Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

От автора

В этой книге отражены опыт и знания многих ученых и пациентов. Не все эти люди здесь названы, но я бесконечно признательна каждому из них.

Те цитаты, которые не снабжены сносками, взяты из моих личных бесед с пациентами и практикующими специалистами. Те, что имеют ссылки, – приведены из моих интервью или других печатных источников; последние отмечены в тексте и примечаниях.

Из этических соображений в некоторых случаях использованы вымышленные имена без фамилий. Если имя указано полностью, оно подлинное. (Исключениями являются Давиде в 1-й главе и Фена в 10-й – это имена реальных людей.)

Введение

Дело было прошлым летом. Как-то будничным утром я гуляла с ребенком в местном парке. Отрадная картина из жизни южного Лондона: детвора плещется в фонтанах и играет в футбол на траве. Я устроилась на бортике песочницы, рядом с двумя другими мамами. Вооруженные кремом для загара и рисовыми кексами, мы наблюдали, как наши дети орудуют разноцветными пластмассовыми совками и строят кривобокие песчаные замки.

Одна из женщин, с которой я только что познакомилась, – симпатичная и подтянутая – рассказывала о том, как гомеопатия излечила ее от давней изнуряющей экземы. «Я люблю гомеопатию», – заявила она.

Мне как ученому пришлось возразить. Гомеопатия, по сути, это вода (или сахарные пилюли) в красивых бутылочках – все активные вещества в этих снадобьях разведены до пропорций, в которых не сыщешь и молекулы исходных веществ. «Но в них же, в этих гомеопатических средствах, ничего нет», – сказала я. Моя новая знакомая посмотрела на меня укоризненно. «Ничего измеримого», – ответила она, как будто я туповата и не понимаю, что целебные свойства обусловлены некой мистической сущностью, недоступной ученым.

И я подумала, что двумя этими словами она выразила суть одного из главных философских споров в современной медицине.

На одной стороне – адепты традиционной западной медицины. Это рационалисты и редукционисты, опирающиеся на материальный мир. Их парадигма гласит, что организм подобен машине. Мысли, верования и эмоции, как правило, не фигурируют в лечении физического недуга. Когда ломается машина, с ней не вступают в разговоры. Врачи прибегают к физическим методам – сканированию, анализам, лекарствам, хирургическому вмешательству – для диагностики неисправности и починки сломанной детали.

На другой стороне находятся, скажем так, все остальные – поборники древней, альтернативной и восточной медицины. Нематериальное в этих холистических направлениях главенствует над материальным, люди – над болезнями, субъективные переживания и верования – над данными объективного исследования. Вместо того чтобы выписывать лекарственные препараты, терапевты воздействуют на неосязаемые энергетические поля, прибегая к акупунктуре, духовным практикам и системе рейки. Сторонников гомеопатии не волнует, что в их снадобьях нет ни следа активных веществ, так как они верят в наличие тончайшей «памяти» о лекарстве.

Традиционная медицина еще сохраняет ведущие позиции на Западе, но миллионы людей обращаются к альтернативной. В Соединенных Штатах чудеса духовного целительства и рейки систематически обсуждаются в телевизионных новостях. К вспомогательной, или альтернативной, медицине в той или иной ее форме прибегает 38 % взрослых (62 %, если в статистику включить молитвы). Они ежегодно тратят на это около 34 миллиардов долларов^{1} и совершают 354 миллиона визитов к соответствующим специалистам (против 560 миллионов первичных визитов к врачам общей практики)^{2}. В Лондоне, где я живу, у матерей есть обычай надевать младенцам янтарные бусы, которые якобы снимают боль при прорезывании зубов. Разумные, образованные женщины отказываются от важнейших прививок для своих детей и, как моя подруга, обращаются к методам, не имеющим никакого научного смысла.

Неудивительно, что ученые дают сдачи. Профессиональные скептики по обе стороны Атлантики – разоблачители вроде Джеймса Рэнди и Майкла Шермера, ученые-блогеры типа Стивена Зальцберга и Дэвида Горски, биолог и писатель Ричард Докинз – агрессивно ниспровергают религию, лженауку и особенно альтернативную медицину. Опубликованная в 2009 году книга «Обман в науке» («Bad Science»), в которой эпидемиолог Бен Голдакр клеймит тех, кто злоупотребляет наукой и делает необоснованные заявления медицинского толка, разошлась в 22 странах в количестве более полумиллиона экземпляров. В бой вступили даже комики от Тима Минчина до Дары О’Бриэна, которые шутят во имя рационального мышления и высмеивают нелепость методов вроде гомеопатии.

Их сторонники противостоят натиску иррационализма собраниями, статьями, протестами и тем, что научный журналист Стив Зильберман называет «заклинаниями на песке»^{3}, имея в виду, например, петицию к министерству здравоохранения против расходов на гомеопатические средства, подписанную сотнями британских врачей. Клинические испытания показывают, что большинство альтернативных средств не лучше плацебо (фиктивных лекарств), и скептики утверждают, что люди, которые ими пользуются, обмануты. Многие считают, что эти фиктивные средства следует запретить. Все, что нужно в здравоохранении, обеспечивается традиционными средствами с научно доказанной эффективностью.

Я обеими руками за рациональное мировоззрение. Я страстно верую в науку, имея ученую степень в генетике и микробиологии и проведя за изучением клеток три года в лондонской больнице высшей категории. Я считаю, что при правильной постановке вопросов все имеющееся в природе доступно научному анализу, а те лекарственные препараты, на которые мы полагаемся, подлежат тщательной проверке. Скептики правы: если мы отвергнем науку и примем желаемое за действительное, то скатимся в темные века – начнем топить ведьм, практиковать кровопускание и молиться, чтобы Господь избавил нас от чумы.

Но я сомневаюсь, что дело решится простым отказом от альтернативной медицины. Работая научным журналистом, я встречаю не только тех, кого излечила современная медицина, но и тех, кому она не помогла: больных с нарушением пищеварения или усталостью, у которых не найдено «настоящей» патологии; людей с хроническими болями и депрессией, которым назначают все бо?льшие дозы аддиктивных и обладающих побочными эффектами препаратов, не влияющих на первопричину; раковых больных, получающих курсы агрессивного лечения даже в случаях, когда не приходится надеяться на продление жизни.

И я систематически натыкаюсь на научные открытия – иногда сенсационные, но чаще похороненные в специальных журналах, – которые показывают, что нематериальные методы могут приносить вполне материальную пользу. Те пациенты, которых перед операцией погружают в гипнотическое состояние, реже страдают от осложнений и быстрее выздоравливают. Медитация запускает внутриклеточные изменения на молекулярном уровне. И как мы увидим в первой главе, если средство не лучше плацебо, то это не означает его бесполезности. Простая вера в то, что вам дали действенное лекарство, способна произвести разительный биологический эффект. Мои знакомые мамы, пользующиеся янтарными браслетами и гомеопатическими шариками, ничуть не глупые и не темные: они на себе убедились, что это помогает.

Итак, хотя я согласна с тем, что сторонники альтернативной медицины обмануты разговорами о водной памяти и целебных энергетических полях, я не считаю, что всецело правы и скептики. Я взялась за эту книгу, задавшись вопросом: не упускают ли они вместе с традиционными медиками жизненно важную составляющую телесного здоровья? Такое упущение, быть может, способствует росту хронических заболеваний и направляет к специалистам альтернативной медицины миллионы разумных, просвещенных людей. Я говорю, конечно, о сознании.

Случалось ли вам ощутить прилив адреналина, чудом избежав автомобильной аварии? Воспрянуть духом от одного только голоса любимого человека? Испытать тошноту при виде личинок в отходах? Если да, то вы знаете, сколь сильно влияет умственная деятельность на тело. Информация о душевном состоянии постоянно помогает организму адаптироваться к условиям, пусть даже мы этого не осознаем. Если мы видим голодного хищника или приближающийся грузовик, то организм готовит себя к тому, чтобы поскорее убраться с дороги. Если нам говорят, что сейчас подадут еду, то мы подготавливаемся к приятным, расслабляющим чарам пищеварения.

Все это мы знаем. Однако стоит речи зайти о здоровье, как традиционные наука и медицина склоняются игнорировать или преуменьшать влияние сознания на тело. Принято считать, что такие негативные состояния психики, как стресс и тревога, способны причинить отдаленный вред здоровью (хотя несколько десятилетий тому назад активно оспаривалось даже это). Но мысль о том, что возможно обратное, что эмоциональное состояние способно предотвратить болезнь, а сознание обладает «целительной силой», считается крайне сомнительной.

В разрыве между сознанием и телом, типичном для западной медицины, обычно винят французского философа Рене Декарта. Древние лекари, располагавшие мало чем помимо плацебо, отлично знали о взаимосвязи сознания и тела. Древнегреческий врач Гиппократ, которого часто называют отцом медицины, откровенно говорил о «естественной внутренней целительной силе», а врач второго века Гален считал, что «уверенность и надежда превыше всяких лекарств»^{4}.

Однако в семнадцатом веке Декарт определил различие между двумя основополагающими формами материи: материальными, как тело, предметами, которые можно изучить научными методами, и нематериальным духом, который, по его мнению, является Божьим даром и недоступен научному анализу. Хотя эти формы могут сообщаться (Декарт полагал, что через эпифиз), он сделал вывод об их независимом существовании. Когда мы умираем и лишаемся тела, самодостаточный дух продолжает жить.

Большинство современных философов и нейрофизиологов отвергают эти представления о дуализме сознания и тела. Они считают, что всякое состояние мозга – каждая физическая конфигурация нейронов, – по сути, связано с конкретной мыслью или состоянием сознания, и они нераздельны. Декарт тем не менее оказал серьезнейшее влияние на дальнейшее развитие науки и философии. Субъективные переживания и мысли по сей день считаются не такими научными – менее доступными для тщательного исследования и даже менее «реальными», – как физические, измеримые явления.

А в медицине прогресс расправился с сознанием даже надежнее, чем в ходе философских дебатов. Ученые создали диагностические инструменты: микроскоп, стетоскоп и манжету для измерения кровяного давления; в Париже в девятнадцатом веке начали выполнять аутопсию. До этого врачи диагностировали заболевания, опираясь на симптомы в описании пациента; теперь они смогли делать выводы, исходя из видимых структурных изменений. Болезнь перестала определяться субъективными переживаниями больных, на смену им пришло физическое состояние организма. Дошло до того, что если пациент чувствовал себя больным, а врач не находил нарушений, то недуг не считали фактическим заболеванием.

Следующий отход от субъективных ощущений случился в 1950-х с появлением рандомизированных проконтролированных испытаний. Во избежание индивидуальной предвзятости при тестировании новых видов лечения ни доктора, ни пациенты не знают, какой дается препарат, а результаты анализируются при помощи техник скрупулезного статистического исследования. Ненадежный человеческий опыт был заменен суровыми цифрами.

Эта идея считается одной из важнейших в современной эпохе. Врачей, вооруженных объективным методом определения действенности лечения, уже не провести сомнительной практикой. В общем и целом современный материалистический подход привел к почти чудесным результатам. Мы располагаем антибиотиками для борьбы с инфекцией, химиотерапией для борьбы с раком и вакцинами для защиты детей от смертельных болезней – тех же полиомиелита и кори. Мы умеем пересаживать органы, владеем внутриутробной диагностикой синдрома Дауна, а ученые работают над стволовыми клетками, которые позволят восстанавливать глаза, сердце и мозг.

Но данная парадигма оказалась менее успешной в борьбе с комплексными проблемами вроде депрессии и боли. Не предотвратила она и рост таких хронических заболеваний, как ишемическая болезнь сердца, диабет и деменция. И это привело к тому, что врачи и ученые проигнорировали в устройстве организма многое, что кажется здравым большинству обычных людей. Чрезмерная сосредоточенность на материальном – измеримом – пустила побоку более тонкие эффекты сознания.

Из-за этого слепого пятна представление о целительной силе мыслей и верований присвоили все желающие – от любителей выдавать желаемое за действительное до циничных торгашей. Научные данные либо игнорируются, либо чудовищно искажаются. Литература о самопомощи, веб-сайты и блоги проталкивают непомерно преувеличенные заявления: разрядка эмоционального конфликта лечит рак (Райк Хамер, основоположник «Новой немецкой медицины» – GNM); сознание управляет ДНК (клеточный биолог Брюс Липтон в своем бестселлере «Биология веры» [ «The Biology of Belief»]); заболевания не поражают организм с гармоничными мыслями (Ронда Берн в феноменальной, разошедшейся многомиллионным тиражом книге «Тайна» [ «The Secret»]). Сознание продается как панацея, способная излечить нас без всяких усилий с нашей стороны, помимо приверженности взгляду на мир через розовые очки.

Таким образом, целительная сила сознания – или отсутствие таковой – стала главным камнем преткновения в более широкомасштабной борьбе с иррациональным мышлением. Беда в том, что чем активнее скептики разят логикой дикие утверждения, тем больше они отчуждают тех, кого хотят переубедить. Отрицая то, что большинству людей кажется очевидным – влияние сознания на здоровье и подчас неоспоримую эффективность альтернативной медицины, – они снижают доверие к науке, а то и вызывают сознательное пренебрежение ею. Если ученые говорят, что эти средства бесполезны, то это лишь показывает, сколь многого они не знают.

Что, если попробовать другой подход? Спасем ли мы сознание из когтей лженауки, признав его влияние на здоровье?

В процессе написания этой книги я путешествовала по миру, знакомясь с самыми новаторскими исследованиями в этой области. Моя задача заключалась в поиске ученых, которые плывут против течения, изучают воздействие сознания на организм и применяют эти сведения в лечебной практике. На что способно сознание? Как оно работает и почему? И чем нам пригодятся эти новейшие открытия?

Мы начнем с примера, наверное, чистейшего влияния сознания на организм – эффекта плацебо – и ученых, изучающих подлинные последствия приема таблеток. После этого мы познакомимся с удивительными способами, позволяющими втянуть сознание в борьбу с болезнью, начиная с гипноза, замедляющего перистальтику, до обучения иммунной системы реагированию на запахи и вкус. Мы также узнаем, как правильные слова ухаживающего лица влияют на надобность в операции – и даже на продолжительность жизни.

Вторая часть книги выходит за рамки сиюминутного эффекта мыслей и верований; в ней рассматривается предрасположенность к заболеваниям как таковая и обусловленная состоянием сознания на протяжении жизни. Мы навестим специалистов, занимающихся сканированием мозга и анализом ДНК с целью установить, оказывают ли оздоравливающий эффект сознательно-телесные терапии от медитации до биологической обратной связи. Мы также попробуем разобраться, как восприятие окружающего мира влияет на наши телесные структуры вплоть до активности генов.

По ходу изложения мы коснемся и ограничений, присущих психологическим уловкам и методам лечения. Чего сознание не может? В каких случаях холистические целители заходят слишком далеко? И что происходит, когда сознание ухудшает положение дел?

Работа над этой книгой завела меня дальше, чем я предполагала: от игры в снежки в виртуальном ледовом каньоне до омовения с паломниками в Лурдском святилище. Меня вдохновили как открытая мною наука, так и врачи и ученые, сражающиеся на всех уровнях – практическом, экономическом и философском – за воссоединение сознания и тела. Но больше всего меня тронули пациенты и участники испытаний, с которыми я познакомилась, их мужество и достоинство перед лицом страданий.

От них и многих других я в итоге узнала, что сознание не панацея. Иногда оно оказывает на организм поразительный и молниеносный эффект. Иногда выступает важным, но незаметным фактором среди многих, обеспечивая здоровье в перспективе, – как диета или гимнастика. Иногда же оно вообще не влияет. Пока мы еще не знаем всего. Но я надеюсь, что эта книга убедит скептиков пересмотреть факты, мимо которых они, быть может, проходят.

Моей же подруге из песочницы я скажу следующее: нам больше незачем отказываться от поиска доказательств, от рационального мышления ради той пользы, что дают целебные свойства сознания. Наука пришла на помощь. Давайте ее выслушаем.

Глава 1. Фикция

Почему помогает пустышка

За несколько месяцев до своего второго дня рождения Паркер Бек из Бедфорда, штат Нью-Хэмпшир, казался здоровым и веселым малышом. Затем он начал отчуждаться от мира. Паркер перестал улыбаться, говорить и реагировать на родителей. Ночами он часто просыпался со странными писклявыми криками и приобрел привычку кружиться волчком и бить себя по голове. Его родители Виктория и Гэри обратились к врачу и услышали страшные слова: у сына налицо классические признаки аутизма. Вопреки их стараниям обеспечить сыну лучшее лечение, состояние Паркера ухудшалось до апреля 1996 года, когда ему исполнилось три года. Тут случилось нечто невероятное.

У Паркера, как часто бывает при аутизме, нарушилось пищеварение, в том числе развилась хроническая диарея. Виктория отвела его на прием к Кэроли Хорват, гастроэнтерологу из Университета Мериленда. По рекомендации Хорвата Паркера подвергли обычному диагностическому исследованию – эндоскопии, в ходе которой в кишечник вводится гибкая трубка с камерой на конце. Само исследование не выявило ничего особенного, но Паркер начал стремительно выздоравливать чуть ли не тем же вечером. Работа кишечника улучшилась, сон стал крепким. И он снова начал общаться: улыбался, поддерживал зрительный контакт и, будучи раньше почти немым, вдруг начал называть картинки на карточках и впервые за год произнес «мама-папа».

За ярлыком аутизма скрывается широкий круг расстройств с нарушением речи и социального взаимодействия, в Соединенных Штатах им страдают около полумиллиона детей. Развитие одних нарушено с рождения; другие, как Паркер, кажутся здоровыми, но потом регрессируют. Огромную роль может сыграть образовательная и поведенческая терапия (для детей и родителей), но эффективного средства нет. Внезапное преображение Паркера показалось Виктории чудом.

Она убедила стационар описать проведенную эндоскопию во всех подробностях, вплоть до дозы анестетика. Методом исключения она пришла к выводу, что на симптомы сына подействовал желудочно-кишечный гормон секретин. Он заставляет поджелудочную железу вырабатывать пищеварительные соки, а Паркеру его дали в структуре исследования, чтобы железа работала заведомо хорошо. Виктория усмотрела связь между нарушенным пищеварением и аутизмом и сделала вывод, что толчком к резкому улучшению здоровья Паркера послужил гормон.

Отчаянно желая достать очередную дозу секретина, Виктория звонила и писала врачам Университета Мериленда, излагая свою теорию, но те не заинтересовались. Она связалась со многими американскими специалистами по аутизму, разослав им домашние видео, запечатлевшие улучшение состояния Паркера. Наконец в ноябре 1996 года ее история дошла до Кеннета Сокольски, доцента фармакологии в Калифорнийском университете в Ирвине, сын которого, Аарон, страдал аутизмом. Сокольски уговорил местного гастроэнтеролога назначить Аарону аналогичное исследование. В результате его сын тоже установил зрительный контакт и начал повторять слова.

Этого хватило, чтобы Хорват из Университета Мериленда ввел секретин третьему мальчику и добился той же реакции. Кроме того, Хорват ввел вторую дозу Паркеру, и Виктория отметила новый рывок в выздоровлении сына. В 1998 году Хорват опубликовал в медицинском журнале отчет о лечении секретином трех мальчиков, заявив о «разительном улучшении поведения, выразившемся в укреплении контакта глаз, концентрации внимания и развитии экспрессивной речи»^{5}.

Хорват отказал Паркеру в новых дозах, выразив озабоченность тем, что секретин не лицензирован в качестве лекарственного препарата. Однако Виктория нашла другого врача, готового лечить Паркера, и 7 октября 1998 года ее историю услышали миллионы зрителей программы Эн-би-си «Дейтлайн» («Dateline»). Была показана видеохроника того, как Паркер становится веселым, общительным малышом, вкупе со свидетельствами других родителей, которые услышали о прогрессе Паркера и тоже применили гормон.

«После этого секретина никакой диареи, к горшку приучился, смотрит в глаза, болтает, говорит: „Гляди, какая хорошая погода!“» – ликовала одна мама. «Он смотрел мне в лицо, прямо в глаза, как будто хотел сказать: „Мам, я год тебя не видел“», – доложила другая^{6}. В передаче объявили об улучшении состояния половины детей с аутизмом из тех двухсот, что получали гормон.

Компания «Ферринг фармасетикалз» («Ferring Pharmaceuticals») – единственная в США, которая имела лицензию на производство секретина, – распродала запасы за две недели. В Интернете он продавался по несколько тысяч долларов за дозу. Рассказывали о семьях, которые закладывали ради этого дома? или приобретали на черном рынке мексиканские и японские аналоги. В последующие месяцы секретин получили свыше 2500 детей, и сообщения о прогрессе множились.

«Поднялся невиданный бум, – вспоминает педиатр Адриан Сандлер из Центра детского развития „Олсен Хафф“, что в Эшвиле, штат Северная Каролина. – Наши телефоны раскалились докрасна – родители детей с аутизмом, которых мы наблюдали, настаивали на лечении секретином»^{7}. Но медики озаботились риском критической ситуации в здравоохранении. Из-за отсутствия убедительных данных о безопасности неоднократного введения секретина, не говоря уже о его эффективности, в медицинских центрах по всей стране было срочно проведено больше десятка клинических испытаний. Первое проконтролированное испытание с участием 60 больных аутизмом детей, результаты которого были опубликованы, выполнялось под руководством Сандлера.

В соответствии с золотым стандартом подобных исследований, участников произвольно разделили на две группы. Одна получала гормон, вторая – фиктивное лекарство, или плацебо (в данном случае – инъекции солевого раствора). Для признания секретина эффективным средством было нужно, чтобы он оказался действеннее плацебо. Симптомы детей до и после инъекций оценивались клиницистами, родителями и педагогами, которые не знали, какой был введен препарат.

В декабре 1999 года отчет Сандлера появился в престижном «Медицинском журнале Новой Англии» («New England Journal of Medicine»), и опубликованные результаты были удивительны в той же мере, в какой и убийственны^{8}. Значительной разницы между двумя группами не было. Результаты других испытаний аналогичны: секретин совершенно ничем не отличался от плацебо. В качестве лекарства от аутизма он оказался бесполезен. Перспективность секретина была явной иллюзией, которую создали родители, настолько жаждавшие улучшения, что буквально вообразили его. Тема секретина была закрыта.

Или нет? Вывод Сандлера умещается в одну строку: «Однократное введение синтетического человеческого секретина не является эффективным лечением аутизма». Но он не написал в той статье о потрясении, которое испытал при виде улучшений в обеих группах. «Меня удивило, что детям из обеих групп стало лучше, – говорит он мне. – Реакция на лечение оказалась яркой и в группе, получавшей секретин, и в той, что получала солевой раствор».

Счастливое совпадение? Симптомы аутизма могут со временем изменяться, как и при многих хронических заболеваниях. Одной из причин, по которой так важно апробировать новые препараты в сочетании с плацебо, является то, что любое наглядное изменение симптоматики после приема лекарства может быть случайностью. Но Сандлер был удивлен степенью улучшения.

Детей, участвовавших в его испытаниях, оценивали по официальной шкале под названием «Вопросник по аутичному поведению», которая охватывает широкий круг симптомов: от реакции на порезы и ушибы до ответных объятий. Шкала градуирована баллами от 0 до 158: чем выше число, тем тяжелее симптомы. В той группе, что получала плацебо, начальный средний показатель равнялся 63. Через месяц после введения фиктивного гормона (солевого раствора) он снизился до 45^{9}. За несколько недель состояние испытуемых улучшилось почти на 30 % – чудо для многих родителей аутичных детей. Другой особенностью стало неравномерное распределение эффекта. Состояние некоторых не изменилось, зато другие отреагировали бурно.

Этот паттерн навел Сандлера на мысль, что Беки и другие родители, убежденные в пользе лечения, ничего не выдумали и симптоматика действительно уменьшилась. Но секретин был ни при чем.

Бонни Андерсон не замечала лужи на кухонном полу, пока не стало поздно. Летним вечером 2005 года 75-летняя женщина смотрела телевизор и заснула на своем дэвенпортовском диване^{10}. Она не помнит, какая шла передача – может быть, о ремонте или старый фильм (ей не нравятся современные – со сквернословием и кровавыми сценами). Проснувшись уже затемно и не потрудившись зажечь свет, она босиком пошла в кухню за стаканом воды. Но в очистителе была течь, и Бонни, поскользнувшись на влажном кафеле, упала на спину.

Не в силах пошевелиться, женщина почувствовала жесточайшую боль в позвоночнике. «Было страшно, – говорит она. – Боже мой, я сломала хребет!» Супруг Бонни Дон перетащил ее в коридор и накрыл одеялом, а через пару часов она сумела перебраться на диван. К счастью, ее не парализовало, но позвоночник был сломан – обычная травма у пожилых людей с хрупкими от остеопороза костями.

Бонни живет с Доном в маленьком белом бунгало в Остине, штат Миннесота. Она сорок лет проработала телефонным диспетчером на градообразующем предприятии «Хормел фудс» («Hormel Foods»), производящем ветчину «Спам», а выйдя на пенсию, продолжила вести активный образ жизни. Она пользуется оранжевой косметикой, у нее пышная шапка белых волос, она постоянно при деле и больше всего любит гольф на 18 лунок – играла в него всю жизнь. Но несчастный случай вывел ее из строя. Она страдала от непрекращающихся болей и не могла даже простоять достаточно долго, чтобы приготовить еду. «Я не могла спать, – говорит она. – Не могла играть в гольф и знай сидела в своей келье с грелкой».

Через несколько месяцев Бонни приняла участие в испытании многообещающей хирургической процедуры под названием «вертебропластика», в ходе которой сломанную кость укрепляют введением медицинского цемента. Холодным октябрьским утром, едва рассвело, Дон привез Бонни в больницу – клинику «Майо», что в Рочестере, штат Миннесота. После процедуры она вышла, мгновенно почувствовав себя лучше. «Замечательно! – отчитывается она. – Боль и правда уменьшилась. Я снова играю в гольф и делаю все, что хочу!»

Прошло десять лет, а Бонни по-прежнему в восторге от результата. «Просто чудо, как все обернулось», – говорит она. Сейчас у нее появилась одышка, и она не так активна, как прежде, но спина ее больше не беспокоит. «Мне скоро восемьдесят четыре, – посмеивается она, – но летом я еще поиграю в гольф».

Вертебропластика явно помогла преодолеть последствия перелома позвоночника. Одно только «но», о котором Бонни не знала: она не попала в группу вертебропластики. Процедура была имитационной.

В 2005 году, когда Бонни поскользнулась на мокром полу, популярность вертебропластики стремительно росла. «Ее выполняли ортопеды. Ею занимались физиотерапевты, реабилитологи, занимались анестезиологи, – говорит Джерри Джарвик, рентгенолог из Вашингтонского университета в Сиэтле. – Была масса разрозненных хвалебных отзывов. Укладываешь человека на процедурный стол, вводишь цемент – и вот он уже спрыгивает, совершенно здоровый»^{11}.

Дэвид Каллмес, врач Бонни в клинике «Майо», сообщает, что тоже наблюдал «положительные» последствия этой процедуры и выраженное улучшение было отмечено у 80 % его пациентов^{12}. Тем не менее у него зародились сомнения. Похоже, что объем введенного цемента не играл большой роли. Каллмес знал несколько случаев, когда цемент нечаянно вводили вообще не туда, а улучшение наступало. «Сложилось впечатление, что дело далеко не в одном цементе», – признает он.

Решив разобраться, Каллмес объединился с Джарвиком, чтобы совершить нечто революционное – по крайней мере, в области хирургии. Они хотели проверить эффективность вертебропластики на группе пациентов, которые, не зная о том, подвергнутся операции мнимой. Такие испытания с плацебо-контролем обычно проводились в отношении новых лекарственных препаратов вроде секретина, однако для новых хирургических процедур не предусматривались – отчасти потому, что мнимые операции часто считаются неэтичными. Однако Каллмес утверждает, что непроверенные методы хирургического лечения опасны для миллионов людей не меньше, чем сомнительные лекарства. «В поддельных операциях и плацебо нет ничего неэтичного, – говорит он. – Отказ от испытаний – вот это да, не этично».

Каллмес и Джарвик привлекли в медицинские центры по всему миру 113 пациентов с переломами позвоночника, включая Бонни. Половина подверглась вертебропластике, половина – имитационной процедуре. Пациенты знали, что их шанс получить цемент составляет всего 50 %, но Каллмес постарался сделать поддельные операции как можно более правдоподобными, чтобы участники не догадались, в какой они группе. Всех пациентов брали в операционную, где им вводили в позвоночник местный анестетик короткого действия. И только после этого хирург вскрывал конверт и узнавал, подлинной или мнимой будет вертебропластика. Так или иначе, хирургическая бригада действовала по одному сценарию, произносила одни и те же слова, распечатывала пробирку с цементом, чтобы распространить характерный запах лака для ногтей, и надавливала на спину пациента, симулируя введение игл. Единственное различие заключалось в фактическом введении или не введении цемента.

В дальнейшем пациентов наблюдали на протяжении месяца, предлагая вопросники для оценки боли и недееспособности. Результаты исследования были опубликованы в 2009 году^{13}. Каллмес испытывал некоторые сомнения в отношении процедуры, но результаты его потрясли. Несмотря на очевидную пользу вертебропластики, она мало чем отличалась от фальшивой операции.

Однако в обеих группах наступило серьезное улучшение. Боль в среднем уменьшилась почти наполовину – с 7/10 до всего 4/10. Оценка дееспособности опиралась, в частности, на вопросы типа: можете ли вы пройти квартал или подняться по лестнице, не держась за перила? В начале испытаний пациенты ответили отрицательно в среднем на 17 вопросов из 23, что расценивалось как «тяжелая инвалидизация». Через месяц после операции средний показатель составил всего 11. Некоторые продолжали испытывать боль, но другие, как Бонни, практически выздоровели. Одновременно были опубликованы данные о втором испытании вертебропластики, проведенном в Австралии, с очень похожими результатами.

Вероятно, улучшение объяснялось несколькими факторами. Болевые симптомы могут со временем изменяться, а позвонки – срастаться. Но Каллмес и Джарвик считают, что для такого резкого улучшения этого мало и что-то происходит еще и в сознании пациентов. Сложилось впечатление, что в данной ситуации, как в случае с секретином, для облегчения, а иногда и полного исчезновения симптомов хватило простой веры в то, что было получено сильнодействующее средство.

Феномен выздоровления после мнимого лечения хорошо известен в медицине и называется эффектом плацебо. Клинические испытания выявляют его при многих заболеваниях – от астмы, артериальной гипертензии и желудочно-кишечных расстройств до утренней тошноты и эректильной дисфункции. Однако в целом ученые и врачи считают его иллюзией или трюком – статистической аномалией, при которой люди чувствуют себя лучше вне зависимости от подлинности средства в сочетании с морально сомнительным феноменом, когда отчаявшихся или доверчивых людей обманывают, внушая им, что их состояние улучшилось, хотя в действительности это не так.

Если оглянуться назад, то в статье, опубликованной в медицинском журнале «The Lancet» в 1954 году, утверждалось, что эффектом плацебо утешается эго невежественных или неадекватных пациентов^{14}. Современные врачи формулируют это не столь откровенно, но взгляды медиков не сильно изменились с тех пор. Введенные примерно тогда же испытания с плацебо-контролем явились одной из важнейших для медицины разработок, позволив научно устанавливать эффективность лекарственных препаратов, спасая при этом множество жизней. Они по праву считаются фундаментом современной практической медицины. Но в этих рамках эффект плацебо интересен лишь как настораживающий феномен. Если перспективное лечение оказывается не лучше плацебо, то его отвергают.

Результаты испытаний показывают, что ни секретин, ни вертебропластика не обладают активными лечебными свойствами. Поэтому с точки зрения правил доказательной медицины то улучшение, что испытали на себе Паркер и Бонни, никчемно.

Тем не менее когда Сандлер сообщил участвовавшим в испытаниях секретина родителям, что гормон ничем не лучше плацебо, 69 % не отказались от намерения приобрести его для своих детей^{15}. Таким же образом и рентгенологи не отреклись от веры в вертебропластику. После публикации отчета Каллмеса и Джарвика оба они подверглись не только нападкам в редакционной и личной почте, но и брани на встрече. «Людей чрезвычайно задело то, что мы отнимаем нечто важное, полезное для их пациентов», – говорит Джарвик. В Соединенных Штатах данная процедура еще оплачивается многими страховыми компаниями, и даже Каллмес продолжает заниматься вертебропластикой вопреки результатам исследования, заявляя, что у многих пациентов нет другого выхода. «Я вижу улучшения, – говорит он. – Значит, продолжу выполнять процедуру. Когда необходимость вынуждает, деваться некуда».

Мы наблюдаем похожие случаи снова и снова. В 2012 году была показана малая эффективность популярных снотворных препаратов группы Z по сравнению с плацебо^{16}. В том же году состоялось проведенное двойным слепым методом испытание седативного препарата кетамин на предмет его эффективности при онкологических болях. В предыдущих исследованиях его действие описывалось как «всеохватное», «поразительное» и «превосходное», однако он тоже оказался не лучше плацебо^{17}. В 2014 году специалисты проанализировали 53 испытания с плацебо-контролем, в ходе которых изучались многообещающие хирургические процедуры при самых разных заболеваниях – от стенокардии до артрита коленных суставов, и оказалось, что фиктивные вмешательства были ничем не хуже в половине случаев^{18}.

Возможно, во всех этих случаях врачи и пациенты были обмануты сочетанием удачи и стремления выдать желаемое за действительное. Но по мере того, как опыт столь многих людей сбрасывается со счетов, я не могу отделаться от чувства, что мы отвергаем и нечто по-настоящему полезное. Вдруг эффект плацебо не иллюзия, заслуживающая критики, а нечто клинически ценное, и если так, то можно ли применять его, не подвергая пациентов потенциально опасным воздействиям?

Или, выражаясь иначе, обладает ли целительной силой простая вера в то, что нам станет лучше?

Розанна Консонни склоняется над столом, вцепившись в край левой рукой. Перед нею – серая прямоугольная сенсорная панель, и Розанна неуверенно ставит правый указательный палец на зеленый кружок в ее центре. Через несколько секунд на периферии то там, то тут начинает светиться другой кружок, красный. Тогда Розанна спешит переместить палец с зеленого на красное.

Для большинства людей это просто. Но 74-летняя женщина сосредоточенно морщит лоб и похожа на ребенка, который учится писа?ть. Она хочет пошевелить кистью, но палец движется медленно, как чужой. «Дышите», – подсказывает Элиза Фризальди, молодой невролог в белом халате. Всякий раз, когда Розанна успешно добирается до красного кружка, на экране компьютера Фризальди высвечивается синяя полоска, означающая время.

Это неврологическое отделение больницы «Молинетти» в итальянском городе Турине. Сейчас раннее утро, светит весеннее солнце. На расстоянии броска камня по бечевнику у широкой сверкающей реки По проходят джоггеры и собачники. Осыпаются цветочные лепестки, в траве снуют ящерицы. Но мы заперты на цокольном этаже, в кабинете без окон, где стоит синяя кушетка и полно компьютеров и лабораторного оборудования.

Фризальди работает в бригаде, которую возглавляет один из пионеров изучения плацебо – невролог Фабрицио Бенедетти. Проблема клинических испытаний вроде тех, в которых исследовались вертебропластика и секретин, состоит в том, что они призваны не измерять эффект плацебо, а только его исключать. Любые изменения в группе плацебо могут быть вызваны целым рядом причин, включая чистую случайность, а потому невозможно сказать, в какой степени улучшение вызвано собственно плацебо – если оно вообще с ним связано. Но Бенедетти и Фризальди проводят тщательно контролируемые лабораторные опыты с целью точно установить, когда и как убеждения облегчают симптомы.

Сегодняшнему волонтеру Розанне было пятьдесят, когда она впервые заметила, что у нее дрожит правая рука. После двух лет отрицания и неопределенности ей наконец поставили диагноз: болезнь Паркинсона. Этим заболеванием страдает 1 человек из 500 – больше полумиллиона только в Соединенных Штатах. Это дегенеративный процесс, при котором постепенно отмирают те клетки головного мозга, которые вырабатывают медиатор допамин. Когда уровень мозгового допамина снижается, у больных развиваются и неуклонно нарастают такие симптомы, как ригидность мышц, замедленность движений и тремор.

Основной препарат для лечения этого заболевания – леводопа, химический кирпичик, который организм превращает в допамин. Однако Розанна не принимала лекарства со вчерашнего вечера, чтобы паркинсонизм полностью проявился во время опыта Фризальди. Она приходит, вцепившись в руку мужа; у нее шаткая шаркающая походка. Даже сидя она находится в постоянном движении. Говоря, она раскачивается и размахивает руками, ее серебряные сережки так и мотаются. Подбородок и горло подрагивают, как при жевании. Она часто падает и носит под серыми брюками специальные наколенники.

Но ее дух не соответствует хрупкой наружности. Она крайне независима и шутливо называет своего мужа Доменико «badente» – нянькой. Розанна говорит мне, что после установления диагноза она не захотела ничего знать о своей болезни. Таблетки принимала, но в остальном: «Я не читала о ней. Я не желала знать будущее»^{19}. Эта стратегия действовала двадцать лет. «Я водила машину. Была хорошей матерью. Моя жизнь не особенно изменилась». Она с удовольствием ездила на велосипеде и ныряла на версильских пляжах, что милях в ста пятидесяти южнее Турина.

Но в 2008 году ей стало хуже. Тело одеревенело, конечности не слушались. Однажды, вопреки совету врача, она одна пошла на рынок, где ее сильно толкнули в очереди и ей не удалось сохранить равновесие. Она упала и сломала руку. «Я испугалась, – признается она. – Я почувствовала, что в моей жизни что-то меняется».

Врач порекомендовал Розанне хирургическое лечение, и теперь она ходит с черным наплечным ремнем, к которому пристегнута сумочка, похожая на футляр для маленького фотоаппарата. Внутри помещен портативный инфузионный насос, через который в организм постоянно поступает препарат, нагнетаемый в пластиковую трубку, а та прободает брюшную стенку и открывается в тонкую кишку. Розанна ненавидит имплантат и твердит, что чувствует себя инвалидом, но он позволяет ей сохранить известную самостоятельность.

Сейчас насос выключен, и Фризальди дает Розанне задания с целью оценить выраженность ее симптоматики без лекарств. Кроме пробы с кружка?ми, ей нужно вращать руками, ходить по прямой и дотрагиваться до кончика носа. Когда стандартное обследование заканчивается, наступает время открыть сумочку и включить насос: начинается обыденное введение препарата. Прибор жужжит и пикает. Розанна ждала этой минуты. «С лекарством я двигаюсь лучше, – говорит она. – Руки расслабляются, скованность в ногах исчезает». Через 45 минут я вижу, о чем шла речь. Женщина сидит прямее, подбородок почти не дрожит, движения становятся увереннее, а проба с кружками выполняется вдвое быстрее.

Но в какой мере это преображение обусловлено действием самого препарата и в какой – ожиданием Розанны неизбежного облегчения? Именно на этот вопрос и не дает ответа большинство клинических испытаний, однако Фризальди надеется его узнать. Сегодня Розанна получает полную дозу лекарства, но в другие дни ей и другим волонтерам дают дозы разные, и иногда они знают какие, а иногда – нет (по этическим соображениям Фризальди запрещено полностью отменять препарат).

Меня поражает то, что столь тяжелые, как у Розанны, симптомы, вызванные дегенеративным нервным заболеванием, можно ослабить простым внушением. Но именно это было неоднократно показано при изучении болезни Паркинсона. Джон Стессл, невролог из Университета Британской Колумбии в канадском городе Ванкувере продемонстрировал выраженный эффект плацебо у пациентов-паркинсоников, которым давали фиктивные таблетки^{20}. Одним из них был заядлый горный велосипедист Пол Паттисон. Он исправно принимал капсулы и ждал, когда его накроет. «Бум! – поделился он с документалистами Би-би-си, снимавшими фильм об эффекте плацебо^{21}. – Тело выпрямляется, плечи расправляются!» Узнав, что на самом деле он принимал плацебо, Паттисон заявил: «У меня был шок. Когда я принимаю лекарства, во мне происходят физические изменения, но как же могут возникать точно такие же ощущения после приема пустышки?»

Опыты Стессла ответили на этот вопрос. Прибегнув к сканированию головного мозга, он показал, что после приема плацебо тот наполняется допамином, как от настоящего препарата. И просто мысль о том, что препарат настоящий, производила немалый эффект: уровень допамина утраивался, соответствуя дозе амфетамина в организме здорового человека.

Здесь, в Турине, его открытие развил Бенедетти. Он выполнял пациентам с болезнью Паркинсона хирургическое вмешательство для лечения методом глубинной стимуляции головного мозга. Электроды имплантируют глубоко в мозг – в область, которая называется субталамическим ядром и участвует в контроле движений. Активность нейронов этой зоны обычно тормозится допамином, но при болезни Паркинсона эти клетки становятся неуправляемыми и провоцируют застывание и тремор. Имплантированные электроды стимулируют эти участки и успокаивают нейроны.

Процедура проводится без наркоза, и Бенедетти усмотрел отличную возможность понаблюдать за эффектом плацебо в действии. Электрод позволяет следить за глубинной мозговой активностью после приема плацебо, что, как правило, невозможно при работе с волонтерами. И вот он провел серию испытаний: погрузив электрод, вводил пациентам солевой раствор и говорил, что это сильнодействующее противопаркинсоническое средство апоморфин.

Пока мы ждем, когда подействует лекарство Розанны, Фризальди выводит на дисплей слайды. Сначала она показывает мне мозговую активность, отмеченную Бенедетти до введения солевого раствора. Это черно-белый график, демонстрирующий поведение одного-единственного нейрона субталамического ядра у испытуемого. При каждом возбуждении нейрона прямая линия сменяется острым пиком. В целом график напоминает штриховой код: почти сплошь черный лес спайков – нейрон неуправляем и сыплет разрядами. Затем врач показывает мне активность того же нейрона после введения плацебо. Наступает почти полная тишина; белое поле нарушено лишь случайным одиночным спайком.

«Невероятно, – говорит Фризальди. – По-моему, это одно из самых впечатляющих исследований Бенедетти». Бенедетти проследил за верой до отдельной клетки, продемонстрировав, что после введения плацебо при болезни Паркинсона мотонейроны возбуждаются медленнее – в точности так же, как на фоне приема настоящего препарата^{22}. Стессл и Бенедетти показали нечто замечательное. Хотя у паркинсоников отмечены эффекты плацебо, никто и не думал, что плацебо может фактически имитировать биологический эффект лечения. Но в данном случае было предъявлено доказательство того, что пациенты не воображают свои реакции и не компенсируют симптоматику каким-то иным способом. Эффект был измерим. Реален. И физиологически идентичен таковому после приема настоящего лекарства.

Примерно через час действие препарата заканчивается, и эксперимент прекращается. Розанна говорит мне, что летом по-прежнему собирается поплавать в Версилии, пусть даже с имплантатом, и не будет понапрасну тревожиться из-за возможного утяжеления болезни. «Я всегда живу настоящим и не хочу заглядывать в будущее, – заявляет она. – Такая уж я уродилась, и болезнь этого не изменила». Она достает телефон и гордо показывает снимок: 70 килограммов лимонов, выращенных в ее саду. Встав, чтобы уйти, она кажется крошечной, ее продолжает пошатывать; она похожа на хрупкий стебелек на ветру.

Ознакомившись с этими исследованиями, я впечатлена эффектом плацебо, но вопросов стало еще больше. Если вера не хуже лекарств, то зачем лекарства? Помогает ли плацебо при всех заболеваниях или только при некоторых? Как получается, что простое внушение порождает биологический эффект? Желая разобраться, я решаю нанести визит самому Бенедетти. Но хотя это его лаборатория, сам он не здесь. Мне придется проехать 75 миль на север от Турина и подняться почти на 12 тысяч футов.

Я стою на краю скальной площадки и смотрю на альпийских ворон, которые пикируют на ослепительно-белый снег. Скомканное одеяло горных вершин простирается до горизонта. Позади огромная глыба льда – ледник плато Роза. В разреженном воздухе приглушены звуки, и десятиградусный мороз кажется лютым. Я поднялась на 3500 метров выше уровня моря, на границу между тем, что ученые называют высотой «большой» и «очень большой». Выше в Альпах почти и не забраться. На километр больше лишь знаменитый пик Маттерхорн, кривой треугольник на фоне лазурного неба.

Раннее утро, плато пустынно. Затем прибывает огромный вагон фуникулера, из которого выгружаются броско одетые лыжники. Они текут строем мимо меня, направляясь к пологому склону ледника и едва замечая на горном скате нечто металлическое, похожее на ангар. Строение наполовину зарыто в снег и обставлено лесами.

Внутри находится Бенедетти. Он высок, гостеприимен, одет в черные лыжные брюки и флис. А здание – его высокогорная лаборатория, набитая оборудованием и выложенная сосновой филенкой, как сауна. Он устраивает мне экскурсию, показывая протекающую крышу (летом кошмар, по его словам) и разрешая заглянуть в трехметровый инфракрасный телескоп, с которым делит апартаменты.

Если не считать телескоп, то Бенедетти самостоятельно оборудовал это место, а все необходимое доставил вертолет. Есть основное жилое помещение и кухня, а также две спальни с койками, приборы для мониторинга сна и захватывающий вид. Прямо через хижину проходит государственная граница, и мы перемещаемся из жилой зоны, Италии, в лабораторию – Швейцарию.

Лаборатория представляет собой две смежные комнаты, заставленные приборами и мониторами, она полна мигающих лампочек и тумблеров, шкафы забиты папками. По потолку тянутся провода, а вдоль стены выстроены большие зеленые газовые канистры. Я ошарашена шумом: гудение и жужжание, разночастотное пощелкивание, периодическое шипение. И шлепающие звуки, доносящиеся с тренажер-ступенек. Это трудится сегодняшняя «морская свинка» Бенедетти – крепкий молодой инженер по имени Давиде.

Бенедетти обосновался здесь из-за разреженной атмосферы, которая идеальна для изучения эффекта плацебо при другом нарушении – высотной болезни. Вместо того чтобы работать с больными, он может вызвать симптомы у здоровых волонтеров, просто пригласив их сюда. Затем он играет с их верованиями и ожиданиями и регистрирует физиологические эффекты.

Высотная болезнь обусловлена недостатком кислорода. По мере того как мы поднимаемся над уровнем моря, процентное содержание кислорода в воздухе не меняется, но сам воздух становится более жидким, и каждый вдох поставляет меньше кислорода в легкие. Здесь, на высоте 3500 метров, плотность кислорода составляет всего две трети от той, что отмечается на уровне моря. Это может вызвать головокружение, тошноту и головную боль. Лыжникам, отправляющимся на плато Роза, рекомендуют приезжать вечером, чтобы акклиматизироваться за ночь. Однако Давиде проделал весь путь из Турина за три часа, дабы довести до максимума высотные эффекты, необходимые для опыта Бенедетти.

Сосредоточенный, с лыжными палками в руках, Давиде похож на исследователя-первопроходца. На нем черная неопреновая шапочка с беспроводными электродами для наблюдения за мозговой активностью. Тем временем всевозможные датчики, прикрепленные к нагрудному ремню, измеряют активность нервной системы, температуру тела и кожи, сердечную деятельность и насыщенность крови кислородом. Данные поступают без проводов с черного записывающего устройства размером с секундомер. По словам Бенедетти, это то же устройство за 15 тысяч евро, которым пользовался во время своего небывалого прыжка из космоса парашютист Феликс Баумгартнер^{23}. «Разница только в том, что мы находимся на высоте четырех, а не сорока километров».

Давиде трудится, а Бенедетти читает данные, поступающие на его айпад. Сердцебиение инженера преобразуется в зеленые линии, бегущие по черному экрану, а цифровой дисплей показывает насыщенность крови кислородом – на уровне моря она бы составила в норме около 97–98 %, но сейчас снизилась до 80 %. На мониторе соседнего компьютера вращающаяся голова пульсирует желтыми, красными и синими волнами – активность мозга Давиде.

Он шагает 15 минут, затем надевает кислородную маску, прикрепленную на груди к маленькой белой коробке, и Бенедетти объясняет, что это облегчит выполнение оставшейся части теста. Однако не говорит ему (как и мне), что маска не подсоединена, а контейнер пуст. Давиде дышит фиктивным кислородом.

Я познакомилась с Бенедетти накануне за пивом и пиццей на соседнем горнолыжном курорте Брёй-Червиния. Одетый в свитер с зигзагами, он чувствует себя в Альпах как рыба в воде. Говорит, что, хотя и родился на побережье Италии, его утомляют пляжи. Он любит горы.

Бенедетти усматривает эффекты плацебо во всех аспектах жизни – от музыки до секса. Он утверждает, что если нальет мне вина и похвалит его, то это повлияет на вкус. А если выделить мне больничную палату с красивым видом из окна, то я быстрее поправлюсь. «Мы символические животные, – говорит он. – Во всем важна психологическая составляющая»^{24}.

Его интерес к влиянию психологических факторов на организм возник в 1970-х, когда он начал работать неврологом в Туринском университете. Он уже заметил при клинических испытаниях, что пациенты из групп, получавших плацебо, часто чувствовали себя не хуже, а то и лучше, чем те, кому давали активно действующие препараты. Потом он прочел статью, которая изменила его жизнь, не говоря о всеобщем отношении к эффекту плацебо.

Недавно ученые открыли разновидность молекул, которые вырабатываются головным мозгом и являются естественными обезболивающими средствами. Они называются эндорфинами. Это опиаты, то есть относятся к той же группе веществ, что героин и морфин. Воздействие этих сильных наркотиков на организм хорошо известно, но то, что мы умеем вырабатывать похожие молекулы сами, явилось откровением. Способность мозга производить собственные лекарственные вещества была открыта впервые.

Невролог Джон Левин из Калифорнийского университета в Сан-Франциско задался вопросом, не этим ли объясняется обезболивающее действие плацебо. Большинство ученых придерживалось мнения, что доверчивые пациенты склонны каким-то образом обманываться и думать, что боль не настолько сильна, как есть на самом деле. Но что, если плацебо способствует выделению этих естественных анальгетиков? Тогда боль отступает по-настоящему. Левин проверил свою догадку на послеоперационных пациентах отделения челюстно-лицевой хирургии. После внутривенного введения плацебо, якобы мощного анальгетика, но в действительности солевого раствора, больше трети из них отметили значительное уменьшение боли. Затем, не ставя их в известность, Левин назначил им налоксон – препарат, блокирующий действие эндорфинов. Боли возобновились с прежней силой^{25}.

Бенедетти говорит, что именно тогда «родилась биология плацебо». Это было первым доказательством биохимической основы эффекта плацебо. Иначе говоря, если кто-нибудь принимает плацебо и чувствует уменьшение боли, то это не выдумки, не мошенничество и не стремление принять желаемое за действительное. Это физический механизм, реальный не меньше, чем действие лекарственных препаратов. Бенедетти задумался, не объясняется ли этим успех его пациентов, получавших плацебо во время клинических испытаний. «Я решил выяснить, что происходит у них в мозгу».

Он посвятил свою деятельность изучению эффекта плацебо, начав с обезболивания. В ходе испытаний он выявил новые естественные мозговые вещества, которые, будучи активированы нашей верой, способны усилить или ослабить реакцию на боль. Он обнаружил, что при замене опиоидных препаратов плацебо не только снижается боль, но и, как при введении опиатов, замедляется сердцебиение и урежается дыхание. И также открыл, что некоторые препараты, считавшиеся сильными анальгетиками, вообще не оказывают прямого эффекта на боль.

Считается, что анальгетики опиоидного ряда связываются с мозговыми эндорфиновыми рецепторами. Наша осведомленность в приеме конкретного препарата не влияет на этот механизм. Бенедетти показал, что эти же препараты действуют и в качестве плацебо: они запускают ожидание облегчения, а это в свою очередь приводит к выделению естественных мозговых эндорфинов. Вот этот второй механизм уже зависит от нашего знания: мы приняли лекарство и ждем от него положительного эффекта. Невероятно, но факт: Бенедетти открыл, что некоторые препараты, считавшиеся раньше сильными анальгетиками, действуют только вторым путем. Если не знать об их приеме, они бесполезны.

Но это всего один механизм плацебо. Бенедетти выявил обезболивающие эффекты плацебо, которые не опосредованы эндорфинами и не устраняются налоксоном. Тогда он перешел к изучению эффектов плацебо при болезни Паркинсона – исследованию, о котором я узнала от Фризальди, и механизм здесь другой, он основан на выделении допамина. До сих пор эффекты плацебо изучались только в нескольких системах, но есть, вероятно, и много других. Бенедетти подчеркивает, что эффект плацебо – не отдельный феномен, а «тигель» реакций, и в каждом случае используются разные ингредиенты из природной аптеки мозга.

Здесь же, в Альпах, Бенедетти только-только приступил к изучению влияния плацебо на высотную болезнь. Когда мы находимся в горах, снижение уровня кислорода в крови побуждает мозг вырабатывать особые химические мессенджеры – простагландины. Эти нейромедиаторы вызывают разнообразные физические изменения – например, расширяют кровеносные сосуды, чтобы насытить организм кислородом. Считается также, что при высотной болезни они провоцируют головную боль, тошноту и головокружение. Способен ли фиктивный кислород разорвать эту цепь и ослабить симптомы?

Давиде вырабатывает получасовую норму нагрузки. Высота на него явно подействовала: он выглядит сонным и чуть пошатывается, когда Бенедетти усаживает его на стул. Но он неплохо показал себя на тренажере для человека, который считаные часы назад находился на уровне моря. В дальнейшем, проанализировав результаты Давиде и других волонтеров, Бенедетти сообщает мне, что фиктивный кислород действительно оказал на их мозг биологическое воздействие, сопоставимое с таковым в контрольной группе, не получавшей плацебо. Несмотря на то что содержание кислорода в крови не изменилось, уровень простагландинов упал, а вазодилатация уменьшилась. Когда волонтеры испытывают эффект плацебо (что отмечается не у всех), их мозг ведет себя так, будто они дышат настоящим кислородом; симптомы ослабевают, и они лучше переносят нагрузку.

Эти результаты иллюстрируют два важных соображения насчет ограничений, присущих эффекту плацебо. Во-первых, любые эффекты, порожденные верой в лечение, ограничены теми природными инструментами, которыми располагает организм. Вдыхание фиктивного кислорода может заставить мозг отреагировать так же, как он ответил бы на большую концентрацию кислорода в воздухе, но оно не может повысить его исходный уровень в крови. Этот принцип применим и к заболеваниям. Плацебо облегчит дыхание больному муковисцидозом, но не восполнит нехватку необходимого легким белка, как невозможно отрастить новую ногу на месте ампутированной. При диабете I типа плацебо не может возместить недостающий инсулин.

Во-вторых, после ряда исследований плацебо становится ясно, что те эффекты, которые проистекают из ожидания, ограничены симптоматикой – тем, что мы осознаем как боль, зуд, приступы диареи, а также когнитивные функции – сон и действие таких веществ, как кофеин и алкоголь. Похоже, что эффекты плацебо проявляются особенно сильно при некоторых психических расстройствах – депрессии, тревоге и аддикции.

По сути, именно так могут действовать многие психотропные препараты. Ирвинг Кирш, психолог и заместитель директора программы исследования плацебо при Гарвардском университете, воспользовался законом о свободе информации, чтобы заставить Управление по контролю за пищевыми продуктами и медикаментами США (FDA) поделиться теми данными клинических испытаний, которые оно направляет в фармацевтические фирмы. Вскрылось то, что? эти фирмы утаивали: такие антидепрессанты, как прозак, в большинстве случаев (за исключением тяжелых) немногим отличаются от плацебо^{26}. Тем временем Бенедетти открыл, что валиум, широко назначаемый при тревожных расстройствах, не действует, если пациенты не знают о его приеме^{27}. «Чем больше мы узнаем о плацебо, – говорит он, – тем яснее становится, что этим эффектом объясняются положительные результаты многих клинических испытаний».

Итак, плацебо отлично влияет на самочувствие. Но мало что доказывает его воздействие на вещи, которых мы не сознаем, – например, содержание сахара или холестерина. Плацебо также не затрагивает, похоже, исходных патологических процессов и причин заболевания. Фиктивная операция Бонни Андерсон избавила ее от боли и восстановила дееспособность, но вряд ли повлияла на позвоночник. В ходе одного исследования астмы обнаружилось, что одышка, по словам пациентов, проходит, но объективные показатели их легочной функции не меняются^{28}. Клинические испытания с введением плацебо онкологическим больным показывают значительное уменьшение боли и улучшение качества жизни, но доля тех, у кого уменьшились опухоли, невелика (2,7 %, по данным анализа семи испытаний)^{29}.

Это серьезные недостатки. Плацебо не всемогущая магия, способная уберечь нас в любых обстоятельствах. Мы не сумеем отказаться от осязаемого лечения. Но с другой стороны, изыскания Бенедетти показывают, что эффекты плацебо опираются на измеримые, материальные изменения в головном мозге и организме. И если польза от плацебо преимущественно субъективна, то это не означает, что эти эффекты не имеют никакой ценности для медицины.

В конце концов, и медицина часто занимается симптомами, а не основными патологическими процессами, особенно если последние трудно диагностировать или лечить. Для онкологических больных рост опухоли и продолжительность жизни имеют колоссальное значение, но обезболивание и качество жизни тоже важны. Пациент с фибромиалгией или синдромом раздраженного кишечника не сильно утешится, услышав, что объективно здоров. Ослабление и урежение в плане суицидных мыслей при депрессии бывают вопросом жизни и смерти.

В лабораторных условиях эффекты плацебо зачастую недолговечны, но есть данные, показывающие, что в клинической практике они могут длиться месяцы или годы. В 2001 году в США были опубликованы результаты испытания, в ходе которого исследователи вводили в мозг больных паркинсонизмом нейроны из абортированных человеческих эмбрионов, надеясь на то, что они приживутся и начнут вырабатывать допамин^{30}. Испытание закончилось фиаско, не показав существенной разницы между лечебной группой и контрольной, получавшей плацебо. Однако разница оказалась в другом: было важно, к какой группе причисляли себя пациенты. Годом позже те, кто считал, что получил трансплантат, чувствовали себя намного лучше (по собственному мнению и с точки зрения пребывавшего в неведении медицинского персонала), чем те, кто думал, что получил плацебо.

Конечно, первым могло быть легче догадаться о введении трансплантата. Однако ученые, анализировавшие результаты этого исследования, полагают, что дело не только в этом и «эффект плацебо не утратил силы» даже через год^{31}. Розанна думает, что после первоначальной постановки диагноза ее болезнь прогрессирует так медленно именно потому, что она не желает считать себя больной. Результаты исследования показывают, что она, возможно, права.

Итак, на первый взгляд может показаться, что плацебо – волшебное средство с массой полезных свойств, без побочных эффектов и, в сущности, бесплатное. Но неизменно сохраняется одна большая проблема, которая отталкивает от плацебо даже тех врачей, которые признают его действенность. Исходным постулатом всегда было то, что приходится лгать – обманывать пациентов, говоря, что они получают настоящие препараты. Критики заявляют, что, какой бы ни была потенциальная польза плацебо, она не стоит того, чтобы подрывать основополагающий принцип доверия между врачами и больными.

Однако в последние годы горстка ученых поставила этот постулат под сомнение. Их данные могут перевернуть традиционную медицину с ног на голову.

Глава 2. Дикая мысль

Когда все дело в значении

При встрече Линда Буонанно обнимает меня и ведет наверх в свою конурку, что во втором этаже многоквартирного дома у скоростной автострады в Метуене, штат Массачусетс. Квартира чистенькая, но плотно заставлена, изобилует фотографиями в рамках, пахнет ароматическими свечами и подавляет зелеными тонами. Линда усаживает меня за стол перед безупречно расставленным чайным сервизом и блюдечком с миндальным печеньем – там ровно десять штук. Ей 67 лет, она кубышка с короткими каштановыми волосами и хихикает, как девчонка. «Все думают, что я крашусь, но ничего подобного», – сообщает она. Не унимается, пока я не попробовала печенье. После этого садится напротив и рассказывает о своем поединке с синдромом раздраженного кишечника (СРК).

Она тараторит. Первые симптомы возникли двадцать лет назад, когда рухнул ее брак, длившийся 23 года. Она мечтала быть парикмахером, но работала посменно на заводе по изготовлению хирургических скальпелей – 60-часовая трудовая неделя, плюс судебные разбирательства, плюс на руках двое младших из четверых детей. «Я прошла через ад», – говорит она. В тот же год, когда случился разрыв, ее стали мучить боли и колики в животе, диарея и метеоризм.

С тех пор недуг не отступал, обостряясь при стрессе – в частности, когда ее уволили с завода. Производство перенесли в Мексику; женский коллектив, к которому она привязалась, расформировали. Она переучилась на фельдшера, чтобы получить место в кабинете мануального терапевта, но обнаружила, что вакансий нет. Когда же Линда наконец нашла работу на неполный день, ей пришлось все бросить из-за болей в кишечнике.

Заболевание уничтожило и ее социальную жизнь. При обострении женщина не может даже выйти из дома. «Я катаюсь от боли и постоянно бегаю в туалет», – говорит она. Уборная должна быть поблизости даже при обычном походе в магазин, и Линда перечисляет местные: одна в – «Маркет баскет», другая – на почте, дальше по улице. «Вот так прошло двадцать лет, – жалуется она. – Не жизнь, а кошмар». Сейчас положение осложняется необходимостью ухода за престарелыми родителями: мать живет одна, а отец, страдающий от деменции, находится в доме престарелых. Брат Линды погиб во Вьетнаме, а сестра-близнец умерла от рака 18 лет назад, и помочь больше некому.

«Но я путешествую! – сообщает она оживленно. – Лечу в Англию и делаю что хочу. Люблю это занятие». Я поставлена в тупик, но в итоге догадываюсь, что речь идет о картах «Гугла». Я прошу показать, и мы переходим к ее компьютеру, стоящему на столе, который зажат между диваном и микроволновкой. Она выводит на экран карты и сажает нас на крышу Букингемского дворца в Лондоне.

Я вдруг осознаю, сколько времени провела Линда в этой квартире. Она досконально знает планировку дворца и увеличивает картинку, пытаясь заглянуть в окна, а после облетает его, осматривая сады. Другими излюбленными пунктами назначения являются карибский остров Аруба и особняки звезд на Родео-Драйв. Иногда она ходит по адресам старых заводских подруг, которые, лишившись работы, разъехались кто в Кентукки, кто в Калифорнию – места, где ей не побывать по-настоящему из-за СРК и больных родителей.

За годы Линда, как и большинство больных с синдромом раздраженного кишечника, сменила много врачей. Ее обследовали на предмет аллергий, она сидела на диетах с исключением всего подряд, от глютена и жиров до помидоров. Но облегчения не было, пока она не приняла участия в испытании, которым руководил Тед Капчук, профессор Гарвардского медицинского института в Бостоне. Это исследование произвело революцию в изучении плацебо.

«Вы знаете, что я псих?» Тед Капчук глядит мне в глаза, и у меня возникает впечатление, что он весьма гордится этим фактом^{32}. «Да», – отвечаю. О гарвардском профессоре что ни прочтешь – обязательно наткнешься на его необычное прошлое. Оно выпирает из каждого угла дома на зеленой улочке в Кембридже, штат Массачусетс, где он живет и работает.

Когда я вхожу, меня просят разуться и предлагают чашку чая «Эрл Грей». Деревянные полы застелены персидскими коврами, а в холле горделиво стоит огромный медный самовар. Убранство изысканно: старинная мебель соседствует с предметами современного искусства и полками, полными книг, – ряды «кирпичей» в твердом переплете и с тисненными золотом китайскими иероглифами чередуются с английскими фолиантами от «Еврейского гардероба» до «Непальских охотников за медом». При взгляде в окно я замечаю нежные зеленые и розовые краски декоративного сада, которому самое место в Японии.

Сам Капчук носит золотые кольца, у него большие карие глаза и копна седеющих волос, увенчанная черной ермолкой. Ему нравится цитировать старинные трактаты, а на мои вопросы он отвечает после длительных пауз и морща лоб. Я прошу Капчука изложить свою версию биографии, приведшей его сюда, и он говорит, что все началось в студенчестве, когда отправился в Азию изучать традиционную китайскую медицину.

Он приписывает это решение сумасбродству шестидесятых. «Мне захотелось как-нибудь выступить против империализма». Кроме того, он увлекся восточными религиями, философией и воззрениями лидера китайских коммунистов Мао Цзэдуна. «Сейчас я думаю, что это была прескверная причина для изучения китайской медицины, но я не хотел кооптироваться, не желал быть частью системы».

Проведя в Китае и на Тайване четыре года, он вернулся в Соединенные Штаты с дипломом специалиста по китайской медицине и открыл в Кембридже маленькую акупунктурную клинику. Он повидал самых разных больных, большей частью – с хроническими недугами, от болей до гастроэнтерологических, дыхательных и урологических нарушений. Но роль целителя с годами становилась все более неуютной. Капчук был хорош в своем деле – возможно, слишком хорош. Он наблюдал случаи стремительного исцеления, которое иногда наступало даже до того, как пациенты получали лечение. «Они покидали мой кабинет полностью преображенными, – делится он. – Хватало посидеть и поговорить со мной, а мне – выписать рецепт. Я был ошеломлен и подозревал, что рехнулся. Я думал, что это полное помешательство, черт побери».

В конечном счете Капчук заключил, что не обладает паранормальными способностями, но в той же мере не сомневался, что резкое выздоровление его клиентов никак не связано ни с иглами, ни с травами. Дело было в чем-то другом, и он решил разобраться.

В 1998 году Гарвардскому медицинскому институту, что находился по соседству с клиникой Капчука, понадобился специалист по китайской медицине. Национальные институты здравоохранения США (NIH) открывали финансовый центр для научного изучения альтернативной и вспомогательной медицины. Он, хоть и крохотный по сравнению с национальными центрами по изучению генетики и рака, обещал стать для Гарварда полезным источником новых капиталовложений. «Но там никто не имел представления ни о китайской, ни о какой-либо другой альтернативной медицине, – говорит Капчук. – Вот меня и наняли».

Однако он, отказавшись от прямого исследования китайской медицины, решил изучить эффект плацебо и выяснить, не в нем ли причина столь резкого улучшения состояния его пациентов. Если Бенедетти интересуется молекулами и механизмом эффекта плацебо, то Капчук сосредотачивается на людях. Он задает им вопросы психологического и философского толка. Почему ожидание исцеления влияет на нас так глубоко? Можно ли разделить эффект плацебо на отдельные составляющие? Влияют ли на нашу реакцию такие факторы, как вид плацебо или поведение врача?

В одном из первых испытаний с участием 270 пациентов с упорными болями в плече Капчук сравнил эффективность двух разных плацебо – фиктивной акупунктуры и фиктивных таблеток^{33}. С традиционной точки зрения в таком исследовании нет смысла. При сравнении двух бесполезных методов – ничего с ничем – нельзя ожидать никакой разницы. Однако Капчук ее обнаружил. Фиктивная акупунктура лучше снимала боль, а фиктивные таблетки были более эффективным снотворным.

В этом проблема: при испытаниях эффекты плацебо неуловимы и эфемерны, они редко исчезают полностью, но часто видоизменяются. Перемены зависят от характера плацебо, а выраженность эффекта варьирует в зависимости от личности, заболевания и культурных различий. Так, процент людей, отреагировавших на плацебо при испытании одного противоязвенного препарата, составил 59 в Дании и всего 7 – в Бразилии^{34}. Одно и то же плацебо может иметь положительный, нулевой или отрицательный эффект в зависимости от того, что нам скажут. И со временем он может измениться. Столь зыбкие результаты способствовали созданию у эффекта плацебо ауры чего-то не вполне научного, если не совершенно безумного.

Но никакого безумия нет. Капчук утверждает, что в действительности эти результаты показывают давнишнюю недооценку плацебо со стороны ученых. Он говорит, что, когда прибыл в Гарвард, специалисты назвали эффект плацебо «эффектом инертного вещества». Это расхожее описание, но Капчук считает его «полной чушью». Инертное вещество, по определению, не обладает эффектом.

Им обладает, конечно, наша психологическая реакция на эти инертные вещества. Сами по себе фиктивные таблетки и акупунктура ни на что не способны, но пациенты интерпретируют их по-разному, а это, в свою очередь, по-разному изменяет их симптоматику.

Главным сторонником этого представления стал антрополог Мичиганского университета Дэн Мёрман, который, до того как заинтересовался плацебо, изучал травные средства, используемые знахарями в среде коренных американцев, а также анализировал результаты вышеупомянутого испытания противоязвенного препарата. По мнению Мёрмана, активным ингредиентом является смысл – значение, которое придается и окутывает любую терапию, фиктивную или реальную. (Он хотел переименовать эффект плацебо в «смысловую реакцию», но термин не прижился.)

В телефонном интервью Мёрман отсылает меня к одной из работ Бенедетти, в которой рассмотрены послеоперационные пациенты, получавшие анальгетики капельно^{35}. Одной группе их вводил врач, объяснявший, что происходит. Другая получала препараты тайно, введение управлялось компьютером. Единственным отличием, как пояснил Мёрман, были «человеческое общение и слова»^{36}.

Эффект человеческого общения поразил. У пациентов, получавших лекарства в присутствии врача, боли уменьшились вдвое больше, чем у другой группы. В исследовании применялись четыре препарата, и результат был для всех одинаков. «Плацебо здесь не видно вообще, – говорит Мёрман. – Я вижу только клинициста в рабочей одежде». Он утверждает, что нам лучше забыть о фиктивных таблетках и сосредоточиться на тех атрибутах медицины, которые побуждают нас ожидать улучшения, будь то белый халат, стетоскоп и сверкающее больничное оборудование западного образца или фимиам и заклинания традиционного знахаря.

Он также ссылается на клинические испытания антидепрессантов, проведенные за последние 30 лет. В течение этого времени эффективность указанных препаратов неуклонно росла, но то же самое происходило с плацебо^{37}. Мёрман приписывает их растущую действенность медийному охвату и рекламе, которые сформировали в обществе представление об эффективности антидепрессантов. «О них говорит Опра, их реклама присутствует в каждом журнале, который может взять в руки страдающий от депрессии человек. Сейчас любой знает, что примешь таблетку – и депрессии как не бывало». Когда мы сосредотачиваемся не на самих инертных средствах, а на личном значении плацебо для людей, колеблющиеся результаты неожиданно обретают смысл.

Но когда Капчук спросил у клинических испытуемых, что они думают о таблетках, которые принимают, ответы все-таки не вписались в ожидаемую картину. Во всех дискуссиях об эффекте плацебо главная догма гласила, что действенность плацебо опирается на веру в прием настоящего лекарства. Пациенты часто ощущают выраженный эффект плацебо в тех испытаниях, где вероятность получения препарата равняется 50 %. Тем не менее Капчук обнаружил, что дело не в этом. «Если применяется двойной слепой метод, то эти люди сходят с ума, – говорит он. – Они всерьез озабочены, не получают ли плацебо. Они думают об этом с утра до вечера». Но почему в таком случае они продолжают испытывать эффект плацебо?

Тогда он высказал отважнейшую – и, вероятно, дичайшую – мысль.

«У меня был шок!» – говорит Линда, пока я пью чай и берусь за второе печенье. Ее привлек к клиническим испытаниям гарвардский гастроэнтеролог Энтони Лембо, сотрудничавший с Капчуком. В начале исследования Лембо вручил ей пузырек с прозрачными капсулами, внутри которых находился бежевый порошок. После многолетних страданий от синдрома раздраженного кишечника Линда была вне себя от волнения, собираясь опробовать новейший экспериментальный препарат. Затем Лембо сообщил ей, что это плацебо без всякого активного ингредиента.

Линда, выучившаяся на фельдшера, знала о плацебо все и считала его прием глупостью. «Да ладно, говорю я ему, и чем мне поможет пилюля с сахаром? – продолжает она. – Но я была в отчаянии и сделала все, что он велел». Она принесла пузырек домой и далее дважды в день принимала капсулы, запивая их чаем.

«В первый день выпила и забыла», – рассказывает Линда. Затем произошло нечто удивительное. Через несколько дней она почувствовала себя совершенно здоровой. «Ощущения сказочные! – говорит она. – Ни боли, ни чего-то еще! Минуточку, подумала я, оно помогает!»

Линда вернулась к нормальной жизни на те три недели, что продолжались испытания. Она ела что хотела и ходила куда вздумается, не заботясь о близости туалета. Побывала с подругой в кино и на праздничном обеде в «Олив Гарден». Потом начала бояться окончания исследования. «На третью неделю подумала: о нет, я не смогу без этих капсул!» Она взмолилась, чтобы Лембо дал ей еще плацебо, но он объяснил, что не располагает соответствующим этическим одобрением и не может назначить их по завершении эксперимента. Капсулы кончились, и через три дня симптомы вернулись.

Плацебо помогло не только Линде. В исследовании Капчука участвовало 80 пациентов, давно страдавших от синдрома раздраженного кишечника, и половина получала плацебо. Врачи сказали этим пациентам, что, хотя в капсулах нет активных веществ, они могут действовать через влияние сознания на тело, запуская процессы самоизлечения.

«Все сочли это безумием», – говорит Капчук. Но испытание, результаты которого были опубликованы в 2010 году, показало, что состояние принимавших плацебо улучшилось намного больше, чем у тех, кого не лечили вообще^{38}. С тех пор Капчук получил аналогичные результаты в пилотном исследовании с участием 20 женщин с депрессией^{39} и в другом – с участием 66 пациентов, страдавших от мигрени и получавших либо лекарство, либо плацебо, либо вообще ничего на фоне приступов, общее число которых превышало 450 эпизодов^{40}. Капчук сообщает, что у тех, кто принимал плацебо и знал об этом, боли уменьшились на 30 % по сравнению с теми, кого не лечили. «Моя бригада была глубоко потрясена».

Линда вернулась в исходную точку, но в изучении плацебо произошло необратимое изменение. Одним из главных препятствий к применению плацебо в медицине выступает соображение о неэтичности обмана пациентов, однако работы Капчука показывают, что честность тоже приносит хорошие результаты.

Почтальон стучит в дверь и, когда я открываю, вручает мне черный картонный футляр с пометкой: «Хрупкое». Посылка гремит, как детская игрушка. Внутри, завернутая в пузырчатую упаковку, находится прозрачная пластиковая склянка, набитая доверху сине-белыми капсулами, похожими на лекарство из обычной аптеки. Этикетка гласит: «Метаплацебалин, седативное средство. Принимать по ОДНОЙ-ДВЕ капсулы ТРИ РАЗА в день». Это мое личное плацебо.

Поскольку Капчук обосновал открытое применение плацебо научно, частным фирмам не понадобилось много времени, чтобы начать торговать этими товарами онлайн. Быстрый поиск в «Гугле» выводит на компании «Placebo World», «Universal Placebos» и «Aplacebo» – фирму, базирующуюся в Челмсфорде, Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии. На сайте последней присутствует ссылка на освещение трудов Капчука в средствах массовой информации и предлагается ряд товаров, включая пустые склянки и спреи в упаковках, цвета которых соответствуют разнообразным желаемым эффектам (воду добавьте сами); гомеопатические и даже виртуальные плацебо, рассылаемые в текстовых сообщениях^{41}.

Продукция стоит недешево – от 10 до 25 фунтов стерлингов, но на веб-сайте подчеркнуто, что это соответствует результатам исследования: чем дороже плацебо, тем оно эффективнее, – возможно, потому, что мы верим в большую действенность дорогих лекарств. Когда прибывают мои капсулы, я ставлю их в кухонный шкафчик к другим препаратам, и они успокаивают своим видом, смахивая на сильнодействующие – раскрашенные так ярко, что чуть не светятся.

Через несколько недель у меня выдается трудный день, я присматриваю за двумя больными детьми. Наконец укладываю их спать и ощущаю настойчивое желание поработать остаток вечера, но пульсирующая головная боль берет свое. Я открываю кухонный шкафчик и достаю склянку. Может быть, данные Капчука – счастливая случайность? Или плацебо действительно помогает в обыденной жизни?

Конечно, врачи и фармацевтические фирмы уже используют эффекты плацебо. Как показывает опыт Бенедетти с явным и тайным введением анальгетиков, мы испытываем эти эффекты всегда, когда принимаем лекарства. В итоге вся польза от них представляет собой сочетание активного действия препарата и его эффекта плацебо. В некоторых случаях действие лекарства почти полностью обусловлено химическим составом – так, плацебо-статины почти не влияют на уровень холестерина. В других же бо?льшую часть работы выполняет сознание – например, при приеме антидепрессантов.

Таким образом, есть смысл усиливать эффекты плацебо, сопутствующие действию активных препаратов. Проблема в том, что плацебо влияет не на всех (причины будут рассмотрены ниже), но можно создать лекарства, которые спровоцируют более выраженные эффекты плацебо у большего числа людей. Исследования показывают: все, что создает впечатление о мощном потенциале лекарства, вызывает и повышенный эффект.

Большие таблетки, например, эффективнее маленьких. Две таблетки, принятые зараз, помогают лучше одной. Таблетка с пропечатанным названием известной фирмы эффективнее безымянной. Цветные таблетки лучше белых, хотя оптимальный цвет зависит от желаемого эффекта. Синий усыпляет, красный обезболивает. Зеленые таблетки хороши при тревоге. Играет роль и характер вмешательства: чем оно радикальнее, тем выраженнее эффект плацебо. В общем и целом операция лучше инъекций, которые лучше капсул, которые лучше таблеток.

Но существуют кросс-культурные различия, благодаря которым тем более ясно, что дело не в самом плацебо, а в его значении для нас. Так, хотя синие таблетки хороши как плацебо, заменяющее снотворное, они оказывают противоположный эффект на итальянцев, – может быть, потому, что это цвет их национальной футбольной сборной и они возбуждаются, вместо того чтобы расслабиться^{42}. И если в США инъекции действеннее таблеток, то в Европе это не обязательно так, поскольку европейская цивилизация доверяет таблеткам больше.

Все это захватывает, но сделаем ли мы логичные выводы из результатов честного применения плацебо? Можно ли осознанно принимать пустышки, чтобы подтолкнуть сознание к решению таких проблем, как депрессия, несварение, боль или бессонница?

Капчук говорит, что идея ему по душе. «Я уверен, что людей залечили», – заявляет он и предлагает начать с патологических состояний, при которых показано длительное лечение, а сами лекарства продемонстрировали малую эффективность по сравнению с плацебо – например, с депрессии и боли. Всем желающим провести курс плацебо и только потом, если будет нужно, перейти к активным препаратам.

Однако он сомневается, что эту идею подхватят врачи. Он говорит, что иногда спрашивает у них на лекциях, назначили бы они, не скрывая этого от пациента, плацебо, существуй неопровержимое доказательство его действенности при определенном заболевании. «Никто не поднял руку». Один из таких скептиков – Эдзард Эрнст, профессор альтернативной медицины из Эксетерского университета, Соединенное Королевство. Он выступает против методов с недоказанной эффективностью – той же гомеопатии. Он говорит, что не одобряет идеи открытого применения плацебо, даже если показано, что оно помогает. «Необходимо усиливать эффект плацебо, сочетая его с настоящими лекарственными препаратами», – объясняет он^{43}. Если ограничить лечение приемом плацебо, то пациенты лишатся дополнительного терапевтического эффекта от активных веществ.

Безусловно, это правильно при острых состояниях, когда эффективность лекарств доказана. Если у моего сына тяжелое инфекционное заболевание, я дам ему антибиотики, а не фиктивную таблетку. Однако Капчук утверждает, что в некоторых случаях – при болях, депрессии, СРК – плацебо помогает не меньше лекарств и может избавить людей от неприятных побочных эффектов вроде аддикции. «Я надеюсь на какой-нибудь сдвиг, потому что пациенты хотят лечения с меньшими неприятными последствиями, – говорит он. – Людям не хочется надолго садиться на лекарства».

Эрнст возражает тем, что заболеваний, против которых нет эффективного средства, мало и там, где не помогают лекарства, обычно можно прибегнуть к другим методам (например, физиотерапии или когнитивной поведенческой терапии). Но веру Капчука в плацебо разделяет Саймон Болингброк, аналитик из Челмсфорда в Эссексе и сооснователь «Aplacebo» – фирмы, выпускающей капсулы, которые я принимаю.

Когда я спрашиваю Болингброка, почему он счел выгодным торговать инертными препаратами, он ссылается на свое военное прошлое. В 1970-х, во время службы в Родезии (ныне Зимбабве), его укусил клещ. По возвращении в Великобританию он начал страдать от многих симптомов, включая головную боль, утомляемость и боль в суставах и мышцах. Врачи находились в замешательстве. Когда у него диагностировали болезнь Лайма – инфекцию, распространяемую клещами, – уже наступили необратимые изменения в нервной системе.

Сейчас Болингброк пользуется инвалидной коляской и мучается от постоянных болей из-за беспричинного возбуждения нервов. «Это ложные боли, – говорит он. – Моя нервная система неисправна. Я не различаю между горячим и холодным. Стряпая или принимая ванну, я должен быть осторожным, чтобы не заработать ожог».

Ему назначили массу лекарств – какое-то время он принимал сразу девять разных препаратов, от анальгетиков до антидепрессантов. Они уменьшили боль, но начали, по его признанию, господствовать над его жизнью и вызвали резкие колебания настроения. «Меня посещали то кровожадные, то суицидные мысли. Я был неприятной фигурой».

Вдохновленный исследованиями плацебо, Болингброк решил отказаться от лекарств, медленно, дозу за дозой, заменяя их самодельными безобидными таблетками. Сейчас он «практически не принимает» активных препаратов. Когда я спрашиваю, настолько ли хорошо справляется с болью плацебо, как анальгетики, он на секунду задумывается и отвечает: «Для меня это очевидно».

Теперь он на пару с товарищем управляет «Aplacebo», торгуя плацебо онлайн. Присланные им капсулы представляют собой точно такие желатиновые оболочки, какими пользуется традиционная медицина, – за тем исключением, что они пусты. Этикетка сделана с умом, специальные термины создают иллюзию сильнодействующего средства с научно подтвержденной эффективностью. Есть предупреждение о надобности строго придерживаться инструкции; список ингредиентов впечатляет и успокаивает, хотя все это попросту химические компоненты воздуха: азот (78,084 %), кислород (20,946 %), аргон (0,934 %), двуокись углерода (0,039 %).

Однако, несмотря на убедительную упаковку, мне трудно представить, чтобы люди тратили свои деньги на откровенно признанное ничто. Неужели «Aplacebo» рассчитывает на серьезный бизнес? «Все началось как шутка, – отвечает Болингброк. – Мы потешались над самими собой. Но эта шутка из тех, что всерьез». Он признает, что объем продаж пока невелик, но утверждает, что с появлением новых научных данных и с осознанием силы плацебо спрос на его товары когда-нибудь возрастет.

Вернемся в кухню. Я открываю пузырек с плацебо и принимаю две капсулы, запивая их стаканом воды и стоя возле раковины, как делаю при приеме патентованных анальгетиков. Я думаю об изысканиях Бенедетти, рисую в воображении его туринскую лабораторию и пытаюсь представить эндорфины, наводняющие мой мозг. Затем жду, что будет дальше.

Это не тянет на научное испытание, но минут через двадцать боль действительно отступает. Мой мелкий кризис позади, я могу вернуться к работе. И меня – чуточку – воодушевляет тот факт, что не понадобилось ничего, кроме собственного сознания.

Средняя школа Биби Хаджеры – ветхое глинобитное здание в Талукане, что на северо-востоке Афганистана. Ученицы одеты в черные платья и белые платки; уроки проходят за шаткими деревянными столами, выстроенными снаружи в тени дерева. Утром 23 мая 2012 года все шло как обычно, пока кто-то не пожаловался на неприятный запах.

Девочки одна за другой стали жаловаться на тошноту и головокружение, затем попадали в обморок. За несколько часов пришлось госпитализировать больше сотни школьниц и педагогов. Средства массовой информации показали картинку: вооруженная охрана перед больницей и хаос внутри. Палаты переполнены задыхающимися девочками, которых обмахивают родственницы.

Представитель местной полиции Халилулла Асеер не сомневался в личности преступников. «Афганцы знают, что это делают террористы из движения талибан, которые хотят запугать девушек и не позволить им учиться», – заявил он в интервью Си-эн-эн^{44}. «Так считаем и мы, и народ. Мы развиваем в Афганистане демократию и хотим, чтобы наши девушки получали образование, но этого не желают враги государства».

При талибах девушкам строго запрещалось посещать школы, но в 2001 году, когда западные войска вытеснили экстремистов, афганские женщины отвоевали исходное право на образование. Однако учеба по-прежнему требует мужества. Несколько женщин пострадали от кислотных атак талибов. В районах, контролируемых талибами, из соображений безопасности закрыли сотни женских школ. По данным одного опроса, более половины афганских родителей держат дочерей дома, опасаясь за их жизнь.

А дальше, судя по всему, был применен яд. Случай в школе Биби Хаджеры стал в Афганистане шестым за год. Начиная с 2008 года и при таких же обстоятельствах по всей стране пострадало более 1600 человек из 22 школ. Отравления сочли последовательной кампанией террора со стороны талибов. Афганские власти отчитались о нескольких арестах и признательных показаниях, предположив, что жертвы пострадали либо от ядовитого газа, либо от отравленной воды. Тем временем местные и международные средства массовой информации вели тревожные репортажи с показом жертв, лежащих под капельницами и на носилках.

Однако симптомы продержались недолго. Все девочки выздоровели. Были сделаны сотни анализов крови, мочи и воды, но медики ничего не нашли. После беседы с учащимися и педагогами школы Биби Хаджеры сотрудники Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ) сделали вывод, что отравления не было^{45}. Вся вспышка и, вероятно, все остальные эпизоды были вызваны «массовым психогенным расстройством».

Итак, нужно учесть: у эффекта плацебо есть темная сторона. Сознание способно оздоровить организм, но может вызвать и патологические симптомы. Официальный термин для этого феномена – «эффект ноцебо» (от латинского «наврежу», тогда как «плацебо» – «порадую»), который по этическим соображениям изучен плохо. Но исходя из того, что мы знаем о биологии эффектов плацебо, афганские школьницы не симулировали. Они искренне боялись заболеть, и у них развилась настоящая соматическая симптоматика, из-за которой кое-кто даже ненадолго потерял сознание.

Истории известны такие случаи. Вполне возможно, что именно массовая истерия повлекла за собой судилище над ведьмами, имевшее место в семнадцатом веке в Салеме, штат Массачусетс. Если же обратиться к временам недавним, то эпидемию обмороков среди школьниц на западном берегу реки Иордан в 1983 году многие приписали массовому отравлению, а Израиль и Палестина обвиняли друг друга, пока официальное следствие не установило психогенный характер расстройств.

Эффектами ноцебо пытаются объяснить и силу вудуистских проклятий. Клифтон Мидор, врач из медицинского института Вандербилта в Теннесси, несколько лет собирал образчики эффекта ноцебо. В своей книге «Симптомы неизвестного происхождения» [ «Symptoms of Unknown Origin» (2005)] он рассказывает о человеке, жившем в Алабаме 80 лет тому назад, на которого наложили проклятие вуду. Врач, Дрейтон Догерти, осмотрел несчастного, когда тот уже был истощен и близок к смерти. Поняв, что никакими словами не поколебать несокрушимую веру пациента в скорый конец, Догерти пошел на хитрость. С согласия родных он дал этому человеку сильное рвотное, а после коварно извлек из чемоданчика зеленую ящерицу и заявил, что она, дескать, вышла с рвотой из организма. Колдун волшебным образом поместил ее внутрь, но теперь, сказал Догерти, злая тварь удалилась и дело пойдет на поправку. Так и произошло.

Подтвердить волнующий отчет Догерти невозможно, но эти эффекты наблюдаются не только у впечатлительных школьниц и доверчивых жертв вудуизма. Пострадать может любой, хотя кто и как – зависит от вашего социального и культурного прошлого, а также от того, что вы находите правдоподобным. Вы посмеетесь, если вас проклянет колдун, но отнесетесь к угрозе серьезнее, если в новостях сообщат о случившейся по соседству газовой атаке или врач в белом халате скажет, что вы умираете от рака.

В ходе недавних исследований, предпринятых в США и Великобритании, у волонтеров вызывали симптоматику, говоря им (вводя в заблуждение), будто они подвергаются мощному излучению от вай-фай или вдыхают токсины, присутствующие в окружающей среде^{46}. А в 2007 году американские врачи сообщили о 29-летнем жителе Джексона, штат Миссисипи^{47}, который участвовал в клиническом испытании антидепрессанта и хорошо реагировал на его прием. Однако после ссоры с подружкой он принял все капсулы, что остались, и был доставлен в местную больницу с симптомами передозировки – тахикардией и опасно низким давлением. Ему влили 6 литров растворов за 4 часа до того, как организаторы испытаний сообщили, что пациент находится в группе плацебо. Симптомы исчезли через 15 минут.

Большинство побочных эффектов связано не с самими препаратами, а с эффектом ноцебо. В ходе клинических испытаний средств от многих заболеваний, начиная с депрессии и заканчивая раком молочной железы, на побочные эффекты жалуется примерно четверть пациентов, даже если они принимают плацебо, – речь чаще всего идет об утомляемости, головной боли и невозможности сосредоточиться. В одном исследовании, специально посвященном этому феномену, итальянские ученые наблюдали за 96 мужчинами с ишемической болезнью сердца, которым назначили бета-блокатор атенолол. Одни не знали, какой принимают препарат, тогда как другим объяснили, что это за лекарство, предупредив, что оно может вызвать эректильную дисфункцию. Последняя развилась в 3,1 % и 31,2 % случаев соответственно^{48}. Из этого следует, что в обычной врачебной практике, где пациентам известно, что они принимают и какие побочные эффекты возможны, у доброй трети на фоне приема атенолола может возникать импотенция, но лишь в десятой части случаев она обусловлена самим препаратом. Все остальное – работа сознания.

Эффект ноцебо может казаться пагубным, но он весьма важен с точки зрения эволюции. Николас Хамфри, психолог-теоретик из Кембриджа, Соединенное Королевство, и автор многих трудов, посвященных эволюции эффектов плацебо и ноцебо, утверждает, что если мы видим, как окружающих тошнит, или имеем причину считать, что отравлены, то рвота – вполне разумное действие^{49}. Будь мы и правда отравлены, столь своевременная мера может спасти нам жизнь, а если нет, то и большого вреда не будет. Головная боль, головокружение и обморок могут служить предупреждающими сигналами о том, что нам пора убраться из потенциально опасного места и, может быть, обратиться за медицинской помощью.

Эффект ноцебо с этой точки зрения является биологическим посланием, которое нельзя игнорировать. Оно спровоцировано психологическими средовыми сигналами о том, что творится что-то неладное. Чем более опасной кажется нам среда, тем восприимчивее мы к подобным симптомам. Но при достаточно мощном внушении их можно вызвать у каждого. Это механизм самосохранения или, в формулировке Капчука, то, что случается, «когда вы находитесь в лесу, полном змей, и видите палку, а мозг видит змею».

И это может наконец объяснить, почему мы испытываем благоприятные эффекты плацебо. Если опасность, тревога и негативная суггестия способны вызвать боль и тошноту, то понятно, что ощущение безопасности и вера в скорое улучшение произведут обратный эффект. Мы расслабляемся и подавляем такие негативные симптомы, как боль. Плацебо, следовательно, ходит древними, проторенными нейронными тропами. Хамфри утверждает, что любая медицинская помощь – фиктивная, альтернативная или традиционная – убеждает эти первобытные нейронные цепи в том, что нас любят, что мы в безопасности, выздоравливаем и надобности в недомогании больше нет.

Капчук считает, что у Линды Буонанно и других участников его испытаний эффекты плацебо развились именно поэтому, невзирая на то что все они знали о бесполезности своих таблеток. Возможно, они сознательно ждали, что плацебо поможет, но Капчук думает, что причина глубже. Он говорит, что Линда, когда взяла пузырек у своего врача, Тони Лембо, «взяла домой и Тони – то есть заботу, неравнодушие».

Из того, что одни люди ощущают более выраженный эффект плацебо, чем другие, а один человек может испытывать его в разное время по-разному, следует, что некоторые люди отличаются более высоким порогом для негативных симптомов, но он может повышаться и понижаться в зависимости от обстоятельств. Если мы считаем, что находимся в змеином лесу – как афганские школьницы в окружении талибов или Линда, до предела загруженная воспитанием детей, посменной работой и в то же время переживающая безобразный развод, – то организм становится намного чувствительнее к предупреждающим биологическим сигналам вроде боли.

Если это так, то плацебо может ликвидировать эффекты ноцебо, устраняя тревогу и снова повышая вышеупомянутый порог. Капчук говорит, что Линда, участвуя в испытании плацебо, «очутилась в лесу, который был полон заботливых людей, и ее организм переключился на что-то, уменьшившее боль. В той же мере и сама она перестала боль замечать».

Хитроумный эксперимент, проведенный Бенедетти на плато Роза и освещенный в печати в 2014 году, подтверждает, что иногда плацебо действует через устранение существующих эффектов ноцебо^{50}. Из 76 студентов, побывавших в его заснеженной лаборатории, те, кого предупредили о неизбежных на такой высоте головных болях, страдали от них сильнее, чем те, кто не имел об этом риске понятия. Бенедетти обнаружил, что у головных болей имелась биологическая причина в обеих группах: они были связаны с повышенным уровнем простагландинов, которые расширяют кровеносные сосуды.

Это явилось отличной демонстрацией эффекта ноцебо. При недостатке кислорода головной мозг вырабатывает простагландины как часть механизма самосохранения, призванного насытить кислородом ткани. У тех студентов, кто тревожился о головной боли, этот механизм заработал активнее. Их тревога заставила мозг быть осторожнее, чем он был бы в противном случае, и принять дополнительные защитные меры.

После приема аспирина уровень простагландинов снизился, и головные боли уменьшились в обеих группах, но самый любопытный результат получился, когда аспирин был фиктивным. Он тоже помог, но меньше настоящего и только в группе ноцебо. Бенедетти делает вывод, что действие плацебо ограничилось устранением ноцебо как дополнительной составляющей головных болей. Оно сработало через снижение тревоги, после чего мозг сократил выработку простагландинов.

Однако Бенедетти не знает, действует ли этот принцип в других реакциях на плацебо. Но если да, то это, по его словам, приведет «к новому взгляду на плацебо». Такие эффекты могут не затрагивать исходные патологические процессы, но улучшают качество жизни и общее физическое состояние, а также показывают, что мы не всегда должны доверять симптомам, которые чувствуем.

«Я с моими таблетками разговариваю! – жизнерадостно признается антрополог Дэн Мёрман. – Салют, ребята, я знаю, что вам придется попотеть!»^{51} У него болит левое колено, и он прибегает к этой технике с целью усилить эффект анальгетиков и обойтись одной таблеткой вместо двух.

Он заявляет, что то, как мы принимаем лекарства, не менее важно, чем их вид. Хотя эта область мало изучена, он и другие специалисты полагают, что всякий благоприятный эффект усиливается действиями, которые придают лечению бо?льшую значимость.

Иначе говоря, не глотайте таблетку рассеянно, как будто спешите на автобус. Создайте ритуал. Харальд Валах^{52}, психолог и философ науки^[1] Европейского университета Виадрина во Франкфурте, предлагает принимать препарат в одно и то же время ежедневно – после утреннего душа, в специальном помещении, с молитвой или на фоне безмолвной медитации^{53}. Ирвинг Кирш, психолог из британского университета Халла, сотрудничавший с Капчуком при изучении СРК, предлагает визуализацию. Для этого нужно как можно детальнее представить желаемый эффект лекарства или плацебо. «Вообразите улучшение», – говорит он мне^{54}.

Еще можно попросить кого-нибудь дать вам лекарство и разделить лечение. Эта область почти не изучена, но специалисты, включая Хамфри и Мёрмана, утверждают, что получение медицинской помощи со стороны запускает более выраженные плацебо-реакции, чем в случае, когда мы заботимся о себе сами, потому что усиливает чувство надежности и безопасности. «Говорить с таблетками здорово, но куда лучше делать это на пару с женой», – замечает Мёрман.

Этот эффект плацебо особенно выражен у детей. Любой родитель знает, что если ребенка поцеловать, нарисовать на содранном колене сердечко, втереть в сыпь крем или дать ложку меда от кашля, то это может резко уменьшить боль и другой дискомфорт, даже не имея в себе никаких лечебных составляющих.

Но так, похоже, происходит и со взрослыми. В 2008 году Капчук опубликовал результаты испытания с участием 262 пациентов с СРК^{55}. Активного лечения не проводилось, только плацебо. Одна группа вовсе не получала ничего, тогда как членам другой назначили фиктивную акупунктуру в исполнении учтивого, но холодного специалиста, не склонного вступать в разговоры. Членам третьей группы акупунктуру делал дружелюбный, заботливый врач, который просиживал с каждым по 45 минут, выслушивал жалобы и обнадеживал. Капчук хотел выяснить, в какой степени улучшение окажется следствием самой акупунктуры и в какой – результатом дополнительной поддержки.

28 % пациентов из лечебной группы сказали, что испытали «достаточное облегчение» от одного факта участия в испытаниях. Из тех, кто получил только акупунктуру-плацебо, достаточное облегчение ощутили 44 %. В той группе, где акупунктура сочеталась с сочувственной заботой, эта цифра подскочила до 62 % – эффект не меньший, чем у всех проверенных препаратов для лечения СРК.

Для Капчука результаты этого и похожих исследований стали, наверное, главным уроком, касающимся плацебо: речь идет о важности общения врача с пациентом. Если эмпатичный целитель обнадеживает нас и окружает заботой, устраняя угрозу, то одно только это способно запустить серьезные соматические изменения, которые устраняют симптоматику. Теперь стало ясно, что происходило годы назад, когда он занимался акупунктурой. Когда его пациентам становилось лучше еще до всякого лечения, причиной было их общение с ним.

К несчастью, в западной медицине оно неуклонно сокращается – не хватает ни времени, ни средств, упор же делается на медикаментозное и прочее физическое лечение. Врачи не проводят с больными и десяти минут, и выписывание рецепта кажется обеим сторонам более важным, чем долгая успокаивающая беседа. По иронии Капчук обвиняет в этом испытания с плацебо-контролем, появившиеся в 1950-х. «До этого врачи понимали важность заботы и знали, что сами являются активным ингредиентом, – говорит он. – Сейчас же все свелось к научным данным и лекарственным препаратам».

Акцент современной медицины на объективных данных, несомненно, привел к немалому прогрессу, но Капчук считает, что он же повлек за собой одержимость молекулами и биохимическими механизмами в ущерб фактическому самочувствию. «Единственная причина внимания к плацебо [сегодня] – обнаружение нами ряда участвующих в этом эффекте нейротрансмиттеров и то, что моя и многие другие команды открывают удивительные вещи в ходе нейровизуализации, – рассказывает он. – Как будто чувства пациентов не имеют значения».

Альтернативная медицина заполнила эту брешь. Такие ее разновидности, как гомеопатия и рейки, лишены активных ингредиентов и предстают бесполезными по результатам скрупулезных клинических испытаний. Они опираются на принципы, бессмысленные с научной точки зрения, и почти наверняка срабатывают не так, как заявляют лица, их практикующие. Но в сочетании с длительными личными консультациями и чуткой заботой они идеальны для усиления реакций на плацебо. Поэтому они, вероятно, приносят реальное облегчение, особенно при хронических нарушениях, которые плохо поддаются лечению традиционными средствами.

А потому Капчук надеется, что, даже если не приживется открытое назначение плацебо, его труды активизируют дебаты о важности восстановления в западной медицине главенствующей роли врача как целителя, чтобы мы получали пользу как от личной заботы, так и от научно обоснованного лечения, а не от чего-то одного. Он говорит, что нам надо задаться вопросом: как применять лекарства, чтобы пользы было больше, а побочных эффектов – меньше?

Понятно, что слова, которыми врач описывает полезность и побочные эффекты лекарств, влияют на реакцию пациентов (мы вернемся к рассмотрению важности речи в 7-й главе). Но можно и куда тоньше внушить пациентам надежду. В классическом исследовании, осуществленном в 1985 году, убежденность врачей в характере назначаемого средства – анальгетика или плацебо – всерьез влияла на выраженность болей у их пациентов, даже притом что говорились одни и те же слова^{56}.

Такие косвенные эффекты плацебо, зависящие от веры и установок не пациентов, а врачей, являются еще одной причиной развития этих эффектов у детей (и даже животных)⁵⁷. Если вернуться к описанному в 1-й главе исследованию секретина, предпринятому Сандлером, то не исключено, что на поведение родителей влияли их личные позитивные ожидания, что, в свою очередь, приводило к реальному улучшению состояния детей. Такие альтернативные средства, как янтарные браслеты против зубной боли, могут успокаивать малышей через снижение тревоги у родителей.

В 2012 году Капчук вызывал эффекты плацебо и ноцебо при помощи портретов, которые чередовались так быстро, что пациенты не осознавали их показа^{57}. Он подтверждал идею о том, что наше восприятие таких симптомов, как боль, легко поддается влиянию со стороны подсознательных сигналов. «Слова, взгляд, молчание, язык тела – все это важно», – говорит Капчук. Хотя в медицине эти аспекты помощи нередко игнорировались, он рассчитывает, что результаты изучения плацебо подстегнут обсуждение их роли.

Он убедительный оратор, но не дает мне излишне увлечься и напоминает, что позитивным ожиданиям многое не под силу. «Вы не измените исходный патологический процесс, – предупреждает Капчук. – Я не вижу подобного в опытах». Полагаю, он правильно оговаривает эти ограничения. Отличное самочувствие – это еще не все. Нам хочется выжить, а физиология чрезвычайно важна при многих заболеваниях – аллергиях, инфекциях, аутоиммунной патологии, раке.

В подобных случаях недостаточно повлиять на субъективную симптоматику. И я отправляюсь в Германию, где ученые применяют сознание на переднем крае сражения организма с болезнями.

Глава 3. Могущество Павлова

Как обучить иммунную систему

Карл-Хайнц Вилберс открывает коробочку и вынимает четыре блистера таблеток. Мифортик, такролимус… Он читает эти названия ежедневно, от них теперь зависит его жизнь. Сегодня есть еще одна таблетка – большая белая капсула, чуть пахнущая рыбой. Перед приемом он включает CD-плеер и выбирает «Help me» в исполнении Джонни Кэша. Наливает в стакан ярко-зеленую жидкость с острым запахом лаванды.

Карл-Хайнц – психиатр на пенсии из города Эссена, что на севере Германии. Он человек серьезный и педантичный, с тихими, почти меланхоличными манерами и в маленьких, с тонкой оправой очках. Шестнадцать лет назад у него отказали почки. Он говорит, что неизвестно почему, хотя самыми частыми причинами бывают диабет и артериальная гипертензия. Он стал одним из 80 тысяч немцев, чья жизнь зависит от диализа – процедуры, в ходе которой кровь регулярно пропускается через аппарат, фильтруется, избавляется от продуктов распада и возвращается в тело.

Он бывает прикован к аппарату по девять часов четыре-пять раз в неделю. Карлу-Хайнцу повезло, он устроил себе диализ на дому. «Но ночь не проспишь, – говорит он. – Включается сигнальное устройство. Надо проверить аппарат, сменить жидкости. В руке сидят две здоровенные иглы». Он показывает большой рубец на внутренней стороне предплечья, где ночь за ночью находятся иглы.

Он жил. Он все еще мог выгуливать собаку и рисовать. Но зависимость от аппарата лишила его возможности путешествовать, и шансы на счастливую старость с женой и дочерью были невелики. Средняя продолжительность жизни у таких больных – пять лет.

После двенадцати лет диализа Карл-Хайнц шел к успеху, и, когда ему наконец предоставили возможность пересадки почки, он сказал «да», хотя с некоторой тревогой. «После этого моя жизнь разительно изменилась, – говорит он. – Появилась свобода. Мобильность». Он сообщает, что за четыре года после трансплантации съездил с женой к дочери в Озерный край, в Соединенное Королевство, – путешествие, невозможное при диализе. Они дважды побывали в Нью-Йорке и собираются отправиться на юг Англии.

За это он заплатил высокую цену. Он больше не прикован к аппарату, но вынужден до конца дней принимать сильнодействующие иммуносупрессоры, чтобы организм не отверг чужеродный орган. Это чревато риском опасных инфекций, и он живет под постоянной угрозой развития рака^{58}. Есть и неврологические побочные эффекты: он страдает от болезненного жжения в ступнях. Вдобавок препараты токсичны, и это подвергает нагрузке его драгоценную почку. Излишне понизишь дозу – и организм ее отвергнет. Повысишь – и отравленный орган откажет.

«Help me» – одна из любимых песен Карла-Хайнца; он выбрал ее, потому что она сообщает умиротворенный, задумчивый настрой. Слушая, он проглатывает капсулу и запивает ее лавандовым напитком. Он знает, что, в отличие от других таблеток в его пластмассовой коробочке, капсулы не содержат никаких активных веществ. Он принимает их как участник новаторских испытаний, призванных выяснить, способен ли его ритуал – питье, таблетка, музыка – скорректировать реакцию организма на трансплантат, в данном случае – ослабить ее больше, чем действие лекарств.

До сих пор мы рассматривали эффекты плацебо, опиравшиеся на сознательные веру и ожидания. Вы думаете, что таблетка или инъекция произведет определенный эффект, после чего так и случается. Хотя такие фиктивные методы способны произвести соматические изменения, они влияют в основном на субъективные симптомы вроде боли – на то, что мы чувствуем, а не на основное заболевание. Но Карл-Хайнц надеется, что его сознание запустит другой механизм, который сможет повлиять на фундаментальные биологические функции, включая иммунную систему.

Рекомендатели говорят, что этот феномен способен снизить дозу лекарств для таких больных, а также для тех, кто страдает от аллергий, аутоиммунных расстройств и даже рака^{59}. Но этот метод далек от общепринятой медицины, и большинство иммунологов едва признает даже его существование.

Представьте, что в вазе с фруктами у вас лежит круглый желтый лимон. У него гладкая на ощупь, блестящая и пористая кожура. Теперь положите лимон на тарелку и разрежьте на четыре части. Сок стекает по лезвию ножа на пальцы, острый и терпкий запах бьет в нос. Вы берете дольку и отмечаете, как блестит мякоть, как отражается свет от сотен крошечных ячеек с жидкостью, каждая из которых готова лопнуть. Затем вы надкусываете дольку и причмокиваете, ощущая на языке кислый сок.

Скривились ли вы, читая эти строки? Заработали ли слюнные железы, готовя язык к неизбежному поступлению кислоты? Если да, то вы наверняка уже ели лимоны и усвоили соответствующую физиологическую реакцию. Но вот что важно: вам больше незачем есть лимоны, чтобы испытать эти изменения. Ваш организм запускает их автоматически в ответ на вид, запах или просто мысль о лимоне задолго до того, как вы вкусите сок по-настоящему.

Такая форма обучения, при котором мысленный сигнал запускает соматическую реакцию, называется обусловливанием. Ее открыл в 1890-х знаменитый русский физиолог Иван Павлов. Павлов изучал выделение слюны у собак, когда им приносили пищу. Он заметил, что слюнотечение начиналось, едва он входил в помещение и независимо от того, с едой или без нее. Собаки научились связывать его присутствие с кормлением. Спустя какое-то время они реагировали на него, как на мясо.

Павлов показал, что может приучить собак связывать с пищей любой стимул – электрический разряд, например, или вспышку света, или звонок. Когда связь усваивалась, сигнала хватало, чтобы у собак текла слюна. Это отличный пример того, как организм не просто слепо реагирует на осязаемые вещи – тот же лимонный сок на языке, – но пользуется психологическими сигналами, чтобы быть на шаг впереди.

Такие предвосхищающие реакции готовят нас к важным биологическим событиям вроде приема пищи или секса. Урчание в животе при взгляде на часы или звуке заставки к радионовостям подсказывает вам, что наступило время ланча. Вы возбуждаетесь от голоса любимого человека или от аромата его духов. (Психологи обусловливали сексуальное возбуждение у волонтеров нейтральными изображениями, показывая им то ружья, то копилки и просто сочетая эти картинки с эротическими клипами.) Если вы вспомните песню, которой вас баюкала мать, то успокоитесь, а ваше сердцебиение замедлится.

Другие обусловленные реакции развились для защиты, они готовят нас к бегству от опасности или побуждают обойти ее стороной. Если кого-то в детстве покусала собака, то в дальнейшем хватает одного ее вида, чтобы сердце забилось от страха (это основа многих фобий). Если от какой-то пищи расстраивается желудок, то впоследствии нас тошнит от одного ее запаха или мысли о ней. Бывает, что нам становится плохо даже от конкретного места, которое ассоциируется с тошнотой; вот поэтому многих людей, получающих химиотерапию, тошнит по прибытии в больницу еще до начала лечения.

Все это хорошо известно. Эксперименты Павлова прославили его на весь мир. Однако большинство ученых, не говоря о нас, людях несведущих, не знает, что обусловливание может запускать и плацебные реакции. Если мы принимаем таблетки с активным веществом, то приучиваемся связывать их с определенным физиологическим изменением. В дальнейшем, принимая плацебо, которое выглядит так же, мы можем испытать аналогичные ощущения. Дело в автоматической реакции организма, которая не зависит от понимания фиктивности препарата. Она запускается осознанными психологическими сигналами – таких эффектов не бывает, если принять плацебо в состоянии седации или неведения.

Плацебные реакции, основанные на физиологическом обусловливании, нередко дополняют те, что опираются на осознанное ожидание. Так, по словам Бенедетти, процент тех его волонтеров, что реагируют на плацебные анальгетики, крайне изменчив – от 0 до 100 в зависимости от условий. Но если он начинает с серии идентичных на вид инъекций активного вещества, то число тех, кто впоследствии реагирует на плацебо, подскакивает до надежных 95–100 %. «Можно побиться об заклад, что отреагируют все», даже зная, что последняя инъекция фиктивна^{60}.

Пригодятся ли такие реакции в медицине? Из первой главы нам известно о том, как педиатр Адриан Сандлер из Северной Каролины проверил на эффективность секретин как средство против аутизма и обнаружил, что тот не лучше плацебо. Однако его поразило резкое улучшение состояния детей из обеих групп, и он не смог пренебречь этим открытием. Любой препарат, показавший себя в исследовании не менее действенным, чем плацебо, должен рассматриваться как сильное средство, но этот эффект игнорировался, ибо был обусловлен не фармакологией, а сознанием. Сандлер начал знакомиться на досуге с литературой о плацебо, прикидывая, как им воспользоваться, не обманывая родителей.

Самым частым диагнозом у детей, с которым он сталкивался ежедневно, был дефицит внимания с гиперактивностью (ДВСГ). Как явствует из названия, такие дети невнимательны, гиперактивны, импульсивны. Они постоянно болтают и ерзают, не умеют ждать в очереди и не способны сосредоточиться на уроках. Медикаментозная терапия обуздывает симптомы, но все равно порождает проблемы: от вспышек раздражения по вечерам, когда действие препаратов заканчивается, до снижения веса и замедления роста. «Приходится балансировать, – говорит он, – в попытке подобрать дозу, которая приносит достаточное облегчение и не чревата избыточными побочными эффектами»^{61}.

Сандлер заинтересовался, поможет ли плацебо таким детям справиться с симптомами при более низких дозах лекарств. Он решил назначить плацебо честно, как часть режима, который задействует и ожидания, и обусловливание. В двухмесячных испытаниях приняли участие 70 пациентов с ДВСГ в возрасте от шести до двенадцати лет.

Детей произвольно разбили на три группы. Одной назначили режим обусловливания. На протяжении месяца эти дети получали обычное медикаментозное лечение, но также и бело-зеленые капсулы – пациенты знали, что это пустышки, но Сандлер надеялся, что они привыкнут ассоциировать плацебо с физиологической реакцией на активные препараты. В течение второго месяца они получали плацебо вкупе с половинной дозой обычного лекарства.

Сандлер сравнил этих пациентов с участниками двух контрольных групп, где не было обусловливания. Одна первый месяц получала полную дозу обычных лекарств, вторая – половинную, как в группе обусловливания. Последняя группа все время получала лекарства в полной дозировке.

Сандлер обнародовал результаты в 2010 году. Как и ожидалось, у членов контрольной группы, получавших половинную дозу, симптомы значительно наросли за второй месяц испытаний, однако в группе обусловливания изменений не было и ее члены чувствовали себя не хуже, чем те, что получали полную дозу. Вообще, имелись намеки на то, что этим детям даже стало лучше, они меньше страдали от побочных эффектов^{62}.

Это первое и единственное испытание, в котором детям неприкрыто давали плацебо. Сандлер говорит, что идея пришлась по душе и им, и родителям, что больше половины из них захотели продолжить прием плацебо, когда исследование закончилось. «Это лучшее лекарство, какое я принимал, – сказал потом один ребенок. – По-моему, оно перехитрило мозг и убедило его, что поможет». Исследование Сандлера скромно и носит предварительный характер, но в сочетании с открытиями Бенедетти намекает, что врачи могут без всякого обмана прибегать к простому обусловливанию, чтобы повысить эффективность плацебо.

Лично меня это открытие взволновало. При сочетании ожиданий с обусловливанием этически назначенное плацебо может снизить дозы лекарств для миллионов пациентов, страдающих как от боли и депрессии, так и от болезни Паркинсона и ДВСГ.

Однако в условных реакциях есть и еще кое-что, открывающее совершенно новые возможности. Эти выученные, бессознательные ассоциации не ограничиваются субъективными симптомами – той же отвлекаемостью при ДВСГ, – которые сглажены традиционными эффектами плацебо. Они могут влиять и на иммунную систему, давая сознанию возможность стать оружием в войне организма с болезнью. Иначе говоря, сознанию по силам много большее, чем простое улучшение самочувствия и дееспособности. Посредством обусловливания оно решает вопросы жизни и смерти.

Еще несколько десятилетий назад ученые отрицали такую возможность. Затем им пришлось переосмыслить свои представления благодаря двум случайным открытиям и храброй девушке по имени Маретта.

В 1975 году психолог Рочестерского университета в Нью-Йорке Роберт Адер изучал феномен вкусового отвращения, при котором тошнит от пищи, вызвавшей тошноту в прошлом. Он хотел выяснить, сколь длительны такие выученные ассоциации, а потому начал потчевать крыс подслащенной сахарином водой. Это было бы лакомством, но он сочетал воду с инъекциями, от которых животным делалось плохо. Потом Адер дал крысам просто сладкую воду. Как он и ожидал, они связали сладкий вкус с недомоганием и пить не стали.

Тогда Адер подверг их насильственному кормлению через пипетку, желая проверить, как скоро они забудут негативную ассоциацию. Предстоял самый обычный эксперимент, но то, что случилось с крысами, показалось черной магией. На этой стадии опыта Адер не давал им ничего, кроме подслащенной воды без всяких препаратов. Но им не стало лучше. Наоборот: они околели одна за другой^{63}.

В намерении выяснить, что их убило, Адер внимательнее присмотрелся к веществу, провоцировавшему у крыс недомогание. Это был цитоксан, который не только вызывает боли в желудке, но и подавляет иммунную систему. Доза была ниже смертельной, и Адер пришел к радикальному выводу. Когда он обусловливал крыс, они приучились не только чувствовать себя плохо. Добавочные «дозы» сладкой воды заодно подавили иммунную систему – настолько, что у них развились смертельно опасные инфекции. Это было поразительное открытие, из которого следовало, что обусловливание затрагивает куда большее число реакций, чем слюноотделение, сердцебиение и кровоток. Уязвима и наша иммунная система.

Иммунологи сочли это лженаукой. «Иммунная и нервная системы считались полностью независимыми, – говорит Манфред Шедловски, медицинский психолог из Эссенского университета^{64}. – Иммунологи расценили открытие Адера как бред». Биологи были убеждены, что иммунная система функционирует изолированно и реагирует на чужеродные вторжения и дефекты без помощи головного мозга. Адер скончался в 2011 году, но его дочь Дебора говорит, что он приписал свою догадку тому факту, что не впитал эту догму, будучи психологом, а не иммунологом. «Я попросту не знал, – говорил он. – Я понятия не имел, что иммунную систему считают не связанной с мозгом»^{65}.

Итак, несмотря на поразительность открытия Адера, его поначалу не приняли. Главной бедой было то, что в 1970-х он не смог объяснить механизм обусловливания иммунной системы. Он выступил против целых поколений иммунологов, которые не сомневались в отсутствии сообщения между мозгом и иммунной системой. Они не собирались менять свои взгляды без прямого доказательства этой связи на соматическом уровне.

Они получили его через несколько лет. Дэвид Фелтен, невролог медицинского факультета Индианского университета, изучал ход нервных волокон в тканях мышей, прослеживая его при помощи мощного микроскопа. В частности, его интересовала сеть вегетативной нервной системы, которая контролирует такие функции организма, как сердцебиение, артериальное давление и пищеварение. Наша нервная система делится на центральную, в нее входят головной и спинной мозг, и периферическую, которая охватывает весь организм. Периферическая нервная система делится, в свою очередь, на два отдела. Первый, соматическая нервная система, занимается сознательными посылами – доносит наши приказы до мышц, благодаря чему мы двигаемся, и передает в головной мозг болевые, температурные и другие ощущения. Второй отдел, вегетативная нервная система, управляет физиологическими системами, которые считаются не подверженными сознательному контролю.

Изучая различные отделы вегетативной нервной системы, Фелтен, как и рассчитывал, обнаружил ее связь с кровеносными сосудами животных. Но затем он увидел нечто совершенно неподобающее: нервы вступали в самую толщу органов иммунной системы – селезенки и вилочковой железы (где развиваются и накапливаются белые кровяные тельца). Как он впоследствии сказал репортеру телевизионной компании Пи-би-эс, «мы увидели нервные волокна повсюду, иной раз они вступали в самый центр клеток иммунной системы»^{66}.

Он проверил и перепроверил свои результаты, исключая ошибку в идентификации тканевых срезов. «Я чуть ли не боялся слово вымолвить. Вдруг мы что-то прошляпили и выставимся дураками?» Но факт того, что нервы напрямую соединяются с клетками иммунной системы, был налицо. Это стало неопровержимым доказательством прочной связи между иммунной системой и головным мозгом.

Фелтен вспоминает, как его высмеяли в 1981 году, когда он впервые опубликовал эти данные^{67}. Однако его поддержал великий американский вирусолог Джонас Солк, который создал в 1950-х вакцину, покончившую с полиомиелитом. Фелтена так тронули слова Солка, что он выучил их наизусть: «Эта область исследования может оказаться поистине выдающейся для медицины, – сказал Солк. – Вы встретитесь с противодействием. Продолжайте плыть против течения»^{68}.

Фелтен начал сотрудничать с Адером и его коллегой Николасом Коэном, а вскоре после этого перебрался к ним в Рочестерский университет. Сейчас эта тройка ученых получает солидное финансирование, работая в области так называемой «психонейроиммунологии». Они первыми высказали идею, что головной мозг и иммунная система совместно защищают нас от болезней.

Группа Фелтена продолжила изучать хитросплетение этих связей. Помимо соответствующих нервных волокон, на поверхности иммунных клеток нашлись рецепторы для нейротрансмиттеров – молекул-мессенджеров, которые вырабатываются мозгом, а также и сами новые нейротрансмиттеры, способные общаться с этими клетками. Вдобавок выяснилось, что коммуникация осуществляется в обоих направлениях. Такие психологические факторы, как стресс, могут стимулировать выделение нейротрансмиттеров, которые влияют на иммунные реакции, тогда как вещества, выделяемые иммунной системой, способны, в свою очередь, воздействовать на головной мозг – например, провоцировать сонливость, лихорадку и депрессию, которые приковывают нас к постели во время болезни.

Тем временем Адер продолжал изучать обусловленные иммунные реакции. Идея павловского обусловливания впиталась в культуру, но подавалась, как правило, в контексте сомнительного способа, которым власти контролируют сознание масс. В романе Олдоса Хаксли «О дивный новый мир» (1932) малышей-ходунков, обреченных работать на заводах, приучают чураться книг и цветов, воздействуя на них (малышей) резкими звуками и слабыми электрическими разрядами, а героя романа Энтони Берджеса «Заводной апельсин» (1962) пичкают препаратами, вызывающими тошноту, и затем заставляют смотреть кинохронику насилия. Адер хотел выяснить, нельзя ли использовать обусловливание иначе – в борьбе с болезнями.

Маретта Флайз была жизнерадостной школьницей из Миннеаполиса, штат Миннесота. У нее была копна кудрявых черных волос и бледное лунообразное лицо; она любила играть на трубе.

И вот в 1983 году, когда ей было одиннадцать, у нее обнаружили опасное для жизни заболевание – системную красную волчанку. Это аутоиммунная патология, при которой иммунная система ошибочно атакует клетки самого организма. При некоторых аутоиммунных заболеваниях страдают отдельные органы и клетки – мишени: ревматоидный артрит пожирает суставы, а диабет убивает те клетки поджелудочной железы, что вырабатывают инсулин. Однако при волчанке иммунная система идет войной на весь организм – суставы, кожу, а в тяжелых случаях – сердце, почки, легкие и головной мозг.

Маретте назначили стероиды с целью подавить ее обезумевшую иммунную систему. Она возненавидела их и жаловалась, что лицо у нее стало такое, «как будто проглотила дирижабль»^{69}; вдобавок начали выпадать волосы. По утрам, когда она просыпалась, вся подушка была в волосах. Затем девочка садилась завтракать, и волосы сыпались в тарелку.

В течение двух лет состояние Маретты стремительно ухудшалось, несмотря на лечение. Сначала она еще могла играть на трубе (вопреки запрету врачей), но потом болезнь поразила почки, начались судороги, повысилось давление, развилась рецидивирующая пневмония. Иммунная система уничтожила и важный фактор свертывания крови, что повлекло за собой эпизоды тяжелых кровотечений. Состояние Маретты стало настолько тяжелым, что врачи подумывали об удалении матки, боясь, что начнутся месячные и девочка погибнет от потери крови. В сентябре 1985 года начало отказывать сердце.

Поскольку жизнь Маретты была под угрозой, врачи решили, что выхода нет и придется назначить гораздо более мощный иммунодепрессант. Был выбран цитоксан – тот самый препарат, который применял в опытах с крысами Адер. Он весьма токсичен и в терапии людей еще был экспериментальным средством. В длинном перечне побочных эффектов присутствуют рвота, боли в желудке, тяжелые кровоизлияния, кровотечения и поражение почек и печени, а также развитие опасных для жизни инфекций и рака. Цитоксан оказался единственным шансом Маретты пережить волчанку, но был опасен почти так же, как само заболевание.

Педиатр Карен Олнесс, ныне работающая педиатром в университете «Кейс вестерн резерв», штат Огайо, была в то время одним из лечащих врачей Маретты, помогала ей справиться с болью и стрессом при помощи гипноза и биологической обратной связи. Она полюбила Маретту и не могла смириться с тем фактом, что пациентка вряд ли переживет последний кризис. Тогда мать Маретты, психолог, показала Олнесс одну из статей Адера, опубликованную в 1982 году^{70}.

Подопытные мыши в этом исследовании болели встречающимся у грызунов аналогом волчанки, который можно лечить цитоксаном. Как и в исходном эксперименте, Адер приучил группу мышей ассоциировать цитоксан с раствором сахарина. Затем он продолжил давать им сладкую воду, уменьшив дозу препарата вдвое. По сравнению с мышами, которым давали половинную дозу, но не обусловливали, у этих уменьшилась симптоматика и они прожили дольше, как те мыши, которые получали дозу полную. Мать Маретты спросила у Олнесс, нельзя ли чем-то подобным помочь и дочери. Нельзя ли уберечь ее от худших побочных эффектов, приучив иммунную систему реагировать на меньшую дозу лекарства?

Олнесс связалась с Адером, и он немедленно согласился разработать для Маретты программу обусловливания. Тем временем больничная комиссия по этике собралась на экстренное совещание. Она отметила отсутствие каких-либо данных о безопасности и действенности такого испытания для детей и взрослых. В другом случае это стало бы основанием для незамедлительного отказа. Но опасность полной дозы цитоксана для жизни Маретты была так велика, что комиссия сделала нечто беспрецедентное, невзирая на то что метод Адера никогда не испытывался на людях. Комиссия согласилась.

Главной проблемой Олнесс при разработке программы обусловливания Маретты стал выбор стимула для сочетания с цитоксаном. Сахарин действовал на мышей, так как раньше они не пробовали ничего сладкого, но человеку он известен слишком хорошо, чтобы сработать. Олнесс спросила у Маретты, какие ей нравятся запахи, и та ответила: плавательного бассейна и тушеного мяса. Но эти ароматы не фасуются в пузырьки. Чтобы облегчить Маретте научение четкой связи между препаратом и стимулом, Адер посоветовал Олнесс выбрать нечто особенное – мощное, незабываемое и ранее не известное пациентке.

Олнесс поспрашивала вокруг, попробовала разные виды уксуса, капли от кашля с конской мятой, леденцы с эвкалиптом и всевозможные ликеры. В итоге остановилась на жире тресковой печени. Она решила объединить рыбное снадобье с пикантными розовыми духами, надеясь повысить шансы на успех и задействовать не только вкусовые сосочки, но и обоняние.

Лечение началось с утра пораньше на следующий день после того, как совет по этике дал добро. Врач поставил Маретте капельницу, введя иглу в правую ступню. Когда цитоксан начал поступать в кровь, мать дала Маретте три глотка жира тресковой печени. «Меня сейчас вырвет!» – скривилась девочка^{71}. Олнесс откупорила пузырек и обрызгала помещение духами.

Этот странный ритуал с применением цитоксана, тресковой печени и духов повторялся раз в месяц на протяжении трех. После этого Маретта стала получать жир тресковой печени и вдыхать розовый аромат ежемесячно, но препарат – только раз в три месяца. К концу года она получила всего шесть доз цитоксана вместо обычных двенадцати.

Ее состояние стабилизировалось, а затем начало улучшаться^{72}. Она стала дольше обходиться без госпитализации, артериальное давление нормализовалось, а в кровь вернулся тот самый фактор свертывания. Она принимала только часть положенной дозы лекарства и реагировала точно так, как надеялись врачи. Волчанка не прошла, но симптомы были укрощены, и Маретта вновь перешла на более мягкие препараты. Через 15 месяцев она уже не принимала жир тресковой печени, но продолжала представлять себе розу и не сомневалась, что одна эта мысль – как мысль о лимоне, при которой у нас выделяется слюна, – способна усмирить ее иммунную систему. Маретта окончила школу и поступила в колледж, имея силы водить спортивную машину и играть на трубе в студенческой группе.

По одному этому случаю невозможно судить, действительно ли Олнесс преуспела в обусловливании иммунной системы Маретты, или ее состояние улучшилось бы само по себе. Но в 1996 году Адер опробовал этот метод на десяти пациентах с рассеянным склерозом^{73}. Он сочетал их лекарство, иммунодепрессант цитоксан, с анисовым сиропом. Впоследствии, когда сироп стали давать с таблеткой плацебо, иммунный ответ уменьшился у восьми пациентов – так же как на фоне приема активного препарата. Испытание было малым, но снова намекнуло на успешность обусловливания Маретты.

Увы, она не дожила до этого. По сообщению Олнесс, в конце концов сердце Маретты не выдержало побочного действия одного из лекарств^{74}. Она скончалась в День святого Валентина в 1995-м, ей было 22 года.

Я нахожусь в Германии, сижу за столом в комнате отдыха отделения медицинской психологии больницы при Эссенском университете. Со мною – два молодых ученых, Джулия Кирхгоф и Ванесса Несс, но они пришли не кофе пить. Кирхгоф достает из холодильника пластмассовую банку и снимает с отверстия пленку. Внутри находится жидкость яркого, чуть ли не неонового бирюзово-зеленого цвета. Кирхгоф наполняет три стакана, и мы салютуем друг другу. «Зубы и рот позеленеют, – предупреждает Несс. – Но это ненадолго».

Кирхгоф выпивает и хмурится. «Манфред сказал бы, что градуса мало», – говорит она. По мне, так на вид достаточно крепко, и я пробую. Глаза видят зеленое, но меня мгновенно затопляет волна пурпурного, нестерпимого вкуса лаванды. В остальном напиток мягкий и сладкий, но также и горький, все равно что выпить масла для ванн. Рот сводит, желудок тоже, а мозг не знает, как к этому отнестись. Цветовая дисгармония сочетается со смешением вкусов и запахов, и я почти чувствую, как возбуждаются в замешательстве нейроны.

Это обновленная версия тресковой печени и розовых духов Олнесс – клубничное молоко с зеленым пищевым красителем и небольшим количеством эфирного масла лаванды. Изобретение медицинского психолога Манфреда Шедловски, который продолжает захватывающие эксперименты Адера.

Отведав его питья, я иду к нему в кабинет, надеясь, что зубы у меня не такие уж неприлично зеленые. В помещении светло и просторно, выделяются красные кожаные кресла, черный куб кофейного столика и череда художественных полотен жены Шедловски, созданных в стиле геометрического искусства. Сам он дружески предлагает мне кресло и садится напротив. Он долговяз, белокурые волосы свободно свисают, усы закручены вверх. Когда приходит коллега и сообщает, что часть больничного кампуса эвакуируют из-за бомбы времен Второй мировой войны, только что найденной по соседству на участке, где ведется строительство, Шедловски остается невозмутим. «Спорим, это ваша!» – говорит он бодро.

Последние 15 лет Шедловски пытался преобразовать условные иммунные реакции из открытого Адером занятного, но в итоге случайного феномена в научно обоснованную терапию. Он пустился с места в карьер, пересадив в брюшные полости крыс дополнительные сердца. «Выглядит мудрено, но это обычнейший экспериментальный протокол», – уверяет он. У тех крыс, которым не давали лекарственных препаратов, трансплантат продержался в среднем дней десять, после чего был отвергнут организмом-хозяином. У тех, кому назначили иммунодепрессант, он продержался на три дня дольше.

Тогда Шедловски обусловил третью группу, пересадив крысам сердце только после того, как приучил их ассоциировать препарат со сладким вкусом. После операции они получали только сладкую воду. Дополнительные сердца продержались в среднем 13 дней – столько же, сколько у крыс, получавших лекарство^{75}. Поразительно, но Шедловски отсрочил отторжение трансплантата простой дрессировкой сознания.

По его словам, тогда «нам никто не поверил», однако он повторил результат в ряде других исследований. Он показал, что этот эффект блокируется хирургической перерезкой нерва, иннервирующего селезенку (того, что открыл Фелтен). А также то, что его можно усилить, сочетая обусловливание с крошечными дозами иммунодепрессантов. В таких дозировках сами эти лекарства не влияют на приживаемость трансплантированных сердец, но в сочетании с обусловливанием продолжительность жизни резко увеличивается. В одном исследовании у 20 % животных вторые сердца прожили месяцы – пока длился эксперимент Шедловски^{76}. Сладкий вкус и малая толика препарата защитили привой лучше, чем полная доза лекарства.

Для экспериментов с людьми Шедловски создал удивительный зеленый напиток. В испытаниях с участием здоровых волонтеров он показал, что такое обусловливание способно угнетать и человеческую иммунную систему, а если сочетать его с малыми дозами лекарственных препаратов, то эффект представляется стойким; иначе говоря, выученная ассоциация сохраняется. Затем, проводя испытание с участием 62 человек с аллергией на домашних пылевых клещей, он приучил пациентов ассоциировать зеленый напиток с эффектами антигистаминного препарата дезлоратадин^{77}.

Группа, получившая фиктивное обусловливание (ее члены думали, что их обусловливают, тогда как на деле – нет), сообщила об уменьшении симптомов аллергии. Когда им провели кожный тест, красные высыпания были мельче. Симптомы ослабли из-за сознательного ожидания – неприкрытого эффекта плацебо. Однако когда Шедловски оценил сам иммунный ответ, лежащий в основе симптоматики, тот оказался прежним. Число иммунных клеток сократилось только по добавлении обусловливания^{78}.

Так сможет ли Шедловски повторить результат с трансплантацией на людях? «Это вопрос на миллион долларов», – отвечает он.

Для выяснения этого он объединился с Оливером Витцке, нефрологом из больницы при Эссенском университете. Витцке говорит мне, что отторжение донорских почек иммунной системой хозяина – огромная проблема. В первый же год погибает примерно одна почка из десяти пересаженных. Половина таких больных умирает, другая возвращается на диализ^{79}. «Чтобы выжил привой, нам приходится активно угнетать иммунную систему», – объясняет он^{80}. Он постоянно балансирует, как делал Вилберс, и противодействует отторжению почек дозами лекарств, которые достаточно высоки, но не отравляют тот орган, который он пытается спасти.

Он говорит, что деятельность Шедловски всколыхнула его, так как он знает из опыта, что психологические факторы влияют на приживаемость трансплантатов. «Иммунная система тесно взаимодействует с головным мозгом. Я вижу в моей клинике, что привой отторгается у тех пациентов, которые переживают психологический кризис».

По его словам, молодые пациенты подвергаются особенному риску. Их жизнь нестабильна. Разрыв отношений или потеря работы из-за болезни способны подкосить их психологически. «В такой неопределенной ситуации они и лишаются трансплантатов». По-видимому, это отчасти связано с тем, что пациенты, находящиеся в состоянии стресса или депрессии, нерегулярно принимают лекарства. «Но у меня было много пациентов, насчет которых я как врач совершенно уверен, что они принимали свои таблетки».

Витцке осознал, что обусловливание может подавлять иммунную систему на фоне гораздо меньших доз лекарственных препаратов, тем самым спасая больных от наиболее опасных побочных эффектов, в частности – токсического поражения почек. Совместно с Шедловски он разработал протокол для проверки этой идеи на пациентах, перенесших трансплантацию. Отменять препараты сначала было слишком рискованно, и они организовали пилотное исследование с целью проверить, способен ли зеленый напиток угнетать иммунную систему сверх того, что достигается обычным режимом приема лекарств.

Одним из участников этого пилотного исследования был Карл-Хайнц. Ему пришлось три дня, утром и вечером, пить лавандовое варево вместе с обычными лекарствами. Во второй фазе исследования он делал то же самое, но увеличил число приемов напитка и таблетки плацебо еще на два раза в день. Чтобы максимально упрочить ассоциацию с лекарством, Шедловски просил волонтеров осуществлять ритуал в одной и той же обстановке, глотать таблетки и напиток в одном и том же месте под одну и ту же музыку. Карл-Хайнц начал с пульсирующих синтетических ритмов «Кислорода» – композиции Жана-Мишеля Жарра, но после остановился на более душевном Джонни Кэше.

Дополнительные порции зеленого напитка действительно подавили иммунную систему у всех трех участников исследования, включая Карла-Хайнца. Они уменьшили число иммунных клеток во всех популяциях, превышавших ранее норму, по оценке Шедловски, на 20–40 % (на пике действия лекарств). Одного этого мало, чтобы судить об эффективности программы лечения, но обнадеживает то, что сейчас, когда я пишу эти строки, Шедловски и Витцке приступают к более емкому испытанию с участием около 50 больных. Если метод сработает, они опробуют обусловливание на фоне отмены какой-то части препаратов.

Шедловски верит, что эта техника позволит снизить дозы лекарств для пациентов с другими трансплантатами, а также с такими аутоиммунными заболеваниями, как волчанка и рассеянный склероз. В серии опытов, поставленных в Алабамском университете в 1980-х и 1990-х, ученые приучали мышей ассоциировать запах камфары с препаратом, активирующим естественные клетки-убийцы (разновидность иммунных, которые борются с раком), а затем пересаживали им агрессивные опухоли. После трансплантации обусловленным мышам давали только камфару, но они жили дольше, чем те, что получали иммунотерапию. В одном эксперименте два обусловленных животных полностью выздоровели от рака, хотя не получали никаких активных препаратов^{81}. Эти результаты показывают, что мыши выжили благодаря одному обусловливанию, которое укрепило их иммунную систему.

До применения обусловливания с целью снизить дозы лекарств для пациентов, перенесших трансплантацию, остается, наверное, еще несколько лет, а для раковых – даже больше, поскольку алабамские эксперименты имеют предварительный характер и никогда не повторялись на людях. Однако Шедловски говорит, что в отношении менее тяжелых заболеваний нет никакой реальной причины уже сейчас не дополнять лечение обусловливанием.

Так, по данным одного из последних испытаний Адера перед его смертью в 2011 году, состояние больных псориазом, получавших обусловливание и четвертую или половинную часть кортикостероидной мази, было не хуже, чем в контрольной группе, которой назначили полную дозу препарата^{82}. Шедловски с коллегами разрабатывают для астматиков ингалятор, который впрыскивает то активное вещество, то плацебо. Из результатов испытания Сандлера с участием детей с ДВСГ следует, что миллионам таких больных можно помочь гораздо меньшими дозами лекарств. Применение условных реакций для замены лекарств плацебо называется «снижением дозы под плацебо-контролем» (СДПК), которое не только нивелирует побочные эффекты, но и позволяет здравоохранению сэкономить миллиарды долларов (только в США расходы на препараты против ДВСГ составили в 2007 году 5,3 миллиарда долларов)^{83}.

К сожалению, ученым приходится выбивать средства на исследования, необходимые для клинического применения этих методов. Сандлер рассказал, что был бы рад расширить изучение ДВСГ, но его заявки отвергли. «По-моему, это весьма необычное начинание, – говорит он. – Идея об откровенном использовании плацебо в лечении заболеваний – новаторская, она все переворачивает с ног на голову. Найдутся критики, которым будет трудно ее принять».

Опять же, кроме Шедловски, условными иммунными реакциями не занимается практически никто. «Готов сказать, что мы лучшие в мире! – шутит он. – Потому что больше никого нет!» Возможно, Адер и Фелтен одержали победу в теории, доказав наличие обмена информацией между иммунной системой и головным мозгом, но на практике большинство иммунологов по-прежнему игнорируют этот феномен.

Шедловски говорит, что все это не интересует фармацевтические фирмы. «Им не нравится перспектива снижения дозы медикаментов». И в прошлом он, как Сандлер, без устали старался убедить научных рецензентов. Несколько лет назад его печатали лишь в сугубо специальных журналах, и он был вынужден вернуться из Швейцарии в Германию, поскольку не получил финансовой поддержки своей деятельности.

Однако сейчас, отчасти благодаря трудам Бенедетти, положение меняется, и к изучению плацебо вообще относятся более благосклонно. «Это открыло двери и напоминает критикам, что в этой области кое-что происходит», – поясняет Шедловски. Он даже заменил название изучаемого феномена на более благозвучное. «Раньше мы называли его поведенческим обусловливанием иммунного ответа, а теперь – иммуносупрессивным эффектом плацебо».

Между тем миллионы таких пациентов, как Карл-Хайнц, продолжают принимать лекарства в дозах намного более высоких, чем им, скорее всего, показано. Карл-Хайнц живет в постоянном страхе потерять почку, а с нею – независимость, возможность путешествовать и, весьма вероятно, жизнь. Он называет «замечательной» идею о снижении дозы препарата путем обусловливания и горит желанием принять участие в дальнейших испытаниях.

Впрочем, пока он ждет новых подвижек, ему помогает простое понимание того, что сознание защищает его трансплантат. «Теперь я принимаю лекарства намного вдумчивее», – говорит он. Благодаря испытаниям он чувствует себя активным борцом за собственное здоровье, а не пассивным потребителем снадобий и побочные эффекты уже не причиняют ему прежних страданий. «Что-то происходит, – признает он. – Что-то, во что я могу поверить».

Глава 4. В борьбе с усталостью

Побег из тюрьмы

Утром 8 мая 1978 года двое мужчин осторожно продвигались сквозь снежную бурю. Их бороды и лохмы образца 1970-х скрывались под капюшонами утепленных комбинезонов – красного и синего. Оба были в тяжелых ботинках, перчатках и затемненных очках для защиты глаз от слепящей морозной белизны. Измученные, задыхающиеся, они останавливались через каждые несколько шагов, опирались на ледорубы, хватали ртами воздух и объяснялись знаками, слишком уставшие для слов. Затем снова брели вперед на подкашивающихся ногах, едва сознавая происходящее и понимая, что у них не осталось ничего, кроме воли продолжать путь.

Их цель находилась сотнями метров выше – вершина горы Эверест. Пик высотой 8848 метров – самый высокий в мире – впервые был покорен в 1953 году Эдмундом Хиллари и непальским шерпой Тенцингом Норгеем. Но Хиллари и все остальные, кто восходил на эту вершину после, полагались на канистры с кислородом. Рейнгольд Месснер, 33-летний альпинист из Италии, и его напарник из Австрии Петер Хабелер решили обойтись без них.

Альпинисты и врачи сказали, что они спятили. На такой высоте воздух содержит лишь треть кислорода от его объема на уровне моря. Никто не знал, что случится в таких условиях с организмом, но все сочли, что пара рискует тяжелым поражением мозга или чем-то похуже. Физиологи, обследовавшие скалолазов в предыдущей экспедиции, которая состоялась под началом Хиллари в 1960–1961 годах, пришли к выводу, что содержания кислорода на вершине едва хватает для выживания в состоянии покоя, а о тяжелом восхождении и говорить не приходится.

Но Месснер привык смотреть смерти в лицо, находясь в Гималаях. Восемью годами ранее он потерял при сходе лавины брата и лишился семи пальцев ног, которые отморозил на спуске с особо опасной горы Нанга-Парбат. Не так давно он, не имея при себе кислорода, взошел на 8068-метровый Гашербрум. Дойдет он до вершины Эвереста или нет, Месснер решил достичь предела человеческих возможностей.

Ранним утром 8 мая он и Хабелер покинули лагерь, разбитый на высоте 7985 метров. По мере приближения к вершине они шли все медленнее. Им приходилось продвигаться по гребням, так как снег был слишком глубок и сил идти по нему не хватало. Они дышали настолько усердно, что едва оставались способны на что-то еще. Держаться на ногах было все труднее, они ложились на снег через каждые несколько метров, чтобы передохнуть перед дальнейшим подъемом. Они знали, что любой метр может стать шагом за роковую черту, зайдя за которую они уже не вернутся. «Меня охватил удушливый страх смерти, – написал потом Хабелер. – Нехватка кислорода начала оказывать свое убийственное действие»^{84}.

Наконец между первым и вторым часами пополудни они увидели металлический треножник, установленный в 1975 году китайскими геодезистами. Вершина достигнута. Хабелер спотыкался и плакал, слезы стекали из-под очков на бороду и замерзали на щеках. Месснер рассказывает, что просто сел, свесил ноги и только дышал: «Я превратился в одно спавшее, задыхающееся легкое, парящее над туманами и горными пиками»^{85}.

Достижение Месснера и Хабелера было проявлением редкой стойкости, притом что их тела и мозг взывали о кислороде. Однако физиологические опыты, поставленные впоследствии над людьми, которые подвергались нагрузке на большой высоте, выявили парадокс.

Хорошо известно, что люди быстрее устают на высоте. Так, занимаясь аэробикой на высоте 5300 метров, крепкие, акклиматизировавшиеся альпинисты выполняют лишь треть упражнений по сравнению с комплексом на уровне моря. Это традиционно объясняется тем, что при низком содержании кислорода кровь не может в достаточной мере разносить его по организму. Мышцы устают, и упражнения становятся невозможными.

В 2009 году результаты обследования восходивших на Эверест альпинистов показали, что возле вершины, на высоте 8400 метров, содержание в их крови кислорода упало до трех четвертей от обычного уровня^{86}. Месснер и Хабелер боялись не зря; будь гора хоть немного выше, они бы не выжили. Но вот что удивительно: в анализах крови, взятых на всех остальных высотах вплоть до головокружительных 7100 метров, кислорода было столько же, сколько отмечалось на уровне моря^{87}.

Иначе говоря, снижение дееспособности на высоте ниже 7100 метров не объясняется падением уровня кислорода в крови. Но тогда чем? Исследователь Дэниел Мартин, директор Центра высотной, космической и экстремальной медицины при Университетском колледже Лондона, предполагает, что в этих условиях кислород хуже проникает в ткани^{88}, поэтому даже при нормальном содержании в крови кислорода клетки получают его в меньшем количестве. Однако другие странные результаты намекают, что может происходить и что-то еще.

Если альпинисты и правда устают на высоте из-за нехватки кислорода в мышцах, то следует ждать максимального учащения сердцебиения, при котором тот разнесется активнее и в большем объеме. Резонно ждать и значительного повышения уровня молочной кислоты в крови – токсичного продукта распада, который накапливается при истощении запасов кислорода. Однако ученые как ни искали, так ни разу не увидели ничего подобного^{89}. «Люди устают на высоте при сравнительно небольшой нагрузке, хотя их сердца сохраняют резервную мощность. По мере подъема выше и на пике усталости уровень молочной кислоты в их крови, наоборот, падает»^{90}.

Мы усиленно дышим и напрягаемся даже при сохранном уровне кислорода крови, без всяких признаков стресса и поражения мозга, сердца и мышц.

Так что же нас тормозит?

12 августа 2012 года 29-летний лондонец по имени Мо Фарах вышел на беговую дорожку для величайшего в жизни забега – олимпийского, на пять тысяч метров. Когда он приблизился к стартовой линии, возбужденные земляки встали и устроили ему овацию. Неделей раньше они увидели историческую победу Фараха, который завоевал золото в забеге на десять тысяч метров. В этих состязаниях всегда лидировали африканские страны – Эфиопия и Кения, и вот впервые олимпийское золото досталось британцу. Теперь от Фараха ждали повтора.

Но ситуация изменилась, хотя Фарах был сильным претендентом. Он все еще не оправился от нагрузки, которой потребовал рекорд недельной давности, и пять тысяч метров стали намного большей проблемой. В том году он был только одиннадцатым по скорости, и семь более быстрых спортсменов выстроились рядом, включая лучшего, легендарного эфиопа Деджена Гебремескеля, который был фаворитом забега.

К счастью для Фараха, гонка на двенадцать с половиной кругов стартовала медленно. Бо?льшую ее часть он держался позади, а на последнем километре вырвался вперед и стал вторым после Гебремескеля. Скорость росла. Среди тысяч зрителей, размахивавших на трибуне британскими флагами, находились его падчерица и жена Таня, беременная двойней.

Фарах поднажал и, когда сигнал возвестил последний круг, опередил всех – стройный, он двигался легко в белой майке и синих трусах, с золотой цепочкой на шее. Затем на последнем повороте возник одетый в желтое и зеленое Гебремескель, который быстро приближался. Казалось, что фаворит неизбежно обгонит Фараха, но тот как будто зарядился энергией от бушующей толпы. Оскалив зубы и работая руками, он ухитрился оторваться от Гебремескеля и первым перелетел через черту, вытаращив глаза от ликования и неверия.

Фарах пробежал последнюю милю за четыре минуты, а последний круг – всего за 52,94 секунды. Комментатор Би-би-си Стив Крэм (сам бывший стайер) не мог сдержать эмоций. «Мои чувства не выразить словами! – восторгался он. – Вы хоть раз видели что-то подобное?»^{91} Фарах посвятил две золотые медали своим еще не родившимся близнецам.

Я смотрела соревнования дома, будучи сама на позднем сроке беременности. Достижение Фараха зажгло и нашу гостиную, и всю страну. Британия ни разу не получала олимпийского золота в забегах на длинные дистанции – теперь у нас появилось две золотые медали. Фарах стал национальным героем. «Меня вдохновила толпа, – сказал он впоследствии. – Если бы не зрители, я бы так не проникся»^{92}. Казалось, нет сомнения в том, что Фарах, стремясь завоевать нам эту медаль, использовал все силы, все до последнего мышечные волокна, каждую унцию воли.

А потому почти не меньше, чем потрясающий забег Фараха, меня поразило то, что он сделал сразу после того, как пересек финишную черту. Вместо того чтобы в изнеможении повалиться на землю, он начал красоваться перед публикой, энергично выполняя седы. Затем выпрямился и потрусил по дорожке к ждущим фотографам, сложив из рук над головой свою фирменную букву «М».

Это распространенный спортивный феномен. Мировые рекорды побиты, забеги выиграны. Спортсмены явно используют все ресурсы, ставя свои тела на грань возможного, но стоит им пересечь финишную черту, как у них находится и энергия, и мышечная сила для победного круга. Возникает тот же вопрос, что и в случае с покорителями Эвереста. Почему, когда мы чувствуем, что достигли предела, у нас сохраняются такие богатые резервы?

Тим Ноакс, спортивный физиолог из Кейптаунского университета, ЮАР, не тот человек, чтобы склоняться перед авторитетами. Наоборот, в его обычае ниспровергать догмы – иногда наживая врагов, но и спасая жизнь спортсменам.

Так, в 1980-х он предпринял исследования, которые вскрыли настоящую эпидемию серьезных шейных травм у южноафриканских регбистов^{93}. Его данные ожесточенно оспорили, но в конечном счете они привели к изменению правил. Затем он решил разобраться в причинах частого упадка сил у марафонцев. Он заключил, что дело, вопреки всеобщему мнению, не в дегидратации, а в обратном: они чересчур много пьют. Согласно Ноаксу, официальная рекомендация бегунам выпивать около полутора литров жидкости в час приводила к отравлению.

Американские специалисты, находившиеся под влиянием индустрии спортивных напитков, отвергли его открытия. Рекомендация оставалась в силе, пока в 2002 году 13 % участников Бостонского марафона не пострадали от водной интоксикации, один бегун от этого умер. «Схватка с американской индустрией спортивных напитков, оборот которой составляет миллиарды долларов в год, показала мне, что медицинскую науку можно поставить на службу коммерции так же легко, как применить с „величайшей пользой для человечества“», – заявил Ноакс^{94}.

А потому, наверное, неудивительно, что Ноакс годами нападал и на один из главнейших физиологических постулатов. Сам будучи спортсменом, он заинтересовался усталостью. «При нагрузке всегда устаешь и пытаешься понять почему, – говорит он мне. – Скоро мне стало ясно, что нас учили не тому и причина в другом»^{95}.

Догма гласила, что спортсмены устают, когда их организм достигает физических пределов: в мышцах заканчивается топливо, кислород, и они страдают от накопления таких продуктов распада, как молочная кислота. Это, в свою очередь, вызывает боль и усталость, понуждая нас убрать нагрузку до восстановления сил.

Эту теорию выдвинул в 1923 году физиолог и нобелевский лауреат Арчибальд Хилл, с тех пор ее ни разу не оспорили. Однако, когда Ноакс попытался ее проверить, результаты показались бессмысленными. Во-первых, теория Хилла предсказывала, что если спортсмены достигают предела возможностей, то незадолго до остановки от усталости потребление кислорода выравнивается, так как сердце сокращается недостаточно быстро, чтобы увеличить его поступление в ткани. Но этого, как и в высотных опытах, не произошло. «Анализы не показали недостатка кислорода у этих спортсменов, – говорит Ноакс. – Мы ничего подобного не нашли».

Тем временем другие исследования продемонстрировали, что, несмотря на уменьшение при нагрузке запасов топлива (глюкогена, жиров, АТФ) в мышцах, оно никогда не кончается. Ноакс изучил и работу мышц, предложив велосипедистам крутить педали на тренажерах и прикрепив к их ногам датчики. Теория Хилла гласит, что по мере уставания спортсменам приходится использовать все имеющиеся ресурсы, привлекая к труду все больше и больше мышечных волокон, пока они не достигнут предела и не останутся без резервов. Однако Ноакс открыл обратное. Когда велосипедисты выдыхались, мышечные волокна выключались^{96}. В момент, когда волонтеры сообщали, что слишком устали, чтобы продолжать, в активном состоянии всегда находилось не больше 50 % волокон. Утомление вынуждало спортсменов остановиться, но у них сохранялся немалый мышечный резерв, который только и ждал, когда его задействуют.

Все это убедило Ноакса в ошибочности старого представления, согласно которому усталость связана с истощением мышечных ресурсов. Взамен он и его коллега Алан Сент-Клер Гибсон предположили, что чувство усталости имеет центральное, мозговое происхождение. То, что возможности организма не беспредельны, понятно. Но Ноакс и Сент-Клер Гибсон выдвинули гипотезу, согласно которой вместо прямой реакции на усталость мышц мозг действует заранее, заставляя нас ощутить усталость и снять нагрузку задолго до появления признаков периферических нарушений. Иными словами, усталость не соматическое явление, а ощущение или эмоция, изобретенная мозгом для предотвращения катастрофического ущерба. Они назвали эту мозговую систему «центральным регулятором»^{97}.

С эволюционной точки зрения такая система совершенно оправданна. Опираясь на признаки повреждения мышц, чтобы оповестить об усталости, мозг подводил бы нас к опасной черте при любой перегрузке. Заблаговременное снижение физической активности гарантирует безопасный предел погрешности и означает, что мы сможем продолжить функционировать даже после сигнала об утомлении. «Мы считаем, что человек эволюционировал именно так, потому что энергия нужна и после для каких-то других действий», – говорит Ноакс. Например, придется убегать от хищника. «А после охоты нам всегда было нужно еще и доставлять добычу домой». Вот почему Фараху, который выбился из сил, завоевывая второе золото, хватило энергии для седов и трусцы после того, как он пересек финишную прямую.

Ноакс утверждает, что на высоте этот эффект проявляется даже сильнее. Центральный регулятор распознает пониженное содержание кислорода в воздухе, производит расчеты и заключает, что физическая активность в таких условиях небезопасна. Хотя наши мышцы свежи и вполне готовы к нагрузке, мы ощущаем такую усталость, что еле ползем и переключаем резервы на дыхание, чтобы обеспечить кислородом мозг. То же самое происходит в других потенциально опасных условиях. Мы чувствуем вялость в жару не потому, что истощились мышцы, а потому, что центральный регулятор ограничивает нашу физическую активность на случай перегрева. Когда мы заболеваем, сигналы от иммунной системы вызывают чувство усталости, понуждающее нас лечь и сберечь ресурсы для борьбы с инфекцией.

Лет десять назад, когда Ноакс впервые выдвинул теорию центрального регулятора, представление о главенстве головного мозга – не сердца, не легких и не мышц – в ограничении физической деятельности сочли нелепым. Сегодня его идеи еще остаются предметом споров; так, исследователь Эвереста Мартин говорит, что, хотя Ноакс «может быть полностью прав», утверждая, что именно центральный регулятор, а не нехватка кислорода так быстро утомляют нас на высоте, эта гипотеза «ничем не доказана»^{98}.

Но если спортивные физиологи осторожничают, то психологи все больше убеждаются в том, что головной мозг действительно играет важную роль в состоянии усталости. Так, многие стимуляторы, как то: амфетамины, модафинил и кофеин – активизируют деятельность центральной нервной системы, а не самих мышц^{99}. Добиваясь от велосипедистов пиковой выходной мощности, ученые также проводили прямую электростимуляцию мозга, которая уменьшала чувство усталости^{100}. Ноакс выражает надежду, что через несколько лет визуализация мозга напрямую докажет существование центрального регулятора.

Меня же больше интересует, играет ли какую-то роль в мозговом контроле усталости сознательное мышление. Способны ли мы, по сути, управлять центральным регулятором?

Появляется все больше данных о том, что иногда – способны. Результаты многих исследований показывают, что психологические факторы могут изменять восприятие усталости и сдвигать грань, за которой мы ее ощущаем. Так, на спортивный успех влияет мотивация (от денежной премии и присутствия соперников до звука выстрела), а также то, побеждаем мы или проигрываем и как далеко нам придется бежать.

Тем временем психолог Крис Биди из Университета Аберистуита, что в Уэльсе, открыл, что если дать чемпионам-велосипедистам таблетку или напиток, внушив, что это стимулятор, то скорость их езды возрастает в среднем на 2–3 %^{101}, а это часто определяет разницу между золотом и поражением. Биди связывает это с тем, что плацебо повышает их оптимизм и веру в себя, убеждая центральный регулятор прибегнуть к новым ресурсам. «Мозг способен на многие замечательные дела, но он же и тормозит вас», – говорит он^{102}. Прием плацебо снимает эти самочинные ограничения. (Специалист по плацебо Фабрицио Бенедетти – еще и горячий сторонник идей Ноакса. В статье об усталости он заключает, что «плацебо может действовать как сигнал, побуждающий центральный регулятор убрать тормоза»^{103}.)

Итак, в придачу к таким физическим переменным, как температура, наличие кислорода, физическая форма и степень нагрузки, головной мозг учитывает и переменные психологические: степень уверенности в себе и срочность задания. Именно в этом случае он задает нам максимальный темп, используя чувство усталости. Если мы обеспокоены своей формой или не знаем, как далеко придется зайти, то бежим медленнее. Но если мы не сомневаемся в характере предстоящей задачи или решаем вопрос жизни и смерти, то регулятор учитывает это и ослабляет хватку.

Вот почему в острых ситуациях люди выказывают недюжинные силу и стойкость, которые в обычных условиях сочли бы невозможными. А если ситуация изменяется, то изменяется и степень усталости. При виде финиша мы вдруг ощущаем прилив энергии. Очутившись в опасности, мы истощаемся сразу, как только отступает угроза.

Когда Фарах готовился бежать пять тысяч метров, его мотивация, уверенность и поддержка зрителей работали, должно быть, сообща, убеждая центральный регулятор выйти на максимальную мощность и дать ему преимущество перед соперниками. А твердая решимость Месснера и Хабелера подвела их опасно близко к абсолютному пределу возможностей организма – рекордной высоте, которая их чуть не убила.

Наличие центрального регулятора может объяснить высокую эффективность интервального тренинга, когда короткие серии интенсивных упражнений чередуются с периодами восстановления. Согласно Ноаксу, регулярные рывки с выходом за грань возможного не только улучшают физическую форму, но и переучивают мозг. Они учат центральный регулятор тому, что нагрузка – хорошее дело, нам стало лучше и не будет беды, если в следующий раз мы зайдем немного дальше.

Но не исключено, что для раскрепощения достаточно просто знать, насколько трепетно оберегает нас мозг. «Не обязательно доверять своим чувствам и не обязательно верить тому, что говорит мозг, – заявляет Ноакс. – Как бы плохо вам ни было, вы выдержите и добьетесь еще большего».

«Меня словно заживо похоронили. – Саманта Миллер говорит это буднично, сверля меня голубыми глазами и жуя фалафель. – Я вымоталась, у меня страшно болели суставы. Казалось, что все это время я проболела гриппом и неизвестно, поправлюсь ли. Я ничего не могла делать. Настоящая западня».

Сегодня Саманта выглядит живой и моложе своих 46 лет. Она аккуратно одета в стиле пятидесятых: платье в розовый цветочек и пушистый берет, у нее яркая помада, светлые волосы красиво уложены и скреплены белой гвоздикой. Мы встретились за ланчем в турецком ресторане на фешенебельной лондонской Аппер-стрит, и в ходе беседы Саманта кажется энергичной, веселой и очень резкой. Трудно поверить, что она несколько лет выбиралась из земного ада.

В конце 1990-х Саманта жила в Хэмпстеде и преподавала рисование в «недоукомплектованной персоналом и средствами» средней школе. Работа с детьми утомляла ее. Детям, по ее словам, присуща «несокрушимость юности». «Их еще ничто не сломало». Саманта была также заядлой горной велосипедистской и пловчихой, вела бурную жизнь. Если что-нибудь нужно сделать, она тут как тут. И она всегда стремилась к совершенству.

Потом вдруг заболела. «Вирусное поражение желез», – поясняет она. Ей и в голову не пришло уйти на больничный. «Вот я и работала с высокой температурой. Тогда-то во мне что-то и надломилось». Она поправилась, но в дальнейшем постоянно испытывала сонливость. Через несколько лет ей сделали операцию на позвоночнике, и в больнице она подцепила гастроэнтерит. «Просто кошмар, – говорит она. – Меня колошматило со всех сторон».

Последствия операции и гастроэнтерит прошли, но Саманта не в силах была даже встать с постели. Она выдохлась, но не имела возможности заснуть, ее постоянно мучили боли, у нее развилась повышенная чувствительность к звукам и свету. Она не могла спуститься по лестнице, и ее супруг, уходя на работу, оставлял ей фрукты у постели. Она была подавлена и беспомощна – не способна ни сидеть, ни слушать радио, ни отворить дверь (ей вспоминается, как она думала, что лучше быть в инвалидном кресле, полностью обезножев, – по крайней мере, хватило бы сил добраться до двери).

При всякой попытке мобилизоваться симптомы нарастали. И вот она лежала месяцами, запоминая каждую щель в комнате и рассматривая висевшую на стене большую картину – оксфордширский пейзаж, который написала сама. «Мне не верилось, что это моя работа. Смогу ли я когда-нибудь снова сделать нечто подобное?»

Супруг заботился о ней, но она чувствовала, что друзья и родные не понимают ее. Они говорили, что тоже постоянно устают, и ей было ясно: они думают, будто ее болезнь – некий личный выбор. Особенно горько было услышать от отца: «Достало уже, пора бы тебе пойти на поправку». Жизни не было никакой, как и надежды на выздоровление, и Саманта обратилась к супругу и сестре-близняшке. Она попросила помочь ей совершить самоубийство.

Синдром хронической усталости (СХУ) – одно из самых спорных заболеваний в медицине. Ученые, врачи и пациенты спорят о его названии, определении и даже самом существовании. Но прогноз плохой. Проведенный в 2005 году анализ пятилетнего наблюдения за такими больными показал, что выздоровление наступает всего в 5 % случаев^{104}.

Заболевание привлекло внимание врачей в XX веке после серии загадочных вспышек необъяснимой слабости и усталости у больших групп людей. Две самые сильные произошли в лондонском Королевском бесплатном госпитале в 1950-х и на озере Тахо, штат Невада, в 1980-х, где болезнь была названа «синдромом неряхи Энн». После этого врачи начали изучать и отдельные случаи в более широкой популяции.

Синдром хронической усталости известен также как миалгическая энцефалопатия, или МЭ (хотя не все согласны с тем, что это одно и то же заболевание). У него нет подтвержденной причины, его диагностика не согласованна^{105}, но о нем говорят в случае полугодовой или более длительной стойкой усталости, которая ухудшает качество жизни и не проходит в состоянии покоя. Его сопровождают другие симптомы, включая нарушение памяти и концентрации, боли в горле, болезненность лимфатических узлов, головные, суставные и мышечные боли. В тяжелых, как у Саманты, случаях пациенты надолго оказываются прикованы к постели.

Симптомы очень похожи на гриппозные, и кажется, что СХУ во многих случаях действительно провоцируется вирусными инфекциями – например, инфекционным мононуклеозом (хотя не самим гриппом). Организм как будто очищается от вируса, но усталость остается. У 12 % взрослых с инфекционным мононуклеозом через шесть месяцев развивается СХУ^{106}.

Поскольку механизм неясен, заболевание часто объяснялось психологическими причинами: в 1970-х психиатры низвели его до «массовой истерии», а в 1980-х пресса безжалостно нарекла его «гриппом яппи», намекая, что больные – испорченные молодые люди, которым лень работать. Современные медицинские власти согласны с тем, что это действительно отдельное заболевание, пусть даже со спорными причинами, но многие больные по-прежнему чувствуют, что ими пренебрегают как ипохондриками, которым нужно взять себя в руки.

Ноакс заинтересовался СХУ после того, как повидал больных спортсменов и понял, что заболевание не укладывается в этот стереотип. «Я наблюдал слишком многих профессиональных атлетов, которые желали бегать, теряли все, но так и не справлялись, – говорит он. – Последнее, чего им хотелось, так это болеть».

Он считает, что ответ скрывается в головном мозге. «У центрального регулятора сбились настройки. Он переоценивает имеющуюся усталость». При изучении центрального регулятора предполагается, что сдвиги бывают очень тонкими, на пределе возможностей, зачастую – у чемпионов. Но что произойдет, если система рухнет целиком? Усталость, которая в норме хранит нас от перегрузок, может превратиться в тюрьму.

Ноакс утверждает, что независимо от провоцирующего СХУ фактора – вируса, перегрузки, генетической предрасположенности или, скорее всего, сочетания ряда причин – границы физической активности чрезвычайно сужаются вплоть до фактической иммобилизации. Если он прав, то такие несчастные, как Саманта, способны «решить» быть активнее не больше, чем Месснер – станцевать джигу на вершине Эвереста, а Фарах – прибежать к финишу на 20 секунд быстрее.

Но из этого следует, что на заболевание могут влиять психологические факторы. По данным одного из самых основательных исследований СХУ, убежденность пациентов в соматическом характере и неизлечимости этого заболевания, а также их страх перед физической активностью значительно снижают шансы на выздоровление. «Если они верят, что болезнь неизлечима, то так оно и оказывается», – говорит Ноакс. Хотя сигналы организма играют важную роль и показывают, устали мы или нет, в конечном счете за все отвечает мозг.

При этом возникает и вопрос о возможности применения когнитивной и поведенческой терапии для медленной отмены драконовских мер, принятых мозгом. Если интервальный тренинг помогает спортсменам, приучая центральный регулятор к безопасности большей нагрузки, то не поможет ли он и больным СХУ?

Саманта заключила сделку с сестрой и супругом. Ее направили в лондонскую больницу Сент-Бартоломью к специалисту по имени Питер Уайт. «Пожалуйста, – сказали ей, – дай ему шесть месяцев. Если не станет лучше, мы поможем тебе уйти из жизни».

Уайт независимо от Ноакса разрабатывал похожую теорию СХУ. Он не пользуется термином «центральный регулятор», но тоже считает, что сочетание генетических, средовых и психологических пусковых факторов захлестывает организм и выводит из равновесия нервную систему, заставляя мозг значительно понизить планку нагрузки, которая кажется ему безопасной. Желая обратить этот процесс вспять, он и его коллеги разработали так называемую терапию ступенчатой нагрузкой (ТСН), которая задумана как сверхщадящая разновидность интервального тренинга.

Идея заключается в том, чтобы задать базовую активность, которую пациент выдержит безболезненно, и далее постепенно ее наращивать. Каждый шаг должен быть небольшим, чтобы не наступил рецидив. При выполнении упражнений заданного уровня больные СХУ жалуются на значительно бо?льшую усталость, чем здоровые люди, но Уайт показал, что после курса ТСН они устают меньше при той же нагрузке, хотя их физическая форма остается прежней. Точно так, как бывает на спортивных тренировках, режим нагрузки медленно переучивает мозг пациентов, демонстрируя безопасность каждого следующего уровня.

Уайт применяет и когнитивно-поведенческую терапию (КПТ), в ходе которой пациентов учат оспаривать их негативные представления о своей болезни. Это основано на том факте, что усталость не ослабляет хватки, пока пациенты боятся любого усилия. КПТ побуждает их рассмотреть другие идеи и способы борьбы с недугом, а также проверить, так ли опасна небольшая нагрузка. Надежда на то, что это уменьшит страх и поможет осознать, что некоторое усилие может быть все-таки безопасным и у них есть шанс поправиться.

Уайт предложил Саманте опробовать терапию ступенчатой нагрузкой (ТСН) в сочетании с когнитивно-поведенческой терапией (КПТ). «Мне станет лучше?» – спросила она у терапевта. «Конечно», – прозвучал ответ, и Саманта впервые поверила, что это может оказаться правдой.

Ее первым заданием было просто один раз в час переворачиваться в постели. Каждые несколько дней она чуть наращивала нагрузку, пока не обрела способность просидеть пять минут кряду. Затем, встав с постели, она начала готовить пищу, но этот процесс разделили на части. Спуститься по лестнице. Нарезать лук. Подняться обратно и лечь. Ей как человеку творческому было трудно смириться с полным отсутствием спонтанности. Однако тот самый перфекционизм, который, по ее мнению, поспособствовал заболеванию, теперь помогал.

Она завела дневник активности и через несколько месяцев смогла делать больше. «Две минуты пройтись по кварталу, – вспоминает она. – Потом три минуты. Но пять могли уложить в постель на три недели». Ей пришлось соблюдать режим, делая не больше и не меньше предписанного объема независимо от хорошего самочувствия.

Если увлечься – сляжешь. «Это требует неимоверной дисциплины, – рассказывает она. – Одна оплошность – и все сначала». Нарушив правила и перестаравшись, она рисковала неприятнейшими ощущениями. «Жар с головы до пят, почти как будто отравилась. Потом – упадок сил на несколько недель».

Лечение заняло пять лет суровой решимости, но она выбралась из состояния усталости и вернулась к нормальной жизни.

Из ряда небольших клинических испытаний видно, что Саманта не одинока^{107}. Результаты показали, что КПТ и ТСН помогают, но пациенты, вместо того чтобы приветствовать, терпеть их не могли. «Почти все британские и иностранные пациенты воспринимали это как свинцовое ядро», – сообщает Уайт^{108}. Эти группы крайне скептично относились к тому, что «психологическое» лечение вроде КПТ поможет при синдроме хронической усталости, и считали откровенно опасными задания, которые даются в структуре терапии ступенчатой нагрузкой. СХУ, по их мнению, – сугубо соматическое и неизлечимое заболевание, и если терапия Уайта кому-то помогла, то ясно, что эти люди не страдали данным синдромом.

Взамен пациенты ратовали за адаптационный подход. Он помогает больным приспособиться к жизни в рамках физических ограничений, накладываемых болезнью, и побуждает не делать ничего из того, что ставит их на грань изнеможения. Это было бы совершенно разумно, будь СХУ действительно неизлечим, но контрпродуктивно по теории Уайта, поскольку закрепляет негативные убеждения и консервирует болезнь, вместо того чтобы дать пациентам поправиться.

Кто был прав? Уайт с коллегами решили провести решающее испытание. Они объединились с крупнейшим британским учреждением для малоимущих пациентов «Action for ME», поставив целью спланировать и выполнить исследование продолжительностью пять лет. Участвовал 641 пациент, всех разделили на четыре группы. Контрольная получала обычное лечение: рекомендации избегать больших нагрузок, а при необходимости – лекарственные препараты от бессонницы, депрессии и болей. Другие получали то же самое плюс либо КПТ, либо ТСН, либо терапию системой адаптации к нагрузкам (САН).

Ученые опубликовали результаты в 2011 году в медицинском журнале «The Lancet». Они выявили полную неэффективность САН: пациенты из этой группы чувствовали себя не лучше членов контрольной^{109}. Но КПТ и ТСН умеренно помогли, уменьшив усталость и недееспособность значительнее, чем в двух других группах. Более того, 22 % пациентов из групп КПТ и ТСН выздоровели через год лечения, тогда как в других поправилось всего 7–8 %. Это еще не оглушительный успех, но было показано, что метод Уайта – наилучший из всех существующих, а заболевание излечимо.

Если прошлые испытания были встречены неодобрительно, то это вызвало неистовую ярость. «The Lancet» засы?пали письмами с критикой методов Уайта. «Action for ME» отвергло открытия. Один профессор назвал испытание «неэтичным и ненаучным» в 43-страничном протесте, который направил в журнал, а пациенты спрашивали в «Фейсбуке»: «Когда „The Lancet“ отречется от этого жульничества?»

Журнал вместо этого опубликовал редакционную статью в поддержку Уайта и его коллег, заявив, что их «нужно похвалить за готовность проверить конкурирующие идеи и методы в рандомизированном испытании»^{110}. Но это не изменило отношения пациентов. Уайт, потративший годы на поиски финансирования, организацию и проведение решающего испытания, в итоге получил данные, которые счел полезными для других больных СХУ, таких как Саманта. Пациенты, посещающие его клиники, приветствовали результаты, но он не сумел убедить прислушаться к ним организацию «Action for ME».

Споры о том, является СХУ соматическим или психологическим расстройством, по-прежнему горячи. В июне 2014 года два академика из Эссекской службы СХУ/МЭ при университетской больнице Саутенда, Соединенное Королевство, разместили на веб-сайте «Британского медицинского журнала» статью о том, что СХУ может оказаться «мемом»^{111}. Этот термин был введен генетиком Ричардом Докинзом в его книге «Эгоистичный ген» («The Selfish Gene»), увидевшей свет в 1976 году. Он обозначил идею или поведение, которые передаются от человека к человеку.

Авторы статьи заявили, что к мемам можно отнести целый ряд известных в истории патологических состояний – например, травматическую истерию (railway brain – дословно «железнодорожный мозг»): сочетание усталости и психиатрических симптомов, которыми страдали железнодорожные пассажиры XIX века (когда железные дороги были в новинку) и приписываемых невидимому поражению мозга, вызванному тряской. Авторы не исключают, что некоторые аспекты СХУ распространяются таким же путем в качестве мемов.

Мгновенно поднялся шум, статью потребовали опровергнуть. Ассоциация «МЕ» написала, что ее члены шокированы, разгневаны и встревожены таким предположением. В онлайновых комментариях к статье больные СХУ обвинили авторов в «невежестве, нетерпимости и откровенной жестокости», а их идеи назвали «чудовищными», «извращенными» и «совершенно безумными»^{112}. Спустя несколько дней Эссекская служба СХУ/МЭ написала в «Ассоциацию миалгической энцефалопатии» письмо, в котором дистанцировалась от статьи и заявила, что авторы «глубоко сожалеют об огорчении, ею вызванном».

Уайт считает, что проблему, как обычно, создает господствующий в медицине менталитет, рассматривающий болезни как явления либо биологические, либо психологические. «Такое дуалистическое представление о сознании и теле присуще подавляющему большинству врачей, – говорит он. – Если разладилось сознание – ступайте к психиатру, если тело – к врачу общей практики». Это деление оставляет больным СХУ всего две возможности: либо заболевание имеет соматическую природу, в настоящее время неизлечимо и совершенно не зависит от психологических факторов, либо они ипохондрики и все от начала до конца выдумали. Неудивительно, что они становятся в защитную позу.

Уайт утверждает, что деление, в сущности, необоснованно. Сознание и тело неизбежно взаимодействуют и отражают друг друга. «Психологическое телесно, а телесное воспринимается психологически». Ученые все чаще обнаруживают, что такие психические расстройства, как шизофрения и депрессия, отражают структурные нарушения в головном мозге, тогда как неврологическая патология вроде болезни Паркинсона сопровождается не только соматической, но и психологической симптоматикой.

Уайт отмечает, что КПТ, хотя и считается часто психотерапией, вызывает соматические эффекты. По данным ряда исследований, курс КПТ приводит к измеримому увеличению мозгового вещества, а также влияет на уровень таких гормонов стресса, как кортизол.

Он утверждает, что если взгляды на эту проблему станут гибче, то больные СХУ перестанут бояться ярлыков и признают взаимосвязь соматических и психологических факторов их недуга. Синдром хронической усталости – расстройство не сугубо соматическое или психологическое. Оно имеет двойственную природу.

С тех пор как Саманта избавилась от СХУ, прошло два года. «Я делаю больше, чем многие сверстницы, – сообщает она, макая пиццу в хумус. – Я приехала сюда на велике. Мне несложно подобрать аксессуары в тон!» Но она по-прежнему должна соблюдать осторожность. Длинный велопробег или сверхнагрузка на работе могут спровоцировать возвращение симптомов. «Нужно уметь расслабляться ментально и физически», – говорит она.

Теперь Саманта, когда нездорова, берет больничный и умеет говорить обстоятельствам «нет». Неполный день работает арт-терапевтом, занимаясь гончарным делом с заключенными и психиатрическими больными, страдающими биполярным расстройством и шизофренией. Трудясь над глиной, они, по ее словам, могут спокойно поговорить. «Если беседа не клеится, можно сразу вернуться к глине».

Она еще и художник-декоратор^{113}. Например, у нее есть серия работ, где старые предметы – куклы, сосновые шишки, черепа животных – искусно встроены в узорные рамки. Ей нравится спасать когда-то драгоценные, а ныне ненужные сокровища, даруя им новую жизнь и смысл. Кроме этого, она пишет воображаемые пейзажи – например, лабиринты больничных коек и арочных окон, выдержанные в индустриальном стиле, в черных и кроваво-красных тонах, куда вплетены первые строчки стихотворения Томаса Гарди «Дрозд в сумерках»: «Вокруг сгущался призрак тьмы, и, стоя у плетня, глядел я, как отстой зимы туманил око дня»^[2].

Оно заканчивается, конечно, радостной песней дрозда – символическим «гимном надежде» средь смертного мрака зимы.

Глава 5. В трансе

Представьте внутри себя реку

Я нахожусь на севере Англии, стою в маленькой больничной палате. На койке держится за живот молодая мама. Она задыхается, стонет и пребывает в ужасе.

Эмме 21 год, ее сынишка дома. У нее светлые волосы, на шее – серебряный амулет. Рядом сидит ее мать. Гладя дочь по руке, она смотрит на врача огромными голубыми, полными отчаяния глазами. Вид у нее такой, будто она много недель не спит.

Эмма держит под боком пурпурную грелку; рука покраснела от жара, но девушка не отнимает ее. Она стонет и вертится, пытаясь облегчить боль. Пробует сесть на край постели, затем подается вперед и тяжело дышит, прикрывая ладонью лицо.

«Охххх, – мычит она и виновато поднимает глаза. – Простите, ради бога, но это что-то немыслимое. Все хуже и хуже». Страдая от боли, схваток и тревоги, Эмма похожа на роженицу. Вот только ребенка нет. И так каждый день.

Мы находимся в манчестерской больнице Уитеншоу, и это обычное утро в клинике консультанта Питера Уорвелла. После Эммы он навещает Фрэзера, мужчину под пятьдесят с диагнозом «застойная кардиомиопатия» – заболеванием сердца, от которого в возрасте сорока с лишним лет умер его отец, а теперь оно способно в любую секунду убить и Фрэзера.

Но он здесь не поэтому. Он говорит, что в силах справиться с болезнью сердца – в худшем случае его оживит имплантированный дефибриллятор. Его депрессия и отчаяние вызваны другим – стойкой, неуправляемой диареей. Фрэзер показывает Уорвеллу фотографию замаранных джинсов. Он надел их к приходу гостей и весь вечер простоял спиной к стене, пока все не разошлись.

Потом наступает черед 38-летней Джины, она в клинике впервые. «Рассказывайте», – приглашает Уорвелл, и Джина говорит с полчаса. Боль в животе возникла, когда у Джины, в возрасте 18 лет, родилась дочь. Сначала было непонятно, какой природы эта боль – гастроинтестинальной или гинекологической. В 27 лет Джина перенесла гистерэктомию, а следом – несколько операций на кишечнике, но симптоматика неуклонно утяжелялась. Теперь женщина страдает от сильнейших запоров. Она принимает десять разных препаратов, включая слабительные и мощные анальгетики, но они не помогают. Стула так и нет, пока она не прибегает к гелю с лидокаином и клизме.

Еще ее мучают жгучие боли в спине и плече, мигрени и боли в желудке. Из-за этого она не спит и полностью вымотана. Джина работает полный рабочий день, и больше сил ни на что не хватает, но она настроена держаться и не извлекать выгоды из своей беды. «Я хочу показать дочери, что работа прежде всего». Затем хладнокровно просит Уорвелла удалить ей толстую кишку. «Если колостомия поможет, то приступайте», – говорит она.

Все они – Эмма, Фрэзер и Джина – страдают синдромом раздраженного кишечника (СРК), как Линда Буонанно, с которой мы познакомились во 2-й главе. СРК часто пренебрегают, видя в нем лишь помеху, психологическое расстройство, не угрожающее жизни. Но достаточно провести одно утро в клинике Уорвелла, чтобы понять, что это заболевание по-настоящему губит людей.

Примерно 10–15 % мирового населения страдает от боли, вздутия, диареи и запоров, вызванных СРК. Традиционное лечение не особенно эффективно. Доктора предлагают изменить образ жизни (например, прибегнуть к диете или физическим упражнениям) или назначают лекарственные препараты – слабительные, миорелаксанты и антидепрессанты, которые во многих случаях не помогают.

Как и синдром хронической усталости, СРК считается «функциональным» расстройством, а это значит, что при обследовании кишечника врачи не находят никакого соматического субстрата. Как и больные с синдромом хронической усталости, пациенты с СРК часто чувствуют, что их не воспринимают всерьез. «Лучше бы мне сломать ногу! Полежала бы полтора месяца – и делу конец, – говорит Джина. – Тогда все увидят гипс и поймут, что? со мной стряслось. А СРК им непонятен».

Уорвелл, признанный в мире специалист по синдрому раздраженного кишечника, считает, что неустановленная природа этого недуга может отражать несовершенство диагностических тестов, – в конечном счете его все же признают соматическим. Однако пока, по его словам, больные часто сталкиваются с врачами, которые пользуются термином «функциональный» как завуалированным оскорблением, намекая, что тем надо просто взять себя в руки. «Врачи знай твердят, что вся причина у больных в голове»^{114}.

Он строен, подтянут, одет в рубашку и брюки, у него темно-каштановые с проседью волосы. Говорит учтиво, но в речь иногда прорываются бранные словечки вроде «сучий», «хренов» и «говно», за которые он однажды получил выговор после жалобы пациента. Однако чаще его непосредственность и чувство юмора нравятся больным.

Пройдя в 1980-х специализацию по гастроэнтерологии, Уорвелл был тронут горестным состоянием пациентов с СРК и счел, что медики занимаются ими спустя рукава. Большинство специалистов просто ставило им диагноз и отпускало на все четыре стороны. Уорвелл решил найти способ помочь. Он читал, что мышцы хорошо расслабляются при гипнозе, – вдруг подействует и на кишечник? Уорвелл пошел на курсы. Вернувшись – загипнотизировал секретаршу. «Она чуть со стула не упала, – делится он. – И я подумал: надо же! Мощная штука».

Состояния гипнотического транса известны с зари человечества и до сих пор практикуются в традиционных мировых культурах. Жители Калахари предаются ритуальным целительным пляскам, во время которых болезненная «бурлящая энергия» восходит от чрева вверх. Балийские крестьяне меняют касту посредством танцев с ножами и горячими углями. Тибетские юноши танцуют под барабаны, пронзая языки, щеки и спины иглами и спицами – без всякой боли и крови. Но современная история гипноза восходит, по общему мнению, к XVIII веку и австрийскому врачу Францу Месмеру; неудачное начало навсегда сделало гипноз врагом рационализма и науки.

Месмер выдвинул идею о таинственном флюиде под названием «животный магнетизм», который пронизывает и соединяет все живое. Он утверждал, что люди заболевают, когда этот флюид блокируется, а он, Месмер, способен излечить все болезни, восстановив его ток. Сначала он воздействовал на флюид магнитами, но в итоге стал обходиться лишь пассами, управляя его течением в телах пациентов – прообраз театральных движений, которые мы видим сегодня в исполнении сценических гипнотизеров. Его пациенты, страдавшие всем подряд, от слепоты до паралича, возбуждались все сильнее, перед тем как впасть в корчи или лишиться чувств. Опамятовавшись, они объявляли себя здоровыми.

В Париже он оброс немалым числом преданных клиентов, и месмеризм стал писком моды. Пациенты (в основном женщины) усаживались в большие деревянные ванны с водой и железной стружкой, а доктор ходил вокруг них, растирая тела и провоцируя истерические припадки.

Парижские традиционные медики ненавидели Месмера за сомнительные в смысле морали методы, не говоря уже о том, что он крал у них клиентуру, и всячески старались его дискредитировать. В 1784 году король Людовик XVI созвал для оценки деятельности Месмера совет ведущих ученых^{115}. В него вошли Бенджамин Франклин, специалист по недавно открытому электричеству и американский посол при французском дворе, и Антуан Лавуазье, открывший кислород и часто называемый отцом современной химии.

Применив электрометр и компас, почтенный королевский совет не обнаружил никаких месмеровских магнитных полей. Не смог он и подвергнуть действию магнетизма ни себя, ни представителей общественности. Тогда Лавуазье поставил ряд хитроумных опытов, стремясь доказать фиктивность эффектов Месмера. В одном из них коллега Месмера намагнитил в саду абрикосовое дерево. Затем призвали юного добровольца, которому завязали глаза и предложили обхватывать деревья по очереди, но не сказали, какое из них намагничено. Тот все сильнее возбуждался на каждом, пока на четвертом не свалился без чувств. А месмерист намагнитил только пятое.

«Не найдено ни следа какого-либо флюида, – написал Франклин в докладе о Месмере. – Практика магнетизации – это искусство ступенчатого усиления воображения».

Остроумное изобретение комиссии задало модель для клинических испытаний, лежащих в основе современной медицинской науки. Из первой главы нам известно, что ученые проверяют эффективность лечения путем сравнения его с фиктивным, или плацебо, когда субъектов «ослепляют» и те не знают, что им дают, – как не знал юноша в абрикосовом саду. Работа Франклина и его коллег признана новаторским триумфом доказательной медицины.

Но исследования с контролем стали причиной того, что врачи не оценили могущество эффекта плацебо, и ту же ошибку, наверное, сделала королевская комиссия. Она справедливо отвергла существование месмеровского магнетического флюида. Метод сбросили со счетов как основанный исключительно на внушении, но как быть с тем фактом, что он способен по-настоящему исцелять?

Дайте себе покой и расслабьтесь.

Первым делом я замечаю открытки. Они повсюду, штук 50–60, с изображением бабочек, цветов, пляжей, собачек в шляпках. Они устилают стол и книжные полки, прикноплены к стене. В них пространно написано от руки: «Спасибо за все… Я хочу, чтобы вы знали, насколько я вам благодарна… В моей жизни произошли огромные перемены».

Пусть чувство расслабленности охватит все ваше тело.

Еще на стене есть плакаты с изображением строения кишечника, и там же – тяжелая дверь, выкрашенная в больничный зеленый цвет и с табличкой: «НЕ ВХОДИТЬ. ПРОВОДИТСЯ ГИПНОТЕРАПИЯ». Тихо, только тикают часы. С парковки через жалюзи пробивается солнце.

Оно растекается по мелким мышцам ваших ступней и лодыжек. Поднимается до колен, потом до бедер, потом до животика.

Большую часть кабинета занимают два кожаных кресла, стоящие одно против другого. В меньшем сидит Памела Круикшанкс, гипнотерапевт, уже 20 лет работающая с Уорвеллом в больнице Уитеншоу.

Растекается всюду, где удобно.

Круикшанкс подается вперед, руки скрещены, записи – на коленях. Глаза закрыты. Она похожа на библиотекаршу или добрую тетушку: волосы темные, кудрявые; зеленые квадратные бусы, очки в полуоправе. Она говорит тихо, с мягким северным акцентом, напоминающим мне карамель.

Представьте, как это приятное ощущение растекается по плечам. Затем по рукам до кистей и кончиков пальцев. По шее и голове, по лицевым мышцам.

В нескольких шагах от нее – Николь, полулежащая в большом, не по росту, откидном кресле. Ей 48 лет; стройная, с каштановыми волосами; в ушах у нее серебряные сережки, губы чуть тронуты помадой.

Все становится приятным и расслабленным. Наслаждайтесь этим потоком.

Четырнадцать лет назад Николь работала стюардессой. Работа ей нравилась, она ждала первого ребенка. Но сын родился с «волчьей пастью», а также с нарушениями речи и слуха. Муж сбежал, забрав все сбережения. Николь очутилась на улице, так как не смогла оплачивать жилье.

Представьте, что вы по-настоящему расслабились перед едой. Ешьте с удовольствием. Жуйте медленно, пусть вам будет приятно ощущение того, как пища поступает в желудок.

За считаные недели Николь вдруг превратилась в мать-одиночку без работы, мужа и дома, да еще и с ребенком, требующим особого ухода. Ей удалось поселиться в муниципальном доме и обеспечить сыну несколько операций, одновременно учась на стоматологическую медсестру. Она вставала в пять утра и занималась, пока сын спал, после чего сдавала его в ясли и шла на работу.

Ваш желудок рассылает мелкие волны, похожие на морские в погожий день на пустынном берегу. Представьте, что ваш кишечник учится у морских волн.

Но стресс взял свое. Она занедужила, испытывая постоянную боль, как будто ее режут бритвами изнутри. У нее развился сильнейший метеоризм. Стройная от природы, она стала выглядеть как на последнем месяце беременности.

Представьте, как мелкие волны в тонкой кишке гонят пищу. Как помогают ей впитаться в тело.

На постановку диагноза СРК ушло 12 лет. Врач назначал ей все новые и новые препараты, пока она не перестала понимать, что от чего. Но ничто не справлялось ни с болью, ни с рвотой, ни с постоянной диареей. Апофеозом стала госпитализация на фоне сильнейшей одышки и таким высоким давлением, что понадобилась неотложная помощь, а живот раздуло так, что персонал не верил в отсутствие беременности.

Все тихо и мирно. Смотрите, как искрится на солнце вода.

Николь препоручили Питеру Уорвеллу, и, когда он предположил, что ей поможет гипнотерапия, она отреагировала скептически – мягко говоря. Но отчаяние было столь велико, что она была готова на что угодно. Сегодня у нее шестая сессия под руководством Круикшанкс. Морщины разгладились. Лицо безмятежно.

Животик вам не хозяин, это вы хозяйка животика. Я обращаюсь за помощью к вашему подсознанию. Пожалуйста, наладь работу кишечника.

Круикшанкс заканчивает, и Николь глубоко вздыхает. Она почесывается, тянется и открывает глаза.

После убийственного вердикта королевской комиссии месмеризм не исчез. Его изобрели заново – и нарекли новым именем.

Несмотря на уничтожающий доклад Франклина, месмеристы продолжили практиковать в Европе и США. Наступил XIX век. Вместо того чтобы закатывать истерические припадки, пациенты начали впадать в сноподобный транс. Это было продемонстрировано на захватывающих представлениях, в ходе которых исполнители нередко заявляли, что транс вызывает к жизни паранормальные способности – телепатию и ясновидение. Неудивительно, что медицинское сообщество осталось уверенным в мошеннической подоплеке происходящего.

В 1841 году такое представление посетил шотландский врач Джеймс Брейд, который собирался разоблачить жульничество, но после того, как обследовал месмеризованных субъектов, сделал вывод, что за постановкой скрывается нечто еще, достойное изучения. Он заключил, что пассы не нужны; он смог погружать людей в транс, лишь предлагая им сосредоточиться на предмете – бутылочной пробке или пламени свечи. В этом не было ничего паранормального – только физическое явление, доступное научному анализу. Он назвал его «нейрогипнозом» в честь Гипноса, греческого бога сна.

В дальнейшем гипнозом занялись психотерапевты – в частности, Зигмунд Фрейд, который использовал его на заре карьеры с целью вскрывать и разрешать психические проблемы, и Милтон Эриксон, отбросивший былой авторитарный подход к гипнозу. Он разработал методы непрямой суггестии, призванные преодолеть сопротивление пациентов гипнозу, и в ходе индукции повторял правдивые высказывания, например: «Вам удобно сидеть», тем самым завоевывая их доверие. Оба были убеждены, что бессознательное играет важную роль в физическом благополучии.

Однако бо?льшая часть медицинских кругов осталась не впечатленной. Связь с эксцентричными методами регрессии к прошлой жизни; случаи, когда терапевты непредумышленно внушали пациентам ложные воспоминания о насилии; прежняя популярность соответствующих массовых шоу – все это укрепило репутацию гипноза как метода негодного и ненаучного.

Другая проблема заключается в том, что ученые не понимают механизма воздействия гипноза на мозг. Оказывается, состояние гипноза довольно легко описать, но гораздо труднее объяснить. «Словно входишь в воображаемый мир, – признается Дэвид Шпигель, психолог Стэнфордского университета и один из ведущих мировых изыскателей в области гипнотерапии. – Меньше оценок, меньше противопоставлений и сравнений – просто плывешь в потоке переживаний. Все, что испытываешь, кажется очень живым и реальным. И это не в тягость, ты не считаешь секунды. Это ментальный аттракцион вроде горок, где зависаешь и наблюдаешь за происходящим»^{116}.

Психологи склонны давать банальные определения, например: «состояние крайне сфокусированного внимания в сочетании с приостановкой периферийного осознавания». В состоянии гипноза люди предстают более внушаемыми, чем обычно, и более подверженными таким искажениям реальности, как ложные воспоминания, амнезия и галлюцинации. Так, если гипнотизер внушает, что у них поднимется рука, им кажется, что она взмывает сама собой»^{117}.

Расхожее объяснение этих странных эффектов гласит, что по ходу гипноза разобщаются ментальные структуры. Это означает, что та часть мозга, которая ведает бессознательным, способна согласиться с суггестиями без ведома сознательного «я». Гипнотизер просит поднять руку, и мы поднимаем, но нам чудится, будто за нас это делает кто-то другой. Когда мы испытываем амнезию, бессознательное фиксирует происходящее, но эти впечатления не доходят до сознания.

Возможно, мы постоянно впадаем и выходим из гипнотического состояния. Случалось ли вам переезжать из одного места в другое, а по прибытии не вспомнить ничего о поездке? Или настолько увлечься фильмом или книгой, что не услышать, как вас зовут?

Это может означать, что не происходит вообще ничего особенного. Так, ряд ученых утверждает, что гипноза вообще нет и то, чем занимаются люди в состоянии явно гипнотическом, имеет другие объяснения – от притворства под нажимом среды до живого воображения. Или же это лишь способ подстегнуть ожидание чего-то конкретного, сродни подогретому эффекту плацебо. Этим отлично объясняется многоликость гипноза: от истерических припадков до сонного ступора или кипучей активности калахарцев. Гипноз – просто самосбывающееся пророчество, когда происходит именно то, чего ждешь.

Однако недавние исследования с применением сканирования мозга показывают, что при гипнозе в мозгу все-таки происходит нечто серьезное. Одним из примеров является опыт Шпигеля, который тот называет «уверуй и узри»^{118}. По ходу сканирования мозга волонтеров он показывал им разнообразные решетки: одни цветные, другие серые. Потом (пока они еще рассматривали решетки) он говорил, что цветные на самом деле – черно-белые и наоборот.

У тех, кто пребывал под гипнозом, происходили изменения в той части мозга, что отвечает за восприятие цвета. Когда он говорил, что цветная решетка – черно-белая, ее активность снижалась, а когда называл цветной черно-белую – повышалась. Это был важный результат, показавший, что субъекты не просто притворялись, будто цветная решетка поблекла (или наоборот), – они действительно это видели. Этого не было при работе с негипнабельными людьми и волонтерами, которым велели подделывать реакции.

Загипнотизированные и ведут себя иначе. Те, кому предложили не видеть стоящий перед ними стул, будут настаивать, что он исчез. Но если попросить их пройтись по комнате, они будут его обходить (это подтверждает предположение, что их бессознательное продолжает помнить о наличии стула). И наоборот: если предложить субъектам лишь сымитировать транс, то они почти обязательно в него врежутся.

Благодаря таким исследованиям врачи в общем и целом признают, что гипноз способен проникнуть за пределы бодрствующего сознания и добраться до глубинных убеждений и мысленных паттернов. Британская и Американская медицинские ассоциации признали гипноз законным методом лечения – по крайней мере, для таких психологических нарушений, как аддикции, фобии и расстройства питания. Но мне интересно выяснить, способно ли гипнотическое внушение напрямую повлиять на организм – особенно с пользой в ее медицинском понимании.

Помните педиатра Карен Олнесс, которая лечила Маретту от волчанки жиром тресковой печени и розовыми духами? Сейчас она заслуженный специалист по гипнозу и, среди прочего, состояла в совете Национальных институтов здравоохранения США (NIH) по вспомогательной и альтернативной медицине. Она утверждает, что гипноз помогает добраться до тех же подсознательных мозговых структур, что и условные реакции, заставляя вегетативную нервную систему влиять на системы соматические, которые обычно не подпадают под волевой контроль.

Работая с детьми, Олнесс показала, что они могут произвольно воздействовать на кровоток, изменяя температуру в кончиках пальцев^{119}. Хотя при расслаблении она и так повышается, «эти дети повышали ее намного значительнее, чем удалось бы одной релаксацией, – сообщает Олнесс^{120}. – Они создают разные образы. Один сказал, что представлял, будто касается солнца». Она считает, что эти умозрительные образы, столь живые в состоянии гипноза, весьма важны для воздействия на организм. Возможно, они активируют не те части мозга, что ведают абстрактным и рациональным мышлением. «Но мы еще далеки от знания таких деталей», – признается педиатр.

Открытие того, что гипнотические суггестии способны влиять на температуру тела и кровоток, повторили другие ученые, в том числе Эдоардо Касилья, кардиолог из Падуанского университета, Италия. В процессе исследования он говорил загипнотизированным волонтерам, что откачает у них полпинты крови. Они реагировали снижением кровяного давления и сужением сосудов, как и вторая группа, которая сдавала кровь по-настоящему^{121}. В другом эксперименте он сказал волонтерам, что они погружены в теплую ванну. Все сосуды расширились, будто это действительно было так; когда волонтерам говорили, что в теплой воде находится предплечье, сосуды расширялись только в нем^{122}.

В третьем исследовании Касилья просил волонтеров опустить правую руку в ведро с ледяной водой^{123}. Это очень больно и обычно вызывает активную реакцию «бей или беги», сопровождаясь сужением сосудов, повышением давления и учащением сердцебиения. Реакция инстинктивная; традиционная медицина считает, что мы не в силах подавить ее произвольно. Однако те загипнотизированные субъекты, которым сказали, что рука нечувствительна к боли, выполняли задание без всяких физиологических последствий.

Касилья считает, что, если должным образом разобраться в таких эффектах, они найдут широкое применение в медицине. Можно использовать гипноз для улучшения мозгового кровообращения (в структуре профилактики возрастных когнитивных нарушений), кровотока в конечностях (при нарушении кровообращения в кистях и ступнях) или даже с целью направить токсичный препарат в конкретный отдел организма. Касилья признает, что на сегодняшний день последнее – «научная фантастика», но не настолько уж это и немыслимо. Он говорит, что обнаружил недавно у загипнотизированных волонтеров способность произвольно увеличивать приток крови к внутренним органам^{124}.

По данным лабораторных обследований, осуществленных другими командами, релаксирующие суггестии во время гипноза влияют на множество стрессовых иммунных реакций, – например, они уменьшали воспалительные явления у студентов-медиков накануне экзаменов^{125}. Тем временем результаты ряда малых испытаний намекнули, что гипнотерапия полезна при таких аутоиммунных заболеваниях, как экзема и псориаз; она сокращает продолжительность инфекционных заболеваний верхних дыхательных путей и даже сводит бородавки^{126}. Однако данные разнородны. В разных исследованиях оцениваются разные аспекты деятельности иммунной системы, и стройной картины не получилось. Как изучение гипноза вообще, метаанализ в целом показывает, что высококачественных исследований еще слишком мало, чтобы убедительно судить о полезности этого метода и выбрать лучшие техники. Мне, человеку постороннему, тяжело знакомиться с этими данными: бывает, что лучик надежды сверкнет, но большей частью область остается темной.

И есть еще гипнотерапевтическое лечение СРК.

Многие гипнотерапевты копаются в детстве и психологических травмах таких больных, но Уорвелла не заинтересовали личные проблемы. Он нацелился на то, что счел главной причиной бед, – желудочно-кишечный тракт.

Он говорит мне, что мозг и пищеварительная система тесно взаимосвязаны. Между ними налажено постоянное двустороннее общение, которое осуществляется через проводные пути вегетативной нервной системы и циркулирующие в крови гормоны. Сигналы о том, что происходит в кишечнике, поступают в мозг, который в ответ корректирует его деятельность – обычно вне нашего сознания.

Так, сигналы из желудка сообщают нам, что мы голодны и должны поесть; докладывают о сытости и необходимости вырабатывать желудочный сок или перераспределить кровоток в помощь пищеварению; они же оповещают о поступлении яда и предлагают вызвать рвоту. С другого конца цепочки приходят сигналы от толстой и прямой кишок, побуждающие к дефекации. Мы же либо даем процессу зеленый свет, либо подавляем позыв до более удобного случая.

Большинство из нас по себе знает, как состояние сознания влияет на функцию желудочно-кишечного тракта. В неудобных условиях мы можем терпеть днями, а если нервничаем – опорожняем кишечник. «Эволюционный смысл этого заключается в том, что, если вы находитесь в саванне и вас хотят съесть, вам нужно поскорее оправиться, чтобы уменьшить приток крови к кишечнику, – объясняет Уорвелл. – Тогда она прильет к мышцам и поспособствует бегству».

Однако при СРК сообщение между мозгом и пищеварительным трактом нарушается. Так, хронический стресс чреват упорной диареей, рвотой или болезненными кишечными спазмами. Это создает порочный круг, и люди только усугубляют проблему своей тревогой. «Сперва возникает боль, потом – тревога, – говорит 21-летняя Эмма, пришедшая с матерью в клинику Уорвелла. – Я понимаю механизм, но не могу разорвать круг».

Освоив гипнотерапию, Уорвелл счел, что эта техника уменьшит стресс и тревогу, помогая пациентам избегать чрезмерной реакции на поступающие из кишечника сигналы. Но он надеялся и напрямую воздействовать на функцию желудочно-кишечного тракта. Для этого он раздал пациентам брошюры об устройстве пищеварительной системы, а после, в ходе гипноза, предлагал зрительно представить пищеварение ровное, беспрепятственное, поддающееся сознательному контролю. Популярным образом был желудочно-кишечный тракт – в виде реки. При запоре можно было вообразить водопад, а при диарее – лодки, несомые слабым течением.

Обзаводясь первым опытом в гипнотерапии, Уорвелл не захотел, чтобы пострадала его репутация, и отразил свои результаты в робастных научных испытаниях. Он опубликовал первые в 1984 году. Это было рандомизированное испытание с участием 30 человек, получавших 12-недельные сессии либо гипно-, либо психотерапии с акцентом на желудочно-кишечный тракт (в ходе психотерапии обсуждались стресс и эмоциональные нарушения, чреватые утяжелением симптоматики)^{127}. Это были отчаявшиеся люди, годами страдавшие СРК в его тяжелейшей форме и не получавшие облегчения от традиционного лечения. Уорвелл предложил им оценить работу кишечника по 21-балльной шкале: чем выше балл, тем сильнее выражены симптомы. Психотерапевтическая группа начала с 13 баллов, и тремя месяцами позже состояние ее членов не улучшилось. Гипнотерапевтическая – с 17, а закончила с одним.

Именно после этого предварительные, осторожные пробы переросли в дело всей жизни Уорвелла. Исполненный решимости пинками загнать гипноз в область науки, он создал в больнице Уитеншоу гипнотерапевтическое отделение, в котором сейчас трудятся шесть терапевтов, и собрал внушительное количество данных в поддержку своего метода.

Гипнотерапия, сфокусированная на пищеварительном тракте, помогает не всем. Так, Эмма прошла целый курс и продолжает страдать. Однако Уорвелл выполнил много испытаний и ревизий, продемонстрировав, что гипнотерапия помогает 70–80 % больных, которым больше не помогло ничто^{128}. Смягчаются и другие, не только кишечные симптомы – например, головная боль и усталость, а после гипнотерапии пациенты реже посещают врачей и психологов не только в связи с СРК, но и вообще. По данным малых испытаний, этот метод полезен и при других функциональных гастроинтестинальных расстройствах, включая функциональную диспепсию и не кардиогенную боль в грудной клетке^{129}, а также может помочь даже при более тяжелых аутоиммунных заболеваниях – например, болезни Крона и язвенном колите, когда иммунная система атакует слизистую кишечника^{130}.

Улучшение выглядит стойким, по крайней мере при СРК. Имея более 200 пациентов, отреагировавших на гипнотерапию, Уорвелл наблюдал за ними пять лет, и 81 % из них чувствовали себя хорошо, а состояние большинства продолжало улучшаться^{131}. Этот устойчивый эффект и тот факт, что тем участникам испытаний, кто получал гипнотерапию, стало значительно лучше, чем членам контрольных групп, свидетельствует о том, что гипноз действует не просто как плацебо.

Из 2-й главы нам известно, что пациенты с СРК переживают выраженные эффекты плацебо, но последние часто имеют временный характер. Уорвелл отмечает, например, что после операций его пациентам сначала становится лучше, но потом наступает рецидив. Гипнотерапия же, по его мнению, наоборот, помогает изменить привычные мысли о кишечнике и навсегда облегчить симптоматику. Он вручает пациентам CD с записью сессий, чтобы они сколько угодно упражнялись дома.

Работы Уорвелла также показывают, что терапия не только снимает стресс. При СРК слизистая кишечника сверхвосприимчива к боли, степень которой можно измерить при помощи специального баллончика – его вводят в кишечник и раздувают, пока пациент не скажет, что становится больно. Здоровые люди испытывают боль при давлении около 40 мм рт. ст.; при СРК не выдерживают и вдвое меньшего. Похоже, что гипнотерапия устраняет эту повышенную чувствительность. При проверке после лечения пациенты Уорвелла вернулись к нормальному болевому диапазону^{132}.

Крайне важно то, что в состоянии гипноза больные могут влиять на скорость, с которой желудок опорожняется в тонкую кишку (это оценивается в режиме реального времени при помощи ультразвуковой визуализации)^{133}, а также на частоту сокращений толстой^{134}. Считается, что мы не в силах на это влиять, как и на кровообращение, – что опровергли в своих опытах Олнесс и Касилья.

«Нельзя просто сидеть и твердить пациенту, что у него расслабятся мышцы, – говорит Уорвелл. – Находясь в состоянии повышенной внушаемости, люди делают с собой вещи, на которые не способны в сознательном».

В украшенном открытками кабинете Круикшанкс я спрашиваю бывшую стюардессу Николь о ее самочувствии во время гипноза. Она отвечает, что словно плыла. «Слушая Пэм, я представляю теплую воду бирюзового цвета. Приятную, залитую солнцем гладь. И как бы улыбаюсь внутри».

И гипнотерапия помогает? Николь говорит, что сначала не очень. Но последнюю неделю… Она умолкает и смотрит на нас, сияя, как будто намерена поделиться животрепещущей тайной.

«Случилось чудо, – сообщает она. – Живот уже разнесло до грудей. Боль не утихала. А сейчас – никакого вздутия. И я не принимаю обезболивающие». Она обращается к Пэм, готовая разрыдаться: «Дайте я вас расцелую! Я так настрадалась! Неделя без боли для меня уже чудеса!»

Николь собирается уйти, и Круикшанкс спрашивает, что еще произошло за неделю. «Рак вернулся», – невозмутимо отвечает та. Речь идет об опухоли на спине. Она в свое время исчезла, но появилась снова. «Соболезную», – говорю я, но Николь мотает головой. «Его вовремя обнаружили, – объясняет она. – Все в порядке». И указывает на живот: «Вот главная беда. Нет ничего больнее и разрушительнее».

Перед уходом она сжимает Круикшанкс в объятиях. Скоро на стене появится еще одна благодарственная открытка.

Когда я возвращаюсь из отделения гипнотерапии в кабинет Питера Уорвелла, тот начинает объяснять, что СРК вызывается не только тревогой и стрессом. Участвуют и другие факторы: гены, питание, кишечная флора, восприятие мозгом боли и, разумеется, состояние самого кишечника.

Он подчеркивает, что у каждого пациента эти факторы сочетаются по-разному. В одних случаях, как боли Эммы или метеоризм Николь, большую роль играет психологическая составляющая. В других – запор у Джины – она может вообще не иметь значения.

Уорвелл считает, что проблемы Джины больше связаны с неоднократными операциями, в ходе которых были повреждены нервы, необходимые для нормальной работы желудочно-кишечного тракта. Она подверглась не только гистерэктомии, ей удалили и желчный пузырь. «Искромсали все днище, – говорит он. – Неудивительно, что там начались неполадки».

Вот почему он настаивает на обязательном применении гипнотерапии вкупе с традиционными методами. Хотя она могла помочь Джине справится со стрессом, который был вызван симптомами, Уорвелл порекомендовал дополнить ее сильными миорелаксантами и слабительными, а если они не помогут – колостомией.

Меня поразило количество пациентов, направленных к Уорвеллу после операций на брюшной полости, – в тот день из десяти, с которыми я познакомилось, таких было не меньше семи. Он подтверждает, что это серьезная причина развития СРК. Если сместить или повредить кишку, ее чувствительность может повыситься и в мозг направятся усиленные болевые сигналы. Именно это часто и запускает СРК. В других случаях гастроэнтерологи прибегают к операции в надежде устранить симптомы, но кончается тем, что состояние пациентов лишь ухудшается.

«Хирурги запрограммированы оперировать, – говорит Уорвелл, – и это часто приводит к замечательным результатам. Если у вас аппендицит, холецистит или прободение кишечника, они спасут вам жизнь». Но когда у кого-то болит живот, они по умолчанию стремятся что-нибудь удалить. Увы, это нередко усугубляет проблему. «Намерения при этом самые хорошие, – продолжает он, – но если возникают структурные изменения кишечника с рубцами и спайками, то от этого не загипнотизировать».

Это напоминает мне о дилемме пациентов с синдромом хронической усталости, болезнь которых считают либо неизлечимой соматической, либо надуманной. Я спрашиваю Уорвелла, не происходит ли того же с больными СРК – не повисают ли они между двумя полюсами, сознанием и телом? Одних лечат как сугубо соматических больных, и хирурги вырезают им кишечник кусок за куском, а другим говорят, что вся проблема у них в голове. А им нужно лечить одновременно и тело и сознание?

Какое-то время Уорвелл смотрит на меня. «В самую точку», – соглашается он.

Может показаться, что после всего достигнутого Уорвеллу впору быть довольным выбранной карьерной стезей. Он разработал весьма эффективное лечение и помог тысячам людей, от которых отказались другие врачи. Бригады по всему миру выполняют рандомизированные проконтролированные исследования итогов применения гипнотерапии при патологии желудочно-кишечного тракта, и тоже с хорошими – пусть не всегда такими яркими – результатами^{135}, – а недавний методичный обзор показал, что этот метод эффективен, а эффект – продолжителен^{136}.

Благодаря таким данным британский Национальный институт здравоохранения и качества медицинской помощи (NICE), который одобряет применение тех или иных методов Государственной службой здравоохранения, теперь рекомендует гипнотерапию для лечения СРК в тех случаях, когда традиционное лечение безуспешно. Это один из немногих вспомогательных методов, поддержанных NICE, и единственный гипнотерапевтический, который рекомендован для лечения соматической патологии.

Но Уорвелл не радуется. Напротив, он глубоко разочарован. Несмотря на вышеуказанные испытания и рекомендацию NICE, многие британские административные органы, отвечающие за финансирование здравоохранения, по-прежнему отказываются поддержать этот метод, а на сайтах NHS^[3] пациентов предупреждают, что анализ применения гипнотерапии при СРК «не предоставляет убедительных данных в пользу ее эффективности»^{137}.

По мнению Уорвелла, одна из проблем заключается в том, что гипнотерапию не удается исследовать по тому строгому шаблону, который был разработан для проверки лекарств. Прежде чем порекомендовать ту или иную терапию, сторонники доказательной медицины знакомятся с результатами испытаний, проведенных двойным слепым методом, когда ни врач, ни пациент не знают, какое проводится лечение – настоящее или мнимое. При тестировании лекарственных препаратов это разумно, так как позволяет исключить, что они просто запускают эффект плацебо.

Однако загипнотизировать – или загипнотизироваться – без ведома субъекта невозможно. Поэтому аналитики и финансисты знакомятся с данными применения гипнотерапии при СРК, не находят результатов испытания двойным слепым методом и делают вывод о слабости доказательной базы. «Это чушь», – говорит Уорвелл. И если разумно оставлять пациентов в неведении при испытании лекарств, имея целью отделить химические эффекты от психологических, то при проверке таких методов, как гипноз, это бессмысленно, так как ожидания и вера участвуют в механизме действия этих техник.

Уорвелл утверждает, что аналитикам нужно принять доказательства, представленные бо?льшим числом моделей исследования, которые пригодны для тестирования телесно-сознательной терапии и при этом максимально близки к золотому стандарту. Например, можно прибегнуть к одинарному слепому методу, когда гипнотерапию тестируют в сравнении с подходящей контрольной группой, а симптоматику пациентов независимо оценивает исследователь, который не знает, какое лечение они получили.

Джереми Ховик, эпидемиолог и философ науки из Оксфордского центра доказательной медицины, согласен с тем, что телесно-сознательная терапия плохо, а то и вовсе не поддается проверке двойным слепым методом, но отмечает, что это относится и к ряду традиционных техник – например, хирургии и физиотерапии. Он предлагает в таких случаях вообще обходиться без группы плацебо и сравнивать метод с другими, заведомо эффективными. «Заболев, вы начинаете выяснять, какой вариант лечения лучше, – говорит он. – Все прочее пациентов не волнует»^{138}.

Проблемой более глубинной может быть то, что гипнотерапия остается крайне непопулярной в большинстве научных и медицинских кругов и все еще ассоциируется с шарлатанством. Ее защитники сетуют на скудное финансирование исследований в области гипноза, которое ничтожно даже по сравнению со средствами, выделяемыми на изучение других сознательно-телесных методов – например, медитации^{139}, а также на слабый интерес к исследованию ее полезности для больных. «Большинство медиков просто не придает ей значения», – говорит исследователь гипноза Карен Олнесс.

Уорвелл не один год пытался расширить применение своей модели гипнотерапии, не ограничиваясь желудочно-кишечными расстройствами. Он сообщает, что обращался ко многим специалистам в надежде, что его техника смягчит тревогу и боль у их пациентов, страдающих самыми разными заболеваниями – от экземы до рака. Ему отказали все, а один заявил: «Сомневаюсь, что ваша деятельность поможет хоть кому-то из наших больных».

«К гипнозу относятся крайне предвзято, – делает вывод Уорвелл. – Медицина почти целиком свелась к технике. Мы помолвлены с препаратами, снимками, всяким хай-теком. Гипноз слишком прост и приземлен, чтобы ждать от него пользы». Он говорит, что гипнотерапия требует не только пересмотра дизайна исследований, но и переосмысления всей практики врачевания. «Стандартная медицинская модель лечения такова: собрать анамнез, назначить лекарство, отпустить пациента домой, а если препарат не поможет – выписать другой, и так далее. А здесь другая модель: выбросить рецептурные бланки, выбросить стол, выбросить вообще все – улучшение будет зависеть только от тебя».

Уорвелл только что опубликовал отчет об очередной тысяче пациентов, которые получали психотерапию, сфокусированную на желудочно-кишечном тракте^{140}. Он выпаливает цифры: 76 % – клиническое значимое уменьшение симптоматики; 83 % – хорошее самочувствие на протяжении 1–5 лет; 59 % – без медикаментозного лечения; 41 % – уменьшение дозы лекарств; 79 % реже или вовсе не обращаются к врачу. Правда, скоро Уорвелл выйдет на пенсию и не планирует новых испытаний. «К тому времени мы, наверное, уж все проклянем», – говорит он.

«Мы провели много исследований с неопровержимыми результатами, но все равно постоянно сражаемся с финансистами. Им вечно не хватает доказательств. Сколько еще им нужно?»

Наверное, он прав, и барьеры, не позволяющие взять этот метод на вооружение, слишком прочны. Уж больно неоднозначно его прошлое. Но по ту сторону Атлантики гипноз изобретается заново.

Глава 6. Переосмысление боли

В ледяном ущелье

Я медленно лечу по сверкающему ледяному ущелью. Стены отвесны, внизу – полоска синей воды. Справа и слева от меня – пингвины, стоящие на ледовых выступах и машущие крыльями-ластами, да снеговики с угольными улыбками. Я швыряю в них снежки, и, если попадаю, они взрываются сонмом треугольных осколков, а улыбающиеся лица парят, как череда застывших Чеширских Котов. Фоном звучит песня Пола Саймона «Зови меня Элом».

Я гляжу вверх, на снежинки и темное небо, потом вниз, на воду, затем проворачиваюсь. Но в основном лечу вперед. Приходится беречься ледовых мостиков, на некоторых сверкают иглу – эскимосские хижины из затвердевшего снега. Снеговики дают мне сдачи – тоже бросают снежки, и я перестаю метить в них, переключаясь на снаряды и получая удовольствие от снежных взрывов.

Свернув в полете, я вижу внизу семейство мохнатых мамонтов с огромными кривыми бивнями, стоящих по колено в воде. Я бросаю в одного снежок, и мамонт трубит. Затем появляется какая-то летающая серебристо-синяя рыбка, которая оставляет за собой хвост осыпающихся снежинок.

Летя по каньону, я то и дело смутно осознаю, что с моими ногами что-то творится. Сначала покалывает, потом вроде бы жжет. Но это происходит в другом мире, который не имеет отношения к этому волшебному каньону, и я не собираюсь отвлекаться. Мне интересно, не получится ли взорвать этих мамонтов.

В 2008 году лейтенант Сэм Браун отправился на свое первое задание в афганский город Кандагар. На исходе последнего дня миссии ближайший взвод сообщил, что попал в засаду. Браун двинул свой отряд через пустыню на помощь, но по пути его вездеход наехал на придорожную мину^{141}.

Он увидел яркую вспышку, когда бронированную машину подбросило; через считаные секунды она превратилась в груду искореженного металла. Он не помнит, как выбрался, но весь был охвачен огнем. Он решил, что так и сгорит в воронке, но с помощью стрелка потушил пламя, забросав его песком. К тому времени, как огонь погас, рукава сгорели, а с тела, лица и кистей слезла кожа. Осталась влажная обнаженная плоть – местами красная, местами угольно-черная.

В итоге Брауна доставили в армейский медицинский центр Брук в Сан-Антонио, штат Техас. Бо?льшую часть его тела покрывали ожоги третьей степени. Они разрушили все слои кожи. Врачи продержали его на седативных препаратах несколько недель, снимая кожу со спины и плеч для пересадки на самые безнадежные участки. Очнувшись, он перенес ряд других операций, включая ампутацию левого указательного пальца. Но хуже всего была ежедневная обработка, когда медсестры выскабливали омертвевшие ткани из его ран. Он словно заново сгорал заживо.

В дальнейшем, когда ожоги начали заживать, возникла необходимость в ежедневной физиотерапии^[4], которая оказалась еще болезненнее. При столь обширных поражениях рубцовая ткань утолщается и съеживается. Для того чтобы он мог свободно двигаться, когда ожоги заживут, терапевтам пришлось нагружать его торс и конечности сверх предела возможностей, растягивая и разрывая эту ткань по мере ее формирования.

Статистика гласит, что в американские отделения неотложной помощи ежегодно обращается 700 тысяч пострадавших от ожогов, из которых около 45 тысяч госпитализируются^{142}. Обработка ран и физиотерапия весьма болезненны, пациентам назначают опиаты в самых высоких дозах, какие применяются в медицине. Но это количество ограниченно из-за побочных эффектов – от зуда и задержки мочи до потери сознания и смерти. Многие пациенты продолжают испытывать сильнейшую боль даже на фоне высших дозировок, а многомесячный прием опиатов опасен развитием привыкания и пристрастия.

Браун отчаянно старался снизить дозу лекарств. Физиотерапия была настолько невыносима, что его командирам пришлось приказать ему лечиться дальше. Но еще больше он боялся стать наркоманом. Тогда ему предложили принять участие в новаторском исследовании.

Здравоохранение не испытывает недостатка в анальгетиках. У нас есть патентованные безрецептурные препараты – аспирин и ибупрофен; сильнодействующие наркотические средства – морфин и кодеин; седативные – кетамин. Боль можно купировать приемом антидепрессантов, антиконвульсантов и кортикостероидов. Врачи выполняют местную, региональную и общую анестезию – в последнем случае пациент находится в бессознательном состоянии. К сожалению, все это не значит, что мы победили боль. Мы даже не приблизились к этому.

Боль представляет собой особую проблему при вмешательствах и процедурах, требующих бодрствования – например, при обработке ожогов у пациентов вроде Брауна или в хирургии минимального доступа, которая все активнее заменяет большие операции и показана в массе случаев – от биопсии и диагностических процедур до имплантации разнообразных устройств и разрушения опухолей. Как видно по случаю Брауна, одних лекарств мало и пациенты все равно мучаются.

От хронических болей страдают миллионы людей с заболеваниями от артрита до фибромиалгии. За последние двадцать лет резко вырос объем опиатов, назначаемых при таких состояниях – в частности, оксиконтина, искусственного эквивалента эндорфинов, участвующих в эффекте плацебо. Это терапия отчаяния, предусмотренная лишь в тяжелых случаях вроде последней стадии рака. Однако теперь их выписывают при слабых и умеренных болях, а прием затягивается на месяцы и годы.

Беда в том, что, в отличие от естественных мозговых эндорфинов, эти искусственные заменители буквально затопляют мозговые опиатные рецепторы, которые в ответ становятся менее чувствительными к препарату. Развивается толерантность, для прежнего эффекта нужны все большие дозы. Из этого следует, что эти вещества вызывают сильнейшую аддикцию. Отказ от них приводит к развитию ужасных симптомов отмены, включая тревогу и сверхчувствительность к боли, так как десенсибилизированные рецепторы уже не реагируют положенным образом на естественные эндорфины.

Рост числа таких назначений повлек за собой резкое учащение случаев опиатной аддикции и смертельных передозировок, которые названы «одной из величайших современных трагедий, разворачивающейся у нас на глазах»^{143}. Это является особой проблемой в США, где проживает меньше 5 % населения земного шара, но потребляется 80 % имеющихся в мире опиатных препаратов^{144}. К 2012 году от передозировки назначенных таблеток ежегодно умирало 15 тысяч американцев – больше, чем от героина и кокаина, вместе взятых^{145}. В 2013 году американские Центры по контролю и профилактике заболеваний (CDC) назвали такие аддикции худшей лекарственной эпидемией в истории США^{146}.

Отсюда вопрос: правильно ли мы боремся с болью? Некоторые ученые утверждают, что есть и другой путь взамен назначения все больших доз опасных анальгетиков. Для облегчения боли и сокращения приема лекарств они обращаются к силе иллюзии.

Я приезжаю в экспериментальную лабораторию борьбы с болью при медицинском центре Вашингтонского университета в Сиэтле, где меня приветствует ассистент Кристина Хоффер. Она просит меня снять правую туфлю и носок, после чего привязывает к ступне черную коробочку и объясняет, что этот прибор вызывает боль посредством быстрого нагревания. Обычно Хоффер назначает своим волонтерам и электрошок, но мне везет, сегодня это оборудование не работает.

Она включает прибор на 30 секунд и просит меня оценить боль по десятибалльной шкале. Затем постепенно повышает температуру на полградуса зараз, добиваясь реакции примерно среднего уровня. Наконец я оцениваю интенсивность боли и неприятность ощущений на шестерку. Ногу колет и жжет – пузыря не будет, но игнорировать это нельзя. Это та самая температура, которую Хоффер использует в опыте.

Она надевает мне виртуальные очки, создающие трехмерные, высокого разрешения изображения, и шумоподавляющие стереонаушники. Я вдруг оказываюсь плывущей в снегу и восхищаюсь искрящимися стенами ледяного каньона. Хоффер объясняет мне, как пользоваться компьютерной мышью, чтобы двигаться и бросать снежки. Графика неплохая, но сверхреалистичная, особенно по стандартам современных видеоигр. Возникает чувство погружения, неведомое мне прежде. Все виды и звуки внешнего мира отрезаны, и, озираясь, я вижу, что виртуальная действительность продолжается сверху, снизу и позади меня. Пейзаж мультяшный, но я чувствую, что нахожусь внутри его.

Я провожу десять минут в компании снеговиков и пингвинов, а Хоффер за это время трижды изменяет температуру. Впоследствии она просит меня снова оценить ощущения. Балл немного снижается – с шести до пяти (но боль всякий раз напоминала острый пик вместо прежнего протяженного плато). Однако неприятность ощущения резко падает с шести до двух. Я оцениваю общее удовольствие, полученное от опыта, на восемь из десяти – получилось забавно, и я с удовольствием повторю.

Заведующий лабораторией анестезиолог Сэм Шарар говорит, что все дело во внимании. Способность мозга к осознанному вниманию – величина постоянная. Мы не можем, говорит он мне, ни повысить ее, ни понизить, но можем выбрать, на что это внимание направить. Если сосредоточиться на болевом ощущении, то переживание боли усилится. Но если подумать о чем-то другом – приятном, безопасном, далеком, то боль приглушается.

Особо действенной разновидностью отвлечения является визуализация. Шарар показывает мне видеофильм о путешественнике Ароне Ралстоне, который, застряв в 2003 году в отдаленном ущелье Юты на целых пять дней, был вынужден ампутировать себе перочинным ножом предплечье. Впоследствии он рассказал, как умозрительные картины помогли ему пережить это испытание^{147}.

На пятую ночь в ущелье Ралстона трясло от холода, он был предельно обезвожен и страдал от мучительной боли в кисти, придавленной и раздробленной упавшим камнем. Он понимал, что умрет. Затем узрел образ, который вытеснил трагическую действительность.

«Я увидел мальчика лет трех, – вспоминает Ралстон. – На нем была красная рубашка, и он играл с грузовиком, катая его и приговаривая: „Тррр, тррр“. Потом он остановился, оглянулся на меня и подбежал ко мне. Я увидел себя самого – как подхватываю этого мальчика и мы смотрим друг другу в глаза. И я знал, что вижу моего еще не рожденного сына. Затем картина пропала, и я, дрожа от переохлаждения, снова очутился в ущелье».

Ралстон сообщает, что образы близких помогли терпеть боль, когда он отреза?л руку. «Я в жизни не испытывал такой. Тридцать секунд мог только дышать, закрыв глаза. Но я не издал ни стона, ни проронил ни слезинки. И дело не в том, что я какой-то сверхчеловек. Это потому, что все, о чем я мог думать, когда поднял веки, была встреча с родными».

Умозрительный мир – образы родных и еще не существующего сына – помог Ралстону отвлечься от боли, причиненной чудовищным испытанием. Шарар говорит, что виртуальный ледяной каньон, где я только что побывала, является попыткой искусственно вызвать аналогичный эффект.

Это детище Гюнтера Хоффмана, когнитивного психолога из Вашингтонского университета. Хоффман специализируется в построении виртуальных миров. Еще в 1980-х он создал «кухонный мир»: виртуальную кухню со столешницами и шкафчиками, а также предметами, которые можно брать; там были чайник, тостер, сковорода, а в раковине – паук, шевелящий лапками. Хоффман хотел помочь людям, страдающим арахнофобией, дав им возможность спокойно контактировать с пауками.

Затем он услышал от друга о деятельности психолога Дэвида Паттерсона, который применял гипноз для снятия боли у ожоговых пациентов в медицинском центре Харборвью при Вашингтонском университете, тоже в Сиэтле. Товарищ решил, что эта техника может быть как-то связана с отвлечением. Хоффман рассказывает, что обеспечил такое отвлечение и они с Паттерсоном стали работать вдвоем, выясняя, способна ли виртуальная реальность (ВР) помочь пациентам, которые подвергаются самым мучительным процедурам, какие есть в медицине. Сначала тех поместили в кухонный мир. «Первый же ребенок отреагировал замечательно», – говорит Хоффман. После этого он приступил к созданию специального виртуального мира для ожоговых пациентов^{148}.

В то время любой виртуальный мир был новшеством, едва доступным при тогдашних технологиях. Хоффман воспользовался суперкомпьютером, изготовленным фирмой «Silicon Graphics», который стоил 90 тысяч долларов и был оснащен тяжелым шлемом, а новая реальность создавалась программой для подготовки военных летчиков, где моделировался взлет истребителя с авианосца. Пришлось кое-что изменить. «Мы очень боялись, что симулятор вызовет тошноту, – говорит Хоффман. – Многих ожоговых больных тошнит от анальгетиков. Я был уверен, что ВР отвлечет от боли первого же пациента, но опасался, что спектакль прервет тошнота». Он ограничил пространство стенами узкого ущелья, чтобы люди не меняли направление и не кружили, и выстроил его из мирного на вид льда. Свое творение он назвал Снежным Миром.

Спустя двадцать лет основа Снежного Мира все та же, но суперкомпьютер и шлем сменились лэптопом и очками с высоким разрешением (шлемы не годятся для людей с ожогами головы и лица). Хоффман создал безэлектрические фиброволоконные очки, сигналы в которых проходят по 1,6 миллинона крошечных стеклянных волокон на глаз, благодаря чему ими можно пользоваться в водных резервуарах, где пациентам чистят ожоги. Он также усовершенствовал графику и заменил фоновую музыку. Хоффман поясняет, что однажды на выставке Снежный Мир испытал на себе известный музыкант Пол Саймон. Ему понравилось все, кроме космической музыки, и он предоставил свою.

Кроме того, бригада Вашингтонского университета выполнила ряд рандомизированных проконтролированных испытаний с участием здоровых волонтеров (с применением теплового устройства и электрических разрядов Хоффер) и ожоговых пациентов из Харборвью. Результаты показали, что Снежный Мир значительно превосходит другие отвлекающие факторы – музыку как таковую, отдельно, и видеоигры. Главной составляющей представляется степень, в которой участник ощущает себя погруженным в этот мир. Чем сильнее чувство присутствия, тем эффективнее обезболивание.

По словам Хоффмана, в лабораторных условиях Снежный Мир исправно снижает болевые баллы на 35 % по сравнению с примерно 5 % на фоне музыки. А в сочетании с анальгетиками обезболивание улучшается на 15–40 % больше, чем от одних лекарств^{149}. Ученые видят эффект не только по субъективным показателям боли, но и по данным сканирования мозга – активность мозговых болевых зон почти полностью угасает^{150}.

Бригада продолжает экспериментировать, изыскивая способы нарастить эффект, – так, кажется, что чувство погружения усиливается на фоне малых доз галлюциногенного препарата кетамин. Но около 15 американских стационаров уже применяют технологию Снежного Мира. Один из них – армейский медицинский центр «Брук» (ВАМС) в форте «Сэм Хьюстон», штат Техас, где лечились сотни солдат, получивших ожоговые травмы в Ираке и Афганистане. Большинство пострадали от самодельных взрывных устройств (СВУ) – придорожных мин, заминированных автомобилей и бомб смертников. Хоффман говорит о них так: «Это поистине удивительные бомбы, рвут в клочья бронированные машины».

Хоффман с коллегами провели в ВАМС испытание с участием 12 солдат, включая лейтенанта Брауна^{151}. Когда их погружали в Снежный Мир на фоне физиотерапии, то самые высокие показатели боли снижались почти на два балла по сравнению с той частью процедуры, когда проводилась одна физиотерапия. Доля времени, в течение которого они думали о боли, снижалась с 76 до 22 %. Сама же физиотерапия, в которой они обычно не видели «ничего хорошего», в Снежном Мире предстала «довольно забавной».

Больше всего Снежный Мир помог шестерым пациентам с самыми выраженными болями – тем солдатам, кто нуждался в нем острее всех. Так, высший болевой показатель Брауна упал с 10 баллов до 6, а прежде невыносимую терапию он, находясь в Снежном Мире, нашел весьма и весьма занятной. Позднее он сказал репортеру журнала «GQ», что это напоминало лыжные прогулки с братом на рождественских каникулах в Колорадо, когда он был еще кадетом военной академии в Вест-Пойнте.

После сессии он сообщил Хоффману свой вердикт: «Похоже, ребята, вы надыбали что-то клевое»^{152}.

Апрельским вечером 2014 года 22-летний Террелл гнал под 80 миль в час по шоссе между Кентом и Де-Мойном, что к югу от Сиэтла. Он не справился с управлением, машину занесло, он дважды перевернулся; его протащило чуть дальше, а потом автомобиль загорелся.

«Скорая помощь» доставила Террелла в медицинский центр Харборвью с переломом руки и тяжелыми ожогами ноги и грудной клетки. «Очнувшись, я ощутил небывалую боль, – рассказывает он мне. – В горле трубки, да и не только в нем – везде. Я хотел их выдернуть, меня удержали. Лицо опухло». Ожоги покрывали все тело. Успокоившись, Террелл позвонил подружке и сообщил, что попал в аварию. «Она не поверила. Но когда приехала – поняла».

Через месяц после ДТП Террелл лежит на больничной койке, одетый в зеленую робу с завязками на плечах. Под голову подоткнуто штук пять голубых подушек. Он тщедушного сложения, у него торчит бороденка, а баки не бриты. На темной коже белеют два шрама размером с монету – у правого глаза и на лбу. Левая нога щедро забинтована, на ступне просачивается желтовато-бурый экссудат.

Террелла окружают остатки недоеденной пищи: молочные пакеты, надкушенный маффин, тарелка, баночки с йогуртом и пустые чашки. Рядом покачивается связка воздушных шаров с посланиями, которые образованы блестящими буквами из фольги: «Ты крутой» и «Поправляйся». В нескольких шагах по другую сторону ширмы лежит огромный, злобного вида мужчина; его обожженное угрюмое лицо местами розовое, местами бурое, а забинтованные руки раскинуты в стороны. Похоже, что за пределами больницы у него есть враги; из соображений безопасности его имя изъяли из больничных записей – так шепчет мне помощник врача, когда мы проходим мимо.

За последние недели Террелл перенес четыре или пять операций (он точно не помнит) по пересадке кожи с правой ноги на обожженную левую. Он все еще получает ударные дозы наркотических анальгетиков – метадона и гидроморфина, из-за чего постоянно находится в полудреме. Когда неизвестный начинает кричать, что боль у него на десятку – скорее сюда, – я с трудом вслушиваюсь в тихую, невнятную речь Террелла.

Он сообщает, что живет с матерью и подружкой в Рентоне, городе южнее Сиэтла. Я спрашиваю про Рентон, и он говорит, что там встречается «опасный народ», а сам он не окончил среднюю школу, «потому что скотина». Сейчас он безработный, но, когда выпишется, попробует устроиться мыть посуду в ресторанчике быстрого питания сети Popeye: «Они и отсидевших берут, и прочую шантрапу».

Руки и грудь Террелла покрыты татуировками. Среди выцветших завитушек я различаю лицо клоуна с пустыми глазами и несколько фигур с оскаленными зубами и выпирающими ребрами. Он отмахивается – мол, просто художества. На правом плече мелко написано: «Сын Божий», на левом – инициалы покрупнее: «Д. П. В». Подружкины? «Нет, – смеется он. – Деньги превыше всего».

Фельдшер вкатывает громоздкий серый шкаф с лэптопом и очками. Террелл присаживается, откидывается на подушки, надевает наушники, а на экране лэптопа возникает картина, которую он видит.

Оборудование похоже на то, что перенесло меня в Снежный Мир, но пейзаж совершенно другой. Террелла несет поток – сначала узкий, с порогами, но постепенно переходящий в мелкую чистую реку с песчаными берегами. По обе стороны – трава, за нею – густой сосновый бор. Впереди маячат снежные горные вершины под ясным синим небом. Это не игра, нет ни пингвинов, ни снежков. Это сессия гипноза. Сперва проплывают числа от единицы до десяти, затем вкрадчивый мужской голос внушает чувство расслабленности и отсутствия боли.

Террелл знать не знал о гипнозе, но два дня назад пожаловался персоналу, что принимает лекарства, а боль все равно на десятку, и ему предложили попробовать релаксацию. Он согласился. «Боль прошла, – говорит он. – Она меня не парила». Сегодня ему не терпится повторить. Террелл лежит, поначалу завороженный мирным лесным пейзажем, но потом глаза закрываются, челюсть отпадает. Он спит.

Я рассказываю об этом коллеге Хоффмана, психологу Дэвиду Паттерсону, и он говорит, что это обычная проблема. Паттерсон занимается в Харборвью ожоговыми и травматическими пациентами уже тридцать лет, пытаясь найти нефармакологические способы обезболивания в дополнение к лекарственным. Хотя Снежный Мир отлично отвлекает от боли на короткое время, эффект исчезает, едва пациенты снимают очки; поэтому Паттерсон выясняет, снижают ли боль и способствуют ли выздоровлению позитивные гипнотические суггестии.

Идея применения гипноза как анестетика принадлежит Джеймсу Эсдейлу, шотландскому хирургу, который в середине XIX века работал в Индии. Он повидал тысячи больных с лимфатическим филяриозом – паразитарной инфекцией, при которой возникают чудовищного размера опухоли с жидкостью внутри, но ему было трудно убедить этих несчастных позволить ему удалить эти новообразования. В то время там не водилось никаких анальгетиков. Без них операция была крайне болезненна, и многие умирали от шока.

Эсдейл прочел об анальгезирующих свойствах месмеризма, тогда популярного в Европе. Ни разу не наблюдав этого эффекта воочию, он все же решил попробовать и добился удивительного успеха. Хирург вел подробные записи о прооперированных больных, включая сорокалетнего лавочника по имени Гуручан Шах, мошонка у которого достигла гигантских размеров, весила 80 фунтов, и тот использовал ее как письменный стол.

Подвергнув Шаха действию месмеризма и сделав его «бесчувственным», Эсдейл вырезал жуткую опухоль и был уверен, что спас ему жизнь. «Мне представляется весьма вероятным, – написал он, – что этот человек истек бы кровью до смерти, если бы кровоток был ускорен болью и сопротивлением или шок был усилен телесными и душевными муками»^{153}. Молва разошлась, и пациенты с лимфатическим филяриозом потянулись к Эсдейлу, а его больница превратилась в «фабрику месмеризма», где он осуществил тысячи операций с очень небольшим для той эпохи уровнем смертности.

Сегодня методы Эсдейла большей частью забыты. У нас есть эффективные химические анестетики, и нам, как правило, не приходится переносить операции без наркоза. (Однако во многих случаях бывает иначе – в развивающихся странах, на войне, в зонах стихийных бедствий. Так, после страшного землетрясения на Гаити в 2010 году четырем тысячам человек ампутировали конечности без всякого обезболивания.) Но мало кто из ученых интересуется способностью гипноза уменьшать потребность в лекарствах при обработке ран после операций и при хронических болях.

Паттерсон говорит, что увлекся гипнозом после «поворотного» эпизода, имевшего место в первые месяцы его работы в ожоговом отделении Харборвью^{154}. Тяжелый пациент в возрасте за шестьдесят едва переносил обработку ран. «Он получал предельно допустимые дозы всех препаратов – морфина, транквилизаторов. Заявил, что лучше умрет, чем позволит к себе прикоснуться». Куратор Паттерсона, психолог Билл Фордайс, специализировавшийся в обезболивании, предложил попробовать гипноз.

И вот Паттерсон отыскал в руководстве пропись индукции, которую и прочел пациенту. Задумано было так, чтобы тот впадал в транс всякий раз, когда медсестры, обрабатывающие ожоги, тронут его за плечо. «Когда я вернулся проверить, как все прошло, отделение гудело, – рассказывает Паттерсон. – „Что вы с ним сделали? – спросили меня. – Мы прикоснулись к плечу, и он уснул“. Это было поразительно».

В дальнейшем визуализация мозга показала, что противоболевые гипнотические суггестии воздействуют на области мозга, которые отвечают за восприятие боли. Из ряда же малых рандомизированных проконтролированных испытаний следует, что дополнение традиционной терапии гипнозом значительно уменьшает хроническую и острую боль при многих заболеваниях.

Проблема в том, что большинство пациентов Паттерсона не вдруг загипнотизируешь. В Харборвью занимаются всеми серьезными травмами и ожогами, что случаются в регионе, от огнестрельных ранений до последствий ДТП, независимо от наличия медицинской страховки. У многих пациентов имеются нарушения психики и алкогольная или наркотическая зависимость. И все они, как Террелл, страдают от боли и получают сильные анальгетики, а потому постоянно сонные, им трудно сосредоточиться, и они могут понятия не иметь о гипнозе. Они зачастую не способны или не хотят сфокусироваться на традиционной гипнотической индукции.

Другим недостатком традиционного гипноза является дороговизна, так как приходится вводить специалиста в штат. И Паттерсон задумался, нельзя ли решить обе проблемы путем погружения пациентов в транс при помощи виртуальной реальности. Уже записанная виртуальная сессия позволит пациентам не вырабатывать собственные образы, а лечение можно проводить везде и в любое время без живого присутствия гипнотизера.

Первым пациентом, на котором Паттерсон опробовал этот метод в 2004 году, был 37-летний волонтер пожарный Грант. Шестью неделями раньше Грант плеснул бензина в яму для барбекю и не учел, что там еще тлеют угли. В итоге он заработал тяжелые ожоги с поражением 55 % поверхности тела. С тех пор он перенес шесть мучительных операций по пересадке кожи и все еще страдал от жесточайших болей. Без мощной седации у него развивались бред и неистовые панические атаки, особенно при ежедневной обработке ожогов. «Он находился на грани, – говорит Паттерсон, – а у нас был только Снежный Мир».

Паттерсон отказался от интерактивной игры и предложил Гранту просмотреть запись. Тот начал опускаться в ледяной каньон мимо снежных иглу под номерами от одного до десяти. Когда достиг дна, голос Паттерсона внушил пациенту, что сейчас тот расслабится и больше не почувствует боли при обработке ран.

В первый день исследования, еще до гипноза, Грант оценил свою боль по максимуму – на 100 баллов, невзирая на заоблачные дозы анальгетиков, которые в 15 раз превышали обычные, предусмотренные в Харборвью для ожоговых больных. На следующее утро он просмотрел сессию гипноза виртуальной реальностью. При обработке ран позднее тем же днем он оценил боль в 60 баллов, а на третий день, после дополнительного аудиогипноза, – всего на 40. В последний день исследования Грант снова не получил гипноза. Уровень боли вернулся к 100 баллам; она извела его так, что он даже не смог ответить по последним пунктам вопросника Паттерсона^{155}.

После анализа этого случая Паттерсон создал умиротворяющий лесной пейзаж и добился положительных результатов при работе еще с несколькими ожоговыми пациентами, а также с перенесшими травмы – такими как Террелл. В пилотном испытании с участием 21 пациента, которые страдали сильными болями после переломов и огнестрельных ранений, Паттерсон сравнил ВР с игрой Снежный Мир и полным отсутствием лечения^{156}. Сессия виртуального гипноза проводилась с утра, после чего пациентов просили остаток дня оценивать степень боли. Те, что играли в Снежный Мир или не получали лечения, докладывали, что она постепенно нарастала, тогда как в группе гипноза – снижалась.

Сейчас Паттерсон проводит более крупное исследование с участием двухсот травматических пациентов, в котором сравнивает гипноз ВР с аудиогипнозом и стандартным лечением. Однако пока, по его словам, все это «совершенно в диковинку, и судей нет».

Кое-что можно попробовать в домашних условиях. Положите правую руку перед собой на стол. Левую держите под ним или за ширмой, чтобы не видеть, а вместо нее положите на стол фальшивую (сойдет набитая резиновая перчатка). Теперь попросите друга одновременно погладить обе левые руки – ту, что видно, игрушечную, и настоящую под столом. Через несколько секунд возникнет странный эффект: вам покажется, что резиновая рука и есть настоящая.

Этот феномен известен как «иллюзия резиновой руки». Даже зная, что фальшивая рука не является частью вашего тела, вы ощущаете ее таковой. Как только иллюзия закрепляется, она начинает влиять на мозг и поведение. Люди быстрее реагируют на те предметы, которые видят на фальшивой руке и возле нее (как будто она настоящая), инстинктивно вздрагивая или отдергивая руку, когда к ней подносят иглу или нож.

Но есть и соматические эффекты. Невролог Лоример Мосли из Университета Южной Австралии в Аделаиде недавно продемонстрировал, что при иллюзии резиновой руки происходит сужение сосудов в руке невидимой, кровоток в ней снижается, а температура падает. Аллергические реакции в невидимой руке тоже усиливаются по типу иммунного отторжения^{157}. Рука как бы теряется и уже не считается составной частью тела.

Это подтверждает мнение исследователей гипноза, изложенное в 5-й главе, согласно которому суггестии и иллюзии влияют на кровообращение и иммунные реакции. Исходя из своих исследований, Мосли делает вывод, что мы располагаем «мысленной картой» самих себя – ментальной репрезентацией тела, которая находится в мозгу^{158}. Это сохраняет нас осведомленными в телесных границах и нашем пространственном расположении, а также может играть важную роль в управлении физиологическими процессами (включая иммунные реакции и кровообращение). Изменения в мысленной карте, в данном случае возникающие из-за простого обмана зрения, сказываются не только на мозге, но и на организме вообще.

Это может иметь важное значение для здоровья. Так, Мосли предполагает, что бессознательное восприятие мозгом различных частей тела может играть роль в развитии ряда аутоиммунных заболеваний. Несовпадение мысленной карты с реальностью может быть и причиной хронических болей – если, к примеру, сенсорные данные, поступающие от какой-нибудь части тела, противоречат ожиданиям мозга, тот запускает болевую реакцию, которая предупреждает о потенциальной опасности.

Очевидным примером являются фантомные боли, когда ампутант ощущает их в утраченной конечности, но мнимое обладание может иметь значение и при других хронических расстройствах – например, при комплексном регионарном болевом синдроме (КРБС). Пациенты с этим заболеванием страдают от сильных жгучих болей после таких травм, как переломы запястья, когда сами кости уже давно срослись. Больная рука становится при КРБС холоднее, как при иллюзии резиновой руки.

К нарушениям в мысленной карте приводят даже сравнительно мелкие травмы, когда мозг силится истолковать получаемую сенсорную информацию, – так считает Кэнди Маккейб, профессор ухода за больными и науки о боли из Университета Западной Англии. «Можно очень быстро попасть в ситуацию, когда на периферии все заживает, но центральная нервная система становится сверхчувствительной к раздражителям, которые обычно не вызывают боль»^{159}.

Например, при остеоартрите – заболевании, которое возникает из-за механического повреждения и воспаления суставов, – нет тесной корреляции степени структурных нарушений и ощущаемой болью. Маккейб утверждает, что боль часто связана не с поражением самого сустава, а с тем, как мозг воспринимает этот сустав. Повторяется история с теорией центрального регулятора при усталости: исследователи снова и снова видят, что, несмотря на важную роль, которую играют в боли идущие от организма сигналы, последние всегда корректируются восприятием (сознательным и бессознательным) уровня угрозы.

Ученые, в том числе Маккейб и Мосли, сейчас выясняют, нельзя ли обмануть мозг и заставить его видеть здоровую конечность так, чтобы уменьшить боль при фантомном болевом синдроме, КРБС, инсультах и остеоартрите^{160}. В различных версиях иллюзии резиновой руки они сажают пациентов перед зеркалом или экраном так, чтобы вместо больной конечности те видели отражение или изображение здоровой. Если гипноз и отвлечение виртуальной реальностью, разработанные в Харборвью, создают общую иллюзию безопасности, то зеркальная терапия способна на более локализованный трюк, убеждая мозг, что пораженная часть тела пребывает в целости и сохранности.

К сожалению, невзирая на бедствие в здравоохранении, вызванное широким назначением анальгетиков, ученые сравнительно мало интересуются исследованием немедикаментозных методов лечения боли, и масштаб изысканий, как мы увидели на примере гипноза, пока невелик. Недавний обзор показал нехватку убедительных доказательств того, что зеркальная терапия эффективнее плацебо^{161}.

Стэнфордский исследователь гипноза Дэвид Шпигель считает, что недостаток энтузиазма отчасти вызван экономическими причинами. Он говорит, что оборот анальгетиков составляет миллиарды долларов, и у фармацевтических компаний нет повода финансировать испытания, которые уменьшат зависимость больных от лекарств. То же полагают и страховщики, так как снижение расходов на лечение скажется на их прибыли. По его словам, проблема гипноза и других форм психотерапии заключается в том, что «нет заинтересованной в них отрасли промышленности»^{162}.

Но ситуация может вскоре измениться. В марте 2014 года «Фейсбук» купил за 9 миллиардов долларов малоизвестный калифорнийский стартап^[5] «Oculus». Фирма выпускает виртуальные игры и только что разработала гарнитуру под названием Oculus Rift, размерами и формой похожую на маску аквалангиста. Оборудование Хоффмана и Паттерсона стоит десятки тысяч долларов, а «Oculus» продает свою гарнитуру всего по 350 долларов за штуку. Благодаря этому виртуальная реальность станет доступной рядовому потребителю, который сможет управлять беспроводной маской с планшета или смартфона. Хоффман сообщает, что уже запускал с Oculus Rift Снежный Мир на фоне физиотерапевтического лечения ожогового пациента. «Получилось отлично», – признает он.

Появление таких разработок означает, что скоро люди сумеют бороться с болью при помощи виртуальной реальности на дому – и отвлекающими играми, и гипнозом, и зеркальными иллюзиями. Хоффман предсказывает, что виртуальные миры станут намного более проработанными, поскольку производители видеоигр выделяют средства на создание программ, совместимых с новыми гарнитурами. Он говорит, что улучшатся не только игры, но и методы лечения боли. А я задаюсь вопросом, не увидим ли мы в скором будущем, как испытания методов обезболивания спонсируются не фармацевтическими компаниями, а игровой индустрией.

Хоффман предрекает появление целых библиотек с великим множеством виртуальных миров на полках, которые больные будут выбирать по своему вкусу. И дело не ограничится обезболиванием – он по-прежнему хочет применять виртуальные миры в лечении психологических расстройств: так, например, он реконструировал атаку на Всемирный торговый центр и войну в Ираке для пациентов с посттравматическим стрессовым расстройством (ПТСР), чтобы проработать их страхи.

Возможно, виртуальная реальность станет достаточно действенной, чтобы поколебать мнения даже в медицинских кругах. «Виртуальная реальность уже помогает пациентам отвлечься, – говорит Хоффман. – Я вижу в ней огромный потенциал для сдвига самой парадигмы обезболивания. Результаты настолько внушительны, что медики начинают рассматривать возможность немедикаментозной анальгезии как дополнение к лекарственной. Кто знает, куда это заведет?»

Через два дня после нашего сумбурного знакомства я снова прихожу к Терреллу и, к удивлению, застаю его веселым и бодрым. На забинтованной ноге – ботинок. «Я зову его ботинком-лоботрясом», – шутит он. Он только что впервые после аварии самостоятельно принял душ и даже побывал в спортзале. Врачи, говорившие, что он пролежит в больнице еще две недели, теперь обещают выписать его через три дня, в понедельник.

Считает ли Террелл, что ему помогла виртуальная реальность? Боль еще не прошла. «Но я почувствовал себя чуток иначе, – говорит он. – Меня отпустило». Это впечатление подтверждает одна из медсестер, которая говорит, что после первой сессии гипноза Террелл изменился внутренне – был мрачным и замкнутым, а стал обходительным и приветливым.

Когда я спрашиваю, что ему особенно понравилось, он решает, что дело в деревьях. «Нет ничего лучше леса, – признается он. – Если ты не в себе – ступай в лес и разгрузись».

От чего разгрузиться? «От боли», – отвечает он.

Глава 7. Поговори со мной

Чем важен уход

Я помню яркий свет и голос Тома Джонса (выбор хирурга), высокую голубую ширму на груди и разговор с мужем о первом, что пришло в голову, – о мороженом, как оказалось, – с целью отвлечься от странного чувства, что кто-то роется в моем животе. Затем над ширмой подняли новорожденную девочку, всю в крови.

Это было в августе 2009 года. За несколько дней до рождения первого ребенка я не особенно беспокоилась. Здоровье у меня было в порядке, я посетила все занятия для будущих мам. В местной больнице был акушерский центр с мячами для родов и бассейнами. Я волновалась из-за первых схваток и собиралась рожать на плаву под расслабляющий массаж и глубокое дыхание.

Вышло иначе. В течение нескольких дней я ощущала не схватки, а жгучую боль в тазу, из-за которой не могла ни есть, ни спать. Все было не так, и к моменту госпитализации – из-за высокого давления меня не приняли в родильный дом и отправили на акушерскую койку – я была измучена и напугана.

Акушерка сразу выпустила мне воды, подключила монитор для контроля сердцебиения плода и назначила искусственный окситоцин для стимуляции схваток. Тут-то я поняла, что прежняя жгучая боль была пустяком. Балл взлетел до десятки – таз буквально разламывало, что-то было явно неладно. Охваченная болью и страхом, я ударилась в панику.

Акушерка растерялась. С ее точки зрения, роды только начались и мне следовало переносить их лучше. Мне хотелось возразить, что я занималась альпинизмом. Я плавала с акулами (ну, с рифовыми, по крайней мере). У меня черный пояс по джиу-джитсу! Я не безвольная плакса, пасующая перед болью. Но если сознание растворяется в пронзительном белом шуме, разговаривать трудно. Между схватками акушерка твердила, что все проходит совершенно нормально. Я ощутила себя одинокой. Либо она и понятия не имела о моих ощущениях, либо я оказалась полностью непригодной к деторождению.

Гораздо позднее я узнала, что ребенок находился в сложном предлежании, развернувшись лицом, и, вместо того чтобы плавно встроиться в родовой канал, его череп неуклюже к нему прижался. Бывает, что со временем младенцы поворачиваются правильно, но акушерка выпустила воды и ввела окситоцин, так что жидкость, смягчавшая продвижение плода, исчезла, а маточные сокращения немилосердно гнали череп вперед, прижимая кость к кости.

Я потребовала эпидуральный наркоз, и боль исчезла, как по волшебству. Однако схватки, как иногда случается при таком наркозе, замедлились. Следующие 24 часа я провела лежа навзничь в окружении проводов, капельниц и мониторов. Первая акушерка давно ушла, приходили и уходили новые. Они проверяли показатели и повышали дозы; выполняли влагалищный осмотр, оценивая мою готовность к родам, а дочкину – иглой, которую вводили в кожу черепа. Наконец врач сказал, что ребенок застрял и мне показано срочное кесарево сечение.

Я не взяла младенца сразу – меня тошнило и трясло после операции, и все решили, что это незачем. Лишившись этого первого контакта, дочь отказалась после брать грудь. Она вступила в жизнь голодной и плачущей, в кроватке из органического стекла (за первую неделю потеряв 10 % массы тела); меня же за это бранили все новые акушерки и патронажные сестры – карусель продолжалась.

Одна заставила меня часами сцеживать в крошечные шприцы драгоценное молозиво (трудное дело в темноте, когда единственная лампа находится на стене позади). Ее сменила другая, которая принялась распекать меня за то, что бросила ребенка в кроватке. Третья упорно совала мою грудь в дочкин рот, словно фаршировала цыпленка. Я задавалась вопросом, сколько времени человек может обходиться без сна.

Через четыре дня и несколько панических атак меня выписали. Я была бесконечно признательна за здорового ребенка, но продолжала гадать, нельзя ли было выбрать иную тактику.

Другими словами, роды были типичными. Благодаря современному уходу они в высшей степени безопасны. В Великобритании мертворождения и ранняя детская смертность составляют всего 0,7 % от общего числа новорожденных^{163}. Женщины умирают еще реже. Вдобавок у нас всегда под рукой наркоз. Но, несмотря на все перечисленное, роды часто бывают тяжелым испытанием. По данным одного опроса, почти половина женщин, которых интервьюировали через два дня после родов, заявили, что боль была неописуемой, хотя 91 % из них получали анальгетики^{164}.

Многие женщины остаются после родов в смешанных чувствах. Примерно треть находит этот опыт травматизирующим, а 2–6 % страдают развернутым посттравматическим стрессовым расстройством (те, что перенесли инструментальное родовспоможение или срочное кесарево сечение)^{165}.

Между тем более половины родов в таких развитых странах, как Великобритания и США, сопровождается «пособием» – их либо вызывают искусственно, либо прибегают к инструментальному или хирургическому вмешательству^{166}. Такие действия чреваты отдаленными последствиями для матери и ребенка. Возьмем, например, кесарево сечение, особенно неотложное. Потенциальные осложнения варьируются в диапазоне от повреждения мочевого пузыря и инфекции до опасных для жизни кровотечений и эмболий.

После кесарева сечения возникает риск осложненных беременностей в будущем, включая разрыв матки и проблемы с плацентой. Такие женщины реже кормят грудью (следовательно, не защищают детей от инфекций), у них чаще развиваются депрессия и посттравматический стресс, препятствующие уходу за младенцами. Западная медицина достигла вершин, но неужели это лучшее, что в наших силах?

Эллен Ходнетт, профессор-перинатолог из канадского Университета Торонто, считает, что мы должны избрать другой подход. По ее словам, существует нечто, надежно купирующее боль, страдания и риск осложнений и вмешательств по ходу родов, но это не лекарство, не скан и не хирургическая процедура. Дело не в предлежании и даже не в новейшем больничном оборудовании. Дело в том, чтобы по ходу родов с вами оставалось одно и то же ухаживающее лицо.

В 2012 году Ходнетт проанализировала итоги 22 рандомизированных проконтролированных испытаний с участием 16 тысяч женщин из 16 стран и обнаружила, что те, кому в ходе родов оказывали постоянную поддержку с глаза на глаз, реже нуждались в кесаревом сечении и инструментальном пособии, а также реже прибегали к анальгетикам^{167}. Роды проходили быстрее, а дети рождались в лучшей форме. «Это единственное известное мне вспоможение при родах, которое действительно снижает вероятность кесарева сечения», – говорит она^{168}.

Будучи выполнено по показаниям, кесарево сечение спасает жизнь и считается абсолютно безопасным. Но все же это большая хирургия – не то вмешательство, к которому прибегают без достаточных оснований. В 2010 году Всемирная организация здравоохранения предупредила, что опасно как слишком редкое применение кесарева сечения, так и неоправданно частое^{169}. По данным проведенных в разных странах исследований, идеальный процент кесаревых сечений равняется 5–10; проценты ниже 1 и выше 15 означают худшие последствия для матерей и детей. В Англии, где я живу, процент равняется 26. В США – 33 %^{170}.

Но чем присутствие постоянного ухаживающего лица – вместо, скажем, чередующейся помощи разных акушерок, работающих посменно, – влияет на показания к хирургическому вмешательству? Ходнетт предполагает, что плод у женщины, которая находится под неизменным присмотром, чаще приходит в нормальное положение сам, нежели посредством акушерского пособия. Эмоциональная поддержка со стороны одного и того же доверенного лица может снижать страх и стресс, позволяя управлять ситуацией. Это способно уменьшить боль, а с нею – количество анальгетиков, что само по себе снижает риск осложнений и надобность в дополнительных вмешательствах. Смягчение тревоги тоже может напрямую влиять на развитие родовой деятельности. Гормоны, которые выделяются в кровеносное русло при стрессе или страхе, особенно на ранних стадиях родов, замедляют схватки^{171}.

Наибольшая польза от непрерывного ухода видна в развивающихся странах, особенно в случаях, когда женщины испуганы родами или необразованны и ничего о них не знают, рожая в плохо оборудованных больницах без поддержки со стороны мужа и других родственников. Напротив, исследование с участием семи тысяч женщин из США и Канады показало, что неизменный уход вообще не снижает число вмешательств^{172}. Наверное, здесь лечат так хорошо, что дополнительная поддержка не нужна?

Ходнетт отвечает, что это не так. Она утверждает, что агрессивный подход к вмешательствам в этих странах нивелирует всякое влияние дополнительной помощи. «Все расписано по часам, – говорит она. – Либо ребенок рождается в положенный срок, либо возникает проблема. Это не подкреплено доказательной базой, но все полагаются на часы». Если события не развиваются по графику – поздние схватки, медленный прогресс, или женщине приходится слишком долго тужиться, – персонал берется за лекарства, ножницы, щипцы или скальпель.

«В наших краях две трети рожающих женщин получают искусственный окситоцин; им проводится непрерывный мониторинг плода, из-за чего они прикованы к постели. Им назначают капельницы и сильнодействующие средства; как минимум, две трети получают постоянную эпидуральную анестезию». Ходнетт говорит, что под конец в таких условиях женщинам неизбежно нужны высокие дозы лекарств и операция независимо от того, находится ли с ними постоянная сиделка.

Так что же происходит, когда женщины рожают вне этих высокотехнологичных условий – например, дома? В Великобритании на это идет около 3 % женщин, а в США – всего 1 %. При родах на дому обычно присутствуют постоянные акушерки, а большинство лекарств и вмешательств недоступно без перевода в больницу.

Рандомизированные сравнительные исследования плановых родов на дому и в стационаре осуществить почти невозможно, так как заставлять женщин рожать в каком-то конкретном месте не этично и не целесообразно. Но выполнено много крупных обсервационных испытаний, включая исследование 2011 года, в котором наблюдалось около 65 тысяч женщин с благоприятно протекающей беременностью^{173}. Женщин, решивших рожать в стационаре, сравнивали с теми, кто попробовал остаться дома (независимо от того, чем кончилось дело, – родили они или все-таки были госпитализированы для обезболивания и родовспоможения). Оказывается, что одно лишь решение остаться дома снижает вероятность нужды в лекарствах, ускорении родовой деятельности и обезболивании, а также разрезов, разрывов, кесарева сечения и инструментального пособия. Дети рождаются в лучшем состоянии и чаще получают грудное вскармливание.

Такую же картину являют британские испытания с участием независимых акушерок, работающих вне государственного здравоохранения. Они избегают пособия, когда к нему нет четких показаний; часто принимают роды на дому и наблюдают будущих мам на протяжении всей беременности, а также во время и после родов. Осуществленное в 2009 году исследование с участием около девяти тысяч женщин показало, что без пособия обошлись 78 % тех, кто находился в группе независимых акушерок, против 54 % получавших традиционную помощь^{174}. Недоношенность младенцев и показания к их интенсивному лечению имели место примерно в два раза реже, а процент кормящих мам был значительно выше.

Наверное, некоторые из этих плюсов не удивительны, но разве практикующиеся в стационарах дополнительные вмешательства не обусловлены необходимостью спасти ребенка? Оказывается, что во многих случаях – нет. Для рожавших женщин, беременность у которых протекает благоприятно, домашние роды почти настолько же безопасны, а смертность и травматизация новорожденных те же самые. Авторы Кокрановского обзора от 2012 года (золотой стандарт анализа в медицине), сравнившие домашние роды с госпитальными, обвинили стационары в большей частоте осложнений из-за «спешки и быстрой доступности многочисленных процедур»^{175}. В 2014 году Государственная служба здравоохранения Соединенного Королевства выпустила новые инструкции, согласно которым таким женщинам показаны роды вне акушерских отделений больниц и надо побуждать их рожать либо в родильных домах, либо дома^{176}.

Складывается впечатление, что замена технологии заботой об эмоциональном состоянии женщины бывает для матери и ребенка намного полезнее – не только в психическом, но и в физическом смысле.

Мои вторые роды пришлись на конец октября. Мы с мужем вызвали независимых акушерок и предпочли больнице надувной бассейн, который установили в гостиной^{177}.

Первой пришла Джеки Томкинс – грамотная, опытная, само спокойствие. Боль развилась быстрее, чем я ждала, и каждая схватка была мучением, одна сильнее другой. Если в первый раз я отправилась рожать, наивно думая, что все обойдется, то теперь знала, какие могут возникнуть трудности. «Вряд ли я справлюсь», – сказала я Джеки. «Еще как справитесь», – категорично возразила она, как мать, успокаивающая ребенка в первый день учебы. За время беременности я близко познакомилась с Джеки, привыкла ей доверять, и если обещания постоянно менявшихся больничных акушерок лишь отчуждали меня, то на сей раз ее слова попали в цель. Было больно, но не страшно, а потому ничто не напоминало тот прежний всепоглощающий раздрай. В конце концов я вошла в ритм: почувствуй приближение, расслабься, закрой глаза, выдохни. Не бороться с волной, а поднырнуть под нее поглубже, где вода спокойна.

Часов через шесть я услышала звук – утробный рев, как будто исторгнутый мною же. «Что такое?» – спросила я заполошно. «Выталкиваете малыша», – улыбнулась Джеки. Я обнаружила, что боль изменилась: меня словно разрывало и вспарывало изнутри. Но передумывать было поздно. И слава богу, последняя фаза обычно короче, до родов могли остаться считаные минуты. Пришла вторая акушерка, готовая к великому событию. Эльке Хеккель – крупная добродушная немка, она броско одевается и любит чай «Эрл Грей». Она тоже услышала звук. «Уже скоро», – проворковала она и села на диван.

Ее приход успокоил – еще одна ниточка в сети безопасности, которую соткала вокруг меня Джеки. Увы, ребенок снова оказался в неудачном предлежании: закрыл лицо локтем и крайне медленно продвигался по родовому каналу. Через два часа сквозь жалюзи пробилось солнце, шаги жителей лондонских пригородов зашуршали по палой листве, а ребенка все не было. Я выдохлась и снова запаниковала.

Я тужилась дольше, чем допускают традиционные инструкции. На этом этапе акушерки из Государственной службы здравоохранения отвезли бы меня в стационар для извлечения ребенка при помощи ножниц, щипцов или – скорее всего (из-за анамнеза) – очередного кесарева сечения. Срочные роды были бы гарантированы. Но экстренная операция чревата своим риском, включая трудности с приучением новорожденного к груди. Задержка в больнице и дольшее выздоровление не дали бы мне толком ухаживать и за трехлетней дочкой в это нелегкое для нее время.

Но Джеки и Эльке продолжали наблюдать за ребенком, заверяя меня, что все выглядит хорошо и вмешиваться не надо. «Вы молодчина, – сказали они. – Он выйдет, когда ему будет надо». Так и случилось. В тот миг изменилась статистика: показания к срочному кесареву сечению превратились в неосложненные роды. И эти роды, в бассейне моей гостиной, явились демонстрацией того, что данные испытаний говорят в отношении десятков тысяч женщин: успокоение со стороны доверенного лица – не заурядная роскошь. Правильные слова достаточно могущественны, чтобы предотвратить агрессивное врачебное вмешательство и изменить исход.

Через несколько минут мой сын скользнул в воду. Джеки выудила его в полутьме и вверила мне – бледного, с припухшими веками, без единого изъяна. Я кормила его на диване, держа в другой руке чашку с чаем. Тут и пришла дочка, которая все проспала, она спустилась и сказала: «Привет».

Конечно, домашние роды не вариант для всех – и даже для большинства – женщин. Многие не хотят рожать дома, а результаты вышеупомянутых испытаний показывают, что первородящим, возможно, лучше этого и не делать; когда они рожают в стационаре, детская смертность и тяжелая травматизация младенцев оказываются чуть ниже. (Это почти наверняка справедливо и для проблемной беременности – например, при ягодичном предлежании или двойне, хотя этот вопрос практически не изучен, потому что очень немногие такие женщины рожают дома^{178}.)

Однако разница в рождении моих детей показала мне крайнюю важность эмоциональной поддержки во время родов. Мы реагируем на помощь знакомых людей, которым верим, совершенно не так, как на действия незнакомцев, и это влияет не только на психологический, но и на соматический исход. Увы, наша медицина обычно предлагает женщинам выбирать одну из двух крайностей: рожать либо дома, окруженными заботой, но без возможности получить неотложную квалифицированную помощь, либо в стационаре под безличным надзором вкупе с разнообразными вмешательствами.

Ходнетт считает, что мы должны взять лучшее от того и другого: заботливое больничное окружение, где акушерки остаются при роженицах, и обезболивание с медтехникой, когда они нужны, – но строго по показаниям. Отчасти именно эта философия стоит за британскими родильными домами под руководством акушерок, однако они все же не гарантируют постоянного ухода и предназначены только для женщин с благоприятным течением беременности (около 47 % случаев)^{179}, которые готовы отказаться от самых эффективных форм обезболивания. Но как быть с остальными? Разве более суппортивный и менее агрессивный уход пойдет на пользу не всем женщинам, включая пациенток акушерских отделений?

«В Северной Америке на это обычно отвечают, что мы не можем позволить себе постоянный индивидуальный уход», – говорит Ходнетт. Однако она считает, что расходы не обязательно возрастут: в процессе испытания с участием около 7000 женщин в 13 североамериканских больницах она обеспечила постоянный уход путем простого изменения сестринского и акушерского графика, не увеличивая штат, занятый в то или иное конкретное время^{180}. И разумеется, итоговое сокращение числа процедур обойдется не дороже, а дешевле. В американских больницах на помощь будущим мамам (ведение беременности, роды и уход за новорожденными) расходует около 50 тысяч долларов на душу при кесаревом сечении против 30 тысяч долларов при вагинальных родах^{181}.

Ходнетт говорит, что если бы ее исследования показали необходимость в новом дорогом препарате, то «все запаслись бы им уже на следующий день». Назначение новых лекарств отлично вписывается в современную модель медицинской помощи. Если же вместо этого изменить систему ухода, то это, пусть и не будет дороже, повлечет серьезные изменения в организации работы отделений, к чему, по словам Ходнетт, большого желания нет. «Нужен сдвиг в установках и поведении врачей, медсестер, акушерок и больничной администрации, которого попросту не произошло».

Тем временем рожающие в стационарах женщины продолжают получать все процедуры, в которых нуждаются, и многие – в которых нет нужды.

«Человек-паук!» – взволнованно объявляет восьмилетний Дэниел, показывая мне кислородную маску, которую украсил наклейками. Вокруг ротового отверстия пляшут крошечные люди-пауки. Свесив ноги, он сидит на краю постели, одетый в зеленый больничный халат с сердечками и звездами.

Латиноамериканец Дэниел – симпатичный мальчуган с темными волосами торчком и кистой в мозгу. Врачи пристально наблюдают за очагом – не растет ли, и Дэниел находится в Бостонском медицинском центре (БМЦ), штат Массачусетс, для очередного МРТ-исследования. Он морщит нос и скалится в широкой улыбке.

БМЦ, как Харборвью, обслуживает проблемное население. Здешние пациенты бедны и пребывают в невыгодном положении. У многих нет медицинской страховки, они не говорят по-английски. Я прихожу в восемь утра, погода холодная и пасмурная, больница современная и внушительная, но атмосфера немного унылая. Снаружи детина в бейсболке «Янки» заявляет: «Я заберу тебя к себе, крошка» – и пытается стрельнуть мелочь.

В похожем на пещеру вестибюле подросток, одетый в черное, ругается в айфон и нарезает круги вокруг пальм, что торчат из огромных кадок. Дверь слева ведет в радиологическую приемную, где скучающие пациенты смотрят телевизор – там обсуждают свадебное платье Ким Кардашьян. Но я иду по коридору, и настроение меняется. Я достигаю небольшого отсека с веселыми занавесочками, который украшен детскими рисунками и фотографиями животных. Доска объявлений залеплена аппликациями – фигурками котят. Шкаф набит игрушками. И там находится медсестра отделения МРТ Памела Кузиа – улыбчивая, по-матерински заботливая, в розовых тапочках с цветочками.

Обязанности Кузиа – сопровождать самых маленьких пациентов по ходу выполнения МРТ. Для этого им нужно около часа неподвижно пролежать в узкой трубе аппарата, что нелегко даже взрослым. Она старается по возможности обходиться без седации, говоря: «В наши задачи не входит грузить всех подряд, если это не обязательно». Ей приходится делать это с малышами и самыми беспокойными, но и тогда возникают трудности с приводом их в кабинет сканирования и укладкой на стол для седации.

Таких, например, как Дэниел. У него задержка развития. Мать не говорит по-английски, в больнице нервничает, и это передается сыну. В прошлом случались и накладки: однажды игла седативной капельницы выскочила из вены, и жидкость потекла по руке. Дошло до того, что при виде Кузиа Дэниел сразу начинал плакать.

Но сейчас все иначе. Дэниел спокоен, ведет себя тихо, глаза распахнуты. Кузиа вручает ему пару игрушечных машинок (знает, что? ему нравится), затем – кислородную маску. «Ты пилот, а это твоя маска, – бодро сообщает она. – Итак, мистер Дэниел, что вы предпочитаете: жвачку или клубнику?» Он впервые за все время улыбается. «Жвачку!» – отвечает. Кузиа послушно спрыскивает маску, и помещение наполняется тошнотворным запахом жевательной резинки. Дэниел гордо держит ароматизированную маску, теребя мундштук. Украсив ее наклейками, он уже вне себя от волнения.

Пора в кабинет сканирования. Вход в отделение – страшнее некуда. На полу, стене и дверях – предупреждающие знаки. «Не входить!» Красная плитка. «Опасно». Черные и желтые квадраты. «Осторожно, магнитное поле всегда включено». За порогом – большая комната, набитая приборами на колесиках: экраны, провода, кнопки и мигающие лампочки. Прожекторы, ножницы, баллоны с газом, капельницы, укладки, коробки с перчатками и тюбики с кремом. А в центре громко гудит труба с похожим на пончик входным отверстием – сам томограф.

Он создает магнитное поле, которое в тысячи раз мощнее земного, и если ненароком пронести в кабинет металл – ручку, часы, скрепку или серьгу, то этот предмет с убийственной скоростью полетит в томограф (и того, кто находится внутри). Аппарат огромен и грозен, он оснащен скользящим ложем для пациентов, которое напоминает мне каталку для трупов в холодильнике морга.

Кузиа довела Дэниела до двери. Теперь надо уложить его на эту каталку.

Подвергнуться болезненной медицинской процедуре можно и не будучи ожоговым или травматическим пациентом. Миллионы людей ежегодно переносят не только томографию, но и процедуры инвазивные – например, биопсии и хирургические операции минимального доступа, оставаясь при этом в полном сознании. В последнем случае хирург обходится без большого разреза, ограничиваясь маленьким отверстием, и работает под контролем зонда с видеокамерой.

Такие раны заживают быстрее, и пациентов нередко в тот же день отпускают домой. Общий наркоз, как правило, не нужен, и можно обойтись местными анестетиками в сочетании с седативными препаратами. Но бодрствование во время операции может отпугивать, несмотря на все плюсы. Объем вводимых седативных препаратов ограничен из-за побочных эффектов, и пациенты часто жалуются на сильную тревогу и боль.

Такими процедурами, в частности, занимается интервенционный радиолог Эльвира Ланг. «Я оперирую бодрствующих людей, – говорит она. – Это целая проблема: уложить, удержать и сделать, что нужно, не теряя достоинства»^{182}. Не желая раздавать лекарства направо и налево, она задумалась, нельзя ли мобилизовать психологические ресурсы пациентов. Так она разработала комплекс навыков эмпатического общения, позитивных суггестий и визуализации для расслабления и обезболивания. Она называет его «Уютным диалогом».

Во время работы в больницах Гарвардской медицинской школы в Бостоне, штат Массачусетс, Ланг опробовала свой метод в рандомизированном проконтролированном испытании с участием более 700 пациентов, которые подвергались таким инвазивным процедурам, как биопсия молочной железы и удаление опухоли почки^{183}. Она сравнила свое вмешательство, сочетавшееся со стандартным обслуживанием («сознательной седацией», когда анальгетики вводятся внутривенно по требованию), и стандартное обслуживание само по себе.

Во всех испытаниях Ланг пациенты, получившие «Уютный диалог», отчитались в намного меньших боли и тревоге, чем те, кто получил стандартную терапию. В ходе испытания с участием 241 человека, переносивших вмешательства на почках и сосудах, наивысший балл болевых ощущений в интервенционной группе составлял 2,5 из 10 по сравнению с 7,5 в контрольной, тогда как тревога не нарастала, а падала до нуля.

Но это не все. Ланг обнаружила, что, как и при работе с детьми, приоритетное внимание к психологическому состоянию больных приносит и ощутимую пользу на физиологическом уровне. Участники «Уютного диалога» нуждались в гораздо меньших дозах седативных препаратов, у них намного реже возникали осложнения. Так, при хирургических вмешательствах на сосудах и почках интервенционной группе понадобилась лишь половинная доза лекарств. Вдобавок процедуры были выполнены в среднем на 17 минут быстрее, что сэкономило стационарам по 338 долларов на пациента^{184}.

Но после двадцати лет трудов и результатов, за которые фармацевтические фирмы способны убить, идеи Ланг не подхватили в других больницах. Тогда она решила распространять свой метод сама, покинула Гарвард, основала собственную компанию и начала обучать новой технике врачебные бригады^{185}. Она продолжает проводить клинические испытания, но сосредотачивается больше на экономическом эффекте, чем на оздоровительном, «потому что, говоря откровенно, больничную администрацию только это и заботит».

Одной из областей, где она надеется применить свой опыт, является МРТ-обследование таких пациентов, как Дэниел. Если больные слишком нервничают и не способны пролежать час, обследование приходится прерывать, увеличивая так называемый «процент клаустрофобии». «Его снижение – извечная проблема», – говорит Келли Бергерон, заведующая отделением МРТ в Бостонском медицинском центре. Она объясняет, что их пациенты особенно боятся МРТ, так как необразованны и мало что смыслят в медицине. «Они искренне не понимают, что с ними происходит. Технология такого рода пугает их».

Не справившись с процедурой в первый раз, пациенты приходят вторично и, как правило, подвергаются седации. Но при сильной тревоге лекарства могут не помочь. «Они побеждают химию. Другие бы вырубились на неделю, а эти бьются о стены». Им поэтому нужно прийти и в третий раз – уже, возможно, на общий наркоз со всеми его опасностями для здоровья, длительным восстановлением и расходами.

В США, по прикидке Ланг, такие напрасные обследования ежегодно обходятся в суммы от 425 миллионов до 1,4 миллиарда долларов^{186}. Если «Уютный диалог» позволяет выдержать биопсию и хирургию минимального доступа, то, может быть, пригодится и для МРТ?

«Сейчас будет укол!» «Через минуту снова будет немного больно». «Сейчас начнет слегка жечь».

Предупреждение пациентов о скорой боли или дискомфорте – основа традиционного лечения. Но Ланг утверждает, что в ходе томографии и операций мы бываем особенно восприимчивыми к эффекту ноцебо и нам становится лишь хуже от сообщений, что будет больно. «Переступив порог больницы или приемной дантиста, вы сразу впадаете в гипнотическое состояние, – заявляет Ланг. – Вы очень внушаемы».

Стремясь доказать свою точку зрения, Ланг, работая в паре с гарвардским исследователем плацебо Тедом Капчуком, проанализировала 159 видеозаписей операций, по ходу которых пациенты через каждые 15 минут оценивали свои боль и тревогу^{187}. Медперсонал то и дело давал графические предупреждения о скорой боли (включая вышеприведенные). Когда пациенты получали их перед потенциально болезненными процедурами, как то инъекции или пункции, баллы тревоги и боли резко взлетали, даже если негативные сообщения предварялись оговорками «немного» и «чуть-чуть».

Таким образом, главной особенностью «Уютного диалога» Ланг является исключение негативных и пугающих высказываний. Вместо того чтобы рассказывать пациентам, насколько им будет больно, Ланг предлагает предупреждать о негативных возможностях заранее, на стадии информированного согласия. «Но после, когда больной на столе, уже незачем говорить ему об уколах и жжении».

Недавно Ланг обучила «Уютному диалогу» бригаду Бергерон. Хотя Бергерон считает, что ее группа и так относится к больным чутко, она говорит, что Ланг помогла им переосмыслить язык, к которому они прибегают во время сканирования. До обучения ее сотрудники всегда предупреждали пациентов о грядущем дискомфорте – например, перед введением контраста, позволяющего более четко видеть на снимке ткани. «Теперь мы не говорим, что „сейчас ужалит комарик“, – сообщает Бергерон. – Все это выкинули. Сейчас просто доводим до сведения, что вводим контраст». Вместо того чтобы запирать пациентов в томографе, персонал обеспечивает комфорт. Паническая кнопка превратилась в кнопку вызова.

Другим компонентом метода Ланг является призыв к позитивной визуализации. Во время МРТ пациентов очень пугает иммобилизация в «обмотке» – пластиковой маске, которая фиксируется на лице. Теперь Бергерон с коллегами внушают детям, что те летят в звездолете или что обмотка – это футбольная маска. Взрослым – что они лежат на массажном столе, и даже проводят им ароматерапию запахами лаванды и апельсина, чтобы дополнить иллюзию нахождения в спа-салоне.

А если пациент нервничает слишком сильно, персонал читает ему сценарий^{188}. Это преподносится как упражнение на релаксацию, но не отличается от гипнотической индукции: пациентам предлагают закатить глаза, дышать глубоко и сосредоточиться на чувстве парения, а после представить приятную обстановку на свой вкус. Бергерон признается, что ее бригаде поначалу было неловко, но вскоре польза стала очевидной. «Можно читать с листа, и все равно помогает, – говорит она. – Если они слушают, то это их успокаивает. Смахивает на бред, но срабатывает».

Изучив около 14 тысяч процедур МРТ, Ланг продемонстрировала, что те бригады, которые прибегали к «Уютному диалогу», сократили число случаев клаустрофобии почти на 40 % (сэкономив стационарам в зависимости от страховщика и учреждения от 750 до 5000 долларов на каждое спасенное исследование)^{189}. Она обнаружила такие же результаты в еще не опубликованных материалах о 90 тысячах процедур с участием бригады БМЦ.

Несмотря на положительные данные Ланг, Бергерон предсказывает, что медицинские круги будут сопротивляться практике «Уютного диалога». «Дело не в медицине, а в образе мышления, – объясняет она. – Очень трудно привить такую ментальность системе западного здравоохранения, которая опирается на тесты и результаты». Тем не менее, по ее словам, с тех пор, как ее бригада начала применять этот метод, пациенты чаще проходят обследование до конца, сканирование протекает быстрее и с меньшим числом перерывов, а в седации нуждается меньшее количество больных.

«Я уже не помню, когда у меня в последний раз орал ребенок, – признается Бергерон. – Это один из величайших плюсов этого метода».

Кузиа заводит Дэниела через опасный порог в кабинет томографии. Она обводит его вокруг бежевой трубы, а персонал в белых халатах наблюдает за ними через окно операторской. «Вот большая комната. А тут огромная камера».

Она предлагает Дэниелу похлопать по трубе, затем указывает на стол. «Ну-ка, забирайся!» Он запрыгивает, а она говорит дальше: «Вот твоя летная маска. Такая есть на всех звездолетах. Хочешь наклеек на живот? Раз, два, три, четыре…» Он сидит смирно, пока она закрепляет электроды для мониторинга сердечной деятельности и надевает ему на руку манжету для измерения давления.

Анестезиолог прикрепляет к маске Дэниела какую-то пластиковую трубку. «На высоте пилотам нужен кислород, – поясняет он. – Твоя задача – дышать им». Дэниел прижимает маску к лицу и вдыхает. Затем издает крик, и Кузиа прижимает мальчика к себе. «Думай о приключениях Человека-паука, – шепчет она и спустя две секунды: – Заснул». Дэниел отлично справился с делом.

Кузиа говорит, что в следующий раз они попробуют обойтись без наркоза. Простой отказ от страшных слов, разрешение выбрать запах и украсить маску наклейками, а также предложение вообразить космическое путешествие превратили скандального, упрямого мальчугана, которого приходилось усыплять в травмирующей обстановке, в покладистого пациента, которому, быть может, в дальнейшем вообще не понадобятся лекарства.

Кузиа укладывает Дэниела, накрывает простыней и вкатывает в томограф. Вокруг него все пикает и гудит, на мониторе зеленеет кривая кардиограммы. В соседней операторской на экране компьютера появляются послойные снимки головного мозга, белые структуры на черном фоне.

На другом конце города находится Массачусетская общая больница, где Вики Джексон ухаживает за умирающими. Она специалист по паллиативному лечению, ее задача не назначать лекарства, а разговаривать. Она задает вопросы, которые редко ставят перед смертельно больными людьми: насколько подробно они хотят знать прогноз; что они предпочтут – ослабить симптоматику или продлить жизнь; где и как им хочется умереть. Первоочередная цель Джексон – улучшить качество жизни на отведенный этим больным срок. Но результаты новаторского испытания, опубликованные в 2010 году, показали ей, что эти разговоры способны на большее.

В исследовании, которое было выполнено под руководством онколога Дженнифер Темель, наблюдались 150 пациентов с только что выявленной последней стадией рака легких^{190}. После постановки диагноза такие больные обычно не проживают и года. Половина пациентов Темель получали стандартное противораковое лечение. Врачи, как и следовало ожидать, сосредоточились на соматике: составляли план лечения, следили за ростом опухоли и боролись с осложнениями. Остальные пациенты получали точно такое же лечение, но дополненное месячными сессиями паллиативной помощи.

На этих сессиях Джексон с коллегами сосредоточились не на медицинских аспектах рака, а на личной жизни, включая то, как пациенты и их родственники переживают и диагноз, и побочные эффекты лечения. Например, Джексон рассказывает мне о пациенте с раком поджелудочной железы – назовем этого человека Питером, – которого повидала за день до нашего интервью и после того, как последние снимки выявили беду.

«Его онколог провел с ним сорок минут, растолковывая результаты, а я – еще час, занимаясь тем же», – говорит она^{191}. Онколог донес до Питера мысль, что химиотерапия вряд ли поможет; задачей Джексон было обсудить, как Питеру жить с этим дальше. «У его сына через полгода свадьба. Я сомневаюсь, что Питер доживет. Что он скажет детям, разъехавшимся по всей стране, особенно сыну?»

Джексон говорит, что не смогла бы работать, если бы не знала своих пациентов как облупленных – их интересы, ценности, родню. По ее словам, хорошая паллиативная помощь заключается в помощи не столько умереть, сколько прожить. Чтобы понять, как сделать это лучше, необходимо знать, что за личность перед тобой и что для нее значит «жить» – играть в гольф, смотреть мыльные оперы или быть в достаточно хорошей форме для прихода на свадьбу. «Каждый считает по-своему».

Пациенты с раком легких, участвовавшие в исследовании Темель и Джексон, получили в среднем по четыре сессии паллиативной помощи. Результаты поразили. По сравнению с членами контрольной группы, у этих больных намного улучшилось качество жизни (показатель, включающий степень выраженности соматической симптоматики) и значительно уменьшилась депрессия. Кроме того, на закате дней их лечили гораздо менее агрессивно, курсов химиотерапии было меньше, а в хосписе они оставались дольше. Но ученых удивило еще кое-что. Продолжительность жизни в группе паллиатива составила в среднем 11,6 месяца, тогда как в контрольной – 8,9^{192}.

Этот результат предстоит подтвердить дальнейшими, более крупными исследованиями, призванными четко объяснить, почему простая беседа со специалистом по паллиативной помощи оказывает столь разительный эффект. Одним из факторов может быть снижение депрессии – раковые больные, пребывающие в депрессии, как правило, долго не живут. Наверное, дело и в том, что агрессивное лечение в конце жизни, когда пациенты истощены болезнью, скорее приближает, нежели отодвигает смерть.

Когда у пациентов есть возможность поговорить с кем-то не об опухоли, а о своих желаниях на отмеренный жизненный срок, их интересы меняются. На ранней стадии они еще выбирают агрессивное лечение, но в последние месяцы переключаются на улучшение качества жизни. Они получили «терапию отчаяния» и, наряду с другими плюсами, в конечном счете проживают дольше.

По мнению Джексон, стандартная модель лечения, напротив, может предложить только агрессивные методы. Люди с последней стадией рака получают химиотерапию курс за курсом, так как альтернативы нет и отказ от нее означает капитуляцию.

«Вмешательство становится синонимом надежды, – говорит Джексон. – А это не одно и то же».

Когда нас лечат, наше душевное состояние слишком часто считают второстепенным, а наша роль как пациентов сводится к подписи под информированным согласием и требованию анальгетиков. Рожая первого ребенка, я получала самую передовую медицинскую помощь, но чувствовала себя (как многие женщины) предметом на конвейерной ленте, пассивным реципиентом великого множества процедур, начиная со вскрытия плодного пузыря и заканчивая экстренной операцией. Мы часто сосредотачиваемся на обезболивании родов, но я под конец поняла, что потеря контроля угнетает сильнее той физической боли, что я испытала в дальнейшем, рожая уже без сильнодействующих средств.

В этой главе описаны три проекта: акушерская поддержка рожениц; новая манера общения радиологов с пациентами; врачебное обсуждение сложных вопросов с безнадежно больными – все это отводит пациентам активную роль в игре. Эти вмешательства могут казаться вполне здравыми, но все они означают фундаментальный (а в нашем здравоохранении – революционный) сдвиг в общественном представлении о лечении. Уже не всемогущий врач пичкает снадобьями пассивного реципиента, а оба они – равноправные партнеры.

Этот принцип лежит в основе многих других случаев, которые успели разобрать, включая пациентов с СРК из гипнотерапевтической клиники Питера Уорвелла; пациентов Манфреда Шедловски, перенесших трансплантацию почки, и ожоговых пациентов, погружаемых в Снежный Мир Гюнтера Хоффмана. Вместо того чтобы назначать им все большие дозы медикаментов и новые вмешательства, эти медики используют их психологические ресурсы, видя в последних важнейшую составляющую лечения. Они делают это с детьми и взрослыми, при хронических заболеваниях и в острых случаях, с рождения и до смерти.

Такой подход лучше для пациентов. Он дешевле. И он улучшает соматическое здоровье. Осложнений меньше, выздоровление быстрее, жизнь дольше. Результаты испытаний показывают, что история Дэниела и моя лично – не счастливые совпадения, это отражение более широкой картины, что подтверждается на сотнях тысяч пациентов. В конце концов, мы люди, а не машины. В лечении важно состояние психики. У тех, кому одиноко и страшно, дела идут хуже, чем у других – окруженных заботой и чувствующих, что контролируют ситуацию.

А как тогда быть с прочей жизнью? Мы бо?льшую часть жизни не пациенты, а люди, погруженные в будничные хлопоты: разбираемся со сложными отношениями, тяжелой работой и уличными пробками; справляемся с дедлайнами, разочарованиями и долгами. Во второй части этой книги мы выйдем за рамки медицины и выясним, насколько важно сознание в обыденной жизни. Как наши мысли, верования и эмоции влияют на физическое здоровье?

Глава 8. Бей или беги

Мысли, которые убивают

В четыре тридцать утра 17 января 1994 года в Лос-Анджелесе произошло страшное землетрясение. При силе толчков 6,7 балла оно стало самым мощным, какое когда-либо поражало крупный город США. Подземные ударные волны разошлись на 11 миль, терзая город в течение десяти ужасных секунд. Рухнули жилые дома, мосты и линии передач, больницам был причинен ущерб, а 64-вагонный товарный поезд сошел с рельсов. Десятки человек погибли, тысячи были ранены – в городе не стало электричества, пожары вышли из-под контроля.

Когда начались первые толчки, кардиолог Роберт Клонер из Больницы добрых самаритян в центре Лос-Анджелеса спал дома. «Погас свет, и дом затрясся, как поезд, – вспоминает он. – Все стеклянное разбилось, окна треснули, в спальне частично обвалилась стена». Клонер всполошился, сердце заколотилось, давление подскочило. «Это был первый случай из редких в моей жизни, когда я почувствовал, что вот-вот придет конец»^{193}.

Мало какие демонстрации воздействия сознания на тело столь драматичны, сколь полный ужас. Клонеру повезло остаться целым и невредимым. Но в дальнейшем он выяснил, что десятки других местных жителей умерли только от мысли о неизбежной гибели. Официальное число жертв землетрясения составило 57 человек, включая тех, кто был похоронен под развалинами, и полицейского-мотоциклиста, который упал с высоты 40 футов, когда рухнула автострада. Но Клонер, сравнив заключения о смерти от кардиологических причин по всей округе до и после катастрофы, обнаружил группу скрытых жертв^{194}.

За две недели до землетрясения от сердечных приступов ежедневно умирало 73 человека в среднем. Но в этот ужасный день число подскочило до 125, намного превысив обычный диапазон изменчивости. Таким образом, примерно 50 сердец отказали непосредственно от землетрясения. Учащение таких смертей отмечено и в других критических ситуациях^{195}, например при обстреле Ираком Израиля в 1991 году и разрушительных землетрясениях в Афинах (Греция) в 1981 году и в Кобе (Япония) в 2005-м. Не будучи раздавлены обломками зданий, эти дополнительные жертвы в буквальном смысле испугались до смерти.

Если вам случалось чудом не попасть под машину или проснуться в ночной тиши от страшного шума, то вы знаете, как неистово способно отреагировать тело. Не проходит и секунды с момента, когда уловлена угроза, а сердце уже колотится от выброса адреналина, вы тяжело дышите, зрачки расширяются. Кровь оттекает от не самых важных сейчас областей – кишечника, половых органов – и мчится в мозг и конечности. Пищеварение замедляется, а в кровоток выбрасываются жиры и глюкоза, чтобы напитать ваше следующее движение.

Конечно, это она – известная реакция на опасность «бей или беги». Она управляется гормонами стресса, включая адреналин и кортизол, а также симпатической нервной системой, которая соединяет головной мозг с главными органными системами (и не поспевает за описанными в 4-й главе условными реакциями).

Первоначально эта реакция развилась в ответ на физическую травму и стресс: телесное повреждение, изнеможение или голод. Но ее могут запускать и факторы психологические. Незачем дожидаться, когда хищник укусит. Наш организм на взводе, как только уловит или даже представит угрозу – вид, запах, звук.

Как обнаружил Клонер, скачок давления и бешеный пульс, подстегнутые восприятием опасности, бывают такой силы, что способны убить. Разумеется, падение замертво от страха – случай крайний, и страдают относительно немногие. Клонер говорит мне, что больше рискуют люди с уже слабым сердцем при ощущении «личной, физической угрозы»^{196}. В общем и целом реакция «бей или беги» полезна: она инстинктивна и помогла нашим пращурам выжить в быстро менявшейся среде за миллионы лет эволюции. Она включается мгновенно, а когда опасность минует, мы снова расслабляемся.

Или же так она действует у большинства животных видов. Как пишет в книге 1994 года «Почему у зебры нет язвы желудка» Роберт Сапольски, исследователь стресса из Стэнфордского университета, если зебра убегает от льва, то развернутая реакция «бей или беги» идет ей на пользу. Когда гонка завершается, зебра приходит в себя (если только не съедена) и ее физиология нормализуется – картина отдыха и спокойствия. Животное проигрывает в уме все перипетии бега и обдумывает, повезет ли ей так в следующий раз.

Но люди не зебры. Более сложный мозг наделил нас способностью учиться на ошибках и планировать будущее – но также и постоянно переживать о проблемах. Сталкиваясь с чем бы то ни было – от террористических атак, излишеств или непростых отношений до дорожной пробки и ссоры с другом, – мы проигрываем прошлые ситуации и мучаемся, думая о будущих. Мы называем это стрессом, а он запускает ту же неотложную реакцию, что при риске стать жертвой землетрясения, пусть и меньшую. Мы сидим у камина в кругу друзей и едим что-то вкусное, но наши тела и сознания по-прежнему начеку.

К счастью, обыденные заботы не убивают нас на месте. Но со временем они могут стать убийственными.

Жизнь Лизы парализована непредсказуемыми и непонятными ей законами. «Я постоянно боюсь нарушить какое-нибудь правило Брендона», – говорит она. Достаточно малейшего отхода от повседневной рутины – шагнуть не туда, что-то сдвинуть с места или сделать нечто, вообще от нее не зависящее. «Порой я даже не знаю, что именно его взбесит, а он начинает орать и плакать. Он становится зверем, когда недоволен».

Лиза – 42-летний экономист из Сан-Франциско, а Брендон – ее сын. Четыре года назад у него выявили выраженный аутизм. Ухаживать за ним – ежеминутная проблема; поэтому я связалась с нею, желая понять, что значит жить в условиях постоянного, неослабевающего стресса.

Лиза сообщает, что сначала считала Брендона просто тихим малышом с причудами. Но он подрос, и стало ясно, что дело неладно. Бывало, он по двадцать минут кряду повторял слова или открывал и закрывал двери. Когда диагноз поставили, жизнь изменилась. Лиза ушла с работы (сейчас работает только с частичной занятостью), чтобы смотреть за Брендоном и его старшим братом Натаном. Но поведение Брендона продолжало ухудшаться. Погрузившись в воображаемый мир, он закатывал дикие истерики.

Сейчас ему восемь. Я спрашиваю у Лизы, нет ли фото, и она пересылает мне по электронке утреннее. Мать и сын сидят на полу, привалившись к дивану, расслабленные и улыбающиеся. Брендон, в синей футболке, очарователен, у него светло-каштановые волосы и хитрая улыбочка, с которой он пристально смотрит на маму.

Все выглядит безоблачно, однако, слушая Лизу, я понимаю, сколько потов с нее сошло, чтобы добиться такого результата. Примерно год Брендон вел себя так несносно, что Лизе было не выйти из дома. «Я думала, он кончит в интернате», – признается она. После вмешательства поведенческого терапевта жизнь стала более управляемой. Лиза ежедневно занимается с сыном игровой терапией, побуждая его общаться и устанавливать контакт глаз. Она говорит, что он одержим картами и запомнил всю систему общественного транспорта Сан-Франциско. «Если я играю в лад его выдуманному миру, он просто чудо».

«Но мне приходится трудиться и дальше, – добавляет она. – О расслаблении речи нет». Брендон посещает обычную школу, но отстает в учебе, у него нет друзей. На перемене, когда все играют, он обходит площадку и притворяется, будто шофер. Лиза уверена, что ему хочется общаться, да он не знает как.

«Муки сердца, – жалуется она. – Если на площадке кто-нибудь ушибется, он идет и хочет помочь. Но не понимает, что сказать». Брендону показан индивидуальный помощник, которого он ненавидит, и этот надзор лишь укрепляет стену между ним и другими детьми, а потому Лиза ищет другую школу, где он сможет быть более независимым. «Я посвящаю жизнь тому, чтобы поместить его в подходящее окружение».

Дома Лиза занимается своими делами с 15-минутными перерывами. «Все время нужно что-то дать ему, чтобы он занялся, или общаться напрямую, иначе с ним начнется беда, – объясняет она. – Едва проснусь – планирую наперед весь день, как он пройдет. А после надеюсь на лучшее». Хуже всего бывает, когда Брендон расстраивается, а это случается часто. Он может вопить и плакать часами. «Однажды он вышел из приходской группы, а там что-то не заладилось, – рассказывает Лиза. – Ударил меня в живот. Я чуть не взвыла, но я не могу от него отказаться. Мне придется быть матерью Терезой и просто его любить».

Я спрашиваю, что именно огорчает Брендона. Она отвечает, что чрезмерная стимуляция – например, смех, если пришли гости. «Он начинает визжать, для него это громко». Его расстраивают и мелочи, когда что-нибудь не по его вкусу. В том числе – любые нарушения привычной обыденности; так, однажды Лиза забрала Брендона из школы, а в машине не оказалось Натана, который бывал там всегда, но в тот день пошел к врачу. Или если брат наступает на его карты. Или когда она как-то раз оторвала клочок бумаги, чтобы что-то записать.

«Черт возьми! – говорит она. – Ему не понравилось, что я разорвала бумагу. Он закатил настоящую истерику».

Возникла пауза, и мне стало ясно, что Лиза говорит сквозь слезы. Я попыталась представить, на что это похоже. Измотанность, неуверенность в будущем. Непредсказуемость и борьба за установление связи с сыном. Отчаяние от того, что ребенок лишен свободы, одинок и расстроен в мире, откуда не спастись и на который удается взглянуть лишь глазком.

Я сказала, что соболезную ей. Но умолчала о том, что сочувствую и слезам, до которых сама ее довела.

Трудности ухода за Брендоном часто грозили сломать Лизу. «Мне тошно признать, но, когда он психует, я иногда тоже срываюсь», – кается она. Семье пришел конец. Сейчас они с мужем разводятся. Они остаются в добрых отношениях и собираются обеспечить детям уют и заботу в обоих домах – отца и матери, но при этом их брачные узы не выдержали напряжения, связанного с состоянием сына. «Я не могу заниматься и мужем, и детьми, – говорит Лиза. – Либо одно, либо другое». Разрушительные психологические и эмоциональные эффекты ее положения очевидны. Но как быть с аспектом физическим?

За последние десятилетия ученые осознали, что непрерывный стресс губит организм. Неудивительно, что особенно уязвима сердечно-сосудистая система. Длительное сохранение повышенного давления, подстегнутого реакцией «бей или беги», повреждает сосудистые стенки, в итоге вызывая тромбообразование, закупорку артерий и инфаркты. Наблюдение за десятками тысяч британских госслужащих – известное как уайтхоллское исследование в честь лондонской улицы, на которой находятся государственные учреждения, – показали, что те, чья работа связана с большим стрессом, умирают значительно раньше – в основном от сердечной патологии^{197}. В Восточной Европе падение коммунизма вызвало социальный коллапс, и смертность от остановки сердца взметнулась^{198}.

Однако хронический стресс затрагивает не только сердце. Реакция «бей или беги» требует топлива, и повышается уровень сахара. Это дает решающий прилив сил, но со временем может обернуться ожирением и диабетом. И разрушительно сказывается на иммунной системе.

Какие-то десятилетия назад ученые не считали, что психологический стресс влияет на реакцию организма на инфекцию, но сейчас море данных доказывает обратное. Механизмы сложны, но в целом похоже, что острые вспышки стресса (от минут до часов) приводят иммунную систему в готовность к травме, и этот эффект опосредуется гормонами стресса, включая кортизол^{199}.

Когда стрессогенное событие проходит, уровни этих гормонов быстро нормализуются – так, кортизол сам по себе выключатель. Это умная система, которая гарантирует, что активированные иммунные клетки – которые стоят энергии и могут атаковать организм, если возбуждаются слишком надолго, – останутся в таком состоянии ровно столько, сколько нужно.

Однако в условиях хронического стресса кортизол вырабатывается постоянно. Постоянное выключение угнетает иммунную систему. Хронический стресс нарушает реакцию на вакцины и делает нас более подверженными инфекциям от обычного насморка до ВИЧ^{200}.

А если стресс слишком затягивается, то выключатель изнашивается и организм уже не реагирует на кортизол подобающим образом^{201}. Иммунная система выходит из-под контроля, и мы становимся восприимчивее к аллергиям, а хуже всего – к хроническому воспалению. Воспаление, которое на коже проявляется как отек и краснота вокруг царапины, является первой линией обороны организма от инфекций и травм. Крошечные кровеносные сосуды расширяются и становятся проницаемыми, позволяя крови и иммунным клеткам излиться в окружающую ткань. Это быстро и эффективно очищает участок от всего постороннего и раздражающего, в том числе от поврежденных клеток, и непродолжительное воспаление – важнейшая часть заживления раны.

Но, будучи включенным слишком надолго, избыточное воспаление нарушает процесс, и раны заживают медленнее – ученые наблюдали это у женщин, ухаживающих за родственниками с болезнью Альцгеймера; у студентов-стоматологов перед экзаменами; у ссорящихся супружеских пар^{202}. Сильное воспаление усугубляет течение аутоиммунных заболеваний от экземы до рассеянного склероза. А со временем воспаление принимается поедать здоровые ткани – кости, суставы, мышцы и сосуды; один исследователь стресса, с которым я беседовала, называет это «соком смерти». В Европе и США около трети из нас страдает от опасно выраженного воспаления^{203}, и ученые сознают, что это вызывает или способствует заболеваниям, в том числе диабету, сердечной патологии, артриту, остеопорозу и деменции – всем хроническим недугам, одолевающих нас с возрастом^{204}.

Похоже, что вызванные стрессом физиологические изменения играют роль и в некоторых видах рака. По данным многих эпидемиологических исследований с наблюдением за миллионами людей, напряженная жизнь повышает риск определенных видов рака даже по устранении психологических факторов – курения и алкоголизма. (Однако другие не замечают этого эффекта, – возможно, потому, что всякая связь зависит от типа стресса, пораженной ткани и стадии рака^{205}.) Тем временем лабораторные опыты заставляют предположить, что стресс ингибирует механизмы восстановления ДНК – по крайней мере, у животных, – а также подавляет те отделы иммунной системы – естественные клетки-убийцы, – которые обычно борются с опухолями^{206}.

А реакция «бей или беги», усиливая воспаление, которое вычищает пораженные клетки и способствует росту новых сосудов, обеспечивает потребности только растущей опухоли: приток крови и место для роста. Если мышей с различными видами рака подвергнуть стрессу или ввести им адреналин, то опухоли растут и расползаются быстрее^{207}. (Этот эффект блокируется введением препарата, который не позволяет адреналину связываться с клетками, и несколько ученых групп сейчас изучают, возможно ли повторить то же самое на людях, – аналогичные препараты называются бета-блокаторами и уже широко применяются для лечения гипертензии; не исключено, что они обладают тем же защитным эффектом^{208}.)

Как будто всего этого мало, стресс может вызвать еще одно нарушение – быть может, худшее. В 2004 году Элисса Эпель и Элизабет Блэкберн из Калифорнийского университета, Сан-Франциско, оценили воздействие стресса на фрагменты ДНК, повторяющиеся на концах хромосом и называющиеся теломерами, которые играют важнейшую роль в процессе старения^{209}. Эти «колпачки» прикрывают концы хромосом при каждом воспроизводстве ДНК, и клетки делятся. Но со временем «колпачки» изнашиваются. Когда теломеры чересчур укорачиваются, клетки приходят в неисправность и теряют способность к делению, а это значит, что наши ткани перестают обновляться.

Эпель и Блэкберн изучили теломеры в двух группах матерей: у одной были здоровые дети, а у другой – с хроническими заболеваниями вроде аутизма, как у сына Лизы. Оказалось, чем больший стресс испытывают женщины, тем короче у них теломеры^{210}. У самых измученных теломеры выглядели на десять лет старше, чем у женщин с наименьшим уровнем стресса, а содержание теломеразы – фермента, который восстанавливает теломеры, – вдвое ниже. Иначе говоря, чувство стресса, как заявили исследователи, не только награждает нас болезнями, но и старит.

Специалист по стрессу Роберт Сапольски назвал эту работу «скачком через огромную междисциплинарную пропасть»^{211}, соединившим нелегкую женскую жизнь с молекулами внутри их клеток. Многие эксперты по теломерам поначалу были настроены скептично, но статья Эпель и Блэкберн породила взрыв изысканий, и стресс увязали с укороченными теломерами во многих разных группах, куда вошли женщины старшего возраста: ухаживающие за лицами с болезнью Альцгеймера; жертвы домашнего насилия, изнасилования и ранних детских травм; а также люди с психическими нарушениями, как то депрессия и посттравматическое стрессовое расстройство^{212}.

«Вот уже десять лет я даже не сомневаюсь, что среда неким образом сказывается на длине теломер», – говорит Мэри Арманиос, изучающая нарушения в теломерах при медицинском институте Джона Хопкинса в Балтиморе, штат Мериленд^{213}.

У людей с укороченными теломерами чаще отмечаются стрессогенные заболевания: диабет, сердечная патология, болезнь Альцгеймера и инсульт, – а умирают они в более молодом возрасте^{214}. Большим вопросом для ученых стало следующее: влияют ли короткие теломеры на заболеваемость и смертность напрямую или сами являются лишь безобидным побочным эффектом возрастных нарушений. Серьезно поврежденные теломеры явно подрывают здоровье. Арманиос наблюдает за лицами с генетическими нарушениями и значительно укороченными теломерами; все они страдают от ускоренного старения и органной недостаточности^{215}. Но ей нужно выяснить значимость изменений меньших, стрессогенных; особенно потому, что длина теломер вообще весьма изменчива.

С другой стороны, Блэкберн говорит, что все больше убеждается в важности психологических факторов. По ее словам, при генетических мутациях, укорачивающих теломеры в степени меньшей, чем наблюдается в крайних случаях, которые изучает Арманиос, риск развития хронических заболеваний все равно бывает выше^{216}. А вариации в длине теломер, равные тем, что вызваны стрессом, как будто прогнозируют состояние здоровья в будущем даже после учета традиционных факторов риска, как то индекс массы тела или уровень сахара в крови^{217}.

Связь со старением не удивляет Лизу. Через четыре года после выявления аутизма у ее сына я спрашиваю, повлиял ли на нее стресс физически. Она отвечает утвердительно. Ей сорок два; волосы того же светло-каштанового оттенка, что у Брендона. «Но за последние три года они вдруг поседели».

Я долго еду из Атланты, штат Джорджия, на восток и потом на юг, пока город не остается далеко позади; вокруг меня сосны, меж которыми пробиваются косые солнечные лучи, рассылающие по шоссе полосы, как у зебры. По радио поет Том Петти, а в небесах парят хищные птицы, высматривая обильную дорожную убоину.

Через пару часов я достигаю окрестностей городка под названием Милледжевилль. Дороги распадаются на узкие проезды с запущенными обочинами, и все вокруг выглядит заброшенным. За проволочными изгородями – ветхие деревянные дома и сколько-то трейлеров с выставленными наружу пластиковыми стульями. В какой-то момент навигатор сообщает, что впереди тупик. Шоссе переходит в грунтовку, которая рассеивается среди деревьев, и я оказываюсь перед крашеным белым зданием с крохотными окнами и деревянными опорами.

Милледжевилль расположен на серповидной полосе земли в юго-восточном регионе США, которую неофициально именуют «черным поясом». В XIX веке это название возникло из-за необычно плодородного чернозема, и здесь разместились хлопковые плантации, где трудились рабы. В дальнейшем название стало отражать высокую долю афроамериканского населения, которая в этих краях обычно превышает 50 %.

Многие проживают здесь в ужасающей нищете. «Черный пояс» имеет всего 300 миль в длину и 25 в ширину, но приютил около трети американской бедноты. Район отличается убогими домостроением, образованием и транспортной системой, а также высокими преступностью и безработицей – всеми бедами, что непропорционально терпит афроамериканское население^{218}.

Согласно психологу университета Джорджии Джин Броди, которая изучает состояние здоровья жителей «черного пояса», у последних подчас отмечаются высочайшие по стране уровни заболеваемости рядом хронических болезней, включая сердечную патологию, диабет, инсульты и рак. Оказывается, стресс поражает не только отдельных людей. В местах, подобных Милледжевиллю, он подрывает здоровье целых популяций^{219}.

Мне хочется понять здешнюю жизнь, и Броди связала меня с рядом местных жителей, включая Сьюзен. Добравшись наконец до пункта назначения, я вижу прочное кирпичное бунгало – лучший дом на улице – с кирпичным крыльцом спереди и кирпичным патио сзади. Порхают синешейки и красные кардиналы. В просторном дворе приютился побитый пикап и сложены опять же кирпичи; двор продолжается непосредственно в лес. Впоследствии Сьюзен рассказывает, что сюда постоянно заглядывают койоты, а также лисы, кролики и дикие индейки.

Она открывает дверь, держа на руках возбужденную белую собачку. «Мы в разгаре уборки», – извиняется она, провожая меня по захламленному коридору в опрятную гостиную. На одной стене – огромное зеркало в узорной оправе, на другой – две миниатюрные сувенирные золотые скрипки. Есть пушистый бирюзовый ковер и бахромчатые подушки; полки заставлены семейными фотографиями и хрусталем.

У Сьюзен короткие седые волосы и ни следа косметики. Она буднично одета в ярко-розовые брюки для спортивной ходьбы и мешковатую футболку с логотипом «Georgia College Bobcats». Голос при приветствии низкий и зычный.

Она сообщает, что выросла в Милледжевилле, в «проходном доме» (название связано с тем, что здание целиком просматривается насквозь) с туалетом на улице и двумя водными колонками, тоже снаружи, на девять семей. «У нас была огромная черная кастрюля, чтобы греть воду», – вспоминает она. Они сами делали мыло, а из обрезков свинины варили зельц. Жила Сьюзен с дедом и бабкой. «Я знала родителей, – говорит она, – но и только, чужие люди». Дед баловал ее, но бабушка держала в черном теле. Многие ее друзья пропускали школу и шли собирать хлопок – Сьюзен хотела с ними, но бабушка запретила. «Сказала, что это сожрет всю кожу вокруг ногтей и испортит руки».

Ныне Сьюзен – видный член местной общины, она церковный активист и помогает в местном детском центре. С мужем Джорджем она прожила пятьдесят лет. Понятно, что им пришлось попотеть за то, что они имеют. Джордж, по ее словам, сам выстроил этот дом из кирпичей, взятых от других, снесенных зданий. Она показывает огромный камин, сделанный из кирпичей, которые остались от дома ее детства.

Когда я спрашиваю о сегодняшней жизни в Милледжевилле, она сетует на безработицу. От земледелия давно ничего не осталось, и она видит, что большинство местных крупных работодателей тоже исчезли: «Mohawk» – там делали ковровое волокно; производственная компания «JP Steven»; «Oconee Brick». Молодежь в основном сдалась. «К колледжу она не готова, – говорит Сьюзен. – Легкие деньги – вот все, что нужно». Весь район «испорчен наркотиками».

Местные трудности отражены в официальной статистике. Более половины детей-афроамериканцев на сельском Юге живет в нищете, и большинство из них растет в неполных семьях. Броди говорит, что малый доход, быть может, здесь переносится еще тяжелее, чем в окрестных городах: без машины никуда не доедешь, рабочих мест нет, молодежи нечем заняться. Молодежное пьянство (и его последствия – неуспеваемость, плохое поведение и рискованный секс) в сельской местности нарастает быстрее, чем в городах, и сельские чернокожие подростки теперь пьют столько же, если не больше, сколько их городские сверстники^{220}.

У Сьюзен четверо уже взрослых детей. Она стремится привить им христианские ценности и уважение к старшим. Но этого не хватило, чтобы уберечь ее дочь Дженнифер от болота наркомании и преступности. Сьюзен вспоминает, как однажды болтала по телефону с соседкой, но тут вмешался оператор и велел ей немедленно отправляться в полицейское отделение. Джессику, 16-месячную дочь Дженнифер, только что спасли из дома, где ее и еще одного ребенка того же возраста на целый день бросили в одиночестве – при полном невнимании трех мужчин, которые торчали на крыльце.

Выяснилось, что Дженнифер находится в тюрьме другого графства. Прошло двадцать лет, а Сьюзен все еще живо помнит, как вошла и увидела внучку и еще одного ребенка сидящими на полу, а рядом – одноразовые тарелки с едой. Тогда они с мужем забрали Джессику. Они уже опекали ее старшего брата Кевина, а в итоге позаботились и о третьем ребенке Дженнифер.

За годы, говорит Сьюзен, Дженнифер принесла ей много горя – когда, например, объявилась и стала требовать детей обратно. Однажды она исчезла с Кевином на несколько дней; Сьюзен с мужем сходили с ума, пока не нашли их в мотеле. Впрочем, теперь, когда внуки покинули дом, она редко видит дочь. «Зачем мы ей? Они выросли».

Но Кевин остается ее головной болью. После короткой службы в армии он бросил военное дело, вернулся в Милледжевилль и связался с дурной компанией. За несколько недель до моего визита он вышел из тюрьмы и объявился дома с намерением вселиться. Сьюзен велела ему уходить: «Я не собираюсь жить с вором, который будет у меня же и красть».

После стычки с внуком Сьюзен стало так плохо, что она обратилась к врачу, который назначил ей лекарство от высокого давления. Действительно, жизнь в такой среде, где и преступность, и наркотики, и неполные семьи, и негде работать, способна иметь разрушительные последствия для здоровья в любом возрасте. Дети из бедных семей чаще рождаются недоношенными и умирают вскоре после рождения. Когда же и если вырастают, у них появляются новые проблемы, включая ожирение, инсулинорезистентность и астму. Впоследствии они чаще болеют и умирают от инсультов, ишемической болезни сердца, хронических заболеваний легких и некоторых видов рака^{221}.

Различия в состоянии здоровья богатых и бедных варьируются в разных странах, примерно коррелируя с уровнем экономического неравенства^{222}. Согласно психологу Северо-Западного университета Эванстона, штат Иллинойс, Грегу Миллеру, который изучает влияние бедности на здоровье, они более выражены в США, чем в Канаде или, скажем, Швеции, а где-то посередине находится Великобритания. «Но расхождения в здоровье наблюдаются почти во всех известных странах, независимо от того, развитые они или развивающиеся, – говорит Миллер. – Они существуют внутри стран, между странами, они наблюдаются у мужчин и женщин, в различных этнических группах и в любом возрасте, начиная от исхода беременности и заканчивая деменцией и инсультом»^{223}.

Откуда эта разница? Эффект не объясняется доступностью медицинской помощи или материальных благ; будь дело только в этом, то все, кто живет выше определенного уровня удовлетворения базовых нужд, имели бы одинаковое здоровье. Вместо этого существует линейный градиент здоровья, прослеживающийся во всем социоэкономическом спектре вплоть до самых привилегированных кругов. И хотя неимущие более склонны к нездоровому образу жизни (например, больше спиртного и табака и меньше спорта), то и в отсутствие этого, как отмечают ученые, эффекты не исчезают. По мнению Миллера, важны не только поведенческие факторы, но и стресс и отчуждение, связанное с бедностью, которые вызывают пагубное хроническое воспаление.

В частности, похоже на то, что среда, в которой проходит детство, влияет на нашу подверженность стрессу в дальнейшем. Так, дети из некоторых бедных семей напряженно работают, поступают в колледж и делают хорошую карьеру, а после живут не хуже своих более привилегированных сверстников. Они реже употребляют наркотики, у них меньше поведенческих проблем, и они выглядят совершенно здоровыми, – так говорит Броди. «Но если снять оболочку и заглянуть глубже, они другие». У них выше давление, выше уровень гормонов стресса в крови, и отмечается воспаление^{224}.

Независимо от нынешних обстоятельств, выросшие в неблагоприятной среде также отличаются повышенной частотой развития рака, заболеваний сердца и смерти от всех прочих болезней. В одной работе наблюдалось свыше 12 тысяч приемных детей из Дании, и было обнаружено, что смертность в возрасте старше сорока зависела от социального положения биологических, а не приемных отцов^{225}. В другой – наблюдали за студентами-медиками, поступившими в университет Джона Хопкинса, с анализом их состояния по достижении сорока лет и после^{226}. Из этих просвещенных, обеспеченных врачей те, что происходили из бедных семей, к пятидесяти годам более чем в два раза чаще страдали от заболеваний сердца.

Создается впечатление, что неблагоприятные условия жизни и неравенство также выступают главной силой, разъедающей теломеры. Так, у людей, не окончивших среднюю школу или подвергающихся домашнему насилию, теломеры короче. По данным исследований, есть и связь между короткими теломерами и низким социоэкономическим статусом, посменной работой, криминализированной округой и загрязненной окружающей средой^{227}. У афроамериканцев, подвергающихся расовой дискриминации, обнаруживаются различные биологические маркеры стресса, в том числе укороченные теломеры^{228}.

Опять же особому риску подвергаются дети. Насилие или внутриутробное воздействие материнских гормонов стресса укорачивают теломеры на всю оставшуюся жизнь.

Подобные результаты заставляют некоторых ученых утверждать, что для борьбы с нарастающей эпидемией хронических заболеваний правительства обязаны уменьшать социальное неравенство и особо поддерживать женщин детородного возраста. В 2012 году Элизабет Блэкберн и Элисса Эпель опубликовали в престижном научном журнале «Nature» призыв к политикам сделать приоритетным «снижение социального стресса»^{229}. Стресс, претерпеваемый женщинами во время беременности и при воспитании детей, вредит здоровью и чреват экономическими издержками на десятилетия вперед, даже если впоследствии этим детям удастся обустроиться в более благоприятных условиях.

Эпель говорит мне, что сейчас имеются убедительные доказательства того, что биология нашего старения закладывается на ранних этапах жизни. «Если мы это проигнорируем и лишь продолжим латать эти дыры в будущем, то никогда не придем к профилактике и не преуспеем в лечении»^{230}.

Идея борьбы с социальным неравенством едва ли нова, однако чистый объем того вреда здоровью, что наносится стрессом и нищетой, – а также открытие того, что условия нашего роста пожизненно определяют степень риска заболеть, – бесспорно, являются новым, более убедительным поводом для правительств перейти к действиям. Но видимо, политики по-прежнему не готовы перескочить через междисциплинарную пропасть, которую десять лет назад перекрыли Блэкберн и Эпель. По словам Эпель, реакция на статью в «Nature» была вялой. «Заявление сильное, и я рассчитывала на критику или поддержку, – говорит она. – Так или иначе!»^{231}

Однако некоторые усилия по осуществлению ее предложений делаются, и в 10-й главе мы увидим, что происходит, когда исследователи пытаются смягчить действие стресса в ряде самых проблемных общин, включая Милледжевилль. Но можно ли тем временем нам, отдельным людям, каким-то образом защититься от разрушительных последствий стресса?

Убрать из жизни всякий стресс удастся вряд ли, не больше чем Сьюзен может изменить свое окружение или Лиза – отказаться от Брендона. Но есть и просвет. Проблемы внешние – долги, напряженные отношения, ребенок с аутизмом – обычно не повреждают организм напрямую. Нам вредит наша психологическая реакция на эти обстоятельства: состояние не среды, а сознания. А над ним у нас есть определенная власть.

Уэнди Мендес, психолог Калифорнийского университета, Сан-Франциско, приводит в пример лыжника, которого вдруг выносит на крутую обледенелую трассу – иначе с горы не спуститься. Сердцебиение наверняка участится, тело начнет готовиться к спуску. Но в зависимости от опыта и веры в себя его главной эмоцией может быть либо страх, либо веселое возбуждение^{232}.

По словам Мендес, эти противоположные состояния сознания – варианты одной и той же реакции «бей или беги», но совершенно по-разному влияют на организм^{233}. Оба сценария активизируют симпатическую нервную систему (СНС), но возбуждение – в большей мере. В эволюционном смысле это склад ума охотника, намеревающегося убить; беглеца – но уверенного в спасении; бойца, который знает, что сильнее противника. Периферические сосуды расширяются, а сердце работает эффективнее, нагнетая оксигенированную кровь в конечности и мозг. Люди, испытывающие этот вариант реакции, успешнее действуют и физически, и умственно.

С другой стороны, страх переводит организм в режим самосохранения и готовит к поражению. Охотятся за нами, и убежать не удастся. Мы сражаемся с сильнейшим противником. СНС активизируется, но меньше. Периферические сосуды сужаются, а сердце работает менее эффективно, а потому по организму разносится меньше крови. Это призвано минимизировать кровопотерю в случае травмы. Но это нарушает дееспособность и напрягает сердечно-сосудистую систему, поскольку сердце вынуждено работать с большей нагрузкой, разнося кровь по телу. Вдобавок выделяется гормон кортизол, так как иммунная система готовится к ранению и заражению.

Психологи называют эти противоположные реакции «вызовом» и «угрозой». Столкнувшись со стрессогенной ситуацией в современном мире (выступление перед публикой, конфронтация с кем-то, кого хочется избежать, или физическое испытание, как лыжная гонка), в игру вступает все тот же древний расчет. Мы подсознательно взвешиваем шансы и в глубине души спрашиваем себя: победим или проиграем? Мендес говорит, что ответом обычно бывает комбинация факторов. Вы готовились к экзамену? Вы оптимист? Выспались? «Все это влияет на то, как мы воспринимаем наши ресурсы для выполнения поставленной задачи».

Если говорить о здоровье в более длительной перспективе, то реакции вызова представляются в основном положительными, тогда как состояние угрозы – более пагубным. Мендес обнаружила, что люди вызова очень быстро возвращаются в нормальное состояние, а ряд исследований показывает, что мягкие и умеренные «вспышки» такого положительного стресса с возможностью расслабиться в промежутках – полезная гимнастика для сердечно-сосудистой и иммунной систем. «Во многих смыслах то, что мы делаем при выполнении этих психологически стрессогенных задач, весьма напоминает стресс спортивный», – говорит Мендес. Если мы, занимаясь спортом, подвергаем наши тела посильного уровня стрессу, а после идем домой и отдыхаем, то в конечном счете становимся сильнее и бодрее. По сути, то же самое происходит на «американских горках» или при просмотре фильма ужасов.

Напротив, люди, находящиеся в состоянии угрозы, дольше возвращаются в исходное состояние, когда задача выполнена, – и умственно, и физически. Они склонны больше беспокоиться о сделанном и остаются более настороженными в отношении новых угроз. У них всегда повышено давление. Со временем чрезмерная нагрузка на сердце может вызвать гипертензию, но, как мы видели, постоянная активация кортизола вредит иммунной системе.

Мендес обнаружила занятную вещь: простое изменение мыслей о физической реакции на стресс приводит к выраженному эффекту. Она предложила волонтерам суровое испытание под названием «социальный стресс-тест Триера». Нужно 15 минут говорить и считать в уме перед строгими судьями – в лабораторных условиях это надежно вызывает состояние «бей или беги».

Некоторым волонтерам Мендес сказала, что физические симптомы тревоги при выполнении теста, например сердцебиение, есть добрый знак. Это, мол, оксигенированная кровь поступает к мозгу и мышцам, помогая испытуемым преуспеть. Замечательно то, что простое знание об этом перевело волонтеров в состояние вызова – с большими вазодилатацией и сердечным выбросом, чем в группе плацебо (той посоветовали игнорировать источник стресса) и группе, не получившей никаких инструкций^{234}.

В другом опыте Мендес продемонстрировала, что такое переоформление телесных реакций не только изменяет физиологию, но и влияет на успех. Она предложила студентам, готовящимся сдать GRE^[6], фиктивный тест в лабораторных условиях. По сравнению с контрольной группой у тех, кому предложили интерпретировать стресс как нечто положительное, наблюдались те же полезные физиологические изменения, что и в предыдущих испытаниях. Да и оценки были выше – не только в фиктивном тесте, но и при сдаче настоящего экзамена, который состоялся через три месяца^{235}. «Я опубликовала шестьдесят – семьдесят статей, но этот результат удивил меня сильнее прочих, – признается Мендес. – Достаточно было чуть-чуть перенастроиться».

Работа Мендес показывает, что мы не обязаны подчиняться стрессу. Даже при небольшом сдвиге установки мы уже начинаем сокращать его пагубное влияние и лучше справляться с непростыми задачами. Увы, нам не всегда удается просто решить испытывать меньший стресс и думать о проблемах в позитивном ключе. Люди, находящиеся в состоянии хронического стресса, могут зациклиться на негативных паттернах мышления.

Это связано с тем, что стресс со временем физически перемонтирует мозг.

Однажды за ужином моя пятилетняя дочь с визгом соскочила со стула. Она указала на стену, где сидел здоровенный паук, и отказалась вернуться за стол, пока эту тварь не уберут.

Это стало для меня проблемой, потому что я боюсь пауков. Но других взрослых в доме не было, и пришлось что-то делать. А я (хотя пока явно неудачно) старалась не передавать дочери мои иррациональные страхи. Я подкралась к наглому созданию, вооружившись подносом и пластмассовой чашкой.

Во мне шла ощутимая борьба. С одной стороны, включился красный сигнал опасности. В нем не было слов – лишь глубинный ужас и отвращение. Этому первобытному сигналу противостоял ласковый голос, внушавший, что все в порядке. Две эти армии сражались и за мое тело. Одна приказывала мышцам застыть, другая – расслабиться и продолжать действовать. Я должным образом удалила паука из кухни, но это было как идти против ветра.

Мы бо?льшую часть времени питаем иллюзию, будто являемся вменяемыми и цельными личностями. Но иногда – и даже в обыденных ситуациях вроде встречи с пауком – конфликтующая механика мозга обнажается. Когда мы ощущаем потенциальную опасность, решение о действиях принимают несколько ключевых отделов мозга. Одним является миндалина, система быстрого реагирования на внешнюю угрозу. В ней хранятся воспоминания об эмоциях, особенно неприятных, и при повторении соответствующего сценария она запускает страх, тревогу и реакцию «бей или беги». Будучи источником фобий и предрассудков, миндалина действует на уровне сердцебиения, и ее деятельность не осознается.

С ее первобытными побуждениями борются гиппокамп, пополняющий память фактическим содержимым, и префронтальная кора, которая выполняет высшие когнитивные функции – планирование и рациональное мышление. Эти структуры медленнее работают, но логичнее анализируют ситуации, ослабляя тревогу и реакцию на страх и стресс. От победы той или иной стороны зависит, чем кончится дело: взорвемся мы или поговорим спокойно, убежим или разберемся со страхами. Оказывается, что для каждого отдельного человека это определяется жизненным опытом, особенно переживанием стресса в прошлом.

В одном важном эксперименте психологи показывали учащимся средней школы в Сент-Луисе, штат Миссури, короткие ролики. Сюжеты были нейтральные: например, администратор торгового зала наблюдает за покупателем. Учащимся предлагали представить себя в аналогичной ситуации. Большинство не увидело ничего особенного, но подростки из непривилегированных слоев (с учетом расовой принадлежности) гораздо чаще считали сюжет угрожающим – думали, например, что их вот-вот обвинят в воровстве; у них, соответственно, учащалось сердцебиение и повышалось давление^{236}.

Этот эффект представляется пожизненным – Грег Миллер из Северо-Западного университета получил тот же результат, показывая ролики взрослым, выросшим как в зажиточной, так и в неблагополучной среде^{237}. Аналогичные эффекты наблюдались и у таких опекунов больных, как Лиза, а также у лиц с травмой детского возраста. Люди, находящиеся в состоянии хронического стресса, испытывают последний по пустякам намного чаще, чем обычные. И они гораздо более склонны к реакции угрозы, нежели вызова.

За последние годы неврологи, в том числе Брюс Макьюен из Рокфеллеровского университета в Нью-Йорке, выяснили, почему это происходит. В опытах на животных и в экспериментах с участием людей, претерпевающих хронический стресс, было показано, что систематическое раздражение миндалины побуждает ее увеличиваться в размерах и обогащаться связями, тогда как гиппокамп и префронтальная кора ужимаются^{238}. Так, исследование, выполненное через три года после террористической атаки 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке, показало уменьшение объема серого вещества в отделах мозга у взрослых, которые в иных отношениях были здоровы, но жили неподалеку от разрушенных зданий^{239}. Эта перестройка мозга сочеталась с психическими расстройствами, включая деменцию и депрессию.

Вот, стало быть, одно объяснение тому, что неблагополучное детство чревато пожизненными последствиями (со вторым мы познакомимся в 10-й главе). Стресс влияет на внутримозговые связи, делая нас сверхчувствительными к будущим проблемам посредством уничтожения тех самых проводящих нервных путей, которые обеспечивают спокойствие и самоконтроль.

После беседы со Сьюзен я выезжаю через город на тихую дорогу, где стоит указатель: «Жилищное управление Милледжевилля». Здешние здания представляют собой небольшие бунгало, и каждое разделено на два крошечных отсека. Я поражена их безликостью по сравнению с домом Сьюзен. Нет ни заборов, ни клумб – только ряды одинаковых кирпичных коробок, равномерно расставленных на траве.

По указанному адресу я стучу в дверь, и мне открывает Моника – не сразу, но приветливо. «Я и забыла, что вы придете!» – сообщает она. Ей 39 лет, она одета в желто-зеленое платье без бретелек, и коричневая плоть щедро переливается через кромку. У нее блестящие черные кудри, а при улыбке сверкают хорошие зубы.

Передняя дверь ведет прямо в гостиную – маленькую квадратную комнату с голыми стенами и виниловым полом. Освещено помещение слабо: несмотря не отличный солнечный день, жалюзи закрыты; из обстановки есть только выцветший синий диван, стул, низкий стол и телевизор. Хотя на столе стоит пепельница, окурки валяются на полу. Моника указывает на диван и, когда мы садимся, рассеянно включает телевизор.

Она сообщает, что не окончила среднюю школу и работает в школьном кафетерии. Делает гримасу: «Я получаю семьсот долларов в месяц. В месяц!» Еще она мать-одиночка; ее дочь-подростка зовут Такиша, и она только что вернулась из школы. На ней красная футболка, черные легинсы и красный обруч в длинных, заплетенных в косички волосах. Она рослая, но с избыточным весом, и ей немного не по себе. По велению матери девочка садится напротив нас и начинает щелкать кнопками телефона.

Безопасность Такиши – одна из величайших забот Моники. «Я никуда ее не пускаю». Такише всего тринадцать, но ее одноклассники уже курят, пьют и занимаются сексом.

Моника вспоминает свое отрочество – в частности, один вечер, когда близкая подруга позвала ее погулять. С ними собралась еще одна девочка, которой Моника не доверяла, а потому отказалась. «На следующий день я узнала, что их взяли за грабеж. Они набросились на старикана и обобрали. А если бы и я была в машине? Один неверный шаг – и вся жизнь под откос». Впрочем, Такиша пока еще не попадала в беду и хорошо учится (по ходу беседы она однажды небрежно вставляет латинское выражение); говорит, что хочет стать педиатром.

У них с Моникой откровенно близкие отношения: они беззлобно поддразнивают друг дружку, и, перед тем как заговорить, Такиша робко поглядывает на мать в поисках одобрения, – например, когда я спрашиваю, чем она занимается в свободное время. Похоже, что делать в Милледжевилле особо нечего. «Я больше все с телефоном, – отвечает она. – И люблю поесть». Ответ Моники аналогичен. Все развлечения в ее жизни – телевизор (в основном ток-шоу и жизненные истории: например, о девочке, которая повесилась из-за того, что ее затравили в Сети) да еда. Такиша, по словам Моники, при случае ест здоровую пищу: овсянку, йогурты, салат. «Но я-то этого не ем, так что и не покупаю».

Взамен она утешается крылышками и прочей жареной снедью. «Мы живем бедно, – говорит она. – Я прикипела к еде. Это для меня все. Ужасно, но я ем, чтобы забыть о невзгодах и стрессе».

Моника и Такиша не одиноки в этом. Ученые многих стран обнаружили, что люди, выросшие в нищете, больше склонны к курению и пьянству и меньше – к спорту. Они питаются нездоровой пищей, а женщины чаще страдают ожирением^{240}. Такой образ жизни не только напрямую вредит здоровью, но и усугубляет воспаление: его усиливают курение и жирная пища, тогда как регулярные физические упражнения – уменьшают.

Почему представители бедных общин ведут себя иначе? Есть масса житейских причин: свежие овощи и фитнес-клубы обходятся недешево. Кроме того, сильно влияет окружение, которое подталкивает к нездоровому образу жизни. У Моники есть все основания держать Такишу дома, пусть даже это вредно для здоровья дочери. Если нет реалистичной надежды вырваться из бедности и насладиться хорошим домом, интересной работой и веселым отпуском или приходится постоянно терять дорогих людей и имущество, то сосредоточение на дешевых сиюминутных удовольствиях вроде сигарет или фастфуда является, наверное, совершенно разумной реакцией.

Однако психологи, включая Глена Миллера, считают, что существует и другой фактор. По данным исследований, стресс, пережитый в детстве, не только предрасполагает к угрозе. Он также поражает мозговые цепи вознаграждения, которые регулируют влечение ко всему: от пищи до наркотиков, секса и денег.

Префронтальная кора регулирует деятельность не только миндалины, но и других отделов мозга, включая прилежащее ядро, которое является частью области под названием «вентральный стриатум». Прилежащее ядро заставляет нас чего-то хотеть и играет важную роль в аддикции. Сигналы, поступающие из префронтальной коры в прилежащее ядро, обуздывают желания, напоминая о последствиях наших действий и помогая нам воздержаться от сиюминутного вознаграждения ради большей выгоды в будущем.

Предварительные исследования демонстрируют, что стресс раннего возраста нарушает по мере созревания мозга работу и этих цепей, ослабляя данный нисходящий контроль на протяжении всей жизни. Выходцы из низших социоэкономических слоев предпочитают меньшие сиюминутные вознаграждения отсроченным бо?льшим, независимо от текущих условий жизни^{241}. В 2011 году было выполнено исследование с визуализацией мозга: 76 взрослым предложили играть в игру, в которой можно либо выиграть, либо потерять деньги^{242}. Когда о выигрыше сообщали выходцам из бедной среды, у них отмечались сниженная активность префронтальной коры и менее выраженная связь между ней и вентральным стриатумом.

Человек, мозг которого настроен именно так, скорее всего, предпочтет сиюминутные удовольствия и пренебрежет последствиями. Такие люди импульсивны и склонны к нездоровому поведению: питанию продуктами с высоким содержанием жиров, аддикциям и небезопасному сексу. Как и сверхчувствительность к угрозе, это имеет свой эволюционный смысл: если вокруг мало пищи и отовсюду грозит опасность, то лучшая стратегия – напитываться высококалорийной пищей при каждом удобном случае и размножаться в молодом возрасте. Однако в современном мире такое поведение затрудняет выход из бедности, одновременно подрывая здоровье.

Таким образом, стресс несколькими путями перенастраивает мозг так, что люди, старающиеся выжить в неблагоприятной среде, наживают себе еще большие неприятности, – и программирует их на пожизненное хроническое нездоровье. Это жестокое наследство объясняет выбор таких людей, как Моника, и то, что их здоровье не налаживается даже при улучшении условий жизни. Но возникает вопрос: можно ли предотвратить, а то и повернуть вспять подобные изменения?

Глава 9. Наслаждаться моментом

Как изменить мозг

Семь утра, я иду по пляжу в Санта-Монике, штат Калифорния. Свет низко стоящего солнца отражается от волн, а облака с рассвета все еще золотистые. На сыром песке кучкуются кроншнепы и песочники, а вдалеке, на Голливудских холмах, белеют виллы богатых жителей Лос-Анджелеса^{243}.

Примерно полмили пляж почти пустынен. Затем чуть севернее спасательной станции под номером 27 я нахожу то, что ищу. В нескольких метрах от воды на полотенцах уютным рядком и скрестив ноги сидит горстка людей. Это члены местной буддийской общины, готовые приступить к часовой безмолвной медитации. Я сажусь лицом к морю с краю.

Адепты восточных религий веками практиковали медитацию в поисках духовного просветления. На Запад эта практика пришла в 1960-х как часть движения хиппи, подхваченная такими звездами, как «The Beatles» и «Doors». С тех пор она набрала популярность, ибо в гуще современных материальных забот люди ищут покоя и смысла. Сегодня медитирующие на калифорнийском пляже – такое же обычное явление, как и в Тибете.

Правда, я здесь не по причине духовных исканий. Мне интересно утверждение науки, будто медитация способна улучшить физическое и психическое здоровье посредством снижения стресса. Из всех областей медицины сознания и тела медитация породила самые яростные научные дебаты, так как тесно связана с религией и духовностью, не говоря уже о расширяющих сознание наркотиках. Начиная с 1970-х многочисленные исследования показали, что медитирующие монахи достигают поразительных физических эффектов – от произвольного снижения кровяного давления до заполнения мозга высокосинхронизированными электроволнами.

Некоторых ученых, тесно связанных с религиозными организациями, обвинили в том, что они, дескать, находят то, что жаждут найти. И хотя монахи, подолгу живущие анахоретами, бесспорно, способны на удивительные подвиги, пока непонятно, имеет ли это какое-то значение для всех остальных. Однако за последние десять лет работы нового поколения – клинические испытания и исследования с применением визуализации мозга – уверенно встроили медитацию в научную карту. Они демонстрируют, что, хотя наблюдение за мыслями может показаться чем-то эфемерным, оно оказывает выраженное материальное воздействие на тело и мозг.

Но сначала надо опробовать этот загадочный метод. Есть сотни способов медитировать: при сострадательной медитации человек направляет всему живому чувство любви (мы поговорим об этом подробнее в 10-й главе), при трансцендентальной – сосредотачивается на повторении мантр. Между тем медитация памятования подразумевает осознавание собственных мыслей и окружающей обстановки. Это одна из самых расхожих и наиболее изученных практик, а потому этим утром я прибегаю к форме медитации памятования, которая называется открытым наблюдением. Сесть прямо, не шевелиться и отмечать все мысли, какие приходят в голову. Не оценивать и не реагировать на них – пусть текут.

Я устраиваюсь на полотенце и начинаю созерцать искрящуюся воду. Впереди – тысячи миль Тихого океана, и это до боли прекрасно. Правда, смотреть на эту бескрайнюю ширь, не заполняя внимания ни мыслями, ни грезами, немного тревожно. Обычно моя голова – это запутанный клубок идей и слов: высказанных, написанных, услышанных, воображенных, припомненных. Я сомневаюсь, что избавиться от них будет легко.

«Не я один забиваю себе голову абстрактными мыслями», – говорит Марк Уильямс, почетный профессор клинической психологии Оксфордского университета. Он специалист по психологическим эффектам медитации и соавтор вышедшей в 2011 году книги «Осознанность» («Mindfulness»), в которой объясняется, как тренировка сознания к большей осознанности снижает повседневные стресс и тревогу. Она стала бестселлером, и ее рекомендовали к прочтению такие звезды кино, как Руби Уэкс и Голди Хоун.

«Большинство из нас поглощено одним моментом за другим, и мы фактически не осознаем ни где находимся, ни чем занимаемся, – говорит он мне. – Мы заняты планированием будущего или обдумыванием прошлого»^{244}. Например, вы стряпаете и думаете, как выпьете чаю. Потом пьете чай и планируете поход в магазин. По пути в супермаркет – прикидываете, что купите.

Вместо того чтобы замечать окружающий мир, мы заперты в своем умственном. Это бывает приятно – помечтать, к примеру, о выходных или мысленно выбирать подарок для друга. Но можно оживлять и негативные, стрессогенные ситуации. Мы едим что-то вкусное, купаем детей или гуляем по пляжу, но в голове прокручиваем вчерашнюю ссору или волнуемся о завтрашней напряженной работе и занимаемся этим в степени, намного превосходящей полезную.

Такие размышления и тревоги уже сами по себе ввергают нас в стресс, но этого мало: они не позволяют нам замечать позитивное вокруг себя – то, что способно смягчить волнение. Собираясь утром на работу, мы уже погружены в перипетии предстоящего дня и не обращаем внимания на приятное тепло чая, на классную песню, звучащую по радио, на улыбку ребенка. «Так, упуская мгновение за мгновением, можно прожить всю жизнь», – говорит Уильямс. Мы заключены в пузырь, отрезаем себя от небольших красот и удовольствий, ради которых и стоит жить.

Если мы будем беспечны, то, по словам Уильямса, сознание и тело будут подпитывать друг друга в движении по нисходящей спирали. Негативные мысли запускают стрессовые реакции. Но процесс работает и в обратную сторону: когда мы находимся в режиме «бей или беги», мозг становится сверхнастороженным по отношению к угрозе. Чем больший мы испытываем стресс, тем скорее у нас возникнут негативные мысли.

Медитация памятования помогает это пресечь. Большее осознавание своих мыслей позволяет сделать шаг назад и понять, что негативное или стрессогенное представление не обязательно отражает реальность, – так объясняет Уильямс. Мы не обязаны выдавать эмоциональный ответ. Это всего лишь спонтанная фоновая болтовня, которую вырабатывает мозг. И как только мы это поймем, нам удастся прервать этот треп.

Эта идея подтверждается данными визуализации мозга. Так, невролог из итальянского университета Модены и Реджио Эмилио Джузеппе Паньони сканировал мозг людей, искушенных в дзен-медитации, при которой, как в медитации памятования, следует подмечать мысли, а затем их отбрасывать. Считается, что спонтанный внутренний монолог вырабатывается комплексом мозговых структур под названием «сеть пассивного режима работы мозга», который наиболее активен, когда мы не сосредоточены на внешних задачах. Паньони обнаружил, что медитирующие могут подавлять активность этой сети и что они, когда их отвлекают, способны возвращаться в это состояние покоя быстрее, чем неопытные члены контрольной группы^{245}.

Наличие мыслей о мире поставило нас на одну ступень выше зебры, но это дорого обошлось. Мы можем сломаться под грузом дум о событиях, которые уже произошли, не произошли или, может быть, вообще не произойдут. Похоже, что памятование поднимет нас еще на одну ступень – у нас могут быть мысли, но мы не обязаны подпадать под их власть.

Сначала, несмотря на великолепный вид, мое сознание отчаянно стремится быть где угодно, кроме пляжа. Оно извивается и мечется, отказываясь замолчать, и быстрой чередой проводит передо мною мысли и образы. Яйца (я прикидываю, где позавтракать), такси (мне надо на самолет), вопросы к интервью (днем я встречаюсь с ученым). Каждая тема взывает ко мне, искушая вникнуть и затеряться в ее извивах.

Стоит мне отвергнуть мысленную цепочку, как быстро возникает новая, как будто мое сознание – торговец, отчаянно пытающийся что-нибудь продать: «Вас не устраивает? Попробуйте это!» Красная куртка, которую я купила во время последней прогулки по этому пляжу. Что подарить детям, когда вернусь?

В попытке обуздать этот мысленный вихрь я сосредотачиваюсь на пейзаже и решительно смотрю перед собой. Сначала берег кажется шумным. Волны накатывают и разбиваются с мягким рокотом, похожим на приглушенный гром. Песочники снуют вдоль воды. В поле зрения то и дело оказываются джоггеры и собачники, а на воде покачиваются стайки пеликанов, готовые сняться с места – или уплыть за пределы видимости. Черный силуэт серфингиста маячит минут двадцать, потом исчезает тоже.

Я какое-то время погружена во все это, но постепенно начинаю чувствовать странную отстраненность от береговой суеты. Я представляю, что птицы, джоггеры и серфингисты подобны моим мыслям; они принимают разные формы и задерживаются кто надолго, кто нет, но в итоге все пропадают. Они каким-то образом теряют значимость, становятся менее реальными, и вместо того, чтобы следить за их появлением и исчезновением, я обнаруживаю, что все больше фокусируюсь на линии горизонта. Меня притягивают ее безмятежность и насыщенный синий цвет.

К исходу часа у меня ломит руки и ноги, а щеки разогреваются от утреннего солнца. Оглядывая пляж после этой первой попытки, я ощущаю покой и странную связь с окружающим миром, являясь, скорее, частью ландшафта; я уже не так озабочена личными мелочами, которые готовит предстоящий день. Мне нравится идея освобождения от негативных мыслей (а кому не понравится?), и я понимаю, что со временем эта техника может стать мощным орудием для изменения взглядов на жизнь. Но действует ли это по-настоящему? Большинство из нас не монахи, и мы не будем постоянно медитировать. Может ли несколько коротких сессий всерьез защитить нас от разрушительных последствий стресса, а то и обернуть их вспять? И может ли это, в свою очередь, повлиять на физическое здоровье?

Гарет Уокер кое-что знает о муках, которые способны причинить прошлое и будущее. Десять лет назад он служил в Шеффилде, что на севере Англии, полицейским – или, как он выражается, «дежурным бобби». Ему было 26 лет, активная работа нравилась, а в свободное время он любил уходить в холмистую местность и гулять по живописным йоркширским долинам.

Но вот однажды утром в 2006 году Гарет, проснувшись, обнаружил, что нечетко видит левым глазом. Окулист не нашел никаких отклонений. Лечащий врач назначил антибиотики от конъюнктивита, но это не помогло. В конце концов он отправился на МРТ, и заключение невролога ошеломило: иммунная система Гарета атаковала зрительный нерв. Самым вероятным диагнозом стал рассеянный склероз (РС).

РС – хроническое заболевание, при котором анормальное воспаление постепенно разрушает нервную систему. Симптомы бывают самые разные, по мере того как больной мало-помалу теряет контроль над своим телом. Из строя выходит одно за другим: конечности, глаза, кишечник, мочевой пузырь. Кроме этого, возникают боли и утомляемость, а также когнитивные и эмоциональные нарушения – особенно депрессия. РС обычно начинается в рецидивирующе-ремиттирующей форме, когда обострение вдруг вспыхивает, а потом угасает. Однако в конечном счете заболевание становится прогрессирующим, и состояние ухудшается неуклонно. Эффективных средств лечения мало, выздоровление не наступает.

Для постановки диагноза РС необходимы две вспышки обострения, так как иногда имеет место всего одна атака без каких-либо нарушений в дальнейшем. Невролог предупредил Гарета, что если случится что-нибудь еще, то его ждет неизбежная, усугубляющаяся недееспособность. Три года Гарет пытался вести обычную жизнь. Затем в 2009 году у него началось нарушение функции мочевого пузыря. В 2010-м ему официально поставили диагноз РС.

Последующий период он описывает как «полный чудовищного стресса». Вскоре после вердикта ему стало трудно ходить, и с любимой работы пришлось уволиться. В том же июне он стал отцом.

Он вспоминает, как в августе 2010 года устроил жене с сыном недельные каникулы и они сняли коттедж в живописной деревушке Тоссайд. Это была возможность совершить семейное путешествие и отпраздновать рождение малыша. Однажды в солнечный день они затеяли в соседнем заповеднике пикник и расположились с сэндвичами на скамье у ручья. Жена Гарета предложила спуститься к воде, до которой было рукой подать по отлогой, но несколько каменистой тропе. Шагая по камням, Гарет почувствовал, что ноги его не слушаются и он вот-вот упадет.

До него вдруг дошло. Если тяжело сейчас, то что будет через несколько лет? Он взглянул на обожаемого двухмесячного сына и был поражен мыслью, что вместе им никогда так не погулять. Не одолевать горные тропы, не играть в футбол и не заниматься бессчетными другими делами, положенными здоровым отцам. Вместо этого он будет прикован к инвалидной коляске. В мгновение ока вся праздничная семейная идиллия рухнула и начались кошмары – лавина картин и страхов, от которых невозможно отделаться.

«В каждом сне я видел будущее, которое у меня отняли, – говорит Гарет. – Я не знал, что делать. Это было очень, очень тяжелое время»^{246}.

Однако спустя пять лет Гарет явно далек от отчаяния; напротив, он говорит, что никогда не был так счастлив. Он считает, что его жизнь была преображена медитацией памятования, и теперь является одним из ее самых влиятельных поборников. У него свой сайт и свыше 60 тысяч подписчиков в «Твиттере». Я договорилась с ним о встрече, намереваясь подробнее расспросить об этой невероятной перемене.

Он встречает меня на станции в своем родном Барнсли, бывшем горняцком городке в центре Йоркшира. День январский, холодный; время ланча, и Гарет немедленно везет меня из города мимо заснеженных полей в деревушку Силкстоун. Извиняется: в Барнсли негде толком перекусить.

Сейчас Гарету тридцать шесть. Он приветлив, непринужден и откровенен, у него спокойные серые глаза и характерный йоркширский выговор. Одет в красный свитер и джинсы; худощав, но не до степени истощения. Пока мы едем, он разглагольствует о памятовании, говоря, что может говорить о нем день напролет. Прибыв на место, он находит парковку для инвалидов, затем с костылем покрывает короткое расстояние от машины до кафе.

Когда мы усаживаемся, я спрашиваю, как он открыл для себя памятование. Он отвечает, что вскоре после той бедственной прогулки к ручью кто-то посоветовал ему этот метод как способ преодоления стресса, рекомендованный при РС. «Я понятия не имел, как медитировать, – делится он. – Слово слышал, но считал это чем-то хиппарским». Так и вышло, что Гарет приобрел популярную книгу по памятованию, написанную американским автором Джоном Кабат-Зинном: «Куда бы ты ни шел – ты уже там».

Он начал медитировать по пять минут зараз, буквально с нуля. Закрыв глаза, он считал вдохи и выдохи. Если его посещала какая-то мысль до того, как доходил до десяти, – начинал все сначала. Поначалу ничего не происходило. Но через несколько месяцев он заметил перемену.

Если Элизабет Блэкберн, изучавшая теломеры, перемахнула через пропасть, разделяющую психиатрию и биохимию, то Кабат-Зинн совершил еще более впечатляющий прыжок. Будучи молекулярным биологом и преподавателем йоги из Массачусетса, он был уверен, что медитация, которой он занимался в структуре буддистского вероисповедания, способна помочь в случаях, когда бессильны врачи, – например, умирающим или изнемогающим от боли. Но он понимал, что медики никогда не пропишут религиозную практику. Однажды во время медитации на покое его озарило. Он должен изобрести памятование повторно, освободив его от религиозных и духовных аспектов, чтобы сделать этот метод приемлемым для медицины.

В 1979 году он разработал восьминедельный курс, куда вошли как элементы медитации памятования, так и техники релаксации вкупе с хатха-йогой. Он назвал этот метод программой снижения стресса на основе памятования^[7] (МВСТ) и основал при Массачусетском университете в Амхерсте клинику. «В больнице он обратился к врачам: отдайте мне ваших безнадежных пациентов, – рассказывает Труди Гудман, руководитель той самой буддистской группы „Инсайт-ЛА“, к которой я присоединилась на пляже в Санта-Монике; в описываемое время Труди работала с Кабат-Зинном. – Пациентов направили к нему, никто не знал, что еще с ними делать. У одних уменьшились боли. Другие скончались в мире»^{247}.

В те времена секуляризация медитации была рискованным делом. «Люди сказали: „Вы разбавляете учения, от этого не будет добра“, – продолжает Гудман. – Изъять памятование из буддизма, который мы все изучали, – это было неслыханно». Но так удалось преобразить келейную религиозную практику в культурный феномен.

С тех пор как Кабат-Зинн основал клинику, его восьминедельный курс прошло более 20 тысяч человек. О программе снижения стресса на основе памятования (МВСТ) говорили в бессчетных газетных и журнальных статьях, а также в телепрограммах, включая шоу Опры Уинфри. По данным Национальных институтов здравоохранения США (NIH), в настоящее время медитацией занимается почти каждый десятый взрослый американец^{248}. Есть специальный ежемесячный журнал «Mindful» и сотни приложений. Если задать на «Amazon» поиск «mindfulness»^[8], то система выдаст около 19 тысяч книг и DVD с материалами обо всем – от духовных странствий до практических программ снижения стресса и даже упражнений для детей, а соответствующие сессии и лекции проводятся повсюду от Кремниевой долины до Капитолийского холма^{249}.

Такое положение во многом объясняется тем, что обособление памятования от его религиозных истоков проторило путь к научному изучению его потенциальной пользы и дальнейшему узакониванию техники. Были выполнены сотни рандомизированных проконтролированных испытаний, основанных на памятовании терапий. Систематические обзоры и метаанализы последовательно показывают, что программа снижения стресса на основе памятования (МВСТ) уменьшает хроническую боль и тревогу, сокращает стресс и улучшает качество жизни всех – от переживших рак до здоровых волонтеров^{250}.

Кое-кто озабочен этим взрывом популярности. Некоторые учителя буддизма сетуют на то, что памятование стало предметом торговли с утратой его тонких значений^{251}. Психологи предупредили, что курсы памятования все чаще предлагаются неквалифицированными педагогами, преподносящими себя как экспертов. В новостях описываются трагические последствия, которыми оборачивается для беззащитных участников медитация в отдаленных изолированных центрах. Так, в ходе курсов, проводившихся в Аризонской пустыне, людей заставляли подолгу медитировать без пищи и воды перед церемонией в «палатке потения» – трое умерли, а восемнадцать были госпитализированы с различными нарушениями: от теплового удара до почечной недостаточности^{252}.

Между тем социолог Университета Нью-Мехико в Альбукерке Кристин Баркер считает это движение грандиозным опытом раскаяния и называет медитацию памятования «самодеятельной медикализацией каждого мгновения»^{253}. Она подчеркивает совет Кабат-Зинна медитировать, «как будто от этого зависит ваша жизнь, ибо так оно в значительной мере и есть». Она предупреждает, что идея о зависимости здоровья от постоянного памятования превращает всех в пациентов, которые нуждаются в лечении от нездоровых мыслей и должны чувствовать себя неудачниками, если не достигают этого блаженного состояния.

Гарет смеется над последним пунктом. «Постоянное памятование невозможно», – говорит он^{254}. Правда, он признается, что после нескольких месяцев медитирования всего по пять минут в день он обнаружил, что ему становится проще находиться в настоящем моменте. Благодаря этому он стал более терпеливым, уже не так переживая из-за препятствий вроде подъема по лестнице. «Мне становилось намного легче, когда удавалось не слишком забегать вперед себя и оставаться в настоящем», – говорит он. После этого он увеличил длительность медитаций и утверждает теперь, что польза была «астрономической».

Он объясняет, что бо?льшая часть мучений при рассеянном склерозе исходит из прошлого или будущего. После постановки диагноза он страдал, думая о том, что любил – работе, прогулках – и чему уже не бывать, а также о будущем: например, что лишится зрения и не увидит, как вырастут дети (сейчас у него два сына), или будет испытывать невыносимую боль.

«Мне ежедневно и беспрестанно приходится отвлекаться от этих мыслей», – говорит Гарет. Он считает, что эту задачу облегчает регулярное упражнение в памятовании. «Мне всего тридцать шесть – каким же я буду через десять лет? Тема всплывает, но я никогда не даю ей развиться». Если ему удается остаться в настоящем моменте и сосредоточиться на происходящем вокруг, то бо?льшая часть страданий улетучивается и жизнь снова хороша – даже прекрасна.

Сейчас Гарет медитирует по полчаса ежедневно. Он рано просыпается и медитирует сидя в постели, либо фокусируясь на дыхании, либо внимая музыке, которую слушает через наушники. Но он пытается привнести памятование и в жизнь. «Если приходит и начинает мешать сын, то он становится предметом медитации». Это означает, что вместо того, чтобы отвлечься на игру, Гарет сосредотачивает все внимание на сыне.

Гарет считает, что памятование помогло ему не только радоваться и ценить свою жизнь, включая общение с детьми, но и стать более терпимым и эмпатичным. «Эмпатия возможна, лишь когда замечаешь разные вещи – что собеседник, скажем, нахмурился, – а памятование как раз и учит замечать».

Ему стало легче справляться и с болью. Гарет страдает невралгией тройничного нерва – приступами острейшей боли в половине лица. Прогноз гласит, что по мере развития заболевания будет хуже. Гарет рассказывает мне буддийскую притчу о том, что боль имеет два острия: физическую боль и ту историю, которую мы к ней подсоединяем. Эта метафора напоминает мне об ожоговых пациентах, уже нам знакомых, чья боль усиливалась тревогой и страхом. Но вместо того, чтобы отвлекаться от боли при помощи орудия вроде Снежного Мира, медитирующие стремятся устранить эмоциональную составляющую, как раз сосредоточившись на боли.

«Ты впускаешь ее, – объясняет Гарет. – Ты принимаешь ее, приглашаешь выпить чайку и заключаешь в объятия. Похоже на безумие, но помогает. Я гораздо, гораздо меньше страдаю от приступов, когда они возникают».

Я спрашиваю насчет утомляемости. Как правило, она представляет большую проблему для больных РС. Гарет отвечает, что постоянно уставал, но медитации все изменили. Сейчас он ведет по любым стандартам активную жизнь: находит время для детей, борется с болезнью и снова трудится полный рабочий день – теперь за столом, расследуя жалобы на действия полиции. И продолжает содержать свой сайт «Everyday Mindfulness»^{255} наряду с ассоциированным аккаунтом в «Твиттере». (Самым частым ретвитам подвергается его цитата из Будды: «Боль неизбежна, страдания можно избежать».)

«Люди думают, что медитация крадет время, но все наоборот, – говорит он. – Она его дарит – то самое, что мы тратим на бесполезные мысленные цепочки. Без медитации я бы не жил сейчас, как живу».

До разговора с Гаретом я вряд ли улавливала суть медитации. Это не быстродействующее средство; нужны часы регулярной тренировки, и понадобятся новые испытания, чтобы точно установить, кому она помогает и как. Но здесь, внимая за сэндвичами в снежных йоркширских долинах отцу и офицеру полиции, который описывает ежедневные боль, стресс и страх, превосходящие все, мне известное, я не могу отделаться от мысли, что если памятование позволяет ему мужественно и даже радостно разбираться со своими демонами, то это весьма могущественное орудие.

Ясное февральское утро. Я застенчиво разминаюсь в комнате, полной незнакомцев. Это Центр расстройств настроения при Эксетерском университете, Великобритания, и мои соседи надеются, что памятование защитит их от смертоносного отчаяния большой депрессии, отогнав стрессогенные мысли.

Название программы – «Когнитивная терапия, основанная на памятовании»^[9] (МВСТ). Она была разработана в Оксфордском университете Марком Уильямсом с коллегами и опирается в основном на программу снижения стресса на основе памятования (МВСТ), но с акцентом на депрессии. Согласно традиционным медицинским представлениям, депрессия возникает при химическом дисбалансе в мозгу – нехватке нейротрансмиттера серотонина. Большинство антидепрессантов повышает его уровень. Но препараты помогают только трети пациентов, а из первой главы нам известно, что их действенность во многом объясняется эффектом плацебо. И у них, как у большинства лекарств, есть побочные эффекты (от диспепсических расстройств и сексуальной дисфункции до суицидных мыслей).

Все большую популярность набирают разные виды психотерапии. Наиболее изучена когнитивно-поведенческая (КПТ), в ходе которой терапевты беседуют с пациентами об их жизни и проблемах, помогая выявить негативные, вредоносные паттерны мышления и изменить их. Но ее быстро догоняет МВСТ, в которой отдельные элементы КПТ сочетаются с памятованием. Если когнитивно-поведенческая терапия является методом срочного применения для тех, кто уже болен, то когнитивная терапия, основанная на памятовании, предназначена для повседневной жизни и помогает оставаться в добром здравии. Сегодняшняя сессия – закрепляющая для тех, кто закончил курс; ее проводят психологи Виллем Кайкен и Элиссон Эванс.

Здесь тридцать человек разного возраста и происхождения, и все они раньше страдали от рецидивирующих приступов тяжелой депрессии. Эванс предлагает нам ряд упражнений, обозначая каждое звонким ударом по металлической тарелке. Когда мы сосредотачиваемся на дыхании, она просит прислушаться к своим телам и всем физическим ощущениям. Затем мы переходим к более активным действиям – раскачиваемся. Идея в том, что внимательное отношение к движениям своего тела помогает сфокусироваться на настоящем и не думать о перипетиях прошлого и будущего.

«Обретайте надежность в текущем моменте, – объясняет Кайкен^{256} с преподавательского места, высокий, поджарый, настойчивый. – А если вы справитесь с моментом настоящим, то зададите форму следующему». Участников побуждают перенести это правило в повседневную жизнь, дабы избежать негативных паттернов мышления, которые их обессилят, – например, пойти на прогулку и обращать внимание на деревья и небо или просто дышать. Еще один прием – пользоваться обыденными внешними сигналами: при виде красного огня светофора или открывая холодильник вспоминать, что нужно бодрствовать и замечать окружающую обстановку.

На сегодняшний день результаты испытаний МВСТ впечатляют. По данным исследований, опубликованным в 2000 и 2004 годах, Уильямс и его коллеги обнаружили, что когнитивная терапия, основанная на памятовании (МВСТ), вдвое снижает частоту рецидивов у пациентов с рецидивирующей сильной депрессией^{257}. Благодаря этому британский Национальный институт здравоохранения и качества медицинской помощи (NICE) рекомендовал данную терапию к использованию. В 2008 году Кайкен осуществил новое исследование и доложил, что по сравнению с теми, кто лечился медикаментозно, у пациентов, получивших МВСТ, уменьшилась симптоматика, улучшилось качество жизни и сократилась частота рецидивов^{258}.

Эксетерские пациенты уверены в пользе памятования. «Я ненавидела антидепрессанты, – рассказывает 43-летняя Вики – невысокая деловитая женщина, страдавшая от депрессии двадцать лет. – Я отказывалась от них как только могла и жила дальше, стараясь забыть это время. Но было достаточно пустяка, чтобы я снова погрузилась в глубины уныния». Она говорит, что каждый новый приступ был хуже предыдущего, и ей было все труднее скрывать свое состояние от детей. В депрессии ей днями кряду не хотелось вставать с постели.

Вики прошла программу два года назад и утверждает, что это помогло ей замечать знаки того, что она на грани рецидива: постоянную загруженность работой, недосып, непрекращающуюся тревогу. «Раньше я не понимала, с чего вдруг я будто сорвалась в шахту, – признается она. – Сейчас я гораздо лучше осознаю свои чувства. Это как спасательная лесенка, по которой я могу оттуда выбраться».

Другая участница – 33-летняя Сью, заядлая альпинистка и океанограф; перед ней открывалась перспективная карьера, пока однажды скандал на работе не спровоцировал приступ тяжелой депрессии. «Как выключателем щелкнули, – рассказывает она. – Я так расстроилась, что сердце выпрыгивало. Я потела, меня тошнило, я за порог не могла выйти». По поводу эмоционально тяжелого эпизода ей назначили антидепрессанты, это было десять лет назад, и с тех пор она поклялась никогда не прибегать к лекарствам. «С них крайне трудно слезть, и у них ужасные побочные эффекты. Да и главную проблему они не решают».

До того как Сью направили к Кайкену, она прошла курс КПТ, о котором отзывается так: «Стараешься пресекать опасные мысли, но можно запросто затравить себя, думая, что чувствовала неправильно». О памятовании: «Для меня стало облегчением, что не надо проговаривать все подряд. Это более покладистое отношение. Моей вины нет». Кое-что ее беспокоит – например, то, что ей, как ученому и человеку творческому, необходимо, чтобы в голове постоянно рождались идеи. Но она подходит к памятованию как к очередному эксперименту. «Если у меня что-то не получается, я три минуты дышу и пробую снова. Разница поразительная».

Еще с нами Энн, 57-летняя женщина с морщинистым лицом и седыми волосами, завязанными в хвост. Она страдала рецидивирующей депрессией бо?льшую часть жизни. В худшие периоды у нее возникали суицидные мысли – она считала, что детям будет лучше без нее. Энн тоже ненавидела антидепрессанты. «Лекарства зомбировали меня, – говорит она. – Они обрубали не только негативные чувства, а вообще всякие». Сейчас она ежедневно медитирует и уверена, что это поможет продержаться без лекарств. «Я поняла, что мысли не могут причинить вред».

Я спрашиваю, в чем изменилась ее жизнь благодаря МВСТ, ее ответ прост: «Я жива».

Когда сессия заканчивается, мы с Кайкеном располагаемся в его залитом солнцем кабинете, и он делится надеждой приспособить когнитивную терапию, основанную на памятовании (МВСТ), к лечению и других нарушений – хронической тревоги, социальной фобии и расстройств питания. Однако в конечном счете, как он полагает, памятование поможет нам всем преодолеть трудности проживания в современном обществе.

«Мы все больше живем на автопилоте, – говорит Кайкен. – Возраст психических расстройств неуклонно снижается». Он, в частности, считает, что вредоносными могут быть новинки постоянного действия, как электронная почта, мобильные телефоны и «Фейсбук», – если не научиться контролировать их влияние на нас. «К нам постоянно поступают какие-то данные». Кайкен говорит, что очень трудно обрабатывать их в состоянии памятования и вдумчиво отзываться на происходящее вокруг, вместо того чтобы реагировать слепо.

Но сначала он рассчитывает получить еще более убедительные доказательства эффективности МВСТ при рецидивирующей депрессии. На момент написания этих строк он и его коллеги только-только опубликовали результаты двухлетнего наблюдения более чем за 400 пациентами: МВСТ оградила их от рецидивов с тем же эффектом, что удается при помощи антидепрессантов^{259}. (Если объединить эти данные с отчетами о прошлых испытаниях, то рецидивы у пациентов, получивших МВСТ, возникали на 24 % реже, чем у тех, кто лечился медикаментозно.)

«В мире миллионы людей страдают депрессией, – говорит Кайкен (с тех пор как я побывала в Эксетере, он переехал и теперь руководит Оксфордским центром памятования). – Будет замечательно, если мы предоставим им альтернативу антидепрессантам».

Он прошел долгий путь с 2000 года, когда нервно «вылез из скорлупы» и начал изучать когнитивную терапию, основанную на памятовании (МВСТ), после длительного знакомства с медитацией в частном порядке. Уильямс тоже признается, что даже изучать ее поначалу боялся, – мол, это подорвет его ученую репутацию. «После первого испытания мы ждали ожесточенной скептической реакции. Я беспокоился за карьеру, но ученые проявили искренний интерес».

Это благожелательное отношение во многом объясняется наплывом недавних открытий, которые вынуждают научный мир воспринимать медитацию всерьез как феномен с впечатляющими физическими эффектами. И я отправляюсь в Бостон, штат Массачусетс, на беседу с женщиной, которая, возможно, сделала больше всех для демонстрации влияния медитации на головной мозг.

«Я всегда считала чушью все эти разглагольствования о сознании и теле. Но после месяца йоги меня зацепило».

Гарвардский невролог Сара Лазар сидит скрестив ноги, босая на стуле. Ее буйная шевелюра седа, но рвения и энергии у нее как у подростка. Она много смеется и говорит так быстро, что некоторые слова сливаются. «Я завелась. Мне стало ясно, что дело не только в растяжке и упражнениях»^{260}.

Мы находимся в офисе Лазар, что в бостонском районе Нэви-Ярд. В кабинете нет ничего примечательного, кроме полки над столом, которая украшена розовыми цветами в зеленой вазе, бронзовой статуэткой Будды и серебряным танцором в сидячей йогической позе – подавшимся вперед, с одной ногой вытянутой и другой согнутой. «Мне нравится эта поза, – сообщает Лазар. – В ней-то меня и посетило великое озарение». Вместо того чтобы с трудом вернуться в исходную позицию, она расслабилась. «Добавила еще три дюйма, – смеется она. – Расслабленной добьешься большего, чем в напряжении и под стрессом!»

В магистратуре Лазар занималась генетикой бактерий. Потом, готовясь к марафону, повредила колено. Временно не способная к бегу, она обратилась к йоге, чтобы сохранить форму, и была потрясена эффектом. Как и Гарет, она почувствовала, что мозг заработал иначе. «Мой образ мышления изменился». Она стала спокойнее, эмпатичнее и научилась воспринимать разные точки зрения. «Я живу в Бостоне, где полно полоумных водителей. Я осознала, что не должна на них злиться. Возможно, они спешат или тоже находятся под стрессом».

Захваченная случившимся с ее мозгом, Лазар переключилась с бактерий на неврологию. Она освоила магнитно-резонансную томографию (МРТ) – знакомую мне технологию, при помощи которой врачи Бостонского медицинского центра визуализировали кисту в мозгу Дэниела. В тесном сканере йогой не позанимаешься, и Лазар занялась изучением родственной практики – медитации.

Она называет свое решение войти в мир медицины сознания и тела «отважным или безумным». «Типа все на меня косились», – делится она. Тогда, в конце 1990-х, медитация считалась практикой хиппи, неотделимой от наркотиков и не входящей в разряд вещей, подлежащих научному изучению. Но приблизительно в то же время Национальные институты здравоохранения США (NIH) создали Национальный центр альтернативной и вспомогательной медицины (тот самый, где очутился гарвардский исследователь плацебо Тед Капчук). «Это придало мне уверенности, что все пойдет хорошо и я получу финансирование»^{261}.

Влияние медитации на мозговую активность уже изучали другие ученые, среди которых можно выделить Ричарда Дэвидсона, невролога из Университета Висконсина в Мэдисоне. Далай-лама направил к Дэвидсону восемь своих опытнейших монахов, каждый из которых промедитировал десятки тысяч часов^{262}. Сравнив их в ходе медитации со студентами-волонтерами, Дэвидсон обнаружил резкое усиление высокочастотной активности мозга – гамма-волн. Эффект превосходил все, что когда-либо наблюдали неврологи (во всяком случае при исследовании здорового мозга, так как при эпилептических припадках тоже отмечаются очень высокие гамма-волны).

Этот всплеск гамма-активности свидетельствовал о том, что в ходе медитации работа мозга монахов была чрезвычайно высоко организована и слажена, благодаря чему большое количество нейронов возбуждалось синхронно. Кроме того, была отмечена очень высокая активность в левой префронтальной коре – области, связанной с позитивными мыслями и эмоциями. Результаты заинтриговали. Эти матерые медитаторы явно умели переходить в состояния сознания, находящиеся за пределами обычного человеческого опыта.

Однако Лазар сделала нечто иное. Она была уверена, что йога породила не просто временное состояние сознания, а стойкий сдвиг в работе ее мозга. «Я знала, что мой мозг изменился», – утверждает Лазар, поэтому она решила исследовать не активность мозга, а его анатомическое строение. К монахам ей было не подобраться, и она обследовала «середнячков» из Бостона – психотерапевта, повара, адвоката, айтишника, которые все были опытными медитаторами и упражнялись ежедневно.

Желая показать мне то, что нашла, Лазар выводит на монитор серию снимков. Она, должно быть, повидала десятки тысяч таких, но не устает изумляться этому чуду – окну, которое позволяет заглянуть в человеческий мозг. «Меня удивляет возможность получить подробную картину мозговых структур, – говорит она. – Изображение бывает настолько четким, что просто поразительно».

Лазар удивлена тем, что? можно увидеть, но я поражена и тем, чего не разглядеть. Это человек, но в представленных сложных структурах нет ничего, что могло бы сказать нам о его близких, первом воспоминании, любимой музыке, нелюбимой пище. Нам все еще мучительно далеко до познания мозга. Впрочем, сейчас эти черно-белые изображения – лучшее окно, чтобы заглянуть в его тайны. Какую же отметину оставляет медитация?

Лазар опубликовала свои результаты в 2005 году. По сравнению с контрольной группой мозговая кора медитаторов, включая префронтальную область, стала толще на одну десятую долю миллиметра^{263}. «Изменение мизерное, – признает Лазар, – но важное». Этого хватило, чтобы показать, что медитация не просто преходящее состояние – она способна изменить анатомическую структуру мозга.

«Это настоящий переворот», – говорит Лазар. Ученые только что выяснили, что мозг взрослого человека способен изменяться в ответ на воздействие окружающей среды. Долго считалось, что по достижении зрелости мозг далее изменяется по нисходящей. Нейроны могут отмирать, но не рождаться. Однако в 1998 году посмертное изучение мозга престарелых раковых больных показало, что новые клетки появлялись даже на исходе жизни^{264}.

После этого посыпались данные о том, что новыми клетками и связями обрастает всякий мозг – и таксиста, и скрипача – в точности так, как мы накачиваем мышцы, когда занимаемся спортом. Работа Лазар продемонстрировала, что к этому ведет и медитация. Впервые стало возможно объяснить, каким образом эта практика приводит к стойкому изменению психологии и физиологии.

Флаг подхватили другие исследователи, которые доложили об аналогичных результатах при изучении нескольких разных форм медитации. Но сохранилась проблема. Эти исследования не исключили возможность того, что «медитаторы – странная публика», как выражается Лазар. Быть может, люди, склонные к медитации, ведут особый образ жизни (многие, к примеру, вегетарианцы), который способен влиять на мозг, или же вовсе наоборот – к медитации склонны люди с особенным мозгом. Для доказательства того, что изменения вызываются медитацией, необходимо пригласить людей, которые ни разу не медитировали, и посмотреть, как это занятие на них повлияет.

Лазар так и поступила, выполнив два исследования, результаты которых были опубликованы в 2010 и 2011 годах. По сравнению с контрольной группой у тех, кто прошел восьминедельную программу МВСТ, увеличился объем серого вещества в зонах, ответственных за обучение, память и управление эмоциями, включая гиппокамп. Кроме того, у них уменьшилось ощущение стресса, и это изменение сопроводилось снижением плотности серого вещества в миндалине^{265}.

«Это важно», – утверждает Лазар. Из 8-й главы нам известно, что хронический стресс и депрессия приводят к уменьшению размеров гиппокампа и префронтальной коры и увеличению миндалины, которая обрастает новыми связями. После тренинга, занявшего всего восемь недель, Лазар увидела обратное развитие некоторых изменений из перечисленных. Ее данные показывают, что медитация способна обернуть события вспять, к нашей пользе, повышая нашу устойчивость к стрессу.

Сейчас Лазар выясняет, приводит ли к таким же изменениям физическая нагрузка (которая тоже снимает стресс). Кроме этого, она изучает потенциал медитации в профилактике деменции. С годами гиппокамп и префронтальная кора уменьшаются, зеркально повторяя отдельные изменения при хроническом стрессе, что способствует упадку мышления. Ряд исследований намекнул на способность медитации замедлить этот процесс. Различие в толщине коры, подмеченное Лазар, было наиболее выражено у медитаторов старшего возраста, а несколько ученых групп сейчас открыли, что возрастное снижение когниции и объема серого вещества у медитаторов происходит медленнее, чем у членов контрольной группы^{266}.

В работе, результаты которой опубликованы в 2014 году, Лазар обнаружила и то, что у тех, кто занимается йогой, и медитаторов возрастное снижение подвижного интеллекта (показателя, аналогичного IQ) происходит медленнее, чем в контрольной группе, а разные области мозга остаются более связанными^{267}. «Это часть подвижного интеллекта, а именно он и угасает с возрастом, – говорит она. – Получается, что медитация помогает сохранить диалог между этими областями».

Деятельность Лазар – часть огромной работы Национальных институтов здравоохранения США (NIH) по разработке методов профилактики и лечения болезни Альцгеймера, поскольку население стареет. В свое время ее решение изучать медитацию могло показаться безумным, но теперь она входит в штат.

Теперь я убеждена, что по крайней мере при регулярных упражнениях медитация памятования может изменить и мозг, и сознание. Но мне еще хочется выяснить, выходят ли эти антистрессовые эффекты за пределы мозга и влияют ли они на иммунную систему? И можно ли замедлить развитие таких аутоиммунных заболеваний, как рассеянный склероз (РС)?

Мы снова в йоркширском кафе, и я интересуюсь мнением Гарета. Он отвечает, что в 2011 году, вскоре после начала медитаций, ему поставили диагноз более серьезной, прогрессирующей формы РС, при которой периодические обострения сменяются неуклонным ухудшением. Но он уже почти пять лет удивляет врачей, так как его состояние остается в основном неизменным.

Они «укоризненно смотрят», когда Гарет высказывает предположение, что развитие болезни замедляет медитация. Но он убежден, что без памятования здесь не обходится: «У меня уже пять лет прогрессирующая форма рассеянного склероза, мне не могло не стать хуже».

Впрочем, все активнее признается тот факт, что стресс, вызывая хроническое воспаление, действительно утяжеляет течение таких аутоиммунных заболеваний, как РС. При метаанализе 14 исследований, выполненном в 2004 году и освещенном в «Британском медицинском журнале», был сделан вывод, что в отношении рецидивирующе-ремитирующего РС существует «постоянная» и «клинически значимая» связь между стрессогенными событиями и последующими обострениями^{268}. Так, голландское исследование, в ходе которого наблюдались 73 пациента с рассеянным склерозом, показало, что стрессогенные события жизни – например, вредные излишества или смерть близкого человека – удваивали риск ухудшения состояния в следующем месяце^{269}.

А в 2012 году рандомизированное проконтролированное испытание антистрессовой терапии с участием 121 пациента с рецидивирующе-ремитирующим РС показало, что у членов лечебной группы появилось меньше новых внутримозговых очагов (чувствительный маркер развития заболевания), чем у членов группы контрольной^{270}. Размер эффекта был аналогичен таковому при эквивалентных испытаниях новых препаратов. Но по завершении терапии положительный результат не закрепился: через шесть месяцев все различия между двумя группами исчезли.

Возможен ли более стойкий эффект от памятования как практики для длительного применения? В настоящее время проведено много исследований, указывающих на то, что медитация памятования действительно уменьшает физиологические признаки стресса, как то уровень гормона кортизола и маркеры воспаления. Между тем ряд малых исследований, включая трехмесячную медитацию, которую изучили Элисса Эпель и Элизабет Блэкберн, намекают, что медитация способна защитить, а то и удлинить теломеры, тем самым замедляя старение наших клеток^{271}.

Это яркое открытие, но оно убедило не всех. Дэвид Горски, онколог в Университете Уэйна и критик альтернативной медицины, предупреждает, что первые результаты, свидетельствующие о плюсах медитации, переоцениваются – особенно потому, что медитацию, как и другие виды терапии сознания и тела, невозможно апробировать двойным слепым методом. «Строги ли ваши исследования? – спрашивает он. – Впасть в заблуждение легко. Нобелевские лауреаты тоже совершают ошибки»^{272}.

Блэкберн отвечает, что некоторым ученым еще «сильно претит» идея изучать медитацию. Она говорит, что всегда оговаривает предварительный характер своих исследований, но люди «видят газетные заголовки и впадают в панику»^{273}. Для того чтобы убедить скептиков, ей придется продемонстрировать упомянутые эффекты в более крупных исследованиях. Сейчас они с Эпель проводят двухлетнее испытание, в котором участвуют 180 матерей с аутичными детьми (Лиза – одна из них). Цель – проверить, способно ли памятование защитить теломеры от действия стресса.

Другое доказательство влияния медитации на физическое здоровье неоднозначно. В 1998 году Кабат-Зинн доложил, что кожа при аутоиммунном заболевании псориаз очищается быстрее, если сочетать традиционное лечение с программой снижения стресса на основе памятования (МВСТ)^{274}. Из результатов других испытаний следует, что МВСТ, например, усиливает реакции на противогриппозную вакцину^{275} и сокращает число случаев простудных заболеваний в холодное время года^{276}. Но большинство этих находок еще придется повторить, прежде чем можно будет в них поверить.

Влияние памятования на рассеянный склероз изучено очень слабо. Метаанализ 2014 года обнаружил всего три испытания; они продемонстрировали значительное улучшение качества жизни и психического здоровья, а также снижение депрессии, тревоги и утомляемости^{277}. Прогресс болезни как таковой не изучался ни разу, но автор этого метаанализа Роберт Симпсон, работающий в Институте здоровья и благополучия при Университете Глазго, говорит, что с удовольствием взглянет на такие изыскания в будущем^{278}.

Пока неизвестно, влияет ли памятование на развитие болезни, но, что бы ни выяснилось, Гарет утверждает, что достаточно и психологической пользы. Несмотря на наличие у него заболевания, от которого очень многие больные впадают в клиническую депрессию, Гарет настаивает, что в жизни не был так счастлив. «У меня все прекрасно, – говорит он за кофе. – Жизнь при рассеянном склерозе очень, очень трудна. Но она вообще трудная. Я предпочитаю сосредотачиваться на хорошем, и хорошего оказывается много».

Он вспоминает поход с сыном к ручью, когда страх перед будущем погрузил его в пучину отчаяния, а удовольствие от всего дня перечеркнула одна-единственная мысль. «Сейчас, случись такое, я бы сказал: ну и ладно, это всего лишь мысль. И добрался бы до ручья, наслаждаясь мгновением».

Глава 10. Источник молодости

Тайная сила дружбы

Полуостров Никойя на северо-западе Коста-Рики – одно из красивейших мест на планете. Эта 75-мильная полоска земли южнее никарагуанской границы покрыта пастбищами и тропическими влажными джунглями, которые тянутся до побережья, где катит волны Тихий океан. Береговая линия изобилует палатками туристов, которые проводят время за серфингом, изучением йоги и медитацией.

Для местных жизнь не столь идиллична. Они живут в маленьких деревушках, где порой и электричества нет, соединенных грунтовыми дорогами, пыльными в сушь и зачастую непроходимыми в дождь. Мужчины промышляют рыбной ловлей и фермерством; некоторые подвизаются чернорабочими и сабаньеро (ковбоями на огромных ранчо); женщины готовят, пользуясь дровяными печами. Тем не менее никойцы славятся удивительной особенностью, которая привлекает внимание ученых со всего мира.

Их тайну открыл в 2005 году Луис Розеро-Биксби, демограф из Университета Коста-Рики в Сан-Хосе. Он взялся за электоральные отчеты, желая выяснить, как долго живут костариканцы, и обнаружил, что продолжительность их жизни удивительно высока^{279}. Как правило, она выше в богатых странах с хорошим здравоохранением и малым риском инфекционных заболеваний, но здесь было до этого далеко.

Доход на душу населения в Коста-Рике составляет всего одну пятую от такового в США, но если костариканцам удается в раннем возрасте выжить в условиях довольно высокого уровня инфекций и несчастных случаев, то в дальнейшем они становятся долгожителями – эффект, наиболее ярко проявляющийся у мужчин. Как выяснил Розеро-Биксби, костариканцы старше шестидесяти могут рассчитывать прожить еще 22 года – чуть дольше, чем в Западной Европе и США. Если они доживают до девяноста, то можно ожидать, что проживут еще 4,4 года – на шесть месяцев дольше, чем в любой другой стране мира.

На полуострове Никойя этот эффект проявляется даже сильнее^{280}: ожидаемая продолжительность жизни 60-летних мужчин составляет 24,3 года – на два-три года больше, чем даже у знаменитых своим долгожительством японцев. Никойя – один из беднейших районов страны, и дело не в здравоохранении и не в просвещении. Причина в чем-то другом.

Еще один специалист по долгожительству, Мишель Пулен из Эстонского института демографических исследований в Таллинне, и журналист Дэн Бюттнер посетили Никойю в 2006 и 2007 годах, имея целью разобраться в открытиях Розеро-Биксби^{281}. Пара выполняла работу для Национального географического общества, выявляя общины долгожителей по всему миру – они окрестили их «голубыми зонами» – и пытаясь выведать их секреты. Другими образчиками таковых явились Сардиния и Окинава.

В Никойе Пулен и Бюттнер познакомились, в частности, со столетним Рафаэлем Энгелом Леон Леоном, который продолжает работать в поле и содержит скот, а жена у него на сорок лет моложе. По соседству жила 99-летняя Франческа Кастилло, которая сама колола дрова и дважды в неделю ходила за милю в город. И еще была 102-летняя Офелия Гомес Гомес, жившая с дочерью, зятем и двумя внуками. Когда ее навестила группа Бюттнера, она в течение шести минут читала наизусть Пабло Неруду. Все престарелые, которых повидала группа, находились в здравом уме и были активны физически и социально.

Пулен и Бюттнер составили список возможных факторов, благодаря которым никойцы так хорошо живут в старости. Они ведут активный образ жизни даже в преклонные годы. Они крепки в вере. Из-за отсутствия электрического освещения рано ложатся спать и спят в среднем по восемь часов. Они пьют богатую кальцием воду (что полезно для сердца) и едят богатые антиоксидантами фрукты.

Проект был заманчив, но выделить решающие факторы не удалось. Однако недавно Розеро-Биксби провел исследование, цель которого заключалась именно в этом. Он объединился с Дэвидом Рехкопфом, эпидемиологом из Стэнфордского университета в Калифорнии. Они взяли анализы крови примерно у 600 престарелых костариканцев, включая более 200 жителей Никойи. Кровь отослали в Сан-Франциско, в лабораторию Элизабет Блэкберн, и та измерила длину теломер. Если никойцы действительно стареют медленнее, это найдет отражение в результатах.

В 2013 году группа доложила, что теломеры у никойцев и правда длиннее, чем у других костариканцев^{282}. Их впечатляющая продолжительность жизни не статистическая случайность, а реальный биологический эффект, при котором клетки выглядят не по годам молодыми. Размер эффекта был эквивалентен изменениям, которые вызываются поведенческими факторами – например, физической нагрузкой или курением.

Желая выяснить, почему у никойцев такие длинные теломеры, Розеро-Биксби и Рехкопф проанализировали эффекты всего подряд: от физического здоровья и образованности местных жителей до потребления ими рыбьих жиров. Питание не привносит никакой очевидной разницы, и никойцы уступают другим костариканцам по таким показателям здоровья, как ожирение и кровяное давление. Не создается впечатления, что их замедленное старение обусловлено и генетически: никойцы перестают быть долгожителями, если уезжают с родины. И дело не в деньгах: у более состоятельных индивидов теломеры короче.

Но кое-какие подсказки есть. Рехкопф и Розеро-Биксби обнаружили, что никойцы реже, чем другие костариканцы, живут в одиночестве и чаще еженедельно общаются с детьми. Эта социальная связь представляется важной. У тех никойцев, кто лишен еженедельного общения с ребенком, теломеры вдвое короче, а если они живут одни, то преимущества полностью исчезают.

Другие исследования показали, что никойцы сильнее психологически привязаны к семьям, чем жители столицы Коста-Рики Сан-Хосе. Рехкопф и Розеро-Биксби предполагают, что прочные семейные связи защищают никойцев от стресса, который в противном случае укоротил бы теломеры. Крепкие социальные узы сохраняют им молодость, невзирая на бедность.

Это удивительное открытие, и для его подтверждения придется собрать и изучить другие данные о социальных связях никойцев. Но Пулен утверждает, что теория согласуется с его личными наблюдениями. Он (как и Рехкопф) подчеркивает, что долгожительство не объясняется каким-то одним секретом и жителям таких зон, как Никойя, повезло в смысле удачного сочетания генетических и средовых факторов. Тем не менее он наблюдал необычно прочные социальные сети и в других «голубых зонах». «Социальные аспекты крайне важны, – говорит он. – Престарелым оказывается невиданная поддержка»^{283}.

Эта идея подкрепляется и многолетними свидетельствами из общин, страдающих от обратного явления – постепенной утраты социальных связей.

Микрорайон муниципальной застройки на юге Лондона, где живет 69-летняя Лупита Квереда, угрюм и сер, повсюду бетон и плиты дорожного покрытия. Я прихожу к ней вместе с представителем благотворительной организации «Age UK», которая направляет волонтеров поговорить с одинокими пожилыми людьми. Общая лестница в доме Лупиты грязна и заросла паутиной, на двери в квартиру масса замков.

Но Лупита открывает нам с широкой улыбкой, приглашает войти и проводит нас к простому деревянному столу в крохотной кухоньке. Квартира уютная и чистая, стены выкрашены в теплые оранжево-красные тона. Плита старого образца, на кухонных полках – стопки аудиокниг, несколько тыковок и южноамериканская деревянная кукла. Лупита одета в ночную рубашку (после недавнего падения ей удобнее в свободной одежде) и темно-малиновый халат. У нее изящные руки и черты лица, но больше теперь выделяются густые седые волосы и запавшие полузакрытые глаза.

Лупита выросла в Сантьяго, в Чили, где выучилась на журналиста. Когда в 1973 году случился поддержанный США переворот и к власти пришел диктатор Аугусто Пиночет, она работала на гражданское сопротивление, публикуя памфлеты о зверствах режима. Ее коллег посадили, отца подвергли пыткам, а ее саму в 1978 году эвакуировали силами ООН и переправили в Великобританию.

Она недостаточно хорошо знала английский, чтобы работать журналистом, и после обучения стала социальным работником при муниципалитете Ламбета. Ей нравилось читать и рисовать, но больше всего – путешествовать. Она перечисляет места, в которых побывала: Скандинавия, Индия, Китай, Египет, Ирландия, Латинская Америка. «Мне нравилось находиться среди людей, – говорит она. – Питаться на рынках, видеть, чувствовать, проникаться другой культурой». Затем, в возрасте 58 лет, она за полгода совершенно ослепла.

В детстве Лупита перенесла токсоплазмоз, из-за которого стала близорукой. Паразит сохранился в организме в дремлющем состоянии и вот теперь полностью лишил ее зрения. Лупита была в разводе, жила одна. До слепоты всегда самодостаточная и полагавшаяся на себя, она отныне не могла даже сделать себе бутерброд и ела, держа хлеб в одной руке и сыр в другой.

«Я была в шоке. Год просидела в этом кресле», – рассказывает Лупита. Но постепенно она вернулась к жизни и выучила всю квартиру на ощупь – каждый угол, каждую трубу. Она выбросила ненужные вещи – все растения, коллекцию традиционных шляп со всего мира и даже любимый коврик из Мексики: вдруг споткнется. Оставила лишь несколько самых дорогих сокровищ, включая постер в рамке, висящий на стене позади нее, пусть даже и не могла им полюбоваться: веселый узор из пятен и полос работы английского художника Говарда Ходжкина. Я говорю, что он похож на вид голубого неба из окна. «Точно, из окна моей спальни!» – смеется она.

Лупита восстановила свою независимость. Она научилась делать покупки, печь хлеб и даже шить, если кто-нибудь вставит нитку в иголку. Но больше всего ее по-прежнему удручает дефицит общения. Лишившись зрения, она осознала, что и слух у нее очень слабый из-за того же пожизненного токсоплазмоза. Не будучи способна компенсировать глухоту зрением, она испытывает мучительную обособленность от людей. «К отсутствию зрения относятся прекрасно, – делится она. – Но общение с глухой чрезвычайно раздражает». Она находит внутригрупповую изоляцию еще более тяжкой, чем одиночество, а потому избегает социальных мероприятий – от дня рождения внучки до лекций и концертов, которые всегда любила.

Выходит она только в супермаркет. «Я днями предоставлена сама себе и ничего не делаю», – говорит Лупита. Она проводит время за аудиокнигами, включая их на полную громкость; сейчас слушает «В Патагонии» Брюса Чатвина. Она благодарна нам за визит, а каждые выходные встречается с сыном и его семьей, но сообщает: «Всю следующую неделю я, наверное, пробуду одна, день за днем. С едой, с водой, но совсем одна».

Я спрашиваю, как это переносится. Лупита отвечает, что если прищемить палец и некому разделить твою боль, то пальцу больнее. Плюс всякие обыденные мелочи: не выдвигается ящик или опаздывает гость – «Для меня это целая драма». Она пытается посмеяться над собой, распевая песни вроде «Что мы будем делать с пьяным матросом?». Но одиночество, по ее словам, меняет образ мыслей. «Я переживаю из-за сущей ерунды».

Хуже всего чувство отрезанности от окружающих и даже от событий в мире. Лупита срывается на фальцет и выдергивает нитку из рукава. «Я чувствую себя соглядатаем на обочине жизни». Ее выводит из себя то, что она едва слышит новости, а если разбирает слова – мировые проблемы. «Досадно так, что мочи нет. Не можешь сделать ничего – только молиться».

«Вселенная для меня – это связь, общение, – говорит Лупита. – Терять это – значит медленно умирать».

Все большее количество данных подтверждает правоту Лупиты. Осознание того, что социальные связи буквально поддерживают в нас жизнь, началось в 1950-х, когда эпидемиолог Мичиганского университета Джеймс Хаус задумал амбициозный проект: оценить состояние здоровья жителей целого города.

Хаус с коллегами наблюдали за жителями Текумзе, что на юго-востоке Мичигана. В 1982 году они обнародовали тревожные результаты. Оказалось, что после поправки на возраст и другие факторы риска вероятность смерти в ближайшие десять лет тех взрослых, кто сообщал о меньшем объеме социальных связей и дел, удваивалась^{284}. Похоже, что отделенность от общества убивала их раньше срока.

Через шесть лет Хаус с коллегами написали для журнала «Science» анализ, в котором рассмотрели не только текумзийский проект, но и данные последующего наблюдения за тысячами людей из самых разных точек планеты – от графства Эванс, штат Джорджия, до шведского Гетенберга, – а также результаты лабораторных тестов и опытов на животных^{285}. Они заключили, что социальная изоляция опасна для здоровья так же, как ожирение, гиподинамия и курение. Доказательства были не менее убедительны, чем в этапном докладе правительства США от 1964 года, где рак легких был официально увязан с курением.

Статья Хауса произвела немалый эффект. В период, когда ученые только начинали понимать, что сознание может влиять на здоровье, идея о том, что социальная жизнь важна не меньше, чем такие материальные факторы, как питание и курение, была революционной. С тех пор эпидемиологи собрали новые доказательства в поддержку открытия Хауса. В 2010 году американские ученые проанализировали данные 148 исследований, в которых наблюдалось более 308 тысяч человек, и сделали вывод, что дефицит прочных социальных связей удваивает риск смерти от всех возможных причин^{286}. Это подтверждает открытие Хаусом того, что социальная изоляция – по крайней мере, в западных обществах – вредоносна так же, как курение и алкоголизм, и позволяет предположить, что она опаснее гиподинамии и ожирения.

Конечно, при наличии социальной поддержки мы живем здоровее. Нам кто-то готовит, водит к врачу и ворчит, требуя не курить и не пить. Это оказывает мощное действие, но даже с учетом этого разница в смертности сохраняется. Люди, находящиеся в сердечных отношениях, ведущие насыщенную жизнь и чувствующие себя встроенными в группу, «не так часто болеют и живут дольше» – это слова Чарльза Райзона, профессора психиатрии и изыскателя в области медицины сознания и тела из Университета Висконсина в Мэдисоне. «Возможно, это единственное значительное поведенческое открытие в мире»^{287}.

Если вернуться в 1988 год, то, когда Хаус с коллегами опубликовали свой этапный анализ, они предупредили, что западное общество меняется в сторону, чреватую разрушительными последствиями для здоровья. Они отметили, что по сравнению с 1950-ми взрослые американцы семидесятых реже вступали в добровольные организации, реже неформально навещали других людей и чаще проживали одни.

Число браков и беременностей тоже шло на спад, и это означало, что в XXI веке возникнет устойчивый рост пожилого населения без супруг(ов) и детей. Исследователи предостерегли: «В тот самый миг, когда мы открываем важность социальных отношений для здоровья, их доступность и распространенность могут снижаться».

Прогнозы Хауса были верны. Западное общество продолжило дробиться. За последние двадцать лет в США сократился средний размер семьи. По данным переписи 2011 года, 32 миллиона человек в стране сейчас живут одни; это 27 % семейств против 17 % в 1970-м^{288}. В 1985 году исследователи спросили у репрезентативной выборки американцев, сколько у них есть доверенных лиц, и самым частым ответом было «три». В 2004 году исследование повторили, и чаще всего ответом был «ноль» – так сказали 25 % респондентов^{289}.

В разлуке с любимыми мы говорим, что нам больно. Вы можете счесть это метафорой, однако эксперименты с применением сканирования мозга показывают, что высказывание сверхъестественным образом точно.

Оказывается, что переживание социальной отверженности (когда не берут в игру) предоставляет негативную социальную обратную связь или при виде фото усопших близких – активизирует те же отделы мозга, что и физическая боль^{290}. Когда общество отвергает или изолирует нас, мы испытываем не просто печаль. Мы ранены и ощущаем угрозу.

Аналогичным образом исследователи стресса обнаружили, что организм реагирует на социальный конфликт – критику или отвержение – так же, как на неизбежный физический вред. Не случайно, что одним из самых распространенных страхов является боязнь выступления перед аудиторией или что одним из самых эффективных инструментов для запуска реакции «бей или беги» слывет социальный стресс-тест Триера, в ходе которого волонтерам приходится выступать перед судьями, сидящими с непроницаемыми лицами. Выполнение тех же заданий без свидетелей дается несравнимо легче.

Дефицит социальных связей – ситуация не острая, однако со временем может оказать не менее токсичный эффект: традиционные показатели стресса у одиноких людей могут быть выражены слабо, однако у них высок фоновый уровень воспаления и гормонов стресса со всеми вытекающими проблемами для здоровья^{291}. Социальная поддержка, похоже, защищает нас и от трудностей – люди, ее лишенные, гораздо больше восприимчивы к другим стрессогенным нагрузкам.

Но почему социальное отвержение и изоляция оказывают столь сильное воздействие? Быть без друзей несладко, но вряд ли это дело жизни и смерти. Вот в этом я ошибаюсь – так говорит Джон Качиоппо, психолог из Чикагского университета, штат Иллинойс, и, вероятно, специалист мирового уровня по одиночеству^{292}.

В своей книге «Одиночество», опубликованной в 2008 году, он отмечает, что на протяжении большей части истории человечества разлука с людьми означала неминуемые голод или истребление. Социальная изоляция была поистине смертным приговором – такой же угрозой жизни, как голод, жажда и боль. В результате мы развились в существ, которые столь отчаянно нуждаются в человеческом контакте, что без него способны привязываться даже к неодушевленным предметам, как герой Тома Хэнкса в фильме «Изгой», завязавший серьезные отношения с волейбольным мячом, который зовет Уилсоном.

Но для того, чтобы испытывать чувство одиночества, не нужен необитаемый остров. Если мы не ощущаем заботы, то одиноки даже в колледже и переполненном автобусе или в напряженных супружеских отношениях. В конце концов, пребывание во враждебном племени опасно не меньше, чем одиночество.

Влияние последнего, таким образом, зависит не от количества физических контактов, а от степени изоляции, которую мы чувствуем. У вас может быть всего один или двое друзей, но, если вы довольны и ощущаете поддержку, вам незачем тревожиться о своем здоровье, говорит мне Качиоппо. «Но если вы чувствуете, что от окружающих исходит угроза, а вы одни-одинешеньки на свете, то нужно, наверное, принимать меры»^{293}.

В современном мире подобное «одиночество в толпе» становится все большей проблемой: мы пребываем в движении, перемещаемся и часто живем вдали от друзей и близких. По данным исследований, проведенных в западных странах, постоянное одиночество испытывают 20–40 % взрослых, а одной из самых одиноких категорий людей являются студенты-первокурсники^{294}. Большинство из нас вскоре налаживает связи, или меняются наши условия, но 5–7 % людей признаются в чувстве острого или постоянного одиночества.

Одна из причин их положения заключается в том, что хроническое одиночество, как стресс, перестраивает мозг, в данном случае повышая чувствительность к социальной угрозе. Одинокие люди негативнее оценивают социальное взаимодействие, меньше доверяют окружающим и судят их жестче. В этом тоже есть эволюционная логика: во враждебной социальной ситуации жизненно важно быть настороженным в отношении предательства и потенциального вреда. Но это отбивает у одиноких людей охоту сближаться с другими. Качиоппо добавляет, что ощущение угрозы подрывает их социальные навыки, оставляя сфокусированными на собственных нуждах за счет чужих. «При разговоре с одиноким человеком возникает чувство, будто тебя поглощают, как пищу, – говорит он. – И не по-доброму».

В 2007 году Качиоппо обнародовал результат, который позволил по-новому взглянуть на то, как содержимое сознания влияет на нашу физическую структуру. Он показал, что стресс – особенно социальный – поражает не только мозг. Он просачивается глубже и достигает ДНК.

Качиоппо выбрал из 230 пожилых чикагцев восьмерых самых одиноких, страдавших от изоляции несколько лет, и шестерых более обустроенных, которые доложили, что имеют закадычных друзей и социальную поддержку. Он послал образцы их крови молекулярному биологу Стиву Коулу из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, который проанализировал активность генов в обеих группах. Паттерны генной экспрессии не одинаковы в разных клетках, и Коул сосредоточился на белых кровяных тельцах иммунной системы, потому что их деятельность – вызывают ли они воспаление или вырабатывают, к примеру, антитела – чрезвычайно важна для здоровья.

Социальное мировоззрение чикагцев разительным образом отразилось на внутриклеточных процессах^{295}. В геноме около 22 тысяч генов, и Коул нашел существенные различия более чем в двухстах, которые были либо активированы для усиленной выработки определенного белка, либо заторможены для выработки меньшей. Коул говорит, что разница между отдельными генами могла быть случайной, но поражал расширенный паттерн^{296}.

Значительная часть активированных генов одиноких людей участвовала в воспалении, тогда как заторможенные отвечали за противовирусные реакции и выработку антител. У коммуникабельных людей наблюдалось обратное: биологическая активность иммунных клеток была направлена не на воспаление, а на борьбу с вирусами и раковыми клетками. Важно то, что разница сильнее всего зависела не от фактического объема социальных связей волонтеров, а от их чувства изолированности. Исследование было очень небольшое, но в числе первых, которые вообще связали состояние сознания с широким, подспудным изменением генной экспрессии.

Из результата следует, что наша иммунная система тонко настроена на социальное окружение. Качиоппо считает это вполне разумным эволюционным ходом. В прошлом людские коллективы, связанные тесными узами, рисковали развитием вирусных инфекций, которые легко распространяются при тесном контакте, или – поскольку жили все-таки дольше – заболеваний более отсроченных, например рака. Напротив, изолированному индивиду следовало больше бояться физического нападения, и его выживание зависело от запуска тех отделов иммунной системы, которые отвечают за заживление ран и защиту от бактериальной инфекции.

В дальнейшем исследователи воспроизвели этот предварительный результат в большей выборке^{297}, а Коул отметил аналогичный эффект при других социальных невзгодах – у людей и других приматов: от макак, помещенных в неустойчивые социальные группы, до людей, ухаживающих за умирающими супругами^{298}.

Сейчас Коул начинает выяснять, можно ли подвергнуть этот пагубный генетический профиль обратному развитию. Так, в 2012 году в ходе испытания с участием 79 женщин с недавно диагностированным раком молочной железы было обнаружено, что групповая антистрессовая психотерапия снижает экспрессию генов воспаления и возвращает женщин в противовирусный режим^{299}. «Мы сделали вывод о важности настроения», – говорит руководитель исследования Майкл Энтони из Университета Майами, штат Флорида^{300}.

С этим согласны не все – в частности, Джеймс Койн, медицинский психолог, почетный профессор Пенсильванского университета в Филадельфии и ярый скептик в отношении позитивной психологии. Особенно когда речь заходит о раке: Койн заявляет, что ученые, которые твердят о влиянии психологических факторов на развитие заболевания, подвергают пациентов прессингу и рискуют обвинить тех, кто не выздоравливает, в неправильном образе мыслей или непосещении правильных курсов. «Они говорят: сделай правильный выбор – и будешь здоров. А если не сделаешь, то умрешь»^{301}.

Продлевает ли социальная поддержка жизнь раковых больных – вопрос спорный еще с тех пор, как стэнфордский психолог Дэвид Шпигель, проведший в 1989 году испытание с участием 86 женщин с метастатическим раком груди, обнаружил, что групповая психотерапия удваивает продолжительность выживания^{302}. Этот результат неоднократно пробовали повторить, и восемь попыток показали, что да, психотерапия продлевает жизнь, а семь – не выявили никакой разницы^{303}. Результаты эпидемиологических исследований тоже неоднозначны, но в 2013 году гарвардские ученые, наблюдавшие за 734 тысячами пациентами, обнаружили, что при всех рассмотренных видах рака те люди, которые состояли в браке, погибали от него на 20 % реже даже с учетом в контроле практических преимуществ – помощи при посещениях врача и напоминании принять лекарство^{304}.

Шпигель заявляет, что в общем и целом чаша весов склоняется в пользу значительного влияния на выживаемость^{305}, тогда как Койн заключает, что «идея о способности психологических факторов повлиять на продолжительность жизни онкологических больных – чистый вздор». Он считает испытания Энтони слишком мелкомасштабными, чтобы продемонстрировать нечто полезное, – мол, это все равно что исследовать деньги, полученные от зубной феи, – изучать механизм эффекта, само существование которого недостоверно^{306}.

«Все, что мы делаем, имеет предварительный характер, – отвечает Энтони. – Мы должны соблюдать осторожность. Однако исследования ежегодно приносят результаты с одинаковым вектором. Они показывают, что при изменении психологии физиологические изменения происходят параллельно». Сейчас Энтони наблюдает 200 женщин, которые получали психотерапию, с целью проверить, повлияла ли она на рецидивирование рака и продолжительность жизни; период наблюдения – до 15 лет после лечения.

В целом идею о том, что социальные отношения влияют значимым для здоровья образом на экспрессию генов, подкрепляют догадки из новой отрасли – поведенческой эпигенетики. Эпигенетики ссылаются на процесс, при котором ДНК становится физически модифицированной или помеченной так, что это надолго устанавливает контроль над активностью генов в соответствующей клетке. Именно это позволяет нашим клеткам развиваться в разные ткани – кожу, нервы, белые кровяные тельца, – несмотря на то что ДНК во всех одинаковая. Ученые привыкли считать, что эпигенетические метки эмбрионального периода раз и навсегда определяют дальнейшее развитие. Однако современные исследования показывают, что как минимум некоторые из них могут впоследствии изменяться – причем под действием социальных факторов.

Ряд важных опытов осуществляется на крысах. Если матери вылизывают детенышей, холят их, то женские особи и сами вырастают заботливыми матерями со здоровой физиологической реакцией на стресс. Тем временем заброшенные детеныши вырастают склонными к промискуитету и сверхчувствительными к стрессу, они игнорируют свое потомство. Недавно ученые выяснили почему: когда детенышей вылизывают, это влияет на эпигенетическую актуализацию генов, отвечающих за работу рецепторов к половому гормону эстрогену и за крысиный эквивалент кортизола^{307}.

Аналогичное отличие гена рецептора кортизола проявляется и у людей – жертв суицида, перенесших травму детского возраста^{308}, – намек на то, что такие же процессы возможны и у людей. Другие исследования показывают, что паттерны эпигенетической модификации различаются в зависимости от социоэкономических условий, между институционализированными детьми и теми, что воспитаны биологическими родителями, а иногда даже у однояйцевых близнецов^{309}.

Нам уже известно, что, если дети растут в неблагоприятных условиях, их созревающий мозг сенсибилизируется к стрессу. Эпигенетика указывает второй механизм, которым детская травма – особенно в неблагополучной среде – становится запрограммированной в физиологии, и это может объяснить, почему такие люди впоследствии страдают от такого количества хронических заболеваний. Исследование предварительное – люди не крысы. Но возможно, что те пагубные воздействия, которые мы претерпеваем в младенчестве (или внутриутробно), отражаются на генах так, что уровень воспаления в дальнейшем повышается, а наша иммунная система становится гиперчувствительной к угрозе.

Нью-эйджистские и холистические целители подхватили концепцию эпигенетики как доказательство того, о чем они заявляли изначально: мы можем контролировать свою ДНК и, следовательно, исцеляться посредством сознания^{310}. Такие утверждения крайне преувеличены и вводят в заблуждение – ученые только начинают разбираться в соотношении между зафиксированными в детстве эпигенетическими изменениями и теми, что остаются подвижными в последующей жизни. Вдобавок они не уверены, насколько рано возникают эти изменения (хотя если экстраполировать результаты опытов на животных, то мы, возможно, наиболее уязвимы в возрасте до двух лет). Уверенно разглагольствовать об их конкретной природе, механизме и периоде появления, не говоря уже о влиянии на здоровье – пустая трата времени.

Но уже представляется ясным, что мы не наследуем от родителей одно-единственное «биологическое „я“»^{311}. В геноме зашифровано множество потенциальных «я», и социальная среда, включая восприятие нами этой среды, помогает определить, какими из этих «я» мы станем.

В милледжевилльском кирпичном бунгало, штат Джорджия, 69-летняя Сьюзен снимает с полки большую стеклянную банку, набитую цветными карточками. Кое-какие показывает мне, и на них изображена всякая всячина: работа по хозяйству и поощрения, от «протирки кухонных дверей» и «мебели в одной комнате» до «выхода пообедать» и «лишнего часа перед телевизором». Банка – напоминание о новаторском испытании, в котором Сьюзен участвовала больше десяти лет назад.

Испытание проводил Джин Броди из Университета штата Джорджия. Начав изучать бедные семьи из сельского «черного пояса», он знал, что тамошние дети рискуют поведенческими проблемами – например, с алкоголем. Но поддались пороку они не все, а потому его первый вопрос был: почему?

Он потратил десять лет на изучение тысяч семейств из мест, подобных Милледжевиллю, сравнивая детей, которые идут вразнос, с теми, кто вроде бы устойчив к стрессогенной среде. Что позволяет отдельным индивидам оставаться психологически крепкими в таких суровых условиях? Выяснилось, что лучше всего детей защитил особый стиль воспитания. Как и у крыс, правильный родительский уход на этой важной стадии развития обеспечивал им защиту в будущем^{312}.

Самых стойких детей воспитывали строгие, бдительные родители – быть может, даже строже, чем найдется среди населения более мирной среды. Но важно то, что родители еще и любили их, были общительны и глубоко интересовались жизнью своих детей. Броди назвал это «опекающим типом родительского воспитания». Эти дети знали границы и то, что плохое поведение не останется без последствий. Но им было ясно, что это продиктовано родительскими любовью и заботой.

Броди разработал семинедельный курс по обучению этим принципам других родителей (включая бабушек и дедушек), которые приходили на занятия со своими 11-летними сыновьями и дочерьми. В программе был сделан акцент как на дисциплине, так и на навыках коммуникации, а темы, например, звучали так: «Поддержка нашей молодежи» и «Установление и закрепление правил». Он назвал проект «Крепкие афроамериканские семьи» (SAAF). Затем выполнил рандомизированное проконтролированное испытание с участием около 700 семей, чтобы проверить действенность курса^{313}.

Сьюзен и ее внучка Джессика участвовали в этом оригинальном исследовании. Сьюзен говорит, что они уже вырастили детей и внуков в любви и строгости, но программа Броди научила ее некоторым полезным уловкам – например, с наградной банкой. Если старший брат Джессики Кевин то выйдет из тюрьмы, то снова сядет, – Джессика, которой сейчас 24 года, успешно окончила школу и учится в Атланте, в колледже искусств, где занимается дизайном и маркетингом. Сьюзен гордо показывает мне одну из ее картин, висящую на стене, – красивая работа, изображены две высокие африканки и ребенок, силуэтами на фоне красной земли, черных холмов и желтого неба.

Проверив все 700 семей, Броди обнаружил, что если в контрольной группе отношения между родителями и детьми за месяцы, прошедшие после занятий, ухудшились, то в семьях SAAF – укрепились. Это, в свою очередь, улучшило поведение: спустя пять лет дети из SAAF пили вдвое меньше, чем контрольные.

Но был ли оказан стойкий эффект на физиологию? Чтобы ответить на этот вопрос, Броди недавно наладил сотрудничество с Грегом Миллером из Северо-Западного университета. Они взяли пробы крови примерно у 300 семей – прошло уже восемь лет, и детям было по 19 лет; затем измерили уровень шести разных маркеров воспаления. Все они были значительно ниже в группе SAAF^{314}. Самый выраженный эффект наблюдался в самых неблагополучных семьях и был опосредован переменами в воспитании: чем больше родители склонялись к заботе и опеке, тем меньше было воспаление у детей.

Это был поразительный результат. Прошли годы, дети давно разъехались, а кратковременное вмешательство в возрасте 11 лет все еще оказывало значительное влияние на их организм. Миллер и Броди продолжают наблюдать за участниками испытания, надеясь увидеть, что разница в уровне воспаления действительно сделает из здоровее по мере взросления.

Моника и ее дочь-подросток Такиша живут напротив Сьюзен, к моему визиту они только что закончили курс SAAF. Моника говорит, что занятия научили ее общаться с дочерью в более позитивном ключе, – например, когда Такиша заявила, что хочет быть певицей. «У нее нет никакого голоса, – говорит Моника. – Но я не понимала, как больно ей было от меня это слышать. А теперь я знаю, как поговорить о пении иначе, чтобы не обидеть и показать другие возможности».

Вероятно, опекающее воспитание снизило уровень воспаления в исследовании SAAF посредством того, что побудило к здоровому поведению; Миллер желает разобраться в этом поглубже. Но молодые люди в двух группах не различались ни по массе тела, ни по частоте курения. Взамен он полагает, что по меньшей мере частью объяснения является тренинг навыков коммуникации, отмеченный Моникой. «Я подозреваю, что он укрепил отношения и стратегии коммуникации, которые и по сей день выступают источником поддержки для детей»^{315}.

Монике кажется, что лично ей уже поздно менять жизнь, но она надеется поддержать Такишу – пусть у дочери жизнь будет полноценной. «Я хочу, чтобы у нее появилась возможность повидать мир. По-моему, это довольно скромное желание».

Исходной целью курса SAAF как раз и была помощь в этом – научить таких, как Такиша, взглянуть на себя с выгодной стороны и не поддаться нажиму сверстников, а таким, как Моника, ученые намеревались помочь поддержать детей, живущих в тяжелых условиях. Если Такиша в состоянии уберечься от бед и хорошо учиться, у нее больше шансов поступить в колледж и сделать карьеру. Но данные Броди и Миллера показывают, что укрепление связи между Такишей и Моникой может повлечь за собой много большее. Сделав Такишу устойчивее к биологическим эффектам невзгод, оно может на всю оставшуюся жизнь защитить ее от хронических болезней.

Работа Броди демонстрирует, что вмешательство, осуществленное в детском возрасте, может пресечь развитие гиперчувствительности к стрессу до того, как оно приведет к хроническому заболеванию. Но вдруг мы прозеваем это окно? За семьсот миль к северу от Милледжевилля ученые занимаются укреплением социальных связей на другом полюсе жизни, работая с пожилыми жителями центрального Балтимора.

Мы уже знаем, что по мере старения префронтальная кора мозга, важная для рационального мышления, саморегуляции и социальных отношений, приходит в упадок быстрее, чем остальные области, – процесс, который ускорен у людей одиноких или пребывающих в хроническом стрессе; в итоге это кончается деменцией^{316}. Мишель Карлсон, невролог из Центра медицинских исследований университета Джона Хопкинса Блумберга, штат Мэриленд, искала способы замедлить этот упадок. Пожилые люди зачастую одиноки, находятся на обочине жизни и все меньше контактируют с обществом. Карлсон задумалась, что произойдет, если погрузить их в насыщенную социальную среду.

Совместно с коллегами она разработала проект «Искушенный отряд»: пожилые люди по пятнадцать часов в неделю добровольно работают в начальных школах для бедных и учат детей читать. Если взять большинство оздоровительных мероприятий – например, гимнастические программы, – то их часто бросают, даже если на них уходит по несколько минут еженедельно. Пятнадцать часов, по словам Карлсон, – «безумная» нагрузка, о которой не вдруг попросишь. Однако волонтеры продержались весь учебный год. «Мы говорим, что нуждаемся в их мудрости и опыте, – продолжает Карлсон. – Они занимаются этим не для себя, а потому что дети их ждут»^{317}.

У волонтеров установились близкие отношения с детьми, породив, по выражению Карлсон, «чудо», которое не всегда случается в обществе учителей и родителей. Многие школьники происходят из проблемной среды, но пожилым волонтерам хватает терпения и опыта, чтобы за скверным поведением распознать домашние переживания – одновременно они ожидают от них успеха. «Иногда они способны установить с ребенком контакт поистине на другом уровне».

Программа значительно улучшила не только успеваемость школьников, но и здоровье волонтеров. «Их словно омыло дождем», – говорит Карлсон. Опубликованные в 2009 году результаты пилотного испытания показали, что за школьный год у волонтеров повысилась активность и окрепли ноги – показатели, которые с возрастом обычно ухудшаются^{318}. Они также лучше справлялись с когнитивными тестами, а деятельность префронтальной коры активизировалась.

Сейчас Карлсон завершает двухлетнее рандомизированное проконтролированное испытание программы. Она еще не дописала результаты, но уже опубликовала данные визуализирующего исследования мозга 123 волонтеров с прицелом на гиппокамп (который функционирует в комплексе с префронтальной корой и важен для научения и памяти)^{319}. Как правило, размер гиппокампа с годами уменьшается, и этот отдел поражается на ранних стадиях болезни Альцгеймера. Однако у волонтеров он увеличился. Возрастные нарушения в их мозгу обратились вспять.

Подобные результаты, как говорит Карлсон, позволяют предположить, что нам нужно иначе взглянуть на старение. «Мы переоцениваем все негативные аспекты старения и недооцениваем то, что становится лучше. А лучшее – накопленные за жизнь мудрость и знания. И у нас нет средства их вернуть».

Она утверждает, что в старости мы, как в молодости, по-прежнему отчаянно хотим что-нибудь делать для общества. Ее слова напомнили мне о Лупите, которая вела активную общественно-политическую жизнь. Она умна, храбра, ее распирает от опыта и историй, но ныне она вынуждена прозябать на обочине событий, оставшись в силах только молиться.

Что, если мы пересмотрим уход за престарелыми не в сторону обслуживания их немощей, а напряжения их способностей? «Мы можем использовать стареющий мозг, чтобы вернуть обществу то, в чем оно отчаянно нуждается», – говорит Карлсон. Она указывает, что население стареет; через 20 лет у нас будет больше взрослых старше шестидесяти пяти, чем восемнадцатилетних детей. «Мы не знаем, что делают с человеком слова о том, что старение – время упадка. Если мы выразимся иначе и скажем, что старение – время отдавать окружающим, то это может всерьез помочь облегчить этот процесс».

Фена – крупная женщина в просторном розовато-лиловом одеянии-балахоне. Черные волосы африканки тронуты спереди сединой и прихвачены на висках черными гребнями. Она выглядит радушной, сердечной, даже лучезарной, о чем я ей говорю.

Она отвечает, что несколькими месяцами раньше я бы так не сказала. У Фены два сына: пятилетний Ахав и трехлетний Аналиель. Ахав рано заговорил, но года в полтора перестал. Исчезли и другие навыки – ловить мяч, пользоваться горшком. И он стал буйным. «Катастрофа – не то слово, – признается Фена. – Столько надежд, и вдруг все рушится, а ты бессильна, и тебе ничего не вернуть».

В 2012 году, вскоре после рождения младшего брата, у Ахава диагностировали аутизм. Трудовая и речевая терапия резко ему помогли, и Фена едва начала мириться с таким положением, когда регрессировал и Аналиель. «Стало двое, и оба – как один».

Они подзаводили друг друга, и за день случалось до десяти срывов. «Сломали мне нос, разбили губу, у меня были следы зубов на руке, – продолжает Фена. – Ночами я спала по два-три часа». Как и в случае с Лизой из 8-й главы, ее брак не выдержал напряжения, а потому она растила детей одна и временами боялась за свою безопасность. «Мне было страшно, что один прижмет, а второй придушит».

Фена – певица и перформансист из Атланты, штат Джорджия, она от природы уверенна в себе и общительна. «Я выступала в Израиле, Гане, на Антигуа, объехала все Штаты», – рассказывает она. До рождения детей у нее было по четыре-пять выступлений в неделю. Она участвовала и в шоу, выпустила CD под названием «Beauty from Ashez». Но при таких диагнозах у сыновей все это кончилось.

Лишившись и обожаемой сцены, и студии, она почувствовала себя в капкане. Надежды не было. Кроме того, она страдала от головной боли и боли в груди, ее мучила бессонница. «У меня постоянно болело все тело, я двигалась, как старуха. Отчасти потому, что меня лупили, но главным был засевший в теле стресс». До болезни детей она никогда не принимала лекарств, даже при родах; теперь же, едва проснется, первым делом тянется за ибупрофеном.

Но потом она отправилась в Центр Маркуса по изучению аутизма на экспериментальный курс, и все изменилось.

Воспитательный курс Броди и «Искушенный отряд» – поразительные примеры того, как укрепление социальных связей в общине улучшает здоровье и жизнь в целом. Но можно ли действовать еще непосредственнее? Что, если мы приучим себя взирать на мир в более социально сопряженном духе?

Техника, освоенная Феной, была разработана в соседнем Университете Эмори, но ее корни в Индии. Ее создатель Лобсанг Неги родился в далеком гималайском селении на границе с Западным Тибетом. В Южной Индии он стал буддийским монахом, после чего в 1990 году был направлен в США организовывать на севере Джорджии центр медитации. Затем он в качестве студента философии переехал в Эмори и в итоге вошел в преподавательский состав университета на факультете религии.

После эпидемии самоубийств, случившихся в Эмори в 2003–2004 годах, к Неги обратилась студентка. Она была озабочена психической атмосферой в кампусе и впечатлена рядом буддийских принципов, которые преподавал Неги. Не знает ли он способа помочь?

Неги пришел к выводу, что удрученные, депрессивные люди больше всего нуждаются в установлении более здоровых отношений с окружающими. Как Джон Кабат-Зинн, он взял буддийские принципы и разработал светский курс, но сосредоточился не на памятовании, а на сострадании.

Я встречаюсь с Неги в ресторане неподалеку от кампуса Эмори. Он, одетый в безупречно выглаженную голубую рубашку и хорошего покроя куртку, выглядит вылитым западным бизнесменом, за тем исключением, что из рукава тянется нитка янтарных четок. Говорит он негромко и с легким акцентом, как будто жует грибные равиоли.

Неги утверждает, что взращивание сострадания к окружающим сейчас важно, как никогда. Бо?льшую часть человеческой истории мы жили относительно малыми группами. Но сейчас «мы живем в крайне сложном и постоянно сужающемся мире. Мы каждый день сталкиваемся с людьми, имеющими совершенно отличные от наших культурные, религиозные и социоэкономические корни». Он считает, что, если мы хотим справиться с этим сдвигом, нам нужно обратиться к тому состраданию, которое мы от природы испытываем к близким, и научиться распространять его даже на тех, с кем вроде бы не имеем ничего общего»^{320}.

Его курс под названием «Когнитивно-ориентированный тренинг сострадания» (СВСТ)^{321} подразумевает медитирование о чувствах любви и доброты, а также тщательные размышления о том, как нам по-новому увидеть этот мир. При всех различиях между людьми в глубине души мы все живые существа, желающие счастья. По словам Неги, размышление об общем для всех порождает чувство взаимосвязанности, благодаря которому нам проще отзываться на чужие нужды и тяготы.

То же самое справедливо по отношению к взаимозависимости – «идее о том, что нам не выжить в одиночку, без посторонней помощи». Он замечает, что даже простейшая мысль о выживании соединяет нас со многими людьми, как в сэндвиче, – от фермеров до продавцов в супермаркете. Распространение этого анализа на все, что нам нужно в течение дня, – отопление, электричество, дороги, машины, топливо – показывает, что мы зависим от огромного числа людей.

Неги замечает, что если немного поразмыслить об этом, «то для нас лишь естественно ощутить больше нежности и благодарности к окружающим». И в этом он видит залог здоровых, значимых социальных связей. Но будет ли толк?

Желая выяснить это, Неги объединился с психиатром из Эмори Чарльзом Райзоном (сейчас тот работает в Университете Висконсина), который изучает влияние воспаления на здоровье. «Меня очень заинтересовало, можно ли научить людей видеть мир через призму наладившихся социальных связей, – говорит Райзон. – Мне захотелось проверить, не уменьшатся ли от этого воспалительные реакции на стресс».

Когнитивно-ориентированный тренинг сострадания (СВСТ) обычно преподается в виде еженедельных сессий, включающих в себя дискуссии, упражнения и медитацию, в которых участников просят тренироваться и дома. При первом испытании с участием 61 студента-первокурсника курс, если опираться на результаты «социального стресс-теста Триера», не особенно изменил реакции участников – по сравнению с контрольной группой. Но те, кто прошел этот курс и продолжил медитировать дома, перенесли тест легче, а воспалительная реакция была выражена меньше^{322}.

Райзон и Неги обнаружили то же явление, преподавая тренинг сострадания подросткам, которые подверглись насилию, – в системе патронажного воспитания Атланты. Простое посещение занятий не дало большого эффекта. Но чем дальше дети практиковались, тем выраженнее снижались воспаление и стресс^{323}. Есть предварительные данные и в пользу того, что СВСТ способствует улучшению эмпатии и социальных отношений. Небольшое исследование с визуализацией мозга показало, что прошедшие курс студенты точнее считывали эмоции с выражений лиц на предложенных фотографиях, а в соответствующем отделе мозга повышалась активность^{324}.

Команда также преподавала СВСТ 5–8-летним детям из местной школы, преподнося обсуждаемые принципы в игровой и сказочной форме. «Они все схватывали быстрее, чем любая моя взрослая группа», – сообщает инструктор Брендон Озава де Сильва^{325}. Результаты еще не опубликованы, но Озава де Сильва говорит, что после тренинга сострадания дети обзавелись вдвое большим числом друзей, чем те, кому преподавали памятование. Курс также помог ликвидировать водораздел между ингруппами и аутгруппами: у детей, обученных СВСТ, было больше друзей с обеих сторон и больше кросс-гендерных дружеских отношений. И они лучше справлялись с заданием на завершение рассказа, в ходе которого оценивается способность учитывать чужую точку зрения.

Для подтверждения всех этих результатов нужны испытания покрупнее, и Неги с коллегами сейчас изучают эффекты СВСТ в целом ряде общин, где высок риск стресса, включая студентов-медиков из Эмори, ветеранов с посттравматическим стрессовым расстройством – и лиц, ухаживающих за тяжелыми больными. Для Фены, конечно, курс, который вел психолог Центра Маркуса Сэмюел Фернандес-Карриба, стал откровением. «Туман начал рассеиваться», – признается она.

Фена говорит, что по ходу занятий она осознала, как аутизм исказил ее взгляд на собственных детей. «Я видела в них только бремя и обкрадывала себя, хотя могла дать им так много!» Вместо того чтобы всецело поддаться горю и стрессу, она начала смотреть на мир глазами своих детей и видеть в них индивидуумов со всеми положенными правами. «На занятиях я избавилась от чувства, будто кто-то мне что-то должен, – продолжает она. – От чувства, будто мне было назначено жить без этих проблем». Она всегда старалась быть хорошим человеком. «Я думала, что хотела другого. За что же мне такое несчастье? Потом я поняла. Эти особые существа были даны мне именно потому, что я хотела другого».

И после этой единственной мысли значительная часть стресса в жизни Фены рассеялась. Она говорит, что негодование и скорбь сменились радостью: «Мне нравится быть с ними». И дети отреагировали великолепно. «Они расцветают день ото дня, – говорит Фена. – Ахав рисует лайнеры в 3D-графике. Аналиель пишет по двадцать пять песен в день». А главным счастьем стали слова, однажды произнесенные Ахавом: «Мамуля, я очень тобой горжусь, потому что знаю, что теперь ты любишь меня еще больше».

Мы беседовали в офисе Фернандеса-Каррибы в Центре Маркуса, и вот Фена ведет нас вниз взглянуть на ее мальчуганов, у которых только что кончилась сессия поведенческой терапии. Они неописуемо милы, скачут вокруг в красных куртках и хлопают длинными черными ресницами. Аналиель поет песню о черепахе и надевает мне на руку зеленый резиновый браслет. Ахав гордо показывает сине-красного трансформера, который молниеносно превращается в грузовик. Затем обращается к Фернандесу-Каррибе: «Знаете, как обниматься по-еврейски?» И награждает врача скособоченным объятием одной рукой.

Глава 11. Подзарядка

Целительные нервы

Это не обычное медицинское учреждение. Я нахожусь в удаленном загородном доме, что в Чарде, Сомерсет, в холодных полях. Кабинет просторен и желт, с наклонными потолками, удобной кушеткой и свежими цветами в высокой вазе. Когда я заглядываю в огромное треугольное окно, мимо трусцой пробегает лошадь.

Патриция Сэйнти – миниатюрная рыжеватая блондинка в оборчатом персиковом кардигане – подключает к моему уху монитор. Она объясняет, что он будет регистрировать кровоток и следить за пульсом. «Сейчас я подключу вас к биологической обратной связи».

На экране компьютера мгновенно появляется черная линия – мое сердцебиение. Хотя оно ускоряется при стрессе и нагрузке, я всегда полагала, что в покое оно у меня стабильное и бьется ровно, как метроном. Сейчас я обнаруживаю, что пульс совершенно неустойчив. Линия не прямая – это беспорядочные серии спайков то высоких, то низких. Сэйнти объясняет, что объем колебаний моего сердцебиения называется «вариативностью сердечного ритма», или ВСР.

«Посмотрим, сумеете ли вы преобразить эти скачки в гармоничную волну», – говорит она. В левой части экрана вспыхивает широкая голубая полоса. Она медленно поднимается и опадает подобно емкости с водой, которая наполняется и опорожняется. Сэйнти просит меня дышать в унисон с синей полосой – пять секунд на подъеме, пять – на спуске.

Затем происходит нечто поразительное. Через несколько секунд разница между самым частым и самым редким сердечными ритмами становится намного большей, чем раньше, – в диапазоне от 60 до 90 ударов в минуту. И безобразные беспорядочные спайки преображаются в плавную, похожую на змею кривую.

Сэйнти работает врачом общей практики с частичной занятостью, но вне дома занимается и этой частной альтернативной оздоровительной деятельностью. Она называет ее «Душевным консультированием», которое основано на технике под названием «биологическая обратная ВСР-связь». Идея в том, чтобы воспользоваться сердечным монитором и экраном компьютера с целью поупражняться в превращении сердечного ритма в такую плавную кривую, и это состояние именуется «резонансом», или «когерентностью». Едва оно наступает, надо попробовать увеличить высоту волны – разницу между самым частым и самым редким ритмами. Сэйнти говорит, что если упражняться ежедневно, то можно научиться повышать вариативность сердечного ритма и чаще достигать этого гармоничного состояния.

Сторонники заявляют, что этот тренинг имеет множество преимуществ – укрепляет сердце, снижает стресс и даже усиливает чувство счастья и живости. Хотя Сэйнти предлагает эту технику в клинике, растет количество портативных устройств для упражнения в биологической обратной ВСР-связи дома – от одобренного Управлением по контролю за продуктами и лекарствами (FDA) «StressEraser» до детектора «Inner Balance», который продается Институтом математики сердца, работает от смартфона и якобы «уменьшает негативные последствия стресса, улучшает релаксацию и повышает способность к восстановлению работоспособности при пользовании им всего по несколько минут ежедневно».

Мне как ученому нравится мысль о возможности мгновенно считывать происходящее в организме. И перемена, которую я вижу на экране компьютера, завораживает: задышав медленнее, я заставила сердце биться в совершенно другом режиме. Но эти громогласные заявления о плюсах сопровождаются тревожными звоночками. Мне кажется маловероятным, чтобы такое простое упражнение вызывало столь мощные эффекты. Действительно, биологическая обратная ВСР-связь подверглась критике со стороны Стивена Новеллы, клинического невролога из медицинского института при Йельском университете и ярого скептика в отношении альтернативной медицины, которая есть сплошь «халтурные наблюдения, технические артефакты и шумиха»^{326}. Плавная кривая симпатична, но я сомневаюсь, что она может по-настоящему улучшить здоровье.

Выясняется, что меня ждет сюрприз. Изучение вариативности сердечного ритма заводит меня намного дальше, чем я ожидала, – к очередной важной связи между сознанием и телом; к исследованию, которое способно поколебать наше доверие к медикаментам, – и к маленькой девочке по имени Дженис.

День 3 мая 1985 года проходил, как любая другая пятница. Сесилия готовила спагетти в кухне своей квартиры на четвертом этаже в Бруклине, а ее 11-месячная внучка Дженис весело играла на полу. Была половина шестого, и родители Дженис должны были скоро вернуться с работы.

Затем все в долю секунды изменилось. Когда спагетти дозрели, Сесилия взяла тяжелую кастрюлю и шагнула к раковине промыть. Но кроха подвернулась ей под ноги. Сесилия споткнулась, выронила кастрюлю и вылила кипящее содержимое на драгоценную внучку.

Одним из врачей, вызванных к Дженис, когда ее доставили в нью-йоркскую больницу, был 27-летний Кевин Трейси^{327}. Он был врачом второй год и учился на хирурга. Хотя Трейси привык иметь дело с ужасными травмами – черепно-мозговыми, огнестрельными ранениями, он был потрясен видом испузырившейся, сочащейся жидкостью кожи этой белокурой малышки. Лицо не пострадало, но более 75 % ее тела покрывали глубокие ожоги, включая спину, руки и ноги.

Пытаясь не реагировать на ее плач от боли, он раздел ее, смазал всю кремом с антибиотиком – при столь обширном поражении кожи практически не избежать дегидратации и инфекции – и прикинул, что шансы на выживание равняются 25 %. Затем он перевел ее в ожоговое отделение, где уложил в кроватку со стальными прутьями.

В ней Дженис вытерпела ужасающее количество медицинских вмешательств и манипуляций. Она не могла есть, и ее кормили через зонд. Ее ежедневно подвергали мучительным перевязкам – в точности так, как ожоговых пациентов из 6-й главы. Было проведено несколько больших операций по вырезанию обожженных участков с последующим закрытием их кожными стеблями, которые срезали сперва с не пострадавших ягодиц, а когда кожа кончилась – с трупов.

Она перенесла пару кризисов. Во вторник 7 мая у нее вдруг упало давление, и она впала в кому – феномен, известный как септический шок. Без достаточного давления сердце перестало разносить по организму кровь. Без кислорода и питательных веществ клетки и органы погибают. В половине случаев септический шок приводит к летальному исходу^{328}.

Врачи в свое время считали, что шок вызывается бактериальными токсинами, но часто, как и у Дженис, не удается выявить никакого бактериального агента. Пытаясь поднять давление, Трейси с коллегами влили ей внутривенно галлоны жидкости и ввели адреналин, чтобы простимулировать сердце и сузить артерии. Однако к среде кисти и стопы Дженис уже стали приобретать серый оттенок, а легкие и почки – отказывать.

Утром в четверг кризис внезапно закончился. Дженис очнулась так же быстро и загадочно, как отключилась. Но в воскресенье 12 мая развилось новое осложнение.

Трейси называет новую беду Дженис, тяжелый сепсис, «чумой XXI века»^{329}. Во всем мире это одна из самых частых причин смерти, только в США она ежегодно убивает почти четверть миллиона человек. Тяжелый сепсис часто поражает уже больных людей – с ожогами, как у Дженис, или с болезнями сердца, раком, инфекциями и травмами.

В 1980-х врачи полагали, что и тяжелый сепсис вызывается бактериальными токсинами. Он развивается медленнее, чем септический шок. У пациентов возникают признаки инфекционного поражения всех органов и систем, органы постепенно отказывают. На этот раз анализы действительно продемонстрировали наличие микробов в крови Дженис. Температура подскочила до сорока. Затем начало отказывать все подряд – почки, кишечник, легкие и печень.

Антибиотики очистили кровь Дженис от бактерий, но ее состояние не улучшилось. Она уже несколько дней находилась на искусственной вентиляции, а родные (которым разрешалось видеть ее лишь недолго, в специальные часы посещений) несли отчаянную вахту у лифтов.

И кроха вновь поразительным образом ожила. К 28 мая, ее первому дню рождения, впервые показалось, что она выкарабкается. Дженис выглядела здоровее, чем в любой другой день со времени несчастного случая. Она в первый раз выпила молока, ожоги начали заживать. Это был праздник. Трейси вспоминает шоколадный торт, флажки и смех розовощекой Дженис. Все без исключения – ее родные и вся медицинская бригада – отмечали не только день рождения Дженис, но ее чудесное выздоровление, ее драгоценную жизнь. Еще одна сравнительно мелкая операция – и она поедет домой.

На следующий день, когда медсестра поила Дженис молоком из бутылочки, у ребенка закатились глаза и остановилось сердце. Трейси с коллегами выполнили сердечно-легочную реанимацию, ввели адреналин, не раз применили дефибрилляторы. Они трудились не покладая рук 85 минут. Они даже поставили электрокардиостимулятор. Но сердце так и не заработало.

Когда Трейси было пять лет, его мать умерла от опухоли мозга, и после похорон малыш спросил у деда, педиатра, почему хирурги просто не взяли и не вырезали опухоль. Тот ответил, что опухоль прорастает в окружающую ткань. Ее было невозможно удалить, не повредив и здоровый мозг.

Тогда пятилетний мальчик сказал, что, когда вырастет, он выполнит медицинское исследование и придумает техники получше, чтобы в следующий раз врачи не стояли и не смотрели, как человек умирает. И все-таки сейчас, через 22 года, он вынужден был делать то же самое у постели Дженис. Он ничем не мог ей помочь.

Не будучи в силах даже произнести время смерти, Трейси вышел из палаты. Он больше не увидел ни родных Дженис, ни ее тела. Но память об этом случае не отступала. У него появились кошмары, он вновь и вновь переживал эту историю с чудовищным финалом.

Трейси рассказывает о Дженис в своей книге «Fatal Sequence», опубликованной в 2007 году. Он пишет, что после смерти Дженис ему предстояло потратить два года на исследования и он точно не знал, за какой возьмется проект, но теперь понял. «Случай Дженис побудил меня изучать сепсис», – говорит Трейси^{330}. Он захотел выяснить, что стряслось с Дженис и как это можно было исправить.

Поиск привел его к той же структуре, на которую нацелена биологическая обратная ВСР-связь, – извивистому пучку волокон под названием «блуждающий нерв».

Пол Лерер, профессор психиатрии из Рутгерского университета в Нью-Джерси, посвятил карьеру изучению биологической обратной связи. Поначалу он не был уверен в ее полезности, но потом увидел компанию русских детей, игравших в захватывающую компьютерную игру.

Есть много видов биологической обратной связи, и общая идея в том, что мы, отслеживая в реальном времени различные аспекты своей физиологии, можем научиться переводить организм в конкретные желаемые состояния – например, релаксации. Лерер изучил электромиографическую (ЭМГ) биологическую обратную связь, в ходе которой, к примеру, отслеживается напряжение мышц, а также другую, основанную на мониторинге температуры пальца (в состоянии релаксации наши конечности, включая кончики пальцев, разогреваются). Все это срабатывало, но не казалось лучше прямых методов расслабления тела – той же прогрессивной мышечной релаксации (техники, при которой поочередно напрягают и расслабляют различные группы мышц).

Затем в 1992 году Лерер посетил Россию – Санкт-Петербург, где учился его сын. Там он поспрашивал, не занимается ли кто биологической обратной связью, и был направлен в частную детскую противоастматическую клинику. Ее персонал применял компьютерные игры для повышения у детей ВСР. «Лучшей оказалась та, где красили забор, на котором была масса довольно забавных русских граффити, – вспоминает Лерер. – Если амплитуда колебаний сердечного ритма была достаточно высока, забор оказывался полностью закрашенным. Если нет – какая-то часть пропускалась»^{331}.

Это было занятно, но Лерер понятия не имел, как срабатывает и срабатывает ли вообще стимуляция ВСР при лечении астмы и чего угодно еще. Через пару лет он вновь посетил Санкт-Петербург и был представлен физиологу и инженеру по имени Евгений Ващилло, который изучал биологическую обратную ВСР-связь у российских космонавтов. Ващилло показывал космонавтам синусоиду на экране осциллографа и предлагал согласовать с нею сердцебиение. Поупражнявшись, космонавты достигли огромных колебаний – до 60 ударов в минуту.

Лерер помог Ващилло опубликовать его работу в США^{332}, но лишь после того, как статью отвергли многие журналы по физиологии. Один рецензент заявил, что такая колоссальная вариабельность сердечного ритма попросту невозможна. Данные либо неточны, либо подделаны – или Ващилло изучал «каких-то йогов»^{333}. По сути, то, что происходило с сердцами космонавтов, было простым физическим явлением – тем, что Ващилло с его техническим образованием распознал, а физиологи пропустили.

В организме осуществляется несколько процессов, вызывающих колебания сердечного ритма. Один из них – «барорефлекс». Рефлексы, контролируемые нервной системой, следят за состоянием организма и охраняют нас, не требуя никакого осознавания. Одни влияют на поведение: например, если дотронуться до чего-то горячего, рефлекс заставит вас отдернуть руку. Другие постоянно приспосабливают различные аспекты физиологии, поддерживая их в безопасных рамках – норме.

Барорефлекс проделывает это с кровяным давлением. Оно контролируется тензорецепторами в артериальной стенке. Если давление повышается, тензорецепторы активируются и посылают сигнал в ствол мозга, откуда исходит ответный сигнал, который замедляет сердцебиение, чтобы давление снизилось. Если оно падает слишком низко, тензорецепторы посылают сигнал обратного содержания, и сердцебиение вновь учащается.

Вторым процессом, влияющим на сердечный ритм, является дыхательная синусовая аритмия (ДСА). Когда мы выдыхаем, сердцебиение чуть замедляется и снова учащается при вдохе. Это улучшает циркуляцию кислорода по организму при наполненных свежим воздухом легких, тогда как выдох замедляет сердце, давая ему отдохнуть.

Оба вида вариативности важны для здорового, упругого сердца. Люди с низкой ВСР гораздо чаще умирают от сердечных заболеваний^{334}. Отчасти это связано с тем, что наличие более чуткого барорефлекса (степень чуткости определяется степенью изменения сердечного ритма при каждом колебании кровяного давления) облегчает восстановление от изменений давления – например, при стрессе или физической нагрузке. И если сердце не замедляется на выдохе, то общая частота сердечного ритма повышается. Это напрягает сердце, увеличивая риск гипертензии, инсульта и других сердечно-сосудистых нарушений.

Обычно эти два паттерна вариативности сердечного ритма возникают асинхронно. ДСА учащает и урежает ритм, когда мы дышим, тогда как барорефлекс развивается медленнее, в течение примерно пяти секунд зараз. Когда они накладываются друг на друга, ритм становится нерегулярным и скачкообразным.

Но если мы замедлим дыхание в согласии с барорефлексом – пять секунд вдох, пять секунд выдох, – то временна?я шкала становится единой, взлеты и падения совпадают, и получается одна плавная волна. И если все сделать правильно (точная скорость зависит от того, насколько вы крупны и сколько у вас крови), то возникает феномен, известный в технике как резонанс. С каждым усилением и ослаблением барорефлекса добавочная вариативность, обеспечиваемая ДСА, сообщает легкий толчок точно тогда, когда это нужно – словно раскачивает качели, – в результате чего размах колебаний сердечного ритма становится больше и больше.

Лерер считает это полезной тренировкой для сердца и барорефлекса, благодаря которой они обретают живую подвижность^{335}. Эта идея подкрепляется рядом данных о том, что биологическая обратная связь стойко улучшает ВСР даже по завершении лечения, а также снижает кровяное давление^{336}. Испытания выявили и то, что она полезна не только для сердца, но и в лечении болевого синдрома, тревоги и депрессии^{337}. Так почему изменение режима сердцебиения влияет на наше эмоциональное состояние?

В 1960-х гарвардский кардиолог Герберт Бенсон был занят изучением кровяного давления у обезьян, когда в институт пришла группа практиков трансцендентальной медитации (ТМ). Они считали, что могут снижать себе давление при помощи одной медитации, и хотели, чтобы профессор обследовал их. Сначала Бенсон не пожелал связываться со столь «экзотической» практикой^{338}, но те настояли, и Бенсон оказался заинтригованным их очевидными способностями. Так он переключился с обезьян на медитацию.

На самом деле их кровяное давление не изменилось – у медитирующих оно всегда низкое (хотя в дальнейшем Бенсон провел опыты и открыл, что ТМ действительно снижает его у гипертоников)^{339}. Но Бенсон с удивлением обнаружил, что приверженцы ТМ смогли при помощи медитации войти в сверхрасслабленное состояние, при котором у них замедлились дыхание, метаболизм и сердцебиение^{340}. Бенсон назвал это реакцией релаксации.

Оказывается, что она противоположна реакции «бей или беги». Если последняя запускается симпатической нервной системой, то реакция релаксации обеспечивается нервной сетью обратного действия – системой парасимпатической. Именно она успокаивает нас после острых ситуаций и возвращает к делам не срочным – пищеварению, сексу, росту и восстановлению, которыми мы занимаемся в покое и безопасности.

Главным компонентом парасимпатической нервной системы является блуждающий нерв. Покинув ствол мозга, он устремляется вниз сквозь шею и корпус, отдавая ветви к различным крупным органам, включая легкие, кишечник, почки и селезенку. Одна из его задач – тормозить сердце. Чем выше активность блуждающего нерва (вагальный тонус), тем больше замедляется сердцебиение на фоне барорефлекса и на выдохе – и после стресса – и тем выше вариативность сердечного ритма. Вообще, ВСР часто рассматривается как показатель вагального тонуса и индикатор активности парасимпатической нервной системы в целом.

Блуждающий нерв не только сворачивает стрессовую реакцию, когда мы чувствуем, что опасность миновала, но и передает обратные сигналы от тела в мозг (по факту, в этом направлении идет около 80 % его волокон). Визуализация мозга показывает, что люди с высокой ВСР отличаются и более гибкой, адаптивной эмоциональной реакцией на стресс, тогда как те, у кого ВСР низкая, – чрезмерно настороженны и считают значительно стрессогенными даже мелкие проблемы^{341}. У людей с высокой ВСР лучше рабочая память, они лучше сосредотачивают внимание и лучше управляют своими эмоциями и выражением лица.

Из некоторых работ даже следует, что люди с высокой ВСР устанавливают более прочные социальные связи и получают больше удовольствия от социального взаимодействия. Напротив, люди с низкой ВСР не только рискуют заболеваниями сердца. У них чаще отмечаются психические нарушения, в том числе тревога, шизофрения и депрессия.

«ВСР важна не столько тем, что сообщает о состоянии сердца, сколько тем, что она говорит о состоянии мозга», – пишет Джулиан Тейер, психолог и специалист по ВСР из Университета штата Огайо, Колумбус^{342}.

Замедляя дыхание для повышения ВСР, мы стимулируем блуждающий нерв, который в свою очередь велит мозгу отключить реакцию «бей или беги». Вероятно, тот же эффект вызывают биологическая обратная связь и медитация (возможно, и другие практики – такие как йога и тайчи, которые побуждают к медленному, контролируемому дыханию). Обследовав группу монахов дзен, Лерер обнаружил, что они и правда входят в состояние выраженного резонанса^{343}.

Он, впрочем, заявляет, что каждый человек достигает резонанса с чуть разной скоростью, и доведение эффекта до максимума посредством одной медитации может занять годы тренировки, тогда как с биологической обратной связью это можно освоить за несколько минут. «Большинство людей схватывает на лету, – говорит он мне. – Это сильно отличается от десяти лет тренировок в дзенском монастыре!»

Однако приводит ли все это к устойчивому оздоравливающему эффекту, остается предметом споров. Лерер ссылается на клинические испытания, по данным которых биологическая обратная ВСР-связь помогает при вызванных стрессом заболеваниях – от гипертензии до астмы^{344}. Но в целом масштаб исследований невелик, и результаты не получили надлежащей метааналитической оценки.

«К сожалению, у нас нет крупных фармацевтических компаний, готовых поддержать исследование всех заболеваний с выборкой по 20 тысяч на каждое, а потому я не могу сказать, что метод так же эффективен, как пенициллин при инфекции, – признает Лерер. – Проблема в том, что на этом не заработаешь. Приборы для биологической обратной связи легко скопировать и дешево – изготовить». Но даже при этом он считает данные «вполне приличными». И добавляет: «Это немедикаментозное лечение с весьма выраженными эффектами. Научиться легко. Почему этим не занимаются всюду?»

Лерер зашел в тупик, обычный для многих разновидностей терапии сознания и тела: если продать нечего, то и спонсировать исследования никто не спешит. Но интерес к блуждающему нерву стремительно возрастает благодаря работе Кевина Трейси.

В 1985 году, когда Трейси занялся изучением сепсиса и септического шока, врачи считали, что эти состояния вызываются бактериальной инфекцией. Но вредоносные микроорганизмы часто загадочным образом не обнаруживались. Никому и в голову не приходило, что столь тяжелые симптомы, как у Дженис, могут порождаться самим человеческим организмом.

Ученые привыкли думать, что при наличии инфекции любое поражение вызывается инфекционным агентом. Однако они медленно осознали, что многие симптомы, от которых мы страдаем, когда больны, – лихорадка, потеря веса, поражение тканей, даже утомляемость и депрессия – провоцируются не патогенными организмами, но нашими родными иммунными системами посредством белков-мессенджеров, которые называются цитокинами.

Иногда эти симптомы – необходимый побочный продукт в борьбе организма с инфекцией. Повышенная температура при лихорадке уничтожает чужаков. Утомляемость и депрессия побуждают нас соблюдать постельный режим и держаться подальше от людей, чтобы не разносить инфекцию. Воспаление важно для борьбы с бактериями и ликвидации пораженных клеток.

Но равновесие может нарушиться. У детей – у них особенно – при слишком высокой температуре могут развиться опасные судороги. Бывает, что так и не проходит спровоцированная инфекцией утомляемость. И Трейси продемонстрировал, что острый септический шок, который развился у Дженис, возникает при избыточной выработке цитокина под названием TNF.

В решающем опыте он ввел TNF крысе: животное, несмотря на отсутствие каких-либо бактерий, впало в глубокий шок, у него безнадежно упало давление, и оно околело^{345}. Трейси открыл, что вместо запуска адекватной и соразмерной воспалительной реакции избыточный уровень TNF, по сути, активизирует все белые кровяные тельца, какие есть в организме. Они закупоривают кровеносные сосуды, блокируют кровообращение и лишают клетки кислорода и питательных веществ. В ходе других экспериментов он обнаружил, что тяжелый сепсис – второй кризис Дженис – возникает, когда из-под контроля выходит другой цитокин: HMGB-1^{346}.

Трейси понял, что эти цитокины могут вызвать и другие проблемы. Если TNF гуляет по всему организму, развивается острый шок. Но если он сосредотачивается в отдельных областях, то вызывает другие воспалительные нарушения – избыток TNF в суставах способствует развитию ревматоидного артрита, в кишечнике – болезни Крона. Это открытие привело к созданию нового класса лекарств, призванных ингибировать или нейтрализовать цитокины, в том числе анти-TNF, и этими препаратами с тех пор успешно пролечили миллионы больных.

Оставалось неясным, почему организм выделяет опасное количество этих цитокинов. И вот в начале 1990-х Трейси, работая в больнице Университета Норт Шор, что в Манхассете, Лонг-Айленд, сделал очередное революционное открытие. Его команда работала над экспериментальным препаратом CNI-1493, который блокировал выработку белыми кровяными тельцами TNF и других цитокинов.

Трейси решил проверить, не помогает ли препарат при инсультах у крыс. При ишемическом инсульте наступает поражение мозга в том участке, куда перестает поступать кровь. Ущерб усугубляется, когда погибающие клетки выделяют TNF. В одной серии опытов была предпринята попытка предотвратить это введением прямо в мозг мизерной дозы CNI-1493.

Но однажды CNI-1493 случайно ввели в мозги крыс, страдавших от другого заболевания. У них была эндотоксемия – состояние, при котором бактериальные токсины приводят к выделению в кровоток очень большого количества TNF, провоцируя септический шок. К удивлению Трейси, крошечная доза препарата, введенного в мозг, пресекла выработку TNF во всем организме^{347}. Оказалось, что это в триста тысяч раз эффективнее внутривенного введения.

Очевидно, иммунной системе был послан сигнал прекратить выработку TNF. Выяснилось, что, вопреки былому мнению, воспалительная реакция – не просто ответ на соматические нарушения; ее строго регулировал крысиный мозг.

Как же дошло это послание? Трейси не нашел в крови никаких подозрительных, вдруг выделенных гормонов. Тогда его посетила радикальная мысль: возможно, сигнал был не химический, а электрический. Он был знаком с работой другого исследователя, Линды Уоткинс из Колорадского университета в Боулдере: Уоткинс вызывала у крыс лихорадку введением цитокина IL-1. Она обнаружила, что может блокировать феномен путем перерезки блуждающего нерва^{348}.

Мы прочли в 3-й главе, как Роберт Адер и Дэвид Фелтен впервые выявили тот факт, что нервы связывают мозг с иммунной системой. Эксперимент Уоткинс стал еще одним доказательством этой связи, хотя на сей раз сигнал был доставлен не через симпатическую нервную систему, которую изучали Адер и Фелтен, а через парасимпатическую, и в частности – блуждающий нерв.

В эксперименте Уоткинс сигнал поступил от иммунной системы в мозг. Трейси задался вопросом, способен ли блуждающий нерв передавать информацию в обратном направлении. Возможно, именно таким образом мизерная доза введенного в мозг препарата заблокировала выработку TNF во всем организме. В мае 1998 года он придумал, как проверить эту идею. Он отправился в операционную и позаимствовал портативный стимулятор нервов с батарейным питанием.

Его подопытными вновь стали крысы с эндотоксемией. Обычно они гибли от септического шока, но, когда Трейси простимулировал их блуждающие нервы электрическими разрядами, выработка TNF резко уменьшилась^{349}. Его импровизированное лечение мгновенно остановило септический шок.

Это явилось доказательством того, что блуждающий нерв не только замедляет сердечный ритм, но может и резко затормозить воспаление. Трейси назвал это «воспалительным рефлексом»^{350}. В точности так, как барорефлекс удерживает кровяное давление в пределах нормы, рефлекс воспалительный защищает нас от смертельного оружия иммунной системы. Иммунная система не действует автономно, как слишком долго считали ученые; она сообщается с мозгом, который выступает «задающим регулятором». Если мозг улавливает через блуждающий нерв сигнал о том, что в организме активизировалось воспаление, то он немедленно шлет ответный сигнал с требованием его успокоить.

Трейси наконец приблизился к пониманию случая с Дженис. Должно быть, ее нервная система из-за травм отказала, нарушившись либо на уровне блуждающего нерва с понижением его активности, либо выше, на уровне мозга. При первом эпизоде – остром шоке – блуждающий нерв не передал сигналы, необходимые для предотвращения катастрофической выработки TNF. При втором кризисе, сепсисе, он не сумел перекрыть поток HMGB-1. Несмотря на кажущиеся выздоровления, накопленный ущерб был, очевидно, слишком велик для органов Дженис, чтобы она выжила.

Представилось разумным допустить, что недостаточная активность блуждающего нерва лежит в основе и многих других заболеваний, при которых воспаление вырывается из-под контроля. За ланчем Трейси набросал на салфетке рисунок: человек с имплантированным кардиостимулятором в соединении с электродом, который воздействует на блуждающий нерв^{351}. Электрический импульс спас крыс. Спасет ли людей?

Изменение частоты дыхания может быть не единственным способом произвольной стимуляции блуждающего нерва. Похоже, что биологическая обратная ВСР-связь оказывает «восходящий» эффект на парасимпатическую нервную систему – изменяет сердечный ритм так, что блуждающий нерв возбуждается и в свою очередь воздействует на мозг. Но эксперименты, проведенные психологами из Университета Северной Каролины в Чепел-Хил, показывают, что можно повысить вагальный тонус и сверху вниз через изменение паттернов мышления.

В исследовании 2010 года Бетани Кок и Барбара Фредриксон предложили 73 волонтерам ежедневно записывать, насколько они счастливы и сколь прочной считают свою связь с обществом^{352}. За девять недель эмоциональное благополучие волонтеров значительно возросло – и то же произошло с вагальным тонусом.

Та же пара проверила этот феномен в рандомизированном проконтролированном испытании, результаты которого были опубликованы в 2013 году. Участникам предлагали так же оценивать свои эмоции, но в сочетании с ежедневной медитацией, ориентированной на доброту и любовь (практика похожая, но не аналогичная сострадательной медитации). Произошло то же самое: через два месяца группа медитации чувствовала себя намного счастливее и богаче социальными связями, чем контрольная^{353}. Этот эмоциональный сдвиг повысил вагальный тонус.

Наибольшую пользу из обоих исследований извлекли лица с изначально высоким вагальным тонусом. Кок (ныне сотрудница Института эволюционной антропологии общества Макса Планка в Лейпциге, Германия) предполагает, что обдумывание позитивных эмоций запустило через блуждающий нерв «восходящую спираль», при наличии которой сознание и тело влияют друг на друга в обоих направлениях. Позитивные эмоции улучшили вагальный тонус, а тот, в свою очередь, еще даже больше улучшил хорошее самочувствие волонтеров. В третьем исследовании, результаты которого пока еще не опубликованы, Кок разработала более строгий тест, в ходе которого волонтеры 12 недель ежедневно просто оценивали степень близости в трех самых важных социальных интеракциях. Членам контрольной группы предложили взамен ежедневно оценивать полезность трех дел, которые отняли наибольшее количество времени.

В группе социальной сплоченности вагальный тонус значительно повысился по сравнению с контрольной. «Я продолжаю обнаруживать, – говорит Кок, – что для блуждающего нерва важны не просто позитивные, а социально-позитивные эмоции. Если они не социальны, если не связаны с любовью, близостью, благодарностью и тому подобным, то эти отношения не устанавливаются»^{354}. Нам известно из 10-й главы, как разряжают реакцию на стресс социальные связи, – возможно, что это хотя бы отчасти связано с воздействием на вагальный тонус.

Высказывается мнение, что если думать в любовном ключе, то и биологическая обратная связь срабатывает лучше. Некоммерческая организация под названием Институт математики сердца, базирующаяся в Боулдер-Крик, штат Калифорния, продвигает техники биологической обратной ВСР-связи, которые, по ее утверждению, основаны на научных данных и применяются в больницах, государственных учреждениях и компаниях по всему миру, а также в частном порядке используются сотнями тысяч людей (методы Сэйнти в конечном счете опираются на принципы, разработанные этим институтом). Техники Института математики сердца отличаются от тех, что изучал Лерер, в том смысле что мало создать резонанс, дыша с соответствующей скоростью, – необходимо еще вырабатывать «искренне позитивное эмоциональное состояние». Согласно институтскому веб-сайту, «этот эмоциональный сдвиг является ключевым элементом эффективности техник»^{355}.

Другие заявления специалистов этого института откровенно нелепы – утверждается, что ВСР напрямую связана с магнитным полем Земли и электрической активностью Солнца, а сердце способно телепатически улавливать информацию о еще не произошедших событиях^{356}, – их методы нередко критикуются как научно несостоятельные^{357}. Однако, побеседовав с Кок о ее изысканиях, я задаюсь вопросом, не правы ли они насчет важности позитивных эмоций.

Сидя в сомерсетской приемной Сэйнти, я решаю проверить эту идею. Во время сессии биологической обратной связи я первым делом думаю о моих детях. Я представляю, как обнимаю их все крепче, пока сердце не грозит разорваться от любви. Мой сердечный ритм послушно выдает на экране плавную, приятную для глаза кривую. Затем я пробую привести себя в состояние паники.

Продолжая дышать медленно и в такт синей полосе на экране, я воображаю, как по рукам ползут тарантулы и черви; представляю, что позади стоит убийца с топором, готовый обрушить сверкающее лезвие. Я сосредотачиваю на маньяке ненависть. Я ощущаю внезапный прилив энергии с обостренным восприятием действительности, в моих венах закипает адреналин. Но парасимпатическая нервная система этим ничуть не задета. Кривая остается прежней, а ВСР фактически увеличивается.

Исследователь биологической обратной связи Лерер признает, что возбуждение любвеобильных эмоций теоретически оказывает стойкое влияние на ВСР. «Но у меня есть сильнейшее подозрение, что ваш эмоциональный вклад при выполнении этой техники, каков бы он ни был, весьма невелик и почти не прослеживается по сравнению с колоссальным эффектом дыхания». Была проведена пара исследований, в которых сравнивались биологическая обратная ВСР-связь как таковая и в сочетании с проникновенными эмоциями, которые рекомендует Институт математики сердца. «Не обнаружено абсолютно никакой разницы», – говорит Лерер.

Кок тоже не рекомендует осмысление социального единения в качестве метода улучшения физического здоровья. Она говорит, что эффект, полученный в ходе ее исследований, статистически значим и важен с научной точки зрения, потому что показывает принципиальную возможность мысленного влияния на ВСР. Однако он, по-видимому, слишком невелик, чтобы оказывать клинически значимое воздействие на состояние здоровья. Она надеется, что в будущем удастся разработать эффективные способы оптимизации ВСР, обладающие физиологическим компонентом. Но на сегодняшний день, если вам нужно повысить вагальный тонус, Кок рекомендует физические методы – например, аэробику, которая, по данным ряда исследований, повышает ВСР (похоже, что помогают и добавки с рыбьим жиром)^{358}. «Это скорейший путь достижения наибольшего эффекта».

Я сижу за огромным деревянным обеденным столом. Черный щенок-забияка нападает на безучастного кота, а Сэйнти готовит ланч на плите «Ага». Так что же побуждает обычного врача-традиционалиста заниматься биологической обратной связью?

Сэйнти сообщает, что десять лет прослужила военным врачом в Северной Ирландии и подобных местах. Однажды, катаясь на лыжах, она упала и порвала коленные связки. Ее комиссовали, назначив пенсию, и она стала врачом общей практики с полной занятостью, обосновавшись в Сомерсете.

Принимая в день по 35–40 пациентов по десять минут на каждого, она все больше разочаровывалась и утомлялась. Она не могла оказать ту помощь, какую хотела, и теряла веру в себя как врача. Она сознавала, что слишком часто просто выписывала таблетки и отправляла пациентов домой, не затрагивая основных причин их недугов – стресса, насилия, – из-за которых они снова и снова возвращались.

На первых порах она игнорировала и новообразование в собственной груди. У нее уже возникало подобное и оказалось доброкачественным, а потому она решила, что история повторяется. Но опухоль была злокачественной и к моменту обследования успела поразить лимфатические узлы. Была операция, затем лучевая и химиотерапия. Сэйнти было 42 года.

Благодаря страховым выплатам, Сэйнти смогла на три года оставить работу. Она испытала от этого колоссальное облегчение. Однажды утром, приняв душ, она написала на зеркале в ванной: «Рада, что жива». Она решила воспользоваться незапланированной паузой в трудовой деятельности и разобраться, как помочь своим пациентам жить более здоровой жизнью, нежели бороться с симптомами по мере их возникновения. Прошла курс альтернативной медицины и открыла для себя биологическую обратную связь.

Когда страховые выплаты прекратились, Сэйнти вернулась к общей практике на неполный рабочий день. Сейчас она принимает всего по 12 пациентов в день три дня в неделю и специально задерживается, чтобы уделять каждому по 15 минут. «Я практикую более холистичный подход, чем большинство моих коллег, – говорит она. – Обсуждаю образ жизни и его оздоравливающие аспекты».

Сэйнти считает, что крайне важно проводить с пациентами больше времени. «Если толком не познакомиться, то нельзя предлагать изменить образ жизни, который, по всей вероятности, всю жизнь и формировался». А в 2012 году она занялась «Душевным консультированием».

Среди ее пациентов есть 65-летняя бабушка Кэрол, которая работала медсестрой, а в пятьдесят пять вышла на пенсию и решила получить диплом историка. Кэрол рассказывает мне, что всегда была активной и здоровой, но в 60 лет, готовясь к экзаменам, испытала несколько панических атак с бешеным сердцебиением. Она выпивала «примерно десять чашек эспрессо в день» и подумала, что дело в этом, а потому позвонила в местное медицинское учреждение справиться насчет правильного потребления кофеина.

«Один звонок – и я вдруг оказываюсь у них на беговой дорожке», – говорит она. Кэрол подверглась всестороннему обследованию, включая ЭКГ (с трехдневным ношением кардиомонитора), эхокардиографию (ультразвуковое исследование сердца) и пробу с нагрузкой. Последняя ей не удалась, а в остальном все было в порядке.

Кэрол считает, что врачи не обратили внимания на такие факторы, как потребление кофеина и тревога, которую вызывали тесты. Вместо этого эпизоды учащенного сердцебиения были расценены как пароксизмы мерцательной аритмии (перемежающиеся приступы нерегулярного сердцебиения). Кэрол назначили сильнодействующий препарат флекаинид, который замедляет передачу электрических импульсов в сердце.

Диагноз стал для нее тяжелым ударом. «Я только что была здоровее некуда и вдруг думаю: „Я больна, мне придется всю жизнь просидеть на лекарствах“». Кэрол только-только начала нянчиться с маленьким внуком, поскольку дочь вернулась к работе. «Я подумала: „Боже, мне отвечать за этого кроху, а у меня больное сердце! Живем-то мы в самой глубинке“».

У Кэрол никогда не было мерцательной аритмии, и следующие два года она уговаривала врачей снизить дозу флекаинида, пока ей не разрешили просто носить его с собой на всякий случай. Но тревога осталась. «Я лишилась всякой уверенности в своем благополучии», – признается Кэрол. Если она уезжала куда-нибудь на выходные, то непременно справлялась, где находится ближайшая больница, – вдруг станет плохо. Если шла на прогулку – всегда проверяла, не забыла ли телефон. Она избегала театров и кино, боясь, что ее придется выносить.

Потом она отправилась к Сэйнти. В течение полугода она раз в две недели получала биологическую обратную связь в кабинете «Душевного консультирования», а дома тренировалась ежедневно. По мнению Кэрол, обычные медики только усиливают в ней тревогу, а с Сэйнти можно спокойно поговорить. Биологическая обратная связь, по ее словам, «необычайно успокаивала: я увидела, что сердце работает хорошо, во мне окрепла уверенность, и я решила, что со мной все в порядке».

После этого курса у Кэрол прошли панические атаки. Сейчас при первых признаках тревоги – за рулем, в толпе, в приемной врача или дантиста – она успокаивает себя дыхательной техникой. Более того, у нее нормализовались давление, пульс в покое и уровень холестерина – без всяких лекарств.

«Фармацевтическая промышленность поставила в зависимость от себя массу пациентов, – комментирует это Сэйнти. – Мы должны избавлять их от этой зависимости». По ее мнению, надо привить людям определенные навыки, и пусть они сами отвечают за собственное здоровье.

Моник Робрек пышна и улыбчива, ей далеко за тридцать; волнистые волосы, свободная зеленая блуза. Она сидит на краешке больничной койки в Академическом медицинском центре Амстердама и оттягивает вырез, показывая розовый шрам – горизонтальную линию в пару дюймов длиной. Внутри, объясняет она, находится имплантат вроде кардиостимулятора, подсоединенный к блуждающему нерву.

Она берет черный магнитик в форме автомобильного ключа и такой же величины и чиркает им по груди, как при покупке продуктов в супермаркете. Магнит заставляет имплантат посылать в шейный участок блуждающего нерва слабые электрические разряды. Когда она говорит, ее голос начинает переливаться. «У меня вибрирует голос – вам слышно? Иногда возникает раздражение, и мне нужно откашляться»^{359}. В остальном, по ее словам, она ничего не чувствует. Она чиркает магнитом с утра – и дальше весь день обходится без лекарств.

Моник участвует в новаторском испытании, где проверяется идея Трейси. Исследование проводит Пауль Петер Так, ревматолог при Академическом медицинском центре Амстердама и фармацевтической компании «Глаксосмиткляйн». Пауль Петер Так начал с пилотного исследования, в котором участвовали восемь пациентов с застарелым ревматоидным артритом, которым не помогли другие виды лечения. Их имплантаты осуществляли стимуляцию блуждающего нерва (СБН) по 60 секунд один раз в день на протяжении 42 дней. В 2012 году доктор Так отчитался, что у шестерых наступило значительное улучшение как в смысле симптомов, так и в отношении маркеров воспаления в крови^{360}.

Моник принимает участие во втором испытании, где 20 пациентов, в январе 2015 года оно стало сенсацией. Так сообщил журналистам, что значительное улучшение достигнуто «более чем у половины» больных, включая Моник. До испытаний она едва ходила по комнате даже на фоне приема лучших современных препаратов. Сейчас она не принимает никаких, и болей нет. «Я вернулась к нормальной жизни, – сообщила она „Скай ньюс“^{361}. – За шесть недель избавилась от боли. Отеки исчезли. Я езжу на велосипеде, выгуливаю собаку и вожу машину. Это похоже на чудо».

На момент написания этих строк результаты еще не опубликованы в научной периодике, и без группы плацебо трудно понять, у какого числа пациентов улучшение наступило действительно благодаря стимуляции блуждающего нерва (СБН). Однако Трейси, занимающий сейчас пост президента Института медицинских исследований Фейнстейна в Манхассете, взирает на ее потенциал с оптимизмом. Сейчас этот метод испытывается на пациентах с болезнью Крона, и Трейси считает, что в принципе СБН может помочь при любых нарушениях, которые сопровождаются пагубным воспалением, – псориазе, рассеянном склерозе, а также при сепсисе и септическом шоке. Противовоспалительные препараты помогают не всем и опасны серьезным побочным действием в значительной мере потому, что подавляют иммунную систему не только там, где нужно, но и во всем организме. Трейси говорит, что в конечном счете стимуляция нервов может обеспечить гораздо более прицельное лечение, в котором будут задействованы только те нервные волокна, которые подходят к участкам-мишеням^{362}.

Теоретически электростимуляцию можно применять и для настройки других отделов иммунной системы, а фактически – любого аспекта физиологии, находящегося под контролем нервной системы. Исследователи уже установили в опытах на животных, что при кровотечении стимуляция блуждающего нерва (СБН) запускает выработку тромбина (энзима свертывания крови) в участке травмы, – следовательно, это может помочь при остановке неуправляемого внутриоперационного или травматического кровотечения^{363}. В то же время подведение электрического тока к нервам, иннервирующим кишечник, может помочь больным с синдромом раздраженного кишечника (СРК)^{364}, а некоторые исследователи высказали мысль, что через управление нервными импульсами можно замедлить развитие некоторых видов рака^{365}.

СБН имеет некоторые перспективы и в психиатрии. Эта техника уже широко применяется в лечении эпилепсии, и любопытен тот факт, что у таких пациентов, по их признанию, улучшается настроение (независимо от влияния на судорожный синдром). Пауль Петер Так тоже отмечал улучшение настроения у пациентов с ревматоидным артритом. Этот феномен побудил провести исследования с целью выяснить эффективность СБН при резистентной к терапии депрессии^{366}. Данных пока мало, но, судя по результатам испытаний, она иногда идет на пользу, хотя улучшение может стать заметным лишь через несколько месяцев.

Трейси называет эту новую область «биоэлектроникой» и заявляет, что мы свидетели революции в медицине, в ходе которой откажемся от медикаментов в пользу электрических импульсов. «Я полагаю, что эта индустрия заменит фармацевтическую», – сказал он в интервью «Нью-Йорк таймс» в 2014 году^{367}.

Идея смелая, но похоже, что убедительная для многих. Мои ученые собеседники в восторге от деятельности Трейси. Его историю превратили в сенсацию издания от «Forbes» до «Scientific American»^{368}. И если адептам биологической обратной связи приходится выбивать средства, то на имплантируемые биоэлектронные устройства швыряют деньги и частные компании, и государственные структуры. В 2013 году компания GSK назначила инновационный приз в размере 1 миллиона долларов (помимо тех 50 миллионов долларов, что уже тратила на исследования), а NIH открыли семилетнюю программу стоимостью в 248 миллионов долларов. В 2014 году президент Обама обозначил новую инициативу DARPA^[10]{369}.

Тем временем Трейси учредил научный журнал, посвященный биоэлектронике, а также компанию «SetPoint», задачей которой является создание миниатюрных погружных нейростимуляторов – возможно, с рисовое зерно; они будут заряжаться без проводов и управляться через айпад. Идея в том, что в итоге эти устройства будут работать в реальном времени, отслеживать входящие импульсы, которые проходят по нервам, и при необходимости регулировать их выведение на органы.

Но как насчет сознания? Можно ли научиться обуздывать воспалительный рефлекс при помощи мыслей?

Трейси заявил, что теоретически – да. Еще в 2005 году он предположил, что его открытия могут помочь направить исследования на терапию сознания и тела^{370}, и сейчас это начинает осуществляться. Так, ряд ученых выясняет, способны ли такие ваготропные^[11] техники, как биологическая обратная связь и медитация, повлиять на воспалительные процессы^{371}.

Наверное, срочная электростимуляция наиболее показана при тяжелых травмах и острых состояниях вроде септического шока. Но Трейси предположил, что в отношении хронических заболеваний (от гипертензии до ревматоидного артрита и воспаления кишечника) можно избрать более долговременный, превентивный подход, используя медитацию и биологическую обратную связь для постепенного повышения вагального тонуса.

Я не знаю нынешнего мнения Трейси о перспективах психологических методов – он отказался дать интервью для этой книги, и у меня не было возможности спросить. В последних статьях он не упоминает терапию сознания и тела и предлагает взамен рутинизацию крошечных погружных устройств, которые создает его фирма.

Однако мне кажется разумным изучение обоих методов. Возможности медицинской биоэлектроники поистине вдохновляют, но выяснение механизма воздействия на нервную систему сознательно-телесных техник со временем может помочь отказаться от стимуляторов в не самых острых случаях, – в конце концов, это весьма инвазивный метод, и миллионы людей окажутся в зависимости от дорогих имплантатов, создающих значительный риск для здоровья (не говоря о соображениях безопасности: в статье «Нью-Йорк таймс» от 2014 года отмечено, что беспроводной контроль над нервной системой чреват взломом)^{372}.

Впрочем, так или иначе, благодаря трудам Трейси роль мозга и нервной системы в обеспечении здоровья наконец-то выходит на первый план. А возможность трансформации лечения столь многих заболеваний придает, по его мнению, какой-то смысл кончине Дженис. В 2005 году он уподобил ее ангелу^{373}. Она продолжает жить в его исследованиях и пациентах, которым он помогает.

Глава 12. В поисках Бога

Подлинное Лурдское чудо

Мы завозим ее на каталке. Ей, наверное, за девяносто: бледная тестообразная плоть, шишковатые кисти и ступни, лицо – сплошная сетка вен, зубов нет. Ложе занимает почти все квадратное помещение. Позади нее – шторка в сине-белую полоску, через которую она вошла. С боков – кафельные стены с крючками, вдоль них стоят пластмассовые стулья. Впереди, за ее ногами, – еще одна шторка.

Она дрожит, когда мы ее раздеваем. Мы расстегиваем блузу и обнажаем объемистый живот. «Ne vous inqui?tez pas, – велит ей Мадам, коренастая испанка. – Не волнуйтесь».

Вскоре старая женщина обнажена, остался лишь огромный подгузник. Двое из нас становятся по бокам, наши движения отлажены. Мы перекатываем ее сначала на один бок, потом на другой, подкладывая простыню под массивное тело. Накрываем голубым одеялом и поднимаем на простыне, чтобы подсунуть носилки; затем убираем одеяло и накрываем, как скатертью, другой простыней, но только эта влажная и холодная.

Нужны семеро (по трое с боков плюс один за головой), чтобы перенести носилки ногами вперед за внутреннюю шторку во второе помещение. Оно мало, аскетично и выложено серым камнем. Квадратное, но с высоким вогнутым потолком, похожее на миниатюрную часовню.

Пол – влажные и потому коварные плиты, а в центре – прямоугольное каменное вместилище для холодной, голубого цвета воды, которой там по колено. На дальней стороне стоит маленькая сине-белая статуя – Дева Мария. Мы кое-как спускаемся на пару ступенек, пока носилки с женщиной не оказываются над водой, а голова – на верхней ступеньке. Затем мы дружно считаем до трех: un, deux, trois – и опускаем ее в воду.

Я занималась этим весь день, опускала в эту ледяную купель женщину за женщиной. Эта комнатка – последняя в череде примерно десяти таких же, со шторками, и в каждой трудится отдельная команда, всеми которыми руководит Мадам. Мы – волонтеры, трудимся бесплатно, и эта работа не похожа ни на какую из моих прежних. Каждую смену мы начинаем с двадцатиминутных песнопений и молитв, и наши голоса возносятся выше стен.

Затем входят женщины (еще есть отдельные купели для мужчин и одна детская). Они протомились в очереди часы, ожидая этого момента, и съехались со всего мира точно так же, как мы, волонтеры. Здесь американки, итальянки, индианки, ирландки. Молодые, старые, здоровые, больные. Все они верят в целительную силу здешних вод. Это Лурд.

Лурд, французский городок у подножия Пиренейских гор, был мало известен вплоть до 1858 года. Затем 14-летняя девочка по имени Бернадетта заявила, что несколько раз узрела в этом отдаленном гроте Деву Марию, после чего там же, по ее словам, открылся родник. Сегодня Лурд – одно из главных мест паломничества католиков. Ежегодно сюда стекается больше пяти миллионов человек, ищущих духовного – и телесного – исцеления. Из окружающих грот скал и над ним выросли три сплетенные одна с другой церкви, а родников несколько, и посетители могут напиться святой воды. Но в опыте большинства главенствуют купели.

Священные места для паломничества исцеления ради и омовения от грехов существуют во многих религиях. Миллионы мусульман ежегодно совершают хадж, посещая Мекку, что в Саудовской Аравии, тогда как индусы каждые 12 лет собираются на реке Ганг. Другими местами паломничества католиков, осиянными явлением Девы Марии, являются Междугорье в Боснии и Герцеговине и Фатима в Португалии. Но Лурд выделяется, он необычен и, может быть, уникален, ибо претендует на научное подтверждение тамошних исцелений.

Если кто-то объявляет о своем поразительном выздоровлении в Лурде, то врачебная комиссия собирает соответствующие медицинские документы и выясняет, можно ли дать случаю научное объяснение. Если нет, то епископ решает, придать ли необъяснимому исцелению статус чуда. С 1858 года перед комиссией предстало более семи тысяч человек, и 69 случаев были признаны чудесными. Эти немногочисленные счастливцы избавились от таких недугов, как туберкулез, слепота, рассеянный склероз и рак.

Мне интересны эти несомненные исцеления. Лично я в чудеса не верю – по крайней мере, не в те, что попирают законы природы. Но эти случаи побуждают глубоко задаться вопросом, способны ли религиозные переживания и вера воздействовать на мозг и, в свою очередь, на тело. Лурд кажется подходящим местом для разбирательства.

Я начинаю с купелей. Мы работаем трехчасовыми сменами. В помещениях жарко и многолюдно, за шторку проходят паломница за паломницей. Мы предлагаем женщинам раздеться, оборачиваем их простынями. Старательно изъясняясь языком жестов, мы помогаем каждой справиться с пуговицами, шнурками, бюстгальтером. Затем, одну за другой, ведем их за внутреннюю шторку. Действуя выверенно и механически, мы провожаем их к дальнему краю купели и сталкиваем. Некоторые плачут, некоторые кричат, погрузившись в холодную воду. Кто-то прикасается к статуе Марии и целует ее. Одни напряжены, противясь купанию; другие опрокидываются с таким рвением, что мы едва успеваем подхватить их, прежде чем голова ударится о ступеньку.

Одна американка долго стоит перед статуей и шепчет. Мать-нигерийка всхлипывает и просит меня помолиться за ее сына. Мы разворачиваем их и выводим из воды, произнося молитвы. Затем одеваем и отсылаем за шторку на весеннее солнце.

Делает ли вас здоровее вера в Бога? Говоря откровенно, этот вопрос не был приоритетным для науки. До 1980-х слово «духовность» почти не появлялось в базе данных PubMed (где собраны мировые биохимические журналы). Такие видные ученые, как Ричард Докинз и Стивен Хокинг, написали целые книги, посвященные искоренению надобности в Боге^{374}. Согласно одному ученому, работающему в этой сфере, изучение связи между религией и здоровьем до недавних пор считалось «антитенюрным фактором»^[12]{375}, верным способом погубить карьеру.

Но в последние годы к этой теме возник необычайный интерес. В крупных медицинских и психиатрических журналах опубликованы тысячи статей, а в американских мединститутах в обычном порядке предлагаются циклы по религии, духовности и здоровью.

Результаты многих таких исследований показывают, что религиозность улучшает эмоциональное и психологическое здоровье, но все большее их число указывает и на соматические сдвиги. За последние несколько лет веру в Бога увязали с меньшим процентом сердечных заболеваний, инсультов, гипертензии, метаболических нарушений, лучшей работой иммунной системы, лучшими исходами при СПИДе и менингите, меньшим риском развития рака. У верующих реже возникают возрастные когнитивные нарушения и недееспособность, они быстрее восстанавливаются после операций и реже обращаются к врачам^{376}.

Опираясь на эти данные, некоторые ученые утверждают, что религия должна быть интегрирована в систему медицинской помощи, а врачи – интересоваться духовным здоровьем пациентов и укреплять его. Но критики, как, например, Ричард Слоэн, профессор поведенческой медицины из Колумбийского университета в Нью-Йорке и автор книги «Слепая вера: нечестивый союз религии и медицины» («Blind Faith: The unholy alliance of religion and medicine»), возражают, говоря, что многие из этих испытаний не исключают должным образом другие факторы, которые не связаны напрямую с верой в Бога^{377}. Верующие, к примеру, склонны вести более здоровый образ жизни – меньше курят и пьют, меньше занимаются небезопасным сексом.

Более того, при крупных обзорах религиозность обычно выводится из посещения церкви. В целом считается, что воцерковленность добавляет 7–14 лет жизни^{378}. Однако известное здоровье необходимо для того, чтобы вообще дойти до церкви, а потому, наверное, неудивительно, что эта категория живет дольше. Кроме того, у посещающих церковь могут быть более прочные социальные связи, а Слоэн указывает, что «есть множество других способов повысить свою социальную востребованность»^{379}.

С другой стороны, недавний метаанализ 91 исследования позволил сделать осторожный вывод, что даже после учета этих факторов «религиозность/духовность» может оказывать профилактическое воздействие на изначально здоровых людей, а для тех, кто регулярно посещает церковь, риск смерти (по данным пятилетнего и более длительного наблюдения) оказывается на 20 % ниже, чем для тех, кто там не бывает^{380}.

Если эффект существует, он может быть частично связан с реакциями плацебо: улучшение здоровья обусловлено верой, что Бог исцелит нас. Опрос более 900 американцев, проведенный в 2011 году, показал, что 77 % верят в способность молитвы излечивать от травм и болезней^{381}. Вера в фиктивное лечение устранило симптомы синдрома раздраженного кишечника у Линды Буонанно и проявления перелома позвоночника у Бонни Андерсон. Можно предположить, что такие же биологические механизмы включаются у тех, кто молится или совершает паломничества в места вроде Лурда.

Но вскоре я обнаруживаю, что дело далеко не только в этом.

Шери Каплан называет себя «милой еврейской девушкой». Она хорошенькая, у нее голубые глаза и рыжие кудри. Выросла она во Флориде, но пожила на Манхэттене, когда ей было за двадцать, – свиданки, гулянки плюс работа в журнале. Вернувшись в Майами, она на пару с сестрой открыла свое дело и занялась кейтерингом, у нее появился постоянный бойфренд. В 1994 году, когда ей было 29 лет, все изменилось. У нее диагностировали ВИЧ-инфекцию.

«Я онемела, – сказала она в интервью от 2005 года. – Как под поезд попала – смятение, страх, злость, скорбь, уныние»^{382}. Бойфренд отчалил. Она была уверена, что умрет. Бросила кейтеринг и израсходовала кредитки на двухмесячное путешествие по Европе. Шери думала, что это прощальный выезд, но он обернулся новым началом, и она вернулась в Майами, исполненная решимости с толком потратить оставшееся время. Шери поискала группу поддержки, но не нашла ни одной для гетеросексуалов с ВИЧ – только для геев и наркоманов. Тогда она основала собственную.

«Центр позитивных связей» возник в виде горстки женщин, которых Шери разыскала через местные клиники. Они еженедельно встречались и болтали за кофе. Через несколько лет группа располагала полумиллионным бюджетом и насчитывала более 1500 членов. Она обеспечивала социальную занятость, группы поддержки, «горячие линии» по всей стране, персональную рекламу и ежегодные круизы на Карибы. Шери объехала со своей миссией весь мир, завоевывая награды и знакомясь с такими звездами, как Ричард Гир.

Благодаря группе она обрела новую жизненную цель, расценив свою болезнь как часть Божественного замысла. «Я получила ВИЧ, потому что в этом смысл моего существования, – сказала она. – Мне пришлось познать, что это такое, чтобы помогать обществу на новом уровне и способствовать социальным переменам»^{383}. Удивительно, но она хорошо себя чувствовала и считала, что вирус сдерживает вера. Она не была одинока: исследование 2006 года показало, что 50 % ВИЧ-инфицированных считают, что именно религия (духовность) продлевает им жизнь^{384}. Но была ли она права?

Это смахивает на безумие. ВИЧ инфицирует CD4-клетки иммунной системы, используя их для самовоспроизводства в тысячах экземпляров и убивая по ходу. В итоге количество CD4-клеток уменьшается настолько, что иммунная система отказывает, и человек остается беззащитным перед смертельными заболеваниями. Современные лекарства позволяют многим ВИЧ-инфицированным жить долго и без болезней, но в середине 1990-х эта инфекция считалась смертным приговором.

Однако Гейл Айронсон, психолог из Университета Майами, штат Флорида, заметила, что некоторые пациенты из тех, с кем она общалась, не заболевают. Многие из них говорили о важном месте, которое занимает в их жизни духовность, и она начала задаваться вопросом, действительно ли это влияет на состояние здоровья.

Айронсон расспросила около ста пациентов с недавно диагностированной ВИЧ-инфекцией, включая Шери, об их жизни и убеждениях, после чего наблюдала за ними в течение четырех лет. Она обнаружила, что 45 % из них стали более религиозны после постановки диагноза, у 42 % значительных изменений во взглядах не произошло, а 13 % стали менее религиозны. Чутье не подвело Айронсон. На протяжении четырех лет те, кто стал более религиозен, теряли CD4-клетки намного медленнее, и содержание вирусов в их крови было меньше^{385}. Взять для примера Шери. В 2005 году, через 11 лет после постановки диагноза, у нее так и не было симптомов, а CD4-клеток хватало, чтобы не принимать препараты против ВИЧ.

Изменения в религиозных воззрениях наверняка изменяют и поведенческие факторы, что в свою очередь влияет на развитие болезни – человек, например, ведет здоровый образ жизни или исправно принимает лекарства. Но Айронсон говорит, что ее результат остался значимым даже после учета различий в образе жизни, приеме препаратов и других психологических факторов, как то оптимизм и депрессия.

Само по себе это исследование не исчерпывающее, и, насколько я знаю, никто не взялся повторить работу Айронсон. Впрочем, если она права, то улучшение состояния верующих больных не нужно объяснять Божественным вмешательством. Айронсон считает, что их вера понизила уровень стресса.

Есть убедительные данные в пользу того, что стресс увеличивает скорость, с которой бессимптомная ВИЧ-инфекция преобразуется в развернутый СПИД. В частности, гормон стресса норадреналин помогает вирусу попадать в CD4-клетки и быстрее размножаться внутри^{386}. По данным одного этапного исследования^{387}, в ходе которого ВИЧ-инфицированные мужчины наблюдались на протяжении девяти лет, каждое новое (умеренно тяжелое) стрессовое событие на 50 % повышало вероятность развития СПИДа в указанном периоде. Результаты некоторых испытаний позволяют предположить, что снижение уровня стресса посредством лекарственной или когнитивно-поведенческой терапии способно замедлить развитие заболевания^{388}. Вера в Бога может действовать по тому же механизму.

По сути, очевидная польза религии для здоровья – включая снижение риска возникновения таких хронических заболеваний, как диабет, деменция и инсульт^[13], – весьма напоминает таковую от снижения стресса. Невролог Эндрю Ньюберг из больницы Университета Томаса Джефферсона в Филадельфии, изучающий воздействие религиозной веры на мозг, объясняет мне, что молитва, как медитация, урежает сердцебиение, снижает кровяное давление и помогает регулировать эмоциональный ответ на стрессовые ситуации. По его словам, религия помогает верующим «познавать себя, познавать мир и справляться с невзгодами»^{389}.

Вера в Бога обеспечивает нас и последней социальной поддержкой перед лицом неприятностей. «Возникает чувство, что за вами стоит некто, ваш козел отпущения, – говорит Майкл Моран, доктор католицизма из Белфаста, который является членом Международной медицинской комиссии Лурда и регулярно выступает волонтером. – Иногда почти ощущается, что тебя принимают в свои руки и держат».

Но вера, как и эффект плацебо, предупреждает Ньюберг, имеет и теневую сторону, – например, когда вы оказываетесь в церкви или религиозном сообществе, где проповедуются ненависть и злоба. «Это крайне негативные эмоции, которые способны разрушить и мозг, и тело». По словам Ньюберга, для снижения стресса и улучшения здоровья необходимо «исповедовать религию, побуждающую к позитивным эмоциям – любви, состраданию, сопричастности, чувству общности с другими людьми. Не только с членами группы, но и с теми, кто вне ее».

Если взять даже основные религии, то похоже, что духовная борьба или вера в злобного и придирчивого Бога подвергает людей еще большему стрессу с соответствующими последствиями для здоровья. В исследовании 2001 года психолог Кеннет Паргамент из университета Боулинг Грин, штат Огайо, два года наблюдал примерно за 600 больничными пациентами в возрасте 55 лет и старше^{390}. За этот срок, даже после контроля других факторов, чаще умирали те, кто вел духовную борьбу в связи со своим заболеванием – гадал, покинул ли его Бог, спрашивал, любит ли его Бог, или решал, что болезнь от дьявола.

Между тем Гейл Айронсон расспросила своих поднадзорных ВИЧ-инфицированных, каким они видят своего Бога. (Атеистов из той же выборки она не трогала, так как их было очень мало – 6,3 %.) Она оценила ответы по двум отдельным шкалам: «позитивному» взгляду на Бога (всеблагой, милостивый, всепрощающий) и взгляду «негативному» (суровый судия, который покарает их за грехи). У тех, кто расценивал Бога позитивно, – как Шери, – болезнь прогрессировала значительно медленнее, с пятикратно большей сохранностью CD4-клеток, чем у тех, кто нет^{391}. Эффекты остались значимыми после учета других аспектов образа жизни, здоровья и настроения – фактически представление о Боге прогнозировало развитие заболевания лучше, чем все остальные психологические факторы, оцененные Айронсон.

Одним из участников, который чувствовал себя богооставленным, был Карлос – мужчина с католическим воспитанием, который только приехал в Нью-Йорк учиться на бакалавра искусств, как у него диагностировали ВИЧ-инфекцию. «У меня не было друзей в Нью-Йорке, так что пришлось справляться в одиночку, – сказал он Айронсон. – Во мне угасла всякая вера в то, что я высшее существо, равно как и в духовное начало… я ощутил, что меня покарали. Я думал, что умру за грехи»^{392}. В отличие от Шери, у которой за время исследования так и не появились симптомы, у Карлоса после постановки диагноза стремительно развился СПИД.

Вот-вот стемнеет, и я стою у реки, на другом берегу – Лурдский грот. Я нахожусь перед приемным отделением больницы Нотр-Дам – одной из тех, где обслуживают больных паломников, ожидающих начала Процессии Благословенного Таинства. Появляется группа священников, благоговейно несущих круглую белую облатку на золотой подставке, укрытую под узорным кремово-золотым балдахином.

Многолюдно. Священники сходятся на открытой площадке перед больницей, и к ним присоединяется группа людей в инвалидных креслах и на носилках. Их окружает толпа других паломников и туристов, но много больше сидит на стене перед рекой, образуя тянущуюся вдоль берега очередь. Служится короткая служба, затем все направляются к ближайшему мосту. Первой шествует облатка, за нею – носилки с больными, оснащенные кислородными масками и капельницами; затем коляски, толкаемые сестрами милосердия в белых косынках и черных накидках с отчетливо видным красным крестом.

За самыми немощными следуют другие паломники, везомые в синих «колесницах». Есть девочка лет двенадцати, одетая в зеленую куртку и розовые джинсы, волосы собраны в хвост. Она сгорбилось, ее швыряет вперед и назад, но она победно держит за руку мать. Сразу за ней сосет рукав синей кофты мальчонка, лет двух или трех, с копной светлых кудрей.

Ходячие идут следом. Нас сотни в этой процессии, которая медленно движется через мост, после чего змеей огибает большую, увенчанную шпилем церковь, что обозначила местонахождение грота. По пути следования из динамиков льется хоровое пение. Крепкая пожилая женщина подле меня возбужденно выкрикивает: «Аминь! Аминь! Аллилуйя!» – по ходу используя зонтик, как трость.

Мы не заходим в церковь и вместо этого втекаем в нечто похожее на бетонный тоннель. Я диву даюсь, не понимая, куда мы идем. Однако под землей мы сворачиваем за угол, и проход открывается в огромную, размером с футбольное поле, базилику (потом я прочла, что она вмещает 20 тысяч человек). Она сделана из бетона, освещена рядами квадратных прожекторов и по диагоналям укреплена внушительными стропилами.

На стенах висят алые хоругви, украшенные изображениями святых. Сотни деревянных скамей выстроены ровными рядами перед центральной платформой со ступенями со всех четырех сторон, из-за которых она похожа на пирамиду. Она залита светом, на ней стоят большой белый алтарь и серебряная статуя распятого Христа; там же находится золотой шар с фимиамом, из которого вьется и вздымается под крышу серый дым.

Прямо перед платформой выстраиваются те самые синие колесницы – немощные здесь в почете. И вот я вижу сбоку хор, поющий под трубы и орган. Когда начинается служба, на свисающих с потолка экранах появляются увеличенные изображения священников, окруживших алтарь, так что действо видно вблизи; кроме того, происходящее транслируется для верующих всего мира по Лурдскому телевидению.

Мы поем и скандируем на многих языках – латинском, французском, немецком, испанском, ориентируясь на экранные субтитры. Много вставаний, присаживаний, подпевания. В какой-то момент священники в кремовых рясах начинают шествие с облаткой, воздевая ее перед каждой группой и звоня в колокол. Когда они доходят до нашего сектора, все люди вокруг меня опускаются на колени и крестятся.

Я чувствую себя чужой среди всего этого бесконечного пения. Я никогда не была на католической мессе и обычно всячески избегаю религиозных церемоний. Мне не по нраву мысль заменить рассудок и ясное мышление рясами, заклинаниями и таинственными высшими силами. Но в то же время это красиво, это впечатляющий, сильнейший удар по чувствам. Море света; золотые, красные, кремовые, серебряные краски. Сладкий, но дымный аромат фимиама; воодушевляющая музыка; огромная толпа. Синхронизированная физическая нагрузка – встать и сесть, встать и сесть.

Совершенно неожиданно я испытываю сильнейшее чувство общности, как будто нахожусь в центре чего-то намного, гораздо большего. У меня возникает ощущение, что здесь, в этом гигантском зале, мы связаны нитями, которые пронизывают не только мировое пространство, но и время, будущее и прошлое. Тысячи людей вокруг меня, которые никогда не встречались, говорят и поют на разных языках, но в полной гармонии. А их лица посредством телетрансляции облетают планету, и эти мгновения разделяют с нами еще миллионы. Эти песнопения и движения образуют ритуал, который отправлялся веками и, вероятно, продолжится в грядущих столетиях.

Невролог Эндрю Ньюберг утверждает, что подобные обряды являются важнейшим компонентом физического и духовного воздействия, которые оказывают на нас религия и духовность. Он объясняет их мощный эффект тем, что они уходят корнями в глубины нашей эволюционной истории. В животном мире они возникли как брачные ритуалы. Но по мере усложнения нашего мозга, говорит он, мы приспособили их и для других целей, от предродительной вечеринки^[14] до церемонии открытия Олимпийских игр. «Часть того, что в итоге осуществляют эти ритуалы, – установление связи между нами», – говорит Ньюберг. Если брачные ритуалы сочетают двоих, то в религиозном или ином культурном контексте они сплачивают общество или общину через единый комплекс действий и верований.

Если говорить о религии, то ритуалы связывают нас так прочно потому, что конкретизируют наши общие абстрактные представления. «Когда вы исповедуете некую веру, это оказывает мощный эффект, – говорит он. – Но если она встроена в ритуал, то переживание становится намного богаче, ибо верование не только мыслится мозгом, но и ощущается телом».

Это может быть не сложнее чтения молитв по четкам, при котором комплекс религиозных представлений сопрягается с физическим актом пересчета бусин. Но ритуалы, очевидно, оказывают сильнейший эффект, когда в них участвуют группы людей, которые выполняют одни и те же действия, как мы в этом огромном подземном зале.

Лурд не обратил меня в веру. Но после посещения этой грандиозной подземной службы я потрясена физической мощью религиозного убеждения. Здесь, в базилике, общее представление преобразовано в нечто видимое, слышимое, осязаемое, пахнущее (и обладающее вкусом для причащающихся). Вера была бы эфемерна, но этот ритуал придал ей материальный вес. Мне вдруг перестает казаться, что так уж трудно принять мысль о мощном воздействии такой веры на организм.

Если физиологические эффекты веры можно объяснить такими механизмами, как стресс и ритуалы, то нужен ли в этой картине Бог? Мы уже наблюдали благоприятные соматические изменения при пользовании программами светской медитации СВСТ и МВСТ, но не теряют ли они чего-нибудь при переводе?

Едва ли это кто-то изучал, но психолог Кеннет Паргамент считает, что духовный аспект вносит различие. Совместно с коллегой Эми Вахгольц он предлагал волонтерам медитировать на конкретное высказывание. Одной группе предложили на выбор фразы духовного содержания «Бог есть мир» или «Бог есть любовь», тогда как другой – сентенции нерелигиозного характера: «Трава зеленая» или «Я счастлив». Волонтеры медитировали две недели по 20 минут в день, после чего Паргамент и Вахгольц проверили их устойчивость к боли. Члены группы духовной медитации сумели продержать руки в ледяной воде почти в два раза дольше (92 секунды), чем группа светской медитации или те, кто столько же времени осваивал технику релаксации^{393}.

Во втором исследовании с участием 83 человек с мигренью те, кто месяц упражнялся в духовной медитации, реже страдали от головной боли и лучше переносили боль, чем члены групп релаксации и медитации светской^{394}. (Они же испытывали меньшую тревогу и чувствовали себя лучше в целом.) «Содержание играет роль, – говорит мне Паргамент. – Похоже, что духовные высказывания усиливают эффект медитации»^{395}. Это небольшие исследования, которые необходимо повторить, но если результаты подтвердятся, то духовный ракурс, по мнению Паргамента, может способствовать снижению эмоционального воздействия боли, помещая ее в больший, более благостный контекст. «Он отвращает сознание от материальных и мирских забот, сосредотачивая его на Вселенной и месте в ней человека», – говорит он^{396}.

Обнадеживая меня, Паргамент заявляет, что духовность не обязательно означает веру в конкретного Творца и не нужно быть верующим, чтобы извлекать пользу из религии. В его исследованиях те волонтеры, которые не хотели медитировать на религиозные мантры, могли выбрать альтернативу – например, заменить Бога «Матерью Землей» (хотя поступил так всего один человек). Должно пригодиться все, что мы воспринимаем как наделенное божественностью и значимостью – как обособленное или особенное. В Соединенных Штатах, по словам Паргамента, это обычно понимается как некая Божественная фигура: Бог, Иисус, нечто трансцендентное. Но возможны и другие варианты.

В Швеции, например, священной часто считают природу, и люди реагируют на нее теми же переживаниями, какие в молитве испытывает по отношению к Богу верующий. «Люди пишут о своем опыте выезда на природу, общении с нею наедине, чувстве ее нескончаемой живой пульсации», – сообщает Паргамент.

Кто-то считает священной свою работу, или идею о лучшем, справедливом мире, или семью. Паргамент приводит слова матери двух маленьких детей: «При виде моих малышей сознаешь, что они… богоподобны… не потому, что чем-то уж так необычны, а потому, что своими руками я не смогла бы создать такого чуда… Пощекотать им пятки и услышать смех – в этом космос, это божественно»^{397}.

Идеи Паргамента совпадают с данными другого исследования, согласно которым взгляд на себя как на часть чего-то большего или признание превосходящих нас цели и смысла благоприятно сказываются на физическом самочувствии. Так, из 9-й главы мы узнали о работе стрессологов Элизабет Блэкберн и Элиссы Эпель, касавшейся трехмесячной уединенной медитации в горах Колорадо и показавшей, что у медитирующих, по сравнению с контрольной группой, повышен уровень энзима теломеразы, который защищает теломеры и этим замедляет старение клеток. Когда исследователи взялись выяснить, какие физиологические изменения способствовали этому эффекту, они обнаружили, что воздействие на теломеразу было сильнее у тех, кто сообщил о большем чувстве контроля и повышенном ощущении наличия в жизни цели^{398}.

Руководитель этого исследования невролог Клиффорд Сарон из Калифорнийского университета в Дэвисе утверждает, что этот психологический сдвиг в сторону цели и контроля мог быть важнее самой медитации. Он указывает, что участники уже были искушенными медитаторами, а потому исследование позволило им три месяца заниматься любимым делом^{399}. Аналогичным образом оздоравливает любое важное для вас дело – хоть садоводство, хоть волонтерство. То, что, по словам Сарона, действительно демонстрирует исследование, так это «глубокое воздействие возможности жить осмысленно для себя»^{400} с Богом ли или без него.

Между тем Стив Коул из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, знакомый нам по 10-й главе, где рассказано об изучении им одиночества и генной экспрессии, исследовал и чувство счастья. В ходе одного исследования он открыл, что люди с высоким уровнем эвдемонистского благополучия (удовлетворения, которое возникает при деятельности, имеющей высший смысл или цель) отличаются меньшей экспрессией генов, связанных с воспалением, чем те, кто предается удовольствиям низшим вроде шопинга или секса^{401}. Коул утверждает, что наличие высшей цели снижает стресс, порожденный угрозой личному благополучию. Если мы умрем, наше дело останется жить.

Иными словами, ощущение себя частью чего-то большего может помочь не только разобраться с обыденными тяготами, но перебороть глубочайший страх – понимание своей смертности. В своей книге 2008 года «Одиночество» Джон Качиоппо пишет, что в нас живет врожденная биологическая потребность в этой связи. «Точно так же, как полезно для нас установление социальных связей, идет на благо и то открытие, что к нам весьма расположено нечто трансцендентное, будь то вера в божество или в научное сообщество, – говорит он. – Отчаяние при мысли о нашей смертности покидает нас только в случае, когда мы обретаем некое фундаментальное чувство сопричастности»^{402}.

Западное общество, говорит Паргамент, склонно ценить усиление контроля и преодоление барьеров. «Мы стараемся решать проблемы. Мы пытаемся увеличить продолжительность жизни». Но в какой-то момент все мы сталкиваемся с событиями и переживаниями, над которыми не властны. И если западная медицина достигла колоссального прогресса в здравоохранении и повышении расчетной продолжительности жизни, ей не очень-то удается помочь нам справиться с неожиданными препятствиями. «Классический пример – врачи, сознающие, что больше ничем не могут помочь пациентам, – говорит Паргамент. – Порой они, к сожалению, просто отходят в сторону. Иногда даже в гневе, потому что ощущают неполноценность своего контроля и не знают, как с этим быть».

Духовность, по его мнению, заполняет эту брешь, помогая нам смириться с тем, что мы хрупкие, смертные люди. Не важно, насколько хороша медицина. «Мы все соприкоснемся с проблемами, которые в известном смысле неустранимы, включая физическую боль. И все мы в конечном счете умрем».

Я хочу узнать о чудесах.

«Если и есть в мире место, где стыкуются наука, религия и здоровье, то это Лурд». Алессандро де Францискис, глава медицинского бюро Лурда, расслабленно сидит в кресле, скрестив ноги и закинув правый локоть на спинку. Его кабинет, от которого рукой подать до входа в подземную базилику, просторен и элегантен, с диваном и креслами – кофейного цвета, мягкими, с резьбой по ореховому дереву, – которые выстроены по периметру персидского ковра. За ними на огромном деревянном столе – распятие и старомодная зеленая настольная лампа. На книжной полке «Бог как иллюзия» Ричарда Докинза и «Великий замысел» Стивена Хокинга стоят на почетном месте под четырьмя фотографиями в рамках, запечатлевшими встречу Францискиса с папой.

Сам Алессандро де Францискис имеет ученый вид – высокий лоб и темные седеющие волосы. Когда-то он работал в Неаполе педиатром, у него также гарвардский диплом эпидемиолога. Он обаятелен, но воинствен – так и выстреливает именами ученых, выясняя, знакома ли я с их трудами, и не выносит, если его перебивают, когда он рассказывает что-то длинное, уподобляясь поезду, который только и знает, что идти кружными путями, но остановить его невозможно.

Если кто-нибудь сообщает, что исцелился в Лурде, де Францискис руководит проверкой. Бюро, рассказывает он, было основано в 1883 году «как защита от обвинений Лурда в избытке суеверий и чудес. Французы очень гордились тем, что стояли у начала новых времен – рационализма, картезианства и так далее. Им досаждало наличие места, куда стягивалось все больше людей, чтобы молиться и в ряде случаев – исцеляться»^{403}.

Врачи, сотрудничавшие с Лурдом, начали изучать и фиксировать все исцеления. Целью, как говорит де Францискис, было ни больше ни меньше как «силою научного объяснения доказать существование Бога». В 1905 году папа Пий Х санкционировал эту деятельность, объявив, что все утверждения об исцелении в Лурде должны проходить «надлежащую процедуру».

Этот процесс продолжается по сей день под руководством де Францискиса. Если случается исцеление, он приглашает присутствующих в данное время в Лурде аффилированных врачей. Они собирают информацию. Был ли человек по-настоящему болен? Действительно ли ему стало лучше? Есть ли свидетели момента исцеления? Они также запрашивают с родины претендента медицинские документы и снимки, отражающие периоды до и после посещения Лурда; проверяют, не получал ли этот человек лечение, которым можно объяснить выздоровление; собирают мнения медиков и ждут – иногда десятилетиями, – определяя стойкость эффекта.

Если врачебное бюро удовлетворено, они отсылают свои записи в Международную медицинскую комиссию Лурда (CMIL), которая голосует за или против необъяснимого исцеления и составляет официальный медицинский отчет. Это предел компетенции врачей, – говорит де Францискис. Отчет посылают местному епископу претендента для решения, является ли исцеление Божественным чудом.

Де Францискис утверждает, что эта процедура придает Лурду серьезность, подотчетность в отношениях веры и медицины, которой нет ни в каком другом месте мирового паломничества. Я гадаю, уйдет ли он в оборону при упоминании об уже признанных медиками 69 чудесах, но он откровенно горд отчетами и снабжает меня копиями всего, о чем ни попрошу.

Среди документов, которые он мне вручает, есть отчеты об излечении от таких заболеваний, как рак, слепота и паралич, охватывающие весь XX век. Меня поражает, что несколько исходных диагнозов, включая рассеянный склероз, якобы имевшийся у одного француза, были поставлены на основании жалоб, а не данных обследования. Врачи сочли эти случаи безнадежными, и исцеление явилось для этих людей откровенным чудом. Но я не задаюсь вопросом о доказательности паранормального или Божественного вмешательства. Мне хочется понять, не демонстрируют ли эти выздоровления мощь сознания, которое способно вызвать разрушительные симптомы, и силу веры, способной снять это бремя.

Один отчет отличается от других. В нем рассмотрен случай молодого итальянского солдата по имени Витторио Мичели; это шестьдесят третье чудо, признанное таковым в 1976-м. В апреле 1962 года, когда Витторио было 22 года, его госпитализировали в связи с болью в тазобедренном суставе. У него диагностировали злокачественную опухоль таза – остеосаркому. За несколько следующих месяцев она разрушила костную ткань в левом тазобедренном суставе и перекинулась на мышцы. Согласно отчету, Витторио не получил никакого лечения по поводу рака – ни операции, ни лучевой, ни химиотерапии. Нога опасно вихляла, и врачи упаковали его в гипс с головы до ног, после чего сказали, что больше ничего не в силах сделать.

По настоянию матери в мае 1963 года Витторио отправился в Лурд. Прикованный к носилкам, он был немощен и тяжело болен – не ел и принимал обезболивающие в больших дозах. «В Лурде я не испытал ничего необычного, – вспоминает он в 2014-м. – Но на обратном пути, в поезде, я уже не нуждался в обезболивающих. И ощутил голод. Я снова начал есть»^{404}. В Италии он вернулся в больницу, но врачи не обратили особого внимания на его рассказ и заинтересовались лишь через несколько месяцев, когда Витторио стал чувствовать, что нога снова прикреплена к туловищу. В феврале 1964 года врачи сняли гипс, и он начал ходить. С тех пор Витторио неоднократно возвращался в Лурд, часто как волонтер, и даже женился там. Сейчас ему за семьдесят, и он по-прежнему отлично ходит.

Именно в этом случае я и решаю разобраться. Вернувшись в Великобританию, я показываю отчет Витторио Тиму Бриггсу, хирургу-ортопеду и специалисту по остеосаркомам из Королевской национальной ортопедической больницы в Стэнморе, Миддлсекс. На рентгенограммах, сделанных до приезда Витторио в Лурд, видна огромная опухоль левого тазобедренного сустава, которая полностью пожрала головку бедренной кости и суставную впадину. Гистологическое исследование окружающих тканей показывает наличие агрессивного, инвазивного рака. На следующей странице фигурирует рентгенограмма, сделанная после возвращения из Лурда и снятия гипса. Рака больше нет, а кость восстановилась. Она немного деформирована, как рубцовая ткань, но структура налицо: головка бедренной кости, суставная впадина – все полностью функциональное.

Поначалу Бриггс выглядит впечатленным. «Удивительно», – признает он. Забирает отчет для подробного изучения и через несколько недель вновь приглашает меня в свой офис. «Я нашел ответ!» – победоносно объявляет он. Ознакомившись с данными гистологического исследования, он подтверждает, что опухоль была злокачественной, но говорит, что это не остеосаркома, а скорее лимфома, более распространенный вид рака, при котором страдают не сами костные клетки, а лимфоциты, разновидность белых кровяных телец, находящиеся в костном мозге.

«Лимфома – совершенно другое злокачественное новообразование», – говорит Бриггс. Остеосаркома агрессивна. В настоящее время ее лечат химиотерапией, затем полностью удаляют опухоль хирургическим путем, потом снова проводят химиотерапию, и даже при этом пятилетняя выживаемость составляет всего 60 %. Будь у Мичели остеосаркома, «он был бы мертв»^{405}.

Напротив, при лимфоме операция, как правило, не показана, и эта опухоль отлично поддается химиотерапии. Более того, Бриггс с коллегами нашли в глубинах Лурдского отчета упоминание о том, что Мичели мог получать препарат под название эндоксан. Это другое название циклофосфамида – иммунодепрессанта, которым часто лечат лимфомы, поскольку он убивает белые кровяные тельца. В этом смысле отчет неоднозначен – во всех остальных его пунктах говорится, что Мичели не получал противоракового лечения, но Бриггс считает, что единственным правдоподобным объяснением является достоверность упоминания об эндоксане. Мичели «явно отреагировал на него очень хорошо», – говорит он.

Поскольку рак прошел, постольку Бриггс не удивлен восстановлением сустава Мичели. «У костей есть поразительная способность к регенерации после химиотерапии», – продолжает он. И считает, что в случае Мичели этот процесс мог занять 6–12 месяцев. Информация, содержащаяся в отчете, скудна, и невозможно знать наверняка, что произошло. Но хотя выздоровление могло показаться Мичели чудесным, в нем нет ничего категорически необъяснимого с позиций науки.

Снова же в Лурде де Францискис настаивает, что даже если отдельные чудеса получают впоследствии научное объяснение, это не отменяет их статуса как знака Божественного вмешательства для тех, кто хочет веровать. «Чудо – интерпретация, – говорит он. – Епископ верит, что человек получил Божий дар».

Я остаюсь в немалом замешательстве, в первую очередь насчет научного подтверждения исцелений. Несмотря на дотошность комиссии, мне кажется, что существование Божественных чудес остается скорее предметом веры, а не науки. Однако мы сходимся с де Францискисом в том, что религия – и Лурд тому блестящий пример – является могущественным сочетанием всех способов, которыми сознание улучшает здоровье, включая социальные связи, снижение стресса и эффекты плацебо. И притом что это улучшает самочувствие во всех отношениях, это же и доказывает, что сознание не может осуществлять чудесные исцеления. Лурдские паломники при всей их вере не отправляются домой трансформированными физически. В конце концов, из сотен миллионов здесь побывавших об исцелении сообщили только несколько тысяч, и лишь 69 случаев признаны чудесными.

«Если Лурд сочтет себя клиникой, ему придется закрыться на следующий же день, это полный провал! – говорит де Францискис. – Нет, Лурд не клиника. Здесь отправляется культ». Он заявляет, что пересчетом исцелений не понять главного: Лурд предлагает нечто намного большее, преображающее. Первоначальной задачей медицинского бюро, по его словам, было документирование чудес и, следовательно, доказательство существования Бога. Но сейчас у де Францискиса иная миссия.

«Привет», – говорю я, и Кристофер сияет в ответ. Ему 24 года, но выглядит он гораздо моложе. Он маленький, скрюченный в своем кресле-коляске, у него горб и хилые руки и ноги. Он тянет меня за руку и указывает на свою широченную улыбку, призывая сфотографировать его на телефон. Я показываю, что вышло, и он держит экран в паре дюймов от сведенных глаз, всматриваясь в картинку, после чего, довольный результатом, кивает.

Кристофер родился с редким генетическим заболеванием – синдромом Рубинштейна – Тейби. Мутация одного-единственного ключевого гена вызывает множество нарушений, включая умственную отсталость, остановку роста, кардиологические нарушения и расстройства дыхания, приема пищи, зрения и речи. Кристофер не может ни говорить, ни ходить, – сообщает мне его мама Роуз. Он в подгузнике и нуждается в постоянном уходе.

Я все еще осмысливаю это, когда Роуз представляет меня своей дочери Мэри-Роуз, которая на три года младше Кристофера. Она тоже родилась с тяжелым генетическим синдромом, но с другим. Ее организм нашпигован доброкачественными опухолями, они поражают органы, в которых находятся, начиная с мозга и глаз и заканчивая сердцем и легкими. Мэри-Роуз выше и тучнее, чем Кристофер. Она одета в розовый спортивный костюм, а светлые волосы украшены розовыми и оранжевыми цветками. Мэри-Роуз, как и Кристофер, сидит в коляске, носит подгузник и не умеет говорить. Она не может самостоятельно принимать пищу. У нее эпилепсия, и она слепа. Я беру ее за руку и говорю, что мне нравятся цветы в ее волосах, но ее лицо по-прежнему ничего не выражает.

Роуз и ее дети приехали из графства Корк, что в Ирландии. Они прибыли в Лурд в составе группы, насчитывающей 130 паломников, стараниями небольшой ирландской благотворительной организации «Каса». Мы встречаемся в вестибюле отеля сразу после обеда в самом начале их недельного пребывания. Роуз умна и практична, но темные глаза выдают бесконечную усталость.

Она сообщает, что впервые привезла сюда Кристофера, когда ему было четыре месяца. Он не покидал больницы, и врачи давали ему один месяц жизни. В сопровождении бригады медиков она привезла его в аэропорт, чтобы лететь в Лурд. «Это ближайшее к небесам место, – говорит она. – Я хотела, чтобы он не испытывал боли перед смертью». Теперь она привозит детей ежегодно. В Лурде их, по словам Роуз, принимают. «Дома людям невдомек, что это личности, способные на любовь. Там видят только коляски. А здесь их принимают в свое сердце и любят».

После первого визита Кристофер опроверг ожидания. Роуз сообщает, что он перенес 17 операций «на сердце, легких, ногах, ушах, глазах – всех частях тела». Но многие его сдвиги она приписывает ежегодным паломничествам. «Кристофер бы не выжил, не прилети он в Лурд, – настаивает она. – Считалось, что он никогда не научится ни есть, ни общаться. А сейчас полюбуйтесь на него!» Ее сын и вправду гоняет в коляске по холлу с мячом, любимец других гостей. У Мэри-Роуз между тем бывало по 40 судорожных припадков в день. «Сейчас их три. Она впервые улыбнулась именно в гроте, когда ей было девять. Тогда я поняла, что ей станет лучше».

Мне, правда, кажется, что если кому и нужен Лурд, то самой Роуз. Дома она дни напролет ухаживает за обоими детьми, а также за мужем, который, по ее словам, тяжело болен. «Дома мне никуда не выйти, – говорит она. – Я не могу толкать две коляски». Паломничество – ее единственная отдушина. «У меня нет другой жизни, – откровенно признается она. – Здесь я Роуз. И человек. Дома же, когда родились дети, люди забыли о моем существовании. Здесь я знаю, что существую. Наша Царица Небесная знает, что я существую». Роуз не ведает, хватило бы ей сил без этих ежегодных поездок и поддержки медперсонала с другими паломниками. «На моих плечах тяжкое бремя, и оно исчезает к моменту, когда пора отправляться домой. Я не знаю, в купелях ли дело. Или в гроте. В объятиях. Взглядах. Но так получается. Я возвращаюсь другим человеком».

Я нахожу поразительным в Лурде то, что все, с кем я беседую, исцеленные или нет, считают, что пережили чудо.

За рекой, в больнице Нотр-Дам, готовится к отбытию еще одна группа ирландских паломников. Здесь я встречаюсь с Кэролайн Демпси из Дунгарвена, 47-летней учительницей с короткими светлыми волосами. На ней лиловые резиновые тапочки. Она делит больничную палату с тремя женщинами, лет за восемьдесят. Мы сидим на ее койке и разговариваем, а сестры разносят печенье и чай.

Спутник ее жизни умер от рака. А теперь саркома у Кэролайн. Опухоль возникла семь лет назад в ноге, ее удалили, но теперь она в животе. Кэролайн не слишком набожна, она не хотела ехать в Лурд и находится здесь только по настоянию матери. Но сейчас ей не хочется домой.

«Мессы тут какие-то другие, – говорит она. – Дома это воспринимается просто как ритуал, никто в него ничего не вкладывает. Но здесь все искренние. Кажется, что тысячи людей молятся за твое здоровье». Купели ей мало что дали. Но нынче же, до нашей встречи, она побывала на мессе с миропомазанием, и, когда священник приблизился к ней с елеем: «Я не смогла пошевелиться. Я таяла. Я испытала огромное облегчение». Когда случился рецидив рака, Кэролайн насмерть перепугалась. «Но сегодня я обрела это чувство. Не теряй надежду, проживай жизнь, не страшись ее».

Через коридор находится 82-летний Джон Флинн. Он лыс, и, когда говорит, его мучает одышка. По койке рассыпана уйма таблеток и капсул – розовых, белых, красно-зеленых, в желтых пузырьках, пакетиках из фольги и белых пластмассовых банках. Джон тридцать лет проработал на сталелитейном заводе, пока не разорвал плечевые сухожилия и стал нетрудоспособным. Тогда, в 1988 году, он впервые посетил Лурд. «Мне понравилось, – говорит он. – Меня зацепило». Сейчас он здесь в шестнадцатый раз.

Он страдает от невралгии, после инсульта семилетней давности у него парализована кисть, а ногу он подволакивает, и все это сочетается с повсеместным артритом. Джон признается, что дома его бесит, когда он не может сделать чего-то, что мог раньше. Но в Лурде он видит истинное положение дел – людей, которым намного хуже, и это помогает ему смириться со своим состоянием.

Снаружи во тьме сидят женщины, они курят и беседуют, взирая через реку на освещенный прожекторами грот. Джоан усаживает меня в свободное кресло-коляску. «У меня рассеянный склероз, рак, диабет и артрит, – сообщает она. – Мне пятьдесят шесть». С ней заодно действует Энн, страдающая рецидивирующей депрессией. «Мой брат утонул, когда мне было четыре, – рассказывает она. – Отец умер, когда было семь. В детстве я подверглась сексуальному насилию. Вышла замуж, а потом муж сбежал с другой».

Для них ценность Лурда заключается в социальной поддержке. Возможность выговориться – то самое, чего дома не дождешься ни от медиков, ни от общества. Две эти женщины познакомились только на этой неделе, но Джоан говорит, что они «разделили жизнь». «Дома я одинокая странница. Здесь же – небывалое единство душ».

«Дома никто не разговаривает друг с другом, – подхватывает Энн, держа в одной руке кружку с чаем, а в другой – сигарету. – Если идем к психиатру, нам выписывают таблетки. Мне психиатр заявил: „Я здесь не для того, чтобы слушать. Я ставлю диагноз и делаю назначения“». Она говорит, что не осуждает медиков. Врачам не выслушать всех, а без психиатрических больниц ее бы здесь нынче не было. «Но страха тут меньше. Люди не боятся общаться. Любовь буквально сочится из стен». И все до единого паломники тоже отмечают заботу и поддержку, которые получают от волонтеров, как подростков, так и старших врачей. «Просто фантастика, – говорит Джоан. – К тебе относятся с уважением».

Удивительно, но я выслушивала подобные сентенции и от самих волонтеров. Они сами оплачивают себе дорогу и каждое лето тратят на Лурд неделю драгоценного отпуска. «Я приезжаю не ради паломников, – сообщает мне один, когда мы стоим в очереди в кафетерии для персонала. – Я здесь ради себя. Мне это нужно ежегодно». Другой волонтер, лондонский банкир, который скрывает от друзей свои поездки в Лурд, сообщает, что впервые побывал здесь подростком в благодарность за выздоровление. Прошли десятки лет, но он все приезжает, потому что «ловит кайф, когда помогает».

Волонтеры и медперсонал говорят мне, что Лурд лишает важности их личные заботы и обеспечивает товарищество, которого нет в их обыденной жизни. Это место, где мгновенно обзаводишься закадычными друзьями. Здесь все равны, больные и здоровые, и не имеет значения, чем они занимаются дома.

Я поняла их. Здоровые, больные, бедные и богатые здесь действительно смешиваются и сближаются так, как мне не приходилось видеть, и спонтанные добрые дела являются нормой. Возле купелей волонтеры завязывают паломникам шнурки. В базилике больных выстраивают в первом ряду. Даже на дальних улицах, забитых лавчонками с безвкусными сувенирами, велосипедные дорожки заменены колясочными. Монахиня, которую я знать не знаю, тайком оплачивает мой ланч. Я иду на вокзал помочь паломникам сойти с поезда и впоследствии выясняю, что моими спутниками-волонтерами были генеральный директор компании и мусорщик.

Де Францискис говорит, что это и есть подлинное чудо Лурда.

Он заявляет, что в западном обществе больные вытеснены на обочину жизни и лишены человеческого статуса. «Как только вы оказываетесь в больнице, – продолжает он, – вы становитесь лейкемией. Вы становитесь гиперхолестеринемией. Вы превращаетесь в диагноз». В Лурде же, рассуждает он, на больных взирают как на людей, а не болезни, и они пребывают на равных с самым важным врачом. «В Лурде обычное дело вместе петь, молиться, болтать, танцевать, пить пиво».

В этом, стало быть, и заключается новая миссия де Францискиса. Как глава Лурдского медицинского бюро, он продолжает фиксировать необъяснимые исцеления. Но его приоритетом сделалась демонстрация миру плюсов такого подхода к больным, при котором их уважают, ценят и окружают всеобщей заботой. В конечном счете он надеется изменить отношение к больным не только в больницах и клиниках, но и в обыденной жизни; вдохновить нас к иному образу жизни, который не обязательно сопряжен с верой. «Это выше церкви, – говорит он. – Это другая модель общества».

Модель, в которой наше биологическое состояние сплетено с психологическим, эмоциональным и духовным здоровьем. В итоге возникнет лечение нового типа, нацеленное не только на клетки и молекулы, но охватывающее и нашу человечность. В этой книге мы видели ряд примеров такого подхода, подкрепленного данными исследований, которые снова и снова показывают физические и эмоциональные преимущества холистического лечения. Здесь, в Лурде, этот подход применяется с размахом. И миллионы больных, волонтеров и медиков возвращаются сюда год за годом, чтобы просто вкусить его.

У купелей жарко, и к концу смены я обливаюсь потом. Сегодня мы только и знали, что таскали носилки. Этот труд тяжел как физически, так и умственно. Попытка понять отрывистые распоряжения по-французски. Старание не поскользнуться на мокрых плитах. Возня с бельем всех форм, размеров и покроя. А теперь вот престарелая леди с гигантским животом.

Она делает большие глаза, когда мы погружаем ее в воду. «Оххххх!» – произносит она, и беззубый рот образует идеальный круг. Мы держим ее только секунду, после чего поднимаем и наклоняем носилки. Пока стекает вода, леди приковывается взглядом к статуе Девы Марии. Мы хором говорим: «Notre-Dame de Lourdes, priez pour nous! Sainte Bernadette, priez pour nous!»^[15] Затем снимаем с женщины мокрую простыню и заменяем одеялом.

Когда мы несем ее обратно, она спокойна, уже не дрожит и крепко сжимает мою руку, пока другие ее одевают. «Merci! – говорит она, притягивает меня к себе и улыбается. – Merci!» У нее светло-серые глаза. Раньше я видела только безобразную старость: морщины, жир, дряблые мышцы, атрофичные конечности. Сейчас я замечаю доброту, любовь, смех и потрясена ее красотой. Мне интересно, кто она, чем занималась, с кем общалась. Как переносится столь близкое соседство со смертью.

Я не знаю, что сказать. Я плохо знаю и французский, и ее веру. «C’?tait parfait, – шепчу я. – Это было безупречно».

Заключение

«Видите? – Мэри Ли Макробертс становится у стены. – Опустите веки и притупите зрение, – советует она. – Вам незачем напряженно всматриваться». Мы находимся в маленькой затемненной комнате в доме Макробертс, что в Милл-Крик, престижном населенном пункте в штате Вашингтон. Везде книжные полки, а главным предметом выступает высокий массажный стол, где я лежу на подушках, укрытая мягким бархатным одеялом. Макробертс – мастер рейки, и она пытается продемонстрировать мне свою ауру.

Недавно местный новостной телеканал показал, как Макробертс лечит пациентку с фибромиалгией^{406}. В репортаже рассказали, как она работает с энергетическими полями людей, снимая блоки и исцеляя тело. Ее пациентка, белокурая управляющая по имени Сью, сообщает, что уже после пары сессий у Макробертс боль отступила. Кроме того, после рейки-терапии снизился вес, и Сью говорит, что анализы крови показывают нормализацию уровня сахара и холестерина.

Должна признать, что я скептически отношусь к существованию аур и целительных энергетических полей. Оно не подтверждено научно, а данные клинических испытаний свидетельствуют о том, что рейки не эффективнее фиктивной терапии^{407} (то же относится к гомеопатии)^{408}, а потому мне трудно поверить в какие-либо прямые физические эффекты лечения. Тем не менее многие – как Сью – отчетливо ощущают, что рейки и другие виды альтернативной терапии идут им на пользу, и тратят на них миллионы долларов вопреки неутешительным результатам испытаний. Что-то им помогает, и мне любопытно, не в сознании ли дело. И вот я здесь, намеренная испытать рейки на себе.

Моя сессия начинается не ахти как. Макробертс говорит, что наши энергетические поля распространяются за пределы тела и их можно увидеть, если постараться. Однако все, что я вижу, – это стена и Макробертс. Та поправляет занавеску, и я таращусь, пока в глазах не начинает расплываться. «Трудно сказать», – неуверенно говорю я, не желая оскорбить ее с места в карьер. Мой терапевт неустрашима. Она пожимает плечами со словами, что лучше всего это получается у детей, и мы приступаем к делу.

Макробертс улыбчива и сердечна, на ней шаль, у нее гладкое загорелое лицо. Сегодня, по ее словам, она объединит рейки с лечебным воздействием на психику. Она призывает своих духовных проводников и помощников, затем – моих. Мягко замечает, что нет никакой разницы, верю я или нет. Они все равно придут. Она кладет мне на живот одну руку и поднимает другую, быстро шевеля надо мной пальцами.

Моя энергия заперта, она гладкая и твердая, как дно стекловолоконной лодки, сообщает она. Для ее размягчения она просит меня расслабиться и дышать глубоко. Голос у Макробертс успокаивающий, мне уютно под одеялом; слабо слышно, как где-то капает вода. Я впадаю в оцепенение, а руки и ноги немеют, я словно плыву. Затем Макробертс представляет меня ребенком – «кожа и кости» – и что-то кричит о том, что ко мне не прислушиваются. Она спрашивает, имеет ли это какой-нибудь смысл, но, хотя у меня, конечно, бывали в детстве огорчения, на самом деле я была маленькой и толстой, никакая не жердь, и я совершенно уверена, что всегда заставляла себя выслушать.

Макробертс спрашивает, не «преставился» ли кто-нибудь из моих близких, и я называю деда. Я догадываюсь о дальнейшем, и она, разумеется, сообщает, что он находится в комнате. Не твердил ли он чего-нибудь о пробках? «Заткни бутылку пробкой… Нет, не совсем то». Интересно, ждет ли она, что я перескочу к очевидному «заткни пробкой», но я не помню, чтобы дедушка хоть раз такое сказал, а потому молчу.

Она спрашивает, как насчет отца, и я отвечаю, что нет, он жив. Она говорит, что и его видит, у нее возник образ мужских ног: они скрещены, брюки отутюжены, ступня притоптывает. Она описывает кого-то строгого, жесткого, не умеющего прощать. Наверное, такими она представляет британских отцов, но я не узнаю образ, и мне уже стыдно постоянно ее разочаровывать.

Макробертс принимается за мою голову: надавливает пальцами на лоб и основание черепа, массирует заушную область. У меня нет серьезных соматических заболеваний, но Макробертс диагностирует страх. Она сообщает, что он пузырится в груди. Вы, мол, боитесь, что если дадите слабину, то все развалится. Это отчасти верно, я работающая мать, и мне приходится делать много дел сразу. Я бы назвала это стрессом, но Макробертс говорит, что дело в страхе, который проистекает из того, что в детстве я не получала безусловной любви.

Она осведомляется, замужем ли я. Нет, отвечаю, но живу с мужчиной. Я не упоминаю детей, потому что она не спрашивает, и если Макробертс действительно видит мою ауру, то похоже, что та не открывает ей эту важную часть моей идентичности (впоследствии она говорит, что не рассчитывает увидеть детей, «если только проблема, требующая лечения, заключена не в них»). Она предупреждает, что мои отношения тоже серьезно отягощены и нужно принять решение. Очевидно, я повторяю ошибки прошлого и заслуживаю быть с тем, кто меня любит, – не важно, кто это будет. Я благополучная мать двоих детей, но она, похоже, принимает меня за особу, которая тщетно ждет предложения от никчемного дружка.

Пора приступать к лечению. Макробертс активно водит руками по моему телу, объясняя, что открывает энергетический канал в позвоночнике, чтобы выпустить накопленные страх и боль. Затем предупреждает, что произойдет «фундаментальный сдвиг в сознании». Она говорит, что не важно, верю я или нет. Тело разберется и сделает все самостоятельно.

Я начала эту книгу со сцены в парке, где летним днем размышляла, способно ли альтернативное лечение задействовать силу сознания и предложить нечто упущенное традиционной медициной.

Двенадцатью главами позже я уже знаю, каким образом мозг управляет многими физиологическими процессами, снимая симптомы и сопротивляясь болезни, – он пользуется имеющимися в организме инструментами: от гормонов и естественных анальгетиков до оружейного арсенала иммунной системы. Я увидела, как мозг вместо того, чтобы реагировать на сугубо физические факторы, использует восприятие окружающей среды, чтобы принять решение об оптимальном распределении ресурсов. Эти процессы могут производить как сиюминутный эффект, так и длительный, влияя на физиологию годами.

Мы редко пользуемся этими инструментами произвольно, мы не можем просто «пожелать» себе здоровья. Но, как показано на этих страницах, есть способы, которыми мы в силах сознательно повлиять на них, – от веры в то, что приняли таблетку, или фокусирования на текущем моменте до поиска поддержки у любимых людей.

Почти во всех механизмах, о которых я узнала, главным является один руководящий принцип: если мы чувствуем себя в безопасности, окруженными заботой и владеющими ситуацией – всю жизнь или в критический момент травмы или болезни, – то нам становится лучше. Мы испытываем меньше боли, усталости, недомогания. Наша иммунная система работает на нас, а не против. Наш организм отказывается от срочной обороны и может сосредоточиться на восстановлении и развитии.

Что это значит для альтернативной медицины? Сессия рейки не убедила меня в могуществе целительных энергетических полей (не говоря о дружелюбных призраках). Но после того, как я узнала о многих механизмах влияния сознания на тело, мне ясно, что, даже если методика не работает заявленным образом, терапевты вроде Макробертс все-таки могут предоставить сильнодействующую смесь целительных элементов, описанных в этой книге.

Так, Макробертс не только дала участливую консультацию с массой эффектов плацебо, но и привела меня в расслабленное состояние, очень похожее на гипноз, присовокупив позитивные суггестии и яркую визуализацию. Обещанного сдвига в сознании не произошло, но я полагаю, что у более внушаемого или более верящего в ее технику человека этот метод снизит стресс и облегчит боль или усталость намного лучше, чем традиционные лекарственные препараты.

При испытании альтернативные методы могут быть весьма эффективны, несмотря на то что оказываются ничем не лучше плацебо. Так, в 2001 году сотрудник Эксетерского университета Эдзард Эрнст тщательно апробировал лечение внушением – техника, аналогичная рейки, – при хроническом болевом синдроме^{409}. Он сравнил настоящих терапевтов с актерами (которые не имели подготовки, не были целителями и во время сессии молча вели обратный отсчет, чтобы нечаянно не передать пациенту никаких оздоравливающих мыслей). Разницы между подлинной и фиктивной терапией не было, однако в обеих группах наступило резкое улучшение, а некоторые, как впоследствии сообщил Эрнст, «по ходу исследования практически отказались от колясок»^{410}.

Так стоит ли обращаться к альтернативной медицине? И стоит ли заботиться о механизме, коль скоро она помогает?

Одна проблема, безусловно, заключается в том, что альтернативные методы не всегда приводят к позитивному исходу. Собирая, например, материал для книги, я познакомилась с 37-летней Тунде Балог. Будучи уроженкой Венгрии, она живет с мужем и маленьким сыном в Ирландии. Она красива, у нее тонкие выразительные черты лица и глянцевые каштановые волосы; внутри, однако, ее тело полнится болью и измучено болезнью. Годом раньше у нее диагностировали рак правой молочной железы. Она отказалась от традиционного лечения. «Я была настроена резко против врачей, больниц, сестер, – призналась она мне. – Они предложили лучевую терапию. Химию. Или отрезать груди, а я этого не хотела».

Взамен она опробовала рейки, затем рефлексологию^[16]. «Я знала в душе, что, если сама устроила себе болезнь, сама и починюсь». Потом она открыла для себя «Новую немецкую медицину», которая учит, что рак возникает при эмоциональном конфликте, и если конфликт разрешить, то рак пройдет. Основатель этого направления Райк Хамер утверждает, что рак груди у женщин развивается при конфликте либо с возлюбленными, либо с собственной материнской ролью^{411}. Тунде говорит, что ей это близко, потому что неуверенность в своем теле заставляла ее отдаляться от мужа. «Зачем ты это делала, теперь у тебя рак! – говорит она. – Мне понадобилось месяцев шесть, чтобы простить себя».

Но рак у нее не прошел. В январе 2014 года возникли жгучие боли в суставах: болезнь перекинулась на кости. «Рак костей возникает, когда считаешь себя никчемной, – заявляет она и ежедневно повторяет перед зеркалом в спальне: – Я ценная личность. Я люблю себя».

К июню Тунде еле ходила и страдала от жестоких болей. Впрочем, она была уверена как никогда, что ответ скрывается внутри ее, и продолжала искать спасения. Я встретилась с ней в Лурде, куда она прибыла в составе той группы паломников, где была Роуз с ее детьми-инвалидами. Она омыла грудь в святой воде и посетила грот в коляске, но до купелей еще не дошла. «Зачем ехать в Лурд, если спасение внутри?» – спросила я. Она ответила, что, наверное, исповедоваться в том, что вызвала у себя рак. «Может быть, смыть грех».

Важно помнить, что сознание не в силах вылечить все лишь потому, что имеет значение для здоровья, – равно как и не думать, что всякая терапия, которая задействует сознание, становится вдруг оправданной. У рака груди обычно хороший прогноз, если лечить его на ранней стадии, но если он, как у Тунде, поражает кости, то уже неизлечим. Отказ от традиционного лечения в пользу непроверенного может привести к смерти.

Наверное, случай Тунде является крайностью, но накопилась масса других, когда люди гибли, отказавшись от традиционного лечения в пользу альтернативной терапии^{412}. И менее драматические примеры все равно демонстрируют опасность для жизни. Британские исследователи оценили деятельность 168 гомеопатов и выяснили, что почти половина из них отговаривала пациентов от вакцинации детей против кори, свинки и краснухи^{413}. Аналогичным образом в 2006 году в новостной программе Би-би-си «Newsnight» сообщили, что почти все проверенные гомеопаты отговаривали туристов от традиционных противомалярийных средств и рекомендовали взамен неэффективные гомеопатические средства^{414}. Гомеопат из одной аптеки заявил репортеру «Newsnight»: «Благодаря им в вашей энергии не образуется малярийная дыра, так что малярийным комарам нечего заполнять». Мне трудно без гнева читать такие бредовые и потенциально гибельные советы.

Соматические осложнения при альтернативном лечении редки, но встречаются. Акупунктурные иглы, к примеру, заносили опасную инфекцию^{415}, а нелицензированные травные препараты могут вызывать серьезные побочные эффекты. Другой неприятностью является психологический ущерб, который терапевты могут нанести восприимчивым пациентам. Физический распад Тунде достаточно трагичен, но венчает его чувство вины за то, что она якобы сама вызвала у себя рак. Неграмотные гипнотерапевты способны нечаянно встроить ложные воспоминания – например, о насилии. В ходе сессии рейки, когда Макробертс заявила, что я страдаю из-за недостатка любви, она не попала в яблочко. Но будь я тяжело больна и если бы достаточно отчаялась, чтобы спасаться всеми средствами, то не настроило бы меня это лечение против близких, которых я обвинила бы в своем состоянии как раз в период, когда особенно нужна их поддержка?^{416}

Предпринимается все больше усилий по совмещению традиционного и альтернативного лечения – как отдельными врачами общей практики вроде Патриции Сэйнти, которая предлагает в своей клинике много чего, включая гомеопатию, так и крупными больницами. Центр интегративной медицины в Глазго, финансируемый Государственной службой здравоохранения, предлагает, к примеру, такие холистические вмешательства, как гомеопатия и омелотерапия, а в Стэнфордском центре интегративной медицины в США химиотерапию при онкозаболеваниях можно сочетать с традиционной акупунктурой. Это дает гарантию контроля над лечением и того, что пациенты получают и всю необходимую традиционную терапию.

Когда я посетила Стэнфордский центр, терапевт Дэминь Хуань объяснил, как его иглы «приводят в порядок энергетическую деятельность» организма и описал 12 главных энергетических каналов, или меридианов, на которые воздействует акупунктура. Западные ученые не сумели найти доказательств существования этих каналов^{417}, и данные об эффективности терапии оспариваются. При испытаниях фиктивная акупунктура, когда иглы не прокалывают кожу или вводятся не туда, обычно порождает эффекты, очень похожие на таковые при подлинной (но обе значительно лучше, чем полное отсутствие лечения), из чего следует, что в большинстве случаев любая польза от акупунктуры обусловлена выраженным эффектом плацебо. Доскональный анализ показывает, однако, что она чуть лучше плацебо при лечении тошноты и некоторых хронических болей^{418}.

Хуань проводит акупунктуру онкологическим больным с целью уменьшить побочные эффекты основного лечения. «У большинства наших пациентов симптомы выражены слабо, – говорит он. – Все лечение проходит более гладко». Он утверждает, что это повышает процент выживаемости, потому что большее число пациентов выдерживает курс до конца. И снижает затраты, потому что при побочных эффектах пациенты идут к нему, а не к своему онкологу. «Четыре-пять визитов к нам стоят столько же, сколько один – к онкологу»^{419}.

Это спорный подход. Стивен Зальцберг, специалист по вычислительной биологии из Университета Мэриленда, Колледж Парк, и ярый критик альтернативной терапии, счел интегративную медицину «с умом преподнесенным, опасным шарлатанством» и утверждает, что такие методы, как акупунктура, не должны практиковаться в финансируемых государством медцентрах^{420}. С этим не согласен Джереми Ховик, эпидемиолог и философ науки из Оксфордского центра доказательной медицины. Он возражает, что нам не следует так сильно тревожиться насчет понимания, как именно действует альтернативное лечение – на соматическом уровне или психологическом (или на обоих), и лучше взамен сосредоточиться на их сравнении в испытаниях с устоявшимися видами лечения. «По-моему, важнее уяснить, что нечто работает, нежели как, – говорит он. – Будь у меня рак, мне бы не было дела до объяснений терапевта. Я захотел бы избавиться от боли. А вы?»^{421}

Пожалуй. Но мне по-прежнему не очень нравится, когда традиционные врачи, предлагая альтернативные методы, изъясняются в стиле, предполагающем отсутствие научной основы. Мне это кажется признанием поражения – того, что эти экзотические объяснения обладают некой силой, которая неподвластна науке. Стоит ли после этого удивляться, когда люди начинают верить в энергетические поля и ауры, которые, по словам терапевтов, якобы ответственны за улучшение их самочувствия (не говоря о целительных духах, «Новой немецкой медицине» и прочем в том же роде), или когда они перестают верить в по-настоящему спасительные лекарства и вакцины?

В этой книге показано, что вместо того, чтобы вкладывать веру в мистические ритуалы и практики, мы как индивидуумы способны сами влиять на свое здоровье, используя силу (сознательного и бессознательного) мышления. Если вам помогают альтернативные методы, то я не вижу никакой надобности от них отказываться, особенно если этот эффект не в полной мере обеспечивается традиционной медициной. Но относитесь к советам альтернативных терапевтов критически. И сколько-то доверьтесь своим телу и мозгу. Быть может, вам становится лучше не от зелий, не от игл и не от ручных пассов. Рассмотрите возможность того, что все это лишь умное нажимание кнопок, благодаря которому вы сами воздействуете на свою физиологию так, что симптомы проходят и вы защищаетесь от болезни.

Что же касается медицины, то многие ученые и врачи, с которыми мы познакомились, не внедряют альтернативные методы оптом, а применяют другой подход. Они хотят выявить подлинно активные ингредиенты этих методов (эмпатия, социальная поддержка, надежда) и уяснить, как встроить их в существующие схемы лечения.

Фундаментальные исследования необходимо продолжить, мы только начинаем постигать хитросплетение связей между мозгом и телом. Например, чрезвычайно интересно узнать, одинаково ли реагируют на стресс мужчины и женщины. Судя по уже имеющимся данным, мужчины чувствительнее к выполнению разного рода задач – счету в уме или публичному выступлению, тогда как женщины наиболее восприимчивы к межличностным проблемам – например, социальному отвержению^{422}. «Мы очень разные животные», – заключает Элисса Эпель, сотрудница Калифорнийского университета в Сан-Франциско^{423}. Ей хочется выяснить, не объяснит ли это, почему мужчины и женщины по-разному страдают от последствий стресса: мужчины больше подвержены сердечно-сосудистым заболеваниям и диабету, а женщины – тревожным расстройствам и депрессии.

И нам нужны новые клинические испытания, чтобы установить, что именно по-настоящему помогает пациентам в реальном мире. Даже в отношении наиболее изученной техники, памятования, еще надо проверить, к примеру, больше ли она помогает каким-то особым категориям лиц; насколько сопоставима с лучшими лекарственными препаратами для лечения разных заболеваний; ограничивается ли она психологическими эффектами, которые уменьшают биологическое действие стресса на организм и снижают риск развития заболеваний в дальнейшем, или выходит за рамки этих эффектов.

Впрочем, мы уже видели много примеров того, как исследователи достигают поразительных результатов, используя ряд описанных в этой книге принципов для изменения ухода за пациентами. Это Вики Джексон, беседующая с умирающими о сути хорошей жизни; это Тед Капчук, честно применяющий плацебо; Эльвира Ланг, меняющая манеру рентгенологов общаться с пациентами, и Гюнтер Хоффман, создающий виртуальные миры, которые вымывают боль. Все они сочетают холистическое лечение с придирчивым отношением к доказательствам. Всем удается уменьшить зависимость от лекарств и других физических вмешательств, одновременно улучшая исход.

Конечно, не счесть и других примеров, подробно описать которые я не смогла за неимением места. Джефф Слоэн, исследователь в области медико-санитарных дисциплин из клиники «Майо», что в Рочестере, штат Миннесота, хочет помочь врачам учитывать чувства пациентов, вместо того чтобы опираться сугубо на данные объективного исследования. В спешке это сделать нелегко. «В современном здравоохранении у врачей есть всего одна-три минуты на неподотчетное общение с пациентом, – говорит он. – Все остальное время плотно занято физическими мероприятиями или изучением лабораторных данных с обсуждением результатов»^{424}.

Вот поэтому в клинике «Майо» всем онкологическим пациентам при поступлении задают три простых вопроса – им предлагают оценить по десятибалльной шкале боль, утомляемость и качество жизни. Слоэн говорит, что даже это нехитрое действие помогает врачам обращать внимание на проблемы, которые в ином случае были бы просмотрены. Качество жизни, например, может показаться расплывчатым психологическим показателем, однако бывает крайне важным для физического выживания. «Мы знаем, что если этот фактор оценивается в пять баллов и меньше, то риск смерти от рака удваивается», – говорит Слоэн^{425}.

В Соединенном Королевстве Великобритании и Северной Ирландии растущая сеть зданий под названием «Центры Мэгги» предлагает весьма необычный подход, который опять же опирается на переживания пациентов. Задуманные как места, куда онкологические больные могут обратиться за практической, эмоциональной и социальной поддержкой, они преследуют в качестве первоочередной цели «душевный подъем». Центры, созданные ведущими архитекторами (включая Фрэнка Гери и Заху Хадида), гостеприимны, уютны, красивы – прямая противоположность многим традиционным больницам. Посетители могут побеседовать с другими пациентами, проконсультироваться у медсестры или психолога, получить совет диетического и финансового толка или же просто посидеть с чашкой чая в саду.

Мне неизвестны рандомизированные проконтролированные испытания, в которых пациентов из Центров Мэгги сравнили бы с остальными. Но, как утверждает в «Британском медицинском журнале» один поборник, «если хоть в одном из этих зданий способствуют приятным и серьезным размышлениям со стороны хоть одного пользователя, дают побыть с друзьями и родными или внушают надежду и спокойствие, которых бы в противном случае не было, то достижения уже замечательны»^{426}.

На этой ноте я бы с удовольствием заключила, что благодаря таким исследованиям и проектам мы наблюдаем революцию в медицине, в ходе которой скоро полностью осознаем значение сознания для здоровья и будем рассматривать человеческие аспекты лечения не как роскошь, а как главный, руководящий принцип улучшения исхода. К сожалению, шансы на это невелики.

Одним из препятствий является режим финансирования исследований: более трех четвертей клинических испытаний в США спонсируется фармацевтическими компаниями^{427}, а они, естественно, не заинтересованы в подтверждении плюсов любого подхода к лечению, который сокращает потребность в их продукции. Таблетки и медицинские приборы куда привлекательнее в коммерческом смысле, чем гипнотерапия и биологическая обратная связь. Однако энтузиазм в отношении физических вмешательств выходит за рамки рынка: почти все государственные средства тоже идут на испытания традиционных лекарств. Так, годовой бюджет американских Национальных институтов здравоохранения (NIH) составляет около 30 миллиардов долларов, из которых на тестирование терапии сознания и тела расходуется менее 0,2 %^{428}.

Проблемой более серьезной я считаю широкое, глубоко укоренившееся предубеждение против идеи о том, что сознание способно к лечению и профилактике. В науке по-прежнему правит описанное во введении материалистическое мировоззрение, которое отдает приоритет данным лабораторных и инструментальных исследований и физическим вмешательствам, а субъективные переживания считает отвлекающим фактором. (Слоэн вспоминает, что, когда он провел исследование, показавшее, что некоторые безнадежные онкологические больные, получающие паллиативное лечение, оценивают качество своей жизни так же высоко, как здоровые, первой реакцией рецензентов было: «Пациенты заблуждаются».) Игнорирование субъективных переживаний важно для непредвзятого проведения научных опытов, но не всегда полезно при лечении больных, когда соматическое благополучие неразрывно связано с психологическим.

Западная медицина опирается на науку и результаты испытаний (и хорошо), а потому многим администраторам и спонсорам осязаемые вмешательства просто кажутся более научными, чем сознательно-телесные. Специалист по биоэлектронике Кевин Трейси получает сейчас от частных компаний и государства миллионы долларов на развитие идеи об электростимуляции нервной системы, хотя на момент написания этих строк в его самом крупном исследовании с опубликованными результатами участвовало всего восемь человек. Напротив, гастроэнтеролог Питер Уорвелл не может убедить местные фондовые агентства оплатить кишечно-ориентированную гипнотерапию для его пациентов с синдромом раздраженного кишечника, несмотря на десятки испытаний с участием сотен человек и с положительными результатами.

«Думаю, что имеют место двойные стандарты, – говорит Ховик из Центра доказательной медицины. – Обычный способ дискредитировать нетрадиционные испытания – указать на их низшее качество. Это неправда». Он напоминает, что памятование изучено в сотнях хорошо организованных испытаний. Проведенный в 2005 году анализ 110 испытаний гомеопатического лечения показал, что они были лучшего качества, чем такие же исследования традиционных лекарственных препаратов^{429}.

Об этом закоренелом сопротивлении сознательно-телесным вмешательствам я слышала снова и снова, пока собирала материал для книги. Даже добившись финансирования, ученым часто приходится бороться с больницами и университетами, выбивая возможность просто провести испытание.

Эльвира Ланг рассказала мне о реакции местной комиссии по этике в Гарварде на ее планы обследовать пациентов, переносящих эндоскопические операции (хирургия малого доступа). «Помню, ждала я, когда комиссия одобрит два испытания. Одно – с зачитыванием во время процедуры сценария релаксации. Другое – со стентированием сонной артерии на самой ранней стадии, и режим испытания был таков, что можно было запросто кого-нибудь убить. Вот это, второе, одобрили моментально! Но с гипнозом дело затянулось навеки»^{430}.

Тем временем специалист по перинатальному уходу Эллен Ходнетт натолкнулась на сопротивление при попытке проверить влияние «атмосферной» среды на частоту осложнений – тусклый свет, картины природы, матрац на полу – по сравнению с обычной больничной палатой, где только оборудование и койка. В большинстве больниц ей попросту отказали, не пожелав вносить такие изменения даже при том условии, что оборудование останется на месте. «Любой, кто возьмется за это дело, столкнется с массой препятствий из-за взглядов и отношения администрации, не позволяющих даже начать испытание»^{431}.

В системе здравоохранения, опирающейся на доказательные результаты испытаний, лечение в конечном счете зависит от выполненных исследований. Поэтому, наверное, неудивительно, что в западной медицине мало кто занимается подпиткой и использованием психологических ресурсов больных. Вопреки своим лучшим намерениям, медики работают в системе, которая отдает приоритет доступу к медицинской технологии и оставляет все меньше места гуманистическим аспектам лечения.

В США «врачи стали частью конвейера по оказанию медицинских услуг, – говорит Билл Или, заместитель декана в медицинской школе Университета Эмори в Атланте, штат Джорджия. – Нас все активнее вынуждают принимать больше пациентов за меньшее время»^{432}. Он опасается, что эта тенденция способствует утрате медиками эмпатии (и в свою очередь, пугающему всплеску депрессии и выгорания)^{433}. Ради снижения затрат сокращается время приема, притом что государство тратит на здравоохранение почти 3 триллиона долларов в год – это больше 17 % ВВП; больше, чем в любой другой стране^{434}. Между тем выписывается головокружительное количество лекарств. Их принимает почти половина американцев^{435}, чаще всего – в связи с ишемической болезнью сердца и повышенным уровнем холестерина (на то и другое влияет стресс); при этом почти 60 % взрослых старше 65 лет принимают сразу пять разных препаратов и больше (18 % – как минимум десять препаратов)^{436}.

Конечно, физические вмешательства – от медикаментозных до операций на сердце – чрезвычайно важны. Когда мой малыш подхватил легочную инфекцию, антибиотики спасли ему жизнь, и меньше всего я заботилась о манере его врача вести себя у постели больного. Способность, в частности, лечить и предотвращать детские инфекции – подарок нам, жителям развитых стран, который, к счастью, уже принимается как нечто само собой разумеющееся.

Но главной современной угрозой являются не острые инфекции, которые легко вылечить приемом таблеток, а хронические, стрессогенные заболевания, при которых лекарства далеко не так эффективны. Мы видели, что во многих случаях анальгетики и антидепрессанты не слишком отличаются от плацебо. Десять самых востребованных в США препаратов помогают лишь от одного из 25 до одного из 4 человек, их принимающих; статины помогают всего одному из 50^{437}.

Между тем медицинские вмешательства причиняют вред, превосходящий всякий ущерб от альтернативного лечения. В 2015 году анализ испытаний психотропных препаратов, результаты которого были опубликованы в «Британском медицинском журнале», позволил заключить, что на Западе эти средства ежегодно становятся причиной более чем половины из миллиона смертей при минимальных позитивных эффектах^{438}. По приблизительным подсчетам, только в США врачебные ошибки в стационарах ежегодно приводят более чем к 400 тысячам летальных исходов, выступая третьей ведущей причиной смерти после ишемической болезни сердца и рака – серьезный вред причиняется еще 4–6 миллионам человек^{439}. По данным Управления по санитарному надзору за качеством пищевых продуктов и медикаментов США, еще 2 миллиона американцев ежегодно страдают от побочного действия лекарств – включая 100 тысяч смертельных исходов^{440}.

Эта статистика не учитывает ожидаемые побочные эффекты и осложнения медикаментозного лечения и других вмешательств (многие из которых, как мы узнали в 7-й главе, не возникли бы при другой модели лечения), а также колоссальные проблемы, вызываемые, например, злоупотреблением рецептурными препаратами или ростом устойчивости к антибиотикам. США – богатейшая страна в мире, но даже при триллионных расходах не достигает той расчетной продолжительности жизни, что отмечается в Коста-Рике – стране со средними доходами.

Я не предлагаю опираться исключительно на сознание, но отрицать его роль в медицине тоже ни в коем случае не решение. Таким образом, я надеюсь, что эта книга в какой-то степени поможет преодолеть предвзятость по отношению к сознательно-телесным методам и глубже понять, что учет важности сознания для здоровья на самом деле научнее и больше опирается на доказательства, чем активное, как никогда, предпочтение физических вмешательств и лекарственных препаратов.

Быть может, когда-нибудь это осознание приведет к появлению системы здравоохранения, которая возьмет лучшее из обоих миров. Она при необходимости будет применять жизненно важные лекарства и технологии, но и будет поддерживать нас в том, чтобы снизить риск заболеть и разобраться со своими симптомами, если заболеем, а если надежды нет – предоставит уход и позволит умереть с достоинством. Я надеюсь, что такая система будет уважать пациентов как равноправных участников лечебного процесса, чьи верования, переживания и предпочтения важны для лечения; что она перестанет клеймить больных с необъяснимыми симптомами и признает, что великое множество расстройств не являются только соматическими или только психологическими – дело в том и другом.

Проблемы современной медицины имеют глубинный характер; понятно, что сознательно-телесные методы не разрешат их целиком. Но мне кажется, что не так уж плохо начать с попытки улучшить исходы, относясь к пациентам как к сложным человеческим существам, а не просто физическим телам.

Конечно, последствия учета значения сознания для здоровья выходят за рамки медицины. Для меня, когда я собирала материал для этой книги, одним из самых удивительных – и шокирующих – откровений стало то, что стресс, порожденный бедностью и неравенством, еще в пеленках приговаривает широкие слои населения к пожизненным хроническим недугам. Трудно не согласиться с теми исследователями, что ратуют за социальную политику, нацеленную на уменьшение этого неравенства и, в частности, на поддержку неблагополучных женщин детородного возраста. Тем временем на другом полюсе жизни такие проекты, как «Искушенный отряд», выявляют потенциал отношения к старению не как к бремени, а как к ресурсу.

Но есть еще одно прозрение, проистекающее из познания связей между сознанием и телом. Я приберегала его до последнего, потому что оно касается не только здоровья, медицины и общества, но и чего-то более фундаментального. Оно проясняет, что значит быть человеком.

В конечном счете наука утверждает, что мы, вопреки расхожему мнению, не воспринимаем окружающий мир пассивно, а в значительной степени конструируем этот опыт и управляем им. «Наши тела – это не только приемники информации, – говорит исследователь плацебо Тед Капчук. – Мы создаем информацию». Это то, что психологи и неврологи уже открывают в других сферах – например, в отношении памяти и зрения. Воспоминания представляют собой не точные записи, а динамические наработки, которые мы приспосабливаем и переписываем всякий раз, когда к ним обращаемся, тогда как восприятие цветов и форм в значительной мере зависит от прошлого опыта и того, что мы ожидаем увидеть.

Сейчас очевидно, что этот принцип распространяется и на здоровье: наши мысли, верования, уровень стресса и мировоззрение – все это влияет на самочувствие. Как сказал в 4-й главе исследователь усталости Тим Ноакс, «вы не обязаны верить тому, что говорит мозг».

Однако поистине новая идея здесь заключается в том, что в отношении здоровья наше сознание определяет гораздо большее, чем субъективное переживание окружающего материального мира. Так, благодаря изменению генной экспрессии и настройки мозга, наше видение мира формирует и наши тела. Мы, следовательно, играем роль в конструировании не только наших переживаний, но и физической реальности. А здоровье наших физических тел, в свою очередь, влияет на состояние сознания. Воспаление вызывает утомляемость и депрессию. Низкое содержание в крови сахара делает нас раздражительными^{441}. Успокоение тела – например, замедленным дыханием – улучшает настроение.

Почти через 400 лет после того, как Декарт разделил сознание и тело, мы все еще склонны считать себя логичными, рациональными существами с высокоразвитым разумом, который позволяет возвыситься над нашей биологической, животной природой. Однако налицо нечто совсем иное: наши тела и сознание развились в совершенной гармонии и сплетены столь безупречно, что невозможно мыслить одно без другого. Термины «сознательно-телесный» и «холистический» часто высмеивают как эксцентричные и ненаучные, однако на самом деле с научной точки зрения бессмысленно представление о сознании, отделенном от тела, – эфемерной сущности, которая плавает где-то в черепе подобно духу или душе.

Эта интеграция означает, что мы не всегда настолько объективны и разумны, как нам хотелось бы думать. Наше сознание, как и тело, сформировано эволюцией, и мы устроены так, чтобы веровать в то, что способствует здоровью и выживанию, – необязательно истинное. Могучие силы эволюции толкают нас к вере или в Бога, или в благожелательных целителей, или в то, что наши перспективы лучше, чем есть на самом деле. Ирония заключена в том, что, хотя эти верования могут быть ложными, они иногда помогают, от них нам становится лучше.

Благодаря познанию механизма, посредством которого сознание влияет на физиологию и отражает ее, мы, может быть, сумеем наконец разрешить этот парадокс и зажить в гармонии со своим телом, опираясь не на иллюзии, а на факты.

Благодарности

При написании этой книги я была впечатлена и тронута душевной щедростью тех, кто нашел время ответить на мои вопросы и поделиться своими идеями и опытом. Окончательный результат, эта книга, не появился бы на свет без экспертной оценки, терпения и поддержки бессчетного множества людей, и я надеюсь, что оправдала их доверие.

Во-первых, спасибо вам, исследователи и врачи, которые нашли в своих напряженных графиках брешь, разъяснили мне свою деятельность и пригласили меня в свои лаборатории и приемные. Я особенно благодарна Фабрицио Бенедетти за гостеприимство в Плато Роза; Элизе Фризальди и Элизе Карлино – за разрешение наблюдать их эксперименты в туринской больнице «Молинетте»; Теду Капчуку и Николасу Хамфри – за изложение взглядов на плацебо в Кембридже, штат Массачусетс, и Кембридже, Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии соответственно; Манфреду Шедловски и его команде в Эссенском университете – за разрешение попробовать знаменитый зеленый напиток; Питеру Уорвеллу и Памеле Круикшанкс – за знакомство с их пациентами в Манчестере.

Таким же образом я в долгу перед Дэвидом Паттерсоном, Сэмом Шараром, Кристиной Хоффер, Гюнтером Хоффманом и всеми сотрудниками Харборвью за демонстрацию возможностей виртуальных миров; Эльвире Ланг из «Hypnalgetics» и Келли Бергерон с Памелой Кузиа из Бостонского медицинского центра – за шанс повидать «Уютный диалог» в действии; Патриции Сэйнти из «Душевного консультирования» – за демонстрацию вариабельности сердечного ритма под действием биологической обратной связи; Стиву Коулу – за многочисленные интервью и экскурсию по Калифорнийскому университету в Лос-Анджелесе; Лобсангу Неги, Биллу Или, Брендону Озава де Сильва, Сэмюелу Фернандесу-Карриба, Дженнифер Маскаро и особенно Тимоти Гаррисону – за знакомство с «Когнитивно-ориентированным тренингом сострадания». Огромное спасибо и Майклу Морану с коллегами за оказанную честь и возможность посетить в качестве волонтера Лурд. Меня сразили ваши сочувствие и ответственность.

Многие другие уделили мне время, оценили написанное и предоставили для книги статьи. Вот эти люди: Джерри Джарвик, Дэвид Каллмес, Дэвид Шпигель, Сара Лазар, Алессандро де Францискис, Джон Стессл, Дэн Мерман, Ирвинг Кирш, Эдзард Эрнст, Адриан Сандлер, Карен Олнесс, Оливер Витцке, Тим Ноакс, Крис Биди, Питер Уайт, Элизабет Блэкберн, Элисса Эпель, Джу Лин, Эдоардо Касилья, Энрико Факко, Кэнди Маккейб, Эллен Ходнетт, Вики Джексон, Дженнифер Темель, Роберт Клонер, Мэри Арманиос, Джин Броди, Грег Миллер, Уэнди Мендес, Пол Лерер, Барбара Фредриксон, Бетани Кок, Ричард Слоэн, Эндрю Ньюберг, Кеннет Паргамент, Клиффорд Сарон, Оливер Коньерс, Тим Бриггс, Марк Уильямс, Джузеппе Паньони, Труди Гудман, Кристиана Вольф, Виллем Кайкен, Дэвид Горски, Роберт Симпсон, Дэвид Рехкопф, Мишель Пулен, Джон Качиоппо, Мишель Карлсон, Чарльз Райзон, Джеймс Койн, Майкл Энтони, Саймон Норберн, Бонни Макгрегор, Мэри Ли Макробертс, Кэтрин Майер, Джереми Ховик, Бен Голдейкр, Джефф Слоэн, Том Стэннард, Кавита Ведхара, Гаэль Деборд, Джеки Томкинс, Дэн Мартин, Майкл Ирвин, Хелен Лавретски, Кэр Стевинсон и Марк Шен.

Я взялась за эту книгу, увлекшись наукой о влиянии сознания на тело, но беседы с пациентами и волонтерами испытаний помогли мне понять, что изучение этой темы не только важно для ума, но и имеет серьезные практические последствия для нашего здоровья и жизни в целом. Их рассказы оживили книгу. Это Бонни Андерсон, Розанна Консонни, Линда Буонанно, Саймон Болингброк, Карл-Хайнц Вилберс, Саманта Миллер, Гаред Уокер, Лупита Квереда, Роуз Уайз, Кэролайн Демпси, Джон Флинн и Тунде Балог. Есть и другие, кого я не назвала, оберегая их анонимность, и много тех, чьи слова не прозвучали на этих страницах, – все предоставили для книги материал, и я перед ними в неоплатном долгу.

Эта книга зародилась как тематическая статья в журнале «New Scientist». Спасибо Майклу Ле Пажу за то, что он не только поддержал мою идею, но и облек ее в обложку, а также всем издателям, работавшим со мною с тех пор над родственными статьями: это Мун-Кит Луй из «Mosaic» и весь коллектив «Nature». Я признательна Кевину Фонгу, Марку Хендерсону и Ники Джейкуэйс за то, что они нашли время прочесть черновик и поделиться мудрыми и полезными замечаниями. И спасибо Гайе Винс и Эмме Янг за то, что снимали мне стресс советами, дружбой и разными приключениями, в том числе открытием лучшего в мире спа.

Мой замечательный агент Каролина Саттон сразу поверила в эту книгу и предоставила бесценные комментарии в отношении замысла и на протяжении всей работы. Спасибо также моему любимому литературному редактору Октавии Рив и редакторам Аманде Кук из «Crown» и Кэти Фоллейн из «Canongate» за то, что увидели, какой быть этой книге, и заставили меня взять эту планку. Я бесконечно благодарна за возможность сотрудничать с такими терпеливыми и одаренными людьми.

Наконец, спасибо вам, мои близкие: Йен Сэмпл, мой спутник и лучший друг, за твердокаменную поддержку и ободрение, а также Поппи и Руфус, мои чудесные дети, за радость, объятия и все вдохновение, которое мне когда-либо понадобится.

Примечания

1

Философия науки – специальная философская дисциплина, предметом которой является структура и развитие научного знания. – Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Перевод Валерия Савина.

(обратно)

3

Государственная служба здравоохранения.

(обратно)

4

В США физиотерапией называется целый комплекс мероприятий, включая лечебную физкультуру.

(обратно)

5

Стартап – недавно созданная фирма, обычно интернет-компания.

(обратно)

6

GRE (Graduate Record Exam) – тест, который необходимо сдавать для поступления в аспирантуру, магистратуру или иной последипломный курс в вузах США и ряда других стран.

(обратно)

7

В литературе вместо слова «памятование» встречаются «осознанная медитация», «осознанность» и др.; единого термина нет, и в данном случае, поскольку «медитация памятования» – термин устоявшийся, отдано предпочтение ему.

(обратно)

8

Памятование (осознанность).

(обратно)

9

Чаще – «на осознанности», но допустим и этот вариант, который здесь предпочтен ради единства терминологии.

(обратно)

10

Defense Advanced Research Projects Agency – Агентство передовых оборонных исследовательских проектов.

(обратно)

11

Воздействующие на блуждающий нерв.

(обратно)

12

Тенюр(е) – постоянная должность, бессрочный контракт. Заключается университетом с профессором или доцентом, как правило, после прохождения ими испытательного срока.

(обратно)

13

Так в тексте, но инсульт – состояние острое; скорее, речь идет о хроническом нарушении мозгового кровообращения.

(обратно)

14

Американская традиция: дарение подарков будущей матери, день рождения еще не рожденного ребенка.

(обратно)

15

Богоматерь Лурдская, помолись за нас! Святая Бернадетта, помолись за нас! (фр.)

(обратно)

16

Мануальное воздействие на специфические области ступней, рук или ушей, иногда с использованием инструментов, масел и лосьонов.

(обратно)(обратно)

Комментарии

1

Nahin, R. L. et al. National Health Statistics Reports, no. 18, July 2009. См. https://nccih.nih.gov/sites/nccam.nih. gov/files/nhsrn18.pdf.

В этом отчете приведены цифры, отражающие практику вспомогательной и альтернативной медицины (САМ) в 2007 г. Статистики в отношении молитв нет. В предыдущем отчете, 2002 г., влияние молитв на здоровье учитывалось особо – было найдено, что в целом 62 % взрослых прибегали к той или иной разновидности САМ (36 % без учета молитв).

Barnes, P. M. et al. National Health Statistics Reports, no. 343, May 2004. См. http://www.cdc.gov/nchs/data/ad/ad343.pdf.

Отчет со статистикой за 2012 г. был опубликован в 2015 г., но не содержал сведений о расходах. При более узких, чем в предыдущих опросах, дефинициях он показал, что в 2012 г. к САМ прибегало 34 % взрослых.

Clarke, T. C. et al. National Health Statistics Reports, no. 79, 10 February 2015. См. http://www.cdc.gov/nchs/data/nhsr/nhsr079.pdf.

(обратно)

2

National Ambulatory Medical Care Survey: 2010 Summary Tables. См. http://www.cdc.gov/nchs/data/ahcd/namcs_summary/2010_namcs_web_tables.pdf. Приведена статистика за 2010 г.

(обратно)

3

Silberman, S. The Journal of Mind-Body Regulation 2011; 1: 44–52. На момент написания гомеопатия еще поддерживается государственной службой здравоохранения в некоторых районах Великобритании. См. http://www.nhs.uk/Conditions/homeopathy/Pages/Introduction.aspx# available [в доступе с 30 апреля 2015].

(обратно)

4

Dunn, P. M. Archives of Disease in Childhood – Fetal and Neonatal Edition 2003; 88: F441–F443.

(обратно)

5

Horvath, K. et al. Journal of the Association for Academic Minority Physicians 1998; 9: 9–15. Другие материалы о секретине: Secretin Trials: A drug that might help, or hurt, autistic children is widely prescribed but is just now being tested’ by Steve Bunk (The Scientist, 21 June 1999) и открытое письмо Виктории Бек на https://groups.google.com/forum/#!topic/alt.support.autism/lnDCRgEwbJ4.

(обратно)

6

Программу Dateline см. на http://psydoc-fr.broca.inserm.fr/fora/aut_for1.html.

(обратно)

7

Телефонное интервью с Адрианом Сандлером от 7 февраля 2014. Бонни 80 лет, и она точно не помнит, но думает, что это было в 2005.

(обратно)

8

Sandler, A. D. et al. New England Journal of Medicine 1999; 341: 1801–1806.

(обратно)

9

Цифры для детей в секретиновой группе: от 59 до 50; статистически значимых различий между двумя группами не было.

(обратно)

10

Телефонное интервью с Бонни Андерсон от 20 мая 2014.

(обратно)

11

Интервью с Джерри Джарвиком, Вашингтонский университет, Сиэтл, 7 мая 2014.

(обратно)

12

Телефонное интервью с Дэвидом Каллмесом от 16 мая 2014.

(обратно)

13

Kallmes, D. F. et al. New England Journal of Medicine 2009; 361: 569–79.

(обратно)

14

Anon. The Lancet 1954; ii: 321.

(обратно)

15

Sandler, A. D. et al. New England Journal of Medicine 1999; 341: 1801–1806.

(обратно)

16

Huedo-Medina, T. B. et al. British Medical Journal 2012; 345: e8343.

(обратно)

17

Hardy, J. et al. Journal of Clinical Oncology 2012; 30: 3611–3617.

(обратно)

18

Wartolowska, K. et al. British Medical Journal 2014; 348: g3253.

(обратно)

19

Розанна говорила по-итальянски, перевод на английский Элизы Фризальди.

(обратно)

20

De la Fuente-Fernandez, R. et al. Science 2001; 293: 1164–1166.

(обратно)

21

‘The Power of the Placebo’, Horizon BBC2, February 2014.

(обратно)

22

Benedetti, F. et al. Nature Neuroscience 2004; 7: 587–588.

(обратно)

23

http://www.redbullstratos.com/the-team/felix-baumgartner/.

(обратно)

24

Интервью с Фабрицио Бенедетти, Брёй-Червиния, 21 марта 2014, и плато Роза, 22 марта 2014.

(обратно)

25

Levine, J. D., Gordon, N. C. & Fields, H. L. The Lancet 1978; 312: 654–657.

(обратно)

26

Kirsch, I. Epidemiologia e psichiatria sociale 2009; 18: 318–322.

Kirsch, I. The Emperor’s New Drugs: Exploding the Antidepressant Myth (Basic Books, 2011).

(обратно)

27

Benedetti, F., Carlino, E. & Pollo, A. Clinical Pharmacology & Therapeutics 2011; 90: 651–661.

(обратно)

28

Wechsler, M. E. et al. New England Journal of Medicine 2011; 365: 119–126.

(обратно)

29

Chvetzoff, G. & Tannock, I. F. Journal of the National Cancer Institute 2003; 95: 19–29.

(обратно)

30

Freed, C. R. et al. New England Journal of Medicine 2001; 344: 710–719.

(обратно)

31

McRae, E. et al. Archives of General Psychiatry 2004; 6: 412–420.

(обратно)

32

Интервью с Тедом Капчуком, Кембридж, Массачусетс, 28 мая 2014.

(обратно)

33

Kaptchuk, T. J. et al. British Medical Journal 2006; 332: 391.

(обратно)

34

Moerman, D. J. Medical Anthropology Quarterly 2000; 14: 51–72. Согласно Мёрману, один из главных аргументов в пользу смысла как источника эффектов плацебо проистекает из наличия таких культурных различий. Мёрман подробно изучил эту тему, и многие открытия суммированы в 6-й главе его опубликованной в 2002 г. книги: Meaning, Medicine and the Placebo Effect.

(обратно)

35

Amanzio, M., Pollo, A., Maggi, G. & Benedetti, F. Pain 2001; 90: 205–215.

(обратно)

36

Телефонное интервью с Дэном Мёрманом от 20 апреля 2011, подтверждено электронным письмом в мае 2015.

(обратно)

37

Walsh, B. T., Seidman, S. N., Sysko, R. & Gould, M. Journal of the American Medical Association 2002; 287: 1840–7.

(обратно)

38

Kaptchuk, T. J. et al. PLoS ONE 2010; 5: e15591.

(обратно)

39

Kelley, J. M. et al. Psychotherapy & Psychosomatics 2012; 81: 312–314.

(обратно)

40

Kam-Hansen, S. et al. Science Translational Medicine 2014; 6: 218ra5.

(обратно)

41

http://www.aplacebo.com/.

(обратно)

42

Moerman, D. Pain Practice 2006; 6: 233–236.

(обратно)

43

Электронные интервью с Эдзардом Эрнстом от 4 февраля 2014 и 13 апреля 2015.

(обратно)

44

http://edition.cnn.com/2012/05/29/world/asia/afghanistan-girls-poisoned/.

(обратно)

45

World Health Organization Weekly Epidemiological Monitor vol. 5, issue 22: Sunday 27 May 2012.

(обратно)

46

Lorber, W., Mazzoni, G. & Kirsch, I. Annals of Behavioral Medicine 2007; 33: 112–116. Witth?ft, M. & Rubin, G. J. Journal of Psychosomatic Research 2013; 74: 206–212.

(обратно)

47

Reeves, R. R., Ladner, M. E., Hart, R. H. & Burke, R. S. General Hospital Psychiatry 2007; 29: 275–277.

(обратно)

48

Silvestri, A. et al. European Heart Journal 2003; 24: 1928–1932.

(обратно)

49

Хамфри постулирует существование в мозгу «регулятора здоровья», который подобен больничному администратору, предвидит будущие потребности организма и соответственно распределяет дорогостоящие ресурсы (от иммунных реакций до таких самоиндуцированных симптомов, как боль и лихорадка). Эти идеи обсуждаются в ‘Great Expectations: The evolutionary psychology of faith healing and the placebo effect’, эссе в книге Хамфри 2002 г. The Mind Made Flesh (p. 255–285). Более свежий обзор: Humphrey, N. & Skoyles, J. Current Biology 2012; 22: R1–R4.

(обратно)

50

Benedetti, F., Durando, J. & Vighetti, S. Pain 2014; 155: 921–928.

(обратно)

51

Эта цитата первоначально появилась в статье Джо Марчант ‘Heal Thyself’, New Scientist, 27 августа 2011, p. 30–34.

(обратно)

52

Валах ратует за альтернативную медицину – точка зрения, которая в 2012 г. принесла ему награду немецких скептиков за лженауку – «Золотой Бретт».

(обратно)

53

Walach, H. & Jonas, W. B. Journal of Alternative and Complementary Medicine 2004; 10: S-103–S-112.

(обратно)

54

Телефонное интервью с Ирвингом Киршем от 20 апреля 2011, подтвержденное электронным письмом в мае 2015.

(обратно)

55

Kaptchuk, T. J. et al. British Medical Journal 2008; 336: 999.

(обратно)

56

Gracely, R. H. et al. The Lancet 1985; 1: 43.

(обратно)

57

McMillan, F. D. Journal of the American Veterinary Medical Association 1999; 215: 992–999.

(обратно)

58

Jensen, K. B. et al. Proceedings of the National Academy of Sciences 2012; 109: 15959–15964.

(обратно)

59

Человек с пересаженной почкой рискует заболеть раком в два-три раза больше по сравнению с лицом того же возраста и пола в общей популяции – главным образом из-за препаратов, не позволяющих организму отторгнуть орган и заодно подавляющих иммунные реакции, которые в норме предотвращают рак. Wong, G. et al. Kidney International 2014; 85: 1262–1264.

(обратно)

60

Интервью с Фабрицио Бенедетти, Брёй-Червиния, от 21 марта 2014 и электронное интервью от 13 февраля 2014.

(обратно)

61

Телефонное интервью с Адрианом Сандлером от 7 февраля 2014.

(обратно)

62

Sandler, A. D. et al. Journal of Developmental & Behavioral Pediatrics 2010; 31: 369–375.

(обратно)

63

Ader, R. & Cohen, N. Psychosomatic Medicine 1975; 37: 333–340.

(обратно)

64

Интервью с Манфредом Шедловски, Эссенский университет, 27 марта 2014.

(обратно)

65

Vitello, P. New York Times 29 December 2011, p. B8.

(обратно)

66

Healing and the Mind with Bill Moyers 1993, Ambrose Video Publishing, Vol. 2: The Mind Body Connection.

(обратно)

67

Williams, J. M. et al. Brain Research Bulletin 1981; 6: 83–94.

(обратно)

68

The Rochester Review, 1997; vol. 59, no 3. См. http://www.rochester.edu/pr/Review/V59N3/feature2.html.

(обратно)

69

Healing and the Mind with Bill Moyers 1993, Ambrose Video Publishing, Vol. 2: The Mind Body Connection.

(обратно)

70

Ader, R. & Cohen, N. Science 1982; 215: 1534–1536.

(обратно)

71

Healing and the Mind with Bill Moyers 1993, Ambrose Video Publishing, Vol. 2: The Mind Body Connection.

(обратно)

72

Olness, K. & Ader, R. Developmental and Behavioral Pediatrics 1992; 13: 124–125.

(обратно)

73

Giang, G. W. et al. The Journal of Psychiatry & Clinical Neurosciences 1996; 8: 194–201.

(обратно)

74

Телефонное интервью с Карен Олнесс от 27 февраля 2014.

(обратно)

75

Exton, M. S. et al. Transplantation Proceedings 1998; 30: 2033.

(обратно)

76

Exton, M. S. et al. American Journal of Physiology – Regulatory, Integrative and Comparative Physiology 1999; 276: 710–717.

(обратно)

77

Vits, S. et al. Brain, Behavior & Immunity 2013; 29: S17.

(обратно)

78

Goebel, M. U. et al. Psychotherapy & Psychosomatics 2008; 77: 227–234.

(обратно)

79

Эта статистика приведена Витцке. Подробнее см. http://srtr.transplant.hrsa.gov/annual_reports/2012/.

(обратно)

80

Интервью с Оливером Витцке, Эссенский университет, 27 марта 2014.

(обратно)

81

Ghanta, V. K. et al. Annals of the New York Academy of Sciences 1987; 496: 637–646. Ghanta, V. K. et al. Annals of the New York Academy of Sciences 1988; 521: 29–42. Ghanta, V. K. et al. Cancer Research 1990; 50: 4295–4299. Ghanta, V. K. et al. International Journal of Neuroscience 1993; 71: 251–265.

(обратно)

82

Ader, R. et al. Psychosomatic Medicine 2010; 72: 192–197.

(обратно)

83

Doering, B. K. & Rief, W. Trends in Pharmacological Sciences 2012; 33: 165–172.

(обратно)

84

West, J. B. High Life: A History of High-Altitude Physiology and Medicine (1998), Oxford University Press, p. 281.

(обратно)

85

West, J. B. High Life: A History of High-Altitude Physiology and Medicine (1998), Oxford University Press, p. 282.

(обратно)

86

Grocott, M. P. W. et al. New England Journal of Medicine 2009; 360: 140–149.

(обратно)

87

Конечно, содержание кислорода во вдыхаемом воздухе падает по мере набора высоты, но до отметки 7100 метров – по крайней мере, у опытных акклиматизированных альпинистов – организм компенсировал это повышением уровня гемоглобина в крови (молекулы, переносящей кислород).

(обратно)

88

Электронное интервью с Дэном Мартином от 11 мая 2015.

(обратно)

89

Noakes, T. D. Journal of Applied Physiology 2009; 106: 737–738.

(обратно)

90

Это известно как «лактатный парадокс». Обсуждение данных об этом эффекте см.: West, J. B. Journal of Applied Physiology 2007; 102: 2398–2399; Van Hall, G. Journal of Applied Physiology 2007; 102: 2399–2401; West, J. B. Journal of Applied Physiology 2007; 102: 2401.

(обратно)

91

BBC London 2012; см. клип на http://www.bbc.co.uk/sport/0/olympics/18912882.

(обратно)

92

BBC London 2012; см. статью на http://www.bbc.co.uk/sport/0/athletics/19230671.

(обратно)

93

Nathan, M. et al. South African Medical Journal 1983; 64: 132–137. Kew, T. et al. South African Medical Journal 1991; 80: 127–133. Noakes, T. et al. British Medical Journal 1995; 310: 1345–1346.

(обратно)

94

Noakes, T. D. South African Medical Journal 2012; 102: 430–432.

(обратно)

95

Электронное интервью с Тимом Ноаксом от 22 апреля 2014.

(обратно)

96

St Clair Gibson, A. et al. American Journal of Physiology – Regulatory, Integrative and Comparative Physiology 2001; 281: R187–R196. Kay, D. et al. European Journal of Applied Physiology 2001; 84: 115–121. Подробнее о центральном регуляторе Ноакса см. в статье ‘Running on Empty’ by Rick Lovett, New Scientist, 20 марта 2004, p. 42–45.

(обратно)

97

Noakes, T. D. et al. The Journal of Experimental Biology 2001; 204: 3225–3234. Noakes, T. D. Applied Physiology, Nutrition and Metabolism 2011; 36: 23–35.

(обратно)

98

Электронное интервью с Дэном Мартином от 18 мая 2015.

(обратно)

99

Swart, J. et al. British Journal of Sports Medicine 2009; 43: 782–788.

(обратно)

100

Okano, A. H. et al. British Journal of Sports Medicine 2013; doi:10.1136/bjsports-2012-091658.

(обратно)

101

Beedie, C. J. & Foad, A. Sports Medicine 2009; 39; 313–329.

(обратно)

102

Интервью с Крисом Биди, Лондон, 10 апреля 2014.

(обратно)

103

Pollo, A. et al. European Journal of Neuroscience 2008; 28: 379–388.

(обратно)

104

Cairns, R. & Hotopf, M. Occupational Medicine 2005; 55: 20–31.

(обратно)

105

Возможно, впрочем, что это изменится. По данным исследования 2015 года, в котором была изучена кровь примерно 650 человек, у тех, кто болел меньше трех лет, содержание веществ, вызывающих воспаление, было выше, чем у здоровых членов контрольной группы, а у тех, кто болел дольше, их уровень был ниже нормального. Hornig, M. et al. Science Advances 2015; 1: e1400121.

(обратно)

106

White, P. D. et al. The British Journal of Psychiatry 1998; 173: 475–481.

(обратно)

107

Об испытаниях см.: Edmonds, M. et al. Cochrane Database of Systematic Reviews 2004; 3: CD003200; Bagnall, A.-M. et al. ‘The Treatment and Management of Chronic Fatigue Syndrome (CFS)/Myalgic Encephalomyelitis (ME) in Adults and Children: Update of CRD Report 22’. См. http://www.york.ac.uk/media/crd/crdreport35.pdf; Malouff, J. M. et al. Clinical Psychology Review 2008; 28: 736–45; Price, J. R. et al. Cochrane Database of Systematic Reviews 2008; 3: CD001027.

(обратно)

108

Телефонное интервью с Питером Уайтом от 2 мая 2014.

(обратно)

109

White, P. D. et al. The Lancet 2011; 377: 823–836.

(обратно)

110

The Lancet 2011; 377: 1808.

(обратно)

111

Collings, A. D. & Newton, D. Response to White, P. D. British Medical Journal 2004; 329: 928. См. http://www.bmj.com/content/329/ 7472/928/rr/702549.

(обратно)

112

Blackmore, S. J. Response to White, P. D. British Medical Journal 2004; 329: 928. См. http://www.bmj.com/content/329/7472/928/rr/759419.

(обратно)

113

Подробнее об искусстве Саманты см. на http://www.samantha-miller.co.uk/.

(обратно)

114

Интервью с Питером Уорвеллом, Уитингтонская муниципальная больница, Манчестер,14–15 мая 2014.

(обратно)

115

Herr, H. W. Urologic Oncology: Seminars and Original Investigations 2005; 23: 346–351.

(обратно)

116

Интервью с Дэвидом Шпигелем, Институт Кюри, Париж, 23 октября 2013.

(обратно)

117

Мы гипнабельны в разной степени. При оценке по классической шкале гипнабельности людям предлагают серию пробных суггестий, внушая, например, что сама собой поднимется рука или они увидят закадычного друга. В общем и целом говорят, что 80 % людей отличаются средней гипнабельностью, 10 % – высокой и 10 % – почти полностью не гипнабельны (см. hypnosis.tools/measurement-of-hypnosis.html). Однако показатели при выполнении этой пробы слегка варьируются в разных исследованиях и в разных популяциях (см. Bongartz, W. International Journal of Clinical and Experimental Hypnosis 1985; 33: 131–139).

(обратно)

118

Kosslyn, S. M. et al. The American Journal of Psychiatry 2000; 157: 1279–1284.

(обратно)

119

Dikel, W. & Olness, K. Pediatrics 1980; 66: 335–340.

(обратно)

120

Телефонное интервью с Карен Олнесс от 27 февраля 2014.

(обратно)

121

Casiglia, E. et al. American Journal of Clinical Hypnosis 1997; 40: 368–375.

(обратно)

122

Casiglia, E. et al. International Journal of Psychophysiology 2006; 62: 60–65.

(обратно)

123

Casiglia, E. et al. American Journal of Clinical Hypnosis 2007; 49: 255–266.

(обратно)

124

Телефонное интервью с Эдоардо Касилья от 4 марта 2014.

(обратно)

125

Например: Kiecolt-Glaser, J. K. et al. Journal of Consulting and Clinical Psychology 2001; 69: 674–682; Naito, A. et al. Brain Research Bulletin 2003; 62: 241–253.

(обратно)

126

Например: Hewson-Bower, B. & Drummond, P. D. Journal of Psychosomatic Research 2000; 51: 369–377 (инфекции верхних дыхательных путей); Spanos, N. P. et al. Psychosomatic Medicine 1990; 52: 109–114 (бородавки). Результаты, однако, неоднородны. Карен Олнесс провела испытание с участием 61 ребенка с бородавками; участники получали либо гипнотерапию, либо стандартное лечение, либо не лечились вообще. Значительной разницы между тремя группами выявлено не было. Felt, B. T. et al. American Journal of Clinical Hypnosis 1998; 41: 130–137.

(обратно)

127

Whorwell, P. J. et al. The Lancet 1984; 324: 1232–1234.

(обратно)

128

Miller, V. & Whorwell, P. W. International Journal of Clinical and Experimental Hypnosis 2009; 57: 279–292.

(обратно)

129

Calvert, E. L. et al. Gastroenterology 2002; 123: 1778–1785. Miller, V. & Whorwell, P. W. International Journal of Clinical and Experimental Hypnosis 2009; 57: 279–292.

(обратно)

130

Miller, V. & Whorwell, P. J. International Journal of Clinical and Experimental Hypnosis 2008; 56: 306–317. Mawdsley, J. E. et al. The American Journal of Gastroenterology 2008; 103: 1460–1469. Keefer, L. et al. Alimentary Pharmacological Therapy 2013; 38: 761–71.

(обратно)

131

Gonsalkorale, W. M. et al. Gut 2003; 52: 1623–1629.

(обратно)

132

Lea, R. et al. Alimentary Pharmacology & Therapeutics 2003; 17: 635–642.

(обратно)

133

Chiarioni, G., Vantini, I., de Iorio, F. & Benini, L. Alimentary Pharmacology & Therapeutics 2006; 23: 1241–1249.

(обратно)

134

Whorwell, P. J. et al. The Lancet 1992; 340: 69–72.

(обратно)

135

Например, см.: Lindfors, P. et al. American Journal of Gastroenterology 2012; 107: 276–285; Moser, G. et al. American Journal of Gastroenterology 2013; 108: 602–609.

(обратно)

136

Peters, S. L. et al. Alimentary Pharmacology & Therapeutics 2015; doi: 10.1111/apt.13202.

(обратно)

137

http://www.nhs.uk/conditions/hypnotherapy/Pages/Introduction.aspx [В доступе с 24 марта 2015].

(обратно)

138

Интервью с Джереми Ховиком, Оксфорд, 20 апреля 2015.

(обратно)

139

По данным поисковика NIH projectreporter.nih.gov, NIH в настоящее время финансируют пять исследовательских проектов, в названии которых значатся слова «гипноз» и «гипнотерапия» (по сравнению, например, с 35 проектами, касающимися «памятования»).

(обратно)

140

Miller, V. et al. Alimentary Pharmacology & Therapeutics 2015; doi: 10.1111/apt.13145.

(обратно)

141

История Сэма Брауна изложена в ‘Burning Man’ by Jay Kirk, GQ magazine, февраль 2012. См. http://www.gq.com/news-politics/newsmakers/201202/burning-man-sam-brown-jay-kirk-gq-february-2012.

(обратно)

142

Hoffman, H. G. et al. Annals of Behavioral Medicine 2011; 41: 183–191.

(обратно)

143

Pilkington, E. ‘Painkiller Addiction: The plague that is sweeping the US’, The Guardian, 28 November 2012. См. http://www.theguardian.com/society/2012/nov/28/painkiller-addiction-plague-united-states.

(обратно)

144

The American Society of Interventional Pain Physicians (ASIPP) Fact Sheet. См. https://www.asipp.org/documents/ASIPPFactSheet 101111.pdf.

(обратно)

145

‘Opioids Drive Continued Increase in Overdose Deaths’, CDC Press Release, 20 февраля 2013. См. http://www.cdc.gov/media/releases/2013/p0220_drug_overdose_deaths.html. См. также ‘Vital Signs: Overdoses of opioid prescription pain relievers – United States, 1999–2008’, Centers for Disease Control and Prevention Morbidity and Mortality Weekly Report 2011; 60: 1487–1492. См. http://www.cdc.gov/mmwr/preview/mmwrhtml/ mm6043a4.htm.

(обратно)

146

Ahmed, A. ‘Painkiller Addictions Worst Drug Epidemic in US History’, Al Jazeera America, 30 августа 2013. См. http://america.aljazeera.com/articles/2013/8/29/painkiller-kill-morepeoplethanmarijuanause.html.

(обратно)

147

‘Aron Ralston Shares His Incredible Story of Survival’. См. https://www.youtube.com/watch?v=83nk6zmu5_o.

(обратно)

148

Телефонное интервью с Гюнтером Хоффманом от 7 мая 2014.

(обратно)

149

Взято из интервью с Сэмом Шараром, Медицинский центр Вашингтонского университета, 8–9 мая 2014. См. также: Hoffman, H. et al. Annals of Behavioral Medicine 2011; 41: 183–191.

(обратно)

150

Обзор см.: Hoffman, H. et al. Annals of Behavioral Medicine 2011; 41: 183–191.

(обратно)

151

Maani, C. V. et al. Journal of Trauma and Acute Care Surgery 2011; 71: S125–130.

(обратно)

152

Эта цитата появляется в ‘Burning Man’ by Jay Kirk, GQ magazine, февраль 2012. См. http://www.gq.com/news-politics/newsmakers/201202/ burning-man-sam-brown-jay-kirk-gq-february-2012.

(обратно)

153

Лечение Эсдейлом Гуручана Шаха описано в Hidden Depths: The Story of Hypnosis (2002) by Robin Waterfield, pp. 196–197.

(обратно)

154

Интервью с Дэвидом Паттерсоном, Сиэтл, Вашингтон, 10 мая 2014.

(обратно)

155

Patterson, D. R. et al. The International Journal of Clinical & Experimental Hypnosis 2004; 52: 27–38.

(обратно)

156

Patterson, D. R. et al. The International Journal of Clinical & Experimental Hypnosis 2010; 58: 288–300.

(обратно)

157

Barnsley, N. et al. Current Biology 2011; 21: R945–946.

(обратно)

158

Moseley, G. L. Neuroscience & Biobehavioral Reviews 2012; 36: 34–46.

(обратно)

159

Телефонное интервью с Кэнди Маккейб от 19 декабря 2014.

(обратно)

160

McCabe, C. Journal of Hand Therapy 2011; 24: 170–179. Preston, C. & Newport, R. Rheumatology 2011; 50: 2314–2315.

(обратно)

161

Rothgangel, A. S. et al. International Journal of Rehabilitation Research 2011; 34: 1–13.

(обратно)

162

Интервью с Дэвидом Шпигелем, Институт Кюри, Париж, 23 октября 2013.

(обратно)

163

‘Childhood, Infant and Perinatal Mortality in England and Wales’, Office for National Statistics Bulletin 2012. См. http://www.ons.gov.uk/ons/dcp171778_350853.pdf.

(обратно)

164

Waldenstrom, U. et al. Journal of Psychosomatic Obstetrics & Gynecology 1996; 17: 215–228.

(обратно)

165

Olde, E. et al. Clinical Psychology Review 2006; 26: 1–16.

(обратно)

166

В Англии в 2013–2014 гг. частота «родов без вспоможения» (без вводного наркоза, кесарева сечения, инструментального пособия и эпизиотомии, но с обезболиванием – в частности, с эпидуральным наркозом) составила 44,5 %. http://www.birthchoiceuk.com/Professionals/index.html.

(обратно)

167

Hodnett, E. D. et al. Cochrane Database of Systematic Reviews 2012; issue 10, article no. CD003766.

(обратно)

168

Телефонное интервью с Эллен Ходнетт от 10 марта 2014.

(обратно)

169

Gibbons, L. et al. ‘The Global Numbers and Costs of Additionally Needed and Unnecessary Caesarean Sections Performed Per Year: Overuse as a barrier to universal coverage’, World Health Report 2010. Background Paper 30. См. http://www.who.int/healthsystems/topics/financing/healthreport/30C-sectioncosts.pdf.

(обратно)

170

Английская статистика: http://www.birthchoiceuk.com/Professionals/index.html. Статистика в США: http://www.cdc.gov/nchs/fastats/delivery.htm.

(обратно)

171

Это хорошо показано на животных. На людях – крайне скудно, но примеры см. в: Lederman, R. P. American Journal of Obstetrics & Gynecology 1978; 132: 495–500; Lederman, R. P. American Journal of Obstetrics & Gynecology 1985; 153: 870–877.

(обратно)

172

Hodnett, E. D. et al. Journal of the American Medical Association 2002; 288: 1373–1381.

(обратно)

173

Brocklehurst, P. et al. British Medical Journal 2011; 343: d7400.

(обратно)

174

Symon, A. et al. British Medical Journal 2009; 338: b2060. Младенцы в независимой акушерской группе погибали чаще, но авторы заключили, что это связано с присутствием в этой группе значительно большего числа женщин с высоким риском осложнений вследствие уже существовавших заболеваний. Когда исследователи исключили их из анализа, летальность в обеих группах стала одинаковой.

(обратно)

175

Olsen, O. & Clausen, J. A. Cochrane Database of Systematic Reviews 2012, issue 9. Art. No. CD000352.

(обратно)

176

‘New Advice Encourages More Home Births’, NHS Choices, 13 May 2014. См. http://www.nhs.uk/news /2014/05 May/Pages/New-advice-encourages-more-home-births.aspx.

(обратно)

177

Мой сын родился утром 18 октября 2012 г. Мои акушерки Джеки Томкинс и Эльке Хеккель работают в London Birth Practice (www.londonbirthpractice.co.uk). Томкинс с 2013 г. – председатель британского Общества независимых акушерок (IMUK), а в 2014 г. была названа ‘British Journal of Midwifery Awards’ «Акушеркой года» за деятельность по страхованию самозанятых акушерок.

(обратно)

178

Поскольку я перенесла кесарево сечение, вторая беременность была официально признана сопряженной с высоким риском из-за возможного разрыва старого рубца с тяжелыми последствиями для меня и ребенка. По инструкциям Государственной службы здравоохранения мне не следовало рожать дома. Однако мы с партнером изучили данные о разрывах матки и заключили, что в нашем случае риск очень мал. Мы решили – при поддержке главы акушерской службы местной больницы, – что плюсы постоянного домашнего ухода перевешивают риск.

(обратно)

179

‘NICE Confirms Midwife-led Care During Labour is Safest for Straightforward Pregnancies’, NICE Press Release, 3 декабря 2014. См. https://www.nice.org.uk/news/press-and-media/midwife-care-during-labour-safest-women-straightforward-pregnancies.

(обратно)

180

Hodnett, E. D. et al. Journal of the American Medical Association 2002; 288: 1373–1381.

(обратно)

181

‘The Cost of Having a Baby in the United States’, Truven Health Analytics Marketscan Study, январь 2013. См. http://transform.childbirthconnection.org/wp-content/uploads/2013/01/Cost-of-Having-a-Baby1.pdf.

(обратно)

182

Видеоинтервью по скайпу с Эльвирой Ланг от 24 апреля 2014.

(обратно)

183

Lang, E. V. et al. The Lancet 2000; 355: 1486–1490. Lang, E. V. et al. Pain 2006; 126: 155–164. Lang, E. V. et al. Journal of Vascular and Interventional Radiology 2008; 19: 897–905.

(обратно)

184

Lang, E. V. & Rosen, M. P. Radiology 2002; 222: 375–382.

(обратно)

185

Компания Ланг называется ‘Hypnalgesics’ (см. www.hypnalgesics.com). Кроме того, Ланг написала об «Уютном диалоге» две книги: Patient Sedation Without Medication (2011) – для медиков и Managing Your Medical Experience (2014) – для пациентов.

(обратно)

186

Lang, E. V. Journal of Radiology Nursing 2012; 31: 114–119.

(обратно)

187

Lang, E. V. et al. Pain 2005; 114: 303–309.

(обратно)

188

Представляется важным снабжать пациентов инструментарием для самостоятельного применения, вместо того чтобы просто болтать с ними или успокаивать как-то иначе. При испытании с участием 201 онкологического пациента, чьи опухоли уничтожили либо химически, либо электрически, Ланг подключила контрольную группу, получавшую «эмпатическое лечение», – там избегали негативных высказываний и быстро реагировали на просьбы (Lang, E. V. et al. Journal of Vascular and Interventional Radiology 2008; 19: 897–905). В итоге эти пациенты пришли в состояние намного большей тревоги, чем группа стандартного лечения. Они нуждались в большем количестве лекарств и страдали от многочисленных осложнений – например, снижения оксигенации крови или опасных скачков кровяного давления, – и Ланг пришлось прервать исследование на раннем этапе (пациенты из группы «Уютного диалога», которым в придачу читали сценарий релаксации, чувствовали себя намного лучше, чем члены группы стандартного лечения). Ланг говорит, что медсестры старались утешить пациентов из группы эмпатического лечения – обсуждали, к примеру, свой собственный опыт болезни или гладили пациентов по лбу, – и Ланг считает, что это помешало тем бороться с заболеванием самостоятельно. Это не было запланировано, но, по словам Ланг, «все в помещении вдруг стали излишне обходительными, а иногда пациентам хотелось, чтобы их просто оставили в покое».

(обратно)

189

Lang, E. V. et al. Academic Radiology 2010; 17: 18–23.

(обратно)

190

Temel, J. S. et al. The New England Journal of Medicine 2010; 363: 733–742.

(обратно)

191

Телефонное интервью с Вики Джексон от 16 декабря 2014.

(обратно)

192

Temel, J. S. et al. The New England Journal of Medicine 2010; 363: 733–742.

(обратно)

193

Телефонное интервью с Робертом Клонером от 23 апреля 2013.

(обратно)

194

Kloner, R. A. et al. Journal of the American College of Cardiology 1997; 30: 1174–1180.

(обратно)

195

Meisel, S. R. et al. The Lancet 1991; 338: 660–661. Trichopoulos, D. et al. The Lancet 1983; 1: 441–444. Suzuki, S. et al. The Lancet 1995; 345: 981.

(обратно)

196

Так, когда Клонер принялся выяснять, не произошло ли всплеска инфарктов в Нью-Йорке после террористических атак 11 сентября 2001 г., он не нашел ничего. По его мнению, это связано с тем, что большинство людей, оказавшихся в непосредственной опасности и, следовательно, могших пострадать от этого эффекта, и те, кто находились в башнях, – погибли при обрушении зданий.

(обратно)

197

Подробнее об уайтхоллских исследованиях см. https://www.ucl.ac.uk/whitehallII.

(обратно)

198

Bobak, M. & Marmot, M. British Medical Journal 1996; 312: 421–425.

(обратно)

199

Dhabhar, F. S. et al. Psychoneuroendocrinology 2012; 37: 1345–1368.

(обратно)

200

Glaser, R. & Kiecolt-Glaser, J. K. Nature Reviews Immunology 2005; 5: 243–251. Cohen, S. et al. Journal of the American Medical Association 2007; 298: 1685–1687.

(обратно)

201

Cohen, S. et al. Proceedings of the National Academy of Sciences 2012; 109: 5995–5999.

(обратно)

202

Christian, L. M. et al. Neuroimmunomodulation 2006; 13: 337–346. Godbout, J. P. & Glaser, R. Journal of Neuroimmune Pharmacology 2006; 1: 421–427.

(обратно)

203

McDade, T. W. Proceedings of the National Academy of Sciences 2012; 109 supp 2: 17281–17288.

(обратно)

204

Chung, H. Y. et al. Ageing Research 2009; 8: 18–30.

(обратно)

205

Chida, Y. et al. Nature Clinical Practice Oncology 2008; 5: 466–475. Heikkil?, K. et al. British Medical Journal 2013; 346: f165.

(обратно)

206

Jenkins, F. J. et al. Journal of Applied Biobehavioral Research 2014; 19: 3–23.

(обратно)

207

Sloan, E. K. et al. Cancer Research 2010; 70: 7042–7052 (рак груди). Lamkin, D. M. et al. Brain, Behavior & Immunity 2012; 26: 635–641 (острая лимфобластная лейкемия). Kim-Fuchs, C. et al. Brain, Behavior & Immunity 2014; 40: 40–47 (рак поджелудочной железы).

(обратно)

208

Lemeshow, S. et al. Cancer Epidemiology, Biomarkers & Prevention 2011; 20: 2273–2279.

(обратно)

209

Роль Блэкберн в выяснении их функции принесла ей долю в Нобелевской премии по физиологии и медицине 2009 г.

(обратно)

210

Epel, E. S. et al. Proceedings of the National Academy of Sciences 2004; 101: 17312–17315.

(обратно)

211

Sapolsky, R. Proceedings of the National Academy of Sciences 2004; 101: 17323–17324.

(обратно)

212

Обзор см. в Lin, J. et al. Mutation Research 2012; 730: 85–89. Появилось и некоторое представление о механизме влияния стресса на теломеры; в лабораторных условиях гормон стресса кортизол снижает активность теломеразы, тогда как молекулы, участвующие в воспалении, разъедают теломеры напрямую. Процесс видится двусторонним – когда теломеры иммунных клеток становятся слишком короткими, они выделяют вещества, которые усугубляют воспаление; см. Rodier, F. & Campisi, J. Journal of Cell Biology 2011; 192: 547–556.

(обратно)

213

Эта цитата впервые появилась в статье Джо Марчант ‘Can Meditation Really Slow Ageing?’, опубликованной ‘Mosaic’ 1 июля 2014. См. http://mosaicscience.com/story/can-meditation-really-slow-ageing. (Фрагмент от абзаца 2 на с. 163 до абзаца 3 на с. 164 в переработанном виде взят из этой статьи; указаны страницы оригинала.)

(обратно)

214

Cawthon, R. M. et al. The Lancet 2003; 361: 393–395.

(обратно)

215

Armanios, M. & Blackburn, E. H. Nature Reviews Genetics 2012; 13: 693–704.

(обратно)

216

Codd, V. et al. Nature Genetics 2013; 45: 422–427.

(обратно)

217

Epel, E. S. et al. Aging 2009; 1: 81–88. Zhao, J. et al. Diabetes 2014; 63: 354–362.

(обратно)

218

«Бедность» определяется порогом бедности, установленным федеральным правительством: в 2014 г., например, для семьи из четырех человек ею считался годовой доход меньше 24 008 долларов. Подробнее об экономических проблемах сельских общин черного пояса см. в Brody, G. H., Kogan, S. M. & Grange, C. M. (2012). ‘Translating Longitudinal, Developmental Research with Rural African American Families into Prevention Programs for Rural African American Youth’. In V. Maholmes & R. B. King (eds), Oxford Handbook of Poverty and Child Development. London: Oxford University Press.

(обратно)

219

Телефонное интервью с Джин Броди от 8 января 2015 и интервью от 4 февраля 2014 в Университете Эмори, Атланта.

(обратно)

220

Brody, G. H., Kogan, S. M. & Grange, C. M. (2012). ‘Translating Longitudinal, Developmental Research with Rural African American Families into Prevention Programs for Rural African American Youth’. In V. Maholmes & R. B. King (eds), Oxford Handbook of Poverty and Child Development. London: Oxford University Press.

(обратно)

221

Miller, G. E. et al. Psychological Bulletin 2011; 137: 959–997.

(обратно)

222

Например, см. http://www.ted.com/talks/richard_wilkinson? language=en.

(обратно)

223

Телефонное интервью с Грегом Миллером от 4 декабря 2014. Результаты этого исследования резюмированы в: Marmot, M. The Status Syndrome: How Social Standing Affects Our Health and Longevity (2005), Holt Paperbacks.

(обратно)

224

Miller, G. E. et al. Proceedings of the National Academy of Sciences 2009; 106: 14716–14721.

(обратно)

225

Osler, M. et al. International Journal of Epidemiology 2006; 35: 1272–1277.

(обратно)

226

Kittleson, M. M. et al. Archives of Internal Medicine 2006; 166: 2356–2361.

(обратно)

227

Lin, J. et al. Mutation Research 2012; 730: 85–89.

(обратно)

228

Например, см.: Szanton, S. L. et al. International Journal of Behavioral Medicine 2012; 19: 489–495; Chae, D. H. et al. American Journal of Preventive Medicine 2014; 46: 103–111; Brody, G. H. et al. Child Development 2014; 85: 989–1002.

(обратно)

229

Blackburn, E. H. & Epel, E. S. Nature 2012; 490: 169–171.

(обратно)

230

Эта (и та, что в следующем абзаце) цитата впервые появилась в статье Джо Марчант ‘Can Meditation Really Slow Ageing?’, опубликованной Mosaic 1 июля 2014. См. http://mosaicscience.com/story/can-meditation-really-slow-ageing. (Абзацы 2–5 на с. 170 в переработанном виде взяты из этой статьи; указана страница оригинала.)

(обратно)

231

Телефонное интервью с Элиссой Эпель от 24 февраля 2014.

(обратно)

232

Эта концепция (как и пример с лыжником) подробнее изложена в: Jamieson, J. P. et al. Current Directions in Psychological Science 2013; 22: 51–56.

(обратно)

233

Телефонное интервью с Уэнди Мендес от 17 сентября 2014.

(обратно)

234

Jamieson, J. P. et al. Current Directions in Psychological Science 2013; 22: 51–56.

(обратно)

235

Jamieson, J. P. et al. Journal of Experimental Social Psychology 2010; 46: 208–212.

(обратно)

236

Chen, E. et al. Child Development 2004; 75: 1039–1052.

(обратно)

237

Miller, G. E. et al. Psychological Bulletin 2011; 137: 959–997.

(обратно)

238

McEwen, B. S. & Gianaros, P. J. Annals of the New York Academy of Sciences 2010; 1186: 190–222. McEwen, B. S. & Morrison, J. H. Neuron 2013; 79: 16–29.

(обратно)

239

Ganzel, B. L. et al. NeuroImage 2008; 40: 788–795.

(обратно)

240

Miller, G. E. et al. Psychological Bulletin 2011; 137: 959–997.

(обратно)

241

Sweitzer, M. M. et al. Nicotine & Tobacco Research 2008; 10: 1571–1575.

(обратно)

242

Gianaros, P. J. et al. Cerebral Cortex 2011; 21: 896–910.

(обратно)

243

Абзацы 1–2 и 18–19 настоящей главы в переработанном виде взяты из статьи Джо Марчант ‘Can Meditation Really Slow Ageing?’, опубликованной ‘Mosaic’ 1 июля 2014. См. http://mosaicscience.com/story/can-meditation-really-slow-ageing.

(обратно)

244

Телефонное интервью с Марком Уильямсом от 9 февраля 2009, подтвержденное электронным письмом от апреля 2015.

(обратно)

245

Pagnoni, G. et al. PLoS One 2008; 3: e3083.

(обратно)

246

Цитируется по видеозаписи Гарета Уокера, см. http://www.everyday-mindfulness.org/gareths-video-testimonial/ [в доступе со 2 апреля 2015]. Все остальные высказывания Гарета Уокера взяты из моего с ним интервью в Барнсли 23 января 2015.

(обратно)

247

Интервью с Труди Гудман, Санта-Моника, 22 ноября 2013.

(обратно)

248

National Health Statistics Reports, no. 79, 10 февраля 2015. См. http://www.cdc.gov/nchs/data/nhsr/nhsr079.pdf.

(обратно)

249

См. Pickert, K. ‘The Mindful Revolution’, TIME magazine, 23 января 2014. См. http://time.com/1556/the-mindful-revolution/.

(обратно)

250

Например, см.: Lauche, R. et al. Journal of Psychosomatic Research 2013; 75: 500–510; Lerner, R. et al. Cancer and Clinical Oncology 2013; 2: 62–72; Veehof, M. M. et al. Pain 2011; 152: 533–542; Piet, J. et al. Journal of Consulting and Clinical Psychology 2012; 80: 1007–1020; Hofmann, S. G. Journal of Consulting and Clinical Psychology 2010; 78: 169–183; Chiesa, A. & Serretti, A. The Journal of Alternative and Complementary Medicine 2011; 17: 83–93; Cramer, H. et al. Current Oncology 2012; 19: e343–351.

(обратно)

251

Обсуждение см. в: Blomfield, V. ‘Buddhism and the Mindfulness Movement: Friends or foes?’, blog post 6 April 2012. См. http://www.wiseattention.org/blog/2012/04/06/buddhism-the-mindfulness-movement-friends-or-foes/; ‘Mindfulness: Panacea or fad?’, BBC Radio 4, 11 января 2015. Представлено Emma Barnett. Выпущено Phil Pegum. См. http://www.bbc.co.uk/programmes/b04xmqdd.

(обратно)

252

Szalavitz, M. Scientific American July 2014: 30–31.

(обратно)

253

Barker, K. Social Science & Medicine 2014; 106: 168–176.

(обратно)

254

Интервью с Гаретом Уокером, Барнсли, Соединенное Королевство, 23 января 2015.

(обратно)

255

http://www.everyday-mindfulness.org/.

(обратно)

256

Интервью с Виллемом Кайкеном, Эксетерский университет, 23 февраля. После нашей встречи Кайкен переехал в Оксфорд и сейчас руководит Оксфордским центром памятования.

(обратно)

257

Teasdale, J. D. et al. Journal of Consulting and Clinical Psychology 2000; 68: 615–623. Ma, S. H. & Teasdale, J. D. Journal of Consulting and Clinical Psychology 2004; 72: 31–40. В ходе этих рандомизированных проконтролированных испытаний МВСТ сравнивалась с обычным лечением, но были исключены пациенты, принимавшие антидепрессанты. В последующих испытаниях Кайкен сравнивал МВСТ с медикаментозной терапией.

(обратно)

258

Kuyken, W. et al. Journal of Consulting and Clinical Psychology 2008; 76: 966–978.

(обратно)

259

Kuyken, W. et al. The Lancet 2015; doi: 10.1016/S0140–6736(14) 62222–4.

(обратно)

260

Интервью с Сарой Лазар, Гарвардский университет, Бостон, 27 мая 2014.

(обратно)

261

Эта цитата ранее приводится в статье Джо Марчант ‘Can Meditation Really Slow Ageing?’, опубликованной ‘Mosaic’ 1 июля 2014. См. http://mosaicscience.com/story/can-meditation-really-slow-ageing.

(обратно)

262

Lutz, A. Proceedings of the National Academy of Sciences 2004; 101: 16369–16373.

(обратно)

263

Lazar, S. W. et al. NeuroReport 2005; 16: 1893–1897.

(обратно)

264

Eriksson, P. S. et al. Nature Medicine 1998; 4: 1313–1317.

(обратно)

265

H?lzel, B. K. et al. SCAN 2010; 5: 11–17. H?lzel, B. K. et al. Psychiatry Research: Neuroimaging 2011; 191: 36–43.

(обратно)

266

Luders, E. Annals of the New York Academy of Sciences 2014; 1307: 82–88.

(обратно)

267

Gard, T. et al. Frontiers in Aging Neuroscience 2014; 6: 76.

(обратно)

268

Mohr, D. C. et al. British Medical Journal 2004; doi: 10.1136/bmj.38041.724421.55.

(обратно)

269

Buljevac, D. et al. British Medical Journal 2003; 327: 646.

(обратно)

270

Mohr, D. C. et al. Neurology 2012; 79: 412–419.

(обратно)

271

Результаты трехмесячного изучения Блэкберн и Эпель уединенного медитирования изложены здесь: Jacobs, T. L. et al. Psychoneuroendocrinology 2011; 36: 664–681. Другие примеры исследований, результаты которых указывают на гипотетическую способность медитации активировать теломеразу и удлинять теломеры: Ornish, D. et al. The Lancet Oncology 2013; 14: 1112–1120; Lavretsky, H. et al. International Journal of Geriatric Psychiatry 2013; 28: 57–65.

(обратно)

272

Эта цитата (и высказывание Элизабет Блэкберн, представленное в следующем абзаце) ранее приводилась в статье Джо Марчант ‘Can Meditation Really Slow Ageing?’, опубликованной ‘Mosaic’ 1 июля 2014. См. http://mosaicscience.com/story/can-meditation-really-slow-ageing.

(обратно)

273

Интервью с Элизабет Блэкберн, Париж, 23 октября 2013.

(обратно)

274

Kabat-Zinn, J. et al. Psychosomatic Medicine 1998; 60: 625–632.

(обратно)

275

Davidson, R. J. et al. Psychosomatic Medicine 2003; 65: 564–570.

(обратно)

276

Barrett, B. et al. Annals of Family Medicine 2012; 10: 337–346.

(обратно)

277

Simpson, R. et al. BMC Neurology 2014; 14: 15.

(обратно)

278

Телефонное интервью с Робертом Симпсоном от 7 января 2015.

(обратно)

279

Rosero-Bixby, L. ‘Costa Rican Nonagenarians: Are they the longest living male humans?’ Статья представлена на V Международной конференции IUSSP по вопросам народонаселения, Tур, Франция, 2005.

(обратно)

280

Rosero-Bixby, L. et al. Vienna Yearb. Popul. Res. 2013; 11: 109–136.

(обратно)

281

Дэн Бюттнер описывает свой визит в работе Blue Zones: Lessons for Living Longer From the People Who’ve Lived the Longest, опубликованной в 2010 г. Национальным географическим обществом.

(обратно)

282

Rehkopf, D. H. et al. Experimental Gerontology 2013; 48: 1266–1273.

(обратно)

283

Телефонное интервью с Мишелем Пуленом от 2 сентября 2013.

(обратно)

284

House, J. S. et al. American Journal of Epidemiology 1982; 116: 123–140.

(обратно)

285

House, J. S. et al. Science 1988; 241: 540–545.

(обратно)

286

Holt-Lunstad, J. et al. PLoS Medicine 2010; 7: e1000316.

(обратно)

287

Телефонное интервью с Чарльзом Райзоном от 30 марта 2011, подтвержденное электронным письмом в мае 2015. Эта цитата первоначально появилась в статье Джо Марчант ‘Heal Thyself’, New Scientist, 27 августа 2011, с. 30–34. На момент нашей беседы Райзон был профессором Университета Эмори в Атланте, штат Джорджия. Сейчас он работает в Университете Висконсина – Мэдисон.

(обратно)

288

Vespa, J. et al. America’s Families & Living Arrangements: 2012. www.census.gov/prod/2013pubs/p20-570.pdf.

(обратно)

289

McPherson, M. et al. American Sociological Review 2006; 71: 353–375.

(обратно)

290

Eisenberger, N. I. et al. Science 2003; 302: 290–292. Eisenberger, N. I. & Cole, S.W. Nature Neuroscience 2012; 15: 1–6.

(обратно)

291

Cacioppo, J. T. et al. Annals of the New York Academy of Sciences 2011; 1231: 17–22. Hawkley, L. C. & Cacioppo, J. T. Annals of Behavioral Medicine 2010; 40: 218–227.

(обратно)

292

Телефонное интервью с Джоном Качиоппо от 21 апреля 2011.

(обратно)

293

Эта цитата первоначально появилась в статье Джо Марчант ‘Heal Thyself’, New Scientist, 27 августа 2011, с. 30–34.

(обратно)

294

Luo, Y. et al. Social Science & Medicine 2012; 74: 907–914.

(обратно)

295

Cole, S. W. et al. Genome Biology 2007; 8: R189.

(обратно)

296

Интервью со Стивом Коулом, Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, 21 ноября 2013.

(обратно)

297

Cole, S. W. et al. Proceedings of the National Academy of Sciences 2011; 108: 3080–3085.

(обратно)

298

Cole, S. W. PLoS Genetics 2014; 10: e1004601.

(обратно)

299

Antoni, M. H. et al. Biological Psychiatry 2012; 71: 366–372.

(обратно)

300

Телефонные интервью с Майклом Энтони от 18 сентября 2013 и 6 марта 2014.

(обратно)

301

Эта цитата впервые появилась в работе Джо Марчант ‘The Pursuit of Happiness’, Nature 2013; 503: 458–460.

(обратно)

302

Spiegel, D. et al. The Lancet 1989; 334: 888–891.

(обратно)

303

Так подсчитал Дэвид Шпигель, когда я брала у него интервью в парижском Институте Кюри 23 октября 2013. К негативным испытаниям относятся одно большое канадское с участием 235 женщин с метастазирующим раком груди, результаты которого были опубликованы в 2001 г. (Goodwin, P. J. et al. New England Journal of Medicine 2001; 345: 1719–1726), и собственная попытка Шпигеля повторить свое исследование от 1989 г. с привлечением 125 женщин с тем же диагнозом – результаты были опубликованы в 2007 г. (Spiegel, D. et al. Cancer 2007; 110: 1130–7). Шпигель заявляет, что с некоторыми исследованиями возникли проблемы: прежде всего то, например, что тестируемое вмешательство не вызвало никаких психологических изменений, а потому не следовало ждать соматического эффекта. Из позитивных же самым ярким является испытание, проведенное в 2008 г. Барбарой Андерсен из Университета штата Огайо; в нем приняли участие 227 женщин с неметастазирующим раком груди (Andersen, B. L. et al. Cancer 2008; 113: 3450–3458). Они прошли четырехмесячный курс, направленный на обеспечение социальной поддержки для преодоления стресса. Андерсен наблюдала за женщинами в среднем 11 лет. У них улучшились иммунные реакции и настроение, а средний период выживания увеличился на 6 месяцев – с 2,2 года в контрольной группе до 2,8 года в лечебной. Скептик Джеймс Койн подверг критике примененный в этом исследовании статистический анализ, заявив, что данные вообще не свидетельствуют о положительном результате (Stefanek, M. E. et al. Cancer 2009; 115: 5612–5616).

(обратно)

304

Aizer, A. A. et al. Journal of Clinical Oncology 2013; 31: 3869–3876. В отношении рака предстательной железы, груди, толстой и прямой кишки, пищевода и головной/шейной области авторы заключили, что супружество продлевало жизнь эффективнее, чем химиотерапия, – судя по ее обнародованным результатам.

(обратно)

305

Интервью с Дэвидом Шпигелем, Институт Кюри, Париж, 23 октября 2013.

(обратно)

306

Телефонное интервью с Джеймсом Койном от 19 сентября 2013.

(обратно)

307

Buchen, L. Nature 2010; 467: 146–148.

(обратно)

308

McGowan, P. O. et al. Nature Neuroscience 2009; 12: 342–348.

(обратно)

309

Lam, L. L. et al. Proceedings of the National Academy of Sciences 2012; 109: 17253–17260. Romans, S. E. et al. Child Development 2014; 86: 303–309. Naumova, O. Y. et al. Development & Psychopathology 2012; 24: 143–155. Fraga, M. F. et al. Proceedings of the National Academy of Sciences 2005; 102: 10604–10609.

(обратно)

310

Биолог Брюс Липтон одним из первых эту идею обнародовал в своей опубликованной в 2005 г. книге The Biology of Belief: Unleashing the Power of Consciousness, Matter & Miracles. Сейчас она популярна на нью-эйджистских и посвященных здоровью веб-сайтах, см. примеры:

http://www.abundance-and-happiness.com/epigenetics.html;

http://healthscamsexposed.com/2014/06/epigenetics-proves-cancer-is-not-mysterious-or-inevitable/;

http://healingthecause.blogspot.co.uk/2014/03/ancestral-healing-epigenetics.html.

(обратно)

311

Эти идеи подробнее обсуждаются в: Cole, S. W. Current Directions in Psychological Science 2009; 18: 132–137; Cole, S. W. PLoS Genetics 2014; 10: e1004601.

(обратно)

312

Brody, G. H., Kogan, S.M. & Grange, C. M. (2012). ‘Translating Longitudinal, Developmental Research with Rural African American Families into Prevention Programs for Rural African American Youth’. In V. Maholmes & R. B. King (eds), Oxford Handbook of Poverty and Child Development. London: Oxford University Press. Ряд других исследований – например, проведенное Грегом Миллером из Северо-Западного университета – тоже показал, что сердечное и заботливое воспитание защищает людей от последующих биологических эффектов стресса. Miller, G. E. & Chen, E. Child Development Perspectives 2013; 7: 67–73.

(обратно)

313

Brody, G. H. et al. Journal of Adolescent Health 2008; 43: 474–481.

(обратно)

314

Miller, G. E. et al. Proceedings of the National Academy of Sciences 2014; 111: 11287–11292.

(обратно)

315

Телефонное интервью с Грегом Миллером от 4 декабря 2014.

(обратно)

316

Считается, что и одиночество, и хронический стресс повышают риск развития деменции. Например, см.: Holwerda, T. J. et al. Journal of Neurology, Neurosurgery and Psychiatry 2014; 85: 135–142; Greenberg, M. S. et al. Alzheimer’s & Dementia 2014; 10: S155—S165.

(обратно)

317

Телефонное интервью с Мишель Карлсон от 24 февраля 2015.

(обратно)

318

Fried, L. P. et al. Journal of Urban Health 2004; 81: 64–78. Carlson, M. C. et al. Journal of Gerontology: Medical Sciences 2009; 64: 1275–1282.

(обратно)

319

Carlson, M. C. et al. Alzheimers & Dementia. Готовится к выходу в свет.

(обратно)

320

Телефонное интервью с Лобсангом Неги от 10 декабря 2014 и интервью в Университете Эмори в Атланте, штат Джорджия, от 3 февраля 2015.

(обратно)

321

Подробнее о СВСТ см. http://tibet.emory.edu/cognitively-based– compassion-training/index.html.

(обратно)

322

Pace, T. W. W. et al. Psychoneuroendocrinology 2009; 34: 87–98.

(обратно)

323

Pace, T. W. W. et al. Psychoneuroendocrinology 2013; 38: 294–299.

(обратно)

324

Mascaro, J. S. et al. SCAN 2013; 8: 48–55.

(обратно)

325

Интервью с Брендоном Озава де Сильва, Атланта, 4 и 5 февраля 2015.

(обратно)

326

Novella, S. ‘Energy Medicine: Noise-based pseudoscience’, Science– based medicine blog, 12 December 2012. См. https://www.sciencebased medicine.org/energy-medicine-noise-based-pseudoscience/.

(обратно)

327

Приведенные здесь подробности истории Дженис (имя вымышленное) взяты из электронной версии опубликованной в 2005 г. книги Кевина Трейси Fatal Sequence: The Killer Within, издательство Dana Press. Во введении Трейси замечает, что в период госпитализации Дженис он не вел никаких записей и восстановил события по памяти.

(обратно)

328

Levinson, A. T. et al. Seminars in Respiratory and Critical Care Medicine 2011; 32: 195–205.

(обратно)

329

Tracey, K. Fatal Sequence, Chapter 5, location 1294.

(обратно)

330

Tracey, K. Fatal Sequence, Introduction, location 70.

(обратно)

331

Lehrer, P. Biofeedback 2013; 41: 88–97.

(обратно)

332

Vaschillo, E. et al. Applied Psychophysiology & Biofeedback 2002; 27: 1–27.

(обратно)

333

Lehrer, P. Biofeedback 2013; 41: 26–31.

(обратно)

334

Thayer, J. F. & Lane, R. D. Biological Psychology 2007; 74: 224–242.

(обратно)

335

Телефонное интервью с Полом Лерером от 26 января 2015.

(обратно)

336

Del Pozo, J. M. et al. American Heart Journal 2004; 147: E11. Lin, G. et al. Journal of Alternative & Complementary Medicine 2012; 18: 143–152.

(обратно)

337

Gevirtz, R. Biofeedback 2013; 41: 110–120.

(обратно)

338

Benson, H. The Relaxation Response, Avon Books, 1976, p. 83.

(обратно)

339

Например, см.: Benson, H. et al. The Lancet 1974; i: 289–291; Benson, H. et al. Journal of Chronic Diseases 1974; 27: 163–169.

(обратно)

340

Бенсон приводит результаты первоначальных исследований в своей книге 1976 г. The Relaxation Response (pp. 87–95). Например, во время медитации резко – на 10–20 % – снижалось потребление кислорода (по сравнению с 8 % во сне). Возрастала интенсивность медленных мозговых волн (альфа-волн). Уровень молочной кислоты в крови (отход метаболизма) падал примерно на 40 %. Сердечный ритм замедлялся в среднем на три удара в минуту.

(обратно)

341

Park, G. & Thayer, J. F. Frontiers in Psychology 2014; 5: 278. Porges, S. W. Biological Psychology 2007; 74: 116–143.

(обратно)

342

Thayer, J. F. et al. Neuroscience and Biobehavioral Reviews 2012; 36: 747–756.

(обратно)

343

Lehrer, P. Psychosomatic Medicine 1999; 61: 812–821.

(обратно)

344

Gevirtz, R. Biofeedback 2013; 41: 110–120.

(обратно)

345

Описано в: Tracey, K. Fatal Sequence, Chapter 7, location 1885.

(обратно)

346

Описано в: Tracey, K. Fatal Sequence, Chapter 8, location 2307.

(обратно)

347

Описано в: Tracey, K. Fatal Sequence, Chapter 9, location 2467.

(обратно)

348

Watkins, L. R. et al. Neuroscience Letters 1995; 183: 27–31.

(обратно)

349

Borovikova, L. et al. Nature 2000; 405: 458–462.

(обратно)

350

Tracey, K. J. Nature 2002; 420: 853–859.

(обратно)

351

Трейси рассказывает об этом в: Tracey, K. ‘Shock Medicine’, Scientific American март 2015, p. 28–35.

(обратно)

352

Kok, B. E. & Fredrickson, B. L. Biological Psychology 2010; 85: 432–436.

(обратно)

353

Kok, B. E. et al. Psychological Science 2013; 24: 1123–1132.

(обратно)

354

Телефонное интервью с Бетани Кок от 8 декабря 2014.

(обратно)

355

http://www.heartmath.com/science-behind-emwave/.

(обратно)

356

Эти идеи обсуждаются в следующем интервью с директором по научным исследованиям Института математики сердца Роллином Маккрэти в ‘Sufism: An inquiry’ (vol. 16, no 2, p. 33–58). См. http://issuu.com/ iasufism/docs/sufism.vol16.2. Также: McCraty, R. et al. The Journal of Alternative & Complementary Medicine 2004; 10: 133–143; McCraty, R. et al. The Journal of Alternative & Complementary Medicine 2004; 10: 325–336; McCraty, R. & Childre, D. Alternative Therapies in Health and Medicine 2010; 16: 10–24.

(обратно)

357

Например: Farkas, B. ‘Is Heartmath’s emWave Personal Stress Reliever Scientific?’, James Randi Educational Foundation blog, 31 января 2011. См. http://archive.randi.org/site/index.php/swift-blog/1202-is-heartmaths-emwave-personal-stress-reliever-scientific-.html; Novella, S. ‘Energy Medicine: Noise-based pseudoscience’, Science-based medicine blog, 12 декабря 2012. См. https://www.sciencebasedmedicine.org/energy-medicine-noise-based-pseudoscience/.

(обратно)

358

Xin, W. et al. American Journal of Clinical Nutrition 2013; 97: 926–35.

(обратно)

359

Видеоинтервью для Sky News. См. http://news.sky.com/story/ 1396464/nerve-hack-offers-arthritis-sufferers-hope.

(обратно)

360

Koopman, F. A. et al. Arthritis & Rheumatism 2012; 64 Suppl 10: 581.

(обратно)

361

Moore, T. ‘“Nerve hack” Offers Arthritis Sufferers Hope’, Sky News, 23 декабря 2014. См. http://news.sky.com/story/1396464/nerve-hack-offers-arthritis-sufferers-hope.

(обратно)

362

Tracey, K. ‘Shock Medicine’, Scientific American March 2015, p. 28–35.

(обратно)

363

Fritz, J. R. & Huston, J. M. Bioelectronic Medicine 2014; 1: 25–29.

(обратно)

364

Miller, L. & Vegesna, A. Bioelectronic Medicine 2014; 1: 19–24.

(обратно)

365

Behar, M. ‘Can the Nervous System Be Hacked?’, New York Times magazine, 23 мая 2014. См. http://www.nytimes.com/2014/05/25/magazine/can-the-nervous-system-be-hacked.html.

(обратно)

366

Martin, J. L. R. & Mart?n-S?nchez, E. European Psychiatry 2012; 27: 147–155.

(обратно)

367

Behar, M. ‘Can the Nervous System Be Hacked?’, New York Times magazine, 23 мая 2014. См. http://www.nytimes.com/2014/05/25/magazine/can-the-nervous-system-be-hacked.html.

(обратно)

368

Weintraub, A. ‘Brain-altering Devices May Supplant Drugs – and Pharma is OK With That’, Forbes.com, 24 февраля 2015. См. http://www.forbes.com/sites/arleneweintraub/2015/02/24/brain-altering-devices-may-supplant-drugs-and-pharma-is-ok-with-that/. Tracey, K. ‘Shock Medicine’, Scientific American март 2015, pp. 28–35.

(обратно)

369

Guerrini, F. ‘DARPA’s ElectRx Project: Self-Healing Bodies through Targeted Stimulation of the Nerves’, Forbes.com, 29 августа 2014. См. http://www.forbes.com/sites/federicoguerrini/2014/08/29/darpas-electrx– project-self-healing-bodies-through-targeted-stimulation-of-the-nerves/.

(обратно)

370

Tracey, K. Fatal Sequence, Chapter 10, location 2820.

(обратно)

371

Например: Nolan, R. P. et al. Journal of Internal Medicine 2012; 272: 161–169; Lehrer, P. et al. Applied Psychophysiology and Biofeedback 2010; 35: 303–315; Kox, M. et al. Psychosomatic Medicine 2012; 74: 489–494; Olex, S. et al. International Journal of Cardiology 2013; 18: 1805–1810.

(обратно)

372

Behar, M. ‘Can the Nervous System Be Hacked?’, New York Times magazine, 23 мая 2014. См. http://www.nytimes.com/2014/05/25/magazine/can-the-nervous-system-be-hacked.html.

(обратно)

373

Tracey, K. Fatal Sequence, Chapter 10, location 2908.

(обратно)

374

Dawkins, R. The God Delusion (2006), Bantam Press. Hawking, S. & Mlodinow, L. The Grand Design (2010), Bantam Press.

(обратно)

375

‘Religion, Spirituality and Public Health: Research, applications and recommendations.’ Изложено Harold G. Koenig для Подкомитета по науке, научным исследованиям и разработкам Палаты представителей Конгресса США 18 сентября 2008. См. https://science.house.gov/sites/republicans.science.house.gov/files/documents/hearings/091808_koenig.pdf.

(обратно)

376

Так, норвежское исследование 2011 г. с участием 36 000 взрослых показало, что чем чаще они посещают церковь, тем ниже у них кровяное давление: Sorensen, T. et al. The International Journal of Psychiatry in Medicine 2011; 42: 13–28. По данным другого исследования с участием около 40 000 человек из 22 стран, те люди, которые посещают церковь, чаще признают свое здоровье хорошим: Nicholson, A. et al. Social Science & Medicine 2009; 69: 519–528. Обзор см. в: Koenig, H. G. et al. Handbook of Religion and Health (2012), Oxford University Press.

(обратно)

377

Например: Sloan, R. P. et al. The Lancet 1999; 353: 664–667.

(обратно)

378

Religion, Spirituality and Public Health: Research, applications and recommendations.’ Изложено Harold G. Koenig для Подкомитета по науке, научным исследованиям и разработкам Палаты представителей Конгресса США 18 сентября 2008. См. https://science.house.gov/sites/republicans.science.house.gov/files/documents/hearings/091808_koenig.pdf.

(обратно)

379

Телефонное интервью с Ричардом Слоэном от 28 февраля 2015.

(обратно)

380

Chida, Y. et al. Psychotherapy & Psychosomatics 2009; 78: 81–90.

(обратно)

381

Fox News Poll, 2011, Question 29. См.: http://www.foxnews.com/us/2011/09/07/fox-news-poll-creationism/.

(обратно)

382

Эта цитата и та, что приведена в предыдущем абзаце, взяты из интервью с Шери Каплан от 2005 г., опубликованного TheBody.com, см. http://www.thebody.com/hivawards/winners/skaplan.html. Приведенные в этом разделе биографические сведения взяты из этой, а также из двух других статей: Cheakalos, C. ‘Positive Approach: Sheri Kaplan gives heterosexuals with HIV a place to celebrate the joys of life’, People magazine, 4 марта 2002. См. http://www.people.com/people/archive/article/0,20136502,00.html. Bradley Hagerty, B. ‘Can Positive Thoughts Help Heal Another Person?’, NPR, 21 мая 2009. См. http://www.npr.org/templates/story/story.php?storyId=104351710. Я не смогла связаться с Шери и узнать, как у нее дела сейчас.

(обратно)

383

Spiritual Transformation and Healing: Anthropological, Theological, Neuroscientific and Clinical Perspectives. Koss-Chioino, J. & Hefner, P. J. (eds), AltaMira Press (2006), p. 245. (Шери в этой статье названа Сьюзен.)

(обратно)

384

Cotton, S. et al. Journal of General Internal Medicine 2006; 21: S5–13.

(обратно)

385

Ironson, G. et al. Journal of General Internal Medicine 2006; 21: S62–68.

(обратно)

386

Sloan, E. et al. 2007. ‘Psychobiology of HIV infection.’ In Ader, R. (ed.), Psychoneuroimmunology. Academic Press, San Diego, pp. 869–895. Cole, S. W. Psychosomatic Medicine 2008; 70: 562–568.

(обратно)

387

Leserman, J. et al. Psychological Medicine 2002; 32: 1059–1073.

(обратно)

388

Carrico, A. W. & Antoni, M. H. Psychosomatic Medicine 2008; 70: 575–584. Creswell, J. D. et al. Brain, Behavior and Immunity 2009; 23: 184–188.

(обратно)

389

Телефонное интервью с Эндрю Ньюбергом от 10 марта 2014.

(обратно)

390

Pargament, K. I. et al. Archives of Internal Medicine 2001; 161: 1881–1885.

(обратно)

391

Ironson, G. et al. Journal of Behavioral Medicine 2011; 34: 414–425.

(обратно)

392

Ironson, G. et al. Journal of Behavioral Medicine 2011; 34: 414–425.

(обратно)

393

Wachholtz, A. B. & Pargament, K. I. Journal of Behavioral Medicine 2005; 28: 369–384.

(обратно)

394

Wachholtz, A. B. & Pargament, K. I. Journal of Behavioral Medicine 2008; 31: 351–366.

(обратно)

395

Телефонное интервью с Кеннетом Паргаментом от 12 марта 2014.

(обратно)

396

Wachholtz, A. B. and Pargament, K. I. Journal of Behavioral Medicine 2005; 28: 369–384.

(обратно)

397

Pargament, K. I. & Mahoney, A. The International Journal for the Psychology of Religion 2005; 15: 179–198.

(обратно)

398

Jacobs, T. L. et al. Psychoneuroendocrinology 2011; 36: 664–681.

(обратно)

399

Телефонное интервью с Клиффордом Сароном от 4 апреля 2014.

(обратно)

400

Эта цитата ранее приводилась в статье Джо Марчант ‘How Meditation Might Ward Off the Effects of Ageing’, Observer, 24 апреля 2011. См. http://www.theguardian.com/life andstyle/2011/apr/24/meditation-ageing-shamatha-project.

(обратно)

401

Fredrickson, B. L. et al. Proceedings of the National Academy of Sciences 2013; 110: 13684–13689. Marchant, J. ‘The Pursuit of Happiness’, Nature 2013; 503: 458–460.

(обратно)

402

Cacioppo, J. & Patrick, W. Loneliness: Human Nature and the Need for Social Connection (2008), p. 262.

(обратно)

403

Интервью с Алессандро де Францискисом, Лурдское медицинское бюро, 12 июня 2015.

(обратно)

404

Это цитата из беседы с Витторио Мичели в церкви Лурдской Богоматери, Дублин, 23 мая 2014.

(обратно)

405

Интервью с Тимом Бриггсом, Королевская национальная ортопедическая больница, Стэнмор, Миддлсекс, 16 января и 20 февраля 2015.

(обратно)

406

‘Lending a hand that heals’, King5, 16 сентября 2014. См. http://www.king5.com/story/entertainment/television/programs/evening-magazine/2014/09/16/lending-a-hand-that-heals/15740091/. Подробнее о Мэри Ли Макробертс и ее деятельности см. http://www.maryleemcroberts.com/.

(обратно)

407

Хотя плохо спланированные исследования показывают, что рейки помогает пациентам, при высококачественных испытаниях, где рейки сравнивается с фиктивной терапией, всякие плюсы исчезают. Эдзард Эрнст с коллегами осуществили в 2008 г. системный обзор РПИ (Lee, M. S. et al. The International Journal of Clinical Practice 2008; 62: 947–954). В целом они показали, что подлинная техника рейки работает не лучше фиктивной. Было несколько позитивных результатов, но, судя по всему, одноразовых, когда польза выявляется в одном испытании, но не обнаруживается повторно в других. Большинство этих исследований имеет изъяны: слишком мало, плохо спланировано или с неадекватно изложенными результатами. Авторы сделали вывод, что «ценность рейки остается недоказанной».

(обратно)

408

Один из самых скрупулезных анализов этой терапии был представлен в 2005 г. (Shang, A. et al. The Lancet 2005; 366: 726–732). В нем рассмотрено 110 РПИ гомеопатии в сравнении с 110 эквивалентными испытаниями традиционного лечения. Когда авторы ограничили анализ «высококачественными испытаниями», традиционные методы оказались отчетливо лучше плацебо, тогда как гомеопатические продемонстрировали минимальный эффект, что подтверждает их равноценность плацебо (особенно если учесть, что позитивные результаты обнародуются скорее, чем негативные). Испытания гомеопатии подвергались и другим метаанализам и системным обзорам, но ее отличие от плацебо ни разу не получило убедительных доказательств. Ученые так и не нашли никакой измеримой разницы между гомеопатическими средствами и инертными жидкостями и таблетками.

(обратно)

409

Abbot, N. C. et al. Pain 2001; 91: 79–89. Эрнст вышел на пенсию и является почетным профессором вспомогательной медицины Эксетерского университета. Подробнее о его деятельности см. http://edzardernst.com.

(обратно)

410

Ernst, E. ‘Running on faith’, The Guardian, 15 февраля 2005. См. http://www.theguardian.com/society/2005/feb/15/health.medicineandhealth1.

(обратно)

411

См., например, материалы о раке груди на веб-сайте «Новой немецкой медицины»: http://www.newmedicine.ca/breast.php.

(обратно)

412

Ряд семейств заявляет, что их родственники скончались, отказавшись по совету Райка Хаммера от традиционного лечения, – см., например, http://www.ariplex.com/ama/amamiche.htm. О смертях, последовавших после рекомендации альтернативного лечения другими врачами, см.: Sheldon, T. ‘Dutch Doctor Struck Off for Alternative Care of Actor Dying of Cancer’, British Medical Journal 2007; 335: 13. ‘Alternative Cure Doctor Suspended’, BBC News, 29 June 2007. Available at: http://news.bbc.co.uk/1/hi/england/london/6255356.stm.

(обратно)

413

Schmidt, K. & Ernst, E. British Medical Journal 2002; 325:597.

(обратно)

414

Jones, M. ‘Malaria Advice “risks lives”’, Newsnight, BBC2, 13 July 2006.

(обратно)

415

Например: Kent, G. P. American Journal of Epidemiology 1988; 127: 591–598; Ernst, G. et al. Complementary Therapies in Medicine 2003; 11: 93–97.

(обратно)

416

Макробертс отвечает, что уверена: духи, с которыми она общается, не покажут ей ничего, что могло бы навредить пациенту. «Информация поступает ко мне напрямик с другой стороны, – говорит она, – и я глубоко верю, что именно так и должно быть. Если бы я пользовалась мозгом, чтобы решить, как быть с клиентом, это была бы другая история. Но я отключаю его, когда выхожу на контакт, и позволяю им питать меня непосредственно». Электронное письмо от Мэри Ли Макробертс от 29 августа 2015.

(обратно)

417

Обсуждение истории и механизма действия акупунктуры см. в: Singh, S. & Ernst, E. Trick or Treatment (2008), Chapter 2, pp. 39–88.

(обратно)

418

В большинстве случаев высококачественные испытания не показывают, что акупунктура эффективнее плацебо. Однако при определенных видах хронического болевого синдрома и тошноте она может оказывать не только психологический, но и соматический эффект. По данным проведенного в 2012 г. системного обзора 29 испытаний с участием 17 922 пациентов с хроническими болями (Vickers, A. J. et al. Archives of Internal Medicine 2012; 172: 1444–1453), подлинная акупунктура чуть эффективнее фиктивной (и обе лучше, чем контроль без акупунктуры). Авторы заключили, что, несмотря на то что основная польза акупунктуры сводится к эффекту плацебо, иглы тоже могут оказывать умеренное воздействие.

(обратно)

419

Интервью с Дэминем Хуанем, Стэнфордский центр интегративной медицины (SCIM), Стэнфорд, Калифорния, 26 ноября 2013.

(обратно)

420

Freedman, D. H. ‘The Triumph of New-age Medicine’, The Atlantic, июль/август 2011. См. http://www.theatlantic.com/magazine/archive/ 2011/07/the-triumph-of-new-age-medicine/308554/.

(обратно)

421

Интервью с Джереми Ховиком, Оксфорд, 20 апреля 2015.

(обратно)

422

Stroud, L. R. et al. Biological Psychiatry 2002; 52: 318–327. Kudielka, B. M. et al. Biological Psychology 2005; 69: 113–132.

(обратно)

423

Электронное интервью с Элиссой Эпель от 9 апреля 2015.

(обратно)

424

Телефонное интервью с Джеффом Слоэном от 25 февраля 2015.

(обратно)

425

См. также работы Слоэна, касающиеся показателей качества жизни: Frost, M. H. & Sloan, J. A. The American Journal of Managed Care 2002; 8: 5574–9; Sloan, J. A. et al. Journal of Clinical Oncology 2012; 30: 1498–1504.

(обратно)

426

Heathcote, E. British Medical Journal 2006; 333: 1304–1305.

(обратно)

427

В 2000 г. сотрудник Калифорнийского университета в Сан-Франциско Томас Боденгеймер назвал приблизительную цифру – 70 % (Bodenheimer, T. New England Journal of Medicine 2000; 342: 1539–44). Джон Абрамсон из Гарварда, автор вышедшей в 2004 г. книги «Overdosed America», говорит, что к 2009-му эта цифра достигла 85 %. См. http://www.ourbodiesourselves.org/health-info/who-paid-for-that-study/.

(обратно)

428

Годовой бюджет Национального центра вспомогательной и интегративной медицины в 2015 г. составил 124,1 миллиона долларов (0,4 % годового бюджета NIH, который равен 30 миллиардам долларов). Я не смогла установить точную сумму, которая расходуется из этих средств на испытания терапии сознания и тела, но, согласно третьему стратегическому плану центра (2011–2015), деньги распределяются между двумя основными областями исследования: терапией сознания и тела и естественными продуктами. Какая-то часть денег идет, в частности, и на выяснение числа людей, прибегающих к вспомогательной и альтернативной медицине, и распространение доказанной информации о такого рода вмешательствах. См. https://nccih.nih.gov/sites/nccam.nih.gov/files/about/plans/2011/NCCAM_SP_508.pdf.

(обратно)

429

Shang, A. et al. The Lancet 2005; 366: 726–732. Авторы включили 110 РПИ гомеопатии и сравнили их со 110 эквивалентными испытаниями традиционных методов. Двадцать одно испытание гомеопатии сочли «высококачественным» по сравнению с всего девятью традиционными.

(обратно)

430

Интервью по скайпу с Эльвирой Ланг от 24 апреля 2014.

(обратно)

431

Телефонное интервью с Эллен Ходнетт от 10 марта 2014.

(обратно)

432

Интервью с Биллом Или, Университет Эмори в Атланте, Джорджия, 5 февраля 2015.

(обратно)

433

В США ежегодно совершают самоубийство как минимум 400 врачей (это все равно что лишиться целого медицинского института); риск для остального населения – вдвое выше. Andrew, L. B. et al. ‘Physician Suicide’, Medscape 2014. См. http://emedicine.medscape.com/ article/806779-overview. Особенно уязвимы молодые врачи с проблемами, которые тянутся со студенческих лет. По данным исследования 2009 г., почти 10 % медиков-четверокурсников признались в суицидных мыслях, имевших место в последние две недели. Goebert, D. et al. Academic Medicine 2009; 84: 236–241. Выгорание – психологический синдром, включающий эмоциональное истощение и деперсонализацию; предполагается, что им страдает добрая половина студентов-медиков и больше трети врачей. Hojat, M. et al. International Journal of Medical Education 2015; 6: 12–16. Последние исследования показывают, что выгоранию способствует утрата эмпатии к пациентам. По данным исследований с визуализацией мозга, при ознакомлении с фотографиями страдающих людей эмпатическая мозговая активность у врачей оказывается в целом ниже, чем у других, и чем она слабее, тем тяжелее выгорание. Tei, S. et al. Translational Psychiatry 2014; 4: e393.

(обратно)

434

В 2013 г. США потратили на здравоохранение 2,9 триллиона долларов, или 17,4 % ВВП, см. http://www.cms.gov/Research-Statistics-Data-and-Systems/Statistics-Trends-and-Reports/NationalHealth-ExpendData/downloads/highlights.pdf. Для сравнения с другими странами см. http://data.worldbank.org/indicator/SH.XPD.TOTL.ZS.

(обратно)

435

См. http://www.cdc.gov/nchs/fastats/drug-use-therapeutic.htm. Также: Thompson, D. ‘Prescription Drug Use Continues to Climb in US’, WebMD News, 14 мая 2014. См. http://www.webmd.com/news/20140514/prescription-drug-use-continues-to-climb-in-us.

(обратно)

436

Budnitz, D. S. et al. New England Journal of Medicine 2011; 365: 2002–2012.

(обратно)

437

Schork, N. J. Nature 2015; 520: 609–611.

(обратно)

438

G?tzsche, P. C. British Medical Journal 2015; 350: h2435.

(обратно)

439

James, J. T. Journal of Patient Safety 2013; 9: 122–128. Статистику ведущих причин смерти см. на http://www.cdc.gov/nchs/fastats/leading– causes-of-death.htm.

(обратно)

440

http://www.fda.gov/Drugs/DevelopmentApprovalProcess/DevelopmentResources/DrugInteractionsLabeling/ucm-114848.htm. Данные 2000 г. и могли к настоящему времени значительно возрасти.

(обратно)

441

См. Young, E. SANE: How I Shaped Up My Mind, Improved My Mental Strength and Found Calm (2015) – увлекательное и доказательное исследование того, как влияют на сознание физические факторы: питание, физические упражнения и сон.

(обратно)(обратно)

Оглавление

От автора

Введение

Глава 1. Фикция

Глава 2. Дикая мысль

Глава 3. Могущество Павлова

Глава 4. В борьбе с усталостью

Глава 5. В трансе

Глава 6. Переосмысление боли

Глава 7. Поговори со мной

Глава 8. Бей или беги

Глава 9. Наслаждаться моментом

Глава 10. Источник молодости

Глава 11. Подзарядка

Глава 12. В поисках Бога

Заключение

Благодарности

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно