Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

От автора

Мы переживаем судьбоносный момент в эволюции человеческого сознания, хоть об этом и не говорят в вечерних новостях.

Экхарт Толле, духовный лидер

Открой свой разум, из него валится мусор.

The Meat Puppets, панкгруппа 80-х

Все, описанное в этой книге, произошло на самом деле. К счастью для меня, большинство событий были записаны на телевизионную камеру или диктофон моего телефона. Разговоры, оставшиеся незаписанными, я воспроизводил в памяти по ролям. Иногда приходилось убирать из них слова «эээ» и «гм», чтобы легче было читать и чтобы казаться умнее.

Предисловие

Сперва я хотел назвать эту книгу «Голос в моей голове – подонок»^[1]. Однако такое название сочли неподобающим для человека, который ежедневно сталкивается с цензурой Федерального агентства по связи.

Однако это правда. Голос в моей голове почти всегда ведет себя как негодяй. Осмелюсь предположить, что ваш – тоже. Большинство людей даже не догадываются о голосах в их головах. По крайней мере, я о своем не знал до тех пор, пока я не отправился в путешествие, описанное в этой книге.

Несмотря на то, что многие с ним не знакомы, голос в голове – это самое личное, что у нас есть в жизни. Для большинства из нас он и есть жизнь. Это он выталкивает нас из постели каждое утро, а потом весь день бегает за нами со свистком. Он – беспокойное море желаний, потребностей и суждений. Он – винегрет из жгучего нетерпения, преждевременного разочарования и несбывшихся ожиданий. Укореняясь в нашем прошлом и будущем, он каждый момент вредит нам. Именно он приводит нас к холодильнику, когда мы не голодны, он заставляет нас чистить электронную почту, когда мы должны общаться с важными людьми. Из-за него мы выходим из себя, когда в наших интересах сохранять спокойствие.

Если мы не посмотрим на все это повнимательнее – а лишь немногие из нас знают, как это сделать, – этот голос может стать опасным манипулятором.

Когда-то я приехал в Нью-Йорк, чтобы начать карьеру в агентстве новостей. Если бы мне тогда сказали, что я буду заниматься медитацией, чтобы усмирить голос в своей голове, – и тем более, что я напишу об этом книгу, – я бы посмеялся. Да так, что пиво полилось бы из носа.

Всего пару лет назад медитация перестала вызывать у меня резкую неприязнь, до этого я считал ее подходящим делом разве что для бородатых старцев, немытых хиппи и фанатов музыканта-баптиста Джона Тэша. Более того, поскольку от природы я концентрирую внимание не лучше шестимесячного золотистого лабрадора, я бы и не сумел заниматься ею раньше. При всем хаосе в моей голове «очистка сознания» была просто невозможна.

Со временем я осознал, что мои представления были ложными, хоть и широко распространенными. Причина негативного отношения в том, как медитацию преподносят публике – большинство ее проповедников говорят так, словно играют на свирели.

Но, продравшись через все дебри, вы обнаружите, что медитация – это всего лишь упражнение для ума. Проверенная техника, которая не позволяет голосу в вашей голове водить вас за нос. Не верьте книгам и гуру, которые обещают просветление. По моему опыту, медитация сделает вас на 10 % счастливее. Это, конечно, не обоснованные научно данные, но с точки зрения инвестиций результат неплохой.

Когда вы войдете в нужное русло, практика медитации поможет вам не попасться на крючок собственной злости и повести себя правильно. Это не панацея, но это работает. И это подтверждено научно – новые исследования доказывают, что медитация существенно меняет работу мозга.

Это открытие ставит под вопрос популярное убеждение в том, что уровень доброты, стрессо-устойчивости или счастья заложен в нас при рождении. Многие уверены, что от своих слабостей невозможно избавиться, что мы сами по себе «печальны», «вспыльчивы» или «нетерпеливы», и это неизменить. Но уже известно, что многие из этих качеств, в сущности, являются навыками, которые можно тренировать так же, как мы тренируем тело в спортзале. В медитации нет ничего мистического или духовного, это просто тренажер для поддержания ума в хорошей форме. Другими словами, голосу в вашей голове нужно перестать быть негодяем.

Все это довольно радикально. Но я уверен, что медитацию нужно отделить от духовного самолюбования и расплывчатых фраз вроде «священные места», «божественная мать» и «сдерживать свои эмоции вам помогут любовь и нежность». Тогда она станет привлекательной для миллионов умных, современных скептиков, которые сейчас обходят ее стороной. Этого я и пытаюсь добиться своей книгой.

Если вы узнали себя в моем описании, вы, наверное, спросите: «Если я усмирю голос в моей голове, не потеряю ли я себя? И разве не нужно постоянно размышлять, чтобы добиться успеха?»

Последние 4 года я практиковал медитацию, работая в теленовостях – в условиях жесткой конкуренции. И я вам могу сказать, что это более чем возможно. Медитация даст вам новые преимущества – новые уровни концентрации, ясность мысли и психологическую устойчивость, с которой сложно состязаться. Как вы позже увидите, я на своем пути попал в несколько ловушек. Используя мой опыт, вы сможете их избежать.

Но я не хочу торопить события. Моя работа телерепортера была не только полигоном для медитации, она также подтолкнула меня к поискам. Без нее я бы не увидел в себе потребности в практике медитации. В самом центре разгоряченного мира теленовостей я дал своему голосу в голове войти в раж. Я был молодым, любопытным и амбициозным новичком, который взлетел на небеса, а потом был сброшен с них. Скоро вы увидите меня в худшем свете – еще в самом начале карьеры я попрощался со своим здравым смыслом. И это достигло предела в самый постыдный момент моей жизни.

Кислородное голодание

Если верить рейтингу Нильсена, 5 019 000 человек видели, как я сошел с ума.

Это произошло 7 июня 2004 года в эфире передачи «Good Morning America^[2]». На мне был мой любимый черный галстук с серебристыми полосками и толстый слой грима. По просьбе начальства я заменял моего коллегу Робина Робертса, ведущего новостей. Работа заключалась в том, чтобы в начале каждого часа выходить в эфир и читать последние новости.

Я сидел на месте Роберта, за маленьким столом на втором этаже стеклянной студии канала ABC на Таймс-сквер в Нью-Йорке. На другом конце комнаты был стол побольше, предназначенный для соведущих – добродушного Чарльза Гибсона и элегантной Дайаны Сойер.

Чарльз передал мне слово: «А сейчас мы переходим к Дэну Харрису, сидящему за столом новостей. Дэн?» И тут я должен был прочитать 6 коротких заголовков по 20 секунд, на которые операторы накладывают видеосюжеты.

Сначала все было хорошо. «Доброе утро, Чарли и Дайана, спасибо», – сказал я так, как это делают в утренних новостях – непринужденно, но твердо.

Но потом, во время второго заголовка, что-то внезапно выстрелило. Из ниоткуда в моей голове появился животный страх. Паралитическая волна паники прокатилась у меня по плечам, забралась на макушку и стекла на лицо. Мир вокруг сжался в одну точку, сердце поскакало галопом, во рту пересохло, а ладони мгновенно вспотели.

Я знал, что впереди еще 4 сюжета. Бесконечность. Спрятаться было негде – передать слово было некому, звуковых фрагментов или заставок не было, не было ни секунды, чтобы собраться и перевести дух.

Когда я перешел к третьему сюжету – про лекарства от холестерина – я начал терять способность говорить. Я глотал воздух и внутренне пытался перебороть волну ужаса. Ситуацию отнюдь не облегчало то, что мой провал транслировали в прямом эфире.

Ты на национальном телевидении.

Это происходит сейчас. Прямо сейчас.

У всех на глазах.

Сделай что-нибудь. СДЕЛАЙ же что-нибудь.

Борьба шла с переменным успехом. Дословная запись того, что я сказал, показывает, как я дошел до абсурда:

«По словам экспертов, принимая препарат Статин, снижающий уровень холестерина, в течение нескольких лет, можно также снизить риск развития рака. Однако еще рано… постепенно выписывать Статин для производства рака».

В этот момент, сразу после «производства рака», кровь отхлынула от моего искаженного нервным тиком лица. Я понял, что надо срочно что-то придумать.

* * *

Мой провал в прямом эфире был результатом чистой воды легкомыслия. В тот период жизни я думал только о продвижении и риске, в ущерб всему остальному. В конце концов все это выплеснулось мне прямо в лицо. Потеряв самообладание на национальном телевидении, я начал новую историю. И в ней снова было столько продвижения и риска, сколько я не увидел бы и за миллион лет. Помимо прочего, в ней фигурируют проповедник, хранящий свою тайну, непостижимый немец, твердящий о своем «пробуждении», индийский гуру с серебряным языком, группа немолодых евреев и целая бригада врачей-неврологов.

Это длинная цепочка безрассудств, которая берет начало с моего первого дня работы в ABC News 13 марта 2000 года.

Мне было 28. Я шел, напуганный, в неудачном двубортном пиджаке, через главный вход. В коридоре висели портреты таких телезвезд, как Питер Дженнингс, Дайана Сойер и Барбара Уолтерс (все они сейчас мои коллеги). По крутому в обоих смыслах эскалатору я поднялся в здание в районе Манхэттэна, его еще называют Верхний Вест-Сайд.

В тот день я спустился в подвал в неопрятный кабинет охраны, где меня сфотографировали для служебного пропуска. Я выглядел очень молодым на этой фотографии. Кто-то из коллег потом шутил, что если бы она была в полный рост, можно было бы видеть, что я держу воздушный шарик.

То, что я вообще попал в ABC, казалось каким-то недоразумением или даже жестокой шуткой. В течение предыдущих 7 лет я работал на износ в местных новостях, и моей мечтой было «пробиться на телесеть» – так называют это место за пределами высшей лиги. Однако я не думал, что это может случиться раньше, чем мне исполнится 40 и я буду выглядеть достаточно взрослым, чтобы водить автомобиль.

Я начал работать на телевидении сразу после колледжа, с неясной перспективой, которая не требовала от меня сложных расчетов и заключала в себе некоторый пафос. Мои родители были врачами, а я не имел ни талантов к этому, ни достаточного усердия для медицинской академии. Так что, несмотря на слабые попытки родителей меня отговорить, я устроился на станцию NBC в городе Бангор, штат Мэн. Это одна из самых маленьких телестанций, она находится на 154-м месте в рейтинге из возможных 210. Это была скорее подработка – за 5 с половиной долларов в час я должен был писать текст для ведущей новостей, а затем быть оператором во время передачи «Прямой эфир в 5:30». Начальник студии, который обучал меня в первый день, отвернулся от своей пишущей машинки и словно великую истину произнес: «Не очень-то гламурная работа». Он был прав. Писать про пожары на свалке покрышек и приближающиеся метели в деревенском Мэне было не очень здорово. Я даже не говорю о маленькой квартирке на первом этаже дома пожилой дамы, в которой я жил, и бургерах каждый вечер. Тем не менее телевидение мне сразу понравилось.

Через несколько месяцев уговоров мои шефы согласились пустить меня на экран. Я стал репортером и ведущим, хотя мне было всего 22 и у меня была только одна синяя куртка, доставшаяся мне от папы. Мне необыкновенно нравилось говорить о политике и задавать важным людям провокационные вопросы. Меня вдохновляло непростое дело написания закадрового текста к видеосюжетам, потом его кто-то читал вслух. Меня приводила в восторг возможность быть причастным к тонким, но важным темам. Я был рад придумывать, как заинтересовать ими других.

Однако телевещание – довольно скользкая рыбка. Это не только высокие материи: политическое влияние, СМИ на службе у человечества… В работе телевизионщика есть кое-что еще. Посмотрите, как взволнованы люди, которых показывают на экране стадиона во время бейсбольного матча. Представьте, что этим вы зарабатываете себе на жизнь.

Мой коллега в Бангоре был прав насчет настоящей работы репортера. Нет ничего гламурного в том, чтобы бесконечно сидеть на пресс-конференциях, проводить долгие часы в фургоне с раздражительным оператором, вылавливать полицейских ради коротких записей. Но я двигался к все более крупным телестанциям – сначала в Портланд, потом в Бостон – и получал все больше денег и все более ответственные задания. Волнующие моменты, когда меня узнавали в барах или в очередях в банке стали повседневностью.

Я помню, как моя мама, кладезь житейской мудрости, однажды сказала, что каждый кандидат в президенты должен иметь внутри себя глубокую пропасть, которую невозможно ничем заполнить. Я вспоминал ее слова, когда я задумывался о том, что привело меня на телевидение.

Через 7 лет после начала моей журналистской карьеры я работал на круглосуточном новостном кабельном канале недалеко от Бостона. Однажды мне позвонили, и это был звонок словно ниоткуда. Для меня он означал, что я на пути к цели. Мой агент сказал, что в дирекции новостей АВС видели мои записи и хотят поговорить со мной.

Меня наняли в качестве соведущего довольно бессвязной передачи «Мировые новости прямо сейчас», которая выходила в эфир с двух часов ночи до четырех утра. Ее аудиторию составляли в основном полуночники, кормящие матери и студенты колледжей, накачавшиеся наркотиками. Я вступал в должность в мае 2000 года, но вдруг Андерсон Купер, которого я должен был заменить, передумал уходить. Не зная, что со мной делать, начальство дало мне задание написать несколько текстов для воскресного выпуска вечерних новостей. Я понимал тогда, что это лучшее, что могло со мной случиться. Всего несколько недель назад я подготавливал новости для нескольких десятков тысяч зрителей в Новой Англии, а теперь моя аудитория увеличилась до миллиона людей по всей стране. Вскоре мне вообще доверили написать мой первый сюжет для «Большой передачи» – вечерних новостей, которые вел сам Питер Дженнингс.

Я боготворил Дженнингса. Я в точности копировал его манеру ведения передачи. Я изучил его затейливые движения – изящный набор мягких наклонов, кивания головой и вскидывание бровей. Я обожал его способность говорить ровно, но в то же время добавлять эмоции без слащавости. Он был идеалом ведущего – с божественным голосом и ноткой таинственности: внешность агента 007, четыре брака, слухи о свиданиях со знаменитостями.

Он сел верхом на канал АВС News. Его передачу всегда называли просто Передачей, как будто в эфире не было, например, передач «20/20», «GMA» или «Ночной контур«. Его также бесконечно боялись. Еще до встречи с ним я знал истории о его вулканическом темпераменте. Из-за его склонности давить на новичков дирекция намеренно запланировала мое первое появление в его передаче на 4 июля, когда он должен был быть в отпуске.

Я сделал документальный очерк о бэби-бумерах^[3], которые идут работать телохранителями, потому что все молодые люди ищут работу в интернет-компаниях. После эфира продюсеры были мной довольны, но я не знал, что думал о моем сюжете сам Дженнингс. Я даже не был в курсе, смотрел ли он этот выпуск и знал ли он, кто я.

Спустя пару недель я был в квартире, которую мы снимали вместе с моим младшим братом Мэттом. Я крутил педали довольно дурацкого велотренажера, который мы поставили в гостиной, как вдруг стационарный телефон, мой сотовый и пейджер начали разом нетерпеливо трезвонить. Я слез с тренажера и прочитал на пейджере: «4040». Это был номер студии, в которой Питер и его продюсер весь день составляли программу. Я перезвонил, и молодая ассистентка попросила подождать. Затем я услышал мужской голос: «Я думаю, нам нужно сделать сюжет про Ральфа Нейдера. Его кампания набирает обороты. Ты можешь этим заняться?» Я посмотрел на Мэтта и беззвучно сказал ему: «Кажется, это Питер Дженнингс!»

На следующий день я был в самолете в Мэдисон, штат Висконсин. Я должен был взять интервью у Нейдера и собрать материал для вечернего эфира. Все происходило лихорадочно и довольно нервно, особенно учитывая, что прямо перед этим Питер потребовал внести существенные изменения в написанный мной текст. Мы кое-как умудрились выйти в эфир. Вернувшись в отель и выйдя в Интернет, я получил от Питера письмо из двух слов: «Позвони мне». Я сделал это. Сразу же. Я думал, что меня ждет разнос за недостаточно хороший текст, но первое, что он сказал, было: «Носи рубашки посветлее». Он не преминул сказать, что был в списке самых элегантных людей журнала «People» только благодаря вещам, заказанным из каталога.

Так все и началось. В течение следующих 5 лет Питер был моим учителем и иногда мучителем. Ночные новости остались в прошлом. Каким-то невероятным образом я стал корреспондентом огромного канала. Мне сделали набор визиток и выделили кабинет на пятом этаже здания. Его уже населяли корреспонденты, каждый из которых был на несколько десятков лет старше меня. Наши кабинеты располагались вдоль прохода, из которого было видно, как Питер ведет передачу. Однажды утром, сразу после того, как я получил эту работу, я вышел из лифта и увидел остальных репортеров, разговаривавших неподалеку. Никто из них не обратил на меня внимания. Это было неловко и даже немного пугающе, но это была цена того, что я попал сюда на десять лет раньше, чем предполагал. И это того стоило.

Работать с Питером было все равно что засовывать голову в пасть льва – волнующе и небезопасно. В нем было много пугающего: он был на целый фут выше меня, у него случались внезапные перепады настроения. Несмотря на свое канадское происхождение, он все-таки был заслуженной американской звездой. Если он на кого-то кричал – провинившийся в буквальном смысле был готов провалиться сквозь землю. Мне кажется, ему нравилось ставить меня в неловкое положение, особенно в присутствии как можно большего числа людей. Однажды его ассистентка сказала, что Питеру нужно кое-что со мной обсудить. Когда я подошел, он взглянул на меня снизу вверх, взглянул еще раз, и не сводя глаз с моего клетчатого пиджака, спросил: «Ты ведь не собираешься показываться в этом на телевидении, правда?» Все засмеялись, и мне было очень неловко. Я залился краской и пробормотал, что, разумеется, нет. Сразу после этого пиджак можно было сжечь.

Но полем для самых кровопролитных битв были наши тексты, тексты всех корреспондентов. Питер был скрупулезным и вспыльчивым редактором, он часто менял их в самый последний момент, заставляя корреспондентов лихорадочно метаться, когда до эфира оставались считаные минуты. Даже когда он делал замечания скорее огорченным, чем раздраженным тоном, я понимал, что он наслаждается своим положением. У него был набор правил, которые каждый корреспондент приучался соблюдать после этапа унижений: не начинать предложение с «но», не говорить «как», если его можно заменить на «например», и никогда не использовать фразу «тем временем».

Но я ни в коем случае не хочу сказать, что правила Питера были самодурством. Поработав с ним некоторое время, я понял, что он просто очень внимательно делал свою работу. Он считал, что находится на привилегированной позиции, обладает священным доверием публики и защищает демократию. Как прирожденный диссидент, он ожидал от нас агрессивного поведения в отношении власти. Это относилось и к нашему начальству, кроме, конечно, его самого. В самом начале нашей совместной работы я предложил ему сюжет о лечении умственно больных заключенных. Питер сам помог мне доработать его и пустил в центральной части эфира. Затем он дал мне новые задания для расследования, среди которых были изнасилования в тюрьмах и травля консерваторов в кампусах американских колледжей. Я чувствовал себя под крылом великолепного, но свирепого и непредсказуемого дракона.

Очень часто вдохновляющие черты Питера было сложно заметить за его темпераментом, особенно в считаные минуты до эфира, когда начиналась бешеная борьба с репортерами. Он настаивал на том, что самостоятельно должен проверять тексты. Иногда такая проверка означала полное перекраивание всего материала безо всякой веской на то причины. Иногда отдельные части вырывались из нашего материала и попадали в тексты Питера. Корреспонденты (некоторые все-таки снисходили до разговора со мной) часто жаловались, что чувствуют себя так, словно по ним прошелся ураган «Питер». Уровень критики мы связывали с его настроением, либо с личным отношением к тебе в данную минуту. Он был, по нашему общему, мнению взрывоопасной смесью прирожденного таланта и разрушительной неустойчивости. Только однажды я получил от него текст без отметок красной ручкой, и я сохранил его.

* * *

Я мог долго пребывать в потрясении от своего взлета на уровень АВС, но так можно было упустить полученную возможность. Я быстро пережил фазу «смотрите, смотрите, меня пропускает охрана» и сосредоточился на изучении внутреннего климата. Здесь почти все соперничали друг с другом – и подразделения, и ведущие, и руководители. Приближаться к какой-либо группировке было рискованно.

Моя тактика основывалась на девизе моего отца: «Риск – это плата за безопасность». Доктор Джей Харрис, большой мастер по части заламывания рук и скрежета зубовного, с помощью этой фразы пробился через всех отъявленных неудачников мира академической медицины. Моя мама несколько спокойнее относилась к своей карьере, такой же стрессовой. У нас дома шутили, что это из-за того, что папа еврей, а мама – нет.

Я не был подвержен национальным стереотипам и очень серьезно относился к девизу папы. С самого детства я был жучком-точильщиком, неутомимым исследователем, я постоянно что-то изучал – например, если долго давить на синяк, он будет продолжать болеть? От отца меня отличало то, что он был неисчерпаемым источником доброты, он применял свои умения только на пользу своих пациентов, подопечных и детей. Я же был нацелен на карьеру. Все в моей жизни зависело от баланса между потраченными нервными клетками и удовлетворенностью от полученного результата. С одной стороны, я был полностью уверен, что для поддержания любого достижения необходимы постоянная бдительность и самобичевание. Возможно, это объясняется эволюцией – пещерные люди, которые анализировали пережитую опасность, впоследствии чаще выживали. С другой стороны, я хорошо понимал, что такая установка могла сделать жизнь более долгой, но менее счастливой.

Однако на АВС любые попытки достичь этого баланса заканчивались провалом. Я был молод и, чтобы проявить себя перед лицом всеобщего скептицизма в чужой среде, мне нужно было в три раза больше работать. Однажды вечером, когда я стоял перед камерой и ждал начала прямого эфира в передаче Питера, его руководитель подошел ко мне и сказал на ухо: «Ты выглядишь как бар-мицва^[4], которого фотографируют». Чтобы добиться уважения, я постоянно предлагал сюжеты, был безжалостно критичен к самому себе, работал по ночам, по утрам и в выходные, даже если для этого приходилось жертвовать важными событиями – свадьбами друзей или семейными праздниками.

АВС был плодородной почвой для развития моей мании. У них даже был девиз, который мне очень нравился: «Ты хорош ровно настолько, насколько хорош твой последний сюжет». Попасть в эфир было не так-то просто. Каждый вечер в передачу попадали 7–8 сюжетов от корреспондентов, и большинство из них были на строго определенные темы, например о Белом Доме. За оставшиеся сюжеты сражались 50 корреспондентов. В моей голове крутилась одна и та же пластинка: «Сколько у меня сюжетов на этой неделе? Как ко мне сейчас относится Питер? Что я могу еще приготовить?» Просто невероятно, насколько сильно моя самооценка зависела от ответов на эти вопросы.

Весь первый год я делал упор на сюжеты «в конце книги» – те, что выходили сразу после первой рекламной паузы. Это могло быть что угодно – от расследований и углубленных экскурсов в какую-то тему до несерьезных и милых вещиц. Я понял, что несмотря на битву за главные, самые горячие новости, эта ниша требовала умного подхода. Помимо расследований я готовил сюжеты о том, что происходит в Интернете, и красочно рассказывал о пересчете голосов во Флориде на выборах Буша и Гора.

Примерно через год после моего вступления в должность Питер позвал меня в свой кабинет, чтобы рассказать о новом задании. Он сидел за кленовым столом, а я утонул в слишком мягком диване, который совершенно точно был разработан тем же дизайнером, что испанский сапог и дыба^[5]. Заявление Питера было неожиданным и неприятным. Он хотел, чтобы я делал сюжет только на тему религии. Вообще эта тема была исключительным правом Питера. Незадолго до этого он сделал пару специальных выпусков о жизни Иисуса и Святого Павла. Критики оценили их очень высоко, да и публике они понравились. Он также покровительствовал Пегги Вемейер, первой в истории журналистки, занимавшейся на новостном телевидении только религиозными репортажами. Но сейчас Пегги, миловидная светловолосая евангелистка из Техаса, уходила с должности, и Питер решил, что я должен взять на себя ее обязанности. Как самый благочестивый атеист, я попытался возразить. Но мне не хватило смелости сказать прямо, что вера – последнее, что меня интересует. Его это не убедило, и разговор был окончен. Дело сделано.

Спустя несколько месяцев я сидел в маленьком самолете на взлетной полосе в Форд-Вейне, штат Индиана, после съемок молодежных групп в церкви. Парень в передней части салона положил свой сотовый, обернулся и сказал всем, что Башни-близнецы горят. Это было 11 сентября 2001 года, и все гражданские авиарейсы были задержаны на неопределенное время. Было ясно, что в Нью-Йорк мы не летим. У меня зазвонил сотовый, и согласно новым инструкциям я должен был добраться до города Шанксвилль, штат Пенсильвания – как раз там упал самолет рейса 93, захваченный террористами.

Я вышел из самолета, арендовал машину и вместе со своим продюсером отправился за 400 миль на восток. Дорога заняла 7 часов, и все это время я ерзал на сиденье и строил планы. Где-то там происходила самая большая история моей жизни, а я застрял здесь, в Огайо, на машине среднего класса, беспомощно слушая по радио, как разворачиваются события. Я представлял себе суматоху в студии АВС – марширующие полки в нашем подразделении, хаос на поле боя – и не мог поверить, что пропускаю это. Я знал, что Питер сейчас перешел в режим «объяснить и успокоить», и мне было физически больно оттого, что я не среди своей команды. Мой продюсер, милая, оживленная женщина, все время пыталась заговорить, но я либо игнорировал ее, либо бросал на нее суровый взгляд и сильнее жал на газ. Я понял, что репортажи «в конце книги» больше меня не устраивают. Если у этой национальной трагедии есть какое-то продолжение, некоторое время мне не придется заниматься церковными группами в Форд-Вейне.

Тем вечером я делал репортаж из Пенсильвании, а затем проехал остаток пути до Нью-Йорка и поселился в отеле Трибека Гранд в двух шагах от места, где стояли Башни. Полиция перекрыла большую часть Нижнего Манхэттэна, поэтому для работы над репортажем нужно было быть недалеко от от эпицентра. Небольшой отель с крохотными номерами, украшенная кованым железом шахта лифта, огромный холл. Обычно здесь было тесно от светских особ, потягивающих бессовестно дорогие коктейли. Сейчас же было пугающе пусто. Неудачно гламурное место для того, чтобы делать репортажи о самой кровавой террористической атаке на американской земле.

Я оказался прав насчет Питера. Его круглосуточная работа в студии в эти ужасные дни получила всеобщее признание. Под его контролем я сделал несколько сюжетов. Я рассказывал о толпах скорбящих, которые приходили на развалины небоскребов, и о все возрастающих нападениях на невинных мусульман, которые происходили по всей стране.

Через несколько недель водоворот страстей вокруг трагедии начал стихать. В один из дней в моем кабинете раздался звонок. На определителе номера высветилось «Бюро международных новостей». Голос на другом конце провода сказал: «Нам нужно, чтобы Вы поехали в Пакистан». Мозг мгновенно выбросил порцию дофамина. Повесив трубку, я долго ходил туда-сюда по комнате, сжимая и разжимая кулаки.

Именно с этих дурацких телодвижений начались самые опасные и самые созидательные годы моей жизни. Пошатываясь, я головой вперед вошел в дверь, за которой меня ждало приключение длиной в несколько лет. Я видел такие места и такие вещи, которые не мог себе даже представить, будучи 22-летним косматым репортером в Бангоре. Я плавал в море адреналина и как одурманенный вел репортажи. Я не представлял, какие психологические последствия могут быть у всего этого.

* * *

До поездки в Пакистан в октябре 2001 я никогда не был в странах третьего мира, если не считать путешествия в Тихуану в 1980-х в подростковой туристической группе. Поэтому, когда на следующий день после звонка я садился в самолет до Исламабада, я совершенно не знал, чего ожидать. Место, в котором я оказался, мои английские друзья назвали бы «сценой из Звездных Войн». На выдаче багажа толпились пассажиры с сонными глазами, скучающие полицейские и какие-то подозрительные неопрятные люди в коричневых комбинезонах, помогающие с чемоданами. Я был среди них единственным европейцем. Местный водитель встретил меня на выходе с табличкой с моим именем. Воздух на улице был затуманенный и теплый, слегка пахло жжеными шинами. По шоссе ехали целые косяки огромных ярко украшенных грузовиков. Их водители постоянно гудели дребезжащими клаксонами. Позже я узнал, что люди в таких странах используют клаксон не для того, чтобы кто-то убрался с дороги, а для того, чтоб дать другим понять о своем присутствии. Я никогда еще не чувствовал себя так далеко от дома.

Но потом мы поехали в отель. К моему удивлению, это оказался «Мариотт», неожиданно гораздо более просторный и элегантный, чем его американская версия. Я был заранее настроен на грязную лачугу. Бросив в номере свои чемоданы, я пошел в президентский люкс, в котором работала команда АВС. Многих из этих людей и видел впервые. В основном они были из нашего лондонского бюро – лихие ветераны из мест вроде Боснии и Руанды. В стране, охваченной войной и нищетой, официанты в униформе два раза в день приносили нам печенье на тарелочках и орешки. У моих коллег, кажется, это не вызывало никакого смятения. Мой компаньон Боб Вудраф беззаботно вошел и сразу заказал омлет.

События развивались очень быстро. Всего через несколько дней мне сказали, что нас приглашает Талибан, в то время все еще правящий Афганистаном. Они хотели, чтобы мы посетили их базу в Кандагаре. Это была своего рода аккредитация. В первую секунду это звучало как полное безумие – ехать в тыл врага и быть там гостем – такое предложение, конечно, вызвало среди нас споры. Мы долго это обсуждали. Все мнения были высказаны, но для себя я сразу понял, что ни в коем случае не готов пропустить такое.

Я пытался позвонить маме, чтоб сказать, куда я поеду, до того, как она увидит это по телевизору. Мне не удалось дозвониться до больницы, в которой она работала. Поэтому пришлось звонить папе, хотя это был менее удачный вариант – он гораздо более эмоционален. Я рассказал ему наш план, и он заплакал. В трубке было слышно только, как он пытается отдышаться, и в этот момент мой слепой восторг сменился сожалением. До этого я думал только о том, что эта поездка даст мне, и ни разу – о том, каким мучением она обернется для родителей. Папа восстановился довольно быстро и сказал: «У тебя мать-еврейка. Просто это не мать».

На следующий день мы с небольшой группой репортеров сели в автобус и поехали навстречу неизвестности. После долгой мучительной поездки по проселочной дороге, пересекающей южный Афганистан, мы глубокой ночью выгрузились возле заброшенных зданий на окраине Кандагара. Из-за авиационной кампании весь город был погружен в темноту. Мы быстро поднялись на крышу одного из домов, установили спутниковый сигнал и записали репортаж. Питер Дженнингс из-за своего стола в Нью-Йорке задал мне несколько вопросов о путешествии. Несмотря на то, что ему нужно было готовить выпуск, после разговора со мной он позвонил моим родителям и сказал им, что со мной все хорошо.

Следующие несколько дней были какими-то нереальными, сумасшедшими, головокружительными. Нас возили по городу в сопровождении вооруженных до зубов мужчин. По большей части нам показывали вещи, которые должны были произвести впечатление – например разбомбленные строения, в которых якобы мирные люди были убиты американской авиацией. Но что по-настоящему произвело на меня впечатление, так это поведение военных Талибана за кадром. Командующие занимались обязательной пропагандистской рекламой, но рядовые солдаты были, как ни странно, общительными и дружелюбными. Они были почти детьми. Нас научили ругаться матом на местном языке (оказалось, что «осел» на пушту – очень сильное оскорбление). В какой-то момент один из них прошептал мне: «Возьмите меня в Америку».

Я упомянул детали такого рода в своем репортаже и получил восторженные письма из главного офиса. Это опьяняюще подействовало на молодого репортера, работающего в полевых условиях. Питер в эфире называл меня «наш человек в Афганистане». Моя команда состояла из пары британцев, и они очень долго подкалывали меня по этому поводу, говоря, что после возвращения домой я буду «непереносимым зазнайкой». Они изображали, как я сижу с друзьями в баре в Нью-Йорке и поминутно говорю: «Да, да, да – ой, а я не рассказывал, как был в Афганистане?»

Эта поездка была для меня первым опытом того, что я назвал журналистским героином: ненормальный кайф от того, что ты находишься там, где не нужно, и не только выберешься оттуда, но еще и покажешь это по телевизору. Я мгновенно подсел.

Но когда я вернулся в Нью-Йорк, мне не пришлось долго красоваться. Я получил публичное опровержение в «Нью-Йорк Таймс». Критик Карин Джеймс назвала мой репортаж «белым и пушистым» и сравнила его с публикациями BBC. Это было сравнение было не в мою пользу. Я не согласился с ее оценкой, но все равно в студии я сразу же из героя превратился в паршивую овцу.

Спустя несколько недель Бюро международных новостей решило дать мне второй шанс, послав меня на Тора-Бора^[6], где в тот момент отсиживался Усама бен Ладен, которого атаковали афганские военные, нанятые американцами. По дороге в аэропорт я получил звонок от Питера. Он сказал, что раз уж в первый раз я не справился на сто процентов, сейчас мне очень нужно проявить себя. Большую часть перелета я провел в позе зародыша.

В Тора-Бора нас ждала как раз грязная лачуга. Мы платили владельцу опиумной фермы за ночлег в ветхом бараке посреди заледеневшего макового поля. За дверью был привязан огромный вонючий бык, и каждый день, когда мы приходили на ужин, во дворе становилось одной курицей меньше. Это и был ужин.

Выполнив это задание, я оправдал ожидания. Ну, или, по крайней мере, не так сильно, как в прошлый раз, провалил. Частично это произошло благодаря эпизоду, попавшему в кадр. Мы снимали «стенд-ап» – так называется часть репортажа, в которой корреспондент говорит прямо в камеру. Я забрался на склон горы и прямо посреди своей пламенной речи услышал свист над головой. Я никогда не слышал выстрелов на небольшом расстоянии, поэтому только через пару секунд понял, что происходит и лег на землю. В этом не было ничего ни белого, ни пушистого. Мои начальники с радостью это проглотили.

Однако в этом моменте было две неловкие детали. Во-первых, при изучении записи было обнаружено, что ни один из афганцев на заднем плане не пригнулся и даже не насторожился. Во-вторых, моей первой мыслью, когда пуля пролетала рядом, было: «Надеюсь, это будет заснято».

Это было что-то новенькое. В других обстоятельствах, не на работе, я бы точно намочил штаны. Мне в жизни не приходилось проявлять мужество. Ни службы в армии, никаких контактных видов спорта. Самое опасное, что мне доводилось переживать, была история, когда машина сбила меня в Манхэттэне, потому что я переходил дорогу, не посмотрев. Дело в том, что когда ты делаешь новости, ты чувствуешь себя в безопасности. Это как если бы была какая-то защита между тобой и окружающим миром. Даже если этот мир несравнимо опаснее, чем тот, что окружает тебя, когда ты гуляешь и слушаешь плеер. В ситуации настоящей смертельной опасности мои защитные рефлексы заглушило желание быть участником происходящего.

Тора-Бора с военной точки зрения была провалом – бен Ладен, скорее всего, козьими тропами сбежал в Пакистан. Но для меня это стало своего рода воскресением. Вернув себе авторитет в глазах начальства, я в течение следующих трех лет мотался между Нью-Йорком и местами вроде Израиля, Сектора Газа и Ирака. Я превратился в какую-то чуть менее эксцентричную версию Леонарда Зелига^[7], каким-то образом превращаясь в декорацию для самых важных событий, происходящих в мире.

Раз уж об этом зашла речь, я привык к шокирующим вещам. В Израиле возле отеля на берегу после атаки камикадзе я видел, как порыв бриза поднял край простыни, под которой виднелся ряд ног. В Ираке вместе с группой моряков я наблюдал раздувшийся труп на обочине. Пулевые ранения на лице мужчины оказались следами сверла. На Западном Берегу я стоял рядом с мужчиной, который наблюдал, как погрузчик на парковке возле больницы сваливает тела в импровизированную братскую могилу. Он издал долгий высокий стон, когда увидел там своего сына.

Любопытно, что, наблюдая этот парад ужасов, я не был потрясен. Напротив, я думал, что эти сцены можно было бы сделать «изюминками» в репортажах. Я говорил себе, что это необходимая для работы психологическая дистанция. Я убеждал себя, что это, похоже на то, как герои сериала «МЭШ»^[8] обмениваются шутками за операционным столом.

Дома люди спрашивали меня, что этот опыт меняет во мне. Ответ всегда один: «Ничего». Здесь работает старая истина «Куда бы ты ни шел, ты уже там». Я оставался собой, просто в театре истории у меня был билет в первый ряд. Мои родители не скрывали, что переживают по поводу того, что вещи, которые я вижу, могут меня травмировать. Но я не чувствовал себя травмированным. Мне нравилось быть военным корреспондентом. Пожалуй, даже слишком нравилось. Телохранители, бронированные машины, отношение как к главе государства. Я чувствовал себя очень крутым. Мне нравилось, как выглядит бронежилет на экране. На войне правила можно обходить. Ты не обращаешь внимания на светофоры, ограничения скорости и светские приличия. Это было головокружительное, ненормальное ощущение, чем-то похожее на прогулку по мегаполису во время метели или аварии электросетей. Или на пивную вечеринку, пока родителей нет дома. И, конечно, нельзя забывать про романтику опасности и чувство геополитического братства. Крепкие связи между людьми образуются очень быстро. Кто-нибудь точно так же, как и ты, хорошо понимает, что вы находитесь в центре чего-то большого, важного и опасного и весь остальной мир смотрит на это. Мы часто повторяли ужасно исковерканную фразу Уинстона Черчилля: «Ничто в жизни так не воодушевляет, как то, что в тебя стреляли и промахнулись».

Это все мне нравилось и казалось настолько важным, что я вступал во все более знаменитые распри внутри АВС только для того, чтобы быть в игре. Со стороны кажется, что журналисты проводят почти все время, сражаясь с конкурентами. В действительности мы тратим много энергии на борьбу со своими собственными коллегами. Чтобы вернуть свое положение на первой полосе, я бился с другими корреспондентами – например с Дэвидом Райтом, молодым репортером, недавно пришедшим из студии местных новостей. Он был молодым и агрессивным, и я очень боялся, что он лучше меня.

Я уже не мог позволить старшим корреспондентам сражаться за лучшие сюжеты, я стал гораздо более напорист. Конкуренция превратилась в откровенное плетение интриг. В ход пошли звонки и письма руководству, которое распределяло задания. Репортерам, включая меня, свойственно закатывать истерики просто для усиления эффекта. Конечно, эта кутерьма свидетельствовала о том, что компания у нас здоровая и активная. Но для меня это означало еще и сильный стресс. Я посвятил кучу времени сравнению себя с остальными. Например, когда Дэвид на ура работал в Афганистане, а я застрял в Нью-Йорке, я просто слонялся по офису и пытался заставить себя хотя бы включить новости.

Конечно, драться за место в эфире, когда вокруг умирают люди – извращение, но такова природа нашего дела, думал я. В конце концов, у меня не было другого примера для подражания. Питер постоянно вступал в схватки с другими ведущими вроде Теда Коппела. Предыдущий президент всей нашей службы новостей, легендарный Рун Арледж, все построил по образцу феодального государства. Все сражались за ограниченные ресурсы вроде больших интервью и лучших корреспондентов. Когда Райт и я одновременно закинули удочки, чтобы первыми оказаться в Багдаде после его катастрофы, Питер даже позвонил мне и бросил пару одобрительных шуток о том, какие у меня острые локти.

В мире, где можно было играть чувствами, я иногда давал волю своему темпераменту, чего не случалось с тех пор, как мне было 20. Работая ведущим в Бостоне, я однажды бросил в воздух бумаги во время рекламной паузы, чтобы выразить недовольство из-за какого-то технического сбоя. Сразу после этого начальник вызвал меня к себе и сказал: «Ты не нравишься людям». Эта реплика меня устыдила и заставила поменять поведение. Здесь мне было, куда расти. Я мог быть заносчивым с коллегами, а пару раз в других странах даже вел себя откровенно глупо. Один раз в толпе на яростной демонстрации в Пакистане я ввязался в глупую перепалку с одним из недовольных, который сказал мне, что 11 сентября подготовили израильтяне. Единственной ситуацией, когда моя гордость была за дверью и я держал свои острые локти прижатыми, было, конечно, общение в Питером Дженнингсом.

* * *

В один душный июльский день 2003 года я вышел из такси перед своим домом в Верхнем Вест-Сайде. Я только что вернулся из Ирака, где провел 5 месяцев. Я приехал туда перед вводом американских войск и уехал в начале восстания. Было немного странно возвращаться из пустыни в мир лиственных деревьев, где мне больше не нужно было искать подходящий антураж. Швейцары посмотрели на меня с удивлением. Я понял, что они пытались вспомнить мое имя. Я прикатил чемодан через коридор на 14-м этаже и открыл дверь в «дом». Я почти не был здесь последние два года. Квартира была убогой, украшена как комната студенческого общежития, на полу кучей лежала нераспечатанная почта. Меня не было так долго, что я пропустил переход на DVD – у меня все еще стоял огромный кассетный видеомагнитофон. У меня еще были запланированы заграничные поездки, но пришло время сосредоточиться на домашних делах. Например, сделать репортажи о президентских кампаниях 2003 года или попробовать себя в роли ведущего.

Но, если серьезно, моя личная жизнь ничего собой не представляла. Пока я заигрывал с дамами за границей, мой и без того короткий список знакомых сократился почти до нуля. Мне было за 30, мои друзья уже обзавелись семьями. И вообще, люди моего возраста уже взрослели, оседали и воспитывали детей. Я же переживал пафосный разрыв короткого и пылкого романа с испанской журналисткой, которую я встретил в Ираке. Я настолько был поглощен работой, что стабильные отношения не входили в список моих важных дел.

Почти сразу после возвращения у меня появилась какая-то странная болезнь, симптомами похожая на грипп. Я постоянно чувствовал себя уставшим и болезненным, бесконечно мерз и с огромным трудом выбирался из постели. Я всегда был ипохондриком, но это была совсем другая история. Такое состояние продолжалось несколько месяцев. Я устраивал долгие медицинские консилиумы по телефону со своими родителями. Я тестировался на тропические болезни, боррелиоз, СПИД. Разговор шел даже о синдроме хронической усталости.

Когда все тесты дали отрицательный результат, я решил, что в моей квартире утечка газа и заплатил астрономическую сумму, чтобы это проверить. Несколько ночей я спал на полу в доме моей подруги Регины. Каждую ночь ее карликовый пинчер издевался надо мной: он притаскивал миску к моей голове и чавкал у меня над ухом. В конце концов оказалось, что никакой утечки нет. Я в шутку сказал Регине, что если мне скоро не поставят какой-нибудь диагноз, я должен буду признать себя сумасшедшим.

А потом я сдался и действительно пошел к психологу. За 5 минут он поставил мне диагноз: депрессия. Я сидел на диване в уютном кабинете в Верхнем Ист-Сайде и уверял добродушного психолога в свитере, что мне совершенно не грустно. Я говорил, что знаю вкус депрессии. В моей семье были такие истории, и я сам сталкивался с этим несколько раз. Самый сильный случай произошел со мной в возрасте 10 лет – я настолько испугался ядерной войны, что родителям пришлось вести меня к детскому психологу (и это в конечном итоге подтолкнуло меня к профессии военного корреспондента). Психолог в свитере объяснил мне, что вполне можно быть в депрессии и не знать об этом. «Когда ты отключаешь свои эмоции, – сказал он, – они проявляются через твое тело».

Это было довольно унизительно. Я всегда был уверен, что хорошо себя понимаю. А оказалось, мой разум, машина непрерывного движения, сравнения, развития, планирования и оценки работала без какой-то очень важной детали. Теория моего психолога заключалась в том, что я нуждался в адреналине горячих точек. Он прописал мне анти-депрессанты. К сожалению, я еще до этого начал самолечение.

* * *

Я окончил школу, колледж и дожил до 30 лет, ни разу не попробовав тяжелые наркотики, хотя большинство моих друзей делали это. Алкоголь и немного травки, но ничего больше. Мне никогда не хотелось – а если признаться честно, было страшновато. Пару раз марихуана вызывала у меня такие параноидальные мысли, что я чувствовал себя заключенным своего внутреннего Мордора. Три или четыре раза мне казалось, что я лежу связанный в падающем самолете. Тяжелые наркотики, думал я, нанесут еще больший вред.

Однако моя психосоматическая болезнь сделала меня слабым и безвольным. Однажды вечером я пошел на вечеринку с приятелем из офиса. На самом деле не так уж он мне и нравился, но никакой альтернативы не было. Мы зашли к нему, чтобы выпить перед встречей с его друзьями. Он заговорщицки посмотрел на меня и сказал: «Хочешь кокаина?» Он и раньше предлагал, и я каждый раз отказывался, но в этот раз я поддался. В каком-то порыве я наобум пересек запретную черту. Мне было 33 года.

Наркотик подействовал через 15 секунд. Сперва я почувствовал приятный электрический разряд, пробежавшийся по конечностям. Затем я заметил в носу мерзкое течение жидкости, которая пахла аммиаком. Это меня не слишком смутило, потому что в это же время триумфальными фанфарами зазвучала эйфорическая энергия. После нескольких месяцев усталости и истрепанности я снова почувствовал себя нормально. Даже лучше, чем нормально. Я был обновленным. Восстановленным. Из меня посыпались слова. Я сказал очень много всего в тот вечер, в том числе «Где же раньше был этот наркотик?»

Так началось то, что моя подруга Регина иронически называла «Яркие огни, большой город». Тем вечером я пошел на вечеринку с приятелем, который мне не очень нравился, и встретил там людей, которые были очень хороши. И все они употребляли кокаин.

Кока-колой невозможно утолить жажду. Она волной накатывает и уходит, и быстрее, чем ты успеваешь это понять, каждая клетка твоего организма хочет еще. Похоже на строчку из стихотворения Рильке – «быстрое приобретение, приближающаяся потеря». Я гонялся за этой химерой как новоиспеченный религиозный фанатик. Однажды поздним вечером я был на вечеринке со своим новым другом Саймоном – человеком, мягко говоря, опытным по части наркотиков. Он хотел идти спать, но я настаивал, чтобы мы продолжали. Он посмотрел на меня устало и сказал: «Ты прирожденный наркоман».

Потом я открыл для себя экстази. Я был с друзьями в Новом Орлеане, когда кто-то начал раздавать синие таблетки. Сказали, что я почувствую что-либо только через полчаса. Я пошел гулять по французскому кварталу. Стало ясно, что я под кайфом, когда мы проходили мимо бара, в котором играли песню «Жизнь по молитве» Джона Бон Джови. Она звучала как музыка сфер.

Я не мог поверить, что одна таблетка сумела сделать меня настолько счастливым. Я чувствовал, что мое туловище завернуто в теплые ватные шарики. Даже собственный голос, вибрация голосовых связок, были настоящим счастьем. Шаги были симфонией чувственного удовольствия. Волны эйфории разрушали окаменевшие барьеры самосознания. Я мог выйти из собственного ума и почувствовать теплоту и доброту людей, чего мне не удавалось сделать в обычной жизни.

К сожалению, боль падения была не меньше силы взлета. Реальность возвращалась ко мне, держа в руках острый топор. Урок для наркомана-новичка заключался в том, что, как шутят неврологи, бесплатного обеда не будет. Весь день после принятия экстази уровень серотонина находится на нуле. Я часто был переполнен ощущением всепоглощающей пустоты, чувствовал себя пустой скорлупкой.

Отчасти это было из-за тяжести наркотического похмелья. Кокаин оставлял меня разрушенным на 24 часа. Я был очень осторожен и никогда не принимал наркотики, если на следующий день должен был работать. То есть я не только оставлял прием веществ на выходные, но и полностью воздерживался во время рабочих поездок – например, когда делал репортаж о выдвижении кандидатов в президенты от демократической партии в 2004-м. Наркотики манили меня, но тяга к эфиру была сильнее. На самом деле, именно в те годы, когда я принимал наркотики, меня назвали самым продуктивным корреспондентом новостей. Все это только подкармливало мой комплекс Хозяина Вселенной. Я чувствовал, что я могу всех вокруг обмануть и выйти сухим из воды.

Где-то внутри я понимал, что это большой профессиональный риск. Если бы мой развеселый образ жизни раскрылся, я бы потерял работу. И все же я продолжал слепо идти вперед, моим здравым смыслом управляли центры удовольствия в мозгу. Я продолжал принимать наркотики даже после того, как мне диагностировали депрессию. Я не смог – или просто отказался – соединить эти вещи.

Это был не только профессиональный риск. У меня начались постоянные боли в груди, и один раз меня отвезли в реанимацию. Молодая женщина-врач сказала, что это может быть вызвано употреблением кокаина. Я неохотно признался. Несмотря на ее уговоры, я ушел из больницы и притворился, что никогда к ним не обращался.

* * *

В каждой истории про избавление от наркотиков есть момент, когда герой опускается на самое дно. Для меня этим дном – или, по крайней мере, первым из них – было теплое июньское утро в передаче «Доброе утро, Америка», когда я развалился на части в прямом эфире. Со времени возвращения из Ирака я замещал Робина Робертса на месте ведущего новостей. Это была отличная возможность, которую я высоко ценил и из которой собирался извлечь как можно больше. Я привык к этой работе, потому что был в эфире более или менее регулярно в течение нескольких месяцев. Ничто не предвещало, что это утро будет отличаться от остальных. Именно поэтому, когда в голове поднялась волна ужаса, я потерял контроль.

Мой мозг был в состоянии открытого протеста. Легкие сжались, началось «кислородное голодание», как это называют врачи-пульмонологи. Я видел слова на экране телесуфлера, но просто не мог заставить себя произнести их. Каждый раз, когда я спотыкался, экран замедлялся. Я мог представить себе женщину, которая управляла этим телесуфлером из угла студии, и я знал, что она, скорее всего, очень удивилась. На какую-то долю секунды среди урагана всех моих мыслей мелькнул интерес о том, что она подумала.

Я пытался биться до конца, но не получалось. Я был беспомощен. В западне на глазах миллионов людей. После эпизода про лекарства, снижающие уровень холестерина и их влияние на «производство рака», я решился на трюк, который никогда раньше не делал на телевидении. Я спасовал. Урезав программу, на несколько минут раньше запланированного времени я кое-как пропищал «Эмм, это все новости на сегодня. А теперь мы переходим обратно к Робину и Чарли». Конечно, я должен был сказать «к Диане и Чарли».

В голосе Чарли слышалось удивление, когда он принял слово и начал представлять ведущего погоды, Тони Перкинса. Диана в этот момент выглядела очень обеспокоенно, она кусала губы и смотрела в свои бумаги, изредка бросая в мою сторону быстрый и тревожный взгляд.

Когда начался прогноз погоды, Чарли вскочил со своего места и подбежал ко мне проверить, в порядке ли я. Продюсеры жужжали в моем наушнике. Помощники и операторы столпились вокруг. Никто, кажется, не понимал, что произошло. Я думаю, они решили, что у меня инсульт или что-то в этом роде. Я настаивал, что не знаю, что пошло не так. Но когда паника отхлынула, появился стыд. Я со стопроцентной уверенностью понял, что после 10 лет профессиональной жизни в попытках завоевать авторитет в эфире, я потерял его перед национальной аудиторией.

Мое руководство не на шутку обеспокоилось из-за этого инцидента. Когда они спросили, что случилось, я солгал, что не знаю и что это просто провал. Мне было стыдно и страшно. Если бы я признался в том, что пережил приступ паники в эфире, они бы решили, что я ни в коем случае не должен вести новости. По какой-то причине они поверили моим объяснениям. Я до сих пор не знаю, почему. Может быть, из-за того, что все случилось очень быстро. Может быть, потому что это очень уж выходило за рамки. Может быть, потому что я взял себя в руки ко времени следующей передачи через час и провел ее безо всяких заминок. В мире новостей все забывается очень быстро, и все переключаются на какую-нибудь очередную проблему.

Я позвонил маме из-за кулис. Она смотрела передачу и точно знала, что произошло. Она нашла в своей больнице в Бостоне специалиста, разбирающегося в панике, и дала поговорить с ним. Это был второй психолог, с которым я разговаривал после возвращения из Ирака. Мне даже в голову не пришло упомянуть наркотики, потому что я не принимал ничего за несколько недель до инцидента.

Страх сцены, казалось, был исчерпывающим объяснением. На самом деле, волнение всегда преследовало меня, и это обстоятельство делает мой выбор профессии слегка странным. Моя карьера до этого момента была победой самолюбования над страхом. Я пережил несколько небольших моментов паники раньше. В Бангоре в 1993 году я чуть не упал в обморок, когда моя начальница сказала мне, что я должен буду первый раз выйти в прямой эфир вечером. Но провал такого масштаба был просто беспрецедентным. Доктор из Бостона по телефону посоветовал мне постоянно принимать клополин – это транквилизатор, который должен был привести меня в порядок. Через неделю я попривык в клополину, и он давал мне приятное расслабление. Можно было войти в мою квартиру с армией шимпанзе, вооруженных нунчаками и сюрикенами^[9], я был бы совершенно спокоен.

Тем не менее, я продолжал ходить на вечеринки. Поэтому через несколько месяцев ситуация повторилась. Тот же самый сценарий – я был за столом передачи «Доброе утро, Америка». Страх пробился через стену клополина еще перед тем, как я начал читать первую тему. Ведущие передали мне слово, и с самого первого слова было слышно, как мой голос становится тоньше, оттого что горло сжималось. У меня было 5 сюжетов и ни единой паузы, ни единой передышки. Однако я решил в любом случае дочитать до конца.

Несколько раз мне нужно было остановиться, чтоб перевести дыхание, и каждый раз я силой поднимал лицо к камере и начинал говорить снова. Этот словесный марш смерти продолжался все 4 истории, а затем я перешел к «кикеру», так называется заключительная часть. Сюжет был о компании Миракл-про, которая выращивала растение, цветущее надписью «Я люблю тебя». Прочитав последние слова на телесуфлере, я почувствовал в себе достаточно уверенности для небольшой импровизации, хотя она вышла глупой. «Мы остаемся с вами, и вы оставайтесь с нами [сдавленный смех, неловкая пауза] А сейчас Тони расскажет вам о погоде».

На этот раз вокруг меня не собралась толпа. Никто из моих коллег или друзей не сказал вообще ничего. Не думаю, что вообще кто-либо заметил, что что-то произошло.

Я мог бы забыть об этом, но однажды я просто осознал, что потерял что-то очень важное, и пора переходить в состояние полной боеготовности. Если я больше не мог без трудностей говорить в эфире, даже принимая транквилизаторы, все мое будущее на телевидении было выставлено на продажу по смешной цене. С профессиональной точки зрения это было вопросом существования.

Мои родители нашли нового психолога – он был уже третьим после моего возвращения из Ирака и якобы «самым лучшим парнем» в Нью-Йорке по части панических приступов. Это был высокий и крепкий мужчина – доктор Эндрю Бротман, ему было за 50. У него была искорка в глазах и довольно серьезного вида бородка с проседью. На нашей первой встрече он задал мне несколько вопросов, пытаясь найти источник проблемы. Одним из этих вопросов был «Принимаете ли Вы наркотики?»

Я пугливо ответил: «Да».

Он откинулся на большом стуле и бросил взгляд, который, вероятно, означал: «Что ж, болван, я тебя раскусил».

Он объяснил мне, что частое употребление кокаина повышает уровень адреналина в мозгу, что сильно утяжеляет последствия панической атаки. Он сказал мне, что в эфире я пережил слишком сильный толчок человеческой реакции «пан или пропал», которая помогает нам действовать в случае столкновения с саблезубым тигром или чем-нибудь в этом роде. Но в моем случае я сам был одновременно и тигром, и парнем, которому не хочется стать обедом.

Доктор открытым текстом вынес ультиматум: я должен перестать принимать наркотики. Немедленно. Перед лицом возможного краха моей карьеры это было довольно резонно. Я пообещал навсегда завязать, прямо здесь и сейчас. Он не думал, что я пристрастился настолько, чтобы переживать это в реабилитации. Но он потребовал, чтобы я приходил к нему два раза в неделю.

Пока я сидел в кабинете доктора Бротмана, вся глубина моего легкомыслия стала потихоньку открываться. От высокомерного решения отправиться в «горячие точки» без единой мысли о психологических последствиях до употребления кокаина и экстази ради искусственного замещения адреналина. Это было похоже на хождение во сне по полям собственного идиотского поведения.

Теперь на меня громом обрушилось осознание необходимости перемен, и это касалось не только наркотиков. Психотерапия казалась довольно разумным решением. Люди ведь делают это, когда им очень плохо, верно? Даже у Тони Сопрано был психиатр. Я решил, что буду ходить к нему два раза в неделю.

Одной из главных тем наших встреч были, конечно, наркотики. Физически я не был зависим, зато психологически – совершенно одержим. Мне настолько хотелось принять их, что это было первой мыслью после пробуждения и последней, когда я ложился спать. Я пережил несколько самых счастливых моментов жизни под действием наркотиков, и выдергивать этот провод было довольно неприятно. Отношения с людьми немного пострадали, потому что находиться с приятелями с вечеринок теперь было слишком рискованно. Я прошел через все стадии принятия, о которых писала Элизабет Кюблер-Росс, включая депрессию, гнев и ярко выраженные торги, когда я безуспешно пытался убедить доктора разрешить мне дать себе волю хотя бы раз в месяц.

Были и более серьезные вещи. Я не мог пережить, что подверг риску все то, чего так долго добивался. Я был разочарован в себе и даже считал себя ущербным. Упрашивал Бротмана дать мне какое-то решающее откровение. Я надеялся дать ему волшебный набор фактов из прошлого и получить взамен момент «Эврика». Он должен был все объяснить: мое безрассудство и постоянную обеспокоенность, и тот факт, что я в свои 35 не имею обозримых перспектив вступить в брак. Примерно миллион раз Бротман пытался донести до меня, что он не верит в такие прозрения и не может выдать один ответ на все вопросы. Меня это не убеждало.

И все же сам факт того, что есть мудрый человек, с которым можно поговорить (и который убедится в том, что я не принимал кокаина в барах нижнего Манхэттэна) был очень ценен. Но приближалось кое-что еще. Другая стадия развития, которая тоже подтолкнула меня к извилистой тропе, уводящей от собственного безрассудства. Этим новым Х-фактором было неожиданное и долго игнорируемое задание от Питера Дженнингса.

