Электронная библиотека
Форум - Здоровый образ жизни
Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла,
Консультации специалистов:
Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика


От автора

Приуроченная к 70-летию со дня рождения данная книга включает в себя некоторые материалы, подготовленные за последние двадцать лет профессиональной деятельности.

В нее вошли работа «Фрейд и Россия», некоторые статьи, опубликованные в различных изданиях, а также доклады, прочитанные на некоторых научных конференциях и семинарах. Наряду с этими материалами в работе содержатся также авторские размышления, связанные с выступлениями зарубежных и отечественных психоаналитиков.

В первой части книги содержится работа «Фрейд и Россия», написанная в 1991 году, впервые опубликованная в 2000 году и малодоступная сегодня для тех, кто интересуется историей развития психоаналитических идей в России. В данное издание я не стал вносить дополнительные материалы, с которыми мне довелось ознакомиться за последние годы. Напротив, в целях устранения некоторых полемических сюжетов и для более целостного восприятия русских истоков ряда психоаналитических идей и перипетий развития психоанализа в России я сократил текст и убрал авторские поэтические зарисовки.

Во второй части помещены статьи и доклады, отражающие некоторые аспекты российской психоаналитической традиции. Особое место занимает материал, посвященный памяти российского философа Овчаренко Виктора Ивановича (1943–2009), который был в числе первопроходцев, обратившихся к идейному наследию российских психоаналитиков начала ХХ столетия. Воспроизводятся также авторские размышления, связанные с защитой докторской диссертации В. А. Россохина «Психология рефлексии измененных состояний сознания» (19 июня 2009), на которой мне довелось выступать в качестве официального оппонента.

Третья часть включает статьи, связанные с психоаналитическим осмыслением проблемы сексуальности и нарциссизма. Излагаются идеи З. Фрейда и других психоаналитиков по данной проблематике. Приводятся авторские размышления, навеянные докладом французского психоаналитика Ю. Кристевой «Материнская страсть», сделанном ею в Москве в начале декабря 2010 года. Высказываются соображения, связанные с пониманием мужского начала и женской природы психоанализа.

Четвертая часть посвящена психоаналитическому осмыслению некоторых проблем, имеющих актуальное значение в современном мире и связанных с виртуальной реальностью, информационными технологиями и психотерапией.

Предлагаемая читателям работа – не подведение окончательных итогов профессиональной деятельности автора, а всего лишь, надеюсь, промежуточный этап дальнейших интеллектуальных усилий в сфере истории, теории и практики психоанализа.

Незамысловатые вирши, которые родились сами собой в связи с 70-летием:

Семьдесят лет.
Поздний рассвет?
Ранний закат?
Жив, счастлив, рад.
Семьдесят лет.
В туннеле свет?
Прогресс в никуда?
Нет или да?
Семьдесят лет.
Без горя и бед.
Что впереди?
Не важно, иди!
Семьдесят лет.
Сколько примет!
Символика дня,
Пламя огня.
Семьдесят лет.
Поздний рассвет?
Ранний закат?
Вот бы сто крат!

Март 2012 г.

Москва

Часть I
Фрейд и Россия

Предисловие

Знание истории развития общества – необходимая предпосылка не только для понимания настоящего, но и для созидания будущего. Как можно компетентно судить о настоящем и предвидеть будущее, не ведая правды о минувшем? О какой преемственности лучших традиций можно говорить, если история развития нашего общества долгое время была представлена такой, какой ее пожелали видеть те, кто подавлял любое инакомыслие и всячески насаждал стереотипы беспрекословного послушания? Какие нравственные ценности могут быть переданы последующим поколениям, если предшествующая история оказалась периодом беспощадной борьбы зла с добром, в ходе которой искренность, милосердие и сострадание воспринимались как нечто отжившее, а изворотливость, пронырливость и беспринципность стали привычной нормой жизни многих людей, поддавшихся искушению властолюбия и карьеризма?

Только в последнее время начинает воссоздаваться подлинная картина всех драм и трагедий, разыгрывавшихся на подмостках истории России начала и середины ХХ века. Только сейчас постепенно начинают восстанавливаться порванные исторические связи между прошлым и настоящим, что открывает возможность преодоления отчуждения людей от своей собственной истории. И чем полнее и всестороннее освещаются события минувшего, тем шире и глубже обнажаются надломы человеческого существования, ввергнутого в водоворот всевозможных противоречий социально-экономического, политического и культурного характера.

Постижение судьбы страны немыслимо в отрыве от ее культурного контекста, задающего ориентиры развития общества. Наука, литература, искусство и иные сферы бытия людей неразрывно связаны с теми драмами и трагедиями, которые возникли в недрах России в результате ломки традиционного пути развития, увлечения народных масс новыми идеалами светлого будущего и попыток достижения его радикальными средствами, выворачивающими наизнанку все былые представления об общечеловеческих ценностях жизни. Будучи частью исторического процесса, каждая из этих сфер бытия людей может служить наглядной иллюстрацией того, как и в каком направлении осуществлялось общее развитие России, какие проблемы и противоречия возникали на ее пути, каким образом они разрешались и, наконец, насколько были оправданы жертвы, принесенные во имя достижения поставленных целей.

Сфера науки является одной из составляющих исторического процесса, где драмы и трагедии России не только нашли свое отражение, но и в значительной степени сказались на развитии различных научных направлений. Психоанализ не составляет исключения в этом отношении. Скорее, напротив, он является прекрасной иллюстрацией того, как, почему и в силу каких обстоятельств ранее выдвинутые идеи и концепции, получившие распространение в России, со временем оказались вытесненными из сознания ученых. Более того, история становления и запрещения психоанализа в нашей стране – это своеобразная модель исторического процесса, позволяющая лучше понять многие перипетии нелегкой судьбы, выпавшей на долю России. Вот почему раскрытие связей между психоаналитическим учением Фрейда и Россией представляется заслуживающим внимания.

В предлагаемой работе заинтересованный читатель найдет такие материалы, которые ранее не попадали в поле зрения исследователей. Скажу откровенно. Для меня самого русские истоки психоанализа – новый поворот в исследовательской деятельности, который стал возможен лишь в силу повышенного интереса к судьбе России. И это не дань моде, когда человек, ранее не включенный в публичное обсуждение перспектив светлого будущего в силу внутреннего протеста против официального неприятия разномыслия, сегодня вдруг обращается к российским сюжетам. К этому подводит логика развертывания событий в нашей стране. И не только логика, но и совесть человека, которому не безразлична судьба России.

Фрейд и Россия – многогранная тема, заключающая в себе немало поучительного для постижения прошлого и определения будущего нашей страны. И если, ознакомившись с содержанием предлагаемой вниманию читателя работы, он найдет для себя, помимо исторических документов и свидетельств борьбы с инакомыслием в науке, какие-то ориентиры, позволяющие глубже осмыслить минувшее, серьезно задуматься над настоящим и ответственно отнестись к грядущему, то я считал бы свой замысел вполне реализованным. Во всяком случае данная работа задумана именно с этой целью, которой и подчинена логика изложения материала – от рассмотрения русских истоков психоанализа и истории развития психоаналитических идей в России до раскрытия судьбы репрессированного психоанализа.

Русские истоки психоанализа

Достоевский – психолог из психологов. Его магически привлекает глубина исследования сердца; бессознательное, предсознательное, непроницаемое – вот его истинный мир… Достоевский глубже проник в преисподнюю подсознательного, чем врачи, криминалисты и психопатологи.

Стефан Цвейг

Зигмунд Фрейд – великий подвиг одного отдельного человека! – сделал человечество более сознательным… Ворвавшись, подобно резкому и режущему северному ветру в душную атмосферу человеческой психики, он разогнал немало золотых туманов и розовых облаков чувствительности, но горизонт очистился и область духа прояснилась.

Стефан Цвейг

Психоаналитическое учение Фрейда о человеке, его мотивационной деятельности, внутриличностных конфликтах и неврозах возникло в Австрии на переломе ХIХ – ХХ столетий. Постепенно, по мере организации кружков и психоаналитических обществ в различных странах мира, публикации многочисленных исследований и проведения международных конгрессов психоаналитические идеи привлекли к себе внимание части ученых, врачей и художественной интеллигенции. Они нашли своих сторонников и в России, где в дореволюционный период ряд русских философов, психологов и медиков обратились к теории и практике психоанализа. В этом отношении можно говорить о влиянии идейного наследия Фрейда на отдельных представителей русской естественнонаучной, философской, литературной мысли, а также медицинских кругов.

Вместе с тем можно говорить и о том, что, во-первых, З. Фрейд проявлял интерес к России и, во-вторых, мог почерпнуть из русской культуры некоторые представления, которые вошли в остов его психоаналитических идей и концепций. Во всяком случае не исключены вполне конкретные русские истоки, предопределившие творческую атмосферу интеллектуального развития Фрейда и несомненно сказавшихся на его теоретической и практической деятельности.

Позвольте, возразит любой зарубежный психоаналитик, да и проницательный отечественный читатель, хоть сколько-нибудь знакомый с работами Фрейда и историей возникновения психоанализа. Причем здесь русские истоки, если психоаналитическое учение Фрейда первоначально зародилось в Австрии и только некоторое время спустя проникло в Россию? О каких русских истоках можно говорить вообще, если, с одной стороны, австрийский врачневропатолог никогда не был в России и не владел русским языком, а с другой стороны, период распространения психоанализа в России был весьма кратковременным и после 1920-х годов сменился более чем пятидесятилетним гонением на любые попытки теоретического осмысления идейного наследия Фрейда и практического применения психоанализа в лечебных целях?

Возражение отчасти справедливое, основанное как на констатации фактов, действительно имевших место в истории возникновения и развития психоанализа, так и на расхожих клише, весьма распространенных в психоаналитической и околопсихоаналитической литературе. В нем отражена картина восприятия учения Фрейда через призму привычных стереотипов, некогда созданных самими психоаналитиками. Историческая правда оказалась не то чтобы искаженной, но какой-то односторонней, не учитывающей многообразие связей и отношений в мире интеллектуального развития человека, в котором как в причудливом калейдоскопе переливаются подчас самые неожиданные всплески мысли, вызванные к жизни искрами озарения, высеченными при соприкосновении с другими людьми, их идеями или обыденными рассуждениями. Поэтому нет ничего удивительного в том, что обращение к русским истокам ряда идей Фрейда может быть воспринято как нечто странное, не только не соответствующее привычному взгляду на историю развития психоанализа, но и противоречащее здравому смыслу, апеллирующему к логике западноевропейского влияния на Россию как таковую.

Между тем раскрытие существа данного вопроса является вполне оправданным, более того, необходимым аспектом исследования истории психоанализа, если мы действительно хотим понять подлинные, многогранные истоки возникновения и развития психоаналитических идей. Дело в том, что, как это, может быть, ни парадоксально на первый взгляд, выявление русских истоков психоанализа – малоизученный, но несомненно заслуживающий внимания пласт исторической реальности, осмысление которого проливает свет на темные пятна интеллектуального развития основателя психоанализа. Можно, пожалуй, сказать, что выявление данных истоков – это, быть может, не только прорыв к глубинным пластам бессознательных интенций и сознательной деятельности венского врача-невропатолога как клинициста и теоретика, создавшего философски ориентированное учение о человеке и культуре, но и то связующее звено, благодаря которому достигается лучшее понимание взаимосвязей между основателем психоанализа и Россией, психоаналитическими идеями и социокультурными изменениями, осуществляемыми в нашей стране.

На чем основывается подобное видение русских истоков психоанализа?

Прежде всего на реальных фактах обращения Фрейда к людям, событиям, сообщениям и художественным произведениям, непосредственно связанным с Россией или косвенно относящимся к русским сюжетам. Причем речь идет не только о поздней деятельности основателя психоанализа, когда он использовал психоаналитический подход в оценке и интерпретации, скажем, творчества Достоевского, на чем в дальнейшем я подробнее остановлюсь, но и о первоначальных стадиях формирования психоаналитического учения, когда русские сюжеты оказались в поле зрения Фрейда.

Как известно, термин «психоанализ» был введен Фрейдом в 1896 году, после его идейного расхождения с Й. Брейером. Это был период поиска новых идейных ориентиров и методологических установок, позволяющих выйти за рамки гипноза, электро– и водотерапии, используемых ранее в своей клинической практике. В то время увлечение Фрейда неврологическими концепциями, нашедшими отражение в его размышлениях о «научной психологии для физиологов» и подготовке материалов, известных сегодня под названием «Проект» (1895), сменилось разочарованием в попытках физиологического объяснения психических процессов. В поисках выхода из методологического тупика, связанного с перенесением неврологических схем на почву психоанализа, он обратился к идеям немецкого философа и психолога Т. Липпса, считавшего наиболее существенными для психической жизни не сознательные, а бессознательные процессы.

Именно в тот период Фрейд, как свидетельствуют его собственные высказывания, апеллирует к материалу, связанному с Россией. Так, летом 1898 года в письме к берлинскому врачу В. Флиссу, с которым на протяжении ряда лет Фрейд делился своими сокровенными мыслями, сомнениями и раздумьями в связи с зарождением психоаналитических идей, он высказывает некоторые соображения по поводу царского манифеста. Речь идет об инициативе правительства России провести международную конференцию мира. В конце августа 1898 года русский министр иностранных дел граф М. Н. Муравьев направил аккредитованным в Санкт-Петербурге дипломатам циркуляр, в котором предлагалось созвать международную конференцию, посвященную проблемам обеспечения безопасности и достижения всеобщего мира. В манифесте подчеркивалось, в частности, что культура наций и экономическое развитие парализованы увеличивающимися расходами на совершенствование вооружений и наращивание военного потенциала. Первоочередная задача правительств всех государств виделась в сокращении вооружения и тем самым в предупреждении бедствий, грозящих миру.

В письме В. Флиссу от 31 августа 1898 года (The Complete Letters of Sigmund Freud…, 1985, p. 325–326) Фрейд отметил, что наибольшее впечатление на него произвел «революционный язык» данного манифеста и что за подобные радикальные высказывания в России ранее ссылали в Сибирь. Не касаясь существа политики России, он выдвинул предположение, что одной из целей манифеста является стремление добиться участия в работе международной конференции целого ряда стран, включая Китай, чтобы тем самым обезопасить себя от возможных вооруженных конфликтов.

Не столь важно, как Фрейд оценивал политику России конца ХIX века. Об этом трудно судить, поскольку фактически нет письменных источников, позволяющих с достаточным основанием говорить о его взглядах на внешнюю и внутреннюю политику России. Более существенно то, что в период своих интеллектуальных раздумий над новыми идеями, приведшими к возникновению психоаналитического учения, Фрейд вообще находит время для ознакомления с манифестом Николая II.

Чем объясняется сам факт обращения Фрейда к русским сюжетам? Есть основания полагать, что его интерес к России не был случайным. Не исключено, что это связано с его семьей. Известно, в частности, что мать Фрейда (Амалия Натансон) провела часть своего детства в Одессе. Позднее она оказалась в Австрии, но ее двое братьев продолжали жить в Одессе. Известно и то, что отец Фрейда (Яков Фрейд) в 1883 года ездил в Одессу в надежде поправить свое финансовое положение.

Вполне вероятно, что в семье Фрейда могли обсуждаться вопросы, касающиеся политической, экономической и культурной жизни России. И, быть может, это обстоятельство послужило толчком к тому, что будущий основатель психоанализа стал интересоваться русскими сюжетами. Во всяком случае, как показывает анализ его работ и многочисленных писем с различными корреспондентами, Фрейд неоднократно обращался к материалам, связанным с Россией. Так, в письме к своему школьному другу Э. Зилберштейну, написанном 15 августа 1877 года (Stanesku, 1971, p. 204), он высказывал свое негативное отношение к русскому «правящему классу», имея в виду правление Романовых, и говорил о том, что больные правители, плохие граждане и нерадивые солдаты сами себе роют могилу. А в период зарождения психоанализа при осмыслении возможных отношений между сознанием и бессознательным он размышлял о российской цензуре как инструменте подавления инакомыслия в печати. Это нашло отражение, например, в письме к В. Флиссу от 22 декабря 1897 года (The Complete Letters of Sigmund Freud…, 1985, p. 289).

Как видим, интерес Фрейда к русским сюжетам не был побочной линией жизни, не вписывающейся в круг его профессиональной деятельности. Русский материал вовлекался Фрейдом в орбиту своего рассмотрения не только в теоретическом плане, но и в клиническом отношении. Так, царский манифест привлек его внимание не в связи с международной политикой вообще, а именно в силу его профессиональных интересов. Данный манифест, как подчеркнул сам Фрейд в письме к В. Флиссу, коснулся его лично.

Дело в том, что, обратив свой взор на фигуру Николая II и его деятельность, он еще до появления манифеста поставил царю свой диагноз. По мнению Фрейда, молодой царь страдал навязчивыми идеями и не мог сдерживать свои чувства при виде крови. Фрейд мог бы оказать ему посильную помощь, если бы они встретились, для чего Фрейду следовало бы поехать в Россию. Тогда бы он сделал все возможное для облегчения страданий своего пациента. Затем, как полагал Фрейд, для закрепления результата хорошо было бы иметь три встречи в течение года, непременно в Италии.

Высказанные в письме В. Флиссу соображения о Николае II свидетельствуют о том, что в период зарождения психоанализа обращение Фрейда к русским сюжетам было вполне осмысленным, сопряженным с его профессиональной деятельностью. Причем это имело место именно в те годы, когда он с восторгом воспринял идеи Т. Липпса о бессознательных процессах, действующих в глубинах человеческой психики. Не случайно в одном и том же письме В. Флиссу Фрейд признается в том, что после ознакомления с трудами немецкого философа его собственные разработки в сфере психологии оказались более продуктивными, и тут же излагает свои соображения по поводу царского манифеста России.

Фрейд неоднократно подчеркивал, что все основополагающие идеи и концепции психоанализа обязаны своим происхождением клинической практике. В работе «Фрейд, психоанализ и современная западная философия» (1990) мною была предпринята попытка показать, что это не совсем так, поскольку в период выдвижения психоаналитических гипотез Фрейд отталкивался не только от клинического опыта, но и от философских представлений о природе и механизмах функционирования человеческой психики.

Разумеется, клиническая практика дала ему обширный материал для раздумий о мотивах поведения человека, отношениях между сознательными и бессознательными процессами, причинах возникновения внутриличностных конфликтов, этиологии неврозов. Поэтому для понимания истоков возникновения психоаналитических идей отнюдь не безразлично, с какими пациентами Фрейд имел дело. Ведь в процессе психоаналитических сеансов происходит живое общение между врачом и пациентом, в ходе которого не только пациент изживает свои болезненные симптомы и освобождается от непонятных ему страхов, навязчивых идей, но и врач вбирает в себя информацию, связанную с детством обратившегося к нему за помощью человека, его семейным окружением и обстоятельствами жизни. Надо полагать, это весьма важный источник, позволяющий более компетентно судить как о многих профессиональных сторонах деятельности Фрейда, так и о его мировоззрении в целом.

К сожалению, историки психоанализа до сих пор не располагают полной информацией о русских пациентах, приезжавших к Фрейду на кратковременные консультации или проходивших курс психоаналитического лечения. Кое-какие сведения имеются на этот счет, хотя восстановить картину живого общения между ними и основателем психоанализа крайне трудно, а в ряде случаев практически невозможно. Несомненно лишь то, что в своей клинической практике Фрейд действительно имел дело с пациентами из России, встречался и переписывался с русскими учеными, врачами и, следовательно, в какой-то степени знакомился с русской культурой и психологией ее носителей. Вопрос заключается лишь в том, насколько глубоким в этом отношении было знакомство Фрейда с русской культурой или оно являлось поверхностным, не оказавшим никакого воздействия на его интеллектуальное развитие.

Не берусь определить точную дату того, когда впервые Фрейд принял у себя кого-нибудь из русских пациентов. Однако можно говорить о том, что к 1910 года он имел возможность составить некоторое представление о русских в связи со своей клинической практикой. Так, в июне 1909 года К. Г. Юнг и Фрейд обменялись в письменной форме краткими соображениями по поводу специфики русского материала и тех трудностей, с которыми приходится сталкиваться российским психотерапевтам. В то время у Юнга в Цюрихе находился специалист из московской клиники М. Асатиани (1882–1938). Общаясь с ним, Юнг отметил, что недостаточность терапевтических результатов у М. Асатиани объясняется, с одной стороны, несовершенством его психотерапевтического искусства, а с другой – особенностями русской ситуации, когда, по его мнению, индивид напоминает рыбу в аквариуме и первостепенной задачей оказывается не столько анализ этого индивида самого по себе, сколько решение проблемы коллектива, толпы, массы, в которой он находится. Об этом как раз и написал Юнг Фрейду. В свою очередь, основатель психоанализа отметил, что М. Асатиани имеет, вероятно, утопический взгляд на психотерапию как всесильное спасительное средство, чем можно объяснить его чувство неудовлетворенности по поводу того, что работа продвигается не так быстро, как ему хотелось бы. При этом Фрейд полагал, что русские особенно несовершенны в искусстве осуществления кропотливой и тщательной психотерапевтической работы (The Freud/Jung Letters, p. 226–227). В августе 1909 года Фрейд получил телеграмму от Н. Баженова (1857–1923), который руководил в то время Преображенской психиатрической больницей в Москве. Н. Баженов сообщал, что, будучи тяжело больной, одна женщина по его рекомендации едет к Фрейду для определения возможности прохождения у него курса психоаналитического лечения. Об этом Фрейд поведал Юнгу в очередном письме к нему от 9 августа 1909 года. В этом же письме он писал Юнгу о том, что через психоаналитика М. Эйтингона получил предложение от русского издателя в Женеве, который просил его дать свое согласие на перевод фрейдовской работы «Психопатология обыденной жизни» (1901).

Известно, что Фрейд имел обширную клиническую практику. Однако полное описание клинических случаев не столь часто встречается в его работах. Фактически им подробно описаны лишь три случая психоаналитического лечения. Один из них связан с русским пациентом, с которым Фрейд работал на протяжении нескольких лет. Этот классический пример психоаналитического лечения известен в литературе под названием «Вольфман». Работа, посвященная разбору данного клинического случая, была написана Фрейдом в 1914 году и опубликована в 1918 году под названием «Из истории одного детского невроза».

Врачи, интересующиеся конечными результатами психоаналитического лечения, могут почерпнуть из этой истории необходимые сведения, так как имеется достаточно подробная информация о судьбе данного пациента (The Wolf-Man and Sigmund Freud, 1973). Отмечу лишь, что после прохождения двух курсов психоаналитического лечения у Фрейда в период с 1910 по 1914 год и с 1919 по 1920 год русский пациент лечился впоследствии несколько месяцев у Р. М. Брюнсвик (октябрь 1926 – февраль 1927) и затем на протяжении ряда лет периодически обращался как к ней, так и к другим психоаналитикам за медицинской помощью. Столь долгое лечение объясняется многими факторами, в первую очередь, обстоятельствами жизни пациента, носившими довольно драматический характер, связанный с самоубийством его сестры, преждевременной кончиной отца, первой мировой войной, революцией 1917 года, в результате которой он потерял все свое состояние, последующей эмиграцией и самоубийством жены. Обострение внутренних кризисов личности, успехов лечения, срывов и периодов выздоровления пациента, дожившего до глубокой старости, может служить исходным материалом для клиницистов, определяющих степень эффективности психоаналитической терапии. Другое дело, что именно Фрейд мог почерпнуть из общения с этим пациентом.

Русским пациентом Фрейда был Сергей Панкеев, родившийся в интеллигентной семье в 1886 году. Его дед был одним из богатейших землевладельцев в России, а отец – Константин Панкеев – образованным человеком, придерживавшимся либеральных взглядов, участвовавшим в образовании «Союза освобождения» и основании кадетской партии. Помимо политической деятельности, он увлекался литературой, издавал одесский журнал «Южные записки», инициировал издание в Санкт-Петербурге альманаха «Зарница» (1908–1909), в котором принимали участие А. Куприн, И. Бунин и другие русские писатели.

Сергей Панкеев имел возможность получить неплохое домашнее образование. С 13 лет он читал произведения Достоевского, Толстого, Тургенева, а также прозу и поэзию Пушкина и Лермонтова. Затем какое-то время он учился на юридическом факультете Одесского университета, потом на философском факультете того же учебного заведения и, наконец, в Петербургском университете.

В 1906 года сестра Сергея Панкеева Анна, которая была старше его на два с половиной года, увлекалась философией и придерживалась революционных взглядов, связанных с событиями 1905 года, покончила жизнь самоубийством, что наложило отпечаток на его юношеское мировосприятие. Поражение революции 1905 года и самоубийство сестры породили у него апатию и привели к возникновению невротического расстройства, в результате чего ему пришлось обращаться за помощью к различным врачам. Так, в 1907 году он был на консультации у известного в то время профессора Крапелина, а в 1908 году проходил гипнотическое лечение у Бехтерева, который был заинтересован в том, чтобы отец пациента оказал финансовую помощь, необходимую для организации исследовательского института. Затем после смерти отца (1908) Сергей Панкеев проходил лечение в одном из немецкий санаториев и в Одессе у врача-психиатра Леонида Дрознеса, который начал проявлять в то время интерес к психоанализу.

Познакомившись с работами Фрейда, одесский психиатр Дрознес стал использовать методы психоаналитического лечения в своей клинической практике. Неизвестно, был ли вовлечен Сергей Панкеев в круг психоаналитических идей в 1908 году, когда проходил курс лечения у Дрознеса. Известно лишь, что в начале 1910 года в сопровождении Дрознеса он направился за границу, намереваясь посетить в Берне профессора Дюбуа, разрабатывавшего в то время теорию и практику «рациональной терапии», в какой-то степени противостоящей психоанализу Фрейда. Однако по пути в Женеву в январе того же года Сергей Панкеев встретился в Вене с Фрейдом, который произвел на него такое благоприятное впечатление, что он изменил свои планы и отказался от первоначально намеченной поездки к Дюбуа. Несмотря на занятость, Фрейд согласился посещать 23-летнего Панкеева в одном из санаториев, в котором тот устроился к тому времени. Так в феврале 1910 года Сергей Панкеев стал русским пациентом Фрейда, курс психоаналитического лечения которого продолжался до июля 1914 года и был прерван в связи с началом Первой мировой войны, когда Сергею пришлось возвратиться в Россию.

С первых же месяцев психоаналитического лечения перед Панкеевым открылся новый мир, ранее ему неизвестный и связанный с погружением в недра бессознательного. Воспоминания детства, интерпретация сновидений (в частности, сновидения о белых волках, сидящих на деревьях, которое послужило основанием для названия Фрейдом данного пациента Вольсманн), вскрытие детско-родительских комплексов, расшифровка символического языка бессознательного – все это, составляющее ядро психоанализа, предстало перед Панкеевым в качестве нового бытия, нацеленного на изживание болезненных симптомов. Длительное общение с Фрейдом оказало соответствующее влияние на молодого человека. Причем между Фрейдом и Панкеевым установились дружеские отношения, позволившие и впоследствии поддерживать контакты друг с другом. Неслучайно, возвратившись в Вену весной 1919 году, Панкеев вновь посетил Фрейда, который был рад новой встрече. И хотя Панкеев уже не был богатым пациентом, ибо Первая мировая война и революция 1917 года привели к разорению его семью, тем не менее Фрейд продолжил курс психоаналитического лечения, длившегося с ноября 1919 года по февраль 1920 года. Причем он не только бесплатно лечил Панкеева, но и на протяжении нескольких последующих лет материально поддерживал его.

Важно отметить, что влияние Фрейда на Панкеева не было односторонним. В свою очередь, длительное общение с Панкеевым способствовало тому, что Фрейд имел возможность не только составить себе представление о «русском характере» и «русской душе», но и почерпнуть материал из сокровищницы русской культуры, впоследствии неоднократно используемый им в своих работах.

Так, в своих воспоминаниях о встречах с Фрейдом Панкеев поведал о тех содержательных беседах, которые касались понимания мировой и русской литературы. Трудно сказать, кто был инициатором этих бесед, но сами методы психоаналитического лечения предполагали выявление и интерпретацию материала, возникающего в процессе установления определенных отношений между врачом и пациентом, когда последний должен был излагать все то, что приходит ему на ум. Очевидно, что коль скоро в семье Панкеева русская литература занимала важное место, а сам он был воспитан на ее традициях, то нет ничего удивительного в том, что именно она стала предметом обстоятельных обсуждений, имевших место в курсе психоаналитического лечения. В частности, в своих воспоминаниях Панкеев писал о том, что Фрейд неоднократно высказывал свои соображения по поводу творчества Достоевского, Мережковского, Толстого.

По свидетельству Панкеева, Фрейд не уделял большого внимания Толстому, мир героев которого был не столь близок основателю психоанализа. Более значительный интерес он проявлял к работам Достоевского и Мережковского, в которых обнаружил блестящие подтверждения того, что выдвинутые им представления об эдиповом комплексе являются существенными и значимыми, ибо находят отражение не только в классических шедеврах Софокла и Шекспира, но и в русской литературе. По словам Панкеева, Фрейд давал высокую оценку роману Мережковского «Петр и Алексей», в котором амбивалентные отношения между отцом и сыном рассматривались в психологическом ключе (The Wolf-Man and Sigmund Freud, 1973, p. 164). Дмитрий Сергеевич Мережковский (1866–1941) был известным русским писателем, философом и литературоведом. Одним из наиболее значительных его произведений являлась трилогия «Христос и Антихрист», состоящая из романов «Отверженный» («Юлиан Отступник», 1896), «Воскресшие боги» («Леонардо да Винчи», 1901) и «Антихрист» («Петр и Алексей», 1905). Фрейд не только читал переведенные на немецкий язык работы Мережковского, но и считал его одним из талантливых писателей России. Неслучайно в 1907 году, отвечая на вопрос о любимых авторах книг, входящих в десятку имен, которым Фрейд отдает предпочтение, он среди таких всемирно известных писателей, как Киплинг, Золя, Франц, Твен, назвал и Мережковского (Freud, 1975, p. 246).

Примечательно то, что обращение Фрейда к рассмотрению жизни и творчества итальянского ученого и живописца эпохи Возрождения, нашедшее отражение в опубликованной им в 1910 году книге «Леонардо да Винчи», в немалой степени было обусловлено знакомством основоположника психоанализа с переведенной на немецкий язык второй частью трилогии Мережковского «Христос и Антихрист». Попутно следует отметить, что в своей работе об итальянском ученом и живописце Фрейд неоднократно ссылался не только на соответствующую часть трилогии Мережковского, но и на книгу «Мадонны Леонардо да Винчи», принадлежавшую автору русского происхождения, являвшемуся в то время доктором философии Цюрихского университета (см.: Константинова, 1908).

Что касается высокой оценки Фрейдом третьей части трилогии Мережковского, то, надо полагать, его внимание особенно привлекли сцены описания допроса отцом своего сына, раскрывающие психологию взаимоотношений между ними. Царевич Алексей не послушался своего отца, восстал против него и был предан суду, подвергнут пыткам на дыбе. Взбешенный непослушанием Алексея, царь Петр не только жертвует сыном, но и в порыве ярости и гнева сам избивает его, душит, топчет ногами. Когда царь, выхватив плеть из рук палача, ударяет сына изо всей силы, ему вдруг открывается весь ужас совершаемого им деяния. «Царевич обернулся к отцу, посмотрел на него, как будто хотел что-то сказать, и этот взор напомнил Петру взор темного лика в терновом венце на древней иконе, перед которой он когда-то молился Отцу мимо Сына и думал, содрогаясь от ужаса: «Что это значит – Сын и Отец?» И опять, как тогда, словно бездна разверзлась у ног его, и оттуда повеяло холодом, от которого на голове его зашевелились волосы» (Мережковский, 1905, с. 547).

Можно предположить, что трилогия Мережковского не только явилась стимулом к написанию Фрейдом книги о Леонардо да Винчи и углубленному осмыслению отношений между отцом и сыном с точки зрения раскрытия содержательной стороны эдипова комплекса, но и послужила фиксацией в его собственном бессознательном некоторых идей, впоследствии сознательно оформленных в виде определенных психоаналитических концепций. Не исключено, что к таким идеям относятся представления о «страхе смерти», почерпнутые Фрейдом в той части «Антихриста», в которой приводятся записи из дневника царевича Алексея, где он пишет о «страхе смерти», напавшем на него.

Не исключено и то, что многие рассуждения Фрейда об эдиповом комплексе, угрызениях совести и вине, встречающиеся в его работах в связи с интерпретацией литературных произведений, навеяны соответствующими высказываниями, содержащимися в произведениях Мережковского. Во всяком случае бросается в глаза разительное сходство, имеющее место в книгах основателя психоанализа и русского писателя.

Доподлинно неизвестно, читал ли Фрейд исследование Д. Мережковского «Л. Толстой и Достоевский. Жизнь и творчество» (1901–1902). Сергей Панкеев свидетельствует, что в процессе общения с ним основатель психоанализа высказывал свои соображения по поводу обоих писателей. Возможно, эти высказывания опирались на знакомство Фрейда с соответствующей работой Мережковского. Поражает именно то, что в целом ряде своих статей и лекций Фрейд обращается к литературным произведениям Шекспира и других авторов, рассмотренным через призму эдипова комплекса, сюжетная канва которого прослеживается у Мережковского.

В этом отношении весьма примечателен отрывок из работы Мережковского о Толстом и Достоевском. «Царь Эдип, ослепленный страстью или роком, мог не видеть своего преступления – отцеубийства, кровосмешения; но когда увидел, – то уж не смог сомневаться, что он преступник, не мог сомневаться в правосудии не только внешнего, общественного, но и внутреннего, нравственного карающего закона – и он принимает без ропота все тяжести этой кары. Точно так же Макбет, ослепленный властолюбием, мог закрывать глаза и не думать о невинной крови Макдуфа; но только что он отрезвился, для него опять-таки не могло быть сомнения в том, что он погубил душу свою, перешагнув через кровь. Здесь, как повсюду в старых, вечных – вечных ли? – трагедиях нарушенного закона, трагедиях совести, и только совести – определенная душевная боль – „угрызение“, „раскаяние“ – следует за признанием вины так же мгновенно и непосредственно, как боль телесная за ударом или поранением тела» (Мережковский, 1903, с. 126–127).

В более поздних по отношению к произведениям Мережковского работах Фрейд высказывает весьма сходные мысли, сопряженные с психоаналитической интерпретацией литературных шедевров Софокла, Шекспира, Достоевского. В частности, он рассматривает пьесу Шекспира «Макбет» как всецело пронизанную указаниями на связь с комплексом детско-родительских отношений. Правда, в отличие от Мережковского, Фрейд несколько иначе интерпретирует поведение Макбета и его жены, считая, что раскаяние после совершения преступления появляется скорее у леди Макбет, нежели у ее мужа, которому свойственно упорство (Фрейд, 1923, с. 182).

Однако есть основания полагать, что отправной точкой фрейдовского анализа данного произведения Шекспира могли служить соответствующие размышления Мережковского о «Макбете», нашедшие отражение в его исследовании о Толстом и Достоевском.

Без всяких преувеличений можно говорить о том, что в процессе общения Фрейда с Панкеевым многообразные сюжеты русской литературы служили питательной почвой для развития психоаналитических идей, связанных с пониманием мотивов отцеубийства, существа эдипова комплекса, специфики амбивалентных отношений между родителями и детьми. Панкеев был одним из его пациентов, который расширил и углубил представление о России основателя психоанализа. Одним, но не единственным, ибо соприкосновение Фрейда с русской культурой было более значительным, чем это может показаться читателю, все еще настороженно относящегося к возможным, хотя и опосредованным связям основателя психоанализа с Россией.

Другим русским пациентом Фрейда был философ, известный своими исследованиями в России и получивший признание за рубежом. Речь идет об Иване Александровиче Ильине (1882–1954), который приехал к основателю психоанализа в мае 1914 года для прохождения курса психоаналитического лечения. К тому времени 31-летний Ильин был приват-доцентом Московского университета и автором ряда работ по истории философии, проблемам личности, религии и права. Им было опубликовано исследование «Понятие права и силы» (1910), а также несколько статей, включая «Идея личности в учении Штирнера» (1911), «Кризис идей субъекта в наукоучении Фихте Старшего» (1912), «Философия Фихте как религия совести» (1914).

В студенческие годы Ильин провел несколько лет в Германии, где учился у Зиммеля и Гуссерля. Прекрасно владея немецким языком, он читал в оригинале многие философские работы. Судя по всему, его внимание привлекли и книги Фрейда, публикация которых в начале ХХ века получила широкий отклик в умах зарубежной и русской интеллигенции. Некоторые исследователи полагают, что Ильин мог познакомиться с психоаналитическими идеями на так называемых «Малых пятницах», на заседаниях которых действительно обсуждалась психоаналитическая проблематика (Ljunggren, 1989, p. 180).

Однако представляется, что интерес к психоанализу проявился у него раньше, ибо практически первое заседание Московского психиатрического кружка «Малые пятницы» состоялось в конце февраля 1912 года, а в мае того же года в журнале «Русская мысль» была опубликована статья Ильина, свидетельствующая о знании им учения Фрейда о бессознательном. Так, размышляя о различиях между вежливостью, любезностью и деликатностью, Ильин указывает на ту решающую роль, которую играют в жизни человека бессознательные элементы вообще и бессознательное общение с другими людьми в частности. Он не только пишет о бессознательном гедонизме, мотивирующем «поступки в сумеречной темноте душевной полуосознанности», но и упоминает о Фрейде, называя его не иначе как «глубокий и тонкий психолог» (Ильин, 1912, с. 4, 19).

Как бы там ни было, до своего приезда к Фрейду Ильин уже имел представление о теории психоанализа. Приехав в Вену для прохождения курса лечения, он познакомился и с практикой психоанализа. Курс лечения был непродолжительным, ибо с началом Первой мировой войны Ильин был вынужден возвратиться в Россию. Общение с Фрейдом способствовало интенсификации его интеллектуальной деятельности, в рамках которой наметился синтез философских и психоаналитических идей. Об этом свидетельствует, в частности, речь, произнесенная им при открытии студенческого философского общества в Москве и опубликованная в 1915 году: «Все тайные влечения и желания, не допускаемые на порог дневного сознания и хоронящиеся, подобно Нибелунгам, в тайниках ночного сознания; все особенности личного вкуса, эмпирически приобретенные и духовно неочищенные; все те ранения душевной ткани, которые у каждого из нас приобретаются с детства и живут, неисцеленные, всю жизнь, разъедая душу и повергая многих в неврастению и всевозможные болезненные уклонения, – все это при отсутствии надлежащей катартической работы… вторгается в философскую работу и делает душу не способной к объективному научному знанию. Философия становится тогда игралищем скрытых страстей; она получает значение более или менее удачно найденного компромисса между недугующим бессознательным и сознательной идеологией» (Ильин, 1915, с. 126).

В 1918 году Ильин публикует двухтомный труд «Учение Гегеля о конкретности Бога и человека» и становится профессором Московского университета. В 1922 году вместе с другими крупнейшими представителями русской интеллигенции, включая таких философов, как Лосский, Бердяев, Степун, он был выслан из России. До 1934 года Ильин жил и преподавал в Берлине, а с приходом нацистов к власти переехал в Швейцарию. Находясь в эмиграции, он опубликовал серьезные философско-религиозные работы «О сопротивлении злу силою» (1925), «Религиозный смысл философии» (1925), «Путь духовного обновления» (1937), двухтомник «Аксиомы религиозного опыта» (1953). После его смерти вышла в свет работа «О сущности правосознания» (1956).

По сравнению с многолетним курсом лечения Панкеева общение Фрейда с Ильиным было кратковременным. Тем не менее основатель психоанализа и русский философ имели каждодневные часовые встречи на протяжении полутора месяцев, что, разумеется, не могло не оставить следа в интеллектуальном развитии обоих людей. Ильин почерпнул от Фрейда идеи о бессознательной деятельности человека и духовном катарсисе. Основатель психоанализа мог впитать в себя ту информацию о культурном развитии России, которой делился с ним его высокообразованный пациент: Ильин имел обширные познания в области философии, литературы, театра и музыки. Фрейд не проявлял большого интереса к музыке, но вот литература в значительной степени привлекала его. Как и в беседах с Панкеевым, основатель психоанализа разговаривал с Ильиным, по всей вероятности, о русской литературе. Чтобы лучше понять психологию русского человека и вскрыть болезненные симптомы своего пациента, Фрейду так или иначе приходилось иметь дело и с воспоминаниями детства, обусловленными типичными семейными комплексами, и с особенностями развития, воспитания и образования личности в России. Возможно, Ильин высказывал Фрейду свои идеи о человеке, его нравственности и религиозной совести, которые в то время стояли в центре размышлений русского философа. Во всяком случае вряд ли стоит сбрасывать со счета то обстоятельство, что общение Фрейда с Ильиным могло оказать определенное воздействие на основателя психоанализа как при подготовке им работы «Из истории одного детского невроза» в плане постижения «русской души» путем сравнения клинических случаев заболевания Панкеева и молодого русского философа, так и в процессе последующей деятельности, связанной с попытками психоаналитического толкования творчества Достоевского и осмысления культурных изменений в послереволюционной России, о чем более подробно будет сказано в последующих главах книги.

Многое из того, что так или иначе формировало представления Фрейда о «русской душе» и «русской психике», было почерпнуто им из сообщений его коллег, которым также приходилось иметь дело с пациентами из России. Наглядным примером может служить его переписка с Юнгом, неоднократно излагавшим Фрейду свои впечатления о русских пациентах и врачах, приезжавших на лечение или на стажировку в Цюрих.

Одной из таких пациенток была молодая девушка из Ростована-Дону Сабина Шпильрейн (1885–1942). Она проходила у Юнга курс лечения с августа 1904 г. по июнь 1905 г. В период с 1905 по 1911 г. Шпильрейн была студенткой медицинского факультета Цюрихского университета и под руководством Юнга закончила работу над диссертацией «Психологическое содержание случая шизофрении».

В своем письме Фрейду в октябре 1906 г. Юнг сообщил, что он лечит психоаналитическим методом трудный случай истерии, наблюдаемой у 20-летней русской девушки-студентки. В дальнейшем в своих письмах Фрейд и Юнг неоднократно обсуждали вопросы, связанные со Шпильрейн. Дело в том, что между женатым Юнгом и молодой девушкой установились более чем дружеские отношения, вызвавшие у него затруднения морального порядка, по поводу которых Фрейд высказывал свои соображения. Кроме того, одаренная девушка, принявшая близко к сердцу идеи Юнга и Фрейда, впоследствии сама стала психоаналитиком и выступала в печати с работами, вызвавшими неоднозначную оценку со стороны своих учителей. Она переписывалась с Фрейдом, принимала участие в работе руководимого им психоаналитического кружка, выступала с докладами, то есть имела как опосредованные, так и непосредственные контакты с основателем психоанализа.

На одном из заседаний Венского психоаналитического общества, состоявшемся в ноябре 1911 года, Шпильрейн выступила с докладом «О трансформации», представлявшем собой часть материала, вошедшего в ее объемную статью «Деструкция как причина становления», опубликованную в одном из психоаналитических журналов на немецком языке в 1912 г. В докладе она изложила лишь частично свои соображения, которые в более развернутом виде были представлены в позднее опубликованной статье, где, ссылаясь на русского биолога И. Мечникова (1845–1916), выдвинувшего идею об «инстинкте смерти» (он исходил из того, что «инстинкт смерти» гнездится «в глубине человеческой природы в скрытом состоянии»). Шпильрейн поставила вопрос о необходимости рассмотрения проблемы существования этого инстинкта у человека.

Выслушав изложенные Шпильрейн идеи, Фрейд сделал несколько возражений по поводу ее увлечения биологическими концепциями. Своими соображениями он поделился с Юнгом, написав ему в письме от 30 ноября 1911 г. о том, что Шпильрейн хочет подчинить психологический материал биологическим обоснованиям, в то время как эта зависимость, на его взгляд, не более приемлема, чем зависимость психической жизни человека от философии, физиологии или анатомии. При этом Фрейд полагал, что излишнее увлечение Шпильрейн биологией является следствием ее приверженности юнговской методологии исследования человеческой психики.

В ответ на это Юнг в своем письме Фрейду от 11 декабря того же года согласился с тем, что Шпильрейн уделяет слишком много внимания биологии. Однако, оправдывался он, ее увлечение биологией является доморощенным и никоим образом не связано с его методологией исследования, ибо он предпочитает рассматривать психоанализ в его собственных границах. Другое дело, пояснял Юнг, что экскурсы в иные области научного знания отнюдь не умаляют значимости психоанализа, а, напротив, позволяют смотреть на изучаемый объект с различных сторон. Сам он пытается заменить дискриптивную концепцию либидо генетической, и в этом плане обращение к биологии оказывается неизбежным.

Некоторое время спустя между Фрейдом и Юнгом наметились идейные разногласия, а в начале 1913 г. они прекратили личные отношения, продолжавшиеся на протяжении семи лет с 1906 г. Шпильрейн сумела сохранить дружеские отношения с основателем психоанализа и с создателем аналитической психологии, признав величие того и другого. После учебы в Цюрихе она какое-то время жила в Берлине, в 1921–1923 годы работала в Женеве. Среди ее пациентов был позднее приобретший всемирную известность психолог Ж. Пиаже. В 1923 г. Шпильрейн возвратилась в Россию, где применила психоаналитические идеи в своей теоретической и практической деятельности.

В рамках понимания русских истоков ряда психоаналитических идей Фрейда нет необходимости углубляться в тонкости, связанные с идейными разногласиями между основателем психоанализа и Юнгом, с одной стороны, и позицией Шпильрейн по отношению к их учениям – с другой. Более важно подчеркнуть, что идеи Шпильрейн о связи биологических факторов с развитием человеческой психики и о склонности людей к деструктивности, в конечном счете, были восприняты Фрейдом. Разумеется, они являлись только одним из источников, предопределивших направленность мышления основателя психоанализа. Причем потребовалось значительнее время для того, чтобы аналогичные идеи вошли в арсенал психоаналитического учения Фрейда о человеке. Так, размышления Шпильрейн о деструктивности первоначально вызвали у него негативную реакцию, соотнесенную с тем, что она пыталась обосновать теорию инстинктов, исходя из биологических представлений. Позднее он сам признал наличие в человеке «инстинкта смерти». В работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920) Фрейд уже не только говорил о противоположности между влечениями к жизни и влечениями к смерти, между Эросом и Танатосом, но и вносил поправки в свое предшествующее понимание мазохизма, подчеркивая то обстоятельство, что своим обозначением садистского компонента сексуального влечения как «деструктивного» Сабина Шпильрейн предвосхитила значительную часть его обновленных рассуждений о мазохизме. При этом Фрейд считал, что статья Шпильрейн «Деструкция как причина становлении и бытия» богата содержанием и мыслями (Фрейд, 1990, с. 417). Впрочем еще в те годы, когда Шпильрейн читала на заседании Венского психоаналитического общества только выдержки из данной работы, Фрейд охарактеризовал ее автора как очень способного исследователя. Об этом он писал Юнгу в своем письме от 21 марта 1912 года. И хотя в то время Фрейд говорил о том, что рассматриваемое ею деструктивное желание ему «не по вкусу», тем не менее уже тогда он признавал наличие некоего смысла в ее суждениях. Кстати сказать, сама Шпильрейн отмечала благосклонность основателя психоанализа к ее статье о деструкции. В январе 1912 г. в своем дневнике она писала, что профессор Фрейд благодарил ее и всем рассказывал о ее «замечательной статье» (Саrotenuto, 1982, p. 41).

К этому следует добавить, что предшествующие упреки Фрейда, высказанные Шпильрейн по поводу ее биологизма, были обусловлены его ориентацией на исследование собственно психических феноменов. Но и эта ориентация, вполне понятная и объяснимая в период отстаивания «чистоты» психоаналитического учения о человеке, впоследствии претерпела изменения, когда Фрейд не исключал возможности обращения к биологическому материалу. В той же работе «По ту сторону принципа удовольствия», где он ссылается на Шпильрейн, основатель психоанализа подчеркивает, что от биологии можно ожидать самых неожиданных и потрясающих открытий, в результате которых может разрушиться так искусно построенное им здание психоаналитических гипотез.

Еще один, весьма существенный и значительный источник обращения Фрейда к русской культуре связан с именем Лу АндреасСаломе (1861–1937). Это была неординарная по своему духовному развитию и уму, красивая женщина, сумевшая очаровать и пленить таких разных по характеру, образованию и мировоззрению людей, как Ницше, Рильке, Фрейд. С немецким философом она познакомилась во время своего путешествия в Рим в 1882 году, написав позднее о нем книгу «Фридрих Ницше и его труды» (1894). С Рильке – в Мюнхене в 1897 году, опубликовав впоследствии работу «Райнер Мария Рильке». С австрийским врачом-невропатологом – на психоаналитическом конгрессе в Веймаре в 1911 году, изложив свои впечатления о дружбе с основателем психоанализа в эссе «Моя благодарность Фрейду» (1931).

Лу Андреас-Саломе (Луиза Густавовна) родилась в Петербурге в семье генерала русской службы. Не будучи по своему происхождению русской, она в то же время провела детство и юность в России, впитала в себя любовь к русской культуре и, став впоследствии писательницей, проживающей в Европе, поддерживала тесные связи с русской интеллигенцией и пропагандировала философско-религиозные идеи, находящие свое отражение в русской литературной мысли. В 1911 году в возрасте 50 лет она начала изучать психоанализ, год спустя написала первое письмо Фрейду и с тех пор на протяжении 25 лет, вплоть до своей кончины, постоянно поддерживала дружеские отношения не только с основателем психоанализа, но и с его семьей, особенно с его старшей дочерью Анной Фрейд (1895–1982), ставшей со временем известным детским психоаналитиком.

Многолетняя переписка между Фрейдом и Лу Андреас-Саломе, его знакомство через нее с поэтом Рильке, визиты, отнюдь не единичные и порой весьма продолжительные, Лу к Фрейду, а его дочери Анны к ней – все это не могло не способствовать обращению основателя психоанализа к русским сюжетам. И это действительно так, поскольку Лу Андреас-Саломе постоянно вносила русские мотивы в эмоциональную и интеллектуальную жизнь Фрейда.

В своих письмах Лу Андреас-Саломе и Фрейд затрагивали многие темы, касающиеся главным образом различных аспектов психоанализа, будь то проблемы неврозов, сновидений, сексуальности, символической интерпретации языка бессознательного. Фрейд делился своими идеями и сомнениями в связи с развитием метапсихологии, обоснованием концепции личности, пониманием существа религии и культуры, изданием тех или иных работ. Его корреспондентка высказывала свои взгляды по поводу психоаналитической трактовки различных феноменов, одобряла Фрейда во многих его начинаниях, с восторгом отзывалась о его публикациях. Наряду с чисто психоаналитической тематикой Лу АндреасСаломе и Фрейд обменивались мнениями о политических событиях, касающихся Первой мировой войны и особенно Февральской и Октябрьской революций 1917 года в России. Она писала о своих переживаниях в связи с происходящими в России изменениями и той трагедией, которая, по ее мнению, имела место в этой стране. Он пытался осмыслить существо радикальной политики и революции в ее «фатерлянде», на ее «старой родине», а также сообщал о своем русском пациенте Панкееве, который после прохождения первоначального курса лечения и с развязыванием Первой мировой войны оказался его «врагом» и мог убить ушедшего на фронт его сына, но оба оказались живы и «юный друг» вновь намеревался приехать к нему на лечение.

На основании их переписки можно судить о том, что в семье Фрейда тепло относились к Рильке. Трудно сказать, были ли дети основателя психоанализа знакомы с поэзией Рильке до того, как Лу Андреас-Саломе встретилась с их отцом и стала его постоянным корреспондентом. Однако чуть более года спустя после начала их переписки Фрейд сообщил Лу Андреас-Саломе о том, что его сын Эрнст, которому в ту пору был 21 год, увлекся поэзией Рильке и хотел бы с ним встретиться. Позднее в одном из своих писем в 1915 году он просил передать Рильке, что у него имеется 19-летняя дочь Анна, которая любит его поэзию и некоторые из поэм знает наизусть (Sigmund Freud and Lou Andreas-Salome, 1972, p. 14, 28).

Из переписки Фрейда с Лу Андреас-Саломе можно узнать и о том, что Рильке посетил основателя психоанализа в декабре 1915 года, позднее неоднократно встречался с его сыном Эрнстом и что эти встречи были дружескими, теплыми, радушными.

Нельзя с достоверностью утверждать, как и в какой степени знакомство Фрейда с Рильке способствовало углублению его интереса к русской культуре. Однако трудно не согласиться с тем, что именно через общение с Рильке и Лу Андреас-Саломе основатель психоанализа мог войти в соприкосновение с этой культурой. В этом нет ничего удивительного, ибо не только Лу Андреас-Саломе была страстной поклонницей русской литературы и любила Россию, в которой родилась, но и Райнер Мария Рильке настолько приобщился к русской культуре, что в то время, когда был опубликован первый фундаментальный труд Фрейда «Толкование сновидений» (1900), положивший начало развитию психоанализа, Рильке, будучи немецкоязычным поэтом, пишет несколько стихотворений по-русски.

Об отношении Рильке к России можно судить хотя бы уже по высказываниям, содержавшимся в его письмах к русской девушке Елене Ворониной, с которой он познакомился весной 1898 года. «Если бы я пришел в этот мир как пророк, – писал он летом 1899 года, – я бы всю жизнь проповедовал Россию как избранную страну, на которой тяжелая рука Господа-ваятеля лежит как великая мудрая отсрочка. Пусть эта страна испытает все, что ей причитается, тогда медленнее и яснее свершится ее судьба. Не в сбивчивом неясном ритме, а в свободном вздохе втягивает она в себя свой прогресс, и ее широкая грудная клетка вздымается чудно и спокойно» (Рильке, 1971, c. 173).

Остановимся на русских темах Рильке – поэта, говорившего порой о России как о своей второй родине. После встречи с Лу Андреас-Саломе в мае 1897 года Рильке обращает пристальное внимание на русскую литературу и вводит в свое творчество русские сюжеты. В том же году в русском журнале «Северный вестник», в котором активно сотрудничала Лу Андреас-Саломе, публикуются переводы его рассказов, а в новелле «Диалог» (1898) фигурируют персонажи русского происхождения. В апреле 1899 года он впервые приезжает в Россию вместе с Лу и ее мужем Карлом Андреасом, специалистом по восточным религиям. В первые же дни своего пребывания в Москве Рильке встречается с художником Л. О. Пастернаком и посещает Толстого в его доме в Хамовниках. Затем в Петербурге посещает Репина и знакомится с русской художественной интеллигенцией.

Возвращение Рильке в Германию после почти двухмесячного пребывания в России сопровождается его интенсивным изучением русского языка, чтением в оригинале художественной литературы известных русских авторов, переводом на немецкий язык их отдельных произведений. Так, он читает роман Достоевского «Бедные люди» и прозу Толстого, переводит стихи Лермонтова и З. Гиппиус, а также рассказ Сологуба «Червь» и пьесу Чехова «Чайка».

В мае 1900 года Рильке и Лу Андреас-Саломе вновь приезжают в Россию. Он наносит второй визит Толстому в Ясной Поляне, помимо Москвы и Петербурга посещает Киев, Саратов, Ярославль и Новгород. Во время своего более чем двухмесячного путешествия по России встречается со многими писателями и художниками и даже вставляет в свою речь типичные русские сочетания, носит нательный крестик и отпускает бороду.

После возвращения в Европу Рильке переводит Достоевского, переписывается со многими русскими корреспондентами, от которых получает необходимую ему для работы литературу. Так, в одном из писем А. Бенуа в июле 1901 года он выражает желание прочесть труд Мережковского о Толстом и Достоевском и просит прислать ему другие книги этого автора. В 1920-е годы он переписывается с Борисом Пастернаком, с которым ему довелось мимолетно познакомиться во время второй поездки в Россию, а также с Мариной Цветаевой, признававшейся в том, что Рильке является ее «последней немецкостью» (Райнер Мария Рильке, Борис Пастернак, Марина Цветаева, 1990, с. 34). Путешествуя по Европе, он встречается с Горьким и Буниным.

Одним словом, Рильке действительно становится «знатоком» русской культуры и в этом качестве, подобно Лу Андреас-Саломе, несомненно, мог помочь Фрейду в знакомстве с русской литературой. Лу Андреас-Саломе опубликовала в журнале «Новое немецкое обозрение» статью «Лев Толстой – наш современник» (1898). Рильке читал работы Толстого и Достоевского. Не исключено, что их высказывания о творчестве этих русских писателей привлекли к себе внимание Фрейда. Неслучайно в своей клинической практике основатель психоанализа, как свидетельствует его многолетний пациент Панкеев, затрагивал вопросы, поставленные в художественных произведениях Достоевского и Толстого.

Таковы только некоторые и, надо полагать, отнюдь не исчерпывающие грани, отражающие связь Фрейда с русской культурой. Он вел обширную переписку с многочисленными западными корреспондентами, обмениваясь с ними мнениями по широкому кругу вопросов, включая клинические случаи, имеющие отношение к пациентам из России. Читал обзоры о состоянии русского психоанализа и статьи русских авторов, опубликованные в немецкоязычных психоаналитических журналах. Встречался с русскими врачами и обсуждал с ними проблемы развития психоаналитических идей в России. Переписывался с русскими учеными, включая М. Вульфа, А. Лурию, Н. Осипова и др.

Детальное и обстоятельное рассмотрение всего многообразия связей и отношений между Фрейдом и Россией могло бы, вероятно, внести дополнительные штрихи в понимание русских истоков психоанализа. Эта работа требует значительных усилий, поскольку, несмотря на обширную литературу по истории развития психоанализа и биографии ее основателя, все еще имеются белые пятна, относящиеся к раскрытию подлинных истоков формирования мировоззрения Фрейда и его учения о человеке и культуре. Можно выразить лишь надежду, что со временем будут опубликованы все материалы, включая переписку основателя психоанализа с различными корреспондентами. Те материалы, которые находятся в официальных и личных архивах и публикация которых может оказаться весьма информативной с точки зрения выявления дополнительных знаний о русских истоках психоанализа.

В рамках данной работы достаточно ограничиться изложенным выше материалом, чтобы прийти к убеждению относительно того, что русские истоки ряда психоаналитических идей – это отнюдь не иллюзия и не игра воображения, уводящего критический ум в туманную даль, находящуюся по ту сторону реальной истории развития психоанализа. Напротив, именно понимание связей Фрейда с русской культурой как необходимой составной части глубинного постижения перипетий судьбы психоанализа является, на мой взгляд, той самоценностью, которая, с одной стороны, способствует раскрытию эволюции психоаналитических концепций, а с другой – придает смысл культуре как таковой с ее разнообразными, обособленными и в то же время органически целостными отношениями, имеющими место в глобальном развитии человеческой цивилизации.

Разумеется, формирование мышления Фрейда и становление психоаналитических идей обусловливались целым рядом иных факторов, достаточно подробно освещенных как в зарубежной, так и в отечественной литературе. Поэтому не стоит закрывать глаза на другие аспекты психоанализа, сопряженные с осмыслением содержания основных фрейдовских концепций. Но нет необходимости упускать из виду и русские истоки психоаналитических идей. Это означает, что исследование проблематики, зафиксированной в названии данной книги, предполагает обращение к конкретным работам Фрейда, включающим в себя сюжеты и идеи, связанные с русской культурой. В этом отношении целесообразно остановиться прежде всего на психоаналитическом видении Достоевского, поскольку и Фрейд и его последователи неоднократно апеллировали как к литературному наследию русского писателя, так и к его личности.

Литература

Ильин И. О любезности. Социально-психологический опыт // Русская мысль. 1912. Кн. V.

Ильин И. Философия как духовное давление // Русская мысль. 1915. Кн. III.

Константинова А.А. Мадонны Леонардо да Винчи. СПб., 1908.

Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский. Т. 2: Религия Л. Толстого и Достоевского. СПб., 1903.

Мережковский Д. С. Христос и Антихрист. Ч. III. Антихрист. Петр и Алексей. СПб., 1905.

Мечников И.И. Этюды о природе человека. М., 1905. Райнер Мария Рильке, Борис Пастернак, Марина Цветаева. Письма 1926 года. М., 1990.

Рильке Р.М. Ворпсведе. Огюст Роден. Письма. Стихи. М., 1971.

Фрейд З. Некоторые типы характеров из психоаналитической практики // Психоанализ и его учение о характерах. М. – Пг., 1923.

Фрейд З. Психология бессознательного. М., 1990.

Carotenuto A.A. Secret Symmetry. Sabina Spielrein Between Jung and Freud. NY, 1982.

Freud S. Contribution to a Questionnaire on Reading // The Standart Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud. V. IX. London, 1975.

Ljunggren M. The Psychoanalytic Breakthrough in Russia on the Eve of the First World War // Russian Literature and Psychoanalysis. Ed. by D. Rancour-Laferriere. Amsterdam/Philadelphia, 1989.

Sigmund Freud and Lou Andreas-Salome. Letters. NY, 1972.

Stanesku H. Young Freud’s Letters to His Rumanion Friend, Silberstein // The Israel Annals of Psychiatry and Related Disciplines. 1971. V. 9. № 3.

The Complete Letters of Sigmund Freud to Wilhelm Fliess, 1887–1904. Translated and ed. by J. N. Masson. Cambridge (Mass.). London, 1985.

The Freud / Jung Letters. The Correspondence Between Sigmund Freud and C. G. Jung. Ed. by McGuire. Cambridge (Mass.), 1988.

The Wolf-Man and Sigmund Freud. Ed. by M. Gardiner. Harmondsworth, 1973.

Фрейд и Достоевский

В начале 1926 года одно из издательств предложило Фрейду написать введение к публикуемому на немецком языке роману Достоевского «Братья Карамазовы». Через год он закончил свою работу, которая вышла в свет в 1928 году под названием «Достоевский и отцеубийство».

Но почему именно Фрейду было сделано подобное предложение? Разве он считался специалистом по творчеству Достоевского?

Неужели не было других немецкоязычных авторов, более компетентных, чем Фрейд, в области русской литературы?

Конечно, Фрейда нельзя причислить к специалистам, посвятившим свою научную деятельность исследованию творчества Достоевского. Разумеется, в Австрии и Германии того времени имелись литературоведы, профессионально интересовавшиеся наследием русского писателя. И тем не менее выбор издателей работ Достоевского выпал на Фрейда, что свидетельствует о многом.

Во всяком случае вряд ли с подобным предложением обратились бы к ученому, пусть даже известному психоаналитику, получившему широкое признание как в своей стране, так и за рубежом, но совершенно не знакомому с творчеством Достоевского.

Можно предположить, что издатели знали об увлечении Фрейда Достоевским и вполне резонно рассчитывали на его компетентность в оценке «Братьев Карамазовых». Действительно, в конце 1920-х годов Фрейд был основательно знаком со многими произведениями русского писателя. В частности, в своей работе «Достоевский и отцеубийство» он назвал роман «Братья Карамазовы» величайшим из всех, когда-либо написанных (Freud, CPW, v. XXI, p. 177).

Но означает ли это, что его знакомство с творчеством русского писателя датируется 1920-ми годами, когда в окончательном виде им было сформулировано психоаналитическое учение о человеке и культуре? Нет, не означает. Интерес к Достоевскому появился у Фрейда значительно раньше и в определенной степени обусловил его психоаналитическое понимание сложностей и перипетий борьбы противоположных сил и тенденций, имеющей место в глубинах человеческой психики и ведущей к драматическим развязкам в жизни людей.

Трудно со всей достоверностью говорить о том, когда впервые Фрейд обратился к Достоевскому. Однако известно, что на заседаниях Венского психоаналитического общества, председателем которого он был на протяжении многих лет, неоднократно упоминалось имя русского писателя. Так, на одном из заседаний этого общества в апреле 1908 года Штекель сообщил об обнаруженной им статье об эпилепсии в брюссельском медицинском журнале и в связи с этим обратил внимание своих коллег на неоднозначность использования врачами понятий «истерия» и «эпилепсия», как это наблюдалось, в частности, в случае определения болезни Достоевского. На другом заседании в ноябре 1910 года Федерн сделал сообщение о борьбе с галлюцинациями у немецкого писателя и композитора Э. Гофмана (1776–1822), подчеркнув то обстоятельство, что сходные вещи можно обнаружить в романе Достоевского «Братья Карамазовы». В марте 1911 года профессор Оппенгейм зачитал членам Венского психоаналитического общества два отрывка из художественных произведений, иллюстрирующих психоаналитические идеи. Один из них был взят из романа Достоевского «Подросток» в связи с пересказом сна, подтверждающего истинность фрейдовского способа толкования сновидений. В январе 1914 года Закс изложил свои взгляды на понимание произведения Достоевского «Вечный муж», обратив особое внимание на амбивалентность чувств одного из героев, выразившихся в проявлении любви и ненависти к любовнику его жены.

Фрейд присутствовал на всех этих заседаниях и, надо полагать, внимательно прислушивался к высказываниям своих коллег о романах Достоевского. Правда, он не сделал никаких комментариев по этому поводу, но это вовсе не свидетельствует об отсутствии с его стороны какого-либо интереса к наследию русского писателя. Напротив, можно говорить о том, что обсуждение работ Достоевского на заседаниях Венского психоаналитического общества явилось одним из источников приобщения Фрейда к русской литературе. Не случайно в ноябре 1918 года, когда доктор Бернфельд сделал сообщение о поэзии молодежи на очередном заседании этого общества, основатель психоанализа выступил в дискуссии, высказав свое понимание мотивов поэтического творчества и сославшись при этом на психологическую подоплеку творений Достоевского (Minutes of the Vienna…, 1975, p. 301).

Напомню, что в своих воспоминаниях русский пациент Панкеев писал об увлечении Фрейда Достоевским, о высказываниях основателя психоанализа о «Братьях Карамазовых» в связи с обсуждением эдипова комплекса, рассмотрением мотивов отцеубийства и толкованием сновидений. По словам Панкеева, наряду с «Братьями Карамазовыми» Фрейд касался и других произведений Достоевского. «Я могу вспомнить, – отмечал он, – что в один из моих психоаналитических сеансов Фрейд осуществил психоаналитическую интерпретацию сна Раскольникова» (The Wolf-Man and Sigmund Freud, p. 163).

В «Преступлении и наказании» Достоевского содержится несколько снов Раскольникова, и каждый из них несет в себе определенную смысловую нагрузку. В страшном сне, приснившемся Раскольникову до свершения им преступления (убийства старухипроцентщицы), воспроизводится картина детства, когда семилетний мальчик, гуляя в праздничный день со своим отцом, стал свидетелем зверского избиения пьяным мужиком тощей крестьянской клячи и ее гибели. Во сне, приснившемся какое-то время спустя после убийства, Раскольников как бы повторяет свершившееся ранее преступление с той лишь разницей, что, несмотря на его многочисленные удары топором по голове старушонки, она не только не испустила дух, но, напротив, заливалась тихим смехом, все больше и больше заходясь от хохота. И наконец, будучи в остроге в Сибири спустя почти полтора года со дня преступления, ссыльнокаторжный Родион Раскольников припоминает свой сон, приснившийся ему в больнице, когда он лежал в бреду. Ему грезилось в болезни, будто весь мир подвергся невиданной моровой язве, появившиеся неизвестно откуда трихины (микроскопические существа) вселились в людей, делая их бесноватыми, сумасшедшими, убивающими друг друга в какой-то бессмысленной злобе.

Какой из этих снов Раскольникова мог привлечь внимание Фрейда? К сожалению, в своих воспоминаниях Панкеев ничего не сообщает ни о конкретном сне из «Преступления и наказания», ставшем объектом пристального внимания основоположника психоанализа, ни о его трактовке. Однако, зная основные идеи психоанализа, нетрудно сделать предположение о сне Раскольникова, упомянутом Панкеевым. В курсе психоаналитического лечения русского пациента Фрейд вряд ли мог обратиться ко сну, приснившемуся Раскольникову в остроге. И не потому, что данный сон имеет меньшее значение для понимания психологии личности в романе Достоевского по сравнению с другими снами, введенными русским писателем в канву «Преступления и наказания». Напротив, сон ссыльнокаторжного Раскольникова, приведенный Достоевским на последних страницах романа, чрезвычайно важен для целостного восприятия судьбы героя. И не только его индивидуально-личностной судьбы, но и судьбы человечества. Этот сон Раскольникова как бы обращен в будущее, и сегодня, столетие с лишним спустя после написания «Преступления и наказания» (1866), он воспринимается как кошмарная реальность, ибо Достоевский провидчески писал о том, что люди «соглашались вместе на что-нибудь, клялись не расставаться, – но тотчас же начинали что-нибудь совершенно другое, чем сейчас же сами предполагали, начинали обвинять друг друга, дрались и резались.

…Все и всё погибало. Язва росла и подвигалась дальше и дальше» (Достоевский, 1973, т. 6, c. 420).

С точки зрения современности сон ссыльнокаторжного Раскольникова является, пожалуй, наиболее значимым. Да и в то время, когда Фрейд обратился к роману Достоевского «Преступление и наказание», он мог привлечь внимание исследователя своей актуальностью, связанной с острой социально-экономической и политической ситуацией в Европе, предшествующей развязыванию Первой мировой войны. Однако этот сон Раскольникова символизировал будущее человечества. Представляющий интерес сам по себе, он утрачивает ценность в глазах психоаналитика, занятого археологическими раскопками потаенных слоев психики, погребенных под толщей социокультурных напластований.

Психоаналитик стремится вскрыть символический язык сновидения, указывающий на события прошлого как на источник возникновения и обострения психических расстройств личности в настоящем. Специфика метода психоаналитического лечения как раз и заключается в том, чтобы за спонтанной речью пациента или его рассказом о собственных сновидениях усмотреть скрытые механизмы формирования болезненных симптомов, уходящих своими корнями в детство, воспроизвести в сознании некогда вытесненные бессознательные желания и, вновь пережив патогенную ситуацию, тем самым освободиться от укоров совести, вины и страха, терзающих душу человека, не понимающего истинных причин своих страданий. Вот почему психоаналитическое толкование сновидения всегда нацелено на выявление событийной канвы прошлого. В этом смысле обращенный в будущее сон ссыльнокаторжного Раскольникова не мог стать предметом обсуждения со стороны Фрейда в то время, когда русский пациент проходил у него курс психоаналитического лечения.

Другой сон Раскольникова, воспроизводящий картину убийства старухи-процентщицы, тоже вряд ли мог быть объектом интерпретации Фрейда, упомянутой Панкеевым. Правда, он обращен в прошлое, вызывает повторные переживания, связанные с ощущениями страха перед свершением преступления и возможностью последующего разоблачения, когда сердце бешено бьется, а ноги будто приросли, хотя надо бежать подальше от места убийства. И это может заинтересовать психоаналитика, но только как промежуточное звено в цепи, уходящей в более отдаленное прошлое. Поэтому следует обратить внимание на глубинные переживания личности, относящиеся прежде всего к воспоминаниям далеких сцен и картин детства. В этом отношении психоаналитика, несомненно, привлечет сон Раскольникова, приснившийся ему до свершения преступления. Сон, в котором воспроизводятся переживания семилетнего мальчика. Тем более, что аранжировка этого сна включает такие, на первый взгляд, второстепенные детали, которые едва ли бросятся в глаза исследователю, не знакомому с теорией психоанализа, но которые, безусловно, привлекут к себе внимание психоаналитика-профессионала.

Итак, надо полагать, что в процессе психоаналитического лечения русского пациента Фрейд продемонстрировал перед ним свое толкование сна Раскольникова, имевшего место после того, как герой, выпив в харчевне рюмку водки и съев пирог, по дороге домой почувствовал неимоверную усталость, пал на траву в изнеможении и сразу же уснул. Родиону приснилось его детство: городок, в котором он жил, кабак, производивший на него неприятное впечатление и даже вызывавший страх, городское кладбище и каменная церковь, куда он ходил раза два в год с отцом и матерью к обедне, чтобы отслужить панихиду по бабушке и меньшему брату, умершему шести месяцев от роду. Приснилось ему и то страшное событие, когда молодой с мясистым и красным, как морковь, лицом мужик Миколка в пьяном кураже решил прокатить в большой телеге, но запряженной маленькой, тощей кобыленкой своих собутыльников по трактиру. Кобыленка дергает изо всех сил, семенит ногами, задыхается, а Миколка нещадно сечет ее кнутом, в ярости выхватывает со дна телеги толстую оглоблю и под звуки разгульной песни и подбадривающие крики других мужиков со всего размаху несколько раз подряд обрушивает ее на спину несчастной клячи.

– Живуча! – кричат кругом.

– Сейчас беспременно падет, братцы, тут ей и конец! – кричит из толпы один любитель.

– Топором ее, чего! Покончить с ней разом, – кричит третий.

– Эх, ешь те комары! Расступись! – неистово вскрикивает Миколка, бросает оглоблю, снова нагибается в телегу и вытаскивает железный лом. – Берегись! – кричит он и что есть силы огорошивает с размаху свою бедную лошаденку. Удар рухнул; кобыленка зашаталась, осела, хотела было дернуться, но лом снова со всего размаху ложится ей на спину, и она падает на землю, точно ей подсекли все четыре ноги разом.

– Добивай! – кричит Миколка и вскакивает, словно себя не помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало – кнуты, палки, оглоблю – и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.

Вся эта сцена производит столь сильное впечатление на маленького Родиона, что он с криком подбегает к рухнувшей на землю кобыленке, охватывает руками ее окровавленную морду, целует ее в глаза, в губы, потом бросается с кулачонками на Миколку и через некоторое время, всхлипывая, обращается к отцу: «Папочка! За что они бедную лошадку убили!» Он хочет перевести дыхание и… просыпается весь в поту, задыхаясь и приподнимаясь в ужасе.

Таково основное содержание сна Раскольникова. Сна, имеющего определенный смысл для понимания мотивов еще не совершенного, но, судя по некоторым высказываниям, исходящим из уст героя романа, уже неизбежного преступления. Но на что конкретно указывает этот сон? Что означает дикая сцена у трактира, завершившаяся гибелью несчастной лошаденки? Какая тут связь между смертью крестьянской савраски и предстоящим убийством старухи-процентщицы? Какой смысл имеет данное сновидение в контексте романа «Преступление и наказание»? И наконец, что конкретно могло привлечь внимание Фрейда в сне Раскольникова, помимо общего его сюжета, обращенного к детству героя романа?

Очевидно, что читатель, пытающийся понять мотивы поведения Раскольникова и сопоставляющий картину убийства старухи с предшествующим сновидением главного действующего лица романа, обнаружит в описании ужасной сцены у трактира некие знаки, прямо указывающие на связь прошлого с будущим. Это, прежде всего, испытываемое Раскольниковым чувство страха, которое охватывало его в детстве и которое наблюдалось у него в момент совершения преступления. Кроме того, и в сновидении, переносящем Раскольникова в детство, и наяву, во время убийства старухи, фигурирует одно и то же орудие преступления – топор. Правда, в сцене гибели маленькой клячи топор не является реальным орудием убийства, а только называется одним из наблюдателей за пьяной выходкой Миколки. Но слово, произнесенное, казалось бы, совершенно случайно, оказывается вещим, ибо Раскольников уже замыслил преступление, реализация которого на деле должна осуществиться с помощью топора. Не случайно, проснувшись, он приходит в ужас, потом благодарит Бога за то, что это только сон, но тут же восклицает: «Боже!.. да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму топор, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой теплой крови, взламывать замок, красть и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с топором… Господи, неужели?»

Как видим, Раскольников сам усматривает прямую связь между своим сном, уносящим его в прошлое, в детство, и преступлением, которое он планирует совершить в будущем. Читатель, напряженно следящий за драматической развязкой событий в «Преступлении и наказании», может воспринимать описанный выше сон Раскольникова как внутренний протест совестливого человека против возможности совершения убийства, как предостережение против насилия, способного обернуться чьей-то гибелью. Именно так и воспринимается этот сон читателем, чье сознание не отравлено премудростью искусственных изысков социального или политического смысла. Весьма показательным в этом отношении является пример, приведенный Ю. Карякиным, который однажды на уроке дал письменное задание школьникам ответить на вопрос, в чем заключается смысл первого сна Раскольникова. Ответ одного ученика был краток, но весом: сон Раскольникова – «крик человеческой природы против убийства» (Карякин, 1989, с. 158).

Но вот психоаналитика такой ответ не устроит, поскольку за явным содержанием сновидения он усматривает наличие скрытого подтекста, который требуется не просто выявить, но и истолковать, исходя из основополагающих идей и концепций, составляющих ядро психоаналитического учения о человеке. В поле зрения его оказывается не столько атрибутика, позволяющая говорить об орудии убийства, или смысловая связь времен, воплощенная в заповеди «Не убий!», сколько символика сновидения, расшифровывающаяся благодаря заранее составленному соннику, в котором за каждым кадром изображения стоит психоаналитически интерпретируемый знак, указывающий на глубинный смысл изображаемого.

Можно предположить, что для Фрейда в сне Раскольникова первостепенное значение имела не словесная обмолвка о топоре как орудии предстоящего убийства, не явно приходящая на ум заповедь «Не убий!», а тщательно замаскированная, скрытая в глубине бессознательного «тайна» детско-родительских отношений, раскрытие которой предполагает выяснение значения такого зрительного ряда сновидения, в котором фигурируют образы отца, сына, лошади, а также чувства любви, ненависти, боязни, испуга. Это предположение находится недалеко от истины, поскольку так или иначе психоаналитическое толкование сновидений сводится к обнаружению специфического комплекса, непосредственно связанного с детско-родительскими отношениями, в обыденной жизни прикрываемыми различными рационализациями, приобретающими символическую окраску в сновидении.

В самом деле, до того, как Фрейд приступил к лечению русского пациента, в своих воспоминаниях донесшего до нас информацию об интерпретации основателем психоанализа сна Раскольникова, он имел дело с клиническим случаем невротического заболевания мальчика, страдающего зоофобией, то есть испытывающего страх перед животным. Речь идет о хорошо известном в истории психоанализа и описанном самим Фрейдом случае заболевания пятилетнего Ганса, у которого наблюдались припадки и расстройства, сопровождавшиеся его собственными заявлениями о том, что его может укусить лошадь (Фрейд, 1989, с. 38–121).

Анализ фобии пятилетнего Ганса привел Фрейда к выводу, согласно которому у ребенка существует, как правило, двойственная установка: с одной стороны, он боится животного (в случае с Гансом – боязнь белой лошади), а с другой – проявляет к нему всяческий интерес, подчас подражает ему. Эти амбивалентные чувства к животному являются не чем иным, как бессознательными замещениями в психике тех скрытых чувств, которые ребенок испытывает по отношению к родителям. Благодаря такому замещению, считает Фрейд, происходит частичное разрешение внутрипсихических конфликтов, вернее, создается видимость их разрешения. Это бессознательное замещение призвано скрыть реальные причины детского страха, обусловленного, в частности, не столько отношением отца к сыну (строгость, суровость, авторитарность), сколько неосознанным и противоречивым отношением самого ребенка к отцу. Мальчик одновременно и любит, и ненавидит отца, хочет стать таким же сильным, как его отец, и вместе с тем устранить его, чтобы занять его место в отношениях с матерью. Подобные бессознательные влечения ребенка противоречат нравственным установкам, получаемым им в процессе воспитания. Частичное разрешение этого внутреннего конфликта, разыгрывающегося в душе ребенка, как раз и осуществляется путем бессознательного сдвига с одного объекта на другой. Те влечения, которых ребенок стыдится, вытесняются из сознания и в бессознательной форме направляются на иносказательные объекты, скажем, лошадь, волка, жирафа, по отношению к которым можно уже в неприкрытом виде проявлять свои чувства.

Так, в случае с Гансом, который однажды во время прогулки увидел, как упала лошадь, пятилетний ребенок идентифицировал отца с лошадью, в результате чего он уже держался по отношению к нему свободно, без страха, но зато испытывал страх перед лошадью. За высказанным им страхом, что лошадь укусит его, скрывается, согласно Фрейду, глубоко лежащее бессознательное чувство, что его могут наказать за дурные желания. Это, по мнению основателя психоанализа, нормально мотивированный страх перед отцом вследствие ревнивых и враждебных желаний по отношению к нему. Страх маленького Эдипа, который хотел бы «устранить» отца, чтобы остаться с красивой матерью.

Фактически при анализе фобии пятилетнего мальчика Фрейд опирается на ранее сформулированный им постулат об извечно существующем эдиповом комплексе, в соответствии с которым мальчик постоянно испытывает влечение к матери и видит в отце своего соперника. Постулат, восходящий своими истоками к древнегреческому мифу о царе Эдипе. Этот миф повествует о трагической судьбе Эдипа, который убивает царя Фив, не ведая, что это его отец, и, став царем, женится на своей матери. Фрейд вводит мотив отцеубийства в психоаналитическое толкование истории развития человека и человеческой цивилизации в целом, полагая, что, возникнув на ранних ступенях первобытного существования, эдипов комплекс дает знать о себе и в жизни современных людей, ибо в структуре личности имеется бессознательное Оно, на основе которого происходит формирование треугольника отношений отец – мать – ребенок, имеющий амбивалентные установки по отношению к родителям.

Исходя из психоаналитического постулата об эдиповом комплексе, нетрудно представить себе, какие элементы сна Раскольникова могли привлечь внимание Фрейда и какую интерпретацию этого сновидения он мог продемонстрировать русскому пациенту. Большой кабак, всегда производивший страх на маленького Родиона, пьяные и страшные рожи, при встрече с которыми семилетний мальчик тесно прижался к отцу и дрожал, беглое упоминание о матери и умершем брате, телега, в которую впрягают больших ломовых лошадей, являющихся предметом особого интереса со стороны Родиона, большая телега, но с впряженной в нее маленькой клячонкой, пьяная выходка Миколки, побои кобыленки и криком ребенка, обращенного к отцу («Папочка, бедную лошадку бьют!»), убийство савраски и исступленное горе мальчика, целующего ее окровавленную голову и обхватывающего отца руками, – все эти содержащиеся во сне детали имеют важное значение для психоаналитического понимания детско-родительских отношений и мотивов поведения как маленького Родиона, так и взрослого Раскольникова.

Многое из упомянутого во сне Раскольникова совпадает с деталями, выявленными Фрейдом при анализе фобии пятилетнего Ганса: страх ребенка на улице при виде больших ломовых лошадей, картина падения лошади, свидетелем чего он был однажды, сильный испуг от мысли, что лошадь скончалась, страшное сновидение, связанное с возможностью потери матери, конфликт между нежностью и враждебностью к отцу, сравнение отца с белой лошадью и др. И за всем этим – скрытые, потаенные, замаскированные желания ребенка, имеющие самое непосредственное отношение к его сексуальному развитию.

Так что Фрейд имел возможность сопоставить сон Раскольникова с фобией пятилетнего Ганса и найти в «Преступлении и наказании» сюжеты, сходные с его представлением о мотивах человеческой деятельности. А главное – он мог использовать роман Достоевского как прекрасную, с его точки зрения, художественную иллюстрацию того, что было обнаружено им в клинической практике, как подтверждение выдвинутых им психоаналитических идей об эдиповом комплексе и сексуальном развитии ребенка, лежащих в основе понимания жизнедеятельности человека и способствующих раскрытию подлинных мотивов поведения людей. Думается, что именно под этим углом зрения Фрейд и осуществил психоаналитическую интерпретацию сна Раскольникова, упомянутую Панкеевым.

Признаюсь, что, будучи убежденным в правомерности выдвинутого выше предположения о фрейдовской интерпретации сна Раскольникова, я тем не менее долгое время испытывал чувство неудовлетворения от того, что не мог обнаружить источники, документально подтверждающие данную точку зрения. И лишь недавно, к большому удовольствию, ознакомился с материалом, который, надеюсь, позволяет развеять сомнения на этот счет, если таковые еще имеются у читателя.

В период подготовки своих предыдущих книг о психоаналитической философии я неоднократно просматривал первоисточники, из которых можно было почерпнуть необходимые мне сведения о Фрейде и его учении. В том числе анализировал материалы, содержащиеся в четырех томах английского издания, раскрывающие историю Венского психоаналитического общества. Однако в памяти откладывались главным образом те факты, которые требовалось осмыслить в связи с интересующими меня нюансами первоначального возникновения психоаналитических идей и последующей их модификации. Многие частные, как мне казалось, вторичные детали не фиксировались в сознании. Но вот при очередном просмотре четырехтомника я с удивлением обнаружил сообщение об одном заседании Венского психоаналитического общества, повергшее меня сперва в изумление, а затем вызвавшее радость, но одновременно и сожаление, досаду на то, что ранее я проходил мимо столь ценной информации, подкрепляющей мое предположение в связи с интерпретацией Фрейдом вполне определенного сна Раскольникова, упомянутого Панкеевым.

Итак, при очередном прочтении третьего тома, содержащего материалы Венского психоаналитического общества за 1910–1911 годы, я был удивлен сообщением, на которое я до сих пор не обращал никакого внимания. Речь идет о заседании Венского психоаналитического общества от 8 марта 1911 года. На нем заслушивался и обсуждался доклад Б. Датнера «Психоаналитические проблемы у Раскольникова Достоевского». В основу психоаналитического размышления о мотивах убийства Раскольниковым старухи был положен анализ сна, приснившегося ему до совершения преступления. Опираясь на этот сон, Б. Датнер попытался ответить на три вопроса. Каковы мотивы, обусловившие желание Раскольникова совершить убийство? Какие мотивы в понимании самого Раскольникова привели его к свершению преступления? И наконец, каковы реальные мотивы совершенного Раскольниковым убийства?

В соответствии с психоаналитическими взглядами Б. Датнера желание убийства проистекало от сочувствия Раскольникова тем, кто испытывал незаслуженные страдания, и в этом отношении его сон дает иллюзию социальной полезности самого поступка. В понимании Раскольникова мотивы убийства связаны с его желанием стать Наполеоном, возвыситься над простыми смертными. Однако для того чтобы обнаружить реальные мотивы преступления, необходимо, по мнению Б. Датнера, детально рассмотреть сексуальные условия жизни героя, которые едва затронуты в романе Достоевского. Подобное рассмотрение в терминах психоаналитического мышления приводит к выводу, что криминальные тенденции Раскольникова возникают в результате подавления его сексуальных желаний, а источник всех его действий лежит в неудовлетворенном либидо, которое, скорее всего, фиксировалось на материнском комплексе.

Нельзя сказать, что трактовка Б. Датнером мотивов поведения Раскольникова получила одобрение у всех участников заседания Венского психоаналитического общества. Дискуссия, вызванная докладом, оказалась довольно бурной и острой. Так, Фортмюллер высказался против мнения докладчика о равноценном отношении Раскольникова к его матери и сестре. Он обратил внимание на то, что во сне герой появляется дважды: как ребенок, испытывающий сострадание к своим близким, и как жестокий мальчик, стремящийся отомстить Миколке за убийство лошади. Такова, на его взгляд, двойственная позиция сына по отношению к своей матери. Хичман выразил сомнение по поводу того, что в «Преступлении и наказании» фигурирует только один материнский комплекс. Более вероятно, с его точки зрения, что главную роль играет все же эдипов комплекс, на основе которого в качестве вторичного возникает специфическое отношение любви и ненависти Раскольникова к своей матери. Закс отметил, что проблема убийства проходит через все романы Достоевского. В «Братьях Карамазовых» основная тема – отцеубийство. В «Преступлении и наказании» явно просматриваются чувства ненависти Раскольникова к своей матери, возникшие на основе подавленной любви. Что касается сна Раскольникова, то упомянутая в нем большая ломовая лошадь является, по мнению Закса, символом большого пениса отца, а маленькая савраска – маленького пениса его сына.

В свою очередь Федерн выступил с критикой соответствующих представлений Закса, заявив о том, что они не вносят никакого вклада в понимание мотивов поведения Раскольникова. Другие участники дискуссии, включая Грюнера, Тауска и Фридьюнга, сосредоточили внимание на рассмотрении фрейдовской интерпретации Гамлета и на садомазохистских склонностях Раскольникова, которые, по их мнению, можно обнаружить в романе Достоевского «Преступление и наказание» (Minutes of Vienna…, 1974, p. 189–193).

Нет необходимости углубляться в тонкости психоаналитического толкования мотивов преступления Раскольникова, прозвучавшего в ходе дискуссии на заседании Венского психоаналитического общества, на котором присутствовал Фрейд. Важно, что такая дискуссия имела место и может быть рассмотрена как один из источников знакомства основателя психоанализа с творчеством Достоевского. Правда, сам Фрейд не включился в полемику и по каким-то, известным только ему соображениям не высказал своего отношения ни к докладу Б. Датнера, ни к идеям, развиваемым другими участниками дискуссии. Впрочем, присутствующие на заседании ведущие психоаналитики Ранк, Федерн и Штекель тоже не выступили в дискуссии. Однако сам факт обсуждения на одном из заседаний Венского психоаналитического общества романа Достоевского «Преступление и наказание» свидетельствует о том, что так или иначе в начале 1911 года Фрейд соприкоснулся с творчеством русского писателя. Именно в то время Панкеев проходил у него курс психоаналитического лечения. И, надо полагать, сообщение русского пациента о фрейдовской интерпретации сна Раскольникова относится к тому периоду времени. К этому следует добавить, что примерно в те же годы Фрейд приобрел 22-томное издание Достоевского, что давало возможность обстоятельно познакомиться с его литературным наследием.

Что же привлекло Фрейда в творчестве Достоевского? Почему он обратился к его романам? Какие сюжеты романов русского писателя стали объектом внимания основателя психоанализа? Как и под каким углом зрения он интерпретировал творчество Достоевского?

Надо сказать, что в своих размышлениях над проблемами человека и культуры Фрейд довольно часто обращался к всемирно известным писателям и поэтам. С психоаналитических позиций он пытался раскрыть внутреннее содержание художественных произведений, предлагая свое толкование шедевров Софокла и Шекспира, Ибсена и Йенсена. В его работах можно встретить ссылки на Гете, Гофмана, Золя, Мережковского, Твена, Цвейга и других авторов. Одним словом, Фрейд был широко образованным человеком и проявлял значительный интерес к художественной литературе.

Достоевский был для Фрейда несомненным авторитетом. И это вполне понятно, ибо западной интеллигенцией Достоевский воспринимался в качестве глубокого психолога, сумевшего средствами художественного изображения потаенной жизни личности внести весомый вклад в понимание природы человека. Ницше был, видимо, одним из первых на Западе, кто обратил внимание в конце 1880-х годов на русского писателя, этого, по его выражению, «единственного психолога, у которого я мог кое-чему научиться» (Ницше, 1990, с. 620).

Правда, сам Достоевский возражал против того, чтобы его называли психологом, и всячески подчеркивал, что он не психолог, а реалист, изображающий глубины души человеческой. Однако характеристика его как «психолога из психологов» (С. Цвейг) прочно укоренилась в сознании многих представителей интеллигенции Запада. Фрейд, судя по всему, не был исключением в этом отношении, ибо воспринимал Достоевского в качестве одного из наиболее глубоких знатоков человеческой души.

Основателю психоанализа импонировало желание русского писателя заглянуть по ту сторону сознания личности, обнажить внутренний мир индивида, обычно тщательно скрываемый от других людей.

Достоевский пытался раскрыть тайну человека и с этой целью во всех своих произведениях стремился докопаться до самого дна души, используя различные приемы проникновения в существо драм и коллизий, особенно разыгрывающихся в критических ситуациях на грани безумия и помешательства, пылкой любви и яростной ненависти, жизни и смерти. Фрейд с не меньшим увлечением посвятил всю свою жизнь изучению тайников человеческой психики. И тот и другой рассматривали человека как существо, наделенное не только высшими, благородными помыслами, но и низкими желаниями, неудержимыми страстями, выворачивающими наизнанку расхожие представления о доброй природе человека.

В романах Достоевского сплошь и рядом изображаются лица, вызывающие отвращение и неприязнь в силу их распутной жизни, дурных привычек, преступных деяний, болезненного восприятия мира. Нелепые, на первый взгляд, убийства, амбициозные претензии, всеразъедающая ложь, страсть к карточной игре, ночные кутежи, проституция и бесовские интриги – все это тщательно и скрупулезно выписывается мастерским пером, будто автор хочет разоблачить тот образ разумного, добропорядочного человека, который столетиями насаждался в литературе, ориентированной на приукрашивание жизни, изображение ее исключительно в розовых тонах. Человек из подполья у Достоевского являет собой клубок неразрешимых противоречий, свидетельствующих о наличии каких-то демонических сил, не оставляющих индивида ни на минуту в покое и заставляющих его действовать во многих случаях наперекор самому себе.

Можно привести множество высказываний, содержащихся в романах Достоевского, чтобы представить, как и в каких мрачных красках описывает он человека. Приведу лишь некоторые из них:


«Он точно ослеп… ему уже хотелось обидеть, как-нибудь нагадить, показать свою власть» («Бесы»).


«Тут он изо всей силы ударил раз и другой, все обухом, и все по темени. Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь» («Преступление и наказание»).


«Существо это решительно злобное, непомерно честолюбивое, мстительное и знойно завистливое» («Братья Карамазовы»).


«– Слушай… скажи мне: чем ты ее? Ножом? Тем самым?

– Тем самым…» («Идиот»).


Однако было бы неверным усматривать в творчестве Достоевского мировоззренческую ориентацию, свидетельствующую о том, что он видит в человеке исключительно злобное, испорченное существо, готовое на любые преступления. В равной степени было бы неоправданно считать, что высказывания и размышления героев своих произведений о злой природе человека безоговорочно разделял сам автор. Скорее, напротив, Достоевский описывал ужасные сцены убийства и вкладывал в уста своих героев суждения, оправдывающие преступления, типа «все дозволено» именно потому, что стремился подчеркнуть необходимость раскаяния и добродетели как нравственных оснований становления человека Человеком гуманным и сострадательным, терпимым и справедливым, искренним и правдивым. Другое дело, что в реальной жизни человек – отнюдь не идеальное существо. Важно увидеть человека таким, каков он есть на самом деле, со всеми разъедающими его душу сомнениями и вдохновляющими надеждами, в горе и в радости, в минуты отчаяния и блаженства. Важно понять всю сложность мотивов его поведения, сознательных и бессознательных установок, а не уповать на безошибочность мышления и безгрешность деяний человека в повседневной жизни. Необходимо честно и правдиво рассказать о его самых темных сторонах души, но при этом сохранить веру в человека. Эта мировоззренческая позиция как раз и находит свое отражение в творчестве Достоевского.

Приведу только несколько выдержек из работ Достоевского, наглядно свидетельствующих о его нравственно ориентированной позиции по отношению к человеку. Причем в качестве сопоставления все они взяты из тех же самых его романов, о которых упоминалось выше.


«Благослови вас Бог, сударь, но при начинании лишь добрых дел» («Бесы»).


«Это человек-то вошь!.. Убивать? Убивать-то право имеете?.. Что делать?.. Страдания принять и искупить себя им, вот что надо» («Преступление и наказание»).


«В области же действительной жизни, которая имеет не только свои права, но и сама налагает великие обязанности… мы должны и обязаны… действовать разумно, а не безумно, как во сне и в бреду, чтобы не нанести вреда человеку, чтобы не измучить и не погубить человека» («Братья Карамазовы»).


«Самый закоренелый и нераскаянный убийца все-таки знает, что он преступник, то есть по совести считает, что он нехорошо поступил, хотя и безо всякого раскаяния» («Идиот»).


Поразительные аналогии в этом отношении мы находим у Фрейда. Как и Достоевский, он вскрывает такие неприглядные, вызывающие подчас возмущение своей обнаженностью картины действительного или воображаемого отцеубийства, сладостно-эротических или садомазохистских влечений индивида, которые воспринимаются в плане трактовки им человека как неразумного, агрессивного существа, целиком и полностью находящегося во власти своих безудержных страстей. Желание сына убить своего отца и овладеть матерью, сексуальная деятельность ребенка, непристойные фантазии детей, жуткие сновидения взрослых, агрессивные инстинкты, антисоциальные и противоморальные наклонности, влечение к смерти, зависимость сознания от бессознательного, Я от Оно – обо всем этом пишет Фрейд в своих работах, делая акцент на темных сторонах человеческой души. В изображении основателя психоанализа человек – это бурлящий котел бессознательных страстей и желаний, в любую минуту готовый взорваться, выплеснуть свое содержимое на поверхность сознания и смести на пути неуправляемой раскаленной лавы все культурные и социальные преграды, ранее возведенные в обществе и ограничивающие свободное проявление индивидом исконно присущих ему от природы влечений.

Вот несколько высказываний Фрейда, содержащихся в его работах и не оставляющих никаких сомнений относительно его стремления обнажить тайники человеческой души и выявить ее темные стороны, чтобы тем самым дать понять, что человек отнюдь не такое доброе и благородное существо, как это принято считать в кругу философов, ученых и литераторов, закрывающих глаза на все непристойности поведения людей в современном мире.


«Как Эдип, мы живем, не сознавая противоморальных желаний, навязанных нам природой; сознав их, мы все отвратили бы взгляд от эпизодов нашего детства» («Толкование сновидений»).


«Мы представляем себе Я беспомощным по отношению к Оно» («Торможение, симптом, страх»).


«Свободное от всех этических уз Я идет навстречу всем притязаниям сексуального влечения, в том числе и таким, которые давно осуждены нашим эстетическим воспитанием и противоречат всем этическим ограничительным требованиям» («Лекции по введению в психоанализ»).


«Бесконечно многие культурные люди, которые отшатнулись бы в ужасе от убийства или инцеста, не отказывают себе в удовлетворении своей алчности, своей агрессивности, своих сексуальных страстей, не упускают случая навредить другим ложью, обманом, клеветой, если могут при этом остаться безнаказанными, и это продолжается без изменения на протяжении многих культурных эпох» («Будущее одной иллюзии»).


Однако, подобно Достоевскому, Фрейд отнюдь не разделяет убеждения тех, кто видит в человеке только злое начало. В его работах действительно уделяется много места вскрытию необузданных страстей индивида, его сексуальных влечений и агрессивных наклонностей. Но он не абсолютизирует дурные и непристойные желания людей, не считает, что человеческое существо является изначально злым. Основатель психоанализа не отвергает наличия благородных стремлений, присущих каждому человеку, не пытается уменьшить их достоинства, не отрицает возможность развертывания бессознательной деятельности, ведущей к созданию высших духовных ценностей жизни. Другое дело, что он акцентирует внимание на бессознательных влечениях человека, сопровождающихся соскальзыванием к животному началу человеческого существа, с целью выявления истинных мотивов поведения и раскрытия природы внутрипсихических конфликтов, ибо этот пласт жизнедеятельности людей зачастую не попадал в поле зрения исследователей. В клинической же практике и в своих теоретических разработках Фрейд настоятельно подчеркивал необходимость осознания бессознательных влечений человека, освобождения его от различного рода иллюзий, ориентации его деятельности на нравственно оправданные цели.

Об истинной мировоззренческой позиции Фрейда можно судить по тем высказываниям, которые явно присутствуют в его работах. Они дают наглядное представление о его воззрениях на человека, характеризующихся пониманием того, что абсолютизация злого или доброго начала в человеческом существе ведет к неправильной, односторонней его оценке; следовательно, важно и необходимо всестороннее осмысление глубинных структур и процессов, позволяющих компетентно говорить об индивиде, с точки зрения путей и возможностей осознания им своих страстей и установления нравственных отношений с миром, другими людьми и самим собой.


«Было бы уместно запомнить слова Платона, что добродетельный человек ограничивается тем, что ему лишь снится то, что дурной делает» («Толкование сновидений»).


«Многочисленные голоса настойчиво подчеркивают слабость Я перед Оно, рационального перед демоническим в нас… Не должно ли понимание значения вытеснения удержать именно аналитика от такого крайнего увлечения?» («Торможение, симптом, страх»).


«Мы не собирались отрицать благородные стремления человеческой природы и ничего никогда не делали, чтобы умалить их значимость… Мы подчеркиваем злое в человеке только потому, что другие отрицают его, отчего душевная жизнь человека становится хотя не лучше, но непонятнее. Если мы откажемся от односторонней этической оценки, то, конечно, можем найти более правильную форму соотношения злого и доброго в человеческой природе» («Лекции по введению в психоанализ»).


«Мы можем сколько угодно часто подчеркивать, что человеческий интеллект бессилен в сравнении с человеческими влечениями, и будем правы. Но есть все же что-то необычное в этой слабости; голос интеллекта тих, но он не успокаивается, пока не добьется, чтобы его услышали… Это одно из немногочисленных обстоятельств, питающих наш оптимизм относительно будущего человечества, но и одно само по себе оно много что значит» («Будущее одной иллюзии»).


Из приведенных высказываний Достоевского и Фрейда о человеке можно, пожалуй, вывести некоторые различия, характеризующие направленность мышления русского писателя и венского психоаналитика. В центре внимания Достоевского находятся, прежде всего, вопросы, связанные с пониманием проблем преступности и наказания, нарушением нравственных норм и страха, вины и раскаяния, самобичевания и самооправдания. В фокусе внимания Фрейда проблематика неосознанной деятельности человека, толкование сновидений, расшифровка символического языка бессознательного. Достоевский интересуется в большей степени вопросами нравственного порядка, нежели познавательными процедурами, способствующими пониманию мотивов человеческой деятельности. Фрейд ориентируется на раскрытие скорее общих механизмов функционирования человеческой психики и возникновения внутрипсихических конфликтов, чем на рассмотрение нравственных переживаний отдельной личности.

И тем не менее эти различия в направленности мышления Достоевского и Фрейда не столь существенны, как это может показаться на первый взгляд. При всех детальных описаниях нравственных установок героев своих произведений и их переживаний по поводу тех или иных деяний русский писатель затрагивал такие глубинные уровни психологической жизни, которые позволили лучше понять мотивы поведения человека, бессознательную деятельность индивида, психологию личности. При всем специфическом подходе к анализу бессознательных влечений личности и механизмов функционирования человеческой психики венский психоаналитик так или иначе затрагивал вопросы, органически связанные с осмыслением нравственной проблематики – пониманием взаимосвязей между преступным деянием и страхом наказания, виной и раскаянием, самосознанием и совестью. В конечном счете и тот и другой стремились понять человека как существо, раздираемое многочисленными противоречиями между внутренними влечениями и внешними обстоятельствами жизни, естественно природными задатками и социокультурными ограничениями. Оба рассматривали человека через призму борющихся противоположных сил и разъедающих душу конфликтов, вызванных к жизни углубляющимся разрывом между низменным и возвышенным, сущим и должным, бытийственно повседневным и идеально воображаемым.

Раскрывая природу человека, Достоевский и Фрейд придавали особое значение тем мелочам жизни, на которые далеко не всегда обращали внимание писатели и ученые. В частности, и тот и другой со всей серьезностью апеллировали к рассмотрению сновидений как важному источнику, дающему богатый материал для понимания мотивов поведения личности.

Для Фрейда сновидения были «царским путем», идя по которому можно было добраться до самых сокровенных тайников человеческой души. Благодаря анализу сновидений ему удалось по-своему раскрыть ранее непонятный язык бессознательного, выявить механизмы замещения одних объектов или символов другими, понять логику развертывания внутрипсихических конфликтов. Собственно говоря, психоаналитическое видение человека вытекало из изучения сновидений пациентов. Психоанализ как учение о человеке и культуре основывался на анализе Фрейдом своих собственных снов. Неслучайно его первая фундаментальная работа, знаменовавшая собой открытие психоанализа для широкого круга людей, была посвящена исследованию снов и носила название «Толкование сновидений» (1900).

Однако проблематика сновидений занимала важное место и в творчестве Достоевского. Во многих его литературных произведениях приводятся сны, воспроизводящиеся в сознании героев, находящихся в состоянии тревожных ожиданий, сладострастных предчувствий, болезненном бреду. Причем они не являются случайными отступлениями, введенными в контекст романов и рассказов с целью их оживления или придания им некой экстравагантности. Напротив, описываемые им сны всегда являются важным дополнением к описанию портретов героев, а порой и составляют ядро всего повествования. В таких романах, как «Преступление и наказание», «Идиот», «Братья Карамазовы», можно обнаружить многочисленные описания самых разнообразных снов, по-своему характеризующих героев, включая Раскольникова, Свидригайлова, князя Мышкина, Илью Карамазова. А вот в фантастическом рассказе «Сон смешного человека» (1877) дается уже такое описание сна, которое заставляет задуматься над судьбой человеческой цивилизации. Аналогичен в этом отношении и сон Раскольникова в «Преступлении и наказании», описанный на последних страницах романа и вызывающий в сознании человека тревожные мысли о возможной гибели людей. Все это свидетельствует о том, что в творчестве Достоевского сновидения играют весьма существенную роль в художественном изображении прошлого, настоящего и будущего как отдельных лиц, так и всего человечества.

Разумеется, содержательная интерпретация сновидений у Достоевского и Фрейда не тождественна, ибо, несмотря на то значение, которое они оба придают снам, они по-разному оценивают их смысловую нагрузку.

Достоевский рассматривает сновидение по большей части с точки зрения указания на какие-то события, которые могут произойти в ближайшем будущем в жизни человека. «Я придаю снам большое значение. Мои сны всегда бывают вещими. Когда я вижу во сне покойного брата Мишу, а особенно когда мне снится отец, я знаю, что мне грозит беда» (Достоевская, 1987, с. 93).

В противоположность такому широко распространенному толкованию сновидений, олицетворяющему собой хорошее или дурное предзнаменование грядущего, Фрейд исходит из того, что значительную роль в сновидениях играют различные впечатления человека, ранее почерпнутые им из детства и свидетельствующие о его переживаниях сексуального характера. Согласно его взглядам, бессознательное, которое всегда присутствует в сновидениях, «пользуется, особенно для изображения сексуальных комплексов, определенной символикой, которая частью индивидуально различна, частью же вполне типична и которая, по-видимому, совпадает с той символикой, которой пользуются наши мифы и сказки» (Фрейд, 1989, с. 367)

Однако различия в содержательной интерпретации сновидений у Достоевского и Фрейда обнаруживаются главным образом в нюансах понимания символики. Так, если у Фрейда оно носит явно сексуальный характер, поскольку за каждым символическим изображением зрительного ряда сновидения он усматривает эротический подтекст, то Достоевский не связывает свое понимание снов с сексуальностью как таковой. Это не означает, что любой психоаналитик не сможет обнаружить в описанных русским писателем сновидениях некие скрытые указания на неудовлетворенные эротические влечения героев его романов. Именно под таким углом зрения психоаналитики, как правило, и рассматривают литературное наследие Достоевского, о чем уже упоминалось выше при рассмотрении сна Раскольникова участниками одного из заседаний Венского психоаналитического общества. Но это вытекает уже из того специфического видения художественных произведений, которое свойственно психоаналитическому способу их рассмотрения.

Такое различие в интерпретации сновидений связано с разным пониманием Достоевским и Фрейдом символики снов. Что касается внутренней логики образования сновидений, то здесь их точки зрения, пожалуй, совпадают, причем не столько в деталях, связанных с осмыслением структуры снов, сколько в главном – в понимании той роли, которую бессознательное играет в сновидениях.

Как бы там ни было, и Достоевский, и Фрейд считают, что в основе любого сновидения лежит какое-то желание человека. Об этом пишет русский писатель в рассказе «Сон смешного человека». «Сны, – подчеркивает он, – как известно, чрезвычайно странная вещь: одно представляется с ужасающей ясностью, с ювелирски-мелочною отделкой подробностей, а через другое перескакиваешь, как бы не замечая вовсе, например, через пространство и время. Сны, кажется, стремит не рассудок, а ж е л а н и е (разрядка моя. – В. Л.), не голова, а сердце, а между тем какие хитрейшие вещи проделывал иногда мой рассудок во сне! Между тем с ним происходят во сне вещи совсем непостижимые» (Достоевский, Полн. собр. соч., т. 25, с. 108).

Эту же мысль, по сути дела, повторяет и основатель психоанализа с той лишь разницей, что он несколько конкретизирует характер желаний человека, которому снится сон. «Сновидение, – замечает Фрейд, – представляет собою (скрытое) осуществление (подавленного, вытесненного) желания» (Фрейд, 1913, с. 130).

Интервал между высказываниями Достоевского и Фрейда о сновидении как реализации некоего желания человека составляет 23 года. Но в данном случае речь не идет о заимствовании основателем психоанализа идей, ранее выраженных русским писателем, как это имело место в ряде других случаев, о чем будет сказано в дальнейшем. Во время написания работы «Толкование сновидений» Фрейд еще не был знаком с творчеством Достоевского. Поэтому речь может идти о совпадении в трактовке происхождения снов, что само по себе весьма примечательно. Во всяком случае, нетрудно заметить, что в работах русского писателя и венского психоаналитика действительно обнаруживаются сходные мысли. И в этом плане нет ничего удивительного в том, что, ознакомившись с творчеством Достоевского, Фрейд впоследствии неоднократно обращался к наследию русского писателя, усматривая в нем образное подтверждение ряда своих психоаналитических положений или черпая из него новые идеи, используемые при подготовке работ, написанных основателем психоанализа в конце 1920-х годов и в более поздний период его теоретической деятельности.

В связи с последним утверждением может возникнуть вопрос: действительно ли в работах Фрейда содержатся идеи, в той или иной степени заимствованные им у Достоевского? Ведь если это так, то можно с полным основанием говорить о влиянии русского писателя на интеллектуальное развитие венского психоаналитика и, следовательно, предшествующие размышления о русских истоках психоанализа подтверждаются на конкретном материале.

На поставленный вопрос можно дать однозначный ответ. Сравнительный анализ работ Достоевского и Фрейда показывает, что в ряде случаев австрийский психоаналитик действительно использовал идеи русского писателя. Причем речь идет не о каких-то сходных мыслях, которые могут быть весьма близкими, даже тождественными, но вполне самостоятельными, как это имело место во фрейдовском понимании происхождения сновидений. Речь идет о контекстуальном совпадении, свидетельствующем о том, что Фрейду импонировали многие идеи Достоевского и некоторые из них он буквально воспроизвел в своих собственных работах.

Напомню, что Фрейд высоко оценивал роман Достоевского «Братья Карамазовы», считая его величайшим из когда-либо написанных в мировой литературе. Напомню и то, что в контексте этого романа значительную роль играет поэма о Великом инквизиторе, рассказанная Иваном Карамазовым своему младшему брату Алеше.

Действие в поэме происходит в Испании, в Севилье, в ХVI столетии, то есть во время страшной инквизиции, когда многие еретики сжигались на кострах во славу Божию. Господь решил посетить детей своих и в человеческом образе появился среди них, творя чудеса исцеления и воскрешая к жизни мертвых. Девяностолетний старец Великий инквизитор, явившийся свидетелем сострадательных деяний Господа, велит стражникам схватить его и препроводить в тюрьму, находящуюся в здании святого судилища. Через некоторое время этот старец приходит в тюрьму к Господу, и между ними развертывается примечательный разговор, точнее, монолог, ибо Господь молчит, а Великий инквизитор задает ему вопросы, сам же отвечает на них и высказывает свои суждения по поводу свободы, рабства, искушения и счастья человека. При этом он обвиняет Господа в том, что тот вместо того, чтобы овладеть свободой людей, предоставил ее им и тем самым обрек их на мучения, ибо свобода привела к бунту, истреблению друг друга, рабству. Свободным же человек становится тогда, когда он отказывается от своей свободы, покоряется Великому инквизитору и священникам, предоставляющим ему тихое, смиренное счастье слабовольного существа.

Поэма о Великом инквизиторе содержит целый комплекс идей об отношении между свободой и рабством, грехом и искуплением, Богом и человеком. Все эти идеи требуют глубокого осмысления, ибо они не только способствуют раскрытию мировоззрения Достоевского, но и во многом оказываются созвучными современной эпохе. Затронутая русским писателем проблематика была, несомненно, актуальной, неоднократно привлекавшей к себе внимание исследователей (см., напр.: Розанов, 1906).

Однако ее обстоятельное рассмотрение выходит за рамки данной работы. Применительно к освещаемым вопросам о влиянии Достоевского на интеллектуальное развитие Фрейда важно прежде всего обратить внимание на то, что некоторые сравнения, содержащиеся в поэме о Великом инквизиторе, нашли свое отражение в книге основателя психоанализа «Будущее одной иллюзии» (1927).

В поэме, или легенде, о Великом инквизиторе девяностолетний старец говорит Христу о том, что люди с охотой подчинятся воле служителей церкви, будут гордиться своим смирением перед ними, а последние разрешат им грешить. «О, мы разрешим им и грех, они слабы и бессильны, и они будут любить нас как дети за то, что мы позволим им грешить. Мы скажем им, что всякий грех будет искуплен, если сделан будет с нашего позволения; позволяем же им грешить потому, что их любим, наказание же за эти грехи, так и быть, возьмем на себя. И возьмем на себя, а нас они будут обожать как благодетелей, понесших на себе их грехи перед Богом» (Достоевский, Полн. собр. соч., т. 14, с. 236).

Аналогичные рассуждения имеют место и у Фрейда. Так, говоря об усвоении религиозных предписаний человеком, он обратил внимание на то, что, наблюдая за религиозным послушанием, священники всегда шли навстречу людям, позволяя им грешить. При рассмотрении этого вопроса Фрейд дает следующее объяснение. «Совершенно очевидно, – пишет он в своей книге «Будущее одной иллюзии», – что священники могли поддерживать в массах религиозную покорность только ценой очень больших уступок человеческой природе с ее влечениями. На том и порешили: один Бог силен и благ, человек же слаб и грешен» (Фрейд, 1989, с. 126).

И это не единственное совпадение, встречающееся в работах Достоевского и Фрейда. В своем размышлении о роли религии в жизни человека основатель психоанализа неоднократно высказывал различные соображения, по своей сути воспроизводящие идеи, выраженные русским писателем в легенде о Великом инквизиторе. Правда, при осмыслении религиозной проблематики Фрейд не делает каких-либо ссылок на соответствующие страницы романа «Братья Карамазовы». Однако в своей работе «Достоевский и отцеубийство» он не только дает высокую оценку этому роману, но и подчеркивает, что легенда о Великом инквизиторе представляет собой одно из высочайших достижений мировой литературы (Freud, CPW, v. XXI, p. 177).

Сравнительный анализ работ Достоевского и Фрейда свидетельствует также о том, что основателю психоанализа настолько понравились некоторые положения русского писателя, высказанные им в различных романах, что он охотно взял их на вооружение и не раз использовал в своих трудах. В частности, Фрейду чрезвычайно понравилась характеристика Достоевским психологии как «палки о двух концах». Весьма примечательно, что это выражение неоднократно используется в целом ряде работ и Достоевского, и Фрейда.

В романе «Преступление и наказание» выражение «психология – палка о двух концах» вкладывается в уста Раскольникова, который размышляет с собой после своего визита к приставу следственных дел Порфирию Петровичу, после завершения словесной дуэли, закончившейся тем, что он чуть не выдал себя в процессе обсуждения мотивов поведения преступника, убившего старуху-процентщицу и ее сестру. Припоминая минувшие события, когда он под воздействием какого-то непонятного ему влечения вернулся на место преступления, Раскольников пришел к выводу, что у Порфирия Петровича нет никаких фактов, подтверждающих его подозрения относительно убийцы, нет ничего конкретного, «кроме психологии, которая о двух концах».

Эта же характеристика психологии повторяется и в романе «Братья Карамазовы» в речи защитника Фетюковича, приводящего различные оправдательные аргументы в пользу подсудимого Дмитрия Карамазова, обвиняющегося в убийстве своего отца. После речи прокурора, построенной на раскрытии психологии преступления, адвокат по-своему интерпретирует все представленные на суд доказательства вины подсудимого. При этом он замечает, что психология хоть и глубокая вещь, «а все-таки похожа на палку о двух концах». В противоположность рассуждениям прокурора защитник так использует психологическую аргументацию, что практически представляет перед судом присяжных совершенно другую психологию. Он прибегает к ней для того, чтобы наглядно показать, как и каким образом из психологии можно вывести все что угодно.

В работе «Достоевский и отцеубийство» Фрейд обращает внимание на то, что в романе «Братья Карамазовы» в речи защитника на суде прозвучала насмешка над психологией, названной «палкой о двух концах». Он не может отнести подобную насмешку к психологическому знанию как таковому, поскольку психоанализ рассматривается им в качестве одной из частей психологии как науки. По его убеждению, насмешку заслуживает отнюдь не психология, а такой процесс дознания, в результате которого обвинение в совершенном преступлении выдвигается против человека, на самом деле не являющегося реальным убийцей. Правда, в романе Достоевского «Братья Карамазовы» вряд ли речь идет о насмешке над психологией как таковой. При всем том, что русский писатель подчас действительно не выражал какого-либо особого почтения по отношению к психологии, тем не менее он не отрицал ее значения в плане возможного понимания с ее помощью природы человека. Поэтому когда в романе «Братья Карамазовы» защитник Фетюкович демонстрирует в суде перед присяжными свое искусство выведения из психологии выводов, совершенно противоположных заключениям прокурора, то он тем самым хочет показать зависимость психологии от того, в каких руках она находится и кем используется. И это насмешка не над психологией вообще, а над злоупотреблением ею со стороны некоторых людей, преследующих свои корыстные цели. Неслучайно, называя психологию «палкой о двух концах», защитник, в конечном счете, вынужден сделать пояснение: «Я говорю про излишнюю психологию, господа присяжные, про некоторое злоупотребление ею».

В данном случае не имеет значения, насколько адекватным является понимание Фрейдом того, что в действительности подразумевал Достоевский, вкладывая в уста защитника фразу о психологии «как палки о двух концах». Важнее другое. А именно то, что основатель психоанализа воспринял образное сравнение, введенное в оборот русским писателем. И не просто воспринял, но и использовал его в последующих своих трудах, как это имело место в работах, опубликованных в начале 1930-х годов. Так, например, в работе, посвященной анализу одного случая истерии (1831), Фрейд вновь ссылается на роман Достоевского «Братья Карамазовы» и в связи с этим приводит фразу о психологии «как палке о двух концах». А в работе «Женская сексуальность» (1931) он пишет о «кастрационном комплексе» в женском характере и считает, что возможные возражения против его понимания женской психологии в связи с ранее рассмотренными им представлениями об эдиповом комплексе и подавлении «женского начала» напоминают знаменитое выражение Достоевского «палка о двух концах» (Freud, CPW, v. XXI, p. 230, 252).

Как видим, в своих работах основатель психоанализа действительно использовал ряд идей, ранее высказанных русским писателем. Это свидетельствует о том, что, во-первых, ему были близки по духу многие размышления Достоевского о человеке, мотивах его поведения, преступлении и наказании, вине и раскаянии, а во-вторых, он был не прочь заимствовать некоторые из них, считая их верными, художественно привлекательными, способствующими лучшему пониманию человеческой души. Фрейду не могли не импонировать писательские портретные зарисовки облика различных героев, наглядно иллюстрирующие перед читателями всю сложность переживаний человека, постоянные ошибки и коллизии, происходящие в результате столкновения между собой противоположных влечений индивида, многочисленные драмы и трагедии, разыгрывающиеся в недрах человеческой души при обострении внутрипсихических конфликтов, вызванных к жизни укорами и терзаниями, мучениями и болью, порождаемыми преступной совестью. И, конечно же, его внимание не могли не привлечь мастерски описанные Достоевским повороты событий, образно демонстрирующие силу бессознательных влечений человека, не доходящих до его сознания и вызывающих раздвоенность, расщепленность личности, а также бурное проявление чувств, стирающих грань между гением и злодейством, мудростью и глупостью, прозорливостью и идиотизмом, здоровьем и болезнью. Как никому другому, ему были близки размышления русского писателя о разрушении целостности сфер общения человека и его мировосприятия, которое осуществляет «нервозная, измученная и раздвоившаяся природа людей нашего времени» («Бесы»).

И если Достоевский средствами художественного изображения дает яркие примеры проявления нервозности героев своих произведений, то Фрейд с помощью психоаналитического метода пытается раскрыть внутренние механизмы возникновения неврозов. Собственно говоря, его клиническая и теоретическая деятельность как раз и была направлена на то, чтобы с психоаналитических позиций выявить глубинные процессы, способствующие образованию симптомов, на основе которых развиваются психические заболевания человека. Он исходит из того, что невроз является следствием неведения человеком душевных процессов, о которых ему следовало бы знать. Как и невротик, здоровый человек тоже может не осознавать внутренних процессов, протекающих в его душе. Однако, если здоровый человек не понимает смысла происходящего в глубинах его психики и не видит логических связей между прошлым и настоящим, то это все же не сказывается на его жизнедеятельности. Все возможные конфликтные ситуации разрешаются у нормального человека на уровне символических представлений, наиболее активно проявляющихся в сновидениях, научном или художественном творчестве, юморе и другой деятельности, не вызывающей крайне негативных эмоций. В отличие от здорового человека у невротика, по мнению Фрейда, психика находится во власти «вытесненного» бессознательного, в результате чего конфликтные ситуации получают только видимость разрешения. Нарушение логических связей между прошлым и настоящим ведет к тому, что смысл происходящего ускользает из сознания человека, а незнание им глубинных процессов, постепенно становящееся патологическим, вызывает бесконечные сомнения, мучительные переживания и болезненные страдания.

Описывая картины раздвоения сознания и проявление нервозности героев своих романов, Достоевский тем самым хотел обратить внимание читателей на то, что каждый человек отнюдь не запрограммирован в своей деятельности исключительно внешними обстоятельствами и условиями жизни. Человек наделен природными задатками, а его внутренний мир столь многообразен, таинствен и противоречив, что человек далеко не всегда способен осознать мотивы своего поведения. Фрейд также сосредоточивается на освещении данной проблематики. Но он не только показывает динамику развертывания внутрипсихических процессов, ведущих к вытеснению из сознания человека его бессознательных желаний, но и объясняет причины возникновения неврозов или иных форм психических расстройств.

Свою задачу как писателя Достоевский усматривал в том, чтобы обнажить перед читателем сомнения, переживания и нравственные муки героев своих романов и тем самым дать понять, что все это, в принципе присущее каждому человеку, отнюдь не чуждо и самому читателю. Фрейд же как ученый стремится оказать не столько эмоциональное, сколько логическое воздействие на своего читателя. С этой целью он дает психоаналитическое объяснение механизмов формирования человеческой психики и демонстрирует перед ним соответствующие процедуры самоанализа и врачебной помощи, способствующие осознанию человеком своих бессознательных влечений, изживанию им своих болезненных симптомов, реализации возможностей и перспектив возвращения к нормальной, здоровой жизнедеятельности.

Достоевский вывернул наизнанку душу человека, заставив его публично исповедоваться в своих греховных помыслах и действиях. Фрейд заглянул по ту сторону сознания личности, обнажив перед ней древний мир желаний и влечений с его сексуальной символикой, своеобразным, требующим расшифровки языком бессознательного, иносказательным смыслом, стоящим за обычными психическими актами. Оба затронули такие струны человеческой души, которые отнюдь не предназначены для извлечения приятных и благопристойных звуков, удовлетворяющих изысканному вкусу любителей классической музыки. Напротив, предупреждающим барабанным боем, натягивающим нервы человека до предела, они раскрыли перед ним глубокую пропасть людских страстей и пороков, в которую может сорваться каждый смертный, становясь или непримиримым и злобным бесом, или вызывающим симпатию идиотом, или убегающим в болезнь, как в монастырь, невротиком, или страдающим навязчивыми идеями психопатом.

Таким образом, Достоевский и Фрейд, причем каждый по-своему, преследовали одну и ту же цель: путем освещения разнообразных сторон жизни человека, скрытых от него самого и не дающих ясного представления ни о внутренних конфликтах, ни об истинных мотивах поведения, добиться понимания того, что без осмысления природы бессознательных влечений индивида, его комплексов и внутренних установок невозможно адекватное постижение человеческого существа как верующего и сомневающегося, добропорядочного и злобствующего, миролюбивого и агрессивного, бескорыстного и эгоистичного, всепрощающего и ненавидящего, сострадательного и бесчувственного. В этом отношении Достоевский был, образно говоря, художественно одаренным психологом, а Фрейд – психоаналитически одаренным писателем.

Не будет, по всей вероятности, большой натяжкой и иное сравнение. Скажем так: русский писатель был психоаналитиком литературы, а венский психоаналитик – художником научной психологии. Достоевский аналитически тонко разобрался в хитросплетениях человеческих страстей. Фрейд, подобно писателю, в изящной, образной и доступной форме писал о бессознательных влечениях человека. Недаром русского писателя часто называли психологом, а венскому психоаналитику в 1930 году присудили литературную премию Гете за его блестящие публикации. Другое дело, что Достоевский создавал свои гениальные романы задолго до появления Фрейда на психоаналитическом Олимпе, в то время как венский врач-невропатолог имел возможность не только приобщиться к литературным шедеврам русского писателя, но и с позиций психоаналитического учения оценить их, по-своему подойти к интерпретации художественного творчества и жизнедеятельности их автора.

Какова же специфика психоаналитической интерпретации творчества Достоевского? Как конкретно Фрейд анализирует его работы, помимо той высокой оценки «Братьев Карамазовых» и легенды о Великом инквизиторе, которую он дал и о которой уже упоминалось? Под каким углом зрения он рассматривает Достоевского, внесшего значительный вклад в сокровищницу мировой литературы?

Надо сказать, что Фрейд не ограничился признанием литературных заслуг Достоевского. Он подошел к рассмотрению его многогранной личности с разных сторон, попытавшись взглянуть на него как на писателя, невротика, мыслителя и грешника. Разумеется, Фрейд не был первым, кто отважился увидеть русского писателя в этих четырех ипостасях. Сколько было разнообразных попыток представить Достоевского не только в качестве талантливого писателя и неординарного мыслителя, но и в образе великого грешника, воплотившего в героях своих романов разнообразные пороки, свойственные, по мнению некоторых литературных критиков, ему самому, или одаренного воображением невротика, привнесшего в художественную литературу собственное мироощущение, основанное на эпилептических припадках, имевших место в жизни русского писателя! Так, например, до Фрейда русский исследователь В. Чиж посвятил специальную работу Достоевскому как психопатологу, считая, что в своих романах он описал такое количество душевнобольных, которое оказалось не под силу какому-либо другому художнику в мире, и что собрания сочинений Достоевского – это почти полная психопатология (Чиж, 1885, с. 2, 5).

Фрейду не принадлежит приоритет и в использовании психоаналитического подхода к исследованию жизни и творчества Достоевского. Он разработал психоаналитический метод изучения человека и культуры, включая художественные произведения живописи, поэзии, литературы. Под его непосредственным влиянием многие психоаналитики еще при жизни своего учителя предприняли разнообразные попытки применения психоанализа в науках о духе.

Некоторые из них использовали психоаналитические идеи и концепции также по отношению к художественной литературе, в том числе при осмыслении литературного наследия Достоевского. В частности, целиком и полностью разделяя психоаналитическое учение Фрейда, один из его последователей – И. Нейфельд осуществил психоанализ русского писателя. Он исходил из того, что описанные Фрейдом механизмы функционирования человеческой психики легко обнаруживаются в образах героев Достоевского. В опубликованной в 1923 году на немецком языке работе И. Нейфельд пришел к выводу, что жизнь и творчество русского писателя, его чувства и дела, а в конечном счете и его судьба – все это обусловлено эдиповым комплексом, значение которого в жизнедеятельности человека было раскрыто основателем психоанализа (Нейфельд, 1925, c. 96).

Работа И. Нейфельда о Достоевском вышла под редакцией Фрейда. Судя по всему, основатель психоанализа остался доволен как психоаналитическим видением творчества русского писателя, так и конечными выводами, вытекающими из данного исследования. В противном случае он вряд ли бы стал ссылаться на работу Нейфельда и называть ее превосходным очерком. Именно такую характеристику он дал в своей публикации «Достоевский и отцеубийство», подчеркнув в конце психоаналитического рассмотрения творчества и жизнедеятельности русского писателя то обстоятельство, что большинство изложенных им взглядов содержится в ранее написанной книге Нейфельда. Так что еще при жизни Фрейд не был одинок в попытке психоаналитического толкования Достоевского как писателя, мыслителя, невротика и грешника.

Не буду подробно останавливаться на всех нюансах, характерных для фрейдовского толкования творчества и жизнедеятельности русского писателя, нашедшего отражение в его работе «Достоевский и отцеубийство». Это особая задача, предполагающая обстоятельное рассмотрение психоаналитических идей, используемых при анализе художественных произведений. Она может быть реализована в контексте литературной критики, имеющей непосредственное отношение к осмыслению различных подходов, применяемых теми или иными авторами в процессе изучения наследия Достоевского. Ограничусь лишь некоторыми соображениями, вносящими, как мне представляется, дополнительные штрихи в понимание отношения Фрейда к русскому писателю.

Определяя место Достоевского в одном ряду с Шекспиром и причисляя его романы к величайшим достижениям мировой литературы, Фрейд не стремится раскрыть существо художественного творчества русского писателя. И не потому, что рассмотрение этого вопроса представляется ему излишним или не требующим серьезного внимания. Достаточно вспомнить, что в ранние периоды своей теоретической деятельности он предпринимал значительные усилия, направленные на осмысление проблем, связанных с постижением сути художественного творчества. Об этом свидетельствуют, в частности, его размышления, специально посвященные разбору таких художественных произведений, как «Градива» В. Йенсена, «Росмерсхольм» Г. Ибсена, «Король Лир», «Гамлет» и «Макбет» В. Шекспира, а также его работа «Поэт и фантазия», в которой он рассматривает функции искусства, психологию поэтического творчества, специфику психологических романов.

Обращаясь к роману Достоевского «Братья Карамазовы», Фрейд отказывается от задачи постижения сути художественного творчества потому, что со временем пришел к твердому убеждению в невозможности реализации ее средствами психоаналитического исследования. В работе «Достоевский и отцеубийство» он с самого начала говорит буквально следующее: перед проблемой писательского творчества психоанализ должен сложить оружие. Практически Фрейд здесь повторяет ранее высказанную им мысль о том, что психоанализу недоступна сущность художественного творчества. Мысль, отчетливо прозвучавшую в его работе о Леонардо да Винчи, опубликованной еще в 1910 году (Фрейд, 1912, с. 117).

Это убеждение разделялось им и в последующие периоды теоретической деятельности, свидетельством чего является, например, высказывание Фрейда в предисловии к работе М. Бонапарт о творчестве Э. По, в котором он еще раз подчеркнул: психоаналитическое исследование не в состоянии объяснить гений поэта (Freud, CPW, v. XXII, p. 254).

Фактически отношение Фрейда к Достоевскому как писателю ограничивается признанием его литературных заслуг. Но вот рассмотрение его в качестве мыслителя-этика сопровождается утверждениями, согласно которым Достоевский как моралист уязвим и бесславен. Он обладал даром проникновения в тайники человеческой души и любви к униженным и оскорбленным, ему был открыт апостольский путь служения людям. Однако, как считает Фрейд, подчинившись мирскому авторитету (царю) и отдавая дань славянофильским умонастроениям, граничащим с русским национализмом, он тем самым проиграл нравственную борьбу и упустил возможность стать освободителем человечества.

Фрейд не обсуждает подробно вопрос, связанный с рассмотрением «слабостей» Достоевского как моралиста. Его суждения о нравственном совершенстве и греховности человека, его покаянии и сделке с совестью заслуживают внимания. Но конечные выводы не представляются убедительными. Они, по сути дела, не подкреплены серьезной аргументацией и свидетельствуют скорее о весьма произвольных допущениях, нежели о реальных фактах, всесторонне и обстоятельно рассмотренных Фрейдом. Разумеется, внутренняя борьба Достоевского с самим собой, сопряженная с размышлениями о добре и зле, преступлении и наказании, вине и раскаянии, жизни и смерти, духовных ценностях и христианских идеалах, боге и дьяволе, отмечена печатью многочисленных сомнений и колебаний, нашедших отражение в его произведениях. Но отсюда вовсе не вытекает заключение, к которому пришел Фрейд и согласно которому Достоевский «присоединился к тюремщикам» и, следовательно, культура будущего не многим будет ему обязана. Напротив, оказывается, что по прошествии времени такие максимы Достоевского, как «высшая гармония не стоит слезинки хотя бы одного только замученного ребенка» и «красота спасет мир», стали императивами культуры, разделяемыми многими представителями человеческого рода.

Как никогда ранее, эти императивы культуры поддерживают сегодня хрупкое равновесие между бытием и небытием, современной человеческой цивилизацией и угрожающей ей глобальной катастрофой.

Что касается зачисления Достоевского в стан грешников, то Фрейд ограничивается несколькими замечаниями о мотивации преступных деяний вообще и наблюдаемом среди части исследователей соблазне причислять русского писателя к преступникам на основании насыщенности его романов убийцами, насильниками и иными персонажами, вызывающими у читателя отвращение, негодование, протест. Преступнику свойственны обычно черты безграничного себялюбия и сильной деструктивной наклонности, в то время как у Достоевского обнаруживалась поразительная способность любить других людей, быть сострадательным и добрым. Вместе с тем, как считает Фрейд, основываясь на высказываниях Н. Страхова, С. Цвейга и Р. Фюлоп-Миллера о Достоевском, можно заключить, что личность русского писателя характеризовалась некоторыми деструктивными и садистскими чертами, связанными с его неврозом. Но деструктивные наклонности Достоевского были обращены главным образом вовнутрь, на самого себя, что и нашло отражение в его литературном творчестве.

Поскольку психоанализ ориентирован на выявление причин возникновения неврозов человека, то нет ничего удивительного в том, что его основатель уделяет столь значительное внимание рассмотрению вопроса, связанного с определением существа невроза у Достоевского и формами его проявления в жизни. Известно, что русский писатель был подвержен тяжелым припадкам и многие называли его эпилептиком. Фрейд исходит из того, что эпилепсия была лишь симптомом его невроза, развившегося на основе травмы, пережитой им в связи с трагической судьбой отца – убийством его крестьянами. Правда, в последнее время некоторые исследователи выдвигают гипотезу, согласно которой убийство отца Достоевского является сомнительной версией, не подтверждающейся имеющимися в распоряжении биографов русского писателя фактами.

Разумеется, для биографов установление истины в этом вопросе является важным и необходимым. Для психоаналитика же это не имеет существенного значения в плане понимания истинных причин возникновения у человека невроза. Смерть отца Достоевский пережил на восемнадцатом году жизни, а психоаналитическое видение истоков невротического заболевания связано с поиском глубинных причин, уходящих своими корнями в раннее детство. Поэтому если бы кто-нибудь усмотрел необоснованность Фрейдом тезиса об убийстве отца как ключевом пункте невроза Достоевского на том основании, что факт убийства не столь уж достоверен, то сам по себе такой аргумент ничего не говорил бы ни о сомнительности выводов основателя психоанализа, ни о проблематичности использования его учения при осмыслении жизнедеятельности писателя.

Первые припадки у Достоевского имели место в детские годы и вызывались, по свидетельству его близких, страхом смерти, боязнью умереть. С точки зрения психоанализа, подлинный смысл подобных припадков состоит в отождествлении ребенка с умершим человеком или с живым, но которому желают смерти. Для мальчика таким человеком обычно является отец, и поэтому припадок ребенка означает самонаказание за его желание смерти отца. В работе «Тотем и табу» (1913) Фрейд попытался показать, что отцеубийство является изначальным преступлением человечества, когда объединившиеся между собой сыновья убили своего отца, вершившего власть в первобытной орде. Отзвук этого преступления до сих пор вызывает противоречивые чувства в душе каждого человека.

При рассмотрении личности Достоевского Фрейд ссылается на ранее выдвинутые им идеи психоаналитического объяснения отцеубийства, считая, что желание смерти отца породило у маленького мальчика вину и вызвало у него припадки, а последующая смерть отца, когда фантазии стали реальностью, придала припадкам эпилептический характер. Будучи взрослым, Достоевский, по мнению Фрейда, не мог освободиться от угрызений совести в связи с намерением убить отца. Это обстоятельство предопределило его двойственное отношение к государственному авторитету (царю) и к вере в бога, а также нашло свое отражение в его литературном творчестве.

Не берусь судить о том, насколько оправданны с медицинской точки зрения подобные суждения Фрейда о болезни Достоевского.

Полагаю, что компетентные в этом вопросе специалисты придут к определенным выводам, подтверждающим или опровергающим психоаналитическое объяснение эпилептических припадков. В контексте излагаемого материала более важным представляется рассмотрение того, как и каким образом психоаналитическое видение личности Достоевского соотносилось с его творчеством, в частности, с фрейдовским пониманием романа «Братья Карамазовы», нашедшим отражение в работе «Достоевский и отцеубийство».

В «Братьях Карамазовых» отчетливо звучит мотив отцеубийст

ва. Собственно говоря, основной сюжет романа и вытекающие из него драматические развязки как раз и покоятся на этом мотиве, рассматриваемом Фрейдом в качестве наиболее существенного, способствующего, по его мнению, лучшему пониманию творчества Достоевского. «Едва ли простой случайностью, – замечает он, – можно объяснить, что три шедевра мировой литературы всех времен – „Царь Эдип“ Софокла, „Гамлет“ Шекспира и „Братья Карамазовы“ Достоевского – трактуют одну и ту же тему, отцеубийство» (Freud, CPW, v. XXI, p. 188).

В греческой драме отцеубийство совершается самим героем, хотя оно и не является преднамеренным с его стороны. В английской драме преступное деяние совершается не главным героем, а другим лицом, для которого данное деяние не является отцеубийством. Как и в «Гамлете», в «Братьях Карамазовых» преступление совершено также другим лицом, однако человеком, связанным с убитым такими же родственными отношениями, как и подозреваемый в отцеубийстве. Подчеркивая эти различия, имеющие место в трех шедеврах мировой литературы, и особо останавливаясь на рассмотрении романа Достоевского, Фрейд считает, что в принципе безразлично, кто на самом деле совершил преступное деяние. С точки зрения психоанализа, существенное значение имеет то, кто носил в своем сердце желание убить отца. В этом отношении, полагает Фрейд, можно считать виновными всех братьев Карамазовых, вплоть до контрастной фигуры Алеши, совестливого и смиренного человека на фоне остальных, преследующих чувственные наслаждения (Дмитрий), циничных (Иван) или, подобно самому Достоевскому, подверженных эпилептическим припадкам (Павел Смердяков).

Если трактовать роман Достоевского с психоаналитических позиций, с точки зрения того, что каждый ребенок испытывает двойственные чувства по отношению к своему отцу, то есть одновременно любит и ненавидит его, восхищается им и желает его смерти, то это может привести к мысли, согласно которой все братья Карамазовы виновны в отцеубийстве. Но вытекает ли подобное заключение, сделанное Фрейдом, из самого романа? Действительно ли Достоевский в художественной форме изобразил именно то, что впоследствии обнаружил Фрейд в своей клинической практике?

Обратимся к роману Достоевского «Братья Карамазовы». Внимательное чтение его не оставляет сомнений относительно всех реальных и воображаемых событий, связанных с преступным деянием.

Незаконнорожденный Павел Смердяков действительно является отцеубийцей. Он сам сознается в своем преступлении, так описывая сцену убийства перед Иваном Карамазовым: «Я тут схватил это самое пресс-папье чугунное, на столике у них, помните-с, фунта три ведь в нем будет, размахнулся, да сзади его в самое темя углом. Не крикнул даже. Только вниз вдруг осел, а я в другой раз и в третий. На третьем-то почувствовал, что проломил. Они вдруг навзничь и повалились, лицом кверху, все-то в крови».

Будучи подверженным необузданному чувству ревности, в гневе и безрассудстве Дмитрий Карамазов в присутствии своих братьев позволял себе такие высказывания, которые могли быть истолкованы в пользу замышляемого им преступления. «Сумасшедший, ведь ты убил его!» – крикнул Иван. «Так ему и надо! – задыхаясь, воскликнул Дмитрий. – А не убил, так еще приду убить. Не устережете!» В отличие от Дмитрия Иван Карамазов не был вспыльчивым и одержимым любовными страстями, но он тоже высказывал суждения, допускающие мысль об отцеубийстве. Так, спрашивая Алешу о том, считает ли он его способным пролить кровь отца, и получая на это отрицательный ответ, он снисходительно благодарит брата, но в то же время замечает: «В желаниях моих я оставляю за собою в данном случае полный простор». Однако в отношении Алеши Карамазова нельзя сказать, что он каким-то образом, пусть намеком или бессознательным проявлением своих чувств, дает повод для трактовки его поведения, допускающего хотя бы в малейшей степени возможность мысли об отцеубийстве. Напротив, Достоевский изображает его в качестве персонажа, у которого сострадательное и совестливое отношение к людям является не только преобладающим, но и составляющим то нравственное начало, благодаря которому все другие действующие лица романа обретают возможность исповедоваться перед ним в своих грехах, делиться с ним своими сомнениями, испытывать угрызения совести или искренней радости при столкновении с чистым родником жизни.

Смердяков не думал совершать преступление. Он надеялся на то, что это сделает неистовый в злобе Дмитрий Карамазов. Когда же последний, испытывая личное омерзение к своему сопернику в любви и мучителю в жизни, в последнюю минуту встречи с отцом убегает от греха подальше, Смердяков расчетливо и хладнокровно совершает убийство. Он вроде бы и не хотел, но убил. Дмитрий Карамазов, который ненавидел своего отца и боялся, что не удержится от его убийства, тем не менее внутренне не может преступить черту. Он хотел, жаждал убить отца, но не смог этого сделать и после решения суда, признавшего его виновным, в исступлении прокричал: «В крови отца моего не виновен!» Не любящий своего отца, но не помышляющий о его убийстве, Иван Карамазов после свершения Смердяковым преступления мучается сомнениями: «Хотел ли я убийства, хотел ли?» Сам он не хотел, да и не мог стать отцеубийцей, но мог хотеть, чтобы кто-то другой убил отца. Как бы там ни было, проблема отцеубийства действительно затрагивает трех братьев, и психоаналитическое ее объяснение оказывается не столь уж абсурдным, как это может показаться тем, кто не разделяет учения Фрейда об эдиповом комплексе.

Но почему Фрейд считает, что Алеша Карамазов, как и его братья, виновен в отцеубийстве? Разве он желал этого убийства или одобрял само преступление до и после его свершения? А ведь именно из данной посылки исходит Фрейд, когда говорит о виновности младшего брата Карамазовых. Однако, как представляется, сама по себе эта посылка основывается на психоаналитической идеи об эдиповом комплексе, а не на осмыслении характера и нравственной позиции Алеши. Фрейд исходит из того, что мучительные переживания ребенка, имевшие место в раннем детстве и относящиеся к желанию устранить отца, накладывают отпечаток на жизнь взрослого человека, подталкивая его к свершению реального или воображаемого преступления. Но в том-то и дело, что в нравственном отношении для Достоевского первостепенно важными являются благоприятные впечатления детства, а не те деструктивные, вызывающие трепет и страх мучения и угрызения совести, о которых говорит основатель психоанализа. Именно они, в понимании Достоевского, лежат в основе возможного спасения человека от скверны бытия и воздержания его от свершения непристойных поступков, злых деяний. Именно о них упоминает Алеша Карамазов в своей речи, посвященной прощанию с умершим мальчиком Илюшей Снегиревым: «Знайте же, что ничего нет выше, и сильнее, и здоровее, и полезнее впредь для жизни, как хорошее какое-нибудь воспоминание, и особенно вынесенное еще из детства, из родительского дома. Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства, может быть, самое лучшее воспитание и есть. Если много набрать таких воспоминаний с собою в жизнь, то спасен человек на всю жизнь. И даже если и одно только хорошее воспоминание при нас останется в нашем сердце, то и то может послужить когда-нибудь нам во спасение».

Надо полагать, что вовсе не случайно воспроизведенные выше суждения, вложенные в уста Алеши Карамазова, приведены Достоевским на одной из последних страниц романа. В них отражается, на мой взгляд, нравственная позиция как младшего брата Карамазовых, ставящая под сомнение фрейдовские размышления о вине Алеши в отцеубийстве, так и самого Достоевского, позволяющая говорить не только о сходствах, но и о различиях, существующих в мировоззрении русского писателя и венского психоаналитика.

Отметим любопытные совпадения, связанные с особым интересом основателя психоанализа к роману «Братья Карамазовы».

Известно, что в основу сюжета этого романа была положена история одного из товарищей Достоевского по Омскому острогу, осужденного за отцеубийство на каторжные работы. Впоследствии выяснилось, что убийство совершил не отбывающий наказание человек, а его младший брат. Со свойственным ему психологическим проникновением в глубины человеческой души Достоевский расширил и углубил данный сюжет, введя в ткань романа дополнительные лица. По свидетельству дочери писателя Любови Достоевской, создавая тип старика Карамазова, он наделил его многими чертами своего отца. Не исключено, что братья Карамазовы вобрали в себя некоторые характеристики, свойственные братьям Достоевского. Интересно отметить, что у русского писателя было три брата, и в его романе речь идет о четырех братьях. Но самое удивительное, привлекшее внимание Фрейда, оказалось, пожалуй, то, что описанные в романе Достоевского родственные связи частично совпадали с жизненной ситуацией, имевшей место в семье Сергея Панкеева – русского пациента, лечившегося у основателя психоанализа. У отца Панкеева было три брата, и между одним из них и его отцом (дедом русского пациента) возник конфликт на почве любви к одной и той же женщине. По-своему осмысливая эту семейную драму, мать Сергея Панкеева называла братьев своего мужа не иначе как «братья Карамазовы». Не исключено, что в процессе психоаналитического лечения пациент мог сообщить Фрейду о семейных конфликтах, частично совпадающих с сюжетом, отраженным в романе Достоевского. И коль скоро они обсуждали некоторые работы русского писателя, можно предположить, что Фрейд почерпнул из этого источника идеи, укрепившие его в достоверности ранее выдвинутой им гипотезы об эдиповом комплексе как предопределяющем направленность развития человека и человечества, о чем он вновь писал в очерке «Достоевский и отцеубийство». Во всяком случае это могло быть воспринято им в качестве наглядного примера, иллюстрирующего его психоаналитические взгляды на человека.

Итак, с полным на то основанием можно говорить о том, что, во-первых, Фрейд безусловно интересовался литературным наследием Достоевского, а во-вторых, несомненно почерпнул из него ряд идей, оказавших влияние на развитие его психоаналитических концепций. Основателя психоанализа привлекли прежде всего представления Достоевского о бессознательной деятельности человека. В самом деле, во многих своих романах русский писатель образно описывал бессознательные процессы, протекающие в глубинах человеческой психики и вызывающие мучительные переживания личности, связанные с ощущениями страха, вины, угрызения совести, раскаяния и другими чувствами, вызывающими расщепленность сознания и смятение души. Фрейд, стремившийся средствами психоанализа раскрыть внутренние мотивы бессознательной деятельности человека, не мог не обратиться к литературному наследию Достоевского, справедливо усмотрев в нем прекрасные по своему художественному исполнению и психологически глубокие по содержанию зарисовки, обнажающие внутренний мир личности.

Достоевскому принадлежит заслуга в освещении подпольной жизни личности. Несколько десятилетий до Фрейда он использовал в своих романах понятие «бессознательное», ставшее впоследствии основополагающим в психоаналитическом учении о человеке и культуре. Задолго до появления психоанализа он обращался к сновидениям, вплетение которых в контекст рассматриваемых им сюжетов оказалось важной и необходимой частью постижения внутреннего мира личности. Со временем все эти средства проникновения по ту сторону сознания, используемые русским писателем в своем творчестве, приобрели особый смысл и специфическое значение в психоанализе. Можно, пожалуй, сказать, что Достоевский предвосхитил психоанализ, а Фрейд поставил его на научную основу. Оба они способствовали развитию представлений о человеке как существе, подверженном искусу необузданных страстей и влечений. И тот и другой стремились докопаться до истоков и причин, обусловливающих болезненное расщепление человеческой психики. Каждый из них по-своему понимал нравственные императивы жизни и возможности обретения человеком душевного равновесия.

По силе художественного отображения действительности Достоевский был не меньшим психоаналитиком, чем Фрейд. По тщательности раскопок глубинных пластов человеческой души и образному описанию бессознательных процессов венский психоаналитик был, пожалуй, не меньшим реалистом (в том смысле, какой вкладывал в это понятие Достоевский, называя себя реалистом, а не психологом), чем русский писатель.

Таковы, на мой взгляд, основные параллели, которые можно провести между Достоевским и Фрейдом. Думаю, что при более обстоятельном рассмотрении многообразных связей между творчеством русского писателя и психоаналитическим учением венского врача, чему должно быть посвящено специальное исследование, обнаружатся также и иные концептуальные сходства и различия между ними. Не исключено, например, что, помимо других источников, оказавших воздействие на формирование представлений Фрейда о развитии человечества как постоянной борьбе между влечениями людей к деструктивности и их влечениями к самосохранению, литературное наследие Достоевского играло не последнюю роль. Если основатель психоанализа внимательно читал роман «Идиот», то он, быть может, сознательно или бессознательно зафиксировал для себя выраженную одним из героев мысль, согласно которой «закон саморазрушения и закон самосохранения одинаково сильны в человечестве». Но в данном случае мне хотелось бы подчеркнуть другое. А именно то, что даже немногие, выявленные в работе параллели между Достоевским и Фрейдом позволяют, надеюсь, с полным на то правом говорить об интересе последнего к русской культуре.

Литература

Достоевская А. Г. Воспоминания. М., 1987.

Достоевский Ф. М. Полн. cобр. соч.: В 30 т. Л., 1973.

Карякин Ю. Достоевский и канун XXI века. М., 1989.

Нейфельд И. Достоевский. Л.—М., 1925.

Ницше Ф. Соч.: В 2 т. М., 1990. Т. 2.

Розанов В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. СПб., 1906.

Фрейд З. Будущее одной иллюзии // Ницше Ф., Фрейд З., Фромм Э., Камю А., Сартр Ж.-П. Сумерки богов. М., 1989.

Фрейд З. Леонардо да Винчи. М., 1912. С. 117.

Фрейд З. Психология бессознательного. М., 1989.

Фрейд З. Толкование сновидений. М., 1913.

Чиж В. Достоевский как психопатолог. М., 1885.

Freud S. The Standart Edition of the Complete Psychological Works. London, 1975.

Minutes of the Vienna Psychoanalytic Society. V. IV: 1912–1918 / Ed. by H. Nunberg, F. Federn. NY, 1975.

Minutes of the Vienna Psychoanalytic Society. V. III: 1910–1911 / Ed. by H. Nunberg, E. Federn. NY, 1974.

The Wolf-Man and Sigmund Freud / Ed. by M. Gardiner. Harmondsworth. 1973.

Россия глазами психоаналитика

Как было показано в предшествующих разделах работы, Фрейд интересовался Россией, ее культурой и психологией русских людей. Причем его повышенное внимание к России не было связано только с распространением психоаналитических идей среди части русской интеллигенции и с желанием узнать, как и в какой степени эти идеи стали прорастать на русской почве. Напомню, что интерес к России проявился у Фрейда до того, как возник психоанализ. По мере же его знакомства с выходцами из этой загадочной страны и русской литературой внимание Фрейда к России усиливалось. Оно оказалось устойчивым на протяжении всей его многолетней деятельности. Не случайно в ряде работ, относящихся к концу 20 – началу 30-х годов, он так или иначе затрагивал отдельные вопросы, связанные с социально-экономической и культурной ситуацией в России, сложившейся после Октябрьской революции. Фрейд не был специалистом по литературному наследию Достоевского, не был он специалистом и по русской культуре. Однако это не служило препятствием для него при осмыслении идей русского писателя, при попытках понять психологию русского человека, разобраться в культурных преобразованиях в России, вызванных к жизни революцией 1917 года. Поэтому не стоит умалять значения фрейдовских усилий, направленных на психоаналитическое осмысление России. Коль скоро после всего вышесказанного соотнесенность Фрейда с русской культурой не представляется чем-то надуманным, а предстает в качестве одного из источников его размышлений о человеке, то имеет смысл специально остановиться на выяснении вопросов о том, как и под каким углом зрения основатель психоанализа смотрел на Россию, какие оценки давал происходящим в ней изменениям, что думал о ее дальнейшем развитии. Рассмотрение этих вопросов является важным не только в плане понимания мировоззрения Фрейда, но и в связи с переосмыслением прошлого нашей страны, долгое время остававшейся в тисках идеологических штампов и стереотипов, не допускавших инакомыслия.

Очевидно, что в процессе лечения русских пациентов Фрейд стремился понять их психологию, образ мышления и действия. Установившиеся контакты с учеными и врачами, выходцами из России, давали ему возможность соприкоснуться с русской научной мыслью и клинической практикой. Знакомство с работами Мережковского и литературным наследием Достоевского позволило Фрейду составить определенное впечатление о специфических чертах характера русского человека. Переписка и личное общение с Лу Андреас-Саломе также отразились на его общих представлениях о России. Все это, несомненно, способствовало проявлению интереса со стороны Фрейда как к постижению загадочной русской души, которая, говоря словами одного из героев романа Достоевского «Идиот», «для многих потемки», так и к рассмотрению различных сюжетов, связанных с развитием России.

Из переписки с Юнгом следует, что первоначальные суждения о русском характере Фрейд вынес не из непосредственного соприкосновения с выходцами из России, а на основе тех данных, которые ему сообщил цюрихский врач. Согласно этим представлениям, русский человек не отличался достаточными способностями к кропотливой работе и характеризовался некой склонностью к утопической мечтательности. Правда, первоначальные представления Фрейда о русском человеке соотносились, прежде всего, с профессиональной деятельностью российских врачей и вряд ли носили обобщающий характер. Тем не менее только впоследствии, когда он имел возможность лично познакомиться с русскими людьми – пациентами или коллегами по работе, а также окунуться в литературный мир Мережковского и Достоевского, его представления о русской душе стали более содержательными.

У Фрейда нет ни одной работы, специально посвященной психоаналитическому толкованию русской души. Однако в ряде своих исследований он неоднократно обращается к русскому материалу, способствующему, на его взгляд, углубленному пониманию как тех или иных положений психоанализа, так и особенностей русского характера. В частности, внося изменения в психоаналитическое объяснение феномена страха, Фрейд апеллировал к сюжетам, непосредственно связанным с его анализом волкофобии, имевшей место у русского пациента Сергея Панкеева. Это нашло отражение в работе «Торможение, симптом и страх» (1926), где он пересмотрел ранее высказанное им предположение о роли вытеснения как причины образования страха. Отталкиваясь от русского материала как одного из источников, приведших к модификации психоаналитических постулатов, Фрейд пришел к выводу, что не вытеснение порождает страх, а, напротив, страх создает вытеснение (Фрейд, 1927, с. 29).

Что касается выявления специфических черт характера русского человека, то Фрейд не столь глубоко и обстоятельно рассматривал этот вопрос. И все же, исходя из анализа Достоевского как писателя и моралиста, со ссылками на Ивана Грозного, убившего своего сына и оплакивающего его, основатель психоанализа приходит к выводу, что характерной русской чертой является сделка с совестью. Это соображение высказывается им в работе «Достоевский и отцеубийство». Оно основывается, судя по всему, на размышлениях Фрейда об образе жизни русских людей, мышление и поведение которых представляются ему детерминированными архаическими слоями психики, преобладающими на ранних ступенях развития человеческого существа. Не случайно в одном из писем к Цвейгу, написанном им в 1920 году, в связи с упоминанием творчества Достоевского Фрейд пишет об архаической природе русской души. А несколько лет спустя в работе о Достоевском он замечает, что сделка с совестью как характерная русская черта нагляднее всего проявляется в совершаемом русским человеком преступлении, последующем его раскаянии и вновь замышляемом преступлении. Нечто аналогичное имело место и у древних народов, когда покаяние после убийства служило своеобразным приемом, способствующим освобождению души от угрызений совести, и открывало путь к новым убийствам.

Читая трилогию Мережковского «Христос и Антихрист» или такие романы Достоевского, как «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы», можно, конечно, обнаружить соответствующие пассажи, в которых сделка с совестью выступает в качестве важной характеристики, способствующей постижению внутреннего мира главных героев. Но является ли данная характеристика специфической чертой именно русского человека? Или она наряду с другими, не менее существенными характеристиками, составляет одну из граней призмы, через которую лучше высвечивается образ человека как такового, наделенного противоречивыми чувствами, раздираемого внутриличностными конфликтами, не понимавшего сути происходящего? Разве преступление и раскаяние, ведущее к новому преступлению, характерны только для русских людей? Разве они не встречаются среди других народов, национальный характер которых формируется в культуре, заметно отличающейся от русской, не имеющей с ней ничего общего?

Ориентируясь в своих исследованиях на раскрытие общих механизмов функционирования человеческой психики, Фрейд не уделяет особого внимания рассмотрению национального характера. В отличие от ряда психологов, интересующихся проблемами национального характера, он сосредоточивается скорее на проведении параллелей между душевной жизнью отдельного человека и народных масс, психологией личности и толпы. В этом отношении основатель психоанализа не делает каких-либо различий между многочисленными народностями, не апеллирует к национальным особенностям, скажем, немцев или англичан. То, что он обратился к освещению специфики русского характера, свидетельствует лишь о его повышенном интересе к России. И он действительно пытается по-своему осмыслить загадочность русской души. Но если Фрейду удалось проникнуть по ту сторону сознания человека и выявить скрытые механизмы функционирования человеческой психики, то отсюда вовсе не следует, что он достиг такого же успеха в понимании природы русской души, загадочность которой пытались постигнуть многие умы даже в самой России, включая Достоевского.

Нельзя сказать, что сделка с совестью не свойственна русскому человеку. Фрейд верно уловил внутреннюю противоречивость самосознания, заставляющего человека признавать свои собственные ошибки, но одновременно и оправдываться перед самим собой, стремиться к постижению истины, но в то же время создавать различного рода иллюзии, связанные со склонностью к самообману. Но сделка с совестью как внутренняя интенция свойственна многим представителям человеческого рода независимо от их национальной принадлежности. Другое дело, становится ли она основной установкой, предопределяющей поведение человека в жизни, или отступает на задний план под натиском очищающего душу самопрозрения о ее пагубности. Национальные черты могут лишь придать этнически окрашенный оттенок раздвоенности сознания и повлиять на своеобразие форм самообмана, но они не сказываются на самой возможности обострения или разрешения индивидуально-личностных конфликтов, возникающих на почве извечных ошибок между сущим и должным.

В своей жизни каждый человек неоднократно подвергается многообразным соблазнам и искушениям. Сделка с совестью ради удовлетворения своих собственных страстей и влечений – отнюдь не редкое явление, постоянно или эпизодически проявляющееся у самых различных представителей человеческого рода. Да и совесть как способность индивида осуществлять самооценку совершаемых им деяний, обладать самоконтролем и осознавать свою ответственность перед другими людьми и самим собой свойственна далеко не всем и не в одинаковой степени. Кстати сказать, Фрейд понимал это и в своих лекциях о психоанализе подчеркивал, что подавляющее большинство людей наделены совестью в весьма скромных размерах. Причем, высказывая подобное соображение, он имел в виду большинство представителей человеческого рода, не соотнося его с какой-либо национальной принадлежностью. Однако, говоря о сделке с совестью, он в силу каких-то соображений отождествил ее с русским характером. Возможно, это вытекало из его психоаналитического прочтения романов Достоевского или из того понимания психологии героев, которое основывалось на фиксации амбивалентных чувств, испытываемых людьми, подобными Раскольникову, в минуты размышления над тем, смеют ли они преступить черту, отделяющую их от простых смертных, смирившихся с обстоятельствами жизни и склонивших свою голову перед неизбежной судьбой.

В работе «Будущее одной иллюзии» (1927) Фрейд внес уточнение в свое понимание характера русского человека, считая, что русская душа воспринимает грех в качестве необходимой ступеньки к наслаждению жизнью и рассматривает его не иначе, как богоугодное дело. Фактически самооправдание склонности человека к греху и его сделки с совестью являются логическим дополнением друг друга и вытекают из фрейдовского толкования отношений между убийством и покаянием, преступлением и наказанием, налагаемым на человека не извне, а изнутри, исходящим не столько от общественных запретов и институтов власти, сколько от индивидуально-личностных переживаний, бесконечно терзающих душу преступника. Причем речь идет вовсе не о том, что Фрейд будто бы оправдывает склонность человека к греху и покаянию, к сделке с совестью и готовности совершить новое преступление. Речь идет об осмыслении основоположником психоанализа скрытых драм и коллизий, разыгрывающихся в душе человека при попытках осознания им мотивов своего поведения. И здесь Фрейд не мог не задуматься над художественным описанием Достоевским внутреннего мира героев его романов, в частности, разъедающих душу сомнений Раскольникова, готового совершить убийство ради собственного испытания своей способности сделать это и мучающегося от сознания пагубности принципа вседозволенности, стремящегося обрести власть над собой путем преступления и ставящего перед собой вопрос о том, имеет ли он на это право, признавшегося в убийстве старухи, отдавшегося в руки правосудия и укоряющего себя в нелепости признания своей собственной вины, не раскаявшегося в совершенном преступлении.

Казалось бы, осмысление проблематики преступления и наказания, греха и покаяния, сделки с совестью и самосознания совпадает в работах Фрейда и в романах Достоевского. Но в том-то и дело, что это совпадение является в основном формальным и только отчасти содержательным. И тот и другой действительно говорят о внутрипсихических конфликтах, возникающих в просвете между преступлением и наказанием независимо от того, являются ли они воображаемыми или реальными, совершаемыми во сне, в болезненном бреду или наяву. Но, исходя из отдельных случаев клинической практики и собственных психоаналитических постулатов, Фрейд сперва делает предельные обобщения, а затем переносит их на русскую душу, рассматривая в качестве ее специфических особенностей сделку с совестью и восприятие греха с точки зрения божественной милости. В то время как своим подробным и точным описанием перипетий судьбы персонажей Достоевский раскрывает внутренний мир своих современников в контексте русской культуры, соотносит его с общечеловеческими ценностями жизни, но при этом не выходит за некие рамки, ограничивающие вторжение в психологию другой нации со своими собственными обобщениями.

Если сравнить между собой эти две позиции, то становится очевидным, что подмеченная Фрейдом склонность индивида к сделке со своей совестью, описанные Достоевским муки совестливого человека составляют общую картину бытия, свойственную человеческому существу как таковому, а не только и исключительно русской душе. Достаточно вспомнить «Братьев Карамазовых» Достоевского и «Доктора Фауста» Т. Манна, чтобы обнаружить общность внутренних переживаний у русского «западника» Ивана Карамазова и у немецкого композитора Адриана Леверкюна. И в том и в другом случае встреча с чертом оказывается роковой для героев Достоевского и Т. Манна, обрекающей их на муки и предопределяющей их дальнейшую судьбу, и, хотя каждый из них по-своему воспринимает черта, искушающего их своими посулами и рассуждениями, тем не менее русский «западник» и немецкий композитор испытывают сходные чувства угрызения совести. Иван Карамазов воспринимает выдвинутый чертом лозунг «Все позволено», но, мучаясь от сознания своей виновности в отцеубийстве, впадает в болезнь. Адриан Леверкюн сознательно идет на сделку с совестью ради реализации своего таланта, но, заключив договор с дьяволом, теряет покой и самого себя.

Фрейд усмотрел в сделке с совестью характерную черту русского человека. Т. Манн показал, что сделка с совестью типична и для немца. Фрейд использовал содержащуюся в легенде о Великом инквизиторе идею о допущении греха как богоугодного дела в качестве одной из ценностей, разделяемых русской душой. Т. Манн в «Докторе Фаусте» высказал мысль о том, что свобода человека – это свобода грешить. И сделка с совестью, и свобода грешить оказываются не специфическими чертами русского характера, как они воспринимаются Фрейдом, а весьма распространенными свойствами, присущими, по мнению Т. Манна, многим людям.

Если говорить об особенностях русской души, как они видятся по крайней мере Достоевскому, на которого опирается Фрейд, то они представлены в ином качестве по сравнению с тем, о чем пишет основатель психоанализа. Так, в «Преступлении и наказании» и «Братьях Карамазовых» на передний план выступают, скорее, не сделка с совестью и свобода грешить, а гордость и смирение как наиболее важные и существенные характеристики русского человека.

Раскольников испытывает душевные муки и страдания не оттого, что посмел преступить черту, поступился совестью и взял на себя грех убийства. Он стыдится своих поступков в силу своей уязвленной гордости, приносящей ему непомерные страдания, и смирения перед вынесенным приговором. Уязвленная гордость и жертвенное смирение вызывают в душе Раскольникова бурю противоречивых чувств. И только любовь дала Раскольникову возможность примирить между собой уязвленную гордость и жертвенное смирение, позволила ему встать на путь обновления.

Дмитрий Карамазов не одержим борением гордости и смирения. Он скорее подвержен стихии разгульных страстей. Но и в его душе берет верх гордость, когда, спасая от бесчестия отца Катерины Ивановны, он не требует от нее ничего взамен. И он встает на путь смирения перед своей судьбой, утратив независимость и буйство перед судом присяжных, выносящих ему приговор «виновен».

Но наиболее рельефно, пожалуй, идея о гордости и смирении русского человека выражена Достоевским в сцене кошмара Ивана Карамазова, в его разговоре с чертом. Именно черт раскрывает перед Иваном Карамазовым его оскорбленную гордость, дразнит его искушением вседозволенности. Именно он напоминает ему и о смирении, которое в условиях русской действительности принимает специфическую форму санкционированного мошенничества.

Судя по всему, Фрейд не обратил должного внимания на эти сюжеты романов Достоевского, свидетельствующие о его взглядах на специфику русской души. Между тем представления о гордости и смирении являются для Достоевского той призмой, через которую он пытался понять и описать внутренний мир русского человека, коллизии и драмы, разыгрывающиеся в его душе, тревоги и сомнения, испытываемые им в повседневной жизни. Речь идет не о гордыне и религиозном смирении, сталкивающихся между собой в мире бренного существования индивида, создающего свои собственные иллюзии, а об уязвленной, оскорбленной гордости и светском смирении, противостоящих друг другу в душе русского человека, обреченного на муки и страдания, но стремящегося с честью и достоинством выдержать их во имя обретения свободы духа.

Нельзя сказать, что Фрейд вообще не понял специфики русской души. В той степени, в какой ему удалось проникнуть по ту сторону сознания личности, в той мере он раскрывает и движущие силы, предопределяющие поведение любого человека, в том числе и русского. Но вот смещение акцента на рассмотрение сделки с совестью и свободы грешить как отличительных черт русского характера закрыло Фрейду доступ к прояснению загадочности русской души. Впрочем, русская душа до сих пор остается загадочной не только для зарубежных специалистов в области психологии, психиатрии или литературы, но и для отечественных ученых и литераторов, пытающихся постичь суть русского характера и далеко не всегда улавливающих тонкие, натянутые до предела струны, создающие ту особую мелодию, которая воспринимается чутким слухом и воспроизводится в сознании как истинно русская. В этом отношении не стоит предъявлять Фрейду требования большие, чем к другим, тем более что он сам не только не причислял себя к знатокам России, но и не претендовал на исчерпывающее понимание русской души.

Нет необходимости и в том, чтобы устанавливать непосредственные связи между воззрениями Фрейда на особенности характера русского человека и его видением перспектив развития России. Однако его отношение к России заслуживает не меньшего внимания, чем рассмотрение вопроса о том, как трактовалась им русская душа.

Итак, каково же было отношение Фрейда к России? С каких позиций он оценивал изменения, происходящие в ней после революции 1917 года?

Занятый клинической практикой и отдававший все свои силы развитию психоаналитического учения о человеке и культуре, Фрейд не проявлял особого интереса к политической жизни различных стран, хотя и следил за развертыванием политических событий в мире, которые так или иначе затрагивали его семью. Первая мировая война принесла ему много волнений, дала обширный материал для исследования военных неврозов, заставила задуматься над проблемами жизни и смерти. Революция 1917 г. вызвала у Фрейда размышления, связанные с дальнейшей судьбой России, ибо, во-первых, это было неординарное событие, дававшее ему возможность соотнести свои представления о развитии человеческой цивилизации с новыми перспективами, открывшимися в ходе революционного переустройства общества, а во-вторых, среди его знакомых были люди русского происхождения, которые делились с ним своими сомнениями относительно возможности сочетания западного образа мышления с архаикой российского быта.

Вполне очевидно, что, переписываясь с Лу Андреас-Саломе, Фрейд не мог не касаться ни ее переживаний по поводу трагических событий в России, ни вопросов, относящихся к пониманию существа революции. Лу Андреас-Саломе воспринимала революцию 1917 года как трагедию страны, в которой она родилась. Отречение царя от престола, смена одного правительства другим, пролетарская революция, гражданская война – все это вызывало у нее глубокое беспокойство, о чем она и писала Фрейду. Основатель психоанализа с пониманием отнесся к тревогам Лу Андреас-Саломе, пытался ее успокоить и морально поддержать. Одновременно он высказывал свои соображения о революции. Так, в своем письме, датированном февралем 1918 года, Фрейд писал о том, что революции желательны только тогда, когда они быстро завершаются, и что их участникам необходимо сдерживать свои страсти, ибо в противном случае революционер может превратиться в реакционера, как это и случилось с некоторыми мятежниками во время французской революции (Sigmund Freud and Andreas-Salome, p. 75).

Когда Сергей Панкеев, потерявший свое состояние во время революции и переживший произвол большевистской экспроприации частной собственности, приехал вновь к Фрейду для прохождения дальнейшего курса лечения, он, по всей вероятности, мог многое рассказать о лично пережитом и увиденном в России.

Да и последующее развитие событий в этой стране, связанное с разгромом русского психоаналитического движения и эмиграцией ряда его видных представителей из России, не могло не сказаться на его настороженном восприятии как самой революции, так и ее последствий. Тем более что Фрейд не относил себя к числу тех, кто усматривал в социальных реформах или насильственном свержении власти эффективное и морально оправданное средство, позволяющее автоматически разрешать все противоречия между человеком и культурой, личностью и обществом.

Будучи ученым и клиницистом, Фрейд исходил из того, что не дело психоаналитика выбирать между различными политическими партиями и не дело врача прибегать к революционным мерам, сказывающимся на радикальном изменении социальных структур и политических институтов власти. Психоаналитик учитывает внешние факторы, оказывающие воздействие на человека, но в первую очередь он занят изучением внутренних механизмов функционирования человеческой психики и конфликтов, возникающих на почве столкновения бессознательных влечений с усвоенными индивидом ценностями жизни, воспринятыми им в процессе воспитания и приобщения к цивилизации. Врач оказывает помощь в осознании больным мотивов своего поведения и причин, вызывающих психические расстройства, но он апеллирует главным образом к самопрозрению человека, а не к насильственному навязыванию ему своих убеждений. Отсюда вытекает нравственная позиция Фрейда, обусловившая его отношение к революции 1917 года и к тем социально-политическим, а также культурным новациям, которые были введены в послереволюционной России.

В дореволюционный период в России были переведены на русский язык многие работы Фрейда. Он знал об этом и, видимо, испытывал вполне понятное чувство удовлетворения, хотя и высказывал сожаление в связи с тем, что в России психоаналитические идеи не пустили глубокие корни, как это имело место в других странах. «В России, – писал Фрейд в 1914 г., – психоанализ весьма известен и распространен, почти все мои книги, как и других приверженцев анализа, переведены на русский язык. Но более глубокое понимание психоаналитических учений еще не установилось» (Фрейд, 1919, с. 23).

Революция 1917 года поначалу не отразилась ни на распространении идей Фрейда в России, ни на развитии русского психоанализа. Его книги по-прежнему переводились на русский язык. Появились и труды русских психоаналитиков, так что в этом отношении основатель психоанализа не мог испытывать какие-либо негативные эмоции.

Только позднее, когда в послереволюционной России стали все отчетливее проявляться тоталитарные тенденции, Фрейд мог узнать о политических гонениях, запрете на психоаналитическую литературу. Последняя переведенная на русский язык в России его работа «Будущее одной иллюзии» была опубликована в 1930 году. В последующие годы какое-либо упоминание о Фрейде вызывало резко негативную реакцию официальных идеологов. Однако это не было характерно только для России. В Германии 1930-х годов психоаналитическое учение Фрейда также подверглось гонению. С приходом Гитлера к власти многие немецкие психоаналитики были вынуждены эмигрировать из Германии, а книги Фрейда были подвергнуты публичному сожжению. Поэтому отношение основателя психоанализа к революции 1917 года и социокультурным изменениям в России определялось скорее не степенью распространения психоаналитических идей в этой стране, а его позицией как ученого, стремящегося понять общую тенденцию развития человеческой цивилизации и развенчать те иллюзии, которые возникают у людей в силу тех или иных обстоятельств жизни.

Разумеется, Фрейду не были чужды нормальные чувства, связанные с эмоциональной реакцией на политические события, происходящие в какой-либо стране или в мире в целом. Очевидно, что критическое, а подчас и резко негативное отношение знакомых Фрейду людей к революции 1917 года и русскому социализму также могло вызвать у него определенную настороженность к политическим и культурным преобразованиям в России. Ведь многие зарубежные ученые и писатели, ранее с восторгом отзывавшиеся о России, изменили свое отношение к ней после революционных событий 1917 года. К их числу принадлежали, в частности, Лу Андреас-Саломе и Райнер Мария Рильке, с которыми, как это было показано в предшествующем разделе работы, Фрейд поддерживал дружеские отношения. Рильке, например, считавший Россию избранной страной, незабываемой таинственной сказкой и чуть ли не своей второй родиной, в 1920-е годы уже иначе воспринимал ее, полагая, что исконная Россия «ушла под землю», о чем он и писал в своем письме Л. Пастернаку незадолго до своей смерти.

Не исключено, что из литературного наследия Достоевского основоположник психоанализа мог узнать о негативном отношении русского писателя к идеям социализма и к революционной партии, претендующей на насильственный захват политической власти. Это умонастроение Достоевского было отчетливо выражено в его романе «Бесы», где он в образной форме показал возможный трагический исход, вызванный к жизни бурной деятельностью социалистов и революционеров. Он изобразил их отнюдь не рыцарями и освободителями русского народа, а честолюбивыми, беспринципными людьми, готовыми ради достижения своих целей пролить невинную кровь. Почти за полвека до революции 1917 года Достоевский дал такую характеристику революционерам, которая лишь сегодня, после непредвзятого освещения белых пятен отечественной истории воспринимается как пророческое предсказание. «Революционная партия тем дурна, – писал он в одной из своих записных книжек, помеченных 1863–1864 гг., – что нагремит больше, чем результат стоит, нальет крови гораздо больше, чем стоит вся полученная выгода. (Впрочем, кровь у них дешева.) <…> Вся эта кровь, которою бредят революционеры, весь этот гвалт и вся эта подземная работа ни к чему не приведут и на их же головы обрушатся» (Достоевский, Полн. собр. соч., т. 20, с. 175).

Так что у любого здравомыслящего человека, не придававшегося иллюзиям и не одурманенного большевистской идеологией, могли быть сомнения в позитивных результатах революционного преобразования России. Фрейд не был исключением в этом отношении. Однако в отличие от людей, эмоционально воспринимавших Россию как страну непримиримых врагов, основатель психоанализа не спешил с выводами и пытался с позиций науки осмыслить происходящее.

Разрабатывая свое учение, Фрейд стремился раскрыть психологию человека. Ему не составляло труда уяснить для себя то обстоятельство, что, наделяя врага самыми ужасными качествами и низкими свойствами, люди обычно создают окольные пути ликования по поводу возможной победы над ним. Поэтому Фрейд был осторожен в своих оценках. Так, например, хотя одно время он воспринимал Сергея Панкеева как врага, способного убить на войне его старшего сына, тем не менее впоследствии основатель психоанализа не только бесплатно лечил русского пациента, бежавшего от революционных преобразований в России за границу, но и оказывал ему материальную помощь. Точно таким же было его отношение и к послереволюционной России. До него доходили сведения о братоубийственной войне в этой стране, об экспроприации частной собственности и изгнании из страны инакомыслящих. И тем не менее, оставаясь прежде всего ученым, полагающимся не столько на свои эмоции, сколько на анализ природы человека, Фрейд рассматривал Россию как страну, осуществляющую небывалый в истории эксперимент, результаты которого пока не ясны ни для тех, кто пришел в ней к власти, ни для сторонних наблюдателей, к числу которых он причислял и себя.

Конечно, с позиций сегодняшнего дня легче давать оценку социально-экономическому и культурному эксперименту, начатому в России после революции 1917 года и продолжавшемуся несколько десятков лет. Можно по-разному относиться к революционным преобразованиям в стране, сравнивать между собой все приобретения и потери, говорить об успехах индустриализации и провалах коллективизации, массовом трудовом энтузиазме людей и не менее массовом их уничтожении в тюрьмах и лагерях, победе над фашизмом в Великой Отечественной войне и многомиллионных жертвах, бездумно и безжалостно принесенных на алтарь ничем не оправданной политики тоталитаризма. Можно с пеной у рта доказывать, что коммунистические ценности жизни являются гуманными и исторически оправданными или показывать их несостоятельность на фоне экономической нищеты России и преуспевания западных стран. Можно убеждать других в достижении социальной справедливости и обретении человеком свободы в условиях русского социализма или приводить примеры, свидетельствующие о непомерной власти бюрократии над личностью, отчуждении людей и их нравственной деградации в обществе «развитого социализма». Однако, как бы ни интерпретировались события минувших десятилетий, какую бы оценку ни давали им различные люди, реальное положение современной России таково, что оно отнюдь не позволяет говорить об успешном завершении начатого в 1917 году социально-экономического и культурного эксперимента. Скорее, напротив, оно вызывает скорбные мысли о том, что, к сожалению, Россия оказалась сегодня в тупике, из которого необходимо найти выход, чтобы не остаться на обочине научно-технического, социального и нравственного прогресса. Во всяком случае многие ее представители прозрели и во всеуслышание заявили: «Так больше жить нельзя!»

Однако все это стало очевидным сегодня, когда самосознание народа обратилось к истории развития послереволюционной России и пришло в ужас от былой слепоты. В период же составления грандиозных планов по революционному преобразованию общества и их практической реализации, освященной официальной идеологией, лишь немногие могли по достоинству оценить происходящее. Как отечественные, так и зарубежные ученые не располагали достоверной информацией, позволяющей в начале эксперимента в России делать какие-либо окончательные заключения. Лишь наиболее прозорливые умы силой своего воображения могли нарисовать картину будущего, которая по прошествии времени оказалась если не адекватной реальности, то во всяком случае недалеко отстоящей от нее. Поэтому, возвращаясь к Фрейду, важно не просто рассмотреть его отношение к послереволюционной России, но показать ход мысли ученого, по-своему оценивавшего осуществляемый в стране эксперимент в период, когда нелегко было понять что-либо в силу неопределенности грядущего.

В своей оценке социально-экономического и культурного эксперимента в послереволюционной России Фрейд исходил из научного мировоззрения, из тех положений, которые им были выдвинуты в рамках психоанализа. Для лучшего понимания его позиции следует, пожалуй, сказать предварительно несколько слов о его трактовке научного мировоззрения. Дело в том, что он рассматривал психоанализ как глубинную психологию, или психологию бессознательного, являющуюся, по его убеждению, частью науки. В качестве таковой психоанализ не претендовал на какое-то особое мировоззрение и фактически заимствовал его у науки. Вот почему Фрейд говорит о научном мировоззрении, которое, в его представлении, может быть противопоставлено религиозному и философскому типам мировоззрений. В своей исследовательской деятельности он как раз и стремился противопоставить психоанализ религии и философии.

Правда, теоретические разработки Фрейда не были столь однозначными, как ему хотелось. В частности, выступая против философских концепций прошлого и подчеркивая свою непричастность к какой-либо философской системе, он тем не менее по сути дела создал такое учение о человеке и культуре, которое с полным правом может быть названо психоаналитической философией. Но этот вопрос не является сейчас предметом рассмотрения. Желающих обратиться к нему могу отослать к ранее опубликованной работе, где подробно разбираются идеи и постулаты психоаналитической философии (см.: Лейбин, 1990).

В данном случае достаточно иметь в виду, что Фрейд отталкивается от научного мировоззрения, которое, с его точки зрения, лежит в основе психоанализа.

Согласно Фрейду, религиозное и философское мировоззрения противоречат научному. Что касается религиозного мировоззрения и отношения к нему Фрейда, то этот вопрос будет затронут несколько позже, поскольку он тесно связан с его оценкой социально-экономического и культурного эксперимента в России. Основатель психоанализа уделил ему значительное внимание, посвятив этой проблематике специальные работы. А вот относительно философского мировоззрения дело обстоит сложнее.

И не только потому, что Фрейд всячески подчеркивал свое неприятие философии как таковой. Но и в силу того, что у него нет работ, в которых он основательно обсуждал бы проблемы, касающиеся философского мировоззрения. Его рассуждения на эту тему носят эпизодический характер. В противопоставлении научного мировоззрения философскому он высказал некоторые суждения о марксизме. И коль скоро марксизм лежал в основе послереволюционных преобразований в России, то для понимания фрейдовской оценки этих событий необходимо рассмотреть отношение основателя психоанализа к данному типу философского мировоззрения.

Фрейд был знаком как с социалистическими идеями своего времени, так и с некоторыми теоретическими положениями марксизма. Это вполне понятно, ибо социалистические идеалы не только находили отклик среди части западной интеллигенции и рабочего класса, но и вдохновляли бунтарей и революционеров на радикальные преобразования в обществе, а марксизм служил теоретическим обоснованием необходимости подобных преобразований. Некоторые психоаналитики, в частности В. Райх, весьма благосклонно относились к социалистическим идеям, разделяли основные положения марксизма и даже пытались совместить его с психоанализом. Фрейд, несомненно, знал об этом и, видимо, в какой-то степени соприкасался как с социалистическими идеями, так и с экономическим учением К. Маркса. Как бы там ни было, но, размышляя о марксизме, он признавал, что исследования Маркса об экономической структуре общества и влиянии различных экономических форм на многие сферы жизни людей приобрели значительный авторитет и завоевали признание у целого ряда теоретиков конца ХIХ – начала ХХ века.

Для Фрейда сила марксизма заключалась не в его понимании истории и основанном на нем предсказании будущего, как это подчас усматривалось социалистами и революционерами, призывающими к ломке существующих структур. По его мнению, сила марксизма состояла в доказательстве того, что экономические отношения людей оказывают неизбежное влияние на их интеллектуальное развитие, этические установки, эстетическое восприятие мира. Тем самым были вскрыты такие взаимосвязи, которые ранее далеко не всегда осознавались и тем более не становились предметом обстоятельного исследования. Но можно ли исходить из того, что экономические мотивы являются единственными, определяющими поведение человека в мире и организующими жизнедеятельность людей в обществе?

Фрейд отвечал на этот вопрос однозначно. Он считал, что нет никакой необходимости абсолютизировать влияние экономических мотивов на человека. Ему вообще не понятно, как можно говорить лишь об экономических отношениях, не обращая при этом внимания на психологические факторы, которые, во-первых, участвуют в установлении этих отношений и, во-вторых, воплощенные в традициях прошлого, оказывают определенное сопротивление побуждениям, возникающим в рамках новой экономической ситуации. Кроме того, подчеркивал он, следует иметь в виду, что процесс культурного развития не только находится под воздействием различных факторов, включая экономические, психологические и другие, но и сам может оказывать влияние на них. «Если бы, – замечает Фрейд, – кто-нибудь был в состоянии показать, в частности, как эти различные моменты, всеобщая человеческая инстинктивная предрасположенность, ее расовые различия и их культурные преобразования ведут себя в условиях социального подчинения, профессиональной деятельности и возможностей заработка, тормозят и стимулируют друг друга, если бы кто-нибудь мог это сделать, то тогда он довел бы марксизм до подлинного обществоведения» (Фрейд, 1989а, с. 414).

Нетрудно понять, что в своем отношении к марксизму Фрейд высказывает здравые соображения, направленные против абсолютизации роли экономических факторов в развитии человека, общества, культуры. Против той абсолютизации, которая имела место в теоретических разработках ученых и практической деятельности некоторых социалистов, ориентированных прежде всего и главным образом на изменение экономических отношений путем революционного преобразования общества. Надо сказать, что упования на исключительно экономические факторы развития наблюдались с первых шагов становления марксизма. Причем они приобретали такие формы и масштабы, что даже Ф. Энгельс, немало способствовавший популяризации марксизма, был вынужден разъяснять абсурдность и бессмысленность утверждений, согласно которым экономические факторы объявлялись единственно определяющими жизнедеятельность людей и историческое развитие человеческой цивилизации. Так что в этом смысле размышления Фрейда о несостоятельности единовластия экономических мотивов являются справедливыми. Во всяком случае, его соображения, касающиеся рассмотрения вопроса о том, почему различные люди и народности ведут себя по-разному в одинаковых экономических условиях, заслуживают внимания.

Основатель психоанализа не был глубоким знатоком марксизма, да и сам не считал себя таковым. Напротив, размышляя о некоторых положениях марксизма, он или сожалел о недостаточной своей компетенции в этих вопросах, или приносил извинения за поверхностное их рассмотрение, полагая, что другие люди уже выработали свое отношение за или против марксизма, и поэтому ему нет необходимости давать какую-либо обобщающую оценку исследованиям Маркса. И в этом проявилась его корректная позиция как ученого, не считавшего себя вправе судить о подлинной ценности марксизма. Но он не мог не высказывать те соображения, которые ему представлялись оправданными, с точки зрения психоаналитического понимания природы человека и роли его бессознательных влечений в социально-экономическом и культурном развитии общества.

Осмысление некоторых теоретических положений марксизма не являлось для Фрейда самоцелью. Он обратился к ним скорее для того, чтобы посмотреть на их практическую реализацию в России. Правда, как подчеркивал сам Фрейд, не обладая профессиональными знаниями и способностями анализировать целесообразность применяемых в России методов или определять практические расхождения между социалистическими идеалами и претворением их в жизнь, он не стремился к оценке гигантского эксперимента, осуществляемого на территории огромной страны, расположенной между Европой и Азией. Вместе с тем его отношение к этому эксперименту характеризовалось некой двойственностью. С одной стороны, понимая, что готовящиеся и происходящие в России радикальные изменения не поддаются однозначной оценке в силу их незавершенности, Фрейд тем не менее рассматривал переворот в этой стране в качестве предвестника лучшего реального будущего, по сравнению с иллюзиями спасения, основанными на сохранении христианской религиозности. С другой стороны, он был убежден в том, что условия эксперимента в России не только не дают никаких гарантий в успешном его завершении, но и могут привести к неисчислимым бедам. Взвешивая все за и против, Фрейд признавался, что сам лично воздержался бы от проведения подобного эксперимента.

Чем же обусловливалось двойственное отношение Фрейда к социально-экономическому и культурному развитию России после революции 1917 года? Почему он настороженно относился к проводимому в России эксперименту? Что его смущало? Какие негативные тенденции он усматривал за практической реализацией теоретического марксизма в России? С одной стороны, революционные преобразования в России связывались Фрейдом с надеждой на лучшее будущее. Эта надежда соотносилась им главным образом с возможностью расширения и углубления научного познания мира, освобождения человечества от религиозных иллюзий, осуществления нерелигиозного воспитания людей. Подобное видение перспектив развития человечества вытекало из его понимания роли науки и религии в жизнедеятельности людей. Оно сказалось и на его отношении к послереволюционной России, где осуществлялись мероприятия по устранению религиозных представлений из сознания всех членов общества, от подрастающего поколения до пожилых людей, воспитанных на традициях и ценностях религии. Поэтому, прежде чем продолжить раскрытие мировоззренческой позиции Фрейда, связанной с его двойственными установками на проводимый в России культурный эксперимент, имеет смысл сделать небольшое отступление и рассмотреть психоаналитические взгляды Фрейда на религию.

В одном из писем Ромену Роллану, написанном в 1923 году, Фрейд подчеркнул, что большую часть жизни посвятил разрушению иллюзий, как своих собственных, так и всего человечества. И это действительно так, ибо на протяжении более чем четырех десятилетий он пытался разоблачить иллюзии, широко распространенные в западной культуре и разделяемые многими людьми. Фрейд подверг переосмыслению ранее сложившиеся картезианские представления о психосексуальном развитии детей, выступил против отождествления психики с мышлением, пересмотрел взаимоотношения сознания и бессознательного, сорвал маску лицемерия с пуританской морали, нанес чувствительный удар по самонадеянности человеческого Я. Выступив с психоаналитическим учением о человеке и культуре, он предпринял попытку развенчания и такой древней, оказывающей значительное воздействие на людей иллюзии, какой, по его мнению, является религия.

Во многих его публикациях можно встретить мысли о психологических корнях суеверия и религиозности, веры в духов и богов. Так, в одной из ранних работ «Психопатология обыденной жизни» (1901) Фрейд рассматривал психологию суеверия, акцентируя внимание на сознательном неведении и бессознательной мотивировке психических случайностей, наблюдаемых у суеверных людей. Здесь же он сформулировал теоретическое положение, послужившее отправной точкой его дальнейших психоаналитических исследований в области религиоведения. Согласно этому положению, «значительная доля мифологического миросозерцания, простирающегося даже и на новейшие религии, представляет собой не что иное, как проецированную во внешний мир психологию» (Фрейд, 1989б, с. 229).

В более поздних работах Фрейд неоднократно обращался к религиозной тематике. В 1907 году он опубликовал небольшую работу «Навязчивые действия и религиозные обряды», в которой впервые, пожалуй, была дана психологическая трактовка сходств между навязчивыми действиями нервных больных и обрядами верующих, в своеобразной форме проявляющих свою религиозность. В книге о Леонардо да Винчи, опубликованной в 1910 г., он усматривает корень религиозной потребности в отцовском комплексе, видит тесную связь между этим комплексом и верой в Бога. В 1913 г. вышел в свет фундаментальный труд «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии», где Фрейд попытался раскрыть существо и происхождение религиозных культов. В «Лекциях по введению в психоанализ» он рассматривает веру в психическую свободу и произвол в качестве иллюзии, противоречащей научному пониманию детерминации психических процессов, а также обращает внимание на возможность применения психоанализа к науке о религии и к мифологии. В работе «Психология масс и анализ человеческого “Я”» (1921) Фрейд указывает на либидозную привязанность людей, посещающих церковь, к Христу, говорит о религиозных иллюзиях как своеобразной защите человека от невротических опасностей в современной культуре. В книге «Будущее одной иллюзии» (1927), наряду с рассмотрением проблемы происхождения и природы религии, что находило отражение и в других исследованиях основателя психоанализа, предпринимается попытка раскрытия психологической ценности религиозных представлений и обосновывается тезис об иллюзорном характере религиозных верований. На ее страницах воспроизводится полемика по проблеме религии, которая велась в предшествующие столетия и продолжалась в начале ХХ века в рамках психоаналитического движения. В частности, при разборе некоторых аргументов и контраргументов в отношении религиозных ценностей явственно просматриваются позиции в споре о роли религиозного мировоззрения в жизнедеятельности людей, с одной стороны, Фрейда, а с другой – К. Юнга и протестантского священника О. Пфистера, познакомившегося с основателем психоанализа в 1909 году, использовавшего некоторые его идеи в своих проповедях, но не разделявшего его антирелигиозных взглядов. И наконец, в последней работе «Моисей и единобожие», опубликованной незадолго до его смерти в 1939 году, Фрейд выразил свое понимание иудейского монотеизма, пересмотрев ранее сложившиеся у религиоведов представления об истории развития религиозных верований в Египте.

При рассмотрении религиозной проблематики Фрейд исходит из того, что вера в Бога является реализацией бессознательного желания человека, испытывающего страх перед возможными опасностями, встречающимися на его жизненном пути. В этом плане религиоведческие воззрения основателя психоанализа оказываются созвучными взглядам Фейербаха, работы которого он с увлечением читал, будучи студентом Венского университета, и который в своих трудах, включая «Сущность христианства» (1841) и «Сущность религии» (1845), рассматривал богов через призму осуществленных желаний человека, считая, что Бог – это желание сердца, преодолевающее преграды рассудка, опыта и внешнего мира.

Фрейда вовсе не интересуют метафизические вопросы о том, что такое Бог или религия сами по себе, в отрыве от человека. Его не интересует и оценка истинности религиозных учений. Перед ним стоит иная задача: прежде всего он пытается понять религию в плане ее психологической значимости для человека, поэтому ему представляется вполне достаточным показать, что религиозные учения по своей психологической природе являются не чем иным, как иллюзией. В этом отношении его исходные методологические установки совпадают с аналогичными установками Юнга, критиковавшего Фрейда за его антирелигиозные взгляды, но считавшего, что психологическое рассмотрение религии способствует выявлению и раскрытию механизмов возникновения религиозных верований и эмоционального воздействия их на людей, однако сущность религии тем самым не затрагивается и не может быть затронута.

Психоаналитическое обоснование Фрейдом критики религиозных представлений вызвало тревогу и озабоченность у ряда религиозных деятелей и светских представителей западной культуры, опасавшихся, что эта критика может внести смуту в умы психически неустойчивых и духовно опустошенных людей, теряющих веру в превалирующие ценности западного мира, а также привести в движение разнообразные силы, вызывающие индивидуальноличностные драмы и социально-политические коллизии. Так, если Фрейд придерживался точки зрения, согласно которой религия аналогична детскому неврозу и человечество способно преодолеть невротическую стадию своего развития, то Юнг, напротив, исходил из того, что утрата религиозных верований служит питательной почвой для возникновения психических расстройств и неизбежно ведет к неврозам. Нельзя сказать, что Фрейд вообще не признавал за религией никакой ценности. Напротив, в различных своих трудах он неоднократно подчеркивал, что в процессе исторического развития человечества религия способствовала сдерживанию асоциальных влечений человека и его адаптации к миру чуждых, неподвластных ему сил. «Даже тот, – писал он в книге 1921 года, – кто не сожалеет об исчезновении религиозных иллюзий из современного культурного мира, признает, что они являлись сильнейшей защитой от невротической опасности для людей, которых они связывали» (Фрейд, 1925, с. 96).

Вместе с тем он заявляет о необходимости переоценки роли религии в дальнейшем развитии человечества, полагая, что само по себе устранение религиозных иллюзий не ведет к безнравственности. Этого-то и боялись оппоненты Фрейда, упрекавшие его в подрыве нравственных основ жизни. На упреки Фрейд отвечал, что в предшествующие эпохи, когда религиозные верования были широко распространены, люди не были ни счастливее, ни нравственнее, не говоря уже о том, что безнравственность отнюдь не чужда исповедникам различных религий. Поэтому он и ставит вопрос о необходимости отказа от религиозных иллюзий.

Призывает ли Фрейд отказаться от веры как таковой? Отнюдь нет. Он выступает против религиозных иллюзий, религиозных верований, полагаясь на торжество разума и выражая веру в научные знания, позволяющие человеку постигать реальный мир и соответствующим образом организовывать свою жизнь в нем. Человеческий разум – вот тот единственный бог, которому поклоняется основатель психоанализа. И хотя он считает, что «наш бог Логос» не так уж всемогущ, тем не менее для Фрейда разум является исходной теоретической и практической установкой, руководствуясь которой можно, по его мнению, оптимистически смотреть в будущее. Дилемма «вера или разум» стоит перед Фрейдом лишь в том случае, когда речь идет о религиозной вере. Именно религиозным представлениям он противопоставляет научное знание. Но он не отвергает веру саму по себе, в результате чего дилемму «вера или разум» он разрешает в пользу постулирования и утверждения веры в разум, в науку.

Те, кто в свое время негативно отнесся к подобной вере Фрейда в разум и науку, упрекали основателя психоанализа в том, что он, выступая против религиозных иллюзий, создал новую иллюзию, основанную на чрезмерном уповании на могущество человеческого разума. Так, О. Пфистер считал, что в такой работе, как «Будущее одной иллюзии», практически дана иллюзия будущего. Фрейд предвидел упреки подобного рода в свой адрес и честно признавал, что действительно трудно уберечься от иллюзий, когда размышляешь о будущем человечества. Более того, он подчеркивал, что готов отказаться от своих надежд, если последующий опыт покажет ошибочность его предположений, включая постулируемую им возможность нерелигиозного воспитания. Однако при всем этом Фрейд оставался непоколебимым в своей вере в разум и научное знание.

Сегодня, спустя несколько десятилетий после выхода в свет работы Фрейда «Будущее одной иллюзии», можно констатировать, что наука добилась грандиозных успехов в познании тайн природы мира, а в перспективе ее ожидают открытия, которые еще в большей степени будут свидетельствовать о могуществе человеческого разума. Вместе с тем в настоящее время мы столкнулись с катастрофическими для человечества явлениями, когда безмерное упование на научно-технические достижения оборачивается людскими жертвами, а выдвинутый Бэконом несколько столетий тому назад лозунг «Знание – сила» приобретает самодовлеющее звучание, вызывающее тревогу, поскольку эта сила нередко оборачивается против человека, подтачивая и разрушая основы его бытия. Обнаруживается и то, что в век грандиозных научных открытий религиозные представления не только не исчезают с исторической сцены, но вновь возрождаются и распространяются по всему миру, принимая новые формы, обретая нетрадиционные объекты поклонения или вызывая всплеск ранее существовавших, однако со временем насильственно вытесненных традиций и идей.

В своих размышлениях о религии Фрейд не коснулся вопроса об ее будущем. Между тем уже неофрейдисты, подвергшие критике ряд психоаналитических концепций, обратили внимание на возникновение и распространение в современном мире новых «идолов», выступающих в форме научно-технических достижений. Так, оценивая «Будущее одной иллюзии» как одну из наиболее глубоких и блестящих книг Фрейда, но одновременно критически относясь к фрейдовской интерпретации отношений между неврозом и религией, Э. Фромм отмечал, что техника поворачивается к человеку другим своим ликом – «ликом богини разрушения (вроде индийской богини Кали), которой мужчины и женщины жаждут принести в жертву и самих себя, и своих детей» (Фромм, 1990, с. 158).

Фрейда нельзя упрекнуть в наивности или в незнании психологии людей. Он не строил иллюзий относительно возможности воздействия высказанных им антирелигиозных идей на сознание верующих, справедливо полагая, что едва ли аргументы подобного рода могут поколебать веру людей, разделяющих религиозное мировоззрение. В принципе Фрейд был прав, когда подчеркивал, что никого нельзя принуждать ни к вере, ни к безверию. Человек остается человеком только тогда, когда он во что-то верит. Не верующий ни во что – это еще не человек или уже не человек. Вопрос заключается лишь в том, во что именно человек верит: в Бога, разум, науку, будущее, идею, идеалы?

Отстаиваемая Фрейдом вера в разум является продуктивной в том случае, если она не абсолютизируется, не превращается в догму. Одно лишь упование на веру, пусть даже веру в разум, чревато далеко идущими последствиями, в том числе и разрушительного, деградационного характера. Конечно, человек не может обойтись без веры. Но ему не чуждо и сомнение. Более того, подобно вере, оно является важной и необходимой составляющей человеческого бытия. Где преобладает вера, исключающая всякое сомнение, там существует благодатная почва для возникновения культа, в конечном счете порабощающего человека. Где доминирует сомнение, исключающее всякую веру, там не остается места для надежды, предохраняющей человека от разъедающей его душу ржавчины нигилистического отрицания и ниспровержения всего и всех.

Размышляя на эту тему, мне меньше всего хотелось бы делать какие-либо упреки в адрес Фрейда, отвергшего религиозную веру в качестве необходимого элемента дальнейшего развития человечества, заменившего ее верой в разум, но не сделавшего важного шага, предотвращающего абсолютизацию провозглашенной им веры, не принявшего во внимание жизненно необходимое отношение между верой и сомнением. В этом вопросе он шел по стопам многих просветителей XVIII века и тех интеллектуалов ХIХ столетия, которые связывали с научным знанием дальнейший прогресс человеческой цивилизации. В контексте обсуждаемой проблематики более существенным представляется понимание того, что рассмотрение основателем психоанализа радикальных преобразований в послереволюционной России в качестве некоего предвестника лучшего будущего основывалось на его надежде на возможность устранения религиозных иллюзий из сознания человека. Действительно, осуществляемый в России в массовых масштабах эксперимент по атеистическому воспитанию не мог не вызвать у ученого, прилагающего усилия к разоблачению религиозных иллюзий, определенные ожидания, связанные с будущим развитием человечества. Правда, он высказывал сомнения относительно того, найдется ли достаточное число компетентных и бескорыстных людей, способных выступить в качестве воспитателей будущих поколений. Но при этом основатель психоанализа полагался на человеческий разум, что и вселяло в него оптимизм.

Интересно отметить, что Фрейд часто высказывал сомнения по тем или иным затрагиваемым им проблемам. В этом смысле ему не было чуждо понимание тесных отношений между верой и сомнением. Исключение составляет, пожалуй, лишь его вера в разум и в науку, которую, в отличие от религии, он не считал иллюзией. Но вот сомнения Фрейда в эффективности насильственного принуждения людей к изменению их мировоззрения и устранения частной собственности как гарантии облагораживания человека обусловили его негативное отношение к послереволюционному развитию России, где подобные идеи не только исповедовались, но и претворялись в жизнь средствами, не одобряемыми основателем психоанализа.

Фрейд исходил из того, что попытка заменить религию разумом не должна принимать насильственные формы, поскольку любое насилие над человеком несовместимо с его стремлением к свободе. Важную роль играет здесь воспитание, цель которого – поиск своего пути между Сциллой предоставления полной свободы действия и Харибдой запрета, налагаемого на человека обществом. Смещение акцента в сторону насильственного запрета религии не приведет ни к чему хорошему, ибо подавленные желания человека не исчезнут бесследно; они будут вытеснены в бессознательное, запрятаны в его глубинах, но при первом удобном случае вырвутся наружу, приняв самые разнообразные, порой патологические формы. «Намерение насильственно и одним ударом опрокинуть религию, – замечает Фрейд – несомненно, абсурдное предприятие. Прежде всего потому, что оно бесперспективно. Верующий не позволит отнять у себя свою веру ни доводами разума, ни запретами. Было бы жестокостью, если бы в отношении кого-то такое удалось» (Фрейд, 1989в, с. 135).

Известно, что революционные преобразования в России сопровождались решительным искоренением религиозного мировоззрения. Использовались не только методы воспитания, но и насильственные средства уничтожения церквей, храмов и носителей религиозных ценностей жизни. Взорванный в Москве храм Христа Спасителя и расстрел в 1937 году священника Павла Флоренского – только два примера из многочисленных варварских деяний новой политической власти, насильственно насаждавшей в сознании людей антирелигиозные установки и социалистические идеалы. На протяжении более семидесяти лет официально одобренная и рьяно проводимая в жизнь антирелигиозная кампания вдалбливала в умы подрастающего поколения неприязнь к церкви, пытаясь вытравить из сознания масс какие-либо религиозные ценности. Не берусь судить о том, насколько был прав один из героев романа Достоевского «Идиот», который говорил о «русской странности нашей» – «коль атеистом станет, то непременно начнет требовать искоренения веры в Бога насилием». Но одно бесспорно: в послереволюционной России неприятие религии официальной идеологией осуществлялось с позиций воинствующего атеизма, не останавливающегося ни перед чем.

Однако попрание религии привело к формированию такого «нового человека», образ которого чаще всего ассоциируется с Антихристом, не только разрушившим старый мир, но и подорвавшим основы существования людей. Насильственное забвение религиозных ценностей обернулось духовной пустотой, старательно заполняемой суррогатами тоталитарной идеологии, где общегуманистические ценности и идеалы были преданы забвению. Но стоило лишь официальной идеологии ослабить вожжи под натиском требований демократии и свободы, вызванных к жизни перестроечными процессами в России в середине 80-х годов, как тут же рухнули преграды, ранее препятствующие открытому выражению религиозных чувств. И хотя по большей части массовое приобщение к религии носит сегодня в России скорее характер внешнего протеста против былого насильственного навязывания атеизма, чем внутренней потребности в исповедании подлинных религиозных ценностей, тем не менее оно свидетельствует о крахе культурного эксперимента, проходящего под знаком насильственного атеизма. Как показывают реалии жизни, воинствующий атеизм оказался абсурдным предприятием, о бесперспективности которого предупреждал в свое время Фрейд. Но, видимо, даже он не мог себе представить, какие жертвы принесут россияне на алтарь утопии тоталитарной атеизации и насильственного внедрения «научного» мировоззрения – марксизма.

Одна из целей революции 1917 года состояла в экспроприации имущества богатых и отмене частной собственности в России. Она находила свою опору в марксизме, теоретически обосновавшем тезис о необходимости упразднения частной собственности как необходимой предпосылки освобождения человека от эгоистических интересов, деструктивных наклонностей и дурных помыслов, связанных с накоплением материального богатства. В противоположность такому пониманию освобождения человека из-под власти чуждых ему внешних сил и внутренних агрессивных влечений, Фрейд считал, что уничтожение частной собственности не сделает людей более добрыми, отзывчивыми, бескорыстными. Затрагивая данную проблематику в работе «Неудовлетворенность культурой» (1930), он указывал на ошибочную, по его мнению, позицию коммунистов, идеализирующих природу человека, испорченную будто бы институтом частной собственности. Не желая, чтобы его заподозрили в какой-либо предвзятости, основатель психоанализа специально оговаривал, что в юности сам испытывал материальные лишения, сталкивался с надменностью власть имущих и, следовательно, вполне понимает тех, кто борется за справедливость и выступает против имущественного неравенства. Однако, подчеркивал он, когда борьба за справедливость основывается на тезисе, согласно которому все люди от природы равны, это является не чем иным, как идеализацией человеческого существа. Сама природа установила определенные различия между людьми, связанные с их физическими данными, умственными способностями и духовными талантами. Поэтому представление о равенстве всех людей, из которого исходят теоретики-марксисты и практики-революционеры, стремящиеся к ликвидации частной собственности в России, оказывается, по выражению Фрейда, «безмерной иллюзией».

Фактически речь идет о разном понимании человека в психоанализе и марксизме. С точки зрения Фрейда, человеческое существо от природы наделено как созидательными, так и разрушительными наклонностями, как влечениями к жизни (Эрос), так и влечениями к смерти (Танатас). Необходима кропотливая работа по осознанию этих влечений с целью овладения ими и развертывания конструктивной деятельности в природном и социальном мире. В представлении марксистов, человек от природы добр, а его агрессивные наклонности вызваны к жизни социально-экономическими условиями бытия, ориентированными на институт частной собственности. С радикальной ломкой этих условий, с отменой частной собственности возможно такое изменение человеческой природы, которое обеспечит позитивное отношение людей к труду, бесконфликтную совместную жизнь в обществе, равенство между ними и счастье каждого индивида при общем материальном благосостоянии.

Не разделяя взгляды коммунистов и считая их не менее спорными и бездоказательными, чем ранее распространенные идеалистические воззрения, Фрейд констатирует то обстоятельство, что в послереволюционной России агрессивные наклонности людей, связанные с ограничением их влечений к получению удовольствий, были направлены на иные цели, обусловившие враждебность бедных против богатых, пролетариата против буржуазии. Попытка установления новой, коммунистической культуры в России должна была найти свое психологическое оправдание в преследовании буржуазии. Это как раз и имело место в ходе революционного преобразования России. Но что будут делать советы, с недоумением вопрошает Фрейд, когда они уничтожат буржуазию?

Перед теми, кто осуществлял кровавую политику в послереволюционной России, такой вопрос не стоял. Сперва они разделались с власть имущими, потом обрушились на хозяев земли, затем стали отыскивать и уничтожать «врагов народа» среди своих бывших соратников по революционной борьбе и наконец подмяли под себя весь народ, держа его в постоянном страхе.

Революция обернулась массовым террором, проводимым под лозунгом «Кто не с нами, тот против нас». Классовое сознание затмило собой самосознание, объединив палачей и жертв в единую систему, провозглашенную социалистической, но являющуюся тиранической по форме и рабовладельческой по содержанию. Ранее провозглашенные лозунги свободы, равенства и братства стали неотъемлемой частью официальной идеологии, хотя их претворение в жизнь обернулось своей противоположностью. Вместо свободы появилось новое рабство, воплощенное в ГУЛАГе, паспортном режиме, в политической однопартийной системе и «единомыслии». Вместо равенства – расслоение на тех, кто создает материальные ценности жизни, и тех, кто распределяет их, находясь у кормила власти и пользуясь негласно утвержденными привилегиями. Вместо братства – клановость по партийной принадлежности. И все это осуществлялось под знаком создания «нового человека», во имя которого было пролито столько невинной крови.

Поставив перед собой риторический вопрос, Фрейд не стал отвечать на него. Перед ним была иная цель: он предложил другим задуматься над будущим развитием России, осмыслить складывающуюся ситуацию, исходя из психоаналитического учения о человеке и культуре. Единственное, пожалуй, что он не учел, так это судьбу самих советов в России, которые со временем утратили ранее провозглашенную власть и превратились в институт, целиком и полностью подчиненный тирании партийного аппарата, воплощавшего в жизнь волю «вождя народов», безраздельно правившего страной на протяжении более трех десятилетий, и пришедших ему на смену лидеров, осуществлявших государственное руководство от имени властвующей партийной элиты.

Но развенчание Фрейдом иллюзии относительно отмены частной собственности как предпосылки освобождения человека из-под гнета чуждых ему внешних сил и внутренних агрессивных влечений, оказалось провидчески верным. В самом деле, с ликвидацией частной собственности в послереволюционной России средства производства были провозглашены народным достоянием. Однако, перестав быть частной, собственность была огосударствлена, так, по существу, и не став общенародной. В результате трудящиеся оказались отчужденными и от средств производства, и от распределения продуктов труда, и от реальной власти на своих предприятиях, земельных угодьях и в иных сферах приложения своих физических и интеллектуальных сил, способностей, возможностей. В психологическом плане ликвидация частной собственности привела к утрате людьми чувства хозяина земли и своей страны. Что касается устранения агрессивных наклонностей человека, то события последних лет, связанные с обострением национальных конфликтов, разжиганием ненависти друг к другу, вооруженными столкновениями в различных регионах страны и криминализацией общества, убедительно продемонстрировали, что частная собственность здесь не при чем. Проявление агрессивности людей скорее обусловлено их бездуховностью, нравственной деградацией, отрешенностью от общечеловеческих ценностей культуры. В этом смысле прав был, видимо, Достоевский, высказавший мысль о том, что человек изменится не от внешних причин и тем более не от насильственной ломки экономического быта, а от нравственной перемены, совершаемой внутри его самого.

Все соображения Фрейда о гигантском эксперименте в обширной стране между Европой и Азией, изложенные им в таких работах, как «Будущее одной иллюзии» (1927), «Неудовлетворенность культурой» (1930), третий цикл лекций по введению в психоанализ (1932), могут быть оценены по достоинству сегодня, когда переосмысление исторического опыта развития России становится важной вехой на пути понимания ее дальнейшей судьбы и поиска новых ориентиров ее социально-экономического и культурного обустройства. Однако наиболее существенным среди них представляется соображение, высказанное им по поводу «запрета на мышление», курса, получившего статус официальной идеологической политики в стране, стремившейся к претворению в жизнь ценностей и идеалов, лежащих в основе марксистского мировоззрения. «В своем осуществлении в русском большевизме теоретический марксизм нашел энергию, законченность и исключительность мировоззрения, но одновременно и зловещее подобие тому, против чего он борется. Будучи первоначально сам частью науки, опираясь в своем осуществлении на науку и технику, он создал, однако, запрет на мышление, который так же неумолим, как в свое время в религии. Критические исследования марксистской теории запрещены, сомнения в ее правильности караются так же, как когда-то еретичество каралось католической церковью. Произведения Маркса как источник откровения заняли место Библии и Корана, хотя они не менее свободны от противоречий и темных мест, чем эти более древние священные книги» (Фрейд 1989а, с. 414).

В связи с этим замечу следующее. Действительно, подмеченный Фрейдом факт «запрета на мышление» был в послереволюционной России реальностью, наложившей заметный отпечаток на жизнь людей, создающих новое общество. В начале 1930-х годов, когда основатель психоанализа высказал приведенное выше соображение, ранее имевшие место теоретические дискуссии завершились разгромом идейных противников марксизма в России, высылкой инакомыслящих из страны, заключением их в тюрьмы и лагеря или физическим их уничтожением. Во многом это предопределило последующее развитие России, где марксистское мировоззрение, превратившееся в марксизм-ленинизм, обрело статус официальной идеологии, подмявшей под себя экономику, политику и право. Парадоксальность ситуации заключалась в том, что классический марксизм ставил во главу угла экономические преобразования в обществе, в то время как в советском марксизме экономика оказалась в подчинении у идеологии. Не бытие определяло здесь сознание, что лежало в основе марксистского учения о мире и человеке, а отчужденное, затравленное идеологическими штампами сознание творило и поддерживало террор, в условиях которого весь ужас бытия воспринимался в качестве необходимого и закономерного существования, предвещающего лучшее будущее. Однонаправленное мышление, насаждаемое и закрепляемое идеологией, отрицательно сказалось буквально на всех сферах жизни общества и фактически после более чем семидесятилетнего развития России привело ее на грань экономической катастрофы и нравственного оскудения. Так что Фрейд имел все основания говорить о запрете на мышление как опасной тенденции, способной привести к таким результатам, которые окажутся весьма плачевными не только для отдельного человека, но и для страны в целом.

Однако подмеченный Фрейдом запрет на мышление не был свойствен только марксизму. Он коснулся и психоанализа, хотя и не в таких экстремистских формах. Любая критика психоаналитического учения воспринималась его основателем и его ортодоксальными последователями как нечто еретическое, заслуживающее сурового осуждения.

Критика извне рассматривалась как несостоятельная по той простой причине, что, согласно Фрейду, не будучи психоаналитиком, никто не имел права ни вмешиваться в разговор о психоанализе, ни судить о психоаналитических идеях и концепциях. И это было не прихотью Фрейда, а его идейным убеждением, которое легло в основу всего психоаналитического движения. Критика изнутри расценивалась как измена, подлежащая безоговорочному осуждению и наложению соответствующей кары на тех, кому, по выражениям Фрейда, стало неуютно в преисподней психоанализа. Это привело к изгнанию из лона психоаналитического движения диссидентов, пытавшихся по-своему переосмыслить психоаналитическое учение о человеке и культуре. В частности, самим Фрейдом были осуждены такие его бывшие коллеги по психоанализу, как А. Адлер и К.Г. Юнг. Впоследствии ортодоксальные психоаналитики приложили немало усилий для отлучения от классического психоанализа строптивцев, поставивших под сомнение корректность изложения или трактовку некоторых положений Фрейда. Так, в начале 1960-х годов из Международной психоаналитической ассоциации был исключен известный французский психоаналитик Ж. Лакан, создавший позднее школу структурного психоанализа, а в начале 1980-х годов – бывший профессор санскрита Торонтского университета и бывший секретарь архива Фрейда Дж. М. Мэссон, который, имея доступ к неподлежащим огласке материалам, выступил в печати с заявлениями, подрывающими авторитет основателя психоанализа.

Одним словом, как и в марксизме, в психоанализе существовал негласный запрет на инакомыслие. Другое дело, что Фрейд осуждал подобный подход в рамках марксизма, но в лоне психоаналитического движения сознательно способствовал возникновению той идейной атмосферы, которая породила и со временем усилила непримиримость в борьбе с инакомыслием в психоанализе.

Кроме того, представление Фрейда о запрете на мышление не вполне адекватно тому, что имело место на самом деле. В действительности запрет на мышление как таковое – своего рода иллюзия. Мышление не поддается запрету в том смысле, что оно находит пути для реализации продуктов своей деятельности. И даже в нечеловеческих условиях ссылок и лагерей, когда, казалось бы, опустивший руки и лишенный воли человек вообще не склонен ни к какой мыслительной деятельности, люди мыслили, творили, созидали. Творчество Л. Н. Гумилева, А. И. Солженицына, П. Флоренского, Д. Андреева свидетельствует о непобедимой силе мысли и духа. В конце концов, осознав это, партийные культуртрегеры боролись уже не с мышлением, а с инакомыслием. Мышление как таковое не запрещалось. Напротив, идеологи взывали к сознательности масс, к их творческому мышлению. Однако не всякая сознательность поощрялась и не всякое творческое мышление одобрялось. Можно было мыслить сколько угодно, но только в строго очерченных рамках марксистско-ленинского мировоззрения. Запрет не на само мышление, а на инакомыслие – вот что лежало в основе тоталитарной системы, возникшей и долгое время процветавшей в послереволюционной России. Не с мышлением, а с инакомыслием боролась она. И добилась своего, когда на протяжении ряда десятилетий зачатки инакомыслия одних людей незаметно и исподволь переводились в русло однонаправленного мышления, бурные побеги инакомыслия других вырывались с корнем и их носители физически уничтожались, а трепетные ростки инакомыслия третьих подвергались такому идеологическому прессу, что их дальнейший рост был возможен только в подполье, в пределах мышления, осуществляющего внутренний диалог с самим собой.

Именно в условиях непримиримой борьбы с инакомыслием русский психоанализ сошел со сцены послереволюционной России. Скончавшийся в 1939 г. Фрейд знал об эмиграции видных русских психоаналитиков и имел некоторое представление о гонениях, обрушившихся на тех, кто пытался отстаивать психоаналитические идеи в этой огромной стране, раскинувшейся между Европой и Азией. Но он не мог, разумеется, знать о той участи, которая в конечном счете постигла психоанализ в России. Как, почему и в силу каких причин психоаналитическое учение Фрейда оказалось погребенным под обломками классовой борьбы за очищение марксизмаленинизма от скверны инакомыслия в нашей стране – это особый разговор. Осмыслению этих вопросов как раз и посвящена вторая часть книги, в которой рассматривается история развития русского психоанализа с его подъемами и падениями, сложной и трагической судьбой, неотделимой от общей судьбы России.

Литература

Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. М., 1973.

Лейбин В. М. Фрейд, психоанализ и современная западная философия. М., 1990.

Фрейд З. Психология масс и анализ человеческого «Я». М., 1925.

Фрейд З. Будущее одной иллюзии // Ницше Ф., Фрейд З., Фромм Э., Камю А., Сартр Ж.-П. Сумерки богов. М., 1989 в.

Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1989а.

Фрейд З. Избранное. М., 1989б.

Фрейд З. Очерк истории психоанализа. Одесса, 1919.

Фрейд З. Страх. М., 1927.

Фромм Э. Иметь или быть? М., 1990. Sigmund Freud and Andreas-Salome. Letters. NY, 1982.

Отношение к психоанализу в дореволюционной России

В одной из своих работ, посвященных истории психоанализа, Фрейд подчеркнул, что начиная с 1907 года его учение полу

чило распространение во многих странах мира, включая Англию, Венгрию, Голландию, Польшу, Швецию, Францию. Осенью 1909 года приглашенный вместе с К. Юнгом в университет Кларка (США) в связи с 20-летием со дня основания этого учреждения, Фрейд, к большому для себя удивлению, обнаружил, что представители данного педагогическо-философского университета были знакомы со всеми психоаналитическими трудами того времени. Что касается России, то психоанализ, по мнению Фрейда, был довольно известен и распространен в этой стране. Почти все его работы были переведены на русский язык, однако о глубоком понимании психоаналитического учения русскими исследователями говорить не приходилось. «Научные вклады русских врачей и психиатров в области психоанализа, – писал он, – можно до настоящего времени считать незначительными. Только Одесса имеет в лице М. Вульфа представителя аналитической школы» (Фрейд, 1919, с. 23).

Как видим, Фрейд знал о том, что его идеи получили распространение в России. Правда, его оценка в отношении усвоения психоаналитического учения русскими врачами не была высокой по сравнению с оценкой достижений ученых других стран. Однако, судя по всему, Фрейд не располагал достаточной информацией, чтобы по достоинству оценить степень использования русскими врачами психоаналитических идей в их теоретической и клинической деятельности. Ведь к тому времени, когда он излагал свои взгляды на историю психоанализа (1914), в России психоаналитический метод лечения нервнобольных использовался целым рядом русских врачей, включая Н.А. Вырубова, Н.Е. Осипова, А.А. Певницкого, О.Б. Фельцмана. То, что Фрейд назвал только М. Вульфа как психоаналитически ориентированного врача, объясняется скорее всего лучшим знакомством его с медицинскими кругами Одессы, с которыми он поддерживал некоторую связь, как это было в случае с одесским психиатром Л. Дрознесом, приехавшим к нему в Вену со своим пациентом.

В свое время Фрейд сетовал на то, что вышедший в свет в 1899 году, но датированный 1900 годом его первый фундаментальный труд «Толкование сновидений» не вызвал той позитивной реакции со стороны венских врачей, на которую он рассчитывал. Год спустя он опубликовал значительно меньшую по объему работу, в сжатой форме излагающую его взгляды на проблему сновидений. Но и она не оправдала его завышенных ожиданий, по крайней мере, в первые два – три года. Во всяком случае западные издательства не собирались сразу же переиздавать фрейдовские книги или переводить их на иностранные языки. Далеко не во всех странах, в которых к концу первого десятилетия ХХ века стали распространяться психоаналитические идеи, были осуществлены переводы работ Фрейда спустя два-три года после их выхода в свет на немецком языке. Поэтому стоит особо отметить то обстоятельство, что Россия оказалась одной из первых стран, где была переведена на русский язык фрейдовская работа о сновидениях. Так, в 1904 году под редакцией В. М. Бехтерева и В. С. Серебреникова в Петербурге стал издаваться «Вестник психологии, криминологической антропологии и гипнотизма». В первом же номере этого журнала сообщалось о том, что в качестве приложения, наряду с другими книгами, будет опубликована работа Фрейда о сновидениях. И действительно, пятым приложением к журналу за 1904 год стала переведенная на русский язык книга Фрейда, опубликованная в серии общедоступных очерков по психоневрологии под редакцией докторов медицины Л. Левенфельда и Г. Курелла (Фрейд, 1904). С этого времени началось практически знакомство русских ученых с психоаналитическими идеями Фрейда. Трудно сказать, послужила ли небольшая по объему книжка о сновидениях толчком к изучению психоанализа или она лишь усилила интерес к психоаналитическому методу, который к тому времени предложил Фрейд. Но так или иначе его первоначальные работы оказались замеченными в России, в результате чего имя Фрейда начинает фигурировать в материалах, опубликованных в таких изданиях, как «Вестник психологии, криминальной антропологии и гипнотизма», «Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова» и «Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии».

В частности, в русской научной литературе появились первые ссылки на «Исследование истерии», написанное Й. Брейером совместно с З. Фрейдом и опубликованное в 1895 году. В одной из статей Е. П. Радина обращается внимание на психотерапевтический прием Брейера и Фрейда (Радин, 1906, с. 510, 513). В 1906 году В. Гиляровский представляет реферат о работе Фрейда «Отрывки из анализа одного случая истерии», опубликованной в 1905 году в одном из немецкоязычных журналов (Гиляровский, 1906). В том же году Т. Юдин пишет реферат о работе американского врача Дж. Патнема, использовавшего в своей клинической практике метод психоанализа, благодаря которому во всех случаях он получил весьма хорошие результаты.

В 1907 году публикуется материал, автор которого упоминает о случае истерии, рассмотренном Фрейдом(Шентелич-Харцеско, 1907, с. 381), а также реферат А. Певницкого о статье В. Штекеля по теме состояния страха у невротиков и их лечения. Говоря об иллюстрации В. Штекелем теории Фрейда клиническими примерами, А. Певницкий подчеркнул ее практическое значение, так как, «зная механизм происхождения невротических симптомов, можно не только быстро, но и прочно их устранить» (Певницкий, 1907, с. 746). Таким образом, можно сказать, что в России врачи и ученые довольно рано проявили внимание к психоаналитическим идеям.

Интерес к психоанализу в России объясняется, по меньшей мере, двумя обстоятельствами. Во-первых, Россия была открыта восприятию западноевропейских идей в самых разнообразных областях науки и культуры, а среди русской интеллигенции, наряду со славянофильством, был широко распространены прозападные умонастроения. Во-вторых, в недрах русской философии, психологии и медицины существовали такие представления, которые во многом предвосхищали некоторые положения, позднее оказавшиеся в центре психоаналитического учения Фрейда.

Выше было показано, что размышления о бессознательной психической деятельности человека являлись характерными и существенными для творчества Достоевского. Но представления о бессознательном имели место не только в сфере художественной литературы, но и в других областях философского и научного знания. К сожалению, во многих зарубежных и отечественных работах, посвященных истории развития психоанализа, содержится такое рассмотрение проблематики бессознательного, согласно которому она целиком и полностью выводится из западноевропейской философской и естественнонаучной мысли. Русские истоки остаются, как правило, вне поля зрения исследователей. Между тем, представления о бессознательной деятельности человека не были чужды русской философии, психологии и медицины, и, надо полагать, они сыграли далеко не последнюю роль в том, что психоаналитическое учение Фрейда с его акцентом на бессознательном психическом нашло благоприятную почву для своего распространения в России.

Действительно, история развития русской философии, психологии и медицины свидетельствует о том, что идеи о бессознательной деятельности людей привлекали к себе внимание многих теоретиков. В ХVIII веке А. И. Радищев, например, высказывал некоторые соображения по этому поводу применительно к процессам познания. Различая «чувственный» и «разумный» опыт и говоря о так называемом «нутрозрительном познании», он обращал внимание на человеческие страсти, которые, по его мнению, в состоянии оказывать заметное влияние на разум: «<…> едва изгладил ты стезю своему рассудку, как возникают предубеждения, восстают страсти и, налетев стремительно на зыблющееся кормило разума человеческого, несут его паче сильнейших бурь по безднам заблуждения» (Радищев, 1970, с. 742).

Но вряд ли стоит углубляться в дебри истории только для того, чтобы зафиксировать сам факт обращения русских мыслителей к идеям о бессознательном. Достаточно иметь в виду, что представления о бессознательном содержались в русской философской и естественнонаучной литературе того периода, который предшествовал возникновению психоаналитических концепций на Западе.

В русской философии второй половины ХIХ века размышления о бессознательном имели место в работах П.Л. Лаврова (1823–1900). У него нет специального учения о бессознательном, подобного философии Э. фон Гартмана. Однако примерно в то же время, когда Гартман писал свою «Философию бессознательного» и даже чуть раньше, Лавров высказал ряд соображений по поводу различных аспектов данной проблематики. Считая, что сознание человека имеет важное значение в его познавательной и художественной деятельности, он вместе с тем не прочь был рассматривать бессознательное в качестве некоего первоначала мира. В соответствии с этим он усматривал процессы развития человека и человечества как переход от бессознательных состояний к возникновению сознания и самосознания. Уделяя значительное внимание философии истории, Лавров подчеркивал, что она в своей теоретической деятельности характеризуется стремлением к переходу от бессознательного построения мифологических схем к сознательному конструированию философских систем, в то время как в своей практической деятельности стремится заменить бессознательность целесообразностью.

Размышления о философии истории с ее переходами от бессознательной деятельности к осознанной и целесообразной содержались в работе Лаврова «Что такое антропология» (1860). В этой же работе, как, впрочем, и в целом ряде других публикаций, включая «Три беседы о современном значении философии» (1860), он ставил вопрос о роли бессознательного в художественном творчестве. Понимая под творчеством процесс образования стройных форм, Лавров исходит из того, что художник – прежде всего человек, который знает, верит, чувствует, желает, следовательно, его внутренний мир невольно бессознательно соприсутствует при процессе творчества. Поэтому-то, как считает он, произведение искусства потрясает лишь тогда, когда в нем отражено подлинно человеческое. В этом случае произведению искусства передается «сила жизни» непосредственно через личность, бессознательно проецирующую свой внутренний мир, но творящую свободно и сознательно. Другое дело – область мифологии, где художественные образы не носят на себе печать индивидуальности и где свобода художника стеснена определенными предписаниями, не зависящими от его идеалов. Эта область сливается «с первоначальным бессознательным творчеством и потому носит на всем своем протяжении следы неполного создания» (Лавров, 1965, с. 543).

Полагая, что содержание художественных произведений входит в их форму во многих случаях бессознательно, Лавров одновременно ставит вопрос о нравственном достоинстве каждого человека, в том числе и художника. В его понимании форма творческой деятельности создается человеком, способным внести в нее свое нравственное содержание, но произведение может обладать художественными достоинствами и не иметь нравственных. Подлинное художественное произведение, воздействующее на людей и оставляющее неизгладимый след в истории, – это то, в котором, как считает Лавров, совпадают художественные и нравственные достоинства его творца. Поэтому в процессе творчества художник должен проникнуться необходимостью достижения своего эстетического и нравственного идеала, что под силу только подлинной личности. По словам Лаврова, «истинно человеческая личность бессознательно нравственна при художественной деятельности, бессознательно художественна при нравственной» (Лавров, 1965, с. 486).

Осмысление проблемы бессознательного осуществляется Лавровым также в его «Исторических письмах» (1868–1869). Разделяя действия людей на сознательные и бессознательные, он выделяет три группы потребностей и влечений человека. Первая группа их «вытекает бессознательно» из физического и психического устройства человека. Вторая группа проистекает «столь же бессознательно» от общественной среды или от предков в виде привычек, преданий, обычаев, вообще культурных форм. И только третья группа потребностей и влечений может быть охарактеризована как сознательная, как свободный и самостоятельный продукт личности. К этой группе относится, прежде всего, деятельность, основанная на учете личных интересов к расширению сферы знания и преобразования окружающего его мира.

И еще один аспект бессознательного обсуждается в философии Лаврова. Он связан с его размышлениями об одной весьма примечательной способности человека, благодаря которой тот может выходить за границы своего эмпирического бытия. Эта способность человека называется им идеализацией.

Пытаясь осмыслить природу данного феномена, Лавров различает случаи неизбежной, обусловленной самой сутью человеческого мышления, ложной и истинной идеализации. Он рассматривает различные приемы идеализации мира, свойственные как первобытному человеку, так и современным людям, говорит о призрачной и научной идеализации.

Вообще Лавров считает, что область идеализации чрезвычайно обширна. «Во всех элементах своего развития, – подчеркивает он, – она опирается на стремление придать в воображении человека сознательный характер бессознательным и полусознательным, а действия сознательные перевести с более элементарной ступени на высшую» (Лавров,1965, с. 146).

Подобно немецкому философу Э. фон Гартману, Лавров говорит о необходимости торжества сознания над бессознательным в историческом развитии как отдельного человека, так и человеческой цивилизации в целом. Но если Гартман сделал пессимистический вывод, полагая, что победа сознания над бессознательным ведет в конечном счете к небытию, то Лавров, напротив, отстаивал убежденность в прогрессивном движении человечества, рассматривая прогресс с точки зрения развития личности в ее физическом, умственном и нравственном отношении, а также воплощения в общественных формах истины и справедливости.

В то же десятилетие, когда Лавров высказал свои идеи о бессознательном, русский ученый и педагог К.Д. Ушинский (1824–1870) опубликовал двухтомник «Человек как предмет воспитания» (1867–1869). В своих философских размышлениях о природе человеческого существа он коснулся проблемы бессознательного, подверг критике некоторые ранее существовавшие представления о сознании и психике. В частности, он выступил против картезианского постулата, в соответствии с которым психическое отождествлялось с сознательным. В противоположность приверженцам философии Декарта Ушинский выдвинул гипотезу о наличии в человеке стремлений, предшествующих деятельности сознания, и на этом основании говорил о том, что необходимо принимать «в несознательные душевные явления» (Ушинский, 1871, с. 370).

Критика картезианской философии вовсе не означает, что Ушинский склонен разделять крайнюю точку зрения, авторы которой делают ставку исключительно на бессознательное, признавая его движущим фактором развития человека и главной побудительной силой, мотивирующей его поведение. Не менее критически он относится и к философии, говоря о существовании в человеке «бессознательных ощущений», «бессознательных умозаключений» и «бессознательного опыта» как такового.

Ушинский считает, что нет необходимости признавать какую-либо «бессознательную работу сознания». Значительно проще и понятнее рассматривать все эти процессы как определенные навыки и привычки, приобретенные человеком в раннем детстве, но со временем позабытые им. При этом процессы забывания трактуются им с двух сторон: как переход представлений из области сознания в бессознательную сферу памяти и как совершенное исчезновение из памяти человека некоторых представлений. Что касается врожденных стремлений человека к жизнедеятельности, которые признавались им в качестве основных сущностных составляющих души, то их природа не рассматривалась исключительно через призму бессознательного. Этот вопрос остался открытым в воззрениях Ушинского на человеческое существо, поскольку основная цель его двухтомного труда заключалась в создании так называемой «педагогической антропологии», в которой человек изучался главным образом с точки зрения воспитания.

Иной подход к проблеме бессознательного наблюдался у философа и историка К. Д. Кавелина (1819–1885). Как и Ушинский, он признавал, что человеку свойственны различного рода бессознательные проявления, выступающие в форме единичных актов или комбинаций. «Эти бессознательно образовавшиеся комбинации выступают со дна души в виде чаяний, инстинктов, предчувствий, смутных предвидений, нередко противоречат сознательным представлениям и мыслям, иногда оказываются вернее их» (Кавелин, 1872, с. 135). Однако в отличие от Ушинского Кавелин разделяет представления Декарта о тождестве психического и сознательного. Он исходит из того, что, хотя множество впечатлений может поступать в душу человека бессознательно, тем не менее бессознательность не является прерогативой психики.

Для Кавелина бессознательная деятельность человека имеет скорее физиологические, нежели психические, основания. Он говорит о «бессознательных изложениях», «бессознательных действиях», а подчас и о «бессознательных психических отправлениях». Но все это рассматривается им как нечто внешнее по отношению к человеческой психике. Кавелин считает, что своими бессознательными действиями человек приравнивается к внешней природе, в то время как именно сознательность является отличительным признаком психического факта. Опираясь на эти представления о человеческой психике, он приходит к выводу, согласно которому психология не имеет прямого отношения к бессознательной деятельности человека и, следовательно, в ее задачу не должно входить изучение бессознательного.

С критикой подобных представлений о природе человеческой психики и задачах психологической науки выступил физиолог И.М. Сеченов (1829–1905). В работе «Кому и как разрабатывать психологию» (1873) он обратился к осмыслению картезианского тезиса о тождестве психического и сознательного, указав на то обстоятельство, что данный тезис разделяется рядом теоретиков, включая Кавелина, которые рассматривают бессознательное как нечто находящееся вне человеческой психики. Сеченов не соглашается с подобной точкой зрения. В своей более ранней работе «Рефлексы головного мозга» (1863) он признавал явления «сознательной и бессознательной психической жизни», считая в то же время, что «все акты сознательной и бессознательной жизни, по способу происхождения, суть рефлексы» (Сеченов, 1873, с. 99–100).

С этих позиций Сеченов критикует Кавелина и других авторов, отождествляющих психическое с сознательным. Он готов признать правоту тех, кто рассматривает психические акты высшего порядка как начинающиеся и кончающиеся в сознании. Но это относится именно к психическим актам высшего порядка, в отличие от низших, являющихся бессознательными. Рассмотрение же психического исключительно через призму сознательности означает для Сеченова не что иное, как разрыв в непрерывности протекания физиологических и психических актов, когда, по его собственным словам, от цельного натурального процесса отрывают начало и конец.

Представления о бессознательном содержались в исследованиях философа Н. Я. Грота (1852–1899). В посвященном истории психологии чувствований труде он подробно рассмотрел вопрос об оценках природы влечений, чувств удовольствия и страдания, нашедших отражение в работах различных мыслителей, начиная от античности и кончая иррационалистическим направлением в философии ХIХ века. Согласно его взглядам, в древности и в Средние века преобладала оценка чувствований, соотнесенная с сознанием человека. После картезианской философии, включающей такие понятия, как «интуитивное бессознательное познание» и «смутные идеи», развилось учение об инстинктивной оценке, которое постепенно возобладало и стало господствующим в западноевропейской философии ХIХ столетия. Что касается понимания природы чувствований как таковых, то оно, по убеждению Грота, тесно связано с проблемой бессознательного: первоначально влечения бессознательны, а все чувствования удовольствия и страдания «представляются результатом бессознательной оценки гармонии и дисгармонии внутренних отношений» (Грот, 1879–1880, с. Х, 499). В целом он исходит из того, что «можно мыслить бессознательно, переживать желания, страсти и т. д., не отдавая себе отчета в них» (Грот, 1889, с. 12).

В работах других русских исследователей проблематика бессознательного оказывается составной частью их размышлений о человеческой деятельности. Так, излагая идеи Гартмана о бессознательном, В. Х. Кандинский разделяет точку зрения теоретиков, признающих наличие бессознательных актов в жизнедеятельности человека. Он говорит о совершающихся в коре головного мозга актах, которые могут быть бессознательны, о движениях и действиях человека, совершающихся без участия воли, о творческой мысли, вытекающей из «неисчерпаемых родников бессознательной души». Причем Кандинский считает, что бессознательное соотносится как с физиологическими актами, так и с психическими процессами. Для него психическая деятельность не является всецело обусловленной сознанием, разумом или волей индивида. Напротив, эта деятельность рассматривается им как совершающаяся в значительной степени без их участия. «Область бессознательной душевной деятельности весьма обширна», – подчеркивает Кандинский, приходя к выводу о том, что не рассудок и воля являются непосредственными мотивами человеческих действий, а «желания, чувства и страсти» (Кандинский, 1881, с. 166, 168).

Значительное внимание проблематике бессознательного уделял философ М.И. Владиславлев (1840–1890), опубликовавший двухтомник по исследованию явлений душевной жизни, с первых страниц которого отчетливо прозвучала мысль о существовании в человеке бессознательных состояний. Он полагал необходимым допустить в обширных размерах «бессознательную жизнь души».

Из этого допущения он и исходит при критике философских взглядов, согласно которым бессознательное трактовалось как нечто чуждое человеческой психике. Те, кто придерживаются подобных взглядов, выдвигают следующие аргументы: понятие «бессознательных ощущений» и «бессознательных представлений» противоречиво в своей сущностной основе, ибо как можно знать об этих состояниях, если они не осознаются? По аналогии с этим положение о «бессознательных состояниях души» также является противоречивым.

Подобного рода аргументы, считает Владиславлев, не опровергают гипотезу о бессознательном. Речь идет вовсе не о том, что ощущения не ощущаются, чувства не чувствуются, а представления не представляются. Речь идет о предположении, в соответствии с которым душевное состояние человека может существовать независимо от его воли и быть неосознаваемым. Оно основано на фактах, свидетельствующих о том, что бессознательные состояния имеют реальную значимость. Поэтому, подводит итог своим размышлениям Владиславлев, необходимо отбросить ставшую аксиомой для некоторых авторов мысль, что не осознавать душевное состояние – значит не иметь его. Иными словами, «невозможно не допускать, что сознательная жизнь есть небольшая только часть жизни индивидуума и что основанием и почвой для нее служит обширнейшая бессознательная область» (Владиславлев, 1881, т. 1, с. 304).

Для Владиславлева бессознательное составляет сердцевину человеческой души. Носителями бессознательного являются влечения и желания человека, возникающие из внутренних нужд и потребностей духа. Эти бессознательные влечения и желания имеют априорный характер, они содержатся в глубинах человеческого существа, направляют его деятельность и лишь иногда доходят до сознания.

Рассматривая психологию как философскую науку, Владиславлев считает, что она должна ориентироваться на выявление смысла и значения душевных событий, на определение психических причин и действий, на раскрытие и объяснение фактов забвения, ассоциаций и воспоминаний, связанных с бессознательной деятельностью человека. «В бессознательной глубине души, – подчеркивает он, – совершаются изменения убеждений, взглядов, происходят глубокие течения мыслей, и только иногда, к изумлению субъекта, открывается, что перемены совершались без его ведома» (Владиславлев, 1881, т. 2, с. 551).

Представления о бессознательном имел русский философ и психолог М.М. Троицкий (1835–1899), также опубликовавший двухтомник, посвященный рассмотрению свойств и законов человеческого духа. Как и Владиславлев, он апеллирует к реальным фактам проявления бессознательного в жизнедеятельности человека. Однако в отличие от него, отделявшего бессознательные состояния души от сознания личности, Троицкий предпочитает говорить о «темных областях» самого сознания. На вопрос, существует ли в сознании область, где живы прошлые психические факты, позабытые за давностью времени, он отвечает утвердительно (Троицкий, 1882, с. 305).

С конца ХIХ и в начале ХХ столетия многие русские философы и ученые обращались к проблематике бессознательного. Примечательно в этом отношении, что в первом номере созданного в 1889 г. русского журнала «Вопросы философии и психологии» содержалась статья философа и публициста князя С. Н. Трубецкого (1862–1905), в которой подчеркивалась роль бессознательного в жизнедеятельности человека. Будучи последователем В. Соловьева, С. Трубецкой подверг критике эмпиризм, проявляющийся в психологии того времени. Эта критика осуществлялась им с позиций противопоставления своих взглядов на человеческую психику тем представлениям, согласно которым вне сознания нет ничего психического.

По его убеждению, эмпирическая психология искажает подлинное понимание природы человеческой психики. Отрицая бессознательное, эта психология отказывается от задачи психологического объяснения душевных явлений. Сам же Трубецкой исходит из того, что исследовательская задача психологии заключается в раскрытии природы соответствующих процессов человеческой жизни, где сознательное «превышается бессознательным».

Вместе с тем он предостерегает против возможных злоупотреблений понятием бессознательного, которое не всегда однозначно трактуется философами и психологами. «В наши дни, – пишет он, – едва ли представляется нужным настаивать на значении „бессознательного“ в душевной жизни человека: скорее приходится предостерегать против злоупотребления этим смутным термином» (Трубецкой, 1889, с. 119). Причем Трубецкой считает, что чрезмерное увлечение исследованием бессознательного без соотнесения его с сознательными процессами не способствует адекватному видению человеческой психики. Поэтому, наряду с признанием важной роли бессознательного в жизни человека, он уделяет значительное внимание рассмотрению вопроса, связанного с раскрытием природы сознания как такового.

Несколько лет спустя в журнале «Вопросы философии и психологии» были опубликованы статьи, специально посвященные проблеме бессознательного. В статье Н.Ф. Шаталова не только признавалось наличие в человеке бессознательных актов и состояний, но и предпринималась попытка раскрытия их содержания. По его мнению, вся психическая деятельность распадается на две сферы – сознательную и бессознательную. Обе сферы располагают определенным запасом впечатлений, получаемых человеком в процессе своей жизни. Однако запас этих впечатлений различен: сознательная область ограничена незначительной частью воспринимаемых человеком из окружающего мира впечатлений, в то время как бессознательная сфера включает в себя «колоссальнейший запас сведений всего нашего жизненного опыта, слагающийся, с одной стороны, из бывших ранее в сознании, но затем забытых им впечатлений, с другой же стороны, из впечатлений, в самом начале усвоенных бессознательно» (Шаталов, 1898, с. 181).

В разнообразных актах душевной жизни человека осуществляются, согласно Шаталову, простые и сложные автоматические процессы, включая «бессознательное мышление», сопровождаемое цепочкой логических выводов и целесообразных заключений, протекавших быстро и легко. Такие бессознательные процессы способствуют «экономии мышления» и повышают эффективность осуществления жизненных функций.

В статье Л. М. Лопатина рассматривалась проблема бессознательной психики человека и бессознательных душевных процессов.

Автор считает, что, наряду с сознанием, человеческая психика содержит особую «психическую изнанку». Подобно Шаталову, он останавливается на выяснении значения «психической изнанки» в жизнедеятельности человека. Вывод Лопатина однозначен: бессознательные процессы играют существенную роль в психической деятельности, позволяя говорить о том, что наблюдаются «бесчисленные воздействия бессознательной психики на сознательный ход наших душевных явлений» (Лопатин, 1900, с. 757).

Представления о бессознательном содержатся также в работах русских философов, которые не ставили своей целью подробно и обстоятельно исследовать данную проблематику. Так, Н. Ф. Федоров (1828–1903) исходит из того, что мир есть произведение слепой силы, а человеческий организм – «бессознательное произведение» разнообразных пороков. Размышляя о мире и месте человека в нем, он ставит вопрос о началах человеческого общества и соотносит его с рассмотрением того, что представляет собой человеческое существо. Он выделяет два рода воззрений. Согласно одному, у животных есть уже все, что содержится в человеке; согласно другому, в нем есть еще все, что находится в животном мире. Но если в первом воззрении в скрытом виде присутствует мысль, что прогресс совершается лишь «бессознательным путем», то во втором – установка, в соответствии с которой задача человека состоит в том, чтобы в нем не осталось ничего животного, т. е. бессознательного. Говоря о выборе между этими двумя воззрениями, Федоров исходит из того, что разум должен управлять той «мировой волей», о которой говорил Шопенгауэр, а наука и искусство должны способствовать делу обращения мира из бессознательного в управляемый человеческим сознанием. Через призму сознания бессознательного он рассматривает также проблемы нравственного плана, считая, что «зло заключается в слепоте в бессознательности, а благо – в обращении бессознательного в разумное» (Федоров, 1982, с. 530).

Даже такое краткое и далеко не полное рассмотрение представлений о бессознательном в философской, психологической и естественнонаучной мысли России свидетельствует о том, что осмысление данной проблематики находило свое отражение в работах русских ученых. Во всяком случае, к началу ХХ века идеи о бессознательной деятельности человека разделялись рядом русских философов, психологов и медиков. Некоторые из них не только говорили о бессознательных актах физиологического характера, но и ставили вопрос о бессознательном психическом, что позднее приобрело статус самостоятельного концепта в психоанализе. Не случайно в отдельных работах подчеркивалось, что значительная часть человеческой деятельности определяется «бессознательной психикой» и что многие явления вполне объяснимы с принятием гипотезы «бессознательной психики, играющей важную роль во всей нашей душевной жизни» (Филиппов, 1903, с. 95, 99).

Правда, нельзя сказать, что в начале ХХ века буквально все русские ученые признавали существование бессознательного. Среди них были и такие, которые принципиально не соглашались с точкой зрения, согласно которой бессознательное является неотъемлемой частью человеческой жизни. А. Нечаев, например, исключал бессознательное из душевной деятельности (Нечаев, 1904, с. 23). Однако значительная часть философов, психологов и медиков стремилась осмыслить различные аспекты бессознательного. Признавалось, в частности, что учение о бессознательной душевной жизни является «одной из характерных особенностей современной психологии» (Серебреников, 1904, с. 2). А такой авторитет в медицинских кругах, как С. С. Корсаков, считал, что в бессознательной сфере не только возникают различные идеи, но и происходит их сочетание друг с другом, в результате чего действительно можно говорить о существовании бессознательного (см.: Бехтерев, 1904).

К этому следует добавить, что некоторые принципиальные идеи, позднее легшие в основу психоаналитического учения Фрейда, были в той или иной форме выражены в трудах ряда русских ученых. Так, М.М. Троицкий специально рассмотрел вопрос о ранее существовавших, но со временем забытых впечатлениях, вызывающих психические расстройства, обусловленные бессознательным сосредоточением на каком-то минувшем обстоятельстве жизни. Причем он не только обратил внимание на возможность влияния прошлых событий жизни человека на его психическое состояние, но и указал на необходимость устранения подавляющих обстоятельств, препятствующих воспроизведению ранее имевших место переживаний человека. Обсуждая все эти вопросы в двухтомнике «Общие свойства и законы человеческого духа» (1882), он тем самым предвосхитил аналогичные идеи, высказанные позднее Фрейдом.

Важно также иметь в виду, что различные аспекты проблематики бессознательного обсуждались высокоавторитетными российскими учеными. Так, М.М. Троицкий был профессором Московского университета с 1875 года, М.И. Владиславлев – ректором Петербургского университета с 1887 года, Л. М. Лопатин – редактором журнала «Вопросы философии и психологии» и председателем Московского психологического общества с 1899 года, И. М. Сеченов – профессором физиологии Медико-хирургической академии, Петербургского и Московского университетов. Поэтому без всякого преувеличения можно сказать, что интеллектуальная атмосфера России начала ХХ столетия была вполне благоприятной для восприятия психоаналитических идей. И не случайно Россия стала одной из стран, в которой первые же работы Фрейда о бессознательной деятельности человека привлекли к себе внимание отечественных ученых.

Причем, несмотря на ряд критических замечаний по поводу тех или иных психоаналитических идей, большинство русских ученых соглашались в том, что заслуга Фрейда состояла в обстоятельном изучении бессознательных процессов человеческой психики и их влияния на возникновение невротических заболеваний личности. Как замечал по этому поводу Н.А. Вырубов, определение места бессознательного в жизни человека, установление его значения в реакциях индивида на внешний мир и его влияния на сознание – это «одна из величайших заслуг З. Фрейда» (Вырубов, 1913, с. 25). Или, как подчеркивал Н.Е. Осипов, положительный результат учения Фрейда для психиатрии может быть определен следующим образом: содержание психозов объяснено «импульсами бессознательного психического» (Осипов, 1909, с. 542).

Какова же история развития психоаналитических идей в дореволюционной России? Как и под каким углом зрения русские философы, психологи и медики оценивали психоаналитическое учение Фрейда? Насколько глубоко психоаналитические идеи проникли в русскую научную мысль?

Говоря об истории развития психоаналитических идей в дореволюционной России, можно, видимо, выделить два периода, в течение которых психоаналитическое учение Фрейда встретило поддержку среди части русских ученых. Первый период датируется 1904–1909 годами и характеризуется первоначальным ознакомлением русских ученых с психоаналитическими идеями, а также отдельными попытками применить их в клинической практике. Второй – начинается с 1910 года, когда стал издаваться журнал «Психотерапия. Обозрение вопросов психического лечения и прикладной психологии», в котором с самого начала были широко представлены психоаналитические материалы как теоретического, так и клинического характера. И если в первый период наблюдалось постепенное проявление интереса к психоаналитическому учению Фрейда со стороны некоторых русских врачей, то во второй период произошло организационное оформление части ученых России, стремящихся к развитию теории и практики психоанализа.

Выше было показано, что Россия являлась, пожалуй, одной из немногих стран, где уже в 1904 году появилась переведенная на русский язык книга Фрейда о сновидениях, а к 1907 году в некоторых журналах были опубликованы статьи, содержащие ссылки на работы основателя психоанализа, и рефераты о психоаналитической литературе. К этому времени некоторые русские врачи не только заинтересовались психоаналитическими идеями, но и серьезно отнеслись к клинической практике психоанализа. Известно, например, что в 1907 году ассистент Московской психиатрической клиники Н. Е. Осипов посетил К. Юнга в Цюрихе с целью ознакомления с методами исследования и лечения нервнобольных.

В том же году в «Журнале невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова» Ф. Рыбаков публикует реферат о работе К. Юнга «Психофизические данные эксперимента над ассоциациями» (1907, книги 2–3). В 1908 году Н.Е. Осипов пишет многостраничный обзор теоретических идей и клинической практики цюрихской школы, подчеркивая то обстоятельство, что в лице цюрихских психиатров «взгляды Фрейда нашли себе горячих поклонников и талантливых представителей, благодаря которым учение Фрейда получает дальнейшее развитие и самостоятельную разработку» (Осипов, 1908, с. 1020).

Надо сказать, что в «Журнале невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова» за 1908 год было опубликовано большое количество рефератов и рецензий, имеющих как самое непосредственное, так и косвенное отношение к психоаналитическому учению Фрейда. Работы по психиатрии реферировались такими специалистами, как Н. А. Вырубов, И. Д. Ермаков, Н. Е. Осипов, которые впоследствии стали ведущими представителями русского психоанализа. Но наибольший вклад в ознакомление русских врачей с психоаналитической литературой того времени внес, пожалуй, Н.Е. Осипов. Его перу принадлежали рефераты о работах К. Абрахама, З. Фрейда, А. Фридлендера, К. Юнга и других авторов, а также рецензии на ряд психоаналитических книг, включая «Психопатологию обыденной жизни» З. Фрейда (2-е издание, 1907).

Заслуживает внимания и многостраничный обзор Н. Е. Осипова, отражающий различные точки зрения на учение Фрейда в немецкой литературе. В нем содержалось концентрированное изложение воззрений Фрейда на человека и причины возникновения навязчивых идей, давались противоречивые оценки фрейдовских теорий. Как подчеркнул автор реферата, «такие противоречивые оценки, а равно и большое количество работ, обсуждающих взгляды Фрейда, с несомненностью указывают на появление новой, свежей струи в области психопатологии» (Осипов, 1908, с. 564).

В 1908 году рефераты и рецензии на психоаналитические работы публиковались также и в журнале «Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии», издававшемся под редакцией В. М. Бехтерева. В. Штид публикует реферат о статье К. Абрахама о значении половых травм юношества для симптоматологии шизофрении. В. Нарбут сообщает о докладе К. Юнга по фрейдовской теории истерии, прочитанном им на Международном конгрессе по психиатрии, неврологии и психологии в Амстердаме. А. Певницкий публикует рецензию на книгу А. Матмэна «К психологии и лечению невротических симптомов. Исследование на основании учения Фрейда о неврозах» (1907), отмечая то обстоятельство, что лечение по методу Фрейда «привело безнадежных больных к полному выздоровлению после того, как при других методах лечение успеха не имело» (Певницкий, 1909, с. 193–209).

В 1907–1908 годы русские психиатры и психотерапевты обращаются не только к теоретическому осмыслению психоаналитических идей, но и к использованию их в клинической практике. А.А. Певницкий одним из первых среди отечественных врачей в начале 1907 года применил метод Брейера – Фрейда для лечения нервнобольных. 13 марта 1908 года на заседании научного собрания врачей Санкт-Петербургской клиники душевных и нервных заболеваний он сделал доклад «Случаи навязчивых состояний, леченные по психоаналитическому методу Брейера – Фрейда», в котором изложил результаты своей клинической деятельности. Рассказав об истории болезней шести пациентов, где применение данного метода лечения дало положительные результаты, он подчеркнул, что в одном случае психоанализ способствовал быстрому излечению от страданий, испытываемых человеком на протяжении 25 лет. В обсуждении доклада приняли участие профессор Герверт и академик Бехтерев.

Отметив, что причиной истерии может быть нравственная травма, следовательно, попытку свести нервные заболевания к причинам сексуального характера нельзя признать удачной, В.М. Бехтерев в то же время поблагодарил А.А. Певницкого за интересный доклад. При этом он заметил, что описанные в докладе клинические случаи прекрасно иллюстрируют психоаналитический метод лечения.

Через некоторое время доклад А.А. Певницкого был опубликован (Певницкий, 1909, с. 193–209), и интересующиеся психоаналитическим методом лечения врачи могли узнать о результатах его использования в России.

Ознакомление с соответствующей литературой вызвало у некоторых русских врачей потребность в более обстоятельном изучении теории и практики психоанализа, в результате чего они стали проходить курсы психопатического обучения в ведущих центрах Западной Европы. Так, в 1909 году психоаналитическое обучение и практику у К. Юнга в Цюрихе прошли Н. Осипов и М. Асатиани, а у К. Абрахама в Берлине – одесский врач М. Вульф. По возвращении в Россию все трое выступили перед медиками с изложением новых идей, почерпнутых во время зарубежных поездок, а также опубликовали ряд работ, дающих представление о психоаналитических концепциях и приемах лечения нервнобольных.

В 1909 году на заседаниях Московского общества невропатологов и психиатров было сделано несколько докладов и сообщений, посвященных теории и практике психоанализа. В мае состоялось выступление О. Б. Фельцмана «К вопросу о психоанализе и психастении», в котором рассматривались взгляды Фрейда и Дюбуа на истерию. В сентябре выступил с сообщением Н.Е. Осипов «О неврозе боязни», в котором изложил взгляды Фрейда на этиологию неврозов, привел случай из своей клинической практики и сделал вывод о том, что этиология невроза боязни множественна и не сводится к единственной причине, связываемой основателем психоанализа, как правило, с сексуальными влечениями индивида. В ноябре того же года здесь выступил Н. А. Вырубов с докладом «К вопросу о генезе и лечении невроза тревоги комбинированным гипноаналитическим методом». В обсуждении этих сообщений и докладов приняли участие такие врачи, как А.Н. Бернштейн, А.Л. Любушин, Г. И. Россолимо, В. П. Сербский и другие.

В сентябре 1909 года М. Асатиани выступил на конференции врачей психиатрической клиники с докладом «Современное состояние вопроса теории и практики психоанализа по взглядам Юнга». В декабре того же года А. Н. Бернштейн организовал при центральном приемном покое для душевнобольных курсы по психиатрии для врачей, на которых Н.А. Вырубов прочитал лекции «Психоаналитический метод в изучении и терапии неврозов».

Материалы по психоанализу появились в ряде журналов за 1909 года Н. Осипов опубликовал обзор о последних работах фрейдовской школы в «Журнале невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова» (книги 3–4). М. Вульф изложил теорию Фрейда о сексуальной этиологии неврозов и методах их лечения в «Терапевтическом обозрении» (№ 7). О. Б. Фельцман рассмотрел вопрос о соотношении психоанализа и психиатрии в журнале «Современная психиатрия» (№ 4, 5, 6). В том же журнале имелась публикация Н. А. Вырубова о происхождении неврозов. В. Штид подготовил несколько рефератов о психоаналитической литературе для журнала «Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии», в одном из номеров которого содержалось также сообщение о ХVI Международном медицинском конгрессе в Будапеште и, в частности, о представленном на нем докладе Фридлендера «Истерия и современный психический анализ».

Обращая внимание на доводы Фридлендера, доказывающие несостоятельность гипотезы Фрейда о сексуальной этиологии неврозов, В. Ф. Чиж писал: «У нас, сколько я знаю, нет последователей Фрейда; несостоятельность гипотезы для нас несомненна, и потому едва ли для нас интересна критика этого учения» (Чиж, 1909, с. 638).

Судя по всему, В. Ф. Чиж просто не знал о клинической практике ряда русских психотерапевтов, использовавших фрейдовский метод лечения нервнобольных. Ведь в то время уже появились в печати сообщения о клиническом использовании психоанализа в России. Так, одна из первых оригинальных статей, излагавших результаты клинического применения психоанализа, принадлежала перу Н.А. Вырубова. «Живой интерес, который в настоящее время возбуждает к себе как в литературе, так и в практике метод Фрейда, а также благоприятные результаты, полученные при его применении, – писал он, – вот причины, побуждающие меня обнародовать законченные случаи лечения по методу Фрейда» (Вырубов, 1909, с. 1). В этой статье Н. А. Вырубов особо подчеркнул, что метод Фрейда является ценным средством в борьбе с навязчивыми состояниями и различными психастеническими симптомами.

Наряду с Н.А. Вырубовым об использовании психоаналитического метода в своей клинической практике писали также О. Б. Фельцман и Н. Е. Осипов. Оба признавали несомненные заслуги Фрейда в осмыслении бессознательных мотивов, лежащих в основе человеческой деятельности. Однако и тот и другой выразили несогласие с некоторыми положениями фрейдовского учения. Причем они исходили не столько из теоретических соображений, сколько из собственного опыта по лечению нервнобольных.

Таким образом, первый период развития психоаналитических идей в дореволюционной России свидетельствует о том, что к 1910 году русские врачи не только познакомились с психоаналитической литературой, но и стали использовать в клинической практике предложенный Фрейдом метод лечения нервнобольных. К этому времени сложились реальные предпосылки для более глубокого осмысления психоаналитических концепций, включения русских психиатров и психотерапевтов в вышедшее на международную арену психоаналитическое движение, изучения зарубежного опыта и изложения своих впечатлений о новых методах лечения.

Так, во время своей заграничной командировки в 1910 году А. А. Певницкий посетил ряд ведущих немецких и швейцарских специалистов, включая Абрахама, Дюбуа, Фрейда, Юнга, Штекеля и др. По возвращении в Россию он поделился своими впечатлениями, отметив, в частности, что посещение Фрейда не развеяло некоторых его сомнений, связанных с отказом от катартического метода лечения, а семинары психоаналитиков скучны и перенасыщены специальной терминологией, мало понятной для не посвященных в психоаналитическую символику врачей. «Таким образом, – писал А. Певницкий, – от Фрейда и его школы я уехал, ничуть не подвинувши своих знаний в этом направлении, хотя все-таки самостоятельная работа в этом вопросе говорит мне, что психоанализ есть шаг вперед в психиатрии и что, несмотря на трудности техники и многое неясное в этом вопросе, все-таки у Фрейда в учении о психогенных заболеваниях есть большие заслуги, что признается и его серьезными критиками» (Певницкий, 1911, с. 86).

Кстати сказать, на трудности техники психоанализа обращали внимание и другие русские ученые и медики. Некоторые из них именно с этим обстоятельством связывали не столь широкое распространение психоаналитического метода лечения среди психиатров и психотерапевтов. По мнению А. И. Геймановича, к 1910 года вопрос о психоанализе еще не занял достойного места на страницах русской общемедицинской прессы. «Трудность психоанализа, – подчеркивал он, – заключается в отсутствии общеприемлемой и раз навсегда выработанной методики и в высоких запросах, предъявляемых к индивидуальному психологическому опыту анализирующего врача» (Гейманович, 1910, с. 53). Поэтому-то, считал он, в России в области психоанализа не сделано пока ничего существенного.

Между тем к 1910 году клиническое применение психоанализа некоторыми русскими психиатрами и психотерапевтами позволило выйти им с докладами не только на заседания отдельных научных обществ, но и на всероссийские конференции и съезды. В частности, в июне 1910 года в Москве состоялось заседание комиссии по созыву I съезда Русского союза психиатров и невропатологов, на котором, среди целого ряда тем предстоящего съезда, была заявлена и тема «О клиническом значении психоанализа». За несколько месяцев до начала работы съезда, созываемого в память о С. С. Корсакове в сентябре 1911 года, его организационным комитетом сообщалось, что в числе непрограммных тем заявлены выступления Н. Е. Осипова об ассоциативном эксперименте и о пансексуализме Фрейда.

С 1910 года начинается второй этап в развитии психоанализа в России. В значительной степени он связан с созданием журнала «Психотерапия», редактором которого был Н. А. Вырубов. Члены редколлегии этого журнала, включая А. Н. Бернштейна, Ю. В. Каннабиха и Н. Е. Осипова, проявляли повышенный интерес к психоанализу, что предопределяло направленность этого научного органа. Не случайно в первом же его номере содержались статьи Н.Е. Осипова «О психоанализе» и Ю.В. Каннабиха «Эволюция психотерапевтических идей в ХIХ веке», в которых рассматривались психоаналитические представления о невротических заболеваниях. В последующих номерах журнала за тот же год были опубликованы статьи Н.Е. Осипова «Еще о психоанализе» и М.М. Асатиани «Психоанализ одного случая истерического психоза» (№ 4–5). В дальнейшем в течение ряда лет, вплоть до 1915 года, когда издание журнала прекратилось в связи с Первой мировой войной, в нем постоянно печатались оригинальные материалы, обзоры и рецензии на зарубежные книги, непосредственно связанные с теорией и практикой психоанализа.

В 1911 году в журнале «Психотерапия» публикуются некоторые работы Фрейда, переведенные на русский язык, в частности, «К психологии любовной жизни», «О «диком» психоанализе», «Навязчивые действия и религиозные обряды», «Поэт и фантазия». В дальнейшем на страницах журнала периодически появляются переводы работ А. Адлера, Э. Вехберга, В. Штекеля, К. Юнга и других известных в то время психоаналитиков.

Во второй период распространения психоаналитических идей в дореволюционной России были переведены на русский язык и опубликованы многие работы Фрейда, вышедшие в различных изданиях Москвы, Петербурга, Одессы. Особенно продуктивными в этом отношении оказались психотерапевтическая библиотечка под редакцией Н. Е. Осипова и О. Б. Фельцмана, а также библиотека психотерапии под редакцией Н. А. Вырубова, подготовившие и выпустившие в свет целый ряд работ основоположника психоанализа. На протяжении четырех лет до начала Первой мировой войны в России были изданы следующие работы Фрейда: «Психопатология обыденной жизни» (М., 1910), «О психоанализе. Пять лекций» (М., 1911), «Три статьи о теории полового влечения» (М., 1911), «Психологические этюды» (М., 1912), «Бред и сны в «Градиве» В. Иенсена» (Одесса, 1912), «Психология сна» (М., 1912), «Леонардо да Винчи» (М., 1912), «Психоанализ детского страха. Анализ фобии пятилетнего мальчика» (М., 1912), «Толкование сновидений» (М.,

1913). Причем некоторые из этих работ переиздавались неоднократно. Так, например, второе издание на русском языке работы Фрейда «О психоанализе. Пять лекций» вышло в 1912 году, а третье издание – в 1913 году.

Одним словом, труды Фрейда получили широкое распространение в дореволюционной России. То же самое можно сказать и о работах других психоаналитиков: до Первой мировой войны были переведены на русский язык и опубликованы «Сон и миф. Очерк народной психологии» К. Абрахама (М., 1912), «Причины нервности» В. Штекеля (М., 1912), «Значение психоанализа в науках о духе» О. Ранка и Г. Закса (СПб., 1914) и ряд других книг.

Публикация работ Фрейда и его последователей, реферативные и аналитические материалы о психоаналитической литературе, освоение психоаналитических методов лечения в клинической практике и обсуждение их результатов – все это способствовало объединению части русских врачей и ученых с целью профессиональной разработки теории и практики психоанализа.

Согласно официальному биографу основателя психоанализа Э. Джонсу, в мае 1911 года Л. Дрознес из Одессы позвонил Фрейду в Вену и сообщил об организации Русского психоаналитического общества, основателем которого были Н. Вырубов, Н. Осипов и другие психоаналитически ориентированные врачи и ученые. (Правда, факт основания данного общества документально не подтвержден.)

В том же году в Москве образовался психиатрический кружок «Малые пятницы», председателем которого был В. П. Сербский. Наряду с ведущими русскими психотерапевтами в бюро кружка входили Н. Осипов, М. Асатиани, О. Фельцман и другие врачи, интересовавшиеся психоанализом. Поэтому в различного рода докладах и обсуждениях этого кружка значительное внимание уделялось психоаналитической проблематике. В частности, на заседаниях неоднократно выступал с докладами А.Б. Залкинд, делившийся своими соображениями о проверке фрейдовских теорий (март, 1912) или излагавший свое видение психоаналитического учения в связи с индивидуально-психологическим анализом ряда клинических случаев (май, 1914).

В сравнении с «Большими пятницами», то есть заседаниями Общества невропатологов и психиатров, «Малые пятницы» отличались заметной открытостью, в результате чего предметом обсуждения были не только клинические аспекты психоанализа, но и его социально-психологические и культурные импликации.

На протяжении 1911–1914 годов в различных российских изданиях публикуются оригинальные материалы, авторы которых обсуждают те или иные проблемы теории и практики психоанализа. В «Журнале невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова» Н. Осипов выступает со статьей «О «пансексуализме» Фрейда» (1911, кн. 5–6). В журнале «Психотерапия» появляются статьи А.А. Певницкого «О психоанализе при лечении алкоголиков» (1912, № 1), Л.Я. Белобородовой «Психоанализ случая истерии» (1912, № 2, 6), А.Б. Залкинда «К вопросу о факторах, сущности и терапии психоневрозов» (1913, № 1), С. С. Голоушева «К казуистике психоанализа» (1913, № 5). Некоторые русские психоаналитически ориентированные врачи и ученые, включая Л. Дрознеса, Н. Вырубова, Т. Розенталь, становятся членами зарубежных психоаналитических обществ. Статьи и обзоры русских психоаналитиков публикуются в немецкоязычных изданиях, например, статьи Д.Я. Эпштейна (Киев), изложившего случаи толкования забывания и оговорок, почерпнутые им из своего собственного опыта, М. Вульфа (Одесса), сделавшего небольшие заметки по психоаналитической практике, С. С. Голоушева, высказавшего свои соображения в связи с конкретными клиническими случаями психоанализа больных, а также реферат М. Вульфа о русской психоаналитической литературе до 1911 года – все это свидетельствует как о широком распространении психоаналитических идей в дореволюционной России, так и о признании русского психоанализа за рубежом.

Как и в других странах, отношение к психоанализу в России не было однозначным. С самого начала освоения психоаналитических идей русской психиатрией и психологией учение Фрейда о бессознательной деятельности человека и сексуальной этиологии неврозов вызывало дискуссии и споры. Причем если одни русские врачи и ученые пытались уточнить содержание и суть психоаналитического учения Фрейда, то другие высказывали ряд критических замечаний или вообще подвергали сомнению теоретическое значение и терапевтическую пользу психоанализа.

Согласно взглядам Н.Е. Осипова, выраженным в его статье «Последние работы фрейдовской школы» (Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова. 1909. Кн. 3–4), психоанализ может быть рассмотрен в качестве «хорошего метода исследования» глубин человеческой психики, а не терапевтического приема, как это подчас трактовалось самим Фрейдом. По мнению В.А. Муратова (Томск), высказанному в апреле 1910 году на секции нервных и душевных болезней ХI Пироговского съезда, сексуальные травматические переживания не являются единственной причиной возникновения истерии, на чем обычно настаивают психоаналитики. В представлении Н. А. Вырубова, Фрейд и его ближайшие сторонники грешат слишком узким пониманием сексуальности, которое должно быть расширено, поскольку не ограничивается половой сферой, но распространяется «на все сложные чувствования, имеющие отношение к этой специальной области аффективной жизни» (Вырубов, 1910).

По убеждению Я.М. Раймиста (Одесса), высказанному им в статье «Истерия. К вопросу о происхождении психиатрических симптомов» (Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова. 1912. Кн. 4.), психотерапевтический метод Брейера и Фрейда является сомнительным, а результаты его собственного наблюдения над больными не позволяют ему согласиться с выводами этих авторов относительно этиологии неврозов. С точки зрения О.Б. Фельцмана, в ряде случаев психоанализ оказывается излишним и даже вредным, о чем свидетельствует его собственная клиническая практика, в процессе которой психоаналитический метод не дал ни разу положительного терапевтического эффекта. «Как терапевтический прием, – подчеркнул он, – психоанализ едва ли стоит тех трудов и времени, которых он требует для себя» (Фельцман, 1909, с. 24).

Как видим, даже русские врачи и ученые, активно выступавшие в поддержку психоанализа, нередко высказывали свои критические замечания по отношению к различным положениям психоаналитического учения Фрейда. Это не было чем-то из ряда вон выходящим, свидетельствующим о недостаточном почтении к психоаналитическим концепциям в России. Напротив, критика отдельных положений учения Фрейда о человеке и его неврозах, а также высказываемые сомнения в терапевтической эффективности предложенного им метода лечения были направлены скорее на то, чтобы лучше разобраться в теории и практике психоанализа, внести в них необходимые коррективы, учитывающие специфику российской действительности.

И если ряд русских врачей и ученых обращались к психоанализу Фрейда в поисках новых подходов к лечению нервных больных и объяснению причин возникновения психических расстройств, то многие из них стремились к творческому осмыслению психоаналитических идей. Им претила установка на догматическое восприятие психоаналитических схем, пригодных на все случаи жизни и абсолютизирующих отдельные факторы жизнедеятельности человека. Как заметил по этому поводу А.Б. Залкинд, приложивший немало усилий для распространения психоаналитических идей, в попытках самостоятельно разобраться в концепциях Фрейда в России «замечается благородный, ценный импульс поставить фрейдовское учение на единственно подходящую, общепсихологическую почву» (Залкинд, 1913, с. 14–15).

Уже обращалось внимание на то, что распространению психоаналитических идей в России способствовало предшествующее развитие философской и естественнонаучной мысли, в рамках которой наблюдалось разностороннее обсуждение проблематики бессознательного. К этому следует добавить, что благосклонное отношение ряда русских врачей и ученых к психоанализу было обусловлено не в последнюю очередь личностью Фрейда, производившего впечатление серьезного исследователя глубин человеческой психики, компетентного невропатолога и весьма одаренного теоретика, обладавшего редкой способностью в образной и доступной для понимания форме излагать сложные и далеко не всегда очевидные представления о механизмах и процессах, лежащих в основе деятельности людей. «Быстрое распространение психоанализа, в настоящее время имеющего сторонников и у нас в России, во многом обязано личности самого Фрейда. Тонкий наблюдатель, остроумный диалектик, прекрасный популяризатор, он сумел приобрести многочисленных сторонников» (Лихницкий, 1912, с. 45).

Напомню историю с русским пациентом Сергеем Панкеевым, который вместе со своим лечащим врачом Л. Дрознесом направлялся к известному в то время бернскому психотерапевту Дюбуа. Стоило Панкееву впервые увидеть Фрейда и поговорить с ним, как тут же изменились его первоначальные планы, и он решил лечиться у основателя психоанализа.

Не меньшее воздействие на людей оказывали и работы Фрейда, которые отличались не только образностью изложения материала, но и логической последовательностью рассуждений. Не случайно при всех критических замечаниях, связанных с выявлением недостатков и односторонностей, присущих психоаналитическим концепциям, большинство русских врачей и ученых отдавали должное основателю психоанализа. «Такое логическое совершенство, последовательное проведение естественнонаучного мышления, в сочетании с глубокою индивидуализацией и объясняет нам, – подчеркивал Н.Е. Осипов, – то несомненное обаяние, которое способно оказывать учение Фрейда» (Осипов, 1912, с. 303).

Все это, безусловно, содействовало распространению психоаналитических идей в дореволюционной России. Во всяком случае можно говорить о том, что до Первой мировой войны теория и практика психоанализа оказали влияние на русскую психиатрию и психотерапию.

Но вторжение психоанализа в Россию не ограничилось исключительно сферой медицины. Оно имело более значительные масштабы, ибо психоаналитические идеи оказали влияние и на русскую философскую и психологическую мысль, литературу и художественное творчество в целом. Достаточно сказать, что в журнале «Психотерапия», наряду с разбором клинических случаев применения психоаналитического метода лечения, публиковались материалы, относящиеся к специфическому толкованию литературных произведений. Это нашло отражение, в частности, в статьях Н.Е. Осипова «Психотерапия в литературных произведениях Л. Н. Толстого» (1911, № 1), «Записки сумасшедшего», незаконченное произведение Л. Н. Толстого» (1913, № 3) и Н.А. Вырубова «Святой Сатир – Флорентийская легенда. Опыт приложения психоанализа» (1914, № 5–6). И если Н.Е. Осипов указывает на необходимость изучения врачами классических произведений русской литературы, а также на замечательные совпадения некоторых моментов теории Фрейда с объяснениями причин невроза в «Записках сумасшедшего» Толстого, то Н.А. Вырубов показывает, что принадлежащая перу Д. Мережковского Флорентийская легенда о «Святом Сатире» отражает борьбу между требованиями религии, морали и вытесненными из сознания желаниями человека.

Психоаналитические идеи проникли и в русскую педагогику. Так, в 1912 году в общепедагогическом журнале для учителей и деятелей народного образования, издававшемся в Санкт-Петербурге под редакцией Я. Я. Гуревича, была опубликована статья В. Рахманова «Психоанализ и воспитание». В начале статьи подчеркивалось: «Еще недавно известный только специалистам по нервным болезням, психоанализ начинает заинтересовывать все более и более широкие круги публики. Особенно привлекает он внимание лиц, занятых разработкой теоретической и практической педагогики» (Рахманов, 1912, с. 1) Затем В. Рахманов изложил идеи Фрейда о механизмах формирования человеческой психики, толковании сновидений, методах психоаналитического исследования человека и лечения его психических расстройств. Обращая внимание на предложенные основателем психоанализа приемы изучения детской души, он особо отметил значение метода Фрейда для развития медицины, психологии, педагогики и показал, что «ни врач-невропатолог, ни педагог как практик, так и теоретик, разрабатывающий науку педагогику и педологию, не могут, не должны пройти мимо него» (Рахматов, 1912, с. 10).

В 1914 году в «Вестнике воспитания» появляется статья М. Вайсфельда, в которой тоже говорилось о том, что психоанализ начал оказывать влияние не только на медицину, но и на педагогику. В ней излагались идеи, содержащиеся в работе цюрихского пастора Пфистера, опубликованной в 1913 году и посвященной психоаналитическому учению в его применении к воспитанию детей. При этом подчеркивалось, что воспитатели не должны упускать из виду интимные стороны жизни ребенка, служащие источником возникновения болезненных симптомов, и что «врачи и педагоги, занимающиеся психоанализом, достигают очень благоприятных результатов» (Вайсфельд, 1914, с. 117).

Стоит, пожалуй, обратить внимание на то обстоятельство, что распространение психоаналитических идей в дореволюционной России было связано не только с именем Фрейда, но и с другими исследователями, первоначально разделявшими многие концепции основателя психоанализа, но позднее порвавшие с ним. В этом отношении наиболее значимыми фигурами были К.Г. Юнг и венский врач и психолог Альфред Адлер (1870–1937), создавший со временем свое собственное учение, получившее название индивидуальной психологии. Хотя адлеровское учение имело свою специфику и тем самым отличалось от классического психоанализа, тем не менее проявление к нему внимания со стороны русских врачей и ученых способствовало их общему ознакомлению с психоаналитическими идеями.

Как и по отношению к психоаналитическому учению Фрейда, рупором популяризации адлеровских концепций в России до Первой мировой войны был журнал «Психотерапия». Первое упоминание об Адлере в этом журнале относится ко второй половине 1910 года, когда в разделе «Хроника» были помещены два сообщения. В одном из них до сведения читателей доводилось, что с октября 1910 года за рубежом будет выходить психоаналитический журнал, издаваемый Фрейдом и редактируемый Адлером. В другом сообщении давалась информация об образовании ряда отделений Международного психоаналитического общества, в частности, отделения в Вене под председательством Адлера.

Первое же упоминание работ Адлера имела место в последнем номере журнала за 1910 года, где была опубликована статья ассистента психиатрической клиники О.Б. Фельцмана «К вопросу о самоубийстве». С конца 1910 – начала 1911 года имя Адлера стало постоянно фигурировать на страницах журнала «Психотерапия». Н.А. Вырубов, М. Вульф и другие психоаналитически ориентированные исследователи публикуют обзоры и рефераты о его работах. Во втором номере журнала за 1912 год появляется первая переведенная на русский язык статья Адлера «К вопросу о „сопротивлении“». С этого момента широкий круг русских читателей в России мог ознакомиться с адлеровскими идеями, почерпнутыми не из вторичных обзорных работ, а из первоисточника. В дальнейшем в этом журнале неоднократно публиковались переведенные на русский язык статьи Адлера.

В одном из номеров «Психотерапии» за 1912 год в разделе «Хроника» было опубликовано сообщение о том, что в Вене по инициативе Адлера образовалось Общество свободного психоаналитического исследования, ставящее задачей дальнейшую разработку психоанализа, не ограничивающее постановку вопросов догматическими рамками фрейдовского учения. Сообщалось и о том, что данное общество предполагает публикацию ряда материалов, объединенных общим заглавием «Этика и психоанализ». От имени редакции Н. А. Вырубов уведомил читателей о том, что в журнале «Психотерапия» будут своевременно даваться отчеты о заседаниях и работе Общества свободного психоаналитического исследования. Столь пристальное внимание к идеям Адлера и к работе организованного им общества объяснялось тем, что в январе 1912 года Н.А. Вырубов был избран членом данного общества и, следовательно, имел возможность получать соответствующую информацию о научно-исследовательской и организационной деятельности адлеровской группы.

В третьем номере «Психотерапии» за 1912 год перепечатан текст обращения президиума Общества свободного психоаналитического исследования к читателям, а также предисловие к вышедшему в свет труду «Психоанализ и этика», написанному Адлером. В обращении президиума адлеровского общества подчеркивалось, что данное общество разрывает отношения с замкнутой организацией Международного психоаналитического общества, а его члены выдвигают свое понимание основных положений научной работы, свободной от фрейдовской догматики. В свою очередь, в предисловии издателя Адлер отметил, что публикуемые «Записки Общества свободного психоаналитического исследования» преследуют цель применения эмпирических результатов патологии неврозов к разработке вопросов философии, общей психологии и педагогики.

С 1913 года Адлер активно сотрудничает с журналом «Психотерапия». Он выступает в качестве зарубежного члена редколлегии этого журнала, а его имя выносится на обложку. В трех номерах «Психотерапии» за 1913 год публикуются сообщения о восьми заседаниях адлеровского общества, состоявшихся в период с сентября 1912 года по январь 1913 года. Интересно отметить то обстоятельство, что автором этих сообщений была жена венского врача и психолога Раиса Адлер, родившаяся и получившая воспитание в России. Через нее, надо полагать, устанавливались более тесные связи между русскими врачами и венскими психоаналитиками. В этом плане ранее выявленные русские истоки ряда психоаналитических идей могли иметь свое дальнейшее подкрепление в атмосфере русскоязычной культуры, которую, несомненно, вносила Раиса Адлер в венские круги.

Значительное внимание адлеровским концепциям уделял одесский психиатр И.Б. Бирнштейн. Будучи вторым после Н.А. Вырубова, русским членом Общества свободного психоаналитического исследования, он делился с читателями журнала «Психотерапия» различной информацией, связанной с развитием адлеровского учения. Сообщая о том, что осенью 1913 года предполагается издание в Вене нового журнала индивидуальной психологии, И.Б. Бирнштейн призывал читателей оказать поддержку данному изданию и подписываться на него. В первом номере «Психиатрии» за 1914 год он дал рецензию на книгу «Лечение и воспитание», опубликованную на немецком языке под редакцией Адлера и Фуртмюллера. Подчеркивая то обстоятельство, что данная книга содержит поучительный материал и представляет значительную научную ценность для врачей, педагогов и родителей, он специально остановился на эволюции адлеровских взглядов.

Рефераты на работы Адлера содержались также в публикациях Ю. Каннабиха и Н. А. Вырубова. При этом Ю. Каннабих отмечал, что имя Адлера как творца и представителя особого психотерапевтического направления, опирающегося на оригинальную систему психологических и философских воззрений, с каждым годом приобретает все большую известность. А Н. А. Вырубов обращал внимание на интересное приложение психологических взглядов Адлера к произведениям художественной литературы, что нашло отражение, в частности, в адлеровской статье «Невропсихологические замечания к произведению барона Альфреда фон Бергера „Гафрат Эйзенгардт“».

Если Н. А. Вырубов уделял значительное внимание переводу работ Адлера на русский язык, реферированию и рецензированию его трудов на страницах журнала «Психотерапия», то И.Б. Бирнштейн опубликовал ряд оригинальных статей, в которых на клиническом материале стремился подтвердить полезность адлеровских идей при лечении неврозов. К их числу относятся такие его публикации в журнале «Психотерапия», как «Психологический этюд к вопросу об алкоголизме», «Сон В.М. Гаршина. Психоневрологический этюд к вопросу о самоубийстве», «К психологии курения» и «Индивидуально-психологическое изложение одного нервного симптома». Эти статьи были опубликованы отдельными изданиями, что свидетельствовало о значении, которое придавалось популяризации адлеровского учения в России до Первой мировой войны.

В своих работах И. Б. Бирнштейн не только подробно излагал основополагающие идеи Адлера, но и, исходя из клинической практики, приводил конкретные примеры, подтверждающие общие положения венской психоаналитической школы. С его точки зрения, трактуемые в адлеровском духе симптомы невротических заболеваний дают в руки аналитика «нить Ариаднова клубка, которая неизбежно приведет его чрез массу запутанных и подземных (бессознательных) ходов к центральному пункту лабиринта: к существу характера» (Бирнштейн, 1913, с. 373).

Ценность адлеровских идей признавали также такие психоаналитически ориентированные врачи и ученые, как М.М. Асатиани и А. Б. Залкинд. Первый из них считал, что по сравнению с психоанализом Фрейда концепции Адлера являются более убедительными, особенно в случае их приложения к выяснению характерологических особенностей больных и здоровых людей. Второй подчас подчеркивал, что, несмотря на определенные расхождения в теоретических позициях, исследуемые им клинические случаи удобнее вписываются в русло адлеровских схем, чем в любые другие объяснения, в том числе и фрейдовского толка. При этом А. Б. Залкинд высказывал следующее соображение: «Моно-этиологическая теория Фрейда (невроз как замена сексуальной цели) и монокомплексная – Адлера (невроз как средство достижения власти) содержат в себе, но лишь взятые вместе, крупное зерно истины; однако в ряде случаев требуют значительных ограничений и дополнений» (Залкинд, 1914, с. 158).

Кстати сказать, сравнение между собой взглядов Фрейда и Адлера по тем или иным вопросам было характерно для многих русских врачей и ученых, апеллирующих к психоанализу. Оно имело место и в работах зарубежных авторов, публикуемых в журнале «Психотерапия». Так, в статье «Наше понимание душевных процессов при неврозе в связи с теориями Фрейда и Адлера» (1913, № 6) О. Хинришсен высказал точку зрения, согласно которой Адлер решительно исправил некоторые заблуждения Фрейда и оказал существенное влияние на многих учеников основателя психоанализа. По его мнению, адлеровская теория неполноценности человеческого существа имеет большее значение, чем фрейдовская сексуальная теория независимо от того, какой вклад внесла каждая из них в объяснение динамики протекания бессознательных психических процессов. В свою очередь, Э. Вехберг в статье «Две психоаналитические теории» (1912, № 4–5) подчеркнул, что в отличие от Фрейда, энергетически рассматривающего природу сексуальных влечений, Адлер избегает абстрактных рассуждений о человеческом существе и придает большое значение факторам воспитания.

Отмечая различия в позициях Фрейда и Адлера, укажем, что анализ сходств и различий между классическим психоанализом Фрейда и индивидуальной психологией Адлера не входит в задачу данного раздела книги. Это особый предмет рассмотрения, несомненно, важный, способствующий пониманию эволюции психоаналитического движения, но выходящий за рамки исследования истории развития психоаналитических идей в дореволюционной России. Важно лишь иметь в виду, что освещение различных концепций Фрейда и Адлера в русской научной литературе действительно способствовало распространению психоанализа в России.

И дело не в том, кто из русских исследователей отдавал предпочтение Фрейду, а кто Адлеру. Не столь существенно и то, отождествлялись ли в сознании некоторых русских психиатров и психотерапевтов учения обоих венских врачей или между ними проводились какие-либо различия. Более важен сам факт обращения русских исследователей к разнообразным идеям и методам лечения, так или иначе связанным с психоанализом. В этом смысле обзоры, рефераты и рецензии на работы Фрейда, Адлера и других психоаналитически ориентированных теоретиков и практиков, а также публикация оригинальных материалов русских авторов, интересующихся психоаналитическими концепциями, несомненно, способствовали не только распространению психоаналитических идей в дореволюционной России, но и становлению русского психоанализа.

Литература

Бехтерев В.М. О личном и общественном сознании // Вестник психологии, криминальной антропологии и гипноза. 1904. Вып. 8.

Бирнштейн И.Б. К психологии курения // Психотерапия. 1913. № 6.

Вайсфельд М. Психоанализ и его применение к педагогике // Вестник воспитания. 1914. № 4.

Владиславлев М.И. Психология. Исследование основных явлений душевной жизни. СПб., 1881. Т. 1, 2.

Вырубов Н. А. К психопатологии обыденной жизни // Психотерапия. 1913. № 1.

Вырубов Н.А. Психоаналитический метод Фрейда и его лечебное значение // Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова. 1909. Кн. 1–2.

Вырубов Н.А. Психотерапевтические задачи санатория для нервнобольных. М., 1910.

Гейманович А. И. О психоаналитическом методе лечения неврозов (по Freud’y) // Харьковский медицинский журнал. 1910. Т. Х. № 6.

Гиляровский В. S. Freud. Отрывки из анализа одного случая истерии // Журнал невропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова. 1906. Кн. 1–2.

Грот Н. Я. Значение чувства в познании и деятельности человека. М., 1889.

Грот Н. Я. Психология чувствований в ее истории и главных основах. СПб., 1879–1880.

Залкинд А.Б. Индивидуально-психологический анализ трех случаев сомнамбулизма // Психотерапия. 1914. № 3.

Залкинд А.Б. К вопросу о факторах, сущности и терапии психоневрозов // Психотерапия. 1913. № 1.

Кавелин К. Задачи психологии. СПб., 1872.

Кандинский В. Общепонятные психологические этюды. М., 1881.

Лавров П. Л. Философия и социология // Лавров П. Л. Избр. произв.: В 2 т. М., 1965. Т. 1.

Лихницкий В. Н. Психотерапия и психоанализ. Одесса– М., 1912. Лопатин Л.М. К вопросу о бессознательной душевной жизни // Вопросы философии и психологии. 1900. Кн. 54.

Нечаев А. Очерк психологии для воспитателей и учителей. СПб., 1904.

Осипов Н. Е. Мысли и сомнения по поводу одного случая «дегенеративной психопатологии» (окончание) // Психотерапия. 1912. № 6.

Осипов Н. Е. Последние работы фрейдовской школы // Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова. 1909. Кн. 3–4.

Осипов Н.Е. Психологические и психопатологические взгляды Sigm. Freud’s в немецкой литературе 1907 года // Там же. 1908. Кн. 3–4.

Осипов Н.Е. Психология комплексов и ассоциативный эксперимент по работам Цюрихской клиники // Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова. 1908. Кн. 6.

Певницкий А. Психотерапевтические школы Запада по личным впечатлениям // Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии. 1911. № 2.

Певницкий А. Реферат на статью В. Штекеля «Состояние страха у нервных лиц и их лечение» // Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии. 1907. № 12.

Певницкий А. Рецензия на книгу А. Матмэна «К психологии и лечению невротических симптомов. Исследование на основании учения Фрейда о неврозах» (1907) // Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии. 1909. № 4.

Певницкий А. А. Навязчивые состояния, леченные по психоаналитическому методу Breuer – Freud’s // Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии. 1909. № 4.

Радин Е.П. Личность с психологической точки зрения // Вестник психологии, криминальной антропологии и гипнотизма. 1906. Вып. 8–9. С. 510, 513.

Радищев А. Н. О человеке, его смертности и бессмертии // Антология мировой философии. М., 1970. Т. 2.

Рахманов В. Психоанализ и воспитание // Русская школа. 1912. Т. II. Кн. 7–8.

Серебреников В.С. Учение Лейбница о бессознательной душевной жизни // Вестник психологии, криминальной антропологии и гипноза. 1904. Вып. 2.

Сеченов И. Психологические этюды. СПб., 1873.

Троицкий М. Общие свойства и законы человеческого духа. СПб., 1882. Т. 2.

Трубецкой С.Н. О природе человеческого сознания // Вопросы философии и психологии. 1889. Кн. 1.

Ушинский К.Д. Человек как предмет воспитания. Опыт педагогической антропологии. СПб., 1871. Т. 2.

Федоров Н. Ф. Соч. М., 1982.

Фельцман О.Б. К вопросу о психоанализе и психотерапии. М., 1909.

Филиппов М. М. Психология человека. СПб., 1903.

Фрейд З. Очерк истории психоанализа. Одесса, 1919.

Фрейд Сигм. О сновидениях. СПб., 1904.

Чиж В.Ф. Обзор // Обозрение психиатрии, неврологии и экспериментальной психологии. 1909. № 10.

Шаталов Н.Ф. Бессознательная психическая деятельность и ее роль в жизни человека // Вопросы философии и психологии. 1898. Кн. 43.

Шентелич-Харцеско И.К. К вопросу о влиянии сновидений на воспоминания // Журнал невропатологии и психиатрии имени С. С. Корсакова. 1907. Кн. 2–3. С. 381.

Постреволюционный синдром: Фрейд, Троцкий, Сталин

Первая мировая война, втянувшая в свое горнило материальные и интеллектуальные ресурсы многих стран, замедлила распространение психоаналитических идей в России. Прекращается публикация журнала «Психотерапия», в котором наиболее часто печатались психоаналитические материалы. Сворачивается издательская деятельность психотерапевтической библиотечки под редакцией Н.Е. Осипова и О.Б. Фельцмана, а также библиотеки психотерапии под редакцией Н.А. Вырубова. Приостанавливаются психоаналитические исследования и проведение конгрессов, конференций, семинаров. Так, например, в конце марта 1915 года планировалось проведение I Всероссийского конгресса психологов, в программе которого предусматривалась секция по психоанализу. В организационный комитет конгресса входил Н.Е. Осипов, ставивший целью предстоящей работы секции выступления с докладами по психоаналитическому учению Фрейда и обсуждение актуальных проблем психоанализа. Однако русским психоаналитикам не удалось реализовать свои планы, ибо Первая мировая война внесла свои коррективы в научную жизнь России.

Вполне понятно, что в период войны не могло быть и речи о сколько-нибудь заметном развитии психоанализа в России. Правда, русские психиатры и психотерапевты столкнулись с новыми для себя явлениями, связанными с возникновением военных психозов. Не исключено, что кое-кто из психоаналитически ориентированных врачей мог использовать соответствующие методы лечения подобного рода психических расстройств. Что касается развития теории психоанализа, то в то суровое время было не до этого. Единственное, пожалуй, что еще могло иметь место, так это редкие публикации, прямо или косвенно относящиеся к психоанализу.

Из публикаций тех лет можно отметить второе издание работы Фрейда «Психопатология обыденной жизни» (М., 1916) и труд Н. А. Бердяева «Смысл творчества», законченный им в 1914 году и вышедший в свет два года спустя. Бердяев специально не рассматривал психоаналитическое учение Фрейда. Однако в своих примечаниях к книге «Смысл творчества» он ссылался на такие работы основателя психоанализа, как «Толкование сновидений», «Теория полового влечения», «Леонардо да Винчи».

Бердяев критически относится к пансексуализму школы Фрейда, усматривая нечто комическое в тех натяжках в объяснении личности Леонардо да Винчи и толковании сновидений, которые, по его мнению, наблюдаются у основателя психоанализа. Он даже склонен считать, что размышления представителей школы Фрейда о сексуальности принимают порой форму маниакальной идеи. Вместе с тем Бердяев признает, что, в конечном счете, основатель психоанализа помогает осознанию сексуальности. «У Фрейда, – подчеркивает он, – нет обычной психиатрической затхлости, у него есть свобода и дерзновение мысли. Фрейд научно обосновывает ту истину, что сексуальность разлита по всему человеческому существу и присуща даже младенцам. Он колеблет обычные границы нормально-естественной сексуальности» (Бердяев, 1989, с. 562–563).

С окончанием Первой мировой войны и после Октябрьской революции 1917 года психоаналитические идеи вновь получают широкое распространение в России. Они начинают использоваться как в психиатрии и психотерапии, так и в педагогике и литературоведении. Правда, в начале 1920-х годов некоторые русские психоаналитики покинули Россию, как это, в частности, сделал Н. Осипов, уехавший в Прагу и приложивший немало усилий для развития психоанализа в Чехословакии. Тем не менее в Москве, Одессе, Петрограде, Казани, Ростове-на-Дону возникают группы и кружки, участники которых проявляют значительный интерес к теории и практике психоанализа. В постреволюционную Россию возвращаются некоторые психоаналитики, включая, например, С. Шпильрейн, долгое время находившуюся за рубежом и работавшую в Берлине, Мюнхене, Женеве. Стоит отметить, что решение Шпильрейн о возвращении на родину было поддержано Фрейдом. Из переписки между ними явствует, что Шпильрейн советовалась с основателем психоанализа относительно возможности осуществления своей психоаналитической работы в России. Вначале Фрейд рекомендовал ей остаться на Западе, но затем одобрил ее план возвращения в Россию. В своем письме от 9 февраля 1923 года он писал своей корреспондентке: «В Москве вы будете способны вести важную работу на стороне Вульфа и Ермакова» (Carotenuto, 1982, p. 127). В том же году Шпильрейн приехала в постреволюционную Россию и развернула свою психоаналитическую деятельность в Ростове-на-Дону.

В Казани молодой А. Лурия основал кружок, участники которого обратились к психоаналитическому учению. Он переписывался с Фрейдом, опубликовал работу о развитии психоанализа, а когда переехал по приглашению в Москву, начал использовать психоаналитические идеи в своих исследованиях. В Петрограде Т. Розенталь, учившаяся в свое время в Цюрихе и приобщившаяся там к психоаналитическим идеям и возвратившаяся в Россию в 1911 году, в постреволюционный период начинает активно использовать психоаналитический метод и читает лекции о психоанализе.

В 1921 году в Москве открывается детский дом «Международная солидарность», где под руководством В. Шмидт используются психоаналитические методы воспитания и лечения детей. В 1922 году при Наркомате просвещения на базе этого детского дома создается Государственный психоаналитический институт. Начинает свою издательскую деятельность профессор И.Д. Ермаков, под редакцией которого была подготовлена и опубликована целая серия психоаналитических работ.

В 1922 году по инициативе И. Ермакова и И. Вульфа создается Русское психоаналитическое общество, членами которого становятся первоначально А. Бернштейн, И. Ильин, Ю. Каннабих, а затем и многие русские ученые, проявившие интерес к теории и практике психоанализа. Его председателем становится профессор Государственного психоневрологического института И. Ермаков (1875–1942), который еще в дореволюционный период обратился к психоанализу, сделав в 1913 году доклад об учении Фрейда на научном собрании врачей психиатрической клиники. По своей значимости Русское психоаналитическое общество было фактически третьим центром психоанализа после Вены и Берлина.

Одной из первых постреволюционных публикаций Фрейда на русском языке был изданный в 1918 году «Очерк истории психоанализа». Затем на протяжении 1920-х годов издаются практически все его основные труды: «Лекции по введению в психоанализ» (два тома. М., 1922–1923), «Я и Оно» (Л., 1924), «Остроумие и его отношение к бессознательному» (М., 1925), «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» (М., 1925), «По ту сторону принципа удовольствия» (М., 1925), «Психология масс и анализ человеческого „Я“» (М., 1925). Переиздаются несколькими изданиями книги Фрейда, опубликованные еще в дореволюционный период: «Психология сна» (М., 1924, 1926), «Психопатология обыденной жизни» (М., 1923, 1926). Публикуются сборники, включающие разнообразные материалы, принадлежащие перу Фрейда. Среди них – «Методика и техника психоанализа» (М. – Пг., 1923), «Основные психологические теории в психоанализе» (М. – Пг., 1923), «Психоаналитические этюды» (Одесса, 1926). Одна из последних работ Фрейда того периода – «Будущность одной иллюзии», написанная в 1927 году, выходит на русском языке двумя изданиями – в журнале «Атеист» (1928, № 32) и отдельной публикацией (М.—Л., 1930).

Помимо трудов Фрейда, в 1920-е годы публикуются также работы многих зарубежных психоаналитиков, включая К. Абрахама, Ф. Виттельса, Э. Джонса, М. Кляйн, А. Фрейд, К. Юнга и других. Издаются оригинальные исследования и русских психоаналитиков, принимающих активное участие не только в научной жизни России, но и в работе международных психоаналитических организаций, конгрессов, в издании журналов. Причем в те годы русские психоаналитики играли значительную роль в развитии международного психоаналитического движения. Достаточно сказать, что к середине 1920-х годов они составляли примерно одну восьмую часть всех членов Международной психоаналитической ассоциации.

Середина 1920-х годов является, по сути дела, пиком развития русского психоанализа в постреволюционной России. Если отечественные философы и психологи спорили о том, возможно ли использование психоаналитических идей в рамках марксизма, то ряд психиатров и психотерапевтов применял психоаналитические методы в своей практической деятельности, некоторые педагоги в школах и воспитатели в детских садах опирались на психоаналитические концепции в процессе воспитания детей, отдельные теоретики давали психоаналитическую интерпретацию художественных произведений и различных видов человеческой деятельности.

Так, М. Вульф занимался теорией и практикой психоанализа, изучая психологию детских капризов под углом зрения психоаналитического учения Фрейда, а И. Перепель использовал психоаналитические идеи в процессе изучения патологии психики детей (см.: Вульф, 1925; Перепель, 1925). В. Рыжков рассматривал психоанализ в качестве системы воспитания, а Д. Смирнов исходил из того, что ни один педагог или исследователь-педагог не может пройти мимо психоанализа, пролившего свет на многие стороны эволюции ребенка (см.: Рыжков, 1922; Смирнова, 1927, с. 94–95) Д. Балик подчеркивал значение психоанализа при изучении психологии читателей, А. Гайворовский использовал психоаналитические методы для выявления воздействия образности плакатов на людей, Н. Рубакин высказывал идеи о реализации учения Фрейда в процессе создания библиотечных фондов (см.: Балик, 1927, с. 59–61; Гайворовский, 1928, с. 105; Рубакин, 1929, с. 220–227, 233–243).

И. Ермаков опубликовал работы, в которых с позиций психоанализа попытался рассмотреть психологию творчества Гоголя и Пушкина, А. Халецкий осуществил психоаналитическое исследование личности и творчества Т. Г. Шевченко, Я. Коган изучал вопросы, связанные с процессами отождествления в художественном творчестве (см.: Ермаков, 1923а, 1923б; Халецкий, 1926; Коган, 1926).

В. Внуков предпринял попытку соединения психоанализа с социологическим методом исследования, а А. Гербстман – приложения психоаналитических идей к раскрытию структуры шахматной игры (Внуков, 1924; Гербстман, 1925).

Разумеется, далеко не все концепции Фрейда принимались русскими учеными. Многие из исследователей критически отнеслись к вторжению психоаналитических идей в сферы литературы, философии, социологии, политики, психиатрии и психотерапии. Однако, несмотря на критическое осмысление фрейдизма в целом, неприятие отдельных его допущений, гипотез и конечных выводов, большинство ученых отдавало должное Фрейду и его исследованиям человеческой психики, называя его не иначе как «выдающийся психопатолог» (П. Блонский), один из «крупнейших умов Европы» (А. Лурия) и «самых бесстрашных умов нашего века» (Л. Выготский).

Лучше всего, пожалуй, можно составить представление об отношении здравомыслящих русских ученых 1920-х годов к Фрейду и его учению по высказыванию профессора В. Гаккебуша, подвергшего решительной критике применение психоаналитических методов лечения в медицинской практике. «Было бы странно в настоящее время, – писал он, – не признавать величайших заслуг Фрейда в учении о бессознательном или не воздавать ему должного в крайне интересных и весьма часто совершенно правильных взглядах на многие неврозы, их генез, этиологию, лечение. Я с большим удовольствием читаю его столь горячо и убедительно всегда написанные книги; преклоняюсь перед его острым умом, эрудицией, образованностью, глубиной его обобщений, находчивостью, перед силой этого крупнейшего из наших современников, ставшего властителем дум современного нам общества эпохи „Заката Европы“» (Гаккебуш, 1925, с. 91).

Прошло несколько лет, и положение радикально изменилось. Сначала набирающая силу коммунистическая идеология начала идейное наступление на психоанализ, сопровождаемое не только критикой учения Фрейда, но и административными мерами, направленными на изгнание психоаналитических методов исследования и лечения из клиники и исследовательских лабораторий. В дальнейшем явственно стал проявляться прямой запрет на теорию и практику психоанализа.

14 августа 1925 года принимается официальное постановление о закрытии Государственного психоаналитического института. Сворачиваются психоаналитические программы и исследования. Возникают осложнения в публикации психоаналитической литературы, в результате чего И. Ермакову не удается опубликовать часть работ из запланированных 30 выпусков. Закрывается детский дом «Международная солидарность», а А. Лурия слагает с себя обязанности секретаря Русского психоаналитического общества, которое официально прекращает свою деятельность в 1933 году.

В 1930-е годы уже не могло быть и речи о каких-либо публикациях оригинальных психоаналитических работ. Одного благожелательного отзыва о Фрейде в исследованиях ученых стало достаточным для того, чтобы они оказались под огнем жесткой критики. Идейная обстановка способствовала тому, что работы Фрейда стали закрыты для тех, кто ранее проявлял к ним живой интерес. В тот период книги Фрейда не сжигались публично в постреволюционной России, как это имело место в Германии с приходом Гитлера к власти. Однако многие работы по психоанализу оказались за семью печатями и доступ к ним в общественных фондах стал весьма затруднительным. В последующие годы эта тенденция усилилась, в результате чего отдельные книги по психоанализу были изъяты из библиотек, как это произошло, в частности, с работой Г. Малиса «Психоанализ коммунизма» (1924).

Таковы общие вехи подъемов и спадов в развитии русского психоанализа. А теперь попробуем разобраться в том, как, почему и в силу каких причин распространение психоаналитических идей в постреволюционной России в 1920-е годы сменилось неприятием психоаналитического учения Фрейда в 1930-е годы, что наложило заметный отпечаток на последующее отношение к психоанализу в нашей стране.

При рассмотрении этих вопросов важно иметь в виду, что 1920-е годы характеризовались становлением и разработкой марксистской философии и психологии в постреволюционной России. В различных областях научного знания шли бурные дискуссии, сопровождающиеся поиском новых методов исследования личности, изучения человека, воспитания подрастающего поколения, осмысления отношений между индивидом и культурой. Распространенные до революции в России теории и концепции подлежали переосмыслению с позиций нарождающейся науки, ориентирующейся на марксистское мировоззрение. В центре теоретических споров оказались возникшие на русской почве физиологическое учение И. Сеченова и рефлексология И. Павлова, появившиеся за рубежом психоанализ и бихевиоризм.

Какое из этих учений отвечает духу марксизма? Возможно ли их дальнейшее развитие, с точки зрения материалистической диалектики? С помощью каких методов могут быть научно объяснены отношения между индивидом и природой, личностью и обществом? Какие идеи и концепции способствуют формированию человека как активного, сознательного строителя нового общества?

Эти вопросы во всей своей остроте стояли перед учеными, оказавшимися после революции 1917 года вовлеченными в бурные дебаты о перспективах развития различных научных направлений и России в целом.

По мере нарастания дискуссий в кругах ученых наметились разнообразные тенденции, сторонники которых выдвигали и отстаивали новые концепции, сопровождавшиеся появлением реактологии, педологии, психотехники и ряда иных направлений в отечественной науке. Не последнее место среди них заняло течение, не оформленное организационно и не получившее официального признания. Оно состояло из ученых, придерживающихся различных ориентаций, но сходных в одном – в попытках обосновать точку зрения, согласно которой психоанализ совместим с марксизмом, его богатый эмпирический материал является ценным для научной работы, а его методы исследования могут быть с успехом использованы в условиях революционного преобразования общества. Тех, кто придерживался данной точки зрения, причисляли к фрейдомарксистам, или советским фрейдистам, хотя далеко не все из них считали себя таковыми.

Вопрос о совместимости фрейдизма с марксизмом являлся одним из актуальных для русских ученых 1920-х годов. Одни из них критически отнеслись не только к попыткам дополнить экономическое учение Маркса психоаналитическими теориями Фрейда, но и к психоанализу, фрейдизму как таковому, усмотрев в них биологизаторские, субъективистские и идеалистические тенденции. К их числу принадлежал ряд философов, психологов, литературоведов, физиологов и медиков, включая М. Асвацатурова, Г. Баммеля, Ю. Васильева, В. Волошинова (М. Бахтина), В. Гаккебуша, А. Деборина, И. Карева, И. Сапиру, Ю. Франифурта, П. Эффруси, Б. Юринеца. Другие исходили из того, что психоанализ по существу революционен и диалектичен, ставит задачу изучения цельной личности, порывает с метафизикой и идеализмом предшествующей психологии, в связи с открытием бессознательного входит составной частью в диалектический материализм, а ввиду обращения к социальным условиям формирования человека продолжает линию развития исторического материализма. Среди тех, кто в той или иной форме, частично, с оговорками или полностью выражал подобные взгляды на психоанализ, были такие ученые, как Б. Быховский, А. Варьяш, Г. Вейсберг, А. Залкинд, Я. Коган, А. Лурия, Г. Малис, М. Рейснер, М. Ширвиндт, Г. Фридман.

Нельзя сказать, что критики психоанализа и фрейдизма всецело отрицали заслуги Фрейда в исследовании бессознательного и раскрытии глубинных пластов человеческой психики. Многие из них признавали отдельные позитивные идеи, развиваемые в рамках психоаналитического учения Фрейда. Так, считая, что фрейдизм в целом несовместим с марксизмом, один из его критиков – И. Сапир в то же время подчеркивал то обстоятельство, что марксизм «не может не приветствовать тех ценных открытий, которые сделал фрейдизм в области изучения общих законов строения человеческой личности» (Сапир, 1925, с. 131).

Из недавно опубликованного наследия Л. Выготского явствует, что в своей работе «Исторический смысл психологического кризиса. Методологическое исследование», написанной в 1927 г., он довольно критически относился ко многим теоретическим положениям Фрейда и к попыткам некоторых русских ученых объединить фрейдизм с марксизмом. По выражению Выготского, «гносеологически Фрейд стоит на почве идеалистической философии», психоанализ обнаруживает «консервативные, антидиалектические и антиисторические тенденции» и в целом «не продолжает, а отрицает методологию марксизма» (Выготский, 1982, с. 332).

Вместе с тем он подчеркивал, что отнюдь не все в психоанализе противоречит марксизму. В совместно с А. Лурией написанном предисловии к русскому изданию одной из работ Фрейда отмечался революционный характер психоанализа, величайшая жизненная ценность этого учения и его неисчерпаемые возможности, подчеркивалось, что «само открытие Америки – страны по ту сторону принципа удовольствия – составляет Колумбову заслугу Фрейда, хотя бы ему не удалось составить точную географическую карту новой земли и колонизовать ее» (Выготский, Лурия, 1925, с. 13).

В. Волошинов, подвергший критике многие аспекты психоанализа и фрейдизма, признавал, что «там, где Фрейд критикует психологию сознания, мы можем всецело к нему присоединиться» (Волошинов, 1927, с. 127).

М. Аствацатуров, выражавший сожаление по поводу того, что, в конечном счете, учение Фрейда вылилось в одностороннюю доктрину, характеризующуюся чрезвычайной произвольностью и субъективностью выводов, и критиковавший установки и методы психоанализа, тем не менее был вынужден признать содержащиеся в этом учении «некоторые новые и интересные мысли» (Аствацатуров, 1926, с. 59).

В свою очередь, защитники психоанализа не только акцентировали внимание на заслугах и достоинствах психоаналитического учения Фрейда, но и отмечали его негативные аспекты и сомнительные положения. Так, А. Варьяш, подчеркнувший значение психоанализа в исследовании бессознательного, считал в то же время, что Фрейд «игнорирует экономическую структуру общества», фрейдовское понимание бессознательного «не в состоянии объяснить возникновение классов», а фрейдизм в целом не может прийти «к правильным выводам» (Варьяш, 1925, с. 311; 1926, с. 56, 60).

А. Залкинд говорит о «непревзойденной заслуге» Фрейда в углублении наших представлений о человеческой психике и психофизиологических реакциях индивида, но одновременно указывает на присущий его учению «сексуализированный гегелевский идеализм» и эклектизм с сильным «метафизическим душком» (Залкинд, 1925, с. 59).

А. Лурия, уделивший значительное внимание раскрытию содержания психоанализа, резко порывающего, по его собственным словам, «с метафизикой и идеализмом старой психологии» (Лурия, 1925, с. 79), пишет о взвешенном подходе к использованию психоаналитических идей: «Вовсе не надо быть согласным с каждым из многочисленных утверждений Фрейда, вовсе не нужно разделять все его гипотезы, важно лишь суметь за частичными (быть может, и различными по ценности) построениями вскрыть общую тенденцию и суметь использовать ее для целей материалистического объяснения мира» (Выготкий, Лурия, 1925, с. 16).

Да и отношение к совмещению фрейдизма с марксизмом среди ученых, признававших ценность и значимость психоаналитического учения Фрейда, было далеко не однозначным. Г. Малис исходил из того, что Фрейд – не марксист и, стало быть, не следует ждать от него теоретических положений, выдержанных в духе научного материализма. Другое дело, что его учение содержит в себе плодотворные идеи, которые согласуются с материалистической диалектикой и должны быть, согласно Г. Малису, использованы в процессе создания марксистской психологии (Малис, 1929, с. 104–105).

С точки зрения Б. Быховского, диалектико-материалистическое обоснование психоанализа не только возможно, но и необходимо. Однако он же писал: «Либо с Фрейдом, либо с Марксом. Третьего не дано» (Быховский, 1926а, с. 194).

По мнению А. Залкинда, вклад Фрейда и фрейдизма в науку аналогичен вкладу, внесенному марксизмом, и, несмотря на целый ряд недостатков, психоанализ представляет значительный интерес для марксистов (Залкинд, 1924, с. 185).

Кстати, в начале и середине 1920-х годов А. Залкинд столь часто выступал с публичными докладами, посвященными рассмотрению психоаналитических идей, а в печати со статьями и книгами, в которых излагал психоаналитическое учение Фрейда с точки зрения его совместимости с рефлексологическими теориями, что его толкование психоаналитических концепций было названо на одном из совещаний невропсихиатров «залкиндированным фрейдизмом» (Залкинд, 1926, с. 67).

Наиболее активным сторонником совмещения фрейдизма с марксизмом был, пожалуй, Б. Фридман. На совместном заседании Общества врачей-материалистов и Общества психоневрологов, на котором в 1929 году заслушивался и обсуждался доклад приглашенного в Коммунистическую академию психоаналитика В. Райха, он подчеркнул: «Вопрос когда-то стоял таким образом – может ли психоанализ как психоаналитическая дисциплина лечь в основу будущей марксистской психологии? Я принадлежу к тем, которые думают, что это так именно и есть. Несомненно, мы еще далеки от этого, но я думаю, что никакой другой метод, никакое другое направление в психологии не содержит в себе тех элементов, которые нам необходимы для построения марксистской психологии» (Фридман, 1929, с. 120).

Дискуссии среди русских ученых того периода были многочисленными и бурными. Это и понятно, ибо речь шла о революционных преобразованиях в России, включая сферу науки. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в пылу полемики можно было услышать упреки, адресованные тем или иным ученым, которые, по мнению их оппонентов, не понимали сути марксизма и в своих увлечениях фрейдизмом, рефлексологией, реактологией и иными учениями совершали всевозможные ошибки. И если в исторической и экономической науках часто выдвигались соображения политического характера, то в психологии, педагогике и медицине в начале и середине 1920-х годов преобладали все же научные аргументы.

Чтобы лучше представить себе атмосферу научных дискуссий по психоанализу в тот период, имеет смысл воспроизвести ту полемику, которая развернулась на страницах журнала «Современная психоневрология» между ее редактором В. Гаккебушем и председателем Русского психоаналитического общества М. Вульфом. Она была начата В. Гаккебушем, опубликовавшим в одном из номеров журнала за 1925 год, посвященном памяти известного французского психотерапевта Ж. Шарко, материал, содержащий развернутую критику психоаналитического метода лечения. Рассматривая психоаналитические идеи и приводя случаи лечения больных, почерпнутые им из своей клинической практики, В. Гаккебуш высказал ряд критических соображений в адрес современного применения психоанализа в медицине. В ответ на подобную критику психоанализа 4 февраля 1926 года М. Вульф публично выступил на открытом заседании Русского психоаналитического общества, где привел свои аргументы в защиту психоаналитического метода лечения нервнобольных. Текст этого выступления в виде открытого письма В. Гаккебушу и последующий ответ на него М. Вульфу были опубликованы в журнале «Современная психоневрология» (Вульф – Гаккебуш, 1926, с. 335–360).

С сокращениями, не существенными для понимания сути дискуссии и касающимися главным образом конкретных случаев клинических заболеваний, ниже воспроизводятся оба материала. Они позволяют, надеюсь, почувствовать дух научной полемики, еще не обремененной идеологическими соображениями, столь характерными для последующих дискуссий о психоаналитическом учении Фрейда и отчасти уже проникающими в философскую и психологическую литературу середины 1920-х годов.


Открытое письмо проф. В. М. Гаккебушу

Многоуважаемый гр. профессор!

В напечатанной Вами в журнале «Современная психоневрология» в декабрьской книжке за 1925 г. статье «К критике современного применения психоаналитического метода лечения» Вы изволили коснуться также и деятельности и целей «Интернационального Психоаналитического Об-ва», причем высказанные Вами о деятельности этого Об-ва положения – очевидно результат недоумения или незнакомство Вашего ни с действительной деятельностью этого Об-ва, ни с его целями и задачами. Во имя выяснения истины, которая Вам несомненно так же дорога, как и мне, я позволю себе высказать нижеследующие соображения и надеюсь, что «обаяние светлого образа великого невропатолога» Шарко, «благородство, достоинство и уважение к противникам», которое очевидно произвели такое глубокое впечатление на Вас, поможет Вам преодолеть те личные мотивы и аффекты, которые, может быть, будут задеты у Вас моим обращением, и Вы не откажетесь поместить мой ответ на страничках Вашего уважаемого журнала.

Вы совершенно правы, когда утверждаете, что психоаналитическое лечение требует крайне серьезного и углубленного отношения, что неумелое применение его в неподходящих случаях или без достаточной технической подготовки и теоретического знания может до некоторой степени повредить больному и что необходимо поэтому оградить интересы больных от тех не врачей или не специалистов, которые из легкомыслия или корыстных целей берут на себя смелость лечить психоанализом больных. Не думаем, впрочем, чтобы психоанализ в этом отношении представлял собой какое-либо исключение из общего положения других медицинских дисциплин. То же самое можно сказать и, даже с большим основанием, в отношении хирургии, общей терапии и т. д. Это такая тривиальная истина, что вряд ли об этом стоит говорить.

Но современное положение вещей поставило психоанализ в особое положение, и благодаря этому в отношении психоанализа оказались необходимы специальные меры. К сожалению, в настоящее время психоанализ ни теоретически, ни практически в университетских клиниках официально не преподается (за исключением проф. П. Шилдера в Вене) и научиться ему желающим негде. Поэтому Интернациональное Психоаналитическое Об-во, во главе которого стоит Фрейд и его ближайшие сотрудники, и поставили себе задачей, наряду с изучением и углублением научных и практических проблем психоанализа, дать желающим возможность изучить психоаналитический метод лечения в теории и на практике. На последнем психоаналитическом съезде в Гамбурге вопрос этот подробно обсуждался и был поставлен во главу угла всех практических мероприятий Интернационального Объединения. Здесь не место распространяться о тех планах, которые в этом отношении предполагаются, укажу только на принятое на конгрессе решение, что членом психоаналитического Об-ва может стать только тот, кто сам подвергся психоаналитическому исследованию или лечению и, кроме того, еще доказал свое теоретическое знакомство с психоаналитической литературой каким-нибудь научным докладом. До этого всякий интересующийся может только быть ausser-ordentliches, Mitglied (по терминологии русского устава членсотрудник), т. е. иметь право посещать научные заседания, пользоваться библиотекой, литературой, знакомиться всячески с теорией психоанализа на специальных лекциях и т. д. Но даже действительный член Об-ва, чтобы стать ausubender Psychoanalitiker, должен еще пройти определенный врачебный стаж, т. е. работать в течение определенного срока практически с больными под руководством уже опытного врача-психоаналитика. Только прошедши этот стаж, врач может считаться действительно специалистом и за его деятельность может в известной степени нести ответственность психоанализ и Психоаналитическое Об-во, без этого он должен быть отнесен к разряду дилетантов, за которых психоанализ в такой же мере отвечает, в какой медицина отвечает за знахарство. Такова фактическая сторона дела.

Но я не могу скрыть своего удивления по поводу тех «источников», которыми Вы пользовались для суждения об Интернациональном Психоаналитическом Об-ве. «Как обстоит дело в Интернац. Психоанал. Об-ве?» – спрашиваете Вы и продолжаете: – «Не будучи уверен в своем знании соответственной литературы, я обратился с данным вопросом к одному своему другу, большому поклоннику и последователю Фрейда. Получив от него указание на статью Фрейда «О диком психоанализе», я и просмотрел эту статью, бывшую, впрочем, и раньше мне известной». Вряд ли можно найти такое «исследование» достаточным для суждения об Об-ве, насчитывавшем в своем составе много крупных научных имен во всех концах мира. Но дальше следуют рассуждения, вызывающие не только сомнение в их обоснованности, но и чувство недоумения, чтобы не сказать больше. «Однако в указанной статье Вы найдете больше очень полезных указаний об ошибке врача, угрожающей опасностями врачу-психоаналитику и психоанализу, о возможности же вреда для больного упоминается лишь вскользь, да и то с оговоркой». Что это значит? Ведь совершенно же ясно, что «полезные указания об ошибке врача» имеют целью именно устранить, предупредить возможный вред больному». Ясно, что при лечении интересы врача и больного совпадают, опасности врача – также и опасности больного. А главное: статья-то написана для врачей и вполне естественно содержит указания, нужные и полезные для них. Но можно поставить вопрос по существу: может ли, и в какой мере, психоанализ повредить больному психоневротику? Чтобы дать серьезный научный ответ на этот вопрос, достаточно познакомиться хотя бы с основными главными положениями психоаналитического учения о неврозах. (Далее следует перечисление всем известных основных положений фрейдовского учения о неврозах, которые редакция в целях экономии опускает.)

Только в результате сложного процесса возникает болезненный симптом, т. е. проявляется болезнь. Каким же из этих моментов может стать психоаналитический метод лечения? Может ли он создать несуществующий у больного конфликт между первичным влечением и требованием реальности овладеть объектом? Очевидно, что нет. Он не может ни создать первичного влечения, ни изменить требований жизненной реальности, поскольку они зависят от этических, эстетических и социальных условий среды, а следовательно, не может привести к конфликту между ними. Самое большое, что он может, – это неумелым и неосторожным вмешательством, может быть, слишком резко обострить уже имеющийся конфликт и вызвать временное возбуждение. В большинстве случаев это ведет к тому, что у больного слишком усиливается «сопротивление» и он прекращает лечение, но иногда, в редких случаях, бывает и так, что после некоторого возбуждения «вытеснение» устраняется, больной осознает вытесненное и симптом исчезает. Но только симптом, а не болезнь, а потому и этот случай должен быть отнесен к нежелательному результату. В статье же о «диком психоанализе» Фрейд писал о том, что нужно помочь больному разрешить его конфликт, а не отделаться от него нелепым и вредным советом вести половую жизнь или – как это делается, к сожалению, и до сих пор нередко и именно врачами не психоаналитиками в более «благородной» форме – советом выйти замуж или жениться.

Не стану останавливаться на Вашем освещении других советов, изложенных Фрейдом в других статьях, упомянутых вами из составленного мною русского сборника. Не могу только скрыть, что это освещение вызвало подозрение, что «обаяние светлого образа великого» Шарко, проявлявшего столь благородства и уважения к своим противникам, к сожалению, временно несколько потускнело у Вас при писании этих строк. Что же касается Вашего упрека, что психоаналитики «не ошибаются», то позволю себе напомнить, что первая, самая большая и подробная работа Фрейда об истерии и применении психоанализа для лечения касается случая неудачного лечения и выяснения вопроса о том, в чем ошибка, поведшая к неудаче. Кроме того, Берлинский и Венский Психоаналитические Институты ежегодно печатают отчеты, в которых точно указывается число лечившихся, выздоровевших, получивших только облегчение и оставшихся в неизменном состоянии. Или может быть Вы требуете от психоаналитиков, чтобы они публиковали результаты своей частной практики? Это можно было бы, пожалуй, осуществить, но при одном условии: чтобы то же самое делали и другие специалисты-психотерапевты. Сравнение, я уверен, будет в пользу психоаналитиков. Что же касается вопроса о том, что психоаналитики мало задумываются над теми, кто у них не излечивается, отмахиваются от них как от чего-то неприятного и не интересуются их дальнейшей судьбой, – то, не касаясь того, насколько это фактически верно и насколько вообще практически осуществим такой интерес к больному, который, как Вы говорите, «сбежал», особенно если он это сделал не без участия и побуждения какого-нибудь коллеги, – я предложил бы, наоборот, врачам-невропатологам, противникам психоанализа, поинтересоваться судьбой больных, которые у них блестяще и быстро излечились. Это, кстати, и практически гораздо важнее. Именно об этих счастливцах мы, психоаналитики, могли бы дать очень интересные и поучительные сведения. Это приводит к другому важному и интересному вопросу: что психоанализ считает излечением, чего он требует от излеченного больного? Практически это можно формулировать коротко, выражаясь словами Фрейда: больной должен стать arbeits-und genussfahig, т. е. должен получить трудоспособность, жизнерадостность. Нужно подчеркнуть, что о симптомах болезни и их исчезновении в этой формуле нет ни слова: это получается, как побочный проект в психоанализе. Главное: дать больному радость труда и жизни. В общей медицине идеалом терапии считается Restitutio ad integrum. Этот идеал для психоанализа недостаточен потому, что у тех людей, которые являются объектом его воздействия, этого «integrum» никогда не было. Пора, наконец, понять ту истину, что психоневрозом не заболевают случайно, что выявление симптомов в том или ином возрасте – только сигнал, указывающий на неблагополучие, несостоятельность данной психофизической организации, только прорвавшийся наружу дым, указывающий на пожар внутри. Невроз – продукт неправильного, ненормального развития личности, в результате наследственного предрасположения, на которое влияли вредные воздействия самых первых моментов жизни, приведшие к организации определенной конституции больного. Изменить эту конституцию и сделать ее более устойчивой, более жизнеспособной и есть задача психоанализа, его цель, которую он часто блестяще достигает. Это не есть Restitutio ad integrum, а нечто гораздо большее. Это есть исправление того, что было уже до вспышки явной болезни и устранение причин, делающих возможной повторение такой вспышки. Только это психоанализ считает настоящим излечением, а не то состояние, которое обыкновенно называется так в случаях психоневротического заболевания.

Еще один вопрос: Вы утверждаете, что «пора-де в самом деле отрешиться от упрямого желания видеть в этиологии большинства психоневрозов только сексуальные конфликты. Надо научиться отыскивать в жизни не результаты предвзятых теоретизирований, а действительно голые факты». Последнее Ваше утверждение абсолютно верно, и именно Фрейд и его последователи всегда старались объективно изучать без всякой предвзятости голые факты такими, какие они есть, и к тому же призывают и других. Но предвзятость может проявляться не только в признании сексуальности, но еще больше в ее отрицании… Относительно же Вашего первого заявления, что необходимо отрешиться от «упрямого желания» видеть в этиологии большинства психоневрозов только сексуальные конфликты, позвольте заметить, что, во-первых, не совсем ясно, что именно Вы понимаете под термином «сексуальный конфликт». Если Вы хотите этими словами обозначить сексуальные нарушения в житейском смысле слова, т. е. нарушения физиологической генитальной функции у взрослого человека, то такую этиологию Фрейд приписывает только актуальному неврозу страха, который психоаналитическому лечению не подлежит. Если же Вы понимаете под этим психический конфликт между «Я» индивида и каким-нибудь душевным движением, вытекающим в конечном счете из сексуального в психоаналитическом смысле, – вернее либидозного влечения (т. е. такого, которое никакими статистическими или анкетными и т. п. способами доказано быть не может, так как оно бессознательно), то Вы по существу не правы. Именно непредвзятое и свободное от упрямого нежелания признавать очевидные факты исследование приводит всегда к убеждению, что дело обстоит так, как утверждает психоаналитическая школа. Но тут я должен внести в Вашу формулировку некоторое ограничение. Конфликт между содержаниями «Я» и первичными либидозными влечениями лежит в основе только истерического заболевания, при неврозе же навязчивости наряду с психоаналитическими проявлениями либидозных влечений такую же роль, и еще в большей степени, играют импульсы, вытекающие из враждебных реальности и ее объектам деструктивных первичных влечений. Нарушение же генитальной функции составляет при этих заболеваниях только весьма важный симптом. Во-вторых, это утверждение продукт не упрямого желания, а долголетнего углубленного объективного исследования, основанного на громадном клиническом материале, и может быть опровергнуто не априорными утверждениями, а научными доказательствами равной убедительности.

Примите Многоуважаемый Профессор выражение моего глубокого почтения.

Председатель Русского Психоаналитического Об-ва М. Вульф.


Кстати, проф. Рейснер состоит членом-сотрудником нашего Об-ва.

Москва 4.11.26.


Ответ председателю Русского психоаналитического об-ва д-ру М. В. Вульфу

Многоуважаемый гр. председатель!

Редакция «Современной психоневрологии» охотно поместила Ваше «открытое письмо», так как считает, что полное и всестороннее освещение затронутых вопросов крайне желательно и необходимо. Напрасно только Вы изволите предполагать, что Ваше обращение ко мне может у меня «задеть личные мотивы и аффекты». У нас, психиатров, обычно в этом отношении вырабатываются стойкие защитные реакции сохранения полного спокойствия.

Должен сказать Вам, что Ваше письмо нисколько не убедило меня и не может заставить меня отказаться от вышесказанного взгляда. Думаю, что так же к нему отнесутся и другие товарищи, разделяющие мои мысли. Считаю необходимым указать здесь, что в ответ на появление моей статьи я получил целый ряд заявлений и устных и письменных о полной со мной солидарности, о том, что давно следует «наконец заговорить об этом». Заявления эти исходят не от увлекающейся молодежи, не от «новичков» в нашей специальности, а от весьма солидных товарищей, авторитет которых высоко стоит не в одних только психоаналитических кругах.

Вы изволили заметить, что возможность повредить больному применением того или иного метода лечения, в том числе и психоанализа, не специалистами и в корыстных целях является такой «тривиальной» истиной (выражение Ваше), что о ней и говорить не стоит. И дальше указываете на особое положение психоанализа, что и привело за отсутствием специальных кафедр к созданию Интерн. Психоан. Об-ва и к ряду мер, предпринимаемых последним. А я считаю, что создавшееся положение вещей как раз и ведет к тому, что у больных, которым необходимо лечение психоанализом, которым оно советуется, нет, и при настоящем положении не будет, достаточных гарантий, какие они имеют обычно в других отраслях медицины. И потому считаю, что об этом не только говорить, но кричать надо и как можно больше. И приветствую намечаемые мероприятия, выработанные Гамбургским психоаналитическим съездом, и желаю Инт. Об-ву самых больших успехов в трудной, едва ли даже осуществимой задаче обеспечения лицам, нуждающимся в психоаналитическом методе лечения, применения научного, а не дилетантского, чтобы не сказать больше, психоанализа. При таком положении правы ли Вы, гражданин председатель Русск. психоан. О-ва, утверждая, что при лечении интересы врача и больного совпадают. Всегда ли так? Не должны ли мы иногда встать на защиту больных и указать им: Будьте осторожны. Не увлекайтесь модными течениями, в них не все еще ясно, в них много преувеличений и увлечений. А психоанализ, как Вы сами отмечаете и как прекрасно учитывает Инт. Псих. Об-во, находится в этом отношении в особо неблагоприятных условиях. Вы указываете, что Фрейд в статье «о диком психоанализе» пишет, что нужно помочь больному разрешить его конфликт, а не отделаться от него нелепым и вредным советом вести половую жизнь. Мне кажется, что Фрейд едва ли только такие советы причисляет к данному анализу. Тогда я охотно готов признать, что надо к этому термину присоединить какой-нибудь другой или заменить его новым, более общим, быть может более резким. Мог бы прибавить еще ряд очень характерных в этом отношении наблюдений, «отмеченных мною уже после выхода из печати номера «Современной психоневрологии», где была напечатана моя статья, но экономия места мне не позволяет этого сделать. Своего освещения статей Фрейда я не давал, я выписал только их смысл и потому Ваш упрек в этом отклоняю. Невольно вызывает, между прочим, удивление мнение, что для применения психоанализа особенно рекомендуется предварительное лечение этим методом. Вот не желал бы никому из больных попасть к такому психоаналитику!

Дальше Вы говорите о моем «упреке», что психоаналитики «не ошибаются». Тут может получиться впечатление, что я попал не в бровь, а в глаз, Вы, гражд. председатель, несколько теряете спокойствие. В самом деле, к чему здесь говорить об удачах лечения у других психотерапевтов, о тех «счастливчиках», которые попадают к психоаналитикам от других врачей, о блестящих и быстрых излечениях и т. п. Вы даже впадаете в назидательный тон и поучаете, как надо понимать ныне «излечение» пациента. Позвольте Вам указать, что Вы глубоко ошибаетесь, полагая, что в настоящее время «в общей медицине (слова Ваши) идеалом терапии считается Restitutio ad integrum». Я давно уже в своих лекциях и студентам и врачам подчеркиваю, что эта точка зрения неприемлема, что мы стремимся к излечению социальному. Также не нужными мне кажутся и строки, посвященные Вами этиологии психоневрозов. Вы же выступаете в специальном журнале.

Наконец по поводу «предвзятости психоаналитиков». Здесь я не могу отказать себе в удовольствии привести цитату из предисловия проф. Л. Г. Оржанского к только что вышедшему переводу книги немецкого последователя Фрейда д-ра Г. Гуг-Гельмута «Новые пути к познанию детского возраста» (Л., 1926): «Постепенно сексуальность превратилась у Фрейда в пансексуальность, в единое господствующее начало. Надо было доказать это, и он сам, а еще больше его ученики приложили это половое мерило ко всем явлениям прошлого и настоящего, к истории, к мифологии, к искусству, к литературе – ко всему кругу человека. Не только живые люди – пациенты Фрейда – подверглись мельчайшему выворачиванию души наизнанку и, как при допросе инквизиции, будто бы добровольно во все проникающей сексуальности, но и великие люди прошлого: Леонардо да Винчи, Достоевский, Гоголь были втиснуты в бездну сексуальности. Не избегли этого и дети. На них давно обратили внимание фрейдисты: любовь к матери, ее ласки, весь энтузиазм раскрывающейся души нашли свое начало и конец в сексуальности… Постепенно вокруг идей Фрейда образовалась каменная стена, за которую ничто новое, свежее не доходит. Ни он, ни ученики его не допускают сомнений в своем подходе к человеку.

Из науки фрейдизм обратился в сектантство… Фрейдизм не знает эволюции, он не хочет быть теорией, а догматом, аксиомой. Цельность, естественность отношений родителей и детей, педагогов и воспитанников не раз были уже в корне отравлены переводом на сексуальность. У нас толкование детских проявлений с точки зрения пансексуальности особенно обнаруживает искусственность фрейдовских объяснений… Русская литература по фрейдизму имеет в переводе основные сочинения его и некоторых его учеников, кроме того, есть несколько чисто русских толкований Фрейда и сочинения, которые по своей прямолинейности и безапелляционности, вероятно, вызвали бы у самого Фрейда душевную жуть».

Прочесть эти прекрасные строки столь авторитетного автора было для меня большим удовольствием.

Да, гр. председатель Русс. Психоан. О-ва, Вы видите я не одинок. И это естественно! Было бы странно, если бы было иначе. И все же мне еще раз хочется подчеркнуть то, что я сказал уже и в своей статье. Не принимайте нас за противников Фрейда. Нельзя отождествлять этого великого ученого с его последователями, да еще нашими доморощенными. И преклоняюсь пред великими заслугами Фрейда, пред теми откровениями, какими мы обязаны ему. Но мы не можем не замечать его преувеличений, не должны молчать о них.

И должны всячески бороться против преувеличений и увлечений его особенно ярых последователей. В приписке к Вашему письму Вы сообщаете, что проф. Рейснер состоит членом-сотрудником Вашего О-ва. Я очень уважаю пр. Рейснера, но какое отношение это имеет к делу, не совсем уяснил.

Киев 27.11.26.

Проф. В. Гаккебуш


Эти исторические документы, отражающие научные споры о психоанализе среди русских ученых, свидетельствуют о многом. Вопервых, из них становится ясно, что в середине 1920-х годов в постреволюционной России действительно наблюдалось размежевание идейных позиций, авторы которых по-разному оценивали теорию и практику психоанализа. Во-вторых, они дают представление о круге проблем, являвшихся предметом споров и разногласий, а также демонстрируют направленность мышления ученых, апеллирующих к психоаналитическим идеям. В-третьих, исходя из их содержания, нельзя не заметить, что при всей склонности некоторых исследователей навешивать на критикуемые ими учения ярлыки типа «идеализм» и «субъективизм», отношение к психоанализу, особенно среди психиатров и психоневрапатологов, в значительной степени формировалось на основе теоретических доказательств и клинической проверки исходных психоаналитических постулатов.

Хотя ирония, а подчас явная или скрытая подковырка оппонентов являлись широко распространенными в научной среде, тем не менее многие русские исследователи предпочитали использовать научные аргументы в своих высказываниях за или против психоанализа, а не идеологические соображения, предопределенные классовой борьбой и марксистским мировоззрением. Правда, идеологическое противостояние психоанализу в послереволюционной России ощущалось уже в начале 1920-х годов, когда в одном из номеров журнала «Под знаменем марксизма» за 1924 год отмечалось, что «редакция считает одной из очередных задач марксистской философии критику Фрейда и фрейдизма с точки зрения диалектического материализма» (№ 8–9, с. 51). Однако в то время отношение большинства русских ученых к психоанализу предопределялось все же научными, а не идеологическими интересами.

Достаточно сказать, что на I Всероссийском съезде по психоневрологии, состоявшемся в январе 1922 года в Москве, на некоторых секциях были заслушаны доклады, авторы которых с научных позиций рассматривали психоаналитические идеи Фрейда. Среди них можно отметить доклады И. Ермакова «Детская игра как продукт вытеснения и повторения» и А. Сидорова «Психоз и изобразительное искусство». В феврале 1923 года в Социалистической Академии выступил с докладом М. Рейснер «Проблема психологии в теории исторического материализма», в котором обращалось внимание на ценность ряда психоаналитических концепций. Кстати сказать, содержание научной полемики между В. Гаккебушем и М. Вульфом демонстрирует, что оба ученых, по-разному относящихся к возможностям использования психоанализа при лечении нервнобольных, в равной степени уважительно отзывались о М. Рейснере, неоднократно высказывавшем свои благоприятные соображения по поводу психоаналитического учения Фрейда.

На II Всесоюзном психоневрологическом съезде, состоявшемся в 1924 году в Петрограде, с докладом о месте фрейдизма в психофизиологии выступил А. Залкинд. В последующих научных дискуссиях ряд видных ученых сочувственно отнеслись к использованию психоаналитических идей в различных сферах знания, в процессе изучения и перевоспитания детей, страдающих различными психическими дефектами. По свидетельству очевидцев, В. Бехтерев, в частности, не возражал против Фрейда, трактующего истерию как следствие конфликта между либидо и цензурой (см.: Даян, 1924, с. 232).

В середине 1920-х годов в различных научных коллективах неоднократно заслушивались доклады и сообщения, в той или иной форме затрагивающие теорию и практику психоанализа. Так, в Одессе на научных собраниях врачей психиатрической клиники и сотрудников психологической лаборатории имели место сообщения д-ра А. Халецкого «К вопросу о сексуальной символике в бреде душевнобольных» и Я. Когана «Проявление эдипова комплекса в шизофрении». В ноябре 1925 году в Ленинграде на заседании общества психиатров обсуждался доклад Н. Наумова «Покушение на убийство в связи с эдиповым комплексом», в котором говорилось о «комплексе Мирры» (согласно легенде, Мирра, являвшаяся дочерью Пигмалиона и Галатеи, влюбилась в своего отца, от связи с которым у нее родился сын Адонис).

Таким образом, в середине 1920-х годов в постреволюционной России, с одной стороны, использовались методы и идеи психоанализа в медицине, психологии, педагогике, литературоведении, а с другой – русские ученые вели научную полемику, выступали и за, и против психоаналитического учения Фрейда. По выражению известного психолога А. Лазурского, «теория Фрейда, тесно связанная с его общими воззрениями на природу бессознательного, нашла себе как горячих приверженцев, так и ожесточенных противников» (Лазурский, 1925, с. 289).

Как бы там ни было, но в то время вряд ли кто-нибудь мог предсказать с уверенностью, какая из научных позиций одержит верх, получит ли психоанализ статус социально приемлемой научной дисциплины или окажется в опале. И неизвестно, какой была бы судьба психоанализа в России, если бы политические и идеологические соображения не возобладали над научными доводами.

Осмысливая идеологическую ситуацию тех лет, следует иметь в виду, что, выступая в защиту психоанализа, некоторые ученые апеллировали к таким политическим авторитетам, как Троцкий, Бухарин, Радек. Ссылки на их высказывания о Фрейде, психоанализе и психологии использовались для того, чтобы подкрепить определенную точку зрения. Г. Малис даже взял в качестве эпиграфа к своей книге «Психоанализ коммунизма» вопрошание Троцкого: «Что же такое наша революция, если не бешеное восстание против стихийного бессмысленного биологического автоматизма жизни… во имя сознательного, целесообразного, волевого и динамического начала жизни?» (см.: Малис, 1924).

Ратуя за психоанализ, одни ученые предпочитали опираться на авторитет Бухарина и Троцкого, другие – на авторитет Плеханова и Каутского. У Плеханова и Бухарина заимствовались рассуждения о психологии, у Троцкого и Каутского – размышления о психоанализе.

Известно, что в своих публичных выступлениях Троцкий и Радек высказывали одобрительные суждения о психоанализе. В начале 1920-х годов эти суждения нашли отражение на страницах газеты «Правда» и в иных публикациях. В работе «Литература и революция» (1923) Троцкий поднимал, например, такие вопросы: «Что скажут метафизики чистопролетарской науки по поводу теории относительности? Примирима ли она с материализмом или нет? Решен ли этот вопрос? Где, когда и кем? Что работы нашего физиолога Павлова идут по линии материализма, это ясно и профану? Но что сказать по поводу психоаналитической теории Фрейда? Примирима ли она с материализмом, как думает, напр., т. Радек (и я вместе с ним), или же враждебна ему?» (Троцкий, 1923, с. 162).

В своих работах Троцкий неоднократно обращался к проблематике бессознательного, говоря о том, что со свержением монархии человеку удалось изгнать бессознательное из политики, но оно еще крепко сидит в экономике. Задача человека заключается, по его мнению, в том, чтобы поднять инстинкты на вершину сознательности и тем самым создать более высоко организованный общественно-биологический тип (Троцкий, 1927, с. 260; 1923, с. 189).

В сентябре 1923 года Троцкий написал письмо академику Павлову, в котором изложил свои взгляды на взаимоотношение между психоаналитическим учением Фрейда и теорией условных рефлексов русского физиолога. Ученые тех лет могли ознакомиться с этим письмом, поскольку оно было опубликовано в одном из томов собрания сочинений Троцкого. Однако после того как работы опального политического лидера подверглись строгому запрету, письмо Павлову, как, впрочем, и многие другие документы, принадлежащие перу Троцкого, оказалось вне поля зрения пришедшего на смену поколению русских ученых, не знакомых с историей развития психоанализа в постреволюционной России. Поэтому стоит воспроизвести его полностью тем более, что оно в сжатой форме характеризует взгляды Троцкого на психоаналитическое учение Фрейда.


Письмо академику И. П. Павлову

Многоуважаемый Иван Петрович!

Простите, что позволяю себе настоящим письмом оторвать Вас от Вашей, имеющей исключительное значение, работы. Оправданием да послужит мне то, что вопрос, хотя и дилетантски поставленный, имеет, как мне кажется, прямое отношение к созданному Вами учению. Дело идет о взаимоотношении психоаналитической теории Фрейда и теории условных рефлексов.

В течение нескольких лет моего пребывания в Вене я довольно близко соприкасался с фрейдистами, читал их работы и даже посещал тогда их заседания. Меня всегда поражало в их подходе к проблемам психологии сочетание физиологического реализма с почти беллетристическим анализом душевных явлений.

По существу, учение психоанализа основано на том, что психологические процессы представляют собою сложную надстройку на физиологических процессах и находятся в служебном положении к этим последним. Связь «высших» психических явлений с самыми «низшими» физиологическими остается, в подавляющем большинстве случаев, подсознательной и прорывается в сновидениях и проч.

Ваше учение об условных рефлексах, как мне кажется, охватывает теорию Фрейда как частный случай. Сублимирование сексуальной энергии – излюбленная область школы Фрейда – есть создание на сексуальной основе условных рефлексов n + 1, n + 2 и проч. степени.

Фрейдисты похожи на людей, глядящих в глубокий и довольно мутный колодезь. Они перестали верить в то, что этот колодезь есть бездна (бездна «души»). Они видят, или угадывают, дно (фитологию) и делают даже ряд остроумных и интересных, но научно-произвольных догадок о свойствах дна, определяющих свойство воды в колодце.

Учение об условных рефлексах не удовлетворяется полунаучным, полубеллетристическим методом впригляд, сверху вниз, а спускается на дно и экспериментально восходит вверх.

23 сентября 1923 г.

(Троцкий, 1927, с. 260)


Рассуждения на эту тему содержались не только в частном письме академику Павлову, но и в публичных выступлениях Троцкого, в которых он недвусмысленно заявлял о своей поддержке психоанализа. Об этом свидетельствует, например, его доклад, посвященный проблемам культуры и сделанный им в 1926 году в клубе «Красная площадь», а также другие выступления аналогичного плана. Размышляя о культуре и социализме, Троцкий обращался к психоанализу, считая, что в общем плане школа венского психоаналитика Фрейда является материалистической. Более того, психоанализ совместим с марксизмом, если, как подчеркивал он, речь идет о фрейдовском учении, а не о «мнимом фрейдизме», своеобразном эротическом баловстве, не имеющем никакого отношения к науке. При этом Троцкий предостерегал от поспешной и рьяной критики различных учений, нередко ведущейся от имени марксизма. Согласно его взглядам, марксистская критика необходима, но она должна быть осторожной, ибо в противном случае может выродиться «в прямое сикофанство, в фамусовщину». Примером такого подхода может служить отношение марксизма к рефлексологии Павлова и психоанализу Фрейда.

Стоит, видимо, привести полностью те представления о психоаналитическом учении, которые содержались в выступлениях Троцкого и позднее нашли отражение в его статье «Культура и социализм», опубликованной в журнале «Новый мир» (1927, кн. 1) и вошедшей в его собрание сочинений (т. ХХI. М. – Л, 1927). Как и в письме Павлову, он сравнивает рефлексологию и психоанализ, считая, что метод павловской школы экспериментален, кропотлив и ведет к постепенным обобщениям, согласно которым накопление физиологического количества дает новое психическое качество. «По-иному подходит к делу школа венского психоаналитика Фрейда. Она заранее исходит из того, что движущей силой сложнейших и утонченнейших психических процессов является физиологическая потребность. В этом общем смысле она материалистична, – если оставить в стороне вопрос о том, не отводит ли она слишком много места половому моменту за счет других, ибо это уже спор о границах материализма. Но психоаналитик подходит к проблеме сознания не экспериментально, от низших явлений к высшим, от простого рефлекса к сложному, а стремится взять все эти промежуточные ступени одним скачком, сверху вниз, от религиозного мифа, лирического стихотворения или сновидения – сразу к физиологической основе психики.

Идеалисты учат, что психика самостоятельна, что „душа“ есть колодезь, без дна. И Павлов и Фрейд считают, что дном „духа“ является физиология. Но Павлов, как водолаз, спускается на дно и кропотливо исследует колодезь снизу вверх. А Фрейд стоит над колодцем и проницательным взглядом старается сквозь толщу вечно колеблющейся замутненной воды разглядеть или отгадать очертания дна. Метод Павлова – эксперимент. Метод Фрейда – догадка, иногда фантастическая. Попытка объявить психоанализ „несовместимым“ с марксизмом и попросту повернуться к фрейдизму спиной слишком проста или, вернее, простовата. Но мы ни в коем случае не обязаны и усыновлять фрейдизм. Это рабочая гипотеза, которая может дать и несомненно дает выводы и догадки, идущие по линии материалистической психологии. Экспериментальный путь принесет в свое время проверку. Но мы не имеем ни основания, ни права налагать запрет на другой путь хотя бы и менее надежный, но пытающийся предпочитать выводы, к которым экспериментальный путь ведет лишь крайне медленно».

Как видим, при всех оговорках, в конечном счете, Троцкий благосклонно относился к психоанализу и фрейдизму. И нет ничего удивительного в том, что в своих размышлениях о психоаналитическом учении Фрейда некоторые русские ученые апеллировали к авторитету этого политического лидера. Причем на Троцкого, а в равной степени и на Радека ссылались как те, кто пытался соединить рефлексологию с психоанализом с целью дальнейшего развития диалектического материализма, так и те, кто предпринимал усилия по разработке исторического материализма путем использования психоаналитических идей при исследовании социальных процессов общества. Но именно данное обстоятельство стало одним из решающих, предопределивших дальнейшую судьбу психоанализа в постреволюционной России.

«Нужно сказать, – подчеркивал один из приверженцев психоаналитического учения Фрейда, – что психоанализу в Советской России повезло. Такого рода дарования и силы марксисты, как Троцкий, Радек, Варга, правда, мельком, но все же поставили перед ищущими марксистами проблему значительного порядка: возможность увязки социологического метода исследования с психоаналитическим» (Внуков, 1924, с. 152).

Однако, как показали последующие события, оценки подобного рода оказались преждевременными, несоответствующими реальному положению дел. Психоанализу не повезло именно потому, что Троцкий, Радек и их последователи выступили в защиту психоаналитических идей. Политические игры, завершившиеся ниспровержением некогда популярных лидеров с олимпа власти, сказались и на российском психоанализе.

Политическая борьба за власть в конце 1920-х годов, сопровождавшаяся изгнанием из страны одних политических лидеров, в частности Троцкого, моральным подавлением других и физическим уничтожением третьих, завершилась со временем диктатурой Сталина, наложившей глубокий отпечаток на все сферы жизни постреволюционной России. Отразилась она и на последующем развитии науки – разгроме многих перспективных научных направлений, избиении научных кадров, выдвижении на передний план ряда сомнительных людей, готовых ради личной карьеры не только заложить свою душу дьяволу, но и отдать на заклание души талантливых ученых, неискушенных в большой политике.

Если во второй половине 1920-х годов дискуссии в философии, психологии, педагогике и медицине не были окрашены исключительно в политические и идеологические тона, то начало 1930-х годов отмечено резкой политизацией и идеологизацией научных дебатов. Сталин непосредственно приложил руку к этому повороту в науке, вернее, инициировал процесс ее политизации и идеологизации.

9 декабря 1930 года состоялась беседа Сталина с бюро ячейки ВКП(б) Института красной профессуры, философии и естествознания. На этой встрече он поддержал группу молодых честолюбивых партийцев, включая М. Митина, Э. Кольмана, П. Юдина, выступивших с критикой А. Деборина, Н. Карева, Я. Стена, задававших тон в философских дискуссиях на страницах журнала «Под знаменем марксизма». 25 января 1931 года вышло постановление ЦК ВКП(б) «О журнале «Под знаменем марксизма», в котором группа Деборина обвинялась в ряде ошибок, в том числе в отрыве философии от политики. В нем содержался также призыв к борьбе против всяческих уклонов от генеральной линии партии, к борьбе на два фронта: с механистической ревизией марксизма и с идеалистическими извращениями его. Говорилось и о необходимости развертывания беспощадной критики всех немарксистских установок в философии, общественных и естественных науках.

Если учесть, что в предшествующие годы редакция журнала «Под знаменем марксизма» считала одной из важных задач философскую критику учения Фрейда и фрейдизма в целом, то можно себе представить, какой участи был удостоен психоанализ и другие зарубежные теории на страницах этого журнала после того, как ведущую роль стал играть в нем М. Митин, обласканный Сталиным и наделенный особыми полномочиями по искоренению инакомыслия в науке. И действительно, журнал «Под знаменем марксизма» превратился в воинствующий орган, обрушивающийся на любые формы проявления инакомыслия не только в философии, но и в иных сферах знания от психологии до физики, от педагогики до математики.

В одном из номеров «Пролетарской революции» за 1931 год публикуется письмо Сталина «О некоторых вопросах истории большевизма», направленное им в редакцию журнала. В нем Сталин выступил с критикой попыток некоторых теоретиков «протащить контрабандой» в научную литературу «замаскированный научный хлам». Троцкизм именовался им «передовым отрядом контрреволюционной буржуазии». В конечном счете, используя такие выражения, как «галиматья», «жульническое крючкотворство» и «головотяпство, граничащее с преступлением, изменой рабочему классу», Сталин призвал к непримиримой борьбе с «гнилым либерализмом» и с «троцкистской контрабандой» (Сталин, 1931, с. 3–12).

Начатая Сталиным кампания за политизацию и идеологизацию науки, за очищение марксизма от «скверны инакомыслия» не могла не сказаться на радикальном изменении отношения русских ученых к психоанализу. В философских, психологических и педологических журналах были спешно опубликованы редакционные статьи, в которых содержались призывы к максимальной идеологической бдительности на «научном фронте», к беспощадному разоблачению явных и замаскированных «классовых врагов в науке» (Итоги философской дискуссии, 1930, с. 15–24; Итоги обсуждения письма т. Сталина…, 1931, с. 1–14; О положении на педагогическом фронте, 1931, с. 8–11). В некоторых из них специально говорилось о недопустимости соединения «фрейдизма с рефлексологией» и недооценки «идеалистических фрейдистских извращений в педагогике» (Письмо т. Сталина и методологическая бдительность на идеологическом фронте, 1931, с. 2).

Одна за другой стали появляться авторские статьи, обвиняющие приверженцев фрейдизма в механицизме, меньшевиствующем идеализме, гнилом либерализме, троцкистской контрабанде. А. Варьяша обвинили в механистической ревизии диалектического материализма и в «прямом скатывании к психоанализу», назвав его наряду с Бухариным опасной фигурой. А. Залкинда как одного из руководителей «психоневрологического фронта» причислили к меньшевиствующим идеалистам, которые, по убеждению тех, кто придерживался сталинских указаний, вместо разоблачения всего учения Фрейда ограничился лишь отдельными критическими соображениями в его адрес. Одновременно все отчетливее стали раздаваться призывы к непримиримой борьбе с теми, кто разделял используемые в различных целях теории в психоневрологии, включая «фрейдизм с его психоанализом» (Таланкин, 1931, с. 15).

Вдохновленные установками Сталина на искоренение инакомыслия в марксизме, бдительные критики не оставляли без внимания ни одну работу, в которой хотя бы в малейшей степени высказывались одобрительные суждения по поводу психоаналитического учения Фрейда. Так, стоило в 1930 году появиться коллективному труду, в котором содержалась статья с позитивными оценками некоторых идей психоанализа, как сразу же после опубликования выше упомянутого письма Сталина данная работа подверглась суровому осуждению.

Автор статьи о психоанализе М. Ширвиндт подверг критике брошюру И. Асвацатурова «Психотерапия и психоанализ» (1926) за наивное для невропатолога рассмотрение психоаналитического учения Фрейда и высказал свою точку зрения, согласно которой психоанализ, бихевиоризм и рефлексология могут составить основу материалистической психологии. «Задача материалиста-диалектика, – писал он, – не в том, чтобы начисто отрицать фрейдизм, это было бы и слишком легко и слишком трудно. Задача в другом: показать, с точки зрения диалектического материализма, каковы условия значимости психоаналитического метода и где границы его применения» (Ширвиндт, 1930, с. 128). И хотя М. Ширвиндт высказал критические соображения по поводу философских и социологических аспектов фрейдизма и, более того, подчеркнул, что с такой «реакционной антинаучной мистикой марксизму не по дороге» (Ширвиндт, 1930, с. 151), тем не менее это не спасло от резкой критики ни его статью, ни коллективный труд в целом. Один из рецензентов не только обвинил М. Ширвиндта в политической близорукости, но и заявил, что появление такой сугубо беспартийной книги заслуживает самого сурового осуждения и отпора, лишний раз сигнализирует о недостатках работы на фронте психологии и указывает на необходимость усиления бдительности и положительной практической работы по созданию марксистсколенинской психологии на основе тесной связи теории и практики.

В различных политических грехах и ошибках обвинялись не только ученые, пытавшиеся разобраться в существе психоаналитического учения Фрейда и одобрительно отзывавшиеся о его вкладе в исследование человеческой психики, но и те, кто на протяжении 1920-х годов задавал тон в марксистской критике психоанализа.

В свое время в журнале «Большевик» Н. Карев выступал против фрейдизма, называя его «теорией загнивающей психики», «трупным червем современной науки», а также разоблачал попытки «притянуть Фрейда за уши к марксизму и коммунизму» (Карев, 1924а, с. 56; 1924б, с. 122).. Теперь он сам оказался в деборинской группе меньшевиствующих идеалистов, против которых была развернута идеологическая травля.

А. Деборин в свое время подверг резкой критике новейшую «психологию глубин» за ее «крайне реакционные элементы» и некоторых ученых, призывавших к «омоложению» марксизма посредством психоанализа, расценивая подобную тенденцию как «извращение марксизма» (Деборин, 1925, с. 3, 37). В начале 1930-х годов с благословения Сталина он сам оказался в числе тех, кого обвинили в политической близорукости.

В. Юринец приложил немало усилий для того, чтобы «подорвать легенду о материалистических основах фрейдизма» (Юринец, 1924, с. 63). Теперь он сам подвергся критике за недостаточно глубокое понимание идеалистической сущности психоанализа.

В течение ряда лет редакция журнала «Под знаменем марксизма» публиковала критические статьи о психоанализе и фрейдизме. В 1931 году руководителей журнала обвинили в серьезных политических ошибках, а также в том, что «деборинские антифрейдисты» вели критику Фрейда с формально-схоластических позиций и, следовательно, их критика «была бессильна вскрыть его практическую, доподлинную контрреволюционность» (Залкинд, 1931, с. 11).

После опубликования письма Сталина в журнале «Пролетарская революция» наступление на психоанализ шло под знаком борьбы с «троцкистской контрабандой». Критики фрейдизма не замедлили воспользоваться призывом Сталина к разоблачению скрытых врагов, прячущихся под маской ученых и стоящих на троцкистских позициях.

В опубликованных в первых номерах журнала «Психология» за 1932 год статьях А. Таланкина, Ф. Шемякина и Л. Гершковича проводились прямые параллели между троцкизмом и фрейдизмом.

А. Таланкин выступил против меньшевиствующего идеализма в психологии, исходя из того, что письмо Сталина ставит перед психологами проблему «большевистской бдительности». Он особо подчеркнул, что «троцкистская контрабанда» не была своевременно разоблачена в психологической науке, ибо «не кто иной, как Троцкий, обосновал идеи объединения учений Фрейда и Павлова как основы психологии» (Таланкин, 1932, с. 39).

Ф. Шемякин и Л. Гершкович специально рассмотрели вопрос о том, как Троцкий и Каутский ревизуют марксизм в психологии.

Они критически отнеслись к высказываниям Каутского, согласно которым психоанализ имеет важное значение для марксизма, поскольку он борется против недооценки в человеке силы его влечений. Обвинили Троцкого в том, что он пытался выдать за подлинный марксизм механистическую теорию Павлова, соединенную «с явно идеалистической и метафизической теорией Фрейда – этой одной из наиболее реакционных теорий» (Шемякин, Гершкович, 1932, с. 7).

Одновременно Ф. Шемякин и Л. Гершонович подвергли разносу позицию меньшевиствующих идеалистов-психологов, включая А. Залкинда, не сумевших дать правильную критику фрейдизма, а также статью А. Деборина «Фрейдизм и социология», в которой, на их взгляд, была дана лишь незначительная критика выводов последователей Фрейда вместо того, чтобы «решительно ударить и беспощадно разоблачить воинствующий идеализм теории Фрейда, показать ее смыкание с фашиствующей буржуазной наукой, вскрыть на основе ленинских указаний ее классовою природу и враждебность диалектическому материализму» (Шемякин, Гершкович, 1932, с. 10).

Троцкий рассматривался как один из идейных вдохновителей, выступавший против материалистической диалектики и боровшийся против марксизма под лозунгом объединения теорий Фрейда и Павлова. Те ученые, кто усматривал в психоаналитическом учении Фрейда позитивные идеи, приемлемые для марксистской психологии, автоматически зачислялись в лагерь «троцкистских контрабандистов». Их обвиняли в том, что, разделяя идеи психоанализа, они тем самым отходили и от марксизма, и от ленинизма. Троцкий – антипод ленинизма, поскольку, как подчеркивали критики, вдохновленные письмом Сталина, в вопросах об отношении к Фрейду Троцкий противопоставлял себя Ленину.

На чем основывалось подобное противопоставление Троцкого Ленину? Как мы видели, Троцкий действительно был знаком с психоаналитическим учением Фрейда и одобрительно относился к психоанализу. Но обращался ли Ленин к психоаналитическим идеям? Что он знал о психоанализе? И если он имел определенные представления о психоаналитическом учении Фрейда, то как его оценивал? Почему, наконец, после соответствующих указаний Сталина по борьбе с «троцкистской контрабандой» критики психоанализа стали апеллировать к Ленину, чтобы противопоставить его идейную позицию «контрреволюционным» взглядам Троцкого?

Те, кто стремился разоблачить троцкизм и разделаться с психоанализом, приводили, как правило, высказывание Ленина о Фрейде, сделанное им в беседе с К. Цеткин осенью 1920 года. В «Воспоминаниях о Ленине», опубликованных в 1925 году, Цеткин воспроизвела один из фрагментов беседы, в котором упоминалось имя Фрейда. В июне 1925 года в одном из номеров газеты «Правда» обращалось внимание на брошюру Цеткин, где приводились набранные курсивом слова Ленина о Фрейде и делался вывод о том, что над ними следует задуматься тем, кто стремится соединить фрейдизм с марксизмом.

Апеллируя к воспоминаниям Цеткин, критики психоанализа обычно приводили следующее высказывание Ленина: «Теория Фрейда сейчас тоже своего рода модная причуда. Я отношусь с недоверием к теориям пола, излагаемым в статьях, отчетах, брошюрах и т. п. – короче, к той специфической литературе, которая пышно расцвела на навозной почве буржуазного общества. Я не доверяю тем, кто постоянно и упорно поглощен вопросами пола, как индийский факир – созерцанием пупа. Мне кажется, что это изобилие теорий пола, которые большей частью являются гипотезами, причем часто произвольными, вытекает из личных потребностей. Именно из стремлений оправдать перед буржуазной моралью собственную ненормальную или чрезмерную половую жизнь и выпросить терпимость к себе. Это замаскированное уважение к буржуазной морали мне так же противно, как и любое копание в вопросах пола» (Цеткин, 1955, с. 44).

Вырванное из контекста общих размышлений Ленина о женском вопросе и проблемах пола, данное высказывание о Фрейде может восприниматься в плане негативного отношения к психоаналитическому учению. Именно так оно и воспринималось критиками психоанализа, которые ограничивались подчас ссылками на «Правду», не утруждая себя рассмотрением контекста, в котором упоминалось имя Фрейда. Однако в действительности в разговоре с Цеткин речь шла о другом – об отношении к тем дискуссиям по вопросам пола и брака, которые имели место в то время в Германии, об отношении к популярной литературе, используемой для просветительской работы среди немецких женщин. В беседе с Лениным на эту тему Цеткин сослалась на брошюру одной венской коммунистки о половом вопросе, пользующуюся спросом в немецком женском движении. Ленин тут же отреагировал: «Упоминание в брошюре гипотез Фрейда придает ей как будто „научный“ вид, но все это кустарная пачкотня» (Цеткин, 1955, с. 44).

А дальше идет то высказывание Ленина, которое приведено выше. Оно свидетельствует об его критическом отношении к сексуальным теориям, «некомпетентно и упрощенно» излагаемым в литературе. Об оценке психоаналитического учения Фрейда речь не идет.

Кстати сказать, критически относясь к «кустарной пачкотне» в вопросах пола, Ленин вовсе не отрицал необходимости серьезного рассмотрении сексуальной проблематики. Обсуждая с Цеткин эти проблемы, он замечал, что в области брака и половых отношений близится революция, созвучная той, которая совершалась в социальных структурах. Более того, он затрагивал даже такие проблемы, которые лишь сегодня, в условиях ослабления идеологической цензуры, стали объектом пристального внимания. Речь идет о проституции. Касаясь этого вопроса применительно к постреволюционной России, Ленин говорил буквально следующее: «Вообще проституция и у нас здесь поставит еще перед нами много трудных задач» (Цеткин, 1955, с. 43).

Обращая внимание на данные высказывания Ленина, вовсе не следует их переоценивать и тем более бросаться из одной крайности в другую. В конечном счете, дело ведь не в том, одобрял ли он психоаналитическое учение Фрейда или отвергал его, ибо, используя выражение С. Есенина, «Ленин не икона». Но нельзя, разумеется, сбрасывать со счета то обстоятельство, что в условиях искусной манипуляции массовым сознанием любому высказыванию политического лидера может быть придана соответствующая окраска, отвечающая духу официальной идеологии. И не случайно в борьбе с «троцкистской контрабандой» было использовано имя Ленина.

Кстати сказать, независимо от своего отношения к психоаналитическому учению Фрейда Ленин, несомненно, внес лепту в идеологический разгром целого ряда западных теорий и направлений, включая психоанализ. Ведь фактически его статья «О значении воинствующего материализма», опубликованная в журнале «Под знаменем марксизма» (1922, № 3), послужила идейным ориентиром для организации массированного наступления не только на религиозные институты и ценности, но и на различные учения, выдвинутые зарубежными теоретиками.

В этой связи заслуживает внимания невольное признание деборинской группы, которая, вынужденная вступить в полемику с молодыми партийцами, поощряемыми Сталиным, отмечала, что после опубликования статьи Ленина в журнале «Под знаменем марксизма» ее редколлегии «пришлось» вести борьбу с субъективизмом, механицизмом и фрейдизмом (Деборин и др., 1930, с. 149).

Фактом остается то, что критики психоанализа апеллировали к соответствующим высказываниям Ленина, толкуя их весьма произвольно и, разумеется, в свою пользу. Точно так же, как это делали последующие идеологи, непременно ссылающиеся в своих работах на партийные документы или высказывания государственных деятелей. В этом как раз и проявляется одна из наиболее типичных установок, связанная с идеологизацией и политизацией науки.

Отвергая психоанализ, некоторые критики ссылались не только на предвзято истолкованные слова Ленина о Фрейде, но и на высказывания Крупской о нем. Особое внимание обращалось на данную Крупской в 1923 году оценку Фрейда, согласно которой он непомерно раздувает роль полового чувства в поступках людей, а многие его объяснения подсознательной деятельности личности являются искусственными, натянутыми, проникнутыми буржуазно-мещанскими взглядами на женщину. При этом или не учитывались иные высказывания Крупской, или сознательно умалчивалось о том, что ее отношение к Фрейду и психоанализу не было столь однозначным, как это представлялось наиболее рьяным критикам психоаналитического учения.

Между тем в июне 1932 года, участвуя в проводимых в Коммунистической академии дискуссиях по поводу педологии и о ее задачах, Крупская специально остановилась на замечаниях Ленина о необходимости всестороннего изучения детей. В этой связи она подчеркнула: «Неправильно будет в пылу критики фрейдистов вместе с водой выплеснуть и ребенка, отказаться от использования ценного материала по вопросу о переводе подсознательных импульсов в сознательные, что является чрезвычайно важной для нас педагогической задачей» (Крупская, 1932, с. 103).

Одновременно Крупская обратила внимание участников дискуссии на перегибы, имевшие место среди ученых, публично раскаивающихся в своих былых увлечениях психоаналитическим учением Фрейда. Речь шла, в частности, об А. Залкинде, который в статьях и публичных выступлениях стал признавать свои «политически вредные» ошибки, состоящие в том, что он не подверг «уничтожающей критике» всю фрейдовскую методологию.

Крупская была одной из немногих, кто решился в 1930-е годы призывать к разумному, взвешенному отношению к психоанализу. Следует отдать должное и С. Рубинштейну, который, вопреки усиливающейся идеологической критике психоаналитического учения Фрейда, в одной из своих работ писал: «Наряду с ложными методологическими идеями он (психоанализ. – В. Л.) заключает в себе ценный конкретный клинический материал о природе влечений, не разработанной до него главы психологии и ряд идей, которые психология в своем дальнейшем развитии не может не учесть» (Рубинштейн, 1935, с. 33).

Заслуживает внимания, пожалуй, и позиция П. Блонского, ибо его критическое отношение к сексуальным теориям Фрейда основывалось на эмпирическом материале и научной аргументации (см.: Блонский, 1935), а не на идеологических соображениях, превалирующих на страницах разнообразных публикаций, посвященных разносу психоанализа.

Радикальный поворот от научного обсуждения вопросов, связанных с теорией и практикой психоанализа, к идеологической критике психоаналитического учения Фрейда был обусловлен главным образом той политической культурой, которая сформировалась в постреволюционной России и с переходом всей полноты власти в руки Сталина стала доминирующей, предопределяющей развитие науки. Эта политическая культура оказала глубокое воздействие на индивидуальное и массовое сознание. Поэтому для лучшего понимания всех перипетий, связанных с судьбой психоанализа в постреволюционной России, необходимо обратиться к рассмотрению политической культуры, поощряющей такое развитие науки, которое не только носило на себе печать идеологии, но и само способствовало поддержанию государственных структур и политических институтов власти.

Литература

Аствацатуров М. И. Психотерапия и психоанализ. Л., 1926.

Балик Д.А. Аналитические и синтетические методы изучения читателя // Библиотечное обозрение. 1927. № 1–3. С. 59–61.

Бердяев Н.А. Философия свободы. Смысл творчества. М., 1989.

Блонский П. П. Очерки детской сексуальности. М.—Л., 1935.

Быховский Б. Генеономические воззрения Фрейда // Под знаменем марксизма. 1926. № 9–10.

Варьяш А. По поводу одного «новейшего переворота» // Воинствующий материалист. 1925. Кн. 3.

Варьяш А. Фрейдизм и его критика с точки зрения марксизма // Диалектика в природе. Вологда, 1926.

Внуков В. А. Миф и действительность. Опыт психопатологии социального быта. М., 1924.

Волошинов В.Н. Фрейдизм. Критический очерк. М.—Л., 1927.

Вульф В. М. К психоанализу кокетства // Современная психоневрология. 1925. № 3–4;

Перепель И.А. Опыт применения психоанализа к изучению детской дефективности. Л., 1925.

Вульф М. Открытое письмо проф. В. М. Гаккебушу. Ответ… М.В. Вульфу // Современная психоневрология. 1926. Т. II. № 3.

Выготский Л.С., Лурия А.Р. Предисловие // Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. М., 1925.

Выготский Л. С. Собр. соч. М., 1982. Т. I.

Гайворовский А.А. Основы психтехники политпросветработы. Минск, 1928. Гаккебуш В.М. Ответ… М. В. Вульфу // Современная психоневрология. 1926. Т. II. № 3.

Гаккебуш В.М. К критике современного применения психоаналитического метода лечения // Современная психоневрология. 1925. № 8.

Гербстман А. Психоанализ шахматной игры (опыт толкования). М., 1925.

Даян Г. Второй психоневрологический съезд // Красная новь. 1924. № 3.

Деборин А. Фрейдизм и социология // Воинствующий материалист. 1925. Кн. 4.

Деборин А., Луппол И., Стэн Я., Карев Н. и др. О борьбе на два фронта в философии // Под знаменем марксизма. 1930. № 5.

Ермаков И. Очерки анализа творчества Н. В. Гоголя. М. – Пг., 1923а.

Ермаков И. Этюды по психологии творчества А. С. Пушкина. М. – Пг., 1923б.

Залкинд А. Дифференциация на педологическом фронте // Педология. 1931. № 3.

Залкинд А. Очерки культуры революционного времени. М., 1924.

Залкинд А. Половой вопрос в условиях советской общественности. Л., 1926.

Залкинд А. Фрейдизм и марксизм // Красная новь. 1924. № 4.

Итоги философских дискуссий // Под знаменем марксизма. 1930. № 10–12. С. 15–24; Итоги обсуждения письма т. Сталина в парторганизации ИКП философии // Под знаменем марксизма. 1931. № 11–12. С. 1–14; О положении на педагогическом фронте // Педология. 1931. № 7–8. С. 8–11.

Карев Н. Марксистская критика и критика марксизма // Большевик. 1924а. № 10. С. 56.

Карев Н. Рецензия на книгу Г. Малиса «Психоанализ коммунизма» // Большевик. 1924б. № 14.

Коган Я.М. Отождествление и его роль в художественном творчестве. Одесса, 1926.

Крупская Н.К. <Выступление в прениях на заседаниях редакции журнала «Педология»> // Педология. 1932. № 4.

Лазурский А.Ф. Психология общая и экспериментальная. Л., 1925.

Лурия А.Р. Психоанализ как система монистической психологии // Психология и марксизм / Под ред. К. Н. Корнилова. Л., 1925.

Малис Г. Психоанализ коммунизма. Харьков, 1924.

Малис Г. Пути психологии. Л., 1929. Письмо т. Сталина и методологическая бдительность на педологическом фронте // Педология. 1931. № 5–6.

Рубакин Н.А. Психология читателя и книги. М.—Л., 1929.

Рубинштейн С.Л. Основы психологии. М., 1935.

Рыжков В. Психоанализ как система воспитания // Путь просвещения. 1922. № 6. Сапир И. Д. Фрейдизм и его марксистская оценка // Молодая гвардия. 1925. № 9.

Смирнов Д.А. Общая педология. Днепропетровск, 1927.

Сталин И. О некоторых вопросах истории большевизма // Пролетарская революция. 1931. № 6. С. 3–12.

Таланкин А. О повороте на психологическом фронте. М.—Л., 1931.

Таланкин А. Протв меньшевиствующего идеализма в психологии // Психология. 1932. № 1–2.

Троцкий Л. Литература и революция. М., 1923.

Троцкий Л. Соч. М.—Л., 1927. Т. ХХI.

Фридман Б. <Обсуждение доклада> // Естествознание и марксизм. 1929. № 4.

Халецкий А.М. Психоанализ личности и творчества Шевченко // Современная психоневрология. 1926. Т. 2. № 3.

Цеткин К. Воспоминания о Ленине. М., 1955.

Шемякин Ф., Гершкович Л. Как Троцкий и Каутский ревизуют марксизм в вопросах психологии // Психология. 1932. № 1–2.

Ширвиндт М. П. Психоанализ // Выготский Л. и др. Основные течения современной психологии. М.—Л., 1930.

Юринец В. Фрейдизм и марксизм // Под знаменем марксизма. 1924. № 8–9.

Carotenuto A. A. Secret Symmetry. Sabina Spielrein Between Jung and Freud. NY, 1982.

Политическая культура и психоанализ

О, простим, простим, прежде всего простим всем и всегда… Будем надеяться, что и нам простят. Да, потому что все и каждый один перед другим виноваты. Все виноваты!

Фёдор Достоевский

Вы действительно думаете, что кучке бессовестных карьеристов и соблазнителей удалось бы сделать столько зла, если бы миллионы идущих за вожаками не были соучастниками преступления?

Зигмунд Фрейд

История репрессий в науке – это часть истории нашей культуры, вносящая дополнительные штрихи в осмысление судьбы Отечества и позволяющая лучше понять дух и атмосферу того жестокого подавления инакомыслия, в тисках которого оказались лучшие умы и жертвой которого стали многие из них.

К сожалению, мы столь долго были отчуждены от истории и от культуры, что сегодня по крупинкам приходится собирать объективные данные и восстанавливать многообразные события прошлой жизни, более известные подчас зарубежным исследователям, нежели отечественным ученым. Но без этой кропотливой работы, проливающей свет на тернистый, часто драматический и трагический путь развития различных научных направлений, вряд ли можно обстоятельно ответить на многочисленные вопросы, находящиеся в настоящее время в центре внимания общественности.

Вот почему представляется важным и необходимым исследование исторических пластов знания, скрытых под толщей идеологических стереотипов и клише, ранее заполонявших массовое сознание. Ибо без знания прошлого невозможно компетентно судить о настоящем и предвидеть будущее.

Специалистам предстоит обстоятельная, многоплановая исследовательская работа по раскрытию экономических, политических, идеологических и психологических механизмов подавления инакомыслия в различные периоды отечественной истории. Но уже сегодня ясно одно: незаконные, хотя и возведенные в ранг государственной политики, репрессии затронули буквально все сферы науки.

Вряд ли найдется такое научное направление, возникшее в послереволюционной России, которое не было бы отмечено печатью подавления ради безоговорочного утверждения официально проповедуемого мировоззрения. Едва ли существует такая отрасль научного знания, крупнейшие представители которого в прямой или опосредованной форме не столкнулись с тщательно скрываемым и долгое время не признаваемым в качестве кошмарной реальности ГУЛАГа.

Судьба психоанализа в нашей стране не составляет исключения в этом отношении. Скорее, напротив, как нельзя лучше она отражает драматические и трагические развязки, имевшие место в науке 20–30-х годов.

Психоанализ оказался одной из первых жертв политической диктатуры в постреволюционной России. Позднее такими жертвами стали генетика, кибернетика и многие другие научные направления. Но психоанализ едва ли не первым принял на себя удар массированного воздействия политической диктатуры, внутренне ориентированной на подавление инакомыслия.

Понимание и раскрытие этого обстоятельства представляется крайне важным, поскольку история развития психоанализа в постреволюционной России свидетельствует о жестокой, беспощадной борьбе, некогда развернувшейся в отечественной науке. Во всяком случае на примере распространения и запрещения психоаналитических идей Фрейда в России можно, как мне думается, глубже понять многие тонкости и нюансы, далеко не всегда попадающие в поле зрения исследователей, обращающихся к историческому знанию.

Как уже было показано, прерванное Первой мировой войной развитие психоаналитических идей в России получило новый импульс в постреволюционные годы, в результате чего стало возможным говорить о возникновении русского психоанализа, занявшего достаточно крепкие позиции в международном психоаналитическом движении. Однако с середины 1920-х годов в постреволюционной России постепенно усиливается критика, направленная против психоаналитического учения Фрейда.

В начале 1930-х годов была развязана широкая и мощная кампания по критике и ниспровержению психоанализа. Возникновение этой кампании связывается не столько с научными дискуссиями, участники которых высказывали противоположные мнения о теоретической и практической значимости психоаналитического учения Фрейда, сколько с политической и идеологической борьбой, втягивающей в свою орбиту как политиков-профессионалов, так и далеких от большой политики ученых.

Сосредоточивая власть в своих руках и безжалостно расправляясь со своими ближайшими соратниками, объявленными врагами народа, Сталин способствовал созданию такой политической атмосферы, в которой массовое сознание становилось легко управляемым и направляемым в любое русло в зависимости от идеологически окрашенных целей, определяемых в узком кругу тех, кто вершил судьбы людей в постреволюционной России. Во всяком случае к началу 1930-х годов политический диктат оказался столь всеохватывающим и действенным, что стоило Сталину опубликовать письмо с призывом к революционной бдительности и непримиримой борьбе с инакомыслием в науке, как тут же нашлись добровольные исполнители его воли, активно вступившие на путь обличения и разоблачения ученых, пытавшихся осмыслить достижения мировой науки.

В первых рядах активистов, вдохновленных идейной борьбой, оказалась часть молодых партийцев, приобщавшаяся к научным знаниям в стенах различных институтов, университетов и академий. Именно они стали задавать тон в развернувшейся в науке кампании по очищению марксизма от скверны инакомыслия, в рамках которой психоанализ подвергся сперва идеологической критике, а затем и политическим гонениям.

В научных учреждениях и учебных институтах стали создаваться специальные комиссии, подвергшие переоценке теоретическую и практическую деятельность ученых. Так, в декабре 1930 – марте 1931 г. проходил смотр кафедр в Академии коммунистического воспитания, в результате которого были вскрыты «идеологические ошибки» многих ученых, проявивших «недостаточную бдительность» по отношению к различным зарубежным теориям. «Смотровые бригады», в состав которых входили идеологически выдержанные аспиранты и партийные работники, тщательно выискивали всевозможные промахи и упущения, допущенные в деятельности кафедр психологии (Л. Выготский, А. Лурия), дошкольной педологии (С. Моложавый), школьной педологии (П. Блонский), подростковой педологии (А. Залкинд). Многих преподавателей этих кафедр и ученых обвинили в механицизме, идеализме, неоправданном увлечении бихевиоризмом, рефлексологией, реактологией и фрейдизмом, внеклассовом подходе к изучению детей.

По поводу работы кафедры психологии, особенно научно-исследовательской деятельности Л. Выготского и А. Лурии, говорили о том, что данная кафедра сделала чрезвычайно мало по линии борьбы с бихевиоризмом, а также «с теорией Фрейда и Адлера». Заведующему кафедрой подростковой педологии А. Залкинду поставили в вину то, что, ранее скатываясь на позиции психоанализа и позднее став одним из руководителей «фронта борьбы» за марксистско-ленинскую методологию в педологии, он обнаружил «недостаточный отказ от фрейдизма» (Муковнин, 1931, с. 81, 83).

Смотр кафедр в Академии коммунистического воспитания поднял волну критики, обрушившейся на многих ученых, которых призывали к исправлению допущенных ими идеологических ошибок. Некоторые из них признали свои ошибки. Однако далеко не все спешили отказаться от научных убеждений, что вызывало осуждение со стороны тех, кто проявлял классовую бдительность.

Не удовлетворенные покаянием отдельных ученых партийные активисты проявили бурную деятельность по дальнейшему разоблачению инакомыслия в преподавательской и научно-исследовательской деятельности. В связи с этим подчеркивалось, что группа передовых научных работников и общественность академии должны дать сокрушительный отпор оппортунистическому отношению к итогам общественного смотра.

В дальнейшем Московский комитет ВКП(б) возглавил массовое обследование культурных учреждений столицы. Было организовано несколько бригад из аспирантов и партийных работников численностью около 80 человек, которые произвели проверку в 10 районах Москвы. На научных конференциях и в печати все настойчивее стали звучать призывы к критике и самокритике, к публичному отречению ученых от их «идеологически неправильных» взглядов.

Когда-то Достоевский высказал мысль о том, что в смутное время перехода общества из одного состояния в другое всегда и везде появляются разные людишки, которые, сами не ведая того, подпадают под влияние малой кучки сильных мира сего, действующих с определенной целью и направляющих энергию этих людишек куда ей угодно.

Именно это и произошло в постреволюционной России, когда после гражданской войны и обостренной борьбы внутри страны, завершившейся победой Сталина над другими политическими лидерами, на ключевые посты стали выдвигаться люди, готовые слепо следовать за своим вождем, куда бы он их ни направлял, и беспрекословно выполнять все, к чему бы он ни призывал. Они как-то незаметно, но настойчиво все более оттесняли на задний план тех, кто некогда занимал передовые позиции в обществе, в частности, в науке.

Согласно Достоевскому, дряннейшие людишки получили вдруг перевес, стали громко критиковать все священное, тогда как прежде и рта не смели раскрыть, а первейшие люди, до тех пор так благополучно державшие верх, стали вдруг их слушаться, а сами молчать; а иные так позорнейшим образом подхихикивать.

Во многих россиян вселилась какая-то бесовщина. Одобряемые призывами Сталина и подогреваемые идеологическим ажиотажем вокруг поисков врагов народа, они стали словно невменяемыми к доводам рассудка и здравого смысла. Одни из них с недоумением взирали на идеологический шабаш, если не поддаваясь массовой истерии, то и не предпринимая каких-либо энергичных шагов по защите чести и достоинства как близких людей, так и самих себя. Другие, напротив, сами охотно включались в идеологическую борьбу, сознательно или бессознательно испытывая чувства негодования против инакомыслящих. Причем многие из них не понимали сути происходящего и воспринимали идеологический шабаш в качестве не бесовщины, а патриотизма, классовой сопричастности, вызванной к жизни революционными преобразованиями в обществе. Они и составили то подавляющее большинство, которое во имя торжества марксистско-ленинского мировоззрения с упоением и самозабвением обрушивалось на любое проявление инакомыслия. Во всех сферах жизни общества, включая науку, зашевелились, используя выражение Достоевского, «все бесы и бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века» (Достоевский, 1990, с. 611).

Эта бесовщина породила особый тип политической культуры, когда малокомпетентные, а порой просто безграмотные, но претендующие на роль непреклонных борцов за марксистско-ленинское мировоззрение партийцы считали своим долгом «вправлять мозги» специалистам в той или иной области теории и практики. В рамках этой культуры возникло уникальное явление широкомасштабной критики, постоянных разоблачений, мазохистской самокритики и того, на первый взгляд, несусветного покаяния, которое представляло собой не очищение души во имя искупления вины, а вынужденное отречение от результатов предшествующей деятельности, обусловленное натиском идеологического воздействия и возможностью оказаться в числе врагов народа и, следовательно, подвергнуть свою жизнь и судьбу близких людей реальной опасности.

В работе «Достоевский и отцеубийство» (1927) Фрейд обращал внимание на склонность некоторых людей попеременно то грешить, то каяться. Но он явно не представлял себе такую парадоксальную, комическую по форме и трагическую по содержанию ситуацию, когда многим людям приходилось раскаиваться в грехах, не совершенных ими ни в мыслях, ни в поступках. Тем не менее именно подобная ситуация имела место в постреволюционной России 1930-х и последующих годов. Она затронула практически все слои общества, включая представителей науки, в том числе и тех ученых, которые в той или иной степени обращались к осмыслению психоаналитических идей и фрейдизма в целом.

С публикацией материалов о методах воздействия на тело и душу жертв сталинских репрессий проясняется вопрос о том, как и в силу каких причин многие люди, не выдержавшие физических мучений и душевных страданий, оговаривали не только других, но и самих себя. «Тех, – писал Василий Гроссман в романе «Жизнь и судьба», – которые продолжали упорствовать в своем праве быть людьми, начинали расшатывать и разрушать, раскладывать, обламывать и расклеивать, чтобы довести их до той степени рассыпчатости, рыхлости, пластичности и слабости, когда люди не хотят уже ни справедливости, ни свободы, ни даже покоя, а хотят лишь, чтобы их избавили от ставшей ненавистной жизни» (Гроссман, 1990, с. 449). Становится понятным и то, почему они были готовы принять на себя любую вину, вплоть до подписания самим себе смертного приговора, лишь бы избавиться от инквизиторских пыток и спасти жизнь родных и близких.

Труднее понять, что толкало людей, находящихся не в тюремных камерах, а в студенческих аудиториях и профессиональных коллективах, на самокритику и самооговоры. Да, эти акты менее известны. Между тем раскаяние в несовершенных грехах, публичное отречение от своих собственных взглядов, признание за собой вины в допущенных идейных и политических ошибках стало неотъемлемой частью жизни ряда ученых, втянутых в круговерть бесовщины идеологического шабаша в постреволюционной России. Самоотречение русских ученых от психоанализа – один из немногих примеров действия политического режима, ориентированного на репрессии, в частности, в науке.

В условиях нарастающего идеологического пресса, связанного с подавлением инакомыслия, перед учеными, ранее апеллировавшими к психоаналитическим идеям, со всей остротой встала проблема выбора. Каждый решал ее по-своему. Однако массовая истерия разоблачения скрытых контрреволюционеров в науке, подогреваемая Сталиным и его ближайшим окружением, оказала свое воздействие на многих ученых, вынужденных пересмотреть свое отношение к психоанализу.

Одни из них публично признавались в своих ошибках, связанных с некритическим подходом к психоаналитическому учению Фрейда. Причем неважно было даже то, действительно ли они активно использовали психоаналитические идеи в своих работах или лишь упоминали о них в связи с рассмотрением тех или иных вопросов.

Так, например, в одной из своих книг 1930 года В. Торбек несколько раз упомянул имя Фрейда, совершенно не касаясь существа его учения. Однако на волне критики фрейдизма это стало достаточным для того, чтобы, предупреждая возможные обвинения в приверженности к психоаналитическому учению Фрейда, автор прибег к самокритике. Признаваясь в совершенных им ошибках, В. Торбек заявил, что ему не следовало упоминать Фрейда без того, чтобы пусть даже вкратце не указать на всю «методологическую неприемлемость его учения». Необходимо было, писал он, отчетливо заявить о том, что теория Фрейда является биологизаторской и антимарксистской, она по сути дела реакционна, «несовместима с представлением о классовой сущности процесса развития и о классовых задачах воспитания» (Торбек, 1935, с. 45).

Другие, подобно А. Залкинду, прибегли к покаянию, не только отрекаясь от психоанализа и изобличая себя во вредительстве, но и призывая других ученых к саморазоблачениям.

Если в 1920-е годы Залкинд писал и том, что фрейдизм дает ценнейшее обоснование для классового понимания и классового построения «психической», творческой деятельности человека, то в 1930-х годах он уже говорил о «политической опасности» фрейдизма, о собственном лжефрейдизме и доле вины за остатки фрейдовской популярности в стране, о своей «философской близорукости», не позволившей понять философскую чепуху фрейдизма.

«Лишь укрепление диктатуры пролетариата, – заявлял он, – вбивает – и навсегда – осиновый кол в могилу „советского фрейдизма“. Я счастлив, что действительный фрейдизм был объективно, фактически, всегда для меня трупом, но вина моя в том, что по философской своей беспечности того времени я искусственными мерами пытался заставить этот труп плясать под мою дудку, это создавало гниющему трупу видимость рекламы, делало его популярным, заражавшим воздух» (Залкинд, 1931, с. 11).

Если в опубликованной в 1930 году работе «Половое воспитание» Залкинд высказывал критические замечания в адрес фрейдизма и в то же время признавал ценность некоторых идей Фрейда, то после развернувшейся идеологической кампании он не только признавался в крупной ошибке данной работы, заключающейся в том, что он не подверг «резкой, уничтожающей критике всю фрейдистскую методологию в целом», но и говорил о содержащемся в ней отзвуке «фрейдовской сексуализации психики человека» и «политически вредной переоценке роли сексуального» (Залкинд, 1932, с. 18–19).

Третьи избрали умеренную позицию, свернув свои исследования по психоанализу и сделав уступки официальной идеологии, насаждающей и поощряющей атмосферу отречения от зарубежных идей и концепций.

К их числу относится, в частности, А. Лурия, который в середине 1920-х годов работал над книгой «Принципы психоанализа и современный материализм», опубликовал первую главу из этой рукописи (Лурия, 1923, с. 47–48), но позднее переключился на иные исследовательские задачи. При этом ему пришлось пойти на компромисс и отказаться от ранее высказанной мысли о психоанализе как монистической системе. «Эта мысль, – писал он в 1932 году, – по существу несовместимая с построением марксистской психологии, руководила целым рядом работ автора, и нужен был ряд лет, чтобы враждебная марксизму сущность этих биологизаторских тенденций психоанализа была им полностью осознана» (Лурия, 1932, с. 72).

Правда, в отличие от «кающихся грешников», Лурия не прибегал к самобичеванию, и выше приведенное суждение сделано им как бы мельком, в сноске, а не в основном тексте статьи, опубликованной в одном из номеров журнала «Психология». Однако можно представить себе убийственную (в прямом и переносном смысле слова) политическую и идеологическую обстановку того времени, когда Лурия, являвшийся активным членом Русского психоаналитического общества, лично переписывавшийся с Фрейдом и высоко оценивший его вклад в развитие психологии, был вынужден прибегать к подобного рода высказываниям во имя дальнейшего продолжения научно-исследовательской деятельности.

Размышляя над загадочностью человеческого мышления и поведения, Фрейд как-то заметил: «В один прекрасный день те же самые люди о тех же самых вещах начинают думать совсем иначе, чем прежде; почему они раньше так не думали, остается темной тайной» (Фрейд, 1930, с. 296).

Но в случае отречения ряда русских ученых от психоанализа речь шла не о том, что в подавлявшем своем большинстве они стали думать иначе, чем прежде, хотя это и имело место кое у кого. Речь шла скорее о самокритике и публичных раскаяниях независимо от того, что в действительности ученые думали о психоаналитическом учении Фрейда. И «темная тайна» содержалась не в самом мышлении, а в политической культуре, порождающей бесовщину обличительной критики со стороны одних и мазохистского самобичевания со стороны других.

Опубликованное в журнале «Пролетарская революция» за 1931 год письмо Сталина, призывавшее к разоблачению «троцкистской контрабанды» в науке, дало мощный толчок тем беснованиям, которые все разрушительнее сказывались на психике ученых, оказавшихся не в состоянии противостоять идеологическому нажиму. Письмо было взято на вооружение многими радикально настроенными философами, психологами и педагогами, использовавшими его в качестве неопровержимого аргумента в борьбе с теми учеными, кто еще как-то пытался отстаивать свои идеи и концепции, ссылаясь на различные соображения научного порядка.

Это нашло отражение практически во всех философских, психологических и педологических журналах того времени. Вот характерная выдержка, содержащаяся в одном из таких журналов: «Письмо т. Сталина, со всей остротой поставившее задачу поднятия на всех участках нашей работы воинствующей партийности, задачу развернутой и углубленной самокритики, задачу пересмотра нашей теоретической продукции под углом зрения выкорчевывания всяких антимарксистских, антиленинских установок, «теориек», ошибок, является знаменем всей нашей работы на теоретическом фронте» (Письмо т. Сталина, решения XVII Всесоюзной конференции и философский фронт, 1931, с. 8).

Стоит обратить внимание на то, что даже сама терминология типа «воинствующая партийность», «теоретический фронт» и т. д., являющаяся продуктом соответствующей политической культуры, способствовала созданию атмосферы постоянного поиска врагов в науке и беспощадной расправы с ними. Коль скоро ученые находятся на философском, психологическом или педологическом «фронте», на поле битвы за марксистско-ленинское мировоззрение, то ни о каком снисхождении к ним не может быть и речи, поскольку, как гласил один из популярнейших лозунгов того времени, «кто не с нами, тот против нас». Заставить их признать свои ошибки, покаяться в грехах, отказаться от инакомыслия – такова была стратегическая цель борьбы в науке, определяемая на верхних этажах партийной иерархии и реализуемая на практике идейно преданными исполнителями, выступающими в роли вершителей судеб, отыскивающих очередные жертвы в научной среде.

Жертв же воинствующей партийности в сфере науки было сколько угодно, ибо в постреволюционной России многие ученые стремились к творческой разработке новых методов исследования, воспитания и лечения человека. Не все они были готовы поступиться своими принципами, научными убеждениями, совестью. Некоторые из них продолжали настаивать на своей точке зрения, несмотря на массированное наступление на инакомыслие. Но это приводило, как правило, к трагическому исходу, ибо борьба с инакомыслием в науке часто завершалась физической расправой над теми, кто не считал нужным каяться в несовершенных грехах. Нередко стратегия выживания заставляла ученого или переходить в лагерь беспощадных критиков, одержимых манией всеобщего разоблачения, или прибегать к публичному покаянию и обещать искупить свою вину дальнейшим служением правящей партии.

В обстановке непрестанного идеологического давления, поощряющего изощренную критику, самобичевание и покаяние, многие ученые отвернулись от психоаналитического учения Фрейда. И нет ничего удивительного в том, что ряд исследователей, ранее апеллировавших к психоанализу, позднее старались в лучшем случае не вспоминать о былых увлечениях, а в худшем – отрекались от своих убеждений.

В этом отношении весьма показательна позиция философа Б. Быховского, уделявшего в свое время значительное внимание рассмотрению психоанализа. Так, в 1923 году он пришел к выводу, что в своей основе психоанализ представляет собой учение, проникнутое «материализмом… диалектикой, т. е. методологическими принципами диалектического материализма» (Быховский, 1923, с. 169).

Через два года (1925) в предисловии к опубликованной в 1926 году работе о психоанализе Б. Быховский указывал на некоторые ошибки, свойственные психоаналитическому учению, и в то же время подчеркивал, что «несовершенные искания Фрейда чреваты многими ценными мыслями и перспективами, которые следует извлечь и взрастить на плодотворной почве диалектического материализма» (Быховский, 1926б, с. 40). Год спустя он уже подвергал критике социологические взгляды Фрейда, ведущие к «идеалистическому пониманию истории» (Быховский, 1926а, с. 194). А после публикации письма Сталина решительно отказывался от своей ранее написанной книги «Очерк философии диалектического материализма» (1929) и осуждал ее последующее издание на белорусском языке (Быховский, 1931, с. 262).

Чем масштабнее была критика, самокритика и покаяние в науке, тем более абсурдным и безвыходным становилось положение тех, кто оказывался по сути дела без вины виноватым.

С одной стороны, в результате сокрушительной идеологической критики инакомыслящих последние подчас лишались не только своих должностей, но и любимого дела, как это имело место, например, с М.Я. Басовым, возглавлявшим педологическое отделение пединститута им. Герцена в Ленинграде, но после очередных разоблачений со стороны аспирантов отстраненным от преподавания, вынужденным пойти работать на завод для обретения политической закалки в пролетарской среде и умершим на 39-м году жизни.

С другой стороны, «самокритика и покаяние часто затягивали петлю на ученых, которые под идеологическим и политическим нажимом сами себя обвиняли в прегрешениях, граничащих с изменой пролетариату и дающих основания для соответствующих репрессий. Так, некоторые ученые, в частности А. Залкинд, в порыве саморазоблачений характеризовали свои собственные усилия по осмыслению психоаналитического учения Фрейда и разработке педологии как «политически вредные», нет ничего удивительного в том, что с каждым таким покаянием бдительные критики еще яростнее набрасывались на свои жертвы.

Надо полагать, вынужденные покаяния ученых отнюдь не облегчали их душу, но вызывали тягостные переживания. Вместе с тем они способствовали созданию той нездоровой атмосферы, в которой, как снежный ком, нарастала волна всеобщего безумия. Если ученый начинал раскаиваться в каких-то грехах, надеясь на то, что после самобичевания его оставят в покое, то часто результат оказывался прямо противоположным. Воинствующая партийность не только не успокаивалась, но, напротив, требовала от ученого еще большего саморазоблачения.

Так, стоило В. Торбеку признать свои ошибки в связи с некритическим упоминанием имени Фрейда на страницах опубликованной им книги, как тут же редколлегия журнала «Педология» потребовала от него дальнейших покаяний, рассмотрев его статью как первый несовершенный этап самокритики.

Предъявление требований к покаянию ученых стало как бы нормой издательской деятельности философских, психологических и педологических журналов, в которых после письма Сталина все чаще стали раздаваться призывы к критике и самокритике П. Блонского, А. Залужного, Н. Корнилова, С. Моложавого и многих других, стремящихся внести свой вклад в развитие отечественной психологии. По отношению к Л. Выготскому и А. Лурии в одном из номеров журнала «Педология» за 1931 год (№ 3, с. 13) говорилось: эти ученые «не должны ждать «наступления» и приглашаются провести переоценку своих серьезнейших ошибок в порядке инициативной самокритики на страницах нашего журнала».

1930-е годы стали своеобразным периодом самокритики в постреволюционной России, когда, стремясь опередить друг друга, многие ученые прибегали к публичному саморазоблачению. И как это ни прискорбно, но дело доходило до того, что, откликнувшись на призывы к самокритике, некоторые ученые стали обвинять не только самих себя в тех или иных ошибках, но и других, не оказавших на них благотворного влияния.

Выступая в печати с осуждением своих фрейдистских взглядов, А. Залкинд подчеркнул, что в его «философской беспечности» помогли деборинские «антифрейдисты», так как их критика Фрейда с формально-схоластических позиций не способствовала вскрытию контрреволюционности психоаналитического учения. В свою очередь, хотя и по другому поводу, А. Залужный прямо обвинил своих критиков в том, что они поверхностно отнеслись к допущенным им ошибкам. «Критические статьи на мою книгу «Учение о коллективе», – писал он, – почему-то очень мало останавливаются на анализе моих ошибок, – они просто обвиняют меня и в биологизме, в рефлексологии и т. д. Эти обвинения конечно справедливы, но они, к сожалению, не вскрывают основ этой неверной концепции и потому мало помогают, а иногда даже мешают вскрыть всю методологическую фальшь теории двух факторов» (Залужный, 1932, с. 19).

На страницах многих журналов развернулась такая резкая, переходящая в огульные обвинения политического характера критика ученых и такая безумная, приводящая к утрате собственного достоинства и чести самокритика, что мало кто мог открыто отстаивать свои взгляды, не рискуя оказаться в опале. Покаяние стало широко распространенным. Причем, раскаиваясь в своих ошибках, некоторые грешники стремились переложить вину на других ученых, обвиняя их в самых различных прегрешениях.

Так, Б. Ананьев не только признавался в некогда совершенных им ошибках – одностороннем выпячивании и мистифицировании «одной лишь субъективной стороны личности», недооценке стратегии «классовой борьбы на теоретическом фронте» и поддержке «скверных традиций буржуазной науки с ее авторитарностью и филистерской этикой», но и указывал на порочные идеи Н. Корнилова, А. Залкинда и многих других, а также критиковал «историзм» Л. Выготского и А. Лурии, ведущий, по его словам, к «идеалистической ревизии исторического материализма и его конкретизации в психологии» (Ананьев, 1931, с. 329, 330, 341).

Как было показано выше, критика и самокритика в науке того периода времени опирались на соответствующие призывы Сталина, особенно на его письмо в редакцию журнала «Пролетарская революция». Правда, иногда случались курьезы, когда некоторые ученые не успевали следить за метаморфозами этого теоретика.

В частности, В. Егоршин, сам не осознавая того, вскрыл парадоксальную ситуацию, связанную с непременным следованием указаниям Сталина. В одной из своих работ он «вслед за Сталиным», писал о «левом» уклоне в партии, но в свете новых оценок со стороны великого теоретика был вынужден признаться в своей ошибке.

В речи о «правой» опасности в партии, произнесенной 19 октября 1923 года, Сталин говорил о «левом» (троцкистском) уклоне. Но ровно через месяц в другой речи на Пленуме ВКП(б) он дал иную характеристику «левому» уклону, назвав троцкистскую группировку «антисоветской контрреволюцией».

В этой чехарде оттенков и характеристик В. Егоршин не сразу разобрался и допустил, по его словам, непростительную ошибку, назвав «левый» уклон в партии троцкистским, что стало ему совершенно очевидно после того, как ясность в этот вопрос внес «такой великий диалектик, каким является вождь нашей партии т. Сталин» (Егоршин, 1931, с. 256).

Впрочем, как показала жизнь, даже в наше время не так-то просто следовать за логикой политических и государственных деятелей, высказывающих свои соображения по поводу того, кого надо причислять к «левым», а кого – к «правым».

Следует отметить и то, что критика и самокритика в науке не только опирались на указания Сталина, но и являлись благодатной почвой, в недрах которой зарождались первые славословия в адрес вождя всех времен и народов. По-видимому, это началось в дни празднования 50-летия со дня рождения Сталина, когда в связи с этой датой в журнале «Под знаменем марксизма» была опубликована статья, в которой вождю приписывались самые разнообразные заслуги. «Сталин, – подчеркивалось в ней, – действительно является теоретиком творческого марксизма наших дней. Именно он дал нам перспективу развития нашей революции, которая и осуществляется у нас…

Именно он дал нам глубокое учение о „революции самой по себе социалистической“, что дало теоретический базис нашему строительству социализма в нашей стране, исходя из наших собственных ресурсов… Именно он дал нам новую постановку вопроса о нэпе, о классах, о темпах строительства социализма, о смычке, о политической партии» (Кривцов, 1930, с. 16).

В научной и публицистической литературе все чаще стали появляться ссылки на Сталина. Причем это делали не только обласканные вождем философы типа М. Митина, возглавившего борьбу с группой Деборина, но и психологи, далеко стоящие от политики. Отмежевываясь от рефлексологии, признавая свои ошибки и ожидая со стороны «партийной марксистско-ленинской части психологов» самой непримиримой критики, помогающей в теоретической перестройке, Б. Ананьев писал о том, что работы Сталина образуют «единственно верный критерий по отношению к истории психологической науки».

Все это происходило в 1930–1931 годы. И если славословия в адрес Сталина в науке первоначально носили эпизодический характер, то буквально через два-три года они приобрели значительные масштабы, превратившись в неудержимый поток разнообразных эпитетов. К середине 1930-х годов редакторские заметки философского, психологического и педологического журналов едва ли обходились без здравиц и приветствий в адрес Сталина. В журнале «Под знаменем марксизма» за 1935 год, в редколлегию которого входили А. Адоратский, М. Митин, Э. Кольман, П. Юдин, А. Максимов, А. Деборин и А. Тимирязев, можно было прочитать следующее: «Да здравствует любимый вождь и учитель мирового пролетариата – товарищ Сталин!»; «нас ведет наша партия во главе с ее гигантом, величайшим человеком современности, любимым, родным и мудрым Сталиным» (Новый, высший этап социалистического соревнования, 1935, с. 9).

Такова была общая ситуация в науке, порожденная политическим режимом, направленным на подавление инакомыслия и любого проявления личностной позиции, не вписывающейся в русло воинствующей партийности. Это заставляло целый ряд ученых поступаться своими взглядами, признавать вину за различные прегрешения, публично каяться перед «истинными марксистами» и воздавать хвалу «гениальности и мудрости» вождя. Развитие многих научных направлений, включая психоанализ, оказалось прерванным.

В конечном счете, политическая и идеологическая борьба в науке завершилась разгромом ряда научных направлений, в том числе изгнанием психоанализа и фрейдизма из лона отечественной теории и практики. Психоаналитическое учение Фрейда о бессознательном было объявлено реакционным, классово чуждым, враждебным марксизму и отражающим, наряду с другими западными теориями, «глубокий кризис» буржуазной науки.

Когда основатель психоанализа узнал о гонениях на его учение в постреволюционной России, он не мог понять, почему большевики считают, что психоанализ враждебен их системе. Наша наука, подчеркивал он в одном из писем, адресованных Н. Осипову и датированных 1927 годом, когда его корреспондент находился в эмиграции, «не способна стать на службу какой-либо партии» (Sigmund Freud / Nikolaj Ossipov, 2009, с. 71). Но это-то как раз и служило веским основанием для разгрома русского психоанализа в постреволюционной России, политическая культура которой не допускала ни инакомыслия, ни лояльности к системе, а требовала послушания и поощряла развитие науки, всецело подчиняющейся воле вождя.

Как бы там ни было, но в условиях тотального подавления инакомыслия попытки ученых обратиться к позитивным идеям психоанализа стали восприниматься в 1930-х годах в России как нечто крамольное, недозволенное, политически и идеологически вредное. Эта тенденция сохранялась долгие годы, в результате чего многие проблемы, касающиеся осмысления бессознательных процессов, раскрытия механизмов психологической защиты и понимания явлений массовой истерии, включая мазохистские самобичевания и покаяния в науке, оказались вне поля зрения академических исследований.

Не берусь судить о том, как Сталин лично относился к психоанализу, ибо не располагаю достоверными сведениями на этот счет. Известно лишь, что, согласно сообщению историка науки М. Г. Ярошевского, в беседе с ним А. Лурия рассказал о том, что сын Сталина Василий посещал специальный детский сад, где к детям применяли методы психоанализа. Правда, нет каких-либо документальных свидетельств, позволяющих с уверенностью утверждать, что воспоминание А. Лурии является отражением реального факта. Не исключено, что психоаналитический метод воспитания не использовался по отношению к сыну Сталина. Кроме того, поглощенный политическими интригами и не уделявший особого внимания своим детям, Сталин вряд ли имел возможность оценить результаты психоаналитического или какого-либо другого метода, используемого в процессе воспитания подрастающего поколения.

Было бы некорректно говорить, видимо, и о том, что коль скоро Троцкий выступал в защиту психоанализа и фрейдизма, то Сталин непременно занимал противоположную позицию. Не секрет, что, одержав победу над Троцким, он впоследствии брал на вооружение некоторые его идеи, выдавая их, разумеется, за свои собственные или маскируя под Ленина. Поэтому без знания необходимых подробностей трудно судить о действительном отношении Сталина к психоанализу.

Однако полагаю, дело вовсе не в том, был ли Сталин осведомлен о психоаналитическом учении Фрейда. Более важно то, что политическая культура пришедших после Октябрьской революции к власти людей способствовала созданию той системы, которая не только породила тиранию Сталина, но и долгое время после его смерти воспроизводила саму себя и духовную атмосферу, накладывающую существенный отпечаток на развитие многих научных направлений.

В системе, где доминировала антицивилизационная политическая культура, не так-то легко было выжить инакомыслию, не отвечающему канонам догматически истолкованного марксизма. Воспринятое на российской почве психоаналитическое учение Фрейда – одна из многих жертв, принесенных на алтарь очищения марксизма от скверны инакомыслия.

Развязанная Сталиным борьба с «троцкистской контрабандой» в науке, несомненно, способствовала сперва изгнанию психоаналитических идей из сознания многих ученых, а затем приобретению стойкого иммунитета против возможного их вторжения со стороны современной западной культуры. Но имелись, на мой взгляд, и другие не менее существенные основания для неприятия психоанализа в период зарождения культа и тирании Сталина. Психоанализ с его методами вторжения в глубинные пласты личности, с попытками проникновения по ту сторону сознания человека и раскрытия логики возникновения бессознательных процессов как на индивидуально-личностном уровне, так и в общественной жизни представлял потенциальную опасность для политического режима, породившего репрессивный аппарат массового подавления инакомыслия.

В самом деле, разве не опасно для «отца народов» учение, рассматривающее историю развития человечества через призму убийства детьми отца-вождя на заре становления первобытного общества? Разве можно допустить распространение идей, согласно которым в каждом человеке жив эдипов комплекс, психоаналитически трактуемый в плане извечного двойственного отношения сына к своему отцу, одновременно его любящего и ненавидящего, испытывающего перед ним страх и стремящегося занять его место в жизни?

Следует поощрять восхищение отцом и его обожествление, поддерживать животный страх перед его могуществом и властью. Но вот допускать возникновение чувств ненависти и тем более мыслей о возможном ниспровержении, убийстве отца! Это значит рубить сук, на который удалось забраться по груде трупов, перемолотых во «всероссийской мясорубке».

Политическая культура постреволюционной России способствовала формированию таких ценностей жизни, которые вытравляли из массового сознания все то, что могло бы послужить поводом для восстания детей против «отца всех времен и народов». Но как быть с бессознательными влечениями, вытесненными из сознания, однако способными, как показали психоаналитические исследования, выплеснуться наружу, найдя окольные пути для самовыражения?

И тут, как это ни парадоксально на первый взгляд, политическая культура поставила силы бессознательных влечений человека на службу идеологического воздействия на массы. Отвергая психоанализ, она, по сути дела, воспользовалась по-своему трактуемыми компенсаторными механизмами формирования человеческой психики. Под ее влиянием молодежь стала воспитываться в таком духе патриотизма и безоговорочного подчинения вождю, который не только допускал, но и поощрял выступление детей против своих родителей.

Если психоанализ исследовал факты двойственного отношения сына к отцу, рассматривал любовь и ненависть, страх и обожание в качестве естественных чувств ребенка, то политическая культура постреволюционной России умело манипулировала индивидуально-личностным и коллективным бессознательным, направляя помыслы и действия подрастающего поколения в идеологически одобренное и социально приемлемое русло. В результате соответствующего воздействия на индивидуальное и массовое сознание удалось сформировать такой тип личности, психика которого напоминала собой мягкую губку, впитывающую любые потоки идеологической стряпни, обрушивающиеся на ее поверхность.

При искусном манипулировании сознанием можно было добиваться того, чтобы сын доносил на своего отца, предавал его и при этом испытывал не угрызения совести, а, напротив, чувство собственного удовлетворения от исполненного долга, от выполнения той ответственной задачи, которая возлагалась на него от имени более сильного и мудрого вождя. Живой отец ребенка замещался образом «отца всех времен и народов», на которого распространялись чувства страха и обожания. Можно было собственными руками погубить своего отца ради еще большего возвышения образа великого вождя. И это не только разрешалось, но и одобрялось. Причем ребенок, предавший своего отца, становился героем, приносящим жертву на алтарь всеобщего поклонения отцу-божеству.

Очевидно, что в условиях политической культуры, ориентированной на сознательное подавление естественных чувств человека и создание специфической морали, оправдывающей любые действия во имя классовых интересов, психоаналитическое учение Фрейда с его акцентом на раскрытии бессознательных пластов человеческой психики и развенчании всевозможных иллюзий не могло ужиться с идеологией, использующей силы бессознательных влечений для насаждения в людях животного страха за свою собственную жизнь и поддержания слепой веры в вождя. Психоанализ, выявляющий механизм и процессы бессознательной деятельности человека с целью осознания им мотивов своего поведения, и политическая культура, направленная на созидание идеологических мифов и иллюзий, требовавших человеческих жертв, оказывались действительно несовместимыми друг с другом.

Опасность психоанализа состояла и в том, что его идеи содержали потенциальную угрозу таким святыням постреволюционной политической культуры, как коммунизм и партия.

Чего стоит одно название книги Г. Малиса «Психоанализ коммунизма»! В ней не подвергалась сомнению сама идея коммунизма как светлого будущего. Напротив, опираясь на психоаналитическое учение Фрейда, Г. Малис исходил из того, что в коммунистическом обществе будут устранены конфликты между индивидуальными стремлениями и социальными запросами и что, когда общественный строй явится «социальным претворением бессознательного мира человека», тогда человечество «освободится от бесплодной борьбы с лежащим вне сознания прошлым и совершит свой великий прыжок «из царства необходимости в царство свободы» (Малис, 1924, с. 79). Тем не менее сам факт исследования коммунизма с психоаналитических позиций вызвал негативную реакцию, со временем приведшую к изъятию работы Г. Малиса из публичных библиотек.

В других же исследованиях высказывались крамольные мысли, не только подвергшие сомнению целесообразность пролетарской революции, но и дающие повод рассматривать коммунистические идеалы как возврат к инфантильному состоянию людей. Такая тенденция отчетливо просматривалась в работе венгерского автора А. Кольнай «Психоанализ и социология» (Kolnai, 1921), в которой говорилось о регрессивном характере всякой революции, пролетарской диктатуре как диктатуре вождей против самого пролетариата, коммунизме как возврате к первобытной орде с ее всесильным отцом-вожаком или отцом-вождем, подчиняющим своей власти всех остальных ее членов, «эльдорадо» инфантильной фантазии коммунистов и массовых психозах, порожденных отстаиванием классовых интересов.

Правда, подобное использование психоаналитических идей в социологии вызвало резкую критику со стороны ряда ученых, негативно относящихся к фрейдизму вообще. В частности, в опубликованной в журнале «Воинствующий материализм» (1925, № 4) статье «Фрейдизм и социология» А. Деборин охарактеризовал взгляды А. Кольнай как реакционные, а выдвинутую З. Фрейдом психоаналитическую концепцию убийства отца в первобытной орде как ложную и неприемлемую для объяснения истории развития человечества. «Вождь партии или определенного идейного направления, – писал он, – ничего общего не имеет ни с первобытным отцом, ни с господином, ибо его „власть“ покоится не на насилии, а на убеждении и на общности взглядов, выразителем и представителем которых он является» (См.: Деборин, 1925, с. 34).

Однако реалии жизни постреволюционной России 1920-х годов и последующих лет ставили перед критически мыслящими учеными такие вопросы, которые заставляли их по-иному осмысливать противоречия, связанные с формированием специфической политической культуры и с борьбой за власть в партийном аппарате. В свою очередь, перенесенная на почву науки политическая и идеологическая борьба сказалась на дальнейшем развитии психоанализа в постреволюционной России. И если первоначально в планах издательства психологической и психоаналитической библиотеки под редакцией И.Д. Ермакова предполагалась публикация переведенной на русский язык книги А. Кольнай «Психоанализ и социология», то в дальнейшем с усилением идеологических нападок на фрейдизм реализация этого плана оказалась невозможной. Не были опубликованы и другие ранее готовившиеся к печати издания, включая сборник работ детского дома «Международная солидарность» лаборатории Государственного психоаналитического института.

Некоторые ученые предприняли попытку рассмотрения бессознательных комплексов, оказывающих воздействие на формирование политических принципов и классового самосознания.

В. Розенберг, например, размышлял о возможностях «обработки мозга индивида» посредством идейного убеждения и внушения. Он полагал, что в том случае, когда человека исключают из партии в результате очередной «чистки», часто вся его пролетарская идеология «затормаживается, угасает, отрывается быстро, как хвост у ящерицы, – область сознательного захватывают загнанные в подсознание, вредные комплексы» (Розенберг, 1926, с. 84).

Г. Малис, считавший, что практические достижения психоанализа должны быть использованы научной психологией, а работы психоаналитиков, несмотря на их ограничения, вносят несомненный вклад в понимание человеческой психики, рассматривал отношения между вытесненными бессознательными влечениями людей и сознательными претензиями различных индивидов на определенное место в системе общественных структур. При этом он анализировал возможные пути и средства социализации личности, включая поиск ею призрачных, иллюзорных форм самоутверждения, одной из которых является насилие над человеком, превращение его в раба, повинующегося воле своего господина (Малис, 1929).

М. Рейснер обратился к проблемам социальной психологии, считая, что психоаналитическое учение Фрейда выдвинуло много новых положений, мимо которых не может пройти исследователь, занимающийся изучением массового сознания и поведения людей в обществе. Он сосредоточил свое внимание на феномене внушения при помощи идейных лозунгов и пришел к заключению, что внушение, являющееся основой власти, играет значительную роль в массовом бессознательном приспособлении к социальной и политической реальности. Во время революционных переворотов оно вызывает к жизни различные явления. «С одной стороны, – замечал М. Рейснер, – в известных общественных кругах революционное внушение дает своего рода освобождение первобытных дикарских инстинктов и варварства, лежащих в глубине подсознания, но, с другой стороны, поскольку оно отвечает новому опыту, накопленному в том же подсознании, оно дает возможность инстинктивному и творческому нахождению новых идей, которые затем и ложатся в основу новых жизненных форм». Рассматривая эти вопросы, он выступал за то, чтобы каждый член общества «не был голосующим животным политического стада», а являлся сознательным и активным участником политической жизни. Одновременно М. Рейснер предупреждал против того, чтобы интеллигенция в партии и в Советах «не превратилась в самодовлеющую и замкнутую касту бюрократии, яд которой слишком часто дает себя чувствовать в наших учреждениях» (Рейснер, 1925, с. 81, 134).

В. Внуков обратился к исследованию психопатологии социального быта, показав с психоаналитических позиций, как происходит срастание этических оценок с сексуальными переживаниями, каким образом осуществляется сложное взаимодействие между внутренним миром и реальным бытием людей. Он обратился к осмыслению Октябрьской революции, пытаясь выявить ее влияние на интимные стороны эмоциональной жизни революционеров и участников гражданской войны. Рассматривая конкретные случаи, В. Внуков пришел к выводу, что у многих больных конфликтные ситуации создаются в силу столкновения их предшествующих мещанских установок с новой ролью революционеров. По его мнению, революционер напоминает молодого человека, который «впервые приступает к коитусу и не может выполнить его», а его эмоциональный тонус и соответствующие представления, особенно ярко проявляющиеся в болезненном состоянии, нередко идут «по линии персонификации своей социальной вины в образе В. И. Ленина» (Внуков, 1924, с. 88, 90).

Осуществлялись также исследования, предусматривающие раскрытие и объяснение «патологии партийцев», когда внимание акцентировалось на тяжелых «невротических комплексах политического характера».

Так, А. Залкинд предпринял анализ негативных сторон партии, стремясь вскрыть ее «язвы и гнойники». В одной из своих работ с весьма смелым для того времени названием «О язвах Р. К. П. (Схематическая, частичная попытка социально-биологического анализа отрицательных сторон партии)» он выделил шесть групп партийцев, олицетворяющих собой, по его выражению, «дезорганизованную эмоциональность» (Залкинд, 1924, с. 121–128). И хотя А. Залкинд полагал, что партия достаточно разумна, чтобы не бояться обнаружить свои «язвы и гнойники», тем не менее его размышления об «одичании партийцев» как самой страшной «болезни партии», о партийной группе «хищников», впоследствии переросшей в клан тех, кто на протяжении многих лет совершал должностные преступления, и о нетворческих работниках, способствовавших процветанию партийной бюрократии, – все это не могло не встретить негативного отношения со стороны властвующей элиты.

Не случайно исследования подобного рода были прекращены самым решительным образом. Психоанализ был разбит в пух и прах, ибо он действительно был потенциально опасным для политической культуры, создающей систему чудовищного подавления всякого инакомыслия независимо от того, находились ли его носители у подножия или на вершине государственной пирамиды власти.

С началом организованной Сталиным широкомасштабной кампании по разоблачению скрытых врагов в науке все предшествующие призывы к разуму и научной оценке психоанализа оказались уже невозможными по идеологическим и политическим соображениям. Наиболее стойких, не признававших своих «ошибок», постигла тяжелая участь, как это случилось, в частности, с А. Варьяшом, оказавшимся в заключении.

Публичное отречение от психоанализа, покаяние в «политических грехах» отнюдь не всегда способствовали сохранению жизни, которая могла оборваться в любую минуту, как это произошло с А. Залкиндом в 1936 году, умершим от инфаркта после ознакомления с очередным постановлением ЦК ВКП(б), касающимся «педологических извращений» в системе просвещения.

Кстати сказать, последствия подавления инакомыслия в постреволюционной России оказались трагическими не только для русских исследователей, придерживающихся психоаналитических воззрений, но и для некоторых зарубежных ученых. Так, не последнюю роль в преждевременной смерти А. Адлера (1937) сыграло известие о печальной судьбе одной из его дочерей, которая, спасаясь от нацистского режима в Германии, уехала в середине 1930-х годов в Россию вместе с мужем, который был арестован в 1937 году, когда по стране прокатилась волна массовых репрессий.

В условиях жесткого политического и идеологического прессинга, сопровождавшегося репрессиями и физическим уничтожением инакомыслящих, психоанализ сошел со сцены отечественной науки. Некоторые психоаналитически ориентированные ученые и врачи сумели покинуть страну, как это сделал, в частности, М. Вульф, уехавший из России в 1927 году и поселившийся в 1933 году в Палестине, где он стал одним из основателей Израильского психоаналитического общества. Многим же пришлось отказаться от психоаналитических методов исследования и лечения в силу невозможности их реализации после официального разгрома русского психоанализа. Редкие попытки обращения некоторых психотерапевтов к использованию психоаналитического метода лечения расценивались чуть ли не как подпольная деятельность, поскольку достаточно было администрации или общественности узнать об этом, как тут же практикующий врач мог лишиться диплома, работы и оказаться в соответствующих местах заключения. Поэтому в конце 1930-х и на протяжении 1940-х годов публичные упоминания о психоанализе просто не допускались.

Во второй половине 1950-х годов о психоанализе снова заговорили, но в основном в плане непримиримой идеологической борьбы с «антинаучными и реакционными» психоаналитическими концепциями. Проведенное в октябре 1958 года в Москве по инициативе Президиума Академии медицинских наук СССР научное совещание по вопросам идеологической борьбы с современным фрейдизмом вновь продемонстрировало живучесть сталинских установок на политизацию и идеологизацию науки. И хотя в это время началось развенчание культа Сталина, тем не менее со ссылками на решения ХХ съезда партии на данном совещании в качестве исходной установки подчеркивалось, что мирное сосуществование противоположных общественных систем не должно вести к ослаблению в идеологической борьбе, следовательно, советские ученые должны развернуть более активное наступление на фрейдизм, который расценивался не иначе «как средство одурманивания масс в интересах империализма, как идейное оружие в борьбе против марксизма» (Бондаренко, Рабинович, 1959, с. 164).

Тенденции, связанные с идеологизацией и политизацией науки, давали знать о себе также в 60-е и 70-е годы. Психоанализ и фрейдизм по-прежнему воспринимались в качестве идейных врагов, противостоящих марксизму. И хотя постепенно инакомыслие проникало во многие сферы научного знания, тем не менее психоаналитические идеи не являлись достоянием широких кругов ученых и тем более советской общественности.

В 1978 году в Тбилиси состоялся Международный симпозиум по проблемам неосознаваемой психической деятельности, в работе которого впервые, пожалуй, в истории развития психоаналитических идей в Советском Союзе приняло участие большое количество зарубежных психоаналитиков. Представилась реальная возможность общения с ведущими психоаналитиками. В печати появились материалы, отражающие интерес некоторых отечественных ученых к психоаналитическому учению Фрейда. Однако вплоть до середины – конца 1980-х годов оценки психоанализа со стороны ряда философов, психологов и медиков носили на себе печать идеологического противостояния фрейдизму.

В последние годы в результате процессов демократизации, способствующих духовному обновлению общества и ослаблению идеологического пресса, дающих возможность для появления плюрализма мнений в политике и науке, происходит радикальное переосмысление истории развития постреволюционной России. Меняется отношение и к психоанализу. Вновь, как это было в 1920-е годы, издаются и переиздаются работы Фрейда. На страницах научных изданий и периодической печати звучат трезвые оценки психоаналитических идей и концепций. Начиная с 1989 года, когда отмечалось 50-летие со дня смерти основателя психоанализа, стали проводиться научные заседания, круглые столы и конференции, посвященные осмыслению идейного наследия Фрейда.

Есть основания полагать, что пробудившийся ныне интерес отечественных ученых к психоаналитическим идеям Фрейда и современному психоанализу не будет больше окрашиваться в уродливые политические и идеологические тона, как это имело место в конце 1920 —начале 1930-х годов. Хочется думать, что суровые и болезненные уроки прошлого, связанные с репрессиями в науке и подавлением инакомыслия в обществе, не пройдут бесследно ни для современников, ни для того подрастающего поколения, которое в недалеком будущем робко или уверенной поступью войдет в храм научного знания. И те и другие могут почерпнуть много ценного и полезного из истории развития психоанализа в нашей стране, ибо обращение к историческому материалу не только способствует пониманию всех сложностей и противоречий предшествующего развития, но и заставляет задуматься над бессознательными процессами, драматически развертывающимися в настоящее время как на индивидуально-личностном уровне, так и в сфере формирования массового умонастроения, миропонимания и практического действия.

Литература

Ананьев Б.Г. О некоторых вопросах марксистско-ленинской реконструкции психологии // Психология. 1931. № 3–4.

Бондаренко П.П., Рабинович М.Х. Научное совещание по вопросам идеологической борьбы с современным фрейдизмом // Вопросы философии. 1959. № 2.

Быховский Б. О методологических основаниях психоаналитического учения Фрейда // Под знаменем марксизма. 1923. № 11–12.

Быховский Б. Генеономические воззрения Фрейда // Под знаменем марксизма. 1926а. № 9–10.

Быховский Б. Метапсихология Фрейда. Минск, 1926б.

Быховский Б. Письмо в редакцию // Под знаменем марксизма. 1931. № 9–10.

Внуков В. А. Миф и действительность. Опыт психопатологии социального быта. М., 1924.

Деборин А. Фрейдизм и социология // Воинствующий материалист. М., 1925. Кн. 4.

Егоршин В. Пересмотр в порядке самокритики // Под знаменем марксизма. 1931. № 11–12.

Залкинд А. Очерки культуры революционного времени. М., 1924.

Залкинд А.Б. Дифференцировка на педологическом фронте // Педология. 1931. № 3.

Залкинд А.Б. За марксистско-ленинскую методологию в воспитании. «О половом воспитании» // Педология. 1932. № 1–2.

Залужный А.С. Против теории двух факторов в педологии и в теории детского коллектива // Педология. 1932. № 3.

Кривцов Ст. И. В. Сталин (к 50-летию со дня рождения) // Под знаменем марксизма. 1930. № 2–3.

Лурия А.Р. Психоанализ в свете основных тенденций современной психологии. Казань, 1923.

Лурия А.Р. Психоанализ как система монистической психологии // Психология и марксизм / Под ред. К. Н. Корнилова. Л., 1925.

Лурия А.Р. Кризис буржуазной психологии // Психология. 1932. № 1–2.

Малис Г. Психоанализ коммунизма. М., 1924.

Малис Г. Пути психологии. Л., 1929.

Муковнин А. К итогам смотра кафедр педологии и психологии в Академии комвоспитания им. Крупской // Педология. 1931. № 4.

Новый, высший этап социалистического соревнования // Под знаменем марксизма. 1935. № 6.

Письмо тов. Сталина, решения XVII Всесоюзной конференции и философский фронт // Под знаменем марксизма. 1931. № 9–10.

Реснер М.А. Проблемы социальной психологии. Ростов-на-Дону, 1925.

Розенберг В. Л. Рефлексология и педагогика. Ростов-на-Дону, 1926.

Торбек В. М. О моих ошибках в книге «Педология в дошкольном возрасте» // Педология. 1935. № 1–2.

Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1989.

Kolnai A. Psychoanalysis and Sociology. London, 1921.

Sigmund Freud / Nikolaj J. Ossipov. Briefwechsel 1921–1929. Frankfurt am M., 2009.

Заключение

Размышления над судьбами России – это не только видение будущего, но и осмысление ее прошлого. Память о прошлом необходима не сама по себе, а как напоминание об уроках истории. Она необходима в силу того, что будущее проистекает из настоящего, нанизанного на прошлое, и, следовательно, сознательно или бессознательно вбирает в себя предшествующие ценности жизни, знание которых является важной предпосылкой для выработки стратегии практического действия.

К сожалению, мы мало что знаем об истории России, рассмотренной с точки зрения логики развертывания в ее недрах бессознательных процессов. Часто будущее России видится, исходя из сознательных установок на желаемый идеал, вопреки глубинным течениям, обусловленным бессознательными процессами, скрытыми под толщей идеологических напластований. Отсюда нередки расхождения между ожиданиями и реалиями жизни. Поэтому так важно учитывать и сознательные, и бессознательные сдвиги, происходящие не столько на поверхности истории, сколько в ее глубинах.

Что мы знаем о действии бессознательных сил, таящихся в преисподней человеческой психики? Обращаем ли внимание на социальное, коллективное бессознательное, обусловливающие многие социоэкономические процессы и вызывающие к жизни политические движения? Почему рациональные действия различных людей или групп неожиданно оборачиваются установлением иррациональных отношений между ними? Почему рациональные действия отдельных политических лидеров приводят к таким социально-экономическим, культурным и психологическим последствиям, которые вызывают взрыв иррациональных чувств ненависти одного народа к другому, безотчетной подозрительности, усиливающегося недоверия и бессознательного страха?

Думается, что до тех пор, пока мы будем ориентироваться исключительно на рациональное поведение людей и не будем уделять должного внимания бессознательным мотивам политических действий, вряд ли возможно адекватное понимание происходящих в нашем обществе изменений и выявление продуктивных решений, способствующих устранению кризисных ситуаций.

Полагаю, что исследование политических структур и процессов может оказаться бесперспективным, если оно не будет включать в себя информацию о бессознательных мотивах политических лидеров, их сторонников и противников, рядовых членов общества, активно вовлеченных в разнообразные движения по обновлению России, пассивно наблюдающих за издержками, связанными с борьбой за власть, или растерянно мечущимися между Сциллой «свободных берегов» и Харибдой рабства, тирании, диктатуры.

Другое дело, что именно в этой сфере человеческой жизни наши знания являются весьма ограниченными, требующими серьезной и кропотливой работы по изучению специфической логики, особого языка и скрытой символики бессознательного, сопровождающих протекание социально-экономических процессов и формирование соответствующей духу времени политической культуры.

Здесь налицо сложный комплекс проблем, связанных, с одной стороны, с выявлением закономерностей возникновения и функционирования бессознательных структур в различные периоды истории России, а с другой – с учетом наших знаний об индивидуальном и коллективном бессознательном, о тонкостях и нюансах, сопряженных с проведением различий между рациональным и сознательным, иррациональным и бессознательным, о связях и отношениях между политической культурой и индивидуально-личностными установками ее носителей.

Трудно сказать, как и каким образом могут быть с успехом решены все эти проблемы. Ясно одно: психоаналитический метод исследования личности и общества может внести вклад в изучение бессознательного, скрытых мотивов принятия политических решений, выработки иррациональных стратегий, в осмысление драм, разыгрывающихся на политический сцене.

Психоанализ – не панацея для современной России, стоящей на перепутье дорог, одни из которых ведут в тупики, а другие – выводят на просторы мировой цивилизации. Но он, несомненно, может способствовать постижению прошлого, пониманию настоящего и определению будущего России, где, как показывает история ее развития, бессознательные силы и процессы всегда играли значительную роль и, надо полагать, дадут знать о себе и в дальнейшем.


1991

Часть II
Российская психоаналитическая традиция

Фрейд и психоанализ[1]

Впервые я проявил интерес к фигуре Фрейда и к выдвинутым им идеям в 1965 году, когда поступил на первый курс философского факультета Ленинградского государственного университета. В то время мне было 23 года и ранее я никогда не слышал ни о Фрейде, ни о психоанализе.

Не могу точно сказать, чем привлек меня Фрейд в то время. Возможно, тем, что его работы были труднодоступны для ознакомления. С одной стороны, они были раритетом, так как их переводы на русский язык относились к началу ХХ века, и возможность прочтения их в библиотеках была ограничена, поскольку доступ к ним могли иметь только философы и медики. С другой стороны, на ознакомление с идеями Фрейда был наложен своего рода негласный запрет, и часть его работ находилась в спецхранах, куда можно было попасть только по особому разрешению.

Как известно, запретный плод сладок. Возможно, именно поэтому работы Фрейда и привлекли меня в студенческие годы. Во всяком случае в то время мне удалось ознакомиться со всеми имевшимися в университетской библиотеке работами Фрейда на русском языке, а также с той зарубежной литературой по психоанализу, которую на последних курсах обучения мне удалось найти в Ленинградской публичной библиотеке и библиотеке Академии общественных наук.

Сегодня я могу более отчетливо сформулировать положения, относящиеся к пониманию того, чем до сих пор привлекает меня фигура Фрейда, и почему, несмотря на все перипетии Международного психоаналитического движения, психоаналитическая парадигма мышления и профессиональной деятельности остается для меня приемлемой. Остановлюсь лишь на нескольких аспектах, которые представляются мне существенными и важными.

Во-первых, Фрейд был одним из первых, кто подверг сомнению правомерность тождества сознательного и психического. Он не только пересмотрел ранее поддерживаемую большинством философов и ученых максиму Декарта «Я мыслю, следовательно, я существую», но и показал, что наряду с сознанием в психике человека содержится бессознательное. Более того, Фрейд заявил, что значительная доля психического составляет не сознание, а именно бессознательное и, следовательно, «Я не является хозяином в собственном доме».

Тем самым научному сообществу был предложен новый образ человека, который радикально отличался от предшествующего, привычного образа, согласно которому человек рассматривался в качестве исключительно сознательного существа. С введением нового образа человека в орбиту научного и обыденного мышления по самолюбию человечества, по нарциссическому Я был нанесен, по выражению Фрейда, третий, наиболее ощутимый психологический удар. Два предшествующих удара (космологический и биологический) были нанесены Коперником и Дарвином. Первый показал, что Земля не является центром Вселенной, второй – что у человека и обезьяны был общий предок.

Можно, пожалуй, сказать, что развитие мышления в ХХ столетии происходило под воздействием того образа человека, который был предложен Фрейдом. И хотя в сфере науки по-прежнему превалировали рационалистические тенденции, тем не менее влияние психоаналитических идей оказалось столь значительным, что оно нашло отражение буквально во всех областях жизнедеятельности людей, включая художественную литературу, искусство, политику, экономику, юриспруденцию и иные сферы.

Во-вторых, фигура Фрейда до сих пор привлекает меня своим неумолимым стремлением к поиску истины, разоблачением различного рода иллюзий, а также поразительной работоспособностью и тем мужеством, с которым он стойко переносил все удары судьбы, выпавшие на его долю.

В самом деле, психоанализ как часть психологии, как учение о бессознательном психическом задумывался Фрейдом в качестве того научного метода, благодаря которому можно было бы объективно изучать человека. Стремление его основателя к истине находило отражение и в рассмотрении психоанализа как терапии, предполагающей лечение психически больных людей именно истиной, а не какой-либо суггестией, различными методами воздействия на них, будь то гипноз, внушение, «промывание мозгов» или медикаментозное снятие напряжения.

Всю жизнь Фрейд боролся с различного рода иллюзиями, как своими собственными, так и иллюзиями человечества. Его бескомпромиссная борьба с этими иллюзиями навлекла на него опалу со стороны как светских, так и религиозных деятелей, а также потребовала от него неимоверных сил для того, чтобы сохранить человеческое достоинство и остаться самим собой.

Работоспособность Фрейда была столь поразительной, что можно только удивляться тому, как много сделал он в своей жизни. Многочисленные книги и статьи, огромнейшее эпистолярное наследие, нашедшее свое отражение в письмах к невесте, друзьям, коллегам по психоаналитическому движению, выдающимся деятелям науки, религии, литературы и искусства – все это не может не вызывать уважения к труду, который основатель психоанализа ежедневно осуществлял на протяжении многих лет. Если учесть, что он принимал подчас до 10–12 пациентов в день, присутствовал при рождении своих шестерых детей и участвовал в их воспитании, то можно только удивляться его неиссякаемой энергии.

Учитывая то обстоятельство, что начиная с 1923 года на протяжении шестнадцати последних лет жизни Фрейд испытывал неимоверные страдания от ракового заболевания и, несмотря на это, написал и опубликовал свои наиболее значимые книги по религии, культурологии, психоанализу, невозможно не восхищаться мужеством, с которым он встречал и преодолевал эте трудности и невзгоды.

В-третьих, Фрейд попытался совместить, казалось бы, несовместимые методы познания естественных и гуманитарных наук, методы объяснения и понимания, используемые по отношению к человеку как объекту научного исследования и лечения. Другое дело, что в рамках психоанализа ему не удалось преодолеть противоречие между научным исследованием с его акцентом на объяснении специфики мышления и поведения человека и терапией, делавшей ставку на понимание, интерпретационную деятельность аналитиком того материала, который предоставлял ему пациент в виде воспоминаний, сновидений, ошибочных действий, симптомов заболевания.

Это противоречие имеет место до сих пор и в современном психоанализе. Однако лично меня такое положение отнюдь не смущает. Более того, я полагаю, что подобное противоречие является не столько недостатком, с точки зрения сознания, сколько достоинством психоанализа, поскольку речь идет, с одной стороны, о работе бессознательного, а с другой стороны, о принципе дополнительности сознания и бессознательного, объяснения и понимания.

Мне представляется, что в фиксируемом в сознании противоречии между объяснением и пониманием содержится эвристически ценный компонент, имеющий непосредственное отношение к тому новому видению принципов познания мышления и поведения человека, которое было предложено Фрейдом на стыке личного опыта самоанализа, работы с пациентами и рефлексии по поводу того и другого.

Поясню свою мысль.

Человек имеет дело с цифрами и таблицей умножения, что позволяет ему использовать свои знания в различных сферах жизни, начиная от математики, статистики, экономики и кончая повседневными расчетами семейного бюджета.

Он имеет дело также с буквами и алфавитом, что дает ему возможность создавать различного рода тексты, читать и понимать их содержание.

Таким образом, имеется два среза символов, которые далеко не всегда совместимы между собой и тем более сопоставимы.

В обыденной жизни имеют место пересечения, когда цифровое исчисление можно облечь в слова. В сфере же науки, несмотря на постоянные попытки использовать количественные методы анализа в различных сферах гуманитарного знания, по-прежнему проблематичным оказывается совмещение двух рядов символического освоения мира.

Идеи Фрейда и психоанализ в целом привлекают меня тем, что они открывают для человека новое измерение, связанное с возможностью совмещения символического и воображаемого при конструировании реального благодаря той интерпретационной деятельности, которую обычно использует психоаналитик в психоаналитическом процессе. Именно благодаря своим интерпретациям он подводит обратившегося к нему за помощью человека к пониманию того, что могло иметь место в его жизни ранее, но что благодаря механизму вытеснения или действия иных бессознательных механизмов защиты оказалось вне поля его сознания, в результате чего он оказывается не в состоянии навести мосты между прошлым, настоящим и будущим, что приводит, как правило, к бегству в болезнь соматического, психического или психосоматического характера.

Не менее важно и то, что благодаря основанной на психоаналитическом понимании символики и раскрытию механизмов работы бессознательного психоаналитик и пациент в своей совместной деятельности могут конструировать новую реальность, способствующую выходу пациента из болезненного состояния, обусловленного непониманием того, почему и в силу каких причин он испытывает страдания.

Эвристическая ценность психоанализа как раз и состоит, на мой взгляд, в том, что в рамках психоаналитического процесса намечаются перспективы не только для воспроизведения переживаний, обусловленных прошлой реальностью, связанной с инфантильным развитием человека, но и для конструирования новой реальности, открывающей простор для реализации потенциальных возможностей, способностей, творческих дарований.

Именно это привлекает меня больше всего в психоанализе, хотя, занимаясь историей, теорией и практикой психоанализа на протяжении многих лет, я вижу, разумеется, и те недостатки, которые свойственны ему.

Однажды во время лекций в Институте психоанализа студенты спросили меня, а не разочаровался ли я в психоанализе после столь долгого пребывания в его лоне. На это я ответил, что не разочаровался, поскольку с самого начала не был им очарован, но по мере сил и возможностей всегда старался использовать то ценное, что в нем содержится.

В заключение выскажу несколько соображений, связанных с некоторыми дискуссионными проблемами, затронутыми в ходе работы данного круглого стола.

Первая проблема вызвана стремлением ряда психоаналитиков пересмотреть давнюю традицию в России, имеющую отношение к произношению имени Фрейда. Сегодня нередко можно услышать от психоаналитиков призывы писать и произносить имя основателя психоанализа так, как это звучит на немецком языке, а именно Фройд. Разумеется, если придерживаться оригинала, то калька с немецкого действительно будет Фройд.

Те, психоаналитики, которые на протяжении ряда лет проходили личный анализ и супервизии за рубежом, привыкли к произношению имени основателя психоанализа – Фройд. Но те, кто уже получил или в настоящий момент получает психоаналитическое образование в России, произносят Фрейд.

Кстати сказать, когда-то на заре становления психоанализа в России известный в то время врач Сербский произносил имя Фрейда на свой лад, а именно Фреуд. Древнерусское слово «уды» означает мужские половые органы. Учитывая то обстоятельство, что основатель психоанализа придавал большое значение сексуальной этиологии неврозов, Сербский нарочито произносил его имя как Фреуд. Но подобное произношение свидетельствовало о несколько ироническом отношении Сербского к психоаналитическим идеям, что не мешало ему допускать дискуссии среди молодых врачей, проявлявших интерес к психоаналитическому учению Фрейда о неврозах.

Мне представляется нецелесообразным отказываться от российской традиции. Не думаю, что с произношением имени основателя психоанализа как Фройд будет восстановлен истинный дух психоаналитических идей и концепций. Как это ни парадоксально, но именно в рамках международного сообщества, где имя основателя психоанализа произносится адекватно оригиналу, происходят такие перипетии, в результате которых искажается суть его наиболее важных представлений, в том числе и относящихся к пониманию психоанализа.

Речь идет, в частности, о том, что на передний план психоаналитического образования и психоаналитической деятельности в целом выдвигается терапия в ущерб исследовательской, научной составляющей психоанализа. В результате этого акцент делается в основном на клиническом психоанализе, который рассматривается в качестве первоосновы в противовес тому, что именуется сегодня прикладным психоанализом, относящимся, как правило, к иным сферам деятельности человека, не имеющим ничего общего с психоаналитической практикой, ориентированной на лечение пациентов.

Между тем именно Фрейд подчеркивал, что деление психоанализа на клинический и прикладной является некорректным, поскольку в действительности речь может идти, по его мнению, о научном и прикладном психоанализе. Под последним понимается использование психоаналитических идей и методов работы как в сфере медицины, так и в иных областях человеческой деятельности. В этом смысле клинический психоанализ является также прикладным. Другое дело, что в современном психоанализе многое толкуется совсем по-другому, чем это имело место у самого Фрейда. Впрочем, на это обстоятельство я уже обращал внимание в своей работе «Классический психоанализ: история, теория, практика» (2001), но судя по всему ставшее привычным, но не отвечающее пониманию Фрейда толкование прикладного психоанализа остается превалирующим.

Вторая проблема касается терминологических нюансов, обусловленных переводом на русский язык психоаналитических текстов. Так, во многих работах можно встретить такой термин как «сэлф» (self): сэлф-репрезентация, объекты сэлф и т. д. В связи с этим в ходе работы круглого стола было совершенно справедливо отмечено, что целесообразнее и адекватнее вместо кальки с английского сэлф использовать термин «самость».

Я разделяю эту точку зрения. Правда, хотел бы отметить, что еще в 1977 году в статье «Психоаналитическая структура личности и неофрейдистская концепция самости», опубликованной в «Вопросах философии», я не только высказал соображения в пользу разделения таких понятий, как «Я» и «Самость», но и обращал внимание на то, что самость является исконным русским термином, означающим, согласно словарю В. Даля, одноподлинность, одноличность.

Попутно отмечу, что на заре возрождения психоанализа в России меня попросили однажды дать рецензию на русский перевод с английского работы Х. Кохута, которую в то время пытались опубликовать в нашей стране. Переводчик и научный редактор сочли возможным использовать вместо английского self термин Я, в результате чего речь шла о психологии Я, а название работы Х. Кохута звучало как «Анализ Я». В рецензии на данный перевод я предложил переводить английский термин self по-русски как самость.

Не знаю, какова была реакция переводчика и научного редактора в то время на данное предложение, поскольку прошло несколько лет, прежде чем работа Х. Кохута была опубликована на русском языке. Однако в опубликованном варианте название данной работы стало «Анализ самости». Другое дело, что во многих психоаналитических текстах, переведенных с английского языка на русский, нередко по-прежнему вместо понятия самости используется термин «сэлф». Но это уже вопрос к переводчикам и научным редакторам психоаналитической литературы, которые судя по всему не знакомы с историей вопроса.

Наконец, третья проблема, относящаяся к тому, насколько устарели идеи Фрейда на фоне более чем столетнего развития психоаналитического движения или все же в них есть нечто ценное, что может быть с успехом использовано психоаналитиками в их профессиональной исследовательской и терапевтической деятельности.

Несколько десятилетий тому назад, критикуя взгляды представителей психоаналитической психологии Я и школы объектных отношений, Ж. Лакан выдвинул лозунг «Назад к Фрейду». Он был, безусловно, в чем-то прав, поскольку новые направления в психоанализе базировались подчас на забвении или искаженном понимании основополагающих положений классического психоанализа.

Но лично мне импонирует другая позиция, которую я высказал в 2001 году в «Словаре-справочнике по психоанализу». Она заключается в том, что перспективы развития современного психоанализа лежат, на мой взгляд, не на пути возвращения к Фрейду, а в движении вперед вместе с Фрейдом. Сегодня я по-прежнему остаюсь приверженцем данного пути развития современного психоанализа.

2009

Становление и признание русского психоаналитического общества

История – это не только концептуальное воспроизведение событий прошлого и их интерпретация, но и дошедшие до наших дней документы, за скупым и казенным языком которых нередко скрываются человеческие страсти и судьбы людей.

Исходя из этих соображений, мне хотелось бы обратиться, прежде всего, к тем историческим, архивным документам, которые впервые были воспроизведены в отечественных публикациях более десяти лет тому назад и, следовательно, доступны для широкого круга читателей, включая всех тех, кто интересуется историей развития психоанализа в России и возникновением Русского психоаналитического общества.

Начну с того, что первое упоминание о Русском психоаналитическом обществе относится к 1911 году. Оно связано с телефонным звонком одесского врача Л. Дрознеса, который 2 мая позвонил в Вену и сообщил З. Фрейду о принятии Н. Вырубовым, Н. Осиповым и им решения об учреждении Русского психоаналитического общества.

К тому времени Л. Дрознес был лично знаком с основателем психоанализа, поскольку в 1910 году он приезжал к нему в Вену со своим пациентом С. Панкеевым, вошедшим в историю психоанализа под именем Вольфман. Этот русский пациент ранее лечился у различных врачей, включая знаменитого немецкого психиатра Э. Крепелина, в сопровождении Л. Дрознеса направлялся в Женеву к не менее известному стороннику рациональной психотерапии психиатру П. Дюбуа, но, оказавшись в Вене, встретился с З. Фрейдом, который произвел на него неизгладимое впечатление, С. Панкеев решил продолжать курс лечения у него.

Надо полагать, что З. Фрейд воспринял сообщение Л. Дрознеса об учреждении Русского психоаналитического общества с большим интузиазмом, поскольку в 1910 году было создано Международное психоаналитическое объединение, в которое вошли национальные психоаналитические общества Берлина, Вены, Цюриха, а в США было основано Американское психоаналитическое общество.

В тот период Россия оказалась одной из немногих стран, где был проявлен интерес к психоаналитическим идеям. З. Фрейд знал об этом, поскольку к тому времени познакомился с Н. Осиповым и М. Вульфом, способствовавшими распространению психоанализа в России. Поэтому сообщение одесского врача Л. Дрознеса об учреждении Русского психоаналитического общества было воспринято им как еще один шаг вперед на пути международного признания психоанализа.

Однако в действительности сообщенное Л. Дрознесом решение об учреждении Русского психоаналитического общества было всего лишь решением, отражавшим желание ряда психоаналитиков создать соответствующую организацию, не подкрепленным никакими юридическими документами.

Трудно сказать, почему в 1911 году Н. Вырубов, Л. Дрознес и Н. Осипов не реализовали свою идею о создании Русского психоаналитического общества. Известно лишь, что в сентябре того же года в Москве состоялся I съезд Русского союза невропатологов и психиатров, на котором председателем этого союза был избран Н. Баженов, а секретарем – Н. Вырубов. Н. Осипов был ближайшим коллегой и соратником Н. Вырубова, и, видимо, ими было принято решение о развитии психоанализа в рамках Русского союза невропатологов и психиатром. Скорее всего, именно это обстоятельство и явилось причиной того, что в 1911 году не было учреждено Русское психоаналитическое общество.

Как бы там ни было, но предварительное решение Н. Вырубова, Л. Дрознеса и Н. Осипова об учреждении Русского психоаналитического общества весной 1911 года оставалось не более чем задумкой, не претворенной в жизнь. В своем телефонном разговоре Л. Дрознес поспешил сообщить З. Фрейду об этом решении, тем самым введя в заблуждение не только основателя психоанализа, но и его ближайших коллег, включая Э. Джонса, который во втором томе официальной биографии З. Фрейда представил сообщенную ему информацию в качестве реального факта (Jones, 1953, р. 286).

В дальнейшем, когда стало очевидно, что учреждение Русского психоаналитического общества оказалось проблематичным, Л. Дрознес, судя по всему, не стал доводить до сведения З. Фрейда соответствующую информацию. В этом отношении он был по-своему дальновидным, о чем свидетельствует тот факт, что вскоре не без поддержки З. Фрейда он стал членом Венского психоаналитического общества.

Что касается учреждения Русского психоаналитического общества, то понадобилось одиннадцать лет, чтобы первоначальная задумка российских психоаналитиков претворилась в действительность.

Так, 22 сентября 1922 года за подписью профессора И. Ермакова была подготовлена докладная записка об организации Русского психоаналитического общества (РПСАО), которая адресовалась Академическому центру Главного управления научными учреждениями. В ней не только отмечались «блестящие успехи психоанализа», завоевавшего признание в ряде мировых культурных центров и способствовавшего образованию психоаналитических обществ в Вене, Берлине, Лондоне, Нью-Йорке, Будапеште, но и обосновывалась необходимость в создании соответствующего общества в Москве с целью распространения «правильных знаний» о психоанализе и недопущении распространения «ложных и сомнительных» в научном смысле теорий (Овчаренко, Лейбин, 1999).

Ознакомление с текстом данной докладной записки наводит на мысль о тех изменениях, которые произошли к началу 1920-х годов в умах тех российских психоаналитиков, которые ратовали за развитие психоанализа в России. Если в 1911 году инициаторами создания Русского психоаналитического общества были врачи-клиницисты, то в 1922 году они оказались в меньшинстве по сравнению с представителями иных специальностей. Во всяком случае среди 14 учредителей РПСАО, принявших участие в создании данного общества, только двое значились врачами (М. Вульф, Л. Белобородов). Что касается остальных, то среди них было три профессора психологии (И. Ермаков, Ю. Каннабих, П. Блонский), два профессора искусствоведения (А. Сидоров, А. Габричевский), один профессор литературы (И. Гливенко), литератор (А. Воронский), педагог (С. Шацкий), профессор математики (О. Шмидт), профессор физики (Н. Успенский), заведующий Главсоцвосом (Г. Вейсберг) и заведующий Центральным домом просвещения (В. Невский).

Ю. Каннабих был врачом-психиатром, но в докладной записке он представлен как профессор психологии. По своему образованию и первоначальной профессиональной деятельности И. Ермаков тоже был психиатром, но в качестве одного из учредителей общества предпочел выступить в качестве профессора психологии. Судя по всему, при организации РПСАО И. Ермакову важно было представить не медицинскую (терапевтическую) составляющую психоанализа, а его научную часть. Не случайно в данной докладной записке психоанализ рассматривался в качестве одного из методов воспитания человека в социальной среде. Не случайно и то, что психоанализ в ней представлялся в качестве направления, способного внести значительный вклад как в области «чистой науки», так и в прикладных знаниях, включая медицину, педагогику, психологию, социологию, а также в область художественного творчества, философских и религиозных построений.

Фактически в данной докладной записке отражалось то понимание психоанализа, которое было выражено З. Фрейдом в противовес начавшему распространяться при его жизни убеждению, что психоанализ – это главным образом метод лечения нервнобольных. В 1923 году в энциклопедической статье ему пришлось пояснять, что психоанализ является, прежде всего, процедурой исследования психических процессов, основанном на этом исследовании методом лечения невротических расстройств, а также совокупностью психологических знаний, постепенно аккумулирующихся в новую научную дисциплину (Фрейд, 2006).

Специфика образования РПСАО как раз и заключалась в том, что его дальнейшая деятельность была ориентирована на научную составляющую психоанализа, на более широкое применение психоаналитических знаний и «научно осторожное» пользование ими в различных областях жизни. Отсюда ориентация нового общества на «круг научных деятелей», на ученых, зарекомендовавших себя «солидными работниками в различных областях науки, не чуждых психоанализу». Именно поэтому основатели РПСАО усматривали свою основную обязанность в том, чтобы новое общество могло участвовать в поступательном развитии зарубежного психоанализа, в то время мало знакомого с русскими учеными, работающими в этой области.

Тенденция к развитию именно научного психоанализа была подготовлена предшествующей деятельностью тех, кто в то время работал в Государственном психоневрологическом московском институте, директором которого был профессор Б. Бернштейн. В апреле 1921 году заведующий отделом психологии данного института профессор И. Ермаков подготовил докладную записку об учреждении научного кружка по изучению «психологии художественного творчества психоаналитическим методом». Этот кружок был нацелен на «строго научное» изучение вопросов, имеющих существенное значение в областях психологии и педагогии, психоанализа и искусства (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 619).

Создание РПСАО было логическим продолжением той научной и организационной деятельности, которая ранее осуществлялась под руководством ученика В. Сербского, психиатра, профессора Государственного психоневрологического института И. Ермакова. Благодаря его усилиям в 1921 году был открыт Детский дом-лаборатория по научному изучению детского возраста (позднее переименованный в Детский дом-лабораторию «Международная солидарность»), где использовались психоаналитические идеи, а в 1922 году – Государственный психоаналитический институт.

Среди основателей РПСАО были не только психоаналитики, но и люди, занимающие высокие посты в системе государства. Профессор литературы И. Гливенко в начале 1920-х годов руководил управлением научных учреждений Главнауки. Г. Вейсберг исполнял обязанности заведующего Главного управления социального воспитания Наркомпроса, председателем которого был А. Луначарский. Профессор математики О. Шмидт заведовал Госиздатом, состоял членом коллегий Наркомпроса, Наркомфина, Наркомпрода, был уполномочен Наркомом А. Луначарским на ведение переговоров с немецкими и русскими организациями, берущими на себя содержание Детской научной лаборатории «Международная солидарность». В. Невский заведовал Центральным домом просвещения и принадлежал к группе лиц, пользовавшихся доверием партийных лидеров. С. Шацкий являлся членом Государственного совета, был активным деятелем Наркомпроса, его деятельность одобряла Н. Крупская. А. Воронский был активным участником революционного движения в России, начальником Главного управления политического просвещения Наркомпроса, редактором журнала «Красная новь», членом редколлегии Госиздата.

Таким образом, РПСАО, как и Детский-дом лаборатория «Международная солидарность» и Государственный психоаналитический институт, изначально имело поддержку в лице видных представителей государственных структур. Причем все три организации возглавлял И. Ермаков. Все это способствовало не только оперативному утверждению необходимых для функционирования данных организаций документов, но и финансированию, а также выделению жилого фонда. В частности, в ведение Государственного психоаналитического института был передан бывший особняк Рябушинского (Москва, Малая Никитская, д. 6), в котором проходили заседания РПСАО.

К докладной записке об организации РПСАО от 22 сентября 1922 года прилагался Устав общества. Однако, судя по дальнейшим стремительно развивавшимся событиям, или этот Устав не был представлен одновременно с докладной запиской, или докладная записка не была представлена своевременно на утверждение Главнаукой Акцентра Наркомпросса.

25–27 сентября 1922 года в Берлине проходил VII Конгресс Международного психоаналитического объединения. Представители РПСАО подали заявление о приеме их общества в МПО. Однако, несмотря на поддержку З. Фрейда, президент МПО Э. Джонс и другие психоаналитики воздержались от рассмотрения вопроса о приеме РПСАО в МПО. Формальной причиной отказа послужило то обстоятельство, что в МПО не был представлен вовремя Устав РПСАО. По предложению З. Фрейда руководящему органу МПО давались полномочия по принятию РПСАО после того, как будут выполнены все необходимые условия.

Два дня спустя после завершения работы VII Конгресса МПО, 29 сентября 1922 года в Главнауку Акцентра Наркомпроса был представлен Устав РПСАО, подписанный профессором И. Ермаковым (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 637–639).

Обозначенные в Уставе задачи общества состояли из двух пунктов: (1) всесторонне изучать вопросы психоанализа и содействовать своим членам в их научной деятельности, а также распространении научных сведений о психоанализе; (2) районом действия РПСАО считать Москву, Петроград и другие университетские города РСФСР. Оба пункта Устава общества включали ориентацию на научную составляющую психоанализа. Причем, согласно второму пункту, деятельность РПСАО не ограничивалась исключительно московскими психоаналитиками.

Что касается средств РПСАО, то в Уставе подчеркивалось, что таковыми являются, помимо членских взносов и случайных поступлений, ежегодные ассигнования Главного управления научных учреждений. Причем последний источник финансирования стоял на первом месте, тем самым свидетельствуя о поддержке РПСАО со стороны государства.

Для реализации первого пункта Устава общества предусматривалась организация Психоаналитического института-лаборатории, в которой будут осуществляться наблюдения и собираться соответствующие материалы. Фактически речь шла о передаче Детского дома-лаборатории по научному изучению детского возраста, первоначально с 1921 года находящегося в структуре руководимого И. Ермаковым отдела психологии при Государственном московском психоневрологическом институте (ГМПИ), в состав РПСАО. Необходимость подобной переструктуризации была вызвана тем, что 24 февраля 1922 года коллегия ГМПИ приняла резолюцию, согласно которой Институт слагал с себя ответственность за производимые в Детском доме-лаборатории работы и выводил это подразделение из состоящих при институте его вспомогательных научных учреждений (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 626).

И. Ермакову пришлось приложить неимоверные усилия для сохранения к тому времени обретшего шефство в лице Германского союза горнорабочих и переименованного в Детский дом «Международной солидарности» соответствующего подразделения в рамках ГМПИ. Потребовалось вмешательство А. Луначарского для принятия Постановления от 8 апреля 1922 года, согласно которому Детский дом «Международная солидарность» продолжал числиться за данным Институтом с правом педагогического контроля со стороны Главсоцвоса (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 629). Однако 17 мая того же года в Главнауку было направлено письмо Ученой коллегии ГМПИ с ходатайством об отделении Детского дома от института (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 631).

Все эти перипетии привели И. Ермакова к необходимости осуществления новых маневров по сохранению Детского дома «Международная солидарность», в штате которого на конец мая 1922 года насчитывалось 30 человек. Этим объясняется, видимо, то обстоятельство, что в Устав РПСАО был включен пункт об организации Психоаналитического института-лаборатории, способствующего решению задачи общества, связанной с всесторонним изучением вопросов психоанализа, хотя в действительности речь шла, как отмечалось в подписанном А. Луначарским протоколе совещания по вопросу о Детском доме «Международная солидарность», о «продолжении опыта применения системы Фрейда к наблюдению за детьми и воспитания детей с самого раннего возраста, проводимого в этом доме» (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 629).

30 сентября 1922 года, т. е. на следующий день после представления Устава РПСАО в Главнауку Акцентра Наркомпроса, данный Устав был утвержден в оперативном порядке заместителем заведующего данной организации (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 639), а 2 октября того же года РПСАО было выдано удостоверение об утверждении Устава и отсутствии препятствий к открытию данного общества (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 640). Таким образом, официальной регистрацией РПСАО следует считать 2 октября 1922 года.

Правда, в постреволюционном государстве столь быстрое утверждение какого-либо общества со стороны официальных лиц еще не гарантировало стабильности его существования. Во всяком случае последующие события показали, что триединство (РПСАО, Детский дом «Международная солидарность» и Государственный психоаналитический институт, возглавляемые одним и тем же лицом – Д. Ермаковым) не означало завершение борьбы за развитие психоанализа в России.

В этом отношении показательным является документ, датированный 14 числом (без указания месяца) 1923 года. Речь идет о письме заместителю Народного комиссара по просвещению т. Покровскому об утверждении Русского психоаналитического общества. Данное письмо было направлено из НКВД вместе с Уставом РПСАО и в нем высказывалась просьба в срочном порядке сообщить мнение т. Покровского по вопросу об утверждении данного Устава (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 641). Знакомство с этим документом наводит на мысль о том, что под угрозой дальнейшего существования могут оказаться не только Детский дом «Международной солидарности», но и Государственный институт психоанализа, а также само РПСАО.

Закулисная борьба вокруг РПСАО велась не только внутри страны, но и на международном уровне. Лишь в сентябре 1923 года президент Международного психоаналитического объединения Э. Джонс принимает решение о временном принятии РПСАО. Этому решению предшествовала подготовительная работа, осуществленная учредителями РПСАО.

В частности, между руководителями московской (И. Ермаков) и казанской (А. Лурия) групп была достигнута договоренность о вхождении членов Казанского психоаналитического общества в РПСАО, в результате чего некоторые из них переехали в Москву, а А. Лурия стал секретарем РПСАО. После этого объединения осенью 1923 года О. Шмид и его жена В. Шмидт, работавшая ответственной руководительницей Детского дома-лаборатории «Международная солидарность» и ставшая членом РПСАО, поехали с визитом к З. Фрейду и К. Абрахаму, чтобы заручиться их поддержкой.

Окончательное решение о приеме РПСАО в Международное психоаналитическое объединение состоялось на VIII Конгрессе, проходившем в апреле 1924 года в Зальцбурге.

В то же время внутри страны продолжались идейные столкновения, связанные с деятельностью Института-лаборатории «Международная солидарность», по Уставу РПСАО входящего в данное общество. Если в 1922 году в штатном расписании Института-лаборатории числилось 30 человек, то в январе 1923 года этот штат сократился до 18 человек.

С февраля по май 1923 года было осуществлено несколько проверок деятельности Института-лаборатории «Международная солидарность».

В докладной записке заместителя управляющего Инспекцией просвещения НК РКИ РСФСР в коллегию Наркомата от 20 февраля сообщалось, что на основании материалов обследования делается заключение о том, что лаборатория представляет собой научное учреждение, ведущее «серьезную, строго учитываемую работу» (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 644). Согласно отчету инспекции, проводимой в апреле того же года, в работе Института-лаборатории были обнаружены изъяны в постановке научного обследования детей и высказаны соображения против того, чтобы «считать данный Детский дом среди научных учреждений» (Эткинд, 1993, с. 246).

В конце апреля 1923 года вопрос о деятельности данного учреждения, представленного в качестве Психоаналитического института-лаборатории, рассматривался уже на Президиуме научно-педагогической секции Государственного ученого совета, который вынес постановление о расходовании непропорционально большого количества государственных средств по сравнению с полученными результатами и отсутствии оснований рассчитывать на то, что деятельность соответствующего института можно использовать для решения непосредственных задач, стоящих перед Государственным ученым советом. Одновременно по поводу данного постановления было высказано особое мнение С. Шацкого, в котором выражалось его несогласие с выдвинутыми соображениями, на основании которых ставится вопрос о закрытии Детского дома, предлагалась реорганизация некоторых сторон его работы, особенно хозяйственной, подчеркивалась необходимость разработки проблем психоанализа в педагогике и подчеркивалось наличие в России Психоаналитического общества и его базы (данного детского учреждения), где «эти вопросы могут найти свое применение» (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 645).

До конца 1923 года Президиум Наркомпроса и Совнарком организуют различные проверки и выносят соответствующие постановления о воспитательной, а также научной работе в Детского дома.

В октябре месяце коллегия Наркомпроса под председательством А. Луначарского в своем постановлении признает необходимым сохранение Детского дома, а 6 февраля 1924 года это постановление было утверждено А. Рыковым на Большом Совнаркоме. По предположению некоторых исследователей (см.: Эткинд, 1993, с. 249), позитивное решение в пользу сохранения Детского дома не обошлось без участия Л. Троцкого, оказавшего политическую поддержку психоаналитикам. При этом государственные и политические руководители не понимали, надо полагать, тех тонкостей, которые были связаны с включением Детского дома в состав Государственного психоаналитического института и РПСАО.

Однако, несмотря на столь значимую поддержку Детского дома со стороны властей, среди его сотрудников стало нарастать недовольство, вылившееся в заявление педагогического коллектива в кураторий при Психоаналитическом институте, поданное в июне 1924 года. В заявлении отмечались не только успехи, связанные с психоаналитическим подходом к детям, но и практические ошибки, связанные с отсутствием опытного педагога-руководителя. Подчеркивалось также то обстоятельство, что ни члены РПСАО, ни научные сотрудники Психоаналитического института не имеют доступа к работе Детского дома. Педагогический коллектив Детского дома признал себя психоаналитически неподготовленным и перечислил условия, при которых могла бы наладиться работа с другим коллективом. Среди этих условий указывалось на необходимость руководства Детским домом специалиста с большим общественнопедагогическим опытом и организации при Психоаналитическом институте специальной подготовки будущего персонала (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 654–657).

Поскольку данное заявление было направлено в кураторий при Государственном психоаналитическом институте, то оно могло рассматриваться в рамках данного Института членами куратория, среди которых значились И. Ермаков, О. Шмидт, А. Лурия, М. Вульф. Однако официальный куратор Детского дома и Государственного психоаналитического института О. Шмидт направил заявление в Наркомпрос, и после работы новой комиссии на очередном заседании РПСАО в начале июля 1924 года было принято решение об административном разделении Государственного психоаналитического института и Детского дома-лаборатории «Международная солидарность». В конце ноября того же года это решение обрело свою силу, когда в результате разделения бюджета института пополам, детский дом обрел свою самостоятельность.

Сегодня трудно с достоверностью утверждать, что происходило в то время в умах учредителей РПСАО, включая И. Ермакова и О. Шмидта. Достоверно известно лишь то, что 20 ноября 1924 года О. Шмидт направил письмо заместителю Наркомпроса В. Яковлевой и заведующему Главнаукой Н. Петрову. В этом письме он отметил, что состоит в Президиуме РПСАО, неоднократно защищал Детский дом от попыток закрыть его, но, «не желая продолжать с недостаточными средствами опыт, на который смотрят психоаналитики всех стран», отказывается от руководства этим домом и доводит до сведения «дорогих товарищей», что впредь не будет иметь «никакого отношения» к нему и не будет нести за его работу «ни прямо, ни косвенно никакой, также моральной ответственности» (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 659).

Лишенный покровительства со стороны О. Шмидта И. Ермаков предпринимает усилия по сохранению хотя бы Государственного психоаналитического института. Однако институт лишается своего помещения, а обращение И. Ермакова в научный отдел Главнауки Наркомпроса о предоставлении помещения для научной деятельности хотя бы на вечернее время остается не удовлетворенным. Даже отмена ранее принятого постановления о выводе института в Ленинград уже не может устранить нависшую над институтом угрозу.

Как бы там ни было, но 13 мая 1925 года на заседании президиума коллегии Наркомпроса было принято решение о ликвидации Детского дома «Международная солидарность» (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 661), а 14 августа того же года на заседании Совета народных комиссаров РСФСР – решение о ликвидации Психоаналитического института и лаборатории «Международная солидарность» (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 668–669).

В 1925 году новым президентом РПСАО был избиран М. Вульф. И. Ермаков становится одним из вице-президентов этого общества, секретарем которого по-прежнему остается А. Лурия. И хотя члены РПСАО продолжают свою деятельность в плане развития психоанализа в стране, тем не менее критика как по поводу психоаналитических идей, так и в связи с попытками соединения фрейдизма и марксизма принимает такие масштабы, что многим психоаналитикам приходится занимать оборонительную позицию и идти на компромисс.

В этом отношении показательным является письмо членов ВКП(б) в правление Русского психоаналитического общества, в котором излагались причины, побуждающие их работать в обществе, и давались разъяснения, связанные с их отношением к психоаналитическому учению З. Фрейда. В этом письме отмечалась позитивная роль психоанализа для развития основ научной психологии и такие негативные его аспекты, как непонимание З. Фрейдом «значения классовой борьбы», недооценка «социального момента», неверный подход к «социальным явлениям». В конце письма говорилось о необходимости занять членами общества марксистской позиции, предполагающей критический разбор учения З. Фрейда «в целом и по частям», подведение «материалистического фундамента» под психологические открытия основателя психоанализа, использование достижений в изучении физиологических условий психической деятельности и «метода условных рефлексов И.П. Павлова» (Овчаренко, Лейбин, 1999, с. 668–669).

В условиях все более нарастающего идеологического прессинга по отношению к психоанализу членам РПСАО становится все труднее осуществлять свою профессиональную деятельность. В апреле 1927 года А. Лурия слагает с себя полномочия секретаря общества, а в ноябре того же года М. Вульф, воспользовавшись командировкой в Берлин, эмигрирует в Германию.

После исключения Л. Троцкого из партии в 1927 году и высылки его из страны в 1929 году психоаналитическая деятельность любого ученого или врача стала приравниваться к «троцкистской контрпропаганде» (Лейбин, 1991, с. 25–43). Очевидно, что в условиях жесткого идеологического давления на российских психоаналитиков дальнейшее функционирование РПСАО оказалось бесперспективным, тем более что некоторые его члены, включая вице-президента Общества дипломата В. Коппа, были настроены протроцкистски. И действительно работа членов РПСАО продолжалась до начала 1930-х годов, после чего она сошла на нет.

27 июля 1930 года вышло постановление о ликвидации Русского психоаналитического общества.

Одни психоаналитики незаметно переключились на иные исследования и достигли мирового признания в сфере науки (А. Лурия). Другие публично отреклись от психоанализа и стали реализовать свой потенциал на поприще педоголии (А. Залкинд, скончавшийся от инфаркта после принятого в 1936 году Постановления ЦК ВКП(б) о «педологических извращениях» в системе просвещения). Третьи погибли во время сталинских чисток (И. Ермаков, арестованный в 1941 году и скончавшийся в тюрьме в июле 1942 года).

Понадобилось шесть десятилетий, чтобы психоанализ начал вновь возрождаться в России. Лишь в конце 1980 – начале 1990-х годов стали возникать психоаналитические ассоциации и общества.

3 мая 1995 года состоялось Учредительное собрание Русского психоаналитического общества, президентом которого был выбран А. Белкин. 25 мая того же года Министерство юстиции РФ выдало свидетельство о регистрации РПО, основной целью деятельности которого стали распространение и пропаганда достижений классического и современного психоанализа.

Так, 73 года спустя после первоначального возникновения РПСАО в России возродилось Русское психоаналитическое общество, которое, претерпев организационные метаморфозы, сегодня способствует развитию отечественного психоанализа и укреплению связей на международном уровне.

Литература

Лейбин В. М. Репрессированный психоанализ: Фрейд, Троцкий, Сталин // Российский психоаналитический вестник. 1991. № 1.

Овчаренко В. И., Лейбин В. М. Антология российского психоанализа. М., 1999. Т. II.

Фрейд З. Две статьи для энциклопедии // Психоаналитический вестник. 2006. № 16.

Эткинд А. Эрос невозможного. История психоанализа в России. СПб., 1993.

Jones E. The Life and the Work of Sigmund Freud. NY, 1953. V. 2.

2010

У истоков возрождения российской психоаналитической традиции

Одним из наиболее существенных пробелов – отчасти заполняемого недостоверными сведениями – является история психоанализа в России. А между тем без знания и понимания хотя бы основных источников, фактов и вех истории психоанализа в России история психоанализа не может обладать необходимой мерой полноты и достоверности.

В.И. Овчаренко, В.М. Лейбин. Антология российского психоанализа

Выход в свет первых номеров «Российского психоаналитического вестника» послужил отправной точкой для возрождения российской психоаналитической традиции.

Наряду с другими материалами, в них были опубликованы статья В. И. Овчаренко «Судьба Сабины Шпильрейн» (1992. № 2) и моя статья «Репрессивный психоанализ: Фрейд, Троцкий, Сталин» (1991. № 1). Публикация этих материалов предопределила нашу последующую личную встречу и дальнейшее сотрудничество на протяжении пятнадцати лет вплоть до преждевременной кончины Виктора Ивановича Овчаренко.

В 1994 году вышли в свет работа В. И. Овчаренко «Психоаналитический глоссарий» и подготовленная мною хрестоматия по российскому психоанализу «Зигмунд Фрейд и психоанализ в России».

С момента публикации этих материалов прошло какое-то время, и однажды В. И. Овчаренко позвонил мне с предложением о сотрудничестве в подготовке «Антологии российского психоанализа». Мы оба располагали редчайшими в то время материалами по истории российского психоанализа. Теми материалами, которые нам независимо друг от друга удалось обнаружить в спецхранах библиотек, государственных и личных архивах.

Заинтересованные в том, чтобы эти материалы стали достоянием общественности и способствовали возрождению российской психоаналитической традиции, мы быстро нашли общий язык и взялись за подготовку соответствующей «Антологии». Объединили имеющиеся в нашем распоряжении материалы, структурировали их и принялись за титанический труд, связанный с подготовкой «Антологии» к изданию.

Идея издания данной «Антологии» принадлежала исключительно В. И. Овчаренко. Он взял на себя основную трудоемкую работу как по приведению соответствующих материалов в надлежащий вид, так и по поиску возможного издательства, которое рискнуло бы опубликовать столь проблематичную в коммерческом отношении «Антологию», объем двух томов которой составил порядка 125 условных печатных листов.

В. И. Овчаренко вел предварительные переговоры с различными издательствами, мы неоднократно встречались с теми или иными издателями пока, наконец, не была достигнута договоренность с ректором Московского психолого-социального института, взявшего на себя расходы по публикации «Антологии».

Это было тяжелое время, поскольку грянул дефолт 1989 года, и, как я потом узнал, пока вагон бумаги, предназначенный для публикации «Антологии», продвигался к месту своего назначения в типографию, стоимость бумаги выросла в два раза.

Тем не менее два тома «Антологии», причем солидным для такого издания тиражом в 10 тысяч экземпляров, увидели свет в 1999 году. Это было первое издание в России, в котором столь подробно на то время была представлена история становления, запрещения и возрождения российского психоанализа.

Сегодня это издание стало раритетом. Было приятно держать в руках два объемных и тяжелых тома «Антологии». И вместе с тем черные переплеты этих томов и отливающие золотом фамилии авторов невольно вызывали ассоциации с надгробными памятниками. В. И. Овчаренко сказал мне однажды: «Теперь каждый из нас имеет по памятнику и, возможно, когда-нибудь кто-нибудь вспомнит о тех, кто стоял у истоков возрождения психоанализа в России».

Три года спустя после выхода в свет «Антологии», 11 февраля 2002 года В.И. Овчаренко прислал мне по электронной почте послание, в названии которого стояло «Будем живы!». Среди его размышлений о комплексе неполноценности в ответ на мои рассуждения на эту тему им была высказана следующая мысль:


«Увы, но встреча с Танатосом неизбежна. Быть может, мы не обладаем желаемой возможностью влияния на время встречи, но место встречи мы изменить можем. Очень хотелось бы, чтобы она произошла не на поле Избыточной скромности».


Мы не были пессимистами. Напротив, наша последующее общение сопровождалось как серьезным обсуждением тех или иных проблем, связанных с необходимостью сосредоточения дальнейших усилий на издательской деятельности, способствующей раскрытию истории российского психоанализа, так и дружеским общением, неизменно окрашенным юмором и способностью смеяться над самими собой.

Во всяком случае встречи с В. И. Овчаренко, к сожалению, в последние годы его жизни не такие частые, как того хотелось бы, и ограниченные перепиской по электронной почте, мне доставляли истинное удовольствие и давали заряд бодрости от его информированности в вопросах истории российского психоанализа и тонкого юмора.

В электронной переписке мы затрагивали такие связанные с историей психоанализа в России проблемы, которые, к сожалению, до сих пор не получили своего разрешения. В этом отношении наглядным является электронное письмо от 22 февраля 2002 года, озаглавленное В. И. Овчаренко «Лурия и мы».

Привожу его полностью:


Hello, Valeryi!

В моих бумагах указано, что Казанская психоаналитическая ассоциация была создана в 1922 г. Архив А.Р. Лурии до сих пор не разобран. Его книгу (именно книгу) я сам держал и просматривал. Она и выглядит как книга, но только исполненная в рукописном варианте.

Точное название не помню, а с бумагами моими мне очень хорошо помог разобраться Вик[2] (в результате часть моего архива напоминает Куликово поле после битвы.) Но смысл названия приблизительно таков – Об объективном подходе к психоанализу. У Радковских тогда я взял текст доклад А.Р. Лурии на заседании Казанской ассоциации, и мы его опубликовали в «Антологии» («К психоанализу костюма»). И никто этого не заметил!!!

Вы правы – эта книга действительно «бомба» в истории российского психоанализа. Но она не взорвется до тех пор, пока этот текст не наберут на компьютере. В свое время мы договорились с Радковскими, что они выполнят эту работу, а я издам книгу. Но воз…

Я и сам бы набрал ее, но состояние моего здоровья, увы, это просто исключает. (У меня уже несколько лет лежит полностью готовая собственная книга «Идеи и судьба социологического психологизма», но я не могу набрать ее на компьютере и наверное уже никогда не наберу.)

А в последнее время мы с Радковскими просто потерялись. Я же, «кляня свою судьбу», пишу серию статей для энциклопедии «Психоанализ» и мечтаю о возвращении к учебнику по философии.

Дополнительную информацию о книге Вы можете получить у самих Радковских по известному Вам телефону.

С психоаналитическим приветом!

Best regards,

V. Ovcharenko


Из этого электронного письма можно почерпнуть информацию, свидетельствующую как о поисках и находках В. И. Овчаренко новых, ранее неизвестных материалов по истории российского психоанализа, так и о его переживаниях и дальнейших планах.

Во-первых, В. И. Овчаренко сообщает о том, что в архивах А. Р. Лурии имеется важная рукопись, посвященная объективному подходу к психоанализу.

К сожалению, его состояние здоровья в то время не позволяло ему непосредственно заняться подготовкой данной рукописи к печати. И он вполне корректно и ненавязчиво дал мне понять, что я мог бы продолжить начатую им работу, чтобы тем самым психоаналитическое наследие А.Р. Лурии стало достоянием общественности. Я же, занятый в то время подготовкой к печати серии психоаналитических хрестоматий и других работ, а также обремененный клинической и преподавательской деятельностью, не смог сразу же откликнуться на неявное, но щедрое предложение В. И. Овчаренко, а затем, как это нередко бывает, отложил его, что называется, в «долгий ящик».

Только сейчас, перечитывая электронные письма В. И. Овчаренко, я понимаю всю важность того дела, которому была посвящена часть его жизни и которое, несомненно, требует своего завершения.

Полагаю, что новому поколению историков российского психоанализа следует обратить внимание на архив А. Р. Лурии и довести до конца ту работу, которую в силу ряда причин, включая состояние здоровья, не удалось претворить в жизнь В. И. Овчаренко.

Во-вторых, в письме В.И. Овчаренко звучит доля горечи от того, что впервые обнаруженный им текст доклада А. Р. Лурии «К психологии костюма» и опубликованный нами в «Антологии» оказался практически не замеченным и не востребованным со стороны российских психоаналитиков.

Между тем в данном тексте содержались такие психоаналитические идеи, согласно которым одежду диких народов можно рассматривать с точки зрения «вторичного полового признака», примеры типических женских одежд в доисторическом и историческом обществе достаточно подчеркивают «сексуальное значение женского костюма», в то время как в мужском костюме отражается мотив «стремления к самоутверждению», «стремления быть сильным, выдающимся, могучим», а импозантность одежды воина-солдата всех времен часто приобретает и «сексуальный смысл», помогая овладевать с помощью импозантности и силы внешнего вида «сексуальным объектом». Текс завершается выводом, согласно которому, являясь симптомом душевных переживаний, одежда «дает нам путь к неосознанным глубинам психической жизни и открывает новые горизонты для изучения душевной структуры путем анализа ее „симптомов“».

В-третьих, уже в 2002 году В. И. Овчаренко работал над серией статей для энциклопедии «Психоанализ», в то время как у него лежала готовая в рукописном варианте, но так и не опубликованная работа «Идеи и судьба социологического психологизма», а сам он мечтал возвратиться к написанию учебника по философии.

В связи с этим следует, видимо, отметить то обстоятельство, что вскоре после публикации двух томов «Антологии» я предложил В. И. Овчаренко продолжить нашу совместную деятельность и подготовить словарь по психоанализу, тем более что в 1994 году им был опубликован «Психоаналитический глоссарий». Мы составили рубрикат предполагаемого словаря. Однако в отличие от «Антологии», когда мы объединили имеющиеся у нас готовые материалы», для словаря по психоанализу нужно было написать новые тексты, что требовало значительного времени и неимоверных усилий. Все это предопределило наше решение о дальнейшей самостоятельной работе, в результате чего в 2001 году вышел из печати подготовленный мною «Словарь-справочник по психоанализу», а в 2010 году был опубликован труд «Психоанализ. Новейшая энциклопедия», посвященный памяти «выдающегося российского мыслителя, философа, социолога и психолога профессора Виктора Ивановича Овчаренко».

Фактически почти десять лет В. И. Овчаренко работал, как он выразился в соответствующем письме, «кляня свою судьбу», над этой «Энциклопедией». Это был колоссальнейший труд, потребовавший от него самоотверженной отдачи душевных и физических сил.

Хочу подчеркнуть, что именно В.И. Овчаренко был одним из тех, кто стоял у истоков возрождения российской психоаналитической традиции. Именно он ввел термин «российская психоаналитическая традиция» и обнаружил ранее неизвестные материалы, находящиеся в государственных и личных архивах.

Полагаю, что лучшей памятью о профессоре В. И. Овчаренко могло бы быть продолжение начатой им работы по поиску и подготовке к печати тех материалов, касающихся истории становления и развития психоанализа в России, которые до сих пор остаются малоизвестными или вообще неизвестными отечественному читателю.

Полагаю также, что состоявшийся 15 мая 2010 г. в Русском психоаналитическом обществе вечер памяти Виктора Ивановича Овчаренко (1943–2009) положит начало публикации его ранее неопубликованных трудов и писем к отечественным и зарубежным корреспондентам, в которых содержится исторический материал, связанный с возрождением российской психоаналитической традиции.

В заключении приведу акростих, посвященный В. И. Овчаренко и написанный ко дню его 60-летия 5 февраля 2003 г.:

Овчаренко —
Вихрь, нетленка,
Чарка водки, Интернет,
Аромат духов подруги,
Ритуал февральской вьюги.
Еще много, много лет.
Нет от девушек отбоя.
Как унять такого боя?
О, профессор-сердцеед!
Виктор, стало быть, победа,
Игра разума без бреда.
Кто напомнил о Шпильрейн.
Тот, кто молод, словно юнга,
Обойдет и Карла Юнга.
Радуйся и пей глинтвейн!

2010

Возвращение вытесненного

В октябре 2004 года в Москве в Доме ученых состоялся франкороссийский симпозиум «Сексуальность в современном психоанализе». На нем присутствовали мэтры, «живые легенды французского психоанализа»: А. Грин, Дж. Макдугалл, Ж. Шассге-Смиржель.

В рамках симпозиума не было возможности углубляться в историю становления психоанализа в России. Ограничившись кратким выступлением, я напомнил, что отечественные ученые еще в 1978 году имели возможность познакомиться с некоторыми идеями французских психоаналитиков, поскольку именно в то время было опубликовано три тома коллективного труда «Бессознательное: природа, функции, методы исследования», изданного в Тбилиси и приуроченного к открытию Международного симпозиума по неосознаваемой психической деятельности. В этом труде были представлены материалы ряда французских психоаналитиков, включая Д. Анзье, С. Ариети, Ж. Вербизье, Д. Видлохера, А. Грина, С. Леклера, Ж. Нассифа, Р. Руденеско и др.

Напомнив о состоявшемся в Тбилиси в 1978 году Международном симпозиуме, в работе которого приняли участие многие зарубежные психоаналитики, включая, пожалуй, самую большую по численности группу из Франции, я никак не предполагал, что это вызовет у французских участников Московского симпозиума бурную реакцию.

Оказывается, в те далекие годы французские члены Международной психоаналитической ассоциации долго обсуждали вопрос о том, стоит ли им принимать участие в работе Тбилисского симпозиума. Исходя из того, что советская психиатрия служила орудием подавления инакомыслящих и данный симпозиум воспринимался в качестве соответствующей идеологи, ими было принято решение воздержаться от поездки в Тбилиси. Но, как говорится, свято место пусто не бывает, и в работе симпозиума приняли участие другие психоаналитики, включая лаканистов.

Так, спустя 25 лет, история и современность пересеклись, а возвращение вытесненного напомнило о комплексе превосходства у одних психоаналитиков и комплексе вины у других.

Кстати, можно обратить внимание на удивительную параллель. В 1978 году организаторы Тбилисского симпозиума не смогли вынести в его название слово «бессознательное», хотя им удалось сохранить его в названии коллективного труда. В 2004 году на рекламных постерах франко-российский симпозиум назывался «Сексуальность в современном психоанализе», однако его проведение в Доме ученых проходило под названием «Влечение в современном психоанализе». В 1978 году организаторы симпозиума не получили соответствующего разрешения в ЦК КПСС, в 2004 году дирекция Дома ученых посчитала термин «сексуальность» неблагозвучным.

Что касается Тбилисского симпозиума 1978 года, то это была, на мой взгляд, важная веха в приобщении российских ученых и врачей к психоанализу.

Не берусь судить о том, как и каким образом это конкретно сказалось на отечественных ученых и врачах, принимавших участие в работе того симпозиума или имевших возможность ознакомиться с его материалами. Полагаю, что ныне здравствующие его участники смогут поделиться своими воспоминаниями, в том числе связанными с их отношением к психоанализу. Лично мне Тбилисский симпозиум дал ощутимый толчок к установлению необходимых контактов с зарубежными психоаналитиками, к дальнейшему, более углубленному освоению психоаналитической литературы, к постепенному включению в психотерапевтическую деятельность.

В 1978 году по просьбе профессора Тбилисского университета Аполлона Шерозии мне довелось редактировать его книгу «Психика. Сознание. Бессознательное. К обобщенной теории психологии» (1979). Он был на 15 лет старше меня, но наше знакомство вылилось в дальнейшее сотрудничество, способствовавшее плодотворному обмену мнениями по проблемам бессознательного и психоанализа.

А. Е. Шерозия несколько раз приезжал в Москву в связи с организацией предстоящего Международного симпозиума. Шерозия был заместителем председателя его оргкомитета и председателем его Программного комитета, и ему совместно с Ф. В. Бассиным и А.С. Прангашвили, под редакцией которых до начала симпозиума были опубликованы три тома коллективного труда, приходилось согласовывать организационные и идейные вопросы в ЦК КПСС. В свободное время мы с ним в домашней обстановке обсуждали вопросы, связанные с психоаналитическим пониманием бессознательного и психоанализа как такового, а также уточняли некоторые положения, содержащиеся в его рукописи, которую я редактировал.

Попутно замечу, что А.Е. Шерозия стал одним из первых отечественных ученых, заслуживших уважение со стороны зарубежных психоаналитиков. Он был избран членом Германской академии психоанализа. К сожалению, он слишком рано ушел из жизни.

От А. Е. Шерозии я узнал о готовящемся втором Международном симпозиуме по проблеме бессознательного. Первый Международный симпозиум состоялся в Бостоне в 1910 году, и то, что по прошествии почти 70 лет было принято решение о проведении столь масштабного международного мероприятия в Тбилиси, само по себе говорило и о заслугах грузинской психологической школы Д.Н. Узнадзе, акцентировавшей внимание на проблематике установки, и о готовности к конструктивному диалогу между представителями различных научных направлений, включая зарубежных психоаналитиков.

Я подготовил к данному симпозиуму материал по проблеме бессознательного, который был принят оргкомитетом. К тому времени я уже несколько лет работал в Институте научной информации по общественным наукам АН СССР, но продолжал общаться с сотрудниками Института философии, где ранее закончил аспирантуру и защитил кандидатскую диссертацию. Вместе с некоторыми коллегами из Института философии АН СССР я и поехал в Тбилиси.

Помню теплую осень, чарующую столицу Грузии и Дворец шахмат, в котором проходил Тбилисский симпозиум в период с 1 по 5 октября. На улочках Тбилиси приветливые жители, потрясающие безалкогольные напитки, божественное вино, вкусная еда. Праздник урожая винограда, выступления танцоров, вечерние песнопения, новые знакомства.

У меня был взят с собой старенький фотоаппарат «Смена», и как только предоставлялась такая возможность, я фотографировал достопримечательности Тбилиси и других уголков Грузии. До сих пор сохранились черно-белые фотографии с видами Тбилиси, праздника урожая винограда, дружелюбных грузин, угощающих дарами южной природы или исполняющих темпераментный танец.

Эмблемой Тбилисского симпозиума было изображение «Стрельца», взятое из древней грузинской рукописи и представлявшее собой кентавра. На эмблеме, выбранной А. Е. Шерозией, стрелец в образе полульва-получеловека целился из лука в дракона, венчавшего хвост льва и угрожавшего стрельцу. Но в натянутом луке стрельца не было стрелы. Смысл этой эмблемы состоял в том, что имеется вечное противостояние между звериным и человеческим в человеке, уходящим своими корнями в бессознательное.

Хотелось бы обратить внимание на одну любопытную, на мой взгляд, деталь.

В четырехтомном коллективном труде (четвертый том, в котором подведены итоги работы Международного симпозиума, был опубликован лишь в 1985 году) эмблема была вынесена на тыльную сторону обложки. Причем по просьбе А.Е. Шерозии художник поместил изображение «Стрельца» вовнутрь черного круга таким образом, что передняя лапа полульва-получеловека вынесена за пределы круга. Символически это можно трактовать в плане стремления человека к самопознанию, выходящему за пределы «черной дыры» и стремящемуся к раскрытию тайны бессознательного.

В работе А. Е. Шерозии «Психика. Сознание. Бессознательное» (1979) та же самая эмблема вынесена на тыльную сторону книги. Однако изображение «Стрельца» помещено в светлосиний круг, а передняя лапа полульва-получеловека находится в пределах круга. Не знаю, чем руководствовался А.Е. Шерозия в данном случае. Как знать, быть может, обсуждение проблемы бессознательного на Тбилисском симпозиуме привело его к переосмыслению предшествующих представлений о психоанализе и возможности познания бессознательного через призму теории установки. Смена черного круга на светло-синий могла означать прорыв через тьму бессознательного, а помещение изображения «Стрельца» в пределах границ данного круга – большее доверие к психоанализу в плане возможности познания бессознательного психоаналитическими средствами. Но это лишь одна из возможных интерпретаций, основанная на факте признания зарубежными психоаналитиками заслуг А.Е. Шерозии, который был посмертно удостоен золотой медали Германской академии психоанализа.

Тбилисский симпозиум вызвал значительный интерес у отечественных ученых и врачей. Многие из них, особенно молодое поколение, внимательно слушали доклады и выступления зарубежных коллег, тем более что на Международный симпозиум приехало большое количество психоаналитиков и впервые появилась реальная возможность познакомиться с ними.

Ряд зарубежных психоаналитиков в силу различного рода причин не смогли приехать в Тбилиси, но они поддерживали усилия ученых по осмыслению проблемы бессознательного. В частности, на идею проведения Тбилисского симпозиума положительно откликнулись А. Фрейд (Англия), Р. Валлерстайн (США), В. Виттковер (Канада).

В рамках симпозиума состоялся плодотворный диалог между зарубежными психоаналитиками и отечественными учеными, включая представителей грузинской психологической школы Д.Н. Узнадзе. Другое дело, что идеологические клише того времени не могли не сказаться дискуссиях, носящих подчас довольно острый характер.

Приходилось быть свидетелем того, как некоторые занимающие руководящие должности отечественные ученые и врачи предпринимали интеллектуальные усилия по противостоянию психоаналитическим взглядам, находящим отражение в ряде докладов зарубежных авторов. Подчас эти усилия вызывали неожиданное оживление в зале, как это было, в частности, во время выступления заместителя директора Института психологии, который заявил, что, вопреки утверждениям психоаналитиков о роли сексуальности в жизни человека, на его поведение оказывают влияние совсем другие факторы, а именно политические, экономические, сексуальные… Видимо, в перечне этих факторов вместо «сексуальные» должно было быть произнесено «психологические» или «культурные». Но, как бы там ни было, оратором была допущена такая оговорка по Фрейду. которая вызвала смех и аплодисменты со стороны зарубежных психоаналитиков.

Как сейчас вижу перед глазами следующую картину. На сцене наиболее авторитетные зарубежные и отечественные ученые ведут дискуссию. Некоторые из них не успевают за мыслью выступающих, поскольку приходится пользоваться наушниками, а переводы с английского, французского и немецкого языков не всегда адекватным образом доходят до сознания. И только философ М. К. Мамардашвили сидит скромно где-то поодаль без наушников, внимательно слушает выступающих и, судя по спокойному лицу, разноязычье не доставляет ему никакого беспокойства. Кстати сказать, после завершения работы Международного симпозиума он прочитал лекцию о психоанализе, которая лишь 15 лет спустя будет опубликована в журнале «Логос» (1994, № 4).

Поскольку к тому времени в сфере моих профессиональных интересов были психоаналитические идеи и концепции, то основное мое внимание было привлечено к соответствующим выступлениям зарубежных психоаналитиков, включая доклады Г. Поллака «О современном психоаналитическом подходе к проблеме бессознательного», С. Леклера «О направлении в психоанализе, созданном Ж. Лаканом» и др. Особый интерес вызвала также дискуссия, имевшая место в рамках внепрограммного круглого стола «Методы и техника психоанализа», организованного по желанию зарубежных участников симпозиума и представленная такими зарубежными психоаналитиками как С. Коэн, С. Леклер, Т. Мэйн, Ж. Насиф, Г. Полок, Э. Рудинеско и др.

В рамках симпозиума состоялась поездка по Грузии, которая была увлекательной и интересной. Организаторы поездки показывали как древние достопримечательности, так и современные на то время сооружения. Вместе с некоторыми участниками симпозиума я побывал в винном хранилище, представляющем собой 600–700-метровый тоннель в горах, где содержались лучшие сорта грузинских вин. Потом нас пригласили в дегустационный зал, построенный французскими специалистами, где началось традиционное грузинское застолье с многочисленными тостами. Нас угощали молодым вином «Киндзмараули», после принятия которого голова оставалась совершенно ясной, а вот ноги отказывались ходить. И, поскольку не было возможности встать из-за стола, а в голове бродили разные мысли, требующие своего выплескивания наружу, то мы все могли использовать то праздное время для дружеского общения, включая обмен мнениями по поводу ранее прослушанных докладов, в том числе и по психоаналитической проблематике.

По возвращении в Тбилиси я продолжил общение с зарубежными психоаналитиками, а на заключительном банкете имел возможность потанцевать с прекрасными дамами. Помню, что после знакомства с К. Клеман (автора раздела «Истоки фрейдизма в эволюции психоанализа», содержащегося в переведенной на русский язык и опубликованной в 1976 г. коллективной работе) мне удалось пригласить ее на танец, и мы лихо «сбацали» рок-н-ролл.

Во время проведения Международного симпозиума мне удалось познакомиться со многими ведущими учеными и практикующими психоаналитиками.

Незабываемым было знакомство с Романом Якобсоном, профессором Гарвардского университета и всемирно известным лингвистом, чье выступление на конгрессе было встречено бурными овациями, все участники конгресса приветствовали его стоя. В то время ему было 83 года, но он был настолько бодр, что, казалось, сорокапятиминутное выступление нисколько его не утомило.

У меня было небольшое поручение к Якобсону, и я воспользовался представившейся возможностью, чтобы познакомиться с ним. Дело в том, что отец моей жены, известный специалист в области финно-угроведения Василий Лыткин в молодые годы был лично знаком с Якобсоном и попросил меня передать ему привет. В 1920 году они были начинающими лингвистами и, как говорил мне Василий Ильич, успели вступить в полемику друг с другом. В 1921 году в составе полпредства РСФСР Якобсон выехал в Прагу и остался за рубежом, а Лыткин, пройдя обучение в Венгрии, Германии и Финляндии, продолжил свою научно-исследовательскую деятельность в СССР, в 1933 году был арестован по обвинению в контрреволюционной деятельности и реабилитирован лишь в 1956 году.

Во время общения с Якобсоном удалось затронуть не только сюжеты, связанные с прошлым, но и вопросы, относящиеся к психоанализу. Оказалось, что имевший мировое признание лингвист благосклонно относился к психоаналитическим идеям. Не случайно он был почетным участником Тбилисского симпозиума.

Чуть более десятилетия спустя я узнал от профессора Калифорнийского университета Д. Ранкур-Лафаррьера, опубликовавшего ряд работ по исследованию русской литературы с психоаналитических позиций, что именно Р. Якобсон поддержал его в соответствующих исследованиях. Когда Д. Ранкур-Лафаррьер готовил докторскую диссертацию, то назначенный ему руководитель не хотел ставить свою подпись под завершенным текстом работы, поскольку не согласился с психоаналитической трактовкой одного сюжета русской литературы. Неизвестно, каков был бы исход и самой исследовательской работы и карьеры начинающего ученого, если бы Д. Ранкур-Лафаррьер не заручился поддержкой со стороны Р. Якобсона, который поставил свою подпись под данным исследованием. После одобрения со стороны Р. Якобсона работы молодого ученого официальный руководитель и другие лица поставили свои подписи, в результате чего состоялась защита докторской диссертации Д. Ранкур-Лафаррьера.

В период работы Тбилисского симпозиума удалось принять участие в личных встречах с рядом зарубежных психоаналитиков. В частности, вместе с двумя своими коллегами я имел возможность общения с французским психоаналитиком С. Леклером, который в часовой беседе с нами изложил некоторые идеи Ж. Лакана. Я имел также частную беседу с Дж. Поллаком, К. Клеман.

Впоследствии на протяжении нескольких лет я вел переписку с некоторыми участниками данного конгресса, включая директора Чикагского института психоанализа Дж. Поллака и профессора Вермонтского университета Г. Ансбахера. Позднее, благодаря Дж. Поллаку, я имел информацию о психоаналитических публикациях, библиографическое описание которых мне присылали время от время из Чикагского института психоанализа.

После завершения работы Тбилисского симпозиума меня в Москве разыскали Г. Ансбахер и Р. Ансбахер, которые внесли значительный вклад в переводы на английский язык работ А. Адлера и их публикацию в США. Как оказалось, они познакомились с моей книгой «Психоанализ и американский неофрейдизм» (1977), в которой был раздел об индивидуальной психологии А. Адлера. Я пригласил чету Ансбахеров к себе домой, и мы имели возможность обсудить интересующие нас вопросы в непринужденной обстановке. Так началось наше деловое сотрудничество, в результате которого в американском и немецком журналах по индивидуальной психологии было опубликовано несколько моих материалов, включая исторические документы, ранее неизвестные западным исследователям. В процессе подготовки соответствующих публикаций я начал переписываться с дочерью А. Адлера Александрой Адлер, которая в то время проживала в Нью-Йорке и которая сообщила информацию о деятельности основателя индивидуальной психологии, не отраженную в исследовательской литературе.

Словом, лично для меня Тбилисский симпозиум оказался своего рода трамплином, позволившим сперва преодолеть огромное пространство, отделявшее тогда еще младшего научного сотрудника одного из научных институтов от мировой сокровищницы психоаналитического знания, а затем, спустя 12 лет, приземлиться на той ранее неизведанной, загадочной и манящей территории, которая предполагает встречу двух бессознательных – пациента и аналитика.


2006

Рефлексия, бессознательное, психоанализ

19 июня 2009 года на диссертационном Совете психологического факультета МГУ состоялась защита диссертации А. В. Россохина «Психология рефлексии измененных состояний сознания», представленной на соискание ученой степени доктора психологических наук. В качестве официального оппонента я не только внимательно прочитал текст данной диссертации и подготовил соответствующий отзыв, но и с интересом следил за той дискуссией, которая развернулась между официальными оппонентами и диссертантом.

Выступавшие до меня двое официальных оппонентов столь подробно раскрыли основные концептуальные положения обсуждаемой диссертации, что у меня создалось впечатление, что я оказался, как говорится, «третьим лишним». Поэтому у меня не было необходимости подробно говорить об актуальности темы диссертационного исследования А.В. Россохина, о его новизне, эвристичности выдвинутых гипотез, достоверности фактов, обоснованности выводов и всего того, что требуется в соответствии с Положением ВАК, предъявляемым к докторским диссертациям и что нашло отражение в моем письменном отзыве, который месяц тому назад был представлен в данный диссертационный Совет.

Отведенное мне время я использовал для рассмотрения тех дискуссионных вопросов, которые были затронуты как в отзывах на автореферат диссертации, так и в выступлениях других официальных оппонентов.

Прежде всего я не нашел ничего удивительного в том, что обсуждаемая в диссертации А.В. Россохина проблема рефлексии остается, по мнению одного из выступавших, не до конца выясненной. Если бы эта проблема оказалась предельно ясной и не вызывающей никаких вопросов, то можно было бы рассматривать данную диссертацию как своего рода неудачу. Ее ценность как раз и состоит, на мой взгляд, в том, что она порождает желание и необходимость в продолжении исследований, связанных с пониманием существа и смысла рефлексии.

В самом деле, само название диссертации «Психология рефлексии измененных состояний сознания» включает четыре взаимосвязанные проблемы: рефлексии, измененных состояний сознания, рефлексии измененных состояний сознания и, наконец, психологии рефлексии измененных состояний сознания. Каждая из них по-своему значима, трудноуловима и дискуссионна.

Если учесть, что в современных условиях статус психологии как науки подвергается, по выражению одного из участников обсуждения, сомнению, то приходится констатировать необходимость в переосмыслении целого ряда ранее признанных концептуальных положений, включая проблематику рефлексии и измененных состояний сознания. Правда, мне представляется сам факт рассмотрения психологии как не относящейся к науке весьма удивительным на фоне многочисленных научных исследований в сфере психологического знания, тем более в рамках диссертационного Совета. Но, скорее всего, это удивление связано с моей недостаточной компетентностью в тонкостях и нюансах понимания отдельных аспектов психологии как таковой.

Скажу откровенно, внимательно ознакомившись с текстом диссертации, я испытал серьезные затруднения, поскольку попытался прибегнуть к рефлексии над психологией рефлексии измененных состояний сознания, чему посвящено исследование А.В. Россохина. Аналогичные затруднения я испытал вновь и после того, как прослушал вступительное слово диссертанта, изложившего основные положения своего исследования, а также выступления двух официальных оппонентов, которые достаточно глубоко разобрали содержащиеся в нем идеи, поделились своими соображениями и дали соответствующую оценку диссертации в целом.

Тем не менее, в процессе своего выступления я высказал несколько соображений по поводу понимания (или непонимания) существа феномена рефлексии, осмыслению которого посвящена значительная часть первой главы диссертации.

Не знаю, обратил ли кто-нибудь внимание на то, как произносится само слово «рефлексия». Лично я зафиксировал то, что в своей вступительной речи диссертант говорил о рефлекси?и, делая ударение на последнем слоге. Один из оппонентов говорил о рефле?ксии, в то время как другой оппонент то о рефлекси?и, то о рефле?ксии.

В данном случае меня меньше всего волнует правильность произношения самого термина по-русски. Более существенно другое. Создается впечатление, что приходится иметь дело с чем-то, отвечающим духу одной французской пословицы, звучащей в переводе на русский язык следующим образом: «Когда двое говорят об одном и том же, они говорят не одно и то же».

Мне представляется, что если делается акцент на бессознательном, то целесообразно говорить о рефле?ксии, если имеется в виду совокупность бессознательных и сознательных процессов, то о рефлекси?и.

Быть может, для более точного понимания того, о чем идет речь, как раз и следует делать подобное различение путем постановки соответствующего ударения в слове «рефлексия». Другое дело, что при более глубинном осмыслении феномена рефлексии важно проводить различия между физиологическим и психическим содержанием бессознательных процессов, а также иметь в виду, что в рамках психоанализа, на материале которого построена обсуждаемая диссертационная работа, речь идет именно о бессознательном психическом.

Пока же можно констатировать, что среди отечественных ученых нет единообразия даже в произношении термина «рефлексия». Что уж говорить о содержательном и смысловом понимании данного феномена!

Один из выступающих высказал свое недоумение в связи с определением личностной рефлексии как «рефлексии о нерефлексивном», которое положено в основу диссертационной работы А. В. Россохина. Речь идет, на его взгляд, о некой тавтологии, не проясняющей суть феномена рефлексии.

Действительно, понятие «рефлексия о нерефлексивном» может считаться тавтологичным. Однако представляется важным само существо рассматриваемых явлений и процессов, связанных с рефлексивными состояниями сознания, имеющими различную степень выраженности рефлексии. Именно эта проблематика и анализируется в диссертации А. В. Россохина, который воспринял используемый французским философом М. Мерло-Понти термин «рефлексия о нерефлексивном» как приемлемый и исходный для осмысления психологии рефлексии.

Данное обстоятельство не означает, что я согласен с установкой А. В. Россохина, в терминологическом плане разделяющего нововведение М. Мерло-Понти. Более того, термин «рефлексия о нерефлексивном» мне представляется не совсем удачным, но не в содержательном смысле, а в формальном отношении.

В своем выступлении один из оппонентов упомянул имя другого французского философа Ж.-П. Сартра. Мне хотелось бы также обратиться к данному философу, который не только высказал соображения о необходимости развития экзистенциального психоанализа, но и подчеркнул, что это направление психоанализа еще ждет своего Фрейда. Именно Ж.-П. Сартр выдвинул положение, согласно которому рефлексию делает возможным нерефлексивное сознание. Именно он размышлял о спонтанном сознании, о дорефлексивном cogito.

Думается, что в контексте рассматриваемых А. В. Россохиным проблем, связанных с теоретическим и экспериментальным исследованием личностной рефлексии в рамках психоаналитического взаимодействия между терапевтом и анализантом, целесообразнее исходить из понятия «нерефлексивное сознание», а не апеллировать к «нерефлексированной рефлексии» или «рефлексии о нерефлексивном». Во всяком случае, как в терминологическом, так и в содержательном отношении здесь есть над чем подумать.

Точно также предметом дальнейших размышлений могут стать вопросы, касающиеся возможностей и ограничений рефлексивной деятельности сознания, обусловленных пониманием различий между нерефлексированными и нерефлексируемыми психическими содержаниями. Правда, в диссертационном исследовании эти вопросы не подлежат обсуждению и на сознательном уровне рассматривается проблематика, относящаяся исключительно к нерефлексивным психическим содержаниям. Однако на бессознательном уровне А. В. Россохину пришлось, судя по всему, иметь дело с нерефлексируемыми процессами, о чем свидетельствует, в частности, используемый в автореферате диссертации (Россохин, 2009) термин «нерефлексируемые психические содержания»

В одном из отзывов на диссертацию А. В. Россохина высказано соображение, согласно которому выделенные автором четыре рефлексивных уровня (нарративный, диалогический, наблюдающий и ценностный) не имеют общего основания, следовательно, подобное выделение не является правомерным. Мне же, напротив, представляется, что выделение и обоснование данных уровней рефлексии является эвристически приемлемым, теоретически и практически значимым. Ведь дело не столько в том, имеется ли с точки зрения сознания ученого общее основание у отмеченных выше уровней рефлексии, сколько в том, что выделение этих уровней позволяет фиксировать бессознательные процессы и состояния, а также эмпирически работать с ними, что особенно важно в плане исследования психоаналитического дискурса.

Аналогичная картина имеет место и по отношению к той дискуссии, которая связана с размышлениями автора диссертации и официальных оппонентов о понимании сути нарратива и целесообразности использования понятия «внутренний объект». Мне показалось, что в содержательном отношении речь идет об одном и том же. Другое дело, что это «одно и то же» рассматривается с разных точек зрения. Диссертант апеллирует к психоаналитическому материалу, где представления о нарративе и внутреннем объекте воспринимаются и рассматриваются с точки зрения работы бессознательного, в то время как официальные оппоненты исходят из психологии сознания.

Лично у меня распространенная в современном психоанализе теория объектных отношений вызывает ряд вопросов, связанных с нивелировкой субъекта мышления и деятельности до уровня объекта исследования и лечения. К сожалению, многие приверженцы теории объектных отношений в психоанализе настолько привыкли к использованию понятия «внутренний объект», что, не задумываясь о существе дела, не проводят различий между теоретическими конструкциями и тем, что в действительности может иметь место в психике человека.

Стоит отметить, что под воздействием критических соображений со стороны одного из официальных оппонентов по поводу использования А.В. Россохиным понятия «внутренний объект» последний был вынужден признать, что привычное для психоаналитиков данное понятие вызывает у него самого некоторые раздумья относительно того, не стоит ли вместо него использовать термин «внутренняя репрезентация».

Более существенным, на мой взгляд, является то, что в содержательном отношении в психоанализе приходится иметь дело с теми внутренними процессами, которые независимо от их терминологического обозначения являются чрезвычайно важными для психоаналитического видения механизмов работы бессознательного, но не попадают, как правило, в поле зрения многих психологов, акцентирующих свое внимание главным образом на проблематике сознания.

В частности, речь идет о различении в психике человека уровней символического, воображаемого и реального. Исследователю важно понять, на каком уровне психики сформированы те или иные представления человека, какую роль они играют в его мышлении и поведении, а также насколько они способствуют или, напротив, препятствуют его ощущению реальности и пребыванию в ней. Как подчеркивал Ж. Лакан, одна из целей психоанализа заключается в сопряжении воображаемого и символического при конструировании реального.

Меня радует то обстоятельство, что отечественные психологии с интересом обсуждают ту проблематику, которая является важной и существенной для психоанализа. Более того, сам факт защиты диссертации на соискание ученой степени доктора психологических наук, в которой предметом исследования является эмпирический материал психоаналитических сессий, свидетельствует о многом. Однако меня огорчает то, что по-прежнему психологи по возможности стараются избегать употребления термина «бессознательное».

Что касается содержательной стороны диссертационной работы А.В. Россохина, то за исключением некоторых повторов и текстовой несоразмерности отдельных разделов у меня не возникло каких-либо принципиально значимых замечаний. Данная работа является, на мой взгляд, оригинальным, самостоятельным исследованием, свидетельствующим о творческой подходе автора к осмыслению сложного комплекса научных проблем, решении им ряда важных задач, разработке нового метода изучения рефлексии в измененных состояниях сознания и проведении эмпирических испытаний, позволяющих получать конкретные результаты, способствующие дальнейшему развитию теории и практики в сфере психологии, в частности, в области психологии рефлексии измененных состояний сознания.

Хотелось бы обратить внимание лишь на одно обстоятельство, характерное для жанра диссертационных исследований в целом.

Сложилась такая практика, когда авторы диссертаций неизменно демонстрируют то, что вдвинутые им гипотезы оказываются концептуально обоснованными и практически действенными. А ведь подлинно научное исследование может и даже должно в ряде случаев приводить к обратному результату.

Думаю, что ценность любого диссертационного исследования заключается не только и даже не столько в том, насколько убедительно обоснованы и подтверждены выдвинутые в нем гипотезы, научные положения, выводы, рекомендации. Не менее ценным является и порождение той рефлексии, которая по мере освоения текста читателем вызывает у него потребность в постановке вопросов, способных стать стимулом для дальнейших исследований, в данном случае в сфере психологии рефлексии измененных состояний сознания.

Во всяком случае мое вопрошание (прежде всего к самому себе) сводится к следующему:

1. Имеет ли смысл акцентировать внимание исключительно на измененных состояниях сознания, в то время как в реальности чаще приходится иметь дело с изменяющимися состояниями психики человека? В первом случае предполагается некая статика, во втором – та динамика, которая как раз и была объектом эмпирического исследования в диссертации.

2. Если измененные состояния сознания рассматриваются, как правило, с точки зрения патологии или некоего результата, достигаемого с помощью определенных психических техник, то, быть может, есть смысл подумать над тем, а не является ли принимаемое за некий идеал «чистое», «нормальное» сознание одной из разновидностей патологии?

3. Почему в рамках академической психологии (отечественной и зарубежной) чаще всего предпочитают говорить об измененных состояниях сознания, неосознаваемой психической деятельности и значительно реже о бессознательных психических процессах и тем паче о бессознательных пластах сознания? Связано ли это с терминологическими трудностями или интенциональностью сознания, предопределяющей исследовательский интерес ученого на объективное изучение субъективной реальности исключительно с позиций самого сознания? Обусловлено ли это нарциссическим ядром сознания ученого или латентным сопротивлением против признания того, что само сознание является, как это не парадоксально, в немалой степени бессознательным?

4. Является ли различение понятий «Я» и «Эго» (в диссертации используются такие понятия как «наблюдающее Я», «рефлексивное Я», «Ego (Я)», «Эго») терминологическим нюансом, связанным с трудностями адекватного перевода на русский язык зарубежных текстов, или за этим стоят содержательные, имеющий глубокий смысл составляющие, осмысление которых предполагает знакомство с психоаналитическими идеями и концепциями?

5. Почему многие отечественные и зарубежные психологи в лучшем случае с настороженностью, а в худшем случае с предвзятой критичностью относятся к психоанализу (констатируя данный факт, автор диссертационного исследования пишет о том, что «в настоящий момент принято считать, что психоанализ не является наукой, так как не соответствует критериям научности»)? Не свидетельствуют ли нашедшие отражение в диссертационном исследовании результаты эмпирических исследований А. В. Россохина о том, что психоанализ является не только и не столько психотерапией, сколько наукой, основанной на рефлексии и включающей функции научного объяснения и понимания? Если психология является, по крайней мере, для многих психологов, наукой, то почему, вопреки утверждению З. Фрейда о том, что психоанализ – это часть психологии как науки, те же самые психологи не признают за последним его научный статус? Может быть, потому, что соответствующую часть психологии он называл психологией бессознательного?

6. Предполагает ли исследовательская и практическая деятельность психолога такой конечный результат, когда в процессе соответствующей работы у человека будет уменьшена доля неосознанных составляющих его психики и увеличена ее сознательная составляющая, что обеспечит зрелость и стабильность его Я как центра личности, хотя, возможно, это является иллюзией самого ученого, порожденной тем, что он принимает за сознание? Или речь может идти об активизации заложенных природой способностей к самоорганизации, в результате чего смыслообразующим и смыслозначимым для индивида станет не его Я, отождествляемое с «нормальным» сознанием, а Самость, не только включающая в себя бессознательные и сознательные компоненты психики, но и регулирующая их функциональную деятельность, связанную с мышлением и поведением человека?


Полагаю, что размышления над этими вопросами могут оказаться отправной точкой для последующего углубленного анализа комплекса проблем, так или иначе связанных с перспективами развития психологии. В этом, как мне думается, состоит одно из несомненных достоинств диссертационного исследования А.В. Россохина, вызывающего желание к продолжению рефлексии о природе рефлексии и измененных и изменяющихся состояниях психики человека.

Литература

Россохин А. В. Психология рефлексии измененных состояний сознания: Автореф. дис. … докт. психол. наук. М., 2009.


2009

Часть III
Проблема сексуальности и нарциссизма в психоанализе

Сексуальность и любовь в психоаналитическом дискурсе

Проблема соотношения любви и сексуальности является, пожалуй, одной из центральных, вызывающих непримиримые дискуссии в науке, философии, религии, искусстве. В Древней Греции эта дискуссия наиболее рельефно была выражена в споре по поводу соотношений трех видов любви: чувственной (пошлая, земная Афродита), между супругами и возвышенной любовью (небесная Афродита). В понимании Платона, именно возвышенная любовь, основанная не на чувственности, а на идеях красоты, блага и нравственного совершенства (любовь мужчины к прекрасному юноше и женщины к прекрасной женщине), является подлинной любовью, олицетворяющей собой стремление к бессмертию. С точки зрения Плутарха, только чувственная любовь, ведущая к соединению между собой пронизанных Эротом супругов, может считаться наиболее ценной и достойной.

Если не вдаваться в тонкости природы этих трех видов любви, то в целом, начиная с древнего мира и кончая современностью, в центре дискуссий оказывается вопрос о соотношениях между платонической (романтической, рыцарской, возвышенной) любовью и любовью-страстью, где эротичность и сексуальность предопределяют желания и действия человека.

С одной стороны, на всем протяжении истории писатели и поэты чаще всего воспевали возвышенные формы любви, хотя во все времена в художественной литературе находила отражение тенденция, связанная с описанием чувственного наслаждения, сладострастия и даже техники, способствующей достижению наивысшего сексуального удовольствия. С другой стороны, по мере развития культуры и цивилизации в целом формировались различного рода нравственные нормы, религиозные запреты, медицинские представления о патологии и юридические санкции, предназначенные для регламентации сексуальной деятельности людей.

К концу ХIХ века, когда З. Фрейд сформулировал свои первые представления о психоанализе, в основе которых лежала идея о сексуальной этиологии неврозов, выявление роли и значения сексуальности в жизни человека потребовало от него отказа от привычного для того времени убеждения, что врач не имеет права вторгаться в сексуальные тайны своих пациентов и по этическим соображениям ему не следует затрагивать каких-либо сексуальных вопросов. Раскрытие фактов из сексуальной жизни обращавшихся к нему за помощью пациентов привело его к выдвижению положения о том, что при неврастении сексуальная этиология носит актуальный характер, в то время как при психоневрозах – инфантильный. В целом речь шла о том, что для понимания причин возникновения психических заболеваний следует опираться на данные науки о сексуальности, которая не является чем-то постыдным, как это было принято раннее считать.

В статье «Сексуальность в этиологии неврозов» (1898) Фрейд сформулировал несколько положений. Наиболее важными представляются следующие:

• сексуальные причины психических заболеваний – это то, что дает врачу основание для терапевтического воздействия;

• люди заболевают не потому, что пытаются исполнять несложные для цивилизованного мозга обязанности, а потому, что пренебрегают в это время сексуальной жизнью;

• только сексуальная этиология позволяет в дальнейшем понять все нюансы историй болезни неврастеников;

• истинную этиологию при психоневрозе следует искать в переживаниях детства и в впечатлениях, касающихся сексуальной жизни ребенка;

• поступают неправильно, когда полностью пренебрегают сексуальной жизнью детей;

• половая жизнь не начинается лишь с пубертата, как это может показаться родителям и воспитателям;

• сексуальные переживания детского возраста воздействуют патогенно, и их последующее воздействие может проявляться в более поздние периоды созревания;

• в ответ на воздействие ранних сексуальных переживаний со временем следует ненормальная психическая реакция, способствующая возникновению психопатологических образований;

• в общественном мнении необходимо создать пространство для обсуждения проблем сексуальной жизни;

• нужно уметь говорить о сексуальных проблемах так, чтобы не прослыть тем, кто спекулирует на низменных инстинктах;

• наша цивилизация должна научиться жить в ладу с требованиями сексуальности человека.


Эти концептуальные положения Фрейда получили свое дальнейшее обоснование и развитие в последующих его работах. В частности, в «Трех очерках по теории сексуальности» (1905) он не только пересмотрел привычные для того времени представления о нормальной и перверсной сексуальной деятельности человека, но и предложил психоаналитическое видение проблематики сексуальности как таковой. Обращая внимание на относительность связи между сексуальным влечением и сексуальным объектом, он сформулировал ряд идей, имеющих принципиальное значение для психоаналитического понимания сексуальности человека.


В обобщенном виде эти идеи сводятся, по меньшей мере, к следующему:

• психическая оценка сексуального объекта в качестве желанной цели сексуального влечения не ограничивается его гениталиями, а распространяется на все тело и имеет тенденцию включать в себя все ощущения, исходящие от сексуального объекта;

• предрасположение к перверсиям представляет собой общее первоначальное предрасположение полового влечения человека, из которого вследствие органических изменений и психических торможений в процессе созревания развивается нормальное сексуальное поведение;

• болезненный характер перверсии проявляется не в содержании новой сексуальной цели, а в ее отношении к норме;

• в том, что детскому возрасту не придают значения в развитии сексуальной жизни, повинна инфантильная амнезия, превращающая детство каждого человека в доисторическое время и скрывающая от него начало его половой жизни;

• ребенок появляется на свет с зачатками сексуальной деятельности и уже при приеме пищи испытывает сексуальное удовлетворение, которое он постоянно старается воссоздать в деятельности сосания;

• проявления большинства инфантильных сексуальных влечений возникают по образцу жизненно важных телесных функций, не направлены еще на сексуальный объект, являются аутоэротическими, их сексуальная цель находится во власти соответствующей эрогенной зоны;

• следует различать три фазы инфантильной мастурбации: первая относится к младенческому периоду, вторая – к кратковременному расцвету сексуальной деятельности последующего периода развития, третья – к пубертату;

• предположение о наличии у всех людей одинаковых (мужских) гениталий представляет собой первую из удивительных и чреватых последствиями (комплекс кастрации у мальчика и зависть к пенису у девочки) инфантильных сексуальных теорий;

• необходимо различать такие догенитальные организации сексуальной жизни как оральная (каннибальная) и анальная (садистская);

• половая жизнь детей едва ли может происходить где-то еще, кроме как в фантазиях, то есть в представлениях, не предназначенных для исполнения;

• в инфантильных склонностях в большинстве случаев наблюдается дифференцированное благодаря половому притяжению сексуальное влечение ребенка к родителям, сына к матери и дочери к отцу;

• ввиду проявления младенческой, инфантильной сексуальности ребенок является полиморфно извращенным существом;

• сексуальное возбуждение вызывается тремя способами: из внешнего мира через возбуждение соответствующих эрогенных зон, из внутренних органов и из душевной жизни, представляющей собой «камеру хранения» внешних впечатлений и «приемный пункт» внутренних возбуждений;

• эрогенные зоны используются для того, чтобы посредством получаемого от них, как в инфантильной жизни, предварительного удовольствия содействовать достижению большего удовольствия от удовлетворения;

• опасность для возможности достижения нормальной сексуальной цели возникает тогда, когда в каком-нибудь месте подготовительных сексуальных процессов предварительное удовольствие оказывается слишком сильным, а присущий ему компонент напряжения – слишком незначительным;

• внешние или внутренние условия, затрудняющие или отдаляющие достижение нормальной сексуальной цели (импотенция,

повышенная цена сексуального объекта, опасность полового акта), содействуют задержке на подготовительных актах и образовывают из них новые сексуальные цели, способные занять место нормальных;

• все моменты, нарушающие сексуальное развитие, оказывают свое воздействие таким образом, что вызывают регрессию, возвращение к прежней фазе развития;

• чем ближе приближаешься к глубоким нарушениям психосексуального развития, тем отчетливее выступает на передний план значение инцестуозного выбора объекта;

• симптомы представляют собой замену стремлений, заимствующих свою энергию из источников сексуального влечения;

• симптомы отчасти образуются за счет ненормальной сексуальности;

• невроз представляет собой негатив перверсии;

• загадочность истерии состоит в наличии противоположностей, включающих в себя слишком сильную сексуальную потребность человека и его чрезмерное отрицание сексуальности;

• инфантильными проявлениями сексуальности определяются не только отклонения от нормальной сексуальной жизни, но и нормальные ее формы;

• без учета бисексуальности едва ли можно прийти к пониманию сексуальных проявлений у мужчины и женщины;

• значительная часть симптоматики неврозов, вытекающая из нарушений сексуальных процессов, выражается в нарушении других, несексуальных телесных функций;

• невротические родители, в большинстве своем склонные к чрезмерной нежности, чаще всего пробуждают своими ласками предрасположение к невротическому заболеванию;

• силы сексуального влечения должны привлекаться для достижения других, несексуальных целей, то есть должна происходить сублимация сексуальности;

• в сублимации обнаруживается источник художественной деятельности, и в зависимости от того, является ли такая сублимация полной или неполной, анализ характера высокоодаренных людей вскрывает различное соотношение частей в смеси работоспособности, перверсии и невроза;

• разновидностью сублимации является подавление посредством реактивного образования, которое возникает у ребенка в латентный период и в благоприятном случае сохраняется на всю жизнь;

• общее извращенное сексуальное предрасположение детства можно расценивать в качестве источника добродетелей, поскольку оно дает толчок к их формированию благодаря реактивным образованиям;

• в сексуальности теснейшим образом связаны между собой самое высокое и самое низкое.


В «Трех очерках по теории сексуальности» главное внимание уделено рассмотрению инфантильной организации сексуальной жизни. По сравнению с проблематикой сексуальности проблема любви затрагивается крайне редко. Тем не менее даже в данной работе Фрейд апеллирует подчас к таким понятиям, как «несексуальная любовь», «любовная жизнь».

Фактически в то время Фрейд не проводил каких-либо принципиальных различий между понятиями «сексуальность» и «любовь». Неслучайно он прибегал и к таким понятиям, как «половая любовь» и «сексуальная любовь», усматривая тождественность между сексуальностью и любовью, включающей в себя нежные чувства и уважение. Кроме того, Фрейд исходил из того, что несексуальная любовь детей к родителям и половая любовь питаются из одного и того же источника, а в латентный период ребенок учится любить других людей, помогающих ему в удовлетворении его потребностей.

По мере уточнения и развития психоаналитических представлений о человеке и культуре, Фрейд будет чаще использовать понятия «любовь» и «Эрос». В 1920 году в предисловии к четвертому изданию «Трех очерков по теории сексуальности» он подчеркивает, что предпринятая им ранее попытка расширить понятие сексуальности за счет анализа детей и так называемых извращенцев была необходимой и вполне оправданной и что, в конечном счете, расширенная сексуальность в психоанализе смыкается с Эросом божественного Платона.

Несмотря на обвинения Фрейда в пансексуализме, во многих своих работах он намеренно использует понятие сексуальности, считая, что по своему происхождению, действию и отношению к половой любви Эрос Платона соответствует психоаналитическому пониманию любовной силы либидо и что тот, кто усматривает в сексуальности нечто постыдное и унизительное для человеческой природы, может пользоваться более аристократическим выражением – Эрос. По его собственному признанию, с момента возникновения психоанализа он бы и сам мог использовать именно это выражение и тем самым избегнул бы множество упреков в свой адрес. Однако он не сделал этого в силу своего убеждения в том, что стоит только уступить на словах, как постепенно и незаметно уступишь по существу.

Словом, используя такие понятия как «сексуальность» и «эрос», в содержательном отношении Фрейд не проводил какого-либо принципиального различия между ними. Так, в работе «Воспоминание Леонардо да Винчи о раннем детстве» (1910) он отметил то обстоятельство, что в произведениях итальянского Фауста решительно избегается проблематика сексуальности, словно питающий все живое Эрос является недостойной темой для исследователя.

Вместе с тем в рамках обсуждения проблематики сексуальности Фрейд неоднократно апеллировал к феномену любви. Правда, следует иметь в виду, что используемое им понятие «любовь» включало, как правило, все многообразные компоненты сексуального влечения. Тем не менее в той же работе о Леонардо да Винчи, детально рассматривая рисунок, на котором художник изобразил половой акт в продольном разрезе тела, Фрейд обратил внимание на то, что в лице мужчины нельзя усмотреть ни удовольствия «даровать любовь», ни блаженства «любовной самоотдачи», поскольку оно выражает скорее негодование и отвращение. Что касается самого итальянского художника и ученого, то он являет собой пример такого типа, у которого психические движущие силы превращаются в различные формы деятельности, в результате чего вместо любви усиливается стремление к познанию и человек остается по ту сторону как любви, так и ненависти. Именно поэтому, как полагал Фрейд, жизнь Леонардо да Винчи была значительно беднее любовью по сравнению с жизнью других великих художников.

В открытом письме доктору М. Фюрсту «О сексуальном просвещении детей» (1907) он отметил, что задолго до достижения пубертата ребенок способен к большинству психических проявлений любовной жизни, включая нежность, преданность и ревность, следовательно, ребенок оказывается готовым «любовным существом». В сделанном в 1910 году дополнении к «Трем очеркам по теории сексуальности» он высказал соображение о главном различии между любовной жизнью в античном мире и в культуре начала ХХ века. Это различие состоит, по его мнению, в том, что в античном мире высоко ценилось само влечение, в то время как современники Фрейда акцентировали свое внимание прежде всего на объекте влечения.

В работе «Об особом типе выбора объекта у мужчины» (1910) Фрейд, хотя и прибегал к понятию сексуальности, все же делал это не так часто, как в предшествующих работах. Обращаясь к научному осмыслению вопросов любовной жизни людей, он размышлял об объекте влюбленности, объекте любви, отношении любящего к объекту своего выбора, условиях любви, любовном поведении мужчин и женщин, типах любви.

Разумеется, раскрытие проблем инфантильной сексуальности, сексуальных объектов и целей, психосексуальных процессов развития человека будет занимать важное место в дальнейших работах Фрейда. В терминологическом плане он станет апеллировать и к любви.

В частности, в уже упомянутой работе о Леонардо да Винчи Фрейд выскажет важные соображения, касающиеся его первоначальных представлений о специфическом объекте любви у гомосексуалистов и о нарциссизме. Согласно его взглядам, при психосексуальном развитии мальчика его любовь к матери подвергается вытеснению. Вытесняя эту любовь, мальчик ставит себя на ее место, идентифицируется с ней, принимает за образец свою собственную персону, по подобию с чем и избирает свой новый объект любви. Так, склоняясь к аутоэротизму, мальчик становится гомосексуалистом, поскольку находит объект своей любви на пути нарциссизма. Из-за вытеснения любовь к матери консервируется в бессознательном, последующая исходящая от женщины притягательность переадресовывается партнеру-мужчине и, таким образом, снова воспроизводится механизм, с помощью которого была приобретена гомосексуальность.

В работе о Леонардо да Винчи Фрейд выскажет также свои соображения о материнской любви, о слишком раннем пробуждении эротики у ребенка со стороны неудовлетворенных матерей, о той любви матери к грудному младенцу, которая по своей природе представляет собой удовлетворяющую любовную связь, реализующую не только психические желания, но и физические потребности.

В плане апелляции к любви показательной является также работа «О самом обычном уничижении любовной жизни» (1912), где наряду с обсуждением проблем полового акта, психической импотенции, сексуального объекта, задержки развития либидо содержатся идеи о расщеплении любовной жизни некоторых людей на два направления, которые воплощаются в искусстве как небесная и земная (животная) любовь. Такие люди, как отмечал Фрейд, любя, не вожделеют, а вожделея, не могут любить, предаются эротически безрезультатной нежности и ищут объекты, которые им не нужно любить. Выявляя источники несовпадения нежного и чувственного течения в любовной жизни, он вскрыл причины любовного поведения мужчин, страдающих психической импотенцией, и любовного поведения фригидных женщин. Одновременно с этим он отметил то обстоятельство, что культурное обуздание любовной жизни влечет за собой общее уничижение сексуальных объектов. Кроме того, им был сделан важный вывод, согласно которому психическая ценность любовной потребности снижается, как только удовлетворение становится слишком доступным.

В той же работе Фрейд отметил: для того, чтобы иметь возможность наслаждаться любовью, люди во все времена создавали условные препятствия. В частности, что в период упадка античной культуры, когда удовлетворение любви не встречало трудностей и препятствий, любовь оказалась обесцененной и для восстановления необходимых аффективных ценностей потребовались сильнейшие реактивные образования. Он утверждал, что аскетическая атмосфера христианства придала любви психическую ценность, которую ей никогда не могло дать язычество. Другое дело, что, отождествляя такие понятия как «сексуальное влечение» и «любовное влечение», он был склонен полагать, что и в начале ХХ века любовь остается животной, какой она была испокон веков.

В работах Фрейда размышления о любви приводят к выявлению как причин невротизации человека, так и специфики психоанализа.

В работе «„Культурная“ сексуальная мораль и современная нервозность» (1908) он рассмотрел часто встречающееся явление, когда в силу определенных условий замужества и опыта супружеской жизни у женщины нет оснований любить своего мужа, но она хотела бы любить, поскольку это отвечает идеалу супружества, навеянному воспитанием. Подавляя в себе все то, что могло бы обнаружить истинное положение дел и что противоречит ее идеалу, такая женщина может приложить все усилия к тому, чтобы играть роль нежной и заботливой супруги. Последствием такого самоподавления станет невроз, который так или иначе отомстит нелюбимому мужу, породив у него чувства неудовлетворенности.

В работе «Бред и сны в „Градиве“ В. Йенсена» (1907) Фрейд привел важное, на мой взгляд, соображение, согласно которому аналитический метод психотерапии не ограничивается осознанием вытесненного, но нацелен на пробуждение чувств пациента, поскольку выздоровление предполагает «возврат любви». Любое психоаналитическое лечение является, согласно его представлениям, своего рода попыткой освобождения вытесненной любви, ранее нашедшей компромиссный выход в форме симптома и в процессе терапии избирающей своим объектом персону аналитика, на которого переносится вновь пробудившаяся страсть, будь то любовь или ненависть. В этом отношении психоанализ сродни методу литературы: писатель в своем произведении изображает сцену исцеления страдающего бредом молодого человека, когда находящаяся рядом с ним и уверенная в том, что она любима, девушка признается в своей любви к нему. Писатель связывает друг с другом исчезновение бреда и появление потребности в любви, способствующей лечебному исходу в виде обретения любви.

Если в период выдвижения психоаналитических идей Фрейд исходил из того, что психоанализ – это лечение истиной, то по мере развития его теории и практики психоаналитическое лечение стало восприниматься им также в качестве лечения любовью. В этом смысле метод писателя действительно обнаруживает полное согласие с терапевтическим методом, используемым в психоанализе. Другое дело, что в «Градиве» В. Йенсена представлен идеальный случай излечения бреда, чего не в состоянии достичь психоаналитическая техника. Как подчеркивал Фрейд, изображенная в «Градиве» девушка могла ответить на любовь, проникшую из бессознательного в сознание, в то время как аналитик не может позволить себе этого. Аналитик является посторонним человеком для пациента и после завершения лечения он обязан стремиться стать вновь посторонним. Более того, по убеждению Фрейда, аналитик нередко не может посоветовать пациенту, как ему использовать в жизни вновь обретенную способность любить.

Мне представляется, что выдвинутая Фрейдом идея, согласно которой психоанализ является своего рода лечением любовью, недостаточно осмыслена даже со стороны тех, кто считается специалистами в области бессознательного. И дело не только в том, что за размышлениями Фрейда об идеальном случае исцеления любовью в художественном произведении В. Йенсена и невозможностью достижения этого в рамках психоанализа стоит важная для терапии проблема переноса, которая на протяжении всей истории развития психоанализа является объектом пристального внимания и глубокой проработки со стороны психоаналитиков. Существенным является и то, что в процессе терапевтической работы с пациентом психоаналитик должен, по сути дела, пробудить в нем любовь не только к терапевту (перенос, невроз переноса и его проработка), но и к себе, другим людям, окружающему миру и жизни в целом.

В этом смысле психоанализ действительно является лечением любовью. Другое дело, что, сознательно или бессознательно способствуя пробуждению любви у пациента, психоаналитик нередко оказывается в затруднительном положении, поскольку в отличие от других психотерапевтов, прибегающих к суггестивным воздействиям, он не только не дает советов, но и оставляет право выбора по использованию вновь обретенной пациентом любви за ним самим.

Собственно говоря, психоаналитик лишь способствует тому, чтобы пациент смог обрести с детства желанную любовь, которой ему так не хватало или которая превратилась у него в невротическую потребность в любви. Но, как и куда направить эту любовь в процессе своей дальнейшей жизни за пределами психоанализа, это – важнейшая задача самого пациента. Психоаналитик должен лишь с уважением отнестись к соответствующему выбору завершившего анализ пациента, даже если решение того по реализации обретенной им любви не будет соответствовать личным предпочтениям или убеждениям психотерапевта.

Не уверен, что все современные психоаналитики именно так понимают суть психоанализа как лечения любовью. Во всяком случае ознакомление с современной психоаналитической литературой и наблюдения за проведением коллективных супервизий наводят на мысль, что значительная часть психоаналитиков или не рассматривают психоанализ в качестве лечения любовью, или, ограничиваясь пониманием действенности переноса и контрпереноса, сознательно-бессознательно отстраняются от осмысления вопроса о том, как и каким образом пациент оказывается способным распоряжаться самостоятельно вновь обретенной любовь и что с ним может произойти, если после завершения анализа он все же не обнаружит приемлемый для себя объект любви.

Что касается проблемы переноса, связанной с влюбленностью пациента в аналитика в процессе психоаналитического лечения, то этот вопрос был специально рассмотрен Фрейдом в статье «Замечания о «любви в переносе»» (1915). Поскольку данный феномен имеет исключительно важное значение для психоаналитической деятельности, то стоит вычленить те принципиальные положения, которые были сформулированы им при рассмотрении отношений между психоаналитиком-мужчиной и влюбленным в него пациентом (женщиной).


Эти положения сводятся к следующему:

• психоаналитик должен признать, что влюбленность пациентки вызвана аналитическим положением и не может быть приписана исключительно его особе, у него нет никакого основания гордиться этим;

• нет более бессмысленной техники, как подготавливать пациентку к проявлению любовного переноса или ускорять его, так как тем самым данное явление лишается самопроизвольности и создаются трудности, которые нелегко преодолевать;

• в возникновении бурных любовных требований со стороны пациентки большое участие принимает сопротивление;

• сопротивление пользуется влюбленностью, чтобы задержать продолжение лечения и поставить аналитика в трудное положение;

• сопротивление в форме объяснения в любви в качестве средства испытания аналитика, после чего в случае благосклонного ответа с его стороны он может быть поставлен на место;

• пациент стремится убедить аналитика в своей неотразимости, подорвать его авторитет, низвести его до положения возлюбленного и обрести все выгоды, которые возможны при любовном удовлетворении;

• требовать подавления влечения отказом от удовлетворения и сублимирования в случае признания пациентки в своей любви к аналитику значит поступить неаналитически и бессмысленно;

• аналитическая техника возлагает на психоаналитика обязанность отказать жаждущей любви пациентке в требуемом удовлетворении;

• лечение должно быть осуществлено в воздержании, однако необходимо не только сохранить у пациентки потребность сексуальной тоски как силы, побуждающей к работе и изменению, но и не допускать того, чтобы эта потребность снижалась за счет суррогатов;

• нельзя идти на поводу любовных домогательств пациентки, так как в случае уступки со стороны психоаналитика пациентка воспроизведет то, что она должна была бы только вспомнить, а в дальнейшей любовной связи она проявит все задержки и патологические реакции, свойственные ее любовной жизни;

• уступка любовным требованиям пациентки так же опасна для анализа, как и подавление их;

• необходимо не уклоняться от любовного переноса и не препятствовать его развитию, но в то же время стойко воздерживаться от каких-либо ответных проявлений на него и относится к нему как к чему-то такому, через что следует пройти во время лечения;

• любовный перенос должен быть сведен к своим истокам, в результате чего пациентка может почувствствовать себя более уверенной не в проявлении фантазий сексуальной тоски и невротических черт влюбленности, а в пробуждении истинной потребности в любви.


Размышления Фрейда о любви в переносе поставили его перед необходимостью ответа на вопрос, чем отличается подобная любовь от истинной, настоящей. Тем, что она связана с сопротивлением и представляет собой повторение прежних инфантильных реакций? Но ведь само по себе сопротивление не создало любви, а, найдя ее готовой, воспользовалось ею и преувеличило ее проявление. Да и воспроизведение инфантильных реакций является существенным признаком любой влюбленности. Словом, в этом отношении любовь в переносе и настоящая любовь мало чем различаются, следовательно, как считал Фрейд, нет оснований оспаривать характер настоящей любви у влюбленности, проявляющейся во время аналитического лечения.

Другое дело, что любовь в переносе имеет свои специфические черты, позволяющие отличать ее от истинной любви. В представлении Фрейда, они сводятся к тому, что, во-первых, любовь в переносе вызвана аналитической ситуацией, во-вторых, усилена преобладающим в анализе сопротивлением, и, в-третьих, в меньшей степени ориентирована на реальность, на последствия и оказывается в большей степени слепой в оценке любимого человека, чем при нормальной влюбленности.

Понимание отличия любви в переносе от настоящей любви способствует осуществлению анализа, направленного на выявление у пациента инфантильного выбора объекта и окружающих его фантазий. Это понимание предопределяет цель психоаналитической терапии, в соответствии с которой психоаналитику необходимо сделать все для того, чтобы ограниченный инфантильной фиксацией в своей способности любить пациент приобрел возможность свободно распоряжаться ценной функцией любви и, не израсходовав ее во время лечения, смог сохранить и реализовать ее в реальной жизни после завершения анализа.

Вернемся к обсуждению Фрейдом проблем сексуальности и любви, в частности, к тому, кто является первым объектом любви и какие изменения в психике индивида могут иметь место в случае, если он любит, любил или должен был бы любить другого человека. Первый вопрос был затронут им в лекциях по введению в психоанализ (1916–1917), второй – в работе «Печаль и меланхолия» (1917).

Рассматривая отношение инфантильных частных сексуальных влечений к объекту, Фрейд отметил, что первым объектом любви ребенка является его мать. При этом он особо подчеркнул, что речь идет именно о любви, поскольку на передний план выдвигается душевная сторона сексуальных стремлений, а на задний план отодвигаются лежащие в основе физические требования влечений. Когда мать становится объектом любви, у ребенка уже имеет место психическая работа вытеснения, лишающая его знания части сексуальных целей. Примечательно и то, что к выбору матери объектом любви присоединяется все относящееся к эдипальным отношениям, в результате чего мальчик, например, может выбрать объектом любви сестру как замену неверной матери, а девочка – брата, замещающего собой отца.

Размышления Фрейда о любви в работе «Печаль и меланхолия» сводились к утверждению, что в случае потери интереса к внешнему миру, заторможенности всякой продуктивности и понижения чувства собственного достоинства – а это может иметь место при потере близкого человека – скорбящий утрачивает способность любить, не может выбрать новый объект любви, адресует упреки самому себе и предается бредовому ожиданию наказания. Утрата любви оставляет длительное нарушение самочувствия в качестве нарциссического рубца.

Любовь к покинутому объекту находит спасение в нарциссической идентификации, в результате чего наблюдается склонность к самоистязанию, как реализация свойственной тенденции к ненависти. Фактически благодаря своему бегству в Я любовь избегает уничтожения. При этом любовь и ненависть приходят в столкновение друг с другом: любовь стремится сохранить позицию либидо, в то время как ненависть – освободить либидо от объекта. Позднее, при рассмотрении феномена жуткого («Жуткое»,1919) Фрейд отметит, что, подпадая под чары нарциссической любви, человек тем самым отчуждается от реального объекта любви.

Дальнейшие размышления Фрейда о сексуальности и любви привели его к выделению влечения к жизни и влечения к смерти. Осмысление данной проблематики, нашедшей свое отражение в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920), сопровождалось рассмотрением того, что любовь к объекту предполагает полярность между любовью (нежностью) и ненавистью (агрессией); направленное на причинение вреда объекту садистское влечение проистекает из поддерживающего жизнь Эроса, садизм является не чем иным, как влечением к смерти, которое оттеснено от Я влиянием нарциссического либидо.

Обосновывая правомерность дуализма влечения к жизни и влечения к смерти, Фрейд пришел к новому для психоанализа пониманию, согласно которому нарциссическое либидо распространяется на отдельную клетку живого организма, поскольку зародышевые клетки ведут себя нарциссически, то есть употребляют деятельность своих жизненных влечений для самих себя. Он даже высказал предположение, что разрушающие организм клетки злокачественных новообразований можно объяснить нарциссически.

Подобное, исходящее из признания нарциссического либидо понимание привело Фрейда к тому, что сексуальное влечение в целом стало соотносится с Эросом, поддерживающим части живой субстанции, а собственно сексуальные влечения – с составляющими частями Эроса, обращенными на объект. Действующий с самого начала жизни Эрос выступил в качестве влечения к жизни, противостоящего влечению к смерти, возникающему с зарождением жизни.

Ранее выдвинутое Фрейдом представление о противоположности между сексуальными влечениями и влечениями Я сменилось сперва положением, согласно которому речь может идти о противоположности между либидозными влечениями к Я и к объекту и другими влечениями, обосновывающимися в Я и обнаруживающими деструктивный характер, а затем идеей, в соответствии с которой следует говорить о противоположности между влечениями к жизни (Эросом) и влечениями к смерти.

Фрейд понимал, что используемые им понятия «либидо», «половая любовь» и «любовь» нередко вызывали у противников психоанализа недоумение или чаще всего возмущение. Видимо, поэтому в 1921 году он вновь предпринял попытку внести ясность в их психоаналитическое толкование в работе «Массовая психология и анализ человеческого Я».

«Либидо» является термином из области учения об аффективности и используется в психоанализе для обозначения количественной величины энергии всех тех влечений, которые в обобщенном виде можно назвать любовью. И хотя Фрейд констатирует, что сутью подобного понимания любви является половая любовь, тем не менее он не отделяет от нее всего того, что вообще связано с понятием любви, включая любовь к себе, к родителям, детям, дружбу и общечеловеческую любовь.

Стремясь понять природу массовой психологии, Фрейд обратил внимание на либидозные связи, лежащие в основе массообразований, включая церковь и армию. В частности, он подчеркнул, что, несмотря на имеющиеся между церковью и армией различия, в обоих случаях культивируется одна и та же иллюзия, основанная на обманном представлении будто бы Христос и полководец равной любовью наделяют каждого отдельного члена массы. Кроме того, хотя религия считается религией любви и верующие называют себя братьями во Христе, вместе с тем она оказывается жестокой и нетерпимой к тем, кто к ней не принадлежит.

Размышляя о влюбленности, Фрейд еще раз подчеркнул, что в подобном состоянии имеет место сексуальное превышение оценки, когда любимый объект освобождается от критики и идеализируется. При влюбленности большая часть нарциссического либидо перемещается на объект. Влюбленность основывается на одновременном наличии прямых и заторможенных в смысле цели сексуальных стремлений, когда объект перетягивает на себя часть нарциссического либидо Я. Влюбленность вмещает исключительно Я и объект.

Иногда объект служит заменой недостигнутого собственного идеала Я, в результате чего объект поглощает Я и занимает место идеала Я. Другого человека любят за совершенства, которых хотелось достигнуть в собственном Я и которые окольным путем хотят приобрести для удовлетворения собственного нарциссизма.

В конечном счете, в случае влюбленности наблюдается проявление черт смирения, ограничение нарциссизма, причинение себе вреда. Имеет место влюбленная зависимость. В любовном исступлении идут даже на преступление.

Как бы там ни было, но, с точки зрения Фрейда, любовь является той жизненной ориентацией, которая всегда стоит в центре внимания человека. Любить и быть любимым – такова психологическая установка всех людей, а половая любовь, как одна из форм любви, приобщающая человека к опыту потрясающего наслаждения, служит прообразом его устремлений к счастью. Другое дело, что любящий человек оказывается беззащитным перед лицом страдания и глубоко несчастным в том случае, когда имеет место утрата любимого существа или его любви.

Любовь лежит в основании культуры. Такова позиция Фрейда, явственно выраженная им в работе «Неудовлетворенность культурой» (1930), где он подчеркнул, что составляющая остов семьи любовь не отрекается от сексуального удовлетворения, сохраняет свою первоначальную форму и продолжает воздействовать на культуру, будучи заторможенной по цели и включающей проявление нежности.

Фрейд отдавал себе отчет в том, что, апеллируя к слову «любовь», исследователи, включая психоаналитиков, сталкиваются с неточностью употребления этого термина. Такая неточность имеет, как он считал, генетическое основание, поскольку под любовью чаще всего понимаются отношения между мужчиной и женщиной, устанавливающиеся для удовлетворения их сексуальных потребностей. В то же время любовь включает в себя также добрые чувства между родителями и детьми, братьями и сестрами, что предполагает проявление заторможенной по цели любви, именуемой нежностью. Когда-то на заре становления человечества заторможенная по цели любовь была вполне чувственной и таковой осталась в бессознательном и в наше время. Другое дело, что по мере развития любовь утратила однозначное отношение к культуре, в результате чего она вступила в противоречие с интересами культуры, с одной стороны, а культура стала угрожать любви различными ограничениями, с другой стороны.

Первые ограничения сексуальной жизни начались с фазы тотемизма, принесшей, по мнению Фрейда, запрет на кровосмешение, оказавшийся глубокой раной для любовной жизни человека. С установлением тотемистической экзогамии был вбит клин между нежными и чувственными стремлениями мужчины, что сказывается и сегодня на его любовной жизни. Посредством табу и закона были введены дальнейшие ограничения, касающиеся как мужчин, так и женщин. Культура поставила под запрет также проявление детской сексуальности и тех форм выражения реализации сексуальности взрослых, которые не ограничивались только и исключительно продолжением человеческого рода. Другое дело, что культура заходит в этом слишком далеко и ее требования одинаковой для всех сексуальной жизни не учитывают различий во врожденной или приобретенной конституции людей, отнимают у них значительную часть сексуального наслаждения, не способствуют проявлению их индивидуальности.

Разумеется, благоприятная конституция позволяет некоторым людям находить счастье в любви. Фрейд считает, что такое вполне возможно. Только необходимо учитывать те психические изменения самой функции любви, которые имеют место в подобных случаях. Речь идет о том, что главная цель у таких людей может смещаться на собственную любовь. От потери любимого объекта они могут защищаться тем, что их любовь направляется не на отдельный объект, а в равной степени на всех людей. Избегая изменчивости половой любви и разочарований в ней, эти люди исповедуют всеобщую любовь, чаще всего граничащую с религиозным восприятием мира и идеальным культурным требованием, предъявляемым прежде всего христианством и отраженным в заповеди «Возлюби ближнего своего, как самого себя».

Фрейд исходил из того, что любовь человека является для него самого безусловной ценностью, и он не может безответственно разбрасываться ею. Любовь налагает на человека определенные обязательства, для выполнения которых ему приходится идти даже на жертвы. И если он любит другого человека, то тот должен хоть как-то заслужить эту любовь. Это предполагает, что заслуживающий любовь другой человек в чем-то важном похож на любящего, то есть в нем любят самого себя, или он совершеннее, и тогда в нем любят идеал собственной личности. Но если он чужд человеку, не привлекает его никакими собственными достоинствами, не вызывает никаких позитивных чувств, то любить его трудно. Кроме того, если рассматривать любовь как предпочтение, то отождествление любви к чужаку с любовью к близким людям может расцениваться последними в качестве несправедливости.

Отсюда напрашивается вопрос: если предписание «Возлюби ближнего своего, как самого себя» психологически не действенно и практически не выполнимо, то какой смысл настаивать на его соблюдении? Тем более, что другой человек подчас не только не вызывает никакого уважения, но и готов оскорбить, оклеветать и даже причинить вред. Другое дело, замечал Фрейд, если бы соответствующая заповедь звучала следующим образом: «Возлюби ближнего своего так, как он любит тебя». А если учесть, что человек отнюдь не мягкое и любящее существо, как это подчас принято считать, и что его влечения содержат значительную долю агрессивности, то следует признать ту истину, согласно которой ближний является для него не только возможным помощником или объектом бескорыстной любви, но и средством удовлетворения агрессивности и похоти.

В новом цикле лекций по введению в психоанализ (1933 [1932]) Фрейд обратил внимание на проблему женственности, пожалуй, меньше всего разработанную в то время в психоанализе, и в связи с этим рассмотрел некоторые аспекты любви. В частности, он подчеркнул, что притязания любви ребенка всегда безмерны, требуют исключительности и не допускают никакого разделения, что обусловлено природой детской сексуальности, а именно той двойственностью, которая связана с чрезмерными притязаниями любви и невыполнимостью сексуальных желаний. Кроме того, он еще раз высказал мысль, согласно которой ранняя привязанность ребенка к объекту, как правило, амбивалентна, наряду с сильной любовью всегда имеется значительная склонность к агрессии, и чем более страстно ребенок любит объект, тем более восприимчив он к разочарованиям, в результате чего любовь оказывается не в состоянии противостоять накопившейся враждебности.

И, наконец, Фрейд пришел к важной идее, связанной с попыткой рассмотрения возможных истоков отхода от женственности как реакции маленькой девочки на фаллическую мать. В основе этой идеи лежало положение о том, что первоначально любовь девочки относилась к фаллической матери, затем, с открытием кастрированности матери, она отказывается от нее как объекта любви, а накопленные мотивы враждебности одерживают верх. Это ведет к обесцениванию женщины в глазах девочки, что может сказаться в дальнейшем на ее уходе от женственности. Возможны и другие последствия, но главное заключается в том, что, согласно Фрейду, быть любимой для женщины – более сильная потребность, чем любить, а любовь мужчины и любовь женщины имеют психологически различные фазы.

Основатель психоанализа поставил перед собой сложные вопросы, связанные с глубинным пониманием того, что принято называть сексуальностью и любовью. Вполне очевидно, что ему не удалось найти исчерпывающие ответы на столь непростые вопросы, которые стоят перед многими исследователями, включая современных психоаналитиков, и поныне.

Несомненно лишь то, что Фрейд рассматривал половую любовь в качестве одного из главных содержаний жизни человека, а соединение физического и духовного удовлетворения в любовном наслаждении – наивысшего проявления ее. Несомненно и то, что состояния здоровья и болезни человека напрямую соотносились им с любовью. Во всяком случае он исходил из того, что в конечном счете человеку необходимо начать любить для того, чтобы не заболеть, и остается только заболеть, когда в результате собственной несостоятельности лишаешься возможности любить.

Последующее развитие теории и практики психоанализа сопровождалось переосмыслением идей Фрейда о сексуальности и любви. Одни психоаналитики сосредоточили свое внимание на феномене сексуальности, сконцентрировав свои усилия на раскрытии функций оргазма. Другие сместили акцент на исследование различных форм любви. Проблематика сексуальности и любви нашла свое отражение во многих трудах психоаналитиков (В. Райха, М. Кляйн, К. Хорни, М. Балинта, Э. Фромма, Р. Мэя, О. Кернберга и др.).

В. Райх исходил из того, что сексуальность является центральной точкой, вокруг которой развивается как индивидуальный мир человека, так и вся социальная жизнь. Если Фрейд, вскрывший различие между актуальными неврозами, представляющими собой непосредственное выражение застойной накопленной сексуальности, и психоневрозами, в основе которых лежат кровосмесительные фантазии и бессознательные сексуальные представления, сосредоточил свое внимание на последней группе психических заболеваний, то Райх обратился к углубленному изучению первой группы заболеваний. Основываясь на клинических данных и отталкиваясь от взглядов Фрейда на природу актуальных неврозов, он пришел к заключению, что застойный невроз является физическим нарушением, вызванным к жизни неудовлетворенным, неверно направленным половым возбуждением. Отсюда следует, что именно на основе поначалу безобидного сексуального торможения, обусловленного актуальной ситуацией, возникает хронический психоневроз, характеризующийся инфантильным содержанием сексуальных переживаний.

Если Фрейда интересовала главным образом догенитальная сексуальная деятельность ребенка, то Райх обратился к рассмотрению генитальных нарушений как важнейших симптомов невроза. Фактически он пошел дальше основателя психоанализа, поскольку утверждал, что, во-первых, тяжесть психического заболевания любого рода непосредственно связана с тяжестью генитального нарушения и, во-вторых, успех лечения напрямую зависит от возможности достижения полного генитального удовлетворения. Это привело Райха к выдвижению представления об оргастической импотенции и теории оргазма, в соответствии с которой при половом акте сила удовольствия в момент оргазма зависит от величины сексуального напряжения, сконцентрированного на генитальной сфере и не сопровождающегося страхом, отвращением или какой-либо фантазией.

До Райха в психоанализе внимание обращалось, как правило, на два вида потенции – эрективную и эякулятивную. Согласно его взглядам, оба вида потенции являются необходимым предварительным условием оргастической потенции, представляющей собой способность без каких-либо торможений предаться потоку биологической энергии и достичь с помощью непроизвольной конвульсии, вызывающей наслаждение, разрядки застоявшегося сексуального возбуждения. В этом отношении невротики оказываются теми людьми, которые страдают оргастической импотенцией.

Таким образом, в понимании Райха, психическое здоровье зависит от оргастической потенции, то есть от степени способности к самоотречению и переживанию на пике сексуального возбуждения во время естественного полового акта. В его основе лежит лишенная невротического компонента способность человека к любви. Словом, психическое заболевание представляет собой следствие нарушения естественной способности к любви и его лечение предполагает, соответственно, формирование и пробуждение этой способности.

Ни Фрейд, ни последующие психоаналитики не отрицали того, что способность к любви является залогом психического здоровья человека. Другое дело, что разногласия между различными психоаналитиками в понимании способности к любви касались рассмотрения отношений между сексуальностью и любовью, физиологическими и психическими аспектами того и другого, нормальным и патологическим проявлением любви.

Отталкиваясь от идей Фрейда о психосексуальном развитии ребенка, М. Кляйн высказала ряд соображений о любовных проявлениях в раннем детстве, что нашло свое отражение, в частности, в таких ее работах как «Криминальные тенденции у нормальных детей» (1927) и «Любовь, вина и репарация» (1937).

Она обратила особое внимание на негативные чувства ребенка, направленные против родителей как своего, так и противоположного пола, что может быть обусловлено вызванной родителем фрустрацией, а также тем, что в попытках избегания конфликта ребенок отделяется от объекта своей любви и сменяет ее неприязнью. При этом ситуация осложняется, поскольку как любовные тенденции ребенка, так и его негативные чувства окрашиваются типичными для инфантильного развития сексуальными фантазиями. Так, испытывая сексуально окрашенные желания по отношению к матери и пытаясь убежать от них, мальчик выбирает вместо материнского объекта образ отца, в результате чего его орально-садистические тенденции оказываются связанными с этим объектом любви. И хотя позднее эти фантазии исчезают, тем не менее, по мнению Кляйн, их бессознательное влияние в дальнейшем может обнаружиться в явлениях импотенции, гомосексуальности и других сексуальных расстройствах.

Если Фрейд исходил из того, что первым сексуальным объектом ребенка является его мать, то Кляйн выдвинула положение, согласно которому мать – первый объект как его любви, так и его ненависти.

Мать заботится о ребенке, удовлетворяет его желания, и в ответ на это он развивает чувства любви к ней. Однако деструктивные импульсы, связанные с агрессивными фантазиями искусать, разорвать мать и ее груди, нарушают эту первую любовь, в результате чего любовь и ненависть борются между собой в психике ребенка. Эта борьба со всеми ее конфликтами начинается в раннем младенчестве и остается активной на протяжении последующего развития ребенка. Так основной объект сексуальных желаний (у мальчика – мать, у девочки – отец) способен вызвать у ребенка ненависть и месть в силу того, что эти желания не оправдываются.

Ребенок проявляет чувства любви и ненависти не только по отношению к родителям, но и по отношению к братьям и сестрам. Он любит их, но в то же время ревнует, поскольку братья и сестры оказываются его соперниками в получении родительской любви. Здесь вновь пробуждаются серьезные конфликты между переживаниями любви и агрессивными импульсами, что сопровождается возникновением у ребенка чувства вины и желания. Смешение этих чувств имеет большое значение не только для отношений с братьями и сестрами, но и, как считала Кляйн, для социальной установки, последующих переживаний любви и вины, установления отношений с другими людьми во взрослой жизни.

Когда в психике ребенка возникают конфликты между любовью и ненавистью, когда у него активизируются страхи потерять любимый объект, то тем самым совершается существенный шаг в его развитии. Дело в том, что в этот период, по мнению Кляйн, переживания вины и страдания входят в эмоцию любви в качестве ее нового элемента, становятся неотъемлемой частью любви и в качественном и количественном отношении оказывают серьезное влияние на человека, в том числе и на его способности к идентификации с другими людьми, дающей импульс к переживаниию ответственности и заботы о них.

Согласно Кляйн, идентификация с другим человеком является важным элементом человеческих взаимоотношений и необходимым условием настоящих переживаний любви. Принося жертву тому, кого человек любит и идентифицируя себя с любимой личностью, человек играет, по сути дела, роль хорошего родителя и ведет себя точно так же, как родители вели себя по отношению к нему или как хотелось бы, чтобы они вели себя. Причем принцип действовать подобно хорошим родителям по отношению к другим людям может быть способом справиться фрустрациями и страданиями прошлого. Прошлые обиды на родителей, переживания ненависти, мести, вины и отчаяния можно аннулировать ретроспективно в фантазии и бессознательно возместить в ней повреждения. Подобное осуществление репарации становится фундаментальным элементом любви и всех человеческих взаимоотношений.

В конечном счете развитие ребенка в значительной степени зависит от его способности находить свой путь между первичной любовью, усиленной фрустрациями ненавистью и желанием репарации, влекущими за собой страдания от раскаяния. Как считала Кляйн, способ, благодаря которому ребенок адаптируется ко всем этим проблемам, формирует в его психике основу для взрослой способности к любви, социальным взаимоотношениям и культурному развитию. Однако если ранний конфликт между любовью и ненавистью не получает успешного разрешения и если вина оказывается слишком сильной, то это может привести к сексуальным расстройствам, отвержению людей и неспособности к проявлению подлинных чувств любви.

Проблематика нормальной и невротической потребности в любви была одним из важных аспектов размышлений К. Хорни. Это нашло свое отражение в ее лекции «Невротическая потребность в любви» (1936), а также в книге «Невротическая личность нашего времени» (1937).

С точки зрения Хорни, потребность в любви, точнее, потребность быть любимым – нормальное явление, поскольку каждый человек хочет быть любимым и наслаждаться, когда его любят. Другое дело, что у невротика потребность быть любимым чрезмерна. В отличие от нормальной потребности в любви здорового человека, невротическая потребность в любви является навязчивой и неразборчивой. Кроме того, одним из проявлений невротической потребности в любви оказывается переоценка любви как таковой. В частности, имеется такой тип невротических женщин, которые чувствуют себя неуверенными, подавленными, несчастными, если с ними нет такого человека, который любил бы их или заботился о них. У таких женщин желание выйти замуж принимает форму навязчивости.

В конечном счете различие между любовью и невротической потребностью в любви заключается, согласно Хорни, в том, что главным в любви является само чувство привязанности, в то время как у невротика первичной оказывается потребность в обретении уверенности и спокойствия, а вторичной – иллюзия любви. В последнем случае отношения между людьми осуществляются под маской любви, то есть при субъективном убеждении человека в своей преданности, хотя в действительности подобная любовь является всего лишь цеплянием за этих людей с целью удовлетворения собственных потребностей.

Размышляя о невротической потребности в любви, Хорни исходила из того, что данное явление имеет место почти в каждом неврозе и выражается в чрезмерной потребности человека в том, чтобы его любили, ценили, признавали, поддерживали, чтобы ему помогали и советовали, а также в чрезмерной чувствительности к фрустрации этих потребностей. К важным особенностям невротической потребности в любви она отнесла выраженную в крайней ревности ее ненасытность, желание обретения безусловной любви, требование быть любимым, ничего не давая в замен, а также крайнюю чувствительность к реальному или мнимому отвержению, чрезмерный страх отвержения.

Главное заключается в том, что, испытывая ненасытную потребность в любви, невротик оказывается, как считала Хорни, неспособным любить. Другое дело, что, как правило, он не отдает себе отчета в этом и полагает, что он умеет любить и глубоко любит. Фактически невротик держится за самообман, выполняющий важную функцию оправдания его собственных претензий на любовь.

Хорни разделяет сексуальность и любовь, предупреждая о том, чтобы не путали эти понятия, поскольку сексуальность может существовать без любви, а любовь – без сексуальных чувств. Речь идет, в частности, и о том, что некоторые пациенты не бояться секса, но бояться любви и испытывают чувство ужаса, когда приближаются к осознанию того, что им предлагает подлинная любовь. Они легко вступают в сексуальные отношения и даже достигают полноценного оргазма, но эмоционально остаются дистанцированными от партнера. По сути дела, такие люди подобным образом защищаются от своего чрезмерного страха перед зависимостью, а по большому счету – перед жизнью.

Если, по мнению Фрейда, любовь являлась в своей основе сексуальным желанием, сдержанным в отношении цели, а чрезмерная потребность в любви – либидозным феноменом, то в понимании Хорни невротическую потребность в любви следует рассматривать в качестве одного из способов защиты от базальной тревоги, проявляющейся в чувстве беспомощности человека во враждебном и подавляющем мире. В этом смысле невротическая потребность в любви с большой готовностью принимает сексуальные формы, причем с тем большей готовностью, чем более нарушены эмоциональные отношения с другими людьми. Дело в том, что сексуальные желания не обязательно выражают реальные сексуальные потребности, поскольку сексуальность может представлять собой форму контактов с другими людьми. Для некоторых сексуальные отношения не только означают облегчение специфического сексуального напряжения, но и являются единственным путем установления человеческих контактов.

Хорни обратила внимание на то обстоятельство, что невротическая потребность в любви часто проявляется в процессе терапии в форме сексуальных заигрываний с аналитиком. Своим поведения или посредством сновидений пациент дает понять, что влюблен в аналитика и стремится к того или иного рода сексуальным контактам. В этом случае значительная часть того, что психоаналитики называют позитивным переносом, интерпретируется ими как воспроизведение изначальных отношений с отцом или матерью, как повторение сексуальной фиксации на них, в то время как в действительности, считала Хорни, подобные проявления со стороны пациента являются его желанием найти успокоение и защиту от тревоги.

Обобщая свои взгляды на понимание природы невротической потребности в любви, Хорни выдвинула положение о порочном круге, образуемом различными внутренними компонентами этой потребности. Данный порочный круг включает в себя следующие звенья: базальная тревога – чрезмерная потребность в любви, включая требования исключительной и безоговорочной любви, – ощущение отверженности, если это требование не выполняется, – крайняя враждебная реакция на отвержение – потребность вытеснить враждебность вследствие страха потери любви – напряженное состояние неясного гнева – возрастание тревожности – возрастание потребности в успокоении.

Невротик не в состоянии уловить порочный круг, связанный с невротической потребностью в любви. Обнаружение его (с характерными для него звеньями) – одна из важных задач психоанализа.

К проблеме любви обратился и М. Балинт, который подверг критике представления Фрейда о первичном нарциссизме, считая их внутренне противоречивыми и непродуктивными. Исходя из этого, он выдвинул идеи о первичных отношениях с окружением и выступил с теорией первичной любви. Согласно данной теории, имеющие место в человеческой жизни садизм и ненависть представляют собой вторичные феномены, в то время как цель человеческих устремлений заключается в установлении (восстановлении) тотальной гармонии с окружением, то есть в обретении ничем не нарушаемой любви.

В работах «О генитальной любви» (1948), «О любви и ненависти» (1951), «Первичная любовь и психоаналитическая техника» (1952), «Базисный дефект. Терапевтические аспекты регрессии» (1968) Балинт изложил свои представления о любви. В частности, выделив три типа объектных отношений (наиболее примитивное гармоничное взаимное скрещение, окнофилическое цепляние за объекты и филаботическое предпочтение безобъектных пространств), он утверждал, что нарциссизм является вторичным по отношению к самому примитивному типу отношений, окончательная цель всех либидозных устремлений состоит в сохранении изначальной гармонии, следовательно, важно понять природу примитивных отношений.

При описании примитивных отношений Балинт вначале отталкивался от идеи Ш. Ференци о пассивной объектной любви, в основе которой лежало представление, согласно которому истинная цель эротической жизни заключается в том, чтобы быть любимым. Однако клинический опыт привел его к пониманию того, что важное значение для человека имеют не только периоды его пассивного ожидания любви со стороны окружающих, но и активные поиски контакта с людьми. Исходя из этого, Балинт отказался от термина «пассивная объектная любовь» и сосредоточил свое внимание на рассмотрении существа примитивной, первичной объектной любви. Однако и использование понятия «первичная объектная любовь» представилось ему неадекватным, в результате чего при работе с пациентами он пришел к обнаружению еще одной фазы, которая предшествует появлению первичных объектов. Так у Балинта возникло представление о существовании фазы недифференцированного окружения или фазы первичной субстанции, названной им фазой «гармоничного скрещивания».

Согласно этому представлению, гармоничное скрещивание наблюдается в жизни человеческого эмбриона, характеризующейся отсутствием четких границ между ним и его окружением. Пронизывая друг друга, эмбрион и его окружение находятся в таком положении, когда плод и окружение-мать представляют собой единое целое, состоящее из самого плода, околоплодных вод и плаценты. Индивид рождается в состоянии сильной биологической и либидинозной привязанности к окружению. Рождение нарушает состояние безмятежной гармонии, предшествующее равновесие. Оно дает толчок к разделению между индивидом и окружением, возникновению новых форм адаптации и либидозному проявлению нарциссизма как вторичного образования по сравнению с гармоничным скрещиванием в утробе матери. Происходит формирование окнофилической и филобатической структуры мира. В первом случае появляющиеся во внутреннем пространстве индивида объекты (прежде всего мать) воспринимаются как безопасные и комфортные, в то время как пространство между ними оказывается источником угрозы и страха. Во втором случае пространство без объектов воспринимается как безопасное, а объекты – как представляющие угрозу.

Таким образом, с точки зрения Балинта, можно говорит о безусловной зависимости индивида от первичной любви и только затем о появлении в его жизни вторичного нарциссизма и ненависти. В конечном счете это означает присущее всем людям стремление к восстановлению гармонического единства между индивидом и объектом его любви как наиболее важной части окружения.

Из теории гармонического единства и первичной любви вытекает, по меньшей мере, одно важное следствие, непосредственно касающееся аналитической терапии, в рамках которой могут воспроизводиться, по мнению Балинта, три вида отношений, включающих в себя наиболее примитивные или первичные отношения (первичная любовь), тесное взаимодействие между индивидом и его первичными объектами, окнофилию или филобатизм, дополняющие друг друга и предполагающие обнаружение стабильных частичных или целостных объектов. Если Фрейд считал, что психоаналитик должен выступать в качестве своего рода зеркала, в котором отражаются все жизненные проявления пациента, и ему следует занимать нейтральную позицию по отношению к последнему, то есть аналитику необходимо оставаться в роли пассивной сочувствующей объективности, то Балинт полагал, что выполняющий роль первичной субстанции аналитик обязан поддерживать пациента, не настаивать на сохранении четких границ, позволять реализации своего рода единства между ним и пациентом.

Техническая проблема в анализе оказывается предстающей в качестве поиска способа предложения пациенту чего-то такого, что могло бы выступить в роли первичного объекта или быть его адекватной заменой. Речь идет о том, чтобы аналитик в своих отношениях с пациентом создавал такую атмосферу, в рамках которой последний мог бы иметь возможность проецировать свою первичную любовь. Вместе с тем Балинт не считал, что предложение пациенту первичного объекта равноценно предоставлению ему первичной любви. Он исходил из того, что в этом случае психоаналитик оказывается подобным матери, ведущей себя, как первичный объект, то есть предлагающей себя в этом качестве для размещения энергии первичной любви. Следовательно, психоаналитик не дает первичную любовь пациенту, а предлагает себя для размещения энергии этой любви. Словом, он проявляет заботу о пациенте или, по выражению Балинта, осуществляет то, что можно назвать «психологическим кормлением».

Если Балинта интересовала, прежде всего, проблема первичной любви, то Э. Фромм сосредоточил свое внимание на понимании феномена любви в целом. В ряде своих работ, включая «Искусство любить» (1956), он заявил, что любовь является ответом на проблему человеческого существования. Речь идет о выделении человека из природного мира и необходимости ответа на ту отделенность от мира и разделенность людей, переживание которых порождает у него чувства тревоги, стыда и вины. Или, иными словами, речь идет об экзистенциальной человеческой потребности в преодолении одиночества и достижении единения.

Если чувство одиночества не может разрешиться каким-либо иным способом (с помощью алкоголя, наркотиков, творческой деятельности), то достижение оргазма становится необходимой попыткой избавления от тревоги. Однако половой акт без любви не способен перебросить мост через пропасть между двумя людьми. В лучшем случае он может оказаться сиюминутной иллюзией. В этом смысле необходимо, с точки зрения Фромма, проводить различие между любовью как зрелым ответом на экзистенциальную ситуацию и симбиотическим слиянием как незрелой формой любви. Пассивной формой симбиотического слияния может служить подчинение, или мазохизм, его активной формой – господство, или садизм.

В отличие от симбиотического слияния, зрелая любовь представляет собой такой союз, условием которого является сохранение целостности и индивидуальности партнеров. Любовь позволяет человеку преодолеть чувство отделенности, изолированности и в то же время остаться самим собой. Она представляет собой некое действие, связанное с реализацией человеческой силы, осуществляемой в состоянии свободы.

В понимании Фромма, любовь – не пассивный аффект, а действие, включающее в себя не берущее, а дающее начало. В сфере секса кульминацией мужской сексуальной функции является акт отдачи, когда мужчина отдает женщине самого себя (свой половой орган), а в момент оргазма – свое семя. Женщина, получая все это, также отдает – отдает себя, пуская половой орган мужчины в свое лоно, а позднее участвуя в процессе отдачи в качестве не столько любовницы, сколько матери, дающей новорожденному молоко и тепло своего тела. Но, помимо способности отдавать, подлинная любовь предполагает активное проявление заботы, ответственности, уважения и знания.

Если Фрейд усматривал в любви сублимированное выражение сексуального влечения, то Фромм видел в половом желании проявление потребности в любви и единении. В его представлении эротическое влечение не сводится лишь к сексуальному влечению. Поэтому он критиковал Фрейда не за то, что основатель психоанализа преувеличивал значение секса, а за его неумение понять секс достаточно глубоко. В этом отношении Фромм исходил из того, что дальнейшее развитие психоанализа нуждается в углублении представлений Фрейда о сексуальности, переводе их с языка физиологии на биологический и экзистенциальный язык, первые попытки чего и были осуществлены основателем психоанализа, высказавшем идеи о влечении к жизни и влечении к смерти, когда в отличие от понятия либидо Эрос олицетворял принцип синтеза и объединения.

Фромм рассмотрел специфику различных форм любви, включая любовь между ребенком и родителями, братскую, материнскую и эротическую любовь, любовь к самому себе и любовь к Богу.

Он провел качественные различия между материнской любовью, являющейся безусловной по своей сути, и отцовской любовью, которую ребенок должен заслужить. Переход от материнской любви к отцовской и их последующий синтез расценивался им как составляющий основу психического здоровья и залог зрелости, а несовершившийся переход – как главная причина возникновения невроза. Благодаря материнской и отцовской любви ребенок вырывается из оков одиночества и изолированности, созданных нарциссизмом и эгоцентризмом. Идея любви трансформируется таким образом, что из любимого ребенок становится любящим, самостоятельно творящим любовь.

Братская любовь характеризуется переживанием единства со всеми людьми и чувством человеческой солидарности. Она включает ответственность, заботу, уважение, понимание любого другого человека и стремление помогать ему в его жизни. Если братская любовь – это любовь равных, то эротическая любовь – это стремление к полному слиянию и единению с единственным человеком. Сложность состоит в том, что эротическая любовь оказывается наиболее обманчивым типом любви, поскольку в представлении многих людей сексуальное желание принимается за любовь, в результате чего они впадают в ошибку, полагая, что любят друга.

Любовь к другим и любовь к себе не являются альтернативными типами любви. У того, кто способен любить других, обнаруживается и любовь к себе. Словом, любовь к самому себе неразрывно связана с любовью к любому другому существу.

Любовь к Богу неразрывно связана с любовью к родителям. Если человек не изжил инцестуозную привязанность к матери, если он сохранил зависимость от поощряющего и наказывающего отца, то он не способен на зрелую любовь к Богу. В целом природа любви индивида к Богу соответствует его любви к человеку и проистекает из потребности преодолеть отделенность и достичь единения. Религиозный ренессанс лишь отражает возврат к идолопоклонству, такую трансформацию любви к Богу, которая соответствует структуре отчужденного человека, пребывающего в тревоге и лишенного принципов, веры и цели, кроме цели приспособления в конкурентной борьбе.

Фромм исходил из того, что в современном мире подлинная любовь встречается крайне редко, вместо нее наблюдаются различные формы псевдолюбви, свидетельствующие о ее распаде. Спасаясь от одиночества, двое людей образуют альянс против мира, и этот эгоизм вдвоем принимается за любовь, основанную на сексуальном приспособлении партнеров друг к другу. Основная идея подобной любви состоит в том, что стоит только сексуальным партнерам приобрести технические навыки, способствующие сексуальному удовлетворению друг друга, как между ними возникает то, что принято называть любовью. Однако, как подчеркивал Фромм, любовь не возникает в результате адекватного сексуального удовлетворения, скорее, наоборот, сексуальная гармония и даже овладение сексуальной техникой являются результатом любви. Все более распространяющиеся в современном мире психическая импотенция мужчин и фригидность женщин свидетельствуют о том, что главная их причина состоит не в недостатке знаний соответствующей сексуальной техники, а во внутренних препятствиях, делающих подлинную любовь проблематичной. Все более приходится иметь дело с различными видами патологии любви, включая невротическую потребность в любви, любовь-идолопоклонство, сентиментальную любовь, а также любовь, основанную на использовании проективных механизмов с целью уйти от собственных проблем

Главное условие возникновения невротической любви Фромм усматривал в том факте, что один или оба партнера сохраняют привязанность к родительским фигурам и переносят друг на друга чувства, ожидания и страхи, в детстве направленные на мать или на отца. Любовь-идолопоклонство связана с обретением людьми друг друга во взаимном поклонении, которое может превратиться в безумие вдвоем, основанное на тоске и отчаянии идолопоклонников. Сентиментальная любовь испытывается в воображении, а не в реальных отношениях с конкретным человеком. Основанная на проективных механизмах невротическая любовь включает в себя замещение собственных проблем тревогами из-за недостатков и слабостей партнера или проецированием этих проблем на детей.

Искусство любить предполагает, по убеждению Фромма, осуществление деятельности, требующей от человека относительного отсутствия нарциссизма, смирения, объективности и разума. Способность любить зависит от умения освободиться от инцестуозной привязанности к родительским фигурам, желания расти и развивать в себе созидательную ориентацию по отношению к миру и самому себе. Такое развитие предполагает наличие рациональной веры, означающей не конкретное верование во что-то, а присущее убеждению человека качество уверенности и твердости, а также мужества. Применительно к любви речь идет о вере в собственную любовь, в ее способность вызвать ответную любовь и в ее надежность. Речь идет о мужестве любить и быть любимым.

В конечном счете, любовь рассматривалась Фроммом как единство человека с кем-то или с чем-то вне самого себя при условии сохранения отделенности и целостности собственного Я или, иными словами, как удовлетворительный и здоровый ответ на вопрос о смысле человеческого существования.

Проблематика сексуальности и любви нашла свое отражение в размышлениях Р. Мэя, оценивающего состояние цивилизации второй половины ХХ века как шизоидное, характеризующееся тем, что люди оказались отчужденными друг от друга, не способными чувствовать и испытывающими боязнь близости. Такое положение людей в современном мире привело к искажению любви, которая стала восприниматься человеком в качестве угрозы его существованию.

В работе «Любовь и воля» (1969) Мэй обратил внимание на изменения, произошедшие в восприятии человеком сексуальности и любви, когда для многих людей любовь стала казаться редкостью, недостижимым идеалом и даже иллюзией, а секс – настолько открытым, доступным и вседозволенным, что он стал своего рода манией и спасительным средством от одиночества и бессмысленности жизни. В конце ХIХ – начале ХХ века Фрейду приходилось иметь дело с истериками, подавляющими свои сексуальные влечения, современные же пациенты открыто говорят о сексе, отличаются половой активностью и не испытывают нравственных сомнений по поводу частой смены сексуальных партнеров. Их жалобы касаются отсутствия чувств и удовольствия при наличии множества сексуальных контактов, не имеющих глубинного смысла и не приносящих радости. Если люди викторианской эпохи испытывали чувство вины, когда получали удовольствие от секса, то люди ХХ века чувствуют себя виноватыми, когда не доставляют удовольствие партнеру или не получают его сами.

С точки зрения Р. Мэя в современном мире наблюдаются явные парадоксы секса и любви.

Один из парадоксов состоит в том, что либерализация в сексуальной сфере привела к большей фригидности и психической импотенции, поскольку реализм секса подменил собой эротичность и любовь.

Второй парадокс связан с тем, что увлечение техникой секса, излагаемой в различных пособиях, оборачивается механическим «занятием любовью», сопровождающимся «тиранией оргазма», обезличиванием и отчуждением, не оставляющим места для страсти, смысла и удовольствия. Половой акт оказывается не запоминающимся событием, доставляющим волнение и радость, а рядовым эпизодом, временно заполняющим внутреннюю пустоту и одиночество.

Третий парадокс заключается в том, что достигнутая человеком сексуальная свобода, воспринимаемая, как правило, в качестве важного завоевания, в действительности превращается в новую форму пуританства, характерными признаками которого являются отчуждение от тела, отделение эмоции от разума и использование тела как машины.

Теперь грехом считается не удовлетворение сексуальных желаний, а неполное сексуальное самовыражение, нравственным – не реализация сексуальных влечений, а сдерживание либидо, психологически приемлемым – не любовь без секса, а секс без любви. Секс оказывается новым орудием, нещадно эксплуатирующим тело, но ограничивающим чувства, не способствующим эмоциональному общению и лишающим половой акт того разнообразия чувственности, которое свойственно любви.

Описывая парадоксы секса и любви и высказывая озабоченность по поводу техницизации секса, Р. Мэй проводил различие между сексом и эросом, считая, что в современном мире увлечение сексом привело к подавлению эроса. В своем первоначальном, восходящем к мифологии понимании Эрос как один из четырех изначальных богов (Хаос, Гея, Тартар) создал жизнь на земле, оживил фигуры мужчины и женщины. Эрос всегда выступал в роли прародителя и источника жизни в противоположность сексу, основная функция которого заключается в снятии напряжения. В этом отношении, как замечал Р. Мэй, секс представляет собой нарастание напряжения в теле человека и снятие этого напряжения, в то время как эрос является переживанием личностных интенций и смыслов акта. Конечная цель секса состоит в удовлетворении, в то время как эрос реализует желание и вечное стремление к расширению горизонтов собственного мира.

Если секс – физиологическая потребность, удовлетворение которой требует разрядки, вплоть до получения оргазма, то эрос – человеческое желание, связанное со стремлением испытать страсть, наслаждение и обрести новые переживания, расширяющие и углубляющие бытие в разнообразных его измерениях, включая эротические ощущения, философские, этические и эстетические формы, связанные с истиной, добром и красотой. Другое дело, что современная цивилизация всячески поощряет секс и подрывает основы эроса как творящего начала, низводя его до капризного Купидона, предпочитающего оставаться инфантильным и предающимся страсти, влекущей не к созиданию новых отношений, а праздному препровождению времени за карточной игрой.

В противостоянии секса эросу значительная роль отводится фактору времени, когда при всем стремлении продлить сексуальный акт (его длительность воспринимается с точки зрения повышенной потенции), секс без каких-либо прелюдий становится нормой жизни, поскольку время – деньги. Словом, по выражению Р. Мэя, спешка в процессе занятия сексом нередко оказывается бегством от эроса, требующего времени для совмещения реального и воображаемого, чувственного и переживаемого, сиюминутного и вечного.

Выход из сложившейся ситуации, характеризующейся наличием парадоксов между сексом и эросом, Р. Мэй усматривал в сопряжении любви и воли, проявлении того и другого как заботы, являющейся противоположностью апатии и источником нежности. В его понимании забота – это не только онтологическая основа человеческого существования, но и психологическая составляющая эроса, способствующая тому, что в каждом акте любви и воли человек создает самого себя, организует окружающий мир и устанавливает с ним отношения, соответствующие его представлениям об истине, добре и красоте.

О тесной взаимосвязи между сексом и любовью размышлял О. Кернберг, высказавший в книге «Отношения любви. Норма и патология» (1992) свои идеи о биологических и психологических корнях сексуального опыта, сексуальном возбуждении и эротическом желании, клинических и генетических аспектах эротического желания, сексуальной страсти и нежности.

С точки зрения О. Кернберга, сексуальное возбуждение является основным аффектом, вокруг которого концентрируются другие аффекты, в своей совокупности составляющие либидо как влечение. Эротическое желание – сексуальное возбуждение, направленное на определенный объект и соединяющее его с миром интернализованных объектных отношений в эдипально структурированной психической реальности. Сексуальная страсть – эмоциональное состояние, выражающее нарушение границ в смысле соединения инрапсихических структур, отделенных границами, которые установлены динамически или путем конфликтов. Нежность – интеграция либидозных и агрессивных элементов Я и представлений об объекте при условии преобладания любви над агрессией и толерантности к нормальной амбивалентности, характеризующей все человеческие отношения. Любовь – открытие свободы другого человека и возможности перехода от эротического объекта к любимому человеку.

Выявляя клинические аспекты эротического желания, О. Кернберг выделил три характерные его особенности. Во-первых, оно связано с поиском удовольствия, получаемого от другого человека, со стремлением к близости и слиянию с ним путем насильственного преодоления барьеров и соединения в одно целое с выбранным объектом. Во-вторых, сексуальное желание предполагает бессознательную идентификацию с сексуальным возбуждением партнера и оргазмом с целью получения удовольствия от двух дополняющих друг друга переживаний слияния. В-третьих, оно характеризуется чувством выхода за пределы дозволенного и преодоления запрета, происходящего из эдиповой структуры сексуальной жизни.

О. Кернберг полагал, что, исходя из потребности к сексуальному возбуждению и сексуальному желанию, а также к интеграции доэдиповых и эдиповых объектных отношений, интеграция либидо и агрессии, любви и ненависти становится основным элементом способности человека как к установлению любовных отношений, так и к возникновению патологии в этих отношениях.

В его понимании типичной патологией, связанной с преобладанием эдипальных конфликтов, является способность к романтической идеализации, влюбленности и поддержанию отношений в сочетании с сдерживанием генитальных и полиморфно-инфантильных сексуальных желаний к эдипову объекту. В этом случае явными симптомами оказываются, как правило, импотенция, преждевременная или запоздалая эякуляция и фригидность, проявляющаяся в подавлении способности к сексуальному возбуждению и оргазму в процессе полового акта. Альтернативным вариантом защиты от бессознательного запрета на сексуальность из-за эдиповых конфликтов может быть разъединение нежных и эротических стремлений, в результате чего объект любви выбирается по контрасту с десексуализированным и идеализированным объектом. В таком случае неспособность интегрировать эротическое желание и нежную любовь проявляется в получении сексуального удовлетворения с объектом, не представляющим особой ценности.

Для О. Кернберга нарциссический тип любовных отношений представляет типичную психопатологию доэдиповых конфликтов в области этих отношений, в то время как мазохистские любовные отношения оказываются типичной патологией эдипова уровня развития.

Что касается зрелой сексуальной любви, то она является, по мнению О. Кернберга, сложной эмоциональной реакцией, включающей переходящее в эротическое желание сексуальное возбуждение, нежность, идентификацию с другим (предполагающую ответную генитальную идентификацию, а также глубокую эмпатию к половой идентичности партнера), зрелую форму идеализации с непременными обязательствами по отношению к партнеру и элемент страсти как в сексуальных и объектных отношениях, так и в функционировании Сверх-Я пары.

О. Кернберг рассмотривал также проблему любви в переносе и контпереносе. В частности, он исходил из того, что исследование сложных, интимных аспектов эротических фантазий пациента и желания сексуальных отношений с аналитиком предоставляет последнему уникальную возможность лучше понять сексуальную жизнь и пациента, и самого себя, и человека вообще.

В плане же технической работы, связанной с анализом любви в переносе и контрпереносных процессов, психоаналитику следует, как считал О. Кернберг: во-первых, принять возникающие у него гомо– или гетеросексуальные чувства по отношению к пациенту, что требует он него внутренней свободы в использовании его психологической бисексуальности; во-вторых, систематически исследовать защиты пациента, противостоящие полному выражению любви в переносе; в-третьих, осуществить полный анализ как проявления любви в переносе со стороны пациента, так и его реакций на фрустрацию этой любви.

На современном этапе развития психоаналитических идей, теорий и психотерапевтических разработок проблематика отношений между сексуальностью и любовью, сексом и эросом по-прежнему вызывает значительный интерес. И дело не только в том, что, несмотря на сексуальную революцию, а, быть может, и благодаря ей интимная сфера жизни человека до сих пор привлекает внимание различных исследователей, включая психоаналитиков. Существенно и то, что современные коммуникационные технологии открыли широкий простор для освоения человеком виртуального мира, не только способствующего лучшей ориентации в информационном пространстве, но и порождающего новые проблемы, включая невротическую зависимость некоторых людей от Интернета, просмотра порносайтов, виртуального секса.

Выявление психических последствий виртуального секса и виртуальной любви – задача будущих исследований. Пока же, подведем итог психоаналитическому осмыслению проблематики сексуальности и любви.

Если эрос остается инфантильным, то он легко превращается в объект манипулирования со стороны цивилизации, не только подавляющей его животворящие силы, но направляющей их в русло технически оснащенного секса. В этом случае бегство от скверны жизни в сексуальную деятельность без страсти и вдохновения оказывается не чем иным, как безуспешной попыткой избавиться от одиночества, страха и бессилия, которая в лучшем случае оборачивается иллюзией подтверждения своей силы и состоятельности, а в худшем – еще большим разочарованием, усиливающейся тревогой растущей апатией и непредсказуемой агрессией.

Если эрос выходит за пределы своей инфантильной недоразвитости и вбирает зрелое, самодостаточное стремление к обретению смысла жизни в контексте выстраивания новых отношений с самим собой, другими людьми и миром в целом, то он превращается в подлинную любовь, способствующую реализации жизненных сил и творческих способностей человека. В этом случае эрос способен вознести человека на такую высоту физического напряжения, психического состояния и духовного подъема, на которой любовь найдет свое выражение в органическом слиянии с тем партнером по жизни, от искры взаимоотношений с которым рождается что-то новое, будь то ребенок, идея, произведение искусства, творение ума и рук.

Разумеется, любовь может доставлять человеку не только радость, но и мучительные переживания, связанные с нежеланием или невозможностью другого ответить взаимностью, с различного рода разочарованиями или горестями, обусловленными утратой близких людей.

Вместе с тем любовь становится животворящей, созидающей и приносящей радость самому человеку и окружающим его людям тогда, когда она не ограничивается проявлением какого-либо одного присущего ей аспекта, а реализуется во всех ее формах, включая секс (вожделение, сексуальное влечение, либидо), эрос (стремление к воспроизводству, творчеству), филию (братскую любовь, дружбу) и агапэ (общечеловеческую любовь, заботу о жизни и благополучии как своих собственных детей, так и всех тех, кто тебя окружает).

Литература

Балинт М. Базисный дефект. Терапевтические аспекты регрессии. М., 2002.

Кернберг О. Отношения любви. Норма и патология. М., 2004.

Кляйн М. Криминальные тенденции у нормальных детей // Кляйн М. Психоаналитические труды. Ижевск, 2007. Т. I.

Кляйн М. Любовь, вина и репарация // Кляйн М. Психоаналитические труды. Ижевск, 2007. Т. 2.

Мэй Р. Любовь и воля. М., 2007.

Райх В. Функция оргазма. Основные сексуально-экономические проблемы биологической энергии. СПб.—М., 1997.

Фрейд З. Массовая психология и анализ человеческого Я // Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. М., 1992.

Фрейд З. Недовольство культурой // Фрейд З. Психоанализ. Религия. Культура. М., 1992.

Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия // Фрейд З. По ту сторону принципа удовольствия. М., 1992.

Фрейд З. Воспоминание о Леонардо да Винчи о раннем детстве //

Фрейд З. Художник и фантазирование. М., 1995.

Фрейд З. Женственность // Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1995.

Фрейд З. Жуткое // Фрейд З. Художник и фантазирование. М., 1995.

Фрейд З. Развитие либидо и сексуальная организация // Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1995.

Фрейд З. Сексуальная жизнь человека // Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1995.

Фрейд З. Скорбь и меланхолия // Фрейд З. Художник и фантазирование. М., 1995.

Фрейд З. Замечания о «любви в перенесении» // Зигмунд Фрейд и психоанализ в России. М., 2000.

Фрейд З. «Культурная» сексуальная мораль и современная нервозность // Зигмунд Фрейд и психоанализ в России. М., 2000.

Фрейд З. Бред и сны в «Градиве» В. Йенсена // Фрейд З. Сексуальная жизнь. М., 2006.

Фрейд З. О самом обычном уничижении любовной жизни // Фрейд З. Сексуальная жизнь. М., 2006.

Фрейд З. О сексуальном просвещении детей (Открытое письмо доктору М. Фюрсту) // Фрейд З. Сексуальная жизнь. М., 2006.

Фрейд З. Сексуальность в этиологии неврозов // Фрейд З. Сексуальная жизнь. М., 2006.

Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности // Фрейд З. Сексуальная жизнь. М., 2006.

Фромм Э. Искусство любить. СПб., 2001.

Хорни К. Невротическая личность нашего времени // Хорни К. Собр. соч. В 3 т. М., 1997. Т. 1.


2010

Человек – сексуальное существо

Обвинения в пансексуализме

Представление о человеке как сексуальном существе ассоциируется, прежде всего, с теорией австрийского врача, основателя психоанализа Зигмунда Фрейда (1856–1939). Подобное представление настолько укоренилось в массовом сознании, что истоки научного подхода к сексуальности чаще всего соотносятся именно с Фрейдом.

Следует признать, что психоаналитическое учение Фрейда о человеке всегда вызывало и до сих пор вызывает двойственное отношение у тех, кто так или иначе обращается к нему. Одни усматривают в нем много ценного, способствующего пониманию бессознательной деятельности людей, и в своей исследовательской и практической работе опираются на различные положения, составляющие остов этого учения. Другие подвергают критике учение Фрейда о человеке, не приемлют его в целом, не говоря уже о частностях, которые вызывают у них недоумение и раздражение.

Но взгляды Фрейда на сексуальность, являющиеся важной составной частью его учения о человеке, вызывают, пожалуй, наиболее сильное внутреннее сопротивление как у тех, так и у других. По большей части это связано с обвинением Фрейда в пансексуализме, в соответствии с которым основатель психоанализа настолько сексуализировал жизнь человека, что фактически стал рассматривать индивида исключительно через призму его сексуальных желаний и влечений. Выдвинутое против Фрейда обвинение было перенесено на психоанализ как таковой, в результате чего обыденные и расхожие представления о психоанализе как раз и соотносятся с пансексуализмом.

Обвинение Фрейда и психоанализа в пансексуализме основывалось на том реальном факте, что в рамках классического психоанализа, в его теории и практике значительное внимание действительно уделялось рассмотрению сексуальности в жизни человека и подчеркиванию ее роли в различных сферах его деятельности. Но если исходить из подобного понимания пансексуализма, то в этом случае аналогичные обвинения могут быть выдвинуты против тех ученых, философов, писателей и поэтов, которые в своей профессиональной, творческой деятельности постоянно обращаются к проблематике сексуальности независимо от того, обсуждается ли она не в столь благородно звучащих терминах типа «сексуальные контакты», «половые акты» между людьми или в цивилизованно приемлемых и не оскорбляющих слух таких понятиях, как «любовь», «эрос».

Фрейд считал упреки психоанализа в пансексуализме бессмысленными, поскольку не он первым обратил внимание на проблемы сексуальности. Относящиеся к этой сфере жизни человека бессознательные страсти всегда являлись предметом осмысления драм и трагедий, находящих свое отражение в сокровищнице мировой литературы, а рассмотренное им понятие сексуальности в принципе ничем не отличалось от Эроса древнегреческого философа Платона. И он был по-своему прав, так как в науке, искусстве и литературе проблематика любви, сексуальности с древних времен и по настоящее время занимает важное место. Без рассмотрения и осмысления этой проблематики невозможно понять жизнедеятельность человека или, по крайней мере, такое понимание оказывается ограниченным, обедненным, искаженным.

Говоря о бессмысленности упреков в «пансексуализме» по отношению к психоанализу, Фрейд отметил, что «философ Артур Шопенгауэр уже давно указал людям, насколько их действия и мысли предопределяются сексуальными стремлениями в обычном смысле слова» (Фрейд, 1996, с. 21). И действительно, во второе издание основного труда «Мир как воля и представление» (1844) немецкий философ включил главу «Метафизика половой любви», в которой размышлял о роли полового инстинкта в жизни человека. Обращаясь к метафизике половой любви, он подчеркнул, что удивляться надо не тому, что философ обратился к постоянной теме всех поэтов, а тому, что предмет, имеющий столь большое значение в человеческой жизни, до сих пор не подвергался серьезному обсуждению со стороны философов. Размышления над этим предметом привели его к выдвижению таких положений, которые не в меньшей степени, чем психоаналитические концепции, могли бы быть расценены целомудренными авторами как пансексуализм.

В самом деле рассмотрение метафизики половой любви сопровождалось утверждением Шопенгауэра, согласно которому человек – это «воплощенный половой инстинкт». Немецкий философ заявил о том, что влюбленность «имеет свои корни исключительно в половом инстинкте», половая любовь «является самой могучей и деятельной изо всех пружин бытия», она «составляет конечную цель почти всякого человеческого стремления», «ежедневно поощряет на самые рискованные и дурные дела, разрушает самые дорогие и близкие отношения, разрывает самые прочные узы, требует себе в жертву то жизни и здоровья, то богатства, общественного положения и счастья» и в общем выступает как «некий враждебный демон, который старается все перевернуть, запутать, ниспровергнуть» (Шопенгауэр, 1993, с. 374, 375).

Подобно Шопенгауэру, Фрейд обратился к рассмотрению этого могущественного полового инстинкта, оказывающего воздействие буквально на все сферы человеческой деятельности. Однако в отличие от немецкого философа он не просто размышлял над ролью половой любви и полового инстинкта в жизни человека, но с психоаналитической точки зрения попытался осмыслить те конкретные формы проявления сексуальности, которые имеют место в онтогенетическом (индивидуальном) и филогенетическом (родовом) развитии человека.

Несмотря на сходные установки в рассмотрении человека через призму сексуальности, Шопенгауэра не упрекали в пансексуализме, в то время как Фрейду предъявляли обвинения именно этого рода. Думаю, что это связано вовсе не с тем, что один из них предавался отвлеченным философским размышлениям, а другой апеллировал к конкретному материалу, проводя параллели между здоровой и больной психикой. Как мне представляется, Фрейда обвинили в пансексуализме не потому, что он обратился к рассмотрению сексуальности, подчеркнув, подобно Шопенгауэру, ее роль и значение в жизни человека. Его обвинили в пансексуализме именно потому, что, в отличие от немецкого философа, он радикально пересмотрел привычные представления о половом инстинкте и сексуальности как таковой.

Если Шопенгауэр, как и многие другие его предшественники, исходил из того, что конечная цель полового инстинкта – это деторождение и продолжение человеческого рода, то для Фрейда сексуальность не только не ограничивается этой сферой деятельности человека, но выходит далеко за ее пределы.

Если немецкий философ рассматривал гомосексуальность в качестве извращения полового инстинкта и в то же время предохранительного средства против вырождения человеческого рода, то основатель психоанализа попытался выяснить, когда различного рода ненормальности, включая гомосексуализм, граничат с нормой или отклоняются от нее.

Если Шопенгауэр обращал внимание на половую любовь взрослого человека, то Фрейд проявил значительный интерес к сексуальному, точнее говоря, психосексуальному развитию ребенка.

Все это в конечном счете как раз и привело к тому, что основателя психоанализа обвинили в пансексуализме, хотя на самом деле у него шла речь не о каком-то всеобъемлющем понятии сексуальности, а об углубленной проработке тех вопросов, которые не попадали, как правило, в поле зрения исследователей.

Нормальная и извращенная сексуальность

При рассмотрении проблемы сексуальности Фрейд отталкивался прежде всего от выдвинутого им исходного положения, согласно которому невозможно понять нормальную сексуальную жизнь человека без соотнесения ее с болезненными формами сексуальности, принятыми называть перверсиями, извращениями, поэтому его исследовательская задача состояла не в том, чтобы в противоположность широко распространенному моралистическому и правовому осуждению извращений оправдать их ссылками на психические заболевания. Не оправдывая болезненные формы сексуальности, он в то же время поставил перед собой вполне определенную и конкретную задачу – понять эти формы сексуальности и дать теоретическое объяснение тому, как и каким образом возникают извращения и какова их связь с тем, что обычно называют нормальной сексуальностью.

Вполне очевидно, что при таком понимании основной задачи психоаналитического исследования сексуальности обвинения психоанализа в пансексуализме оказываются не более чем эмоционально окрашенным неприятием исследовательского интереса, предполагающего вторжение в святая святых – скрытую от посторонних глаз сексуальную жизнь человека. По поводу скрытности большинства из нас в этой сфере человеческой деятельности Фрейд писал: «Люди вообще неискренни в половых вопросах. Они не обнаруживают свободно своих сексуальных переживаний, но закрывают их толстым одеянием, сотканным из лжи, как будто в мире сексуального всегда дурная погода. Это действительно так: солнце и ветер не благоприятствуют сексуальным переживаниям в нашем культурном мире. Собственно, никто из нас не может свободно открыть свою эротику другим» (Фрейд, 1998, с. 346–347).

В понимании сексуальности Фрейд исходил из того, что традиционные представления о ней являются узкими, не отражающими существа сексуальной деятельности человека. В том случае, когда сутью и основной целью сексуальности считается продолжение человеческого рода, за пределами рассмотрения остаются иные формы сексуальной деятельности, которые, хотя и не служат деторождению, тем не менее не только могут иметь место в жизни человека, но и играют порой важную роль в его жизнедеятельности. Именно это и происходит при традиционном понимании сексуальности, в результате чего все, что служит цели деторождения, считается нормальным, в то время как иные виды сексуальной деятельности воспринимаются в лучшем случае в качестве социально неприемлемой и нравственно осуждаемой похоти, а в худшем – как физиологическое отклонение от нормального развития, психическое заболевание или преступное деяние, подлежащее не только осуждению, но и наказанию.

История развития человечества свидетельствует о том, что некоторые, не связанные с деторождением формы сексуальной деятельности человека не во все времена и не во всех культурах рассматривались в качестве патологии. Так, издавна гомосексуализм воспринимался в ряде древних культур как вполне нормальное явление. Более того, подчас он считался даже уделом избранных, стоящих на более высокой ступени развития, чем простые смертные. Гомосексуализм был распространен среди греков и римлян, причем практиковался среди высших слоев общества без какого-либо стеснения, смущения или стыда. Любовь зрелых мужчин к юношам считалась делом обычным и возвышенным. У греков считалось позорным для юноши, если он не имел более взрослого любовника. Гомосексуализм пользовался общественным признанием и почетом у кельтов. Он находился под покровительством законов у критян. Он практиковался и среди восточных народов, включая китайцев, индусов и представителей ислама. Гомосексуализм часто наблюдался также среди индейцев Южной Америки, в частности, у гуахибо, аймари. По данным исследователей, у индейцев лахе «между гомосексуалистами существовали даже браки, а мать, имеющая пять сыновей, могла одного из них готовить к выполнению женской роли в семье» (Збигнев, 1991, с. 36).

Со временем отношение к гомосексуализму претерпело заметное изменение, в результате чего он стал ассоциироваться с чем-то греховным, недопустимым, преступным. Христианство повело открытую борьбу с сексуальностью, не связанной с деторождением. В средние века гомосексуализм не только преследовался, но и считался тягчайшим преступлением, за которое назначалась смертная казнь. Церковь и законодательные институты активно выступали против подобной сексуальной деятельности человека. На протяжении многих столетий виновники в этом греховном преступлении сжигались на кострах, подвергались пыткам и смертной казни, предавались пожизненному тюремному заключению. Уголовное наказание за гомосексуальную деятельность существовало во многих странах мира вплоть до ХХ века. Кое-где оно сохранилось и поныне.

Однако, несмотря на все запреты, гомосексуализм в качестве одной из форм сексуальной деятельности не исчез из жизни людей. Он по-прежнему практикуется в различных странах мира. Но коль скоро он оказывается таким живучим и распространенным, то возникает вопрос: не имеет ли он отношения не просто к физиологическому отклонению или психическому заболеванию, а к природе человека? Не связан ли он с таким психосексуальным развитием, через которое проходят все люди, хотя, разумеется, далеко не все из них становятся инвертированными, то есть ориентированными на идентичный с ними пол?

Кроме того, помимо гомосексуализма в жизни людей имеют место и другие формы сексуальной деятельности, не связанные с деторождением. Некоторые люди не только прибегают к нетрадиционной сексуальной ориентации, как это характерно для гомосексуалистов, но и преследуют необычные, не вписывающиеся в представления о норме сексуальные цели, когда при сексуальном акте с партнером используют не его половые органы, а другие части тела. Некоторые из них (фетишисты) вообще отказываются от тела партнера, заменяя его предметами одежды. Другие (эксгибиционисты) получают сексуальное удовлетворение от выставления напоказ своих гениталий. Встречаются садисты, сексуальная деятельность которых связана с причинением боли и мучений своему партнеру, а также мазохисты, получающие сексуальное удовлетворение от страданий. И, наконец, есть такие, которым вообще не нужен никакой партнер, поскольку они способны достичь сексуального удовлетворения благодаря своему богатому воображению и фантазированию.

Словом, сексуальная деятельность человека настолько разнообразна, что деторождение, связаннное с нормой, является лишь незначительной частью его сексуальной жизни. Поэтому независимо от того, насколько осуждаются другие формы сексуальной деятельности и какое бы возмущение или отвращение они ни вызывали с точки зрения нормального поведения, тем не менее приходится считаться с ними. Более того, их наличие свидетельствует о чем-то таком, что необходимо не просто отвергать или осуждать, а исследовать и познавать, чтобы тем самым понять, насколько ненормальными или нормальными являются странные на первый взгляд разнообразные формы сексуальной деятельности человека, как и каким образом они возникают, почему сохраняют свою устойчивость и где та грань, которая отделяет норму от патологии, здоровье от болезни, нормальную сексуальную деятельность от извращенной.

Собственно говоря, исследовательская и терапевтическая деятельность Фрейда была направлена на выявление истоков нормальной и извращенной сексуальной деятельности человека. Это предполагало обращение к онтогенетическому и филогенетическому развитию, к истории развития человека и человечества.

Таким образом, психоаналитический подход к изучению сексуальной жизни человека с необходимостью подводил Фрейда к раскрытию психосексуального развития ребенка. По этому поводу он писал: «Психоаналитическое исследование было вынуждено заняться также сексуальной жизнью ребенка, а именно потому, что воспоминания и мысли, приходящие в голову при анализе симптомов (взрослых), постоянно ведут ко времени раннего детства. То, что мы при этом открыли, подтвердилось затем шаг за шагом благодаря непосредственным наблюдениям за детьми» (Фрейд, 1995, с. 197).

Теория психоанализа с ее акцентом на бессознательных и сознательных процессах, уходящих своими корнями в прошлое, предполагала рассмотрение сексуальности через призму инфантильных (детских) воспоминаний и переживаний. Практика психоанализа, ориентированная на выявление истоков возникновения симптомов заболевания взрослых людей, психические расстройства которых чаще всего соотносились с подавленной сексуальностью, была немыслима без раскрытия травматических ситуаций, страхов и переживаний, имевших место в детстве и, возможно, возникших на начальных стадиях психосексуального развития ребенка.

Инфантильная сексуальность

Если придерживаться точки зрения, в соответствии с которой сексуальность соотносится с деторождением, то в этом случае ребенок может восприниматься как асексуальное существо. В большинстве случаев именно так и обстоит дело, поскольку многие родители и воспитатели соотносят сексуальность своих детей с периодом их половой зрелости. Нередко оказывается, что родители неожиданно для себя открывают сексуальность своего ребенка только тогда, когда узнают о беременности дочери или вступлении сына в интимные отношения с девушкой. До этого ребенок воспринимается как непорочное дитя, не только не проявляющее никакой сексуальности, но и не имеющее ни малейшего представления о «тайнах» взрослых.

Правда, в раннем детстве родители могут столкнуться с такой ситуацией, когда их ребенок занимается «недопустимыми шалостями». Но это воспринимается, как правило, не с точки зрения проявления у него сексуальности, а как нехорошее поведение, дурная привычка, от которых необходимо оградить дитя. Для пресечения подобного поведения и искоренения дурной привычки используются различные воспитательные методы – от высмеивания до назидания, от переключения внимания ребенка на другие интересы до сурового его наказания. Однако сами по себе недопустимые шалости ребенка чаще всего рассматриваются родителями и воспитателями в качестве некого курьеза, не имеющего никакого отношения к сексуальности как таковой.

Представления об асексуальном детстве настолько широко распространены, что родителям кажется само собой разумеющимся говорить о сексуальности со своим ребенком только тогда, когда он вступает в период полового созревания. Но нередко случается так, что к тому времени ребенок знает о сексуальной жизни нечто такое, о чем некоторые родители даже не подозревают. Чаще всего родители полагают, что разговор с детьми на сексуальную тему преждевременен, ребенок слишком мал, а когда решаются просветить его по некоторым интимным вопросам то оказывается, что уже слишком поздно, ребенку все давно известно. И это происходит не только потому, что в восприятии многих родителей их ребенок долгое время остается все еще несмышленым дитя, но и в силу того, что представления об асексуальном детстве прочно укоренились в сознании людей.

В истории различных народов зафиксированы случаи раннего полового созревания детей. У некоторых южных народов существуют обычаи, согласно которым девушка 13–14 лет отдается в жены мужчинам зрелого и даже преклонного возраста, так как считается взрослой женщиной, способной к нормальной сексуальной деятельности, к деторождению. Из истории известны также редкие случаи, когда маленькие девочки становились матерями. Так, несколько десятилетий тому назад сообщалось, что в Перу одна девочка в возрасте то ли пяти с половиной, то ли шести с половиной лет вскоре должна стать матерью. При этом демонстрировалась фотография этой маленькой женщины, находящейся на седьмом или восьмом месяце беременности. Согласно другому сообщению, девочка чуть старше восьми лет родила двойню.

Разумеется, подобного рода случаи являются исключительными и могут быть восприняты родителями и воспитателями, свято верящими в непорочность маленьких детей, в качестве патологии. Тем не менее они свидетельствуют о том, что сексуальная жизнь детей способна проявляться в таком возрасте, о котором многие родители и воспитатели не подозревают. Ведь большинство из них разделяют широко распространенные представления об асексуальном детстве.

Фрейд критически отнесся к подобного рода представлениям. Выступая перед американской аудиторией в университете Кларка в Вустере (штат Массачусетс), куда в 1909 году он был приглашен по случаю празднования 20-летней годовщины со дня основания этого учебного заведения, он подчеркнул: «Конечно, господа, дело не обстоит так, будто половое чувство вселяется в детей во время полового развития, как в Евангелии сатана в свиней. Ребенок с самого начала обладает сексуальными влечениями и деятельностью; он приносит их в свет вместе с собой, и из этих влечений образуется благодаря весьма важному поэтапному процессу развития так называемая нормальная сексуальность взрослых. Собственно, вовсе не так трудно наблюдать проявления детской сексуальности, напротив, требуется известное искусство, чтобы просмотреть и отрицать ее существование» (Фрейд, 1998, с. 348).

Наличие у взрослых людей представлений об асексуальном детстве объясняется Фрейдом тем, что каждый родитель был когда-то ребенком, испытал на себе влияние воспитания, направленное на укрощение сексуальных влечений, и, следовательно, подпал под воздействие этических норм и культурных требований, не допускающих и ограничивающих проявление детской сексуальности. Поэтому, будучи взрослыми, большинство родителей оказываются обремененными различного рода предрассудками, включая представления об асексуальном детстве.

Кроме того, – и это является, пожалуй, не менее важным с психоаналитической точки зрения – в типичных представлениях об асексуальном детстве действенным оказывается один из психических феноменов, который ранее не привлекал к себе внимание исследователей. Речь идет об инфантильной амнезии, утрате памяти, неспособности вспомнить детские переживания, охватывающие, по мнению Фрейда, первые годы жизни ребенка до шести или восьми лет. В этот ранний период жизни ребенок испытывал разнообразные чувства по отношению к окружающему его миру, включая своих родителей, и по-своему проявлял любовь, ненависть, ревность и другие страсти души. Однако взрослый человек ничего не помнит об этом и фактически не знает, с какими переживаниями ему пришлось иметь дело в детстве. И хотя, казалось бы, в период раннего детства память ребенка наиболее восприимчива к различного рода впечатлениям и на этом основании считается, что изучением, скажем, иностранных языков, необходимо заниматься с раннего возраста, тем не менее, кроме отдельных, не связанных друг с другом и чаще всего непонятных отрывков воспоминаний, в памяти взрослого человека не сохраняется ничего, что было связано с его детскими переживаниями.

По выражению Фрейда, находящийся в резком противоречии с предрассудком асексуальности детства период жизни «окутывается затем у большинства людей амнестическим покрывалом, разорвать которое по-настоящему может только аналитическое исследование, которое уже до этого проницаемо для отдельных структур сновидений» (Фрейд, 1995, с. 199). Это странное психическое явление соотносилось им не с потерей памяти как таковой, а с инфантильной амнезией, во многом напоминающей амнезию невротиков, связанную с механизмами работы психики, не допускающими в сознание больного материал его собственных переживаний, который вытесняется в бессознательное.

Проведя параллель между инфантильной и истерической амнезией, основатель психоанализа тем самым как бы проложил путь для сравнения душевной жизни ребенка и невротика. И коль скоро причины невротических заболеваний усматривались им в сексуальности, имевшей место на детской ступени развития и как бы вновь возвратившейся к ним позднее, то перед Фрейдом встал вопрос о том, нельзя ли рассматривать инфантильную амнезию с точки зрения сексуальных переживаний детства. Ответ на этот вопрос способствовал психоаналитическому объяснению и инфантильной амнезии, и детской сексуальности. «Я полагаю, – писал Фрейд, – что инфантильная амнезия, превращающая для каждого человека его детство как бы в доисторическую эпоху и скрывающая от него начало его собственной половой жизни, виновата в том, что детскому возрасту в общем не придают никакого значения в развитии сексуальной жизни» (Фрейд, 1996, с. 50).

В период возникновения психоанализа Фрейд высказал свои догадки о значении детского возраста для понимания причин возникновения неврозов, связанных с неудовлетворенной сексуальностью. Позднее в работе «Три очерка по теории сексуальности»(1905) он подробно изложил свои взгляды по этому вопросу, обратив особое внимание на различного рода перверсии и проявление сексуальности детей в раннем детстве. Данная работа вызвала шок среди тех, кто придерживался традиционной точки зрения на детство как асексуальный период развития ребенка, а идеи Фрейда об инфантильной сексуальности, послужившие толчком для последующих психоаналитических исследований в этой, ранее мало изученной сфере научного знания, вызвали среди многих ученых и представителей различных слоев общества резкую критику, отголоски которой дошли до наших дней.

При обсуждении проблемы сексуальности Фрейд ввел в концептуальный остов психоанализа несколько терминов. Так, для обозначения той силы, которой обладает сексуальное влечение, он использовал понятие либидо, введенное в научный оборот его предшественниками. В частности, до Фрейда это понятие использовалось в работах М. Бенедикта «Электротерапия» (1868), и в книге А. Молля «В защиту полового чувства»(1891). В понимании Фрейда сексуальное влечение аналогично влечению к принятию пищи и поэтому либидо можно рассматривать как некий аналог голода. Вместе с понятием либидо он использует такие термины как сексуальный объект и сексуальная цель. Сексуальным объектом он называет лицо, которое внушает половое влечение. Под сексуальной целью Фрейд понимает действие, на которое влечение толкает. Наряду с этим он также использует понятие эрогенные зоны, относящееся к различным частям тела, доставляющих человеку сексуальное удовольствие.

По мнению Фрейда, первые сексуальные побуждения возникают уже у грудного ребенка и проявляются во время его сосания материнской груди. Насытившийся и удовлетворенный ребенок блаженно засыпает, что напоминает то состояние, в которое впадает взрослый человек после достижения оргазма, так как сексуальное удовлетворение является наилучшим снотворным средством. Правда, может возникнуть вполне резонный вопрос, связанный с тем, что, о каком сексуальном удовлетворении может идти речь у ребенка, если кормление грудью обусловлено его чувством голода, удовлетворение которого как раз и сопровождается засыпанием младенца. Но Фрейд обратил внимание на то обстоятельство, что хотя главный интерес ребенка направлен на прием пищи, тем не менее младенец часто прибегает к акту сосания даже тогда, когда он не находится во власти голода. В качестве объектов сосания он может использовать части своего собственного тела, включая пальцы рук и даже ног, а также находящиеся в пределах его досягаемости предметы, такие как резиновые игрушки или пустышка. В этом случае акт сосания сам по себе без какого-либо соотнесения с утолением голода доставляет ему удовольствие, после чего он может блаженно уснуть. Сексуальная природа этого действия подмечалась некоторыми врачами. Поэтому, обратив на акт сосания особое внимание, Фрейд пришел к выводу, что, переживая первоначальное удовольствие при приеме пищи, впоследствии через акт сосания ребенок стремится к сексуальному удовольствию посредством возбуждения эрогенных зон рта и губ.

В акте сосания материнской груди или ее заместителей (при искусственном кормлении) младенец выполнял определенные функции, связанные с сохранением и поддержанием его жизни. При этом удовольствия от кормления и раздражения эрогенных зон совпадали между собой, представляя единый процесс. Позднее два типа удовольствия ребенка стали независимы друг от друга и потребность в сексуальном удовольствии отделилась от потребности в принятии пищи.

Таким образом, по убеждению Фрейда, в самом акте сосания проявляются существенные признаки того, что можно назвать осуществлением инфантильной сексуальности. Одним из таких признаков является соединение сексуального удовольствия с какой-нибудь важной для жизни человека телесной функцией, в частности, с приемом пищи, утолением голода. Второй признак связан с тем, что называется аутоэротизмом или аутоэротичностью, когда влечение направлено не на другое лицо, а на самого себя, когда удовольствие достигается от своего собственного тела (сосание пальцев рук, ног, других участков тела), то есть когда еще нет никакого знания о сексуальном объекте. И, наконец, третий признак состоит в том, что сексуальная цель находится во власти эрогенных зон ребенка. Таковы, согласно Фрейду, первоначальные основные признаки проявления инфантильной сексуальности.

Отход ребенка от материнской груди в акте сосания, замена ее частью собственного тела является первым опытом обретения самостоятельности в получении удовольствия. Ребенок не становится самостоятельным, он все еще зависит от матери или ее заместителей. И тем не менее он оказывается способным получить удовольствие не только от внешнего объекта, но и от своего собственного тела, к которому начинает проявлять свой первый инфантильный исследовательский интерес. Обретая относительную независимость от внешнего мира, ребенок открывает для себя эрогенные зоны своего собственного тела, наиболее чувствительные к раздражению, возбуждению и доставляющие ему удовольствие. Он касается рукой своих гениталий, играет со своими испражнениями и даже может употреблять в пищу кал. И от всего этого он сам, не прибегая к помощи других лиц, может получать удовольствие. Обнаружение своих гениталий ведет к переходу от сосания к онанизму, а способности к задержкам в мочеиспускании и испражнении – к раздражению эрогенных зон и последующему удовольствию от совершения соответствующих актов. Все это, с точки зрения Фрейда, является проявлением инфантильной сексуальности.

Говоря о мастурбации детей как неизбежном периоде развития инфантильной сексуальности Фрейд различает три фазы, играющие определенную роль в детстве человека.

Первая фаза относится к младенческому возрасту. Благодаря младенческому онанизму утверждается будущий приоритет этой эрогенной зоны в сексуальной деятельности человека. По истечении некоторого времени младенческий онанизм прерывается, но потребность в повторении с целью получения удовольствия сохраняется.

Вторая фаза инфантильной мастурбации также отмечена кратковременным периодом и проявляется в возрасте до четырех лет. На этой фазе инфантильные сексуальные переживания оставляют глубокий след в бессознательном, предопределяют развитие характера ребенка и могут проявиться в симптоматике невроза в том случае, когда, достигнув юношеского возраста, он заболевает. Инфантильная мастурбация оказывается вытесненной, забытой, связанной с инфантильной амнезией.

Третья фаза инфантильной мастурбации соответствует онанизму при наступлении половой зрелости. В отличие от двух предшествующих фаз она обычно принимается во внимание самим ребенком, поскольку онанизм способен вызвать у него чувство вины.

Сознание вины невротиков нередко связывается именно с воспоминаниями об онанизме в период полового созревания. Впрочем, чувство вины испытывают многие дети независимо от того, возникает ли оно в результате воспоминаний о предшествующей «запретной» деятельности или в момент ее осуществления. В частности, в процессе аналитической работы один из моих пациентов, преодолев смущение, как-то сообщил: «После занятий онанизмом в детстве я всегда испытывал чувство вины».

Инфантильное сексуальное исследование

Наряду с сексуальной деятельностью, обращенной на свое собственное тело, в раннем возрасте у ребенка проявляется интерес к окружающему миру, связанный с тем, что Фрейд назвал инфантильным сексуальным исследованием. Речь идет о том, что детская сексуальная жизнь включает в себя такие проявления, которые свидетельствуют о сексуальной ориентации не только на себя, но и на другие объекты. Инфантильное сексуальное исследование проявляется в различных формах и может быть связано с детским интересом к тому, как и откуда появляются братья и сестры, почему мальчики имеют то, чего нет у девочек, что делают папа и мама, когда остаются одни. Пытаясь ответить на эти и другие вопросы, ребенок прибегает к различного рода объяснительным конструкциям, которые доступны его детскому уму. Для взрослых эти конструкции кажутся наивными и смешными, в то время как для ребенка они серьезны и значимы.

Если в процессе совместного общения и игр с девочками мальчик обнаруживает, что его сестра или новая знакомая в детском садике имеют несколько иное строение гениталий, чем он, то в его маленькой головке возникают различного рода мысли, способные вызвать изумление, недоверие или страх. У него могут всплыть воспоминания о том, как его ругали взрослые (мама, воспитательница детского сада или кто-либо еще) за то, что он играл своим маленьким пенисом. Он вспомнит, как взрослые грозили ему наказанием оторвать непослушную ручку или то, с чем он производил манипуляции. И, увидев голенькой свою сестренку или девочку в детском садике, он не только с удивлением обнаруживает, что у них нет того, что у него есть, но и со страхом думает, что их уже наказали. Мальчик начинает бояться того, что и с ним может произойти то же самое.

Фрейд полагал, что подобная ситуация является основой для возникновения комплекса кастрации. Прежние угрозы за игру с маленьким пенисом, от которой мальчик получал удовольствие, оказывают на него свое устрашающее воздействие. «Он попадает во власть кастрационного комплекса, образование которого имеет большое значение для формирования характера, если он остается здоровым, для его невроза, если он заболевает, и для его сопротивлений, если он подвергается аналитическому лечению» (Фрейд, 1995, с. 202).

В отличие от мальчика, подпадающего под власть страха, связанного с комплексом кастрации, девочка, в понимании Фрейда, испытывает чувство глубокого ущемления. Обнаружив свое отличие от мальчика, она начинает испытывать зависть по отношению к тому, чего у нее нет, и у нее может возникнуть желание стать такой же, как мальчики. В более позднем возрасте это желание может вновь появиться при неудаче выполнения женской роли и проявиться в неврозе.

Фрейд полагал, что девочка реагирует на свое открытие, относящееся к ее непохожести на мальчика, возникновением у нее чувства зависти к пенису. Однако вряд ли можно с полной уверенностью утверждать, что все девочки реагируют на подобное открытие именно таким образом. Во всяком случае мне доводилось иметь дело с несколько иным проявлением «женской психологии», когда, обнаружив свое отличие от мальчика, девочка могла реагировать чувством страха. Реакция девочки на отсутствие пениса была точно такой же, как и реакция у мальчика. Так, одна из моих пациенток, девушка в возрасте 22 лет, вспоминала, что в детстве, когда впервые имела возможность сравнить себя с мальчиками, у нее, по ее собственным словам, «первоначально был испуг от отсутствия пениса». И только позднее у нее возникло презрение к девочкам и появилось желание стать такой же, как мальчики.

Если ребенок случайно становится свидетелем интимных отношений между родителями, то, не понимая сути происходящего, он находит для себя такие объяснения, которые ему представляются правдоподобными. Увиденную им картину он может воспринимать как акт насилия отца над матерью, а звуки, сопровождающие половой акт, – как стоны от боли, призывы матери о помощи. В этом случае ребенок может испугаться, притаиться, наблюдая за происходящим, убежать прочь, сломя голову, или броситься на защиту своей матери, спасая ее от «плохого» отца, причиняющего боль и страдания матери.

Последнее положение наглядно подтверждается на материале проведенного мной исследования российских студентов (Лейбин, 2000). Приведу воспоминание девушки, имеющее прямое отношение к обсуждаемой проблематике: «До чего же раздражал меня тот факт, что мои родители спят вместе! Я постоянно пыталась влезть между ними, отодвинуть отца. А в какое смятение меня приводило то, что я не раз становилась свидетельницей их интимных отношений! Поначалу мне даже казалось, что отец причиняет моей матери большие страдания, и я порывалась броситься ей на помощь. Когда я обнаружила, что при моем появлении все мгновенно прекращается, я специально заходила в комнату, громко кашляла, включала свет или лезла в шкаф, скрипя дверцами. Добившись своего, т. е. прекращения этого ужасного „издевательства“ над мамочкой, я удалялась с чувством выполненного долга и спокойно засыпала».

Случайно увиденная картина интимной близости между родителями может вызвать такие переживания у ребенка, которые сразу же дадут знать о себе в форме детской истерии или, будучи бессознательными и глубоко запрятанными, скажутся через какое-то время и проявятся в жизни взрослого человека в форме невротических симптомов. И если даже это не сопровождается какими-то болезненными проявлениями, тем не менее случайно увиденные ребенком сцены проявления сексуальности со стороны родителей, оставляют глубокий след в его душе.

Часто сцены интимной близости между родителями порождают у детей желание оказаться на месте одного из них. Вместе с тем они могут вызывать чувства страха и вины за «преступное» желание, которые грозят обернуться глубокими внутриличностными конфликтами. Типичным примером в этом отношении может служить воспоминание одной девушки:

«Однажды я наблюдала коитус между родителями. Было состояние удивления и страха. Потом появилось какое-то неосознанное желание, которое мучило еще больше, так как религиозное воспитание давало о себе знать».

Когда мальчик оказывается свидетелем сексуальных отношений между родителями, это может вызвать у него сексуальное желание и стать дополнительным стимулом для мастурбации. Воспоминания об этом сохраняются на долгие годы, порождая в воображении сцены интимной близости со своей матерью. Так, по этому поводу один юноша писал:

«Я часто представляю себе картины, связанные с тем, как моя мама занималась сексом с моим отцом. В детстве я жил с родителями

в однокомнатной квартире и видел все сексуальные сцены (потом я жил с моим первым отчимом, затем – со вторым). Иногда я вспоминал эти сцены в момент мастурбации, и они сильно возбуждали меня. Эти сцены возбуждают меня и сейчас, особенно когда я вспоминаю, как моя мать стонала. В 14 лет при мастурбации я представлял, что занимаюсь сексом со своей матерью. Это вызывало у меня эякуляцию. Но затем я испытывал незначительное чувство вины (или дискомфорта), когда смотрел матери в глаза».

В порождаемых в воображении ребенка картинах его сексуальным объектом могут быть как родители, так и ближайшие родственники. Очевидно лишь одно. Увиденная ребенком близость между родителями действительно становится источником оживления и интенсификации его сексуальной деятельности. Об этом красноречиво свидетельствует воспоминание одного юноши:

«В детстве, в возрасте около 10 лет, мне довелось ночью зайти в спальню к родителям, где я увидел их занимающихся сексом. Мое появление было весьма неожиданным, но отец моментально среагировал и выпихнул меня за дверь, при этом ее закрыв. Возможно, этот инцидент побудил меня к какой-то зависти. Это была наивная зависть ребенка, достаточно легкая по форме, но пробудившая в дальнейшем фривольные мечтания к обладанию женщиной старшего возраста, но отнюдь не матерью. Эти желания относились часто к старшим по возрасту двоюродным сестрам. Всегда хотелось увидеть их в обнаженном виде, а затем и иметь их, заласкав их при этом почти до состояния безумия».

Надо сказать, что различного рода переживания возникают у детей не только в связи с увиденными ими сценами интимной близости между родителями. Если родители придерживаются таких взглядов на воспитание своих детей, когда последние ограждаются от каких-либо разговоров на сексуальные темы и естественная обнаженность представляется делом крамольным и неприличным, то случайно увиденная детьми сцена с переодеванием родителей может вызвать у них неприятные впечатления. Причем подобного рода впечатления настолько «застревают» в памяти ребенка, что спустя годы могут вызвать у взрослого человека неприятные чувства и по отношению к другим людям. По сути дела, может иметь место нечто такое, о чем поведала одна молодая женщина:

«Однажды, когда мне было пять лет, во время игры я вбежала в комнату и застала отца обнаженным. Целый день я находилась в шоке от увиденного… Когда я увидела отца обнаженным, это вызвало у меня испуг, брезгливость, желание убежать. Чувство брезгливости было настолько сильным, что оно стало переноситься на всех мужчин».

Сексуальное исследование детей часто носит двойственный характер. Оно сопровождается, как правило, повышенным интересом к противоположному полу и в то же время несет на себе печать смутного беспокойства по поводу того, что делается что-то нехорошее, запретное, наказуемое. Причем, чем больше у ребенка проявляется интерес к подглядыванию за родителями или сверстниками противоположного пола, тем сильнее возникают у него переживания, связанные со страхом наказания за эту недозволенную деятельность.

Судя по всему, усиление того и другого происходит по мере взросления ребенка. Но инфантильное сексуальное исследование является составной частью психосексуального развития детей.

Надо сказать, что инфантильное сексуальное исследование имеет спонтанный и устойчивый интерес, когда среди многих детей проявляется стремление к подглядыванию за сверстниками и взрослыми. Это широко распространенное явления, наблюдаемое среди детей как в семьях, так и в детских садах. Другое дело, что воспитание в семье накладывает отпечаток на исследовательскую деятельность детей, которая может оказаться заторможенной или прогрессирующей, в результате чего один ребенок может вести себя пассивно даже при коллективной организации игр с подглядыванием и раздеванием, что имеет место в детских садах, в то время как другой активно вступает на путь как индивидуального, так и коллективного исследования.

Приведу два противоположных примера, иллюстрирующих сказанное выше. Вот что пишет одна девушка по поводу своего воспоминания о том, с чем ей пришлось столкнуться в детском саду и как она это восприняла:

«В детском саду, когда воспитательницы не было в спальне, дети (мои „одногруппники“) не помню с чего вдруг начали что-то вроде игры „в раздевание“. Не помню, участвовали в игре все дети или нет. Моя кровать стояла последней в первом ряду. Было четыре ряда или пять. Я лежала укрытая одеялом и не испытывала ни малейшего желания принять участие в этой игре. А напротив, тоже укрывшись одеялом и глядя в мою сторону, лежал мальчик и тоже не играл. И весь тихий час мы так и проглядели друг на друга. А потом пришла воспитательница. Все попадали, как подкошенные, на кровати. Воспитательница стала всех „будить“ и затем повела на полдник».

И еще одно воспоминание другой девушки, проявившей активный интерес к инфантильному сексуальному исследованию:

«Хорошо помню, что меня раздирало любопытство. „А как же устроены мальчики?“ Я подглядывала за отцом, за мальчишками в детском саду, испытывая при этом огромное любопытство, страх, что, если застанут, то накажут, и чувство вины».

Любопытство и страх, стремление узнать, как устроены дети противоположного пола, и чувство стыда, желание посмотреть и даже потрогать то, чего нет у одного ребенка, или, напротив, что есть у другого ребенка, и чувство вины – все это находит свое отражение в инфантильном сексуальном исследовании. Подобная двойственность приводит к тому, что ребенок может получить серьезную психическую травму, особенно в том случае, если он не подготовлен к восприятию наготы противоположного пола. Но даже если этого не происходит, первое знакомство с телесной организацией противоположного пола чаще всего оказывается ошеломляющим, вызывающим противоречивые чувства, сохраняющиеся порой на всю оставшуюся жизнь.

Об этом можно судить, например, по воспоминанию одного из эпизодов детства молодого человека:

«Самые ранние воспоминания у меня связаны со случаем, когда мы вместе с матерью и сестрой (она старше на 6 лет) пошли в душ. Тогда меня очень удивила эта картина. Я не помню, где и как мы раздевались (наверное, отдельно друг от друга). Вхожу с душевую комнату и вижу сначала полную женщину, которая намыливала себя мочалкой под душем. Потом увидел мать и сестру и очень удивился тому, что они отличаются от меня в строении тела. Я увидел и встал, как вкопанный. Мне стало стыдно. Сестра тоже рассматривала меня и смеялась (скорее, усмехалась). Мама показала мне на отдельную кабинку и отвела к ней, чтобы я мылся сам. Плохо помню чувства, которые я испытывал. Кажется, были смущение и стыдливость за свою наготу, любопытство и неловкость по отношению к матери и сестре».

Инфантильное сексуальное исследование ведет к активизации сексуальной деятельности ребенка. Оральная и анальная деятельность, онанизм, подглядывание, раздражение эрогенных зон – все это доставляет удовольствие ребенку. В то же время применительно к взрослому человеку все эти виды удовольствия расцениваются как извращения, поскольку они не связаны с деторождением. Если с этой точки зрения оценивать сексуальную деятельность детей, то она целиком и полностью подпадает под то, что называется извращением. Таким образом, оказывается, что в детстве находятся корни всех извращений. Дети как бы предрасположены к извращениям и охотно отдаются им. Именно об этом и говорил Фрейд, считавший, что «извращенная сексуальность есть не что иное, как возросшая, расщепленная на свои отдельные побуждения инфантильная сексуальность» (Фрейд, 1995, с. 197).

Миф об асексуальном детстве

Рассмотренные с этической точки зрения суждения Фрейда об инфантильной сексуальности выглядят кощунственными, поскольку для большинства родителей и воспитателей ребенок – это невинное создание, погруженное в счастливую пору детства, когда проявление какой-либо сексуальности невозможно по определению. Действительно, о каких сексуальных потребностях ребенка и тем более о его сексуальном удовольствии может идти речь, если он не достиг половой зрелости! Поэтому любые идеи, согласно которым существует какая-то инфантильная сексуальность, да к тому же еще проявляющаяся в извращенных формах, воспринимаются в лучшем случае как недоразумение и бред, а в худшем – как подрыв этических оснований человеческой цивилизации, что заслуживает не только всеобщего порицания, но и уголовного наказания.

Аналогичным образом были восприняты представления Фрейда об инфантильной сексуальности. После публикации таких работ, как «Три очерка по теории сексуальности»(1905) и «Анализ фобии пятилетнего мальчика» (1909), некоторые педагоги не только подвергли критике «непристойные» воззрения Фрейда на детей, но и выступили с призывами привлечь автора этих работ к уголовной ответственности за аморальные теории и безнравственное лечение.

Фрейд понимал, что выдвинутые им представления об инфантильной сексуальности вызовут возмущение у тех, кто соотносит сексуальность исключительно с деторождением и кто закрывает глаза на невинные шалости детей. Он также понимал и то, что приравнивание инфантильной сексуальности к извращениям не только не пойдет на пользу психоанализу в плане его признания, но, напротив, вызовет негативную реакцию у многих людей, неспособных без какой-либо предвзятости взглянуть на самих себя и мир детства, в котором сексуальность проявляется не в меньшей мере, чем в мире взрослых. Однако, будучи непреклонным приверженцем истины, он не считал возможным для себя идти на уступки общественному мнению, подверженному различного рода заблуждениям. Напротив, обратив внимание на инфантильную сексуальность, он сделал все для того, чтобы, до конца испив чашу возможного неприятия его взглядов и возмущения по поводу аморальности психоаналитического подхода к рассмотрению детства, глубже понять и доходчивее объяснить те психические механизмы, которые обусловливают психосексуальное развитие ребенка.

Для Фрейда асексуальность детства – это миф родителей и воспитателей, созданный обществом и культурой в процессе их собственного развития с целью укрощения, подавления природных влечений человека и направления их в русло трудовой деятельности. Это тот миф, благодаря которому родители и воспитатели утратили память о своих собственных сексуальных влечениях и переживаниях детства. Тот миф, который, войдя в плоть и кровь взрослых, воспринимается ими самими как вполне сознательное убеждение об асексуальности детей, в то время как в основе подобного убеждения лежат различного рода рационализации, прикрывающие нечто такое, о чем не хочется думать.

Миф об асексуальности детства – удел взрослых. Сами же дети, как чистые и невинные существа, следуют зову природы. То, что для многих взрослых является извращением, для детей составляет норму психосексуального развития. Не обремененные этическими предписаниями и рационализациями, маленькие дети выражают свою искренность и непосредственность, ориентируясь на удовлетворение своих потребностей, включая сексуальные влечения. Не обладая зрелой сексуальностью и неспособные к взрослой генитальной деятельности, они по необходимости удовлетворяют свои потребности не иначе, как в форме извращенной деятельности. Для них эта деятельность является не извращенной, а единственно возможной и доступной. Поэтому, как считал Фрейд, ребенка можно было бы назвать полиморфно-извращенным существом, что отнюдь не ущемляет его достоинства как человека.

Конечно, трудно согласиться с подобной характеристикой ребенка, тем более что каждый взрослый был когда-то ребенком и, следовательно, прошел через все фазы инфантильного полиморфно-извращенного развития. Однако, полагал Фрейд, вместо того, чтобы возмущаться по поводу полиморфно-извращенной сексуальной деятельности ребенка, не лучше ли именно с этой точки зрения посмотреть на его развитие и тогда, быть может, более понятными станут те детские влечения и переживания, которые по большей части не становятся предметом сознания родителей и воспитателей. Сам Фрейд предпринял попытку в направлении выявления возрастных фаз психосексуального развития ребенка.

С этой целью, он, прежде всего, провел различия между сексуальностью и генитальностью. Точно так же, как при обсуждении проблемы бессознательного он подчеркнул, что психика и сознание – это не одно и то же, Фрейд поступил и при обсуждении проблемы сексуальности. Он выразил твердое убеждение в том, что сексуальное не тождественно генитальному. В этом отношении он сформулировал два сходных между собой положения. Одно, на которое уже обращалось внимание, гласило: все вытесненное является бессознательным, но не все бессознательное является вытесненным. Второе звучало так: все генитальное является сексуальным, но не все сексуальное относится к генитальному. Как замечал основатель психоанализа, «мы не можем не признать „сексуального“, которое не „генитально“ и не имеет ничего общего с продолжением рода» (Фрейд, 1995, с. 204).

Исходя из подобного понимания сексуальности, Фрейд провел различие между прегенитальной и генитальной организациями сексуальной жизни человека. Эти две фазы сексуального развития различаются между собой. Прегенетальной организацией сексуальной жизни он назвал такую, в которой генитальные зоны и гениталии (половые органы) еще не приобрели своего преобладающего значения. В отличие от нее генитальная организация сексуальной жизни характеризуется доминированием гениталий в сексуальной жизни человека.

Фазы психосексуального развития ребенка

Согласно Фрейду, прежде чем устанавливается примат гениталий, в сексуальной жизни ребенка существует особого рода неустойчивая прегенитальная организация, которая имеет несколько фаз развития.

Первой из них является оральная (ротовая). В этой фазе развития сексуальная деятельность ребенка тесно связана с принятием пищи, поэтому ее можно назвать также каннибальной. Данная фаза развития характеризуется поглощением пищи или сосанием груди, а также других частей тела, включая пальцы рук и ног. Искусство египтян наглядно отражает, по мнению Фрейда, эту первоначальную ступень сексуальной деятельности: даже божественный Хорус изображен с пальцем во рту. Временной период оральной фазы сексуального развития ребенка – от рождения до двух лет.

Вторая фаза прегенитальной сексуальной организации – анальная. Здесь основную роль эрогенной зоны начинает играть анус (задний проход). Ребенок получает удовольствие от раздражения слизистой оболочки ануса. Он не желает очищать свой кишечник насильно, когда его сажают на горшок, но испытывает сладостные ощущения, когда испражняется по собственному желанию. Он делает свои «большие дела», когда сам этого захочет, и там, где хочет. Анальную фазу Фрейд назвал еще садистской или садистскоанальной организацией. Эта фаза включает наслаждение ребенка от задержек кала и освобождения кишечника в самый неподходящий для родителей или воспитателей момент. К родителям пришли гости, а их ребенок перепачкал свою одежду и с удовольствием играет с тем «подарком», который он преподнес сам себе.

В рамках анальной фазы развития возникает амбивалентное (двойственное) отношение ребенка к своей собственной деятельности, которое пронизывает всю сексуальную жизнь. Ребенок проявляет активность, связанную с овладением продуктами своей деятельности, и в то же время анус является органом с пассивной сексуальной целью. Продукты его деятельности являются частью его самого и в то же время становятся чем-то внешним. Они воспринимаются им самим как приятный «подарок» родителям и воспитателям, но оказываются чем-то таким, что вызывает брезгливость и ассоциируется с грязью в глазах последних. Подобная амбивалентность приводит к тому, что у ребенка могут возникать зародыши внутренних конфликтов между удовольствием и стыдом, садистско-анальной деятельностью и страхом. В свою очередь, все это может привести к кишечным расстройствам, оказывающим влияние на характер последующих симптомов невротических заболеваний. Анальная фаза психосексуального развития ребенка характерна для возраста детей от двух до пяти лет.

С точки зрения Фрейда с трехлетнего возраста сексуальная жизнь ребенка очевидна и не вызывает сомнений. В это время начинают проявлять себя гениталии, наступает период инфантильной мастурбации. У ребенка наблюдается предпочтение в выборе отдельных лиц и более нежное отношение к одному из полов. Ребенок может проявлять агрессивность, выражать чувство ревности. Его сексуальное исследование сопровождается переходом от аутоэротизма, то есть ориентации на собственное тело, к различению и выбору другого сексуального объекта и иной сексуальной цели.

В процессе своей исследовательской деятельности ребенок обращает внимание на гениталии. Интерес к гениталиям и пользование ими ведет к инфантильной генитальной организации, отличающейся от взрослой тем, что для детей, как мальчиков, так и девочек, важное значение приобретают только гениталии мальчиков. При этом существует примат не гениталий как таковых, а фаллоса, как символического представителя мужского полового органа. Эту инфантильную генитальную организацию сексуальной жизни детей Фрейд назвал фаллической фазой развития. На этой фазе развития ребенка отчетливо проявляется его сексуальное любопытство, наблюдаются связанные с разглядыванием и подглядыванием такие тенденции, которые во взрослом возрасте могут обернуться стремлением к эксгибиционизму и вуайризму. Если в рамках анальной фазы развития наблюдается противоположность между активным и пассивным, то в период фаллической фазы развития противоположность означает наличие пениса или его отсутствие, то есть кастрация. Именно фаллическая фаза развития связана с кастрационным комплексом, и именно тогда у ребенка возникают различного рода переживания, сопровождающиеся чувством страха и впоследствии ведущие к возникновению невротических симптомов.

В возрасте примерно с шести до восьми лет у ребенка наблюдается спад в сексуальном развитии. Этот период психосексуального развития детей Фрейд называет латентным (скрытым). Перед наступлением латентного периода, в течение которого сексуальная жизнь ребенка не прерывается, а характеризуется некоторым затишьем, большинство переживаний подвергается инфантильной амнезии, то есть такому забыванию, в результате которого первые годы жизни как бы выпадают из памяти. На протяжении всего латентного периода ребенок научается любить других лиц, находящихся рядом с ним и помогающих ему удовлетворить его потребности. Недостаток нежности со стороны родителей, особенно матери, сказывается на его чувствительности по отношению к другим людям. Переизбыток родительской нежности делает ребенка избалованным, неспособным в дальнейшей жизни отказаться от родительской любви. Ненасытность в требовании родительской нежности становится одним из признаков будущей нервозности.

Латентный период примечателен в том отношении, что в это время у ребенка наблюдается присоединение сексуальных компонентов к социальным чувствам и в его жизнь включаются нравственные требования, оказывающие воздействие на образование позднейших сексуальных ограничений. На протяжении этого периода в психике ребенка накапливаются силы, предназначенные для сдерживания сексуального влечения. Их накопление осуществляется посредством перверстных сексуальных переживаний и благодаря воспитанию ребенка. Но поскольку в латентный период сексуальная жизнь ребенка, хотя и в ослабленном виде, все же проявляется, то вследствие нарастающего напряжения между формирующимися ограничениями и чувственными возбуждениями эрогенных зон возникают душевные переживания, отмеченные печатью склонности к неврозу. Возбуждения, возникающие на основе раздражения различных эрогенных зон, еще не объединены. Частичные сексуальные влечения не имеют единой концентрации.

С наступлением половой зрелости происходит интенсификация сексуального развития и подчинение всех источников сексуального возбуждения примату гениталий. На этой фазе сексуального развития, названной Фрейдом генитальной, половые органы начинают играть ведущую роль в сексуальной жизни человека. В отличие от инфантильной генитальной организации, в которой господствующую роль играет фаллос как образное представление мужского полового органа генитальная фаза сексуального развития характеризуется окончательным приматом половых органов. При этом ранняя сексуальная полярность, связанная с активностью и пассивностью (анальная фаза), наличием пениса и кастрированием (фаллическая фаза), обретает зрелые черты различия между мужским и женским.

Таковы представления Фрейда о сексуальном или, точнее, психосексуальном развитии ребенка. В процессе этого развития не исключены различного рода фиксации, то есть задержки на той или иной фазе, что сказывается на сексуальной жизни взрослого человека. Возможна также регрессия, то есть возвращение к инфантильной сексуальности, к различным фазам ее развития. Все это может вести к отклонению от сексуальной деятельности взрослых, связанной с деторождением. Фактически извращения, перверсии взрослых оказываются не чем иным как проявлением инфантильной сексуальности, вызванной к жизни предшествующими фиксациями или регрессиями.

На основании представлений Фрейда об инфантильной сексуальности он выдвинул предположение, что формирование характера человека тесно связано с прегенитальными фазами развития. В работе «Характер и анальная эротика» (1908) он провел параллели между анальной сексуальностью и такими чертами характера человека, как аккуратность, бережливость, упрямство. Аккуратность рассматривалась им не только в плане физической чистоплотности, но и как добросовестность в исполнении различных, в том числе и мелких обязательств. Бережливость – как доходящая до крайности и превращающаяся в скупость. Упрямство – как нечто такое, что способно перейти в упорство, к которому присоединяется наклонность к гневу и мстительности. Все эти три свойства расценивались Фрейдом как тесно связанные между собой, составляющие единое целое, уходящее своими корнями в детство человека. Люди, обладающие подобными свойствами, относились, с его точки зрения, к той категории грудных младенцев, которые имели обыкновение не опорожнять кишечник, если их сажали на горшок, поскольку акт дефекации и задерживание стула доставляли им удовольствие. По мере их инфантильного развития часть сексуальной деятельности подверглась отклонению от половых целей и направилась в сторону задач иного рода. Этот процесс отклонения от первоначальных сексуальных целей на социально приемлемые Фрейд назвал сублимацией. Аккуратность, бережливость и упрямство как раз и представляют собой, на его взгляд, постоянные продукты сублимированной анальной эротики.

Размышления Фрейда о сексуальном развитии ребенка вызвали резкую критику со стороны тех, кто усмотрел в них некий пасквиль на невинное детство. Психоаналитические представления о фазах сексуальной организации жизни вызвали неоднозначное отношение и среди ученых, которые с учетом эмпирических данных, полученных в ходе этнографических, медицинских и психологических исследований, выявили иные возрастные периоды сексуального развития детей. Однако, если первоначальная реакция на теорию инфантильной сексуальности сводилась к резкому неприятию, моральному осуждению, особенно со стороны педагогов, то со временем отношение изменилось.

Специалисты в различных областях естественнонаучного и гуманитарного знания стали более основательно подходить к вопросу о детской сексуальности. Это не означает, что идеи Фрейда получили всеобщее признание. Скорее, напротив, они вызвали потребность в их переосмыслении. Однако в ходе переосмысления, часто довольно критического и продуктивного, многие исследователи подтвердили правомерность, по крайней мере, двух выдвинутых Фрейдом психоаналитических положений. Во-первых, генитальное действительно не покрывает собой полностью сферу сексуального. Во-вторых, сексуальная организация жизни взрослых самым тесным образом связана с психосексуальным развитием ребенка и, следовательно, для понимания тех или иных отклонений в сексуальности взрослого человека, а также его психических заболеваний следует обратиться к изучению его детства.

Фрейд инициировал дальнейшие исследования в области изучения сексуальности человека. В рамках психоанализа и за его пределами вносились уточнения в содержание понятия инфантильной сексуальности. Проводились научные исследования с целью выявления периодов или фаз психосексуального развития в детском и юношеском возрасте.

Так, К. Абрахам в рамках оральной стадии развития выделил две фазы: одну, связанную с желанием ребенка сосать; другую – с его желанием кусать. Дж. Садгер рассмотрел уретральную (урерта – проток, по которому моча выводится из мочевого пузыря) фазу, связанную с удовольствием, получаемым ребенком при мочеиспускании. С точки зрения М. Малер, в начальный период жизни ребенка можно выделить такие фазы, как аутическую, характеризующуюся отчуждением, отделением ребенка от матери, и симбиотическую, характеризующуюся единением, близостью между ребенком и матерью.

Эдипов комплекс

По мере психосексуального развития ребенок отказывается от аутоэротизма, стремится заменить объект собственного тела на посторонний и до наступления латентного периода направляет свой сексуальный исследовательский интерес не столько на материнскую грудь, сколько на мать в целом. Фактически для ребенка мать становится первым объектом любви. Причем Фрейд полагал, что к моменту выбора матери в качестве объекта любви ребенок начинает испытывать все те противоречивые чувства, которые позволяют говорить о возникновении у него эдипова комплекса.

Фрейд ссылался на наблюдения за детьми, которые свидетельствуют о том, что эдипов комплекс появляется у ребенка в период от трех до пяти лет. В это время мальчик может обнаружить особенно сильную эмоциональную привязанность к матери и воспринимать отца как помеху. В свою очередь, девочка проявляет кокетство по отношению к своему отцу, выражает нежную привязанность к нему. Дети испытывают удовольствие, когда оказываются наедине с родителем противоположного пола. Часто на вопрос взрослых, с кем бы они хотели быть, мальчик отвечает, что, когда вырастет большим, то непременно женится на своей маме, а девочка говорит, что выйдет замуж только за своего папу. У одних детей эта установка выражена отчетливо и наглядно проявляется в их отношениях с родителями. У других обнаруживается более сложная картина, когда дети затрудняются сказать, кого они больше любят.

Проявление эдипова комплекса у детей осложняется тем, что подчас может наблюдаться совершенно противоположная картина. Мальчик может испытывать повышенное чувство нежности не столько к матери, сколько к отцу. Девочка в большей степени привязывается не к отцу, а к матери. Подчас противоположные чувства к родителям оказываются совмещенными. Подобного рода привязанности ребенка к своим родителям не всегда противоречат друг другу и вызывают у ребенка какие-либо серьезные конфликты. Но все это вовсе не означает, что в своем психосексуальном развитии ребенок не сталкивается с эдиповым комплексом.

Согласно Фрейду, бисексуальность, отражающая мужское и женское начало в человеке, приводит к тому, что ребенок может занимать как активную, так и пассивную позицию в своих сексуальных ориентациях. Сексуальное предпочтение родителя противоположного пола и ненависть к родителю того же пола составляют то, что основатель психоанализа назвал позитивной формой эдипова комплекса. Любовь к родителю того же пола и стремление устранить из жизни родителя противоположного пола характерны для негативной формы этого комплекса. В процессе психосексуального развития ребенка проявляются обе формы, образуя так называемый полный эдипов комплекс.

С точки зрения основателя психоанализа, амбивалентная, сопровождающаяся одновременной любовью и ненавистью установка к отцу и только нежное, сексуально окрашенное стремление к матери являются для мальчика содержанием простого позитивного эдипова комплекса. Этот комплекс возникает вследствие усиления сексуальных желаний мальчика в отношении матери и сознания им того, что отец препятствует реализации его желаний. Аналогичный позитивный эдипов комплекс наблюдается и у девочек. Он сопровождается тем, что девочка испытывает нежные чувства к своему отцу и имеет амбивалентную, двойственную установку к своей матери, то есть она одновременно любит и ненавидит ее. В целом позитивный эдипов комплекс означает любовь ребенка к родителю противоположного пола и соперничество с родителем своего пола.

В отличие от позитивного негативный эдипов комплекс характеризуется как бы обратными отношениями. В зависимости от бисексуальности ребенка мальчик может вести себя как девочка, то есть проявлять нежную, подобную женскому обожанию установку к отцу и ревниво-враждебную установку к матери. Точно так же девочка способна проявлять мужской характер, испытывая нежную привязанность к своей матери и ревнивое чувство к отцу.

Позитивный эдипов комплекс является простым, соответствующим упрощенному, схематичному объяснению отношений в семейном треугольнике мать – ребенок – отец. Однако, как считал Фрейд, в таком упрощенном виде эдипов комплекс встречается не так часто, как можно предположить. Чаще всего имеет место полный эдипов комплекс, который является двояким – позитивным и негативным. В нем проявляется бисексуальная природа человека. «Все больше и больше, – замечал Фрейд, – открывается значение эдипова комплекса как центрального феномена сексуального периода, относящегося к раннему детству» (Фрейд, 1997, с. 543).

В представлении Фрейда перед каждым ребенком встает жизненная задача, связанная с развитием и преодолением эдипова комплекса. Разрушение и гибель этого комплекса в процессе психосексуального развития ребенка, характеризующегося переходом от фаллической (символизирующей значение пениса) фазы детской сексуальности к ее латентному, скрытому периоду – нормальный путь развития человека. Вытеснение эдипова комплекса и сохранение его в бессознательном чревато невротизацией ребенка, впоследствии сказывающейся на психических расстройствах взрослого.

Фрейд исходил из того, что эдипов комплекс как таковой универсален. Каждый человек в своем детстве проходит через эту стадию психосексуального развития. Однако при всей своей универсальности и всеобщности развитие и изживание его у мальчика и девочки проходит по-разному.

Онтогенез и филогенез эдипова комплекса

С точки зрения Фрейда, исследуя свое собственное тело, мальчик обнаруживает свои гениталии и совершает различного рода манипуляции с ними. Застав мальчика за подобными занятиями, взрослые пытаются отвадить его от дурных привычек. В шутливой или серьезной манере, в мягкой или грубой форма они могут пригрозить ему, что, если и дальше он будет следовать дурным привычкам, то они лишат его определенной части тела, будь то непослушная рука или пенис мальчика. Ребенок вряд ли верит в реальную угрозу кастрации, продолжает заниматься мастурбацией, уже скрывая свои невинные шалости от взрослых, и тем не менее остается след в его душе. Позднее, проявив любопытство по отношению к маме и девочкам, он обнаружит, что они отличаются от него. Отсутствие у них пениса будет соотнесено им с реально совершившейся кастрацией. Ранее услышанная им угроза со стороны родителей или воспитателей возымеет свое действие, и у мальчика появится страх насильственной утраты пениса. Сформировавшаяся эдипова установка по отношению к родителям столкнется с появившимся у мальчика страхом кастрации, что поставит под сомнение возможность получения удовольствия на пути проявления соответствующих чувств к своим родителям. Воспринимая девочку как наглядный пример кастрации за непослушание, мальчик боится подобного наказания и готов пожертвовать своей либидозной привязанностью к родительским объектам во имя сохранения своего пениса. При нормальном психосексуальном развитии конфликт между либидозной привязанностью к родителям и угрозой кастрации завершается отходом ребенка от эдипова комплекса вследствие нарциссического отношения к своим гениталиям.

Угроза кастрации и страх мальчика перед возможностью наказания за инцестуозные влечения приводит к отвращению его от эдипова комплекса. Связанные с этим комплексом эротические влечения мальчика частично десексуализируются и сублимируются, то есть переключаются на социально одобренные цели. Происходит приостановление сексуального развития ребенка, что способствует началу латентного периода. В случае идеального осуществления этого процесса эдипов комплекс разрушается и упраздняется. Он как бы погибает у мальчика вследствие угрозы кастрации. Однако, если этот комплекс просто вытесняется в бессознательное и не сопровождается его окончательным разрушением, отказом от либидозной привязанности к родителям, то он продолжает существовать в подавленном виде и впоследствии может обнаружить свое патогенное воздействие на взрослого человека.

В отличие от мальчика развитие и гибель эдипова комплекса у девочки происходит, по мнению Фрейда, совсем иначе. На фаллической стадии своего психосесуального развития девочка обнаруживает у себя отсутствие того, чем так гордятся мальчики, и у нее возникает зависть к пенису. Она подмечает свой дефект, испытывает чувство малоценности и под воздействием «нарциссической раны» стремится приравнять себя к мальчикам. У девочки возникает чувство ревности и наблюдается изменение отношения к матери, которая становится виновницей того, что родила девочку без пениса. Связанная с завистью к пенису обида ведет к формированию у девочки новой установки. Она осуществляет символическое приравнивание пениса к ребенку. На этом пути она как бы утрачивает стремление сравняться с мальчиком и вместо желания обладать таким же пенисом, как у мальчика, на передний план у нее выходит желание иметь ребенка. Объектом этого желания становится отец, в то время как мать превращается в объект ревности и ненависти. Таким образом у девочки формируется эдипов комплекс.

У девочки эдипов комплекс оказывается как бы вторичным образованием. В отличие от мальчика она воспринимает кастрацию как уже свершившийся факт. Развитие эдипова комплекса происходит у нее именно под воздействием того, что ранее имела место кастрация. «Комплекс кастрации, – считал Фрейд, подготавливает эдипов комплекс, вместо того, чтобы его разрушить, под влиянием зависти к пенису нарушается связь с матерью, и девочка попадает в эдипову ситуацию как в какую-то гавань» (Фрейд, 1995, с. 381). Последующая установка на желание получить подарок от отца, то есть родить от него ребенка, сохраняется на длительный период, в результате чего девочка медленно расстается с эдиповым комплексом. В форме желания родить ребенка эдипов комплекс девочки долгое время сохраняет свою действенность и способствует подготовке женщины к ее половой роли. Преодоление этого комплекса у девочки связано с угрозой утраты родительской любви.

В соответствии с таким пониманием отличие психосексуального развития девочки от развития мальчика на фаллической стадии состоит в том, что в первом случае восприятие ребенка связано с осуществленной кастрацией, в то время как во втором случае – с кастрацией как угрозой, дамокловым мечом висящей над ребенком. Фрейд формулирует это положение следующим образом: «В то время как эдипов комплекс мальчика погибает вследствие кастрационного комплекса, эдипов комплекс девочки становится возможным и возникает благодаря кастрационному комплексу» (Фрейд, 1997), с. 556). У мальчика этот комплекс не просто вытесняется, а фактически разрушается в результате шока, вызванного угрозой кастрации. У девочки нет мотива для разрушения эдипова комплекса, так как кастрация уже оказала свое воздействие, подтолкнув ее к эдипальной ситуации. Поэтому девочка медленно изживает свой эдипов комплекс, который позднее упраздняется путем вытеснения.

Согласно Фрейду, в эдиповом комплексе завершается инфантильная сексуальность. Этот комплекс имеет важное значение для развития ребенка, поскольку далеко не безразлично, как и каким образом он попадает в эдипальную ситуацию, как и каким образом он освобождается от нее. Кто оказывается не в состоянии нормальным образом пройти эдипову фазу психосексуального развития, тот заболевает неврозом. Вместе с тем на основе этого комплекса возникает, как полагал Фрейд, человеческая культура, связанная с соответствующими нормами поведения и запретами на инцест. В эдиповом комплексе совпадают начало религии, нравственности, морали, социальных институтов общества и искусства.

Рассмотрение эдипова комплекса осуществлялось Фрейдом как на онтогенетическом уровне развития, то есть психосексуального развития человека, в особенности ребенка, так и на уровне филогенетического развития, то есть развития человеческого рода, человечества. Последний вопрос подробно освещался в его работе «Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии» (1913).

Опираясь на исследования Аткинсона, Ч. Дарвина и Р. Смита и выдвинутые ими гипотезы о переходе первобытной орды к последующим социальным ступеням развития человечества, Фрейд придерживался следующих взглядов, связанных с возникновением эдипова комплекса. Когда-то на ранних ступенях развития человечества существовала первобытная орда, которой правил сильный и свирепый отец. Благодаря своей силе первобытный отец осуществлял свою власть над всеми женщинами и детьми. Если сыновья начинали проявлять свои сексуальные чувства по отношению к принадлежащим ему женщинам, то он изгонял их из орды или кастрировал. Но однажды изгнанные из орды братья объединились, убили и съели своего отца. Так, благодаря отцеубийству, был положен конец отцовской орде.

Сыновья завидовали своему праотцу и боялись его. В акте поедания убитого они осуществили отождествление со своим праотцом. До отцеубийства объединившиеся между собой братья находились во власти противоречивых чувств, аналогичных тем, которые имеются у детей и невротиков. Они любили его, восхищались силой отца, но одновременно ненавидели его и хотели устранить, так как он мешал реализации их сексуальных влечений и властных желаний. Совершив отцеубийство, утолив свою ненависть и осуществив в совместной трапезе желание отождествиться с праотцом, братья подпали под власть усилившихся к тому времени чувств любви и привязанности. Это привело к раскаянию и сознанию вины, что послужило основанием для последующего недопущения убийства тотема – заместителя отца и для отказа от освободившихся женщин.

Запрет на отцеубийство и инцест совпал с вытесненными желаниями эдипова комплекса. Оба преступления стали рассматриваться как такие злодеяния, недопустимость которых составила предмет особой заботы в примитивном обществе. «Общество покоится теперь на соучастии в совместно совершенном преступлении, религия – на сознании вины и раскаянии, нравственность – отчасти на потребностях этого общества, отчасти на раскаянии, требуемом сознанием вины» (Фрейд, 1998, с. 512).

В понимании Фрейда отголоски древних преступлений, связанных с отцеубийством и инцестом, находят свой отклик в психике современного человека. В процессе своего психосексуального развития ребенок фактически повторяет историю развития человеческого рода. Отцеубийство и инцест были в древности физической реальностью. В современном мире, не будучи физически действенными, они тем не менее вошли в плоть психической реальности. Как и древний человек, ребенок испытывает амбивалентные чувства к своим родителям, в рамках которых на фаллической стадии развития возникает эдипов комплекс. Этот комплекс как бы вновь воспроизводит в психике ребенка то, что некогда было реальным событием. И если реальные события далекого прошлого привели к возникновению нравственности и социальности в человеческом обществе, то точно так же развитие и изживание эдипова комплекса в рамках психической реальности, отражающей известную долю исторической действительности, осуществляется таким образом, что ребенок начинает вбирать в свой внутренний мир нравственные и социальные ценности, приобщение к которым способствует превращению ребенка во взрослого человека.

Что касается возможности реализации сексуальных, эротических и агрессивных, деструктивных влечений, связанных с эдиповым комплексом, то она может находить свое воплощение в сновидениях. Не случайно в сновидениях нередко содержатся разнообразные сцены, сюжеты и образы инцестуозного характера, сопряженные с убийством и смертью родителей, родственников, близких людей.

В этом отношении весьма показательна одна из сцен драмы Софокла «Царь Эдип», в которой Иокаста пыталась успокоить Эдипа, испытывавшего беспокойство по поводу начатого им расследования убийства Лая. Как бы оберегая его от возможного прозрения, связанного с отцеубийством и инцестом, она говорила Эдипу:

«Чего бояться смертным? Мы во власти
У случая, предвиденья мы чужды.
Жить следует беспечно – кто как может…
И с матерью супружества не бойся:
Во сне нередко видят люди, будто
Спят с матерью; но эти сны – пустое,
Потом опять живется беззаботно».
(Софокл, 1970, c. 157)

Обращая внимание на эту сцену из трагедии Софокла «Царь Эдип», Фрейд полагал, что упоминание об инцестуозном сновидении не было случайным. Подобного рода сны имеют глубокий смысл: «Мы не считаем сновидения маловажными. И меньше всего типичные сновидения, такие, которые снятся многим людям, и не сомневаемся, что упомянутое Иокастой сновидение тесно связано со странным и страшным содержанием сказания» (Фрейд, 1995, с. 210–211).

Как показало проведенное исследование студентов, сновидения инцестуозного характера свойственны не только невротикам, но и нормальным людям. К этому я еще вернусь. Пока же отмечу следующее.

Признание или отрицание эдипова комплекса – своего рода лакмусовая бумажка, позволяющая проводить различие между сторонниками и противниками психоанализа. Другое дело, что фрейдовская трактовка эдипова комплекса разделялась далеко не всеми психоаналитиками. Многие из них пересмотрели идеи Фрейда о природе эдипова комплекса.

Одни психоаналитики внесли уточнения в понимание содержания этого комплекса. Другие переосмыслили временные рамки его развития и разрушения. Третьи подвергли сомнению исторические параллели Фрейда, согласно которым лежащее в основе комплекса отцеубийство было реальным событием, имевшим место в первобытной орде и свидетельствовавшим об универсальности этого комплекса во всех культурах.

Так, А. Адлер исходил из того, что представление, согласно которому мать является единственным сексуальным объектом для ребенка, удовлетворяющего свои сексуальные желания в борьбе с отцом, это – фиктивная идея. Рассмотрение эдипова комплекса позволяет, как он считал, говорить о том, что данный комплекс выдает уродливое, часто выраженное в асексуальной форме стремление ребенка к превосходству над отцом и матерью.

В отличие от Фрейда, К. Г. Юнг по-иному взглянул на победу Эдипа над Сфинкс, полагая, что Сфинкс, представляющая собой двойственность образа матери (привлекающая, достойная любви верхняя часть с головой человека и страшная, звериная нижняя часть, вызывающая ужас) является олицетворением страха перед матерью. Согласно легенде, Сфинкс – дочь Ехидны, появившаяся на свет в результате кровосмесительной связи матери со своим сыном (собакой Орт). Сфинкс – кровосмесительно отщепленная часть либидо из отношения к матери. Опираясь на данную легенду, К. Г. Юнг пришел к точке зрения, согласно которой в первооснове кровосмесительных связей заложено не влечение к половому акту, а стремление стать снова ребенком, очутиться в материнском лоне.

В понимании В. Райха эдипов комплекс возникает в условиях патриархальной семьи. Опираясь на исследование английского антрополога Б. Малиновского, показавшего, что структура семейных отношений в некоторых примитивных обществах имеет иной характер, чем рассмотренная Фрейдом схема амбивалентных влечений ребенка к матери и отцу, он подверг сомнению тезис об универсальности эдипова комплекса. В. Райх считал, что форма эдипова комплекса изменяется вместе с общественным строем и в будущем в условиях коллективного воспитания речь не будет идти об этом комплексе.

С точки зрения Э. Фромма, основатель психоанализа неверно интерпретировал миф об Эдипе. Фрейд опирался на трагедию Софокла «Царь Эдип», в то время как необходимо принимать во внимание всю трилогию Софокла, включая такие его части как «Эдип в Колоне» и «Антигона». С учетом трилогии Софокла миф об Эдипе можно рассматривать, по мнению Э. Фромма, не как символ инцестуозной любви между матерью и сыном, а как символ протеста сына, восставшего против власти отца в патриархальной семье. Главное в этом мифе не сексуальная подоплека, а отношение к власти, что составляет основу межличностных отношений.

Однако подобная критика взглядов Фрейда на эдипов комплекс вовсе не означала, что в рамках психоаналитического движения возникло неприятие основной идеи, составлявшей остов классического психоанализа. Речь шла не об устранении идеи эдипова комплекса, а о ее различной интерпретации. Не случайно, К. Г. Юнг отмечал, что, современный человек просто не понимает, что бессознательно предается кровосмешению, но только в других областях, например, в религиозных символах. В. Райх подчеркивал, что, хотя эдипов комплекс ограничивается формой общественных отношений, истина одного из основных положений психоанализа вовсе не отменяется.

Признать за эдиповым комплексом некую реальность значит поставить под сомнение свою собственную порядочность, поскольку отцеубийство и инцест воспринимаются цивилизованным человеком в качестве тягчайшего греха. Сама мысль о возможном отцеубийстве и инцесте выглядит кощунственной. Правда, в реальной жизни случается всякое. Действительность преподносит подчас неожиданные сюрпризы, когда вопреки воспитанию и культуре наблюдаются случаи и отцеубийства, и инцеста. Но такие случаи можно было бы отнести к разряду патологических, выходящих за рамки нормальных отношений между людьми. И тогда следовало бы говорить о том, что фрейдовское понимание эдипова комплекса соотносится исключительно с клиническим материалом и вряд ли имеет какое-либо отношение к нормальным людям. Чаще всего именно так и рассматривают представления Фрейда об эдипове комплексе, полагая, что, если и есть какой-либо резон в подобного рода концепции, то она имеет чисто символическое значение. Словом, эдипов комплекс – это не более чем символическая форма изображения детско-родительских отношений.

Если Фрейд уделял основное внимание рассмотрению эдипова комплекса, проявляющегося на фаллической фазе инфантильной сексуальности, то многие психоаналитики стали исследовать более ранние фазы психосексуального развития ребенка. Д. Винникотт, М. Кляйн, М. Малер, Р. Спитц, Х. Кохут и другие обратились к изучению доэдиповых связей между ребенком и матерью. Они исследовали влияние материнских отношений на начало жизни ребенка, вредные последствия разлучения маленьких детей с матерью, роль регрессивных процессов в детской психике.

Рассмотренная Фрейдом зависимость между анальной эротикой и специфическими чертами характера (анального характера) человека так же подверглась дальнейшему изучению и осмыслению.

Одни психоаналитики попытались более подробно, чем это сделал Фрейд, раскрыть особенности анальной эротики, оказывающей влияние на формирование характера человека. В частности, Э. Джонс рассмотрел анально-эротические черты двух типов характера: одному из них свойственны раздражительность, мелочность, властолюбие, упрямство; другому – решительность, упорство, деловитость, надежность, любовь к порядку.

Другие психоаналитики выдвинули иное представление о типах характера. Так, В. Райх провел различие между генитальным и невротическим характером человека. В рамках невротического характера он выделил истерический (фиксация в генитальной стадии инфантильного развития со склонностью к инцесту), компульсивный (основанное на анальном эротизме преувеличенное чувство порядка и педантизма) и фаллически-нарциссический (защита от регрессии к анальной стадии путем чрезмерной самоуверенности, высокомерия, хвастовства) типы характеров. В свою очередь, Э. Фромм исходил из того, что основу характера составляют не различные типы прегенитальной сексуальной организации, а специфические отношения личности с миром, проявляющиеся в процессах ассимиляции (овладение вещам) и социализации (взаимодействие с людьми). В соответствии с этим он различал типы характера, связанные с рецептивной (усматривающей источник всех благ жизни во вне, но не проявляющей активности), эксплуататорской, стяжательской и рыночной ориентациями человека.

Надо сказать, что по мере развития психоанализа Фрейд вносил добавления и исправления в свои теории. Если в 1905 году, когда он выдвинул психоаналитические представления о прегенитальных и генитальной фазах сексуальной организации жизни ребенка, у него имелись лишь смутные представления об инфантильной генитальной организации, то несколько лет спустя особое внимание он стал уделять роли фаллоса и эдипова комплекса в психосексуальном развитии детей. Если на начальном этапе развитии психоанализа Фрейд рассматривал прегенительную организацию сексуальности, выделив оральную и анальную фазы развития, то в 1930-е годы он стал использовать термин доэдипов. Обращаясь к проблеме женственности, он уже подчеркивал, что «нельзя понять женщину, не отдав должное этой фазе доэдиповой привязанности к матери» (Фрейд, 1995, с. 374).

Фрейд исходил из того, что эмоциональные отношения девочки к матери разнообразны. Они соответствуют инфантильным желаниям, проявляются на ранних стадиях психосексуального развития. Эти желания могут быть активными и пассивными, нежными и враждебными. В доэдипов период у девочки можно обнаружить относящийся к матери страх: девочка боится быть убитой или отравленной матерью. Если этот страх преобладает в жизни девочки, то он может привести к психическому заболеванию.

Со временем сильная эмоциональная привязанность девочки к матери проходит. Она уступает место эмоциональной привязанности девочки к отцу. Отход от матери сопровождается, согласно Фрейду, проявлением ненависти. Эта ненависть может возникнуть на почве прекращения кормления грудью, рождения другого ребенка, ревности к младшей сестре или брату. Девочка становится раздражительной, непослушной, агрессивной. Ненависть к матери может сохраниться у девочки, затем у девушки и взрослой женщины на всю жизнь.

Доэдипов период психосексуального развития характерен и для мальчика. Вообще обиды, ревность, разочарование в любви матери к ребенку встречаются как у девочек, так и у мальчиков. Однако доэдипов период психосексуального развития у мальчиков является, по мнению Фрейда, более коротким по времени, нежели у девочек, и не сопровождается отходом сына от матери.

Перенос эмоциональных чувств любви девочки с матери на отца означает, согласно Фрейду, то, что она вступает в фазу развития эдипова комплекса. Мать становится как бы соперницей, и у девочки усиливается враждебное отношение к матери. Это может привести к различным исходам. Если впоследствии девушка останавливается на привязанности к отцу, то она будет выбирать себе спутника жизни по типу отца. Сохранившаяся ненависть к матери выльется в сильную любовь к мужу, в результате чего возможен счастливый брак. При рождении первого ребенка собственное материнство способно оживить раннюю эмоциональную привязанность к матери. Муж может отойти на задний план, вплоть до возникновения враждебного отношения к нему.

Отождествление женщины с матерью как бы воссоздает ранний доэдипов период развития, основанный на нежной привязанности к собственной матери. Одновременно дает знать о себе и поздний период, связанный с эдиповым комплексом. С точки зрения Фрейда, ни один из этих периодов не преодолевается в полной мере. Тем не менее, полагал он, «фаза нежной доэдиповой привязанности является для будущего женщины решающей» (Фрейд, 1995, с. 384).

Представление Фрейда о доэдиповой фазе психосексуального развития ребенка нашло свое отражение в работах ряда психоаналитиков. Р. Мак-Брунсвик описала случай психического заболевания, истоки которого лежали, по ее мнению, в доэдиповой фазе психосексуального развития пациента. Е. Дойч показала, как сексуальные взаимоотношения между женщинами воспроизводят ранние эмоциональные отношения между матерью и дочерью. Ж. Лакан ввел понятие доэдипов треугольник. Он считал, что определяющую роль в нем играют отношения не между метерью, ребенком и отцом, а между матерью, ребенком и фаллосом как античным представлением о мужском органе.

Разумеется, нет необходимости возводить идеи Фрейда об инфантильной сексуальности в ранг незыблемых догм. Научные исследования и терапевтическая практика показывают, что далеко не все его представления о соответствующих фазах и особенностях психосексуального развития детей являются именно такими, как они виделись основателю психоанализа. В частности, и я уже обращал внимание на это обстоятельство, девочка может реагировать на отсутствие у нее пениса не только чувством зависти, как считал Фрейд, но и проявлением чувства страха, как это наблюдается у мальчиков.

Но нет необходимости и недооценивать вклад основателя психоанализа в понимание инфантильного сексуального развития и того, что сексуальность ребенка проявляется не только в период его полового созревания. Фрейд привлек внимание к более раннему проявлению сексуальности детей, чем это было принято. Тем самым он дал возможность родителям и воспитателям по-новому взглянуть на первые годы жизни ребенка и пересмотреть ранее широко распространенные представления о том, когда дети начинают интересоваться сексуальными вопросами и в каком направлении осуществляется их психосексуальное развитие.

Генитальная сексуальность

До Фрейда понятие либидо ассоциировалось с сознательным требованием совершения сексуальных действий. Основатель психоанализа соотнес его с бессознательной деятельностью человека, с сексуальными представлениями и аффектами. Сексуальное влечение коренится в биологической основе организма и само по себе оно непостижимо средствами психоанализа. Но это влечение проявляется в форме бессознательного стремления к удовлетворению, что является предметом исследования психоаналитиков. Такое понимание сексуального влечения, соответствующих бессознательных представлений и либидо как сексуальной энергии закладывало основы для серьезного изучения сексуальности не только на догенитальном, но и на генитальном уровне, что и было осуществлено австрийским психоаналитиком В. Райхом.

Когда Райх стал руководителем семинара по сексологии, он упорядочил научную работу, в результате чего стали изучаться отдельные направления, включающие внутреннюю секрецию и общее учение о гормонах, сексуальную биологию, физиологию и психологию, психоаналитические методы исследования и лечения. Сам он выступал перед участниками семинара с сообщениями по анатомии и физиологии половых органов. При этом он придерживался теории и техники классического психоанализа, включая исходное положение Фрейда о том, что невротический симптом возникает в силу бессознательности осуждаемого влечения к совершению полового акта, тайной мастурбации или иной сексуальной деятельности, а осознание вытесненных желаний ведет к излечению.

Отталкиваясь от его работ и опираясь на результаты собственных занятий биологией, Райх попытался разобраться в такой проблеме удовольствия и отвращения. Его размышления по этому поводу привели к пониманию того, что в предвкушении удовольствия возникает напряжение и в то же время происходит удовлетворение незначительной части сексуального возбуждения. Подобное удовлетворение и перспектива получения более полного удовольствия заглушают отвращение, вызванное напряжением из-за страха перед возможной несостоятельностью. Вместе с тем подобное понимание отношения между удовольствием и отвращением вызвало необходимость в более углубленном рассмотрении удовольствия как такового.

Рассматривая данную проблему, Райх выделил моторно-активную и сенсорно-пассивную составные части удовольствия, которые слиты воедино. Из такого членения вытекало, что одновременно может иметь место как пассивное переживание моторики удовольствия, так и активное желание испытать ощущение. Словом, возникло представление о том, что инстинкт – это моторное удовольствие, а сексуальное влечение – моторное воспоминание о пережитом удовольствии. Тем самым на передний план выступил вопрос о сущности удовольствия и соотношении количества влечения с качеством удовольствия.

Фрейд соотносил силу влечения с количеством возбуждения, то есть с количественным аспектом либидо. Райх обнаружил, что удовольствие как психическое качество составляет сущность влечения. Пытаясь разобраться в соотношениях между количественными и качественными аспектами сексуальности, он не только пришел к мысли о функциональном единстве количества возбуждения и качества удовольствия, но и выдвинул сексуально-экономическое понимание удовольствия, которое стало отправной точкой его дальнейшей исследовательской и терапевтической деятельности: «На стадии предвкушения удовлетворение всегда меньше напряжения, оно возрастает. Только на фазе окончательного удовольствия спад совпадает со структурой напряжения» (Райх, 1997, с. 49).

В теоретическом плане интерес представляла проблема, связанная с последствиями перехода количественного возбуждения в качественное удовлетворение и структурными напряжениями соматического и психического характера. В клинической практике существенным оказывался вопрос о том, можно ли соматические процессы целиком и полностью сводить к бессознательным психическим проявлениям. В рамках классического психоанализа наметилась тенденция к психологизации телесного.

Райх оказался перед дилеммой: последовательно развивать психоаналитические идеи и в этом случае признать правомерность психологизации телесного или принять во внимание наличие глубинных биологических процессов и тогда бессознательные желания могут быть рассмотрены в качестве специфического выражения этих процессов. Во всяком случае размышления о возможности разрешения данной дилеммы и клиническая практика, в ходе которой Райх прибегнул к мышечным упражнениям с целью преодоления телесной жесткости, возникшей у некоторых людей после перенесения гриппа, подвели его к идее об общем торможении соматических функций. Высказанная им идея стала важным шагом на пути признания того, что специфика некоторых психических расстройств состоит в телесном переживании живого и что это переживание так или иначе связано с проявлением перверсных форм сексуальности.

В отличие от утонченности проявления психических расстройств у интеллигентных и состоятельных пациентов, неврозы бедных людей свидетельствовали о грубом мятеже против их нищенского прозябания и трагичности жизни. В ряде тяжелых случаев наблюдалось застойное накопление сексуальной энергии, которое оказывалось более сильным, чем у невротиков с заторможенными влечениями. Часто состояние пациентов находилось в прямой зависимости от степени сексуального напряжения и возможности сексуального удовлетворения. Оказалось, что снятие подобного напряжения с помощью генитального удовлетворения способствует смягчающему воздействию на болезненные проявления.

При лечении выходцев из рабочей среды Райх обнаружил нечто такое, что оставалось за порогом внимания психоаналитиков, имевших дело с обеспеченными пациентами. Речь шла о нарастании противоестественных и асоциальных побуждений из-за нарушения нормальной генитальной функции. Наблюдения над подобными проявлениями привели к признанию важной роли генитальной сексуальности. Постепенно Райх пришел к убеждению, что догенитальные сексуальные возбуждения, о которых так много говорилось в классическом психоанализа, увеличиваются при импотенции и уменьшаются по мере усиления потенции.

В отличие от ряда психоаналитиков, уделявших основное внимание рассмотрению оральной и анальной фаз психосексуального развития ребенка как важных и существенных в плане понимания природы психических расстройств у взрослых людей, Райх сосредоточился на изучении генитальной сексуальности. Он пришел к мысли о возможности сформированной сексуальной связи между ребенком и родителями на всех ступенях развития инфантильной сексуальности. На основании этого им было проведено различие между генитальным и догенитальным отношением ребенка к своим родителям. Клинические исследования показали, что степень регрессии и поражений психики зависит от специфики и уровня соответствующих отношений.

С точки зрения Райха, генитальные отношения с родителями можно рассматривать в качестве нормы развития, в то время как догенитальные отношения – в качестве патологии. «Если мальчик испытывал к матери анальную, то есть противоестественную, любовь, то впоследствии формирование генитального отношения к женщине оказывалось более трудным, чем если бы он был привязан к матери генитальной силой. В одном случае надо было ослабить фиксацию, во втором все его существо перемещалось в сторону женственности и пассивности» (Райх, 1997, с. 70).

В работах Фрейда и других психоаналитиков подробно рассматривались догенительные стадии психосексуального развития ребенка, но не уделялось сколько-нибудь значительного внимания генитальной сексуальности. Райх не только провел различие между догенитальной и генитальной сексуальностью, но и стал обстоятельно исследовать возможные исходы, связанные с застойностью или разрядкой последней. В дальнейшем он подчеркивал, что только с постановкой вопроса о различии генитального и догенитального удовольствия началось развитие того, что было им названо сексуальной экономикой.

Райх полагал, что в силу различного рода причин многие аналитики не смогли понять подлинную роль генитальной сексуальности в возникновении психических расстройств и возможностях их лечения. А. Адлер не завершил разработку сексуальной теории и сместил акцент в сторону исследования чувства неполноценности, компенсации, вины. К. Г. Юнг до того расширил понятие либидо, что оно утратило присущий ему смысл, заключающийся в сексуальной энергии. Ш. Ференци апеллировал к активной терапии, но не обратил внимания на неврозы, вызванные телесным застоем. О. Ранк выдвинул идею травмы рождения, которую рассматривал в качестве основной причины возникновения невроза, но не поставил вопрос о том, почему люди стремятся возвратиться в материнское лоно.

По мнению Райха, многие аналитики потерпели крушение при решении вопросов, где, как и каким образом должна быть размещена естественная, освобожденная от вытеснения сексуальность пациента. Практически это один из основных вопросов аналитической терапии, поскольку излечение предполагает восстановление нормальной сексуальной жизни человека. Если одна из важных задач аналитической терапии состоит в осознании пациентом своих вытесненных фантазий и желаний, в которых сексуальность играет существенную роль, то что делать потом с освобожденной сексуальной энергией?

Многие психоаналитики просто не задаются подобным вопросом или в том случае, когда он невольно приходит на ум, стыдливо избегают его обсуждения, поскольку в принципе не имеют на него ответа. Ведь принципиальная постановка этого вопроса и не менее принципиальный ответ на него с необходимостью подводят к рассмотрению того, а не являются ли неврозы следствием застойной сексуальной энергии и не излечиваются ли они с помощью устранения источника их энергии, то есть застойной сексуальности. Именно к подобному пониманию взаимосвязей между психическими расстройствами и застойной сексуальной энергией как раз и пришел Райх. Именно на этом понимании основывались его представления о перспективах лечения неврозов.

Оргастическая импотенция

Райх выдвинул идеи, легшие в основу его теории оргазма. При выдвижении соответствующих идей он опирался на положения классического психоанализа, связанные с раскрытием природы так называемых актуальных неврозов и возможностями их лечения.

Известно, что в начальный период своей исследовательской и терапевтической деятельности Фрейд провел различия между актуальными неврозами и психоневрозами. Первые соотносились им с соматическими расстройствами сексуальности, в то время как вторые – с психическими конфликтами, разыгрывающимися в глубинах бессознательного. В случае актуального невроза механизм образования неврозов ведет к соматическому их выражению, а в случае психоза – к их символическому выражению. К актуальным неврозом он причислил неврастению, невроз страха и ипохондрию. К психоневрозам – истерию, фобии, невроз навязчивых состояний.

Фрейд полагал, что актуальные неврозы являются следствием нарушения сексуального обмена веществ, возникающего в силу того, что сексуальных токсинов производится больше, чем данный человек может усвоить, или из-за внутренних помех, мешающих правильному использованию этих веществ. Однако, говоря о сексуальном обмене веществ или «химизме сексуальности», он не касался вопроса о его содержании, поскольку проблема «сексуального токсина» как носителя раздражающих воздействий либидо, выходила за рамки компетенции психоанализа. По своей природе актуальные неврозы не дают возможности применять психоанализ, который, по мнению Фрейда, должен предоставить задачу их объяснения биологическому медицинскому исследованию, поэтому классический психоанализ имел дело в основном с психоневрозами. Вместе с тем Фрейд проявил некоторый интерес к актуальным неврозам, так как усматривал тесную клиническую связь между ними и психоневрозами и считал, что симптомы актуального невроза часто являются ядром и предваряющей стадией развития психоневротического симптома.

Следуя за Фрейдом, большинство психоаналитиков обратились к изучению психоневрозов. В отличие от них Райх стал отталкиваться от тех идей основателя психоанализа, которые касались понимания актуальных неврозов. В своих исследованиях он опирался на высказанное Фрейдом положение о том, что психоневрозы могут группироваться вокруг актуально-невротического ядра. В этом отношении важно было глубже разобраться в природе актуальных неврозов. Поэтому, развивая положения Фрейда, Райх пришел к выводу, что актуальный невроз означает не что иное, как биологически неверное направление сексуальной энергии.

Если основатель психоанализа говорил о «химизме сексуальности», то он предпочел рассматривать актуальные неврозы как обусловленные биологическими причинами и представляющие собой «злокачественные разрастания», питаемые не нашедшим выхода сексуальным возбуждением. Причем в отличие от Фрейда, который не распространял «химизм сексуальности» на психоневрозы, Райх заявил о том, что, подобно актуальным неврозам, психоневрозы также связаны со «злокачественными разрастаниями», проистекающими на основе накопленной застойной сексуальности. Таким образом, в его понимании застойная сексуальность является источником энергии, ведущим к возникновению как актуальных неврозов, так и психоневрозов.

Фактически Райх пытался углубить фрейдовские представления о роли сексуальности в возникновении неврозов. Однако его исследования застойной сексуальности выходили за рамки проложенного Фрейдом пути, по которому пошло большинство психоаналитиков, имевших дело с психоневрозами. В рамках классического психоанализа преобладающей стала тенденция объяснять психические расстройства не соматическими нарушениями, а теми внутрипсихическими конфликтами и переживаниями, которые возникают на почве вытесненной сексуальности.

С одной стороны, подобная тенденция означала прорыв за исключительно биологические объяснения неврозов, когда в традиционной психиатрии неврозы сводились к наследственным заболеваниям. С другой стороны, она в какой-то степени разрывала связи между телом и душой, поскольку психические расстройства стали рассматриваться как обусловленные только душевными, а не соматическими причинами. Многие психоаналитики не видели фундаментальных различий между психосоматическим возбуждением и душевным содержанием невротического симптома.

Клиническая деятельность Райха, в рамках которой ему пришлось иметь дело с пациентами, чьи психические расстройства непосредственно были связаны с застойной сексуальностью, порождала сомнения в правомерности абсолютизации утверждения, в соответствии с которым душевное обусловливает телесное. На его взгляд, данное утверждение является верным, но односторонним. Не менее правомерным является и то, что телесное обусловливает душевное. Это означает, что представление о душевном и телесном как независимых друг от друга процессах, между которыми существует только взаимосвязь, является ошибочным. Но возможно ли в таком случае адекватное понимание существа отношений между телесным и душевным?

Ответ на этот вопрос Райх нашел в процессе осмысления природы мазохизма. На основе одного клинического случая он установил, что боль и неприятные ощущения не являются побудительными целями мазохистов. В основе их поведения лежат фантастические представления о мучениях, связанных с неразрешимым внутренним напряжением, порожденным сексуальным влечением. Мазохистское провоцирование наказания оказывается стремлением достичь удовольствия вопреки собственному желанию. Боль – это не цель возбуждения, а неприятное переживание при освобождении от реального напряжения. Мазохист застревает на догенитальном возбуждении. Чем больше он хочет избавиться от этого напряжения, тем глубже погружается в него. Следовательно, мазохизм является выражением неудовлетворенного сексуального напряжения, а его источником служит страх удовольствия. Отсюда возникает необходимость для аналитика в осмыслении физиологической функции удовольствия и в понимании того, что мазохистское страдание – это результат утраты органической способности испытывать удовольствие.

Отталкиваясь от подобной трактовки мазохизма, Райх пришел к следующим выводам: если душевное определяется качеством, то телесное – количеством; при рассмотрении душевного речь идет о силе характера представления, при осмыслении телесного – об объеме функционирующей энергии, и этом отношении душевное и телесное различны; процессы разрядки сексуальной энергии показывают, что качество душевного зависит от величины телесного возбуждения; представление о сексуальном удовольствии во время полового акта в состоянии сильного телесного напряжения является интенсивным и живым; в этом состоянии происходит функциональное единство, когда биологическая энергия обусловливает как душевное, так и телесное.

С точки зрения Райха, сила психического представления зависит от телесного возбуждения, с которым оно связано. Аффект возникает в телесной сфере, в то время как представление является нетелесным, психическим образованием. Психическое представление, которому свойственна небольшая степень возбуждения, может способствовать нарастанию возбуждения. При отсутствии возбуждения недейственным оказывается и представление. Таким образом, невроз можно рассматривать в качестве физического нарушения, вызванного неудовлетворенным, неверно направленным сексуальным возбуждением.

В конечном счете Райх пришел к убеждению, что тяжелые психические расстройства любого рода непосредственно связаны с генитальным нарушением. В основе данного убеждения лежали как его клинические наблюдения, так и воспоминания Фрейда о соответствующих высказываниях французского психиатра Ж. Шарко и венского гинеколога Хробака, в соответствии с которыми истерики болеют из-за отсутствия генитального удовлетворения.

Если Фрейд из опыта своего общения с коллегами и на основе работы с пациентами сделал вывод о сексуальной этиологии неврозов, но не стал углубляться в исследования генитальной сексуальности, то Райх недвусмысленно заявил о необходимости изучения функций оргазма, так как пришел к выводу, что невозможность или неспособность получения человеком оргастического удовольствия с неизбежностью ведет к его невротизации. Отсюда и его заключение о направленности терапии, связанной с тем, что перспектива лечения и его успехи «непосредственно зависят от возможности достижения полного генитального удовлетворения» (Райх, 1997, с. 80).

Райху пришлось разбираться с теми заблуждениями, которые наблюдались в рамках классического психоанализа. Одним из таких заблуждений, на его взгляд, было то, что способность совершения полового акта мужчиной рассматривалась с точки зрения его действенной потенции. Второе заблуждение основывалось на постулате, в соответствии с которым частичное влечение может застаиваться само по себе, следовательно, нет ничего удивительного в том, что и при ненарушенной потенции возможно возникновение невротических симптомов. Однако психоаналитики имели смутное представление о естественной функции оргазма. Но именно эта проблематика стала основной для Райха, который высказал предположение о генитальных нарушениях как источнике энергии для невротических симптомов.

Утверждения психоаналитиков по поводу существования невротиков, здоровых в генитальном отношении, заставило Райха глубже исследовать вопрос о генитальном здоровье. По мере того, как страдающие тяжелыми расстройствами мужчины описывали свое поведение и переживания во время полового акта, ему стало ясно, что, обладая большой эрективной потенцией, они или вообще не переживали удовольствия при семяизвержении, или испытывали его в незначительной степени, или ощущали совершенно противоположное, то есть у них возникало отвращение.

Анализ фантазий во время сексуальных контактов обнаружил наличие у мужчин садистских и тщеславных установок, страха и сдержанности. Мужчины хотели скорее доказать свою потенцию или способность к длительной эрекции, нежели получить полноценное удовольствие. Они не только не расслаблялись, но, напротив, стремились не утратить контроль при совершении полового акта. Эти наблюдения навели Райха на мысль об оргастической импотенции, свойственной как мужчинам, так и женщинам. Представления об этом типе импотенции легли в основу его теории оргазма.

До возникновения теории оргазма в сексологии и психоанализе во внимание принималась эрективная и эякулятивная (связанная с извержением семени) потенция. Райх ввел понятие оргастической потенции, представляющей собой «способность без какого-либо торможения предаться потоку биологической энергии, способность к разрядке застоявшегося сексуального возбуждения с помощью непроизвольной телесной конвульсии, вызывающей наслаждение» (Райх, 1997, с. 84). При таком понимании оргастической потенции эрективная и эякулятивная потенции оказываются просто ее необходимым предварительным условием. Однако, как считал В. Райх, обладая обоими видами потенции, невротики тем не менее не обладают оргастической потенцией и не способны к получению оргастического удовлетворения.

Оргастическая потенция является основной биологической функцией, общей у человека со всем живым. Из этой функции или стремления к ней выводятся все естественные ощущения. Способность настроится на оргастическое переживание всей аффективной личностью представляет собой одно из важный свойств оргастической потенции. Только полный спад возбуждения составляет то удовлетворение, которое означает преобразование возбуждения в теле и разгрузку гениталий. Другое дело, что достижение полного удовлетворения оказывается возможным только при наличии оргастической потенции. Поэтому психические расстройства не являются только следствием сексуального нарушения, понимаемого по образцу фрейдовских представлений о фиксациях и регрессиях либидо на догенитальные фазы инфантильного развития. Их необходимо рассматривать в плане нарушения генитальной функции, с точки зрения оргастической импотенции.

На первый взгляд, может показаться, что Райх возвращается к традиционному отождествлению генитальности и сексуальности. Однако в действительности он решительно выступал против такого отождествления и в этом отношении следовал по стопам Фрейда. С введением понятия оргастической потенции он придал ему энергетическое толкование и тем самым расширил представление о генитальной функции. Во всяком случае ему казалось, что он расширил психоаналитическую теорию сексуальности в том направлении, которое было задано Фрейдом.

Вместе с тем стало очевидно, что выдвинутые им идеи об оргастической потенции вели к пересмотру ряда психоаналитических положений. В дальнейшем оказалось, что подобный пересмотр граничил с отходом от классического психоанализа и выдвижением таких концепций, которые привели к признанию оргонной энергии и оргонной терапии.

Основные предположения, на которых строилась теория оргазма Райха, сводились к следующему.

Во-первых, психические расстройства связаны с нарушением способности к оргастическому удовлетворению. Ядром любого душевного страдания является застойное сексуальное возбуждение.

Тем самым можно говорить о том, что импотенция и фригидность – это ключ к пониманию экономики неврозов.

Во-вторых, источник энергии невроза возникает в результате различия между накоплением и разрядкой сексуальной энергии. Отличие невротического состояния от здорового заключается в постоянном наличии неудовлетворенного сексуального возбуждения.

В-третьих, идея Фрейда о необходимости осознания вытесненной сексуальности как излечении невроза верна, но не полна. Осознание вытесненной сексуальности может вести к излечению, но это не всегда. Действительное излечение наступает только тогда, когда устраняется источник энергии невроза, то есть застойная сексуальность. Словом, исцеление происходит при условии, что осознание порождаемых влечением желаний создает способность к полному оргастическому удовлетворению.

В-четвертых, главная цель аналитической терапии состоит в формировании оргастической потенции, то есть способности расходовать столько же сексуальной энергии, сколько ее накоплено в организме человека.

В-пятых, сексуальное возбуждение – это чисто телесный процесс. Для невротических конфликтов характерна душевная природа. Вместе с тем даже незначительный, нормальный конфликт приводит к нарушению сексуального равновесия и вызывает застой сексуальной энергии. Образовавшийся застой энергии усиливает конфликт, что, в свою очередь, способствует увеличению застоя.

Психический конфликт и телесный застой возбуждения взаимно усиливают друг друга. Сексуальные отношения между ребенком и родителями являются питательной почвой для психического конфликта. Однако данный конфликт сам по себе не вызывает длительного нарушения душевного равновесия, если он постоянно не подпитывается застойным возбуждением, порожденным им в начале процесса. Поэтому застойное возбуждение является всегда постоянно действующим фактором психического расстройства и, следовательно, если в настоящем переживается полное оргастическое удовлетворение, то тем самым теряет свою силу болезненная привязанность ребенка к родителям.

В-шестых, в случае закрепления негенитальных сексуальных манипуляций нарушается генитальная функция, что ведет к увеличению догенитальных фантазий, которые являются не только причиной генитального нарушения, но и его следствием. Такое понимание способствует различению естественных и вторичных влечений.

В-седьмых, будучи качественными по своим характеристикам, психические расстройства зависят от количественного фактора, от силы и интенсивности, насыщений душевных переживаний и действия энергий. Прогресс учения о неврозах невозможен без решения проблемы их количественного фактора, а доступ к решению данной проблемы лежит на путях исследования природы физиологического сексуального застоя.

Все эти предположения привели Райха к необходимости более тщательного изучения функций оргазма. Исследования в данной области сопровождались его прозрениями относительно того, что в момент оргазма возбуждение концентрируется на периферии организма, в частности на половых органах, а затем направляется назад в вегетативный центр, где спадает. То, что раньше воспринималось как психическое возбуждение, в действительности выступает в качестве биопсихического течения. Внутреннее давление и поверхностное натяжение оказываются не чем иным, как функциями центра и периферии организма. Это означает, что психическое здоровье зависит от энергетической сбалансированности в сексуальной сфере, а сексуальность является живой функцией роста от центра к периферии.

В свете этих соображений страх может быть рассмотрен в качестве обратного движения от периферии к центру. Так, при одном и том же процессе возбуждения возникают два противоположных направления. При сексуальном возбуждении происходит периферическое расширение сосудов. При возбуждении, вызванном страхом, ощущается разрывающее центральное внутреннее напряжение, что ведет к спазмам периферических сосудов.

Согласно Райху, негенитальные виды возбуждения и удовлетворения фиксируются на гениталиях из-за страха перед сильными оргастическими ощущениями. Торможение усиливает застой возбуждения, который ослабляет способность организма к снятию напряжения. В силу этого организм начинает испытывать боязнь возбуждения, то есть сексуальный страх. Этот страх вызван внешней неспособностью к удовлетворению влечения, но он укореняется внутри в форме страха перед застойным сексуальным возбуждением. На этой почве возникает страх перед оргазмом, формы проявления которого многообразны.

Так, некоторые женщины боятся быть ранеными, разорванными изнутри и это приводит к вагинальным судорогам. Страх оргазма может выступать в форме страха смерти. Возможность утраты контроля при половом акте сопровождается таким переживанием, которое оказывается страхом потерять голову или умереть. Эрективная сверхпотенция некоторых мужчин нередко оказывается следствием страха перед женщиной и стремлением дать отпор бессознательным гомосексуальным фантазиям.

В рамках классического психоанализа широко распространенной была исследовательская и терапевтическая ориентация на поиск и раскрытие смысла симптомов психических расстройств. Подобная ориентация имела место и при психическом истолковании переживаний во время полового акта. Такой подход к симптомам психических заболеваний и генитальности как таковой означал отрицание биологической функции оргазма.

В противоположность подобной позиции Райх именно в функции оргазма усмотрел качественное различие между генитальностью и догенитальной сексуальностью. Он исходил из того, что только генитальный аппарат может быть проводником оргазма и полного высвобождения биологической энергии. Догенительность же может лишь усиливать телесные напряжения.

В дальнейшем Райх вывел формулу оргазма, включающую четыре этапа сексуального возбуждения и разрядки: механическое напряжение, сопровождающееся возбуждением половых органов; биоэнергетический (биоэлектрический) заряд, сопровождающийся последующим интенсивным возбуждением; разряд (биоэнергетический выброс), характеризующийся мускульным сокращением; снятие механического напряжения (релаксация), ведущее к последующему физическому расслаблению.

Данная формула является, по мысли Райха, формулой функционирования живого организма. Она свидетельствует о том, что человек представляет собой единственный биологический вид, не следующий естественному закону сексуальности. Подобный факт стал причиной многочисленных заболеваний, в том числе и в форме психических и телесных нарушений жизненной функции.

В конечном счете теорию и формулу оргазма Райх сопроводил такими выводами, которые привели к последующим расхождениям с классическим психоанализом. Невроз стал рассматриваться им как совокупность хронически автоматизированных торможений естественного сексуального возбуждения. Исходный конфликт любого психического заболевания – как коренящийся в мышечной структуре организма. Противоречие между сексуальностью и моралью как проявляющееся в глубине биологического ядра противоречие между возбуждением удовольствия и мышечной судорогой.

В соответствии с этими представлениями психические расстройства являются следствием нарушения естественной способности к полному получению оргазма. Психическое, душевное здоровье зависит от оргастической потенции, то есть «степени способности к самоотречению и переживанию на пике сексуального возбуждения во время естественного полового акта» (Райх, 1997, с. 12). Функция оргазма становится измерителем степени психофизического функционирования организма. Посредством ее проявляется способность живой системы поддерживать баланс биологической энергии. Сексуальная энергия является биологической созидательной энергией психического аппарата, формирующего эмоциональную и мыслительную структуру человека. Сексуальность – жизненная энергия. Ее подавление означает нарушение жизненных функций, имеющих принципиально важное значение. Таким образом, лечение психических расстройств требует прежде всего и главным образом формирования естественной способности к любви, зависящей как от психических, так и от социальных условий жизни человека.

Секс и эрос

Идеи о психосексуальном развитии ребенка (Фрейд) и оргастической импотенции (Райх) подготовили почву для свершения той сексуальной революции, которая имела место в ряде развитых стран во второй половине ХХ века. Казалось бы, преодоление ранее существовавших запретов и открытое проявление сексуальности должно было устранить причины для возникновения психических заболеваний, обусловленных подавлением страстей.

В самом деле, по сравнению с предшествующими столетиями в современном мире радикально изменилось отношение человека к сексу как таковому. Фрейду приходилось иметь дело с пациентами, у которых присутствовали симптомы подавления секса. Сегодня терапевты имеют дело с пациентами, свободно говорящими о сексе, проявляющими значительную половую активность, не испытывающими нравственных сомнений по поводу своих занятий любовью. Подобная перемена была связана с половым воспитанием, свободой слова в области секса и открытым выражением половых эмоций, что стало установкой середины ХХ века.

Однако сексуальная революция привела не к уменьшению, а напротив, к увеличению числа людей, страдающими психическими расстройствами. Стало очевидным, что современному человеку приходится сталкиваться с такими проблемами, которые обусловлены новыми парадоксами секса и любви.

Согласно американскому психотерапевту Р. Мэю, можно выделить, по меньшей мере, следующие парадоксы, связанные с сексом и любовью.

Прежде всего, сексуальное просвещение не решило половых проблем западной цивилизации. Оно принесло положительные результаты в плане свободы человека и ослабления чувства вины перед обществом и окружающими людьми, но в то же время усилило внутреннее ощущение вины и беспокойства. Половое просвещение (знания о сексе, противозачаточных средствах и т. д.) привело к нивелированию самой половой страсти, что явилось одним из парадоксов любви и секса.

Второй парадокс связан с увлечением техникой секса, которая, переходя все границы, приводит к тому, что сексуальная деятельность превращается в механический процесс, ведущий к отчуждению и обезличиванию. Озабоченность в достижении оргазма при помощи техники секса лишь усиливает неуверенность человека в себе, его внутреннюю пустоту и одиночество. За физической наготой половой близости не стоит проявление нежности, предполагающее психологическую и духовную обнаженность. Зацикленность на технике секса оказывается напрямую связана с ослаблением сексуальных ощущений. Умелый любовник оказывается потенциальным импотентом.

Третий парадокс проявляется в том, что сексуальная свобода на деле превратилась в новую форму пуританства, состоящего из таких элементов как отчуждение от тела, отделение эмоции от разума и использование тела в качестве машины. Раньше грехом считалось удовлетворение сексуальных желаний человека, теперь греховным является неполное сексуальное самовыражение. Раньше многие люди (старые пуритане) боролись с сексом и при этом были людьми страсти, теперь новые пуритане борются со страстью и при этом являются людьми секса. «В викторианскую эпоху человек искал любви без секса; современный человек ищет секса без любви» (Райх, 1997, с. 43). Фактически новое пуританство ограничивает чувства, сводит любовный акт исключительно к физическому контакту, способствует эмоциональному обнищанию и ведет к откровенной враждебности между людьми, находящей свое отражение, в частности, в ненормативной лексике, связанной с областью секса.

Говоря о парадоксах секса и любви, Р. Мэй выделил одну их общую черту – банализацию и секса, и любви, связанную с их опустошением и отделением секса от эроса. Люди стали использовать секс в качестве защиты от эмоционального переживания. Но они добились лишь того, что столкнулись с «местью угнетенного».

В середине ХХ века американский философ Г. Маркузе полагал, что в обществе со свободными нормами сексуальной морали секс непременно сольется с эросом. Именно об этом он писал в своей книге «Эрос и цивилизация» (1955), полагая, что в недалеком будущем произойдет преобразование либидо из сексуальности, ограниченной генитальностью, в эротизацию человеческого тела в целом. Ставка делалась на самосублимацию сексуальности, на «способность сексуальности создавать при специфических условиях высокоцивилизованные человеческие отношения, свободные от репрессивной организации, налагаемой на инстинкт существующей цивилизацией» (Мэй, 1997, с. 211).

Однако вопреки подобным ожиданиям, цивилизация стала развиваться в противоположном направлении, отделив секс о эроса и стремясь подавить последний. Результатом такой направленности развития стало то, что страсть как один из элементов подавляемого эроса вносит разлад в бытие человека и становится питательной почвой для возникновения психических расстройств.

В современном мире занятие сексом без любви представляет попытку спасения от тревоги, издревле являющейся неотъемлемой частью человеческой любви. Секс становится как бы средством снятия беспокойства, хотя на самом деле он лишь подготавливает почву для утраты эмоциональности и развития импотенции.

Литература

Збигнев Л. С. Секс в культурах мира. М., 1991.

Лейбин В. М. Эдипов комплекс: инцест и отцеубийство. М., 2000.

Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Философское исследование учения

Фрейда. Киев, 1995.

Мэй Р. Любовь и воля. М. – Киев, 1997.

Райх В. Функция оргазма. Основные социально-экономические проблемы биологической энергии. СПб.—М., 1997.

Софокл. Эдип-царь //Античная драма. М., 1970.

Фрейд З. Введение в психоанализ. Лекции. М., 1995.

Фрейд З. Либидо. М., 1996.

Фрейд З. Психоаналитические этюды. Минск, 1997.

Фрейд З. Я и Оно. Труды разных лет. М., 1998.

Шопенгауэр А. Метафизика половой любви // Шопенгауэр А. Избранные произведения. М., 1993.

2003

Материнская страсть и сексуализация материнства

Во второй половине дня 4 декабря 2010 года в конференц-зале «Париж» гостиницы Новотель Москва Центр состоялась встреча российских психоаналитиков с известным французским психоаналитиком, философом и филологом Юлией Кристевой.

В первой половине того же дня Ю. Кристева была гостем проходившей в Москве 12-й Международной ярмарки интеллектуальной литературы non/fiction, на которой было представлено более 280 издательств и книжных магазинов из 16 стан мира.

Днем ранее Ю. Кристевой было присвоено звание почетного профессора Московского государственного университета, в котором она выступила с лекцией перед студентами и преподавателями.

В анонсе к предстоящей лекции о материнской страсти (лекция была рассчитана на профессиональную аудиторию психоаналитически ориентированных специалистов) подчеркивалось, что Ю. Кристева является легендой мирового психоанализа, выдающимся французским психоаналитиком, философом, лингвистом и писателем, титулярным членом Парижского психоаналитического общества, профессором университета Париж-VII имени Дени Дидро, почетным профессором различных престижных университетов Европы, Америки и Канады, лауреатом премии Хольберга (аналог Нобелевской премии в области гуманитарных и общественных наук), лауреатом премии Ханны Арендт.

Нет ничего удивительного в том, что на встречу Ю. Кристевой пришли не только москвичи, но и жители других регионов России, в частности, несколько человек из Санкт-Петербурга, которые специально приехали на один день в Москву, чтобы иметь возможность увидеть известного французского психоаналитика. Послушать лекцию Ю. Кристевой «Материнская страсть» изъявило желание столь значительное количество профессиональных психоаналитиков, психотерапевтов и студентов, получающих психоаналитическое образование в различных институтах и центрах, что конференц-зал «Париж» оказался переполненным.

Встреча с Ю. Кристевой началась с приветственных выступлений члена Московской группы психоаналитиков, доктора психологических наук А. Россохина, экс-президента Московского общества психоаналитиков П. Качалова и члена Московского психоаналитического общества В. Зимина. В этих выступлениях подчеркивались заслуги Ю. Кристевой в области психоанализа, в частности, была высказана мысль о том, что Ю. Кристева оказала большее воздействие на развитие психоанализа в России, чем все психоаналитики вместе взятые.

Когда Ю. Кристева появилась в переполненном зале, то я увидел элегантную, со вкусом одетую, стройную женщину, внешний вид которой явно не соответствовал ее паспортному возрасту. Два дня спустя я нашел в Интернете информацию о ней и узнал, что, помимо всевозможных заслуг и регалий, Ю. Кристева является матерью троих детей. Этот биографический факт ее жизни перевесил в моих глазах все остальные достоинства, поскольку я сам являюсь отцом троих детей и по себе знаю, каким запасом сил и какой энергией надо обладать, чтобы преуспеть и в профессиональной деятельности, и в воспитании детей.

Сидя напротив Ю. Кристевой, я всматривался в ее располагающее лицо и с нетерпением ждал того момента, когда она приступит к изложению своих мыслей, которыми она хотела поделиться с профессиональной аудиторией. И когда она произнесла небольшое вступление на русском языке, а потом перешла на французский язык, то я был приятно удивлен, поскольку, несмотря на перенасыщенность программы своего трехдневного пребывания в Москве, Ю. Кристева столь живо и заинтересованно читала лекцию по проблемам материнской страсти, что ее темпераменту мог бы позавидовать любой молодой психоаналитик. Она не только воспроизводила в своей речи заранее подготовленный текст лекции, но и вникала в суть перевода с французского языка на русский, внося подчас уточнения по поводу какого-либо термина или давая развернутые пояснения в связи с высказанными идеями.

Программа встречи с Ю. Кристевой 4 декабря предполагала ее выступление, последующее обсуждение и дискуссию, а также автограф-сессию в связи с презентацией переведенной на русский язык и только что опубликованной ее книги «Черное солнце: депрессия и меланхолия», изданной в издательстве «Когито-Центр», специализирующемся на психоаналитической литературе. На обсуждение и дискуссию отводилось полтора часа.

К сожалению, по ходу встречи время на обсуждение и дискуссию пришлось сократить до часа, но, как оказалось, этого времени хватило лишь на то, что было задано всего лишь несколько вопросов. Вопросы были короткими, зато ответы Ю. Кристевой – столь обстоятельными и пространственными, что на обсуждение высказанных ею идей не осталось времени.

Буквально в последний момент удалось воспользоваться предоставленной мне возможностью кратко высказаться по поводу затронутых в лекции некоторых идей, в частности, связанных с соотношением материнской страсти и сексуализации материнства. Суть этого высказывания, с которым я обратился к Ю. Кристевой и которое воспроизвожу дословно, сводилась к следующему:

«Позвольте мне как джентльмену выразить свое восхищение по поводу Вашего страстного говорения о материнской страсти.

Как отец, я соглашусь, пожалуй, с Вашим утверждением, что материнская страсть является прототипом всех любовных отношений. Подчеркну, что речь идет именно о любовных, а не о сексуальных отношениях.

Но как мужчина я подозреваю, что Ваша концепция сексуализации материнства распространяется не только на маленького ребенка, но и на большого ребенка, каковым является муж, отец маленького ребенка и мужчина вообще. Но эта концепция блокирует и даже устраняет, как мне представляется, сексуализацию женственности, что весьма печально для мужчин».

Отвечая на данное высказывание, Ю. Кристева подтвердила, что сексуализация материнства действительно ведет не только к выстраиванию матерью окрашенных сексуальностью взаимоотношений со своим ребенком, но и к ослаблению сексуальных связей с мужчиной. Такая ситуация чревата возникновением проблем, особенно для мужчин, лишенных возможности получения сексуального удовлетворения в той супружеской паре, в которой женщине свойственна сексуализация материнства. В связи с этим Ю. Кристева высказала мысль, что идеальные супружеские отношения в семье – большая редкость, и только в том случае, когда в семье есть «тень инцеста», это поддерживает сексуальные отношения.

Для того, чтобы дать представление о высказанных Ю. Кристевой идеях, воспроизведу некоторые из тех, что мне удалось вычленить из ее лекции о материнской страсти и которые, на мой взгляд, заслуживают внимания и дальнейшего осмысления.

• Материнская страсть начинается со страсти беременной женщины к самой себе, свидетельствующей о нарциссической страсти, с одной стороны, и об утрате идентичности, с другой стороны.

• В развитии и реализации материнской страсти можно выделить три этапа: на первом этапе материнская страсть женщины проявляется по отношению к самой себе; на втором наблюдается страсть матери к ребенку, когда он перестает быть ее двойником, находящимся в ее утробе, и своим рождением возвещает о начале новой жизни; на третьем – имеет место отстраненность и бесстрастность матери по отношению к ребенку, что свидетельствует о проявлении материнской любви.

• Материнская страсть дебиологизирует ребенка.

• Материнская страсть характеризуется двуликостью, то есть нарциссизмом и объектной связью (объектной идентификацией путем сублимации), в результате чего она включает и негативные элементы, связанные с проявлением разрушительности, агрессивности, о чем писала М. Кляйн.

• Ярость любви, агрессия материнства – пограничные состояния.

• Разрушительность является своего рода драмой, она свойственна всякой страсти, но ее возникновение дает шанс для проработки.

• Материнская страсть выступает в качестве структурированного переживания жизненного опыта.

• Материнская страсть – прототип всякой любовной связи.

• В материнстве прячется женская сексуальность, проявляющаяся в фетишизации тела ребенка и его соблазнении.

• Время и язык являются важными факторами проявления материнской страсти.

• Усвоение языка осуществляется не только со стороны ребенка, но и со стороны матери.

• Мать улавливает язык ребенка, благодаря регрессии говорит на его языке и тем самым возвращает ребенку переживания тела.

• Фактор времени часто связывают со стремлением к смерти, но мать переживает начало новой жизни и тем самым отстраняется от смерти.

• Новое начало (рождение ребенка) – это материнское переживание времени, олицетворяющее собой не только заклинание против смерти, но и ее преодоление.

• Философия материнства заключается в готовности к новому начинанию.

• Отстранение – временной фактор материнской страсти в психоанализе.

• Материнская страсть – прототип двух «главных палачей» человека, каковыми являются влечение и объект.

• Так называемая достаточно хорошая мать (М. Кляйн, Д. Винникотт) никого не любит, поскольку ее страсть превращается в бесстрастность и спокойствие, открытые по отношению ко всем.

• Материнская страсть – граница внутренней паранойи.

• Хорошая мать справляется со своей страстью, она преуспевает там, где параноик терпит поражение (аналогия с мыслью З. Фрейда, согласно которой хороший психоаналитик преуспевает там, где параноик потерпел поражение).

• Возможность сублимации материнской страсти способствует развитию творческих способностей ребенка.

• Мать не может отказаться от господства над ребенком (материнское безумие), но сублимационный цикл делает возможным развитие ребенка.

• Сублимационный цикл связан с отношениями между матерью и ребенком, когда она получает наслаждение в результате соответствующего реагирования ребенка на ее речь и жесты.

• Если мать позволяет представлять ребенку не саму себя, а ее отсутствие, то она является хорошей матерью.

• Мать позволяет ребенку символизировать материнство ради его мышления, языка.

• Мать должна поощрять у ребенка символическое материубийство, которое не является религиозной жертвенностью.

• При символическом материубийстве материнская страсть является не колдовством, а остроумием, смысл понимания которого раскрыт З. Фрейдом в работе «Остроумие и его отношение к бессознательному».

• Материнская страсть представляет собой расщепление между господством и сублимацией.

• Религия не признает женственности, но признает расщепление материнства.

• В религии, как и в светской жизни, материнство не сексуализировано.

• Сексуализация материнства необходима, поскольку она является средством передачи культуры.


Я попытался представить в сжатой форме некоторые (разумеется, далеко не все) положения, которые были сформулированы Ю. Кристевой и которые получили в ее лекции развернутое обоснование. В ответах на вопросы ею были высказано также ряд мыслей, среди которых стоит отметить следующие:

• у мистиков Я поглощает Оно, в то время как в психоанализе Я просвещает Оно;

• мать передает ребенку желание знать, а не истинное знание;

• сексуализация не сводится к коитусу, в ней объединяются влечение и смысл;

• мать передает ребенку сублимацию, а не вытеснение, поскольку в последнем случае ребенок лишается способности к творчеству и становится автоматом;

• когда в семье есть тень инцеста, то это поддерживает супружеские сексуальные отношения.


Полагаю, что все эти теоретические положения и высказывания могут стать объектом самого пристального рассмотрения со стороны российских психоаналитиков.

В рамках данного материала выскажу лишь несколько соображений, связанных с моим восприятием доклада Ю. Кристевой и ее ответом на мою ремарку.

Итак, во-первых, я вполне разделяю точку зрения Ю. Кристевой, согласно которой материнская страсть может являться прототипом последующих отношений женщины со значимыми для нее объектами. Разделяю ее с одной поправкой и некоторым уточнением. Поправкой в том смысле, что материнская страсть может действительно служить прототипом установления последующих именно любовных, но не обязательно сексуальных отношений.

Кроме того, речь может идти, на мой взгляд, об установлении отношений женщины со значимыми для нее не объектами, а субъектами. Причем, в основе подобных отношений лежит именно сексуализация материнства, за восстановление которой справедливо ратует Ю. Кристева.

Во-вторых, сексуализация материнства действительно ведет не только к сексуально окрашенным отношениям между матерью и ребенком, но и к десексуализации женственности по отношению к отцу ребенка и мужчинам вообще. Муж, отец ребенка и мужчина как таковой могут восприниматься женщиной с такой материнской страстью, в результате которой она будет иметь дело с большим ребенком, нуждающимся в ее представлении в постоянном проявлении заботы о нем и контроля над ним. После рождения ребенка сексуализация женственности или ослабевает, или полностью исчерпывает себя, в результате чего прежние, подчас весьма бурные сексуальные отношения супружеской пары утрачивают интенсивность.

Сексуализация материнства и десексуализация женственности нередко оказываются камнем преткновения на пути сохранения совместной семейной жизни. С рождением ребенка обремененный материнской заботой, проявляемой со стороны ранее сексуально привлекательной и отзывчивой женщины, отец этого ребенка лишается или недополучает прежнего сексуального удовлетворения, что нередко приводит к увлечению им другой, сексуально раскованной и щедрой партнершей.

В этом смысле сексуализация материнства, сопровождающаяся десексуализацией женственности, чревата негативными последствиями не только для мужчины, но и для самой женщины, имеющей на руках, как минимум, двоих детей – грудного младенца и большого ребенка в лице мужа.

В-третьих, ведущая к десексуализации женственности сексуализация материнства – реальный факт жизни ряда супружеских пар. Однако этот реальный факт не распространяется на все супружеские пары. Дело в том, что сексуализация материнства, особенно в крайних своих проявлениях, характерна далеко не для всех женщин. Кроме того, сексуализация материнства не всегда ведет к десексуализации женственности. Напротив, известно немало случаев, когда именно рождение ребенка пробуждает чувственность у молодых женщин. С рождением ребенка могут иметь место не только сексуализация материнства, но и сексуализация женственности. Более того, только после рождения ребенка некоторые женщины становятся гиперсексуальными и испытывают потребность в более частых, более интенсивных и более продолжительных сексуальных отношениях.

Мне представляется, что речь может идти, по меньшей мере, о четырех типах женщин.

Первый тип женщины характеризуется чрезмерной материнской страстью, сопровождающейся сексуализацией материнства и десексуализацией женственности. У второго типа материнская страсть не только не ведет к десексуализации женственности, но, напротив, способствует ее пробуждению и развитию, под воздействием чего сексуализация материнства отходит на задний план. Для третьего типа характерно то, что спустя какое-то время после рождения ребенка сексуализация материнства и сексуализация женственности становятся равноправными и подпитывающими друг друга. У четвертого типа может наблюдаться такое проявление материнской страсти, при котором возможна атрофия и сексуализации материнства и сексуализации женственности.

Какой из этих типов женщин превалирует в той или иной культуре, какой из них больше соответствует современности – это те вопросы, ответы на которые мы можем получить только на основе проведения сравнительных, широкомасштабных исследований. Другое дело, что в терапевтической деятельности психоаналитикам приходится, видимо, иметь дело с вполне определенными типами женщин, охваченных материнской страстью в ее крайних проявлениях, варьирующих от сексуализации материнства и десексуализации женственности до десексуализации материнства и гиперсексуализации женственности.

В-четвертых, я бы поставил под сомнение тезис Ю. Кристевой, согласно которому для сохранения нормальных супружеских сексуальных отношений необходимо наличие «тени инцеста». Формирующиеся в детском возрасте эдипальные отношения могут давать знать о себе в процессе проявления взрослой сексуальности. При неблагополучном прохождении инфантильной фазы психосексуального развития, отмеченной печатью эдипова комплекса, в ряде случаев «тень инцеста» дает знать о себе таким образом, что мужчина может оказаться психически импотентным, а женщина – фригидной.

«Тень инцеста» в принципе сдерживает, затормаживает проявление сексуальности как у мужчины, так и у женщины. С рождением ребенка любимая женщина становится матерью и мужчина, который ранее не находился под воздействием «тени инцеста», начинает по-другому относится к матери своего ребенка, что может оказывать сдерживающее влияние на проявление его сексуальности. Женщина, родившая ребенка и ощутившая материнскую страсть, также может столкнуться с реактивизацией «тени инцеста», что способно привести к усилению десексуализации женственности.

Словом, «тень инцеста», на мой взгляд, не только не благоприятствует поддержанию и укреплению супружеской жизни в ее сексуальных составляющих, но, напротив, приводит к такому положению, когда с рождением ребенка ухудшаются супружеские отношения, следствием чего являются последующие разводы, кстати далеко не редкие и связанные с сексуальной неудовлетворенностью обоих супругов или одного из них, особенно мужчины.

И наконец, затрону еще один вопрос, лишь обозначенный во вступительном слове Ю. Кристевой, но не относящийся к теме ее лекции о материнской страсти. Этот вопрос касается тех разногласий и противоречий между российскими кандидатами и членами Международной психоаналитической ассоциации, о которых, судя по всему, Ю. Кристевой стало известно. Во всяком случае в произнесенном на русском языке вступительном слове она обмолвилась именно об этом, выразив надежду, что руководству Международной психоаналитической организации удастся разрешить те конфликтные ситуации, которые, к сожалению, имеют место в российском психоанализе.

Выскажу лишь одно соображение по этому поводу.

Когда-то в России, в эпоху крепостного права, конфликты между крестьянами решались по типу «Вот приедет барин, барин нас рассудит». Барин приезжал и по-своему разумению разрешал возникшие конфликты, подчас не особенно вникая в их причины и существо, да и, по сути дела, не зная психологии крестьян.

Сегодня, в эпоху провозглашения свободы и демократии надежда на разрешение имеющихся разногласий как между отдельными российскими кандидатами и членами Международной психоаналитической ассоциации, так и между российскими ее членами по-прежнему, как и при крепостном праве, возлагается на «барина».

Не собираюсь углубляться в тонкости этого, по всей видимости, очень непростого вопроса. Но не могу не обратить внимание на своего рода расхождение между соответствующим упованием на разрешение имеющихся разногласий в рамках психоанализа в России и высказанными Ю. Кристевой соображениями о свободе, которые имели место в лекции о материнской страсти (о чем я не упоминал) и особенно в лекции «Как мыслить свободу сегодня», прочитанной ею 5 декабря 2010 года на Международной ярмарке интеллектуальной литературы non/fiction.

В интервью Ю. Кристевой, данном газете «Коммерсант» сразу же после закрытия этой ярмарки, речь шла о том, что подлинной, реальной свободой может быть только та, которая является личностной, как таковая она «возможна в ситуации договора, охраняющего каждую отдельную личную свободу и уважающего ее».

Так, быть может, отвечающий духу реальной, а не иллюзорной свободы, подобного рода договор необходимо выработать в рамках существующих в России психоаналитических обществ, организаций и групп, ориентированных на Международную психоаналитическую ассоциацию, возможно, даже и выходящих за ее пределы, чем отдавать «барские» функции наказывать или жаловать, казнить или миловать назначенным эмиссарам из МПА?

2010

Нарциссизм: вектор развития психоаналитических идей

Когда и почему З. Фрейд обратился к проблеме нарциссизма? Как и каким образом осмысление проблематики нарциссизма сказалось на развитии психоаналитических идей?

Полагаю, что ответы на эти вопросы могут способствовать лучшему пониманию не только исторических вех, связанных с обращением З. Фрейда к тем или иным аспектам нормального и патологического развития человека, но и специфики психоаналитической интерпретации нарциссизма как такового, которая не совпадает с мифологическими и литературно-художественными толкованиями.

Начну с констатации того, что термин «нарциссизм» был введен в научную медицинскую литературу в 1898 году английским врачом Х. Эллисом, который, апеллируя к греческому мифу о Нарциссе, использовал данный термин при описании клинического случая лечения аутоэротического мужчины, что нашло отражение в его статье «Аутоэротизм: психологическое исследование». В 1899 году другой врач П. Некке в своей статье «Сексуальная перверсия в психиатрической больнице» также счел возможным использовать термин «нарциссизм» при изложении клинического материала. Оба автора рассматривали нарциссизм в качестве приемлемого термина для характеристики особого типа сексуальной перверсии, связанной с аутоэротизмом.

После опубликования З. Фрейдом «Трех очерков по теории сексуальности» (1905), в которых, наряду с психоаналитическим пониманием стадий психосексуального развития ребенка, высказывалась мысль о размытости границ между нормой и перверсией, некоторые психоаналитики вплотную подошли к рассмотрению проблематики нарциссизма, в дальнейшем сыгравшей значительную роль в становлении новых психоаналитических идей и концепций.

В 1908 году на первой Международной встрече по психоанализу К. Абрахам выступил с докладом «Психосексуальные различия истерии и Dementia praecox», где высказал соображения о возможности возвращения либидо некоторых пациентов с сексуального объекта на собственное Я.

В 1910 г. в одном из журналов была опубликована статья Й. Задгера «Фрагмент психоанализа одного случая гомосексуальности», в которой также высказавались идеи, относящихся к проблеме нарциссизма.

З. Фрейд не только был знаком с этими материалами, но и в своих работах, связанных с обращением к проблематике нарциссизма, счел необходимым сослаться на идеи данных авторов.

Если не считать упоминания З. Фрейдом данного термина на заседании Венского психоаналитического общества 10 ноября 1909 года, то впервые в текстовых вариантах его обращение к проблеме нарциссизма, датированное 1910 годом, нашло свое отражение в работе «Воспоминание Леонардо да Винчи о раннем детстве» и в дополненном издании «Трех очерков по теории сексуальности». В этих публикациях З. Фрейд предложил свое объяснение психического механизма возникновения гомосексуальности, исходя из специфических взаимоотношений между ребенком и матерью. Согласно его представлениям, мальчик может вытеснить свою любовь к матери, затем идентифицироваться с ней, поставив себя на ее место и приняв за образец самого себя, и, таким образом, найти новый объект своей любви на пути нарцизма.

Первоначально З. Фрейд отдавал предпочтение термину «нарцизм», а не «нарциссизм», считая его не совсем правильным, но зато кратким и не так режущим слух. Об этом он писал в работе «Психоаналитические заметки об одном случае паранойи (dementia paranoids), описанном в автобиографии» (1911). Однако позднее, подобно другим психоаналитикам, он стал использовать ставший привычным и общепризнанным термин «нарциссизм».

Важно отметить, что при первом своем обращении к проблематике нарциссизма З. Фрейд акцентировал внимание на (1) бессознательных механизмах фиксации и идентификации, (2) новом сексуальном объекте и (3) особой стадии психосексуального развития ребенка. Во всяком случае он исходил из того, что те, кто стали впоследствии гомосексуалистами, в первые годы своего детства прошли через стадию кратковременной, но интенсивной фиксации на женщине (в основном на матери). После преодоления этой стадии они идентифицировали себя с женщиной, выбрали себя в качестве сексуального объекта, стали искать молодых и похожих на себя мужчин, которых захотели любить так, как любила их мать.

Исследуя случай паранойи на примере анализа опубликованных в 1903 году дневников саксонского председателя судебной коллегии Даниэля Пауля Шребера и высказывая гипотезу о роли гомосексуального желания при данном заболевании, З. Фрейд обратил внимание на ту стадию развития либидо, которую оно проходит на пути от аутоэротизма к объектной любви. Речь шла о таком понимании, согласно которому в процессе своего психосексуального развития индивид сначала выбирает объектом любви свое собственное тело, а затем другого человека.

По мнению З. Фрейда, в нормальных условиях эта фаза, или стадия, психосексуального развития индивида является необходимой и многие люди могут задерживаться на ней долгое время. Но, если индивид не освобождается полностью от данной стадии (нарцизма), на которой произошла соответствующая фиксация, то путем последующей регрессии у него может дать знать о себе наиболее слабое место где-то между аутоэротизмом, нарцизмом и гомосексуальностью, что чревато последующим психическим расстройством. Так, согласно З. Фрейду, при паранойе либидо устремляется к Я и используется для его возвеличивания. Словом, либидо возвращается на ранее пройденную стадию нарцизма, на которой единственным сексуальным объектом было собственное Я.

Попутно отмечу, что в 1911 г. в «Ежегоднике психоаналитических и психопатологических исследований» О. Ранк опубликовал статью «Вклад в нарциссизм», в которой рассматривалась природа женского нарциссического тщеславия. Это была первая опубликованная работа, в названии которой фигурировал термин «нарциссизм».

Следующий шаг в осмыслении проблематики нарциссизма был сделан З. Фрейдом в 1913 году.

С одной стороны, касаясь случаев паранойи и раннего слабоумия с присущими им свойствами мании величия и отходу от мира объектов, в небольшой работе «Предрасположение к неврозу навязчивости (О проблеме выбора невроза)» З. Фрейд еще раз подчеркнул, что детерминирующую их фиксацию следует искать на дообъектной стадии развития либидо, то есть в фазе аутоэротизма и нарцизма.

С другой стороны, в работе «Тотем и табу. Психология первобытной религии и культуры» он пишет о необходимости разложения аутоэротической стадии развития индивида на две – собственно аутоэротическую и стадию нарциссизма, характеризующуюся патологической фиксаций на собственном Я как сексуальном объекте, когда ранее диссоциированные сексуальные влечения сливаются в одно целое и направляются на Я.

В последней работе З. Фрейд высказывает также новые соображения, в соответствии с которыми:

1) нарциссизм свойственен примитивным людям;

2) нарциссическая организация никогда не исчезает полностью;

3) либидозная энергия может сосредоточиваться на мышлении, порождая у индивида всемогущество мыслей, или «интеллектуальный нарциссизм»;

4) анимистическая фаза развития человечества соответствует нарциссизму, религиозная – ступени любви к объекту, характеризующейся привязанностью к родителям, а научная – поиску объекта во внешнем мире.


Поворотным пунктом в осмыслении проблематики нарциссизма в психоанализе стала работа З. Фрейда «О нарциссизме» (1914), которая ознаменовала не только более глубокое по сравнению с его предшествующими публикациями понимание данного феномена, но и попытку доказательства действенности теории либидо по отношению как к истерии, неврозу навязчивых состояний, так и к шизофрении.

Попытка такого доказательства была ответной реакцией З. Фрейда на работу К.Г. Юнга «Метаморфозы и символы либидо» (1912), в которой швейцарский психиатр подверг критике фрейдовское описательное понятие «либидо», противопоставив ему свое генетическое толкование, и пересмотрел феномен аутоэротизма. К.Г. Юнг высказал точку зрения, в соответствии с которой сексуально понятая интроверсия либидо действительно ведет к аутоэротизму, в то время как в случае раннего слабоумия, шизофрении, задействованным оказываются не столько инвертированные сексуальные влечения, сколько интрапсихические эквиваленты, выходящие за рамки сексуальности.

Критика К. Г. Юнгом фрейдовской теории либидо затрагивала два принципиальных вопроса. Один касался соотношения между аутоэротизмом и нарциссизмом, другой ставил под сомнение необходимость в дуалистической концепции влечений, в противопоставлении сексуального влечения влечениям Я.

Размышляя над этими вопросами, З. Фрейд усмотрел в феномене нарциссизма тот спасительный круг, который позволил ему сохранить и ранее выдвинутую им теорию либидо, и дуалистическую концепцию влечений. С этой целью он, с одной стороны, провел различие между Я-либидо и объект-либидо, а с другой, выделил первичный и вторичный виды нарциссизма.

Если суммировать те положения о нарциссизме, которые были высказаны З. Фрейдом в работе 1914 года, то они могут быть сведены к следующему:

1) нарциссизм – не столько извращение, как принято считать, сколько нормальное сексуальное развитие человека; 2) он является не перверсией, а либидозным дополнением к эгоизму инстинкта самосохранения;

3) рассмотрение психологии шизофрении с точки зрения теории либидо предполагает признание «первичного нормального нарциссизма»;

4) нарциссизм может быть включен в общую схему развития либидо, он составляет определенную стадию психосексуального развития человека;

5) образование нарциссизма сопряжено с присоединением к аутоэротизму как первичному влечению какого-то нового переживания;

6) первоначально человек имеет два сексуальных объекта – самого себя и воспитывающую его женщину; 7) у каждого человека имеется первичный нарциссизм, который может занять доминирующее положение при выборе объекта; 8) выбор объекта может осуществляться как по нарциссическому, так и по опорному типу;

9) либидо не останавливается на объектах фантазии (особенно при неврозах переноса), но, освободившись от внешнего объекта вследствие его несостоятельности, может возвратиться к Я;

10) следует различать первичный и вторичный виды нарциссизма; 11) болезнь и состояние сна связаны с нарциссическим возвратом либидо к себе;

12) дальнейшее осмысление проблемы нарциссизма требует ответа на вопросы о том, каким нарушениям может быть подвержен первичный нарциссизм ребенка, какими реакциями сопровождаются подобные нарушения и каковы пути развития, по которым он вынужден идти;

13) нарциссизм переносится на идеальное Я, способствует образованию Я-идеала, которое, подобно инфантильному Я, обладает могуществом и совершенством;

14) совесть – особая психическая инстанция, целью которой является доставление человеку нарциссического удовлетворения, исходящего из идеала Я;

15) самочувствие человек зависит от того, какую долю любовной жизни занимает его нарциссизм;

16) человек, который любит, лишается части своего нарциссизма и может вернуть его себе, лишь будучи любимым.

Как видим, в работе 1914 года З. Фрейд не только высказал ряд новых соображений, относящихся к психоаналитическому пониманию феномена нарциссизма, но и наметил те направления исследовательской и клинической деятельности, которые могли бы способствовать как более глубокому осмыслению данного явления, так и дальнейшему развитию теории и практики психоанализа. Другое дело, что, будучи первопроходцем в данной области научного знания, он столкнулся с теми трудностями, которые были связаны с концептуальным рассмотрением природы нарциссизма.

Во всяком случае в то время у З. Фрейда остался непроясненным до конца вопрос о том, является ли первопричиной последующего развития ребенка аутоэротическое проявление либидо или нарциссизм как таковой. Так, согласно его положению, первичным влечением является аутоэротим, в то время как другое положение гласило, что важной предпосылкой психоаналитической теории либидо является признание первичного нарциссизма ребенка.

В статье «Влечения и их судьбы» (1915) З. Фрейд назвал нарциссизмом раннюю фазу развития Я, когда сексуальные влечения удовлетворяются аутоэротически. В его представлении в самом начале душевной жизни Я находится во власти влечений, которые оно способно удовлетворить отчасти на самом себе. Это состояние можно назвать нарциссизмом, а возможность удовлетворения – ауто эротизмом.

Под углом зрения нарциссизма З. Фрейд предпринял попытку рассмотреть существо таких сексуальных проявлений человека, как страсть к разглядыванию (подглядыванию, показыванию себя), садизм и мазохизм. Он исходил из того, что предварительная ступень влечения к разглядыванию собственного тела является нарциссическим образованием, пассивное влечение к разглядыванию связано с нарциссическим объектом, в то время как развитие активного влечения к разглядыванию обусловлено разрывом с нарциссизмом. Аналогичным образом превращение садизма в мазохизм означает возвращение к нарциссическому объекту, но в обоих случаях «нарциссический субъект» заменяется другим Я посредством механизма идентификации.

В этой же статье З. Фрейд размышлял о предварительной нарциссической ступени садизма, о смене активности пассивностью, что зависит от нарциссической организации Я, а также о любви, способной иметь разновидности: «любить – ненавидеть», «любить – быть любимым», «любить и ненавидеть», причем вторая тесно связана с интенцией любить самого себя, что характеризует нарциссизм. При этом он пришел к мысли, что в отношениях с объектом ненависть старше любви, так как она соответствует первоначальному отторжению нарциссического Я от внешнего мира, доставляющего различные раздражения.

Следующий важный шаг в понимании существа нарциссизма был сделан З. Фрейдом в лекциях по введению в психоанализ (1916–1917) и в работе «Печаль и меланхолия» (1917). Если в последней работе его внимание было сосредоточено на концептуальном рассмотрении сходств и различий между печалью и меланхолией, где особое место уделялось феномену нарциссизма, то в 26-й лекции «Теория либидо и нарциссизм» обсуждению подлежали не только теоретические, но и клинические аспекты. В этой лекции, пожалуй, впервые З. Фрейд не только ввел понятие «нарциссические неврозы», но и рассмотрел возможности психоанализа в их лечении.

С одной стороны, он внес уточнения в ранее выдвинутые соображения о нарциссизме, включая идеи о том, что у спящего восстанавливается полный нарциссизм, сновидение служит нормальным образцом нарциссического душевного расстройства, возможно осуществление выбора объекта любви на нарциссической основе, нарциссическая идентификация является важным механизмом при проявлениях нарциссизма, соответствующего регрессии от объектного выбора к первоначальному нарциссизму, при утрате объекта свободное либидо не переносится на другой объект, а способствует идентификации Я с покинутым объектом, в результате чего «тень объекта падает на Я», которое может быть расценено особой инстанцией (совестью) как покинутый объект, утрата объекта превращается в утрату Я, а конфликт между Я и любимым человеком – в разногласия между критической способностью Я и его изменением в результате соответствующей идентификации.

С другой стороны, З. Фрейд выдвинул новые положения о нарциссизме, касающиеся теории и практики психоанализа. В обобщенном виде эти положения таковы:

• аутоэротизм является сексуальным проявлением нарциссической стадии размещения либидо;

• нарциссизм представляет собой либидозное дополнение эгоизма, в первом случае во внимание принимается либидозное удовлетворение человека, во втором – только польза для него;

• эгоизм является постоянным, в то время как нарциссизм – изменяющимся элементом;

• регрессия от концентрации на объекте к собственному Я ведет к нарциссической оральной фазе либидо (поглощение объекта);

• нарциссическая идентификация открывает доступ к лучшему пониманию истерической идентификации;

• различие между нарциссической и истерической видами идентификации состоит в том, что в первом случае концентрация на объекте устраняется, в то время как во втором случае она продолжает существовать и оказывать воздействие на индивида;

• изначальное состояние, из которого возникает влечение, связано с «грандиозной самовлюбленностью Я»;

• с введением в психоанализ понятия «Я-либидо» произошло открытие нарциссических неврозов, трудно доступных для лечения при использовании той техники, которая применяется при терапии неврозов переноса;

• при нарциссических неврозах сопротивление пациентов труднопреодолимо и, следовательно, ранее использованные психоаналитические методы должны быть заменены другими, хотя пока неизвестно, удастся ли психоаналитикам такая замена;

• с пониманием природы нарциссизма открывается путь к изучению психологии Я, которое должно основываться не на данных самонаблюдения, а на анализе нарушений и распадов Я;

• благодаря анализу нарциссических неврозов можно надеяться на то, что будет понято лучше строение человеческого Я и природа его инстанций;

• возникновение Я-идеала происходит с целью восстановления самодовольства, связанного с первичным инфантильным нарциссизмом, но претерпевшим с тех пор много неприятностей и обид.


Лекция «Теория либидо и нарциссизм», а также работа «Печаль и меланхолия» послужили толчком к последующему рассмотрению З. Фрейдом проблематики нарциссизма, нашедшему отражение в его публикациях 1920–1930-х годов.

В работе «Массовая психология и анализ человеческого Я» (1921) он противопоставил социальные и нарциссические душевные процессы и высказал соображения о том, что, родившись, человек делает шаг от «абсолютного нарциссизма» к восприятию внешнего мира и началу нахождения объекта; идеал Я, или совесть, представляет собой наследие первоначального нарциссизма, в массе наблюдаются ограничения «нарциссического самолюбия».

В книге «Я и Оно» (1923) З. Фрейд высказал новые идеи, согласно которым превращение либидо объекта в нарциссическое либидо приводит к сублимации. При этом он поставил вопрос о том, не является ли это общим путем к сублимации, не происходит ли всякая сублимация при посредстве Я, которое сперва превращает либидо объекта в нарциссическое, чтобы затем поставить ему другую цель.

З. Фрейд считал, что, объявляя себя объектом любви, Я десексуализирует, сублимирует либидо Оно, и пришел, по его словам, к «новому важному истолкованию учения о нарциссизме». Согласно этому новому истолкованию, первоначально либидо скапливается в Оно, затем частично направляется на эротические объекты. По мере образования и укрепления Я стремится овладеть объектным либидо и навязать себе Оно в качестве объекта любви. Таким образом, нарциссизм Я оказывается вторичным от объектов отвлечением.

Наконец, в работе «О либидинозных типах» (1931) З. Фрейд выделил в качестве «чистых типов» эротический, нарциссический и навязчивый, а в качестве смешанных – эротически-навязчивый, эротически-нарциссический и нарциссически-навязчивый типы. Касаясь нарциссических типов личности, он вычленил их особенности, которые, по его мнению, связанны с тем, что подобные типы подвержены фрустрации со стороны внешнего мира, имеют особые предрасположенности к психозу, располагают существенными условиями для совершения преступлений.

Важно отметить и то, что именно осмысление проблематики нарциссизма привело З. Фрейда к пересмотру существа дуализма влечений от рассмотрения противоположности сексуальных влечений и влечений Я к признанию первичности влечения к жизни и влечения к смерти. Последняя точка зрения была представлена в работе «По ту сторону принципа удовольствия» (1920). Однако почва для пересмотра дуалистической теории влечений была подготовлена З. Фрейдом в его статье «Влечения и их судьбы» (1915), в которой он высказал соображение о том, что разделение влечений на сексуальные и влечения Я основывалось на изучении неврозов переноса, включая истерию и невроз навязчивых состояний, в то время как исследование других невротических заболеваний, в первую очередь, «нарциссических психоневрозов», шизофрений заставит сделать новую перегруппировку первичных влечений.

Еще один аспект психоаналитического рассмотрения нарциссизма З. Фрейдом относился к его пониманию связи между нарциссизмом и анальной эротикой. В некоторых работах он опосредованно коснулся раскрытия существа подобной связи, как это имело место, например, в его статье «О превращении влечений в особенности анальной эротики» (1917), где высказывалось соображение о том, что из нарциссически использованной анальной эротики у ребенка возникает упрямство как реакция его Я на требование других людей.

Подводя итог краткому рассмотрению размышлений З. Фрейда о феномене нарциссизма, можно сказать, что осмысление проблематики нарциссизма стало своеобразным вектором дальнейшего развития целого комплекса психоаналитических идей.

В рамках классического психоанализа попытка раскрытия природы нарциссизма послужила основанием для выдвижения наряду с топической структурной точки зрения на психику человека, для перехода от дуализма сексуальных влечений и влечений Я к дуализму влечения к жизни и влечения к смерти, для смещения акцентов с изучения Оно на исследование бессознательных механизмов работы Я, для рассмотрения под новым углом зрения ряда проблем, включая депрессивные состояния, гомосексуализм, садизм, мазохизм, типы характера, амбивалентность (любовь-ненависть), нарциссические расстройства и технические возможности их лечения методами психоанализа.

Отталкиваясь от идей З. Фрейда о нарциссизме, в 1920–1930-е годы некоторые психоаналитики внесли свою лепту в осмысление соответствующей проблематики.

Так, Л. Андреас-Саломе в статье «Двойная ориентация нарциссизма» (1921) не только подчеркнула значимость фрейдовских представлений о нарциссизме, но высказала свои соображения как о желании достижения индивидуальности и противоположном движении к слиянию (двойная ориентация нарциссизма), проявлении нарциссизма у детей и психотиков, нарциссическом величии и величественной манере нарциссизма в моральных формах, так и о нарциссической трансформации в художественном творчестве.

Рассматривая меланхолию под углом зрения проявления человеком себялюбия и самонадеянности, заниженной и завышенной самооценки, К. Абрахам в статье «Опыт истории развития либидо на основе психоанализа душевных расстройств» (1924) ввел понятия «негативного» и «позитивного» нарциссизма.

П. Федерн в статье «Нарциссизм в структуре Я» (1928) развил идеи З. Фрейда, связанные с обращением к исследованию проблематики Я как таковой.

В. Райх в работе «Характероанализ» (1933) описал особенности фаллически-нарциссического характера, проявляющиеся в самоуверенности, надменности индивида.

Л. Кларк рассмотрел проблематику нарциссизма применительно к больным, страдающим неврозом и психозом, что нашло свое отражение в его статьях «Вопрос прогноза в нарциссических неврозах и психозах» (1933) и «Лечение нарциссических неврозов и психозов» (1933).

К. Хорни в книге «Новые пути в психоанализе» (1939) высказала идею, что нарциссизм является не выражением любви человека к себе, а проявлением его отчуждения от себя.

В последующие два десятилетия проблематика нарциссизма также привлекала к себе внимание психоаналитиков.

В частности, М. Балинт в статье «Первичный нарциссизм и первичная любовь» (1960) попытался устранить имевшее у З. Фрейда противоречие в понимании первичности нарциссизма или аутоэротизма путем введения в психоанализ представлений о «первичной любви».

Т. Фримен использовал идеи о нарциссизме при рассмотрении шизофрении, чему были посвящены его статьи «Нарциссизм и защитные процессы при шизофренических состояниях» (1962), «Концепции нарциссизма при шизофренических состояниях» (1963), «Некоторые аспекты патологического нарциссизма» (1964).

Г. Розенфельд в статье «Психопатология нарциссизма: клинический подход» (1964) и в книге «О психопатологии нарциссизма в психотических состояниях» (1964) описал структурные характеристики нарциссической личности и их проявления в переносе, а также провел различия между деструктивным нарциссизмом и нарциссической яростью.

Э. Фромм в книге «Душа человека» (1964) провел различие между индивидуальным и общественным нарциссизмом, оптимальным и максимальным нарциссизмом, доброкачественной и злокачественной формами нарциссизма.

Акцентируя внимание не столько на либидозном конфликте, сколько на дефиците материнской заботы о ребенке, Х. Кохут в статях «Психоаналитическое лечение нарциссических расстройств личности: принципы систематического подхода» (1968) и «Первоначальные и модифицированные формы нарциссизма» (1974) предпринял попытку раскрытия природы нарциссической патологии, основанной на нарушении первичного нарциссизма младенца, и механизмов образования у людей, страдающих нарциссическими расстройствами, зеркального и идеализирующего переноса в процессе психоаналитической терапии.

Начиная со статьи «Факторы в психоаналитическом лечении нарциссических личностей» (1970) и кончая работами, посвященными нарциссическим расстройствам, О. Кернберг неоднократно обращался к данной проблематике, выделив нормальную инфантильную, нормальную взрослую, патологическую формы нарциссизма и считая, что последнюю следует изучать в контексте проявления метаморфоз либидо и агрессии.

В 1970-е годы появился ряд работ, авторы которых обратили внимание на различные проблемы, связанные с феноменом нарциссизма: Г. Розенфельд («Клинический подход к психоаналитической теории инстинктов жизни и смерти: исследование агрессивных аспектов нарциссизма», 1971), А. Голдберг («О прогнозе и лечении нарциссизма, 1974), М. Формана («Нарциссические расстройства личности и эдипальные фиксации», 1976), С. Баха «О нарциссических фантазиях, 1977), А. Ротстейна («Теория нарциссизма: перспектива объектных отношений», 1979) и др.

А. Грин в работе «Нарциссизм жизни и нарциссизм смерти» (1983) рассмотрел специфику телесного, интеллектуального и морального нарциссизма.

В целом 1980–1990-егоды сопровождались ростом интереса ряда психоаналитиков к проблематике нарциссизма, что нашло свое отражение, например, в публикациях Г. Розенфельда «Нарциссическая всемогущественная структура характера: случай хронической ипохондрии» (1987) и «Нарциссизм и агрессия» (1988), Б. Грюнберже «Очерк по исследованию нарциссизма женской сексуальности» (1992), О. Кернберга «Патологический нарциссизм и нарциссическое нарушение личности. Теоретическая основа и диагностическая классификация» (1998) и др.

В начале ХХI столетия интерес психоаналитиков к раскрытию тех или иных аспектов феномена нарциссизма не только не угас, но, напротив, усилился, о чем свидетельствуют, в частности, дискуссия, развернувшаяся между британскими психоаналитиками Р. Бриттаном («Нарциссизм и нарциссические расстройства», 2003) и Х. Сигал («Нарциссизм: комментарий к докладу Рональда Бриттона», 2007), доклады Р. Хиншелвуда «Нарциссизм и „глубинные слои“» и Дж. Агуайо «Исследования Г. Розенфельда и О. Кернберга о нарциссизме (1964–1987 гг.): в направлении межрегионального диалога», имевшие место на 46-м конгрессе Международной психоаналитической ассоциации (США, Чикаго, 2009).

Таким образом, осмысление проблематики нарциссизма действительно является важным вектором становления и рассмотрения целого ряда принципиально важных психоаналитических идей, способствующих развитию теории и практики как классического, так и современного психоанализа.

2009

Психоанализ: мужское начало и женская природа[3]

В теории и практике психоанализа есть актуальные проблемы, связанные с пониманием особенностей мужской и женской психологии, психосексуальных различий между мужчинами и женщинами, специфических трудностей клинической деятельности, взаимоотношений между психоаналитиком и пациентом, которые связаны с разнополостью или однополостью.

Полагаю, что конференция, посвященная психоаналитическому пониманию роли женщины и мужчины в современном изменяющемся мире, не решит извечную проблему соотношения мужского и женского начала и тем более не раскроет таинство неизбежного существования двух столь сходных и в то же время различающихся представителей человеческого рода. Но можно надеяться на то, что в процессе обсуждения докладов и выступлений, представленных на конференции специалистами в области клинического и прикладного немедицинского психоанализа, будут выявлены те новые для современного этапа развития человечества проблемы, которые позволят психоаналитикам не только по-иному осмыслить изменения, происходящие сегодня в фаллоцентрической культуре, но и использовать свои знания в терапевтической деятельности, внося тем самым соответствующие коррективы в организацию аналитического процесса, проработку бессознательного, постановку и реализацию целей психотерапии.

Понимая всю сложность и многоаспектность заявленных на конференции тем, ограничусь рассмотрением того, что, как мне представляется, вообще не являлось предметом осмысления со стороны психоаналитиков. Речь идет о вопросе, связанном с пониманием существования психоанализа, осмысленного через призму выявления его мужского начала и женской природы.

Начну с исторического факта, а именно с того, что термин «психоанализ» был впервые введен З. Фрейдом 30 марта 1896 года в одной из журнальных статей сперва на французском языке, а затем 15 мая того же года на немецком языке.

В плане рассмотрения психоанализа с точки зрения мужского начала и женской природы следует, на мой взгляд, зафиксировать, прежде всего, два обстоятельства.

Первое обстоятельство состоит в том, что психоанализ – порождение «мужского гения» (К. Хорни), т. е. его возникновение связано с мужским началом, воплощенным в сорокалетнем мужчине, обладавшем чисто мужскими атрибутами, включая ухоженную бороду и детородный орган, позволивший к моменту возникновения психоанализа дать жизнь шестерым детям, в том числе дочери, одной из основателей детского психоанализа и психоаналитической психологии Я А. Фрейд (1895–1982).

Второе обстоятельство касается лингвистических тонкостей, связанных с тем, что как на французском (la psychanalyse), так и на немецком (die Psychoanalyse) языках «психоанализ» – это существительное женского рода.

Не исключено, что в таком сочетании мужского начала и женского рода имеется своя закономерность, уходящая своими корнями в бессознательное творца психоанализа и в то же время так воздействующая на бессознательное многих людей, что одни из них слепо веруют в психоанализ как в спасительное средство избавления от иллюзий и эффективную терапию психических расстройств, другие панически его бояться, третьи подвергают критике его теорию и практику, четвертые прибегают к сарказму, находящему выражение в карикатурно-юмористическом изображении психоаналитиков и их терапевтической деятельности, что, скорее всего, свидетельствует об их скрытом амбивалентном отношении к психоанализу.

Бессознательное воздействие психоанализа на людей, рассмотренное под углом зрения мужского начала и женской природы, – особая тема, которая еще ждет своего обстоятельного изучения.

С точки зрения З. Фрейда психоанализ – это, прежде всего, наука. Наука же являлась для него олицетворением женского образа.

Не случайно за 14 лет до появления термина «психоанализ» в одном из писем своей невесте и будущей жене он писал о дорогих для него Дамах (Науке и Марте). В то время З. Фрейд полагал, что обе Дамы смогут мирно ужиться друг с другом, причем одна из них, гордая и неприступная (Наука), должна будет уступить другой – ласковой и скромной (Марте).

Возникновение и последующее развитие психоанализа показали, что уступка одной Дамы перед другой оказалась временной. Увлечение Наукой сопровождалось бурным четырехлетним увлечением Мартой, завершившимся бракосочетанием в 1886 году и последующим рождением шестерых детей. В то же время его либидо, по собственному признанию З. Фрейда, затухло к сорока годам, и после женитьбы он крайне редко дарил Марте ее любимые цветы цикломены, которые в одном из его сновидений, воспроизведенном в работе «Толкование сновидений» (1900), были засушены. Очевидно, большую часть своей последующей жизни он отдал служению другой Даме – психоанализу.

Эта Дама требовала к себе не только постоянного внимания, но и отдачи всех сил. С одной стороны, овладение ею представлялось делом увлекательным, но трудоемким. С другой стороны, вокруг нее крутилось столько претендентов на ее руку, что З. Фрейду приходилось выяснять отношения с многими из них, вплоть до разрыва. Причем борьба за психоанализ обнажила извечное бессознательное соперничество между мужчинами за право быть первым и единственным в обладании Дамой, что сопровождалось разрывом отношений З. Фрейда с Й. Брейером, В. Флиссом, А. Адлером, К.Г. Юнгом, В. Штекелем и другими представителями сильного пола при сохранении дружеских отношений со многими женщинами, с которыми пришлось иметь дело основателю психоанализа на протяжении всей последующей жизни.

Рассмотрение психоанализа с точки зрения мужского начала и женской природы подводит к постановке ряда важных вопросов. Одни из них сводится к следующему.

Объясняются ли психоаналитические концепции принижения женского начала (зависть к пенису, эдипов комплекс, фаллическая стадия психосексуального развития ребенка, женский мазохизм и др.) исключительно типичной установкой З. Фрейда и других психоаналитиков-мужчин, исходящих из мужской психологии, которая им была более понятна, чем психология женщин, как полагала К. Хорни?

Известно, что, помимо других источников, включая самоанализ, философскую и художественную литературу, психоанализ возник в процессе терапевтической деятельности З. Фрейда прежде всего с такими пациентками, как Катарина (А. Кроних), Ирма (Э. Экштейн), Эмми фон Н. (Ф. Мозер), Цицилия М. (А. фон Либен), Люси Р., Элизабет фон Р. и ряд других женщин. Это предполагало, по меньшей мере, хотя бы какое-то представление именно о женской, а не мужской психологии. И хотя основатель психоанализа признавал, что психика женщины – это «темный континент» и что после сорока лет терапевтической деятельности он так и не может ответить на вопрос, чего же хочет женщина, тем не менее он, судя по всему, разбирался в женской психологии значительно лучше, чем в мужской, о чем свидетельствуют его столь частые разрывы с мужчинами, с которыми он имел дело на начальном этапе становления и развития психоанализа, и поддержание дружеских отношений со многими женщинами, включая тех, кто проходил у него анализ.

В связи с обсуждаемой темой невольно возникает другой вопрос.

Не кроются ли в сочетании мужского начала и женской природы психоанализа истоки тех противоречий, на которые был вынужден обратить внимание З. Фрейд и которые нередко фиксируются некоторыми современными психоаналитиками?

В самом деле, женская природа психоанализа вбирает в себя две составляющие, воплощенные в таких женских образах, как наука (теория) и терапия (практика), между которыми подчас возникают серьезные и глубокие противоречия. Одно из них состоит на первый взгляд в парадоксальной ситуации, обусловленной тем, что чем менее результативна терапия, тем лучше для психоаналитической теории, поскольку неудача в практической работе с пациентом ведет к необходимости осмысления данного опыта и поиска новых идей, оказывающих воздействие на изменение техники анализа.

Как это нередко бывает в жизни, в борьбе за признание между двумя женщинами далеко не всегда наблюдается согласие, скорее, напротив, нередко имеет место столкновение. Так и случилось в психоанализе, когда между его теорией и практикой стали выявляться заметные противоречия. Констатация данного положения привела к тому, что в 1922 году на очередном Международном психоаналитическом конгрессе в Берлине З. Фрейд предложил психоаналитикам исследовать взаимоотношения между теорией и практикой, причем успешное решение данной задачи предполагало поощрение в виде денежной премии. На следующем конгрессе (1924 г., Зальцбург) три психоаналитика представили соответствующие доклады, но поставленный З. Фрейдом вопрос тогда не нашел своего разрешения, в результате чего соискатели не получили премии. Впрочем, данный вопрос остается нерешенным и в современном психоанализе.

Можно поставить еще один вопрос.

Не могут ли быть объяснены некоторые принципиальные положения классического психоанализа его мужским началом и его женской природой?

Вполне возможно, что именно под таким углом зрения станет более понятным, почему З. Фрейд как мужчина придерживался исходной установки, в соответствии с которой в процессе терапии психоаналитик должен занимать пассивную позицию (женская установка) и выступать в роли непрозрачного зеркала, в котором пациент – ему отводится активная роль (мужская установка) свободного ассоциирования и последующего говорения (что более типично для женщины, чем для мужчины) – должен видеть свои изъяны (женская установка), но научиться реагировать на них не столько проявлением своих аффектов (женское начало), сколько решительным стремлением к внутреннему изменению (мужское начало), основанном на сознательном отказе от прежних жизненных установок и системы защит, предопределивших его бегство в болезнь.

И, наконец, еще один вопрос, связанный с выявлением статуса психоаналитика в процессе аналитической терапии.

Должен ли психоаналитик выступать в качестве непреклонного отца или строгой матери (мужское начало), не потакать желаниям пациента и не удовлетворять их, т. е. неукоснительно соблюдать принцип абстиненции (З. Фрейд), или ему отводится роль любящей, изнеживающей матери (женское начало), которой следует делать все для того, чтобы успокоить своего тревожного ребенка (Ш. Ференци)?

Представляется, что определение статуса психоаналитика в процессе аналитической терапии может приобрести новое звучание, если подойти к этому вопросу с позиций мужского начала и женской природы психоанализа. В связи с этим выскажу одно соображение.

По аналогии с понятием переходного объекта, введенным Д. Винникоттом для лучшего понимания того, что происходит в пространстве перехода ребенка от внутреннего мира к внешнему миру, целесообразно, на мой взгляд, ввести понятие переходного субъекта, чтобы тем самым определить статус психоаналитика.

В рамках психоаналитической терапии у пациента оживляются или возрождаются такие его мужские и женские черты, которые путем перекрестной идентификации переносятся на по-разному воспринимаемые мужские и женские образы аналитика, в результате чего оказываются действенными процессы переноса и контрпереноса. Результативность терапии возможна тогда, когда психоаналитик станет для пациента не носителем мужских или женских качеств, а своего рода бесполым переходным субъектом, позволяющим ему вынести из аналитического опыта адекватные своему внутреннему миру представления о гармоническом слиянии мужского и женского начал во внешнем, окружающем его мире людей.

И последнее соображение, связанное с особенностями различных языков.

Как уже отмечалось, в немецком и французском языках слово психоанализ женского рода. В английском языке оно не характеризуется принадлежностью ни к мужскому, ни к женскому роду.

Имеет ли это какое-то принципиальное значение для специфики развития психоанализа и возникновения его различных школ в Англии, Германии, США, Франции? Связано ли это каким-то образом с тем, что, например, структурный психоанализ появился именно во Франции, а школа объектных отношений в Англии?

В отличие от английского, немецкого и французского языков в русском языке слово психоанализ мужского рода.

Есть ли какая-то прямая или опосредованная связь между по-русски звучащими словами «психоанализ» (мужской род) и «Россия» (женский род) в плане более адекватного понимания как перипетий, имевших место в истории становления, запрещения и возрождения российского психоанализа, так и его специфики на современном этапе развития в нашей стране?


2005

Часть IV
Виртуальный мир и психотерапия

Воображаемое, символическое и реальное в виртуальном мире

Современные информационно-коммуникационные технологии существенно изменяют традиционный образ жизни человека. Они открывают перед ним новые горизонты, связанные с расширением сферы межличностного общения, и предоставляют ему новые возможности, обусловленные наличием виртуального пространства. И то, и другое оказывает такое влияние на человека, благодаря которому его пребывание в виртуальном мире все более возрастает, а существующая реальность начинает утрачивать свое первоначальное значение.

В связи с происходящими изменениями современные информационно-коммуникационные технологии, открывшие человеку доступ в виртуальное пространство, одновременно порождают и потребность в рефлексивной деятельности, связанной с осмыслением природы, особенностей этого пространства, а также последствий пребывания человека в нем. Удовлетворение этой эвристической потребности предполагает исследование широкого круга проблем, относящихся к пониманию взаимоотношений между человеком и информационно-коммуникационными технологиями.

Среди реально насущных проблем не последнее место занимают, на мой взгляд, те, которые соотносятся со спецификой отношений между воображаемым, символическим и реальным. Во всяком случае соответствующие отношения не часто являются предметом исследования.

Начну с рассмотрения онтогенеза, связанного с формированием у ребенка представлений о воображаемом, символическом и реальном.

Появившийся на свет младенец характеризуется наличием физиологических реакций, связанных с потребностью в удовлетворении его естественных потребностей, обусловленных природной необходимостью в сохранении и поддержании жизни. Удовлетворение соответствующих потребностей, прежде всего, в питании и температурном режиме, осуществляется родителями ребенка, матерью или замещающими их фигурами, проявляющими о нем заботу.

У младенца нет никаких представлений о той реальности, которую он обрел, выйдя из утробы матери и оказавшись в новом, непривычном мире, по сравнению с предшествующим многомесячным пребыванием в физиологическом единстве с давшим ему жизнь существом. Мы не знаем, что испытывает ребенок, когда ему перерезают пуповину, то есть когда происходит первая физиологическая сепарация, его отделение от матери. Во всяком случае, кроме различного рода теоретических построений и гипотез, предлагаемых специалистами в области физиологии, психологии и психоанализа, включая идею о травме рождения (Ранк, 2004), нет каких-либо надежных, достоверных и общепризнанных данных относительно того, какие именно представления впервые появляются у младенца, а также когда, как и каким образом фрагменты физической реальности становятся достоянием его внутреннего мира, способствуя формированию психической реальности.

Некоторые исследователи полагают, что самое раннее восприятие реальности ребенком абсолютно фантастично и связано с инфантильными фантазиями «хорошей» или «плохой» груди матери, порождающими ощущение «хорошести» внешнего мира или его враждебности, что способствует возникновению такого аффективного отношения младенца к реальности, которое может сопровождаться его бессознательным проявлением ненависти, беспокойства, тревоги, вины, в основе которых лежат агрессивные и эротические переживания (Кляйн, 2007).

Не касаясь вопроса об истинности такого эвристического предположения, отмечу лишь то обстоятельство, что по мере психического развития ребенка его фантазийно создаваемая и переживаемая реальность, точнее было бы сказать нереальность, постепенно претерпевает изменения, в результате чего он устанавливает истинное отношение к окружающему его миру.

Начиная примерно с шести месяцев ребенок способен фиксировать свое отражение в зеркале, с помощью жестов в игровой форме он предпринимает первые попытки по выяснению того, как соотносятся его движения с отраженным в зеркале образом и какое отношение имеет дублируемая им реальность к его собственному телу, предметам и людям, находящимся в поле отражения. Этот, продолжающийся до восемнадцати месяцев период развития ребенка, получивший название «стадия зеркала», свидетельствует о способности человека в отличие от животного к пространственному освоению отражаемого образа, возможному его присвоению и тем самым устанавлению необходимой связи между воображением и реальностью.

Имея дело со своим отражением в зеркале, ребенок воспринимает, прежде всего, некий образ, который он соотносит не собой, а с другим. Лишь со временем путем идентификации этот визуальный образ объективируется и персонифицируется, в результате чего первоначальное восприятие двойника становится своего рода символической матрицей, способствующей развитию вторичных идентификаций. Тем самым на стадии зеркала закладывается основа не только для схватывания ребенком целостной формы тела, но и для последующих пространственных идентификаций, открывающих возможность для развертывания разнообразных форм, образов и представлений, рождающихся на стыках воображаемого, символического и реального.

В процессе психического развития ребенка на стадии зеркала осуществляется становление Я, когда идентификация визуального образа позволяет не только проводить различие между реальным телом и зеркальным отражением, но и пробуждать познавательные способности к сопряжению воображаемого, символического и реального. Другое дело, что эта стадия развития ребенка представляет собой также своего рода драму, сопровождавшуюся возникновением различных фантазмов отзеркаливания отдельных частей тела, целостного представления и отчуждающей идентичности формирующего свой внутренний мир субъекта, «попавшего на приманку пространственной идентификации» (Лакан, 1999, с. 512).

Из подобного постижения реальности вытекает два следствия.

Во-первых, формирующееся Я оказывается не чем иным, как воображаемой конструкцией, возникающей в психике ребенка. С одной стороны, это ведет к тому, что в отличие от животного у человека становится действенной игра воображения, позволяющая ему не только в своеобразной форме постигать реальный мир, но и творить нечто новое, включая собственное Я. С другой стороны, сотворенное собственное Я носит отчужденный характер зеркального отражения, в результате чего зеркальный образ самого себя становится не просто воображаемым, но и иллюзорным.

В процессе последующего развития ребенка постижение окружающего мира и самого себя происходит благодаря наименованию того и другого, то есть в результате действенности символической функции речи, способствующей приданию созданных воображением конструкций некоего единого целого. Путем символического уравнивания той или иной вещи, деятельность и интересы ребенка становятся предметом его фантазий, а символизм как таковой – основой его отношения к внешнему миру, объективно существующей реальности.

При нормальном развитии человека опосредованное символической функцией воображаемое способствует постижению реального. Но возможен и такой исход, когда человек как бы срастается с воображаемой конструкцией самого себя, в результате чего воображаемое не стыкуется с символическим, отчужденное Я принимается за единственную реальность, а психика заполняется иллюзорными представлениями как об окружающем мире, так о самом себе.

Во-вторых, процесс постижения окружающего мира ребенком оказывается таковым, что в его воображении реальные объекты становятся приемлемыми или отталкивающими, вызывающими соответствующие переживания, включая переживание утраты. Восполнение утраты может достигаться путем иллюзорного представления о воображаемом единстве. Причем игра воображения сопровождается тем, что по мере психического развития представление ребенка о своем единстве оказывается возможным только тогда, когда он выходит за пределы самого себя. Вместе с тем попытка узнавания этого единства путем выхода из сферы воображаемого приводит к тому, что ребенок начинает испытывать ощущение рассогласованности как со своим воображаемым Я, так и с необходимой связанностью с внешним окружением. Следствием этого становится ощущение потерянности в реальном мире и расщепленности Я на не согласующиеся между собой части.

Подобное ощущение может закрепиться в психике ребенка, и, если его последующее развитие не будет сопровождаться сопряжением воображаемого и символического, это скажется на жизни взрослого человека. Под воздействием происходящих рассогласований возможно такое обострение противоречий между психическим миром человека и окружающей его действительностью, в результате которых доступ к реальности станет ограниченным, а ее восприятие искаженным.

Словом, на стадии зеркала закладываются основы игры воображения ребенка, порождающего у него не только отчужденное отражение самого себя, но и иллюзорные представления о реальных объектах и возможных отношениях с ними.

В дальнейшем игровая форма жестов ребенка, с помощью которых он пытается постичь зеркальный образ самого себя, постепенно превращается в игру, как его основную деятельность, направленную на приведение в угодный ему порядок предметов внешнего мира и созидание для себя собственного мира. И хотя игровая деятельность ребенка противостоит реальности и в то же время воспроизводит ее, тем не менее, при условии его нормального развития он способен отличать мир своей игры от действительности и подкреплять свои воображаемые объекты и ситуации осязаемыми и зрительными предметами реального мира (Фрейд, 1995).

В процессе игры ребенка, сопровождаемой вербализацией, не всегда понятным для взрослых людей его разговором с самим собой, фантазийными образами и реальными предметами, происходит пересечение воображаемого, символического и реального. Вместе с тем в игре не обеспечивается взаимодействие между индивидуальной психической реальностью и опытом контроля над реальными объектами. Дело в том, что игровое пространство ребенка не относится ни к внутренней, психической реальности, ни к внешнему, окружающему его миру. В нем реализуются возможности ребенка, связанные с его воображением и способностью к фантазированию, реализация которых приносит удовлетворение.

Первоначально для ребенка имеет существенное значение потенциальное пространство, возникающее между ним и кормящей матерью. В рамках этого пространства у него появляются первичные фантазии, связанные с тем, что он сам становится грудью матери. На основе этих фантазий часть реального мира (грудь матери или сама мать) как бы субъективируется, точнее, объект становится своего рода субъектом (субъективный объект). И только по мере дальнейшего развития, проходя стадию зеркала и включаясь в игровую деятельность, потенциальное пространство между ребенком и матерью настолько расширяется, что его фантазийный мир и игра воображения, сопровождаемые символическим освоением как продуктов собственной творческой деятельности, так и предметов внешнего мира, приводят к становлению самости. Речь идет об объективизации субъекта (объективный субъект), предполагающей наличие и переживание чувства реальности (Винникотт, 2002, с. 145).

При нормальном развитии ребенка освоение им потенциального пространства, первоначально образуемого между ним и матерью, а затем между ним и другими людьми, сопровождается чередой фантазий и игрой воображения, постепенно обнаруживающих органическую и непрерывную связь в цепи восприятия «неосознаваемый в качестве реальности внешний мир, – интроецирование его отдельных объектов и идентификация с ними – игровая деятельность с продуктами воображения и предметами внешнего мира в контексте объединения их между собой и отделения друг от друга – внешний мир, осознаваемый как реальность». В этом случае переход от инфантильности к взрослости характеризуется не только сопряжением воображаемого и символического при освоении существующей и конструировании новой реальности, но и способностью ощущать и понимать различия между внутренней, психической и внешней, физической реальностью.

При возможных нарушениях развития ребенка, обусловленных как отсутствием надлежащей заботы со стороны матери или замещающей ее фигуры, так и чрезмерной опекой с ее стороны, может иметь место такое искажение пространственных идентификаций, в результате которого фантазийные образы остаются без надлежащей символизации или соответствующая символизация воспринимается в качестве угрозы и разрушения, игровая деятельность обедняется или становится рутинной, лишенной творческого начала, а становление самости становится фрагментарным и разделенным на отдельные части, не способные к интеграции в единое целое. В таком случае происходит разрыв между воображаемым и символическим, следствием чего оказывается неспособность к обретению чувства реальности и к проведению различий между внутренним и внешним миром.

Нормальное или нарушенное развитие ребенка сказывается на жизни взрослого человека, предопределяя характер его дальнейшей игровой деятельности.

Я обращаю внимание именно на игровую деятельность, поскольку в принципе вся жизнь человека связана с различного рода играми – сексуальными, семейными, ролевыми профессиональнотрудовыми, экономическими, политическими, социокультурными, художественно-эстетическими, спортивными. Не случайно наряду с различными определениями человека типа homo sapiens (человек разумный), homo politicos (политическое животное), homo economicos (экономическое животное), homo faber (использующее орудия труда) и другими существует и такое определение, как homo ludens (человек играющий), введенное в оборот нидерландским историком и культурологом Й. Хейзингом (Хейзинга, 1977).

Игра всегда что-то означает, хотя и может показаться кому-то на первый взгляд совершенно бессмысленной. Она является определенной формой деятельности, наделенной смыслом и составляющей специфическую реальность. В игровой деятельности человек имеет дело с определенными образами, основанными на преобразовании действительности. Играя, он переходит от одного мира к другому – от вещного мира к миру образов, независимо от того, являются ли эти образы исключительно абстрактными или речевыми, представляющими собой игру слов. И хотя взрослый человек может относиться к своей игре несерьезно или, напротив, придавать ей исключительно важное значение, тем не менее в любом случае за осознанной мотивировкой его игровой деятельности всегда скрывается инфантильное желание выйти за границы принципа реальности с целью получения того наслаждения, которое ребенок мог позволить себе в детстве, руководствуясь принципом удовольствия в процессе пребывания в потенциальной реальности, позволяющей ему свободно творить в своем воображении все что угодно.

По мере развития и совершенствования современных информационно-коммуникационных технологий и взрослые, и дети оказываются вовлеченными в такую игровую деятельность, которая все больше втягивает их в виртуальное пространство, превращающееся в новую реальность и нередко подменяющее собой действительный мир вещей, людей, отношений.

Подобное втягивание людей в виртуальное пространство вызывает у различных специалистов обеспокоенность по поводу ухудшения их физического и психического здоровья. Стали говорить о поколении Net, не представляющем свое дальнейшее существование без Интернета, и увеличении численности кибераддиктов (см.: Бурова, Кибераддикт Человек Играющий). С целью недопущения негативных последствий для физического и психического состояния детей разработана программа КиберМама, предназначенная для родителей и позволяющая планировать, контролировать и ограничивать работу ребенка на домашнем компьютере, а также запрещающая запуск нежелательных игр и блокирующая доступ в Интернет (см.: КиберМама).

Словом, пребывание все большего количества людей в виртуальной реальности заставляет ряд специалистов не только говорить о позитивном вкладе информационно-коммуникационных технологий, преобразующих жизнь людей, но и высказывать озабоченность по поводу их негативного воздействия на человека.

В контексте обсуждаемой проблематики внимание привлекают не вопросы, связанные с выявлением позитивных и негативных аспектов использования современных информационно-коммуникационных технологий в жизни людей, а те изменения, которые касаются, прежде всего, отношений между воображаемым, символическим и реальным в виртуальном пространстве. Во всяком случае мне представляется важным рассмотрение вопросов о том, как и каким образом воображаемое и символическое в виртуальном мире способствует или препятствует тестированию реальности, как и каким образом это сказывается на психическом состоянии человека.

Итак, сегодня с полным на то основанием можно сказать, что игровая деятельность человека, ранее основанная на претворении действительности, получила новое пространственное и временное измерение, в результате чего произошло своеобразное удвоение реальности. Если ранее она разворачивалась в потенциальном пространстве между внутренним, психическим и внешним, физическим миром, то в настоящее время игровая деятельность человека захватывает и то новое пространство, которое, собственно говоря, порождено этой деятельностью.

По сути дела, современные информационно-коммуникационные технологии являются результатом предшествующей игровой деятельности человека, поскольку именно силой его воображения был сотворен новый технический мир. Своей игрой воображения он сконструировал новую реальность, то виртуальное пространство, на освоение которого он тратит время, физические силы, интеллектуальные способности и пребывание в котором доставляет ему удовольствие, причем не меньшее, а подчас даже большее, чем он может получить, находясь в повседневной действительности.

Удвоение реальности приводит к неразрешимому парадоксу. С одной стороны, перед человеком открываются уникальные возможности, связанные с расширением сферы его игровой деятельности, что само по себе является движением вперед по эволюционной лестнице развития. С другой стороны, стремление к получению наибольшего удовольствия от игровой деятельности в широком ее понимании (познавательном, материальном, духовном) приводит к экзистенциальному напряжению и психическому расщеплению, обусловленному проблемой выбора между двумя реальностями.

Неразрешимость данного парадокса не является чем-то из ряда вон выходящим, поскольку в процессе своей жизни человеку приходится сталкиваться постоянно с проблемой выбора, и в этом смысле бытие человека в мире является изначально парадоксальным. Другое дело, что так или иначе решая проблему выбора (даже отказ от выбора является, по сути дела, выбором, только пассивным), человеку приходится чем-то поступаться, а это может привести к таким его переживаниям, которые болезненным образом сказываются на его дальнейшей жизни.

Существенной проблемой является вовсе не то, что удвоение реальности оказалось парадоксальным, а то, что неразрешимость этого парадокса привела человека к еще большему столкновению с самим собой.

Во-первых, получая удовольствие от игровой деятельности, ему волей-неволей приходится сравнивать ее результаты по доступности и интенсивности в той или иной реальности. И это сравнение нередко оказывается не в пользу существующей реальности.

Во-вторых, дух капитализации и потребительства современной цивилизации заставляет человека мыслить и действовать таким образом, что сознательно или бессознательно он усматривает в информационно-коммуникационных технологиях панацею от тех бед, с которыми ему приходится сталкиваться в реальном мире вещей, людей и отношений.

В-третьих, присущее человеку эвристическое влечение, вызывающее у него потребность в совершенствовании своей интеллектуальной деятельности, толкает его к достижению новых технологических решений, все больше перемещающихся из сферы материального мира в область мыследействия, связанного с виртуальной реальностью.

Все это неизбежно приводит к тому, что столкновение с проблемами и конфликтыми ситуациями в рамках существующей действительности соотносится человеком по большей части с перспективными возможностями их решения и устранения благодаря использованию новейших средств информационно-коммуникационных технологий. Поэтому основанный на игре воображения человека прогресс человеческой мысли неуклонно движется в сторону виртуальной реальности, когда его игровая деятельность все больше развертывается в виртуальном пространстве.

Сравнение предшествующей жизни человека (в воображаемом пространстве отзеркаленного Я, переходном пространстве от иллюзорного к реальному миру и окружающей дeйствительности) и его жизнедеятельности в мире информационно-коммуникационных технологий, сопровождающейся открытием нового измерения (виртуального пространства), дает основание говорить о ранее неизвестных процессах, так или иначе оказывающих воздействие на восприятие людей и их психическое функционирование.

Дело в том, что само по себе «четвертое измерение» человеческой жизни значительно расширяет сферу его пространственного бытия. И это является несомненным достижением человеческой мысли, свидетельствующим о величии разума. В то же время сложные взаимоотношения между старыми и новыми пространственными идентификациями порождают ранее отсутствующие возможности, связанные как с преодолением расщепленности Я, так и с порождением иллюзий, навеянных виртуальной реальностью, ставшей для некоторых людей своего рода оазисом, в котором можно скрыться от скверны бытия.

Для тех, кто ощущает себя неуютно в реальном мире, то есть не смог адаптироваться к экономическим, политическим и социокультурным его требованиям или в силу своей уникальности не захотел следовать им и быть среднестатистическим индивидом, утратившим чувство собственного достоинства, виртуальная реальность открывает простор для обретения смысла в информационно-коммуникационной деятельности, а также реализации своих идеалов, способностей, дарований. Увеличение числа интернетопользователей, создающих свои сайты и блоги, а также погружающихся в мир социальных сетей и всевозможных компьютерных игр, несомненно, свидетельствует об активизации ранее подавленного, вытесненного, не задействованного потенциала людей, чьи функции воображаемого, символического и реального находились в разных плоскостях и не способствовали наведению мостов между внутренним и внешним мирами.

С появлением виртуальной реальности закомплексованные, робкие, застенчивые, нерешительные, не выдержавшие испытания в соревновательной гонке за материальными ценностями или престижными призами, – все эти и многие другие люди обрели как бы второе дыхание, позволившее им в какой-то степени самореализоваться. Если раньше их идентификация с отзеркаленным Я нередко ограничивалась лишь пребыванием в фантазийном мире воображаемого, сдерживаемого рамками собственной психики и незначительного круга ближайших родственников, то такие сайты как «Одноклассники», «Вконтакте» или «Facebook» позволили им выйти из скорлупы своего Я и, используя символическую функцию, пробиться к внешнему миру широкого круга людей.

Более того, пересечение воображаемого и символического в виртуальной реальности стало для значительной части людей своеобразной психотерапией, помогающей им не только обрести контакт с новыми персонажами, пережившими аналогичную драму одиночества и отчуждения от других, от самих себя и мира в целом, но и почувствовать себя востребованными фигурантами в процессе виртуального общения с себе подобными, а также деятельными субъектами, способными на критические высказывания в адрес вышестоящих чиновников и первых лиц государства.

Обмен репликами между пользователями Интернета, нелицеприятно, а подчас и нецензурно выражающими свое отношение к государственным и политическим лидерам повышает их самооценку, вызывает чувство гордости, приносит удовлетворение. Если учесть возможность анонимного пребывания в виртуальном пространстве, придающего смелость и решительность в языковой и речевой реализации протестных требований, агрессивных влечений и деструктивных наклонностей, то становится очевидным терапевтический эффект, который достигается в рамках виртуальной реальности.

Во всяком случае виртуальное пространство порождает возможности для осуществления массовой терапии, современные средства информационно-коммуникационных технологий могут выступать в качестве инструментов психотерапевтического воздействия на людей, а Интернет становится такой экспериментальной площадкой, на которой разворачивается игра между воображаемым и символическим безотносительно того, насколько это имеет отношение к реальности как таковой.

Мне уже приходилось обращать внимание на новый феномен, который я назвал интернетотерапией (Лейбин, 2010). В обсуждаемом контексте имеет смысл лишь подчеркнуть, что интернетотерапия представляет собой такой вид самолечения, когда неудовлетворенный существующим порядком вещей и отношений человек, страдающий от несовместимости своего внутреннего мира с окружающей его действительностью, но в силу различного рода причин (финансовых, организационных, обусловленных страхом прослыть психически больным) не обращающийся к психотерапевту, находит такой выход из тупиковой ситуации, который связан с возможностью путешествия по Интернету и длительного пребывания в виртуальном пространстве.

Но что происходит при интернетотерапии и каким образом человек достигает того терапевтического эффекта, на который он рассчитывает?

Прежде всего следует отдать должное тому, что как один из способов самолечения интернетотерапия действительно способствует улучшению психического состояния человека, находящего в виртуальной реальности прибежище от конфликтов, рызыгрывающихся в глубинах его психики. Раскрепощенное, не основанное на вытеснении бессознательных желаний, виртуальное общение с себе подобными помогает ему снять излишнее напряжение и разрешить часть проблем, с которыми ему приходится сталкиваться в повседневной жизни. Однако виртуальное пространство способствует решению одних конфликтов и в то же время является питательной повой для порождения других.

В самом деле, воспринимаемая человеком виртуальная реальность в качестве той реальности, которая обеспечивает ему более приемлемое существование по сравнению с первичной реальностью внешнего мира, оказывается не более чем иллюзией, порожденной желанием не столько разобраться в самом себе и понять причины своего выпадения из установленного мира вещей и отношений, сколько найти легкий путь ухода от скверны бытия путем установления бесконечного множества контактов с новыми персонажами на подмостках вымышленной сцены.

Эта сцена создана игрой воображения других людей в ответ на собственную потребность человека вырваться из оков персонального фантазийного мира и перейти на символический уровень взаимодействия с себе подобными. Однако, если ранее возникшее в результате фантазийной деятельности человека потенциальное пространство предполагало его освоение с целью прорыва к существующей реальности, то в условиях использования современных информационно-коммуникационных технологий он стремится перескочить из этого пространства в виртуальное, минуя все перипетии, обусловленные его пребыванием в мире реальных вещей, людей и отношений. Поэтому, оказавшись в новом виртуальном пространстве, человек становится пленником двойного воображаемого кульбита, поскольку принимает за действительную реальность то, что сконструировано фантазийной деятельностью людей, так же как и он сам, недовольных окружающим миром.

Сферы воображаемого, символического и реального получили лишь видимость объединения в некое единого целое, достигаемое в процессе взаимного переплетения, дополнения и слияния, столь необходимых для установления сходств и различий между внутренним, психическим и внешним, физическим миром вещей, людей и отношений. Игра воображения и символическое воплощение ее в жизнь перенеслись в виртуальное пространство без соотнесения их с реальным миром, в результате чего виртуальный мир стал восприниматься частью людей в качестве истинного и жизненно необходимого.

Фактически для этих людей виртуальное пространство оказалось не чем иным, как самой настоящей реальностью. Той реальностью, которая все больше вытесняет и подменяет собой действительный мир вещей, людей и отношений, служивший целью постижения человеком самого себя, когда опосредованная символическим освоением фантазийных образов человеческая деятельность прокладывала себе путь к открытию и постижению реальности как таковой.

Когда мы говорим, что глаза – это зеркало души, то мы на символическом уровне выражаем тот реальный факт, в соответствии с которым по глазам человека можно узнать о его внутреннем мире, сиюминутном настроении, психическом состоянии. Но в глазах человека отражается также образ того другого, кто находится рядом с ним. Во всяком случае этот другой пытается найти свое собственное отражение в глазах (в более широком плане в лице) человека, с которым он общается. Возможность увидеть себя через призму другого способствует организации собственной жизни и выстраиванию отношений с окружающим миром.

Предшествующие стадии зеркала взаимоотношения младенца с матерью развиваются таким образом, что, глядя на свою мать, в частности, при кормлении грудью или из бутылочки, ребенок имеет возможность заглядывать ей в лицо. Его дальнейшее поведение может зависеть от того, какое отражению он находит в лице матери. Это лицо, включая глаза, мимику, улыбку, озабоченность, является для него своего рода зеркалом, позволяющим ему схватывать в потенциальном пространстве между ним и матерью некий прообраз самого себя, преломленный через призму первичных фантазмов, навеянных добрым, нейтральным, озабоченным или злым выражением лица матери.

Позднее, на стадии зеркала у ребенка происходит пространственная идентификация отраженного зеркального образа другого со становлением собственного Я, когда результативность попыток целостного постижения окружающего мира и его восприятия, способствующего формированию психической реальности, не в последнюю очередь зависит от возможности установления ребенком адекватных связей между воображаемым и символическим.

Современные информационно-коммуникационные технологии вносят свои коррективы в установление отношений между воображаемым, символическим и реальным. И хотя на первый взгляд представляется, что с формальной точки зрения в организации этих отношений нет каких-либо принципиальных различий, поскольку виртуальное пространство интернетопользователя напоминает потенциальное пространство между ребенком и матерью (на символическом уровне это находит свое отражение, в частности, в наименовании такой важной части персонального компьютера, как материнская плата), тем не менее в содержательном плане имеются существенные расхождения.

Находясь в виртуальном пространстве, скажем, в портале для общения типа «фэйсбук», человек имеет возможность устанавливать связи со многими персонажами, именуемыми им друзьями. У некоторых интернетопользователей список таких друзей исчисляется сотнями. Однако большая часть подобных персонажей, будучи в принципе реальными людьми, являются лишь воображаемыми друзьями, с которыми осуществляется визуальное и символическое общение и с которыми, возможно, интернетопользователь никогда не встретится в реальной жизни.

У человека в принципе не может быть много друзей, поскольку реальная жизнь такова, что подчас даже ближайший друг в тех или иных обстоятельствах оказывается в лучшем случае не столь сострадательным, отзывчивым, как этого хотелось бы и на что рассчитывал в своем воображении, а в худшем – предателем и даже врагом. Поэтому круг истинных друзей в реальном мире вещей, людей и отношений весьма ограничен, хотя в зависимости от степени самодостаточности человека он может варьировать в численном отношении.

Другое дело виртуальный мир, где названные друзьями персонажи предстают, как правило, в идеализированном или нейтральном виде, являясь, по сути дела, той аудиторией, которая необходима интернетопользователю главным, а подчас и единственным образом для удовлетворения его нарциссических запросов путем самовыражения и получения благоприятного отклика на свою деятельность. Не случайно в «фэйсбуке» предусмотрена такая опция, благодаря которой друзья по виртуальному общению имеют возможность получить запрограммированный и желательный для каждого из них ответ «мне нравится».

Экран персонального компьютера оказывается тем зеркалом, посредством которого общающийся с многочисленными друзьями в виртуальном пространстве человек находит в визуальных образах и посылаемой информации о себе любимом отражение собственных желаний, в силу тех или иных причин не получивших удовлетворения в реальном мире.

Но если ранее его отзеркаленные первичные инфантильные образы сопровождались такой фантазийной деятельностью, благодаря которой игрой воображения создавался психический мир Я, характеризующийся иллюзорностью и расколотостью между внутренним и внешним, то в виртуальном пространстве благодаря техническим возможностям общения с многочисленными друзьями человек утрачивает ощущение отделенности от окружающего мира. Напротив, иллюзорность и расщепленность собственного внутреннего мира как бы исчезают по мере того, как пребывание в виртуальном пространстве становится повседневной и безотлагательной потребностью.

Однако подобное ощущение в действительности оказывается своего рода миражом, возникающим на стыке воображаемого и символического. Тем миражом, который сродни возникновению иллюзии у испытывающего жажду человека, увидевшего в пустыне оазис с живительной водой.

Это не означает, что наложение возникающих в виртуальном пространстве иллюзий на иллюзии, порожденные игрой воображения человека в потенциальном пространстве инфантильно отзеркаленных образов, с неизбежностью приводит к тому, что любой интернетопользователь выпадает из реального мира.

Разумеется, самодостаточный, критически мыслящий и тестирующий реальность человек пользуется Интернетом для того, чтобы почерпнуть необходимую для его профессиональной или любительской деятельности информацию, оперативно включиться в коммуникационные процессы, получить наслаждение путем просмотра видеофильмов, слушания классической или эстрадной музыки, совершенствования навыков в интеллектуальных играх. Для такого человека Интернет – это, прежде всего, необходимое техническое, инструментальное, информационно-коммуникационное средство, способствующее организации его жизненного пространства в современном мире. И поэтому виртуальное пространство является для него не более чем дополнительной сферой деятельности, в рамках которой он использует свой творческий потенциал для того, чтобы, обладая необходимыми знаниями, освободиться от всевозможных иллюзий, как личностных, политических, экономических, социокультурных, так и технически обусловленных.

Другое дело зависимый, безвольный и не тестирующий реальность человек, воспринимающий Интернет в качестве спасительного средства, обеспечивающего ему бегство от реальности. Для него Интернет – техническое воплощение материнской фигуры, позволяющей сохранять инфантилизм и поддерживающей иллюзию такой игровой деятельности, в рамках которой имеет место имитационная включенность в то, что представляется самой жизнью. В этом отношении виртуальное пространство приобретает для такого человека особое значение, становится для него источником воплощения надежд и чаяний, питательной почвой для реализации ранее подавленных желаний.

Критически мыслящий человек использует Интернет и свое пребывание в виртуальном пространстве с целью получения дополнительного ресурса, способствующего сопряжению воображаемого и символического при освоении и реконструкции реального. Зависимый и не тестирующий реальность человек вновь, как и в детстве, попадается на обманку пространственных идентификаций и принимает виртуальный мир за подлинную реальность, в которой, как ему представляется, он сможет обрести то, что оказалось не под силу заполучить в чуждом для него мире вещей, людей и отношений.

Для первого типа человека пребывание в виртуальной реальности не превращается в пожизненное затворничество, поскольку возвращение из этой реальности в действительный мир вещей, людей и отношений не является для него проблематичным. Он без особого труда может осуществлять переход туда и обратно, сохраняет потребность в реальном, а не иллюзорном приобщении к жизни и воспринимает виртуальное пространство как новую перспективу наведения мостов между внутренним и внешним мирами при сохранении своей уникальности.

Для второго типа человека виртуальная реальность становится своего рода панацеей. Возвращение в чуждый ему мир вещей, людей и отношений настолько затруднителен, что он начинает испытывать такое беспокойство, которое порождает еще большую отчужденность от этого мира. Если бы у него была возможность навсегда остаться в виртуальном мире и никогда не возвращаться в тот мир, рождение и предшествующая жизнь в котором не доставили ему никакой радости, то он, не задумываясь, переселился бы в него навсегда. Прельщенный игрой воображения и готовый предаваться новым иллюзиям, он предпочел бы пожизненное затворничество в виртуальном мире, тем более что в его собственном восприятии виртуальная реальность ощущается не как затворничество, а напротив, как выход из прежнего узкого мира своего Я в сферу неограниченных возможностей общения с себе подобными, где без особого труда можно удовлетворить свой невостребованный нарциссизм.

Стало быть, в одном случае воображаемое и символическое пересекаются и взаимодействуют друг с другом так, что, благодаря психической переработке этого сплава, человек оказывается способным к постижению реального мира и установлению с ним нормальных отношений, помогающих реализации его творческих дарований. В другом же случае воображаемое и символическое, если и пересекаются, то их взаимодействие друг с другом не способствует психической переработке, открывающей доступ человека к реальному миру. Напротив, воображаемое и символическое порождают такие иллюзии, под воздействием которых психически действенным для человека становится не подлинный мир вещей, людей и отношений, а виртуальный мир с его запрограммированной установкой «мне нравится», скрывающей иллюзорный характер человеческих отношений.

Для второго типа людей экран персонального компьютера является не только зеркалом, отражающим их собственные ранее нереализованные желания, но и, по сути дела, символическим отражением бессознательного образа материнской груди, взаимодействие с которым становится главным смыслом их существования. Из Интерента они получают не просто информацию, а то необходимое им питание, подобно грудному молоку, без которого они не в состоянии дальше жить.

Второй тип людей – это вечные сосунки, нашедшие в современных информационно-коммуникативных технологиях замену материнской груди, игравшей в их инфантильной жизни определяющую роль, отлучение от которой в их восприятии оказалось сродни психической катастрофе, когда внешний мир как бы отвернулся от них. В процессе своего развития они так и не смогли преодолеть последствия этой катастрофы и оказались обреченными на вечный поиск заместителя материнской груди, будь то алкоголь, наркотики или азартные игры, дающие им эрзац-удовлетворение. Сегодня виртуальная реальность предоставляет им возможность приобщения к новому источнику подпитки в виде экрана персонального компьютера и Интернета.

И действительно, люди подобного типа готовы дни и ночи напролет скачивать из Интернета всевозможные продукты информационного питания – музыкальные композиции модных групп, кинофильмы с участием известных порнозвезд, размещенные на многочисленных порносайтах наиболее откровенные и возбуждающие фотосюжеты. Обратившись к заместителю материнской груди, при желании некоторые из них могут зайти на любой порносайт с целью получения наслаждения от образа соответствующего их пристрастиям размера груди, причем для этого не нужно прикладывать каких-либо особых усилий.

Словом, Интернет открывает легкий путь к тому информационному питанию, которое доставляет для некоторых людей не меньшее удовольствие, чем материнское молоко для младенца. Легкость и доступность в обретении такой подпитки приводит к тому, что вечный сосунок отворачивается от реального мира, в котором нужно трудиться, так как даже младенцу приходится прикладывать значительные усилия, чтобы, прильнув к материнской груди, насытиться ее содержимым. Он готов проводить все свое время в виртуальной реальности и не возвращаться в реальный мир вещей, людей и отношений.

Другое дело, что одним информационным питанием сыт не будешь, и организм требует возврата в реальный мир для того, чтобы человек смог удовлетворить свои элементарные, необходимые для продолжения существования потребности. Вот тут-то и приходится ему вновь сталкиваться с рассогласованием между воображаемым, символическим и реальным, в результате чего надломленная психика не выдерживает стрессовых ситуаций, и, по мере удовлетворения элементарных потребностей, человек снова устремляется в виртуальное пространство. Замена одной реальности другой, точнее, бегство из реального мира в виртуальный мир, становится для подобного типа людей не просто необходимой для них отдушиной, а, по существу, образом жизни.

В отношениях между воображаемым, символическим и реальным все зависит от положения человека, определяемого местом, занимаемым им при установлении связей между внутренним миром и окружающей его действительностью. В этом смысле виртуальная реальность оказывается таким переходным пространством, освоение которого с помощью современных информационнокоммуникационных технологий позволяет или при сопряжении воображаемого и символического выйти на уровень установления реальных отношений в действительном мире вещей и людей, или еще глубже погрузиться в фантазийный мир воображаемого, который настолько захватывает человека, что его символическая деятельность в этом мире не способствует прорыву к существующей действительности.

Первая тенденция характерна для людей с устойчивой психикой, сумевших в процессе своего развития посредством символического осуществить переход от воображаемого к реальному. Вторая – для тех, чье инфантильное развитие, встретившее на своем пути препятствие в лице чуждого для них окружения и породившее чувства беспокойства, страха и тревоги, все время возвращает их к фантазийному миру воображаемого, образы которого в процессе символического освоения жизненного пространства приводят не столько к реальности, сколько к ее иллюзорному восприятию.

Исходя из того, что современные информационно-коммуникационные технологии все в больших масштабах приобщают людей к виртуальной реальности, и учитывая то, что многие из них затрачивают все большее количество времени на пребывание в ней, приходится констатировать факт смещения установок человека с бытия в реальном мире на нахождение его в новом виртуальном пространстве. А если принять во внимание количественное увеличение во всем мире психически нестабильных и страдающих психическими расстройствами больных, то можно, видимо, предвидеть, какие масштабы в ближайшем будущем обретет бегство людей из реального мира в виртуальное пространство с его фантазийными образами, картинами, сюжетами. Это, в свою очередь, вызывает потребность в осуществлении дальнейших исследований природы и последствий нахождения людей в виртуальном мире, включая исследование новых аспектов взаимоотношения между воображаемым, символическим и реальным.

Литература

Бурова В. А. Кибераддикт Человек Играющий? URL: http://www.hr-portal/ru/article/kiberaddikt-chelovek-igrayushchii (дата обращения: 22.02.2012).

Винникотт Д. Игра и реальность. М., 2002.

КиберМама. URL: http://www.softportal.com/software-7883-iberama. html (дата обращения: 22.02.2012).

Кляйн М. Любовь, вина и репарация // Кляйн М. Психоаналитические труды. Т. II. Ижевск, 2007.

Лакан Ж. Стадия зеркала и ее роль в формировании функции Я в том виде, в каком она предстает нам в психоаналитическом опыте // Лакан Ж. Семинары. Кн. 2. М., 1999.

Лейбин В. М. Виртуальное пространство и интернетотерапия // Информатика сообществ: системный анализ и инструменты. М., 2010.

Ранк О. Травма рождения. М., 2004.

Фрейд З. Художник и фантазирование // Фрейд З. Художник и фантазирование. М., 1995.

Хейзинга Й. Homo Ludens. Статьи по истории культуры. М., 1977.


2010

Информационные технологии и психотерапия

На современном этапе развития науки и техники информационные технологии все активнее вторгаются в различные сферы жизни человека, включая медицину. С одной стороны, они способствуют выявлению различного рода заболеваний у человека, постановке диагноза, проведению необходимых операций, осуществлению контроля за постоперационным периодом и поддержанию здоровья пациентов. С другой стороны, используемые человеком в быту и в профессиональной деятельности информационные технологии сами оказываются источником порождения таких патогенных явлений, которые ведут к возникновению соматических, психосоматических и психических заболеваний.

Отдавая должное необходимости совершенствования информационных технологий и использования их в разнообразных сферах жизнедеятельности человека, хочу обратить внимание на те новые явления, которые обнаруживаются в рамках психоаналитического образования и психоаналитической терапии.

Прежде всего, можно говорить о том, что информационные технологии расширили пространственные и временные возможности получения психоаналитического образования, а также осуществления консультативной и терапевтической деятельности.

Модель психоаналитического образования включает три составляющие: теоретическую подготовку (ознакомление с психоаналитическими идеями, имеющими непосредственное отношение к теории и практике психоанализа), личный анализ (прохождение анализа у опытного психоаналитика с целью ознакомления анализанта с собственным бессознательным и проработки соответствующих комплексов), супервизии (систематический разбор с опытным психоаналитиком двух клинических случаев лечения пациентов, причем продолжительность курса их лечения должна составлять не менее двух лет).

Информационные технологии расширили возможности поиска необходимой для психоаналитического образования литературы и ознакомления с ней. Благодаря Интернету стало возможным оперативное получение информации о психоаналитических мероприятиях, включая национальные конференции и международные симпозиумы, а также подключение к различным образовательным программам.

Если на ранних этапах психоаналитического образования поездки на личный анализ и супервизии в зарубежные центры или другие регионы России сопровождались значительными временными затратами, что не только приводило к личному дискомфорту анализантов, но и сказывалось на их работе с пациентами, то благодаря информационным технологиям появилась реальная возможность минимизировать эти затраты. Сегодня практикуются не только супервизии по e-mail, но и личный анализ по телефону.

Вместе с тем подобное использование информационных технологий порождает ряд проблем, требующих своего осмысления с точки зрения адекватности и эффективности соответствующего психоаналитического образования. В частности, содержащаяся в Интернете информация нередко оказывается недостоверной, а подчас дезинформирующей пользователя, который вместо ознакомления с первоисточниками имеет возможность «скачать» необходимый для сдачи рефератов и дипломных работ вторичный материал, не приобретая навыков самостоятельного познания.

Супервизии по e-mail и личный анализ по телефону приводят к утрате полноценного общения между кандидатом и аналитиком (отсутствие прямого диалога и эмоционального контакта) (Куликов, 2000, с. 121), приносят новые, ранее неизвестные и неисследованные элементы в проблематику переноса и контрпереноса, усиливают риск возникновения паранойного бреда (Непомнящий, 2001, с. 16).

В процессе переписки по e-mail вместо непосредственной вербализации приходится иметь дело с материалом, опосредованным мышлением, который может быть подвергнут сознательной цензуре со стороны супервизируемого, стремящегося выглядеть профессионалом в глазах супервизора. Анализируемый материал оказывается не результатом свободного ассоциирования, а продуктом вторичной обработки. Свободное ассоциирование как основной метод психоанализа становится проблематичным, поскольку анализант имеет возможность отредактировать текст. В аналогичном положении находится и супервизор, способный прибегнуть к тщательной правке собственных соображений, высказываемых в письменной форме и отсылаемых проходящему у него супервизию аналитику.

В рамках психоаналитической терапии также возникают проблемы, когда вместо традиционных сессий, предполагающих визуальный контакт аналитика и пациента, осуществляется общение по телефону. В этом случае свободное ассоциирование со стороны пациента и свободно парящее внимание со стороны аналитика в принципе сохраняют свою значимость для терапевтического процесса. Однако в реальности за голосовой коммуникацией и пациент, и аналитик могут скрывать друг от друга такие явно выраженные реакции тела, которые ни тот, ни другой не допустили бы при традиционной аналитической встрече лицом к лицу или в положении на кушетке (для пациента) и в кресле (для аналитика).

При традиционном общении пациента и аналитика проявления переноса и контрпереноса могут носить латентный характер, а их выявление и проработка требует значительных усилий с той и другой стороны. При «телефонной терапии», не предполагающей визуального общения, перенос и контрперенос могут быть столь ярко выраженными, что фантазии и ранее подавляемые желания способны реализоваться в таких реакциях тела, которые приведут к достижению эрзац-удовлетворения, причем пациент и терапевт не сообщат об этом друг другу.

В случае эротизированного переноса пациент может совершать какие угодно действия, если не находится под непосредственным наблюдением терапевта. Например, во время телефонного разговора с терапевтом он может прибегнуть к элементарной мастурбации, в то время как аналитик будет пребывать в твердой уверенности, что он дает удивительно правильное толкование очередного сновидения пациента. В случае негативного переноса пациент во время телефонного разговора может бить кулаком по находящейся рядом кукле, изображающей этого терапевта, в то время как аналитик будет предаваться иллюзиям относительно спокойного состояния своего подопечного, слащавым голосом говорящего о своей любви.

Следует иметь в виду, что направленность развития информационных технологий такова, что в недалеком будущем широкое распространение получат видеотелефоны и, следовательно, восстановится визуальное общение между пациентом и психотерапевтом. Развитие Интернета также идет в этом направлении, в результате чего дистанционная супервизионная практика может включать не только текстовое, но и визуальное общение.

Однако, как мне представляется, даже самые совершенные информационные технологии не устранят тех проблем, которые находили свое решение при традиционном общении между пациентом и психотерапевтом. Дело в том, что с использованием информационных технологий существенно изменяется понимание природы психоаналитического процесса.

На ранних этапах развития психоанализа считалось, что терапевтический процесс основан на психологии одного человека, а именно пациента как объекта исследования и лечения. Позднее М. Балинт сформулировал тезис, согласно которому в терапевтическом процессе необходимо исходить из психологии двух человек – пациента и аналитика (Балинт, 2000, с. 141). Затем Ж. Лакан продемонстрировал, что психоанализ предполагает учет не двух, а трех элементов: пациента как субъекта; аналитика как Другого; речь, язык как связующее звено между двумя субъектами (Лакан, 1995, с. 18).

Сегодня можно говорить о том, что в терапевтический процесс начинает вторгаться четвертый элемент – информационные технологии, оказывающие воздействие и на пациента, и на аналитика, и на их речь. Пока трудно сказать, как и каким образом это скажется на направленности развития психотерапии. Ясно лишь одно: триада психоаналитического процесса оказывается опосредованной новым компонентом, не только задающим ориентиры для возможных новаций в технике психоанализа, но и предполагающем переосмысление этиологии психических заболеваний и целей психотерапии. Сегодня в ряде случаев приходится иметь дело не с триадой, а тетрадой аналитического процесса.

Ранее обращалось внимание на «технизацию» психоанализа, нашедшую отражение в современном психоаналитическом лексиконе (Лейбин, 2001, с. 7–8). К этому следует добавить, что язык современного человека, особенно молодого поколения, с раннего возраста легко осваивающего повседневные информационные технологии, становится все более техницистским, способствующим превращению субъектов в объекты. Подобная «технизация» может привести к тому, что в рамках психоанализа опосредование информационными технологиями вызовет «возвращение вытесненного», в результате чего и пациент, и аналитик лишатся субъективного измерения и станут восприниматься в качестве объектов.

Уже сегодня приходится констатировать, что наряду с алкоголизмом и наркоманией все большее количество людей попадают в зависимость от новейших информационных технологий. Виртуальное пространство Интернета так затягивает часть людей, что возвращение в реальность воспринимается ими как что-то тягостное и обременительное. Сотовые телефоны становятся тем неотъемлемым атрибутом для многих людей, без постоянного обращения к которым жизнь превращается в кошмар, порождающий всевозможные подозрения, страхи, тревоги, неудовлетворенность.

Клиническая практика показывает, что психотерапевтам приходится сталкиваться с новыми явлениями, ранее не имевшими места в психоаналитической деятельности. Типичным примером в этом плане может служить та ситуация, когда даже интимная близость оказывается подчас омраченной необходимостью одного или обоих партнеров постоянно отвлекаться на вибрацию мобильника.

Словом, многие люди начинают приобретать такую зависимость от новейших информационных систем, что следует, пожалуй, говорить о синдроме «интернетомобиля», проявление которого не может не беспокоить психотерапевтов. Во всяком случае, терапевтическая практика свидетельствует о том, что в ряде случаев психические расстройства оказываются тесно связанными с таким образом мышления и поведения человека, который обусловлен зависимостью от Интернета и мобильного телефона.

Согласно исследованиям американских специалистов, 65 % совершеннолетних граждан США предпочитают проводить время наедине не с супругами или партнерами, а с компьютером. Изза привязанности к компьютерам и Интернету начинают серьезно страдать семейные и партнерские отношения между людьми. Если три года тому назад только 6 % американцев жаловались, что именно из-за информационных технологий нарушаются их отношения с близкими им людьми, то в настоящее время число таких людей в Америке увеличилось почти в 10 раз.

Не может не вызывать беспокойства и то явление, которое следует назвать «информационной шизофренией». В результате использования новейших информационных технологий значительно облегчен доступ пользователей Интернетом к различной информации, которая подчас является или дезинформацией, или продуктом рекламы. Если раньше человек страдал от недостатка информации, то сегодня в условиях ее переизбытка он сталкивается с трудной для себя проблемой выбора, порождающей не только раздвоенность сознания, но и информационную шизофрению. Во всяком случае в последнее время в терапевтической практике действительно приходится иметь дело с пациентами, которые обращаются за помощью не в результате наличия у них классических конфликтов между желаниями и возможностями их удовлетворения, а в силу их неспособности справиться с информационным безумием.

В новом свете предстают и традиционные заболевания, типа аутизма, когда человек отстранялся от внешнего мира и полностью погружался в свой собственный внутренний мир. В этом случае целью терапии считалась такая деятельность психотерапевта, в результате которой пациент оказывался способным выйти из скорлупы своего Я и проявить интерес к окружающему его миру, включая других людей.

Современные информационные технологии порождают парадоксальную ситуацию. Их дальнейшая разработка требует не снижения, а, напротив, увеличения числа аутистов, погруженных в самих себя и занятых исключительно информационной деятельностью. Такие люди оказываются прекрасными специалистами, способными не только дни и ночи проводить наедине с компьютерами, но и получать от этого истинное удовольствие. Они готовы приняться за решение самых трудных технических задач, не требуя взамен ни общественного признания, ни материального вознаграждения. Для фирм, занимающихся разработкой информационного обеспечения, такие сотрудники более предпочтительны, чем те, которые ориентированы на общество и заработок.

Не означает ли подобная ситуация, что теперь целью психотерапии должно стать не возвращение аутиста в человеческое сообщество, а поддержание его жизненного тонуса в виртуальном пространстве, в мире компьютеров и Интернета? Не становится ли наше понимание здоровья и болезни таковым, что именно аутист будет считаться здоровым человеком, соответствующим запросам и потребностям информационного общества, в то время как ориентированный на внешний мир экстраверт будет признан больным, нуждающимся в терапии?

Литература

Балинт М. Изменение терапевтических целей и техник в психоанализе // Антология современного психоанализа. М., 2000. Т. 1.

Куликов А.И. Дистанционный тренинг: особенности тренингового анализа и супервизий слушателей заочных отделений ВЕИП // Психоаналитический вестник. 2000. № 1.

Лакан Ж. Функция и поле речи и языка в психоанализе. М., 1995.

Лейбин В. М. Словарь-справочник по психоанализу. М., 2001.

Непомнящий А. Супервизия по e-mail: технические и теоретические проблемы // Психоаналитический вестник. 2001. № 2.

2007

Примечания

1

Выступление на круглом столе «Мой Фрейд: мое отношение, влияние в личной истории, профессии, жизненном пути», посвященном 153 годовщине со дня рождения З. Фрейда и состоявшемся в Институте психоанализа 30 мая 2009 года.

(обратно)

2

Вик – имя собаки, которая, как выражался В. И. Овчаренко, каждый день выводила его на прогулку.

(обратно)

3

Доклад, прочитанный на Всероссийской психоаналитической конференции «Мужчина и женщина в современном изменяющемся мире: психоаналитические концепции» (Москва, 17–18 декабря 2005 г.).

(обратно)

Оглавление

  • От автора
  • Часть I Фрейд и Россия
  •   Предисловие
  •   Русские истоки психоанализа
  •   Фрейд и Достоевский
  •   Россия глазами психоаналитика
  •   Отношение к психоанализу в дореволюционной России
  •   Постреволюционный синдром: Фрейд, Троцкий, Сталин
  •   Политическая культура и психоанализ
  •   Заключение
  • Часть II Российская психоаналитическая традиция
  •   Фрейд и психоанализ[1]
  •   Становление и признание русского психоаналитического общества
  •   У истоков возрождения российской психоаналитической традиции
  •   Возвращение вытесненного
  •   Рефлексия, бессознательное, психоанализ
  • Часть III Проблема сексуальности и нарциссизма в психоанализе
  •   Сексуальность и любовь в психоаналитическом дискурсе
  •   Человек – сексуальное существо
  •   Материнская страсть и сексуализация материнства
  •   Нарциссизм: вектор развития психоаналитических идей
  •   Психоанализ: мужское начало и женская природа[3]
  • Часть IV Виртуальный мир и психотерапия
  •   Воображаемое, символическое и реальное в виртуальном мире
  •   Информационные технологии и психотерапия

  • Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

    Copyright © читать книги бесплатно