Отлученный

Безо всякого внешнего воздействия женщина рядом со мной громко выкрикнула поток первобытной тарабарщины.

Мо-та-ре-си-ко-ма-ма-ма-ха-си-та!

Ко-шо-то-то-ла-ла-ла-хи-то-джи!

Она пугала меня до дрожи в коленках. Я повернулся, чтобы посмотреть на нее, но она этого даже не заметила, потому что стояла с закрытыми глазами, подняв руки и лицо к небу. Через пару секунд я понял, что она в трансе.

Я окинул взглядом огромную евангелическую церковь, забитую толпой из 7500 человек, и понял, что многие из этих людей делали то же самое. Некоторые пели вместе с неожиданно хорошей группой, бренчавшей на сцене христианский рок.

Мужчина лет сорока шел сквозь толпу, люди радостно жали ему руку и одобрительно хлопали по плечу. Заметив меня, он сразу направился в мою сторону. Протянул руку и сказал: «Привет, я пастор Тед». Я оглядел его белозубую улыбку, слегка детское лицо и свежевыглаженный костюм и мгновенно сделал несколько выводов об этом человеке. Все эти выводы полагалось выпалить в помпезной и слегка неприличной манере.

* * *

После выборов 2004 года религия уже не была глухой темой для «конца книги». Евангелическая церковь вышла на новый уровень воздействия на электорат, помогая Джорджу Бушу сохранять позицию в Белом Доме. Вопросы веры, казалось, вросли во все, начиная с культурных войн на кухне, заканчивая настоящими войнами, о которых я рассказывал.

Теперь я видел хорошую возможность в задании Питера, которое он назначил мне годами ранее. Тем не менее это не изменило моего личного отношения к вере – это было равнодушие, граничившее с враждебностью. Строго говоря, я не был атеистом, как сказал Питеру в тот день, когда он попросил меня заместить Пегги Вемейер. Много лет назад, возможно, после очередных дебатов дома, я решил, что агностицизм – единственная разумная позиция, и с тех пор я почти не думал об этом. Мое достаточно жесткое мнение заключалось в том, что любая организованная религия – просто ахинея, и все верующие (не важно, кричат ли они про Иисуса или про джихад), скорее всего, ментально ограничены.

Я вырос в самой нерелигиозной среде – народной республике Массачусетс. Мои родители познакомились в медицинском колледже (им достался один труп, я серьезно). Это было в Сан-Франциско в конце 60-х. Позже они переехали на восток и воспитывали меня и моего брата, смешав доброту настоящих хиппи и политику Троцкого. Наше детство – это пластинки Битлз, джинсы «варенки» и душещипательные разговоры о наших чувствах. И никакой веры. Однажды, когда мне было, кажется, 9 лет, мама усадила меня перед собой и открыла правду о том, что не существует не только Санта-Клауса, но и Бога.

В седьмом классе я уговорил родителей разрешить мне пойти в еврейскую школу и стать бар-мицва, но это не имело никакого отношения к религии. Я просто пытался влиться в общество в нашем еврейском городке. Ну и, конечно, там были девочки и веселье. Наша семья была смешанной, поэтому пришлось найти либеральную синагогу Шалом, в которой не стали требовать, чтобы моя мама стала еврейкой. Там я изучил основы иврита, выучил несколько еврейских народных песен и начал неловко заигрывать с девочками на ежегодном празднике Пурим. Не помню, чтобы там много говорили о Боге. Пожалуй, только раввин каким-то образом затрагивал метафизические темы, и с тех пор я вообще ни с кем толком не разговаривал о вере. До тех пор, пока Питер не поручил мне эту обязанность.

Три года я откладывал приговор, освещая 11 сентября и проигрыш Джона Керри на президентских выборах, и теперь был уверен, что пора погрузиться в тему религии. Через несколько недель после перевыборов Буша я поехал в очень консервативную церковь во Флориде, чтоб взять интервью у воодушевленных и самоуверенных прихожан. Один из них сказал мне: «Я уверен, что Господь выбрал нашего президента». Другой заявил, что хотел бы такой Верховный Суд, благодаря которому можно было бы взять детей на бейсбольный матч и не видеть при этом «гомосексуалистов, демонстрирующих свои отношения».

Я взял интервью у пастора и телепроповедника по имени доктор Джеймс Кеннеди. У него была очень примечательная внешность: высокий импозантный мужчина в облачении и с поставленным голосом. Я спросил: «Что бы Вы сказали людям, которые обеспокоены влиянием христианских консерваторов на наше правительство?» Я ожидал, что он ответит что-нибудь хоть немного примирительное. Он же бросил сдавленный смешок и сказал: «Покайтесь».

В тот самый момент я трансформировался из военного репортера в репортера культурных войн. Сюжет вышел, и он очень понравился Питеру и остальному начальству. Я понял, что тема, которой я совершенно не хотел заниматься, равносильна контракту на полное трудоустройство. Она могла регулярно выводить меня в эфир, а это крупная купюра в нашем государстве.

В течение нескольких лет я не пропускал ни одной судороги и ни одного спазма – или, как сказал Иисус в Нагорной проповеди, «ни одной йоты и ни одной черты». Ни одна дискуссия про аборты, однополые браки или роль веры в публичной жизни не оставалась без моего внимания. Каждый день где-нибудь собирались кричащие толпы. Я рассказывал обо всем, начиная с христиан, бойкотирующих Procter & Gamble за спонсорство программы «Queer Eye for the Straight Guy», заканчивая скандалом вокруг девяностокилограммовой анатомически точной шоколадной скульптуры Иисуса. Статую назвали «Милостивый Иисус»^[10], чем вызвали негодование верующих.

Когда я не объедался культурными войнами, я делал легкие сюжеты о евангелистах и чувствовал себя при этом туристом в национальном парке. Я собирал материалы о христианских реалити-шоу, христианских рок-фестивалях, христианских финансистах, христианских сантехниках, христианских группах поддержки, христианских страховых компаниях – всего не перечесть. Когда я делал репортаж о христианском фитнесс-клубе в Калифорнии, мне попалась надпись: «Ты можешь работать над бедрами, пока обращаешь других в свою веру». Это был не лучший момент. Но на самом деле эта тематика была довольно веселой, хотя и слегка странной. Я знакомился с интересными людьми, с которыми я бы иначе никогда не встретился. Я часто был в эфире. В конце концов, если честно, я не очень много об этом задумывался. Я продолжал заниматься этим из тех же корыстных побуждений и с той же отстраненностью, с которойым ходил в детстве в еврейскую школу.

После этой продолжительной гонки продюсер, назначенный работать со мной, начал уставать от моего подхода. Это был молодой мужчина с приятным мелодичным именем Вонбо Ву. Так же, как и я, он вряд ли был лучшей кандидатурой для работы с религиозной тематикой. Он вырос в Бостоне в семье корейских иммигрантов. И к тому же был открытым геем. Мы устраивали довольно пафосные дискуссии, проезжая через библейский пояс^[11]. В то же время мы брали интервью у многочисленных гомофобов, но Вонбо был достаточно профессионален, чтобы это его задевало. Он никак не мог принять мою тягу к сюжетам, полным конфликтами и нелепостями. Он не хотел, чтобы я был скандальным журналистом религиозной тематики… Он не одобрял мою тактику, говорил, что я подсовываю публике самый странный материал из всех возможных. Ему не нужны были культурные войны. Он хотел сконцентрироваться не на том, как люди кричат о своей вере, а на том, как вера влияет на их повседневную жизнь. Одним словом, он хотел копать вглубь. Я предложил ему пойти на NPR^[12].

* * *

Я гнался за очередной историей из разряда «посмотрите, что еще придумали эти странные евангелисты», когда оказался в той огромной церкви, заполненной людьми в трансе. Мы со съемочной группой приехали в Церковь Новой Жизни в Колорадо-сити. Церковь была комплексом больших зданий на вершине холма с прекрасной панорамой. Мы должны были увидеть «молитвенный НОРАД»^[13]. Нас должен был сопровождать невероятно заботливый священник – пастор Тед Хаггард.

Через несколько минут после того, как меня стал раздражать один из почтенных прихожан, пастор вывел нашу команду из главного зала. Мы вдохнули свежий колорадский воздух и направились к новому сияющему зданию за 5,5 млн долларов в 90-метрах от нас. Оно занимало площадь порядка 5000 квадратных метров. Мы протиснулись через стеклянную дверь в длинный коридор, украшенный предметами религиозного культа. Команда бежала передо мной и Тедом и снимала наш разговор. Затем мы вошли в главный зал, он был довольно впечатляющим. В центре гигантского окна помещался большой вращающийся глобус. Он должен был контролировать человеческое общение с Богом, связываться с компьютером и собирать новости со всего мира. «Мы непрерывно ищем по всему миру события, о которых необходимо помолиться», сказал мне пастор серьезно и взволнованно. Тед был одним из тех «воинов молитвы», которые верят, что заступническая молитва влияет на то, что происходит в мире. «Если до нас доходит сигнал сигнал о том, что где-то есть проблема, мы сразу сообщаем об этом сотням тысяч молящихся».

Это место очень воодушевляло Теда, хотя мне казалось, что он с таким же энтузиазмом мог рассказывать о пастернаке или страховых рентах. Должен признать, он выглядел как человек, который мог бы быть отличным региональным топ-менеджером в страховой компании. Короткие волосы разделены напробор, огонек в глазах – у него была способность (почти как у Клинтона) убеждать собеседника, что по крайней мере в этот момент он для него самый важный человек в мире.

Со своей женой Гейл и командой из 22 человек он основал Новую Жизнь в своем районе несколькими десятилетиями ранее. Со временем они становились все активнее – Тед водил своих последователей в своеобразный патруль по городу. Они молились возле правительственных зданий, гей-баров и домов, где жили женщины, подозреваемые в колдовстве. Вместе со своей дружиной он обошел почти все улицы города и даже молился за случайных людей из телефонной книги. Он надеялся выгнать дьявола из города. Тед умел в разговоре непринужденно и беззаботно упомянуть Сатану, что, несомненно, добавляло ему шарма.

Ко времени нашего визита число прихожан церкви насчитывало 40 000 человек, и Тед был одним из главных людей в Колорадо-сити. Этот город даже называли «Евангелическим Ватиканом», потому что в нем возникли такие крупные христианские организации, как «Campus Crusade for Christ» и «Focus on the Family». Но Тед легко относился к своему авторитету и настаивал, чтобы все называли его просто «пастор Тед».

Когда мы пришли в главный зал, чтобы снять интервью, прихожане уже разошлись. По ходу разговора стало ясно, что Тед из другой породы проповедников. Он не был похож на своих яростных предшественников из партии консерваторов, отличался от фигур вроде Джерри Фалуэлла, Пэта Робертсона и Джеймса Кеннеди. Он был из нового поколения священников и пытался включить в список острых тем что-нибудь кроме абортов и однополых браков. В некотором смысле он больше напоминал гуру самостоятельной психологической помощи. Он написал несколько книг о том, как сохранить брак или спасти своих соседей от адского пламени. Он даже написал книгу о питании и назвал ее «Иерусалимская диета». На всякий случай, он был против абортов и однополых браков, но не заставлял себя говорить об этом.

После интервью, пока съемочная бригада гасила прожекторы и складывала оборудование, Тед уселся на ступени перед сценой и жестом пригласил меня сесть рядом. Сначала я хотел извиниться и отказаться, предчувствуя религиозную агитацию. Но ради приличия я остался и неохотно плюхнулся на ступеньку рядом с Тедом. Проповедник меня очень удивил. Без камер он чуть-чуть снизил уровень энтузиазма в голосе и с подкупающей искренностью заговорил о положении евангелической церкви в Америке.

– Мы можем поговорить не для репортажа? – спросил он.

– Разумеется, – ответил я и подумал: «Это уже интересно».

– Есть огромная разница между тем, чем я занимаюсь как пастор и тем, что делают люди вроде Джима Добсона.

Добсон был главой организации «Focus on the Family», главный штаб которой располагался ниже по улице. Этот офис был настолько большим, что у него был собственный почтовый индекс. Добсон был представителем старой ортодоксальной школы и убежденным критиком геев и сторонников легализации абортов.

– У меня своя паства, которую я вижу каждую неделю, – добавил Тед. – И я знаю, что их волнует – например брак, дети или финансы. Если я все время говорю о негативных вещах, им это не помогает. А Добсон занимается так называемой «церковной организацией». И его организация растет из конфликтов, потому что это привлекает интерес и капитал.

Было немного странно слушать, как известный пастор говорит о конкуренции с другой важной фигурой евангельской церкви. Это было слегка… не по-христиански. Но это было очень интригующе, и этот человек начинал мне нравиться. В нем был некий парадокс: слишком дружелюбный, но не отталкивающий, елейный, но ироничный. Я сидел на ступеньках и уже далеко зашел за границу того, о чем прилично говорить. Тед терпеливо отвечал на все вопросы о евангелизме, которые я постеснялся бы задавать кому-нибудь другому. При нем я не чувствовал себя неловко и не ощущал себя «невоцерковленным», как они это называют. И уж тем более Тед не пытался обратить меня в веру. Он даже нормально воспринял мой вопрос о том, как библеисты мирятся с тем фактом, что в разных книгах Библии отличаются ключевые подробности жизни Иисуса. Он загадочно улыбнулся и сказал: «У нас свои правила».

Во время разговора с пастором Тедом я со стыдом осознал, насколько сильны были мои предрассудки – не только о Теде, но и вообще о верующих. Меня поразило, что я так слепо поддался влиянию стереотипов. Газета «Вашингтон пост» однажды назвала религиозных людей «бедными, необразованными и управляемыми». История пастора Теда о внутренних столкновениях шла вразрез с управляемостью. Что касается интеллекта, Тед совершенно очевидно был умен. И потом, сколько было умных верующих людей – Толстой, Линкольн, Микеланджело, не говоря уже о современных священниках вроде Френсиса Коллинза, евангелиста и ученого, ведущего проект по расшифровке генома человека.

Я не только был несправедлив к верующим людям, делая все эти узкие выводы, я еще и вредил самому себе. Большинство людей в Америке – да и на всей планете – смотрели на жизнь через призму веры. Мне не нужно было принимать их позицию, но я мог попытаться встать рядом с ними и посмотреть на мир их глазами. Более того, тема религии могла бы зажечь свет вместо того, чтоб накалять страсти. Когда религия стала предметом распри, глубокое освещение событий открыло бы аудитории новый взгляд на происходящее – более понятный, человечный и ясный.

Вскоре после этого я признался Вонбо в том, что он прав. Мы могли бы делать более вдумчивые репортажи, не вступая в ряды общественного радио.

* * *

Я так воодушевился идеей улучшения своих репортажей, что весной 2005 года положил в чемодан Библию и отправился в рабочую поездку в Израиль, Египет и Ирак. Я решил, что если уж быть отличным репортером, то нужно изучить первоисточники.

Как раз перед этой поездкой состоялась моя последняя стычка с Питером Дженнингсом. Мы собрались в его кабинете якобы для того, чтобы он рассказал мне, к чему я должен стремиться в работе. В своей обычной манере он начал с пощечины. «Есть мнение, – сказал он, – что ты не очень хорошо делаешь заграничные репортажи». Хотя я был уверен, что это не так (скорее всего, это просто часть психологических операций Питера), я чувствовал, что должен защищаться. Но как только я начал бормотать какие-то аргументы, он сразу же перебил меня и прочитал целую лекцию о том, какие разнообразные сюжеты я должен был сделать для передачи, находясь за границей. Затем ему позвонила его жена Каис. После продолжительного воркования он повесил трубку, посмотрел на меня и сказал: «Вот что я тебе скажу, Харрис. Женись удачно хотя бы один раз».

Через пару недель я сидел на веранде нашего офиса в Багдаде с Библией в руках, пытаясь пробраться через Левит с его бесконечными объяснениями, как правильно убить козу. Разочарованный, я встал и пошел в офис, чтобы проверить компьютер, и получил сообщение от Питера. Это была рассылка о том, что у него рак легких.

Больше я его ни разу не видел. Когда я вернулся, он был уже в больнице. Через 5 месяцев он умер. Несмотря на то, что в течение 5 лет он вызывал у меня страх и обиду, я невероятно привязался к нему. Ночь, когда он умер, – один из немногих моментов моей взрослой жизни, когда я плакал.

Возможно, он поменял мою жизнь больше, чем кто бы то ни было, за исключением моей семьи. Он сделал из меня лучшего журналиста, чем я мог себе представить. Он отправлял меня в поездки по всему миру, давая шанс получить суровый полевой опыт – такой же, как получил он сам, когда работал иностранным корреспондентом сразу после университета. Временами он доставлял кучу неприятностей, но по-своему был очень добрым. Постоянный искатель, идеалист, перфекционист, несомненно, следующий девизу моего отца о «плате за безопасность». Он мог быть строг ко мне, но я всегда знал, что к себе он во много раз строже.

Интересно, но Питер никогда не говорил о своей вере. Лишь спустя несколько лет после его смерти я узнал, что Питер совершенно не был религиозным. Ему не нужна была вера, чтобы знать, что религия – действительно важная тема. Он просто был ненасытным журналистом с безукоризненным чутьем на зрительский интерес.

* * *

Смерть Питера вызвала перемещения в коллективе. Первыми кандидатами на его место оказался дуэт ведущих Элизабет Варгас и Боба Вудрафа. Боб был корреспондентом, которого я впервые увидел в президентском люксе в отеле «Мариотт Исламабад». Но через пару недель после назначения Боб налетел на дорожную мину в Ираке и чуть не умер. Тогда Чарли Гибсона из передачи «Доброе утро, Америка» переместили в вечерние новости, а Робин Робертс стал соведущим Дайаны Сойер.

Тем временем Теда Коппел сместили из «Ночного контура» и заменили тройкой ведущих: Синтией МакФадден, Мартином Бэширом и Терри Мораном. Меня поставили на место Терри в воскресном выпуске «Мировых новостей» – это повышение я посчитал неизмеримым преимуществом.

Шаг вверх по карьерной лестнице не уменьшил моей нервозности, даже наоборот. Да, чертовски приятно стоять у руля службы новостей каждый воскресный вечер – выбирать сюжеты, составлять из них передачу и вести ее прямо с того самого места, на котором когда-то сидел Питер Дженнингс. Когда меня спрашивали, я говорил, что у меня лучшая работа в мире. И я не кривил душой. Но моя удача означала, что теперь я гораздо больше беспокоился о том, что могу потерять.

Конкуренция тоже обострилась. Я был в АВС уже 5 лет, и вдруг число молодых людей резко возросло. Теперь я должен был следить не только за Дэвидом Райтом. Появился Крис Куомо, харизматичный и привлекательный, выходец из известной семьи нью-йоркских политиков. Он заместил Робина Робертса в «Доброе утро, Америка». На арену вышел Билл Вейр, удивительно остроумный ведущий местных спортивных новостей, его назначили соведущим недавно созданного воскресного выпуска «Доброе утро, Америка». А еще был Дэвид Мьюир, всеми любимый и очень трудолюбивый ведущий, которому посвятили чудесную полосу в «Men’s Vogue», и который теперь возглавлял субботний выпуск «Мировых новостей».

Мои отношения с этими молодыми людьми были отличными. Мы стали друзьями. Но это не отменяло того, что мы были обречены отвоевывать друг у друга ограниченный ресурс эфирного времени, а точнее, задания на крупные репортажи, а также возможность заменить основных ведущих, когда они куда-то уезжали.

Мои мысли постоянно бегали по кругу: «Сколько сюжетов я сделал на этой неделе?» Этот бег начался, когда я перебрался сюда из местных новостей, и теперь он перешел в ускоренный режим, но с новым оттенком личного отношения. Раньше я боялся, что меня растопчет кто-то из ветеранов, сейчас же меня обжигала вероятность оказаться хуже кого-то из ровесников. Каждый день я смотрел краткие изложения передач (компьютер составлял список сюжетов), чтобы быть в курсе, кто что делает. Если кто-то получал сюжет, который я хотел сделать, я чувствовал горячий поток возмущения, как будто вытекающий из солнечного сплетения.

Я получал данные.

Вейр готовит репортаж о выборах нового Папы? Мьюир замещает Куомо?

Из этого мгновенно вырабатывались далеко идущие выводы.

Это означает, что директор Х или ведущий Y ненавидит меня -> моя карьера обречена -> я сгину в трущобах где-нибудь в Миннесоте.

Иногда еще до того, как я успевал об этом подумать, я обнаруживал, что говорю совершенно неподобающие вещи по телефону кому-нибудь из руководства.

На наших регулярных встречах доктор Бротман внимательно выслушивал мои проблемы. У него тоже была непростая работа, полная конкуренции и переговоров с начальством больницы. Но он часто думал, что я явно слишком близко к сердцу принимаю внутренние события АВС. Согласно его теории, если раньше я использовал наркотики, чтобы заменить эмоции от войны, теперь я раздуваю переживания на работе, чтобы заместить наркотики.

Возможно. Я же всерьез верил, что заламывание рук и скрежет зубовный неизбежны в гонке за успехом, и не собирался оставлять идею «платы за безопасность».

* * *

Я продолжал бороться с последствиями панических атак, наркотической зависимости и усиливающимся давлением на работе. Я даже подумать не мог, что религиозные традиции, о которых я рассказывал в репортажах, могут оказаться хотя бы немного полезными для меня лично. Вера была для меня просто рабочей темой. Она не представляла для меня той же ценности, что и для верующих, не отвечала на вечные вопросы и не была связана с духовными потребностями.

При этом я продолжал работать над глубиной своих репортажей, оставляя без внимания острые моменты культурных войн. Я ездил в Солт-Лейк-Сити рассказать об Апостолах мормонской церкви, я разговаривал с главой викканской^[14] общины в Массачусетсе, я даже делал репортаж о ежегодном собрании организации Американских Атеистов. По настоянию Вонбо мы сделали серию репортажей под названием «Проверка веры». В числе прочих там была история о том, как совет Унитарианской церкви в Калифорнии не мог решить, принять ли к себе человека, совершившего в прошлом преступление сексуального характера. Другой сюжет касался женщины-священника Англиканской церкви, которая после глубокого покаяния призналась в том, что она верит как в христианство, так и в ислам.

Я развивал тему духовного возрождения. Она была слишком сочной и богатой, чтоб ее пропускать. Знакомство с Тедом Хаггардом очень пригодилось при проверке точности и полноты моих репортажей. Он стал моим первым советником, когда мне нужны были ответы на вопросы о евангелистах. Он всегда был готов поговорить со мной без камеры и моментально отвечал на электронные письма.

Когда Пэт Робертсон публично заявил, что США должны послать «тайных агентов» для убийства венесуэльского диктатора Хьюго Чавеса, Тед единственный среди евангелистских лидеров ответил, что «Пэт выразил не христианскую мысль». Я проводил интервью с ним из нашего офиса в Нью-Йорке и видел Теда на экране по спутниковой связи из Колорадо. После окончания беседы мы обменялись любезностями, и Тед в дружеской манере посмеялся над уродливым зеленым галстуком, который был на мне прошлым вечером.

Вскоре после этого он приехал в Нью-Йорк вместе со своим ближайшим помощником, курчавым светловолосым парнем по имени Роб. Я пригласил их на ужин в дорогой ресторан. Кажется, Тед был впечатлен Манхэттеном. Позвякивая серебряными приборами и глядя на вид Центрального Парка, он продолжал рассказывать о том, что происходит за кулисами американского евангелизма. Он поведал мне, как он сталкивался с Джимом Добсоном, потому что хотел обращать внимание людей на важные вещи вроде глобального потепления. По мнению Теда, в этой скрытой борьбе ему приходилось сталкиваться с совершенно безжалостным поведением.

С Тедом было интересно разговаривать. Можно вообразить себе культурную и философскую пропасть между нами – ведь, в конце концов, он верил, что ведет непрерывный диалог с Иисусом. Казалось, это должно уничтожить возможность искреннего разговора, но это был не тот случай.

Мне нравился Тед, но в то же время было очевидно, что он ведет двойную игру: он продвигал не только веру, но и себя. Я был не единственным репортером, с которым он общался. На самом деле, он пользовался нами, делая интервью с Томом Брокау и Барбарой Уолтерс. После нашего знакомства Теда избрали главой Национальной Ассоциации Евангелистов, которая насчитывала 30 млн членов и 45 000 церквей. Каждый понедельник он участвовал в телеконференции с Белым Домом и другими высокопоставленными христианами. Журнал «Time» включил его в список «25 самых влиятельных евангелистов».

Иногда Тед заходил слишком далеко. Он снялся в эпизодической роли в документальном фильме об американской религиозной жизни. В этом фильме он произнес, возможно, незапланированную фразу: «Знаете, согласно исследованиям, евангелисты более успешны в постели, чем любые другие христиане». В одном из интервью я расспрашивал его о горячих социальных темах, и он внезапно остановился на полуслове. Затем, прямо перед работающей камерой, сказал: «Надеюсь, я не слишком жестко говорю. Не слишком, нет? Я скажу, какой Дэн хорошенький, и тогда не буду казаться жестким». Я не знал, как отреагировать на эту ремарку, кроме как рассмеяться и нервно поерзать на стуле.

Если закрыть глаза на его заскоки, Тед помог мне найти общий язык с людьми, которые не только в Пасху говорили, что Христос воскрес. Более того, я начал защищать евангелистов в спорах с друзьями и близкими. Однажды я упомянул в разговоре «мыслящих евангелистов» и получил едкое замечание: «Кажется, в этой фразе кроется некоторое противоречие». Другой стереотип, который я долго разрушал, касался убежденности в том, что христиане плюются ядом и разжигают ненависть. Да, я встречал таких в своих поездках, но они явно были в меньшинстве. Мы с Вонбо – два атеиста из Нью-Йорка, один из нас к тому же был геем, а другой ничего не имел против. И, несмотря на это, к нам никогда не относились пренебрежительно. Я бы сказал, что нас везде встречали с добротой, гостеприимством и вниманием. Конечно, люди спрашивали нас, верим ли мы в Бога, но когда мы отвечали, что не верим, не было ни вздохов, ни косых взглядов. Возможно, они думали, что мы отправимся в ад, но выглядело все довольно мило.

Одним ноябрьским утром 2006 года я рассеянно бродил по Интернету в поисках сюжета. Со своей вечной тягой к эфиру я каждый день начинал с письма главным продюсерам «Мировых новостей», в которых предлагал темы для репортажей. И тут я наткнулся на статью, в которой говорилось, что Теда Хаггарда обвинили в использовании услуг жиголо и употреблении метамфетамина. Я сразу подумал, что это какая-то ошибка или клевета. Я был уверен, что это неправда, поэтому даже не подумал включать это в письмо. Через некоторое время мне перезвонила одна из главных продюсеров «Доброе утро, Америка» и спросила об этом. Я заверил ее, что это неправда.

Но потом история развернулась в полную силу. Майк Джонс – мускулистый мужчина c неожиданно приятным голосом – выглядел вполне правдоподобно. Он сказал, что регулярно встречался с мужчиной, который называл себя «Арт». В интервью с представителем АВС в Денвере Джонс заявил, что «никакой эмоциональной близости не было, все это было исключительно ради секса». Он объяснил, что встречи продолжались несколько лет, пока однажды он не увидел по телевизору, как Тед/Арт поддерживает запрет однополых браков. Тогда Майкл решил действовать. «Он воздействует на миллионы людей и проповедует запрет однополых браков, – говорил Джонс. – А за спиной у всех этих людей сам занимается тем, что предлагает запретить». Что еще хуже для Теда, у Майкла были записи автоответчика с предложениями встреч и покупки наркотиков. На одной из них мужской голос говорил: «Привет, Майк, это Арт. Я хотел узнать, можем ли мы раздобыть еще веществ». Голос совершенно точно принадлежал Теду.

Я был поражен. Никто никогда не удивлял меня так сильно. Причесанный, богобоязненный парень из Индианы Тед Хаггард, отец пятерых детей и духовных наставник тысяч людей, вел двойную жизнь. Я постоянно общался с этим человеком в течение нескольких лет и никогда бы не подумал, что он способен на такое. Задним числом я замечал малейшие намеки: все его помощники были молоды, и как-то он назвал меня «хорошеньким». Но ничто из этого не могло быть знаком катастрофы, которая разворачивалась.

Разоблачение Теда Хаггарда стало всеобщей, национальной историей. Мало что журналисты любят так же сильно, как истории о падших ангелах. Местные репортеры поймали Хаггарда, когда он уезжал из своего дома с женой и детьми. У меня было впечатление, что он выглядит как ребенок, которого поймали за каким-нибудь ужасным поступком, но который все равно надеется каким-то образом оправдаться. Он наклонился к рулю и сказал подбежавшим репортерам: «У меня никогда не было никаких однополых отношений, и я постоянно нахожусь со своей женой».

«И Вы не знаете Майка Джонса?» – спросил один из репортеров.

«Нет, не знаю», – ответил Тед. Через пару секунд он выдал ужасный пример плохой актерской игры: «Как, Вы говорите, было его имя?»

Скандал набирал обороты. Тед оставил свои посты в Национальной Ассоциации Евангелистов и Церкви Новой Жизни. В обращении к своим последователям он сказал: «Есть сторона моей жизни настолько омерзительная и черная, что я боролся с ней всю свою взрослую жизнь».

Скандал вызвал поток ядовитых публикаций, и американцы в очередной раз утвердились в своем не лучшем отношении к евангелистам. В конце концов, это был человек, который называл гомосексуальность грехом и «жизнью против Бога». Мои знакомые геи были довольны, за исключением Вонбо. Он никогда не вел себя как стервятник. Так же, как и я, он был поражен и слегка опечален. Мы сошлись во мнении, что хоть Тед и был виновен в лицемерии, все же была и какая-то боль в том, что моральные устои в сочетании с верой заставляли его подавлять важную часть самого себя. Мы сделали довольно агрессивный сюжет, но упомянули и то, что Хаггард был не таким рьяным противником гомосексуализма, как большинство его коллег. На самом деле, однажды он уверял Барбару Уолтерс в прямом эфире, что геи тоже могут попасть в рай.

Во время всего этого кошмара я постоянно звонил и писал Хаггарду. Никакого ответа. Человек, который обычно отвечал мне за несколько секунд, совершенно пропал.

Через несколько дней история изжила себя, как это всегда происходит. Как сказал тогда еще сенатор Барак Обама после урагана «Катрина», Америка «переходит от шока к трансу» быстрее, чем любая другая нация в мире.

* * *

В то время, как мир Теда разваливался на части, мой начинал возрождаться. Вскоре после всей этой истории Боб Вудраф сказал, что может организовать мне свидание. Через два года после того, как он пережил взрывную волну бомбы в Ираке, Вуди – так называли его друзья – стал заниматься сводничеством.

Сначала я был настроен скептически. Сама идея свидания вслепую казалась мне жалкой, но трудно было сказать нет герою Америки, чья история стала книгой-бестселлером и которого Джон Стюарт в своей передаче «The Daily Show» встретил вопросом: «-Почему ты красивее меня?»

Жене Боба, забавной бесцеремонной блондинке Ли, тоже трудно было возразить. Вот как она обрисовала ситуация: «Ее зовут Бьянка, она красивая, она доктор, а ты просто идиот, если откажешься». Эта Бьянка, согласно Бобу и Ли, была доктором в Колумбийском Университете. Вудрафы были друзьями ее родителей, что мне оставалось? Я согласился.

В вечер свидания я выбегал из спортзала на пути в ресторан, когда зазвонил телефон. Это был Боб, который проверял, не собираюсь ли я удрать. «Послушай, парень, – сказал он мне. – Она просто красотка».

Мы встречались в итальянском дворике в Верхнем Вест-Сайде. Патологически пунктуальный, я приехал раньше времени и сел в наблюдательную позицию в баре рядом с какими-то банкирами, попивающими шоты. Была середина декабря, поэтому все вокруг было красиво украшено, царил праздничный дух. По плану я должен был развалившись сидеть у барной стойки, глядя в телефон. Бьянка вошла бы и похлопала меня по плечу, а я посмотрел бы на нее спокойно и беззаботно. Конечно же, я слишком сильно нервничал для всего этого и в итоге тревожно уставился на дверь.

Она появилась через несколько минут, и я подумал примерно то же, что мой двоюродный брат, когда впервые увидел свою будущую жену: «Она моя». Боб не преувеличивал – она была красивой: светлые волосы и пронзительные голубые глаза – как у лайки, только гораздо нежнее. Как выяснилось позже этим же вечером, она была еще и умной, увлеченной своей работой, скромной, оптимистичной, веселой и любила животных и сладости. Вскоре мы уже пили текилу вместе с банкирами.

Выпивка перешла в ужин. Первое свидание перешло во второе. Три месяца спустя Бьянка переехала ко мне. Еще через два месяца мы завели двух кошек. Когда мы позвонили моим родителям, чтобы спросить рекомендацию хорошего ветеринара, мой отец (который не только постоянно беспокоился, но говорил умные вещи) поинтересовался, когда у нас помолвка. Кошки тут же стали темой для шуток среди моих друзей на работе, которые думали, что это все женские штучки (забывая про знаменитых любителей кошек среди мужчин вроде Эрнеста Хемингуэя, Уинстона Черчилля и Доктора Зло). Когда Крис Куомо услышал про моих питомцев, он прислал письмо с фразой: «Ты теперь писаешь сидя?»

Будучи вечным ипохондриком, полезно иметь под рукой врача.

Что еще важнее, после 10 лет одинокой жизни мне было странным образом приятно возвращаться в постель после ночной пробежки в уборную и видеть там двух кошек и человека, которые имели полное право на эту территорию.

Бьянка превращала меня в балагура. Мне никогда и ни с кем не было так легко. Я пел песни, маршируя по квартире с недовольными кошками на плечах. Я придумывал им глупые прозвища. Когда она сидела в гостиной и пыталась работать, я исподтишка с помощью приложения включал в той комнате «Steppenwolf»^[15] и с дурацкой улыбкой ждал, когда она войдет, цокая языком.

Она была великолепной во всех возможных смыслах. Мои родители ее обожали (конечно, профессиональная общность имела большое значение). К ней я обращался раньше, чем к остальным, с любым вопросом – от выбора галстука до конфликтов на работе. Она была единственной женщиной, с которой я мог представить себе создание семьи.

Я никогда до этого не влюблялся – я миллион раз жаловался на это Бротману. Я боялся, что просто не способен на это чувство, будучи слишком занятым собой. Все говорили: «Еще увидишь», но я никогда не «видел». А теперь внезапно это случилось. Огромным облегчением было найти в себе искреннее желание заботиться о Бьянке, о ее жизни и карьере, а не все время посвящать себе. Я чувствовал, что она мудрее и добрее меня, и я мог у нее этому научиться.

Романтическая история после десятилетий бесцельной холостяцкой жизни была глотком свежей воды посреди пустыни существования. С другой стороны, теперь я сосредоточил все свои невротические силы в работе. Бьянка не могла не заметить, что иногда по ночам я вставал и мрачный выходил из комнаты. «Что случилось?» – спрашивала она. «Ничего», – бурчал я, в один прыжок оказывался на диване, включал телевизор и пересматривал свой последний репортаж, который меня неизменно разочаровывал. Иногда я погружался в себя на несколько часов или – что еще хуже – срывался на нее без причины. Понятно, почему Бьянку огорчало такое поведение. Она не принимала это на свой счет, но как врач хотела привести все в порядок, и ее расстраивало, что она не может этого сделать.

Нельзя сказать, что она не понимала моей идеи «платы за успех». Все-таки эта женщина была лучшей студенткой в медицинском колледже и попала в специальную программу ординатуры, но все еще чувствовала, что должна стараться больше, чем остальные. Разумеется, она тоже приходила домой выжатой, но ее стресс был совершенно другого свойства. Она могла плакать из-за горя какого-нибудь пациента, я же жаловался на то, что кто-то из корреспондентов получил сюжет, который я хотел сделать.

Больше всего в моей работе Бьянку раздражала моя ненормальная привязанность к телефону. Я не выпускал его из рук, когда мы обедали, когда мы смотрели телевизор на диване. Он даже ночью лежал на тумбочке возле кровати. Она замечала, как я поглядываю на экран во время разговора, и бросала неодобряющий взгляд. Она говорила, что это все равно как выйти из комнаты в этот момент. В конце концов она убедила меня убирать ненавистный предмет (вместе с зарядным устройством) подальше, пока мы спали.

* * *

Одной из тех вещей, для которых мне нужен был телефон, были письма Теду Хаггарду. Примерно раз в месяц я писал ему, отчаянно пытаясь добиться эксклюзивного интервью, надеясь, что он вышел из своего укрытия. Помимо журналистики, меня очень интересовало, где он и чем занимается.

Почти через год он ответил мне. Когда мне удалось до него дозвониться, он рассказал невероятные вещи. Человек, помещенный на 11-е место в списке самых влиятельных евангелистов Америки, теперь жил со своей семьей в убогой лачуге в Аризоне, продавая страховки, чтобы прокормить себя. Что примечательно, его жена Гейл решила остаться с ним.

Несколькими месяцами позже, студеным январским утром в Нью-Йорке мы с Тедом начали его первое интервью для службы новостей со времени скандала.

Я сильно нервничал, и это было заметно. Явный признак того, что я нервничаю – мое лицо выглядит уставшим. И в тот день я действительно выглядел очень уставшим. Я пытался подпрыгивать и приседать, хлопать себя по щекам и стоять на морозе, но это не помогало. Мне просто было скверно думать, что предстоит интервью, в котором нужно будет противостоять человеку, которого я знаю и люблю.

Для съемки Вонбо арендовал студию в даунтауне, я сел в мягкое кресло напротив Теда, которого усадили на диван. В отличие от меня он выглядел совершенно спокойным перед ожидавшей его инквизицией. Он сидел в блейзере, но без галстука, отклонился назад и скрестил ноги.

Я сразу нырнул с головой. «Правильно было бы назвать Вас лицемером и лжецом?» – спросил я.

«Да. Верно», – сказал он с готовностью, словно ему не терпелось сбросить с себя этот груз.

«Считаете ли Вы, что должны извиниться перед геями?» – спросил я.

«Конечно. И я действительно прошу у них прощения. – сказал он. – Я глубоко сожалею, что так к ним относился. Думаю, отчасти я был таким яростным противником гомосексуализма как раз из-за своей личной войны».

Поразительно, но Тед продолжал говорить, что он не гей. Два года психотерапии, по его словам, избавили его от прошлых увлечений. «Сейчас я убедился в своей гетеросексуальности, хотя и нельзя не обращать внимания на то, что случилось, – добавил он. – Так что это простое и ясное определение мне не подходит».

Он сказал, что у него нет никаких проблем с женой. «У меня нет внутреннего конфликта».

«Почему бы просто не признать себя геем?» – спросил я.

«Потому что я люблю мою женю. Мне нравятся интимные отношения с ней. Я не гей».

Вы можете представить себе людей, которые думают: «Хм, кажется, этот человек не очень честен с самим собой»?

«Да, но у каждого свой путь. Люди могут меня осуждать. Я думаю даже, будет справедливо, если они осудят меня и если они подумают, что я не честен с собой».

Самым тяжелым в интервью для меня был момент, когда мы поставили запись, которую нам удалось достать. На ней молодой человек, бывший прихожанин Теда, рассказывал, как подвергся домогательству. Он описывал, как однажды ночью Тед забрался к нему в постель в номере отеля и начал мастурбировать.

Когда видео закончилось, Тед сказал: «Это правда. У нас никогда не было сексуального контакта, но я нарушил границу отношений, и это было недопустимо».

«Что Вы чувствуете?» – спросил я.

«Стыд. Это очень стыдно. Я просто… неудачник».

Когда все это закончилось, Тед не выглядел обиженным из-за того, что я устроил ему западню. Мы выпили кофе с ним и его женой, как если бы ничего этого не произошло. Мы много говорили о том, что Тед будет делать дальше. Он говорил, что уж точно не будет проповедовать в церкви. Спустя пару месяцев он попросил меня встретиться с ним и Гейл пообедать в отеле. Они придумали реалити-шоу и хотели спросить совета, как его запустить. Когда план не сработал, они начали новую церковь.

Больше всего в этом интервью меня поразило не то, как невнятно говорил Тед, не его странные заявления о собственной сексуальной ориентации и даже не решение его жены не подавать на развод. Было что-то еще более интересное. За ложью Теда была одна вещь, в которой он не сомневался: его вера. «Я никогда не чувствовал себя изгоем Бога», – сказал он мне. Я указал на то, что как раз из-за своих религиозных принципов он жил во лжи долгие годы. А он ответил, что дело не в учении Иисуса, а в «культуре ненависти», которую создала современная церковь. Даже в самые ужасные моменты жизни в Аризоне, рыдая каждый день в течение полутора лет и задумываясь о самоубийстве, он не отходил от веры и находил в ней утешение. Она давала ему ощущение, что эти муки – часть какого-то более глобального плана. И пусть все на Земле его ненавидят, но только не Создатель. «Я был уверен, – сказал Тед, – что Господь заботится обо мне».

В течение нескольких месяцев после интервью я возвращался к этой мысли. У меня был свой кризис. В истории Теда были наркотики и измена жене, в моей – наркотики и нервный приступ на национальном телевидении. Я даже слегка завидовал Теду, и это не было снисхождением из разряда «ах, лучше бы я был достаточно глупым, чтобы верить в эту чепуху». Мне бы очень помогло чувство, что мои проблемы имеют какое-то отношение к высшей цели. Я читал об исследовании, в котором говорилось, что люди, регулярно посещающие церковь, обычно счастливее остальных. Отчасти это объяснялось чувством осмысленности мира и уверенностью, что страдание имеет свои причины. Это помогало им справляться с жизненными трудностями.

До интервью с Тедом, я наслаждался самодовольным ощущением превосходства. В отличие от верующих, с которыми я разговаривал, я не мучился поисками ответов на Большие Вопросы, мне было комфортно не думать о том, откуда мы пришли и что будет после смерти. Но теперь я увидел это безразличие, это атрофированное чувство благоговения. Я мог не соглашаться с выводами других людей о вере, но по крайней мере у них работала эта часть мозга. Каждую неделю у них было время, когда они думали о своем месте во Вселенной и устремляли глубокий взгляд в будущее. Если ты никогда не смотришь вверх, тебе остается только озираться по сторонам. У меня были лишь амбиции, жажда какого-то успеха в мерцающем будущем. Что это, если не своя версия христианского спасения?

Тед Хаггард научил меня видеть верующих в новом свете и открыл ценность другого взгляда на мир, который превосходит обычное земное понимание. Конечно, я не собирался оставлять свои амбиции или заставлять себя верить во что-то, чему, на мой взгляд, нет достаточных доказательств. Но мне предстояло сделать сюжет, который впервые с тех пор, как Питер Дженнингс поручил мне тему религии, сломал мою оборону. Послание я получил весьма странным и неловким образом.

Гений или сумасшедший?

Человек, сидящий напротив, чуть не свел меня с ума. Он показывал и манеры, и стиль – его одежда была удивительно однотонной, словно он как хамелеон хотел слиться с блеклой стеной в номере отеля в Торонто. Он был похож на гнома и монотонно бубнил, глядя на меня своими влажными глазами. На первый взгляд он был из тех, кого на вечеринках либо игнорируют, либо избегают.

И все же он говорил необыкновенные вещи. Вещи, которые меняют жизнь. Его утверждения заставляли меня усомниться в своей идее «платы за безопасность». И не просто усомниться, а, может быть, даже пойти дальше простого сомнения.

Но вот что сбивало меня с толку. Он говорил что-то ценное, а следом выдавал какую-нибудь нелепость. Он как по маслу скользил между бесподобным и бессмысленным, обезоруживающим и обескураживающим.

Вот как это выглядело.

Вверх: мгновенный диагноз состояния человека.

Вниз: странное, псевдонаучное суждение.

Вверх: проникновенный монолог о том, как мы заставляем самих себя страдать.

Вниз: история о том, как два года он жил на улице в состоянии одухотворения.

Он сказал, что знает, как я мог бы стать счастливее. Несмотря на налет абсурда, я подумал, что, может быть, он и правда знает.

* * *

За пару недель до того, как я впервые услышал имя Экхарта Толле, я стоял в туалете самолета и беспокойно разглядывал себя в зеркале. Я возвращался домой после съемок репортажа в Бразилии для «Ночного контура». Мы провели неделю в изолированном племени возле Амазонки. Это было невероятно. Люди жили точно так же, как их предки в каменном веке. Они почти не видели никого из внешнего мира. При этом они разрешили мне и моему продюсеру спать в гамаках в хижинах. Я в ответ на эту любезность поразил их воображение, показав им айфон. Но тогда в туалете, наклонившись над металлической раковиной, я отнюдь не переваривал новый фантастический опыт и не обдумывал, как лучше написать об этом репортаж, который должен был выйти через пару недель. Вместо этого я, откинув назад челку, нервно разглядывал линию роста волос. Она была настолько же стабильной, как брак Элизабет Тейлор.

Бьянка миллион раз заставала меня за этим занятием. Она смотрела на мои страдания с некоторой смесью сочувствия и нарастающего утомления. Ей приходилось показывать мне, что за исключением небольшой зоны на затылке и возле пробора волосы сохраняют густоту, но меня невозможно было остановить. Достаточно было кому-нибудь лишь взглянуть на мои волосы, и я падал в пропасть, полную отчаяния. Однажды споткнувшись, я не мог прекратить лететь вниз. И в том туалете перед моими глазами проносились картины моего будущего:

Лысина -> потеря работы -> трущобы в Миннесоте.

Рано или поздно, более здравомыслящая часть моего мозга выдавала в ответ:

Господи, что за ничтожество.

Возьми себя в руки.

Доктор Бротман думал, что мой бзик слегка пахнет дисморфофобией^[16].

«Но Вы не понимаете, – говорил я ему. – Если я облысею, моей карьере конец».

«Нет, это Вы не понимаете, – отвечал он, кидая через стол взгляд на мою голову. – Вы совершенно не лысеете».

Но по всем рациональным показателям моя жизнь становилась все лучше. Со времени панических атак прошло три года. Я больше не принимал клополин и к доктору Бротману ходил всего раз в месяц. Мысли о наркотиках изредка нападали на меня, но тяга была практически уничтожена, хотя я и держал в голове фразу моего приятеля: «Ты, конечно, вышвырнул своих чертей из дома, но они на парковке занимаются физкультурой». Дома дела шли еще лучше: мы с Бьянкой помолвились и планировали свадьбу на Багамах. На работе мне все еще нравилось вести воскресный выпуск «Мировых новостей». И хотя интерес к войнам в Ираке и Афганистане шел на убыль, открылось новое поле для работы. После отставки Теда Коппела в «Ночном контуре» стало меньше интервью и больше развернутых репортажей из разных уголков мира. Продюсеры разрешали мне проводить расследования про детскую работорговлю на Гаити и браконьеров, убивающих носорогов в Непале. Мне очень нравилось старое журналистское клише об «успокаивании возмущенных и возмущении спокойных», хотя, возможно, оно и было слишком избитым.

При этом моя тревожность из-за работы усилилась, и история с волосами была только симптомом. Я все лучше понимал, что наше дело строится на нетвердой почве. За 8 лет в АВС я видел, как самые важные фигуры уходили на второй план или вовсе исчезали. Помимо Питера Дженнингса ушли Том Брокау и Дэн Разер. Когда я пришел на АВС News в 2000 году, я был самым молодым корреспондентом на 5 этаже. Сейчас же, в свои 37, я был почти самым старшим. Все корреспонденты более солидного возраста, кроме одного, ушли, и чаще всего они уходили без каких-то церемоний. Эти люди посвятили свою жизнь профессии, которая могла привести как к щедрой награде, так и к неожиданному разочарованию. Я столько раз видел людей в ситуации «пан или пропал», когда все зависело только от случайностей вроде изменения внешности, личного отношения какого-нибудь начальника или даже потребности в более ярком персонаже. Когда я говорил об этом со своим братом, он рассказал мне про научный эксперимент, в котором крысам давали награду в случайное время безо всякой закономерности. Крысы сходили с ума.

Еще больше усугубляло ситуацию то, что страна пришла в состояние самого серьезного экономического спада со времен Великой Депрессии. Один за другим обрушивались инвестиционные банки. Фондовый рынок находился в свободном падении. Казалось, что весь мир свалился с обрыва, которого никто вовремя не заметил. В АВС начались мучительные раунды сокращений. Моя позиция была вне опасности, но мне было обидно за коллег и страшно за свое будущее. Когда я обдумывал другие варианты карьеры, в голову ничего не приходило. Что я еще мог делать профессионально, кроме как наносить грим и белугой реветь в камеру? Это несколько сентиментально, но иногда я ложился на диван в своем кабинете, смотрел на изображение океана на стене и размышлял о слове «скоротечность».

В один из таких моментов в мою дверь постучали. Это был Дэвид Мьюир, который хотел поговорить. Мне отчаянно хотелось компании, поэтому я в порыве спросил его, что бы он делал, если бы весь новостной бизнес развалился. Он пожал плечами и сказал: «Э, найду что-нибудь другое». Я позавидовал его беззаботности.

Эта сцена вертелась в моей голове в туалете самолета из Бразилии. А я продолжал разглядывать свои волосы.

Легко тебе говорить, Мьюир, – уж с твоей-то роскошной шевелюрой.

Я стоял перед зеркалом минут десять. Затем я со стыдом понял, что снаружи, вероятно, уже собралась очередь, опустил челку на лоб и уныло поплелся на свое место.

* * *

Месяц спустя одним солнечным сентябрьским днем я был на вечеринке в Нью-Джерси. Там были шашлыки, батут для детей и музыканты (басист был в бандане). Когда музыка закончилась, пастор взял микрофон и сказал: «Сегодня для всех найдется место возле креста».

Я приехал туда ради репортажа о Саре Пэйлин – недавно стало известно, что она станет сотрудничать с Джоном МакКейном. По Интернету ходил ролик, в котором Пэйлин молится Господу и просит Его помочь построить газопровод в ее родном штате Аляска. Это вызвало бурю дискуссий о том, что она из пятидесятников. Эту ветвь христианства называют «евангелизм на стероидах». Ближайшая церковь пятидесятников находилась в Нью-Джерси, и они как раз устроили вечеринку.

Чтобы уйти от шума, оператор, звукорежиссер и продюсер установили оборудование для интервью дальше по улице. Все трое были вовлечены в оживленную беседу. Фелиция – продюсер, миниатюрная розовощекая блондинка, мать двоих детей, с которой я работал много лет, – рассказывала про книгу, которую она только прочитала. Автора звали Экхарт Толле. Когда я подошел к ним, она обратилась ко мне: «Ты читал его? Думаю, он тебе понравится. Это про контроль над своим эго».

Съемочная бригада расхохоталась. Так же, как и я, они восприняли ее слова как шутку над вечно раздутым чувством собственной важности любого ведущего. Серьезная и очень вежливая Фелиция покраснела и скороговоркой принялась уверять нас, что она имела в виду совсем другое. Она хотела сказать что книги Толле показались ей очень полезными. Более того, Опра^[17] широко рекламировала его последнее издание, и ей казалось, что о нем можно сделать неплохой сюжет.

Это было резонно. Мне всегда нужны были интересные истории, а уж история работы над собой гуру, одобренного Опрой, с виду была тем, что надо. Поэтому, вернувшись вечером домой, я вышел в Интернет и заказал книгу.

* * *

Книга пришла через несколько дней. К тому моменту я почти забыл об Экхарте Толле. Попсовая оранжевая обложка тускло светилась под чрезмерно толстой воздушной упаковкой. Название было слегка взвинченным: «Новая Земля: пробуждение своей жизненной цели», рядом красовался штамп Книжного Клуба Опры.

Той ночью я раскрыл книгу. Слева от меня мирно спала Бьянка, не подозревая о том, что ее будущего мужа засасывает в странный водоворот.

Сначала книга показалась мне безнадежной ерундой. Меня отталкивала натянутая высокопарность, с которой писал Толле, а также терминология, которую невозможно было расшифровать. Как фанаты Опры могли справиться с этим потоком жаргона вроде «обусловленные структуры разума» или «обитатель сознания»? Что еще хуже, этот парень был невероятно пафосным. Он называл свою книгу «инструментом трансформации» и обещал, что после прочтения «в вас произойдет сдвиг».

Я лежал, закатывая глаза и тихо ругая Фелицию за то, что она сделала со мной. Но когда я подумал, что меня поглотила каша слов о «внутреннем открытии» и грозящем «сдвиге планетарного сознания», в дебрях показался свет. Толле начал раскрывать увлекательную идею, и я даже подумал, что он каким-то образом прокрался в мою голову и жил там очень долго.

Он утверждал, что всей нашей жизнью управляет голос у нас в головах. Этот голос создает непрерывный, насильственный поток мыслей, по большей части негативных, зацикленных и повторяющихся. Он дребезжит от пробуждения утром до той минуты, когда мы засыпаем ночью, если он вообще позволяет нам спать. Он говорит, говорит, говорит – непрестанно оценивает и навешивает ярлыки на все, что попадает в поле его зрения. И его цели не всегда внешние, он часто забрасывает критическими замечаниями нас самих.

Фелиция была совершенно права, когда смутила всех в той улочке в Нью-Джерси: Толле использовал термин «эго» в непривычном нам смысле. Он подразумевал не только гордость, самомнение и чувство собственного достоинства, которым телеведущие зарабатывают на жизнь. Не вкладывал он в это слово и фрейдистского смысла – поиска равновесия между нашим «оно» и «суперэго», желаниями и моралью. У него эго означало что-то гораздо большее. Согласно Толле, эго – наш внутренний сказочник, наше ощущение «я».

Толле, несомненно, совершенно точно описал мой мозг. Я никогда не думал об этом раньше, но было ясно, что голос в моей голове был мной. Мой внутренний телеведущий делал репортажи о моей же жизни, закидывал меня некорректными вопросами и замечаниями о выборе цвета.

Хоть этот голос и мешает нам жить, большинство принимает его как должное. Согласно Толле, мы не можем просто считать мысли тем, чем они являются – просто маленькими выбросами психической энергии, которые существуют только у нас в голове. И это главная человеческая ошибка. Когда мы не понимаем, насколько «эгоичное» (кажется, он сам придумал это слово) у нас сознание, мы слепо следуем за нашими мыслями, и результат часто бывает плачевным.

Я начал вспоминать некоторые из тех блестящих идей, которые мне предлагал мой голос за последние годы.

– Нужно принимать кокаин.

– Ты прав, что злишься на продюсера. Брось бумаги в воздух!

– Этот пакистанец – придурок. Пусть с ним еще тысяча разозленных пакистанцев, с ним непременно надо поругаться.

После часа чтения Толле полностью захватил мое внимание. Он начал перечислять некоторые типичные вещи, которые делает эго, и многие из них действительно входили в мой репертуар.

Эго невозможно накормить досыта. Не важно, сколько разной ерунды мы покупаем, в скольких спорах побеждаем или сколько вкусной еды поглощаем. Эго никогда не довольно. Я ведь описывал свою бесконечную жажду эфира – или наркотиков? Я думал, не является ли эта ненасытность, эта чесотка тем, о чем говорил доктор Бротман – потребностью в сильном отвлекающем действии? И не это ли мой друг Саймон имел в виду, назвав меня «прирожденным наркоманом»?

Эго постоянно сравнивает нас с другими: оно оценивает нашу внешность, финансовое положение и социальный статус. Эго выматывает нас, заставляя чувствовать то превосходство, то неполноценность. Разве это не объясняет моего поведения с коллегами?

Эго играет на эмоциях. Оно бережно хранит все наши обиды и жалобы и постоянно прокручивает их у нас в голове. Не поэтому ли я приходил домой к моей святой Бьянке хмурым, что кто-то на работе меня ущемил?

Возможно, самой сильной мыслью Толле об эго было то, что оно хватается за прошлое и будущее и давит на настоящее. Мы «живем практически только воспоминаниями и ожиданиями», пишет он. Мы консервируем тоску по прошлым событиям, а когда они происходили, мы пережевывали что-то еще. Мы постоянно предвкушаем будущие события, чтобы потом, дождавшись их, снова фантазировать. Толле же говорил, что существует только Настоящее (ему нравилось писать это слово с большой буквы), и это все, что у нас есть. Когда мы переживаем события прошлого или будущего, они заменяют нам настоящее.

Стало ясно, что я мастер избегать настоящий момент. Загнанная лошадь. Я делал это всю жизнь. Мама всегда считала меня нетерпеливым ребенком, который вечно за чем-то гнался. В восьмом классе моя тогдашняя подружка Джули Розендорф сказала мне: «Если ты одной ногой стоишь в прошлом, а другой – в будущем, получается, что ты писаешь на настоящее». Теперь я был взрослым и жил в мире новостей, крепко привязанном к срокам. Я носился целыми днями сломя голову, проверял пункты из своего списка дел, постоянно думал о результате, вместо того, чтобы просто наслаждаться процессом. Мне казалось очевидным, что в будущем обязательно будет лучше. Как только придет это невыразимое… что-то… я буду полностью доволен. Но полностью довольным я был только в горячих точках или «под кайфом». Неудивительно, что одно породило другое.

До меня дошло, что всю жизнь я просто ходил во сне, плыл по течению автоматического, привычного поведения. Все, чего я стыдился за последние годы, можно было объяснить с помощью эго: погоня за адреналином на войне без единой мысли о последствиях, замещение опасности кокаином и экстази, несправедливые мысли о верующих людях, ненормальная тревога из-за работы, игнорирование Бьянки ради телефона, навязчивая озабоченность своими дурацкими волосами.

Было немного неловко читать книгу о работе над собой и думать: «А ведь этот парень знает меня». Но в тот момент, лежа ночью в кровати, я понял, что голос в моей голове – постоянный комментатор, всю осознанную жизнь влияющий на мое мышление – полный негодяй.

* * *

Но потом все усложнилось. Как раз когда я уже готов был признать Толле мудрецом, хранителем ключа от всех моих проблем, он начал нести полную чушь. Меня больше не смущал его писательский стиль в духе рококо, теперь в горле застревали дикие псевдонаучные утверждения. Он писал, что концентрация на настоящем моменте замедляет процесс старения и делает «молекулярную структуру» тела «менее плотной». Он заявлял, что «мысли имеют свою частоту, и негативные мысли находятся в более низком диапазоне, а позитивные – в более высоком». Иногда в пределах одного предложения он мог сказать что-то блестящее, а потом с хохотом унестись в дом для душевнобольных. Я не мог понять, гений он или сумасшедший.

Потом я разузнал о нем побольше. После нескольких ночей чтения до утра я добрался до компьютера, чтобы погуглить. Не знаю, чего я ожидал, но точно не этого. Оказалось, что это маленький немец с бледным лицом и мышиного цвета волосами, чуть старше среднего возраста. Его манера говорить отличалась от манеры писать в духе Откровения Божьего. В роликах на YouTube он говорил мягко и медленно, почти мучительно, как будто ему дали большую дозу знакомого мне клополина. Его гардероб состоял только из вязаных жилетов и мятых брюк цвета хаки. Один из обозревателей описал его как «библиотекаря эпохи коммунизма». Другой назвал его «бледной доброй выдрой».

В жизни Толле случился переломный эпизод. Он был аспирантом Оксфорда и пребывал в глубокой депрессии. Он лежал в кровати, охваченный суицидальными мыслями. Внезапно его «поглотила пустота». Он слышал голос, приказывающий ему «не противиться». Вокруг стало темно. Наутро он проснулся с пением птиц и солнечным светом, и жизнь сияла и блестела. Все проблемы были решены одним махом. Готово. Все. Как раз после этого он провел два года, живя на улице «в состоянии полного счастья». Это было его духовным пробуждением, о котором он позже рассказал так: «Осознание умиротворения было таким глубоким, что если бы я встретил Будду и Будда сказал, что я неправ, я ответил бы: „О, это интересно – оказывается, даже Будда может ошибаться“».

В конце концов он переехал в Канаду, где, по его словам, было подходящее «энергетическое поле» для «рождения» его первой книги. Эта книга, «Сила момента Сейчас», стала настоящей сенсацией. Мэг Райан дала ее Опре, которая положила по экземпляру на тумбочке в гостиной каждого своего дома. Джим Керри и Дженни Маккарти сделали рекламный ролик (это было до того, как они разошлись). Пэрис Хилтон держала книгу Толле, пробиваясь через толпу папарацци, когда шла в тюрьму за нарушение правил дорожного движения.

Когда вышло продолжение, «Новая Земля», Опра провела беспрецедентный вебинар из 11 частей. Миллионы людей включили телевизоры, чтобы посмотреть, как она и Толле разбирают книгу, глава за главой. Рядом они смотрелись почти забавно: Опра выкрикивала и восклицала, а Толле был безмятежен. Толле щебетал про «энергетические поля», а Опра только наивно поддакивала. В какой-то момент она выбросила руки вперед, чтобы «дать пять», а Толле, очевидно не понимая, что это за жест, неловко схватился за них.

Я был поражен. Всю свою жизнь я гордился своим скептицизмом. Почти 10 лет я брал интервью у духовных лидеров, и ни один из них не сломил моей обороны. А теперь через нее сумел пробиться человек, который выглядел как персонаж Хоббита? Экхарт Толле, единственный из всех людей, пробрался в мою голову и точно поставил мне диагноз.

* * *

Я снова смотрел на себя в зеркало. На этот раз на моей правой щеке раздулось красное пятно размером с четвертак.

Когда дерматолог нашел на моей щеке белую область – базально-клеточную карциному, несмертельную форму рака кожи – мне хотелось просто оставить ее как есть. Лицевая хирургия казалась не очень привлекательной перспективой для ведущего, который и без того чересчур озабочен своей внешностью. Но доктор и Бьянка убеждали меня, что бездействие – просто не вариант. Если позволить ей расти, она доберется до глаза и ослепит его. На долю секунды я подумал, что частичная слепота лучше, чем шрам, хотя доктор обещал, что если все пойдет нормально, шрам будет совсем маленьким.

Операция походила на китайскую пытку водой^[18]. Хирург – бодрая молодая женщина родом из Пакистана – под микроскопом сделала первый надрез скальпелем, чтобы удалить раковые клетки. После этого она отправила меня в комнату ожидания, а сама начала проводить тесты, чтобы убедиться, что все удалено. Я сел рядом с Бьянкой и открыл Землю, которую читал уже в третий раз.

Через полчаса или около того, доктор снова позвала меня, чтобы сделать еще один надрез поглубже. И я снова лег под нож, и снова вернулся в комнату ожидания, и прочитал еще часть книги. Еще через полчаса пришла медсестра (мне показалось, что она выглядит слегка робкой) и сказала, что есть еще небольшой кусочек, который они должны удалить.

Когда я вернулся в процедурную комнату в этот раз, доктор сказала, что опухоль больше, чем она предполагала, и она не знала, насколько больше. Я потребовал у нее худший сценарий, и она призналась, что, возможно, рак добрался до нижнего века. Если так, то из-за шрама мой правый глаз опустился бы ниже.

Сердце забилось быстрее, а в голове начали вертеться кадры:

Шрам как у Омара Литла в сериале «Прослушка» -> увольнение из АВС News -> поиск работы на радио.

А потом случилось нечто забавное. После чтения о пустом ворчании эго я понял, что все эти страшные прогнозы были всего лишь мыслями. Они не были иррациональными, но не были и истиной. Это была секундная вспышка мудрости, о которой говорил Толле. Не то, чтобы я раньше не осознавал свои мысли. Много раз уже я боялся и знал, что боюсь. Разница была в том, что теперь я воспринимал свои мысли как просто мысли, не связанные с реальностью. Я не избавился от беспокойства, но теперь оно не поглощало меня полностью. Я осознал суть своего положения: я даже не представлял, что будет с моим лицом. И слепая вера в худший сценарий, которую мне навязало эго, ничем не могла помочь.

Доктор сделала третий разрез и отправила меня в комнату ожидания. Бьянка заметила, что я неожиданно спокоен. Я не собирался восхвалять Толле, чтобы моя жена не сочла меня сумасшедшим. Она и без того думала, что странно читать эту книгу так долго.

В любом случае, я должен был четвертый раз возвращаться туда, чтобы моя опухоль была полностью удалена. Нижнее веко осталось незадетым, хотя до него оставался всего миллиметр. Перед тем, как сделать шов, доктор показала мне рану в зеркале, и я чуть не упал в обморок. Хорошо было видно канал по краю моей щеки – кровь, жир и все остальное. Бьянка достала телефон и сфотографировала меня.

* * *

Я на редкость неплохо справился с испытанием в виде лицевой хирургии, но нельзя же все время носить с собой книгу Экхарта Толле.

Через пару недель я просматривал «TV Newser», навязчивый сайт, отслеживающий события из мира новостей, и наткнулся на список ведущих и корреспондентов, которые будут сообщать об инаугурации президента Барака Обамы. Моего имени там не было. Я был в шоке. Я был уверен, что пройду на такой крупный сюжет. Обычно когда случается крупное событие вроде этого, если ты важный игрок, тебя как минимум предупредят, что ты не получишь роли. Но в этот раз я узнал об этом на сайте.

В отличие от операции, в этот момент я не сумел отстраниться от злых мыслей, скачущих по моему разуму. Я проглотил приманку своего голоса, который визжал: «Ты провалился, парень!» Я пинком отбросил стул и начал наворачивать круги по своему кабинету, как чихуахуа перед соревнованиями. Следующие 24 часа я хватался за каждого попавшегося под руку директора – в кабинетах, в коридоре, в туалете – и начинал громко жаловаться на свое исключение. Но вместо задания я получил только замечание. Один из моих начальников отвел меня в сторону и посоветовал прекратить «кровоточить повсюду».

Это было моим главным аргументом против Толле. Даже если закрыть глаза на его цветастый слог, сомнительные доводы и странноватую историю, я не мог смириться с тем, что у него нет практических методов, чтобы справиться с ситуациями вроде этой. Он проводил невероятное исследование человеческого состояния, но никакого плана по борьбе с эго у него не было. Если, конечно, не считать планом его опыт жизни на улице.

Как же мы можем сосредоточиться на Сейчас? Толле пишет: «Всегда говори „да“ настоящему моменту». Как мы освобождаемся от голоса в голове? Совет Толле – просто осознавать его. «Избавиться от эго – задача довольно простая». Ну да. Простая. Но если бы это и вправду было так легко, разве бы нас не окружали миллионы просветленных людей?

А дальше вставал еще более глобальный вопрос: даже если я мог осознать, что мой гнев из-за репортажа, который я не получил, был всего лишь течением мыслей, следовало ли их просто не замечать? Я мог увидеть природу мыслей – они мимолетны и несущественны – но разве некоторые мысли не связаны с реальностью, с которой нужно иметь дело?

В своих книгах Толле постоянно критикует навязчивое беспокойство. Он называет это бесполезным разглядыванием воображаемого будущего. «Вы ничего не можете сделать с этой ситуацией, потому что ее пока даже не существует, это просто мысленный фантом», – пишет он. Но пока я наслаждался ценностью Сейчас, будущее все равно приближалось. Разве я не должен был подготовиться? Как бы я выжил в новостной иднустрии, если бы не думал о всех возможных вариантах разавития той или иной проблемы? Более того, мне кажется, что неустанное эго было источником самых великих достижений человечества. Конечно, оно же было виновником таких ужасных вещей, как войны, насилие над детьми и фильмы Поли Шора. Но человеческое стремление к будущему дало нам полиовакцину, полотна Караваджо и айфон.

И все же, и все же… я, конечно, понимал, что мой живой ум работал не только на пользу. Я знал, что бесконечно смотреть на свою редеющую шевелюру или предаваться мировой скорби на диване – не лучший способ провести время. Я думал, что буду особенным, если буду давить на свой синяк. Теперь же я понял, что это только помогало мне оставаться несчастным.

Толле подталкивал меня к мысли, что мой главный актив – внутренний кнут – был также и главным долговым обязательством. Теперь я уже по-настоящему ставил под сомнение свою ортодоксальность, свою мантру про «плату за безопасность», которая была моим девизом, кажется, лет с восьми. Впервые я не знал, помогала ли моя установка двигаться вперед или разрушала мою жизнь.

Да, я хотел добиться успеха, но я также хотел быть счастливым. Этот странный немец, кажется, показал мне соблазнительную перспективу добиться и того и другого, но книги не рассказывали напрямую, как это сделать. Или, может быть, рассказывали, но я этого не понял.

Поэтому я решил встретиться с этим человеком.

* * *

Я столкнулся с Фелицией в коридоре на работе. «Давай назначим интервью с Экхартом Толле, – сказал я. – Мы можем сделать это для “Воскресного портрета”». Мы как раз недавно запустили этот проект.

Это как если бы я сказал Фелиции, что она выиграла в лотерею или ее решили причислить к лику святых. Она просто сияла. В отличие от меня, она не думала, что Толле может оказаться сумасшедшим. Она была серьезно увлечена.

Через пару дней она сказала, что Толле, который очень редко соглашался на интервью, сказал «да». Он должен был провести несколько недель в Торонто с выступлениями и выделил нам час на аудиенцию. «У них очень жесткое ограничение по времени», – сказала Фелиция. Но она все равно была воодушевлена.

Я прилетел из Нью-Йорка утром перед интервью. Оно было в отеле, и Фелиция уже ждала меня там вместе с командой и аккуратным молодым австралийцем по имени Энтони. Он был ближайшим помощником Толле. Я ожидал, что вокруг Великого Человека будет больше всяких людей.

Пока мы дожидались появления Толле, Энтони рассказал о себе. Он прочитал некоторые книги Толле, связался с ним и попросил взять его на работу, и тот согласился. Тогда Энтони собрал вещи и переехал из Австралии в Ванкувер, где жил Толле. Энтони удивил меня своим нормальным видом – светлые волосы были уложены гелем, рубашка выглажена. Он говорил о Толле с неподдельным восторгом, но без преклонения. Ничто в нем не выдавало «культа».

Вскоре раздался стук в дверь и вошел Толле. Первое, на что я обратил внимание, был его маленький рост. Он был ниже меня, при моих 172 сантиметрах в дни, когда я пользуюсь шампунем Бьянки, увеличивающим объем волос. С ним никого не было. В нем вообще не было ни капли той чванливости, которая могла бы быть у человека, который продал десятки миллионов книг и сам создал целую индустрию выступлений, дисков и «карточек вдохновения». Он подошел и пожал мне руку. Он был невзрачным, но не робким. Я бы назвал его дружелюбным, но без какой-то особенной теплоты. Он только что пришел с вебинара Опры, и ему нравилось быть здесь, но особого энтузиазма он не выказывал. На нем был поразительно безвкусный коричневый блейзер поверх желтоватого свитера и бледно-голубой рубашки. А еще у него была всклокоченная борода, которая закрывала только его подбородок и шею.

После обмена любезностями мы расселись для интервью. Было две камеры: одна направлена на Толле, другая – на меня. Я думал о своей пятнистой щеке, но все же гораздо больше был увлечен процессом. Наконец я лицом к лицу встретился с человеком, пришедшим из ниоткуда и так сильно заинтересовавшим и запутавшим меня. Впервые с тех пор, как приступил к религиозной теме, я чувствовал себя уязвимым.

– Как же перестать думать? – начал я. – Как перестать слышать голос в своей голове?

Он поерзал на стуле, готовясь дать практический совет, которого я так ждал. На миг меня охватила радость предвкушения.

– Вы создаете маленькие пустоты в своей повседневной жизни, когда вы знаете, но не задумываетесь, – сказал он. – Например, вы можете сделать осмысленный вдох.

Не разбивай мое сердце, Экхарт. Это все, что у тебя есть?

– Но люди могут сказать: «Этот человек утверждает, что я могу получить просветление, сделав вдох. Что все это значит?»

– Да, это говорит разум. Конечно, многие люди имеют свое мнение о том, о чем я пишу, и отвечают, что это бесполезно.

На самом деле, именно это я и думал. Это бесполезно.

Мое сознание выдало еще менее лицеприятные вещи, когда он высказал еще одно якобы практическое наставление: «Другая очень действенная вещь заключается в том, чтобы осознать внутреннее энергетическое поле своей сущности».

Понимая, что сижу перед камерой, я решился использовать старый трюк и выпустил «циника», который не должен быть мной (хотя в тот момен он вполне мог быть мной).

– Энергетическое поле. Эти два слова в два счета могут взорвать мозг скептикам.

– Да. Сейчас мы говорим о людях, которые погружены в свой разум. Они даже не пытаются попробовать что-то новое.

Я сказал, что все мои попытки оставаться только в Сейчас разочаровали меня и только добавили чувство вины. Это как будто новый слой поверх обычного умственного мельтешения. «Я думаю все время, – сказал я, – и поэтому не могу быть связанным с Сейчас, и теперь чувствую себя виноватым из-за этого».

– Да, и Вы очень точно описали происходящее, это именно новый слой мысли. Этот слой говорит: «Видишь, не получается. Я не могу не думать». А это еще больше мыслей, – сказал он, посмеиваясь.

– Как же из этого выбраться?

– Вы просто видите, что это очередная мысль. И, понимая это, Вы просто уже не связаны с ней.

От этого у меня заболела голова. Эта дорога определенно никуда не вела. Заметив, что Энтони не сводит глаз с часов, я решил сменить тему. И дальше Толле сказал то, что я посчитал его самым абсурдным высказыванием.

– То есть Вы никогда не злитесь, не раздражаетесь, не грустите – ничего негативного?

– Нет, я все принимаю так, как есть. Поэтому моя жизнь стала такой простой.

– А если кто-нибудь начнет душить Вас в Вашей машине?

– Ничего страшного. Это как порыв ветра. Я же не злюсь на ветер, он просто есть.

– И Вы готовы наслаждаться каждым моментом, даже если я начну забрасывать Вас дурацкими вопросами?

– Да. Ничего страшного.

– Не искушайте меня.

Вот сейчас он просто взорвался смехом – прямо всем животом, наклоняясь вперед на своем стуле, он даже почти закрыл глаза. И после этого он сказал: «Ну вот в такие искренние моменты становится приятнее». Искренние моменты? Кого он дурачил? Он хотел сказать, что никогда не бывает в плохом настроении? Его никогда ничто не беспокоит? Как можно было сидеть перед камерой и говорить такое? Конечно, звучало здорово, но с тем же успехом можно учиться летать.

– Я не до конца понимаю вашу теорию, потому что иногда думаю, что перемена в чем-то – техническая инновация или социальное движение – похожа на песчинку, которая попадает в раковину устрицы, и получается жемчужина.

– Ну да…

– Это устрица или какой-то другой моллюск? Неважно, вы все равно понимаете, о чем я.

Он снова посмеялся.

– Самое сильное изменение происходит из другого состояния сознания. Люди так восхищаются делом Махатмы Ганди, потому что он принес что-то новое в то состояние сознания, которое уже было в равновесии. Люди иногда верят, что если ты в равновесии, то ты не пойдешь куда-то дальше. Но это не так. Очень сильные действия происходят именно в такой ситуации.

– То есть, Вы говорите, не нужно сидеть на месте, смотреть на то, как все меняется или позволять кому-то душить вас в машине. Нужно понимать, что происходит прямо сейчас…

– И делать то, что необходимо, – сказал он, перебивая меня с необычной для него оживленностью. – Сделайте настоящий момент Вашим другом, а не врагом. Многие люди по привычке считают настоящее препятствием, которое нужно преодолеть, чтобы дойти до следующего момента. Представьте, что Вы всю жизнь так живете: в каждый момент вас что-нибудь не устраивает, и Вам обязательно нужно добраться до следующего. Это же постоянный стресс.

Ладно, это уже было вполне понятно. Например, в моем случае с инаугурацией я мог просто принять свою неудачу как данность и поговорить с начальством, возможно ли это поменять, вместо того чтобы закатывать истерики и бросаться снарядами во все стороны.

Сидеть рядом с Толле было все равно что смотреть экранизированную версию его книг. И живьем, и на бумаге он все время перемещался между грандиозными идеями и непостижимыми заявлениями об идеальном спокойствии.

К этому моменту интервью длилось уже очень долго. Фелиция, вечная любимица публики, заметно нервничала. Она извиняющимся тоном сказала Толле и Энтони, что нам очень нужен «кадр на ходу» – съемка того, как мы с Толле идем по улице или где-нибудь еще. Все согласились, что эта просьба вполне приемлема.

Мы спустились на лифте в холл, где я остался поговорить с Толле, пока Фелиция вместе с командой пошла на лицу найти подходящее место для съемки. Иногда после интервью люди становятся более дружелюбными. Они чувствуют облегчение от того, что интервью закончилось, и им кажется, что они немного знают журналиста. У Толле настроение совершенно не изменилось. Он вышел с той же приятной невозмутимостью. Я спросил о его возрасте, и он ответил, что ему 62. Когда же я отметил, что он выглядит моложе, он важно сказал, что он существенно не изменился с того момента, когда у него произошло просветление. Тогда ему было 29. Очередной крутой поворот в сторону сумасшедшего дома.

Cюжет попал в эфир через пару недель сразу в двух программах – «Мировые новости в субботу» и «Ночной контур». Реакция моих коллег была неоднозначной. Некоторые обозвали Толле законченным психом, а некоторые сказали, что он странным образом увлекает. Например, моя подруга Жанмари сравнила его с «рождественским поленом»^[19] – вначале скучно, а потом захватывающе.

Я же после этой встречи остался в некоторой растерянности. Я не думал, что этот человек – просто мошенник. Я разговаривал с разными проходимцами – проповедниками наживы, работорговцами и последователями Саддама Хуссейна, которые клялись остановить вторжение США. Этот парень совершенно не имел той ауры «я негодяй, и я это знаю». А может быть, он и сам был в заблуждении? Невозможно сказать.

Вообще-то я остался с тем, с чего начинал, когда открыл первую книгу Толле – та же смесь воодушевления и разочарования. Толле показал источник моей изматывающей нервотрепки. Но он не ответил на мои весьма агрессивные вопросы. Каким образом избавиться от голоса в голове? Как оставаться в Сейчас? Возможно ли вообще сбросить груз нарциссизма? Можно ли остановить внутренний сталинизм и не спать при этом на лавке в парке? Я не мог успокоиться. Я словно встретил человека, который сказал, что на мне волосы горят, но при этом отказался дать огнетушитель.

Мне внезапно стало ясно, что я уже три года ищу что-нибудь, чтобы утихомирить свою голову. С самого первого визита к доктору Бротману. И теперь слепой поиск превратился в осознанную погоню. В конце концов, я бы нашел все ответы. Но дальше начали происходить еще более странные вещи.

Корпорация «Счастье»

Первое, что бросалось в глаза – очки со стразами. Потом запах – будто этот человек только что вышел из салона красоты после двухчасового массажа.

Я встретился с Дипаком Чопрой через 6 недель после интервью с Экхартом Толле. Все эти 6 недель я думал об эго и его ворчании. Встреча с Чопрой – другой звездой самопомощи – была несколько спонтанной. Я назвал это счастливой случайностью, Чопра сказал бы, что это карма.

Меня попросили слетать в Сиэтл, чтобы провести для «Ночного контура» дискуссию («Очную ставку», как это называли после ребрендинга). Ее название было очень изощренным: «Существует ли Сатана?». Чопра, как у нас принято говорить, – друг телевидения – должен был доказывать, что нет, вместе с епископом церкви пятидесятников, который потерял большую часть своей паствы после публичного обсуждения существования Сатаны. С ними спорили толковый местный пастор и бывшая проститутка, которая возглавляла евангелическую группу «Уличные девки за Иисуса».

Я имел слабое представление о Чопре. Конечно, я знал, что он, вероятно, самый известный гуру планеты, написавший тонны бестселлеров. Я видел его в комедии «Секс-гуру» в роли самого себя. Он казался мне чем-то вроде яблока на айфоне – всемирно известным знаком, с которым фотографировались знаменитости, когда хотели продемонстрировать «духовность». Я понимал, что помимо разговоров о ясной ауре и душевном равновесии Чопра также любил оживленные споры о политике, науке и вере. Иногда он появлялся на «Fox News», чтобы поговорить с консервативными ведущими вроде Шона Ханнити.

Именно из-за сочетания репутации духовного лидера и рвения к словесной дуэли Чопру и пригласили на эту «Очную ставку» в Сиэтле. В здание набилась тысяча зрителей, все они были приглашены четверыми участниками. По плану они должны были разговаривать в течение двух часов. Мы записывали все целой батареей камер, расставленных по всей студии. Потом мы бы вырезали самые интересные моменты и смонтировали из них получасовой выпуск «Ночного контура».

Перед событием продюсеры попросили меня записать предварительные интервью с участниками, чтобы распалить их, как боксеров перед выходом на ринг. После разговора с бывшей проституткой и двумя пасторами мы со съемочной бригадой нашли Дипака в одной из задних комнат церкви. В дополнение к черным очкам со стразами на нем были джинсы, ярко-красные кроссовки и куртка. Я никогда таких не видел – она была пепельно-серой, до колен и с изящным китайским воротником. У него было мясистое лицо, кожа приятного цвета кофе с молоком и мягкий шоколадный баритон. Его индийский акцент был не сильнее, чем нужно для экзотического звучания.

В интервью он говорил помпезно, что вполне соответствовало случаю. Такие мероприятия сочетали в себе серьезные вещи и смехотворные. Он исключил существование Сатаны, назвав его «неразумным, мифическим объяснением» мирового зла, которое придумали люди. Насчет своего участия в дискуссии он сказал так: «Я не собираюсь делать ничего, что может обидеть кого-то, я просто буду говорить о своей истине».

Очевидно, Чопра идеально подходил на роль участника этой программы, но для меня он был соблазнительной возможностью ответить на волнующие меня вопросы. Я хотел услышать его мнение об Экхарте Толле.

Поэтому я рассказал ему свою историю – о том, как я был заинтригован описанием эго, а потом разочарован тем, что по факту это знание ничего не меняет.

Чопра не задумываясь сказал, что Толле – «не очень хороший писатель». Как оказалось, учителя самопомощи тоже обмениваются критикой, как и евангелисты. Затем я спросил его, знает ли он, как остаться в настоящем. Он ответил, что знает, и даже подчеркнул, что непрерывно так и делает.

Мое руководство всегда подталкивало нас делать как можно больше разных материалов для сайта ABCNews.com. Я подумал, что разговор с Дипаком про понятие Сейчас мог бы стать хорошим видеороликом, поэтому я достал портативную камеру и задал еще несколько вопросов.

– То есть Ваш разум не блуждает? – спросил я. – Вы никогда не замечаете, что думаете о прошлом и будущем?

– У меня нет сожалений о прошлом, – ответил он, – и я ничего не жду от будущего. Я живу только настоящим.

– Ладно, но что если происходит что-то неприятное? Что если Вам нужно в туалет, а его нет рядом? Или Вы очень голодны, а еды нет?

– Тогда я просто отделяю себя от окружающей ситуации. И тогда вокруг может происходить что угодно.

– Если я верно понимаю, – сказал я, – это просто такая хитрость?

– Нет, это не хитрость. Когда Вы полностью находитесь в настоящем моменте, любая хорошая или плохая ситуация когда-нибудь пройдет. Остается только сам момент. Это переходный портал в вечность.

Видимо, когда кто-то живет в настоящем, он перестает бояться выражений вроде «переходный портал в вечность».

Он все еще не говорил ничего конкретного, поэтому я снова надавил.

– Как Вы это делаете? Вот я сейчас говорю с Вами, и иногда в моей голове проносится что-то вроде «Какие красивые очки» или «Какой следующий вопрос я задам?».

– Если Вы фиксируетесь в настоящем, Вы производите так называемые спонтанно верные действия – интуитивные, творческие и видимые, и они подслушивают замысел Вселенной.

Я все еще не понимал, о чем он говорит, но у нас закончилось время. Пришла техническая группа и начала обматывать Чопру проводами миниатюрного микрофона перед дискуссией.

– Я думаю, что Вы говорите об этом проще, чем оно есть на самом деле, – сказал я.

Он посмотрел на меня, легко пожал плечами, что, видимо, означало: «Что тебе еще нужно сказать, тупица?»

– Для меня все так и есть, – сказал он.

– Как мне стать таким, как Вы?

– Давайте будем общаться, – сказал он. Затем он сделал шаг ко мне, проигнорировав звукорежиссера, который вертелся вокруг него, и спросил адрес моей электронной почты, который я ему дал с некоторой неохотой.

После всех этих увлекательных разговоров о настоящем моменте и «подслушивании замысла Вселенной» мы вышли на сцену и приступили к горячим обсуждениям. Чопра громко говорил, размахивал руками и не производил впечатления безмятежного человека. Когда ему не давали слово, он откидывался в кресле, вытягивал ноги вперед и выглядел совершенно растерянным. Мне он не казался сосредоточенным на настоящем – уж точно не таким блаженным, как Экхарт Толле. А может быть, это только внешнее проявление? Что я мог понимать? Может быть, думал я, мне не нужно судить о нем так, как я судил о Теде Хаггарде. Возможно, Дипак Чопра сочетал в себе увлеченное стремление и контроль своего эго. Мог ли этот человек иметь все сразу?

Я не очень-то верил.

* * *

Я разместил видеоролик с Чопрой на сайте ABC News, и меня очень удивила реакция на него. Сперва ролик посмотрели так много раз, что он попал в колонку «Самое популярное». Затем я получил письмо от самого неожиданного человека: моего начальника.

Дэвид Уэстин, президент службы новостей, был человеком, от которого вряд ли можно было ожидать, что он интересуется переходными порталами в вечность. Когда-то он был юристом, а теперь вот уже более 10 лет возглавлял службу новостей. Он был ярко привлекательным, c мальчишескими чертами лица и густыми, слегка седеющими светлыми волосами. Он находился на своем месте, без всяких побочных эффектов. Он носил костюмы от Brooks Brother, полосатые галстуки и мягкие кожаные туфли. Его манера поведения была в равной степени живая, серьезная и радушная. Он легко мог бы быть политиком. Или ведущим.

В письме Уэстин сказал, что его лично заинтересовал мой разговор с Чопрой. Он предложил встретиться и поговорить.

Его секретарь назначила встречу, и через несколько дней я поднимался по лестнице от своего кабинета до Пятого этажа – так бесхитростно мы называли место, в котором располагалось наше начальство. Здесь был другой воздух, его как будто выкачивали из Сьерра-Невады^[20]. Это была просторная комната, с кабинетами по краям. Возле каждого сидел секретарь. Здесь стояла плотная тишина, в отличие от всего остального пространства службы новостей, полного шума и болтовни. В середине Пятого этажа была маленькая кухня с закусками и кофе из Старбакса.

Я решил, что это была не такая уж важная встреча – у меня не было проблем, и речь шла не о продлении контракта. Но я всегда нервничаю, когда разговариваю с начальством. Мне нравилось задавать провокационные вопросы политикам, главам корпораций и религиозным лидерам, но перед людьми, которые мне платили, я сдавался гораздо быстрее.

Секретарь проводила меня внутрь. Уэстин встал из-за аккуратного стола, крепко пожал мне руку и обходительно сказал: «Здравствуй, Дэн».

После небольшой беседы «о погоде» Дэвид перешел к Чопре. Весьма дипломатично он сказал, что был удивлен моим серьезным отношением к нему.

– Я ценю твое мнение в этом вопросе, Дэн. А Дипака я видел только по телевизору. Скажи, он действительно заслуживает внимания?

Я начал подозревать, что вопросы Дэвида выходят за границы только профессионального интереса. Все-таки у него была тяжелая работа, он должен был справляться как с непростыми людьми из службы новостей, так и с потребностями хозяев всей корпорации. Однажды за обедом он признался, что иногда он не такой радостный, каким выглядит.

– Это интересная тема, – ответил я. – Хотя Чопра, возможно, и не лучший пример.

Потом я пустился в провальный драматический монолог про Экхарта Толле, эго, настоящий момент и все остальное. И чем дольше я трещал про «свободный разум» и «голос в голове», тем больше понимал, что несу чушь. Впервые мне представился случай поговорить об этом с кем-то еще (не считая, конечно, самих интервью с Толле и Чопрой), и только тут мне стало ясно, что я вообще не знал, о чем говорю. Это меня нервировало и заставляло говорить еще больше. В конце концов, увидев, что аудитория уже заскучала, я нервно сглотнул и посоветовал Уэстину прочитать книгу Толле.

На следующий день я снова поднялся наверх и оставил книгу секретарю с мыслями: «Вот оно и случилось. Я просто сумасшедший, который раздает религиозные брошюры на улице».

Тем не менее мне все равно захотелось поговорить о своих открытиях с людьми, которых я знаю и люблю. Не то чтобы я собирался их завербовать, просто хотел обсудить. Я понимал, что лучше выбрать в собеседники кого-нибудь кроме моего начальника, и решил поговорить об этом за обедом с моей подругой Региной. Последние 10 лет мы с ней устраивали словесные бои без правил о чем угодно: от телепередач и недвижимости в Нью-Йорке до моих неудачных любовных историй до Бьянки. Я думал, что на теме эго можно будет разгуляться. Но через минуту после того, как я начал про Экхарта Толле, Регина остановила меня: «Ну что ж, Дэн. Если тебе это интересно, ладно». Она сменила тему, предложив выбрать суп, который мы закажем. Вердикт был вынесен, причем с бесцеремонной жестокостью. Я ожидал, что тема будет горячей, но все кончилось таким постыдным недоразумением. Регина не собиралась даже подкалывать меня по этому поводу.

Моя неудача повторилась на семейном обеде, когда я размахивал книгой Толле перед моим младшим братом. Этого, конечно, следовало ожидать. Жизненной целью Мэтта с тех пор, как он появился на свет, было омрачать мою жизнь. Несмотря на то, что теперь он был венчурным инвестором и отцом чудесной девочки, его желание лопнуть мой шарик никуда не исчезло. После того как я закончил свою пламенную речь, он радостно посмотрел на меня с довольной ухмылкой. Я был уничтожен без единого слова. Скоро после этого я получил от него на Рождество календарь с Экхартом Толле. Я снял упаковку, поднял глаза и через всю комнату увидел на его лице ту же самую ухмылку.

Меня особенно удручало то, что я видел на лицах моих собеседников после неудачных попыток поговорить. Это было то же самое выражение, которое в течение многих лет появлялось на моем лице во время разговора с самыми махровыми верующими.

Не увенчались успехом даже разговоры с людьми, которые изначально не были враждебно настроены к подобным дискуссиям. За обедом с несколькими людьми я подошел к своей подруге Кайяме, человеку широких взглядов и преподавателю французской литературы Колумбийского университета. Когда я закончил рассказывать про Сейчас, она спросила: «А как ты можешь остаться в моменте, который все время ускользает?» Ответа у меня не нашлось.

Возможно, самым показательным случаем был совершенно спонтанный разговор с моим дядей Мартином на вечеринке, которую мои родители устраивают раз в год возле бассейна. Мартин – бывший частный предприниматель, и у него начала развиваться болезнь Альцгеймера. Он повернулся ко мне и задал интересный вопрос: «Что увлекательнее для тебя – реальность или воспоминания?» Я немного подумал и сказал: «Я бы хотел ответить, что реальность, но, скорее воспоминания». А потом я спросил: «А у тебя?» И тут Мартин рассеянно посмотрел на меня и спросил: «О чем вопрос?»

Бьянка довольно легко отнеслась к моему новому интересу. Ее прельщала мысль, что ее будущий муж может стать менее напряженным. В конце концов, последний год я только и делал, что акклиматизировался. Логично было бы предположить, что это увлечение просто было новым витком, хотя куда более эксцентричным.

Частично моя проблема заключалась в том, что как журналисту мне было гораздо проще обсуждать что-либо с некоторой профессиональной отстраненностью. Если же меня действительно что-то волновало, я не знал, как об этом говорить. У Pavement, моей любимой группы 90-х, в одной из песен есть строчка: «Трудно сказать словами то, что ты думаешь, если ты действительно об этом думаешь».

Итак, я стоял ровно на том же месте, на котором застрял после интервью с Толле, когда мне казалось, что мои волосы горят и нет никакого огнетушителя. Когда Толле не смог ответить на мои вопросы, а я не сумел никому этого объяснить даже очень упрощенно и был готов свихнуться. Я не знал, куда бежать. Я вспомнил то, что Чопра сказал мне в конце нашего интервью: «Давайте будем общаться». Через несколько дней после знакомства он прислал мне целую кипу своих книг с названиями вроде «Книга тайн» или «Огонь в сердце. Духовные законы взросления». Он присылал мне СМС и электронные письма и даже перенаправлял рассылку google с записями Ким Кардашян^[21], поющей его молитвы. От усталости я подумал: Что мне терять?

* * *

Дипак в черной футболке, украшенной знаком мира из блесток, увлеченно водил меня по манхэттенскому гарнизону центра «Чопра». Центр находился в роскошном районе и предлагал спа, медицинские консультации, занятия йогой и астрологические прогнозы. Мы зашли в сувенирную лавку. Я пробежался взглядом по широкому ассортименту фирменных товаров (аюрведические лекарства против простуды и аллергии, антиоксидантные биодобавки, «гармонизирующие» подвески, футболки с надписью «Благополучие») и книги (55 или 56 книг, я точно не помню – обо всем: от Бога до гольфа и кулинарии). Я подумал про Jay-Z^[22], у которого была строчка: «Я не бизнесмен… я бизнес».

Мы с Фелицией решили пригласить Дипака на воскресный выпуск «Мировых новостей». Его не пришлось долго уговаривать. Стало ясно, каким образом этот человек попал в список самых богатых знаменитостей журнала «Forbes» с доходом, оцениваемым в 22 млн долларов в год. На повестке дня у него всегда стояло какое-то дело, связанное с его одержимым движением к славе. Я своими глазами видел, как в течение нескольких дней он проводил передачу на спутниковом радио, обсуждал с разработчиками видеоигр проект на основе его духовного учения и беседовал с человеком, который говорил, что умеет гнуть ложки силой разума, о бродвейском мюзикле.

Во многих смыслах Дипак был ходячим противоречием. Он заявлял, что постоянно живет только настоящим моментом, и тем не менее мы снимали, как он бежит по улице, яростно тыкая в экран телефона, а потом жадно читает статьи в электронной книге, демонстративно занимаясь на эллиптическом тренажере. Он говорил, что живет в состоянии «течения» и «вольной спонтанности», но при этом мне он казался сосредоточенным на собственном раскручивании. Когда он выпустил новую книгу, мы видели, как он бесстыдным образом призывал репортера читать его твиттер. А во время съемок рекламного ролика он сказал оператору: «Я не должен выглядеть полным». Это не вязалось у меня с поведением человека, который живет в полной гармонии с собой. Это было той же чушью, которой занимался я сам.

Мы проводили интервью в Центральном парке, и я решил проверить его невозмутимость. Вспомнив его на «Очной ставке» я сказал:

– Иногда я видел, что Вы бываете взвинченным.

– Ладно, я действительно был на взводе, – ответил он. – Но разве в этом была хоть капля гнева, обиды или агрессии?

– Я не могу читать Ваши мысли, но судя по мимике и жестам, Вы были недовольны.

– Без увлеченности Вы стали бы ходячим мертвецом, – сказал он. – Вы можете быть взвинчены и активно вовлечены во что-то, но при этом не испытывать стресс.

Было ли это на самом деле «активной вовлеченностью» без стресса? Вообще-то Дипак утверждал, что десятилетиями жил в постоянном стрессе. Он рассказывал, что много лет назад он был начинающим врачом в пригороде Массачусетса, курил две пачки сигарет в день и очень много пил. «Мы реанимировали человека с остановкой сердца, а потом выходили покурить», – сказал он.

А потом он все резко изменил.

– Это было кардинальным решением, – сказал он. – В один день я сказал себе, что эта часть моей жизни закончена. Я сказал: «Я был там, но теперь все кончено».

Он бросил работу и нанялся к Махариши Махеш Йоги, бородатому индийскому гуру, которого все знали в первую очередь как официального гуру группы Битлз. На самом деле, Джон Леннон после короткого пребывания в его ашраме^[23] убежал, разгневанный на то, что Махариши якобы пытался лапать Миа Ферроу. Возвращаясь в Лондон, Леннон написал песню «Sexy Sadie» со словами: «Что ты наделал? Ты всех одурачил».

Дипак стал главным помощником Махариши. Но потом они разошлись – Дипак почувствовал, что в группе царит слишком благоговейный дух, а Махариши обвинил его в излишней амбициозности. Поэтому Дипак ушел оттуда.

Освободившись от обязательств, Дипак расправил крылья. Его стали интересовать «спонтанные ремиссии» – случаи резкого и необъяснимого излечения от серьезных заболеваний. Он не сумел добиться публикации своего исследования ни в одном серьезном медицинском журнале, поэтому заплатил 5 тысяч долларов издательству за выпуск книги. Это было сенсацией. Дальше ставки повышались – он подружился с Майклом Джексоном, который познакомил его с Опрой, и та пригласила его на телевидение. Все остальное было историей. Когда я встретил Дипака, ему было 63. Он записал альбом странной музыки в стиле нью-эйдж вместе с Мартином Шином, Мадонной и Деми Мур. Леди Гага сказала, что он повлиял на ее жизнь больше, чем кто бы то ни было еще. Журнал «Time» окрестил его «-поэтом-пророком альтернативной медицины». Хотя, конечно, его и критиковали нещадно. Журнал «Skeptic» поместил Дипака на обложку, назвав его медицинские тезисы «дичайшей спекуляцией неубедительных фактов».

Значит ли это, что он был во власти порока? Я не знал. С Толле все было понятно – он представлял собой загадочную смесь интересного и непостижимого, как если бы ди-джей постоянно смешивал «Роллинг стоунс» и Бритни Спирс, Боба Дилана и «Kiss». Мне нравилось, когда он говорил вещи вроде «То, что ты существуешь, – чистая случайность. Это статистически маловероятное событие, поэтому если тебя не удивляет сам факт твоего существования, ты не достоин того, чтобы быть здесь». Но он очень часто (и, похоже, бесконтрольно) уходил в какие-то беспросветные дебри, в которых был определенный je ne sais pourquoi^[24]. Из его прекрасных цитат мне запомнились «Вселенная – это нанотехнологическая мастерская в божественном разуме» и «Не называйте это Богом, называйте это беспричинной рассредоточенной квантово-механической межрелигиозной сущностью».

С Чопрой явно было веселее, чем с Толле. Я предпочитал авантюрную манеру Дипака многословности Экхарта. Но это ничего не упрощало, и даже наоборот. Толле ставил меня в тупик, потому что казался честным, но заставлял сомневаться в своем здравосмыслии. С Дипаком все было наоборот – я видел, что он вполне нормальный, но не мог быть уверенным в его честности. Мне хотелось понять, как можно так открыто выбиваться из сил и при этом заявлять, что не испытываешь стресс. Его опыт мог бы помочь мне разобраться, как подавить эго и не потерять себя. Вот только я ему не верил.

* * *

Следующий шаг я сделал в приступе отчаяния. Этот эпизод был, к счастью, коротким, но, к сожалению, абсурдным. Мы с Фелицией решили сделать серию сюжетов для воскресных «Мировых новостей» про самопомощь. Мы придумали название «Корпорация „Счастье“». Смысл заключался в том, чтобы покопаться в бесконтрольной 11-миллиардной индустрии, привлекающей все больше людей (американцы в последнее время отходили от любых религиозных собраний). Не получив ответа от Толле и Чопры, я не мог придумать ничего другого. То, что я обнаружил, было более, чем безумным – целый парад грязных и необразованных людей, проповедующих отчаянным и зачастую нищим.

Одним из заметных лидеров в этой сомнительной игре был Джо Витале. Он добился славы, создав невероятный культурный феномен под названием «Секрет». Это были глянцевый DVD и книга, вышедшие в 2006 году. В них фигурировала целая бригада гуру самопомощи, объясняющих «закон притяжения». Этот закон обещал, что можно получить все, что угодно – здоровье, богатство, любовь – всего лишь думая об этом надлежащим образом. Это была первоклассная новая упаковка для старой идеи, предложенной такими первопроходцами, как Наполеон Хилл (автор бестселлера 1950-х «Думай и богатей») и Норман Винсент Пил (автор канонического бреда «Сила позитивного мышления»).

Скользнув на заднее сиденье «роллс-ройса» Витале, я понял, что Дипак на самом деле твердо стоит на стороне добра. У Витале было бледное лицо и крупная лысая голова, как у большого ребенка. Он проводил для меня и моей бригады то, что обычно стоит 5 тысяч долларов: сеанс так называемого «моделирования ума в „роллс-ройсе“». Пока его водитель катал нас по загородным дорогам Техаса, Витале рассказал, что люди платят, чтобы приехать в его дом в Остине, покататься с ним и научиться «создавать мысли, которые меняют жизнь».

Прямо перед камерой, снимающей нас с заднего сидения, я сказал:

– Машина отличная, но пять кусков – это много за три часа с Вами.

– Ну что ж, есть люди, которые думают, что я стою гораздо больше. Они уверены, что я занимаюсь благотворительностью.

«Роллс-ройс» был не единственным источником дохода «доктора» Витале. Тридцать лет назад он был бездомным, а теперь у него степень доктора наук по «метафизике» Университета Седоны после дистанционного курса, который он проходил по почте. Витале жил в большом доме, а в его гараже стояло много машин, купленных на деньги с продаж десятков книг с названиями вроде «Жизнь без ограничений» и «Величайший секрет как делать деньги». Кроме того, он продавал разные товары вроде напитка здоровья «Сок молодости» и наклеек с изображениями матрешек. Каким-то неведомым мне образом все это должно было, по словам Витале, помочь людям добиться их жизненных целей. Цена по прейскуранту: 39 долларов.

В интервью, которое мы взяли в доме Витале, я спросил его:

– Вы никогда не просыпаетесь посреди ночи с мыслью: «Не могу поверить, что занимаюсь этим»?

– Нет, никогда, – сказал он, смеясь так, словно это было самой невероятной для него вещью.

Теоретически я понимал смысл позитивного мышления, особенно будучи человеком, который тратит очень много времени на обдумывание. Но когда я скоблил поверхность этой философии, я быстро натыкался на глупость размером со скалу. В видео-версии «Секрета» Витале появляется на экране, чтоб произнести чудесные банальности вроде «Вы Микеланджело своей жизни. Давид, которого Вы творите – это Вы сами, и Вы создаете себя собственными мыслями». Однако во время нашего интервью Витале признался, что это не так уж просто. На самом деле, в тот момент он сжался в изюминку.

– Если я хочу бриллиантовое колье для своей жены? – спросил я. – Получу ли я его, подумав о нем?

– Не просто подумав. Это один из самых больших предрассудков. Вам нужно приложить усилия. Недостаточно подумать, нужно совместить это с действиями.

– Разве это замечание не очевидно? Вы думаете, что для людей новость в том, что если чего-то хочешь, нужно постараться, чтобы получить это?

– Знаете, когда Вы говорите об этом так, это и правда звучит смешно, – сказал он, нервно посмеиваясь. – И даже глупо.

Самым ужасным подтекстом феномена «Секрета» была даже не бессмысленность его главной коммерческой идеи, а его разрушительная подоплека.

– Обратная сторона Вашей логики, – сказал я Витале, – заключается в обвинении жертвы. Ты не получаешь, чего хочешь.

– Речь не об обвинении, – парировал он. – Наши несознательные мысли создают нашу реальность, и многие из них далеки от позитива, они негативны. Они на самом деле провоцируют проблемы.

И что, это касается детей, больных раком? Жертв геноцида?

– Трудно поверить, – сказал я. – Вы говорите, что все люди, пострадавшие от землетрясения на Гаити, стали жертвами своих неосознанных мыслей.

– Никто из них не стал жертвой. Другими словами…

– Во время землетрясения вы становитесь жертвой, правда?

Неловкая пауза. Заикание. Потом он согласился:

– Да, во время землетрясения вы становитесь жертвой.

Вторая звезда «Секрета», с которой я работал, умудрилась довести абсурдность до серьезно опасного уровня. Джеймс Артур Рей был крепким мужчиной чуть старше 50. Его исключили из колледжа, и он был в разводе. Этот человек излучал вкрадчивость, избыточную самоуверенность и неискренность. Этот скользкий тип выглядел так, словно его лицо покрывал тонкий слой пота. Он обещал своим последователям, что поможет им достичь «гармоничного здоровья» во всех сферах жизни. Он заявлял, что с помощью своих техник он не только разбогател, но и научился больше не простужаться.

Но что-то в его голове было не так. В октябре 2009 года в «Пристанище духовных воинов» в Аризоне (участие стоило почти 10 тысяч долларов на человека) трое последователей Рэя погибли на церемонии очищения горячим паром, которую он проводил. Это была имитация ритуала коренных индейцев, которую Рэй называ «упражнением перерождения».

Когда эта история стала принимать государственные масштабы, продюсеры «Ночного контура» послали меня в Аризону разузнать подробности. Город Седона известен как «Ватикан эзотерики». Расположенный среди красных скал, он был центром духовного паломничества. Для туристов работали целые легионы самозваных целителей, мистиков, шаманов и экстрасенсов, они предлагали услуги «лечения души», «восстановления энергии» и «фотографии ауры». Торговый район в центре города был наполнен звуками китайских колокольчиков и низким гулом диджериду^[25].

Для меня самым грустным во всем этом – даже в каком-то смысле грустнее, чем разговаривать с семьями погибших, – было то, что выжившие продолжали верить Рэю. Мы пришли домой к Брайану Ессаду, заурядному работнику компании, занимающейся организацией мероприятий. Он показал нам свой «стенд визуализации». Там была фотографии Алиссы Милано^[26], на которой он хотел жениться. Еще он показывал нам книги и брошюры, собранные на семинарах Рэя. Затем мы увидели пачку неоплаченных счетов на его кухонном столе. Он мог бы оплатить эти счета, если бы не отдал эти деньги Рэю. «Просто сейчас у меня недостаточно денег, чтобы оплатить все эти счета. Поэтому я просто складываю их здесь, чтобы напоминать себе, что нужно притягивать деньги».

После четырехмесячного разбирательства полиция Аризоны обвинила Рэя в непреднамеренном убийстве. Этот человек когда-то рассказывал людям «секрет», согласно которому они должны относиться к Вселенной как к лампе Алладина. А теперь его вели перед камерами в наручниках, и выглядел он довольно жалко. Несмотря на то, что он написал книгу о «гармоничном здоровье», он сказал, что у него нет денег, чтобы заплатить залог. Что еще интереснее, полиция опубликовала документы, объясняющие, как Рэй поддерживал себя в прекрасной физической форме. Это был вовсе не Закон притяжения. Оказалось, что при обыске в номере Рэя нашли чемодан, полный биодобавок и стероидов.

* * *

Эта история с находкой в номере отеля отлично иллюстрирует мое отношение к бизнесу самопомощи как к абсурдному и лицемерному занятию. Я довольно быстро понял, что это все не для меня. К счастью, при помощи моей жены я нашел кое-что гораздо более перспективное.

Апостол Павел, известный преследователь христиан, внезапно изменился по дороге в Дамаск. Никсон, убежденный антикоммунист, поразил весь мир, когда отправился путешествовать по Китаю. Неожиданное отречение от своих убеждений нередко случается среди людей. Мое произошло на полу пляжного домика в окрестностях Лонг-Айленда.

Август подходил к концу, и мы с Бьянкой отдыхали с друзьями в доме, переделанном из сарая. Мы снимали его у пожилой пары бывших преподавателей колледжа. Они своеобразно украсили дом старыми садовыми инструментами – серпами, топорами и вилами. Все это небезопасным образом висело на балках и занимало каждый сантиметр стен. В дополнение к этим батареям ножниц, молотков и пил была еще и бочка, наполненная деревянными граблями.

В один из дней я сидел возле бассейна, только что закончив читать очередную книгу о буддистской медитации. В моей голове мелькнуло: «Может быть, стоит попробовать?» Моя защита ослабла. Меня смягчили научные доказательства, а моя система оценки нормальности была деформирована многомесячным чтением буддистской литературы. Поэтому я подумал: «Черт с ним, давайте попробуем. Будь, что будет».

У моих компаньонов, очевидно, была высокая толерантность к китчу, раз они были не против жить в доме «И все-таки это сарай». Но я сомневался, смогут ли они спокойно отнестись к медитации, и проверять мне не хотелось. Поэтому я проскочил в спальню, чтобы попробовать.

Указания были очень простыми.

1. Сядьте удобно. Ноги скрещивать не обязательно. Можете сесть на стул, на подушку, на пол – это не важно. Но спина должна быть прямой.

2. Почувствуйте каждый вдох и выдох. Выберите точку: ноздри, грудь или живот. Сосредоточьтесь на этой точке и попробуйте почувствовать дыхание. Если Вам так легче, можно мысленно говорить «вдох» и «выдох».

3. Если внимание ускользает, просто простите себя и мягко возвращайтесь к дыханию. Не нужно полностью избавляться от мыслей, это практически невозможно.

Третий пункт был очень важен, если верить всем тем книгам, что я прочитал.

И правда, когда фокусируешься на дыхании, болтовня сразу прекращается, но это ненадолго. Вся штука в том, чтобы поймать свой разум, когда он снова куда-то бежит, и вернуться к дыханию. Так нужно делать много раз.

Я сидел на полу, прижавшись спиной к кровати и вытянув ноги вперед. Я поставил таймер на телефоне, чтобы спокойно забыться на 5 минут.

Вдох.

Выдох.

Вдох.

Кустарник. Какое красивое слово.

Если принимать во внимание теорию эволюции, почему нам нравится запах собственной грязи?

Эй, вернись к процессу.

Вдох.

Выдох.

Мне больно сидеть. Дай-ка подвинусь чуть-чуть.

Вдох.

Передачу о старой школе хип-хопа можно было бы назвать «Рэп ван Винкль»^[27].

Теперь у меня чешется палец на левой ноге.

Интересно, где живут дикие песчанки?

Можно ли назвать меня авторитетным?

А на восьмое небо от счастья нельзя попасть?

Так это все и происходило, пока таймер не сработал. К тому моменту мне уже казалось, что прошла вечность.

Когда я открыл глаза, мое отношение к медитации было уже совсем другим. Не то, чтоб она мне понравилась, но я признал ее. Это не просто способ убить время для хиппи наряду с игрой во фрисби или изготовлением бус. Ты раз за разом пытаешься догнать уходящий поезд своего сознания. Остановить бесконтрольную машину мыслей было не проще, чем удержать в руках живую рыбу. Нужно было прижать к стенке собственный ум и возвращать внимание к дыханию. Эта внутренняя борьба шла простоянно и требовала большой выдержки. Крутое испытание.

Я начал делать это каждый день. Я просыпался утром пораньше и проводил десять минут на полу в гостиной, опершись спиной на диван. В путешествиях медитировал на полу в номере отеля.

Но это не значит, что получалось лучше. Я почти сразу начинал чувствовать зуд от макушки до копчика. Затем усталость сползала на лоб тяжелым жирным онемением. А когда зуд и усталость становились сильнее, я оказывался со всех сторон окружен мысленным потоком. Сосредоточиваться на дыхании, чтобы хоть на минуту остановить его, было все равно, что пытаться метлой выгнать разбежавшихся по полу тараканов. Можно было быстро всех убрать, но через секунду они возвращались обратно. Я понимал, что надо просто простить себя, но это было невероятно трудно. Каждый раз, когда я терялся в мыслях, я шел по кругу совести. То, что лезло в голову, было дешевым и банальным. Неужели я действительно думал об этом все время? Об обеде? О том, пора ли стричься? О своем гневе на то, что награду присудили фильму «Танцующий с волками», а не «Славные парни»?

Когда же я не был поглощен случайным бредом, я все время думал о том, сколько времени прошло, и ждал, когда же уже зазвенит таймер. Происходящее напоминало серию «Симпсонов», в которой показывали запись самой продолжительной икоты. Между иканиями женщина говорила: «Убейте меня». К концу десятой минуты я зачастую уже скрежетал зубами. Один из наших котов, Стив, страдал от страшной болезни десен. Когда ему было больно, он с воем пытался убежать от самого себя. Я точно так же в один момент вскакивал на ноги из сидячего положения, будто мог убежать от суеты собственного разума.

Статуэтки круглолицего умировторенного Будды всегда стояли перед салонами спа. Его изображение сияло на футболках, которые продавали в моем спортзале. Слово «дзэн» стало синонимом слова «расслабленность». Но это все было показным. Буддистская медитация – чертовски трудное дело. Но, несмотря на свою сложность, она давала мне кое-что очень важное: действенный метод выключения «обезьяньего ума», хоть и на короткое время. С маленьким шимпанзе можно было играть – отвлекать его чем-то блестящим, чтобы он сидел спокойно. В отличие от Толле, у которого не было для меня по-настоящему хорошего совета, медитация давала защиту, временное спасение от холодных щупальцев зацикленности. Может быть, это звучит жалко, но это было самым лучшим (и, в общем-то, единственным) решением, которое у меня было.

* * *

Довольно быстро мои усилия стали помогать «не на подушке», как говорят буддисты, то есть не только во время медитации. У меня получалось с помощью дыхания втаскивать себя в настоящий момент – в очередях на паспортный контроль в аэропортах, в ожидании лифта, в такси, где угодно. Это оказалось очень приятным занятием. Жизнь стала слегка похожа на постоянное возвращение в знакомую комнату, но с передвинутой мебелью. И у меня гораздо лучше получалось прощать себя в реальной жизни, чем во время медитации. Каждый момент был шансом сделать еще один дубль. Миллион вторых попыток.

Медитация серьезно поменяла мое отношение к скуке, которую я всю жизнь старался избегать. Джеймс Бойлан, мой научный руководитель в колледже (позже он сделал операцию по смене пола, взял имя Дженни, написал бестселлер и появился в передаче Опры) советовал мне всегда брать с собой что-нибудь почитать. Вообще-то это был единственный совет от него. Раньше я исправно ему следовал, внимательно подготавливаясь, чтобы ни одна минута не проходила без отвлекающего занятия. Я копался в телефоне на светофорах, брал распечатанные тексты с работы, чтобы читать их в очереди к врачу, смотрел видеоролики, сидя в такси.

Теперь я стал замечать эти пролетающие моменты жизни. Стоя на светофоре или ожидая начала съемок, я мог сосредоточиться на дыхании или просто оглядеться по сторонам. Как только я начинал эту игру, я сразу понимал, что часто просто ходил во сне, а мой разум толкал меня вперед или назад. По большей части я смотрел на мир через призму своих суматошных мыслей. Получался барьер между мной и реальностью. Мою жизнь пронизывало «стремление быть где-нибудь еще», как это назвал один из буддистских авторов.

Суммарный эффект от медитации вместе с проживанием каждого момента был невероятным. Я словно встал на якорь стабильности и спокойствия. Это был способ закалить себя в этом суматошном мире, обрести чувство защищенности. Вечером в субботу за минуту до начала эфира «Мировых новостей» я успокаивался, глубоко дыша и разглядывая комнату. Я смотрел на бегающих ассистентов, на светильники на потолке и нащупывал ногами реальность, чтобы потом отойти от нее, крича в камеру перед миллионами людьми по другую сторону экрана.

Все это было замечательно, но оказалось, что это не самое важное.

* * *

Ноу-хау буддизма заключается в простой технике осознанности. Если коротко, осознанность – это способность понимать, что происходит в твоей голове – злость, зависть, грусть, боль в порезанном пальце, что угодно – но не поддаваться этому. Согласно Будде, у нас есть три обычных реакции на все, что мы переживаем. Мы либо хотим этого, либо не хотим, либо игнорируем. Печенье: хочу. Комары: не хочу. Инструкция по безопасности в самолете: игнорирую. Осознанность – это четвертый вариант, способ отстраненно увидеть свой разум изнутри. Звучало красиво, но казалось мне совершенно невозможным.

Во время медитации самой лучшей возможностью тренировать осознанность были физические неудобства вроде зуда или боли. Вместо того, чтобы почесаться или поменять положение тела, нужно было просто сидеть и продолжать испытывать дискомфорт. Учителя называют это «отмечать», то есть просто приклеивать ярлык – например чешется или затекло. Для меня это было нереально. Зуд в районе бедра становился маленькой дверью в царство Аида. Я скрипел зубами и начинал сомневаться в важных жизненных решениях. Я просто не мог оставаться отстраненным, и меня это страшно – нервировало.

Главная идея была в том, что если научишься справляться с вещами вроде зуда, то в конце концов будешь контролировать свои мысли и эмоции. Это «отмечание» – «О, это просто приступ жалости» или «О, я зациклен на работе» – должно было убрать из потока сознания большую часть эмоциональной энергии.

Легко понять, что осознанность – понятие относительное. Например, во время ужина с Бьянкой мне могли позвонить и сказать, что нужно сделать репортаж о повышении цен на бензин, а для этого непременно выйти в прямой эфир на рассвете с автозаправки в Нью-Джерси. Первой моей мыслью было: «Я зол». Потом я принимал эту мысль, и на самом деле начинал злиться. Я выговаривал человеку, который дал мне это задание, целую кучу ненужных слов. В конце концов, я все равно делал этот репортаж, но при этом чувствовал себя виноватым за свою сварливость. Осознанность должна была прервать эту цепочку машинальных, бессмысленных действий.

Когда я задумался о том, как работает вся эта система якобы спонтанных психологических реакций, я понял, как сильно меня подталкивало – даже скорее потряхивало – мое эго. Я слишком много, как это назвал один автор, «плыл по течению на волнах неосознанных привычных импульсов». Это и привело меня к проблемам, связанным с войной, нарокотиками и паникой. Это же заставляло меня есть, когда я не голоден, или срываться на Бьянку из-за неприятностей на работе. Осознанность же позволяла избавиться от слепой машинальности.

Это не просто дешевый трюк. Осознанность – врожденная, природная черта. Она, можно сказать, делает нас людьми. Мы – homo sapiens sapiens, «человек разумный и понимающий свой разум». Человеческий мозг обладает способностью, о которой не говорят в школе (по крайней мере, не на западе). Мы можем гораздо больше, чем просто думать, мы можем понимать вещи, без суждения, без эго. Я, конечно, не хочу принижать способность мыслить, но бесконтрольные мысли совершенно точно могут сыграть злую шутку.

Например: можно осознавать чувство голода, но дальше нужно подумать о том, где взять еды, и может ли там быть свинина. Или можно осознать давление на мочевой пузырь, когда хочется в туалет, но придется подумать о частоте мочеиспускания, когда приходит старость и время проверить простату. Здесь все понятно – есть разница между ощущениями и ментальным верчением, которое появляется как реакция на данные стимулы.

Когда я впервые столкнулся с понятием осознанности, мы с Бьянкой раз за разом пересматривали уморительное видео, в котором ярко выраженный гей по имени Рэндел рассказывает о животном под названием медоед. «Смотрите, сколько там пчел, – говорит Рэндел нахальным голосом, в то время как на экране медоед не замечает, что его жалят сотни злых насекомых. – Вы думаете, медоеду есть до них дело? Да ему просто плевать». Осознание, как мне подумалось, действует так же, как медоед. Ему плевать. Оно просто смотрит на мысли, которые приходят в голову, будь это импульсивное желание придушить коллегу или съесть две пачки печенья перед сном, и не вызывает ни ответных реакций, ни ненависти к самому себе.

У буддистов есть прекрасная аналогия. Представьте, что ваш разум – это водопад: вода – это просто течение мыслей и эмоций, а осознанность – это безопасное пространство позади водопада. Еще одна красивая теория, но проще сказать, чем сделать.

* * *

Было много моментов, в которых мне очень нужна была осознанность. Например, еда. После отказа от наркотиков еда стала для меня источником гормона радости. А когда я встретил Бьянку, все стало еще хуже, потому что я был счастлив и привязался к дому. Она готовила огромные порции пасты, угощала печеньем прямо из духовки. Я поглощал тарелку за тарелкой. Я заставлял себя быть умеренным, но в какой-то момент терял над собой контроль. Я кормил не желудок, а центр удовольствия в мозгу. Хуже всего было с десертом. В детстве родители никогда не давали мне сладкого, и это привело к зависимости на всю оставшуюся жизнь (кстати, то же самое случилось с телевизором). Я уничтожал горы печенья, вонзая зубы в вязкую сладость. Особенно опасны были аэропорты. Тетя Энни^[28], эта соблазнительница, заманивала меня пачками печенья с корицей. Когда у меня начал расти живот, я стал беспокоиться об этом так же, как о своей редеющей прическе. К сожалению, не помогало ни тщеславие, ни осознанность. В моем стиле было сразу после медитации наброситься на чипсы, потом некоторое время помучиться совестью и пойти вздремнуть.

Но по-настоящему осознанность понадобилась мне после звонка Эми Энтелис, старшего вице-президента по развитию персонала. Эми отвечала за подбор и продвижение ведущих и корреспондентов. Она дозвонилась до меня, когда я ехал в аэропорт. Это было в начале сентября 2009 года, через месяц после того, как я стал практиковал медитацию. У нее были важные новости. Она сказала, что ABC News вот-вот объявит о том, что Чарли Гибсон решил заступить на место ведущего «Мировых новостей». Руководство сразу же решило, что Диана Сойер оставит передачу «Доброе утро, Америка», чтобы заместить Чарли.

Через секунду я понял, что это значит. Это была лавина, сравнимая по силе с тем, что произошло после смерти Питера Дженнингса. Начиналась длинная цепная реакция. Уход Дианы из утренней передачи, скорее всего, означал, что начальство решило полностью переделать состав ведущих передачи «Доброе утро, Америка», что в свою очередь вызовет изменения во всех подразделениях. Начиналась глобальная перестановка ключевых кадров. Я с тревогой подумал, не пройдет ли это мимо меня. Я вел «Мировые новости» в воскресенье, и мне это нравилось. Но если появлялись новые места, куда я мог попасть, конечно, я этого хотел.

Вскоре после новости о Гибсоне и Сойер ситуация накалилась еще больше. Мы узнали о еще двух людях, перемещавшихся по структруре новостей. Это были Джон Стоссел, соведущий программы «20/20» и Мартин Бэшер, один из трех ведущих Ночного контура. Последнее меня особенно заинтересовало. Уже несколько лет я откровенно метил на позицию ведущего «Ночного контура». Эта должность казалась мне идеальной, я мог бы заниматься этим до самой пенсии. Мне, конечно, нравилось читать короткие отрывки для «Мировых новостей» и «Доброе утро, Америка» – особенно когда новости были горячими – но это было похоже на японские хокку: от 90 до 120 секунд на повтор всех событий дня. В «Ночном контуре» сюжеты занимали от 4 до 8 минут, а на хороший репортаж могли дать все полчаса.

Но мне нравилась даже не длина сюжетов, а их разнообразие. Эта передача соответствовала моим интересам. С равной долей вероятности выпуск мог быть посвящен скандальному расследованию, интервью со знаменитостью или программе похудения для собак. Продюсеры передачи позволяли все, начиная от рассказов о том, как легко купить ребенка-раба на Гаити, заканчивая поисками древесных кенгуру в Папуа Новой Гвинее. Ночной контур позволял мне увидеть мир, спорить с экзорцистами в Конго, охотиться на секс-туристов в Камбодже, плавать с акулами в Австралии. После всех этих репортажей я думал, что завоевал место в этой передаче.

Но проблема заключалась в том, что был и другой солидный кандидат. Билл Вейр, ведущий «Доброе утро, Америка» по выходным. Билл пришел на АВС в 2004 году из местного отделения в Лос-Анжелесе, где он вел спортивные новости. Он вышел из старой школы и иногда был очень хорош. Несмотря на отсутствие репутации, Билл очень быстро приобрел славу хорошего журналиста, и ему доверяли рассказывать горячие новости не реже, чем увлекательные истории.

Моим любимым примером такой увлекательной истории было интервью, которое Билл брал у Дона Лафонтейна, человека, который озвучивал все трейлеры к фильмам. У Лафонтейна был очень густой голос, и когда он произносил свои коронные фразы («В другом мире…»), казалось, что у него есть третье яичко. Вместо обычного интервью в студии они пошли на прогулку по Лос-Анжелесу, и Лафонтейн рассказывал истории своей жизни через беспроводной микрофон. Лучшую сцену этого интервью сняли на открытой террасе какого-то кафе, пока Билл беззаботно разглядывал меню.

Лафонтейн: «Самый опасный убийца в мире. Его имени не знает никто, даже он сам. Этим летом любовь… станет смертью».

Вейр: «Я думаю заказать омлет».

Лафонтейн: «Я думаю заказать салат».

Вейр: «А не рано есть салат?»

Лафонтейн (крупным планом перед сменой кадра): «Никогда не рано… есть салат».

Начальство осторожно предложило мне подумать о том, чтобы занять место Билла в «Доброе утро, Америка» по выходным, если он перейдет в «Ночной контур». Сначала я отмел этот вариант, потому что это горизонтальное перемещение. Потом же согласился, что это даст мне в 4 раза больше эфирного времени: два часа по выходным вместо получаса в субботу. Кроме того, это дало бы мне шанс лучше показать свои возможности. Плюс ко всему, утром было самое важное время для новостей. К тому же аудитория «Доброе утро, Америка» была более молодой, это нужно было рекламодателям, поэтому передача приносила доход на всю службу новостей.

Я сказал, что согласен на этот вариант, но предпочел бы «Ночной контур». Я поставил себя в шаткое положение претендента сразу на две позиции, ни одна из которых не была гарантирована. Я продолжал рисовать худшие картины. Умственный империализм:

Никакого повышения -> облысение -> потеря любых карьерных перспектив -> трущобы в Миннесоте.

Дэвид Уэстин любезно согласился принять меня, чтобы я рассказал, почему меня стоит повысить. В назначенное время я поднялся на Пятый этаж. После символического ожидания на диване за дверью кабинета, я был приглашен внутрь. Дэвид встретил меня широкой улыбкой и крепким рукопожатием.

Он внимательно выслушал мою речь, сперва о «Ночном контуре», потом о «Доброе утро, Америка». Мне показалось, что я хорошо звучал, но трудно было оценить самого себя. Как и все опытные руководители, Дэвид был мастером говорить много слов, не обозначая своего мнения. Я понимал, что не нужно слишком сильно наседать и лучше не распушать перья слишком откровенно. Кто угодно перестанет быть любезным под слишком сильным давлением.

Дело было сделано, остальное время мы разговаривали не о работе. Я расслабился. Мы немного подшучивали друг над другом, было приятно, и я ушел довольным. Это ощущение было со мной примерно 90 секунд. К своему кабинету я пришел совсем опечаленным. Вспомнив разговор, я понял, что Дэвид не сказал ничего конкретного и обнадеживающего. На самом деле, я ушел с легким ощущением, что он меня проигнорирует. Что еще хуже, я допускал, что Дэвид будет очень долго принимать решение.

Темнота сгущалась. Если я и в самом деле должен был прийти к осознанности, то это был самый подходящий момент. Я пытался медитировать на диване в своем кабинете, но это не помогало. Каждый раз, когда я пытался увидеть свои мысли, свой гнев, страх или что-то еще, все рассыпалось. Я не мог карабкаться вверх на чертов водопад. Разве «отмечать» – не то же самое, что думать? Что бы я ни пытался разглядеть, оно оставалось закрыто только мыслями о разглядывании. Что я вообще должен увидеть перед собой? А потом я перестал «медитировать», и злость тут же вернулась.

Я знал, что злюсь, но не знал, что с этим делать. Более того, разве у меня не было права чувствовать злость? В своем представлении я заслуживал повышения, но наиболее вероятно мог остаться ни с чем. Если бы я пережил этот момент, как бы это изменило мое будущее? Мои мысли не заключают в себе реальность, но это не значит, что они не связаны с реально существующими проблемами, которые надо решать.

Итак, я снова был на старте, задавал те же вопросы, что и при первом чтении Экхарта Толле. Я был полностью уверен, что моя постоянная обеспокоенность, привычка рассматривать проблему со всех сторон и искать правильный выход, давала мне преимущество. И в то же время я знал, что излишняя тревога сводит меня с ума, превращает в домашнего тирана и в каком-то смысле лишает возможности успешно развиваться в сложных рабочих условиях. Я устал от того, что мое счастье постоянно поглощают какие-то внешние факторы вроде шахматных перестановок ведущих Уэстина. И я не понимал, как мне может помочь медитация и может ли помочь в принципе.

Следующие несколько недель я был в панике. Я старался «отмечать» свои чувства, но не знал, насколько осознанно у меня это получаслоь. Более того, я чувствовал себя виноватым за свое плохое настроение. Я ведь теперь знаю, как с этим справляться, а результата все равно никакого нет. Я решил, что пора последовать совету моего нового друга Марка Эпштейна.

* * *

Это происходило в огромном зале в Шератон Тауэрс в центре Манхэттена, и я пожалел, что пришел, только перешагнув порог. Зал был полон пафоса и напоминал подпольное казино. Публика состояла в основном из женщин среднего возраста с висячими украшениями и хитроумно завязанными шарфами. Каждая из них могла оказаться преподавательницей йоги, которая в детстве заставила меня раздеться до трусов.

Я, конечно, видел вещи и похуже на семинарах по самопомощи, но здесь была совсем другая история. Я приехал на эту трехдневную конференцию буддизма не как скептичный журналист, а как обычный слушатель. Речь шла о моих собственных интересах, и эта мысль вызывала крохотный выброс рвоты внутри меня.

Что еще хуже, мне было стыдно перед новым другом, которого я затащил туда вместе с собой. Его звали Джейсоном, он был барабанщиком в одной из моих любимых групп, «Mates of State». Это был дуэт (а заодно семейная пара), исполняющий привязчивые песни о городской тоске. Я делал репортаж о них для воскресного выпуска «Мировых новостей». Главным образом я рассказывал о том, как они поехали на гастроли с двумя маленькими детьми и написали об этом блог «Турне с пеленками». После того, как сюжет вышел в эфир, мы с Бьянкой завязали близкую дружбу с Джейсоном и его женой Кори. Джейсон был одним из немногих людей, которых мне удалось обратить в буддизм. Что интересно, он выразил мнение, которое было логичным продолжением моей загадки риска-безопасности. Он волновался, что будучи слишком счастливым, он потеряет свою тоску и не сможет писать музыку. Так же сказал однажды мой друг, комедийный писатель – медитация могла сделать его менее «критичным» и, следовательно, менее смешным.

В этом зале Джейсон был белой вороной с его ростом 180 см, стильной челкой и умением носить узкие джинсы и выглядеть при этом хорошо. Я пребывал в легком шоке. Я несколько месяцев рассказывал Джейсону о Марке Эпштейне, и вот Марк сидел на сцене рядом с двумя другими буддистскими учителями, возглавляя это безумие.

Вступительное слово произносила женщина лет пятидесяти по имени Тара Брак. У нее были длинные каштановые волосы, приятные семитские черты лица и нежный, слегка приторный тембр голоса. Она говорила в напыщенной манере – нарочито плавно и медленно, как будто делала массаж рэйки^[29] своим голосом. Она призывала нас любить самих себя, «приглашала» закрыть глаза и «довериться океану, бесконечности, загадке, знанию и любви», чтобы ощутить это и сказать: «Со мной все в порядке». Я не удержался и взглянул на Джейсона, который, я был уверен, ненавидел меня. Брак закончила свою речь стихотворением, потом выдержала эффектную паузу и добавила вполголоса: «Спасибо».

А потом поднялся Марк и спас вечер. «Что ж, я покажу вам немного другую точку зрения, – сказал он с ехидным выражением в глазах. – Она заключается в том, что со мной не все в порядке». Люди в зале рассмеялись, а по лицу Тары пробежала натянутая улыбка. Джейсон, который не в буддистском смысле был отстранен от происходящего, приподнялся в кресле.

«Люди приходят ко мне, думая, что они должны любить себя, и я всегда разрушаю их представление», – сказал он. Его речь не была ни принужденной, ни принуждающей. Идя наперекор Брак, он заявил, что мы должны обращать внимание на свою темную сторону. «Осознанность дает нам возможность заметить ненависть к самому себе, но не пытаться избавиться от нее, не заставлять себя любить». Простое понимание этого будет «удивительно облегчающим».

Идея принятия того, что не дает нам жить, показалась мне радикальной. Непросто взять и принять инстинкт, который заставляет нас нестись куда-то, покупать что-то, много есть или связываться с биодобавками. Но, как говорят буддисты, «Выйти наружу можно только через». Другое сравнение: когда на тебя идет большая волна, лучше всего просто нырнуть прямо в нее. Я мог подтвердить это после вовращения из Ирака, употребления наркотиков и потери контроля на телевидении. Когда ты подавляешь что-то, оно становится сильнее. Неприятие не приведет к безмятежности.

Речь Марка была ответом на тревоги Джейсона и моего друга-писателя по поводу того, что медитация может оставить их без почвы для творчества. Эпштейн же говорил, что осознанность приводит нас прямо к нашим страхам, действуя подобно радару Допплера. Мы видим микроклимат в своей голове и получаем прозрение, а не лишаемся его. Это заявление было полной противоположностью безрассудной надежде, о которой говорили проповедники. Это была сила негативного мышления.

Я почувствовал гордость за своего нового друга Марка и нарастающее восхищение теорией осознанности. А также раздражение из-за собственной неспособности заставить ее работать на меня.

* * *

К моему глубокому удивлению, человеком, который открыл мне тайну, стала Тара Брак.

В каком-то необъяснимом мазохистском порыве я притащился на конференцию на второй день, хотя знал, что Марк не будет выступать. Сначала Брак чуть не свела меня с ума: она картинно кивала головой, бренчала колокольчиком и говорила «Намастэ». Но потом она оправдала себя.

Тар рассказала о методе применения осознанности в конкретных ситуациях с помощью странноватого сокращения: ЗВОН.

З: Заметить.

В: Волю дать.

О: Обследоваться.

Н: Не погружаться.

«Заметить» говорило само за себя. В моем примере с Уэстином после нашего, мягко говоря, неоднозначного разговора, первое, что я должен был сделать, это признать свою злость. «Нужно просто остановиться там, где мы находимся, и заметить то, что происходит», – сказала Брак. Первый шаг – признать свои чувства.

«Волю дать» значит разрешить себе любое чувство. Буддисты всегда говорят о том, что нужно «отпустить» мысли, это скорее означает «позволить им течь». Брак в своей неповторимой манере выдала: «скажите ДА внутри себя».

На третьем шаге – «Обследовании» – нужно приступать к действиям. В истории с Уэстином, после того как я заметил свой гнев и дал ему волю, я должен был определить, как он отражается на моем теле. Краснеет ли мое лицо, перехватывает ли дыхание, кружится ли голова? Эта стратегия интуитивно показалась мне правильной, особенно учитывая, что я переживал депрессию с симптомами гриппа.

«Не погружаться» значит понимать, что чувство злости, зависти или страха, не делает меня постоянно злым или завистливым человеком. Это просто мимолетные состояния разума.

План Брак показался мне в высшей степени действенным. При этом она сама сначала казалась мне раздражающей, теперь же я находил в ее манере что-то приятное. В конце концов, она разбиралась, как в буддизме, так и в психоанализе, то есть всю жизнь помогала людям. И в который раз я с неприятным ощущением понял, что несправедливо сужу о людях.

* * *

Всего через несколько недель я применил ее совет, и оказался за водопадом.

У меня был на редкость дурной день. Сначала я узнал, что Дэвид Мьюир провел неделю на Гаити и сделал серию сюжетов о предстоящей шестимесячной годовщине землетрясения, которое разрушило на острове все, кроме самого острова. Справедливо или нет, но я думал, что землетрясение – это «мой» сюжет, потому что из всех репортеров АВС я был первым, кто оказался там после происшествия. Потом же почти сразу я узнал, что Дэвид замещает этим вечером Диану в «Мировых новостях», и еще он должен был вести «Доброе утро, Америка» на предстоящих выходных. Это означало, что он, вероятно, тоже претендует на место ведущего, и мне это не было на руку.

Достаточно сказать, что я был не в духе. Я чувствовал себя уставшим без особой причины и срывался на людей. Я опять прыгнул на диван в своем кабинете, но на этот раз вспомнил про метод ЗВОН, особенно про обследование себя на предмет проявлений внутреннего беспорядка.

Отмечаю: гул в груди.

В голове что-то колотится.

Трущобы в Миннесоте через полгода, гарантированно.

Отмечаю: волнение.

Гул, тряска.

Горячие мочки ушей.

Я не пытался это остановить, я просто это чувствовал. Я «отпускал», «разрешал» и «наблюдал».

Гул. Давление. Гул.

У меня получается! Я осознаю свой гнев!

Отмечаю: поздравление.

Напоминало киношный эффект «кадра в кадре». Обычно мои внутренние помехи заполняли весь экран. Когда же я нажал на кнопку осознанности, начало проясняться. Мысли крутились где-то на других орбитах, они еще полыхали, но уже меньше. В этом было что-то журналистское, или, по крайней мере так, как журналисты сами себе твердят. Объективность. Беспристрастность. Честность и спокойствие, если угодно.

Это было откровением. Голос в моей голове, который я всегда воспринимал всерьез, просто потерял власть. Я словно заглянул за ширму и увидел, что Гудвин – всего лишь испуганный дряхлый старик. Это не только сняло боль в данный момент, но внезапно наполнило меня чувством надежды. Я поверил, что смогу убирать грязь, которую эго продолжает выбрасывать.

Это был успех, да. Но у меня все еще были вопросы. Осознанность, конечно, отлично работала, но этого было недостаточно, чтоб избавиться от реально существующих проблем. Мьюир все еще обходил меня. Вейр все еще был первым кандидатом на «Ночной контур». Мои волосы все еще выпадали. Что же изменилось? Я добавил заметку в телефоне под названием «Вопросы Марку».

* * *

Мы снова были в Трибека Гранд отеле – я пригласил Марка выпить пива. Он сбросил ботинки и, сидя на стуле, поджал под себя ноги. Я снова подумал о том, как странно мы выглядим со стороны. Не успев приступить к своим вопросам, я заметил огонек в глазах Марка. Это значило, что у него были какие-то новости.

С заговорщицкой улыбкой он сказал, что только что разговаривал с Тарой Брак. Она пригласила его поговорить, потому что ей не нравилось, как он противоречит ей на сцене. Марк умудрился наладить отношения с этим маленьким самородком, ведь у него не было злых намерений. Я же упорно твердил, что он должен был заботиться не о ней, а о публике. Он согласился, как мне показалось. В любом случае, они с Брак все уладили.

Когда я спросил, не делает ли осознанность нас слабыми перед лицом жизненных трудностей, он вернулся к истории с Брак. «Это то же самое», – сказал он.

На той сцене в зале Хилтона Марку не понравилось то, что сказала Брак. Но вместо того, чтобы просто ее раскриковать, он спокойно и тактично не согласился. Видеть проблему не значит воздерживаться от действий. Принятие – это не пассивность. Иногда нам что-то не нравится, и это оправданно. Осознанность образует свободную зону в голове, и мы можем, как говорят буддисты, «отвечать», а не просто «реагировать». По представлению буддистов, нельзя контролировать появление мыслей, они возникают из какой-то таинственной пустоты. Мы очень часто резко осуждаем себя за чувства, появление которых не в нашей власти. Единственное, на что мы можем влиять, так это на их дальнейшее разрешение.

Ура: отвечай, а не реагируй. В этом заключалось все на свете. Именно поэтому, как я понял, так много интересных людей занималось медитацией. Баскетбольный тренер Фил Джексон, Верховный Судья Стивен Брейер, директор компании «Форд» Билл Форд, солист рок-группы «Weezer» Риверс Куомо и даже рэпер 5 °Cent. Телеведущий Том Бержерон, на худой конец. Один мой успешный приятель сказал, что, начав медитировать, он заметил, что стал самым спокойным человеком в комнате во время оживленных споров. Он назвал это суперспособностью.

Марк сказал, что так же нужно действовать и в ситуации с Мьюиром, Вейром и Уэстином. «Сидя в углу со своими чувствами, ты не избавишься от них, и не решишь проблем, – сказал он. – Но это спасет тебя от напрасных поступков. Может быть, ты перестанешь злиться на своего начальника, к примеру».

Итак, попивая пиво в пафосном отеле с психологом, которого я принудил работать со мной, я понял, что самое мудрое, что я мог сделать в нынешней профессиональной ситуации, было не брать телефон и не ныть Уэстину. Иногда нужно было жаловаться, но сейчас был не тот случай. Я сделал все что мог, и теперь можно было только склонить голову, усердно работать и надеяться на лучшее. Другими словами: отвечать, но не реагировать.

Марк также отметил, что осознанность – это умение, которое развивается с опытом медитации. Он посоветовал мне подумать о выездном тренинге. Речь шла о напряженной тренировке взаперти. Десять дней в тишине буддистского центра вместе с другими медитирующими. Никаких разговоров, телевидения, пива – только медитация, весь день. Когда я намекнул, что скорее съем свои ботинки, Марк заверил меня, что хоть это и трудно, но определенно того стоит. Он рекомендовал записаться на тренинг Джозефа Гольдштейна, которого называл своим учителем медитации. Он говорил об этом Гольдштейне в самых восхищенных выражениях и смог меня заинтриговать. Я подумал, что если почитаемый мною человек почитает кого-то еще, им стоит заинтересоваться.

Когда мы расплачивались за пиво, я сказал: «Если тебе интересно, мы можем встречаться раз в пару месяцев».

«Конечно», – ответил он, глядя мне в глаза. С очевидной искренностью он сказал: «Я хотел бы тебя узнать». Это одна из самых приятных вещей, которые мне когда-либо говорили. Прощаясь, он обнял меня. Это было трогательно, и мне очень нравилась его готовность быть моим другом, но я бы ни за какие коврижки не поехал на тот тренинг.

* * *

А потом на сцену снова вышел Дипак. Осаждая меня по электронной почте и СМС, он уговорил нашу команду сделать еще одну передачу «Очная ставка» для «Ночного контура». На этот раз Чопра должен был дискутировать со своим заклятым врагом, Майклом Шермером, бывшим христианским фундаменталистом, а ныне воинствующим атеистом и профессиональным разоблачителем псевдонауки. Будучи председателем Общества Скептиков, Шермер несколькими годами раньше прилепил Дипака на обложку журнала «Скептик» с заголовком «Доктор Кто-Бы-Говорил», и это звучало лишь немного более прилично, чем «придурок».

Тема встречи должна была звучать так: могут ли одновременно существовать Бог и наука. Это был интересный ракурс старой темы «есть ли Бог», поскольку Дипак утверждал, что верит не в «мертвого белого человека», представленного в Библии, а в невыразимый разум в сердце Вселенной. По его мнению, ученые могли с ним согласиться. В духе «Ночного контура» мы оставили некоторую недосказанность в заголовке передачи: «Есть ли будущее у Бога?»

Когда я приехал к месту проведения дискуссии – это была аудитория Калифорнийского технологического института в Пасадене – одним из первых я встретил Сэма Харриса, автора саркастических антирелигиозных книг. Он был одним из лидеров процветающего в тот момент атеистического движения. Мы встречались с ним в 2007 году, когда я снимал сюжет о конференции американских атеистов в Вашингтоне. Его книги были настолько скандальными, что он скрывал свое место жительства и часто передвигался с охраной. У меня в голове всплывали картинки, как я разговаривал с ним среди толпы людей, покупающих наклейки вроде «Иисус, спаси меня от твоих последователей». Я помню, что он показался мне гораздо более приятным, чем можно было ожидать после чтения его книг.

И вот он был там, за кулисами, потому что Майкл Шермер выбрал его своим партнером на дебаты. Дипак же выбрал религиозного деятеля по имени Джин Хьюстон, известного медиума, помогавшего Хилари Клинтон общаться с духом Элеоноры Рузвельт. Мое приятное впечатление о Сэме, оставшееся после первой встречи, быстро подтвердилось. Два полуеврея с одинаковой фамилией обязаны были сразу найти общий язык. Он был слегка похож на моего брата своей короткой стрижкой и легким налетом еврейской внешности. Его манера держаться была довольно жесткой, серьезной, но вежливой. Он был одет в темный костюм и хорошо выглаженную голубую рубашку. С ним была его элегантная и очевидно умная жена Аннака. Мы поговорили втроем в тесной гримерке Сэма, и в какой-то момент всплыло, что я интересуюсь медитацией. Они оба оживились и потом признались, что тоже.

Вот этого я не ожидал. Оказалось, что у нашего Мистера Атеиста очень интересное прошлое. Будучи студентом Стэнфорда, Сэм экспериментировал с экстази и ЛСД и был на грани помешательства. Затем он провел 11 лет в путешествиях между США и Азией, где жил в монастырях и ашрамах, учился у духовных гуру и учителей медитации. За это время он набрал суммарно почти 2 года духовной практики, медитируя по 12–18 часов в день. В то время он даже носил только белое и требовал, чтобы его называли… нет, я вам этого не скажу.

Сэм никогда не прятал эту часть своего прошлого. Он даже напомнил мне, как сразу после нашего интервью на конференции в 2007 году он произнес неоднозначную речь. В ней он заявил, что объединенные атеисты, отрицающие какие бы то ни было «духовные» опыты – он заключил это слово в кавычки, назвав его неподходящим, но никаких альтернатив не было – не более образованы, чем люди, которые верят в Иисуса. «Это была единственная речь, – сказал он, – которую встретили овациями, а в конце освистали».

Сэм без стеснения злил людей, и в той дискуссии его жажда крови проявилась на полную катушку. В зале присутствовали партизаны из обоих лагерей, всего тысяча человек. Первое слово Дипака было долгим и довольно непонятным – типичный винегрет в духе Чопры. Среди прочего прозвучало следующее: «Сегодня наука говорит нам, что естественная природа реальности состоит в глобальной корреляции». Пока он говорил, камеры засняли, как Шермер и Харрис закатывают глаза. Дипак закончил речь, назвав людей в Калифорнийском технологическом институте «джихадистами и Ватиканом консервативной ортодоксальной науки».

На это Сэм ответил: «Я бы никогда не стал читать лекции о физике тысяче человек в технологическом институте. Я не физик, и Вы не физик, каждая Ваша фраза доказывает это». Аудитория взорвалась овациями.

На протяжении дискуссии Дипак спорил, размахивал руками и кричал. Пока другие говорили, он тяжело падал в свое кресло и выглядел раздраженным. Ему словно нужно было бежать куда-то еще, несмотря на то, что именно он инициировал дискуссию. Он вел себя так же, как на первой передаче, только хуже. Учителем Любви он точно не был. В какой-то момент Сэм, который говорил четко и выверенно, и никогда не повышал голоса, попросил Дипака «немного уменьшить громкость».

В заключительном интервью Дипак с непоколебимой уверенностью объявил свою победу: «Это был полный разгром». Меня поразила способность этого человек создавать свою реальность.

Перед тем, как уезжать, я еще раз подошел к Сэму и Аннаке, которые подняли тему медитации. У них было предложение ко мне: я должен поехать на тренинг. Увидев выражение ужаса на моем лице, они признались, что это тяжеловато, но заверили, что стоит того. Они знали одного замечательного учителя. Его звали Джозефом Гольдштейном.

* * *

Трудно было игнорировать один и тот же совет от двух умных людей. Оказалось, что Сэм тоже старый друг Гольдштейна, хотя Марка он никогда не встречал. Вернувшись домой, я бегло прочитал пару книг этого прославленного гения медитации. Книги обещали небывалое объяснение того, как осознание создает пространство между стимулом и реакцией в обычной жизни. Но в основном речь в них шла о реинкарнации, ментальной энергии и «существованию на других уровнях». Мне стало интересно, как Сэм принимал сентенции вроде этой: «Даже в наше время есть люди, обладающие усиленной силой разума, способные проникнуть в прошлые и будущие жизни». К счастью, Гольдштейн сказал также, что отсутствие веры во все это все уменьшает шансы на «освобождение».

Совет Марка и Сэма звенел в моих ушах как издевка. Они задели мое любопытство и немного гордость. Если уж я связался с медитацией, я мог бы пойти и дальше. В Интернете я прочитал, что у Гольдштейна планируется тренинг в Калифорнии со скромным названием «Июльский тренинг медитативного прозрения». Конечно, звучало не так грандиозно, как «Пристанище духовных воинов» Джеймса Рэя. К тому же стоило дешевле: около тысячи долларов за 10 дней.

Однако, попытавшись записаться, я, к своему удивлению, обнаружил, что это не так-то просто. Желающих было столько, что места разыгрывали с помощью жребия. Я позвонил организаторам и попробовал фокус «да вы знаете кто я такой». Их это не впечатлило. Теперь, когда я не мог попасть на тренинг, мое желание посетить его стало еще сильнее.

Я написал Сэму Харрису и спросил, не может ли он помочь мне пробраться туда. Он ответил, что замолвит за меня словечко, но ничего не обещает. Во время нашей переписки, к слову, меня удивило, что суровые атеисты используют смайлики. Это был единственный предстоящий тренинг Гольдштейна, и получалось странно – я нервничал из-за возможности попасть на тренинг борьбы со стрессом. И я был уверен, что мне там не понравится.

* * *

Вскоре я получил еще один шанс испытать на прочность свою осознанность. Эми Энтелис позвонила мне, чтобы сказать, что «Ночной контур» будет вести Билл Вейр. Еще не было известно, достанется ли мне «Доброе утро, Америка», и когда будет принято это решение. Мне оставалось только мучиться ожиданиями.

События происходили в интересное время. Уже на следующий день благодаря стараниям Сэма я поехал в Калифорнию. Он написал, что «поиграл с законами кармы» и вписал меня в этот тренинг.

Джю-Бу

Я снова был в Трибека Гранд, подчеркнуто модном отеле в центре Манхэттена, в котором я останавливался после событий 11 сентября. Теперь это место вернулось к своему нормальному состоянию: лунный свет, музыка в стиле техно и хорошо одетые люди, неспешно пьющие иностранное пиво на мягких стульях. Это слабо напоминало место для долгожданной встречи с гуру. В тот момент я даже и не понимал, что уже давно ищу гуру.

Мужчина, стоящий со мной возле барной стойки, конечно, не назвал бы своего титула, и это было частью его имиджа. Он выглядел совершенно адекватным и был лишен всякого пафоса. При этом он получил медицинскую степень в Гарварде, что вызывало больше доверия, чем дистанционный курс Университета Седоны. Были у него и другие регалии.

Его главным откровением было то, что лучшую программу самопомощи разработали еще 2500 лет – назад. Это была картина мира, согласно которой не существовало никакого «самого» для оказания «помощи».

* * *

Семена этой встречи посеяла Бьянка. Это случилось однажды вечером дома, когда я переодевался из костюма с галстуком в домашние штаны. На полу валялись тряпки, совсем как в ателье – я разбросал брюки, носки, ремень. Мне нравилось так делать, во-первых, потому что я балансировал между собственной ленью и постоянным желанием броситься к чему-то следующему (чем раньше я уберу все это, тем раньше начну ужинать), во-вторых, это злило Бьянку, она даже называла меня Ураганом Харрисом. Но этим вечером она не клюнула на наживку. Потому что у нее был для меня подарок.

Бьянка держала в руках пару книг под авторством некого доктора Марка Эпштейна. Она сказала, что уже несколько месяцев слушает, как я то восхваляю Экхарта Толле, то ворчу на него. Наконец она поняла, почему ей показались знакомыми мысли, из-за которых я беспрестанно ною с разной степенью адекватности. Пару лет назад она прочитала некоторые книги Эпштейна. По ее словам, он был психиатром и практикующим буддистом. Эти книги помогли ей, когда она переживала кризис четверти жизни, когда у нее были проблемы в семье, и когда она должна была решить, подписываться ли на бесконечную практику, чтобы стать врачом.

Я перевернул обложку, чтобы посмотреть, как выглядит этот Эпштейн. Он оказался мужчиной среднего возраста с добрым лицом в свитере c V-образным вырезом и очках в проволочной оправе. Он просто сидел на полу на белом фоне, как это часто делают в фотостудиях. Он выглядел не таким странным, как Экхарт Толле или Дипак Чопра, но в голове все равно пронеслось: «Он мне не нравится».

Минутная антипатия прошла, когда я прочитал короткое описание рядом с фотографией. Оказалось, он был психиатром частной практики в Манхэттене.

Так началась еще одна ночь без сна, когда я переосмысливал свою жизнь. Бьянка так же дремала рядом. Происходящее напоминало ночь знакомства с книгой Толле, только это было менее постыдно. То, что было в книгах Эпштейна, внезапно показалось мне облегчающим. Как почесать место, до которого трудно дотянуться или понять, почему сексуальное напряжение между Люком Скайуокером и Принцессой Леей с самого начала казалось чем-то неправильным. Очень быстро мне стало понятно, что лучшие мысли Толле позаимствовал у буддизма. Толле не взял свои идеи из воздуха, об этом я подумал еще после чтения «Новой Земли». Видимо, он просто их адаптировал и слегка раздул некоторые из них, чтобы сделать свое дело более прибыльным. Но за две с половиной тысячи лет до того, как Толле начал обналичивать свои гонорары, Будда впервые провел блестящее исследование работы человеческого разума.

В своих книгах Эпштейн все описал: ненасытную жажду, невозможность жить настоящим моментом, постоянное повторение мыслей. У него было все, что мне нравилось в Толле, только без псевдонаучности и высокопарности. Вдобавок у доброго доктора был неплохой слог. Честно говоря, по сравнению с Толле, этот парень писал как Толстой. Месяцами борясь с потоком напыщенности и ерунды, типичной для книг о самопомощи, было неожиданно приятно увидеть эго, представленное с саркастической мудростью.

«Мы постоянно шепчем, бормочем, объясняем или спрашиваем себя о чем-то, – пишет Эпштейн. – Мне нравится здесь. Мне не нравится там. Она сделала мне больно. Как получить это? Еще этого, больше не надо того. Большая часть наших внутренних диалогов – реакция эгоистичного и инфантильного внутреннего главного героя. Все мы недалеко ушли от семилетних детей, которые постоянно наблюдают, кому же досталось побольше».

Были замечательные пассажи о человеческой привычке сломя голову нестись от одной приятной вещи к другой, даже не успев получить удовольствие. Эпштейн разрушил мою привычку бегать вокруг тарелки, разглядывая следующий кусок, не распробовав то, что уже во рту. Он описал это так: «Мне не хочется ощущать потерю вкуса – бесцветную ватную массу, которая приходит после первого взрыва вкусовых рецепторов».

До чтения Эпштейна самый серьезный контакт с буддизмом у меня случился в возрасте 15 лет, когда я был панком. Я украл фигурку Будды из местного магазина для садоводов и поставил ее в своей комнате, потому что она была красивой. Теперь я был журналистом религиозной тематики, но все еще имел очень слабое представление об этой вере. Буддисты составляют всего 1/300 часть населения Америки, не участвуют в политических движениях, о них не рассказывают в новостях. О буддизме я думал так: это что-то из Азии, у Будды проблемы с лишним весом, а его последователи верят в карму, перерождение и просветление.

Однако Эпштейн объяснил, что не обязательно углубляться в буддизм, чтобы извлечь из него пользу. Сам Будда не называл себя ни богом, ни пророком. Он говорил людям не принимать его учения до тех пор, пока они не испытают его на себе. Вообще-то он даже не хотел создавать религии. Слово «Буддизм» впервые появилось у западных исследователей XIX века при переводе оригинальных текстов. Насколько я понимаю, буддизм скорее был философией, чем религией. Эта философия притягивала психологов с тех времен, когда ранние венские последователи Фрейда изучили упомянутые тексты. В последние десятилетия среди людей, занимающихся здоровьем ума, буддизм набирал обороты. Согласно Эпштейну, Будда вполне мог быть «первым психоаналитиком». К моему удивлению, он даже утверждал, что буддизм был полезнее, чем общение с психологом. Терапия, по его словам, часто приводила к «пониманию, но не облегчению». Даже сам Фрейд признавал, что психоанализ в лучшем случае выводит нас из «истерического страдания» в состояние «обычного несчастья».

Признания Эпштейна об ограниченных возможностях психологии совпали с моим опытом. Я, конечно, был благодарен доктору Бротману за то, что он помог мне отказаться от наркотиков, а потом настойчиво, но деликатно следил за мной. Этот человек спас мою карьеру. Он и лично мне нравился, особенно тем, что мог с таким блеском в глазах вытащить на поверхность все мои бзики и всю мою фальшь. Тем не менее, у меня было это непреодолимое (и, возможно, наивное) чувство разочарования из-за того, что ему не удавалось дать мне откровение, которое бы все объяснило. Я все время надеялся дать ему какие-то ключи из моего прошлого, чтобы он в какой-то волшебный момент связал все воедино и объяснил мое безрассудство, мании и безудержное рвение. Бротман устал объяснять мне, что психология так не работает, что у него не появится никакой «единой теории». Эпштейн говорил, что даже добравшись до старой раны и вскрыв ее, психолог не сделает мне лучше. И проблема, согласно Эпштейну, была вовсе не в психологе, а в самом подходе.

* * *

Итак, что же такое эта «не совсем религия», способная лучше справиться со спасением измученной души? Я набросился на этот вопрос с таким же рвением, с каким принимался за большой и важный репортаж. Я купил целую кипу литературы. При этом стопка книг по самопомощи на моей тумбочке уже грозила развалиться. Бьянка терпеливо прикрывала ее, когда у нас были гости.

По официальной версии Будда родился примерно на 500 лет раньше Христа в северо-западной Индии, на территории современного Непала. Согласно легенде, его мать забеременела сама по себе, что похоже на буддистскую версию Непорочного Зачатия. Она умерла через 7 дней после рождения мальчика, которого назвали Сиддхартой. Его растил отец, местный король.

Один мудрец сказал королю, что Сиддхарта вырастет и станет либо властным правителем, либо великим духовным учителем. Желая, чтобы мальчик занял трон, король распорядился, чтобы тот не выходил за стены дворца, а жил, защищенный от внешнего мира и всего, что могло бы вызвать в нем склонности к мистике.

Но в возрасте 29 лет Сиддхарту так заинтересовал внешний мир, что он убежал из дома и стал скитающимся монахом. В те времена это было довольно популярно. Отрекшись от всего, нищие монахи с бритыми головами, босые и в лохмотьях бродили по лесам в поисках духовного пробуждения. Принц провел так 6 лет своей жизни, пока однажды ночью он не сел под деревом Бодхи, решив не вставать с места до тех пор, пока он не узнает просветления. На рассвете Сиддхарта открыл глаза и посмотрел на мир уже как Будда, «пробужденный».

Скептику много что могло не понравиться в этой истории. Но суть того, что Будда постиг под тем деревом, а потом передал своим ученикам, была восхитительной. В который раз подсказанная кем-то мысль надолго поселилась в моей голове.

Насколько я понял, главная идея Будды была такова: в мире постоянно что-то меняется, и мы страдаем, потому что привязываемся к преходящим вещам. Главная тема «учения» Будды (это грубый перевод слова «дхарма») вертится вокруг слова «скоротечность» – того самого слова, которое бродило в моей голове, когда я лежал на диване в офисе и размышлял о редеющих волосах и карьере в нестабильной среде. Будда исповедовал старую истину: ничто не вечно, включая нас. Мы умрем, и все наши близкие тоже. Слава уходит, красота увядает, континенты сдвигаются. Фараонов побеждают императоры, которых в свою очередь сменяют султаны, короли, кайзеры, президенты. Эта пьеса происходит среди декораций бесконечной Вселенной, в которой наши тела лишь атомы, выброшенные первыми взрывами звезд. Мы понимаем это разумом, но на эмоциональном уровне мы запрограммированы на отрицание. Нас успокаивает твердая земля под ногами, нам кажется, что все в наших руках. Мы отдаем родителей в дома престарелых и думаем, что нас самих старость никогда не коснется. Мы страдаем, потому что привязываемся к людям и вещам, которые неизменно испаряются. Когда у нас выпадают волосы, когда мы больше не получаем дозу адреналина на вожделенной войне, мы начинаем тревожиться и принимать глупые решения.

В отличие от тех религий, с которыми я сталкивался по работе, буддизм не обещал спасения в форме какой-то догмы, побеждающей смерть. Скорее он призывал просто принять то, что нас убивает. Дорога к настоящему счастью, говорил Будда, заключается в глубоком понимании скоротечности. Только осознав, что все проходит, можно слезть с карусели эмоций и увидеть свои надуманные переживания под увеличительным стеклом. Открыв глаза на реальность, можно, как говорят буддисты, «отпустить все» и отбросить свои притязания. Как написал один буддистский автор, ключ к прозрению – «познание риска».

Эта фраза – «познание риска» – просто поразила меня. Она отвечала на мой девиз «Риск – это плата за безопасность» и показывала все мои карьерные тревоги в новом свете. Если безопасности не существует, то зачем беспокоиться о рисках?

На протяжении 2500 лет буддисты познавали человеческий разум, эту безвкусную, бесцветную и бесформенную вещь, через которую мы пропускаем всю свою жизнь. Они составили подробные списки всего: Три Характеристики Любого Явления, Четыре Благородных Истины, Четыре Высших Эмоции, Семь Факторов Просветления и так далее. Еще они придумали названия для огромного числа разных привычек, которые я замечал у себя – например, «сравнивающий разум» и «жаждущий разум». У них было название даже для того случая, когда меня что-то беспокоит, и я мгновенно создаю катастрофические сцены будущего в моем воображении (например, – облысение -> потеря работы -> трущобы). Буддисты называли это «прапанча», что переводится приблизительно как «разрастание» или «империалистическая способность разума». Точно подмечено: что-то происходит, я начинаю переживать, и эта тревога очень быстро захватывает мое видение будущего. Моей любимой буддистской крылатой фразой стало выражение, описывающее бурление эго: «обезьяний ум». У меня никогда не получались метафоры про животных, поэтому эта показалась мне отличной. Наш разум – как маленький шимпанзе, непоседливый и неуемный.

Но каким бы убедительным ни было для меня буддистское учение, оно вернуло меня к старым вопросам, с которыми я сражался со времен Экхарта Толле. Не является ли буддистское «отпусти» призывом к бездействию? Отрицая желания, должны ли мы опускать руки? И разве плохо «привязываться» к близким?

Были и другие вещи, которых я не понимал. Если буддизм предполагал счастливую жизнь, то что означала главная фраза Будды: «Жизнь – это страдание»? Ну и потом, конечно, был вопрос о просветлении. Будда утвеждал (а его современные последователи, включая доктора Эпштейна, похоже, верили в это), что можно прийти к «концу страданий» и достичь Нирваны. Я не мог не издеваться над Толле за его термин «духовное пробуждение», буддисты тоже не получили скидку.

Несмотря на непонимание, меня все больше увлекало то, что я узнавал об исторической личности, которая раньше была для меня лишь украшением лужайки. Я чувствовал, что, наконец, добрался до чего-то очень существенного. Это была уже не концепция какого-то странноватого немца, а древняя философия, завоевавшая доверие таких умных людей, как доктор Марк Эпштейн. Мое прежне хаотичное блуждание резко обрело направление движения.

* * *

Я решил сделать усилие и применить все, что узнал о буддизме, на практике. Прямо посреди нашей свадьбы. Ужин уже подали и съели, и пришло время танцев. Мы услышали далекий звук труб. Через минуту я узнал песню – «Я все еще не нашел то, что искал» группы U2. «Возможно, не лучшее настроение для свадьбы», – подумал я. Но это было не важно: музыка была приятной, и гости уже были заинтригованы. Вошли восемь багамцев в местных костюмах, они играли на трубах, тромбонах, тубе и барабанах. На островах это называется «Представление Джункану». Я схватил Бьянку, которая чудесно выглядела в своем платье, и мы выстроились в линию в танце следом за этими музыкантами. Я был целиком поглощен тем, что происходит. Никаких лишних волнений: я знал, что это короткий момент, и я наслаждался им, насколько это было возможно.

Я всегда был уверен, что моя свадьба мне не понравится. В моем понимании это событие только для невесты, а жених просто должен стоять и улыбаться. Еще мне было страшно, что после долгих лет свободы я буду переживать что-то вроде мандража перед выходом на сцену. Как всегда, мои прогнозы не оправдались ни на йоту. Это был лучший уикенд в моей жизни.

В тот день вообще не было места для грусти. Мы поженились на острове Харбор, в волшебном месте, где люди ездят на маленьких гольф-мобилях, а преимущественное право движения на дорогах принадлежит диким курам.

Свадьба была небольшой: всего 50 гостей, только родственники и самые близкие друзья. Все приехали на три дня, каждый день люди проводили на пляже, где песок был в прямом смысле розовым, а каждую ночь мы устраивали вечеринку. Обычно молодожены коротко перекидываются парой фраз с гостями за столом, а у нас с Бьянкой было достаточно времени, чтобы поговорить с каждым.

Меня окрыляла уверенность в том, что я принял правильное решение. Я не мог представить себе брака ни с кем, кроме Бьянки. Моя подруга Регина сказала мне: «Для человека с ужасными суждениями ты неплохо справился с самым важным решением своей жизни». Но помимо этого было и еще кое-что. Моя увлеченность буддистской литературой приносила плоды. В течение всего уикенда я заставлял себя остановиться, оглянуться и вкусить момент, пока он длился. Это были мелочи – я бегал на побегушках у Бьянки, помогал ей, например, разложить в комнатах гостей тщательно подготовленные подарки. И мне это нравилось. Или меня оставили с моей невыразимо очаровательной племянницей Кемпбелл, пока все ушли обедать. Она сидела на моем колене и довольно агукала, а я ел чизбургер, стараясь не капнуть кетчупом ей на голову.

Были и большие, значимые моменты, как, например, сама церемония. Или чудесная речь шафера, моего брата. Он сорвал овации, безжалостно высмеяв меня. «Излишняя обеспокоенность Дэна собственным здоровьем, – сказал он, – была замечена. Ходили слухи, что мировая юстиция подумывает убрать здоровье Дэна из списка вопросов». Взрыв смеха.

Следующая шутка из его сатирического монолога оказалась пророческой. «Эта ипохондрия, – сказал он, – на самом деле симптом еще большей проблемы – Дэн уникальный случай человека, охваченного беспокойством, на его фоне даже Вуди Аллен выглядит буддистским монахом».

Как только я вернулся домой после свадьбы, беспокойство снова заявило о себе. Это случилось после ситуации на работе, с которой я не мог справиться буддистскими методами.

Однажды пятничным вечером я бросил взгляд на телевизор в своем кабинете и увидел, что Дэвид Мьюир ведет «Мировые новости», будничный выпуск, главную передачу, до которой меня допустили всего один раз. Хуже всего было то, что это получалось у него чудовищно хорошо. Я сделал тройное сальто «сравнивающего разума», «обезьянего ума» и «прапанча». Гребаный Мьюир сделал меня. Он гораздо лучше, чем я. У него такие густые волосы. Я пропал.

Ко всему этому добавилось чувство вины. Я чувствовал себя ужасно из-за того, что завидовал парню, который всегда меня поддерживал. Я хотел бы просто поболеть за него.

Этот эпизод снова поставил ребром все мои трепещущие вопросы о буддизме. Не могу ли я иногда завидовать? Не могу ли я тревожиться из-за того, что он получил этот шанс, а не я? Может ли зависть быть топливом, позволяющим добиться успеха и сохранить его? Разве нельзя совместить «плату за безопасность» с «познанием риска»?

* * *

Согласно социологическим опросам, более 50 % американцев не верят журналистам. Но по факту люди нам перезванивают.

Вскоре после звездного часа Мьюира в «Мировых новостях» я раздобыл телефон офиса Марка Эпштейна и оставил ему сообщение. Я сказал, что я репортер и его большой поклонник и спросил, может ли он со мной встретиться. Он сразу же перезвонил мне и согласился.

Примерно через неделю после звонка (или через 8 месяцев после открытия Экхарта Толле) я сел в такси и поехал на встречу с буддистом-психоаналитиком в Трибека Гранд отель, который находился всего в нескольких кварталах от его офиса.

Ресторан отеля был не к месту шикарным для двух мужчин среднего возраста, желающих поговорить о восточной духовности. Когда я приехал, Эпштейн уже ждал в баре, который располагался в атриуме с семью этажами, нависающими над головой. Я легко его узнал. Он был чуть старше, чем на фотографии на обороте книги, но выглядел гораздо младше своих 55 лет. Его зачесанные назад волосы слегка седели, но никакого намека на лысину не было (я всегда обращаю внимание на эти вещи). На нем была просторная ветровка и футболка. Он тепло меня поприветствовал, у него был мягкий голос. Возможно, это было следствием того, что он провел много лет в одной комнате, разговаривая с людьми об их проблемах.

После предисловия – заказа пива и моей ужасной привычки рассказывать каждому, у кого есть медицинское образование, о своей врачебной родословной и жене-докторе – мы перешли к делу.

Я уже привык к разговорам с учителями самопомощи, поэтому сразу спросил Эпштейна, изменилась ли его жизнь раз и навсегда, когда он принял буддизм. На долю секунды он посмотрел на меня как на сумасшедшего. Он, конечно, не рассмеялся, потому что был слишком воспитанным для этого. Вместо этого он сказал, что, как и любой человек, он бывает злым, грустным или зацикленным на чем-нибудь. Он переживал все эмоции, и позитивные, и негативные.

– Вы способны всегда жить настоящим?

– Ээ, скорее я стараюсь понимать, в каком окружении нахожусь, – сказал он, но потом признался, что у него не всегда получается.

Я решил подвести его к буддистской метафизике.

– Вы верите в реинкарнацию? – спросил я.

– В ней нет ничего плохого, – ответил он, пожав плечами. Этот человек не был догматичным.

Меня внезапно осенило, что в моих руках новый неизвестный науке вид: совершенно нормальный человек. Мне показалось, что Эпштейн – это анти-Толле и анти-Чопра. Не гуру в распространенном смысле этого слова, а просто парень, с которым можно пропустить по стаканчку.

Мы поговорили о его биографии. Он тоже вырос возле Бостона. Его отец тоже был врачом. У него не было невероятной истории а-ля Толле или Чопра. Никаких внезапных духовных пробуждений посреди ночи, никаких голосов. Он открыл для себя буддизм после того, как записался на курс «Введение в мировые религии» на первом курсе колледжа, потому что туда ходила девушка, которая ему нравилась. Его увлечение этой девушкой быстро прошло (хотя он встречался потом с ее соседкой по комнате, и это было немного странно), а вот интерес к дхарме остался. Всю жизнь он сражался с чувством пустоты и нереальности, и не мог понять, значит ли что-нибудь его существование.

Я рассказал ему о том, что пришел к буддизму с противоположной стороны. Возможно, это неудивительно для человека, работающего на телевидении, но мне никогда не приходил в голову вопрос о значимости существования. Я никогда не ощущал себя пустым или нереальным. «Наоборот, – сказал я. – Я чувствую себя слишком реальным. До сих пор не могу отделаться от детской уверенности в том, что мир вокруг создан для моего блага, и ничто не происходит за пределами прямой видимости. Может ли это помешать мне быть буддистом?»

Его это позабавило. «Конечно, нет, – ответил он со смехом. – Ваша личность отличается от моей. Когда я об этом думаю, я занимаю позицию интроверта. Вы же говорите как экстраверт, и у вас есть энергия, энтузиазм и задор». Буддизм, сказал он, подходит обоим типам личности.

Я спросил, что должен знать новичок, чтобы углубиться в этот мир. Вообще-то я не хотел становиться буддистом, я просто хотел подавить свое эго. Эпштейн рассказал мне, как после вводного курса религии в Гарварде он познакомился с группой молодых людей, интересующихся восточной духовностью. Многие из них потом стали влиятельными преподавателями и писателями и популяризовали дхарму в Америке. Он предложил мне почитать некоторые книги и назвал фамилии. Я быстро записывал в телефон и обратил внимание на то, что почти все фамилии были еврейскими: Голдштейн, Гольман, Корнфельд, Зальцберг. «Это целая субкультура», – сказал он. У группы даже было свое название: Джю-Бу^[30].

Звучало потрясающе. Они встречались в престижных северо-восточных университетах, а также во время безбашенного веселья по всему субконтиненту. Марк предполагал, что многие из этих молодых евреев выросли в далеком от религии окружении, поэтому чувствовали какую-то духовную дыру в своей жизни. Было признано, что культурная предрасположенность к волнению также стала поводом их коллективного тяготения к буддизму. Последующие десятилетия Джю-Бу сыграли важную роль в передаче мудрости Востока в понятном для западной публики виде. В основном они сделали ее менее иерархичной и молитвенной. Марк упомянул, что он и его товарищи проводят семинары, посвященные буддизму. «Походите на какие-нибудь из этих мероприятий, – посоветовал он, – пока Вам не станет скучно».

Я рассмеялся. Мне нравился этот человек. Его фотография не вызвала у меня интереса, а он оказался тем, кто мог стать моим другом. Мы, конечно, странно смотрелись рядом. Он был на 20 лет старше меня и гораздо симпатичнее. Но мы могли найти общий язык. Он был профессиональным слушателем, а я – профессиональным оратором. У нас была Бостонско-Нью-Йоркско-еврейская культурная общность. Он не был непонятным, как Толле или Чопра. Он мог бы быть моим дядей. Я хотел с ним подружиться, но еще больше я хотел получить то, что у него было. Не какое-то неловкое якобы неразрушимое самообладание, а простая уверенность. Он не отрицал свою нервозность, но считал ее забавной, а не мучительной.

В этот момент разговора – по крайней мере с Толле или Чопрой – я бы уже попросил практического совета и получил в ответ целую кучу бесполезных слов. Доктор Эпштейн же мог выписать вполне четкий рецепт. Этим буддисты в корне отличались от гуру самопомощи – у них действительно был план. И это не было трюкачеством: не требовало участия в дорогих семинарах или любого другого вложения денег. Это было бесплатно. Требовалось только решительное внутреннее движение в стиле джиу-джитсу, которое позволяло оказаться прямо перед мерзавцем в твоей голове и мирно его обезоружить.

Однако была одна большая проблема. Я отказался принимать этот план.

Сила негативного мышления

Моя все более усиливающаяся неприязнь ко всему, связанному с Нью-Эйдж и хиппи, началась еще в середине 70-х, когда мне было 5 лет. Мои родители, еще не совсем оправившиеся после Эры Водолея^[31], послали меня в класс детской йоги в местной начальной школе. Я пришел туда в «тафскинз» (это такие детские джинсы, которые невозможно было порвать). Учительница, которая осталась в моей памяти похожей на мечтательного богомола, объявила мои штаны недостаточно эластичными для упражнений. Прямо перед остальными детьми она заставила меня снять их и делать «приветствие солнца» в чудесных белых трусиках.

Мои детские травмы включали в себя также обязательные поездки на природу и походы в заплесневевшие магазины здорового питания. Потом все усугубилось годами в колледже Колби – маленькой свободной школе искусств в центре Мэн, где парни из Массачусетса и Коннектикута в банданах и спортивных кедах заставляли меня слушать бесконечное бренчание гитары Джерри Гарсии.

Из-за всего этого с буддизмом у меня были непростые отношения. Эпштейн и остальные говорили, что единственным способом победить «обезьяний ум», принять скоротечность и избавиться от привычки привязываться к преходящему, была медитация. И я даже не думал следовать этому совету. Медитация в моем понимании собирала в себе все самое ужасное, что сопровождало здоровый образ жизни. Я представлял себя сидящим со скрещенными ногами (из-за отказа от йоги я был гораздо менее гибким, чем я хотел бы быть) в комнате, пахнущей грязными ногами, в группе «практикующих», стучащих в колокольчики, всматривающихся в хрустальные шары, мычащих «ом» и пытающихся слиться с какой-то липкой космической субстанцией. Мое отношение прекрасно выражал персонаж Алека Болдуина в сериале «Студия 30»: «Медитация – это просто потеря времени, как изучение французского или поцелуи после секса».

Мое сопротивление также подкрепляла слабая способность концентрировать внимание (да-да, именно поэтому я и пошел работать на телевидение). Было очевидно, что мой уникальный ум – в лучшем случае стрекочущий, в худшем – бушующий – не мог остановиться и перестать думать.

Я мог бесконечно стоять в этом тупике перед дхармой, но через месяц после встречи с Эпштейном я пошел к психологу. Я не хотел рассказывать доктору Бротману о своем интересе к буддизму, потому что так же, как и я, Бротман не переносил слюнявых сантиментов. Это нас объединяло. Когда же я раскололся, он в ответ рассказал о своем бывшем коллеге из Гарварда, который написал бестселлер о пользе медитации. Бротман полагал, что это могло бы мне пригодиться.

– Я думаю, что это не для меня, – сказал я. Но когда я стал переваривать его неожиданный ответ, я вслух припомнил, как в день нашего знакомства он упомянул породистого жеребца, чтобы объяснить, как человек с моими психологическими трудностями должен не только отказаться от наркотиков, но и заниматься какой-нибудь мысленной и физической тренировкой, чтобы сохранить баланс.

– Вы думаете, что медитация будет мне полезна, потому что, как Вы раньше говорили, мне нужно тренировать себя как породистого жеребца?

Он рассмеялся и покачал головой: «Я не говорил „породистого“, я сказал „благородного“».

Просто слова. Не важно. Что ж, я все-таки прочитал книгу, которую написал его друг, тоже доктор. Теория этого доктора состояла в том, что в современной жизни мы слишком часто включаем древний механизм «бей или беги». Мы реагируем агрессивно в пробках, разговорах с начальством и во многих подобных ситуациях. По его словам, такая реакция была одной из причин участившихся болезней сердца. Даже если конфликт незначителен, наше тело не знает об этом и выбрасывает в кровь гормоны стресса, как будто речь идет о жизни и смерти. Доктор провел исследования, показавшие, что медитация может обратить последствия стресса и снизить кровяное давление. Это очень воодушевило обеспокоенного ипохондрика внутри меня.

Я прочитал несколько других книг о том, что из себя на самом деле представляет буддистская медитация, и узнал, что не обязательно носить балахоны, петь строчки на санскрите или слушать Кэта Стивенса. Возможно, мои предубеждения были не более, чем очередным примером моей склонности делать оценочные суждения? Моя оборона ослабла.

Ретрит

Это было самым длинным и самым сильным опьянением в моей жизни. Но началось оно с похмелья.

День первый

Что я действительно осознаю, так это захвативший меня ужас.

Я сижу в кафе в Сан-Франциско и последний раз ем приличную еду перед отправкой в концлагерь дзена. Одновременно я листаю информационные брошюры из центра медитации. Это место называется «Спирит Рок» – звучит как оккультная версия «Фреггл Рок»^[32], населенная куклами, гадающими на кофейной гуще. Текст брошюры до отвращения приторный: «Ретрит проходит в священном месте, защищенном от окружающего мира, чтобы участники могли успокоить разум и открыть сердце».

Согласно брошюре, можно «занять любую комнату» на одного или двух человек. Я прокручивал в голове неприятные картины возможных соседей-хиппи с седыми волосами, собранными в пучок. Повара «заботливо приготовят» вегетарианскую еду. Нам будут каждый день назначать «работу йогов» по хозяйству, на кухне или «звон в колокольчики», что бы это ни означало. Прилагался внушительный список «Чего не нужно брать с собой», который, кажется, написали в 1983 году. Среди прочего он включал в себя часы с будильником и плееры. Ретрит будет проходить в «величественной тишине», что предполагает отсутствие общения друг с другом и внешним миром, за исключением экстренных ситуаций.

Целых 10 дней без единого слова – то, за что цеплялись все, кому я рассказывал о ретрите. Люди, которым я осмеливался признаться, всегда спрашивали одно и то же: «Как же ты проживешь так долго без общения?» Как ни странно, молчание меньше всего меня беспокоило. Я не думал, что там будут люди, с которыми мне так уж захочется поговорить. По-настоящему меня пугали физическая боль и скука ежедневной медитации с утра до вечера на протяжении 10 дней. Для человека со слабой спиной и хроническим неумением сидеть спокойно, это должно было стать не самым приятным отпуском.

Я вызываю такси, дорога на север в округ Марин занимает час. Когда мы едем через пролив, я чувствую себя ягненком, который сам идет к жертвеннику. Я получаю сообщение от Сэма, который завидует тому, что мне предстоит пережить. Он безупречно рассчитал время. Меня ободряет напоминание о том, что эти ретриты оставляют бесценный опыт. Я даже недавно читал о них статью в «Нью-Йорк Таймс», которую написал Роберт Райт – профессор философии Принстонского университета, а также полемист, брюзга и агностик, не верящий ни в какие мистические вещи. Райт писал, что обрел «возможно, самый замечательный жизненный опыт» своей жизни на подобном ретрите, нашел «новый вид счастья» и пережил «момент знакомства с ящерицей».

При этом никто не гарантирует каких-то больших прорывов, в духовных кругах их называют «пиковое переживание». Единственное, что несомненно будет – и это подтверждал Сэм – тяжелое испытание первых дней. Классический империализм разума: я бросаюсь сразу во второй или третий день, воображая себя замкнутым и несчастным.

Мы приезжаем в Спирит Рок примерно в четыре часа вечера. Когда мы сворачиваем с шоссе на дорогу до лагеря, я замечаю дорожный знак с надписью: «Доверься президенту».

Боже праведный.

Но какое же красивое место! Оно похоже на пейзажи французских импрессионистов. Нас окружают холмы, покрытые золотистой травой, выжженной солнцем, тут и там на них торчат островки ярко-зеленых деревьев. Центр представляет собой ряд стоящих на холме симпатичных деревянных домиков с японскими крышами.

Я захожу с чемоданом в главный кабинет и замечаю первых коллег по медитации. Они очень солидно носят бейджи Национального Общественного Радио, а также носки с сандалиями.

Мы распределяемся по комнатам и получаем «работу йогов». Я начинаю понимать, что «йогами» здесь называют медитирующих. Мне говорят, что я буду «мыть котлы».

Аллилуйя: мне досталась комната для одного человека на втором этаже одного из четырех общежитий. Жилье скромное, но не ужасное. Небольшая кровать стоит возле окна. Белые стены. Коричневый ковер. Зеркало и раковина. Общая ванная комната внизу.

В шесть часов ужин – и мой первый шок: еда превосходна. Соус из гороха, свежий хлеб, салат с отличной заправкой и укропом, суп из свежих кабачков.

Я жду своей очереди, нагружаю тарелку и оказываюсь в неловкой ситуации а-ля школьная столовая, когда непонятно, куда нужно сесть. Нас примерно сто человек. Толпа состоит в основном из седых бэби-бумеров. Многие из них, очевидно, знакомы – наверное, они постоянные участники групповых медитаций на западном побережье. Нам еще не запретили разговаривать, поэтому все беззаботно болтают.

Я замечаю двух чернокожих женщин и четверых молодых людей, двое из которых азиаты. Есть пара женщин-инвалидов в колясках с электродвигателями. У этих колясок на удивление жестокие названия вроде «Jazzy»^[33] и «Rascal»^[34].

Я нахожу свободное место возле милой пожилой пары, которые заводят со мной беседу. Я делюсь своими опасениями о том, что первые дни будут суровыми. Дама ободряет меня, говоря, что это не так тяжело: «просто как смена часового пояса».

Когда мы заканчиваем есть, к нам обращается главный повар по имени Мэри, веселая женщина с лицом херувима и короткими каштановыми волосами. Будет три приема пищи: завтрак, обед и легкий ужин. Есть правила: нельзя приносить еду в комнаты, нельзя заходить в обеденный зал, пока повар не даст сигнал колокольчиком, после еды нужно выстроиться в линию и положить свои тарелки в пластиковый контейнер для посудомойщиков. Для строгих веганов есть специальная зона «простой пищи». Для людей с особой диетой есть полка, на которой можно хранить свой запас пророщенной пшеницы или чего-то еще. Мэри была вопреки ожиданиям не так уж строга. Я представлял себе буддистскую сестру Рэтчед^[35]. «Я надеюсь, что вы будете относиться к обеденной зоне как к своей собственной кухне», – сказала она, и, кажется, действительно так думала.

Церемония открытия проводится в зале для медитаций, который расположен в элегантном строении на выступающей из земли скале чуть меньше, чем в сотне метров от общежития. При входе все снимают обувь и оставляют ее в маленькой прихожей. В просторном светлом зале полированный деревянный пол и много окон. Спереди стоит алтарь со статуей Будды, перед ним около дюжины ковриков разложены аккуратными рядами. Многие пришли пораньше, чтобы занять себе место и построить своеобразное гнездо для медитации из маленьких деревянных лавочек, круглых подушек, называемых «дзафу», и тонких шерстяных пледов. Они сидели с закрытыми глазами скрестив ноги в ожидании начала. Эта картина посылает мой «сравнивающий разум» в свободное плавание. Я в стане врага.

Для тех, кто еще не умеет сидеть как принято, есть несколько рядов стульев позади ковриков. В итоге я, конечно, сидел в самой дальней части комнаты, как это было в старшей школе.

Усевшись, я поднимаю глаза и тут же вижу учителей, входящих в комнату один за другим. Они молча идут с каменными лицами. Колонну замыкает Гольдштейн. Я узнал его по фотографиям на обложках его книг. Он выше, чем я ожидал. Гольдштейн идет широкими медленными шагами. На нем рубашка на пуговицах и брюки песочного цвета с высоким поясом. Я вижу проплешину в середине его головы, а по бокам – короткие каштановые волосы. У него угловатое лицо с большим, элегантно выступающим носом. Он отрастил бородку. Он выглядит очень серьезным и в целом производит даже слегка пугающее впечатление.

Учителя занимают свои места в переднем ряду, и одна из них, 50-летняя азиатка по имени Камала, приветствует нас. Ее манера держаться подчеркнуто мягкая и выразительная. Я начинаю думать, что они, наверное, преподают во всех школах, куда ходили все эти люди. Она официально открывает ретрит и объявляет, что с этой минуты мы «погружаемся в тишину». Новые правила: никаких разговоров, чтения и секса. Я читал, что есть понятие «йога-интрижка», когда люди влюбляются в кого-нибудь из партнеров по медитации, пытаются заигрывать взглядом и строят разгоряченные фантазии. Оглянувшись, я убеждаюсь, что со мной такого произойти не может.

В своей задумчивой речи учитель говорит нам, что цель ретрита – попытаться быть осознанным постоянно, а не только во время медитации. Это значит: что бы мы ни делали – ходили, сидели, ели или даже шли в душ – это нужно делать с преувеличенной неспешностью, чтобы дотошно и подробно уделять внимание каждому действию.

И тут я впервые смотрю на расписание, которое будет действовать до окончания ретрита. Оно гораздо жесче, чем я думал. Каждый день начинается с подъема в 5 утра и часовой медитации. Затем завтрак и чередующиеся медитации разной длительности: сидя и на ходу. Они продолжаются весь день до 10 часов вечера, прерываясь на приемы пищи, отдых и работу. Вечером так называемый «рассказ о дхарме». Я быстро прикидываю: примерно 10 часов медитации в день. Я честно не знаю, смогу ли это осилить.

День второй

Будильник звенит в 5 часов, и я вдруг с горечью понимаю, где нахожусь.

Я беру одну из трех пар спортивных брюк, которые взял с собой, представляя долгие дни без движения. Я спускаюсь в ванную на первом этаже, выполняю омовение и выхожу на прохладный утренний воздух. Я присоединяюсь к медленному течению йогов, бредущих из общежития к залу для медитаций. Все они идут медленно, опустив голову. Я понимаю, что эти люди серьезно приняли призыв к постоянной осознанности.

Шагая с молчаливой толпой в этой предрассветной темноте, я решаю сделать во время ретрита все, что в моих силах. Если уж я здесь, я сделаю все как положено, черт побери.

В зале я не направляюсь к стулу, на котором сидел вчера, а иду прямо к коврикам. Кладу одну подушку на другую и с размаху сажусь на них, повторяя движения более опытных йогов.

Я замечаю, что некоторые люди, входя в комнату, останавливаются и кланяются в направлении статуи Будды в центре зала. Мне неловко от этого. Не знаю, как Сэм с этим мирится.

И еще один неприятный сюрприз: около каждого коврика лежит листок. Это слова. Нам придется петь мантры.

Один из учителей, белый мужчина средних лет, выходит вперед и объясняет нам, что это «наставления Будды», которыми уже много столетий йоги начинают свой день. Слова были на языке пали, на котором говорил Будда, для нас сделали фонетическую запись на английском. Учитель начинает петь, медленно и низко, и все остальные подключаются, читая с листа. Пение – единственное исключение из правила «величественной тишины», наряду с теми случаями, когда мы можем говорить с учителями.

На правой стороне листа перевод текста на английский. В первой части мантры мы «принимаем убежище» Будды – «Просветленного». Затем мы поем «наставления», которые являются, по сути, набором обещаний: не вредить ни животным, ни людям, не красть, не лгать, не использовать вещества, изменяющие сознание, а также «не танцевать, не петь и не делать неподобающих выступлений». Если бы мои друзья увидели, как я восседаю на этих подушках и пою, они бы животы надорвали от смеха.

Когда мы прекращаем петь, начинается медитация. И все. Игра началась.

Почти сразу я понимаю, что сидеть на подушках было не самой лучшей идеей. Меня атакует боль в спине и шее. Я ощущаю, что кровообращение в ногах перекрыто. Пытаюсь сосредоточиться на дыхании, но больше, чем на два вдоха меня не хватает.

Вдох.

Выдох.

Вдох.

Черт, кажется, мои ноги оторвутся где-то ниже коленей.

Давай же, парень.

Вдох.

Такое ощущение, что какой-то динозавр держит меня зубами за ребра.

Выдох.

Я проголодался. Здесь мертвая тишина. Интересно, кто-нибудь, кроме меня, еще сходит с ума?

Через час, полный ужасных мучений, я слышу мягкий звенящий звук, похожий на гонг. Учитель ударил по какой-то металлической миске – оказалось, что это колокол.

Все поднимаются и очень осознанно волочат ноги к обеденному залу. Я шагаю в каком-то оцепенении, словно из меня вышибли что-то дрянное. На улице образуется очередь. Ах, да. Нам ведь нельзя входить до тех пор, пока один из поваров не выйдет и не позвонит в колокольчик. В этом есть что-то жалкое.

Я оглядываюсь. Слово «йог» звучит довольно забавно – напоминает Мишку Йоги^[36]. Но эти люди выглядят совсем не забавно. Оказывается, осознанность выглядит не так уж мило. Каждый находится в своем мире, изо всех сил стараясь отринуть все, кроме настоящего момента. У людей странные выражения лиц из-за усиленной концентрации – от пустоты до напряжения. Брошюра деликатно советует нам избегать зрительного контакта с другими участниками ретрита, чтобы не нарушать их медитативной сосредоточенности. Это единственное место на планете, где вежливее будет не сказать «Будь здоров», когда кто-то чихнет.

Одежда участников только подчеркивает сходство с вечеринкой зомби. Похоже, что большинство этих людей выросли в условиях суровой простоты, либо намеренной эксцентричности. Их вещи часто не подходят случаю или отстали от моды на пару десятилетий. Такое ощущение, что их выдернули из секонд-хендов. Один парень носит выбеленные гофрированные джинсы.

После завтрака – перерыв, а затем вторая сидячая медитация.

Хоть я и вернулся на стул, меня продолжает атаковать пронзительная боль в спине. Я все еще не могу держать концентрацию внимания дольше, чем один вдох-выдох. У меня что-то вроде боязни неудачи, и, возможно, именно из-за этого здесь медитировать гораздо сложнее, чем дома. Я чувствую себя новичком, попавшим в высшую лигу, но неспособным справиться. Не могу поверить, что буду сидеть на этом стуле в этой комнате среди этих людей еще 9 дней своей жизни.

На первой части медитации при ходьбе я пребываю в растерянности. Не имею представления, что такое медитация при ходьбе, поэтому мне остается просто гулять. Вокруг много животных: саламандры, оленята, дикие индюшки. Они подходят очень близко к людям и совершенно не боятся. Очевидно, «обязательство не вредить», которое мы приняли при регистрации, дошло до других живых существ. И люди относились к этому серьезно. Вчера вечером я видел, как какой-то парень в зале для медитаций показательно вынес на улицу жука на листке бумаги вместо того, чтобы раздавить его.

Третья сидячая медитация еще больше напомиет кошмар. Мое тело нашло еще один способ бунтовать: рот постоянно наполняется слюной. Я стараюсь не двигаться, но ситуация безнадежна, я не могу сидеть с полным ртом слюны. Я сглатываю, но каждый раз после этого рот почти сразу наполняется снова. Конечно, нельзя даже говорить о попытках сосредоточиться на ритме дыхания. Мой внутренний монолог почти полностью идет о том, когда же закончится положенное время.

Я слышал дурацкий колокольчик?

Это был колокольчик?

Нет, это не он.

Черт.

Черт, черт, черт, черт, черт… Черт.

Четвертая сидячая медитация: с нами сам Гольдштейн. Впервые Великий Человек говорит сам. У него глубокий низкий голос, но он говорит слегка в нос как все евреи Нью-Йорка. Этот акцент не могут убрать даже годы занятий медитацией в Азии. Каждый день в это время учителя рассказывают нам основные принципы медитации и отвечают на вопросы группы.

Гольдштейн начинает с пояснений относительно медитации при ходьбе. «Это не перерыв в работе», – говорит он. Другими словами, мы не бродим и любуемся пейзажем. Он объясняет задание: выбрать кусок земли длиной метров десять, а затем медленно ходить туда-сюда, осознавая свое движение. С каждым шагом нужно думать о том, как ты поднимаешь ногу, переносишь ее и ставишь. А потом снова. До бесконечности.

Отлично. Теперь от утомительного однообразия нельзя будет отдохнуть в течение всего дня.

Рассказывая об этом правиле, Гольдштейн просит еще кое о чем. Он хочет, чтобы после окончания каждой сидячей медитации мы не уходили из зала раньше учителей. Это, по его выражению, было бы более «пристойно».

Я обедаю в комнате, полной зомби. Почти все жуют с закрытыми глазами. Меня накрывает гигантская волна безысходности. Я чувствую себя одиноким и запертым в ловушке. Время, которое я потрачу в этом месте, кажется мне огромной массой воды в океане. Это чувство отчаянной тоски по дому похоже чувство, которое я переживал каждое лето, когда родители отправляли меня в летний лагерь.

Плюс ко всему я чувствую себя глупо. Почему я здесь, когда мог бы проводить время на пляже с Бьянкой? У нас с ней была пара сложных разговоров об этом ретрите. Она старалась поддерживать меня в «духовном приключении», как и во всем остальном, но было трудно не расстроиться из-за того, что я беру 10 дней отпуска ради медитации, особенно принимая во внимание, как мало у меня выходных. Помимо этого, когда я ездил в места вроде Папуа или Конго, я мог звонить ей хоть каждый день. Здесь же я был совершенно недосягаем.

Бьянка была не только расстроена, но и немножко напугана. Однажды она сказала, что я могу вернуться домой в уверенности, что я лучше нее, и это ее волнует. Я ответил на это с корявым снисхождением: «Если ты так представляешь себе буддизм, то я объяснил тебе хуже, чем думал». Мягко говоря, это не произвело должного эффекта. Хотя, вероятно, после этой фразы она уже не так плохо относилась к тому, что меня не будет дома 10 дней.

А теперь я сижу в комнате полной незнакомых людей идумаю: «Бьянка была права, мне не нужно было сюда приезжать. Какой же я дурак».

Когда волна тоски и сожаления доходит до крайней точки, я собираю всю свою осознанность, чтобы увидеть свои эмоции со стороны. Я говорю себе, что это просто мимолетные ощущения. Это не панацея, но так можно держать своих чертей подальше.

Во время следующей медитации на ходу я намечаю свою территорию во дворике перед залом для медитаций и медленно хожу взад-вперед, пытаясь отметить каждое движение. Поднять, перенести, поставить. Поднять, перенести, поставить. Если бы случайный человек обнаружил нас здесь шагающими как в замедленной съемке, он бы подумал, что в психбольнице учебная пожарная тревога.

Вернувшись на подушку, я продолжаю свой сизифов труд: толкаю валун собственного внимания по бесконечному склону. Я хватаюсь за дыхание, как за веревку на краю скалы. Я не хочу представлять собой сочетание боли, усталости и слюны. Мне кажется постыдным и даже возмутительным, что после года ежедневных медитаций я не способен даже просто зацепиться за Сейчас. Каждый виток мыслей вызывает самобичевание.

Вдох.

Выдох.

Интересно, сегодня на обед подадут еще свежего хлеба?

Черт.

Вдох.

А защитный экран в столовых придумал один человек, или это одновременно появилось независимо друг от друга сразу в нескольких цивилизациях, как математика и язык?

Идиот.

Ты ничего не можешь.

Ты нессомненно, безнадежно и беспросветно тупой.

К началу вечерней лекции я чувствую себя побежденным.

Учителя заходят в комнату. Гольдштейн широкими величественными шагами идет первым. Он садится в центре алтаря, а остальные учителя рассаживаются вокруг в положении для медитации и закрывают глаза.

Гольдштейн пытается понять, как зацепить беспроводной микрофон на голове. Певцы используют такие же микрофоны на концертах, чтобы освободить руки и прыгать по сцене. Справившись, он произносит: «Я чувствую себя рок-звездой».

Женщина, сидящая позади меня, благоговейно шепчет: «Вы и есть звезда».

Когда он начинает говорить, я понимаю, что он не такой суровый, каким показался в нашей «теплице» во время медитации. На самом деле он забавный, его манера напоминает мне старых комедиантов с именами вроде Шеки, популярных в сообществе американских евреев.

Он говорит о силе желания в наших умах и о том, как под влиянием культуры мы верим, что чем больше приятных ощущений получим – от секса, фильмов, еды, покупок и других подобных вещей – тем счастливее будем. Он читает рекламные слоганы, которые собрал за долгие годы.

– «Моментальное наслаждение стало еще быстрее. Магазин Vogue.com»

Все смеются.

– Другой слоган звучит так: «Я не позволю ничему стоять на пути к удовольствию». Но лучше всего, – говорит он, делая паузу, чтобы подогреть наше любопытство, – вот это: «Чтобы ни в чем больше не нуждаться, сделай так, чтобы у тебя все было!»

Зомби взрываются смехом, Гольдштейн издает несколько негромких смешков.

Он продолжает говорить и отвечает на один из самых больших моих вопросов – почему буддисты хотят избавиться от желаний. Он говорит, что речь не о том, чтобы забыть об удовольствиях или карьере. Просто нельзя отдаваться желаниям целиком, нужно быть мудрым. Он своевременно добавляет, что сам далек от идеала, и рассказывает историю о своем раннем опыте интенсивных медитаций в Индии в 60-х. «Все шло хорошо, я был сосредоточен. Это был один из тех моментов, когда тебе кажется, что просветление может прийти в любую минуту», – говорит он с иронией. В том центре медитирующие в определенное время получали чашку чая и банан. «И вот я сижу, жду просветления, и тут звенит гонг». Комическая пауза. «Просветление или банан?» Еще одна пауза. Он снова смеется. «Чаще всего я тянулся за бананом».

Нам здорово помогает его юмор, как и его любовь к тому, что он говорит. После целого дня неподвижного сидения и дыхания, когда мне казалось, что это самое глупое занятие в моей жизни, рассказ Гольдштейна приятно напоминает об интеллектуальной сложности буддизма. Мы чувствуем его энтузиазм и заражаемся им. Он обсуждает слова Будды c таким же смаком, с каким сомелье пробует Бордо 1982 года.

– В одном тексте он описал суть своего учения всего лишь несколькими словами. Вот они, эти строки. Если прислушаться к ним, можно достичь просветления, – говорит он и снова фыркает. – У вас есть шанс.

Он упоминает стих, в котором Будда называет «страшной приманкой мира» все, что мы переживаем, – образы, звуки, запахи и так далее.

– Это… замечательное утверждение, – говорит Гольдштейн. – Каждую минуту они растут: они – крючок, мы – рыбы. Клюем ли мы? Или свободно плаваем в океане?

Я думаю: «Да, это верно – и тогда возникает смысл в том, чтобы сидеть весь день с закрытыми глазами, обретать контроль над разумом, чтобы увидеть, какие силы нами движут, сводят нас с ума».

Гольдштейн разбирает разные части буддистских писаний, и в этот момент я резко понимаю, что вот тот случай, когда блестяще умный еврей вроде моего отца решает посвятить свою работу буддизму. Скорее всего, родители Гольдштейна хотели, чтобы он был юристом или врачом, а он стал толкователем буддистского учения. Плюс ко всему его акцент, напоминающий мне об отце, еще больше располагает меня к нему.

Однако, продолжая вещать, он теряет меня как слушателя. Раньше он шутил про просветление, а теперь серьезно говорит о реинкарнации, карме, «очищении разума» и «освобождении». В самом конце он говорит, что дхарма «ведет к спокойствию, гармонии и Ниббане». Ниббана – это вариант слова Нирвана.

Ой. Так можно и испортить отличный разговор.

В конце последней сидячей медитации еще один неприятный сюрприз: мы снова поем. На этот раз это мантра «метта»: мы посылаем «любовь и добро» целым группам людей – нашим родителям, учителям и «защищающим нас божествам». Мы желаем всем Конца Страдания.

Я думаю, для меня Конец Страдания придет быстрее всего, если я просто поеду домой.

День третий

В голове проносится строчка из передачи «Chappelle’s Show». Это, несомненно, самая забавная передача за всю историю телевидения. В одном из скетчей Дейв Шапелл изображает «Новости из мира хип-хопа». Его персонаж по имени Трон, называемый «человеком из Статен-Айленд», подвергся жестокому нападению группировки Ву Танг. Лежа в больнице, окруженный репортерами, он рассказывает, как рэперы зашили его задний проход и «кормили меня снова, снова и снова».

«Это была пытка. Чистая пытка, сынок».

Эта фраза – «чистая пытка, сынок» – болтается внутри моего черепа, потому что я постоянно верчусь вместе с другими зомби. Сидячие медитации, работа Министерства Смешных Походок, очереди в обеденном зале за очередной порцией зерен и овощей. Меня действительно тошнит от всего происходящего.

Ближе к полудню я прохожу мимо доски с объявлениями, когда шатаюсь в холле перед залом для медитаций. Меня бросает в дрожь, когда я вижу записку со своим именем. Она от Гольдштейна. Аккуратная надпись на маленьком белом кусочке бумаги предлагает встретиться через час. В записке указано, что йоги должны время от времени встречаться с учителями, чтобы обсудить практику. Я не влез в его расписание, поэтому он выделил дополнительное время. Это самый острый момент дня.

В назначенное время я подхожу к главному кабинету, снимаю ботинки и открываю дверь. Тихо вхожу в застланную коврами комнату, в которой Гольдштейн своими ненормально длинными руками уже ставит стул прямо перед большим мягким диваном, на котором собирается расположиться сам. Он жестом приглашает меня присесть.

В личном разговоре он ведет себя еще свободнее, чем на лекции. По привычке я начинаю сыпать вопросами, касающимися его биографии. Оказывается, он вырос в Кэтскиллз, его родители были из Нью-Йорка и владели отелем для евреев. Это многое объясняет: он действительно вырос среди американских евреев.

Мне приятно удостоиться аудиенции, но в то же время я нервничаю. У меня миллион вопросов, но я не хотел бы ими злоупотреблять. Возле его дивана я вижу часы, такие же как у доктора Бротмана.

Я начинаю с самой важной проблемы: «Мой рот все время наполняется слюной, и это мешает мне концентрироваться».

Он со смехом заверяет меня, что такое почему-то случается со многими медитирующими. Это очень меня утешает. Он предлагает разрешить самому себе сглатывать, просто не нужно фокусироваться на этом, иначе будет только хуже. Он говорит, что его мать, «очень темпераментная женщина», сталкивалась с этой же проблемой. Только она не хотела сглатывать, чтобы не поддаваться желаниям, поэтому слюна капала прямо на ее платье. Мне страшно хочется узнать, каким образом он уговорил свою мать-еврейку медитировать, но на это нет времени.

Он спрашивает, как вообще идет практика. Не желая раскрывать всю глубину своего отчаяния, я признаюсь, что были некоторые трудности, но сразу добавляю, что я знал, что все это пройдет. Он широко улыбается, хлопает себя по коленям и говорит: «В этом вся суть!» Это в который раз напоминает мне о цели пребывания здесь: научиться противостоять шуму в голове.

Через 15 минут я понимаю, что мое время истекло. Встреча была короткой, но очень полезной. Этот человек – просто гений. Он как шпион пробирается в каждый закоулок и каждый тупик разума, и когда кто-нибудь рассказывает ему о своих проблемах, он может ответить: «Да, я был там, и вот как оттуда можно выбраться».

Эра облегчения быстро заканчивается. На одной из послеполуденных медитаций учитель, женщина по имени Спринг, выходит вперед и рассказывает, что сегодня «мы попробуем кое-что новое».

Спринг находится в неопределенном возрасте между 30 и 40 и сочетает в себе все, что больше всего беспокоит меня в медитации. У нее выработанная мягкая манера речи. У нее свистит звук «с», и каждое слово звучит слишком отчетливо. Она носит шаль. Скорее всего, она еще и воинствующий борец за переработку мусора.

Она говорит, что мы займемся медитацией «метта» (или «любовь-добро»), что явно попадет у меня в категорию «То, что я точно возненавижу». Вот как это работает: нам нужно мысленно представить себе нескольких людей, а потом посылать каждому из них добрые пожелания. Нужно начать с себя, затем перейти к «наставнику», «близкому другу», «нейтральному человеку», «сложному человеку», затем ко «всему сущему». Интересно, что она советует не выбирать никого, к кому ты неравнодушен. «Это слишком сложно», – говорит она. Так что Бьянка сегодня не получит лучей добра.

Я сразу понимаю, что никогда в жизни не смогу понять смысла этого упражнения. Даже сама добренькая Спринг признает, что это может быть немного трудной практикой, но обещает, что она «изменит вашу жизнь».

Что хорошего в метта, так это то, что испускать эти лучи добра должно быть физически комфортно, поэтому нам разрешают лечь на пол. Я смотрю на это как на поблажку, хоть и обещал себе стараться изо всех сил. Я устраиваюсь поудобнее и готовлюсь любить на всю катушку.

Мы начинаем с себя. Спринг говорит нам создать мысленную картинку самих себя, а затем повторить четыре фразы. Когда она произносит их, ее речь выходит на новую ступень разражительности. Она выкрикивает самый конец фразы, как гламурные девушки в городах Калифорнии.

Будь счастлив.

Будь защищен от любой беды.

Будь здоровым и сильным.

Живи в покое.

Я понимаю, что регулярные медитации должны были натренировать осознанность, а метта – развить способность к состраданию, но я мог вырабатывать только скуку, высокомерие и неполноценность. И это ставило под сомнение мое величие духа. Если бы я был хорошим человеком, я бы сразу проникся любовью, правда? Если бы я был хорошим мужем, не поехал бы я на пляж с Бьянкой? Спасибо Вам за это огромное, Спринг.

День четвертый

Сегодня мне исполняется 39. Я уверен, что это худший день рождения из всех.

Утренняя медитация представляет собой эпическую битву со сном. Я чувствую, как сонливость потихоньку скатывается с моего лба. Меня одолевает желание погрузиться в это забытье.

Вторая сидячая медитация – это просто праздник боли, слюны, кашля и ерзания. Мое сердце колотится. Я сглатываю, шмыгаю носом и шевелюсь на стуле. Жар заливает мне щеки. Наверное, я свожу с ума сидящих рядом людей. Попытки включить осознанность ни к чему не приводят – я начинаю забывать, что это вообще за осознанность такая. Чистая пытка, сынок.

За пределами медитационного зала я еще более несчастен. Большинство моих мыслей вертятся вокруг того, как пережить здесь еще 6 дней. Я признаю, что часть большой цели ретрита – научиться систематически отметать в сторону все то, с помощью чего мы отгораживаемся от так называемой «боли существования». С ней можно справиться только одним способом – заключить пакт с настоящим моментом и отбросить привычку постоянно тянуться к следующему пункту плана на день. И все же мне не удается сделать это.

Интересно, видят ли люди со стороны мою борьбу. Все здесь выглядят умиротворенными, некоторые даже выглядят нарочито осознанными. На моем этаже живет парень, которого я все время вижу только в замедленном движении.

Я-то надеялся, что к этому моменту станет легче. Все это гораздо хуже, чем смена часового пояса. Я начинаю беспокоиться, что вернувшись домой должен буду рассказывать всем – Бьянке, Марку, Сэму – что не справился.

Я поднимаюсь этажом выше зала для медитаций для последней на сегодня вечерней медитации при ходьбе. Я стараюсь сосредоточиться на простой вещи «поднять, переместить, поставить», а мой разум мечтает о том, как я буду смотреть телевизор, есть печенье и спать. В какой-то момент я поднимаю глаза и вижу статую Будды. Я посылаю ему следующее мысленное послание: «Да пошел ты».

День пятый

Я просыпаюсь, и я в отчаянии.

Меня поглотили сомнения, я серьезно думаю о возвращении домой. Я не уверен, что выдержу еще один день. Мне нужно с кем-то поговорить, мне нужна помощь. Но сегодня у меня нет встречи с Гольдштейном, единственная возможность – Великая и Ужасная Спринг.

Вообще-то Спринг – только помощник преподавателя, поэтому она не должна присматривать за кем-то из йогов во время ретрита. Но она все равно повесила на доске листок для записи к ней на консультацию. Без долгих раздумий я иду и записываюсь.

В назначенное время я вхожу в маленький кабинет, где она принимает людей. Спринг с улыбкой сидит, завернувшись в шаль. Она выглядит ужасно чопорной. Мне кажется, что у нас с ней даже нет инструментов для общения друг с другом, как будто мы разные биологические виды. Как если бы ящерица пыталась поговорить с козой.

Но все равно я бросаюсь излить свои душевные терзания. «Я отдаю этому все, что у меня есть, – говорю я, – но ничего не получается. Я не знаю, смогу ли справиться. Это просто какая-то война».

Она начинает отвечать и говорит как нормальный человек, а не тем смешным голосом. «Вы слишком стараетесь», – говорит она, прямо и твердо ставя диагноз. Это классическая проблема людей на первом ретрите. Она советует делать то, что я могу, ничего не ожидать, принимать все, что приходит в голову, и «смириться». «Здесь все наоборот, – говорит она. – В обычной жизни мы делаем что-то и ожидаем результата, а здесь мы сидим с тем, что имеем».

Она говорит, что видела уже нескольких йогов в смятении, некоторые даже плакали. Это вызывает у меня ощущение, ничуть не похожее на метта: во мне поднимается волна успокаивающего злорадства. Ну что ж, хотя бы некоторые из этих зомби не так спокойны, как кажутся.

Я снова смотрю на Спринг, на ее волосы, падающие на шаль. Я понимаю, что эта женщина – очередная жертва моих суждений. Спринг на самом деле очень крутая, а я идиот. Она права – я не сложный, я просто слишком стараюсь. Я готов расплакаться от чувства благодарности.

На следующую сидячую медитацию я вытаскиваю стул из комнаты на балкон в конце коридора. Я решил снизить громкость и перестать барахтаться. Я просто сажусь и «смиряюсь» с тем, что происходит.

Я слышу, как вдалеке другие йоги идут в зал для медитаций. Потом становится очень тихо. Я сажусь, как обычно думая о своем дыхании. Ничего особенного. Черт с ним, попробуем.

Через несколько минут что-то происходит. Нет никакой красивой музыки, яркого света с небес. Как будто ты нашел радиостанцию через несколько дней попыток настроиться. Я внезапно позволяю вниманию останавливаться на том, что находится в поле зрения.

Боль в шее.

Боль в колене.

Самолет над головой.

Пение птиц.

Шелестение листвы.

Ветерок на моем плече.

Мне очень нравится бросать кешью и изюм в овсянку на завтрак.

Шея. Колено. Шея. Шея. Колено, колено, колено.

Приступ голода. Шея. Колено. Руки коченеют. Птица поет. Колено. Птица, птица, птица.

Кажется, я знаю, что происходит. Такое состояние называется «постоянное присутствие». Учителя рассказывали нам об этом. Это серьезное дело, связанное с тем водопадом, о котором шла речь. Если ты достаточно хорошо сконцентрировался, ты можешь просто подумать о дыхании и «открыться» всему. Именно это со мной и происходит. Каждый «предмет» просто «возникает» в сознании, я сосредоточиваюсь на нем с ощущением полной ясности, пока его не заменит что-то другое.

Никаких усилий, это происходит само собой. Все происходит настолько легко, что мне кажется, что я где-то жульничаю. Я чувствую себя импровизатором, джазовым музыкантом. А ведь мне даже не нравится джаз.

Боль в спине.

Забавные огоньки, которые появляются, если очень сильно зажмурить глаза.

Ужасно чешется нога.

Колено. Колено, колено, колено.

Зуд, колено, спина, зуд, зуд, зуд, колено, самолет, шелест деревьев, ветер на коже, колено, колено, зуд, колено, огоньки, спина.

А потом я слышу нарастающий громкий шум. Он приближается.

Теперь он очень громкий, он похож на звук, с которым в фильме «Апокалипсис сегодня» из-за горизонта появлялись вертолеты.

Он прямо передо мной.

Я открываю глаза. В метре от меня в воздухе зависла колибри.

Да ладно!

Следующая медитация вдохновляет меня еще больше. Я снова в зале, и я делаю то же самое. Любая мысль, приходящая в голову, создает ощущение реальности. Иногда я все-таки понимаю, что жду конца медитации. Но когда такие мысли возникают, я сразу отмечаю это и иду дальше.

Словно какой-то занавес приподнялся. Не то чтобы все происходящее было само по себе таким классным, дело в скорости. Объекты появляются и исчезают, сталкиваются друг с другом. Каким-то образом это присутствие в настоящем (своего рода пробуждение) приводит к выбросу гигантской порции серотонина.

Руки как каменные.

Птица.

Ноги онемели.

Жуткие лица младенцев на картинах эпохи Ренессанса.

Сердце колотится.

Птица. Птица. Руки. Ноги. Сердце. Спина, спина, птица, ноги, птица, птица, птица. Руки, ноги, ноги, ноги.

Руки. Руки. Спина, спина, спина. Сердце, птица, ноги. Ноги, птица.

Ногиптицаногиптицаспинаногиногиногисердце.

Птица.

Птица.

Птица.

Пожилая дама передо мной громко рыгает.

Такое ощущение, словно 5 дней подряд какой-то катер тащил меня за голову, а теперь я вдруг встал на водные лыжи. Я ничего подобного раньше не переживал – я смотрю на механизм своего сознания, сидя в первом ряду. Это будоражит, но вместе с тем вызывает очень полезные мысли. У меня возникает очень ясное понимание, каким образом эти скользкие мысли, появляющиеся у меня, допустим, утром перед работой – например, после ссоры с Бьянкой, чтения репортажа в газете или придуманного разговора с начальством – могут прокопать себе дорожку к потоку сознания. А дальше они закручиваются в невидимые вихри и преследуют меня весь день. Мысли каменеют и становятся убеждениями. Маленькие семена недовольства вырастают в дурное настроение. Из-за незаметной боли в спине я злюсь на каждого, кто попадается под горячую руку.

Я вспоминаю тот момент, когда моя подруга Кайяма поставила меня в тупик вопросом о том, как можно остаться в настоящем, если оно все время ускользает. Теперь мне совершенно ясно: ускользание и есть суть происходящего. Если ты достиг постоянного присутствия, ты понимаешь, как все изменчиво. Понятие скоротечности перестает быть абстрактным, а tempus fugit – только надписью на книгах и часах. В этом, как я понимаю, и есть смысл ретрита.

Итак, крича и брыкаясь, я все-таки попал в настоящий момент. Теперь я осознанно могу увидеть в своей жизни то, чего никогда не увидел бы раньше, плывя по течению. Я постоянно думал о своих непреодолимых желаниях, а не о самой жизни. Очевидно, к этому нельзя прийти никак, кроме как через утомительные попытки прислушаться к собственному дыханию днями напролет. В каком-то смысле это резонно. Как можно стать спортсменом? Тренироваться. Как можно выучить язык? Спрягать бесконечные глаголы. Играть на инструменте? Гаммы. Скука повторений одного и того же, сидение в зале со всеми остальными зомби внезапно кажутся оправданными.

Медитация при ходьбе тоже начинает отзываться во мне. Я выхожу во дворик перед залом и разбираю на части каждый шаг. Поднять, перенести, поставить. Моим ногам приятно на теплых камнях. Посреди очередного круга я нарушаю правило Гольдштейна не относиться к медитации как к «отдыху». Я останавливаюсь и вижу трех птенцов, севших на забор и смотрящих на дворик. Они вертят головами и пищат, пока их мать прыгает туда-сюда и бросает пищу им в клювы. Я парализован. Несколько других зомби присоединяются ко мне, чтобы посмотреть на это маленькое шоу. Я невероятно рад и уговариваю себя не задерживаться в этом моменте.

Вернувшись в зал на следующую медитацию, я вижу Спринг возле алтаря. Правильно, сейчас должна быть метта. Я ложусь, и мы начинаем, адресуя четыре фразы себе.

Будь счастлив. Будь защищен… и так далее.

Затем Спринг говорит нам выбрать добродетеля, и я выбираю маму. Я вспоминаю, как несколько недель назад мы с ней присматривали за моей двухлетней племянницей Кэмпбелл. Мы искупали ее, а потом лежали на кровати втроем. Мама стала петь любимую песню Кэмпбелл, «Для начинающих» М. Уорда. Кэмпбелл называет ее «песенка а-ха», потому что в припеве все время слышно «аха». Мне удается вспомнить свои ощущения того момента. Мне нравится приятная абсурдность того, что бабушка помнит слова песни в стиле инди-рок. Я помню, как она выглядит – аккуратно причесанные короткие седые волосы, скромная и элегантная одежда – и меня настигает что-то совсем неожиданное: из моей груди начинают рваться рыдания, и я не могу удержаться от всхлипываний.

Невозможно остановиться. Слезы текут по моему лицу, обращенному к потолку, стекают на виски. Горячий поток слез становится сильнее с каждой волной переполняющих меня эмоций. Вода скапливается за ушами.

«Теперь подумайте о своем близком друге», – говорит Спринг. Она снова вещает своим смешным голосом, но теперь это не имеет для меня никакого значения.

Я перехожу к Кэмпбелл. Ничего не может быть проще, она уже перед моими глазами, я вспомнил ее очень подробно. Она опирается на подушку лежа на кровати. Я держу в руке ее маленькую ножку и смотрю на ее личико и озорные глазки, которые жадно поглощают наше с мамой внимание.

Я еще сильнее плачу. Я, конечно, не завываю во весь голос, но люди рядом со мной не могут не замечать этого, потому что я всхлипываю и судорожно хватаю воздух.

Рыдания продолжаются ровно до того момента, когда звенит колокольчик. Хорошо, что у нас есть запрет зрительного контакта, иначе мне было бы стыдно. Я выхожу к дневному свету, спускаюсь по склону холма и становлюсь под теплым послеполуденным солнцем. Среди волн благоговения возникает легкая тень сомнения. Это все реально или просто чушь? Может быть, это всего лишь облегчение после окончания четырехдневной агонии? Вспоминается анекдот, в котором парень бьется головой о стену, и когда его спрашивают, зачем он это делает, он отвечает: «Потому что когда я перестаю это делать, становится очень хорошо».

Но нет, волны счастья не кончаются. Все вокруг такое яркое, такое живое. Мне хорошо. Даже не просто хорошо – хорошо как никогда. Я понимаю опасность привязаться к этому ощущению, выжать последнюю каплю вкуса, как бывает с жевательной резинкой и таблеткой экстази. Но ведь это не синтетический эффект наркотика. Это в тысячу раз лучше, это самый сильный кайф в моей жизни.

Из носа сильно течет. Мне нечем его вытереть. Я сморкаюсь в свою руку и бреду, капая соплями, к ближайшему туалету, хихикая как дурачок.

Я иду на пробежку, это одно из моих каждо-дневных дел. Я нашел тропинку, идущую через конюшню неподалеку до местного поселка домов среднего класса. Я все еще в каком-то опьянении. Мои ноги касаются земли, я плачу, затем смеюсь над своим плачем, а затем плачу еще сильнее. Возможно, это начало какого-то нового бытия для меня. Здесь, по выражению Гениальной Спринг, ты делаешь своей «установкой по умолчанию» сострадание, а не пренебрежение.

Я очень не хотел бы называть свои переживания духовными или мистическими. Эти термины, по крайней мере, для меня, означают что-то потустороннее, нереальное. А то, что происходит со мной сейчас, кажется сверхреальным. Меня словно вытащили из сна, а не затолкали в него.

После ужина Джозеф снова обсуждает дхарму. Он говорит потрясающую вещь. Фирменная фраза Будды «Жизнь – это страдание» является источником недопониманий и в итоге становится главной проблемой пиара в буддизме. Из-за нее он кажется жестким. На самом же деле это ошибка перевода. Слово «дуккха» не означает именно «страдание». У него нет точного перевода, но оно ближе к «недовольству» или «стрессу». Когда Будда сказал эту знаменитую фразу, он не имел в виду, что жизнь похожа на камень, к которому мы прикованы, чтобы вороны клевали наши органы. Он говорил что-то вроде «Все в мире приводит к разочарованию из-за своей ненадежности, потому что ничто не длится вечно».

Как говорит Гольдштейн, в жизни мы не понимаем самых простых вещей. «Как часто мы ждем какого-то удовольствия, чем бы оно ни было? Следующий ужин или следующий роман, следующую чашка кофе или следующий отпуск, не важно. Мы живем в ожидании следующего приятного события. То есть большинство из нас пережило столько моментов удовольствия, а теперь если оглянуться, то где они все?»

У меня странное ощущение от того, что я сижу и слушаю, в общем-то, настоящую проповедь с цитированием священных текстов, и она меня задевает. После того, как я долгие годы постоянно был единственным неверующим в комнате среди восторженных последователей, я сижу и увлеченно записываю каждое слово, еще и киваю головой.

Он прав на все сто процентов. Герои мультфильмов глотают какую-то вкусную еду, потом облизывают губы и выглядят абсолютно счастливыми. В реальном же мире так не бывает. Если бы нам дали все, что нам хочется, стали бы мы счастливыми навсегда? Сколько раз мы слышали о людях, которые стали богатыми и знаменитыми, но это не сделало их счастливыми? Рок-звезды, зависимые от наркотиков? Победители лотерей, покончившие с собой? У этого феномена даже есть название – «гедонистическое приспособление». Когда случаются хорошие вещи, мы сразу переводим их в разряд базовых ожиданий и первичная пустота внутри остается незаполненной.

Так же, как три дня назад, Гольдштейн подчеркивает, что мы вполне можем наслаждаться приятными моментами. Но если нам удастся достичь более глубокого понимания «страдания» от ненадежности всего, что мы переживаем, это поможет нам ценить естественный вкус всего в мире. «Нас словно заколдовали, – говорит он. – Под действием заклятия мы верим, что это или то даст нам бесконечную свободу или счастье. И сняв это заклятие, больше понимая истинную природу вещей, мы откроем путь к большему счастью».

На ретрите нам нечего ждать, некуда спешить, и нам приходится встать лицом к лицу перед «болью существования», увидеть пропасть перед собой и понять, как много всего мы делаем в жизни, чтобы избежать этой боли или получить удовольствие. Каждый кусочек пищи, каждая приятная мечта – все только для этого. Но если отказаться от этого, как однажды сказал Сэм в своей речи для толпы рьяных атеистов, мы можем научиться быть счастливыми «еще до того, как что-то происходит». Это счастье рождается внутри нас и не зависит ни от каких природных сил, это противоположность «страданию». Будда придумал, как изменить правила игры.

После вечерней медитации, выходя из зала, я поворачиваюсь к статуе Будды и – сам не могу в это поверить – кланяюсь.

День шестой

Я просыпаюсь, а мир все еще волшебный.

Меня почти пугает обострившееся восприятие реальности. Все мои ощущения стали сильнее, как показывают в фильмах, когда человек становится вампиром. После завтрака я взбираюсь на холм и слышу, как мышь снует под кустами вдоль тропы. У меня странное чувство, что я стал участником секретного сообщества птиц и деревьев.

Медитация все еще идет легко. Я начинаю с концентрации на дыхании, это своего рода наполнение воздушного шара горячим воздухом. А дальше мой разум набирает концентрацию, и я позволяю ему лететь в «постоянном присутствии».

Желание почесаться.

Картинка бабуинов, сидящих в один ряд на стогах сена.

Мысль о запрещенном яблоке, которое я спрятал в комнате.

Картинка ануса, трансформирующегося в Солнечную систему.

Даже «плохие» вещи меня не тревожат. Я чувствую, как боль в спине накрывает меня, словно капюшон. Я изучаю ее, но не разрешаю ей на меня воздействовать.

За обедом я понимаю, что стал одним из тех людей, которые жуют с закрытыми глазами. Поглощая пищу осознанно, я постоянно кладу вилку на стол вместо того, чтобы рыскать по тарелке, еще не проглотив предыдущий кусочек. В результате я прекращаю есть, когда я сыт, а не набиваю живот практически до тошноты, как делал раньше.

Я замечаю парня на другом конце зала, который, кажется, тоже очень наслаждается едой. У меня случается то, что буддисты называют «сорадостью», разделением удовольствия. Это чувство настолько сильно, что я почти плачу снова. Это снова случается, когда я вижу трех женщин, помогающих друг другу налить остатки чая из большого металлического котла. У меня слезы наворачиваются от этой сцены неловкого общения без единого слова и взгляда.

А потом мой восторг испаряется так же резко, как и возник.

Послеобеденная медитация – унизительное возвращение к прежнему состоянию. Меня захватывают сон и нежелательные мысли о том, какой соблазнительной была моя бывшая девушка. Иногда я клюю носом, и из-за этого по моей психике как будто начинает стучать маленький молоточек. После 45 минут мучений у меня начинает болеть голова. Волшебство официально потеряно.

Метта оставляет меня равнодушным.

На последней медитации я чувствую толчок тошнотворной неуемной энергии, настолько сильной, что конечности начинают трястись. Мне становится настолько плохо, что я делаю то, о чем раньше не мог даже подумать. Даже в самых тяжелых моментах я не шел на такое: я сдаюсь. Я открываю глаза и просто сижу в зале, виновато оглядываясь по сторонам.

День седьмой

И вот я снова считаю дни до отъезда. Приходит мысль о том, что, быть может, я уже получил здесь все, что мог.

Я все еще кланяюсь Будде, но в основном для того, чтобы потянуть мыщцы бедер.

День восьмой

На утро у меня запланирована встреча с Джозефом. Я прихожу к нему бодрым и самодовольным: он будет первым человеком, которому я расскажу о своих достижениях. Я прыгаю на стул и выдаю ему подробный отчет о своем прорыве – о постоянном присутствии, колибри и рыдании во время медитации метта.

Не знаю, чего я жду. Может быть, аплодисментов? Он выглядит совершенно не потрясенным. Он улыбается и мягко говорит мне, что слышал эту историю миллион раз. Очередная серия фильма «Первый ретрит».

Я думал, что получил билет в первый ряд в театре своего разума. Он же объясняет, что на самом деле это была лишь ложа. «При дальнейшей практике, – говорит он, – число объектов, которые Вы замечаете, будет увеличиваться».

Потом я говорю ему о том возбужденном состоянии, в которое попал два дня назад. И он снова говорит, что в этом нет ничего особенного. Такое много с кем бывает.

Однако он убеждает меня, что неприятности и спады в практике неизбежны. Нет ничего удивительного в том, что можно за час перейти от благодати к подавленности. Он уверяет, что с опытом эти взлеты и падения будут не такими сильными. Я поднимаюсь, чтобы уйти. Меня утешает мысль, что я иду проторенной дорогой. Люди занимаются этим уже 2500 лет.

Когда я иду к двери, он кричит мне в спину, что я слишком быстро двигаюсь. «Вы недостаточно осознанны», – говорит он. Как спортивный тренер он наставляет меня, пытается улучшить мою игру и советует быть внимательнее к простым вещам вроде открывания дверей. «Это очень важно!»

Интересно, мое растущее уважение к Гольдштейну – это форма стокгольмского синдрома^[37]? Или этот человек настоящий гений? Когда я стою возле его кабинета в лучах солнца, снова прилетает колибри.

Через час или около того у нас занятие, на котором задают вопросы. Женщина с волосами медного цвета в переднем ряду задает вопрос, о котором я давно думаю: «Если просветление существует, где все эти просветленные люди?»

Это вызывает смех у всех, включая Гольдштейна, который обещает все объяснить сегодня вечером на занятии дхармы.

Вот этого я жду с нетерпением. С самого начала ретрита он постоянно бросался словами вроде «освобождение», «пробуждение» и «понимание». Но возможна ли эта хваленая трансформация? Если да, то каким образом? И как она должна выглядеть? В старинных буддийских текстах люди просветляются направо и налево. Их огромная толпа – в ней даже семилетние дети. У Будды целый словарь для описания просветления: «истина», «за горизонтом», «то, что очень трудно разглядеть», «удивительное состояние», «остров» и тому подобное. Смысл всех этих слов пока еще мне непонятен.

В 7 часов вечера приходит время большого шоу. Мы собрались в зале. Джозеф наконец объяснит нам, что такое просветление.

Он начинает с признания, что для «обывателей» – то есть всех за исключением монахов – сама мысль о конце страстного желания кажется недостижимой. «Можем ли мы хотя бы представить себе разум, свободный от желаний? Думаю, большинство из нас лучше понимают смысл знаменитой молитвы святого Августина: „Милостивый Боже, сделай меня непорочным, только не сейчас“».

Раздается смех, но Гольдштейн немедленно переходит к совершенно серьезному описанию различных шагов, ведущих к «непреложной свободе разума, полному избавлению от желаний без следа». Это описание похоже на самую хитроумную видеоигру.

Все начинается, когда медитирующий становится предельно сосредоточен и когда он может держать в поле зрения по-настоящему огромное число объектов. Это как мои образы спинаптицаколено, только чудовищных размеров. Ты видишь, как быстро меняются объекты, и ничто не кажется тебе стабильным. Якобы плавное движение на экране распадается на 24 кадра в секунду. Вселенная становится громадой причин и условий.

С этого момента, как рассказывает Гольдштейн, на пути появляются моменты ужаса, великого блаженства, падения, ловушки и обходные пути. В конце концов человек приходит к настоящей цели буддистской медитации: пониманию того, что личность, которую мы принимаем за основу нашей жизни, является лишь иллюзией. Настоящие суперспособности заключаются не только в усмирении эго, но и в понимании того, что эго вообще не существует. Закрой глаза и посмотри на него, и ты не найдешь никакого осязаемого «я». Так что в моем примере спинаптицаколено, на более продвинутом уровне я сумел бы увидеть, что не только реальность не является такой цельной, какой кажется. Это же касается и того «я», которое на нее смотрит. «Когда крепкая и устойчивая точка отсчета, называемая личностью, сдвинута, – говорит Гольдштейн из передней части зала, – это Ниббана». Иллюзия существования этой точки, согласно буддизму, – и есть источник наших негативных эмоций, таких как жадность, ненависть и сомнение относительно «природы реальности», ведь мы являемся чем-то большим, чем собственное эго, частью чего-то целого. Как только «я» представляется нереальным, эти эмоции выходят из разума и медитирующий становится «совершенным».

Звучит круто, думаю я, но когда он заканчивает, я понимаю, что он так и не ответил на некоторые из важных для меня вопросов. Если просветление – такая редкая и сложная штука, зачем вообще пытаться? А просветлен ли сам Гольдштейн? Если нет, то на чем основывается его собственная вера в это? Как выглядят просветленные существа? Нирвана/Ниббана – это магическое состояние? Или место? Если я откажусь от личности, вернусь ли я потом к своей обычной жизни или мне больше не придется надевать штаны по утрам?

Буддисты очевидно сделали практичную и хорошо работающую систему, которая обезоруживат голос в голове. Но вершина этого учения – обещание магического перевоплощения – кажется мне слишком умилительной. Ладно, я верю, что в ненадежном и изменчивом мире ничто не подарит мне постоянного счастья. Но тогда как же с этой задачей должно справиться просветление, которого почти никто не может достичь?

Когда занятие заканчивается, в каком-то маленьком бунтарском порыве я иду в обеденный зал и набрасываюсь на рисовые пирожные.

День девятый

На утренней встрече для вопросов Гольдштейн реабилитируется с помощью своего чувства юмора. Призывая нас не расслабляться в последние часы ретрита, он говорит: «Они как десерт. Возможно, просто не тот десерт, который Вы заказывали».

Доказывая свою точку зрения, он говорит то, что застревает у меня поперек горла. Он говорит нам не тратить много времени на раздумья, что делать после ретрита. Это просто мысли, говорит он. Его слова заставляют меня впервые поднять руку. Из самого дальнего конца гулкого зала, в режиме «вопрос репортера» своим слишком громким голосом, который ни на йоту не пострадал от долгого молчания, я спрашиваю: «Как Вы можете советовать не беспокоиться о вещах, которые нужно сделать, когда мы вернемся к обычной жизни? Если я опаздываю на самолет, это проблема. Это не лишние мысли».

Он признает, что это резонно. «Но когда Вы понимаете, что в семнадцатый раз прокручиваете в голове сценарий поездки в аэропорт, возможно, Вам следует задать себе вопрос: Нужно ли это?»

Его ответ настолько хорош, что я невольно падаю на свой стул и улыбаюсь.

«Нужно ли это?» Это простое и стройное дополнение к моему девизу «платы за безопасность». Можно и волноваться, и планировать, говорит он – но только пока это необходимо. Я провел большую части жизни в попытках найти равновесие между своей склонностью думать слишком много и желанием утихомирить разум. И вот одной фразой Гольдштейн вооружил меня очень сильным инструментом подавления этого импульса.

Вхождение в постоянное присутствие, а также метта-рыдания были самыми драматическими моментами моего ретрита, но последняя фраза Гольдштейна определенно стала самым ценным открытием этого выезда.

День десятый

Я просыпаюсь с чувством свободы.

Сегодня только половина дня. Мы занимаемся медитацией утром, а затем «нарушаем молчание». Зомби оживают и из осознанных ходячих мертвецов снова становятся нормальными людьми. Кажется, что можно увидеть, как румянец снова появляется на их щеках.

Очень интересно общаться с людьми, про которых во время молчания успел придумать довольно мудреные истории. Оказывается, они нормальные люди. Я обедаю с довольно милой немецкой дамой, которая признается, что пару раз звонила своим детям. Также за столом сидит мужчина средних лет, он говорит, что приехал сюда хохмы ради, но ему очень понравилось.

Ко мне подходит один из азиатов. Он по-спортивному подтянут и хорош собой. Глядя на него последние дни, я был уверен, что он суровый и серьезный, но оказалось, что он невероятно дружелюбный. Он говорит мне, что для него «было честью» оказаться рядом со мной на метта, когда я плакал. Эта фраза вызывает целую бурю разных чувств от благодарности до стыда. Я что-то мямлю и спасаюсь бегством.

Учителя предупреждали нас, что реальный мир после 10 дней молчания может показаться оглушительно громким, но уезжая, из Спирит-Рок, в такси я включаю телефон и открываю электронную почту скорее с любопытством, чем с ужасом. Я приезжаю к своей сестре, и мне приятно слышать визги ее детей. В самолете я жадно смотрю с телефона телепередачи. Привычки обычной жизни возвращаются с невероятной скоростью. Ретрит был одним из самых важных событий в моей жизни, и все же я ждал, когда он закончится.

На 10 % счастливее

Я понял, что моя карьера на телевидении сделала крутой поворот, когда обнаружил, что читаю с телесуфлера следующее: «А сейчас история парализованного кенгуру по имени Ирвин…» На экране появляется женщина, держащая на руках несчастное сумчатое животное, одетое в рубашку, галстук и пиджак. В этот момент я с наигранным весельем выпаливаю: «Мне нравится новый костюм Ирвина! Он настоящий щеголь!» Я улыбался в камеру, но внутри мое эго шептало: «Ты астрономический неудачник».

Это был наглядный пример буддистского понятия «страдание», который можно было бы перевести приблизительно так: «Будь осторожен в своих желаниях».

* * *

Вечером в пятницу, вскоре после ретрита, в мой кабинет вошел необычно веселый Дэвид Уэстин, пожал мне руку и предложил работу ведущего программы «Доброе утро, Америка» по выходным.

Я был окрылен и охвачен ликованием. Уже не один месяц я беспокоился о своем месте в службе новостей и своем будущем. И все это наконец в прошлом, мои проблемы решены. Это успех!

Однако, согласно последовательности событий, заложенной самим Буддой, удовольствие быстро закончилось. Вечером в воскресенье, то есть через два дня, я прочесывал Интернет, и наткнулся на следующий заголовок на сайте Нью-Йорк Таймс: «Глава ABC News уходит в отставку».

Огромная волна «прапанча»: «Секундочку, человек, который предложил мне повышение, уходит? Он знал об этом, когда приходил ко мне? Значит ли это, что предложение неактуально? А если я не буду нравиться тому, кто его заменит? Чем это может для меня обернуться?»

В понедельник утром я первым делом выяснил у старшего начальства подробности и узнал, что – Уэстин останется президентом еще несколько месяцев, и его предложение действительно. Это означало, что пришло время обсуждать условия нового контракта, и этот процесс также означал какие-то непредвиденные трудности.

Сперва я попросил начальство после перехода в утреннюю передачу сохраниь текущее место в воскресных «Мировых новостях». Ответ пришел немедленно: нет. Я не был удивлен. Но потом возникли подробности, которые меня ошеломили.

Когда мне предложили утреннюю передачу «Доброе утро, Америка», подразумевалось, что я попаду на место Джорджа Стефанопулоса. Его самого в результате рокировки Чарли Гибсона и Дайаны Сойер поставили соведущим на будничные выпуски этой же программы.

Однако, когда я попытался включить это отдельным пунктом в новый контракт, начальники его отклонили. «Замещение» ведущего, как это называлось, было для меня очень важным. Если я собирался покинуть место в уважаемых вечерних новостях и перейти в шаткий мир дневного телевидения, мне хотелось знать, что это будет дорогой к чему-то большему. Я нажал на тормоза. Мы с «Пятым этажом» зашли в тупик.

Несколько недель ничего не происходило, а потом Джим Мерфи, исполнительный продюсер «Доброе утро, Америка», пригласил меня на встречу, пытаясь нарушить молчание. Мерфи (все называли его по фамилии) работал исполнительным продюсером уже несколько лет, и я был к нему расположен. Он был высоким импозантным мужчиной с зачесанными назад седеющими волосами, короткой бородкой и хорошим вкусом к сигаретам, алкоголю и саркастическому юмору.

Я сел напротив него в его кабинете с видом на Центр Линкольна, готовый к тому, что Мерфи будет уговаривать меня не биться за постоянное место. Я думал, он скажет, что замена Джорджа не так важна, как я считаю, или они согласятся на мой вариант, просто не будут писать его в контракте. Но он пошел другим путем.

– Могу ли я сказать тебе кое-что как друг? Просто я знаю, – сказал он как бы по секрету, – что ты в отличие от большинства людей не примешь это слишком близко к сердцу.

– Конечно, – ответил я, изображая полное спокойствие.

– Тебя никогда не сделают ведущим новостей по будням, – сказал он с такой легкостью, от которой у меня упало сердце. – У тебя не та внешность, и голос слишком резкий.

Он поставил меня в странное положение. Пообещав ему принять любую новость, не принимая ее слишком близко, я не имел права вспыхнуть после того, как он убил мою мечту. Поэтому я постарался не выглядеть убитым.

Мы закончили разговор, и я на ватных ногах вывалился из его кабинета.

* * *

Мое общение с начальниками было, мягко говоря, обескураживающим, но зато я внезапно понял, как нужно разговаривать о медитации и не выглядеть чокнутым.

То, что я пропал во время ретрита на 10 дней без каких-либо средств связи, конечно, вызвало много вопросов. В итоге стало известно, что я медитировал, и пришлось много кому рассказывать о моей новой практике.

Поначалу эти разговоры были не так хороши. На ежегодной семейной вечеринке возле бассейна через несколько недель после возвращения из Калифорнии отец нарочито рассказал мне историю о каких-то своих знакомых, которые недавно открыли для себя медитацию и в результате стали «ну совсем безнадежными». Потом он настороженно спросил: «И что, ты теперь буддист?» Я в ответ только промычал что-то невнятное.

Среди более многочисленной группы моих приятелей ретрит вызывал не менее скептические вопросы. «Еще раз… чем ты занимался в отпуске?» – спрашивали они. Подтекст, очевидно, всегда был один и тот же – «То есть попал в секту, да?» Я был уверен, что они думали то же, что и я на их месте: нормальный парень дожил до среднего возраста и начал заниматься какой-то странной духовностью.

Когда меня спрашивали про медитацию, я замолкал с виноватым выражением в глазах, как собаки в Манхэттене, когда они справляют нужду на улице. Либо я начинал неприятную и излишне эмоциональную лекцию о том, сколько всего дает осознанность, что это за суперспособность, что она вовсе не так странна, как все думают, и не требует «очистки разума» и так далее. Я замечал легкий оттенок ужаса в глазах собеседника – оказавшись в тупике, он вежливо, но при этом лихорадочно искал любой способ убежать. В один из дней во время рабочего собрания я сказал Барбаре Уолтерс, что я подумываю написать об этом книгу. Ее ответ был таким: «Только не бросай свою работу».

Через несколько недель у меня случился решающий разговор с моей подругой Крис, главным продюсером «Доброе утро, Америка». Она помогала мне с самого первого дня в АВС, и видела меня в разных ситуациях. У нас не было никаких барьеров в общении, и обычно она подтрунивала над моими заскоками, как на работе, так и в жизни. Однажды мы с ней болтали в студии, и вдруг вылезла тема моего недавнего «отпуска». Она бросила на меня веселый взгляд и спросила: «Что это за история с медитацией?»

Избегая очередного долгого и бесполезного ответа, я ляпнул: «Я занимаюсь медитацией, потому что она делает меня на 10 % счастливее». Выражение ее лица мгновенно изменилось. Легкая тень иронии превратилась в неподдельный интерес. «Правда? – спросила она. – Это звучит здорово».

Ага. Я нашел оружие. На 10 % счастливее: это было и интересно, и честно одновременно. Мой идеальный ответ не имел ничего общего с нереальными обещаниями гениев самопомощи, зато предлагал неплохой возврат инвестиций. Он напомнил мне комедию 80-х «Сумасшедшие люди». В ней Дадли Мур сыграл служащего, который решает писать честные рекламные заголовки. В итоге рождаются такие перлы, как «Вольво – выглядит как коробка, зато безопасно» и «Ягуар – для мужчин, которые хотят спать с женщинами, которых едва знают». Компания помещает его в сумасшедший дом.

Мой новый слоган также не противоречил законам теленовостей. Репортеры никогда не должны слишком упорно хвалить свои сюжеты. Не нужно говорить людям, которые руководят несколькими программами, что у тебя есть самый лучший репортаж в мире, а потом разочаровывать их. Тебя просто не пустят больше в эфир. Лучше наоборот оставить место для маленького сюрприза. Конечно, вы никогда не поймете этого, смотря новости. В эфире мы руководствуемся другим принципом и на все подряд приклеиваем ярлык «эксклюзив».

Как было бы здорово придумать эту фразу про 10 % раньше того разговора с отцом. Нельзя обвинять его в том, что ему любопытно, но мой новый слоган действовал как мощный криптонит^[38] против его настороженности. Я испробовал эту фразу на других людях. Конечно, мне не удалось перевернуть чей-то мир в одну минуту, но люди хотя бы перестали считать, что у меня не все дома.

* * *

Примерно через месяц после ретрита я нашел возможность протестировать слоган на самом Мистере Просветление. Я назначил Джозефу Гольдштейну интервью для передачи на тему религии под названием «Вера». Солнечным днем в начале сентября он пришел в студию АВС в брюках песочного цвета и голубой рубашке, к поясу он прицепил футляр с телефоном. За пределами ретрита он был еще более забавным и свободным, временами даже очаровательно нелепым. Мы сразу поладили.

Я начал интервью с вопроса о том, как он открыл для себя буддизм. Он рассказал, что в молодости был очень нахальным – «не считался с мнениями». Он пошел в Колумбийский Университет в надежде стать архитектором или юристом, но в конце концов стал изучать философию. Потом он вступил в Корпус мира. Его выбор пал на восточную Африку, но «по велению кармы» он отправился в Тайланд, где впервые прикоснулся к буддизму. Он стал ходить в дискуссионную группу в знаменитом храме в Банкоке, где выступал в роли оппозиционера.

– Люди бросали ходить в группу из-за меня, – сказал он со смехом. – Вы наверняка были в таких группах, и один человек там обзятельно никогда не закрывает рот. Вот это был я. В конце концов один из монахов, ведущих группу, сказал: «Джозеф, я думаю, ты должен попробовать медитировать».

И он сделал это. Один в своей комнате. Просто поставил таймер на пять минут и мгновенно «вовлекся».

– Я понял, что есть способ понять, что происходит в собственной голове, – сказал он. – Это казалось мне слишком невероятным. Не понимая, что там творится, мы постоянно прокручиваем в голове привычные мотивы и сценарии, понимаете?

Его настолько это захватило, что он стал приглашать друзей посмотреть на то, как он медитирует. «Они больше не возвращались». – со смехом сказал он.

– То есть Вы были слегка невыносимым? – спросил я.

– А, да, слегка невыносимым. Но, мне кажется, медитирование на протяжении 40 лет мне помогло.

После Корпуса мира он уехал в Индию на 7 лет, чтобы изучать медитацию. В конце концов в середине 70-х он вернулся домой в США, и с тех пор писал книги, преподавал и проводил ретриты.

Про ретриты я спросил: «Многие думают, что 9 дней вегетарианской еды, молчания и 6 дней медитации в тишине похожи на…»

– Кошмар, – закончил он фразу со спокойной усмешкой. Но потом добавил, что, сделав прорыв и поехав на ретрит, люди получают «первое представление о том, чем занимается разум. Знаете, мы ведь можем очень близко и подробно рассмотреть, как выглядит наша жизнь».

Эта фраза меня поразила. Пока мы не посмотрим прямо в свою голову, мы не знаем, «как выглядит наша жизнь».

– Это потрясающе, – сказал я. – Потому что любое переживание всегда проходит через фильтр разума, а мы почти не думаем о том, как он работает.

– Точно. Вот поэтому, если человек ощутил это, его захватывает, потому что наша жизнь и есть выражение нашего разума.

Поскольку все шло нормально, я решил испробовать мой новый слоган.

– Если я осмеливаюсь рассказать людям о том, что медитирую, меня спрашивают: «И что, твоя жизнь стала лучше?» И тогда я отвечаю, что да, примерно на 10 %.

– 10 % – это хорошо для начала практики. Это очень много. Ну, то есть, если вы получаете 10 % денег…

– Да, это неплохой возврат с инвестиций.

– Это хороший возврат, а потом он растет – прибыли становятся больше.

Такой поворот в разговоре был, пожалуй, неизбежным. Фразой «становится больше» Джозеф, конечно, хотел сказать, что можно быть не на 10 % счастливее, а просто счастливым на все 100 %.

– Я признаю, – сказал я, – что остаюсь скептически настроен относительно понятия просветления. Поэтому хотел бы спросить Вас, думаете ли Вы, что достигли его.

– Нет, – сказал он. И после добавил кое-что, чего я не ожидал. Он не достиг полного просветления – полного избавления от жадности, ненависти и сомнений в природе реальности, но он утверждает, что частично дошел до него.

Я читал немного об этом уже после ретрита. Согласно школе буддизма, к которой относится Джозеф (таких школ оказалось много), есть 4 ступени просветления. Правила чем-то напоминают настольную игру «Драконы и подземелья». Достигший первого уровня называется «вошедший в поток», затем следуют ступени «однажды возвращающегося» и «невозвращающегося», а потом полное просветление, известное как «архат». Каждая ступень делится на 16 подуровней.

– Значит, Вы достигли некоторые из ранних стадий?

– Да, и еще есть, куда идти.

– Как это отражается на Вашей жизни? Если Вы начинаете лысеть, или кто-то из Ваших близких умирает, или Ваша бейсбольная команда уже не так хороша, Вы не страдаете?

– Я бы сказал, что страдания в таких ситуациях стало гораздо меньше. Не то чтобы у меня появились какие-то другие чувства, но я не отождествляюсь с тем, что испытываю – и не делаю из них трагедии. Я просто позволяю чувствам легко пройти мимо.

– Вы не боитесь смерти?

– Никто не знает, пока сам не попадает туда, но сейчас мне не страшно.

Как прикажете это понимать? Я сидел перед решительно умным и самокритичным человеком, который так же, как Марк Эпштейн, мог быть одним из моих еврейских дядюшек. В нем не было никаких признаков безумия. И вот он говорил, что не просто верил в просветление – фантастическую трансформацию, лишающую разум вещей, которые делают нас людьми – но и частично обрел его. Это какая-то уловка?

Я скорее был готов поверить, что мои кошки могут управлять погодой, чем в просветление. Но все в Джозефе говорило, что он необыкновенно счастливый человек. И это очень усложняло ситуацию.

Я не знаю, почему, но это просветление встало мне поперек всего. Может быть, из-за него мое решение о 10 % стало казаться мне недостаточным. А может, я не мог примирить свое восхищение Джозефом с его странными заявлениями? Если он говорил о просветлении как о чем-то реальном, можно ли было принимать всерьез остальные его слова?

* * *

К счастью, вернувшись в свой кабинет, я сумел применить то, чему я научился на ретрите, и отодвинуть подальше этот теоретический вопрос «10 % против 100 %». На самом деле, осознанность начала приносить огромные плоды.

После первоначального возмущения от заявления Джима Мерфи, что я никогда не буду серьезным ведущим («Да как он смеет!»), я решил подойти к проблеме по-буддистски – погрузиться в нее, принять всерьез его мнение, не важно, насколько неудобным для меня оно было, и ответить, а не реагировать. Я заставил себя подумать о неприятном варианте: возможно, я был не так убедителен, как мне хотелось думать? Может быть, я был ши-тцу, воображающим себя питбулем? Котенком, который смотрит в зеркало и видит льва?

Я не хотел полностью признаваться – ни себе, ни кому-то еще – что пессимистический прогноз Мерфи был верным. Карьеры на телевидении слишком часто подвергались влиянию удачи, времени или прихоти со стороны дирекции. Однако новый осознанный я вместо того, чтоб впасть в ярость и все отрицать, сумел понять, что Мерфи действительно хотел помочь. И потом, он, разумеется, пытался поставить меня на место, чтобы я подписал это чертов контракт.

Как раз это ему удалось. Его непрошеное мнение о моих карьерных перспективах вместе с тем, что мои начальники не соглашались на условие замены ведущего по будням, в конце концов, заставило меня поднять белый флаг и покончить с этим.

Капитулируя, я сказал себе, что, по крайней мере, теперь сяду на трон выходных выпусков «Доброе утро, Америка». Эта работа, как я себя убедил, должна была пустить мою карьеру в новое, чудесное русло и открыть мне новые перспективы. Освободившись от строгого формализма вечерних новостей, я думал как минимум показать телезрителям весь диапазон своих возможностей. Как оказалось, вести утреннюю передачу не так легко, как кажется.

Пять лет в воскресных «Мировых новостях» я вел передачу самостоятельно. 97 % того, что я произносил, было написано мной заранее и загружено в телесуфлер. Когда корреспонденты выходили в прямой эфир, я заранее знал, что они будут говорить. Даже вопросы, которые я им задавал, были запланированными. Другими словами, я контролировал все, и сюрпризов было немного. Теперь же я становился частью команды из четырех человек, включая женщину-соведущую, диктора новостей и ведущего погоды. Каждый из них в любой момент мог сказать все что угодно. Потеря контроля вызвала неожиданные и неприятные трудности.

Программу «Доброе утро, Америка» составили таким образом, чтобы была возможность импровизировать, с самой первой минуты. Это было существенно. Зрителям нравлось смотреть, как ведущие спонтанно разговаривают между собой. Сначала шла заставка – заранее подготовленная часть из анимации и фрагментов важных репортажей. А потом мы приветствовали аудиторию и делали обзор некоторых сюжетов – эту часть мы называли «Здрасьте». Наши слова были написаны на телесуфлере, но они были только ориентиром, мы должны были разговаривать непринужденно. Однако когда разговор перетекал во что-то, к чему я не был готов, я чувствовал физическое напряжение, перелистывал бумаги или издавал глупый и натянутый смешок в духе Эда МакМахона.

И так было на протяжении всей передачи. Я чувствовал необъяснимую потребность заполнить каждую паузу, получить контроль над ситуацией, и это убивало легкость. Я продолжал казнить себя за неспособность расслабиться. За кадром, на вечеринках или где угодно еще я часто мог быть забавным. Мало что из этого попадало на экран – отчасти потому что мое чувство юмора основывалось на неприличных шутках. Но дело было не только в этом. Перед камерой я просто не мог поймать волну, и в итоге постоянно начинал нервно ерзать на стуле.

Меня мучили и другие вещи. Как нужно сидеть на диване, где мы разговаривали на более простые темы ближе к концу программы, не сутулясь и не расставляя ноги так широко? Как мягко подвести всех к концу разговора, когда продюсеры кричат в наушник, что не остается времени на рекламу? Как понять, к какой камере повернуться, когда их четыре? И как выглядеть при этом веселым?

Я даже не говорю о раннем подъеме. Просыпаться в 4 утра определенно не было моей сильной стороной. Я старался прилежно идти в постель в 8 вечера по пятницам и субботам, но все равно зачастую выглядел отекшим и измученным. Иногда я чувствовал, что лицо тряпкой свисает с черепа. Это было синдромом «усталого лица», но не из-за нервов, а из-за того, что я на самом деле устал.

Кроме того, с материалами для передачи тоже было не так просто справляться. Я был уже не новичком на телевидении и знал, что здесь придется делать менее серьезные вещи, чем в вечернем эфире. Я считал себя всеядным и способным соединять пустые калории криминальных новостей и поп-культуры с «питательными» новостями. И все же я иногда выходил за пределы зоны комфорта – был судьей в конкурсе среди самых маленьких чихуахуа, сражался с другими ведущими в конкурсе на самый лучший пряничный домик и – смертельный удар – танцевал в прямом эфире с коробкой на голове, одетый как робот из хип-хоп команды LMFAO.

К счастью, «Ночной контур» и «Мировые новости» продолжали давать мне возможность работать над серьезными сюжетами. Мы с Вонбо сделали интервью с евангелическими пасторами, которые потеряли веру, но не решились признаться в этом своей пастве – мы скрыли их лица и голоса, чтоб их нельзя было узнать. Я разговаривал с губернатором Аризоны Джейн Брюэр об ее отказе освободить осужденного убийцу даже после того, как ее собственная апелляционная комиссия единодушно попросила смягчить наказание. Я устроил ей сюрприз, пригласив на пресс-конференцию взрослого сына этого человека и позволив ему забросать ее вопросами. Она сбежала довольно быстро. Но самое важное – получасовой сюжет в «Ночном контуре» о 18-летнем мальчике, которого я встретил в Ираке и которому помог переехать в Америку и поступить в колледж. Я надеялся на то, что этот молодой человек, которого по иронии судьбы тоже зовут Дэном, преуспеет здесь. Это было так же наивно, как надежда правительства Буша на то, что американцев будут «приветствовать как освободителей» после вторжения. Я очень к нему привязался, и когда его выгнали из колледжа за поведение, я потратил несколько лет – и огромные эмоциональные силы – пытаясь привести его в норму, но чувствовал только разочарование от его неуступчивости. Я записывал каждый момент этой драмы, сняв большую часть видео-материалов самостоятельно на маленькую камеру. К моему большому сожалению, в конце концов, он вернулся в Ирак.

И все же в «Доброе утро, Америка» я находил некоторые приятные моменты. В частности, мне очень нравилась команда. Моей соведущей была очаровательная молодая женщина молдавского происхождения по имени Бианна Голодрыга. Мы были знакомы и хорошо общались несколько лет еще до того, как она стала моей телевизионной женой. Ее имя напоминало имя моей настоящей жены, и это было забавно. В первый день заступления на новую должность я пошутил, что от грехопадения меня теперь постоянно отделяет лишь пара букв. Новости читал Рон Клейборн, бывший газетный репортер с суховатым юмором. Поначалу у нас часто менялись ведущие погоды, пока начальство не утвердило энергичную молодую девушку-метео-ролога из Чикаго по имени Джинджер Зи (на самом деле, Зи – это сокращение ее роскошной фамилии Зюйдгест).

Несмотря на мою борьбу с нервозностью, наша команда получала хорошие отзывы. Коллеги и начальники шутили, что между нами есть «искорка». Я стал замечать, что, хотя утренняя аудитория меньше вечерней, мои отношения со зрителем стали более интимными, как результат того, что мы часто обсуждали детали личной жизни в эфире. Количество людей, подходящих ко мне в аэропорту, заметно увеличилось. Даже человека, привыкшего быть в центре внимания, это иногда пугает. Однажды в отпуске к нам с Бьянкой подошла какая-то женщина и спросила, кто присматривает за нашими кошками, пока мы в отъезде.

У откровенности утреннего формата была и обратная сторона. Зрители оставляли на Facebook и Twitter комментарии, какие редко получают ведущие вечерних новостей. Я хранил файл, в котором сохранял любимые цитаты (в оригинальной орфографии):

«застегни пжлст свой пиджак!!!!! тебе кажется неудобно:)».

«Пожалуйста пожалуйста пожалуйста скажите Дэну сидеть прямо на столом и ПРЕКРАТИТЬ наклоняться направо, в сторону Бианны. Это очень отвлекает».

«выгоните дэна пожалуйста».

«Подумал что лучше сказать что ваш галстук выглядит несимметрично он почти кривой».

«Дэн у тебя волосок торчит вверх ты похож на АЛЬФАЛЬФУ^[39]!»

«я вас очень прошу, успокойтесь и перестаньте тянуть одеяло на себя. вы выглядите как настоящий клоун».

«вам нужно взять запись передачи и послушать себя. Когда вы читаете новости и они о важных вещах не нужно делать радостный голос».

На самом деле я смотрел записи, и критиковал себя гораздо жестче, чем кто-либо из зрителей. Мне не нравился парень на экране, который восклицал из-за кенгуру в жилетке. Приходя домой после передачи, я часто садился на диван, брал пульт и много раз пересматривал свои ошибки. Бьянка принималась меня утешать, когда ненависть к себе переходила всякие границы.

И вот тут медитация начала оправдывать себя. После ретрита я тратил на нее до получаса в день. Каждое утро я просматривал свой календарь, чтобы понять, как вместить в свой день работу, медитацию, спорт и время с Бьянкой. Иногда я проводил полчаса на диване в своем кабинете после обеда, ожидая одобрения текстов «Мировых новостей» (никто из команды «Доброе утро, Америка» не был против того, что я работаю по будням). Не то чтобы я с нетерпением ждал каждой медитации. На самом деле, первое, что мне обычно приходило в голову после того, как я закрывал глаза, было «Черт побери, как я выдержу полчаса?» Но потом я понимал, что мысль – это всего лишь мысль. Я редко пропускал день, а когда пропускал, чувствовал себя не виноватым, а просто менее осознанным.

Когда приступ ненависти из-за работы наваливается на меня, я наблюдаю, как это отражается на мне физически – в груди появляется дрожь, мочки ушей становятся горячими, а голова – тяжелой. Такое рассматривание и обозначение чувств отодвигало их на второй план, они теряли вес. Техника ЗВОН в дополнение к мантре Джозефа «Нужно ли это?» часто помогали мне остановить развитие этих чувств еще до того, как начнется эмоциональный апокалипсис. Я был в отчаянии, но потом выбирался из него гораздо быстрее. Все, что случалось теперь, не могло выбить меня из колеи, как это происходило раньше. Как минимум я не проводил так много времени в своем кабинете, предаваясь унынию.

При этом хоть медитация и делала меня более устойчивым, она не была панацеей. Во-первых, она не решала моих жизненных проблем, я все еще чувствовал себя бездарностью на своей новой работе. Во-вторых, я быстрее восстанавливался, но все еще часто бывал расстроенным. Иногда по выходным я выходил из студии совершенно подавленным.

* * *

В один из таких дней я вышел из кабинета и пошел в центр города на поздний завтрак с Марком Эпштейном. За два года со дня первой встречи мы стали настоящими друзьями. Он приходил к нам на ужин со своей женой, талантливой и успешной художницей по имени Эрлин. Мы с Бьянкой приходили к ним и познакомились с их взрослыим детьми. Когда я встречался с Марком без Бьянки, которая его обожала, она немножко ревновала.

К этому времени мы с Марком виделись уже не в Трибека Гранд. Этим утром мы должны были встретиться в другом нашем регулярном месте: Моранди, итальянском бистро в Вест-Виллидж. Я приехал в панике, с длинной заметкой «Вопросы для Марка» в телефоне. Главный вопрос: хоть я и восстанавливаюсь быстрее, не означают ли частые приступы дурного настроения из-за работы то, что я плохо медитирую? Должна ли осознанность лучше помогать от таких вещей?

– Например, – начал я, – сегодня утром мне не понравилась моя работа, и я злился из-за действий некоторых людей, которые, как мне кажется, все усугубляли. Я слышал в своей голове какой-то постоянный диалог злости, обиды, страха и паранойи.

Марк сидел и кивал, как это делают психоаналитики, как бы говоря: «Продолжайте». Иногда мне казалось, что я получаю у него бесплатные консультации.

– Как медитация мне помогает в этом? Она только позволяет мне на короткую секунду шагнуть назад и посмотреть, что происходит. И это снижает вред, так?

– Да.

– Она не устранит проблему.

– Нет. Она может помочь быстрее справиться. Может, – сказал он, слегка качая головой и тщательно выбирая слова. – Ведь насколько шире становится понимание того, как все это ужасно, настолько слабее твоя связь с любой разворачивающейся мелодрамой.

– Мне сейчас помогает то, что включает в себя совсем не медитацию, – сказал я. – Я думаю про себя: «Ну и что может случиться в самом худшем случае? Я потеряю работу? У меня все равно есть любящая жена, и единственный человек, который может это сломать, это я сам». Это работает, но не имеет никакого отношения к медитации.

– Но это же правильное представление! – его голос подскочил на октаву от настойчивости.

– Правильное представление о природе реальности? – спросил я саркастически.

– Да, – ответил он, не моргнув глазом. – Это правильное представление, потому что ты не привязываешься к успеху так сильно.

– Но, может быть, я привязываюсь к Бьянке.

– Это гораздо лучше. Ты привязываешься к чему-то куда более существенному.

Я обдумывал слова Марка, поедая неприлично дорогую яичницу, а мой слоган о 10 % приобретал новый смысл. Я вспомнил, что мне сказал Марк год назад, когда я сходил с ума, не зная, повысит ли меня Дэвид Уэстин. Тогда в Трибека Гранд за бокалом пива Марк помог мне понять, что карабкаться по водопаду стоит не для того, чтобы магическим образом решить все проблемы, а чтобы эффективнее решать их, создавая пространство между стимулом и реакцией. Медитация была подушкой безопасности, а не обезболивающим.

И эта подушка безопасности, как я понимал теперь, давала реальный результат. Например, она позволила мне признать свои трудности с поведением на публике, а не притворяться, что их не существует. Она помогала мне избегать истерик (например, разбрасывания бумаг в студии) по отношению к коллегам, не важно, могли ли они навредить мне. Но самым важным было предотвращение некоторых выплесков недовольства на Бьянку. Она заметила, что я стал гораздо реже заходить в квартиру в дурном настроении. Ее же единственным поводом для замечаний было то, что ей приходилось ходить на цыпочках, когда я медитировал. Также важно заметить: сама она медитацией не занималась – мне хватало ума не проповедовать дома.

Вот так выглядела суперсила в действии. В случае моей борьбы за программу «Доброе утро, Америка» она не позволяла мне найти лучший выход из ситуации. Но зато она создавала достаточно места в моей голове, и шансы найти этот выход повышались.

Посмотреть на мою войну за место ведущего с точки зрения буддистского понятия «страдания» было целым открытием. В скоротечном мире, где все наши удовольствия утекают как песок сквозь пальцы, я жил так, словно, добравшись до следующей цели, я мог решить все свои проблемы. Я был уверен, что пробравшись на выходные выпуски «Доброе утро, Америка», я буду счастлив – и был шокирован тем, что этого не случилось. Как Джозеф заметил на ретрите, это ложь, которую мы говорим себе всю жизнь: как только мы получим следующий ужин, вечеринку, отпуск, свидание, свадьбу, повышение, проберемся через регистрацию в аэропорту и поглотим горсть палочек с корицей Тети Энни, мы обретем счастье. Но как только мы оказываемся в зале ожидания, приняв 550 калорий сахара и жира перед ужином, мы забываем о лжи, которая подпитывает всю нашу жизнь. Мы говорим себе, что нам поможет сон, пробежка, здоровый завтрак, и тогда все точно станет хорошо. Мы тратим такую большую часть жизни на проталкивание вперед этих «если бы», а зуд все равно остается. Гонка за счастьем становится источником несчастья.

Джозеф всегда говорил, что понимание реальности страдания «склоняет разум к свободе». Может быть, но разговор о просветлении оставался теоретическим и бесполезным, если не смешным. Здесь, в реальном мире люди вроде меня, которых Будда называл «поглощенными земными заботами» должны были бежать за счастьем, и так быстро, как только получается. Мы должны были добывать еду, воспитывать детей, управлять корпорациями и обеспечивать национальную безопасность. Но, как я вскоре должен был убедиться, для достижения этих земных целей медитация могла быть таким мощным инструментом, о каком я даже не мечтал.

«Новый кофеин»

«Тупо».

Так описал свои ощущения от первой медитации рядовой первого класса Джейсон Линдеман, молодой человек с типичной для военных людей прической и постоянным выражением веселья на лице.

– Когда нам впервые приказали этим заняться, – сказал он, – я подумал: «Ну все, понеслась».

Мы с Линдеманом разговаривали возле базы морской пехоты Кэмп-Пендлтон в южной Калифорнии.

– Значит, Вы ни на секунду не подумали, что это может быть полезно? – спросил я.

– Нет, – без тени сомнения ответил он.

Линдеман принудительно принял участие в научном исследовании на несколько миллионов долларов. Его инициировало командование корпуса морской пехоты США. Генералы приказали сотням солдат заняться практикой, чтобы проверить, станут ли они более сосредоточенными, эффективными и выносливыми воинами.

Научный взрыв подогрел интерес морской пехоты к практике, которая раньше в военном мире считалась ересью. Исследование показало, что ежедневная медитация помогает излечить или хотя бы предотвратить впечатляющий список недугов. Что еще соблазнительнее – она может эффективно стимулировать работу мозга. Я впервые попробовал медитировать благодаря исследованию о влиянии практики на артериальное давление. Теперь это казалось пустяком. Нейробиологи сканировали мозг и выяснили, что во время медитации можно наращивать серое вещество – так же, как можно увеличивать бицепсы, поднимая тяжести.

Это исследование у многих поменяло отношение к медитации. Даже заядлые скептики теперь развивали у себя осознанность. Это ставило крест на старом представлении о том, что медитация делает людей «ну совсем безнадежными».

* * *

Когда Экхарт Толле заявил, что пережил духовное пробуждение после того, как слышал голоса и жил несколько полных благодати лет на скамейках в парках, я сразу подумал, что это ерунда на постном масле. Когда Гольдштейн сказал, что он частично просветлен, я не мог совместить это с его совершенно адекватными выступлениями. Но когда микробиолог, который необъяснимым образом похож на моего отца, рассказал мне о внезапном медитативном «видении» – то есть «вспышке», которая по его убеждению вмиг изменила мир – я купился на это.

Джон Кабат-Зин был полной противоположностью Джю-Бу. Он связался с бандой Эпштейна и Гольдштейна в шестидесятых. Они познакомились и постоянно общались в элитных университетах Бостона, ездили на медитационные ретриты в Индию. Как и остальные, он был невероятно образованным (Массачусетский технологический институт) и был с северо-востока (Манхэттен). Что делало его особенным, так это агрессивный отказ говорить о карме, перерождении и просветлении. Поэтому он так редко упоминал свое «видение». И все же это мудреное озарение вызвало уже упомянутый научный взрыв.

Видение возникло весной 1979 года в IMS, центре медитации, который организовал Джозеф с другими Джю-Бу в маленьких городах Массачусетса. Кабат-Зин, в те времена цитолог, медитировал в своей комнате на третьем этаже главного здания. Это был десятый день двухнедельного ретрита.

– В какой-то момент появилась эта вспышка, – рассказал он мне. – Множество идей и зрительных образов – они появились в течение десяти секунд – ну, то есть это было невероятно насыщенно – и я понял, чем буду заниматься до конца своей жизни.

Джон рассказывал мне эту историю на интервью для программы «Вера», в пустом конференц-зале на третьем этаже ABC News. Он говорил, что раньше рассказывал ее лишь однажды. Мой собеседник был невысокого, то есть примерно моего, роста с четкими и приятными чертами лица. Ему было за 60, его волосы седели и слегка теряли густоту, но выглядел он очень энергичным.

Видение Кабат-Зина заключалось в следующем: можно распространить медитацию среди широкой аудитории. Только для этого нужно использовать «язык, который все понимают все, а не тот, на котором говорят буддисты». Поэтому после ретрита Джон поехал домой и придумал «Технику снижения стресса с помощью медитации» или ТССМ. Это была самая обычная буддистская медитация, только без метафизики. С самого начала он поставил перед собой невероятные цели. «Я понял, что это изменит мир», – сказал он. Для моего отца это была отличная иллюстрация того, что буддизм не уничтожает амбиции.

Первым делом Джон уговорил своих начальников поработать в небольшой клинике в университете Медицинского Центра Массачусетса. Там он заметил, что пациенты, не поддающиеся лечению, с диагнозами вроде хронического болевого синдрома или рака на последней стадии, часто остаются без внимания. Он начал учить таких пациентов справляться с симптомами без лекарств, с помощью принятия, а не борьбы. «Речь идет не о какой-то волшебной вещице из грошового магазина, которую ты вдохнешь, выдохнешь, и сразу все станет хорошо, – ты вылечишься от рака. Нет, мы говорим о самой сложной в мире работе – быть с самим собой и не осуждать окружающих». Будучи ребенком 60-х, Зинн имел странную манеру – разговаривал как уличный парень из Нью-Йорка, но при этом так же эмоционально, как Джек Ханди^[40]. Он говорил: «Вы можете добиться невероятных ощущений – обнимите их, как мать обнимает своего ребенка».

Несмотря на тягу к красному словцу, Кабат-Зинн оказался редким сочетанием жесткости и эффективности. Его ТССМ очень быстро стала приносить плоды. Его пациенты говорили, что это работает. После нескольких недель ежедневных медитаций они заявляли, что установили новый вид отношений со своей болью. Его клиника росла. Билл Мойерс посвятил ему выпуск своей передачи (He was profiled by Bill Moyers on PBS). Кабат-Зинн писал бестселлеры. Он подготовил целую армию преподавателей ТССМ, которые разъехались по всей стране и даже за ее пределы, чтобы учить других. Курсы были короткими: либо ретрит на 5 дней, либо восьминедельный курс, участники которого собирались раз в неделю и ежедневно занимались практикой дома. Среди них были не только больные люди: здоровые тоже стремились к осознанности.

Тем не менее, где Кабат-Зинн действительно оставил свой след, так это в базовой науке, потому что наличие простого и ясного всем отчета по медитации позволяло легко протестировать ее воздействие на пациентов. В течение последующих десятилетий ТССМ подвергалась тысячам исследований, результатом которых стал до смешного длинный список благотворного воздействия медитации. Она снижала уровень гормонов и стимулировала иммунную систему. Она частично избавляла от симптомов астмы, псориаза и синдрома раздраженной кишки. Она снижала стресс у больных раком и помогала старикам справляться с одиночеством. Она снижала рецидивы клинической депрессии и наркозависимости. Она помогала людям бороться с импульсивным обжорством и курением. Она делала офисных работников более внимательными, спасала школьников с дефицитом внимания и повышала результаты GRE^[41]. Короче говоря, осознанность разве что не помогала разговаривать с животными и гнуть ложки силой разума. Медитация, некогда часть контркультуры, теперь была в центре научного интереса.

А потом это превратилось в научную фантастику. Исследователи наблюдали мозг медитирующих. На первые полосы попало гарвардское исследование результатов магнитно-резонансной томографии. Оно выявило, что после восьминедельного курса ТССМ у людей уплотнилось серое вещество в участке мозга, который отвечает за самоощущение и сопереживание. В то же время участок мозга, связанный со стрессом, заметно уменьшился. Это исследование подтвердило силу метода «ответ, а не реакция». Зоны, в которых серое вещество сжалось, с точки зрения эволюции являются самыми старыми частями человеческого мозга, они находятся прямо над позвоночником. Там живут наши инстинкты, один мой знакомый назвал их «зонами, чтобы хотеть, не хотеть, заняться сексом или убить». И наоборот, уплотнившиеся участки – более новые части мозга, это префронтальная кора, которая помогает нам контролировать природные позывы.

Другое исследование, на этот раз Йельского университета, обратило внимание на часть мозга под названием «сеть пассивного режима работы мозга». Она включается, когда мы блуждаем в собственных мыслях – копаемся в прошлом, представляем будущее или не можем отвлечься от настоящего. Исследователи обнаружили, что медитирующие выключают эту зону не только во время практики, но и после ее окончания. Другими словами, медитация создает новый режим работы мозга. На самом деле, я чувствовал это на себе. Я заметил, что создаю что-то вроде ностальгии в настоящем, останавливая бессмысленный разговор с самим собой. Тогда я замечаю, что происходит вокруг. Поток горячего зловонного воздуха из отдушины в метро по дороге на работу. Ковром расстилающиеся огни ночного города в иллюминаторе самолета. Рябь на воде, бросающая волнистые блики на борт катера, когда я снимаю репортаж в Вирджиния-Бич. В те моменты, когда мне удавалось отключить свой обезьяний ум и просто посмотреть на то, что происходит, я получал маленькую дозу счастья, которое испытал на ретрите.

Кабат-Зинн со своими коллегами быстро понял, что исследование находится в зачаточном состоянии. И все же оно уже на этом этапе сумело уничтожить одну из старейших догм нейробиологов. Она гласила: когда мы взрослеем, мозг останавливается в развитии. Этот пережиток прошлого заменило понятие «нейропластичности». Оказывается, мозг непрерывно изменяется, реагируя на переживания. Нейропластичность означает, что можно развивать свой мозг с помощью медитации так же, как мы развиваем свое тело с помощью упражнений.

Эта мысль шла наперекор привычному представлению о счастье. Мы можем заметить его даже в языке. Например, английское слово «happiness» (счастье) содержит корень «hap» (удача). Тепреь же наука показала, что уровень нашего благополучия, стойкости и контроля импульсов – не врожденная характеристика, а значит, мы не должны относиться к нему как к fait accompli^[42]. Мы можем тренировать разум как механизм, через который мы пропускаем всю свою жизнь. Счастье – это умение.

* * *

Среди людей, которых вопреки моим ожиданиям наука смогла переубедить, были две требовательные и успешные женщины. Они занимали почетные места в моей душе.

Моя мать – самый первый скептик в моей жизни и разрушитель образов Бога и Санта-Клауса – была очень впечатлена гарвардским исследованием на тему уплотнения серого вещества. Прочитав об этом в Интернете, она попросила меня купить ей на Рождество самоучитель медитации. Через несколько недель она прислала мне восторженное письмо. Она писала, что после чтения книги решила попробовать медитировать в такси по дороге в аэропорт. Ей удалось сосредоточиться на дыхании и ни разу не отвлечься во время всей поездки. Затем она начала сидеть по 30 минут в день, в то время как мне понадобился год, чтобы прийти к этому. Примерно так разделились мои чувства в ответ на это сообщение: 80 % одобрения, 17 % смущения, 3 % досады.

Еще через несколько месяцев уже оба моих родителя, когда приехали в Нью-Йорк, наперебой рассказывали о том, как медитация помогла маме перестать храпеть (как именно им в этом помогла медитация, они не смогли ответить). Но, несмотря на мой ярый энтузиазм, папа все еще не склонялся к медитации – и теперь мне хватало ума не давить на него.

Второй женщиной, которая внезапно оказалась расположена к медитации, стала Дайана Сойер – золотой стандарт профессионального усердия. Она была одним из самых умных и жадных до информации людей, которых я знал. Она читала все газеты и журналы, известные человечеству. Она писала и переписывала собственные репортажи вплоть до начала эфира. Когда она готовилась к интервью или освещению главных событий недели, ей удавалось запомнить скрытые, но очень красноречивые подробности. Когда мы работали над текстами, она задала мне неизбежный, неожиданный и проницательный вопрос, на который у меня не было ответа.

Сначала моя практика была поводом для шуток. Дайана долго подкалывала меня на тему «праведности». Она шутила над моей здоровой диетой, занятиями физкультурой и воздержанием от выпивки и кофеина. Недавно я бросил и то, и другое – не потому что стал принципиальным йогом или что-то вроде того, а потому что с возрастом мое тело уже не могло выносить их. Дайана, кстати, могла выпить пять банок энергетического напитка и ничего не почувствовать, а я после такой порции отправился бы в реанимацию.

Когда она шутила надо мной, я пытался защититься и рассказывал о своих пристрастиях к сладостям и чизбургерам. Мне не хватало смелости сказать ей, что раньше я употреблял дикое количество кокаина, что привело к приступу паники в нескольких метрах от нее.

Я боялся, что после рассказа о медитации Дайана только закатит глаза. Я выслал ей письмо с предложением сделать передачу о том, как научные исследования заставляют самых разных людей практиковать осознанность. К моему восторгу, она клюнула, и я отправился в очень интересную командировку.

* * *

Когда менеджер по связям с общественностью, крашеная блондинка с гнусавым западным акцентом и леопардовым узором на блузке, начала бросаться фразами вроде «отпустите» и «повернутесь лицом к своим чувствам», я понял, что медитация пытается сбежать из буддистского гетто.

Мы сидели в просторном итальянском ресторане в пригороде Миннеаполиса. Передо мной стояла огромная тарелка салата с вкусными «слегка поджаренными» креветками. Блондинка представляла юриста по имени Дженис Мартурано (она тоже сидела с нами за столом). Дженис удалось, казалось, невозможное – она продвинула идею медитации работникам одной гигантской компании которая владела несколькими брендами сухих завтраков.

Мартурано была жесткой и здравомыслящей. Она работала представителем корпорации «Дженерал Миллз»^[43]. В 2000 году она потеряла обоих родителей, плюс была вовлечена в невероятно сложный процесс присоединения компании «Pillsbury». Трудный период тянулся целых полтора года, и ей очень нужно было сделать перерыв. Но она была не из тех, кто ходит в спа-салоны. Мне очень трудно было бы представить ее с огурцами на глазах, завернутую в водоросли. Она слышала о научном исследовании медитации, и для ее скрупулезного аналитического ума это было то, что нужно. Она услышала о ретрите, который проводил Джон Кабат-Зинн, и решила посмотреть на это.

Ей понравилось. Это не было похоже на ванну с пеной из рекламы, наоборот. Она сразу увидела пользу. «Это не релаксация или очищение ума, – сказала она. – Это скорее тренировка ума». Вернувшись на работу, Дженис поняла, что ежедневные медитации повысили ее эффективность. Мне было необыкновенно приятно слышать, что человек с опытом в медитации описывает ее не как «духовное» упражнение, а как что-то, что делает человека «хорошим лидером», «более сосредоточенным» и способным к «креативности и развитию». Ей не нравился даже термин «снижение стресса». «Для большинства из нас, – говорила она, – стресс вовсе не плох. Он помогает нам держаться в строю». Мне понравились ее взгляды – такая теория медитации оставляла место для «платы за безопасность».

Несколько лет после первого ретрита Дженис медитировала «в чулане». Когда же она наконец решила открыться, многие из ее коллег заинтересовались. «Люди говорили мне: „Ах, вот как ты умудряешься сохранять спокойствие во время этих безумных совещаний“». Она начала проводить занятия и свои ретриты. К моменту нашего знакомства она натренировала уже сотню работников, включая блондинку в леопардовой блузке.

Наутро после ужина в итальянском ресторане мы сняли интервью с Мартурано в офисе «Дженерал Миллз». Все, кого я там видел, были серьезными и дружелюбными, у всех были решительные манеры, и все говорили с тянущим среднеамериканским акцентом. В каждом здании офисного комплекса были комнаты для медитации, полные дзафу и матрасов для йоги, и это усилило мое впечателение.

Мартурано добилась успеха в освоении осознанности в этой среде, потому что преподносила практику как преимущество для амбициозных людей. У нее была целая уйма полезных советов, которые касались далеко не только занятий медитацией в зале. Один из ее советов был для меня своего рода вызовом, потому что он подрывал основу моих профессиональных убеждений.

– Итак, вы говорите, что я не могу делать несколько дел сразу? – спросил я, когда мы приступили к формальному интервью.

– Нет, это не я так говорю, – ответила она. – Согласно нейробиологам, у нас просто нет такой способности. Многозадачность – это компьютерный термин. У нас же только один процессор. Мы просто не способны на это.

– Сидя за столом и лихорадочно делая сразу семнадцать дел, я считаю себя умным и эффективным, а вы утверждаете, что я зря трачу время?

– Да, потому что когда вы переключаетесь с одной задачи на другую, ваш мозг сам возвращается к первой и не может понять, на чем он остановился. Поэтому ему нужно сделать пару шагов назад и снова включиться, и как раз тут он и теряет продуктивность.

Проблема многозадачности, конечно, встала острее после момента, который называют «информационным блицкригом». Для того чтобы не обращать внимание на мигающий красный огонек телефона, требуется нечеловеческая сила; оповещение о новом сообщении – как пение сирен. Ученые даже придумали специальный термин: «непрерывное частичное внимание».

Мартурано рекомендовала кое-что радикальное: в каждый момент времени делай что-то одно. Когда говоришь по телефону, говори по телефону. Когда ты на совещании, совещайся. Выдели час для электронной почты, а потом выключи экран компьютера и сосредоточься на том, чем занимаешься.

Еще один совет: делать небольшие перерывы в течение дня. Она называла их «содержательными паузами». Например, вместо того чтобы ерзать или барабанить пальцами, пока включается компьютер, подумай пару минут о своем дыхании. Когда ты за рулем, выключи радио и положи обе руки на руль. А когда идешь с одной встречи на другую, оставь телефон в кармане и почувствуй, как твои ноги двигаются при ходьбе.

– Будь я самураем, преданным свой компании, – сказал я, – я бы остерегался пауз, о которых вы говорите. Я бы решил, что мои конкуренты не делают остановок, а работают все время.

– Да, но это означает, что паузы вам не помогают. Эти паузы – способ заставить себя думать яснее и лучше сосредоточиться на том, что важно.

Это было очередной угрозой моим убеждениям. Долгое время я был уверен, что беспрестанное планирование – ключ к успеху. Мартурано же утверждала, что слишком сильное движение в голове непродуктивно. Когда ты мечешься от одного дела к другому, постоянно о чем-то думая или отстреливаясь от входящей информации, ум устает. Ты разжижаешься и принимаешь не те решения. Мне стало понятно, как остановка даже на несколько секунд вопреки интуиции могла бы добавить пользы, а не отнимать ее. Это было практическим дополнением к мантре Джозефа «нужно ли это?» Нужно было не отключиться от реальности, а наоборот, максимально включиться в нее.

На самом деле, наука подтвердила, что небольшие паузы – ключ к креативности и развитию. Согласно исследованиям, самый продуктивный способ придумать отличную идею звучит так: сначала нужно усиленно поработать, сосредоточиться и поразмышлять – а дальше просто ждать – идея приходит сама. Сделай что-нибудь другое. Речь не обязательно идет о медитации, просто сделай что-то, чтобы расслабиться и отвлечься. Позволь подсознанию поработать – соединить что-то, что находится в разных частях мозга. Конечно, этот метод тоже казался мне нелогичным. В моем понимании при столкновении с серьезной проблемой нужно было пробираться через нее, ни на секунду не расслабляя мозг. Но лучшие решения всегда приходят тогда, когда тебя перестает терзать ощущение неопределенности. Поэтому многие кричат «эврика», когда принимают душ. Поэтому у Кабат-Зинна было видение на ретрите. Поэтому когда Дона Дрейпера^[44] спрашивают, как он придумывает свои гениальные слоганы, он отвечает, что весь день думает, а вечером идет в кино.

Дженис Мартурано поймала волну. Медитация входила в моду в больших компаниях. Ее практиковали не только в «Дженерал Миллс», но и в «Этна», «Проктер-энд-Гэмбл» и «Таргет»^[45]. В Таргет я был во время командировки от Дайаны – я посетил там занятие «Медитирующие торговцы», которое они проводят в своем офисе раз в неделю. Осознанность также преподавали в школах бизнеса, о ней без насмешек писали в газете «Дневник Уолл-стрит» и журнале «Гарвард бизнес ревью». На сугубо деловом портале financial-planning.com появилась статья с «советами по медитации для консультантов». Люди, занимающие высокие посты, использовали осознанность для того, чтобы не доводить каждый спор до ситуации «борьба или бегство». Они пытались, чтобы каждый звонок и письмо не пели голосом сирены. Эта мода была особенно заметна в Силиконовой долине – медитацию там начинали воспринимать как что-то вроде обновления операционной системы. В компании Google инженерам предлагали пройти тренинг под названием «Нейронное взламывание». Статья в журнале «Уайрд»^[46] упомянула медитацию как «новый кофеин» технологического мира.

Вокруг этой ярмарки прыгали не только корпорации, но также и школы, тюрьмы, Лесная Служба США и, конечно, морские пехотинцы, которые активно рассматривали медитацию в качестве способа достичь своего рода психологической «смены режима» в своих войсках. Последним пунктом моей командировки была база Кэмп-Пендлтон, в которой я встретил рядового первого класса Линдемана, медитирующего не по своей воле.

Эксперимент среди морских пехотинцев проводила Лиз Стэнли, миниатюрная женщина с короткой стрижкой и руками настоящего йога. Она была опытным солдатом и профессором науки о безопасности в Университете Джорджтауна. По ее словам, осознанность должна была снижать посттравматический синдром и делать рядовых не только более стойкими эмоционально, но и более эффективными. Согласно ее теории, практика должна была повысить «комплексную осведомленность» (или, как она это называла, «паучье чутье»), а также снизить подверженность к обычной тактике – провоцированию неадекватной реакции. «Противник рассчитывает на то, что наши солдаты активны, – говорила она. – Они смешиваются с толпой, вызывают страх, смятение, сражаются нечестно, они создают желание отомстить. Тогда наши солдаты отвечают слишком активно, и это склоняет население на сторону повстанцев». Идея была великолепна: медитация могла быть тактикой в неравном бою. «В этом нет никакого восхваления, – сказала она мне с ударением. – Ни намека». По убеждению Стэнли, в недалеком будущем может настать момент, когда медитацию включат в базовую подготовку всех морских пехотинцев.

Вначале Лиз Стэнли встретилась с некоторым сопротивлением (мне кажется, вояки думали: «Кто эта странная женщина и что она делает?»), но потом многие солдаты полюбили медитацию. Даже рядовой первого класса Линдеман поменял свое мнение. Он сказал мне, что ему стало проще успокаиваться после стрессовых ситуаций. «Сначала медитация показалась мне ерундой, – сказал он. – Но потом я начал замечать, что что-то меняется. А потом я пошел дальше и начал что-то понимать».

* * *

После съемки всех этих репортажей я тоже пережил внезапное «видение». Оно не было таким кардинальным, как у Кабат-Зинна, но тоже возникло в неожиданный момент.

Продюсеры выходных выпусков «Доброе утро, Америка» набили машину камерами, затолкали туда ведущих, ввели в навигатор координаты и назвали все это «Самой дешевой поездкой по Америке». Фокус заключался в следующем: отправить изнеженных телезвезд за сотни километров в кемпинг на побережье, чтобы они ставили палатки, готовили еду и шутили. В этой уловке был элемент «полезных новостей» – экономика все еще была в упадке, и передача должна была содержать полезные советы о бюджетном семейном отпуске.

Где-то между Нью-Йорком и нашим пунктом назначения в Мериленде мы остановились в одном из тех роскошных мотелей, в которых есть только газ, жирная еда и ванные с окаменевшей грязью мезозойской эры. Я ждал на улице, пока Рон и Бианна закончат сборы, и решил сделать небольшую медитацию при ходьбе. Я сделал три шага, и какая-то проходящая мимо семья уставилась на меня. Я смутился и притворился, что копаюсь в своем телефоне.

Вот тут-то у меня и случилось видение. Никакой магии – я просто вообразил себе мир, в котором не стыдно ходить по улице как зомби, потому что все знакомы с медитацией. Я довольно ясно почувствовал, что этот мир, на самом деле, не так уж далек. Обратите внимание, я не предсказывал ни «сдвига в планетарном сознании» а-ля Экхарт, ни переполнения общества «вошедшими в поток» и «невозвращающимися» в духе Гольдштейна. Нет, я всего лишь представил себе мир, где значительное число людей на 10 % счастливее и не так бурно на все реагируют. Я представил, как это могло бы повлиять на брак, воспитание детей, дорожное движение, политику… и на телевизионные новости.

Изменения в образе жизни целой страны бывают очень резкими. Многие американцы, например, не чистили зубы до времен Второй Мировой, пока солдатам не приказали поддерживать стоматологическую гигиену. Физкультура не пользовалась популярностью до конца ХХ века, пока наука не доказала ее пользу. Если бы в 50-х годах вы сказали, что бегаете по утрам, вас непременно спросили бы, от кого. Медитацию отличало то, что ее влияние идет гораздо шире, чем повышение мышечного тонуса или борьба с зубными отложениями. Осознанность может изменить мир, и я в это поверил. За свою карьеру я сделал невероятно много репортажей, которые рисовали мрачную картину будущего – войны, нищета, перемена климата и так далее. Но этот сюжет давал мне надежду.

Конечно, я не так хорошо разбирался в медитации, чтобы изменить мир. Мои мотивы были исключительно эгоистическими: я хотел освободиться от своего эго. Но к этому забавным образом добавились и другие убеждения. Я начал ходить на конференции типа «Мудрость 2.0», «Создание осознанного общества» и «Чудаки-буддисты». У меня появились новые друзья вроде компанейского конгрессмена из Огайо, который написал книгу о том, как осознанность меняет Америку. Еще был бывший банкир из «Джей-Пи-Морган»^[47] (настолько успешный, что это впечатлило даже моего брата), который основал венчурный фонд для того, чтобы «поставить медитацию на подобающее ей место». Меня охватывал восторг, когда мы с друзьями представляли способы ее популяризации. У нас были конспиративные собрания и обеды, мы переписывались, а при встрече обнимались как старые друзья.

Как мне кажется, самой большой помехой реализации видения Кабат-Зинна (а теперь и моего) было то, как медитацию представляли себе многие люди. Все-таки было неловко рассказывать, что занимаешься медитацией. По большей части причиной этого было то, что эту практику в стране популяризовали битники, гуру в балахонах и хиппи. И этот пережиток прошлого давал о себе знать. С точки зрения стиля большинство проповедников медитации говорили в той же странной манере, что и телерепортеры – к сожалению, я никак не мог привыкнуть к этим зычным восклицаниям. Мы в новостях часто крутим свою заезженную пластинку – «О шокирующем и невероятном [вставьте слово] сегодня…» Буддистские учителя имели свой набор избитых выражений. Историями нужно было «делиться», эмоции полагалось «сдерживать с любовью и заботой». Преподаватели медитации, далекие от религии, выбросили из речи такие выражения, зато изобрели свой жаргон. Он состоял из отштампованных и растиражированных терминов вроде «содержательные паузы», «медитирующие торговцы» и «наполнение». Этим людям нужен был Франк Лунц – тот, что проводил опросы общественного мнения и помог республиканцам переделать «налог на наследуемое имущество» в «налог на наследство» и превратить нечеткий закон о выбросах в «Акт чистого воздуха».

Репортаж о медитации в «Мировых новостях» стал моей первой попыткой заговорить о проблеме. Мы показали рисунок мозга с подсвеченными областями, которые были, по выражению Дайаны, «накормлены» после медитации. Мы использовали записанное интервью Риверса Куомо, солиста группы «Weezer» – он сказал, что медитация помогла ему преодолеть боязнь сцены. Я объяснил, как проста медитация – она не требует ни балахонов, ни пения мантр, ни благовоний, ни вступления в религиозные группы.

Когда я закончил прямой эфир, члены команды Дайаны оживленно беседовали. Действительно ли это так просто? Сколько минут в день нужно посвятить этому, чтобы изменить свое мозг?

На следующее утро я получил письмо от Дайаны. Она написала, что хочет узнать о медитации побольше.

* * *

Я был необыкновенно воодушевлен популяризацией практики, но слова некоторых моих друзей, йогов старой школы, включая Марка Эпштейна, заставили меня умерить пыл. Традиционалисты не одобряли того, что капиталисты и морские пехотинцы начинали заниматься практикой, ведь раньше они демонстрировали насилие и накапливали материальные блага. Их тревожило, что осознанность может породить новых детоубийц и олигархов. Они иронически относились к распространению книг вроде «Осознанность для чайников», «Осознанное инвестирование» и «Радость осознанного секса». Критики придумали этому название: МакМедитация. Они считали, что в попытке «поставить медитацию на подобающее ей место» популяризаторы упустили важный кирпичик буддистского мировоззрения – сострадание.

Поглощая книги по дхарме и буддистские лекции о сострадании, я долгое время думал, что можно избежать этого понятия, точно так же, как я избегал кармы и реинкарнации. Осознанность действительно сделала меня мягче и спокойнее, но в мои цели не входило становиться Матерью Терезой.

Несмотря на сильное переживание на ретрите, когда я лежал на спине и лил слезы, метта не стала моей каждодневной практикой. Я сопротивлялся частично из-за того, что метта была ужасно скучной, но по большей части из-за своего глубокого убеждения в том, что степень доброты заложена в человека изначально, она – как заводская установка, которую нельзя изменить. И мой уровень не был особо высоким.

В очередной раз мое убеждение было разрушено наукой, а также одним весьма своевременным знакомством.

Как полезно не быть сволочью

Международный символ сострадания решительно вошел в комнату и объявил, что ему нужно справить малую нужду.

«Первое дело!» – сказал Его Святейшество Далай-лама, направляясь к туалету. Он выглядел веселым, но не таким отрешенным, каким его на протяжении десятков лет изображали журналисты. Более того, люди из его свиты (такие люди обычно похожи на человека, которого сопровождают) выглядели строгими и серьезными.

Я пришел на это интервью, не ожидая ничего хорошего. Большинство моих друзей из мира медитации почитали Далай-ламу, а для меня он олицетворял ту часть буддизма, с которой труднее всего свыкнуться. Дхарма привлекала меня своей здоровой эмпиричностью и непреклонным принятием суровой правды. А теперь передо мной стоял человек в облачении. В двухлетнем возрасте его выбрали монахи, когда увидели знаки, похожие на радугу, над домом, в котором он жил. В последующие годы он подружился с Бисти Бойз и Ричардом Гиром, участвовал в создании специального выпуска журнала «Вог», появлялся в рекламе «Эппл» и фильмах Мартина Скорсезе (который, как пишут, заявил, что в присутствии Далай-ламы лучше чувствует биение собственного сердца).

Мое неприятие усилилось из-за того, что я только что здесь, в университете Эмори, видел группу ученых, которые к нему подлизывались. Представляя результаты своих исследований о пользе медитации, они наклонялись вперед, в буквальном смысле садясь на самый краешек стула, и раболепно обращались к нему «Ваше Святейшество». Тот просто сидел, нацепив на голову какой-то козырек (вероятно, чтобы защитить глаза от света софитов).

Когда же Его Святейшество опустошил мочевой пузырь, он вернулся в свое обычное состояние улыбчивого человека, которого мы знали по фотографиям. Конференция в Эмори только что закончилась, и мы пошли за кулисы брать интервью. Я начал с вопроса о его постоянном одобрении научного исследования медитации.

– В этом есть риск, – сказал я. – А если ученые откроют то, что не будет соответствовать Вашей вере?

– Нет, никакого риска нет. Если чего-то, во что мы верим, не существует, и наука это докажет, мы с этим согласимся.

– То есть, если найдут что-то, что противоречит Вашим убеждениям, Вы просто поменяете свои убеждения?

– О, да. Да.

Какой обнадеживающий ответ. И все же мне было интересно, касается ли это вопроса перерождения. Если бы ученые могли доказать, что он не является перерождением предыдущего Далай-ламы, это уничтожило бы его религиозную и политическую силу, и тогда он стал бы обычным стариком с козырьком на голове.

Следующий проверочный вопрос.

– Всегда ли спокоен Ваш разум? – спросил я.

– Нет, нет, нет. Иногда я теряю терпение.

– Правда?

– Да. Тот, кто никогда не теряет терпение, скорее всего, не из этого мира, – сказал он, показывая на небо и громко хохоча. Его глаза блестели за толстыми очками.

– То есть, если кто-то говорит, что никогда не теряет терпения, Вы не верите?

– Нет. Кто-то говорит, что это сверхъестественная сила. Я не верю.

За несколько минут он доказал свою адекватность лучше, чем Экхарт Толле или Дипак Чопра.

Я сидел там среди камер, членов моей бригады, людей из Эмори, тибетской свиты Его Святейшества, и на меня снисходило понимание того, что Далай-лама был в длинном списке тех людей, о которых я судил поспешно и несправедливо. В конце концов, даже если этот человек предлагал метафизическую программу, под которой я не мог подписаться, он все же играл ключевую роль в продвижении осознанности, он инициировал и поддерживал научные исследования медитации. Что еще важнее, понял я, нельзя недооценивать то, что он сделал в ответ на вторжение Китая в Тибет, его постоянные призывы к прощению и ненасилию.

Я заметил, что мое состояние – и физическое, и ментальное – изменилось в ходе интервью. Не то чтобы я более отчетливо чувствовал биение своего сердца, как это было у Скорсезе, но так же, как академики, я наклонился вперед, и мое лицо начало выражать благоговение, насколько оно умеет это делать. Я с облегчением отметил для себя, что Далай-лама и сам очень вовлечен в разговор. Я читал, что он откидывается назад, когда теряет интерес. В момент нашего разговора он был наклонен ко мне, а его глаза сияли.

К концу нашего двадцатиминутного разговора (тибетцы были не менее пунктуальны, чем менеджеры Толле) на поверхность вышло кое-что, что радикально изменило мое мнение о сострадании. Я упомянул один из его постов в твиттере, который он сделал как раз когда я переживал из-за повышения, которого ждал от Уэстина. Кстати, то, что у него был блог в твиттере, было еще одним поводом для любви к этому парню, хотя его вели, очевидно, его люди.

– У Вас есть цитата, которая очень мне нравится. Вы пишете: «Большинство наших тревог, волнений и тоски выходят из нашего собственного самолюбования и эгоцентризма». Но не нужно ли быть слегка эгоцентричным, чтобы добиться успеха в жизни?

– Самолюбование – это естество, – сказал он (я полагаю, он имел в виду, что это естественно). – Без него мы, люди, стали бы бесчувственными роботами. Но нужно развивать в себе заботу о благополучии других, вот что по-настоящему приносит пользу.

В моей голове словно зажглась лампочка.

– Мне кажется, Вы говорите о том, что есть какой-то свой интерес в том, чтобы проявлять сострадание?

– Да. Практика сострадания определенно приносит пользу. Я обычно говорю так: мы эгоистичны, но не глупо эгоистичны, а скорее по-мудрому.

Это стало каким-то новым витком для меня. Не будь добрым ради доброты, говорил он. Делай это, потому что доброта помогает тебе самому, она размывает границы твоего эго. В сочетании с личной заинтересованностью сострадание внезапно стало чем-то, о чем я мог бы говорить и даже, возможно, делать.

После интервью Далай-лама обмотал вокруг моей шеи белый атласный шарф и дал свое благословение. Пока съемочная бригада собирала вещи, он подозвал меня еще раз и сказал, что если я серьезно увлечен буддизмом, то я должен прочитать его любимую книгу, которую написал древний мудрец по имени Шантидэва. Люди из отдела связей с общественностью университета Эмори с трепетом в голосе говорили, что, скорее всего, я ему понравился, если он сказал мне это.

В конце концов я так и не прочитал книгу. Но я определенно принял мысль о том, что нужно быть добрым ради собственного блага.

* * *

На самом деле, передовая наука подтверждала слова Далай-ламы о том, как полезно не быть сволочью. Прямо в кампусе университета Эмори ученые брали обычных людей и проводили им краткий курс медитации сострадания. Затем в лаборатории их помещали в стрессовые ситуации, и одним из стрессовых элементов была направленная на них камера. Эта подробность была особенно важной для меня. Ученые обнаружили, что у медитирующих людей не так активно вырабатывается кортизол – гормон стресса. Другими словами, практика сострадания оказалась полезной, ведь она помогает телу справляться со стрессом. Стресс не проходит незамеченным – постоянная выработка кортизола может привести к сердечным заболеваниям, диабету, развитию старческого слабоумия, депрессии или раку. Другие исследования показали, что медитация, направленная на сострадание, так же, как и практика осознанности, приводит к развитию серого вещества в префронтальной зоне, которая регулирует эмоции. Это означает, что метта тоже помогает отвечать, а не реагировать. Согласно исследованию в Гарварде, у людей, практикующих метта, более длинные теломеры – части хромосом, которые становятся короче с возрастом или под влиянием хронического стресса.

Однако не нужно обязательно практиковать медитацию, чтобы получать пользу от сострадания. Сканирование мозга показало, что проявления доброты похожи скорее на поедание шоколада, чем, скажем, на исполнение обязанности. Когда мы получаем подарок и когда жертвуем на что-либо, в мозге активизируются те же самые участки мозга. Нейробиологи называли это эффектом «теплого свечения». Также, согласно исследованию, люди с проблемами, будь то алкоголизм или СПИД, чувствуют себя лучше после волонтерской работы. В целом милосердные люди здоровее, счастливее, более общительны и успешны в работе.

Наиболее убедительным доводом для людей вроде меня, из которых сострадание не льется через край, было доказательство, что медитация действительно делает людей добрее. Главным ученым в этом вопросе был Джю-Бу по имени Ричи Дэвидсон (тот же Гарвард, тот же Бруклин). Он заведовал крупной лабораторией в университете Висконсина, который назывался Центр изучения здорового разума. Его команда провела исследования, которые показали, что те, кто практикуют медитацию, демонстрируют повышенную активность головного мозга в центрах, связанных с эмпатией. Например, они обнаружили, что детсадовцы гораздо охотнее дарят наклейки незнакомцам. Исследования других ученых добавили к этому, что медитация сострадания делает детей и подростков более дисциплинированными. В моем любимом эксперименте, проведенным университетом Эмори, люди носили диктофоны с собой несколько дней и записывали свои разговоры. Оказалось, что медитирующие были более склонны сочувствовать, проводили больше времени с другими людьми, больше смеялись и реже использовали слово «я».

Исследования сострадания были только частью большого течения современной психологии. Десятилетиями ученые были сосредоточены в основном на описании человеческих патологий и жестокости, а теперь их внимание переключилось на позитивные эмоции – счастье, доброту и милосердие. Эти исследования давали толчок к развитию нового понимания человеческой природы, отступлению от старой парадигмы, основанной на дарвиновской теории «выживает сильнейший». В старой картине мира человек был невероятно эгоистичным, а мораль была не более, чем рябью на воде бездонного источника пороков. Это новое представление принимало во внимание то, что дарвиновская теория игнорировала – наблюдение, что племена, в которых было больше сотрудничества и взаимной помощи, были «победителями среди всех племен». Очевидно, что природа награждала не только сильнейших, но и добрейших.

Я сомневался. Меня беспокоило, что в некоторых сферах с высокой конкуренцией, вроде теленовостей, сострадание будет не очень-то большим преимуществом. К тому же я не был большим поклонником метта, которая все еще казалась мне чем-то наигранным. Но мне хотелось получить преимущества, о которых шла речь. Поэтому, хоть и с некоторым смятением, я все-таки добавил параллельную ветвь к собственному научному эксперименту.

* * *

С традиционной точки зрения, я – как и многие другие западные практикующие – подходил к вопросу с тыла. Будда сначала учил милосердию и говорил о морали и только потом занимался собственно медитацией. Логика была простой: сложно сконцентрироваться, если твоя голова гудит от чувства вины за помойку в собственном сознании или ты все время ищешь какие-то оправдания. В своей манере, напоминающей обсессивно-компульсивный синдром, Будда составил список из 11 плюсов занятия метта. Среди прочего был хороший сон, лучезарная улыбка, любовь животных и растений, защита небесных существ и следующее рождение в счастливом царстве. Как всегда, этот список никак не убеждал меня, потому что основывался на метафизике.

И все же разумные основания практики меня убеждали. У всех нас есть внутреннее ощущение отчужденности от мира. Мы смотрим на него из своего маленького «я» и соперничаем с другими отдельными «я». Но как мы можем действительно существовать отдельно от того же самого мира, который создал нас? «Прах к праху» – это не просто фраза, популярная на похоронах, это большая истина. Мы не можем отделиться от мира и его обитателей так же, как волна не может отделиться от океана. Мне не удавалось даже представить себе противостояние против этого ощущения отдельного «я», но попробовать, разумеется, стоило.

Я начал пару раз в неделю добавлять метта в ежедневную практику. Согласно тому, как учила нас Спринг на ретрите, я проводил первые 5–10 минут воображая, как посылаю добрые флюиды. Я посылал их в таком порядке: себе, «наставнику» (Мэтту, Марку или родителям), «близкому другу» (моему коту Стиву), «нейтральному человеку» (нашему ночному консьержу), «сложному человеку» (обычно это был кто-нибудь, кто раздражает меня на работе), а потом «всему сущему» (это напоминало обзор всей планеты в духе National Geographic). На ретрите Спринг советовала нам не включать возлюбленных, но дома я добавил Бьянку в список. Она была в отдельной категории.

Надо сказать, мне не очень нравилось регулярно пытаться делать из себя плаксу. Мне ни разу не удалось даже приблизиться к тому слезному откровению, какое я пережил на ретрите. Тем не менее, буддистские книги говорили, что смысл не в том, чтобы по свистку вызывать у себя какие-то эмоции. На самом деле, суть была в тренировке сострадания как мускула точно так же, как обычная медитация помогала тренировать осознанность. Я купил книгу «Любовь и добро» Шарон Салзберг, очередной Джю-Бу. Меня настолько смущало название, что я непременно закрывал обложку журналом, читая ее на людях, например, в самолете.

Я не хочу сказать, что последующие события были результатом исключительно практики метта. Были и другие факторы – неизбежный результат взросления или патологическая потребность в одобрении. Как бы то ни было, через несколько месяцев после того, как я начал практиковать сострадание, что-то изменилось. Не то чтобы я сразу стал святым или начал источать концентрированный альтруизм прямого отжима, но доброта определенно стала значить для меня гораздо больше.

Я предпринял кардинальную попытку изменить свое отношение ко всем людям, попадавшим в поле зрения, включая тех, кого я раньше не замечал. Это были в основном те, кто носит униформу, – служба охраны АВС, сотрудники коммунальной службы, служащие авиалиний, официанты и т. д. Моя новая тактика «смотри в глаза и улыбайся» была по-настоящему приятной. Я словно баллотировался в мэры. Мне нравилось, что теперь каждый день я положительно взаимодействовал с большим количеством людей. Я начал пользоваться бо€льшим успехом. Признавая человеческую природу других, я нашел действительно эффективный способ отпугнуть эгоцентрические мысли, вьющиеся вокруг моей головы.

Я научился ловко уворачиваться от жалоб и сплетен на работе. Нытье – это такой же повседневный элемент в новостном агентстве, как секретные рукопожатия, пищащие друг на друга факсы или собачья привычка нюхать зад. Хоть я и не смог до конца отказаться от привычки ныть – некоторые разговоры были слишком вкусными – я изо всех сил пытался избегать некоторых тем, понимая, что мне после этого захочется окропить себя святой водой.

На моей работе столько отличных возможностей для конфликтов. Старший продюсер говорит исправить текст в последнюю минуту, или тебя просят остаться на дежурство, то есть просидеть несколько часов в студии просто на тот случай, если будут срочные новости. Еще может быть звонок в обед с сообщением о том, что на закате нужно быть в Нью-Джерси. Поскольку я избавился от паранойи и убедил себя в том, что люди намеренно мне не вредят, я перестал так легко приходить в ярость и обнаружил, что реже вступаю в споры.

Буддизм подчеркивает, что все мы хотим одного и того же – счастья – но у каждого из нас свой уровень способностей для этого. С этой мыслью в голове я легко мог стерпеть нерадивых бортпроводников или таксистов, в машинах которых пахло не лучше, чем в ботинке. Разумеется, первой моей реакцией было раздражение. Эго шептало: «Я откажусь от твоих услуг. Я уничтожу тебя. Я сотру тебя в порошок. Я буду судиться с тобой до последнего». Но потом, как минимум в 10 % случаев, осознанность и сострадание начинали работать, и тогда я не клевал на эту удочку. Я все еще выходил из себя пару раз в месяц, но эти эпизоды были не более, чем напоминанием о том, как коварен гнев – сперва он кажется соблазнительным, но в конце концов отравляет жизнь. Буддисты весьма точно описали гнев как «медовый цветок с ядовитым корнем». Со временем я научился быстрее восстанавливать равновесие и просить прощение.

Мне пришлось проглотить эту горькую пилюлю и признать, что понятие кармы на самом деле что-то да значит. Но это не та ерунда о том, как наши решения оборачиваются последствиями в будущих жизнях. В моем представлении кармы не было никакой метафизики. Ограбив банк или сказав что-то расистское, человек не обрекает себя на перерождение в виде ядовитой ящерицы. Скорее речь идет о том, что поступки имеют последствия для разума. Разум невозможно обмануть. Веди себя плохо, и тогда твой ум сужается, понимаешь ты это или нет. Великое счастье и великое проклятие осознанной жизни заключалось в том, что человек более чутко переживает все, что делает: убивает ли он жука или бросает мусор на улице.

В значительной степени в ход пошел интерес к собственной выгоде. Не замыкая ум в растущий и постоянно усложняющийся круг негативности, я мог сосредоточиться на других вещах. У меня было кое-что, что Джозеф однажды назвал так: добродетельный цикл, в котором низкий уровень гнева и паранойи помогает принимать верные решения, а это в свою очередь дает больше счастья.

Были и другие преимущества, которые показались Далай-ламе слишком эгоистическими. Например, любезность была сильным инструментом манипуляции. Оказывается, очень просто убедить кого-то в своей правоте, особенно в трудной ситуации, если ты можешь разделить точку зрения и чувства собеседника. Если ты ему понравился, он более расположен оказать тебе услугу. Например, ходить на совещания в более дружелюбном настроении было полезно, потому что мои коллеги были более расслаблены и могли подкинуть какие-нибудь полезные идеи, и это помогало мне выглядеть умнее в эфире. Было странно слышать, как меня называют «уступчивым» корреспондентом и мимоходом делают замечание о том, каким уживчивым я стал. Мой старый воинственный образ словно испарился, и все забыли про ведущего, который получал выговоры за то, что разбрасывает бумаги по студии. Но была и оборотная сторона медали: когда я видел, как кто-то из коллег выходит из себя, я чувствовал свое превосходство.

Я посчитал добрым знаком то, что вскоре после того, как я увлекся медитацией сострадания, профессиональный баскетболист Рон Артест, печально известный своими нападениями на зрителей и атаками болельщиков других команд, сменил имя на Метта Уорлд Пис^[48]. Не такой добрый знак: через 7 месяцев мистера Уорлда Писа дисквалифицировали за удар локтем, который повлек за собой сотрясение.

* * *

Моя новая политика сострадания столкнулась с серьезной трудностью в лице Пэрис Хилтон. Мне дали задание, которое сильно отличалось от того, чем я обычно занимался. По причинам, которые я до сих пор до конца не понимаю, руководство «Доброе утро, Америка» попросило меня полететь в Лос-Анжелес и взять интервью у Пэрис Хилтон о ее новом реалити-шоу и о недавно арестованном поклоннике, который ее преследовал. Я почти ничего не знал об этой женщине, только общеизвестные факты: семейный гостиничный бизнес, детский голос, домашнее порно. Поэтому вечером перед интервью я обратился за помощью к своей жене, которая была не только блестящим доктором, но и ходячей энциклопедией поп-культуры. Она сказала, что у всех на устах слухи о низких рейтингах Хилтон и то, что ее обогнала бывшая подруга Ким Кардашян. Бьянка даже переслала мне какие-то статьи из Интернета, в которых репортеры открыто заявляли, что Хилтон уже подошла к закату своей популярности. Я подумал: а почему бы не спросить об этом ее саму? У меня были подозрения, что это вызовет взрыв, и такой результат меня устраивал.

На следующий день я приехал в особняк Хилтон в элитном районе на холме. Съемочная группа ждала в полной боеготовности, помощники Хилтон сновали вокруг, а звезда готовилась в своей комнате. Дом выглядел не очень-то жилым. Он больше напоминал выставочный зал. Стен почти не было видно за глянцевыми картинками и масляными портретами Пэрис. Ее изображения были даже на диванных подушках. Тут жили домашние животные – в общей сложности их было семнадцать. В задней части дома стоял домик для собак – он был копией большого особняка вместе с лепниной, люстрами, мебелью, освещением и системой климат-контроля.

Прошло немного времени, и Хилтон медленно вошла в комнату. На ней были стильные черные шорты и легкий черный топ со сложной вышивкой. Что-то в ней сразу вызвало у меня неприятие. Может быть, я не привык брать интервью у знаменитостей. Может быть, причина была в том, что она смотрела сквозь меня. Может, это из-за того, что мы постоянно отвлекались на кошек, которые то и дело появлялись в кадре.

В конце концов, интервью перетекло в нормальное, деловое русло светской беседы. Мы поговорили о ее телешоу и о преследователе, как и было запланировано. Я узнал, что несмотря на свою легкомысленность, она умудряется вести довольно крупный бизнес с магазинами в 31 стране мира; в них продавали все от сумок до духов. Она призналась, что когда на нее не направлена камера, ее голос становится ниже на октаву.

Когда обязательные темы закончились, я решил, что пора переходить к сложным вопросам. Я приготовился к прыжку. Я осознавал, что во рту сухо, а в животе все сжимается. Трудно поверить, но из всех людей мира меня заставляла нервничать Пэрис Хилтон.

– Не беспокоит ли Вас иногда, – спросил я, – что люди, которые идут по Вашим следам, как, например, Ким Кардашян, затмевают Вас?

Как только я задал вопрос, на ее лице появилось выражение «К чему этот вопрос?». Однако, как только я замолчал и настало время отвечать, она сразу уверенно ответила: «Вовсе нет».

– Недавно обсуждали то, что рейтинги Ваших шоу снизились. Не расстроило ли это Вас?

Все еще спокойный ответ: «Нет».

И вот мой сногсшибательный вопрос: «Нет ли у Вас тревоги, что Ваше время уже прошло?»

Она выдержала паузу, взглянув на своего пресс-атташе, а затем издала негромкий выдох, поджав верхнюю губу. А потом она встала и просто ушла. В кадре остался только я, ерзающий на стуле с невольной ухмылкой.

В теленовостях приветствуется любой скандал. Но этот получился довольно странным. Хилтон не отключила свой микрофон, прежде чем разразиться проклятиями. Она подошла к охране, словно к ней на улице пристал какой-то оборванный бродяга. И все же я был уверен, что, к счастью или к несчастью, мы запечатлели редкий момент.

Хилтон и ее люди тоже это понимали. Дальше последовал один из самых долгих и странных часов моей жизни. Мы выключили камеры, и на нас обрушились сама светская львица, ее пресс-атташе и ее менеджер. Хилтон назвала меня грубым и несправедливым, а мой вопрос – глупым. В какой-то момент она повернулась ко мне и сказала: «Вы разговариваете со мной, словно я Тара Рид».

Ее менеджер хотел тайком принудить нашего оператора отдать пленку, но тот отказался. Пэрис и сама потребовала, чтобы мы не использовали материалы. Кажется, она не очень понимала, что я не работаю на нее, что я репортер, а не один из работников ее реалити-шоу. Я твердо стоял на своем, хотя был гораздо менее спокоен, чем казался. Иногда меня просто переполняла абсурдность ситуации: я ругаюсь с узнаваемым всеми человеком.

На самом деле, не я принимал решение о том, будем ли мы использовать материалы. Садясь на ночной рейс в Нью-Йорк, чтобы на следующее утро выйти в эфир в передаче «Доброе утро, Америка», я получил указание продюсеров сделать две версии сюжета, которые я назвал «Безопасная версия» и «Крайняя мера».

Когда мы приземлились, я проверил почту и узнал, что выбрали правду-матку. В самом начале передачи показали, как Хилтон уходит, а потом кадр обрывался рекламной паузой прямо перед моим сюжетом. После эфира продюсеры и ведущие выразили одобрение. Я ушел из студии довольным.

Я поехал домой поспать несколько часов. Когда я проснулся, сюжет был повсюду. Каждое издание на Земле сообщило об этом. Я нашел в Интернете выпуск передачи «The View», в которой Джой Бехар назвала меня «грубым». У меня сердце упало.

Каким бы это ни было абсурдом, это поставило передо мной несколько вопросов касательно моей политики сострадания. Допустил ли я серьезное нарушение? В конце концов, я знал о вероятности того, что после моего вопроса Хилтон может встать и уйти. Я даже в каком-то смысле надеялся, что это произойдет. Но был ли я по-настоящему груб с ней? Я пытался ободрить себя мыслью, что она все-таки общественная личность, и вопрос о том, прошло ли ее время, все равно обсуждался в блогах. Я всего лишь спросил ее о том, что уже появилось в средствах массовой информации. Конечно, мне не удалось полностью убедить себя этими аргументами.

И здесь на поверхность всплыл более важный вопрос: совместима ли журналистика (а по большому счету, это касалось любой профессии с высокими ставками) с метта? Моя работа вынуждала меня задавать провокационные вопросы, «завести курок», как мы это называем, и часто это было не очень мило.

Этот вопрос несовместимости стоял на грани. Он мог выскочить в виде профессиональной нештатной ситуации. После всей моей болтовни о том, как буддизм помогает держать себя в руках, какие замечательные сверхспособности дает медитация и бла-бла-бла, я мог сесть на собственную петарду. Я был на грани какой-то фатальной ошибки, и эта ситуация требовала радикальных решений.

Спрячь свой дзен

Электронное письмо пришло, когда я качался на волнах звуков ситара в украшенном и приятно освещенном холле отеля «Интерконтиненталь» в Нью-Дели. Был 2010 год, и я снимал репортаж в Индии о недобросовестной кустарной медицине.

Тем временем в нашем офисе происходили очередные катаклизмы. После нескольких месяцев разгоряченных прений «кто же заменит Дэвида Уэстина» мы в конце концов получили официальное объявление от директора АВС. Моего нового начальника звали Бен Шервуд.

У нас с ним была история. Именно Бен сидел в качестве исполнительного директора в студии «Доброе утро, Америка» в день, когда со мной случился первый приступ паники. Бен тогда очень меня поддержал, он сразу заговорил в моем наушнике и спросил, все ли в порядке. И вот я смотрел на экран телефона и пытался понять, что эта новость значит для меня. Мы с Беном всегда были в хороших отношениях, говорил я себе. Хотя с некоторой долей смущения я припомнил несколько моментов, когда я огрызался на него, когда у меня была такая склонность. Один раз он попросил меня сделать прямой эфир о последствиях урагана Катрина и держать в руке ком грязи с мокрой улицы Нового Орлеана, чтобы дать зрителям представление о результатах катастрофы. Я был усталым и раздражительным после нескольких дней круглосуточной работы и, в общем, сказал ему идти подальше. В итоге я, конечно, все равно держал в руке грязь.

Бен представлял собой редкий вид из красной книги теленовостей, и в смысле породы, и в смысле личности. Выпускник Гарварда, лауреат стипендии Родса и глава нескольких подразделений АВС и NBC News. В свободное время он занимался писательством. У него на счету были уже три бестселлера – одна документальная книга и два романа. Одна из его книг легла в основу фильма «Двойная жизнь Чарли Сан-Клауда» с любимчиком девочек-подростков Заком Эфроном. Бен был очень высоким, энергичным и способным как на серьезность, так и на саркастическую искренность.

Я сидел в индийском отеле, переваривал новости и еще не знал, что назначение Бена спровоцирует один из самых сильных профессиональных кризисов в моей карьере.

* * *

Бен начал работать через несколько недель. Поначалу наши отношения были очень хорошими. Он присылал мне ободряющие электронные письма. Например, ему понравилаь моя шутка в конце одного из будничных выпусков «Доброе утро, Америка». После истории о молодом мужчине, которого принудили лететь из Чикаго во Флориду стоя, потому что он был слишком высоким, чтобы сесть в кресло, я сказал: «Я никогда не сталкивался с такой проблемой». Бен прислал короткое письмо, в котором признался, что долго смеялся.

Затем, когда на встрече с избирателями конгрессмена Габриэль Гиффордс чуть не убил психически неуравновешенный вооруженный парень, которого недавно отчислили из колледжа, Бен в числе первых послал меня в Аризону. Через несколько дней он сам мне позвонил и дал подробный и позитивный анализ моей работы. Конкретно ему понравилось, как я иногда в кадре опускаю взгляд и делаю паузу для драматического эффекта. А я и понятия не имел, что делаю так.

Бен был одним из самых активных руководителей, которых я знал. Он лично присутствовал на телеконференциях каждое утро. Его выступления были мастер-классом продюсирования: он критиковал и одобрял нашу работу, изображал нас и приводил в пример отдельные кадры из репортажей. Телеконференции, которые раньше были обычной рутиной с обсуждением планов на день, стали полезными.

Его письма, такие взывающие и эмоциональные, появлялись в моем почтовом ящике, так же, как и у всех, в любое время суток. Этот человек, кажется, совсем не спал. Он смотрел каждую минуту нашего эфира, и ничто не ускользало от его внимания. Однажды я сделал репортаж для «Мировых новостей» про недавнее голосование, согласно которому самые крупные протестантские церкви теряли прихожан. Я не смог посвятить много времени и сил этому сюжету. Как только репортаж вышел в эфир, я получил письмо от Бена, он писал, что текст был плоским и скучным. Он был прав, и мне нечем было защищаться. Иметь начальника, который знает твою работу не хуже тебя, немного страшно, но одновременно это придает силы. Он давал всем понять: никто больше не сможет работать вполсилы.

Глядя на перемену сил во всем нашем департаменте новостей, я решил – не буду ни давить на него, ни лезть из кожи вон, чтобы впечатлить его. Я не прилагал никаких дополнительных сил для того, чтобы сделать специальные репортажи, которые зацепят его, и не навязывался на личные встречи. Мотивы такого поведения были мне не ясны. Может быть, я думал, что это будет некрасиво. Я же теперь человек, который общается с Далай-ламой и разнообразными Джю-Бу, поэтому негоже так стараться ради карьеры, правда? Более того, я знал, что подхалимство в этом случае не будет эффективным. Я понимал, что он знает меня и мое прошлое, поэтому все будет в порядке. Ведь я уже пережил подобные землетрясению события – смерть Питера, увольнение Чарли и многое другое. Я всегда выходил сухим из воды, а иногда даже извлекал выгоду. Но сочетание моего старого высокомерия и новой пассивности оказалось неудачным.

Очень быстро моя стратегия – или отсутствие таковой – стала приносить плохие результаты. Когда в Египте начались массовые акции протеста против диктатора Хосни Мубарака, Бен все там заполонил съемочными группами. Раньше я был бы первым, кого назначили на такого рода задания, но в этот раз я не получил ни одного звонка. Вместо этого я со своего неудобного дивана смотрел, как Терри Моран и Дэвид Мьюир, среди прочих, рассказывают о том, что происходит. Старый я сразу закатил бы истерику, гневно звонил начальству и жаловаться. Но новый метта-медитирующий я подумал, что такое поведение – не сострадательно и может навредить кому-нибудь из моих коллег.

Пытаясь разобраться с этим вопросом, я загонял ситуацию в угол. Когда настоящее, не метафорическое, землетрясение и цунами ударили по Японии, Бен послал туда Дэвида и Билла Вейра. Я сидел дома на диване с Бьянкой, мы смотрели фильм ужасов, но я был поглощен собственной драмой. Моя жена заливалась слезами, она по-настоящему сочувствовала в ответ на страдания других людей, а в это время новообращенный проповедник сострадания варился в соке жалости к себе и кипел от возмущения.

* * *

Вскоре после появления Бена я неохотно поехал в центр Массачусетса на ретрит метта. Несколько месяцев ранее меня пригласила туда Шарон Салзберг, одна из Джю-Бу старой школы и мой новый друг. Она написала книгу «Любовь и добро», обложку которой я прятал в самолетах. Это было милым жестом, поэтому я принял ее приглашение, но с учетом всего, что происходило у меня на работе, я был не совсем в подходящим настроении. И все же я провел четыре часа за рулем, чтобы потом еще три дня усиленно посылать хорошие флюиды.

По крайней мере, место было очень красивым. Шарон, Джозеф и еще один Джю-Бу по имени Джек Корнфилд, в 1976 году основали ОМИ (Общество Медитации Инсайта, называемое в шутку «О, Моя Истерика»). Они вместе насобирали 150 тысяч долларов на покупку огромного здания из красного кирпича на 100 комнат, которое раньше было католическим монастырем. Они превратили часовню в зал для медитаций, но при этом оставили витражи с Иисусом. Остальная часть задния была уставлена растениями в горшках, большими камнями и старинными буддистскими артефактами. Все это напоминало мне время, когда я в детстве приходил домой к друзьям, у которых были прогрессивные родители.

В течение долгих дней сострадательной гимнастики случались моменты ясности, когда я понимал, что Бен просто делает свою работу, он принимает решения, которые, по его мнению, поставят АВС на более твердую почву. Но когда я возвращался в свое обычное состояние, ситуация сразу начинала казаться заговором с одной лишь целью: уничтожить меня.

Шарон сумела провести очень своевременное обсуждение дхармы на тему «сорадости» – буддистского понятия разделения радости. Она признала, что иногда при попытке пробудить это чувство возникает инстинктивная мысль вроде «Ох, как бы я хотела, чтобы тебе меньше везло». Зал взорвался хохотом. Шарон сказала, что самое большое препятствие для «сорадости» – подсознательное заблуждение: мы считаем, что любой успех другого человека каким-то образом предназначался для нас. «Этот успех должен был просто прилететь прямо ко мне, – говорила она, – чтобы я просто вытянула руку и схватила его». Очередной смех – все в этой комнате наслаждались самым интересным, что есть в дхарме, – точным диагнозом нашего внутреннего безумства.

На второй день я заметил маленькую записку со своим именем на доске сообщений в главном зале. Шарон хотела встретиться со мной днем. Когда я постучался в ее комнату для переговоров, она вышла и обняла меня. Это была приятная женщина, которая, как и все Джю-Бу, выглядела значительно моложе своих лет (ей было далеко за 50). Я сел и принялся рассказывать о своих тревогах из-за работы.

– Когда мы сталкиваемся с чем-то подобным, – сказала она, – нас чаще всего пугает не неизвестность, а иллюзия того, что мы знаем, что произойдет, и оно обязательно будет плохим. На самом же деле, мы действительно не знаем.

Настоящий ответ, сказала она, заключается в том, чтобы повернуть ситуацию выгодной стороной. «Страх быть уничтоженным может привести к великому озарению, потому что он напоминает нам о скоротечности и о том, что мы не все можем контролировать».

Это снова заставило меня задуматься о «мудрости беззащитности». В комфорте и уединении идиллического пейзажа ОМИ меня осенила мысль о том, что «безопасность», к которой я всегда так стремился, была не более, чем иллюзией. Если все на свете постоянно уходит от нас, зачем тогда вообще тратить столько энергии, ломая зубы о собственные амбиции? Хотел ли я действительно тратить такую огромную часть своей жизни на зависть и нападки со стороны «сравнивающего разума»?

Я начал искать причину своего бездонного желания. Брало ли оно начало из моего привилегированного воспитания? Может быть, так просто делали «такие как я»? А может, мои амбиции появились, потому что в детстве родители моих друзей ездили на «порше» и «BMW», а мои родители – врачи, а не банкиры – водили коричневый «плимут» и серый «шевроле»? Мой переходный возраст был основан на чувстве собственной неполноценности. Теперь же я был «духовным» парнем, и, возможно, настало время пересмотреть свое буржуазное мышление?

Я очень быстро отбросил эту мысль. Будда никогда не говорил, что занимать активную жизненную позицию – это некошерно. У него был Благородный Восьмеричный Путь – список восьми вещей, которые необходимы для просветления, и среди них «правильный образ жизни» занимал пятое место. Он гордился всем, что создал, включая собственную систему рангов монахов. Он не был очень уж скромным. В конце концов, этот парень говорил о себе в третьем лице.

Я хотел добиться успеха, но не хотел, чтобы успех сделал меня несчастным. Прошло два года с тех пор, как я открыл для себя Экхарта Толле, а главный вопрос остался тем же самым: можно ли найти равновесие между «платой за безопасность» и «мудростью беззащитности»?

* * *

После ретрита моя профессиональная спираль смерти продолжала закручиваться. 2011 год был богат на большие события: смерть Усамы бен Ладена, свержение Каддафи в Ливии, королевская свадьба Уильяма и Кейт, и меня не назначили ни на одно из них (последнее, правда, попадало у меня в категорию «я не стал бы этого делать, но могли бы и попросить»).

Иногда мне удавалось убедить себя, что я хорошо справляюсь. Когда туман скорби рассеивался, я сразу брал себя в руки. Я использовал метод ЗВОН – наблюдал, как эмоции проявляются физически, а затем прикреплял к ним какую-то отметку и спокойно отстранялся. Это напоминало мне, как солдаты и полицейские рассказывали мне в интервью о том, как нужно реагировать в экстренных ситуациях. Они почти всегда упоминали момент, в который «сработал рефлекс, выработанный на учениях».

А еще я с некоторой степенью самодовольства подумал, что более спокойный и сострадательный разум позволяет более трезво посмотреть на ситуацию, безо всяких ненужных эмоций. Я пытался смотреть на нее скорее глазами Бена, чем своими – так, как я делал это на ретрите метта. Этот человек всего лишь делал то, что мог, для того, чтобы расшевелить службу новостей. Может быть, я просто не соответствовал его представлению о члене идеальной команды? Я успокаивал себя мыслью, что принял здоровое понимание действительности, которое позволяло больше сосредоточиться на цикле добродетелей, меньше поддаваться ненужным сомнениям и лучше принимать решения.

Моя любящая жена при этом думала, что я тряпка. Пока я радовался тому, что оставил в прошлом вспышки гнева и долгое угрюмое молчание, ее страшно нервировало, что ее мужа так внезапно оставили за бортом. Каждый раз, когда выходил большой сюжет, я получал от нее сообщения, в которых она призывала меня отстаивать свои права. Вот как это могло выглядеть.

Я: «Я чувствую, что все еще не придумал стратегию, как выдвинуть себя вперед, не возвращаясь к своим старым сволочным привычкам».

Бьянка: «Понимаю. Но ты ничем не рискуешь, если будешь чуть более аггрессивным и перестанешь быть лишь пассивным командным игроком».

Я понимал, что она не критикует, но мне хотелось защищаться. Я пытался не направлять эмоции на человека, который хочет помочь, мне всего лишь хотелось закопать голову в песок и надеяться на благоприятный исход. Я просто не мог придумать другого выхода.

К этому времени перестали приходить милые письма от Бена – потому что я не делал ничего, чтобы заслужить их. Я не только перестал делать репортажи о больших событиях, но и слегка потерял мотивацию работать и заниматься журналистскими расследованиями, хотя это был мой конек. Мое рвение вытеснилось страхом и жалостью к самому себе. Я слышал, как Бен хвалит кого-нибудь на утренней телеконференции, остальные аплодировали, и мне тоже хотелось получить овации. Но все же чем больше я злился, тем меньше действий предпринимал. Я просто уходил в себя.

Через несколько месяцев уныния и бездействия, в июле 2011 года, я наконец решил все изменить.

* * *

Я написал Бену письмо, чтобы назначить встречу, и через несколько дней сидел в его кабинете, приготовившись думать о том, как исправить положение. Между диваном, на котором я сидел, и креслом Бена стоял широкий столик, заваленный угощениями. Там были стеклянные стаканы с солеными палочками, лакричные конфеты и даже связка бананов. Он пошутил, что ему нравится смотреть, как люди чистят и едят бананы в кабинете начальника.

Я был уверен, что он ожидает от меня длинную жалобную речь, но я внимательно обдумал предстоящий разговорл вместе с Бьянкой и решил выбрать другой путь. «Я много думаю о том, – сказал я, – что Вы не видите меня среди самых важных репортеров, и я хочу знать, что изменит Ваше мнение».

Его ответ нужно было видеть. В его голове практически ощутимо завертелись шестеренки. Он взвесил свой ответ пару раз, и секунд через пять напряженной работы операционной системы он заговорил.

– Прежде всего, – сказал он, – Вы ошибаетесь. Я еще как считаю Вас одним из главных игроков.

Однако, продолжал он, есть важные проблемы, о которых необходимо подумать. Самая значительная из них: я не слишком стараюсь лезть в эфир. Бен сказал: «Думаю, Вы попали в ту классическую ловушку, когда ведущий выходной программы работает в субботу и воскресенье, а в остальные дни его не видно и не слышно». Это было правдой. «Я хочу, чтобы Вы активизировались», – сказал он.

Вторым пунктом было качество передач «Доброе утро, Америка». Слишком часто, говорил он, ведущие начинают шутить на границе глупости. Я должен был взять это в свои руки. «Я хочу, чтобы Вы стали руководить», – сказал он. Я попытался возразить, что не хочу командовать или доминировать. Бен, который прекрасно знал, что я медитирую, внимательно посмотрел мне в глаза и сказал наполовину шутливым тоном: «Перестаньте пребывать в дзене».

В считаные минуты он вытащил на поверхность и идеально точно выразил мои ошибки. Нацепив маску хорошего йога, я стал слишком пассивным и уступчивым и этим подставил под угрозу карьеру, ради которой работал много лет. Мой отец боялся именно этого – я перестал быть эффективным. Столкнувшись с этой проблемой, я должен был засучить рукава и взяться за работу, но вместо этого я спрятался под одеялом. Возможно, я перепутал гармонию с мягкотелостью.

Это было одним из самых сложных и самых полезных профессиональных совещаний в моей карьере. В нем было столько суровой правды, сколько я не помню с тех пор, как мой начальник в Бостоне сказал мне, что я вредный. Только теперь проблема была диаметрально противоположной.

* * *

По счастливой случайности в тот же вечер у меня была назначена встреча с Марком Эпштейном. В такси по дороге в центр города я позвонил Бьянке и рассказал ей, как все прошло. «Он прав», – ответила она. Это было неудивительно, поскольку Бен, в принципе, повторил то, в чем она пыталась убедить меня все это время. «Это хорошо. Теперь ты, по крайней мере, знаешь, что делать».

Мы с Марком встретились в аляповатом японском ресторане под названием «Линия кисти», где подавали только дегустационное меню, а у официантов был очень важный вид. Сделав заказ, я принялся рассказывать Марку о том, что произошло в кабинете Бена. Он ответил весьма емкой фразой: «Спрячь свой дзен».

– Люди могут начать использовать тебя, если распознают твой дзен, – сказал он. – Есть определенный тип коллективной агрессии, который направлен против спокойствия – в таком случае дзен может обернуться слабостью. Если ты будешь демонстрировать пассивность, люди не будут воспринимать тебя всерьез. Поэтому я думаю, важно спрятать дзен и внушить окружающим, что собираешься конкурировать с ними.

Но я привык к своей репутации «дзен-парня».

– Я не хочу быть сволочью на работе.

– Нет, – сказал он. – В словах Бена есть подвох. Я уверен, что можно справляться с работой, и не быть сволочью. Думаю, ты мог бы принимать вид дерзкого парня, но внутри сохранять спокойствие.

Марк сказал, что я наткнулся на несколько обычных «подводных камней». Часто люди ошибочно понимают дхарму как призыв к смирению. Некоторые из пациентов Марка даже переставали говорить «я» или отказывались испытывать оргазм во время секса. Он припомнил истории из своей молодости, когда они с приятелями приходил в ресторан, и никто из них не отваживался сделать заказ. Они не хотели выражать личное отношение, словно это было недостаточно по-буддистски. Другим подводным камнем было отстранение. Я думал, что осознанно подхожу к разочарованию от того, что не занимаюсь крупными репортажами, но на самом деле я просто ставил стену, чтобы отгородиться от злости или страха. Последним камнем была привязка к отрицанию: периодическое желание сказать: «А, будь, что будет, все равно ничто не вечно».

В этот момент к нам подошел официант с длинным списком еды, которая должна была появиться перед нами. «Следующим блюдом будет копченый унаги, то есть пресноводный угорь…»

Пока он разглагольствовал про кабачки и «крупные прозрачные пластинки дайкона», до меня дошла причина моих ошибок. Мусульмане-суфии говорят так: «Славь Аллаха, но не забывай привязать своего верблюда». Другими словами, пытаться смотреть на мир шире – это хорошо, а быть рохлей – плохо. Джозеф часто рассказывал историю о своем первом учителе медитации, индусе по имени Муниндра, который советовал всем своим ученикам делать все «легко и просто». Однажды Джозеф встретил Муниндру на рынке. Тот яростно торговался. Когда ему показали на это явное противоречие собственному правилу, он ответил: «Я говорил о простоте, а не о простаках».

Когда официант ушел, я сказал: «Вообще-то это довольно унизительно».

Марк, будучи прирожденным дипломатом, ответил: «Думаю, это как революция в собственном понимании идеи, переход на новый уровень. Это одухотворяет».

– Да, да. Потому что когда все хорошо и ты осознаешь все вокруг, это слишком легко.

– Слишком легко! Да, это настоящий парадокс.

В этом парадоксе я застрял на несколько лет. Я пытался поймать баланс между буддистскими принципами и собственной выгодой. Я пришел к выводу, что потратил на этот вопрос довольно много времени и будет обидно так и не найти на него ответ. Я чувствовал горечь, и я пропустил мимо ушей то, что пытался сказать мне Марк. Его совет был простым и действенным, но я был слишком озабочен, чтобы услышать его.

* * *

На работе дела стали налаживаться. В самом начале списка важных дел, которые я хранил на экране своего телефона, я написал инструкции от Бена: «АКТИВИЗИРОВАТЬСЯ» и «РУКОВОДИТЬ». Я никогда не умел писать слоганы такого рода – предпочитал более развернутые девизы – но эти восклицания вываливались на меня каждый раз, когда я открывал список дел, и помогали собраться.

Теперь я отвечал «да» на каждое предложение, каким бы мелким оно не было. Точно так же я поступал, когда был вечно готовым к бою репортером. В итоге я перешел в режим семидневной рабочей недели, но это того стоило, потому что Бен сразу это заметил.

Письма от него стали приходить уже через каких-то три дня после нашей встречи. Первое из них касалось моего сюжета в «Доброе утро, Америка» про обвинения против британской газетной империи Руперта Мердока, которая якобы прослушивала телефонные разговоры:

Разрастающийся скандал…

Очень ловко, Дэн.

Рад видеть тебя в «Доброе утро, Америка» (и где угодно после нашего разговора:)

Я сделал репортаж об аресте «убийц по объявлению», которые предположительно выслеживали жертв через частные объявления в Интернете. Я выходил в эфир из больницы в Статен-Айленд, откуда эвакуировали всех пациентов из-за урагана «Айрин». Я снял сюжет об обвинениях в педофилии легендарного тренера Джо Патерно, при этом прямо перед камерой в меня брызнули газовым баллончиком на студенческой забастовке.

Как любой хороший руководитель, Бен вознаграждал каждую заслугу. Он смаковал все мелкие детали – «мелизмы»^[49], как он называл их. Когда он высказал свое одобрение на телеконференции, мое сердце подпрыгнуло выше, чем я мог себе позволить.

Я вернулся к привычке находить и развивать темы для специальных репортажей, – я совершенно забросил это дело во время своей профессиональной летаргии. Я выследил на улице директора табачной компании Филипа Морриса и задал ему вопрос о продаже сигарет детям в Индонезии. Я рассказал о женщинах, крадущих у своих детей Адералл^[50]. Я расследовал дело об аферистах. Мошенники звонили людям, которые незаконно покупали через Интернет запрещенные лекарства, и притворялись агентами Управления по борьбе с наркотиками. Они грозили уголовной ответственностью, а затем требовали взятку, чтобы «закрыть дело».

Но моим любимым стал репортаж, ради которого я два дня провел в одиночной камере. Это был фокус для привлечения внимания к общественному спору о том, является ли такое заключение пыткой. Продюсеры уговорили представителей тюрьмы в Денвере продержать меня два дня в камере и снять это на видео. Мне пришлось вынести смертельную скуку, ужасную еду, клаустрофобию и непрерывные крики из других камер – некоторые заключенные переживали нервные срывы. В первое утро я проснулся от животных воплей человека изкоторый сидел в камере этажом ниже. Они не прекращались несколько часов подряд. Другие люди кричали просто, чтобы избавиться от стресса. Буйный заключенный из соседней камеры видел наших операторов и долго кричал в пустоту: «Эй, они делают фильм! Пусть они поцелуют меня в **** и сделают из этого любовную историю!» В последний день моего заключения, когда я шел в душ (к счастью, в одиночных камерах есть одиночный душ), мой несносный сосед выкрикнул: «Приятель, тебе нужны тапочки. Ты подхватишь гингивит!» Сюжет вышел на экран, и Бену он очень понравился.

Время, проведенное в одиночной камере, стало неприятным напоминанием о границах возможности медитации – или, по крайней мере, границах моих возможностей. Я надеялся, что смогу медитировать все время, что пробуду там, но мне мешали крики, объективы камер и постоянные взгляды охранников. Что еще хуже, когда я пытался медитировать, мой сосед, который даже не мог видеть, чем я занимаюсь, начинал зловеще кричать песню «Кармический хамелеон».

Моя медитация также страдала, когда я был занят горячими новостями, хотя именно в эти моменты она была нужна мне больше всего. Например, работая над репортажем о педофилии, между выходами в прямой эфир и составлением архивных материалов, я пытался медитировать в номере отеля, но не мог справиться с усталостью.

Иногда где-то посреди этого марафона, когда у меня было меньше времени на сон, физкультуру и медитацию, я чувствовал, как на свободу рвется моя старая сущность. Я мог внезапно понять, что без причины срываюсь на продюсеров, которые правят мои тексты, или без конца пожираю блинчики. Внутренний монолог становился все более надоедливым – и вот у меня уже не оставалось сил игнорировать голос в голове. Сегодня утром я выглядел уставшим в этой передаче. Мне нужно подстричься. Прав ли был тот человек, который назвал меня на фейсбуке «ужасным клоуном»? Негодяй по имени Эго использовал усталось, чтобы пробить слабые места в моей обороне.

* * *

Моя увеличивающаяся продуктивность (у нас это называется «счетчик сюжетов») стала мешать мне медитировать, но это того стоило. Я улучшил не только количество сюжетов, но и качество выходных выпусков «Доброе утро, Америка».

Переворот начался утром после очередной передачи, когда я сидел на на диване в гостиной и уныло раз за разом пересматривал некоторые неудачные моменты эфира. Ко мне подошла Бьянка, отобрала у меня пульт и неожиданно начала часовой сеанс психоанализа. Она разбирала, все, начиная с глобальных ошибок и заканчивая конкретными местами, в которых я делал что-то не то. В этой передаче приветствия начались нормально, я улыбался и смеялся вместе с соведущей (Бианна была в тот момент в декретном отпуске, поэтому ее заменила великолепная Пола Фарис, ведущая ночных программ). Через несколько секунд после начала передачи Пола безобидно пошутила, но я не ожидал этого, и Бьянка нажала паузу на пульте. «Посмотри, что здесь происходит. Ты зажимаешься. Это очень заметно». Она была права. Я подумал, что зрители не поймут замечания Полы, хотя оно было совершенно обычным. Я напрягся и принялся объяснять, что оно означает. Тем самым я нарушил порядок, тогда когда достаточно было просто сказать: «Да, ты права» и идти дальше.

– Ты должен перестать так сильно стараться, – сказала Бьянка. – Пусть все происходит само.

Было приятно слышать, как моя жена бросается в меня буддистскими фразами. Особенно если учитывать, что она попала в самую точку. Мне нужно было подходить к работе ведущего как к медитации. Если бы я мог расслабиться и достаточно ясно мыслить, чтобы слушать то, что говорят другие, моя реакция была бы более естественной. Слишком часто у меня было свое представление о том, что должно произойти. Поэтому я начинал нервничать, когда кто-то из моих коллег беззастенчиво делал что-то неожиданное для меня.

Совет Бьянки начал приносить плоды почти сразу. Я понял, что меньше тревожусь о контроле и концентрируюсь на процессе, пребываю в хорошем настроении, готов пошутить или поддержать шутки других людей, смеюсь естественно. Например, когда Рон прочитал новость о том, что женщины становятся счастливее, если пьют алкоголь несколько раз в неделю, я ответил, что отныне буду заходить в винный магазин по дороге домой.

Дела на работе шли лучше, но не все было так радужно. Письма Бена содержали не только похвалы, но и весьма точную (хотя и вежливую) критику. Например, ему не понравилась фраза «выпасть в осадки», когда я приглашал послушать прогноз погоды от Джинджер Зи. Когда я делал репортаж для «Мировых новостей», я попробовал надеть ранец десантника и несколько раз выполнил команду «упасть лицом вниз». Бен сказал, что это было забавно, но нужно было показать что-нибудь из более сложных команд, которые делают настоящие бойцы.

Если серьезно, мне все еще не хватало крупных сюжетов. Я поднял руку, чтобы выразить желание рассказать о выводе войск США из Ирака, но не получил одобрения. Что было еще обиднее, меня не включили в специальный выпуск АВС, посвященный десятой годовщине трагедии 11 сентября, хотя этот эпизод был переломным в моей профессиональной и личной жизни. Это погрузило меня в глубокое уныние. Я начал чувствовать, что хотя такая стратегия во многом мне и помогала, но чего-то еще не хватало.

* * *

Во время нашего последнего разговора с Марком в японском ресторане я, как всегда, держал на столе телефон, чтобы записать весь разговор для дальнейшей рефлексии. Прослушивая наши беседы через некоторое время, я часто обнаруживал, что болею за Марка, когда его блестящую речь все время прерывает неугомонный собеседник со своими нелогичными, незрелыми теориями. Вдобавок рот этого неблагодарного слушателя все время был набит неосознанно потребляемой едой.

На записи я горько сетовал на то, что после долгих лет напряженных раздумий о балансе между рвением и спокойствием, у меня все еще нет ответа. На это Марк в своей обычной лаконичной манере сказал, что у него есть ответ – это отстранение. В свою защиту должен сказать, что это слово было обманчивым. «Нужно отстраниться от результата. Думаю, что для человека, который много ставит на свою карьеру – который хочет создавать что-то и добиваться успеха – вполне естественно прилагать очень много усилий. Буддисты же не ставят на результат – потому что не всегда все происходит так, как мы себе это представляем».

Переваривая эти слова уже пост-фактум, я начал понимать, что в этой идее что-то есть. И все же мне было непонятно, как можно работать на износ и не заботиться о результате. Я построил карьеру в системе, в которой полагалось самостоятельно карабкаться к успеху и всеми силами убегать от неудач. Отсутствие интереса к результату казалось чем-то очень далеким от всей нашей установки.

Через несколько месяцев на нашей следующей встрече за яичницей в «Моранди» я вернулся к волнующей меня теме. Я сказал: «Когда мы разговаривали в прошлый раз, ты говорил, что вполне можно иметь амбиции, но нужно отстраниться от результата. Я как всегда тебя перебил, но что это значило?»

– Ну вот представь, что ты пишешь книгу, и хочешь, чтобы ее хорошо приняли, чтобы она попала на верхние строчки в списках бестселлеров, но ведь не все зависит только от тебя. Ты можешь нанять публициста, ты можешь запланировать сотню интервью, но все равно под твой маркетинговый контроль попадает не так уж много. Поэтому ты просто отстраняешься, и даешь книге жить своей жизнью. Все в жизни происходит подобным образом.

Сначала я подумал, что он слишком обобщает и дает поверхностный совет в духе тех, что родители дают детям.

– Когда я был маленьким, – сказал я, – я часто перевозбуждался из-за какого-нибудь футбольного матча или чего-то подобного. И тогда мои родители говорили: «Просто делай все, что от тебя зависит». Это то же самое, что ты мне говоришь.

– Да, – ответил он со всем ехидством, на которое только был способен. – Я и твои родители.

Но дальше он объяснил, что это не совсем то же самое. Можно стараться изо всех сил, но потом, если что-то пойдет не так, остаться в глубоком и неконструктивном разочаровании. И восстановить силы будет очень сложно. Секрет же в том, чтобы отстраниться от результата.

И тогда что-то щелкнуло. Как всегда, совет Марка был очень разумным, хоть мне и понадобилось много времени, чтобы понять его. Беспокоиться и стремиться к успеху – это хорошо, но только пока это чувство усмиряет осознание, пока ты понимаешь, что во Вселенной, появившейся из хаоса, финальный результат находится не в твоих руках. Если ты не будешь тратить зря энергию на обстоятельства, которые все равно не можешь изменить, ты лучше сосредоточишься на тех, которые можешь. Мудрый человек, идущий к цели, делает все, чтобы преуспеть, но не зависит от результата. Именно поэтому, если что-то не получается, у него остается максимальная стойкость, способность встать, отряхнуться и продолжать идти. В этом и заключается так называемая просветленная заинтересованность.

Совет Марка напомнил мне совещание на АВС, которое прошло за пару месяцев до выборов 2012 года. Небольшая группа репортеров, ведущих и продюсеров собралась в переговорной комнате вокруг Дэвида Аксельрода, который вел предвыборную кампанию президента Обамы. В какой-то момент Бен спросил неестественно спокойного Аксельрода о существенных трудностях, которые возникали в ходе кампании из-за неконтролируемых факторов вроде европейского долгового кризиса, возможного заговора Аль-Каиды или разжигания войны между Израилем и Ираном. Аксельрод ответил: «Все, что мы можем сделать, – это то, что мы можем сделать».

Это звучало обнадеживающе. Мне не нужно было тратить так много времени на злобу из-за неясной неудачи, которая якобы ждет меня в будущем (в Миннесоте вообще есть трущобы?). Все, что я должен был сделать, – это сказать себе: если это не сработает, то нужно просто запастись мужеством и начать сначала. После долгих лет надуманных сомнений и метаний между амбициями и покоем я не мог понять, как совместить эти, казалось бы, взаимоисключающие импульсы. И только сейчас до меня дошло, прямо посреди суетливой забегаловки: эта неловкая фраза – «отстранение от результата» – и была моим давно желанным Священным Граалем, золотой серединой, счастливым союзом «цены безопасности» и «мудрости беззащитности».

* * *

Это откровение стало последним кусочком пазла, который я пытался собрать с самого начала своего незапланированного «духовного» приключения. Все это время я хотел нарисовать одну универсальную схему, которая давала бы ответ на главный вопрос современного йога: как обрести счастье и вырасти в человеческом плане, не теряя при этом эффективности? Книги по дхарме, стопка из которых все время лежала на моей тумбочке, великолепно объясняли разрушительные склонности разума, но не помогали в решении этой жизненно важной проблемы.

Поскольку буддисты все время составляют списки (уверен, что у них где-то есть список правил составления хорошего списка), я решил написать свой. Ничто из этого списка нельзя назвать гениальным. Неспроста буддизм называют «развитым здравым смыслом» – все дело в методическом столкновении с очевидными, но игнорируемыми истинами, как то: все меняется, ничто не приносит полного счастья. Но они не начнут действовать, пока что-нибудь в тебе не сдвинется. Подобным образом, выполняя все пункты моего списка – а затем систематизируя их и применяя в жизни в сочетании с практикой медитации, – можно было превратить их из банальностей в действенные инструменты успеха.

Я немного поиграл с названиями (первой версией было «Десять китов, на которых держится беспощадный дзен») и в конце концов подумал о древнем кодексе самураев «Путь воина», на основе которого можно было составить правила современного невротика.

Путь паникера^[51]

1. Не будь сволочью.

2. Когда нужно, прячь дзен.

3. Медитируй.

4. Риск – это плата за безопасность (пока он нужен).

5. Хладнокровие – не враг креативности.

6. Не прикладывай силу.

7. Скромность защищает от нападений.

8. Не будь сволочью – к самому себе тоже.

9. Отстранись от результата.

10. Что важнее?

Не будь сволочью

Конечно, людям свойственно иногда быть гадкими на пути к успеху. Я знал множество таких людей, но никто из них не выглядел счастливым. Долгое время я был уверен, что успех в конкурентном бизнесе требовал чего-то противоположного метта. Однако потом я понял, что зависть и злость только снижают ясность и эффективность, подталкивая к грубым и нелогичным решениям. Цикл добродетели, описанный Джозефом (больше метта – больше решений – больше счастья), действительно работал. Например, так я строил отношения с Беном. Вместо того чтобы переносить на него свои параноидальные иллюзии, я сумел вступить в обдуманный и конструктивный диалог, который, вероятно, спас мою карьеру.

Когда нужно, прячь дзен

Будь мягким, но не будь тряпкой. Даже если я дошел до какой-то степени свободы от эго, мне все равно нужно жить в непростых условиях профессиональной конкуренции. Иногда нужно быть агрессивным, отстаивать свою позицию или даже резко ответить. Это не так-то просто, но можно жестко реагировать, не придавая этому слишком большого значения и оставаться спокойным внутри.

Медитируй

Медитация – это суперспособность, которая делает возможными все остальные инструкции из этого списка. У практики бесчисленные преимущества – от улучшения здоровья до повышения внимания и более глубокого чувства спокойствия. Но самое важное – это способность отвечать своим импульсам и потребностям, а не реагировать на них. Мы живем в окружении своих желаний. Во время медитации мы не поддаемся механическим реакциям, а трезво наблюдаем за тем, что возникает в голове. Для меня повторение этого упражнения привело к огромным преимуществам в жизни и позволило, по крайней мере, на 10 % заткнуть собственное эго в духе Рональда Рейгана: «Это опять ты».

Риск – это плата за безопасность (пока он нужен)

В моем случае осознанность доказала свою эффективность – научила меня отделять зерна от плевел. Только так можно было понять, где я беспокоюсь напрасно, а где это может принести определенную пользу. Бдительность, упорство и постановка очень смелых целей – все это было хорошей стороной чувства «риска». Голод и перфекционизм здорово помогают обуздать себя. Даже заведомо нездоровый «сравнивающий разум» может сыграть на руку. Я сравнивал себя с Джозефом, Марком, Шарон, и это приносило мне радость. Я сравнивал себя с Биллом Вейром, Дэвидом Мьюиром, Крисом Куомо и другими и брал себя в руки. С моей точки зрения, буддисты недооценивают пользу конструктивных страданий. В одном из обсуждений дхармы Джозеф процитировал монаха, который сказал: «Нет смысла быть несчастным из-за того, что ты не можешь изменить, как и из-за того, что можешь». Мне эта фраза показалась чересчур красивой, как будто она пыталась скрыть большую серую зону, в которой пригодилось бы заламывание рук.

Хладнокровие – не враг креативности

Счастье не превратило меня в блаженного зомби. Многих пугает миф, который возник еще во времена Аристотеля. Великий философ как-то заявил: «Все люди, добившиеся успеха в философии, поэзии, искусствах или политике… склонны к меланхолии». Но я обнаружил, что осознанность не сделала меня однотонно-ровным, а превратила в «знатока собственных неврозов», как назвал это один выдающийся духовный лидер. Один из самых примечательных выводов, которые я сделал, звучит так: тараканы в голове не помогают набраться сил, и избавиться от них гораздо приятнее, чем бесконечно их оправдывать. Джон Кабат-Зин выдвинул следующую гипотезу: наука рано или поздно должна доказать, что осознанность делает людей более креативными. Она очищает бытовое отношение к привычным устаревшим установкам и создает пространство для новых идей. На ретрите, например, меня переполняли идеи, я все время записывал их в тетрадь или в перерывах между медитациями оставлял самому себе записки на маленьких бумажках. Так что, кто знает, может быть, Ван Гог был бы еще более хорошим художником, если бы не был настолько несчастен, что даже отрезал себе ухо?

Не прикладывай силу

Трудно открыть бутылку, когда каждая мышца напряжена. Техника легкого расслабления служила мне верой и правдой и в телестудии, и при личном общении, и даже когда я писал тексты. Я увидел пользу от содержательных пауз и примирения с неопределенностью. Необходимо учитывать, что расслабление работает не всегда, но в любом случае оно действует гораздо лучше, чем моя старая привычка слепо ходить взад-вперед в поисках ответа.

Скромность защищает от нападений

Моя жизнь стала гораздо спокойнее, когда я перестал все время прибегать к приему «Да вы знаете, кто я?» Я перестал сжимать кулаки и позволять эго занимать положение, из которого ему удобно вести огонь на поражение. Тогда я начал лучше ориентироваться в запутанной системе отношений службы новостей АВС. Сдержанность – это благо, и она исключает возможность конфликта. Сдержанность сглаживает острые углы сравнивающего разума. В моей работе постоянно есть возможность броситься вперед с шашкой наголо. Что это за парень сидит за столом ведущего, пока я рассказываю о пьяной драке в баре? Понимание границ дало мне свободу. Конечно, есть нюансы – можно перестараться и стать внушаемым (см. пункт 2: спрячь дзен).

Не будь сволочью – к самому себе тоже

Одной из сторон моего убеждения «платы за безопасность» была уверенность в том, что единственный путь к успеху – создание концлагеря внутри собственной головы. Однако исследования показывают, что лучше быть «жестким, но милостивым». Люди, занимавшиеся медитацией сострадания к самому себе, легче бросали курить и соблюдали диету, они легче возвращались в нормальное состояние после неудач. Даже самые успешные люди иногда проигрывают. Если вы создаете собственный мир, в котором ваши ошибки прощаются, а слабости мягко исправляются, ваша стойкость растет в геометрической прогрессии.

Отстранись от результата

Отстраненность от результата + доброта к себе = = стойкость и выносливость, которым нет равных. Делай много, стремись к победе, но не жалей себя, если что-то не получается. Это, как мне кажется, имел в виду поэт Томас Элиот, говоря о способности «тревожиться и не тревожиться».

Что важнее?

Однажды я завтракал с Марком и Джозефом, и в сотый раз попросил их вместе со мной подумать о балансе между амбициями и спокойствием. Перед десертом Джозеф ушел в туалет. Вернувшись, он сказал с улыбкой: «Я придумал. Полезной мантрой в этом случае будет вопрос „А что важнее?“» Сначала этот совет показался мне совершенно невнятным, но потом я хорошенько подумал об этом и в конце концов понял суть. Убиваясь насчет своего будущего, я научился спрашивать себя: чего же я хочу? Мне нравилась мысль об успехе, но вместе с тем я понимал, что по пути я переживу столько неприятных моментов, сколько вообще смогу вынести. То, чего мне хотелось по-настоящему, выразил Роберт Шнайдер во время моего любимого интервью на созданной мною музыкальной передаче «Подробности» (она началась примерно в то же время, что и «Вера», но очень скоро стало ясно, что фанаты инди-рока не хотят смотреть, как их любимые группы участвуют в интервью с мужчиной средних лет). Роберт Шнайдер называл себя «отмороженным на всю голову» вокалистом. Он был лидером группы 90-х «Apples in Stereo». Он был одним из самых радостных людей, которых я только встречал – он излучал любопытство, энтузиазм, постоянно говорил и двигался. Его круглое, лучезарное лицо и лысая голова делали его похожим на птенца малиновки. В конце интервью он сказал: «Самые важные вещи для меня – это, наверное, доброта и желание сделать что-то крутое».

* * *

Я гордо показал свой список Бьянке. В ответ она лукаво улыбнулась и сказала: «Но ведь ты не делаешь этого». Она имела в виду первый пункт – «не будь сволочью».

«Это же на будущее», – заверил я ее.

Ирония была в том, что с самого начала я искал мост между спокойствием и успехом, а теперь у меня были более широкие цели. Я согласился с тем, что говорили йоги старой школы, – сводить весь буддизм только к карьере было проявлением абсурда и узости мышления. Мой «Путь паникера» непременно должен был выйти на более высокий уровень и охватить существование в целом. Такие цели, как осознанность и отказ от стервозности помогли мне наладить отношения с людьми и с самим собой. Я больше не поддавался сильному влиянию своего гиперактивного эго. Я все еще боялся пустого небытия смерти, и все еще чувствовал свое обособленное от мира «я», но даже попытки избавиться от всего этого казались мне чем-то стоящим. Фразы вроде «будь здесь и сейчас», «очисти разум» и «единство с Вселенной» долгое время казались мне всего лишь бессмысленными штампами, следствием избытка пустых разговоров об осознанности, либо названиями альбомов группы «Оазис». Сейчас же они стали для меня жизненными установками.

Мне было невыразимо приятно видеть, как мои новые принципы дают мгновенный эффект в студии. С помощью креативности и трудолюбия я вернул себе уважение Бена. Через 9 месяцев после нашей первой встречи я попросил вторую – на этот раз я хотел задать ему вопрос по поводу этой книги. Я хотел спросить, что он думает насчет того, чтобы я описал свою историю с наркотиками. Впервые я рассказывал кому-то вышестоящему реальную подоплеку своих приступов паники. Было интересно наблюдать, как в его глазах появляется понимание, как он вспоминает и переоценивает то, что произошло. Мы обсуждали «за и против», и в итоге он сказал, что мне нужно еще раз подумать, но, скорее всего, в этом нет ничего плохого.

Затем, безо всякого очевидного повода, он заговорил о двух мантрах, которые он подсказал мне на прошлой встрече. Он торжественно объявил, что я в его глазах значительно активизировался и взял процесс в свои руки. Для равновесия он также заметил, что ему понравился сюжет, который я делал для «Ночного контура» о школьницах, занимающихся экзорцизмом, но вообще-то я мог бы побриться почище.

Эпилог: Странный оборот

У буддистов есть забавный парадокс. Их мировоззрение основано на хаотичности жизни и примирении со смертностью, но при этом их истории и притчи всегда заканчиваются хорошо. Обычно главный герой переживает момент озарения и понимает, откуда берутся его ошибки и какой важный урок из этого можно вынести. Иногда человек даже просветляется.

Эта история определенно не закончится тем, что буддисты называют «полной победой над тщетой» или чем-то хотя бы отдаленно подобным. Я все еще глубоко непросветлен. На самом деле, пару дней назад, когда я дописывал предыдущую главу, я бездумно хотел сделать глоток воды, промахнулся мимо рта и пролил полстакана на колено.

Я пишу эти строки осенью 2013 года. Прошло 5 лет с тех пор, как я впервые прочитал Экхарта Толле, 4 года с тех пор, как я начал медитировать, и 2 года с моей встречи с Беном Шервудом. Я не говорю, что открыл путь к нирване, но мой «Путь паникера» все-таки дает какие-то результаты, даже если применять его не совсем правильно. На работе все хорошо. Наша маленькая команда «Доброе утро, Америка» значительно подняла свои рейтинги против достопочтенной передачи «Сегодня» канала NBC, несмотря на мое регулярное хихиканье в духе Эда МакМахона. Я все еще получаю маленькие заметки от Бена, иногда они содержат критику. Процесс работы над собой никогда не прекращается.

Несколько дней назад – 7 октября 2013 года, в 11 часов утра, если быть точным, – Бен попросил меня прийти к нему в студию, где снимают большинство наших самых важных передач. Он протянул мне руку и предложил стать одним из соведущих программы «Ночной контур». Я согласился, и он обнял меня. Он примерно на фут выше меня, поэтому я уткнулся лицом в его солнечное сплетение.

В подтверждение буддистского принципа страдания, к тому моменту, как я получил работу, к которой стремился годами, передача вернулась на старое, более позднее время выхода в эфир. Как ни странно, мой коллега Дэвид Райт, корреспондент, с которым я раньше так яростно конкурировал, написал мне сердечные поздравления, упомянув, что «это все еще лучшее место в новостях». Я с радостью согласился. Нигде больше на телевидении у журналистов нет столько свободы и такого большого количества эфирного времени. Через пару дней после того как Бен предложил мне работу, новость огласили перед всей командой. Я смотрел на лица моих друзей по эфиру (которых я считаю лучшими людьми в новостях) и включал позитивную версию «прапанча», представляя себе все приключения, которые мы могли бы пережить, истории, которые мы могли бы рассказать и плохих парней, которых мы могли бы обличить.

Если говорить о Бене, то интересно, что он недавно начал медитировать и ему это нравится. Дайана Сойер теперь тоже практикует, а также Барбара Уолтерс, которой я когда-то рассказал об этой книге и которая в ответ посоветовала мне не бросать работу.

Моя жена не приступила к регулярной медитации, но иногда, когда ее безумный график позволяет, мы садимся и медитируем вместе. Даже мой брат, подаривший мне на Рождество календарь с Экхартом Толле, признал пользу (и деловую перспективу) осознанности, хотя практикой не занимается. Моя мать все еще медитирует, а отец – все еще нет. В качестве эксперимента он съездил со мной, мамой и Бьянкой на мероприятие, организованное ОМИ в Нью-Йорке несколько месяцев назад, но почти сразу там уснул.

Недавно мой отец сказал кое-то неожиданное: фраза «риск – это плата за безопасность» была, на самом деле, вовсе не его личным кредо. Он намеренно состряпал ее, чтобы помочь своему вечно озадаченному сыну волноваться поменьше. Очевидно, совет был не столько стратегической, сколько эмоциональной поддержкой. Мне понадобилось всего лет сорок, чтобы научиться мудро ему следовать. Неплохо. Всем бы такого отца, как мой – этот человек учил меня использовал принципы метта на работе и дома за годы до того, как я столкнулся с буддизмом. Я мог бы понять это раньше, если бы был внимательнее.

На всякий случай оговорюсь, что я все еще часто тревожусь и иногда впадаю в дурацкое настроение из-за работы. Периодически я смотрю в зеркало и причитаю насчет растущей лысины, хотя парень, который стрижет меня, придумал небольшой трюк, чтобы хорошо ее спрятать. Иногда, когда я погружаюсь в очередную пучину, Бьянка указывает мне на пропасть между моей показной рекламой осознанности и тем, как я веду себя на самом деле. Я часто отвечаю, что «улучшение на 10 % оставляет мне огромное поле для того, чтобы быть придурком». Созвучно с этим, мой брат предложил свой вариант названия этой книги: «От полной ущербности до частичной».

Я все еще хожу к доктору Бротману. Те 2 года, когда я боролся с наркотиками, закончились 8 лет назад, поэтому наши с ним встречи стали гораздо реже. Однако иногда возникают моменты, когда нужен трезвый совет, а не медитация. Когда речь идет о моем счастье, я перехожу в тот лагерь, где можно хвататься за любое оружие, которое есть под рукой. Медитация, психоанализ, психотерапия, сон, физкультура, семья, друзья, искусство, выпечка – все, что только можно сделать, не навредив себе.

Есть новости из жизни наиболее интересных людей, упомянутых в этой книге. Джеймс Рэй недавно вышел из тюрьмы после заключения на два года за убийство по неосторожности. Судя по сайту, на котором он продолжает рекламировать свои книги, он задумывает вернуться в игру. Тед Хаггард со своей женой, Гейл, в прошлом году появились в передаче «Обмен женами» на ABC. Они участвовали в выпуске с актером Гэри Бьюзи и его невестой.

Что касается Дипака Чопры, его сын Готэм, кинопродюсер, выпустил в прошлом году документальный фильм, который показывает гуру в роли постоянно занятого отца: он все время пишет электронные письма, невнятно болтает и испытывает «ненасытное желание быть нужным». В одной из сцен Дипак едет на ретрит по медитации, но отказывается убрать свой телефон и заявляет, что он умнее, чем буддистские монахи, которые преподают там. В другом запоминающемся моменте Готэм спрашивает отца, всегда ли он прав, и Дипак отвечает: «Я склонен думать, что да». Когда я брал интервью у Дипака и его сына о фильме, я видел, как Дипак впервые проявляет слабость. Очевидно, посмотрев на себя глазами сына, он что-то понял. Дипак признал, что не всегда бывает прав. Этот разговор заставил меня переоценить его. Так же, как его сын в конце фильма, я начал ценить Дипака со всеми его недостатками. Этот человек появился из ниоткуда, сумел зародить медицину, основанную на влиянии разума на тело, и тем самым повлиял на множество людей. Я не всегда мог с ним согласиться – или даже понять, о чем он говорит – но его трудно не любить.

Внезапная симпатия к Дипаку была не самым странным событием, случившимся со мной в последнее время. Хоть, как я уже писал, эта история и не заканчивается просветлением, она все-таки похожа на классическую буддистскую легенду, потому что я увидел собственные ошибки. И, к собственному удивлению, я увидел что-то, что напоминает… просветление.

* * *

Все началось с самопроизвольных движений. Я медитировал и внезапно почувствовал, что мое тело захватывает какая-то удивительная сила. Она раскачивала мое туловище взад-вперед как кусок железа.

Затем я стал слышать голоса. Они напоминали космическое радио, по которому передают отрывки разговоров. Это было не похоже ни на что, слышанное мной ранее. Однажды я услышал что-то вроде передачи полезных советов с местной радиостанции. В другой раз я слышал, как повар японской кухни отчитывает своих подчиненных.

Когда я рассказал об этом Бьянке, она пригрозила, что сдаст меня в психбольницу. Мой брат посоветовал никогда никому больше об этом не рассказывать.

А вот Джозеф был ничуть не впечатлен. Он слышал от медитирующих миллион подобных историй. «Во время практики в Индии, – сказал он, – я слышал целые диалоги на хинди». Он сказал, чтобы я не придавал этому значения (до тех пор, пока голоса не начнут давать мне инструкции). Просто отмечай и иди дальше.

Я был разочарован. В голове вертелись самые разнообразные теории, одна грандиознее другой: голоса являются доказательством отказа от личности; я подключился к коллективному бессознательному; во мне живет множество людей. Все, что Джозеф сказал на этот счет, было: может быть. И все-таки в конце он с хитрым прищуром добавил: «Одна из ментальных способностей, в которые ты не веришь, называется Божественным ухом. Это значит, что ты слышишь звуки отовсюду».

Я определенно не собирался поверить в Божественное ухо, но это было первой трещиной в моей плотине. Оборона оказалась под угрозой.

Позже я услышал о публичном заявлении одной группы молодых нейробиологов. В отличие от своих предшественников в лице Джю-Бу, которые вслед за Джоном Кабат-Зином отделяли себя от традиционного буддизма, эти молодые ребята ориентировались скорее на «освобождение», чем на простое снижение стресса. Они проводили функциональное МРТ продвинутых йогов. Они, конечно, не доказали, что просветление возможно, не нашли центр мозга, отвечающий за поток энергии или связь с нирваной, но по крайней мере они пытались.

Я видел члена этой команды во время одной конференции. Это была молодая светловолосая женщина-нейробиолог из Брауновского Университета, доктор Уиллоуби Бриттон. Ее звенящие серьги, толстовка с капюшоном и постоянное использование слова «зануда» создавали впечатление попсовой преподавательницы йоги. Но затем она перешла к результатам глубоких и дотошных наблюдений. Она посмеялась над тем, что называется МакМедитацией и пожаловалась на то, что в эпоху «современного снятия сливок дхармы» просветление было «исключено из религиозного фольклора». Она спросила: «Как вы собираетесь описывать цели медитации, если вам запрещено говорить о просветлении?»

Я познакомился с доктором Джудом Брюером, невысоким 38-летним мужчиной с короткими темными волосами, великолепными зубами и энергичным поведением, в котором отражались и его глубокие корни из Индианы, и закалка престижного американского образования. Во время своих исследований в Йельском Университете он придумал кое-что революционное. Джуд Брюер изобрел нейронный механизм, который показывает медитирующему, чем занимается его мозг в данный момент. Во время нашей обычной, неосознанной деятельности мозг работает в пассивном режиме, в котором активизируются так называемые «зацикленные зоны». Медитация переводит мозг в режим осознанности и выключает пассивный режим. Произошло ли это переключение на самом деле, и показывает изобретенеие Брюера. Это аппарат, который сканирует мозг и отображает его состояние на мониторе. Если в мозгу отключается пассивный режим работы (то есть мозг переходит в режим медитации), экран становится синим. Если же эго снова подает голос, экран краснеет. По сути изобретение Джуда сообщает людям, правильно ли они медитируют. Доктор Брюер просил всех, кто считал себя опытным йогом, залезть в аппарат и продемонстрировать свои навыки. Испытать свои силы решилось около двенадцати человек. Многие из них сумели заставить экран посинеть. Идея Джуда заключалась в том, чтобы научить людей медитировать, да так, чтобы они не тратили время на неверные действия. Все это направило бы их на более короткий путь к просветлению.

Встретившись с Джудом за обедом в итальянском ресторане, я заговорил с ним о понятии освобождения: «В чем я неправ, если думаю, что просветление – это чепуха, глубоко спрятанная в вашу очень полезную программу?» Он ответил, что мозг неустанно ищет удовольствие. Если с помощью медитации объяснить ему, что лучше спокойно переживать настоящий момент, чем по привычке избегать его, мозг становится все более и более осознанным. Он сравнил это с экспериментом, в котором лабораторные крысы учились избегать электрического шока. «Когда ты понимаешь, что есть что-то лучшее, чем то, что у нас есть, – сказал Джуд, – тогда рано или поздно мозг задаст вопрос „Какого черта я делаю? Зачем я хватаю руками горячие угли?“» Если дать мозгу распробовать осознанность, возникнет центробежная сила – отказ от жадности и ненависти. И это, по словам Джуда, могло дать толчок к полному искоренению негативных эмоций. «Почему бы этот процесс должен прекращаться? – говорил он. – С точки зрения эволюции останавливаться смысла нет. Разве вода прекращает искать возможность вытечь на более низкий уровень?»

Это было первым рациональным объяснением просветления, которое я слышал. Я обнаружил, что сижу и утвердительно киваю, и это меня очень удивило. Я сам не мог поверить, что в какой-то момент у меня промелькнула мысль: «Это значит, что надо начинать искать вход в поток?» Возможно, это было новым полем для работы над собой.

Чтобы убедиться в том, что мой рассудок все еще в порядке, я призвал самого скептического человека, которого знаю – Сэма Харриса. О чудо! – он тоже признавал, что просветление возможно, хотя, конечно, называл это другими словами. Так же, как человек может натренировать свою силу и победить в Олимпийских играх, мы можем с помощью практики сделать себя мудрее или сострадательнее. Более того, он сказал, что сам достиг чего-то похожего на вхождение в поток, самую первую фазу просветления. Он «смотрел через эго самым решительным образом». Тем не менее, он поспешил оговориться, что «это не то же самое, что стать Буддой и потерять способность вести себя по-дурацки».

Если убрать в сторону все лишнее, мысль Сэма заключалась в том, что люди вполне могут внезапно просветлиться и без медитации. В частности он говорил об Экхарте Толле. «У меня нет причин сомневаться в подлинности его истории», – сказал он. А потом добавил, что люди вроде Толле, пережившие прорыв после депрессии безо всяких тренировок, были более «аутентичными», потому что научились всему сами, а не от кого-то. С этим было очень трудно спорить. Насмешки над Толле были одним из моих ориентиров на этом пути. А сейчас, наверное, как сказали бы буддисты, настало время смириться. Я перечитал ту самую книгу Толле, которая когда-то заставила меня начать свое «духовное путешествие», и хотя она все еще казалась мне витиеватой и чудаковатой, в этот раз я понял гораздо больше, чем 5 лет назад. Впервые читая «Новую Землю», я закатывал глаза, когда Толле довольно нескромно обещал, что эта книга «начнет процесс пробуждения» читателя. Теперь же я вынужден был признать, что странный немец был, в каком-то смысле, прав.

И вот я все-таки поменял свою точку зрения: я не знаю, возможно ли достичь просветления – с помощью медитации или внезапного пробуждения, как это было у Толле. Я агностик, но уже без того глухого равнодушия, присущего мне до начала всей этой истории. Теперь я понимал, что в вопросе просветления я был ослеплен собственным скепсисом. Тот поэтический язык, которым описывают Будду: сидящий под деревом и пребывающий «за гранью», «в бессмертии», «невидимой среде» и т. д. – вызывал у меня своего рода интеллектуальный рвотный рефлекс. В сущности, я решал задачу, противоположную тому, с чем сталкивается большинство духовных искателей. Не последовав совету из песни рок-группы Мит Паппетс «открой свой разум, из него валится мусор», я с самого начала держал его наглухо закрытым. Вся моя одиссея была процессом постоянного понимания того, что я не прав. Просветление стало, пожалуй, последним примером.

Одно я знаю наверняка: я должен сделать еще очень много. Не важно, достижимо ли стопроцентное счастье, я все равно могу быть счастливее даже больше, чем на 10 %. Меня необыкновенно вдохновляет общение с моими друзьями из Джю-Бу. Они старше меня на целое поколение, а все еще увлечены этими вещами не меньше, чем раньше, когда им было 20. Осознанность, позитивность и доброе отношение к людям – качества, которые я могу оттачивать до конца жизни. Каждый день, каждый миг до самой старости. Благодаря этому я мягче реагирую, меньше блуждаю в мыслях и – кто знает? – может быть, приближаюсь к вхождению в поток. У меня жгучее желание и не менее жгучий интерес. Я чувствую уверенность и доверие. Другое слово, которое подходит здесь, – это вера.

Приложение: инструкции

Есть целый ряд дурацких отговорок, чтобы не начинать медитировать. Вот три самые главные.

1. «Это ерунда».

Я прекрасно понимаю, что это значит. Как вы помните, я думал точно так же. Но есть причина, по которой медитацию осваивают и бизнесмены, и юристы, и морские пехотинцы – это просто упражение для развития. Если вы достаточно долго тренируетесь, рано или поздно эти тренировки дадут определенный и ожидаемый результат. Например, согласно исследованиям, мозг начинает меняться к лучшему. Вам будет легче сопротивляться собственным эмоциональным бурям, и вы научитесь – может быть, в 10 % случаев, а может, и больше – давать ответ, а не реакцию. Сейчас мы знаем, что счастье, стойкость и сострадание – это навыки, которые поддаются тренировке. Вам не нужно прощаться с привычным образом жизни или ждать, пока изменятся обстоятельства – вам нужно начать контролировать свою жизнь самостоятельно. Вы чистите зубы, выполняете предписания врачей, соблюдаете диету – а если нет, то чувствуете вину. Принимая во внимание утверждения современной медицины, я думаю, что медитацию можно поставить в один ряд с этими необходимыми привычками.

2. «Это слишком сложно для меня».

Я называю этот довод «иллюзией уникальности». Люди часто говорят мне: «Я знаю, что нужно заниматься практикой, но Вы просто не понимаете: мой разум просто не может работать так быстро. Я физически не могу это делать». Срочные новости: добро пожаловать в человеческую жизнь. Никто не в состоянии контролировать работу своего мозга. Даже опытные йоги сражаются с отвлекающими факторами. Более того, понятие того, что медитация непременно предполагает «очищение мыслей» – не более, чем миф (более подробно об этом дальше).

3. «У меня нет на это времени».

У каждого найдется 5 минут. Я советую начать уделять этому 5 минут в день и не ставить перед собой цели увеличивать его. Если вы естественным образом начнете заниматься практикой дольше, отлично. Если нет, тоже хорошо.

Основа медитации осознанности

1. Сядьте удобно. Подгибать под себя ноги необязательно, но вы можете это сделать, если хотите. Можно просто сидеть на стуле, можно встать или лечь (последнее слегка рискованно, потому что можно нечаянно уснуть). В любой позе спина должна быть прямой, но не вытягивайтесь.

2. Почувствуйте свое дыхание. Выберите точку, на которой будете концентрироваться: нос, грудь или живот. Постарайтесь почувствовать вдох и выдох.

3. Самое главное: каждый раз, когда вы будете теряться в мыслях – а это будет происходить постоянно – просто спокойно возвращайтесь к дыханию. Я не преувеличиваю, когда говорю, что все вертится вокруг умения простить себя и начать заново. Как пишет моя подруга и учитель медитации Шарон Салзберг, «начинать заново снова и снова – обычное дело, а вовсе не проблема, преодолев которую в один прекрасный день, мы начнем заниматься „настоящей“ медитацией».

Советы для продвинутых

? Чтобы задержать внимание на дыхании, попробуйте сделать ненавязчивую мысленную отметку например, проговаривайте про себя «вдох» и «выдох». Не переключайтесь на саму отметку, используйте ее только для того, чтобы направить внимание на ощущение дыхания.

? «Отмечать» одолевшие вас мысли, как это называют, также полезно. Делайте это, когда вас отвлекает что-то очень сильное – например зуд, боль, тревога или голод. Само по себе приклеивание ярлыка – «планирование», «трепет», «фантазии» – может помочь понять, что происходит, и добавить мыслям конкретность и цельность. Только не увлекайтесь листанием своего внутреннего словаря в поисках нужного слова. Просто отмечайте и идите дальше.

? Еще одна хитрость для того, чтобы удерживать внимание – счет дыхания. Начните с одного, а когда собьетесь, начинайте заново. Если дойдете до десяти, вернитесь к единице.

? Пробуйте медитировать каждый день. Регулярность практики важнее, чем ее продолжительность.

? Установите таймер, чтобы не смотреть на часы. Сейчас есть даже специальные мобильные приложения для медитации (я использую «Инсайт-таймер»).

? Найдите друзей, которые тоже интересуются медитацией. Это не обязательно, но будет легче, если вы занимаетесь в группе или вам хотя бы есть, с кем поговорить об этом.

? Найдите учителя, которому вы будете доверять. Медитация бывает довольно личным переживанием. Гораздо проще, если у вас есть личный наставник. Если вы живете не в самом развитом городе, занимайтесь с учителем по скайпу.

? Начинающим йогам иногда советуют заниматься в одном и том же месте и в одно и то же время каждый день. Если ваш график непредсказуем и предполагает постоянные перемещения, как в моем случае, не обращайте на этот совет внимания. Я сажусь и начинаю медитировать где угодно и когда угодно.

? Периодически читайте что-нибудь о медитации или буддизме. Хотя основные советы просты, иногда полезно слушать их снова. Это не то же самое, что инструкции по безопасности в самолете. Кроме того, поскольку практика сама по себе кажется глупой («вдох-выдох», повторять до тошноты), полезно пробежаться глазами по нескольким абзацам, чтобы напомнить себе, зачем вы это делаете.

Часто задаваемые вопросы

Напомните, пожалуйста, в чем смысл всех этих действий?

Медитация – это лучший из всех известных мне способов обезвредить голос в собственной голове. Как уже говорилось, эго – это почва, на которой растут суждения, желания, ошибочные мнения и хитроумные планы. Концентрация на собственном дыхании разрушает привычки, которые правят нами всю жизнь. В те короткие моменты, когда вы концентрируетесь на движениях своей диафрагмы или на том, как холодный воздух входит и выходит через ноздри, эго нейтрализуется. Вы не думаете, вы осознаете – эта врожденная способность понимать, но не оценивать есть у каждого из нас, просто мы редко используем ее.

Итак, вы чувствуете дыхание, потом теряете внимание и пытаетесь снова сосредоточиться. Этот цикл тренирует вашу «мышцу осознанности» точно так же, как поднятие гантели тренирует ваш бицепс. Если эта мышца начинает хотя бы немного развиваться, вы сразу видите суть мыслей, эмоций и физических ощущений, блуждающих в вашей голове и понимаете, что это не более, чем всплески энергии без связи с реальностью.

Представьте, насколько полезным это может быть. Обычно, когда кто-то подрезает вас на дороге или в очереди в «Старбаксе», вы машинально думаете: «Я зол». И мгновенно становитесь злым. Осознанность помогает вам остановить или хотя бы задержать этот процесс. Иногда, конечно, у вас есть право разозлиться. Вопрос только в том, хотите ли вы бездумно реагировать на свой гнев или осознанно ответить на него. Осознанность создает пространство между импульсом и действием, и вы перестаете быть рабом любой навязчивой мысли, возникающей в вашей голове.

Мой разум продолжает блуждать. Я неудачник?

Этот вопрос тоже держится на заблуждении из разряда «очисти свой разум». Между мыслями и медитацией довольно странные взаимосвязи. Мыслительный процесс одновременно является и самой большой помехой для медитации, и ее неотъемлемой частью – как команда-противник в баскетболе. Цель состоит не в уничтожении препятствий, а в том, чтобы успешно бежать через них.

Итак, еще раз: все это мероприятие вертится вокруг моментов осознанности, которые прерываются, когда вы отвлекаетесь. Но вы мягко пытаетесь взять себя в руки и вернуться к дыханию. Со временем осознанности становится все больше, а блуждания – все меньше. Параллельно с этим способность удержать внимание начинает приносить пользу в обычной жизни, а не только когда вы сидите на подушке. Благодаря практике возникает определенная устойчивость, которая помогает выдержать жизненные взлеты и падения.

Почему я не могу расслабиться? Это так раздражает.

Прежде всего, когда вы начинаете чему-то учиться – корейскому языку, игре на валторне, танго, не важно чему – новое всегда сначала кажется странным и неловким.

Кроме того, напишите и повесьте на стене цитату Джона Кабат-Зина: «Медитация – это не какое-то определенное чувство. Это чувство появления разных чувств».

Просто невероятно, как часто я слышу эту фразу и все равно забываю об этом, когда сажусь медитировать. Не нужно достигать какого-то определенного состояния, нужно только как можно лучше осознавать, что происходит в данный момент. Когда буддисты говорят «пусть это произойдет само собой», они имеют в виду «пусть это существует само по себе».

Медитация стала даваться мне гораздо проще, когда я перестал считать себя ответственным за то, что происходит в моей голове. До этого дня, как только я начинал медитировать, первой мыслью обычно было следующее: «Как я продержусь до сигнала таймера? Зачем я вообще этим занимаюсь?» Я не приглашал в свой дом эти мысли. Они сами возникли из пустоты. Именно поэтому вместо того, чтобы бросаться на «утес суждений» (термин Шарон Салзберг), я просто отмечаю, что это «недовольство», «нетерпение» или «сомнение». И эта позиция тоже влияет на жизнь за пределами медитационного зала. То, что вас раздражает собственная жена и дети, не значит, что вы «плохой человек». Вы просто не можете контролировать то, что приходит вам в голову. Однако вы можете контролировать то, как на это отвечать.

Вы постоянно говорите, что «нельзя контролировать то, что ты чувствуешь, но можно контролировать свой ответ на внутренние переживания». Но я хочу чувствовать разные вещи. Поможет ли в этом медитация?

В моем случае так и случилось. Не сразу, конечно, и не полностью. Но по мере того, как вы учитесь останавливать привычный навязчивый ход мыслей и эмоций, вы открываете пространство для нового.

Если мне физически больно, нужно ли поменять положение тела?

Я знаю, что это неприятно, но все-таки советуют сидеть спокойно и изучать дискомфорт. Если посмотреть внимательно, можно увидеть, что боль все время меняется. Попробуйте обратить на это внимание: «режет», «пульсирует», «тянет» и так далее. Можно понять, что не боль приносит страдания, а ваше отношение к ней. Разумеется, если вам кажется, что есть риск травмировать себя, нужно поменять положение.

Я все время засыпаю.

Эта проблема не нова. Буддисты, как можно было ожидать, разработали список средств борьбы со сном.

1. Медитируйте с открытыми глазами. Достаточно видеть немного света. Попробуйте зафиксировать взгляд на какой-то точке на стене или земле.

2. Занимайтесь медитацией при ходьбе (подробнее об этом чуть позже).

3. Попробуйте понять чувство усталости. В какой части тела она сосредоточена? Чувствуете ли вы тяжесть головы? Гудит ли лоб?

4. Займитесь медитацией метта (об этом тоже чуть позже).

5. Потяните себя за уши, потрите ладони, руки, ноги и лицо.

6. Брызните водой на лицо.

7. Если ничего не помогает, идите спать.

8. И, кстати, проверьте, нет ли у вас запора (серьезно, у них есть такой пункт).

Это невыносимо скучно.

Скука – это тоже не новая проблема. А совет все тот же: изучайте свои ощущения. Как вы чувствуете скуку? Как она проявляется в вашем теле? Все, что происходит в вашей голове, может быть объектом медитации. Здесь как в дзюдо – используйте силу своего врага против него самого.

Еще один прием в борьбе против скуки: поднимайте сложность медитации. Сильнее сосредоточьтесь на дыхании. Можете ли вы почувствовать начало и конец каждого вдоха и выдоха? Получается ли у вас зафиксировать легкое движение туловища вперед перед вдохами? Хватит ли вам внимания заметить промежутки между вдохом и выдохом? Возможно, если эти промежутки слишком долгие, вам удастся использовать новые «точки касания» – кратковременно переместить внимание на руки, колени или ягодицы перед новым вдохом.

Я все время пытаюсь почувствовать дыхание в его естественном виде, но как только я сосредоточиваюсь на нем, я начинаю его контролировать и оно становится каким-то искусственным.

Не важно. Как говорит Джозеф Гольдштейн, «это не дыхательная гимнастика». Вы не должны дышать каким-то определенным образом. Если хотите, вы можете даже сделать дыхание более резким, чтобы лучше его ощущать. Здесь важна осознанность, а не воздух.

Что если я начинаю паниковать и задыхаться каждый раз, когда пытаюсь поймать дыхание?

Это редкое явление. К счастью, есть много вариантов медитации осознанности.

Исследование тела

1. Встаньте, сядьте или лягте.

2. Выберите точку на своем теле и начните двигаться от нее вверх или вниз. Сосредоточьтесь на стопах, икрах, коленях, ягодицах и так далее. Когда доберетесь до макушки, идите в обратном направлении.

3. Каждый раз, когда внимание теряется, спокойно возвращайте его обратно.

Медитация при ходьбе

1. Мысленно наметьте полоску земли около 10 метров (это очень условно, подойдет любая длина).

2. Медленно шагайте вперед, потом разворачивайтесь и идите назад. При каждом шаге отмечайте, как вы поднимаете, перемещаете и ставите ногу. Пробуйте ощутить каждый этап движения. Не смотрите на ноги, смотрите на нейтральную точку перед собой.

3. Каждый раз, когда вы отвлекаетесь, возвращайте внимание.

Есть соблазн относиться к медитации при ходьбе как к чему-то менее серьезному, чем сидячая медитация, но это неправильное отношение. Если вы не скрещиваете ноги, это не значит, что медитация несерьезна или менее эффективна. Как заметил один учитель, «Я видел, как курицы целыми днями сидят на яйцах».

Медитация сострадания (метта)

При первом взгляде большинство здравомыслящих людей находят нижеследующую методику смешной. Поверьте мне – или лучше поверьте ученым – это работает.

1. В этой практике нужно представлять себе разных людей и посылать им добрые эмоции. Начните с себя. Представьте как можно более яркий образ.

2. Повторяйте следующие фразы: «Будь счастлив. Будь защищен от любой беды. Будь здоровым. Живи в покое». Делайте это медленно. Позвольте эмоциям уложиться. Нужно не забрасывать кого-то пожеланиями, а скорее подавать их так, как вы предлагаете стакан воды. Получается ли у вас, зависит не от конкретной эмоции. Как говорит Шарон, не нужно непременно чувствовать «всплеск сентиментальной любви под аккомпанемент птичьего пения». Суть в том, чтобы попробовать. Каждый раз, когда вы делаете это, вы тренируете свою сострадательную мышцу.

3. После того, как вы послали фразы себе, переключитесь на других. Это может быть: доброжелатель (учитель, наставник, родственник), близкий друг (или, например, домашнее животное), нейтральный человек (кто-то, кого вы часто видите, но не особо замечаете), сложный человек и, наконец, «все сущее».

Открытое понимание

1. Встаньте, сядьте или лягте. Хотя, конечно, этим можно заниматься и на ходу.

2. Вместо того чтобы наблюдать собственное дыхание, попробуйте наблюдать все, что возникает в вашей голове. Словно поставили в своей голове скрытую камеру и смотрите, что там творится. Чтобы удержать концентрацию, пытайтесь отмечать все, что попадает в поле внимания: желание, слух, зуд, дыхание и т. д.

3. Каждый раз, когда вы отвлекаетесь, простите себя и возвращайтесь к наблюдению. На самом деле, при этом типе медитации довольно легко отвлечься, поэтому лучше все-таки использовать дыхание в качестве базовой точки, к которой можно возвращаться каждый раз, когда вы забываетесь. Это как наполнять горячим воздухом воздушный шар, чтобы взлететь.

Другие вопросы 

А разве «отмечать» не относится к «думать»?

Да, но это то, что буддисты называют мыслительным «умением», подсказывающим разуму, как приблизиться к тому, что происходит, и уйти от бесполезного самокопания. Как и любой мыслительный процесс, отмечание тоже может провалиться в оценочность. Например, я иногда думаю так: «Ты снова блуждаешь, идиот ты беспросветный».

Быть осознанным – это то же самое, что чувствовать настоящий момент?

Чувствовать настоящий момент – необходимое условие осознанности, но это еще не все. Нужно также понимать, что происходит. У Джозефа есть замечательный термин: «сознание черного лабрадора». Собаки всегда живут одним моментом, но они наверняка не подходят ко всему осознанно, особенно когда жуют грязные носки или делают лужу на коврике.

Я постоянно слышу о Трансцендентальной Медитации. Многие знаменитости занимаются ею. В чем разница между ТМ и тем, о чем вы говорите?

ТМ предполагает мантру – слово или фразу, которую вы мысленно повторяете. Этот способ медитации появился в индуизме. Он направлен на достижение глубокого чувства концентрации, что бывает по-настоящему мощным переживанием. Практики, которые мы обсуждаем в этой книге, происходят из буддизма, и их целью является скорее развитие осознанности. Между концентрацией и осознанностью нет четкой границы. Определенно можно добиться концентрации на буддистской медитации, равно как и развить осознанность на ТМ. Эти две школы склонны смотреть друг на друга свысока, но, даже несмотря на то, что я в лагере буддистов, я достаточно много времени уделил и ТМ, чтобы убедиться в том, что у этой практики также есть много преимуществ.

Для всех ли хороша медитация?

Если у вас сильная депрессия или душевная травма, лучше заниматься под пристальным контролем профессионального доктора или очень опытного учителя.

Вы не учитель. Каким образом вы можете давать инструкции по медитации?

Справедливое замечание. Учителей, которые обладают слишком маленьким опытом, пруд пруди. Я проверил все, что написано в этой книге, у людей, которые знают, о чем говорят.

Могу ли я медитировать, если я верующий христианин (иудей, мусульманин или принадлежу к другой религии.)? Не навредит ли это моей вере?

На эту тему было много споров. Доктор Альберт Молер, глава Южной Баптистской Теологической Семинарии, критиковал и йогу, и медитацию как вредный для христиан элемент восточной духовности. А кардинал Ратцингер еще до того, как стал Папой Бенедиктом XVI, специфически назвал буддизм «автоэротической религией».

Однако существует и сильная поддержка по стороны убежденных христиан, иудеев и мусульман, которые утверждают, что медитация была частью мистических традиций любой мировой религии. Более того, они считают, что медитация осознанности – особенно программа, придуманная Джоном Кабат-Зином – не более, чем способ привести в порядок мысли. На самом деле, они уверены, что контроль над голосом в голове помогает им чувствовать себя ближе к Богу.

Сколько времени я должен сидеть, чтобы добиться тех результатов, о которых говорят ученые?

Никто не знает, как это измерить. У меня нет никаких доказательств, но я думаю, что если вы будете уделять медитации хотя бы 5 минут в день, вы увидите перемены в своей жизни, особенно что касается уровня эмоциональной реактивности.

В заключение

Забудьте о своих предубеждениях. Забудьте о таблетках и неудачном культурном опыте. Медитация стоит потраченного на нее времени – даже если вам стыдно признаться друзьям, что вы этим занимаетесь.

Под влиянием эго жизнь становится постоянным кризисом низкой самооценки. Вы никогда не довольны и постоянно тянетесь за чем-то новым, как непоседливый ребенок. Медитация – это противоядие. Она не решит всех ваших проблем сразу, не сделает вас выше и (скорее всего) не доведет до состояния блаженства на скамейке в парке. Но она может сделать вас на 10 % счастливее, или, может быть, даже больше.

В моем любимом магазине пластинок в Бостоне на стене висела замечательная табличка. Над списком ожидаемых новых дисков было написано: «Любая дата может измениться. И вы тоже можете».

Благодарности

Повторяя бессмертные слова Джей-Зи, «прежде всего я хотел бы поблагодарить своего наркодилера». Огромная благодарность моей жене, Бьянке Харрис, за то, что она сделала меня на 100 % счастливее еще до того, как я стал на 10 % счастливее. А еще за то, что она дала мне книги замечательного доктора Марка Эпштейна, который (по причинам, которые до сих пор мне неведомы) согласился подружиться со странным навязчивым незнакомцем.

Я хочу поблагодарить всех своих друзей Джю-Бу, включая Марка, Джозефа Гольдштейна, Шарон Салзберг, Тару Гоулман, Джона Кабат-Зина и Ричарда Дэвидсона. Вы перевернули все в моей голове.

Я не могу не упомянуть других глубоко думающих и смелых людей, чьи книги и советы невероятно помогли мне. Это Сэм Харрис, Стивен Батчелор, Роберт Турман, Джуд Брюэр, Джек Корнфилд, Джей Майклсон, Джим Гимиан, Барри Бойс, Мелвин МакЛеод, Дэвид Геллес, Джош Бэран, Тим Райан, Джефф Уолкер, Джефф Уоррен, Дэниел Инграм, Тара Брак, Спринг Уошоу, Эмилиана Томас-Саймон, Чейд-Менг Тан, Мирабай Буш, Винс Хорн, Элизабет Стэнли, Дженис Матурано, Сорен Гордхэмер и Джиано Гибсон.

Мне также повезло найти целую армию добровольцев, которые первыми прочитали мою книгу, посвятив этому уйму своего времени, и тем самым спасли меня от всякого рода неловких ситуаций. Главным образом это Мэтт Харрис, Карен Аврич и Марк Халперин, три моих самых любимых человека на планете, которым я обязан по гроб жизни. Другие важные читатели: Джессика Харрис, Регина Липовски, Сьюзан Меркандетти, Крис Себастиан, Эми Энтелис, Кэрри Смит, Эндрю Миллер, Ник Уотт, Глен Каплин, Зев Бороу и Ханна Карп. Эта книга не вышла бы без их поддержки, а также без одобрения со стороны моего замечательного доброго агента, Люка Янклоу, а также чуткого и терпеливого редактора, Денизы Освальд. Каждый из них уберег меня от бесчисленных подводных камней (вообще-то стоит поблагодарить весь коллектив издательства АйТи-Букс). Дополнительно я хотел бы поблагодарить Уильяма Патрика, который присоединился к процессу достаточно поздно, но внес много весьма полезных правок.

Также для этой книги много разных вещей сделали мои бывшие и настоящие коллеги из службы новостей телеканала АВС: Бен Шервуд, Джеймс Голдстон, Дайана Сойер, Барбара Уолтерс, Дэвид Мьюир, Джордж Стефанопулос, Билл Вейр, Крис Куомо, Дэвид Райт, Боб и Ли Вудраф, Джеффри Шнайдер, Барбара Федида, Фелиция Биберика, Вонбо Ву, Эльмин Карамехмедовиц, Дженмэри Кондон, Бианна Голодрыга, Рон Клейборн, Джинджер Зи, Сара Хейнс, Джон Ферракейн, Трейси Маркс, Альфонсо Пена, Дайана Мендес, Ник Капоте, Джо Руффоло, Симона Суинк, Эндрю Спрингер и Джон Мейерсон.

Некоторые близкие друзья также поддержали меня на этом долгом пути: Уилли Мак, Рики Ван Вин, Джош Абрамсон, Джейсон Харрис, Джейсон Хаммел, Кори Гардинер и Мэг Томпсон.

В этой книге я использовал или обыграл несколько прекрасных оборотов, которые встретил у любимых мною авторов: Гэри Штейнгарта, придумавшего слово «blightscape» в своей книге «Приключения русского дебютанта», Бенджамина Кункеля, написавшего «реальность… собирается в углах комнаты» в одной из сцен книги «Нерешительность», Бена Шервуда, использовавшего выражение «медовый свет» в «Клубе выживших».

В конце концов, спасибо Джею и Нэнси Ли Харрис. Эти люди – по-настоящему незаменимые «причины и условия» (говоря буддистскими терминами) этой книжки. Спасибо за то, что были настолько близкими, насколько это должны делать идеальные родители. Спасибо за то, что позволили написать о вас честно, и за то, что не впали в истерику, когда я наконец (почти через 10 лет) рассказал вам историю о наркотиках. И еще: я не сержусь из-за того, что вы отправили меня на тот урок йоги.

Об авторе

Дэн Харрис – корреспондент службы новостей телеканала АВС и один из ведущих передачи «Доброе утро, Америка» по выходным. Раньше он работал ведущим воскресного выпуска программы «Мировые новости». Он регулярно делает репортажи для таких передач, как «Ночной контур», «20/20», «Мировые новости» с Дайаной Сойер и «Доброе утро, Америка».

Вел репортажи из всех уголков мира – Афганистана, Израиля, Палестины и Ирака, а также проводил расследования на Гаити, в Камбодже и Конго. Он провел много лет на арене религиозных новостей в Америке, рассказывая о евангелистах, которые радушно принимали его, несмотря на то, что он открытый агностик. Всего он работает в АВС 13 лет. Перед этим он вел региональные новости в Бостоне и штате Мэн. Он вырос на окраине Бостона, а сейчас живет вместе со своей женой Бьянкой в Нью-Йорке. Это его первая книга.

Примечания

1

В оригинале книга называется «На 10 % счастливее. Как я усмирил голоса в моей голове, преодолел стресс и обнаружил действительно эффективный способ помочь себе».

(обратно)

2

Доброе утро, Америка (англ.).

(обратно)

3

Бэби-бумеры – люди, родившиеся в США во время послевоенного демографического взрыва.

(обратно)

4

Мальчик, достигший совершеннолетия по канонам иудаизма.

(обратно)

5

Орудия пыток (прим. ред.).

(обратно)

6

«Опорный пункт и перевалочная база» многочисленного вооруженного формирования афганской оппозиции афганских моджахедов.

(обратно)

7

Герой фильма Вуди Аллена, который умеет перевоплощаться в людей, с которыми он общается.

(обратно)

8

M.A.S.H – cериал о жизни военного хирургического госпиталя.

(обратно)

9

Виды оружия японских ниндзя.

(обратно)

10

Игра слов: sweet Jesus может означать «сладкий Иисус».

(обратно)

11

Районы на юге и среднем западе США

(обратно)

12

Национальное Общественное Радио – крупнейшая некоммерческая организация, которая собирает и затем распространяет новости с радиостанций США. Финансируется за счет пожертвований слушателей (юридических и физических лиц).

(обратно)

13

Командование воздушно-космической обороны Северной Америки – объединенная система аэрокосмической обороны США и Канады.

(обратно)

14

Викканство – западноевропейский неоязыческий культ.

(обратно)

15

«Steppenwolf» – американская рок-группа, исполнявшая тяжелый блюз-рок с элементами хард-рока и психоделики.

(обратно)

16

Психическое расстройство, при котором человек чрезмерно обеспокоен и занят незначительным дефектом или особенностью своего тела.

(обратно)

17

Опра Уинфри – американская телеведущая, актриса, продюсер, общественный деятель. Журнал Forbes назвал ее девятой по влиятельности женщиной в 2005 году и первой – в 2007 году, самым влиятельным человеком в шоу-бизнесе в 2009 году, самой влиятельной знаменитостью в 2010 и 2013 году.

(обратно)

18

Суть пытки сводится к тому, что на лоб жертвы постоянно падают капли воды, доводя ее до безумия.

(обратно)

19

Шоколадный торт в виде бревна; традиционное рождественское угощение.

(обратно)

20

Горная система в Северной Америке.

(обратно)

21

Американская звезда реалити-шоу, актриса, фотомодель, светская львица.

(обратно)

22

Американский рэпер.

(обратно)

23

В современном индуизме: религиозная или духовная община для медитации, молитвы, совершения ритуала и духовного обновления.

(обратно)

24

«сам не знаю, почему» (фр.).

(обратно)

25

Музыкальный духовой инструмент аборигенов Австралии.

(обратно)

26

Американская актриса и певица.

(обратно)

27

«Рип ван Винкль» – новелла (1819) и легендарный персонаж американского писателя Вашингтона Ирвинга.

(обратно)

28

Auntie Anny – сеть кондитерских, расположенных в аэропортах.

(обратно)

29

Вид нетрадиционной медицины, в котором используется техника так называемого «исцеления путем прикасания ладонями».

(обратно)

30

Jew-Bu – сокращение Jewish Buddhist, еврей-буддист.

(обратно)

31

Астрологическая концепция, лежащая в основе представлений культуры Нью-Эйдж о том, что на смену эры Рыб (ассоциируемой с христианством) приходит новая эпоха, в которой будут господствовать учения, представляющие синтез различных вероучений и современных научных достижений.

(обратно)

32

«Фреггл Рок» – кукольный телевизионный сериал для детей наподобие «Улицы Сезам».

(обратно)

33

Бросающийся в глаза (англ.).

(обратно)

34

Мошенник, плут (англ.).

(обратно)

35

Жестокая медсестра, персонаж романа К. Кизи «Пролетая над гнездом кукушки».

(обратно)

36

Персонаж мультипликационного сериала.

(обратно)

37

Психологическое состояние, возникающее при захвате заложников, когда заложники начинают симпатизировать и даже сочувствовать своим захватчикам или отождествлять себя с ними.

(обратно)

38

Вымышленное кристаллическое радиоактивное вещество, знаменитое благодаря тому, что является единственной слабостью Супермена.

(обратно)

39

Мальчик с торчащим хохолком, персонаж короткометражных фильмов «Пострелята», выходивших с 1922 по 1944 год.

(обратно)

40

Американский юморист.

(обратно)

41

GRE (англ. Graduate Record Examinations) – тест, который необходимо сдавать для поступления в аспирантуру, магистратуру или иной последипломный курс в вузы США и ряда других стран (в том числе – Канада, Швейцария и Австралия).

(обратно)

42

Свершившийся факт.

(обратно)

43

General Mills – американская корпорация, крупный производитель пищевых продуктов.

(обратно)

44

Герой телесериала «Безумцы», креативный директор рекламного агентства

(обратно)

45

Aetna Inc. – американская диверсифицированная компания, специализирующаяся на медицинском страховании. The Procter & Gamble Company – американская транснациональная компания, один из лидеров мирового рынка потребительских товаров. Target – американская компания, управляющая сетью магазинов розничной торговли.

(обратно)

46

Wired – журнал о влиянии компьютерных технологий на культуру.

(обратно)

47

JPMorgan Chase & Co. – один из старейших финансовых конгломератов на планете.

(обратно)

48

Метта Мир Доброта (англ.).

(обратно)

49

Мелизм – мелкая нота, мелодическое украшение звука.

(обратно)

50

Adderall – лекарство против гипеарктивности, уменьшает аппетит и прибавляет энергии.

(обратно)

51

Игра слов: warrior – воин, worrier – паникер (англ.)

(обратно)

Оглавление

От автора

Предисловие

Кислородное голодание

Отлученный

Гений или сумасшедший?

Корпорация «Счастье»

Джю-Бу

Сила негативного мышления

Ретрит

На 10 % счастливее

«Новый кофеин»

Как полезно не быть сволочью

Спрячь свой дзен

Эпилог: Странный оборот

Приложение: инструкции

Благодарности

Об авторе

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно