Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

Этот том «Учебников католической теологии» (AMATECA), как и другие книги этой серии, призван стимулировать всех, кто изучает этот предмет или просто интересуется основными богословскими положениями и воззрениями в их стремлении вникнуть в истины, о которых говорится в общем для всех христиан Символе веры. Если «философии иудаизма» может быть предпослано заглавие «Бог в поисках человека» (как полагает Abraham Joshua Herschel), то и христианскому богословию надлежит прочно усвоить себе именно эту основополагающую перспективу, памятуя о том, что оно имеет те же корни и исповедует Иисуса Христа Мессией из рода Давидова и спасителем мира. При этом, наш учебник, написанный вовсе не в строгом фундаментально-теологическом ключе, заранее предполагает [взгляд на] христианство как религию откровения. Это влечет за собой определенные ограничения с точки зрения содержания учебника: так, соображения, относящиеся к религиозной феноменологии и общему религиоведению, упоминаются лишь мимоходом; некоторые важные проблемные области богословия остаются без должного разбора, в особенности такие темы, как «откровение и вопрос об истине» или «откровение и вера». – Этот учебник призван обратить взгляд читателя к Богу как Триединой Любви, которая служит основанием любого богословия. Именно так Бог властно возвестил о себе. Именно исходя из этого Божественного откровения, обретающего совершенную полноту в самооткровении Иисуса Христа, надлежит вести речь и о Священном Писании как Слове Божием, и о Предании. Откровение соединяет в себе все, что Церковь Иисуса Христа, направляемая Им, своим главой, во Святом Духе, хранит как истину.

Тем самым, данная книга призвана побудить читателя к тому, чтобы он выделил в пределах этих «больших» тем нечто для себя главное и в соответствии с этим обратился к более подробным монографиям и углубленным исследованиям. Фундаментальная истина: «Бог взыскует человека» не только требует богословских размышлений, но имеет, помимо этого, еще и личностное измерение. Эта «радостная весть» избавляет именно от искушения отложить в сторону как необязательное то, что известно лишь отчасти. Чем глубже проникает богословская рефлексия по ту сторону исповедания, тем яснее становится то, на чем настаивает ап. Павел: «Мы [не] берем власть над верою вашею; но мы споспешествует радости вашей» (2 Кор 1, 24). В этом смысле задача этого учебника состоит в том, чтобы читатель ясно увидел, какие значимые импульсы для духовной и религиозной жизни проистекают из раскрытия той истины, что «Бог взыскует человека».

{14}^[1] Теперь, когда книга готова, хочется высказать благодарность многим людям, участвовавшим в ее подготовке. Я особо благодарю г-на профессора, доктора Либеро Джероза (Падерборн) за дружеское приглашение к составлению этого учебника. Я признателен г-ну Маттиасу Лаарману и г-ну Торстену Шнелю за подбор и просмотр соответствующей литературы и чтение текста по мере его написания, а также г-же Керстин Якоби и г-же Ульрике Фордермарк, осуществившим компьютерную верстку текста. Библиографический и именной указатели (немецкого оригинала – ред.) составлены г-ном Винфридом Роттенеккером.

Особой благодарности заслуживает г-жа Карин Куль, мой секретарь на протяжении многих лет. Она вынесла на своих плечах основной груз, связанный с набором текста и общей координацией работы.

Г-н доктор Михаэль Эрнст в качестве издательского редактора со всей возможной компетентностью позаботился о подготовке этого тома к печати. Ему и издательству «Бонифаций» я также приношу искреннюю благодарность.

Октябрь 1996

Венделин Кнох

А
Откровение

Введение

а) «В рамках теоретического самоопределения христианства понятие Откровения следует считать в наши дни “фундаментальнейшим” (К. Ранер) и потому, собственно, основополагающим понятием»^[2]. Ибо откровение служит «важнейшим понятием для постижения последних оснований, подлинного фундамента, а тем самым и центрального провозвестия христианства»^[3]. Это утверждение справедливо далее и применительно к «теологии как науке веры, поскольку оно [sc. понятие откровения] предоставляет тот фундамент, на котором и исходя из которого только и возможно формулировать богословские высказывания в христианском смысле»^[4].

«Откровением» называется та действительность, которая обосновывает и структурирует христианство как целое. Но только в начале XVI в. впервые появляется собственно догматико-апологетическй трактат De revelatione («Об откровении») «в рамках общехристианской апологетики в полемике с язычниками, иудеями, мусульманами, атеистами и деистами»^[5]. Полемика вокруг частных положений веры привела к тому, что отныне, вследствие радикальной критики откровения, христианство в целом было поставлено под вопрос. Идее некоей «естественной религии» как протестантские, так и католические богословы^[6] противопоставили понимание Откровения как сверхъестественного события спасения. С середины XVIII в. схоластическое богословие развивает апологию откровения, усматривая в этом трактате «систематическую функцию создания основ общего богословия Откровения»^[7]. Здесь следует указать в первую очередь имена Йозефа Хуке (1716–1796), Антония Вальсекки (1708–1791), Мартина Герберта (1720–1793), Бенедикта Штаттлера (1728–1797) и Петра Марии Гадзаниги (1722–1799).

К этому добавлялась необходимость обосновать богословие Откровения как науку. При этом полемическое выяснение философской позиции {17} вынуждало к ограничению, направленному «вовнутрь». В качестве примера здесь можно указать на Якоба Залата (1766–1851). «Та мысль, что Откровение может быть отношением Бога к человеку, основанным в истории самим Богом, что оно может быть само-сообщением Бога, оставалась чуждой Залату. Поэтому в те времена позиция, занятая в отношении сообщенного в Откровении учения, очень далека от того, чтобы признать его в качестве герменевтики человеческого существования»^[8]. Так что доктринальные разъяснения на I Ватиканском Соборе, как показывает римская схоластика, имели для школьного богословия значение важной защиты и опоры^[9].

b) Богословское толкование и оценка действительности Откровения предполагает христианскую веру в откровение. «Нельзя ни задавать отвлеченного вопроса о смысле, возможности и необходимости Откровения, ни пытаться дедуцировать Откровение трансцендентально-теологически»^[10]. Будучи событием, происходящим в истории, откровение остается подчиненным человеку, его жизненному миру и миру опыта, но не проистекает из этого мира, ибо, будучи действительностью Божественного действия, возвещает истину. Таким образом, измерение трансценденции остается здесь незатемненным без ущерба для возможностей человеческого понимания^[11].

Принимать откровение в акте веры означает:

1. «Бог взыскует человека»; это убеждение является основополагающим для христианской веры. Именно о нем идет речь в этом учебнике; именно оно формирует его структуру и содержание. Кто стремится – как верующий – отдать себе отчет в том, что? он исповедует в своей вере, не будет прежде задаваться вопросом о тех содержательных основаниях, в силу которых разумно сказать вере «да». Скорее, верующий ближайшим образом обращен не к себе, но к Богу, могуществу которого, как он знает, человек обязан самой своей жизнью. Ведь Бог Сам возвестил о Себе не в безымянной отрешенности, но в личной обращенности к человеку – как всемогущий и спасающий Бог. От этого Бога верующий ждет ответа на глубинные вопросы человеческого бытия – вопросы о началах и целях, об основании и смысле. Принимая этого Бога, человек обращается за пределы ограниченного земного {18}существования, за пределы обыденного человеческого опыта себя самого. Бог утоляет человеческую тоску по вечности и дает человеку увидеть Себя, идя ему навстречу и открываясь ему в полноте своей Божественной жизни. Тем самым сказано, что? означает Откровение в христианском понимании: Бог открывает Самого Себя. Поэтому, в-третьих, нам следует твердо запомнить: Откровение, неисчерпаемое в своем содержании, непостижимое «в самом себе» и ускользающее от человеческого разумения, может быть постигнуто человеком лишь постольку, поскольку Бог сообщает Себя ему как адресату этого Божественного самораскрытия в присущем человеку горизонте понимания.

2. Исповедание Божественного Откровения затрагивает само-понимание человека. Здесь христианская антропология отводит должное место как постановке коренных вопросов, так и борьбе за подобающие ответы. При этом правильный взгляд на Откровение обнажает причины того, почему человек, преодолевая границы рассудка, в силах вовлечь возможное Самораскрытие Бога в круг своего собственного опыта. Ведь «фундаментальная черта человеческого бытия заключается в движении трансценденции… которое исполняется во вручении Богу своего спасения». Но даже если «первоначалом и конечной целью такого вручения себя следует признать совершенно благого и святого Бога, который, как свидетельствует религиозное сознание, был и остается для человека сверхвластной и неистощаемой тайной»^[12], это все же не отменяет того обстоятельства, что из такой человеческой трансценденции невозможно некое «гладкое и постепенное» восхождение к особому событию, которое и называется Откровением в христианском понимании. Возможно, присущая человеку открытость позволяет «предчувствовать и надеяться, что Бог может и хочет выйти ему навстречу из предвечной таинственной глубины Своего молчания. Но она все же не позволяет с уверенностью утверждать, что Бог это действительно делает или уже сделал. В отношении Божественного самооткровения, дающего, как это исповедует христианская вера, участие в самой жизни Бога, человеческий разум, будь он предоставлен самому себе, был бы не в силах достичь хоть сколько-нибудь разумного понимания (даже в смысле реальной возможности подобного откровения)»^[13]. Только тогда, когда в вере человек превосходит границы собственного разума, он способен обрести опыт откровения как самооткровения Бога^[14]. {19} Материальной безграничности откровения (deus seipsum revelans – Бог, являющий Самого Себя) соответствует формальная ограниченность (secundum capacitatem recipientis – сообразно способности воспринимающего).

Отступление о понимании откровения в иудаизме и в исламе призвано показать, что общее исповедание христиан, иудеев и мусульман в отношении божественного происхождения Откровения позволяет, вслед за II Ватиканским Собором, назвать иудаизм, христианство и ислам общим именем «религий Откровения». Но вместе с тем, становится очевидной и непреодолимая пропасть в понимании откровения, ибо христианство усматривает в нем самооткровение Бога, которое исполняется в Иисусе Христе.

3. Откровение как самовозвещение Бога позволяет взглянуть на мир и человека под знаком божественного водительства. Священное Писание свидетельствует о том, что откровение, становится постижимым в своей исторической конкретности, что оно совершается «в слове и деле»^[15]. Оно начинается актом творения, то есть с создания космоса, земного мира и человека «из ничего» и продолжается в завете с Ноем, в призвании Авраама, избрании народа Израиля в качестве собственного народа Яхве и в его дальнейшем водительстве. История Израиля, определяемая многообразными знаками присутствия и вмешательства Яхве, с нарастающей отчетливостью очерчивает тот факт, что откровение есть нечто большее, чем весть о существовании всемогущего Бога или явление мудрости и истины, которые «сами по себе» недоступны человеку. Бог являет себя, как Он есть; и поэтому христианская вера в свете Нового Завета может признать Иисуса Христа венцом и целью откровения. Вечный Сын вечного Отца, «нашего ради спасения сшедший с небес»^[16], Он Своим страданием, распятием и воскресением даровал искупление {20} миру. В Иисусе Христе, силой Святого Духа, сам Бог являет себя как Триединая Любовь.

4. В рамках фундаментально-богословского развертывания этого библейского свидетельства следует принимать во внимание дарованную Богом в откровении возможность адекватно говорить о Нем.

При этом, конечно, надлежит учитывать и границы человеческих определений о Боге. Богословский язык должен отражать сознание того факта, что Бог есть mysterium stricte dictum – тайна, ускользающая от человеческого разумения. Если о Боге должно быть высказано нечто «истинное», то это может произойти лишь в признании того факта, что богословская речь есть всегда речь по аналогии. IV Латеранский Собор провозгласил в качестве обязательной формулы, что «между Творцом и тварью нельзя установить столь близкого подобия, чтобы нельзя было установить между ними еще большего неподобия»^[17].

5. О том, что Бог раскрывает себя как присносущую тайну, явственнее всего свидетельствует эпифания неопалимой купины: слова «Я есмь Сущий» (Исх 3, 14) звучат как самоименование Бога. Исповедание божественного откровения Бог не низводит до человеческого уровня, поскольку Он дает знать о Себе исторически, как о свободной, ускользающей от нас тайне. Когда Писание говорит, что событие откровения учит людей истинному страху Божию, здесь имеется в виду в первую очередь не человеческая богооставленность или же забвение Бога человеком, но опыт излучения величия Божия, чьими делами пронизана вся история. Ничто не совершается помимо воли Божьей; поэтому Бог и обещает, что Сам приведет к окончательному исполнению всё сотворенное Им.

6. Если мы, как бы с высоты Бога, бросим взгляд на человека в событии откровения, то антропологическая направленность этого события станет еще более явной, если принять во внимание Быт 1, 26, где говорится, что человек сотворен «по подобию Божьему». Далее, нужно обратить взгляд на Иисуса из Назарета как на Христа веры. Именно theologia crucis (теология креста) с необходимостью говорит также и о человеке. Спасение человека, «чудесно сотворенного Богом и еще чудеснее восстановленного»^[18], засвидетельствовано в своей связи с воплощением, распятием и воскресением Иисуса Христа, и, тем самым, христианское понимание откровения измерено во всей своей глубине. Это понимание следует словам 1 Послания Иоанна: «Бог есть любовь» (1 Ин 4, 8). Тем самым достигается синтез первого раздела книги.

7. Богословская рефлексия во втором разделе призвана раскрыть событие откровения, путем проникновения к его основным структурам и условиям понимания. При этом, во главу угла следует положить то обстоятельство, что откровение есть трансцендентально-теологическое понятие, имеющее фундаментальный богословский смысл и в своем значении непосредственно не извлекаемое из созерцания чувственного мира. Это понятие выявляется тогда, когда мы обращаемся к событию, которое в основе своей непостижимо для человека, но в то же время с ним тесно связано, и a priori ему принадлежит: к пребыванию в открытости «Слову Божию», которое может быть к нему обращено. Поскольку Откровение фактически совершается в истории (а она есть горизонт человеческого опыта), оно свидетельствует, применительно к являющему себя Богу, не только об изначальной связи между Творцом и тварью, но также об их бытийной сопряженности: ведь мировая история – если определять ее, опираясь на Откровение, как самовозвещение Бога – должна быть одновременно истолкована и как священная история. Сам Бог есть Средоточие истории, которое, в конечном счете, следует определять христологически: «Когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего» (Гал 4, 4).

8. Если мы исповедуем, что откровение исполняется в Иисусе Христе, это требует не только обращения теологической мысли к богословию Священного Писания (об этом подробно говорится в части B этой книги), оно одновременно ставит вопрос о путях передачи Откровения в общине верующих – в Церкви (этому вопросу посвящена часть C). Католическая экклезиология, впервые доктринально развитая II Ватиканским Собором в догматической конституции «Lumen gentium» как самостоятельный вероучительный трактат, дает в наше распоряжение всеобъемлющее понимание Церкви Иисуса Христа. Он – изначальное таинство спасительного действия Бога в мире – полагает основание коренному таинству – Церкви. Церковь есть таинство и одновременно народ Божий, община, верующих во Иисуса Христа, Им укрепляемая и опекаемая в слове и в таинствах. Иисус Христос, глава Церкви и в то же время эсхатологический податель откровения Божьего, в опосредованной непосредственности присутствует в Своей Церкви. Так откровение обретает в истории Церкви актуальное и исполненное духа – настоящее.

9. Отношение Откровения и Церкви в горизонте актуального вопрошания само по себе составляет важную тему. Поскольку откровение принадлежит любым временам и должно приниматься с верой, его не только следует толковать как событие спасения в смысле диалога, совершающегося в настоящем времени, но также надлежит спрашивать об имплицитно заключенных в нем спасительных истинах.{22} В таком контексте актуальность откровения указывает на необходимое взаимодействие в Церкви между ее духовными полномочиями, богословской рефлексией и действительным провозвестием. Если относиться всерьез к конститутивной роли Откровения для Церкви, то тем более нельзя упускать из виду необходимость его толкования и прояснения в стенах Церкви, а равно и ту истину, что откровение всегда предшествует официально принятому церковному вероучению. Во-первых, Откровение, завершившись со смертью последнего апостола, необходимо требует ограничения и поправок в отношении так называемых личных откровений. Во-вторых, внутри Церкви оно требует добродетели мужества. Поскольку откровение есть одновременно дар и задача, то всякий раз, когда мы обращаемся к завершенному Богом событию откровения, в нем должно открываться нечто новое, устремленное в будущее. И точно так же, те новшества, что представлены в Церкви как важные перед лицом мира и важные для мира, должны удостоверить свою фактическую значимость в обращении к дарующему Себя Богу, должны быть измерены строгим мерилом Божественного откровения.

Синтез, достигаемый в конце этого раздела, посвященного Откровению, представляет собой попытку некоего обобщающего взгляда, который подготавливает переход к дальнейшему. Божественное откровение, взятое в качестве конкретно-исторического события спасения, подчеркивает, далее, необходимость уделять особое внимание тем средствам, через которые оно сегодня приходит к верующим, уча и наставляя, – а именно, Священному Писанию и Преданию Церкви.

{23} I. Христианское понимание откровения

1. Общие основоположения и учительские задачи

а) Божественное откровение как самораскрытие Троицы. Становление понятия откровения в Новое время с точки зрения истории догмы

aа) Путь к I Ватиканскому Собору: исторический и теологический фон

За крахом политической реставрации в середине XIX в. последовало укрепление системы интеллектуального либерализма. Оно сопровождалось «рационализмом радикально понятого Просвещения»^[19], который вкупе с натурализмом вскоре приобрел влияние во всей Европе. Эти идейные течения, имевшие ярко выраженный антицерковный характер, «признавали значимыми только царство чистого разума или природы»^[20]. Поэтому Церковь должна была официально заявить о своей позиции и недвусмысленно защитить присущую экономии спасения и спасительному откровению Бога сверхъестественную природу и характер свободного (не заслуженного человеком) дара^[21]. Эта тактика защиты была пригодна не только в борьбе с рационализмом, то есть идеей автономного разума «как господствующего методологического принципа всех духовных свершений»^[22], но и против атеизма, сформулированного в качестве фундаментальной оппозиции откровению, вере и Церкви.

I Ватиканский Собор принял этот вызов. Поэтому он не просто перечисляет современные ему заблуждения, но к тому же явным образом затрагивает лишь те истины веры, которые отвергаются в названных заблуждениях. Таким образом, Собор намеренно отказывается от выработки какого-либо всеобъемлющего вероучения. – Далее, следует обратить внимание на развитие современной теологии^[23]. Импульс, идущий от католической Тюбингенской школы, сформировавшейся в своем богословском облике под влиянием заново открытого святоотеческого богословия и тесно связанной с именами Иоганна Себастьяна фон Дрея и Иоганна Адама Мёлера, {24} будет, правда, подхвачен так называемой «римской школой», представленной такими богословами, как Дж. Перроне, К. Пассальей, К. Шрадером и Й.Б. Францелином. Но для этих теологов показательна подчеркнутая приверженность томистскому кругу идей и схоластическим понятиям. Поэтому не стоит удивляться, что и тексты I Ватиканского Собора, в значительной мере подготовленные именно названными богословами, тоже отмечены этим духом. Но было бы несправедливым истолковывать I Ватиканский Собор исключительно в терминах позднейшей неосхоластики^[24]. Что касается высказываний Собора об откровении, считается – под влиянием так называемой «оппозиции», – что в них «откровение, согласно господствующей начиная с эпохи средневековья тенденции, рассматривается, в первую очередь, в своем отношении к человеческому разуму […] и как относящаяся к знанию сторона спасительного деяния Бога ставится в подчиненное положение по отношении к человеческому познанию (DH 3005, 3008, 3015, 3032). Богословские основания этого учения об откровении таковы: исповедание трансцендентности Бога, Его действительного и сущностного отличия от мира; Его свободной миротворящей силы (DH 3001–3005, 3021–3025), а также Его отличия – как в бытии, так и в познании – от естественного и сверхъестественного порядка (DH 3015, 3028)»^[25].

bb) II Ватиканский Собор: откровение как событие – между Богом и человеком

Богословские оценки I Ватиканского Собора, как правило, несут отпечаток догматизации папской непогрешимости. Кроме того, по существу нельзя не признать, что история дальнейшего влияния Собора в значительной мере определяется именно этим обстоятельством^[26]. Однако при этом несправедливо забывают, что Собор в догматической конституции «Dei Filius» (о католической вере), в главе 2, высказывается, собственно, по поводу откровения. С формальной точки зрения в этом тексте бросается в глаза, что он не обнажает своих апологетических интенций; {25} скорее, эти интенции можно распознать только в подчиненных канонах, вторичных по отношению к догматической конституции^[27]. Конкретно в высказываниях Собора об откровении речь идет об отпоре рационализму и натурализму^[28]. Им Собор противопоставляет положение о сверхъестественной природе и характере свободного дара, присущих экономии спасения и спасительному откровению Бога^[29]. Иначе говоря, фундаментальные заблуждения и лжеучения XIX в., пронизанные духом материализма, пантеизма и фидеизма, образуют как бы фон того, что высказано в догматической конституции под заголовком De fide catholica^[30] – в главе 1 De Deo rerum omnium creatore, главе 2 De revelatione, главе 3 De fide и главе 4 De fide et ratione^[31]. В качестве богословских оснований христианского учения об откровении здесь выделяется «исповедание трансцендентности Бога, Его действительного и сущностного отличия от мира, Его свободной миротворящей силы, а также Его отличия – как в бытии, так и в познании – от естественного и сверхъестественного порядка».^[32] Уже в первой редакции догматической конституции, изначально состоявшей из двух частей и значительно более широкой по охвату, широко использовалась рукопись Й.Б. Францелина (SJ)^[33]. Его стремление оградить христианское понимание откровения, а вместе с ним и христианскую веру вообще, от атеистического «духа времени»^[34], как его видели и толковали отцы I Ватиканского Собора, было принято к руководству в догматической конституции. Поэтому следует помнить, что несмотря на всеохватный характер заголовка «De fide catholica», соборная конституция не предлагает никакого всеобъемлющего учения об откровении^[35]. Скорее, речь идет в первую очередь о точке зрения, «в силу которой откровение прямо противопоставляется рационализму или полурационализму»^[36]. Сообразно этой основной интенции, Собор не только констатирует, опираясь на Рим 1, 20, что вера в Бога и Его откровение по силам человеку, но к тому же подчеркивает, что в откровении {26} уловима действительность спасения, значимая для всех. Бог Сам возвещает о Себе не только в акте миротворения, но и в событии откровения, и это – «сверхъестественное, превосходящее проявление Бога в творении и не являющееся заслугой человека самовозвещение Бога, имеющее универсальный характер»^[37]. Такое откровение совершается как откровение в Слове.

«Святая матерь Церковь придерживается того взгляда, что Бог, начало и цель всех вещей, может быть с достоверностью познан с помощью естественного света человеческого разума, исходя из созерцания творений, и – тому учит. “Ибо невидимое Его, вечная сила Его и Божество, от создания мира чрез рассматривание творений видимы» (Рим 1, 20). Однако Ему, в Его мудрости и благости, было угодно и другим, сверхъестественным путем явить Себя и вечные установления Своей воли человеческому роду, по слову Апостола: “Бог, многократно и многообразно говоривший отцам в пророках, в последние дни сии говорил нам в Сыне” (Евр 1, 1)»^[38].

Отношение человеческого разума к Божественному откровению разворачивается в три этапа; а именно в том, что откровение просвещает способности человеческого разума, делая его, во-первых, способным познать своими естественными силами бытие и свойства Бога – Творца и Господа нравственного порядка, во-вторых, признать факт откровения, а также, в-третьих, раскрыть его смысл. Догматическая конституция имеет в виду поначалу «естественное откровение», «свершившееся и дарованное в деле творения: в res creatae (тварных вещах), в creatura mundi (сотворении мира). О них сказано, что они дают узнать и увидеть Бога как основание и цель всех вещей»^[39]. Правда, при этом остается непроясненным, как именно достигается это познание и сколь многие люди его стяжают; однако здесь установлена действительность откровения, которое в своем существе сверяется с Божественным возвещением основополагающих истин. Тем самым, Собор в содержании сказанного следует богословской традиции, чье «наставительно-теоретическое» понимание откровения неоспоримо, однако не вступает при этом на теологически шаткую почву^[40]. Действительные мотивы, стоящие за соборными решениями, требовали явной фиксации «естественного откровения» – не меньше, но и не больше. {27} Это естественное откровение для I Ватиканского Собора есть само творение – «и на его вершине, превыше всего и прежде всего, человек, – […] поскольку творение на основании тварного бытия и являющегося в нем подобия бытию Творца – иными словами, на основании analogia entis, – возвещает или показывает существование и сущность сверх-мирного вне-мирного Бога, в той мере, в какой человек способен эту весть понять, воспринять, познать и усмотреть в свете своего естественного разума и поскольку он способен выразить ее в своем слове. Ибо открытость, заключенная в бытии, то, что в нем себя показывает, тем самым облекается в слово и делается явным. Поэтому человек, будучи наделенной духом тварью в неизмеримо большей мере, чем прочее творение, есть откровение Божие: человек сотворен «по образу и подобию Божию» и выражает это свое достоинство в господстве над творением, основанном на духе, в способности назвать всю тварь по именам»^[41].

То обстоятельство, что I Ватиканский Собор был не просто впоследствии неверно понят в том отношении, что он якобы представил «законченное и всеохватное учение об откровении»^[42], но что он, кроме того, и в самом деле фактически содействовал отождествлению откровения с истиной и вероучением (в смысле доктринального сужения), помешал по-настоящему увидеть и правильно оценить действительное значение высказываний из второй главы догматической конституции «Dei Filius», где говорится также о «сверхъестественном откровении». Откровение представляет собой «ту форму самораскрытия Бога, которая объективно не дана вместе с творением и человеком, а субъективно не может быть постигнута присущей человеческому духу способностью усмотрения, коль скоро эта последняя предоставлена самой себе»^[43]. Это событие, которое совершается в Слове и происходит в истории. Когда Собор в данном месте, обращаясь к Посланию к евреям, упоминает откровение «в Сыне», он тем самым указывает на исполненность, завершенность откровения, пребывающую «в Слове», ибо «Сын есть Слово»^[44]. Тем самым I Ватиканский Собор, в конечном итоге, преодолевает себя, словно бы превосходит себя, продвигаясь вперед, к углублению как теологии, так и антропологии. Такое более глубокое размышление обнаруживает, что откровение следует понимать как самооткровение Бога, которое, будучи событием диалогическим, вовлекает в себя человека. Уже I Ватиканский Собор заявил, что откровение возвещает нечто решающее о человеке, что оно яснее выявляет его цель и заключенный в ней и ею полагаемый {28} смысл человеческого существования. Сверхъестественное откровение было необходимо, «так как Бог, по своей неизмеримой благости, предопределил человека к сверхъестественной цели, а именно, к участию в божественных благах, целиком и абсолютно превосходящих присущее человеческому духу разумение. “Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что? приготовил Бог любящим Его” (1 Кор 2, 9)». Таким образом, сверхъестественное откровение имеет для человека как экзистентное, то есть затрагивающее его в его существовании, так и экзистенциальное, то есть истолковывающее это существование, значение и значимость. Человек есть «“естество”, которое призвано к сверхъестественному и приводится в свете откровения к самому себе, в смысле своей подлинности, осуществленности и исполненности. Отсюда очевидно, что закрывать для себя или отвергать понятое таким образом сверхъестественное означало бы вступать в противоречие с экзистенцией, жить неестественно»^[45]. При этом греховность и падшесть человека, а равно и природы, отнюдь не отрицается. Идти навстречу откровению, дарованному человеку, означает для него всякий раз отвращение и одновременно обращение: отвращение от собственной ограниченности и обращение к Богу, а тем самым и к истине собственного существования. Так Собор со всей ясностью выразил тот факт, что сверхъестественное откровение и вера неотделимы друг от друга. «Так как человек всецело зависит от Бога – своего Творца и Господа, а тварный разум всецело подчинен нетварной истине, мы обязаны с верою полностью, разумом и волей, повиноваться явившему Себя Богу»^[46]. Признанию собственной тварности соответствует вера в Творца, всемогущего Бога. Этот Бог, которого мы исповедуем в смирении веры, есть в самой своей властности источник рождения, податель жизни и основание веры. Поэтому вера есть не что иное как признание за истину того, что Бог сообщает в откровении^[47]. Нельзя продолжать приписывать I Ватиканскому Собору ложное – интеллектуалистское и объективистское – понимание веры. «Так можно было бы считать, если принимать во внимание лишь исключительно только что процитированные места в отрыве от целостной веры в полную реальность человека как творения, как того, кто внимает Слову, как восприемника спасения.

На это следует возразить… Определение особого сверхъестественного откровения I Ватиканским Собором, высказавшим положение о том, “что Бог открыл Себя и вечные установления Своей {29} спасительной воли”, – следует назвать классическим. Оно точно выражает словесный, личностный и исторический, событийный аспект откровения и не дает оснований упрекать I Ватиканский Собор в односторонности и узости, проявленных и в данном вопросе»^[48]. Сказанное не отменяет того обстоятельства, что Собор в своих аргументах остается внутри присущего его времени горизонта постановки и решения проблем, и соответственно о вере «говорится прежде всего как об учении, как об истине»^[49]. Тем не менее, он противостоит как повышенной рациональности своего времени, так и такому пониманию веры, которое полностью заслоняет разум. Тот факт, что I Ватиканский Собор «обнаруживает поразительный познавательный оптимизм, который сегодня в подобной форме уже невозможен»^[50], не умаляет значения этого положения. Но, с другой стороны, он вынуждает к тому, чтобы подвергнуть проверке догматически обязательные высказывания Собора, которые обусловлены контекстом эпохи и несут на себе ее отпечаток, дабы понять, в какой мере они могут и должны быть дополнены и усовершенствованы в новой исторической перспективе. Сюда относится существенным образом и усмотрение того обстоятельства, что «вера должна быть постигнута не только в форме учения, но и как определение человеческого существования; а отношение к другим может заключаться не только в обороне, осуждении, бегстве или самосохранении. Веру нельзя понимать исключительно как «нет», сказанное миру; так же как и мир далеко не исчерпывается тем, что говорит «нет» вере. Вера должна также и прежде всего сообщаться как дар, свет, помощь, ориентир, как определение смысла существования»^[51]. Так вера в, то же время, признается внутренним моментом жизни Церкви.

сс) Путь ко II Ватиканскому Собору: исторический и богословский фон

Хотя обусловленность и ограниченность высказываний I Ватиканского Собора бросается в глаза, не нужно, все же, недооценивать его положительных достижений. Подчеркивание трансцендентности Бога находится на службе у Откровения. «В лице Церкви мы имеем дело не с какой-то эзотерической общиной, которая обладает доступом к некоему таинству, остающемуся для других запретным. В Церкви человек возвышается в своем достоинстве, ибо трансцендентный Бог обращается к нему в Своем откровении»^[52]. На этом фоне можно отчетливо выделить два основных заблуждения {30} в понимании Откровения^[53], а именно – духовное движение так называемого «модернизма»^[54], заметное уже в конце XIX в., и «позитивизм откровения». Модернизм, весьма влиятельный в Англии в лице Г. Тирелла (G. Tyrell), во Франции А. Луазьи (A. Loisy) и (с 1904 г.) в Италии Е. Буанаюти (E. Buonaiuti), постулирует относящуюся к сущности человека религиозную предрасположенность, которой соответствует естественный опыт Бога. Придерживаясь подобных воззрений, модернисты, которые как богословы трудились над «приведением традиционной веры в соответствие с современной наукой и усвоением ее результатов посредством богословия»^[55], шли навстречу нуждам своего времени. Богословие должно было, тем самым, принять вызов науки в его многообразных формах. И поэтому для модернистов на передний план выходит задача обновления экзегезы. Подобное желание было, без сомнения, законным, но поскольку модернисты отрывали Писание от определяющего его контекста, от Откровения и Церкви, такая установка привела их к принципиальному релятивизму в отношении догматических истин. Модернисты, пожалуй, признавали, что различные религии достигли в христианстве своей вершины, но это не означало для них, что христианство лишило прочие религии их значимости. Говорилось, что каждая религия в конце концов удовлетворяет на свой манер религиозные потребности человека.

Следует запомнить, что в этой естественной религии для сверхъестественной дарованности христианского Откровения, коль скоро последнее толкуется как естественное, больше нет места. Откровение «низводится до уровня субъективного опыта. Согласно такому пониманию чувство превращается в откровение, когда оно становится осознанным. Далее, на этом основании, рассудок строит определенные формы и положения, которые затем учителями богословия объявляются догматами. Они ценны лишь постольку, поскольку соответствуют религиозному чувству»^[56]. Иными словами, Церковь как плод зрелого сообщества христиан всего лишь завершает доктринальную переработку внутреннего опыта. – Наряду с модернизмом можно указать на своего рода позитивизм в отношении откровения, который лишает человеческий разум какого бы то ни было конститутивного значения в его понимании. А именно, утверждается что «Бог становится доступным только в вере (фидеизм) и только через традицию (традиционализм)»^[57].

{31} Вопреки обеим ложным позициям в отношении откровения христианское его понимание придерживается того взгляда, что, когда Бог открывает Себя, происходит нечто нежданное, нечто такое, что человеку невозможно измыслить или исчислить^[58].

Кризис модернизма глубоко потряс Церковь, и путь внутрицерковного преодоления этого кризиса отмечен трагическими ошибками, зачастую подрывавшими доверие к ней, отмечен несправедливыми подозрениями в адрес крупных богословов^[59]. Тем не менее, богословские разъяснения и доктринальные указания, появившиеся в преддверии II Ватиканского Собора, не преодолели «кризиса модернизма». «Подозрения в модернизме» и «интегристские» течения продолжали играть роль своего рода внутрицерковного искушения, побуждавшего удерживать «истинного учения ради» философскую рефлексию в стороне от открытого диалога с философией и другими научными областями. Вопреки этому само откровение оставалось здесь решающим коррективом. Поскольку Божественное откровение как самораскрытие достигает своей высшей точки в Иисусе Христе, Халкидонский догмат, исповедующий Иисуса Христа как vere deus et vere homo^[60] (DH 302 f.), не позволяет христианам отодвигать на задний план радикально-историческое измерение Боговоплощения в противоположность связанному с ним Божественному таинству. Принимая всерьез человека, ради спасения которого Слово стало плотью (ср. Ин 1, 14), мы не должны, кроме того, отделять откровение и истину от человеческой жизни. Именно в том случае, когда человеческое понимание лишают ценности перед лицом Богооткровенного знания, не думают о личном измерении спасения. «Божественное Откровение заранее предполагает присутствие некоторого субъекта, который может его услышать, понять и принять свободное решение»^[61].

Положительные ответы на вызов, с которым столкнулась Церковь после I Ватиканского Собора, сформировались в размышлениях французского религиозного философа Мориса Блонделя (1861–1949). Подхватывая законные устремления модернистов, он вновь отводит сверхъестественному его изначальное место по отношению к человеку и человеческому рассудку. {32} Сверхъестественное, как он подробно разъясняет, не есть «высшее измерение нашего природного бытия», но с другой стороны, оно и не полностью чуждо человеку. «Если среди нынешних идей и можно найти такую, которая была бы шагом вперед, то это совершенно справедливое в основе своей представление о том, что в человеческий рассудок не может проникнуть ничего такого, что из него уже заранее не исходит и не соответствует так или иначе потребности в его дальнейшем развитии»^[62]. Таким образом, в человеческом рассудке – благодаря такому его устройству – и сверхъестественное откровение находит для себя точку соприкосновения [с естественным бытием].

Римская схоластика и последующее школьное богословие сформировались под влиянием попыток ответить на вызов, брошенный Церкви, посредством закрепления определенных богословских позиций, которые они связывали, в духе томизма, с надежными структурами аргументации и прицелом на задачи обучения. Единству строго иерархически структурированной Церкви, во главе которой стоит Папа^[63], должно соответствовать единство богословия, последовательно ориентирующегося в своем содержании и в систематике своих аргументов на свои собственные источники. Наряду с теми источниками, богословская значимость которых подтверждена учением Церкви, только Св. Писанию и Св. Отцам принадлежит роль удостоверения [в истинности тех или иных богословских положений]. – На фоне поисков этой единой перспективы систематическое мышление неосхоластики стремится к «синтезу […] на всех уровнях богословской мысли: посредством обнаружения единства между философией и богословием – в рамках научно-теоретического подхода, между природой и благодатью – когда речь идет о догматике, между знанием и верой – в рамках основного богословия, и особенно – между человеческим разумом и Божественным откровением»^[64].

Благодаря компетентной проработке Йозефом Клойгеном (Joseph Kleugen, 1811–1883) и другими, вплоть до Й. Б. Францелина (J.B. Franzelin, 1816–1886), это школьное богословие смогло возвыситься в XX в. до вероучения Церкви. Конечно, для такого богословия, опиравшегося в своих аргументах на традицию, в смысле самостоятельно сложившегося наследия, и определенного ретроспективой, богословский прорыв к «современности» (zur «Moderne») должен был казаться подозрительным, а вместе с тем, должен был остаться непонятым и II Ватиканский Собор.

Это видно предельно отчетливо, если бросить взгляд на разъяснения и оценки по поводу Откровения. Хотя I Ватиканский Собор {33} еще не мог окончательно определить своей позиции в отношении строгой неосхоластики^[65], его высказывания, особенно касательно главенства Папы, а также Откровения и веры, несмотря на весомые возражения^[66], уже в начале XX в. были истолкованы повсеместно в богословии Римской Церкви в строгом неосхоластическом смысле. I Ватиканский Собор описывает Откровение в своей конституции «Dei Filius»^[67] в том смысле, что Бог сообщает Свою истину роду человеческому: «Placuisse […] se ipsum ac aeterna suae voluntatis decreta humano generi revelare»^[68]. Бог, который может быть познан естественным интеллектом на основании познания природы, являет себя как податель Откровения (ср. Ин 6, 26) и квалифицирует, тем самым, событие Откровения; как бы удостоверяет сообщенные в этом событии установления (decreta) в качестве Своих Собственных (т. е. в качестве имеющих Божественные притязания: decreta voluntatis suae). Поэтому в поле зрения здесь находится фактически не личная встреча человека с Богом, но доступ человека к Богу в смысле провозглашения веры в Бога. Тем самым и в различии «естественного» и «сверхъестественного» откровения неосхоласты подчеркивали двойственный характер человеческого Богопознания. Здесь «сверхъестественное» означает, что Бог «возвысил» человеческое познавание и знание над естественной данностью, т. е. об откровении как таковом речь заходит лишь мимоходом^[69]. С другой стороны, имеются пространные неосхоластические сочинения об откровении, которые продумывают его подробно в спекулятивной манере и представляют как длящийся по воле Бога «целесообразный» процесс^[70]. Богопознание и, соответственно, – событие Откровения, {34} подчинены, таким образом, человеческому знанию, соответственно, – познаванию. – Этот узкий взгляд мог быть преодолен благодаря тому, что библейские свидетельства^[71] были восприняты глубже – как «слово Божье», а Откровение было измерено полной мерой – как деяние Бога в священной истории «как личное и историческое обращение Бога к людям, которое достигает своей эсхатологической кульминации и всеобщности в личности и земной истории Иисуса Христа»^[72]. Этот перелом в богословии связан, с немецкой стороны, с именами Романо Гвардини (Romano Guardini, 1885–1968) и Готтлиба Зенгена (Gottlieb Sohngen, 1885–1968), но прежде всего – Карла Ранера (Karl Rahner), а с французской стороны – с ведущими представителями «Нового богословия» («Nouvelle theologie»), к числу которых принадлежали А. де Любак (H. de Lubac), А. Буйяр (H. Bouillard), Ж. Даниелу (J. Danielou), М.-Д. Шеню (M.-D. Chenu), И. Конгар (Y. Congar), Г.-У. фон Бальтазар (H.U. v. Balthasar)^[73].

Если, имея в виду сказанное, мы бросим взгляд на решения II Ватиканского Собора, то невозможно не обратить внимание на то обстоятельство, что представленное на нем понимание откровения могло созреть в полной мере только благодаря этим важным богословским импульсам^[74].

dd) II Ватиканский Собор: Откровение, встреча Бога и человека

Уже в преддверии II Ватиканского Собора созрел план конституции, которая включала бы в себя круг тем, относящихся к откровению, Св. Писанию и традиции. Поэтому тщательному прояснению этого широкого тематического поля должно была предшествовать составление и анализ (в виде комментариев) тех положений, в которых II Ватиканский Собор в своей догматической конституции «Dei Verbum»^[75] очерчивает христианское понимание Откровения.

Первая статья этого постановления начинается такими словами: «Благоговейно внимая Слову Божию и с дерзновением его провозглашая, Святейший Собор следует словам святого Иоанна, который говорит: “[…] жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, – о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами: а наше общение – с Отцом и Сыном Его, Иисусом Христом” (1 Ин 1, 2–3). Поэтому, следуя по стопам Тридентского и I Ватиканского Соборов, он намеревается изложить подлинное учение о Божественном Откровении и о его передаче, дабы весь мир, внимая возвещению спасения, веровал, веруя – надеялся и надеясь – любил»^[76].

В основе сказанного в этом проэмии отчетливо улавливается, и при этом с явной ссылкой на предшествующие Соборы – Тридентский и Vaticanum I, – борьба за правильное понимание Откровения, его нормативный статус, за придание ему богословской весомости в экклезиологическом горизонте. Далее, подчеркивание роли слова Божия, которому Церковь должна внимать и которое она должна провозглашать, указывает на борьбу отцов II Ватиканского Собора за правильное отношение к Св. Писанию. То обстоятельство, что на Соборе обсуждения, посвященные именно этой теме, исполнены особого внутреннего напряжения, свидетельствует еще и о следующем: тот способ обращаться со Св. Писанием, который был принят после признания историко-критического метода в качестве одного из основных инструментов экзегетики – что выражено в энциклике «Divino afflante Spiritu» (1943) – и практиковался открыто и сознательно, принес свои плоды. Так что для Собора стало возможным всестороннее обсуждение и новое концептуальное осмысление длящейся по Божьей воле действительности Откровения.

Тем самым, и здесь II Ватиканский Собор, следуя своим глубинным намерениям не возвещать окончательных, «догматических», истин, но, скорее, принимать во внимание основание для таких истин, дабы утвердить на этом основании веру и Церковь, сумел задать важные импульсы для будущего развития. В результате и богословию, т. е. богословскому исследованию, освобожденному от узких установок школьной теологии, было отведено подобающее и признанное Церковью место. «Без преувеличения можно сказать, что только благодаря Собору возникло сознание того, что классические “школы” [в теологии] – францисканцев, доминиканцев, иезуитов и т. д. утратили сегодня свое значение, а равно и споры между ними, но в результате этого стало ясно видно, что католическое богословие осталось живо, что образовались новые “школы” и возникли новые противоречия и что эти новые группы и выдвигаемые ими вопросы суть легитимные формы работы католического богословия»^[77]. Место, которое отводилось ранее прочно установившимся богословским воззрениям, обосновывавшим свою силу очень избирательным, с точки зрения истории догматики, толкованием {36} традиции и в подавляющем большинстве случаев утвердившим свое внутрицерковное влияние отнюдь не на богословских основаниях, заняло теперь видение необходимости в говорении (необходимом в Церкви и «в силу служебных обязанностей») раскрыть свой слух Тому, кому «подобает всякая честь и поклонение, Господу Богу»^[78]. Динамичная история возникновения догматического постановления «Dei verbum» отчетливо отражается в тексте. Он несет на себе не только отпечаток многообразных компромиссов; но «представляет собой синтез огромного значения: текст соединяет верность церковному преданию с признанием критической науки и тем самым заново открывает вере путь в сегодняшний день. Он не отказывается от Тридентского или I Ватиканского Соборов, но и не мумифицирует прошлое, поскольку знает, что верность в духе может действительно осуществляться только через постоянно обновляемое усилие усвоения»^[79].

Разъяснению и соборному вероучительному изложению христианского понимания Откровения противостоял так называемый «вопрос источников». Первый проект схемы постановления, который был разослан отцам II Ватиканского Собора летом 1962, еще рассматривает Св. Писание и традицию как два источника – один наравне с другим, при этом традиции приписывается даже больший объем содержания, чем самому Св. Писанию. В противоположность этому еще Собор в Триенте зафиксировал, что Евангелие – тот единственный источник, который в Писании и традиции должен быть привнесен в настоящее. Но впоследствии – в стремлении заострить антиреформаторскую аргументацию – в Писании и традиции стали видеть основание доказательства евангельских истин. Поэтому речь больше не шла об одном источнике, но отныне – о двух, и это не только увеличило пропасть между конфессиями, но имело и другие негативные следствия.

Таким образом, необходимо было разъяснить, в каком отношении друг к другу находятся Св. Писание и Божественное откровение^[80]. Ход обсуждения этой темы на II Ватиканском Соборе отражает углубление богословского проникновения именно в эту проблему. После того, как первая редакция постановления Собора, представленная богословской подготовительной комиссией в качестве схемы под заголовком «De fontibus revelatione» («Об источнике откровения»), была отвергнута подавляющим большинством отцов Собора (голосование 20 ноября 1962), началась работа над новой редакцией, которая была озаглавлена «De divina revelatione» («О Божественном откровении») и рассматривала само Откровение как источник богословского знания в Писании и церковной традиции.

{37} Принятое 18.11.1965 догматическое постановление имеет следующее строение:

Гл. I: Откровение (статьи 2–6) – «De revelatione»;

Гл. II: Передача Божественного откровения (статьи 7–10) – «De transmissione»;

Гл. III: Боговдохновенность Священного Писания и его истолкование (статьи 11–13) – «De sacrae scripturae divina inspiratione et de ejus interpretatione»;

Гл. IV: Ветхий Завет (статьи 14–16) – «De Vetere Testamento»;

Гл. V: Новый Завет (статьи 17–20) – «De Novo Testamento»;

Гл. VI: Священное Писание в жизни Церкви (статьи 21–26) – «De Sacra Scriptura in vita ecclesiae».

Глава I, статья 2.

«Богу в Его благости и премудрости угодно было явить Самого Себя и открыть тайну Своей воли (ср. Еф 1, 9), в которой люди через Христа, воплотившееся Слово, имеют во Святом Духе доступ к Отцу и становятся причастниками Божественного естества (ср. Еф 2, 18; 2 Петр 1, 4). Итак, благодаря этому Откровению невидимый Бог (ср. Кол 1, 15; 1 Тим 1, 17) по изобилию Своей любви обращается к людям, как к друзьям (ср. Исх 33, 11; Ин 15, 14–15) и говорит с ними (ср. Вар 3, 38), чтобы пригласить их к общению с Собой и принять их в это общение. Это домостроительство Откровения совершается действиями и словами, внутренне между собою связанными, так что дела, исполненные Богом в истории спасения, являют и подтверждают учение и всё, что знаменуется словами, а слова провозглашают дела и открывают тайну, в них содержащуюся. Но явленная в этом Откровении глубокая истина и о Боге, и о спасении человека сияет нам через это Откровение во Христе, Который одновременно и Посредник, и Полнота всего Откровения»^[81].

Статья 2 состоит из четырех предложений. Первое предложение ясно показывает, что Самооткровение Бога есть результат Его Собственного решения, которое оценивается как выражение «благости и мудрости». Тем самым заодно сказано, что это Самооткровение Бога направлено к определенной цели. Изъявление тайны Его воли предполагает адресат, который сумеет это откровение Бога услышать и понять. Самооткровение Бога обращено к человеку, который должен быть приведен к Богу. И этот Бог открывает себя в священной истории и истории Откровения, которые как бы соединяются в Иисусе Христе, как Троица – в них открывают себя Отец, Сын и Святой Дух.

{38} Из второго предложения явствует, что понимание Откровения на II Ватиканском Соборе в корне отличается от того, которое засвидетельствовано предшествующим I Ватиканским Собором. Диалогический характер, в свете которого рассматривается здесь откровение, подчеркнут особой формой выражения – в контексте дара. Человек рассматривается не просто как пассивно воспринимающий истину откровения, но как «друг, призванный и принятый в общение с Богом»^[82]. Вслушиваясь в слово Божие, человек переживает в откровении это самовыявление Бога как действительность Его жизни и тем самым уже принимает дар общения с Богом.

Глубинная антропологическая направленность [такого понимания], особо подчеркнута в третьем предложении. Человек только тогда может полностью раскрыть для себя значение Божественного откровения, когда оно совершается так, чтобы соответствовать сущностному устроению человека. Именно поэтому событие откровения совершается в слове и деле и при этом так, что одно внутренне связано с другим^[83].

Наконец, четвертое предложение, завершающее вторую статью, отсылает читателя к фигуре Иисуса Христа, в личности которого удостоверяется то, что было сказано в связи с Божественным откровением о человеке и его отношении к Богу; ведь Христос «есть одновременно посредник и исполнение всего откровения»^[84]. Тем самым, сделан существенный шаг вперед по сравнению с Vaticanum I.

Догматическое постановление о католической вере «Dei Filius», утвержденное на третьем заседании I Ватиканского Собора (24. 4. 1870), трактует в главе II тему «De revelatione» (DH 3004). Сравнение текстов выявляет здесь существенное отличие от «Dei verbum».

«Тем не менее, Его мудрости и благости было угодно открыть роду человеческому Себя и Свои предвечные произволения иным, сверхъестественным, путем…»^[85] Напротив, в «Dei verbum» говорится: «Бог в благости и мудрости своей решил открыть Cебя и тайну Cвоей воли»^[86].

Таким образом, на место отвлеченных слов «мудрость и благость» Vaticanum II помещает указание на Бога. Мудрость и благость {39} только подчинены Ему как [Его] существенные признаки. Личностный, а равно и богословский, подход высказан здесь несравненно сильнее, чем на I Ватиканском Соборе: событие Откровения исходит именно от Бога и к Нему приводит. Поэтому, рассматривая того, кто принимает откровение, мы должны сказать, что откровение проникает в сердцевину личности, в центр собственно человеческого бытия, затрагивает человека не только в его отдельных способностях, воле и рассудке. – Следует упомянуть и еще одно, более существенное, смещение акцентов: «На месте “предвечных произволений” Бога появляется “sacramentum” (таинство) Его воли»^[87]. Если Vaticanum I все еще видит в Откровении по преимуществу издание Божественных декретов, то Vaticanum II ставит на место такого истолкования в терминах закона глубинное понимание Откровения как таинства. Это понимание «видит закон и благодать, слово и дело, весть и знак, личность и ее проявления в объемлющем единстве таинства»^[88]. Здесь нужно расслышать «таинство» в том широком значении, в котором это понятие употребляется в Послании к Ефесянам (на это послание указывает текст). Речь идет о единстве человечества во едином Христе, т. е. о космическом измерении христианства, о связи Откровения с историей и, в конечном итоге, о его христологическом центре. Поэтому подчеркивание диалогического характера Откровения есть только последовательное проведение этой точки зрения.

Статья 2, могли бы мы сказать, подводя итог, разъясняет богословское понятие «откровение». «Откровение вводит в событие встречи с таинством Бога, каковое состоит в благости и мудрости и открывает Само-сообщение Бога (Seipsum). Ведь Само-сообщение Бога приобщает человека к глубинной тайне Бога, раскрывающейся – через воплощение Слова, ставшего плотью – в силе Духа Святого – как подступ к Отцу»^[89]. Тем самым, Собор закрепляет положение о том, что откровение, преодолевая уровень чисто интеллектуального раскрытия, вырастает до личной встречи [с Богом]. И в то же время, следует избегать неправильного понимания сказанного: то обстоятельство, что событие Откровения нацелено на личную встречу с Богом, само по себе вовсе не говорит в пользу ограничения откровения, но в действительности свидетельствует о снятии ограничений, о полном раскрытии его содержания. Откровение есть и непосредственное свершение, встреча между Богом и человеком, событие, которое совершается в своей действительности всякий раз заново.

{40} В этой связи возникает, разумеется, и определенная проблема: говоря о Самооткровении Бога как о событии, действительно затрагивающем человека, Собор не должен упускать из виду тот факт, что откровение происходит в заданных границах пространства и времени. Откровение есть часть истории человечества, которая, правда, для верующих, воспринимающих историческое под знаком Иисуса Христа, имеет смысл истории спасения. Последнюю следует принимать всерьез даже в ее ограниченных [пространственно-временных] рамках. Поэтому встает вопрос: не происходит ли так, что поскольку событие Откровения совершается в истории, то и его содержание становится относительным или затемняется как нечто частичное?

Тем самым мы коснулись темы третьей статьи.

«Бог, словом творящий (ср. Ин 1, 3) и сохраняющий всё, в сотворенном мире подает людям непреходящее свидетельство о Себе (ср. Рим 1, 19–20); и, стремясь открыть путь спасения свыше, Он к тому же с самого начала явил Себя Самого нашим прародителям. После грехопадения Он, пообещав искупление, возвысил их надеждой на спасение (ср. Быт 3, 15) и непрестанно проявлял Свою заботу о роде человеческом, дабы даровать вечную жизнь всем тем, кто постоянством в добром деле ищет спасения (ср. Рим 2, 6–7). В установленное Им время Он призвал Авраама, чтобы произвести от него великий народ (ср. Быт 12, 2–3), который после Патриархов Он наставлял через Моисея и Пророков, чтобы народ признал Его как единого Живого и Истинного Бога, как Отца-Промыслителя и праведного Судию, и ожидал обещанного Спасителя; тем самым в течение веков Он готовил путь Евангелию».

В этой статье получают развитие три основные мысли, которые «с вынужденным лаконизмом стремятся представить своего рода компендиум истории откровения и истории спасения до Христа. Эта статья, тем самым, еще раз настойчиво заявляет о признании исторического характера откровения, которое в это время выходит навстречу человеку не просто как пребывающая вне времени идея, но как историческое деяние Бога»^[90]. Первое предложение говорит, во-первых, о том, что Бог открывает Себя не только в своей творческой силе, не только в акте творения, но и в сохранении сотворенного. Во-вторых, уже Vaticanum I закрепил в качестве учения Церкви положение о том, «что Бог, начало и цель всех вещей, может быть с достоверностью познан с помощью естественного света человеческого разума, исходя из Его творений»^[91]. В этой связи Vaticanum II в ключевых словах «творение и откровение» – «творение и спасение» позволяет сверх того – {41} во избежание слишком внешнего толкования – отчетливо проявиться христианскому измерению события миротворения: творение было совершено посредством cлова. Тем самым высказана заодно и цель, в направлении которой осуществляется акт творения: она заключается в том, чтобы проложить путь к сверхъестественному спасению. Бог, не только сотворивший мир, но хранящий его, осуществляет свою связь с миром в своей заботе и попечении о спасении человека. «Так, двойственность Божественного порядка преодолевается в мысли о единстве деяния Бога, определенного посредством логоса, и тем самым достигается диалектическое соединение двух уровней высказывания»^[92]. Над человеческой историей – независимо от грехопадения – простирается воля Бога к спасению человеческого рода.

Без сомнения, подобное полагание в качестве центра события Откровения самооткровения Бога и открытое тем самым измерение спасения отодвигают на второй план размышления о грехе и вине: последние упоминаются только в указании на грехопадение прародителей (Адама и Евы). С другой стороны, текст отторгает традиционную богословскую модель, толкующую обращение Бога к человеку, а именно, такое учение о благодати, которое строит свои аргументы, строго различая naturalis (естественное) и supernaturalis (сверхъестественное). Если здесь руководствуются тем представлением, что благодать, дополняющая предшествующую ей «природу», есть как бы собственно «постройка», возведенная над фундаментом, то коммуникативно-богословская модель отдает должное тому факту, что Бог сам призывает человека и печется о его воспитании. «Так он уготовал путь Евангелию через времена». Человек сохраняет надежду на Спасителя.

Указание на Авраама разъясняет то положение, что встреча и связь определяют событие Откровения. Мы сознаем, что откровение требует не только точной богословской памяти, но всегда есть призыв к почитанию в вере. Представленное в статье 3 как «сжатом христианском богословии Ветхого Завета»^[93] свидетельствует о том, что только этого сотворившего все и любящего Бога, Бога, пекущегося как «заботливый отец и справедливый судья» об истории человечества и Своего избранного народа, следует почитать и прославлять. Тот, кто, принимая событие Откровения, вступает в общение с этим Богом, исполняет заповедь творить хвалу Богу.

{42} Собор в своих документах может опереться на исследования в области Ветхого Завета, которые подтверждают, что универсализация веры в Яхве после изгнания [народа Израилева] привела к тому, что повествование о сотворении мира было помещено в начало Св. Писания^[94]. Тем самым, такая универсализация уходит в прошлое, о чем свидетельствует повествование о сотворении мира. Но, кроме того, она нацелена в будущее, что подчеркивается мыслью о грядущем суде. Этому напряжению между началом мира и его будущим подчинены спасительные действия Бога в истории, в нем уловим двойственный характер откровения – Закон и Евангелие. Поскольку Бог свидетельствует о Себе как о цели человека, универсальная воля Бога к спасению остается объемлющей историю перспективой.

Тем самым, собор подвергает здесь богословскому разбору и дальнейшие существенные вопросы. К их числу относится и вопрос о спасении, точнее, вопрос о том, верно ли, и если да, то в какой мере верно, что история спасения каждого отдельного человека вплетена в историю спасения мира; далее, – вопрос о том, что означает само-сообщение Бога. (Оно изначально не было обращено ко всем людям в равной мере и, тем самым, не становится для всех в одинаковом смысле экзистенциальным требованием, хотя, с другой стороны, нельзя отрицать той истины, что каждый человек затронут первородным грехом.) К тому же необходимо подвергнуть богословской рефлексии грехопадение, грех и спасение как разделенные во времени события – поскольку они сведены воедино историей спасения – в их непосредственном воздействии на каждого отдельного человека. Далее, следует принять во внимание, что недвусмысленности Божественного самооткровения, совершающегося во Христе Иисусе, и состоящего в том, что Бог отдает себя делу нашего спасения, в человеческом существовании не соответствует столь же недвусмысленный опыт. Здесь нельзя преуменьшать роль веры как необходимого и обязывающего средства открытия [Бога], что отчетливо видно, когда мы обращаемся к великим образцам Ветхого Завета, о которых явно упоминает статья 3: Авраам и патриархи, Моисей и пророки. Статья 3 называет эти имена неслучайно. Здесь обретает конкретную форму та мысль, что история спасения народа Израиля входит как неотъемлемая составная часть в единую историю спасения человечества Богом. Если Авраам – великий образ отца, на котором покоятся обетования благоденствия, то фигура Моисея приводит на ум образ благодатного вождя, посланного Богом, дабы вывести избранный Им народ Израиля из рабства в землю обетованную. И это объединяет обе фигуры: за их делами стоит {43} Божья воля как побуждение к действию. А это означает, далее, что в них обоих Бог обнаруживает себя как источник спасительных деяний для своего народа. Бог совершает это, когда указывает Аврааму на усыпанное звездами небо и обещает ему столь же многочисленное потомство. Он совершает это, когда заключает союз с Моисеем на горе Синай. Здесь Яхве как Бог завета провозглашает обетование спасения как Свое требовательное присутствие среди избранного Им народа Израиля. И поскольку эти требования нацелены на повседневную жизнь, Израиль знает, что в нем должно открыться, что Бог Яхве на деле есть, Тот, о котором сказано: «с нами Бог». Этот длящийся процесс наставления народа Израилева, который через послания пророков был приведен к более глубокому постижению присутствия Бога и подвигнут к привнесению этого опыта в самое ткань своей жизни в виде норм и законов, остается с тех пор образцом. Полное напряжения бытие друг с другом Бога и избранного им народа укрепляло веру последнего в грядущего избавителя, который не только должен принести спасение своему народу, но и привести все человечество к общению с Богом. Таким образом, исповедание веры в Яхве соединяет прошлое и будущее в настоящем. В исповедании откровения как самооткровения Бога человек исповедуется в своей принадлежности некоей действительности, которая актуально определяет его жизнь, он придает своей жизни форму с оглядкой на присутствующего в ней Бога, который непреложно блюдет свое обещание спасения. – Поскольку Собор обозначает историю избранного народа Израилева как «историю наставления», цель этого наставления получает еще более точное определение. Поэтому статья 3 отказывается от указания в связи с конкретной историей израильского народа на те отклонения от праведного пути и заблуждения, о которых свидетельствует Новый Завет. Пророки в своих предостережениях ясно и недвусмысленно называли пути, уводившие народ Израиля прочь от Яхве, они призывали к покаянию и, вместе с тем, поддерживали веру в Спасителя. В глазах Собора Израиль – в своем ослушании, но и в своей твердой надежде на грядущего спасителя, – служит образцом для человечества, о чем и свидетельствует исчерпывающая формулировка, данная в заключительном предложении. Для Собора очевидно, «что весь период времени до Христа имел значение предуготовления к Евангелию также и вне Израиля, но все же в Израиле это предуготовление приняло специфическую форму ожидания Спасителя и культивирования веры в единого Бога»^[95]. Поэтому следует согласиться и с позитивной оценкой Ратцингера: «Тем самым, снова {44} весьма удачно выражено единство всей истории до Христа и особой задачи, которая была возложена на Израиль»^[96].

Теоцентрическая точка зрения на Откровение, которая проводится в положениях Догматической Конституции «Dei Verbum» в статьях 1–3, имеет свое основание в деяниях Бога, в которых Он Себя открывает, Бога, который, обращаясь к человечеству (и Своему народу Израилю) с любовью и ревнуя о нем, свидетельствует о Себе как творце мира и подателе спасения. Таким образом, история как поле деятельности человека остается историей промысла Божия. И эта перспектива заставляет отступить на задний план тот несомненный факт, что история всегда была историей человеческого несчастья и вины, историей отказа и отречения перед лицом обращенных к человеку Божественных требований. Для Собора решающее соображение состоит в том, что верность Бога включает в себя исполнение данного Им обетования спасения, и это исполнение дано в Иисусе Христе, которого статья 4 исповедует как «исполнителя откровения»:

«Бог, многократно и многообразно говоривший в пророках, после этого “в последние сии дни говорил нам в Сыне” (Евр 1, 1–2). Ибо Он послал Сына Своего, Предвечное Слово, просвещающее всех людей, чтобы Он обитал среди людей и поведал им тайны Божии (ср. Ин 1, 1–18). Итак, Иисус Христос, воплотившееся Слово, посланный “как Человек к людям”, “говорит слова Божии” (Ин 3, 34) и совершает дело спасения, которое Отец дал Ему сотворить (ср. Ин 5, 36; 17, 4). Поэтому Он, видя Которого, всякий видит и Отца (ср. Ин 14, 9), всем Своим присутствием и явлением, словами и делами, знамениями и чудесами, особенно же Своею смертью и славным воскресением из мертвых и, наконец, ниспосланием Духа Истины завершает Откровение во всей полноте и подтверждает его Божественным свидетельством, что означает: с нами Бог, чтобы освободить нас от тьмы греха и смерти и воскресить нас в жизнь вечную.

Итак, христианское домостроительство, поскольку оно – новый и окончательный завет, никогда не прейдет, и уже нельзя ожидать нового всеобщего Откровения до явления во славе Господа нашего Иисуса Христа (ср. 1 Тим 6, 14 и Тит 2, 13)».

Статья 4 представляет собой кульминацию первой главы. Недаром начало Послания к евреям как основное христологическое исповедание приводится в первых строках этой статьи, в то время как в документах I Ватиканского Собора оно еще было интегрировано, по большей части, в «статическую» точку зрения на Откровение. Сын помещен в сердцевину истории, которая в Нем обретает свое единство. Он есть превосхождение всех обетований, которые Бог посылает миру в начале, ибо Он их исполняет. В Нем соединяются начало и конец истории.

Богословский взгляд видит в Нем, таким образом, трехчастное движение: обетование, исполнение, превосхождение. В Нем получает свое обоснование подчинение Ветхого Завета Новому. С точки зрения Нового Завета Ветхий Завет приобретает относительный характер в том смысле, что мы усматриваем его необходимую внутреннюю {45} связь с Новым Заветом. Самостоятельность Ветхого Завета, тем самым, становится ограниченной, поскольку он включается как интегральная составная часть в общий порядок творения и спасения. С другой стороны, именно эта объемлющая универсальная рамка заставляет нас возвращаться от Нового Завета к Ветхому и обращать особое внимание на те обетования, которые составляют его неотъемлемую часть. Эти обетования в христианской перспективе надлежит к тому же рассматривать как исполненные Иисусом Христом, поскольку Он Сам изъясняет Свое пришествие как их исполнение. С другой стороны, если взглянуть на Новый Завет с точки зрения Ветхого, то мы обнаружим некий преизбыток в исполнении обетования, о котором свидетельствует сам Иисус. В вере в Него высвобождаются силы, далеко превосходящие все знамения и чудеса, которыми сопровождалась Его земная жизнь и дела (ср. Ин 14, 12). Это обстоятельство не уводит, однако, прочь от Иисуса Христа, но к Нему приводит, поскольку такая жизнь и такие дела засвидетельствованы силой Святого Духа, и силой Святого Духа засвидетельствовано, что спасительные деяния Иисуса превзошли все то, что люди когда бы то ни было могли чаять в Божественном обетовании. Таким образом, [история] как некая дуга простирается от Ветхого Завета, достигая высшей точки в Новом Завете, к своему концу (Eschaton), когда Сын положит все к стопам Отца и все покорит Ему, «да будет Бог всем во всем» (1 Кор. 15, 28).

На этом основании получает силу строго богословская аргументация статьи 4. В Иисусе Христе Сам Бог открывает Себя таким образом, что Иисус из Назарета «всем своим присутствием и явлением»^[97] становится не просто провозвестником Откровения, но самим откровением Божиим». Это исполнение Откровения в Иисусе Христе не допускает, таким образом, никаких позитивистских лжетолкований. Беспрецедентно новое событие пришествия Христа открывает Бога; Христос «говорит слова Божии». Поэтому «все сказано, и все дано […] в Сыне любви, в котором Бог и мир становятся едины»^[98]. Откровение не есть ближайшим образом изложение некоторого учения, раскрытие вечно значимых истин. Здесь дело идет о человеке, который, вступая в общение с этим откровением впускает Бога в свою жизнь, в самое сокровенное – в свое сердце. Таким образом, человек видит в Иисусе Христе свою меру; и поэтому Христос есть universale concretum (универсальное конкретное)^[99]. Понятие откровения исполняется Иисусом Христом и в Иисусе Христе. Он дает ручательство в том, что Он есть, своим словом и делом. Откровение потому требует исповедания веры, что, явленное во Христе, оно как самооткровение Бога предшествует любой науке. Тот, кто хочет говорить об Иисусе Христе, должен уметь делать это прежде всякой науки.

{46} Выработанный Собором текст говорит о Христе словами Послания к евреям о Боге Отце, «многократно и многообразно говорившем в пророках» и пославшем своего Сына. При этом, сотериологическое значение того, что было сделано Богом, точно так же присутствует здесь, как и в последующих христологических высказываниях, которые подхватывают и развивают мысль о посланном к людям Сыне, имея в виду «исполнение дела спасения, которое Бог дал Ему сотворить». Именно с точки зрения Откровения христология здесь теснейшим образом связана с теологией. «Кто видит Его, видит и отца» (ср. Ин 14, 9). Выстраивая свои доводы в свете Нового Завета, мы должны рассматривать Иисуса Христа как того, кто исполняет и завершат откровение (Ветхого Завета). Он осуществляет это «всем Своим присутствием и явлением», и в дополнение к этому следует помнить о Его «словах и делах, знамениях и чудесах, особенно же о Его смерти и славном воскресении из мертвых и, наконец, о ниспослании Духа Истины». Тем самым представлено свидетельство веры, которое раскрывает Писание. Но поскольку взгляд на Иисуса Христа как самооткровение Божие сразу же приводит к Самому Отцу, невозможно оставить в стороне сотериологическую перспективу Откровения. Уже откровение Ветхого Завета показало, что для Бога в Ветхом Завете речь шла не просто о само-раскрытии, но об откровении своей сущности. А это означает для человека, что Бог подает ему спасение и что, в конечном итоге, через Иисуса Христа совершается преодоление власти греха и смерти. В контексте богословия св. Иоанна Собор говорит о том, что Христос пришел, «чтобы освободить нас от тьмы греха и смерти и воскресить нас в жизнь вечную».

Указание на воскресение для жизни вечной расширяет наше видение Бога, открывающего себя как триединая Любовь. Сын есть тот, кто послан Отцом, и тот, кто, в свою очередь, посылает Св. Духа. При этом положение о том, что Сын Божий говорит слова Божии, образует параллель другому положению гласящему, что Он ниспосланием Духа Истины завершает Откровение во всей полноте.

Если мы внимательнее посмотрим на текст, станет ясно, что первое предложение статьи 4 осуществляет ее связь со статьей 3. Preparatio evangelii (предуготовление Евангелия) совершается потому, что в конце времен Бог сам желает стать «благой вестью». То обстоятельство, что Сын и есть эта «благая весть», второе предложение разъясняет, не просто говоря в общих словах об откровении истины, но указывая цель, с которой Сын был послан. А цель эта заключается в том, «чтобы Он обитал среди людей и поведал им тайны Божии». То, что в Ветхом Завете совершалось во встрече Бога с носителями откровения, теперь исполняется во Христе Иисусе. Именно в силу того, что в Нем совершается самооткровение Бога, Христос действует не просто, как пророки Божии, когда Он открывает слова Бога {47} и творит чудеса. Он сам есть Богооткровенное Слово и непревосходимое спасительное деяние Бога. Verbum (Слово) и Opus (Дело) предшествуют, таким образом, verba (словам) и opera (делам). – В третьем предложении статьи 4 описано дело жизни Иисуса, совершаемое в слове и деле. Если в начале действующим был Бог Отец, то теперь это Иисус Христос. Тем самым фокус интереса смещается в тексте от по большей части фундаментально-богословской перспективы в отношении откровения к его строго догматическому раскрытию. Это можно пояснить, принимая во внимание именно высказывания, касающиеся чудес. Чудеса, которые всегда были особенно значимы именно для фундаментально-богословской и апологетической аргументации, вплоть до «величайшего чуда» – воскресения Иисуса Христа – включаются как составная часть в Его целостную жизнь. Поэтому в понятии «явление» мы должны также расслышать слово «эпифания», чтобы отдать должное обоим аспектам: присутствию Бога и Его явлению (manifestatio). Поскольку статья 4 подчиняет чудеса манифестации Бога, она преодолевает узкое понятие чуда, которое толкует его в естественно научном апологетическом ключе – прежде всего, как преодоление законов природы при помощи непосредственного Божественного воздействия. В статье 4 чудеса, напротив, поняты в том смысле, что они обращают взгляд человека «вовнутрь» и тем самым сохраняют свое вечное и неизменное значение. – Ниже мы раскроем, в связи с обсуждением смерти и воскресения Иисуса, смысл этой смерти как спасительной для мира. Если смерть означает конец земного человеческого существования, то воскресение отмечает начало некоего свершения, которое по отношению к смерти есть нечто целиком новое. Ему не присуще ни пространственное, ни временное измерение, и следовательно, имя этого свершения по сути нельзя вывести из этих категорий. – Наконец, статья 4 вновь обращается к настоящему, останавливаясь особо на событии ниспослания Святого Духа, который как Дух Истины подтверждает Божественным свидетельством пришествие Слова в мир. Христологическое событие и в момент его свершения, и в его присутствии в настоящем времени следует определять пневматологически как действия Святого Духа.

Какие импульсы получает в этой связи богословская рефлексия и богословская оценка Откровения? Здесь следует остановиться на трех основных моментах:

Первое: Откровение как встреча Бога и человека.

Догматическая Конституция «Dei Verbum» в статье 4 подводит к такому пониманию откровения, при котором оно обретает значение личного события, оценивается как описание совершающейся встречи Бога и человека. Поскольку при этом в центр помещается событие пришествия Христа, это предохраняет нас от истолкования {48} откровения исключительно в границах индивидуального, лишенного универсальной значимости опыта. Личное событие, случающееся в опыте веры, находит свою верификацию в универсальности ниспослания спасения Богом человеку в Иисусе Христе и, тем самым, во всеохватном измерении мировой истории как истории спасения. Чувство находит для себя нечто обязывающее в этом событии, ибо в нем откровение сообщается в присущей ему форме и содержании, и поэтому оно (событие сообщения откровения) как устанавливающая свои требования «объективная» реальность может и хочет служить для человека точкой опоры.

Второе: Откровение как история дарования Богом спасения.

Откровение как требующее личного участия событие встречи с Богом не отменяет той истины, что и история человечества сопровождается и направляется откровением Бога, который как Господь истории, сотворивший всё и имеющий власть над миром, держит в своих руках ее начало и конец. Таким образом, согласно сказанному в Послании к евреям (12, 1), мы должны всерьез принять «облако свидетелей», которые в своей вере удостоверяют действительность того, что имеет в виду Откровение. История связывает воедино прошлое, настоящее и будущее, и Откровение, неотторжимо вплетенное в ее ткань, как самооткровение Бога, как всеобъемлющая категория истолкования, должно быть постигнуто в перспективе встречи Бога и человека. Подобно тому, как история человечества вновь и вновь верифицируется в конкретных судьбах отдельных людей, хотя личное всегда скрывает универсальное, так же и человеческое существование становится частью истории спасения Божия (как истории само-окровения и само-выражения Бога), связанной воедино во Христе. Действенность этого события Откровения ощутима в каждом, кто умеет, опираясь на это событие, придать форму своей жизни и направить ее к определенной цели. Принять историю всерьез в контексте Откровения означает заодно – принять всерьез человека как сущность истории.

Третье: Откровение как самооткровение Бога в Иисусе Христе.

Поскольку жизнь Иисуса Христа исполняется в предании себя делу нашего спасения, Бог открывает себя непосредственно как любовь, которая изливается по собственному побуждению, без всякой привычной в этой земной жизни меры, помимо всякой ограниченной цели. Таким образом положения статей 1–4 объединены той мыслью, что Бог в Иисусе Христе открыл Себя окончательно и непревосходимо. Как Тот, о Ком говорится «с нами Бог», Иисус Христос показывает, что именно человеку Бог хочет сообщить себя. Поэтому в Иисусе Христе окончательно оставлены нам долги наши, и смерть попрана воскресением. Так, Откровение как самооткровение {49} Бога, которое обращено к человеку, заодно открывает по воле Бога, что есть человек в глазах Божиих. Это всеохватное измерение Откровения подчеркивается в заключительном предложении статьи 4 тем, что здесь Иисус Христос предстает как Тот, кто в конце времен явится «во славе». Тем самым, упомянуты две фундаментальные перспективы: непреложность или окончательность Откровения и второе пришествие Христа. Русское «никогда не прейдет» [в последнем предложении статьи 4] соответствует латинскому non praeteribit, взятому из слов Иисуса о скончании времен (Мф 24, 34). «Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как всё сие будет; небо и земля прейдут, но слова мои не прейдут (non praeteribunt)». Здесь, наряду с преходящим во времени, названо нечто такое, что превосходит все до сих пор бывшее. Совершившееся в Иисусе Христе Откровение уже не может быть превзойдено, ибо оно – деяние Божье. В этой связи статья 4 говорит также о завете, поскольку с момента заключения «нового и окончательного завета» кровью Иисуса Христа мысль о завете характеризует отношение Бога и человека во всей его широте и всеобщности. Опыт «верного Бога», который стал достоверным опытом уже для избранного народа Израиля на горе Синай, обретает теперь свое эсхатологическое измерение. Катастрофы, опасности и всевозможные угрозы сопровождают историю человечества вплоть до конца света, но Божественное откровение всем этим не затронуто, ибо тот, кто сам есть Логос, в конце времен также проречет последнее слово. Поэтому статья 4 может добавить: «уже нельзя ожидать нового всеобщего Откровения до явления во славе Господа нашего Иисуса Христа». Тем самым Собор в явной форме подтвердил, что «откровение Бога завершено со смертью последнего из апостолов» (ср. DH 3421). Поскольку откровение получило свое окончательное завершение таким образом, что первые подлинные свидетели, апостолы, в него включены, оно обретает жизненную силу повсюду, где человек открывает себя Откровению и отводит ему подобающее место в формировании своей жизни. Многообразие жизненных проявлений форм деятельности остается связанным воедино в едином откровении. Поэтому Откровение учреждает общину не просто там, где его принимают с верой; оно представляет собой обязывающее основание для единой Церкви Иисуса Христа, которая в соответствии с апостольской традицией хранит Откровение и Св. Писание в их жизненной действенности. Так сходятся воедино реальный и гносеологический аспекты, т. е. действительное свершение откровения в Иисусе Христе и его постоянное возобновление в Церкви в непосредственном опосредовании, а равно и Credo Церкви, и познание Откровения в вере. Поэтому взгляд верующих сквозь призму {50} общины верных – Церковь – обращен на Христа, ее главу. Христос, распятый и воскресший, предстает как тот, кто удостоверяет, что полноту Божественного откровения невозможно превзойти. Дарованное Им спасение «для многих» указывает на то эсхатологическое будущее, которое дает цель и направление жизни верующих в Него. Взгляд с верою на «Сына человеческого», который придет снова «судить живых и мертвых», как основа исполненного надежды ожидания есть в то же время побуждающий мотив для жизни, основывающейся на вере. Надежды христианина находятся в согласии с той самой надеждой на силу Божию, которой отмечена жизнь и страдания Иисуса. Христианская жизнь основана на особом событии, Божественное измерение которого получило окончательное подтверждение в воскресении Распятого на кресте. Грядущий со славою Христос нашей надежды уже сейчас присутствует среди нас; и именно поэтому крест и воскресение определяют время мира и поэтому вечное будущее уже открыто для нас. Крест – символ жизни, которая никогда не прейдет.

Догматическая конституции «Dei Verbum» несмотря на исторически неизбежные компромиссы и ограничения развивает в статьях 1–4 христианское понимание Откровения, которое и богословски, и духовно проникает в глубь предмета. Тем самым, систематическая богословская рефлексия, в тех случаях, когда она, принимая в расчет в числе прочего и свои обязательства перед верующими, обращается к таинству самооткровения Бога, может теперь опереться на выработанный Церковью прочный фундамент.

б) Человек как адресат Божественного самооткровения. Антропологический поворот в понимании откровения в Новое время

Чтобы отразить наступление «позитивизма в отношении откровения», т. е. такое понимание откровения, которое и его сообщение, и его внутреннее постижение связывает исключительно с Богом и не вовлекает в событие откровения человека, необходимо сослаться в толковании откровения собственно на человека. Это необходимо также и с точки зрения практики веры, поскольку здесь мы зачастую сталкиваемся с такой фундаментальной установкой, «для которой христианское учение о вере состоит в сообщении истин, в которые нужно именно “веровать”, даже если не удается усмотреть их связь с жизнью»^[100]. Но откровение направлено определенному адресату, и оно обретает свой глубочайший смысл лишь там, где его понимают и вплетают в дела жизни. «Какую, собственно, цель {51} преследовал бы Бог, сообщая нам о своей Божественной сущности, как бы информируя нас о ней, если бы это не имело отношения к нашей жизни, к нашему пониманию самих себя? Какой смысл несло бы откровение, если бы оно не затрагивало дело нашего спасения?»^[101] Откровение, тем самым, только там достигает своей цели, где оно становится «событием размыкания», открытием.

Опыт, состоящий в том, что откровение как самооткровение Бога затрагивает экзистенцию и способ существования каждого человека, как бы подготавливается опытом повседневности. Одно слово, один взгляд могут заново раскрыть значение жеста или слова. Решающим здесь является не знание как принятие к сведению, но само понимание. Это понимание позволяет признать личную значимость происходящего, и это означает одновременно, «что это событие размыкания распахивает новое измерение понимания другого и себя самого»^[102]. Подтверждение этому мы находим и в радостных, и в тягостных событиях собственной жизни. Только больные по-настоящему сознают, насколько драгоценен дар здоровья. – Такое понимание углубляется непосредственным переживанием, таким созерцанием, которое присущим ему особым образом выявляет значимость духовного опыта. – Наконец, нельзя не принимать во внимание того обстоятельства, что пример из чужой жизни может стать образцом для нашей собственной.

Откровение значимо для человека, который без него должен был бы оставаться во тьме сомнения, в неопределенности окончательного незнания и в ситуации вопрошания, не допускающей надежного ответа^[103]. В откровении человеку дарована именно достоверность того, откуда проистекает его жизнь и к чему она направлена, здесь названы ее исток и цель, и, тем самым, названо то, ради чего стоит пройти жизненный путь в вере, надежде и любви и остаться верным своему призванию. Таким образом, не только услышаны воздыхания твари, которая уповает на свое завершение; откровение обнажает решающее и окончательное в человеческой жизни. И рядом с неуверенностью появляется надежность, рядом со страхом – защищенность, рядом с отчаянием – утешение, рядом с унынием – мужество, рядом с радостью и счастьем – обетование вечности^[104]. Именно в силу этого откровение нуждается в человеке как разумном существе. Фома Аквинский сформулировал в качестве аксиомы следующее положение: gratia supponit naturam («благодать предполагает природу»), соответственно, fides supponit ratio («вера предполагает {52}разум»)^[105].

Но именно человеку присуще задавать вопросы о своем жизненном мире, независимо от того, какое значение он придает возможному ответу. Так что, для Фомы в этой аксиоме речь идет не о каком-то особенно зрелом разуме, ведь необходимость такого предварительного условия «зачеркнула бы положение о том, что благодать и вера даются не по обязанности […] Более того, предполагается, что откровение Божие подразумевает существование такого субъекта, который мог бы его услышать, понять и принять [относительно него] свободное решение»^[106]. Тем самым, свобода свершения Божественного откровения как самооткровения Бога отнюдь не подвергается сомнению, когда при этом настоятельно подчеркивают, что человек остается вовлеченным в событие Откровения и при этом не пассивно, но в деятельном осуществлении своей жизни, поскольку в Иисусе Христе Божественное откровение как самооткровение Бога достигает своей высшей и последней точки. 

Экскурс: Разграничения и разъяснения по отношению к исламу и иудаизму

а) По поводу ислама 

Не только исповедание Божественного откровения объединяет христианство, иудаизм и ислам. Помимо этого христианство, иудаизм и ислам как монотеистические мировые религии отдают отчет в том, что их вера связана с одним – и при этом единственным – Богом и одной священной книгой – Священным Писанием. Здесь Откровение зафиксировано письменно, дабы в этой письменной форме в качестве обязывающего для традиции пройти путеводной нитью в жизни каждого верующего сквозь все времена. В этом смысле оно предписывает форму веры. Мы можем говорить также о трех «религиях книги», исповедующих Авраама как родоначальника своей веры. Тем не менее, с другой стороны, в понимании Откровения как откровения Бога между христианством, иудаизмом и исламом обнаруживаются также существенные различия. В исламе ^[107] придерживаются того положения, что единственно доступная для человека форма откровения дана в Коране^[108]. {53} Бог не открывает своей сущности, «поскольку Он пребывает в свете (сиянии), к которому нет доступа, и показывает себя в раю лишь тому, кому пожелает, и лишь тогда, когда пожелает. Даже награда для богобоязненных состоит не в бытии с Богом (на небесах), но в обитании в некоем пристанище радости и достатка, где в избытке – вода, молоко, вино, мед, плоды и все, что служит телесному благополучию»^[109]. В Коране человеку дано откровение воли Божией, т. е. некий кодекс, для которого оригинал находится «на небесах» у самого Бога^[110]. Поскольку Бог в своей сущности принципиально недоступен человеку, всякая аналогия выделяет на путях Его раскрытия то, что откровение высказывает о Боге в отношении Его позитивных свойств. Для человека вытекает отсюда, что он по преимуществу принимает на себя ответственность представлять Бога перед тварью, т. е. человек становится «преемником Бога», но никоим образом не «подобием Бога». Поэтому в полном соответствии с сутью дела II Ватиканский Собор в своей декларации «Nostra Aetate», гл. 3 не только устанавливает общность веры в единого Бога [между тремя мировыми религиями], но и говорит по поводу ислама, что тот исповедует Бога как «говорившего к людям»^[111]. То обстоятельство, что Бог с точки зрения ислама не открыл своей сущности, объясняет также иное по сравнению с христианством понимание греха. Поскольку человеческие прегрешения могут быть направлены только против Божественного закона (как «руководства» к праведной жизни), человек остается способным исполнить свою миссию преемника Бога (в осуществлении Божественного плана творения). В течение своей жизни, даже будучи грешником, он сохраняет связь с сообществом богобоязненных благодаря связи с Богом, которая остается незатронутой человеческими делами: каждое праведное дело есть результат мусульманского образа мыслей. Только тот, кто порывает с мусульманским сообществом, отрывает себя от Бога, и поэтому такой человек может быть даже предан смерти: ведь душа его уже мертва, он уже лишился загробной жизни, как времени радости. Для учения о первородном грехе и грехе как таковом, а также – что вполне закономерно – учения о спасении в исламе нет места. {54} Христианское исповедание триединого Бога и Иисуса Христа как Спасителя должно оставаться непонятым^[112].

В Коране открыта Божественная воля. «Авторитет Корана и абсолютно значимая доказательность его стихов связывается однако не с соответствующим содержанием, которое то или иное человеческое истолкование в них вычитывает, но с точным звучанием слов текста оригинала. Поэтому в книгах, посвященным вопросам права, цитируемые места из Корана приводятся в их точном звучании. При этом недостаточно привести цитату из Корана в том или ином переводе. Авторитетом обладает только оригинальный арабский текст»^[113]. Поэтому и приписывается Магомету^[114] уникальная, только ему присуща роль. Ведь исходная весть, сообщенная Богом в ветхозаветные времена, была искажена человеческим истолкованием. И поэтому Бог вновь и вновь посылал пророков, которые (заново) возвещали Божественное волеизъявление в его первоначальной форме. Это относится также к Иисусу, чье послание – но не кончина, т. е. отнюдь не крестная смерть, факт которой Коран недвусмысленно отрицает, – в высшей степени значима, поскольку Иисус, как и другие пророки до него, был подлинным провозвестником Откровения. Этот Иисус видится как выдающийся человек, чье бесспорное значение засвидетельствовано не в последнюю очередь его чудесным рождением от девственной матери Марии^[115], человек который может быть даже назван «словом Божиим». Но поскольку Магомет как последний из пророков действовал точно так же в качестве «посланца Бога», он заново услышал и возвестил откровения в их Божественной изначальности. Но, кроме того, – и это решающее обстоятельство – он записал нисшедшее на него откровение уже во время своей жизни. Эти откровения уже через 25 лет после его смерти составили каноническое собрание текстов. И его послание остается подлинным, поскольку откровение Божией воли завершено дарованием Корана. Магомет – «печать пророков», вслед за ним не явится более ни один пророк, и поэтому Коран служит тем мерилом, которое позволяет критически судить о Библии и исправлять ее.

{55} Именно в связи с ключевым словом «откровение» становится видно, что для верующего мусульманина откровение и Коран как «Божественное писание» должны быть поставлены в единственно мыслимую целостную взаимосвязь. Откровение может признаваться в качестве Божественного, более того – как возвещение Божественной воли – лишь постольку, поскольку оно получило в Коране свою письменную фиксацию. 

б) По поводу иудаизма 

В «Декларации об отношении Церкви к нехристианским религиям» II Ватиканского Собора в главе 4, посвященной отношению Церкви к иудаизму, имеется, среди прочего, следующая констатация: «Церковь не может забыть, что она приняла откровение Ветхого Завета через народ, с которым Бог по Своему неизреченному милосердию соизволил заключить древний Союз»^[116]. Упоминание этих уз между Израилем и Церковью заставляют нас уделить особое внимание иудейскому пониманию Откровения. Вместе с тем, на фоне этого общего наследия отличительные черты именно христианского понимания Откровения становятся видны особенно отчетливо.

В первую очередь следует отметить, что иудаизм сегодня разделился на весьма различные направления веры – независимо от неоспоримого общего основания объединяющей эти направления призвания и избрания. Также и в понимании Откровения имеются явные различия между раввинским иудаизмом и реформированным иудаизмом. Либеральный или реформированный иудаизм представляет собой «религиозное направление в современном иудаизме, возникшее в XIX в.»^[117]. С первоначальным толчком к литургическому обновлению связана также богословская открытость идее прогресса возникшей в Новое время. Хотя при этом «этический монотеизм библейской и раввинской традиции»^[118] остается бесспорным достоянием веры, другие ее элементы подвергаются решительному перетолкованию. Это относится, например, к мессианским обетованиям. Они связываются отныне не с фигурой Мессии, но со спасением человечества. И в этом заявляет о себе, без сомнения, изменившееся понимание Откровения: откровение не есть некое событие, которое может быть единожды зафиксировано, оно находится в поступательном движении. Здесь реформированный иудаизм обращается тому пониманию откровения, {56} которое было развито в иудейской мистике^[119]. Иудейская мистика отводит откровению на горе Синай, которое все направления иудаизма оценивают как центральное событие Откровения, место между творением и спасением. Тем самым, откровение есть постоянное настоящее, располагающееся между прошлым и будущим, и как таковое оно, по существу, представляет собой удостоверение в спасительном присутствии Яхве. – Библейские источники, «в которых Откровение обрело свое письменное запечатление, суть источники, написанные человеком»^[120]. В противоположность этому раввинский иудаизм придерживается той точки зрения, что Тора и есть Божественное откровение нисшедшее на Моисея на горе Синай, продиктованное ему или вверенное в письменной форме^[121]. При этом ссылаются на Библию, в которой Откровение представлено всегда как некое событие, в котором Бог обнаруживает себя в качестве Всемогущего. Фактически еврейская Библия не знает никакого отчетливо и недвусмысленно установленного, объективного понятия откровения. Но в тех местах, в которых Библия упоминает об откровении^[122], речь идет об «эпифании присутствия Божия»^[123]. Такой эпифании подчинено Писание, как дарование Божественного установления, а заодно, разумеется, и его аутентичное истолкование^[124]. Таким образом, откровение описано в Библии в первую очередь как деяние Бога, нацеленное на некоего посредника, на тех или иных отдельных людей. Так, посредством теофании освящаются определенные места, слова обетования обращены к Отцам, провидец созерцает Билеам^[125] «с закрытыми глазами», наконец, пророки постигают свою избранность к провозвестию вверенного им слова Божия^[126].

Тем самым, взгляд [Божий], простирающийся в творении на весь мир и все народы, как бы сковывается, поскольку Бог Яхве избирает Израиль как свой собственный народ. Письменная фиксация Откровения, которое включает в себя также богоданный закон, впервые обретает завершенную форму в канонизации Пятикнижия в VI в. до н. э. «Раввинский иудаизм остается с тех пор верен библейскому образцу, поскольку он избегает двусмысленного слова “откровение” и говорит вместо этого, {57} в соответствии с контекстом, либо об […] эпифании Божественного присутствия, либо о даровании Божественных установлений. Каждое восприятие Божественного установления предполагает эпифанию Бога, но не всякая эпифания Бога с необходимостью должна выражаться в даровании закона»^[127]. Откровение как опыт Богообщения в изначальном смысле есть, тем самым, созерцание Бога; в откровении Бог Сам углубляет позволение-себя-узреть, превращая его в дарование знания о Себе в качестве Яхве^[128].

Тем самым – несмотря на универсальный в конечном итоге характер притязаний того Откровения, о котором свидетельствует Ветхий Завет, – в непрерывности заключенного с Богом союза обнаруживается все же некая межа, которая отделяет христианское понимание откровения [от ветхозаветного]. Пятикнижие свидетельствует о самооткровении Яхве в Его делах – от сотворения мира до союза с народом Израиля и его историей. Бог владеющий миром – это Яхве Бог Израиля^[129]. Но это самооткровение Бога Ветхий Завет еще не понимает как выявление Божественной сущности. Именно «единому и единственному Богу» должен поклоняться Израиль. Но если следовать раввинскому толкованию, необходимо придерживаться следующего положения: в откровении Бог обнаруживает свою постоянную обращенность к миру. Тому, кто эту Божью обращенность к миру с верою принимает и следует установленному Богом закону, обещано спасение и благословение. Здесь можно различить три измерения откровения: во-первых, личное измерение, которое – по крайней мере поначалу – задано отношением действия и сообщения [Божественной воли], далее, – сотериологическое измерение, которое имеет в виду избрание Израиля в качестве народа, с которым Яхве заключает союз, и последующее обетование спасения народу Израилеву через Мессию; наконец, эсхатологически-«небесное» измерение, которое состоит – в надежде на пришествие Мессии – в чаянии восстановления «царства Израиля».

2. Библейские основания

С точки зрения того понимания откровения, которое явленно нам в Св. Писании, Откровение следует толковать как некую действительность, которой обязана своим появлением Библия как целое; его нужно понимать как событие, в результате которого разворачивается и исполняется все то, что Ветхий Завет и Новый Завет изображают в частностях. Такая {58} связь между Откровением и Св. Писанием обосновывает единство Ветхого и Нового Заветов как «Св. Писаний», поскольку Библия в целом свидетельствует о преемственности, в которой Откровение становится постижимым. Откровение как бы сходится к Иисусу Христу как своему центру (ср. Ин 1, 14). Вместе со смертью последних свидетелей, видевших Иисуса своими глазами и слышавших Его своими ушами, т. е. апостолов, Откровение завершено. Этой линейной исторической перспективе сопутствует богословское обоснование. Ведь никто иной, как Сам Бог от начала свидетельствует о Себе и «в сыне» приводит откровение о Себе к завершению. Откровение как доказательство бытия Божия достигает своей полноты в Иисусе Христе.

Таким образом, с богословской перспективой соединяется, в конечном итоге, сотериологическая перспектива. И она подтверждает единство Священного Писания; ведь и в самом деле, Бог явил Себя в своей обращенности к людям, как избравший [себе союзника] Бог Завета, каковой, будучи «Богом отцов» и «Богом Израиля», вместе с тем есть «Бог народов (язы?ков)». И Он в конце времен соберет всех людей в единстве Своего царствия. Проповедь Иисуса Христа о том, что «приблизилось царствие небесное» есть, таким образом, конечная точка [этого движения]. С другой стороны, именно осмысление того, что христиане исповедуют во Христе Иисусе, заставляет нас противопоставить преемственности некий не менее отчетливый разрыв. Явление Христа есть, вместе с тем, не сводимое ни к чему иному новое событие Откровения. На такое самооткровение Бога нельзя натолкнуться при помощи индукции, опираясь на предшествующие события откровения, и точно так же нельзя проникнуть в глубину его смысла при помощи дедукции. Невозможно сказать, ни что самооткровение Бога в Ветхом Завете последовательно приводит к Иисусу Христу, ни что возможность видеть воочию Иисуса Христа стала очевидным следствием деяний Бога, в которых он Себя открывает. Скорее, следует зафиксировать следующее положение: В Иисусе Христе откровение как самооткровение Бога обретает новое ниоткуда не выводимое качество.

То обстоятельство, что доступ к Откровению необходимым образом связан с Писанием, допускает и более точное разъяснение при помощи понятий. При этом, поскольку Откровение в Писании никогда не встречается «само по себе», т. е. как богословская «идея», но всегда описывается как конкретное событие, библейское понятие откровения остается основанием и мерилом для всякой богословской рефлексии.

Здесь, во-первых, следует упомянуть так называемое «естественное откровение», т. е. факт творения, в котором Бог являет себя как всемогущий создатель мира, поскольку он может вызвать все сущее из небытия к бытию. На этом фоне выделяется, во-вторых, «сверхъестественное откровение», которое связано с выпавшим на долю людей событием Божьего возвещения о Себе. Такое откровение можно воспринять, следовательно, {59} существенно иным способом, в прорицаниях священников, в вещих снах и в особенности – в пророческом слове, так что при этом, поскольку трансцендентность Бога должна быть сохранена, становятся уловимы еще и некие фигуры посредников (ангелов). Среда откровения здесь постоянно – «дух».

От этих двух восходящих к Священному Писанию понятий откровения следует отличать понятие «Первичного откровения». Это понятие знаменует попытку «не только феноменологически описать факт существования множества религий, но понять и объяснить его богословски»^[130]. Общие различным религиям традиции, которые конкретизируются в весьма различных представлениях, положениях и формах опыта, сводятся при помощи этого понятия к одному общему истоку. То обстоятельство, что вообще существуют религии, должно иметь своей предпосылкой – таково основополагающее убеждение – некие общие «первичные содержания». В ходе богословского рассмотрения разные религии могут быть различены между собой в соответствии с тем, как они выражают в языке эти особые элементы, которые, разумеется, не везде должны иметься в наличии в одинаковой мере. – Независимо от религиоведческих исследований, находящих здесь богатое применение, с христианской точки зрения здесь важен, по крайней мере, тот факт, что богословие святоотеческой эпохи умело интегрировать эту нехристианскую религиозность в ее многообразных содержательных и институциональных формах в единую всеобъемлющую христологически-сотериологическую перспективу. Одна цитата из Августина может служить здесь образцом:

«То содержание, которое теперь носит название христианской религии, имелось также и у древних; нельзя сказать, что оно отсутствовало от начала рода человеческого вплоть до явления Христа. Просто с этого момента истинную религию, которая уже имелась, стали называть христианской религией»^[131].

Если поначалу в религиоведении с понятием первоначального откровения связывалось мнение, будто исходно человечество объединял некий «первоначальный монотеизм» как основа религиозности, а политеизм следует интерпретировать как отпадение от этой изначальной религии, то теперь уже давно придерживаются той точки зрения, что содержательная дифференциация и структурное различение религий не позволяют пройти, руководствуясь идеей «первоначального откровения», по такому обобщающему пути в их оценке. Но можно ли сказать, что тем самым заодно покончено с мыслью о «первоначальном откровении» как таковом? {60} Традиционализм XIX в. не позволял в своем строгом понимании традиции уклониться от вопроса о первоначальном «основателе» религиозного как такового. Авторитет «основателя» сообщает традиции ее весомость, и, тем самым, признание той или иной религиозной традиции означает, что обретено некое откровение, «выпавшее на долю “основателя” традиции как носителя религиозного откровения»^[132]. Хотя такого сорта «традиционализм» по прежнему можно отвергать, сегодня нельзя уклониться от вопроса о спасении человечества; тем более, что II Ватиканский Собор явно подчеркивает: и нехристианские религии могут стать для верующего путем спасения. К тому же, «те, кто не по своей вине не знает Евангелия Христова и Его Церкви, но всё же ищет Бога искренним сердцем и под воздействием благодати стремится исполнять своими делами Его волю, познаваемую голосом совести, могут обрести вечное спасение. Божественное Провидение не отказывает в помощи ко спасению тем, кто не по своей вине еще не достиг ясного познания Бога, но пытается вести правильную жизнь не без благодати Божией» (LG 16). – Понятие «первичного или основного откровения», принятое сегодня в евангелическом богословии, может, тем самым, иметь значение совершенно независимо от состоятельности его исторической верификации, как рефлексия по поводу «основополагающей мысли о некоем откровении, которое было в начале» (H. Fries), рефлексия, которая, опираясь на действительное положение дел, спрашивает об условии его возможности и пытается стать «теорией для определенной практики»^[133].

Поскольку всякое христианское обсуждение откровения^[134] должно быть соотнесено с самооткровения Бога в Священном Писании, «библейское обоснование» становится здесь неизбежным. «Библия понимает содержащееся в Священном Писании Откровение, как пророческую интерпретацию действительности»^[135]. Но несмотря на «фундаментальное, как для Ветхого, так и для Нового Завета, убеждение во взаимной принадлежности порядка творения и порядка спасения» (W. Kasper), в силу указанных причин, а) свидетельство Ветхого Завета и б) свидетельство Нового Завета надлежит продумывать раздельно.

а) Свидетельство Ветхого Завета: самооткровение Бога в творении и избрании

{61} То обстоятельство, что Ветхий Завет помещает в самом начале свидетельство о сотворении мира (и человека), отнюдь не случайно. Именно тот факт, что первое повествование о творении следует причислять к наиболее ранним слоям в Книге Бытия, делает богословскую направленность такого упорядочения [текста] еще более внятной.

Во-первых, речь идет о некоей соотнесенности с первоистоком. Сформировавшись во времени изгнания «и в сознательном противостоянии тогдашним воззрениями на мир и его возникновение, прежде всего – в вавилонских мифах, которые можно назвать теогонией или космогонией, или, иначе, борьбой богов»^[136], Израиль твердо уяснил для себя следующее: мир и, тем самым, история, в которой живет сам Израиль, «не понятны из самих себя», но могут быть постигнуты в своей глубине лишь тогда, когда они осмысляются в своей возможности «быть понятыми исходя из другого». Только обращение к Богу выявляет то, что может быть сказано о мире и человеке. В отношении к миру и человеку Бог познается как исток всего, что есть, и, тем самым, как вечный, единый и единственный.

Во-вторых, речь идет о действительности, о действенности откровения, имеющего основание во всемогуществе Божием. Откровение – не «идея», не образ желаемого, но свершение, в котором нам нечто передано, вручено. В акте творения совершается переход от трансцендентного к имманентному. Бог открывает себя в качестве Господа творения, постоянно обращенного к миру и человеку. Для Израиля творение есть исторический слой его собственного прошлого. Для нас становится понятно, «как Израиль на основании своего конкретного исторического опыта богообщения мыслил мир и человека»^[137]. Преодолевая всяческие мифы о становлении мира, Израиль видит Бога в трудах творения, Бога, который в своей суверенной свободе вызвал все сущее из небытия к бытию. В исследовании этого начала мира для Израиля обнажается основа его столь незыблемой жизненной действительности в настоящем. Господство, власть, премудрость и благость Бога неразрывно связаны с действительностью творения. Откровение означает поэтому, что Бог не желает оставаться недоступным в своей трансцендентности; Он желает создать человека (как тварь в земном раю); и Он ищет общения с человеком (как своим подобием и со-работником в творении). Тем самым, указан путь ветхозаветного понимания откровения, ведущий от продумывания определенного события – к его {62} пониманию и богословской оценке. Бог открывает в творении не только свои свойства, но и глубочайшим образом – свою сущность.

Этот взгляд, обращенный к началу, тем более важен, что, усмотрев Бога-творца, он заодно усматривает человека как творение, как того, кто согрешил и вместе с грехопадением пережил опыт вины, страдания, болезней, скорби и смерти. С болью воспринятая утрата рая истолковывается как человеческое деяние, и на этом мрачном фоне понимание откровения углубляется. Творение само по себе не есть всеобъемлющее самооткровение Бога. Откровение – всегда деяние Божие, совершаемое ради человека, и оно включает в себя его избрание. Склоняясь под бременем истории отпадения от Бога, Израиль должен осмыслить опыт спасения, обращая свой взор к стародавним временам, он не может забыть ни Авеля, ни Еноха, ни Ноя. Заключение Богом союза с праведниками, избежавшими потопа, посланного в наказание за грехи, подвигнуло Израиль к тому, чтобы заново утвердить Синайский союз, который в возвещении декалога и, тем самым, «Закона» запечатлевает акт избрания.

Божественное откровение в Ветхом Завете позволяет познать вечно значимые истины. Бог открывает себя в слове, и его пребывающий плод – творение. Это событие заставляет нас ставить вопрос о его смысле и цели. И именно поэтому оно вынуждает выходить за свои пределы. Вера в живого и сотворившего жизнь Бога неразрывно вплетена в историю Израиля, в которой постоянно присутствует опыт суверенно действующего Бога. Созревание веры в Бога вплоть до принятия положения о спасительной обращенности Бога к своему избранному народу сопровождается развитием понимания откровения, каковое как некая действительность, подчиненная человеческому опыту, тематизируется в своих различных аспектах. Многообразию способов Откровения и событий, в которых оно совершается, соответствует множество слов, которые в Ветхом Завете свидетельствуют об «откровении» как самооткровении Бога. Библия не дает никакого определения откровения, нет в ней и глагола, который употреблялся бы исключительно в связи с Божественным откровением как открыванием-Себя. Священное Писание в целом имеет дело с откровением даже и там, где об Откровении явно не говорится^[138]. Несмотря на отсутствие единой терминологии следует различать:

1. факт Откровения как историческое событие, в котором Бог в Своем исполненном силы слове открывает Себя;

2. {63} факт Откровения как событие, совершающееся между Богом и человеком: тот, кто получает откровение вновь на свой лад позволяет открывающему себя Богу обрести определенные очертания;

3. факт Откровения как событие, обладающее определенной «формой» – формулой откровения, которая подчеркивает своеобразие ветхозаветного его понятия и, тем самым, делает ветхозаветное откровение отличным от любых внешних по отношению к Израилю форм откровения.

Если об откровении говорится в строго богословской перспективе, то оно имеет следующий смысл: Бог выступает из своей потаенности. Бог, т. е. Яхве, говорит, и это может быть названо «избираемым как правило» путем самораскрытия Бога. Когда Псалмопевец возглашает: «Словом Господа сотворены небеса, дыханием уст Его – всё воинство их» (Пс 32, 6), то, тем самым, само творение утверждается как этот «избираемый как правило» путь. Космос сам по себе лишается своей колдовской силы и статуса сакрального. Встреча с Богом совершается отныне в слове, т. е. в истории, и слово это обращено к человеку. Именно потому, что условием постижения откровения служит вера в «живого, обладающего действенной силой Бога», рассмотрение откровения немедленно приводит к осмыслению избрания, которое выпадает на долю отдельных людей, переживающих опыт открывающего Себя Бога. Такое восприятие Бога совершается прежде всего в слышании, но может произойти и в визионерском опыте. Бог открывает Себя как выходящая из берегов жизнь в «отношениях» [с человеком]. Такое самораскрытие чревато определенными последствиям для тех, кто откровение воспринимает, оно придает жизни особую форму.

Здесь следует в первую очередь назвать Авраама. Вот черты, характерные для Авраама: паломничество, обетование, которое приводит к заключению Союза и, наконец, решимость как выражение его верности Богу. На примере Авраама ясно видно: Бог открывает Себя как тот, чье водительство и промышление сопровождают человеческую жизнь.

«В какой мере здесь речь идет о богословии, т. е. насколько Бог остается здесь в собственном смысле субъектом, по отношению к которому Авраам может быть назван, если заострить положение дел, функциональной фигурой Божественной воли, видно уже из того, что его личность, его индивидуальность, в течение всей его истории не получает никаких маркированных, индивидуальных черт. История Авраама на самом деле – не история Авраама, но история Бога»^[139]. Откровение есть, тем самым, деяние Божие, Его зов обращенный к человеку и звучащий для человека. Откровение приводит к некоей универсальной перспективе, взгляд движется от отдельных носителей откровения к избранному народу Божию и далее к человечеству в целом. {64}

В качестве следующей великой фигуры необходимо упомянуть Моисея. С ним неразрывно связано избрание и призвание Израиля. Моисей, тем самым, превращается в образ посредника, который в своих словах и делах позволяет обрести опыт Бога, опыт его властной действительности. Видение этого Бога в событии откровения углубляется посредством обращенных к Моисею «слов обетования и возвещения грядущих деяний»^[140]. Моисей стоит во главе своего народа, поскольку от должен действовать для народа, исполняя Божественное поручение.

Рядом с ним следует, таким образом, поставить пророков, чья задача состояла в том, чтобы принудить Израиль к соблюдению обязательств, принятых на себя при заключении союза с Богом, ведь путем исполнения этих обязательств и доказывается на деле избранность Израиля как народа Божия. В фигуре пророка – восприемника и провозвестника откровения – отношения близости человека к Богу обретают особую плотность. Зная о будущем, пророк должен стремиться изменить настоящее; к этому он пробужден духом Божиим, он отмечен, призван и избран. Он видит изнанку происходящего. Поддержку в этом зачастую непризнанном служении, которому к тому же угрожают «лжепророки», дает пророку только знание о Боге, который себя открывает и обещает свою поддержку. Здесь в качестве основополагающего можно выделить следующее:

а) особая роль имени Яхве. Откровение Его имени: «Я есмь тот, кто есть здесь» (ср. Исх 3, 14: [ «Я есмь сущий»]) представляет собой послание Бога, которое подразумевает, что «никакое священное место, никакая гора, никакой храм не есть местопребывание Бога, пославшего Моисея. Бог не обживает определенное место наподобие оседлого народа, Он – вот здесь, он – вот, здесь и сейчас, в истории Израиля. Я-есмь-здесь означает не только: я существую (бытие Божие); не только: Я – повсюду в пространстве (вездесущесть Бога), не о сущности и существовании Бога идет речь, когда он открывает Себя Моисею как Я-есмь-здесь, но о Его присутствии: … Незримый зримо показывает Себя в исторических деяниях, Он открывает себя в мирской повседневности человеческой истории»^[141].

В отношении Израиля как избранного народа обнаруживается:

б) также «ревность Яхве». Спасение из Чермного моря и странствие под водительством Моисея во исполнение воли Божией были для Израиля новым трансцендентальным опытом откровения. Благодаря этому опыту Израиль приходит к

в) продумыванию своей веры, к осмыслению предпосылок встречи с Богом. Откровение становится рефлексией по поводу веры^[142]. Таким образом, Откровение становится в конце концов предметом богословия, в результате чего оно находит свое отражение в разных жанрах литературы. Многообразие феноменов откровения, понятое как откровение единого Бога, оставляет место для весьма различных форм {65} опыта и представления. Ветхозаветное богословие Откровения можно обнаружить только в его взаимных определениях. Мы находим, в частности, «в пророческой речи представление о слове Божием в словах пророков и за словами пророков (традиция прорицаний, Божественного откровения, двойного авторства); в сказаниях (нарративной речи) – представление о делах и страданиях человека как образе божественных деяний (идея двойного предмета повествования); в прескриптивной (предписывающей) речи – представление о заповеди как выражении воли Божией (этическое и практическое измерение откровения); в речах, толкующих о премудрости, – представление о Божественном горизонте смысла в творении, который объемлет конечный горизонт человеческого положения; в лирической речи (псалмах) – представление о формировании чувства посредством его неизменного Божественного предмета; наконец, в апокалиптической речи – представление о выявлении скрытого Божественного плана в отношении истории»^[143].

Коль скоро история признается «местом откровения»^[144], взгляд проникает сквозь образ восприемника откровения к открывающему Себя Богу. Признание избранности того, кто слышал и «видел» открывающего Себя Бога, превращается в мысль о «предстательстве» и включает в себя готовность к самоотречению ради других (ср. Ис 53). Достаточно вспомнить борьбу Авраама за судьбу Содома (Быт 18, 20–33) или взглянуть на Моисея, который предстательствует за свой народ (Втор 3, 23–28; 4, 21f.). Здесь вполне конкретное событие уже находится в единстве с некоторым универсальным горизонтом значения. И не удивительно, что позднеиудейская апокалиптическая традиция толкует образ Адама в отношении ко всем людям. Павел подхватывает эту традицию и называет Иисуса из Назарета новым Адамом, который вновь предстательствует за всех (Рим 5, 12–21; 1 Кор 15, 20–22, 44–49). Один важный пример мы находим в апокрифе под названием «Завет Авраама»: «Этот человек, что восседает в центре, есть Адам, первый человек, коего сотворил Господь. И Он посадил его на это место, дабы он зрел каждую душу, исходящую из тела, ибо все от него происходят»^[145]. Если Ветхий Завет свидетельствует о том, что Бог совершил откровение о Себе в творении и избрании, то эта связь откровения с опытом мира, призванием народа Божия и личным призванием провидца открывает глаза на настоящее и будущее. Пророческие прозрения обращены не только на борьбу с культами противостоящими Яхве и фаталистическими установками, которые стремятся заслонить от людей {66} их ответственность пред историей. Решающее здесь – «день Яхве» как грядущее, установление владычества Господня, которое – как сказано в Апокалипсисе – на деле обретет свою полноту в будущем. Тем самым, также и здесь проложен путь к Новому Завету, к провозвестию Христову, чье появление перед народом сопровождается призывом: «Приблизилось Царствие Божие, покайтесь» (Мк 1, 15). Наступление Царствия Божия уже явлено в Его личности.

б) Свидетельство Нового Завета: самооткровение Бога в Иисусе Христе силою Духа Святого

аа) «В Иисусе Христе»

Если Ветхий Завет наполняет понятие Бога содержанием в свете самооткровения Бога, то, рассматривая Новый Завет, необходимо иметь в виду, что даже основополагающее исповедание Бога как «Творца неба и земли» углубляется в истолковании личности Иисуса Христа, «Который есть образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари. Ибо Им создано все что? на небесах и что? на земле, видимое и невидимое […] все Им и для Него создано. И Он есть прежде всего, и все Им стои?т» (Кол 1, 15–7). Он, пришедший во исполнение времен, есть, вместе с тем, тот, кто был с самого начала и прежде всех век^[146]. В этом контексте мы можем также взглянуть на Пролог Евангелия от Иоанна; здесь сформулирована та же самая мысль, которой открывается Послание к Евреям (1, 3): «Сей [Сын Божий], будучи сияние славы и образ ипостаси Его [sc. Отца] и держа все словом силы Своей […] воссел одесную (престола) величия на высоте». Что Христос, тем самым, есть глава творения, Церковь исповедует в своей литургии, и особенно выразительно – в Пасхальную ночь. Тексты, инспирированные в свою очередь Откровением Иоанна, возвещают о Христе как альфе и омеге. Таким образом, как видно в свете этих высказываний Нового Завета, положение I Ватиканского Собора, гласящее, что Бог может быть познан исходя из природы силою рассудка, еще не принимает во внимание полноту самооткровения Бога в Иисусе Христе. Эта христологическая сердцевина только там выходит на свет, где Иисуса Христа называют не только основанием, но и целью творения, и, таким образом, в нем заодно выходит на свет то измерение творения, которое связано с откровением. «Творение нацелено на Иисуса Христа, Он сам есть исполнение откровения, последнее слово {67} слов творения, исполнение и завершение дела творения, прежде всего – творения человека, который во Христе находит новый и подлинный первообраз»^[147]. Вместе с этим прояснением глубинного измерения творения в Иисусе Христе выходит на передний план нечто абсолютно новое в самооткровении Бога. Во Христе мы – «новая тварь» (2 Кор 5, 17), «омытая в крови Агнца» (Откр. 22). Весть о воскресении Иисуса из Назарета есть то, что отличает Христианство: распятый на кресте жив. Это свидетельство веры почерпнуто из встречи с Воскресшим. Он изъясняет Писание (Лк 24, 27), Он вселяет мужество (Мк 16, 6), Он вдыхает в Своих учеников Дух Святой (Ин 20, 22), Он возобновляет призвание людей Своих и посылает их учить и крестить народы (Мф 28, 18 сл.)

Самые первые свидетели встреч с Воскресшим описывают их как откровение. Они, тем самым, по существу исключают тот процесс познания, которого хотели ученики, ведь те не могли поверить видевшим Его по воскресении (Мк 16, 14; Лк 24, 38 сл.), не узнали Его (см. Ин 21, 3). Ученики видят Воскресшего, но не постигают Его. «Ophthe» говорит Новый Завет (1 Кор 15, 5–8 и Лк 24, 34) о Воскресшем: «Он явился, дал себя видеть». Это понятие уже в Ветхом Завете обозначает теофанию (ср. Быт 12, 7; 17, 1; 18. 1; 26,2 и пр.). И в Новом Завете явления Воскресшего описаны как Богоявления, как «события откровения, в которых человеку случается точно так же иметь дело с Богом»^[148]. Так что, речь здесь идет не только о деяниях Бога Отца (ср. «воскресил из мертвых Иисуса», Рим. 4, 24); Христос сам являет себя как победителя греха и смерти. Так Он дает себя видеть. Таким образом, исполнение истории спасения в Иисусе Христе означает следующее: Бог открывает себя в Иисусе Христе, как Он есть, в опосредованной непосредственности силою Святого Духа. Поскольку Воскресший дает себя видеть, Он открывает, что Бог, оставаясь «скрытым и потаенным»^[149], присутствует и действует^[150]. Тем самым, в Иисусе Христе уже вступает в силу владычество Божие^[151]. {68}

бб) «Силою Святого Духа»

Исповедание творения и нового творения посредством Логоса как исповедание самооткровения Бога в Иисусе Христе имеет именно с точки зрения богословия творения определенное пневматологическое измерение. Божественная Пневма не только лежит в основании осмысления таинства Св. Троицы, но поскольку самооткровение Бога есть откровение Бога триединого, домостроительство спасения также требует того, чтобы явление Христа также осмыслялось в его пневматологическом измерении. Христианское учение о Боге в самой своей сердцевине – учение о Троице, как это показывает уже самые ранние исповедания веры, имевшие свое основание в жизни общины и подчиненные таинству крещения и празднованию Евхаристии^[152]. При этом становится зримым взаимное скрещение домостроительной и имманентной троичности. В Иисусе единый Бог являет себя как вечная троично-диалогичная действительность жизни. Богословская рефлексия может схватить эти диалогические отношения единого Бога только в том случае, если она обратится к одному из центральных понятий эллинистической философии религии – понятию Божественной сущности (oysia) или естества (physis) (ср. 2 Петр 2, 4). Отец и Сын обладают одной и той же Божественной сущностью, но различным образом: Отец – изначально, Сын – как сообщенное и изреченное Слово. Тем самым, определение «homoousios» («единосущный»), выражающее сущностное сыновство Иисуса по отношению к Богу, смогло стать догматической составной частью общехристианского исповедания веры (Никея 325) еще до того как было окончательно принято решение по поводу божественности Духа (Pneuma) (Константинополь 381). Терминологическое определение Пневмы, основывающееся на отношении Отец-Сын, было «официально» предуготовано в Церкви Собором в Александрии (362)^[153]. Не желая вдаваться здесь в различные измерения интерпретации этой темы, заметим, что с исповеданием божественности Св. Духа Первым Константинопольским Собором (381)^[154] неразрывно связано также действие Логоса и Пневмы, направленное «вовне»^[155]. Это явно обнаруживается именно там, где дело идет о «Творении и Пневме». Как исходя из Иисуса Христа, Слова Божия, посредством которого и для которого все было создано (Ин 1, 3; Кол 1, 16 сл.), становится постижимым Логос творения, {69} так исходя из Пневмы, которая открывает Иисуса как Слово Божие, становится постижимым дух Творца, который делает возможным Творение посредством слова. Сотворение мира через суверенно определяющее слово (ср. Быт 1) тематизирует первоначально различие между Богом и тварью. Бог обращается вовне и поставляет перед собой тварное как не-Божественное. Он вызывает тварь из небытия (ср. Рим 4, 17). Это означает одновременно высвобождение к собственно тварному бытию. Сотворенное в свободном акте творения остается при этом связанным с Богом как образ и подобие, отвечающее Божественному Логосу (Ср. Быт 1, 26). Логос есть формообразующий принцип творения. Если к тому же Пневма постигается как основание, делающее возможным поставление твари перед лицом Творца, то перспектива творения может быть осмыслена более широко – в тринитарном смысле^[156]. Тем самым, проложен путь к Новозаветному контексту, который измеряет жизнь и деяния Иисуса Христа во всей их глубине – как Божественное самооткровение. В Духе, который привел творение и, в частности, историю Израиля навстречу Логосу, Логос стал человеком^[157].

Итак, если в библейской перспективе рядом с творением выступает новое творение, то далее следует вести разговор о «спасении и Пневме». Уже мессианские обетования Ветхого Завета возвещают о пришествии Мессии «в силе Духа Господня» (Ис 11, 1ff.; 42, 1; 61, 1). Поэтому не удивительно, что Новый Завет связывает явление Иисуса Христа с действием Святого Духа^[158]. Рождество Иисуса (Мф 1, 18–20), равно как и его крещение (Мк 1, 9ff.) совершаются «Святым Духом». И чудеса, сотворенные Иисусом, позволяют испытать силу Духа Божия (ср. в числе прочего Мф. 12, 28: изгнание бесов). Как власть имеющий Он предает свою жизнь в руки грешников и «Духом Святым приносит Себя непорочного Богу» (Евр 9, 14). Наконец, воскресение Распятого истолковывается как событие, в котором Он «открылся Сыном Божиим в силе» посредством Святого Духа, который вновь воздвиг Иисуса Христа {70} к жизни (ср. Рим 1, 3f.)^[159]. Засвидетельствованный Духом Мессия есть «земной носитель Духа Божия»^[160]. – Здесь проходит разделительная черта между христологией Духа-плоти (pneuma-sarx) и христологией Логоса-плоти (logos-sarx); последняя «уже больше не рассматривает предвечного Сына как восприемника Святого Духа, но как его носителя и подателя, подобного самому Богу»^[161]. И тем самым, этот Дух Божий почиет одновременно и на общине, верующих в то, что Иисус есть Христос. Ибо «никто не может назвать Иисуса Господом, как только Духом Святым» (1 Кор 12, 3). Силою этого Духа Божия Церковь становится «телом Христовым» (1 Кор 12, 13), и она сама есть «храм Духа Святого» (ср. Еф 1, 17 ff.). Благодаря его действию созревают «плоды Духа» (ср. Гал 5, 22 f.) и рождается в общине верующих радушие Бога к человеку, Бога, который «заключил в Сыне и Святом Духе союз с миром и его историей»^[162].

Таким образом, мы обращаем наш взгляд к миру, его началу и его истории сквозь века. Творение и новое творение как завершение творения в излиянии Духа воссияло в Иисусе Христе. Из полноты Пневмы жизненный путь Иисуса раскрывается как деяние в любви Божией.

Пневма как принцип динамики космоса и истории становится окончательно определенной присутствием Иисуса-человека, рожденного от Марии в соответствии с чаяниями ветхозаветной веры. Из полноты Духа Божия жизнь Иисуса как бы дорастает до Божественного Логоса творения. «Зачатый от Духа Святого» и высвободивший, крестившись в Иордане, свою жизнь в творческие глубины Пневмы Он говорит и действует из полноты Духа (ср. Лк 10, 21). Из полноты Пневмы жизненный путь Иисуса становится столь недвусмысленным и столь окончательным творческим ответом, созвучным логосу творения, что благодаря этому ответу сам логос творения становится познаваемым и ощутимо присутствует в мире (1 Ин 1, 1.14). В Святом Духе Христос есть изреченное в творении предвечное Слово Божие и одновременно – спасительный и придающий творению полноту ответ твари, путь и врата, ведущие к Отцу. В Духе Он есть одновременно Сын человеческий и Сын Божий. В пневматологическом горизонте выступает на передний план эта проходящая повсюду неразрывная связь между творением и вочеловечением, актом творения и его исполнением, как это особенно ясно выражено в библейском тексте в Посланиях к Колоссянам и Ефесянам (Кол 1, 15–20; Еф 1, 1.4.10). Конечно, следует также признать определенную связь между логосом творения и вочеловечившимся Логосом (Ин 1, 1–14), но эта связь, в той мере в какой логос творения взывал к отклику со стороны твари, была разорвана отрицательным ответом человека, грехопадением Адама, нарушением Израилем заключенного с Богом союза и всеми «тяжкими прегрешениями». Таким образом, как это изъясняет Павел (Рим.), требовалось некое новое («сверхъестественное»), выходящее за пределы логоса творения возвещение Божественного логоса, дабы освободить тварь от греха и восстановить должное отношение Творца и сотворенного Им (в надлежащем «ответе» твари). Таким образом, через Иисуса Христа было положено начало «новой твари» (Гал 6, 15), было осуществлено воссоздание райской твари (Ансельм Кентерберийский), благодатное восстановление тварного (Фома Аквинский), и, тем самым, действием Святого Духа было завершено дело творения.

Таким образом, взгляд восходит от Святого Духа к Иисусу Христу. Исповедание единого и троичного Бога, который в своей обращенности к твари открывает себя как личную действительность, обретает в Иисусе Христе, «в котором Дух как бы окончательно достигает своей цели»^[163], подтверждение и полноту. Это пища Иисуса – творить волю Отца (Ин 4, 34); Его жизнь – жизнь в молитве, в постоянной беседе с Отцом (Мф 14, 23). То исповедание [веры], которое Иисус передает своим ученикам в молитве «Отче наш», излучает особую трансцендентность, которая в словах Евангелия от Иоанна выливается в откровение Христа о Самом себе: «Я и Отец – одно» (Ин 10, 30). – Точно так же и то откровение, которое сохранил для нас Ветхий Завет, мы можем читать, имея в виду его исполнение в Иисусе Христе: Бог, который заключил союз со своим народом, основав «Святой Израиль», в Иисусе Христе дополняет «Ветхий Завет», в знак своей преданной любви, «Новым Заветом», имеющим универсальное значение (Лк 22, 20; 1 Кор 11,25). К тому же, та истина, что Бог есть Господь истории с особой силой подчеркивается: Сын человеческий «паки грядет судити живым и мертвым»^[164]. И наконец, в Иисусе становится ощутимым, что истина, гласящая: «Бог есть Бог будущего», – не просто некое далекое, ни к чему не обязывающее эсхатологическое высказывание. В Нем царство Божие уже прорывается в мир^[165], и с его наступлением связан призыв к покаянию и обращению к Богу. А также, Иисус Христос никоим образом не отменяет и не ослабляет ту истину, что Бог – Бог взыскующий. Он Сам есть камень преткновения: «И блажен тот, кто не соблазняется о Мне» (Мф 11, 6).

Подведем итог:

В Иисусе Христе становится ощутимой непрерывность откровения как самооткровения Бога, но, вместе с тем, и та истина, что со Христом в этот мир входит нечто целиком новое и тем самым откровение Бога достигает своей высший точки и окончательного завершения. Вочеловечение Бога означает, что Ветхий Завет как Божественное откровение выявляется как один из моментов само-окровения триединого Бога. Таким образом, богословие Нового Завета силой Святого Духа исполняется в Иисусе Христе. Взгляд на Иисуса и осуществляемое Им дело спасения – начинающееся воплощением, разворачивающееся в проповедях, чудесных знамениях и призвании апостолов и завершающееся в восхождении на Голгофу, воскресении и вознесении к Отцу вплоть до ниспослания Духа^[166] – открывает каждому человеку, приведенному Духом Божиим к вере, что слово Божие в том всеобъемлющем смысле, который хранит для нас Священное Писание, есть одновременно фундамент понимания откровения – фундамент, с которым должно соотноситься всякое богословское развертывание этого понимания.

3. Богословское развертывание

а) Возможности и границы богословской рефлексии в отношении Откровения

аа) Основополагающие соображения

Если мы бросим взгляд на Божественные откровения, которые дошли до нас в Ветхом Завете, то придется констатировать, что там, где речь идет о такого рода откровениях, никогда не возвещается нечто относящееся исключительно к Богу. Скорее, то, что открывается о Боге, постигается также в своем значении для {73}понимания творения и человека, неважно, говорится ли о человеке, как представителе рода человеческого, представителе избранного народа Божия – Израиля – или же в его индивидуальных жизненных обстоятельствах. Само-раскрытие Бога – всегда заодно и раскрытие человека, который, когда с ним заговаривает Бог, переживает не только опыт своей собственной зависимости от Творца, но и опыт личной идентичности, поскольку предвечный Бог ему себя открывает, обращается к нему как конкретный участник его существования. Поскольку откровение в своей соотнесенности с человеком постоянно связано с его настоящими жизненными обстоятельствами и задает для них определенную перспективу в отношении будущего, откровение с самого начала всякий раз представляет собой обетование. Обращенное всякий раз к отдельному человеку, откровение как целое в этом индивидуальном событии никогда не получает окончательного и всеобъемлющего выражения. Здесь названо совсем не то, что открыто человеческому волению; более того, в поле зрения появляется нечто такое, что превосходит горизонт человеческого разумения. «Превосходить» означает здесь следующее: поскольку откровение не случается в кругу обыденной человеческой жизни, там, где человек становится ему причастен, следует говорить о некоем бескорыстном даре, а не о «естественной необходимости». Это означает заодно, что человеческий разум не может сам по себе проложить дорогу к откровению в смысле его содержания, если только откровение как таковое не разомкнет себя изнутри. Тем самым, должны быть отвергнуты названные ранее^[167] «две основные формы ложного понимания откровения»^[168], до сих пор угрожающие правильному его истолкованию: во-первых, понимание откровения, свойственное «модернизму»^[169], который на основании своей экзегезы в духе просвещения стремится примирить богословие и современные (естественные) науки за счет того, что приписывает познание истин веры, на которые опирается христианская религия, человеческому разуму. Тем самым, для свободного и спасительного обращения Бога к человеку больше не остается места, и у христологии выбита почва из под ног. Мы находим подобное ложное понимание откровения как правило «там… где об Иисусе Христе и его вести судят лишь как об одной частной форме, одном частном выражении {74} единой религиозной потребности всех людей»^[170]. – Во-вторых, опровергнута ложная форма «позитивизма в отношении откровения», т. е. такая установка веры, которая – разъединяя веру и жизнь – понимает истину исключительно с точки зрения факта. Здесь в поле зрения попадает преимущественно задача расширения знания, а не то обстоятельство, что человек может быть в самой сердцевине своей личности затронут открывающим себя Богом^[171].

Если, напротив, речь идет о ниоткуда не выводимой уникальности откровения, то это означает вот что: откровение в своем содержании выходит на свет только в том горизонте, который установило оно само, а не человек силой своего разума или своих чаяний. Поскольку этот горизонт понимания, установленный Богом, нам недоступен и, тем самым, для нас – «не под рукой», здесь открывается куда более глубокое видение значимости человека и его бытия как личной экзистенции. То обстоятельство, что откровение нисходит на человека и им воспринимается, определяет человека собственным образом не только в его способности понимать, но и в его достоинстве. Откровение не просто требует деятельности человеческого рассудка, но, поскольку его цель исполняется только тогда, когда ему внимает человек, откровение указывает на коренное отличие человека от мира как твари, несмотря на то, что он по своей сути миру принадлежит. Рефлектируя, человек всегда обнаруживает себя в мире, и поэтому осмыслить и принять откровение удается не «анонимно», но всякий раз «лично». Возможности и границы разговора о Боге для человека определяются тем, что откровение совершается через Бога (а не через человека), и далее – с точки зрения содержания откровения – тем, что откровение – не результат произвола, ибо несет на себе отпечаток Того, Кто его сообщает и в нем Себя открывает. Иным словами, Бог не просто сообщает в откровении «нечто» (некое содержание), но в том, что Он сообщает, высказывает самого Себя. Он приводит это высказывание-себя к завершению там, где «слово становится плотью». Откровение, обретающее свою предельно возможную объективность в слове, – поскольку оно не может быть просто сообщением некоторого содержания – с необходимостью и необратимо достигает своей высшей и конечной точки в личном самораскрытии Бога, т. е. в личности Иисуса Христа как «предвечного Слова». Здесь проходит одновременно и граница возможного для человека разговора о Боге. Необходимое для человека различие между «Deus relevans» («Бог открывающий») и «Deus seipsum relevans» («Бог, открывающий себя») не имеет силы для совершающего откровение Бога. Во всем, что Бог открывает, Он являет Себя Самого. Бог, тем самым, заявляет о Себе как о том, {75} кто близок человеку. Поэтому Иисус Христос непосредственно узнаваем как откровение Бога, ведь он стал нам братом, во всем нам равным, кроме греха. Поскольку в нем непреложно провозглашено, что «Бог есть любовь», откровение как самооткровение Бога представляет собой событие, в котором обнажается непостижимость Божественной любви. Но и здесь возможный для человека разговор о Боге упирается в свои границы, поскольку бездонность спасительного деяния Божия как эсхатологическое преодоление власти греха остается покровом, наброшенным на бездну, отделяющую человека от «да» божественной любви. Независимо от угрозы суда, связанной с требованием покаяния, откровение в христианском понимании есть поэтому всегда весть о спасении. Христово речение «И когда Я вознесен буду от земли, всех привлеку к себе» (Ин 12, 32) говорит именно об этом. Таким образом, в конечном итоге в понимании откровения познается нечто такое, что решительным образом относится только к христианству: В отличие от других великих религий, которые осознают себя как религии откровения, христианству присуще объединять положение о непостижимой инаковости Бога, Его сущностном единстве и троичности, Его всеохватной творческой силе с мыслью о Его предании Себя (как самооткровении) делу нашего спасения в богочеловеке Иисусе Христе. Тем самым сказано, что откровение, как откровение Бога о Самом Себе, явлено не каждому человеку без различий. И именно такое понимание откровения требует от человека веры. «Доводы в пользу веры в откровение могут состоять только в том, что перед лицом всей проблематичности человеческого существования, вложенной в вопрос о его смысле, в нем для меня явлен некий предельный опыт смысла. В этом смысле, как я полагаю, христианин должен всегда уметь дать отчет в основаниях той надежды, что в нем живет»^[172]. Но, одновременно, здесь вновь обозначены границы человеческой веры. А именно: вера указывает на взаимодействие Бога и человека; откровение встроено в определенную традицию. Поскольку история христианства представляет собой в своей сердцевине историю истолкования откровения, она верифицирует себя в вере, обращенной к истоку, т. е. постольку, поскольку мы сегодня в первую очередь встречаемся с откровением, зафиксированным в Писании, стало быть, там, где оно сохраняется для людей Церковью как Евангелие Иисуса Христа и открывается в свершениях Церкви как реально присутствующая в ней действенность-действительность Христа. Для человека разговору о Боге предшествует свидетельство веры тех, кто в качестве видевших и слышавших передали нам, зафиксировав в Писании, то, что {76} они «видели своими очами, слышали своими ушами, что осязали своими руками» (ср. 1 Ин 1, 1 ff.).

Мы должны запомнить следующее: Бог как veritas prima (первая истина) есть формальный объект веры (св. Фома Аквинский, S. th. II/II, 1). Эта присущая верованию человека (fides qua creditur) направленность к цели не оставляет верующего незатронутым. Вера приносит с собой «как некое событие, определяющее всего человека… преобразование жизненной позиции»^[173]. Таким образом, вере, которая есть не что иное, как закладывание основы жизни и предстояния перед Богом, поскольку здесь речь идет о некоем «новом свершении экзистенции» (H. Volk), должна сопутствовать личная религиозность (Glaubigkeit). Откровение впервые достигает своей цели именно в верующем. «Откровение открывает только верующего»^[174]. Поскольку открытое в откровении лежит в основании личной религиозности как то, в действительность чего надлежит веровать, и при этом присутствует в своем конкретно постигаемом содержании (fides quae creditur), эта религиозность, во-первых, должна располагать в «качестве своего условия данными в откровении объективными истинами, без которых человек не может вести себя как верующий»^[175], во-вторых, она должна быть связана с историческим откровением Бога и постоянно иметь его перед глазами^[176].

Поскольку это откровение как самооткровение Бога достигает своей величайшей высоты и завершенности в Иисусе Христе, внутренняя динамика, присущая fides qua, нацелена на Иисуса Христа и достигает своей цели в приходе к Нему. Тем самым, мы указали на необходимость возрастания личной веры. И здесь Бог не остается в стороне. Ведь «откровению присуща [та примечательная черта], что Бог не только сам по себе обладает властью, но что Он использует это свое всевластие для нас, и при этом так, что наша судьба и мы сами меняемся до основания, настолько существенно, что мы сами этого совершить не в силах»^[177]. Откровение поэтому есть «само по себе милость»^[178]. Оно составляет вместе с «верой и спасением то единое целое, которое имеют в виду, говоря о спасительной воле Бога»^[179]. Поэтому в этой личной религиозности мы исповедуем, что «веруем открывающему Себя Богу»^[180], {77}веруем в исполнение всего откровения в Иисусе Христе^[181]. При этом, верующий остается связанным с предшествующим ему credo Церкви^[182]. И таким образом, он принадлежит определенной традиции, которая определяет возможности его исповедания [веры]. Не отдельный человек придает легитимность обращенному к нему откровению, а исповедание откровения, предшествующее каждому отдельному человеку и превращающее откровение посредством передачи соответствующего содержания в жизненное требование.

бб) Поворот в понимании откровения

В Св. Писании, как мы подробно разъяснили^[183], с «откровением» связано само собой разумеющееся представление о Божественном явлении. Epiphaneia, Phanerosis, Phanerousthai [греческие слова, означающие Богоявление] суть центральные библейские понятия. «Живой Бог в своем священном бытии – творческая, ведущая, направляющая и спасительная сила как конкретно присутствующая действительность – Самого себя выводит в “явь” и позволяет пережить Себя в опыте. Новый Завет, подводя итог, разъясняет событие спасения как эпифанию суда и милости Божией: в “явлении” открывается здесь Бог, любящий людей, Его величие, Его истина, Его спасение. Именно в пришествии Иисуса Христа мы переживаем великую эпифанию дарованного Богом спасения»^[184]. В противоположность словоупотреблению, ставшему общепринятым в Новое время – время, которое понимает откровение в апокалиптической перспективе и связывает его с открытием и появлением на свет новой невиданной действительности, для Священного Писания «Божественное откровение и эпифания спасения строго тождественны»^[185]. – Это широкое «эпифаническое понимание» откровения под влиянием эллинистической и гностической мысли было сужено настолько, что откровение больше не определялось в его отношении к человеку и было заодно чрезмерно интеллектуализировано: завоевание и стяжание спасения происходят посредством знания. Вместе с тем сформировалось особое понимание откровения как «теории обучения», опираясь на которое средневековое богословие встраивает событие откровения в новую смысловую рамку. Это богословие разрабатывает, прежде всего, положение о том, что христианская вера, которая становится возможной только в результате Божественного акта откровения, {78} сообщается как дар Бога посредством Святого Духа. Знание истин необходимых для спасения дается верующему через откровение, и, таким образом, многообразие откровений посредством их теоретической систематизации привязывается к некоему фундаментальному событию – откровению первой истины (veritas prima). Тем самым, непосредственно усматривается и значение Иисуса Христа. «Он один принес весть от Отца» (ср. Еф 1, 9), поэтому все должны ему внимать (ср. Мф 17, 5, Мк 1, 11; 9, 6, Лк 3, 22; 9, 35; 2 Пет 1, 17). Божественный Учитель той истины, что заставляет сердце гореть (ср. Лк 24, 32), а разум направляет к правильному постижению Евангелия, открывает блаженное будущее. – Великие богословы Средневековья придавали понятию «откровение» функцию ключа к христианской вере. Это понятие обозначает «уникальный исток, пребывающее основание и глубочайшую сущность христианской веры»^[186].

На этом фоне становится отчетливо видно, насколько обеднело понятие откровения, сформировавшееся со времен номинализма в школьном богословии. Ведь здесь в расчет принимаются только сверхъестественные тайны рассудка, «добродетель веры заключается в приверженности невидимым veritates revelatae»^[187]. – I Ватиканский Собор, как было показано, расставляет акценты иначе, дабы избежать подобного рода рационализма, замыкавшего усвоение обязывающих истин [откровения] в границах человеческого разума и, тем самым, в конечном итоге допускавшего даже легитимность атеизма. В противоположность этому Собор недвусмысленно подчеркивает, что человеческий разум (ratio) вполне способен своими силами, на основании [созерцания] творения, прийти к определенному знанию о Боге. Ни доктриналистские, ни концептуалистские искажение в понимании откровения со стороны школьного (неосхоластического) богословия, которое толкует Бога как провозвестника (сверхъестественного) учения или причины появления в человеческом рассудке соответствующих понятий, не могут оправдывать себя ссылками на высказывания Собора, даже если общеупотребительное различение «естественного» и «сверхъестественного» откровения^[188], которое строит свои аргументы, опираясь на способы сообщения откровения, именно здесь берет свое начало. Недостаточность этого различения заключается уже в том, что так называемое «естественное» богопознание, которое имеет своим истоком творение как откровение, никоим образом не проникает в глубинную связь такого откровения с deus relevans (Богом открывающим). Это различение {79} хотя и сформулировано именно quoad hominem, не отдает должного событию теофании. Ведь творение отражает не только всемогущество Бога, поскольку Он один «через Слово» (Ин 1, 3) вызвал все к существованию из ничего (ср. 2 Мак 7, 28). Кредо как regula fidei (правило веры) напоминает еще и о том, что христианская вера исповедует Бога как единого и троичного, как mysterium stricte dictum (таинство в строгом смысле слова). Поэтому исповедание этого единого Бога в Символе веры разворачивается тринитарно начиная с «Отца», названного Вседержителем и Творцом. На единство всевластия и творческого деяния должно обратить внимание, дабы избежать ложного в основе своей понимания. Глядя на дело творения, мы не только переживаем опыт всемогущества Божия, но помимо этого – не в меньшей степени – улавливаем, что за этим свидетельством всемогущества стоит именно «Отец». Бог открывает себя как устанавливающий связь, поскольку Он «в себе» есть эта связь^[189]. Поэтому творение человека как «подобия Божия» (Быт 1, 26), по существу, представляет собой не просто деяние Бога, свидетельствующее о Его всемогуществе, «венчающее» собой творение, но, помимо этого, дает безгласному творению голос (ср. Быт 1, 19 f.). В работе творения начинается самооткровение Бога как триединого таинства. В разговоре между Богом и человеком, т. е. между «ты» и «ты» (в райском саду: ср. в особенности Быт 3, 8), это уже отчасти высказано.

б) Божественное самооткровение

аа) Бог как пребывающее чудо

Говорить об откровении в специфически христианском смысле означает, обратить взгляд к Богу, который наполняет понятие «откровение»^[190]. А отсюда вытекает следующее: поскольку именно Бог открывает Сам Себя, человек же может воспринять это откровение как таковое только в границах своих возможностей, Бог выявляет Себя в качестве неизбывной тайны. Запечатленная в ходе развертывания откровения близость Бога [человеку] не отменят Его постоянной причастности тайне. Что не умаляет значения для человеческой жизни близости Бога, ведь человек в любви переживает похожий опыт. Любовь можно только описать, но никогда не обосновать. Что присуще любви, свойственной человеку {80}, есть в своей неизмеримой глубине действительность Божественной любви. Эта любовь в своей потаенности есть действительность человеческой жизни.

Что любовью нельзя распорядиться, что она – не в нашей власти, что к ней нельзя принудить, приводит к пониманию следующего обстоятельства. В конкретном свершении многообразные смыслы множества знаков получают единое значение, любовь становится действительностью жизни. Так же и откровение постигается только благодаря открывающему Себя Богу как близость Божественной любви. Подобно тому, как мировые события далеко превосходят жизнь каждого отдельного человека и, тем не менее, ему принадлежат, поскольку совершаются в его мире и в его время, так же и то, что сообщается в откровении поначалу, быть может, вне всякой связи с днем сегодняшним, имеет значение для нашего настоящего. Сообщенное в откровении имеет значение для каждого человека, поскольку таким образом Бог, как в былые времена, так и сейчас, хочет войти в жизнь человека.

Эту защищенность, позволяющую избежать участи пасть жертвой исключительно собственных желаний и мечтаний, человек может обрести, разумеется, только опираясь на Иисуса Христа. Исповедуемый как «истинный Бог и истинный человек» Христос не допускает для верующего в Него никакого иного сопоставимого по достоверности откровения.

Этот христологический «поворот» в откровении, никоим образом не есть нечто произвольное. Он черпает свою легитимность из самого совершения откровения. Он обращает наш взгляд в прошлое, поскольку в нем само-сообщение Бога совершилось единственным и окончательным образом. Богословская оценка этого события опирается на те соображения, которые мы ранее продумали. Если уже в творении Бог постигается как посылающий весть о Самом Себе, и если, далее, справедливо, что само-сообщение Бога происходит в истории, то это означает, что такое само-сообщение Бога само имеет историю. Бог включает в это позволение-пережить-Себя и время, и возможное развитие во времени. И поэтому самооткровение Бога может также на деле достигать в истории своей высшей точки. Это тот момент, в котором выявляется, что само-сообщение Бога людям и историческая передача [этой вести] суть не просто две фактически отсылающие друг к другу величины; они сами представляют собой снова некий внутренний момент в событии откровения. В Иисусе Христе cказанное становится «уловимым»: ведь Он, будучи «Сыном», есть именно Тот, в ком как в «истинном человеке» это самоопределение Бога воспринято в его полноте.

Иисус Христос бросает свет на природу человека. Человек познает Бога как действительность своей жизни.

Тем самым, мы обороняем себя от опасности пантеизма, а также и некоего расплывчатого деизма. Бог, как неизбывная тайна, не уклоняется от человека; Он, более того, сообщает опыт своего присутствия. Так, история с самого начала становится Священной историей {81}, и, таким образом, Дух Божий совершает в полноте времен воплощение Логоса.

бб) Бог своем властном величии

Признание неизбывной потаенности Бога как mysteriun stricte dictum не отдает верующего в его исповедании Бога на волю некоей расплывчатой необязательности. Если откровение на деле есть самооткровение Бога, то именно оно наполняет содержанием то, что следует исповедывать о Боге. И здесь история Израиля учит нас поклоняться Богу в его властном величии.

Нам необходимо вернуться к Откровению, засвидетельствованному в Ветхом Завете. Если поначалу понимание откровения, присущее Ветхому Завету, «еще целиком двигалось вдоль линий его религиозного окружения»^[191], то уже вскоре выявилось некое существенное изменение, ставшее результатом самих событий Откровения. Феномен откровения, который изображает Ветхий Завет – а здесь нужно указать на «Богоявления (случаи теофании или эпифании) […], события и практики, связанные с божественным вдохновением или способностью к прорицанию, исторические события как властительные дела Яхве […], слова и указания Яхве»^[192], – оцениваются как основные вехи истории Израиля и втягиваются в непосредственную встречу Израиля с его Богом Яхве. Таким образом, боги превращаются в ничто, а все священное сосредотачивается в едином, открывающем Себя в своем могуществе Боге. Сам Бог наполняет содержанием обретенное Израилем исповедание веры.

В истории Израиля, поскольку она сопровождается самооткровением Бога, можно узнать не только путь, ведущий от генотеизма к монотеизму, но и исповедание Яхве как единого и единственного Господа (см. Исх 20, 3–6) в некотором исключительном, предельно сильном смысле. Живое Кредо Израиля звучит так: «Слушай Израиль! Яхве, Бог наш, Яхве – един есть» (Втор 6, 4) Именно болезненные переломы в истории Израиля, позволили ему, опираясь на водительство пророческих посланий, постичь, что Яхве, как могущественный Бог, остается навеки связан со своим народом узами завета. Израиль знает, что своим избранием и становлением в качестве единого народа он обязан исключительно могущественным деяниям Бога Яхве^[193].

вв) Бог как Господь и совершитель истории

{82} Поскольку Яхве, наказывая Израиль за отпадение от Завета, предает свой народ в руки других народов, а затем, даруя ему как свидетельство своего суверенного владычества прощение вины, вновь приводит его к свободе, Он, тем самым, обнаруживает Себя не только как «Господин истории этого народа», но как Господь и совершитель всей истории. Израиль проживает опыт Яхве как такой непреходящей действительности, которая все собой определяет. «Победы Израиля суть прежде всего и изначально проявления могущества Яхве, которое превосходит могущество египтян, фараона и его богов. Но политический упадок Израиля, его поражение, пленение и изгнание – вовсе не поражения Яхве, не признаки его бессилия, но осуществленный Яхве и находящийся в его власти ответ на неверие со стороны Израиля, на его непокорность и отпадение [от Завета]»^[194]. Так очищалась вера Израиля и углублялась в ходе времен. Упование на властное вмешательство Яхве в ход событий во благо своего народа получает свое завершение в образе Мессии, который уготовал конец всему, что было прежде, и, тем самым, позволяет наступить такому грядущему, которое будет длиться вечно. Это будущее, однако, не связано исключительно с Израилем, оно охватывает все языки. Надежности и верности Яхве в отношении своего народа соответствует имеющее силу для всех народов обетование спасения в конце времен. Яхве, который открывает себя как личный Бог, чье владычество не становится некими расплывчатыми и безымянными «божественными силами», превращает Израиль в образец для других народов. И поскольку Он держит в своих руках всю историю, Он завершит ее столь же могущественно. Это завершение истории становится уловимым в Иисусе Христе, который в начале своего земного служения взывает: «Приблизилось Царствие Божие, покайтесь» (Мк 1, 15). Наступающее владычество Божие знаменует заодно и конец времен, хотя при этом, конечно, «времена и сроки» не открываются, т. е. [нам остается неведома] мера окончания времени, которую знает только «Отец». Иисус в образе Царства Божия не только хочет объявить о том, что Божья сила и владычество присутствует уже в Нем Самом, Он подтверждает это своими делами: Там, где властвует Бог, там нет ни болезни, ни смерти, ни греха. «Изгнание бесов означает, что Иисус разрушает власть зла. Живущая и действующая в Иисусе сила Божия теснит силы зла. Данная Иисусу власть прощать грехи (Мк 2, 10) – указание на то, что «царствие Божие внутрь вас есть» (Лк 17, 21), и при том еще более яркое, чем исцеление в немощах лежащих^[195]. {83} Это удостоверено и исполнено через крест и воскресение. Таким образом, глядя на откровение, мы можем отметить как преемственность, так и разрыв в отношениях между Ветхим и Новым Заветом. С точки зрения Ветхого Завета Иисус, согласно Его собственному свидетельству, исполнил закон и пророков, но, в то же время, разъяснил, что только Его возвышение наряду с Отцом приводит к завершению мира. В то же время, Иисус дал недвусмысленно понять, что в Нем Бог открывает нечто совершенно новое, что не может быть выведено [из предыдущего содержания откровения]. «Но когда пришла полнота времен, Бог послал Сына Своего (Единородного)» (Гал 4, 4). Поэтому христианское исповедание Иисуса Христа как Сына Божия представляет собой для Израиля черту размежевания, которую нельзя преступить.

С точки зрения Нового Завета совместное рассмотрение творения и спасения в Иисусе Христе расширяет наше поле зрение и позволяет включить в него не только Израиль, но и все человечество. «Всех людей сделайте моими учениками, крестите их во имя Отца и Сына, и Святого Духа». Всеохватному характеру совершаемого Иисусом Христом дела спасения отвечает объемлющая мир и время любовь Бога, который в конце времен станет «всем во всем». Если в Послании к Колоссянам сказано, что Христос есть основание и цель творения (ср. Кол 1, 15–17), то, тем самым, лишь ясно выражено то, что подчеркивает и Откровение, называя Христа «первым и последним, началом и концом, альфой и омегой» (От. 1, 17; 22, 13).

Самооткровение Бога как эсхатологически-властной любви достигает своей окончательной исполненной непреходящего значения конкретности, в крестных муках Иисуса Христа. Воскресшего можно было узнать по его ранам. Отсюда становится понятно, что имеет в виду Ганс Урс фон Бальтазар^[196], когда пишет: смерть Бога на кресте есть «источник спасения, откровения и богословия». Крест ведет к эсхатологическому завершению, поскольку он и по воскресении Иисуса Христа остается богооткровенным знаком спасении, при помощи которого сила Святого Духа вовлекает свидетелей (мучеников) в план спасения и, тем самым, зачинает историю народа Божия, т. е. Церкви. «Откровение как исполнение означает с точки зрения открывающего: “Откровение в силе и величии”; с точки зрения человека это – “встреча лицом к лицу”, “познание, подобно [тому] как я познан”» (1 Кор 13, 12)^[197]. Тем самым, мы затронули тему антропологической релевантности.

4. Антропологическая релевантность

а) Человек, сотворенный по подобию Божию

{84} Там, где антропология становится темой богословия, также необходимо основательно исследовать свидетельство Св. Писания. При этом его толкование не должно упускать из виду того обстоятельства, «что здесь все антропологически релевантные положения формулируются в горизонте истории спасения как откровения Божия, в котором человеческая автономия предстает как теономия и в котором история человечества, начавшаяся после сотворения мира из ничего, достигает своего завершения, существенно превосходящего любое внутриисторическое самоистолкование человека»^[198]. Это означает, с другой стороны, следующее: «Поскольку богословие […] имеет своим предметом Божественное откровение, а оно, в свою очередь, обращено к человеку и нацелено на его единение с Богом, откровение, т. е. Его личное сообщение, достигает своей глубинной цели только при условии, что оно затрагивает человека, что человек его воспринимает и на него откликается»^[199]. Таким образом, нельзя отделять человека от события откровения, и поэтому он – не только тема богословия (materialiter), но и его содержательная цель, его объект (formaliter). Стало быть, антропология принадлежит богословию, есть составная часть его горизонта. Но точно так же верно и обратное: богословие образует фон антропологии. Человек, сотворенный по «подобию Божию», предопределен действительностью этого творения к роли восприемника откровения (как само-сообщения Бога), он – тот, кто «слышит слово» Божие. Во всяком случае, необходимым образом систематизированное обсуждение проблемы человека не должно упускать из виду то обстоятельство, что все, что с богословской точки зрения надлежит сказать о человеке, реализуется всякий раз только конкретно. Также и богословский горизонт для антропологии в горизонте богословия творения устанавливается всякий раз заново там, где человек в своей конкретной ситуации и его подобие Богу мыслятся с точки зрения реальности творения. Общезначимое удостоверяет свое значение в каждом отдельном случае. Отсюда также становится понятно, почему Иисусу Христу отводится такое уникальное, неповторимое и ни с чем не сравнимое место в антропологии. Присущее каждому человеку свойство быть подобным Богу в Иисусе Христе достигает своей полноты, поскольку всякий взгляд {85} на Христа заключает в себе в некоей опосредованной непосредственности заодно взгляд на Бога. «Я и Отец – одно» (Ин 10, 30).

Тем самым, образу человека присуще некое глубинное значение, о котором сообщает Св. Писание. Во-первых, надлежит помнить, что человек есть существо личное в целостном единстве тела, души и духа (ср. Быт 2, 7 и 1 Фес 5, 23). И именно таким образом человек есть личность. «Только там, где присутствует дух, можно говорить о личности»^[200]. Это свойство быть личностью выражается в свершениях разума и свободы (ср. историю грехопадения, Быт 3, 1–8), в языке и культуре. – Наряду с этим выходит на свет еще один элемент, который, согласно свидетельству Св. Писания, является для человека конститутивным: человек – существо социальное. «Не хорошо быть человеку одному» (Быт 2, 18). Для-себя-бытие человека есть, вместе с тем, всегда бытие-для-другого, что обосновывается в истории творения тем обстоятельством, что Бог сотворил мужчину и женщину, обладавшими равным личным достоинством и дополнявшими друг друга в союзе любви^[201]. Взгляд возвращается от действительных обстоятельств жизни к Богу, сотворившему человека по своему образу (ср. Быт 1, 27). Что означает это фундаментальное положение? «Поскольку образ предполагает как сходство, так и различие, это положение означает с точки зрения отношения между Богом и человеком, что человеку присуще подобие, но никак не равенство Богу: в подобии заключено величие человека, различия обозначают его ограниченность»^[202]. Говорить о величии человека означает указывать на его духовность и его господствующее положение на земле. Человек должен творчески обустраивать землю, подражая при этом Богу как творцу и господину мира. «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею, и владычествуйте над рыбами морскими и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле» (Быт 1, 28: ср. Пс 8, 6 сл., Сир 17, 2–4). «Подобно тому, как Бог есть высочайшее существо и смысловой центр всего мира, человек есть то же – для земли»^[203]. Творческая сила обретает в человеке среду своего осуществления. Но именно поэтому человек не становится Богом. Человеку с его ограниченными возможностями и конечным временем жизни противостоит Бог в Своем безграничном могуществе и бесконечном вневременном бытии. Будучи прочно связанным с Богом, {86} человек не может отказаться от своего отношения к Богу; такое отношение принадлежит ему по сути. Самонадеянное отрицание этих границ приводит не к свободе, но к вине, и именно тяжкая ноша этой вины свидетельствует о том, что человек есть подобие Божие. Свобода именно там наиболее отчетливо обнаруживает свои границы, где человек пытается освободиться от глубинной связи с Богом. «Грех есть фундаментальное событие, которое повсюду господствует в истории человечества и жизни каждого отдельного человека»^[204]. Таким образом, в негативном плане здесь обнаруживается следующее. Если раньше мы зафиксировали положение о том, что богоподобие, присущее исключительно человеку, как действительность творения обретает конкретную форму в каждом отдельном человеке, то теперь нужно также зафиксировать и обратное: отпадение человека в начале истории как первородный грех оказывает свое воздействие повсюду, где человек себя сознает. Опыт жизни как тяжких трудов и маеты, как утраты счастья, как мучительной богооставленности – это лежащая на человеке печать греха. Отвратившись от исполнения Божией воли, человек не принимает Божией любви. Только на фоне истины творения – человек сотворен по подобию Божию – начинает проступать то, что Св. Писание описывает как «грехопадение». Христианская антропология, однако, не может довольствоваться констатацией первородного греха. Она всерьез принимает то положение, что даже человеческий грех не смог отменить действительность богоподобия, хотя человек и судим за свой грех. Та истина, что Бог есть «любовь», удостоверяется самим Богом, поскольку Он, обращаясь к человеку, противопоставляет человеческому «нет» Божественное «да». И поскольку это совершается Богом, происходит это так, что человеческое богоподобие здесь не отрицается. То, что отличало человека от начала, должно было подвергнуться обновлению и вновь стать действительностью жизни. Так, Бог совершает Свое спасительное деяние в Иисусе Христе, который как истинный Бог и истинный человек своей жизнью, страданием, крестной смертью и воскресением всем даровал спасение.

б) Человек, спасенный крестом и воскресением Иисуса Христа

Что справедливо для акта творения, то не в меньшей степени справедливо и для акта спасения. Что имеет универсальное значение – исполнение спасения для всех через Иисуса Христа^[205], должно быть {87} привнесено каждым отдельным человеком в действительность своей жизни и осуществлено как свой собственный способ жить. При этом ни с чем не сравнимый дар любви Божией в Иисусе Христе узнается по тому, что даже там, где образцом должно стать субъективное событие спасения, сам Спаситель выступает рядом со спасенным. Давайте обдумаем эту взаимосвязь несколько подробнее. Работа спасения, осуществляемая для человека и над человеком, должна быть развернута в виде последовательности, состоящей из пяти этапов. В результате «нет», сказанного Богу во грехе, человек неизбежно лишается своей свободы. Иисус Христос противопоставляет путам греха свою собственную свободу. Он осуществляет это, предав себя на крестные муки во оставление грехов (Мф 26, 28), и показывает тем самым, почему человек в своем отношении к Богу определяется спасительным законом любви. Так, Павел говорит: «Для свободы освободил нас Христос» (Гал 5, 1). Как он разъясняет в своем Послании к Римлянам (8, 1–11) в связи с верой и крещением, дарованная детям Божиим свобода означает жизнь «с избытком» (ср. Ин 10, 10). Эта внутренняя свобода и радость жизни имеет основание в оправдании и примирении. «Итак, кто во Христе, тот новая тварь; древнее прошло, теперь все новое. Все же от Бога, Иисусом Христом примирившего нас с Собою… Бог во Христе примирил с Собою мир, не вменяя людям преступления их» (2 Кор 5, 17–19). Дарованная Богом новая связь, отмечена миром и единением (communio), она заново определяет человека, который, как прощенный грешник, переживает Божью близость и свое сыновство. «Не говорите лжи друг другу, совлекшись ветхого человека с делами его и облекшись в нового, который обновляется в познании по образу Создавшего его» (Колл. 3, 9 сл.). Богосыновство означает, тем самым, жизнь под самой надежной защитой. Подобие Божие излучается теперь в новом блеске. В глубине своей обращенный к Богу, освобожденный человек находится на пути к своей полноте, укрепляясь в вере, надежде и любви. И здесь также крест и воскресение Иисуса видится совершенно особенным образом^[206]. Павел настойчиво возвещает о Христе как Распятом и одновременно свидетельствует о нем, Воскресшем, как источнике спасения (Рим 1, 4; 1 Кор 6, 14 и т. д.). В конечном итоге речь идет о том, чтобы суметь увидеть Mysterium Paschale, пасхальное таинство, в которое Ганс Урс фон Бальтазар проникает столь глубоко^[207], в его единстве. Пасхальное событие охватывает все то, что христианская вера {88} исповедует об Иисусе Христе: Его предсуществование [как нерожденного и несотворенного], воплощение, восшествие одесную Отца и Его грядущее пришествие, дабы судить живых и мертвых. Отправляясь от этого единства, необходимо еще раз обдумать то, что христология разъясняет по поводу осознания Иисусом Христом значения Своей смерти. В Иисусе Бог открывает себя в своей воле к спасению, поскольку в Нем окончательно выходит на свет владычество Божие. Именно Сам Бог в Иисусе Христе через добровольное предание Себя на крест совершает эсхатологическое событие спасения и тем самым преодолевает своевольный отказ человека перед лицом спасительных деяний Бога. То обстоятельство, что при этом ближайшим образом в поле зрения находится Израиль, не только подчеркивает верность Бога своему выбору, но и непреложную роль в деле спасения, которая была отведена Израилю. Именно ради сохранения этой перспективы последняя вечеря Иисуса Христа перед Его крестной смертью как праздник, совершаемый в память о спасении, становится для христианской общины – «нового Израиля» – центром ее жизни. «Апостолы и их ученики не только засвидетельствовали воскресение Иисуса, но и разъяснили значение этого события прежде всего во взаимосвязи с Его смертью»^[208]. Итак, воскресение Иисуса из Назарета – это откровение Бога, поскольку именно Бог воздвиг Иисуса из мертвых (Рим 4, 24; 8, 11; 2 Кор 4, 14; Гал 1, 1; 1 Петр 1, 21). Творение становится ощутимым как животворящее деяние, когда удостоверение власти Господа, которого ждали как царственного властителя и освободителя Израиля (Ис 52, 7), возвещается Иисусом Христом (Мк 1, 15). «Воскресение Иисуса есть, следовательно, высшая точка Божественного откровения (ср. 2 Кор 1, 20 и Рим 1, 2), которое найдет свое завершение в явлении Христа апостолам. Проповедь воскресения есть, таким образом, по сути возвещение о Боге (ср. Деян 26, 8)»^[209]. – К тому же здесь становятся уловимыми основные истины христологии: «новая жизнь» Иисуса Христа, подтверждение Его мессианства, Его причастность Божественному владычеству. Поскольку Иисус, как Сын Божий, прежде всех веков еще до того, как Он был воздвигнут из мертвых, Сам есть «воскресение и жизнь» (Ин 11, 25) и равен Богу, совершающееся в Нем откровение Бога ведет назад к человеку. Спасение из-под власти смерти, от Божественного гнева и осуждения, знание о Его предстательстве за людей и полном спасении в конце (ср. Рим 5, 9; 8, 23), – все это «совершается в сущности посредством творческого преобразования силою Духа Божия и посредством дарования жизни вечной (ср. Фил 3, 21; 1 Кор 15, 45–52). Это освобождение в конце времен, совершающееся через Воскресшего, уже теперь дается как залог (2 Кор 1, 22; 5, 5; Рим 8, 23) тем, кто в Него крестился, и именно благодаря смерти и воскресению Иисуса (как недвусмысленно говорится в Рим 4, 25). {89} По воскресении Распятый может послать тем, кто верует в Него, Свой Дух, искупающий грехи и дарующий жизнь (ср. Ин 7, 38 сл; 20, 22)»^[210]. Так, наконец, в поле зрения появляется Церковь, которая как новый народ Божий (подобно непреложно избранному Израилю; ср. Рим 11, 26) как «малое стадо» должно стать светом для всех языков (народов).

Именно всеохватное измерение спасения, заключенное в кресте и воскресении, позволяет постичь Откровение как самооткровение Бога в его сердцевине.

5. Синтез: «Бог есть любовь» (1 Ин 4, 8)

Абсолютная трансцендентность Бога, которую столь настоятельно подчеркивает уже Ветхий Завет, открывается самим Богом как охватывающая человека, животворящая любовь. Вопреки всем ложным толкованиям, противопоставлявшим откровение Бога в Ветхом Завете и самооткровению Бога в Иисусе Христе в Новом Завете, Писание свидетельствует о единстве порядка творения и порядка спасения. Самооткровение Бога избавляет нас от ложного понимания Божественной трансцендентности, толкующего ее так, как если бы Бог не был «нашим» Богом, как если бы единый в трех лицах Бог не светился в каждой человеческой личности. Таким образом, мы можем вместе с Гансом Урсом фон Бальтазаром «в духе Анри де Любака допустить некоторую внутреннюю трансцендентность природного порядка там, где он достигает своей вершины – в человеческой свободе, не имея при этом возможности, да и не желая, провозгласить какое бы то ни было притязание на порядок благодати, на свободное само-раскрытие Божественного внутреннего мира»^[211]. Учение о Боге только там становится христианским, где оно распахнуто навстречу человеку и постигает человека в свете самооткровения Божия как существо, в котором Бог позволяет, согласно Свой воле, узреть Свое отражение, и при этом – как высшую и конечную точку Божественного самооткровения. Но что отличает это «ты», которое Бог окликает, к которому обращен Божественный зов, что отличает, иными словами, человека, ставшего в качестве «я» адресатом зова, в его сущностном внутреннем устройстве? Человек только потому может стать тем самым «ты», к которому обращен оклик, только потому может воспринять этот оклик как зов личного Бога, что для него самого условием жизни служит некая связь, в которой ему не просто дан особый порядковый номер, но в которой он назван по имени как самостоятельная личность. {90} Именно когда с ним заговаривают, человек познает присущую ему способность дать ответ. Этот оклик становится подтверждением, и подтверждение при этом не превращается в простое эхо. Зов, скорее, позволяет осознать уже прежде данное, он выделяет в человеческом общении некое равенство. Последовательность событий во времени соперничает здесь с вневременными сущностными данностями, которые в своей высочайшей интенсивности обретают имя именно там, где такое переплетение отношений характеризуется как любовь. В этой связи Клаус Хеммерле^[212] по праву настаивает на множественности истоков любви. В самом деле, если человек сотворен по подобию Божию, то не может случиться так, что в том, что существенно для человека, отображается лишь второстепенное для Бога. Речь идет, иными словами, о попытке проникнуть мыслью в Mysterium Trinitatis, в тайну Троицы, в которой, согласно мнению Фомы Аквинского в этой связи, ипостась Отца как Deitas Fontalis^[213] помещается прежде акта свидетельства, осуществляемого Сыном; при этом Сын выступает «как знание», в отличие от Духа, каковой исходит от Отца (и Сына) «как любовь». Если внутритринитарные отношения не мыслить как отношения между личностями, то попытка постичь слова ап. Иоанна «Бог есть любовь» становится по меньшей мере затруднительной.

Сделаем еще один шаг вперед. Человек, обретающий свое «я» в зове, исходящем от «Ты», обретет в опыте блаженства также опыт своей включенности в некое сообщество, дабы зов был обращен к нему не случайно, но так, чтобы то, ради чего зов окликает, было для человека существенно. Так формируется основанное в своей изначальности «мы». В этом «мы» реализуются взаимные обязательства личностей, некое необходимое «рядом-друг-с-другом», причем реализуется не как тягота или принуждение, но как радостная свобода, как призыв к самым высоким обязательствам. «Мы» удерживает окликаемое «ты» и обретающее себя «я» в равновесии, очищает связь между «я» и «ты» от всего случайного. Христианская антропология – вновь обращаясь к положению о подобии человека Богу – по праву может говорить о таком соединении, в котором внешнему вмешательству отводится место простой случайности. Здесь также открывается возможность постижения триединой действительности Божией. То, что определяет человека, как личность – присущая ему свобода, равно как и необходимая приверженность обязательствам, – не может быть отброшено не должно быть отброшено как бессмыслица в разговоре по аналогии о внутрибожественных отношениях. Здесь отражается нечто{91} для Бога существенное, нечто такое, что ведет к более глубокому постижению изречения Иоанна «Бог есть любовь».

И наконец, в-третьих, человек сохраняет в себе свою недоступную сердцевину, которая подразумевает свободу и, вместе с тем, подчиненность обязательствам, о чем свидетельствует его совесть. Человек доказывает на деле, что он может совершать поступки и должен совершать их ответственно – и здесь неявно содержится измерение отречения и вины в смысле личного отречения, – и что он принимает время как несущее в себе будущее, поскольку для него будущее – не слепая судьба, но такое время, которое в своем существенном определении отдано в его собственные руки. И это сопряжено с ответственностью и делает возможным отречение от соучастия в творении (например в отношении экологического кризиса).

Если, в самом деле, все это существенно для человека, то Бог сам подтверждает, что человек сотворен по подобию Божию, открывая Себя в слове Откровения как непреложное таинство во властном величии, как Господь и Вершитель истории. Это самооткровение не обрывается произвольно, но завершается в спасительном деянии Иисуса Христа, и здесь проявляет себя ad extra Божественная Троица. Ведь «откровение в Иисусе Христе размыкает для верующего познание действительности Бога как таинства любви, каковое и есть Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой»^[214]. Поэтому Иисус на кресте, «творении человеческого греха»^[215] (Л. Бофф), вдыхает в мир Святой Дух. И именно здесь, если мы всерьез принимаем Иисуса Христа в отношении человеческого опыта самопостижения как «universale concretum», удается схватить смысл Иоаннова положения: «Бог есть любовь».

Эсхатологические оговорки, при этом, никоим образом не становятся излишними: наш удел – видеть «как бы в зеркале, гадательно» (ср. 1 Кор 13, 12). «Только в царстве Троицы, когда тварь будет окончательно освобождена, Сын и Дух откроют себя должным образом, постижимым для твари, каковая создана по образу и подобию Божию»^[216].

Запомним следующее: {92}

В этом первом разделе книги для нас было важно разъяснить христианское понимание откровения в его отличии от понимания откровения в других великих монотеистических мировых религиях, прибегнув к помощи путеводных доктринальных предпосылок. При этом мы опирались на расшифровку основных библейских высказываний, а также развертывание их богословских следствий в отношении человека и раскрытия его личности. Здесь обнаружилось, что исповедание св. Иоанна «Бог есть любовь» на деле представляет собой некий синтез. Это подтверждает и сам Иоанн, когда в этом же Послании добавляет к исповеданию Бога как любви такие слова: «И пребывающий в любви пребывает в Боге и Бог в нем» (1 Ин 4, 16).

II. Событие откровения в богословской рефлексии

Действительность откровения делает богословие значимым в его соотнесенности со Св. Писанием. Покоясь на этом библейском основании, богословская рефлексия способна выявить основные структуры и условия понимания события откровения.

1. Основные структуры

а) Откровение, ниспосланное в истории

Для библейского понимания откровения взаимосвязь откровения и истории – основополагающий момент, предшествующий осмыслению взаимодействия слова и происходящих событий, равно как и взаимозависимости откровения и веры. Поскольку событие откровения манифестирует себя в творении и спасении, а кроме того, сам акт творения с самого начала конституирует человека в качестве адресата откровения, как понимающего свидетеля, необходимо помнить, что Божественное откровение о Себе невозможно вне истории. Но если богословское мышление сталкивается с задачей, памятуя о Боге как о mysterium stricte dictum, направлять свой взор как бы от Бога к твари – изначальному месту Божественного откровения и, тем самым, заодно обращаться к человеку, то в отношении откровения необходимо различать два обстоятельства: с одной стороны, сосредотачиваясь на Боге как величайшей тайне, мы должны отдавать себе отчет в том, что Его саморазмыкание как бы «вовнутрь» никогда не может обнаружить каких бы то ни было ограничений. Бог остается непреложно indeterminabilis (неопределимым). Поэтому откровение с точки зрения своего «содержания» должно быть всеохватным^[217]. С другой стороны, исхождение откровения «вовне» полагает наряду с безграничным нечто ограниченное, поскольку {94} откровение, будучи не только свидетельством Божественного могущества, но и обетованием спасения, нацелено на постижение со стороны человека. И поскольку человек – независимо от величия своего духа – погружен в пространство и время и, тем самым, в историю, откровение с точки зрения «формы», в которой оно ниспосылается, неизбежно находит в человеке, как адресате, свою границу.

Универсальная Божья воля к спасению, обнаруживающая себя в событии откровения, только там достигает своей цели, где откровение постигается человеком и становится для него значимым. Поэтому откровение лежит в основании истории как особого «пространства», в котором возможен опыт откровения. Св. Писание^[218] удостоверяет эту гармонию Бога как Господа истории, человека, в котором откровение принимает определенные «очертания», и истории; «ведь Бог открывает себя, поскольку Он словом и делом вторгается в человеческую историю в определенный, датируемый ее период»^[219]. Эта конкретность, конститутивная для события откровения, трояким образом подчеркивается в библейском горизонте. Во-первых, Божественное откровение потому радикально отлично от мифа, что оно укоренено в истории. Свод истории простирается от Авраама через Израиля до Иисуса из Назарета. – История подразумевает (во-вторых) постепенное – слой за слоем – развертывание и углубление откровения (от Бога Яхве до Бога – Отца Иисуса), и (в-третьих) она подразумевает признание определенного развития заложенной в откровении мысли – развитие, которое соответствует углубляющемуся постижению откровения как само-сообщения Бога.

История существует как сотворенное по воле Божией «пространство, в котором происходит само-сообщение Бога человеку. Поскольку мера истории – время, оно, с одной стороны, для человека, пожалуй, только случайное мерило, но с другой стороны, оно выражает то обстоятельство, что человек осознает себя живущим «в мире». Именно потому, что человек всерьез принимает историю в качестве своего жизненного пространства, он дает истории мерило в виде времени, он формирует ее с оглядкой на самого себя, поскольку разделяет прошлое, настоящее и будущее, и придает этому избранному мерилу определенный личный смыл. Человек как бы вбирает историю, хранимую временем, в себя.

Поскольку во времени, как в зеркале, отражается личность человека, история в еще большей степени обнажает свою ценность: ведь человек, формируя время, свидетельствует о своем подобии Богу. Откровение создает историю как место, в котором осуществляется {95} единение Бога и человека. И неопровержимое доказательство такого положения дел заключается в том, что, когда исполнились времена, Бог послал в мир Своего Сына. Кульминация и завершение откровения в Иисусе Христе означает – как полнота и исполнение времен – раскрытие смыслового средоточия истории.

Откровение, совершаясь в истории, указывает на нее как на место встречи с Богом. История, тем самым, если рассматривать ее в Божественной перспективе, начинается актом творения и постигается как Божье деяние, как личное свершение Бога и поэтому – как место встречи Бога и человека. Как суверенное деяние Бога, который все сущее призвал из небытия к бытию, творение для человека – не только начало истории откровения. В личной обращенности Бога к миру – в опыте грехопадения [праотцев] – событие откровения превращается в событие встречи с Богом как всепрощающей любовью. Там, где история попадает в поле зрения в качестве исходного пространства человеческого самораскрытия, она становится пространством встречи с Богом – даже если она отягощена грехом, которому человек проложил путь в действительность творения. Эта непостижимая подоплека истории обнажается в исповедании Иисуса Христа как абсолютного подателя спасения. В Нем окончательно открывается, что любовь Божия «победила мир» (Ин 16, 33); даже у самого жестокого врага – смерти – вырвано жало (1 Кор 15, 55). «Это начинание Божие предшествует всему, чем человек может быть, всему, что он может сделать, всему, чем он может ответить. В этом начинании все уже заранее установлено праведно, даже человек, принимающий откровение. Поэтому для человека не остается ничего лучшего, чем препоручить себя, как дитя, этому истоку, в котором заключена вся истина»^[220]. Бог дает себя [миру], и в ответ человек препоручает себя Божественному дару в опыте спасения. Но при этом для него, поглощенного историей, невозможно окончательное возвышение к Богу в самой истории. Человек, которому откровение является как самооткровение Бога, знает о бездонности этого таинства, с которым он сталкивается в своей истории. «Здесь дело идет о самом Боге в его неисчерпаемом начинании в отношении мира и меня самого»^[221]. Там, где решение проблемы теодицеи ищут, упуская из виду крест Христов, эта проблема перед лицом лежащего во тьме мира должна немедленно превратиться в проблему антроподицеи, и эта тягота раздавит человека. Исповедание спасительной силы креста Христова есть одновременно выражение надежды на то, что установленное Богом единство истории мира и истории спасения в конце концов {96} откроет историю самого Бога как блаженной вечности. «Се, творю все новое» (Отк 21, 5).

б) Откровение живо в церковной традиции

аа) Библейское измерение откровения: обетование, исполнение, завершение

Коль скоро мы хотим развернуть библейское измерение откровения, вполне законно связать воедино отдельные моменты обетования (как откровения), высказанные в Ветхом Завете, и подчинить их единой системе отсчета.

Уже творение, которое человек переживает как находящееся с ним в нерасторжимой связи, познается в свете обращенности Бога к человеку^[222] – не просто как выражение Божественного всевластия (или, более того, произвола), но как откровение внутренней Божественной динамики. Случайность собственного существования и опыт «нежданной» встречи с Богом, когда они осознаются в свете этого откровении как соответствующие Божественной воле, открывают человеку неожиданность (внезапность) творения в качестве удостоверения Божественной динамики, каковая осуществляется именно в мощном истечении вовне, но при этом должна, тем не менее, оставаться не поддающейся никакому учету, ибо она есть динамика свободы воли к само-сообщению. Тем самым, Ветхий Завет говорит нам с самого начала, что всего лишь абстрактная рефлексия никогда не может постичь Бога в его действительности. «Бог не есть Бог мертвых, но живых» (Мф 22, 32), и в этой своей жизненности Он открывает себя как вечная любовь. Он остается верным себе; поэтому Бог – гарант того, что благодаря Ему исполнятся те обетования, которые были даны в ходе истории. Для человека это означает, что всякий раз, когда он сознает свою ограниченность и подверженность греху (или ему приходится об этом вспоминать), Божественное откровение привносит в это сознание обетование спасения. Хотя спасение, обещано в первую очередь и прежде всего человеку, оно не подразумевает некоего фактически происходящего в человеческой жизни события, но должно быть понято как личное свершение, осуществляемое благодаря Мессии. Суверенная власть Бога удостоверяет себя в делах Мессии, который исполняет обетование, данное в словах откровения. – В этой связи Ветхий Завет говорит весьма выразительно о величии Бога (Kabjd Jahwe); переживаемое в неземном сиянии оно ощутимо как зримый знак Божьего присутствия. {97} Сияние, исходившее от лица Моисея, которому явилась слава Божия, может служить красноречивым тому примером: из-за этого сияния сыны Израилевы не могли смотреть Моисею в лицо (Исх 34, 29–35; ср. 2 Кор 3, 7). Сюда же следует отнести и обетование о возлюбленном Богом царе, который взойдет на престол Давидов.

Ветхий Завет учит нас тому, что раскрытые в откровении деяния Божии следует видеть также в контексте обещания союза [с Израилем] как доказательство верности Яхве и Его любви. Глубина этого Божественного само-возвещения вспыхивает особенно ярко на фоне предзнаменований обетования окончательного спасительного деяния Бога – деяния, которому еще только предстоит совершиться. Великие дела Яхве относятся, конечно, к прошлому, в особенности те события, когда Он вступался за народ, избранный Им в качестве Своего достояния; и все же эти дела продолжают побуждать нас с верою принять обетования, нацеленные на то, что только ждет впереди. Стоит бросить взгляд на Новый Завет, и мы понимаем, что здесь не просто в общем и целом исполняется то, что «было обещано». Конечно, по сути, Иисус словом и делом вписывает себя в контекст обетования Ветхого Завета. Он говорит, что послан прежде всего к овцам дома Израилева (Мф 15, 24), Он свидетельствует, что пришел не отменить Закон, но исполнить (ср. Мф 5, 17). Но исполнение обещанного, ожидание которого коренится в ветхозаветном откровении, совершаясь в Иисусе Христе, указывает за пределы Его конкретных спасительных деяний – в направлении предуготованного Богом Царствия – Basileia tou Theou. Обетования исполняются «с лихвой», и самовозвещение Бога в Иисусе Христе открыто грядущему блаженному созерцанию Бога «лицом к лицу» (1 Кор 13, 12).

Попытаемся разобраться в том, что здесь провозглашается. В Св. Писании можно подметить две интерпретации. Одна линия истолкования ведет от Ветхого Завета к Новому. В Ветхом Завете мы находим конкретные высказывания, в которых провозглашается обетования, исполнение которых явно берет на себя впоследствии Иисус Христос: они провозглашаются исполненными в Его личности. Но это исполнение, как мы можем понять из ранних новозаветных текстов – апостольских посланий, – вовсе не толкует себя в качестве всеобъемлющего в смысле окончательного эсхатологического свершения. Более того, с пришествием Иисуса Христа в поле зрения оказывается «середина времен», каковая – если говорить исходя из нашего исторического и понятийного горизонта – была исполнена по слову Нового Завета, когда Бог послал Своего Сына в мир (ср. Ин 3, 17). Эта линия обетования, берущая начало в Ветхом Завете, указывает также по ту сторону Нового Завета – в такое эсхатологическое будущее, в котором Бог будет «всем во всем». Поэтому ветхозаветное измерение обетования «удержано» в Новом Завете Иисусом Христом, т. е. сохранено и в силу этого вовлечено в провозглашенное Им исполнение всех обетований в Царствии Божием. А это значит, что вере в Иисуса Христа присуща некая особая настоятельность. В Иисусе Христе обетование изымается из области только становящегося, отдаленного {98} и неопределенного будущего и обретает в Нем особую, личную, ощутимость. Мессия пришел и знаменует Собой заключительную и завершающую фазу священной истории, которая будет исполнена тогда, когда Сын человеческий возвратится в конце дня судить живых и мертвых.

На этом основании и вторая линия истолкования обретает свое значение. В синоптических Евангелиях она затронута не единожды. В свете пришествия Иисуса Христа, Его жития и деяний, которые становятся явными по воскресении и принятии учениками Св. Духа, Ветхий Завет приобретает некую пропедевтическую функцию. Написанное в нем исполнено Иисусом Христом. Ветхий Завет, тем самым, интерпретируется христологически, исходя из Нового Завета. Поскольку в первой интерпретации речь идет об углубляющемся самораскрытии Бога, что ясно уловимо в ключевых словах – «творение», «новое творение» («новая тварь»), «исполненное новое творение», – Бог как Господь истории понят здесь одновременно как делящаяся собой любовь. Она раскрывает себя непосредственно в Иисусе Христе. И в этой точке берет начало вторая линия интерпретации: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15, 13). Здесь упомянутое Павлом напряжение между «уже» и «еще не» снимается в Иисусе Христе, что ясно уловимо в ключевых словах: «обетование», «исполнение», «завершение». Поэтому верно следующее: в Иисусе Христе христиане исповедуют свое спасение, но это спасение не завершено; Церковь Иисуса Христа – это Церковь-странница, идущая по пути ко всеобъемлющему Царствию Божию. Подводя итог, мы можем сказать: библейское измерение откровения становится понятным в свете «абсолютного Спасителя» Иисуса Христа как, в конечном счете, откровение спасения. Для открывающего Себя Бога дело постоянно идет о человеке и его спасении, о его благе и, тем самым, о полноте откровения в созерцании Бога «лицом к лицу». Символ веры устанавливает это обстоятельство в канонической форме: «[Верую в] Господа Иисуса Христа, Сына Божия […] нас ради человек и нашего ради спасения сшедшего с небес […]». И пролог Евангелия от Иоанна, проникающий в самые глубины [истины] не утаивает обетования спасения: «А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами Божиими» (Ин 1, 12).

бб) Патристические акценты

Размышления об откровении^[223] всегда подчинены живому опыту веры, и поэтому покоятся на церковном фундаменте. Тем не менее, эти размышления должны быть посвящены, в то же время {99}, критическому анализу, как это подчеркивали уже ранние апологеты. «В апологетических спорах с иудеями и язычниками, в защите от гностических учений, а также в полемике с (неоплатонической) философией, откровение было впервые подвергнуто разбору в качестве богословской и философской проблемы и, тем самым, вовлечено в процесс теоретизирования и интеллектуального анализа»^[224]. Однако последовательный теоцентризм в понимании откровения, который включает в себя также истолкование фигуры Иисуса из Назарета в качестве Христа – предмета веры [ветхого Израиля], не был этим процессом затронут. В личности Иисуса мы находим исполнение и завершение всего откровения; но, тем самым, удерживается и значение события дохристианского откровения. А именно: Бог в своем всемогуществе беспрестанно действует в истории с момента сотворения мира^[225]. Так что и в последующие столетия в традиции, восходящей к Августину, Бог рассматривается прежде всего как действующий. Он открывает себя в свершениях, каковые, если их толковать или переживать как события теофании и, соответственно, непредвзято называть откровениями, подобны книгам, которые Бог распахивает перед человеком: книга природы, книги Священного Писания, а также – там, где в эти события вовлекается опыт человеческого существования, – книга жизни и совести. Такое видение откровения основывается на глубинном понимании того обстоятельства, что в истолковании Св. Писания Церковь является неоспоримым носителем, гарантом и интерпретатором в передаче откровения, и что она при этом находится в согласии с современным ей обществом, определяющим себя в рамках религиозного [миропонимания].

«Критическая взаимосвязь традиции»^[226], которая переживается на опыте как непрерывная, находит свое последовательное выражение в том, что богословские усилия концентрируются вокруг фиксации христологии в качестве сердцевины, учреждающей единство церковного сообщества. Иисус Христос как Глава Церкви присутствует в ее сердцевине и дает возможность Церкви стать местом, в котором действительно проживается откровение, столь многообразно засвидетельствованное в Св. Писании. Из такого понимания откровения вырастает так называемое «Великое Credo», т. е. Никео-Цареградский символ веры, который был принят на Халкидонском Соборе (451 г.) как обязательное правило^[227]. В {100} личности Иисуса Христа, вечного Слова, ставшего плотью, мы узнаем, что Божественное откровение достигает своей вышей точки в Божьем предании Себя делу нашего спасения. Приоткрывающаяся здесь истина: Бог есть любовь – углубляет наше почитание Бога как mysterium stricte dictum.

Credo, имеющее своим центром включенность Иисуса Христа во внутрибожественную жизнь, обогащает сокровищницу Богооткровенного слова, ведомое убежденностью в том, что именно Св. Дух руководит Церковью в постижении всех истин. Поскольку Credo исповедует Сына как единосущного (homousios) Отцу, Иисус Христос отнесен, тем самым, без всяких оговорок к полноте Божественного. Именно Триединый Бог открывает Себя в Иисусе Христе. Но с другой стороны, не отвергается также и положение о том, что Христос принадлежит полноте человеческого. К измерению теофании, которое мы находим в откровении, добавляется также сотериологическое измерение: оно выражено в исповедании искупительной жертвы Иисуса Христа – на кресте, в смерти и воскресении.

Откровение, доверенное церковной традиции, не только делает законным развитие свидетельства Св. Писания в смысле христианского понимания спасения и, тем самым, христианской веры, оно свидетельствует одновременно о том, что церковная традиция не есть нечто такое, что существует наряду с откровением или над ним; традиция служит откровению^[228]. Дабы защитить себя от недопустимого сужения веры во Христа, Церковь свидетельствует об откровении и охраняет его, опираясь на понимание веры, присущее той или иной определенной эпохе. Поскольку откровение, переживаемое всякий раз в личном опыте, оказывается, благодаря исповеданию христианами символа веры, живой действительностью, Церковь остается не просто связанной откровением; его истолкование легитимирует символ веры, исповедуемый в Церкви, и тем самым, саму Церковь, в той мере, в какой она свидетельствует о своей роли в передаче откровения и эту роль подтверждает. Согласие с церковным преданием открывает путь к таинству, которое во спасение мира и человечества открыло себя как таинство единого и троичного Бога во Христе Иисусе.

cc) Схоластический прорыв

Чем отчетливее в течении столетий, истекших после Халкидонского Собора, Церковь и общество институционально отделялись друг от друга, что с особой выразительностью проявилось в размежевании духовной и светской властей, достигшем своей высшей точки в сосуществовании рядом друг с другом, а затем и в противоборстве друг с другом папства {101} и императорской власти, тем с большей настоятельностью должна была осознаваться собственная весомость богословской рефлексии. Присутствию Церкви как могущественного института соответствует расцвет школьной теологии, которая, в отношении понимания откровения, обнажает его богословское ядро. Христианство уже понято как религия откровения^[229], а откровение – как всеобъемлющая «фундаментальная категория веры и богословия, которая должна обосновывать своеобразие веры в рамках некоторого предельного единства веры и разума. Как сверхъестественное сообщение спасительного знания “откровение” превращается в предпосылку, основание и норму для богословия, а также в отличительный признак, полагающий своеобразие веры по отношению к разуму»^[230]. Таким образом, хотя откровение и не отделяется от сокровищницы церковного предания, тем не менее относящаяся к нему богословская рефлексия фактически выделилась из этого экклезиологического горизонта. Более того, в качестве богословского обоснования выступает развитие антропологических мотивов. При этом, ведущим становится продумывание понятия свободы, которое признается в качестве конститутивного момента для события откровения. – Таким образом, следует принимать в расчет важнейшие прорывы в понимании откровения, происходившие вплоть до конца XVI в. Объемлющие их рамки включают в себя томизм и простираются вплоть до позднего номинализма^[231]. С другой стороны, невозможно пройти мимо того обстоятельства, что в таком понимании откровение превращается в инстанцию критики в адрес церковных институтов. Такая критика может быть убедительной, конечно, только тогда, когда в осмыслении откровения вновь со всей остротой поднимается вопрос о его христоцентризме. Тем самым, церковное предание^[232], в той форме, в какой оно было актуально представлено, утрачивает свою само собой разумеющуюся значимость. Вместе с тем, вновь осознается, и при этом на основе самого откровения, не только необходимость веры, богословия и Церкви, но и постоянная потребность в их обновлении.

dd) Проблемное поле Нового Времени

В результате признания весомости откровения как инстанции критики в отношении церковных институтов и традиции в целом^[233] богословская рефлексия не изгоняется из Церкви. Защищаясь от критики, исходящей от рационализма и эмпиризма^[234], отрицавших {102} научную значимость христианского богословия как богословия откровения и стремившихся поставить на его место религиозную философию и религиоведение, богословие настаивало не только на откровении как свободном деянии Бога, оно утверждало следующее: поскольку откровение привязано к определенным историческим событиям, оно требует признания их согласованности, а кроме того оно заставляет нас учитывать в качестве конститутивного момента также свободное принятие откровения человеком в вере. Таким образом, богословие в отличие от религиоведения формулирует в качестве своей специфической задачи «показать свершение откровения в качестве исторического факта и определить содержание откровения в качестве вечной истины на основании истолкования исторических свидетельств»^[235]. Такое богословие направлено, тем самым, «вовне» и стремится отклонить притязания, которые выдвигает в противовес тому или иному пониманию откровения просвещенный разум, так что он при этом фактически отказывается от всякого подступа или перехода к трансценденции. – При этом такая апологетика, сама того не желая, создает определенное поле напряжения «внутри» богословия. Именно, поскольку разум, играющий столь важную роль в философии Нового Времени, упорствует в том, чтобы превратить идею откровения в предмет рефлексии, разъяснение взаимоотношения откровения и Церкви как места его передачи становится неотложной задачей. При этом богословие обращает внимание на важный изъян в понимании откровения, который был доктринально проработан и решен только на Втором Ватиканском Соборе^[236]. Точнее говоря, было осмыслено, что вера и разум только в том случае непримиримо противостоят друг другу, если откровение понимают:

1. супранатуралистически по отношению к человеку; здесь откровение интерпретируется как такое событие, которое как бы отгорожено от человеческой природы и поэтому остается недоступным для человеческого разума;

2. позитивистски по отношению к Церкви; откровение хранится в неприкосновенности в церковной традиции и тем самым остается недоступным для какой бы то ни было разумной рефлексии;

3. абсолютистски по отношению к Богу; откровение следует принимать в абсолютной покорности всемогущему и непостижимому Богу. Это слепое послушание не мирится с появлением разумных критических вопросов.

Вопреки этому, задача богословия после II Ватиканского Собора, состоит в том, чтобы на основании зафиксированных Собором положений о Божественном откровении понять откровение в отношении человека как событие встречи в опыте суда и прощения (оправдания)^[237], в отношении Церкви – как действенное присутствие в ней Иисуса Христа, вершины откровения, и в отношении Бога – как историю «гнева и милосердия»^[238].

2. Условия понимания

а) Потребность в истолковании откровения. Специфические задачи наставничества, богословия и смысла веры

aa) Вероучительное служение

(1) Откровение Бога, полномочия, сообщаемые через Сына и Духа

Даже там, где откровение переживается на опыте как живое свершение, оно тяготеет к тому, чтобы выйти за пределы конкретного и однократного переживания; оно должно быть принято как нечто такое, что в своем значении далеко превосходит границы единичного и однократного сообщения; оно должно быть высказано в слове как истина, в которую позволяет проникнуть сам Бог, источник откровения. Возможность такого сообщения откровения, самим откровением выдвигаемая в качестве необходимого требования, наталкивается в лице человека, живущего в собственном горизонте понимания, на непреодолимую границу. Но и признание этой границы не освобождает от того, чтобы, имея в виду величайшую ценность откровения, попытаться, там, где откровение принимают как таковое, предохранить его от ложного понимания и злоупотребления, а также от недопустимого индивидуального сужения. Эта необходимость немедленно становится очевидной, когда откровение подчиняют в первую очередь человеческому разумению. Когда откровение квалифицируют не просто как событие размыкания сверхъестественных, недоступных человеческому рассудку истин, но, в соответствии с положениями II Ватиканского Собора, как само-сообщение Бога, т. е. теоцентрически-тринитарно, оно только выигрывает в своей значимости (в смысле определенности и размежевания с тем, что к нему не относится)^[239]. Когда встреча Бога и человека артикулируется в слове, то возникает диалог, {104} который сопровождается делами отнюдь не произвольными, ибо эти дела позволяют стать зримой спасительной действенности этой встречи. А поскольку эти дела должны быть разомкнуты в направлении упомянутого глубинного среза, к откровению также относится и учение, настоятельно подчеркивающее его историчность. Оно не лишается своего значения в силу того, что самооткровение Бога уже достигло своей вершины и полноты в Иисусе Христе и его земной истории. В Иисусе Христе не только выходит на поверхность единство экономии спасения, т. е. единство истории мира и истории спасения. Поскольку верующий в своей экзистенции свидетельствует об откровении как о живой действительности, совершающейся по существу в Иисусе Христе и сохраняемой в Церкви Иисуса Христа в своего рода опосредованной непосредственности, он сам – как принимающий Иисуса Христа и имеющий опыт общения с Ним – принадлежит откровению, каковое, в свою очередь, его глубочайшим образом определяет. Откровение и апостольское свидетельство о нем неотделимы друг от друга, поэтому откровение, эсхатологически исполненное в Иисусе Христе, можно считать завершенным только по смерти апостолов как свидетелей, видевших Иисуса своими глазами и слышавших Его своими ушами^[240].

В христологической перспективе позади слова откровения, как действительно присутствующего диалогического события, стоит «само Слово», т. е. истина как таковая^[241]. Поэтому вполне законно бросить взгляд поверх свидетелей на исхождение откровения «в Слове». И тогда мы видим, что откровение раскрывает такие истины, которые – хоть и ускользают от человеческого постижения – требуют для себя всеобщего признания в качестве обязывающих. Чтобы суметь оправдать это притязание, сообщение откровения, будучи сообщением вечно значимых, вневременных истин, не может, тем не менее, освободиться от времени. Эту задачу, связанную с сообщением откровения, выполняет Credo (Символ веры) Церкви. Благодаря тому обстоятельству, что оно в каждый период времени включает Credo верующих в целокупность общины верных, в своем действии «вовнутрь» оно учреждает единство и свидетельствует о ecclesia una et catholica, в своем же действии «вовек» Credo маркирует границы Церкви как сообщества верных, поскольку оно восходит к апостольскому началу и, тем самым, к самому событию явления Иисуса Христа. Таким образом, оно скрепляет собой Церковь как ecclesia sancta et apostolica и свидетельствует заодно посредством своей соотнесенности с Церковью, «что само оно и здесь вопреки многозначности и исторической изменчивости человеческого языка {105} дает принципиальную возможность фиксировать такие высказывания, которые: а) признаются в качестве истинных; б) и при этом их смысл вопреки всем изменениям в ходе истории способов думать и говорить остается тождественным и непреложным»^[242].

Credo, тем самым, заставляет нас внимательно отнестись к необходимости некоего обязательного наставнического (учительского) авторитета. Будучи обязательным и обязывающим исповеданием веры, Credo свидетельствует о том, что оно не может претендовать на выражение самой истины, но речь должна идти о все более глубоком познании и понимании истины в результате процесса ее прояснения под водительством Духа Божия. Только присущая самой истине обязывающая сила лежит в основании обязательности Credo Церкви для каждого верующего во Христа. Таким образом, мы очертили права и, одновременно, задачи наставнической функции Церкви.

(2) Обязанность учительства и откровение

Поскольку так называемое «ординарное» учительское служение подчинено принятому в Церкви повседневному консенсусу в отношении веры, это служение становится обязывающим началом для совести верующих там, где в истолковании откровения его истины провозглашаются в качестве обязательной составной части христианского Символа Веры. Такие в предельном смысле обязывающие высказывания суть «догматы». Поскольку здесь так называемое «экстраординарное» учительское служение говорит от лица Церкви, догматы можно описать как такие формулировки, которые «служат разъяснению Credo и, тем самым, по существу – истолкованию того свидетельства, которое подразумевает Писание, и высказываются Церковью в качестве предельно обязательных»^[243].

Обязательность догматов как истолкования Божественной истины – в своем словесном выражении привязанной к определенному времени, но все же всеобъемлюще значимой – заранее предполагает, что «в распоряжении Церкви как общины верующих и исповедующих свою веру – и при этом в соответствии с той структурой (устроением), которую придал ей ее Основатель, и церковной историей – находится сообщение Бога о Себе как предельная истина»^[244]. Поэтому в учительских обязанностях Церкви ее сущность отражается в той мере, в какой эти обязанности предполагают призвание и власть учить, данную тем, кто разнообразными способами и в соответствии с той или иной личной квалификацией выбирает обязательные наставнические {106} решения^[245]. Свойственный этим решениям горизонт знания определяет – в соответствии с содержательными данными, в которых происходит обнаружение истины, – формальный облик того или иного положения веры, а не его истину, в конечном итоге ускользающую от человеческого понимания. Наставническое служение в определении своей деятельности исходит из того, что его предмет – эта истина. «Первичный и непосредственный предмет учительских обязанностей Церкви – это истины христианского откровения, сообщаемые Богом ради них самих (т. е. не просто для того, чтобы с их помощью открыть нечто иное), это – depositum fidei, doctrina de fide vel moribus^[246], иначе говоря, все то, во что должно веровать в Божественной и кафолической (вселенской) вере»^[247]. К этому относятся также истины как вторичный или непрямой предмет, т. е. истины, которые вытекают из фундаментальных истин откровения, но при этом Церковь не трактует их как “Богооткровенные сами по себе”»^[248].

Отношение откровения и учительских обязанностей может быть определено еще и в том смысле, что событие самооткровения Бога не умножается учительским служением Церкви, но только передается, охраняется и развивается. Это определение принимает всерьез историю, которая предстает как история борьбы человека за более глубокое познание. Врастая в историю, Церковь должна в течение столетий сопровождать усилия, направленные на более глубокое познание, возвещением непреложной Божественной истины. Истории Церкви принадлежит, тем самым, история догмы^[249], ведь закрепленные в Credo истины веры не передаются «статически», но остаются побуждением к постоянно углубляющейся рефлексии веры. Откровение нуждается в истолковании вплоть до скончания времен, вплоть до окончательного достижения Царствия Божия, где мы увидим Бога «как он есть» (1 Ин 3, 2). Поэтому процесс развития догмы, процесс необходимый для того, чтобы в ходе истории мы могли воспринять «единую истину» как истину, не впадая в некое sacrificium intellectus^[250], переходит границу непосредственного исполнения ординарного церковного наставнического служения там, где – в соответствии с догматическим истолкованием согласно «апостольским полномочиям» богословские разъяснения должны быть предпосланы successio apostolica.

bb) Сфера ответственности богословия

(1) Соотношение обязанностей учительства и богословия

Откровение, вверенное Церкви, само по себе подразумевает ответственность, которую должны нести церковное наставническое служение и богословие. Поскольку и то, и другое исполняют свой долг «ради возрастания истины», здесь неизбежно некое напряжение. Но само откровение, отсылая к иерархическому распределению обязанностей в Церкви и основанным на нем полномочиям, перешагивает установленные здесь границы. Осуществление учительских функций, чтобы лучше справляться со своей задачей, постоянно отсылает к богословской рефлексии; и наоборот, богословие может оставаться церковной наукой веры только при условии, что оно помещается в иерархически расчлененном церковном Communio. Заостренные, мощно выдвигаемые и отстаиваемые позиции в споре о существенных вопросах веры позволяют бросить взгляд на внутрицерковное соотношение сил, отражающее актуальное состояние богословского познания истины^[251]. Заповеданное посредническое служение в Церкви, которое богословие и учительское служение должны исполнять каждое на свой лад, может, и это подтверждает история Церкви^[252], предложить определенные содержательные разграничения. Обращая взгляд на Иисуса Христа как Главу Церкви, мы видим, что обязанность учительства Им возвещена и – в соответствии с Его [священными] полномочиями – определена посредством Его решений (в трезвучии учительского, священнического и пастырского служения). Соответственно, окончательное решение по поводу того, какие интерпретации истины откровения искажают эту истину в ее сердцевине, а какие не искажают, также препоручено «экстраординарному» учительскому служению, в то время как задача «ординарного» учительства, каждый день исполняемая заново, состоит в возвещении Евангелия. Богословию, напротив, доверено пролагать в мышлении путь к соответствующему вере возвещению истины (как своей цели). Точнее, задача богословия как церковной науки веры состоит в том, чтобы «действуя ответственно по отношению к требованиям разума, сделать понятным совокупный процесс передачи веры в поле понимания, присущем тому или иному историческому контексту, и тем самым {108} способствовать сообщению благой вести христианской веры внутри различных структур мышления и языка»^[253]. Ни притязание, [выраженное в формуле] solum magisterium, ни требование «предельно обязательной» компетенции богословия, выдвигаемое в отношении [рациональной] обоснованности достояния веры, не могут не породить впечатления тоталитарной идеологии. Поэтому в числе других папа Иоанн Павел II принципиально признал притязание на истину критической науки и включил в число таких наук богословие как науку веры. Но с другой стороны, он выразительно подчеркнул, что богословие и учительское служение ставят перед собой различные, несводимые друг к другу задачи^[254]. Здесь папа мог сослаться на Фому Аквинского, который различал magisterium cathedrae pastoralis (или pontificalis), с одной стороны, и magisterium cathedrae magistralis, с другой. Первая [инстанция], в чью юрисдикцию входит учительная власть в вопросах вероучения, «связана с Апостольской кафедрой и ее учительной властью (potestas) в Церкви. К ее задачам относятся акты руководства в возвещении веры и строительстве Церкви. Вторая инстанция, наделенная учительскими обязанностями, – это наука веры, которая связана с кафедрой ученых богословов. Она покоится на публично признанной личной научной компетентности богословов»^[255]. Взаимодействие этих инстанций, различенные Фомой, на деле доказывает свою плодотворность для Церкви. Речь вовсе не идет об «одинаковом положении в Церкви обеих наделенных учительскими обязанностями инстанций. В перихорезе изучения (studium) и управления (gubernium) служение учительства обретает богословское понимание вещей, но при этом богословие не берет на себя никаких авторитарных руководящих функций»^[256].

(2) Богословие и откровение

Поскольку откровение не может «втолковать» себя каждому времени и соотнестись с присушим этому времени пониманием, оно определяет задачу, образ мысли и содержание богословия специфическим образом. Богословие должно ощущать свою роль посредника по отношению к откровению именно там, где продумывают присутствие Христа как живую действительность и рассматривают Credo Церкви и как исповедание, и как жизненное свершение (fides quae / fides qua). Тем самым {109} принимают в расчет то обстоятельство, что раскрытие откровения, как действительно даруемая Богом действительность спасения, совершается не только горизонтально, но и вертикально. Ощутимое в Символе веры апостольское свидетельство входит в жизнь Церкви «по вертикали»: изначальное событие – образ Иисуса Христа – провозглашается в его опосредованной непосредственности как нечто живо присутствующие [в Церкви]. [Напротив], совершающееся в Иисусе Христе и венчающее откровение самораскрытие Бога в ходе тысячелетий истории христианства от ее начала до сегодняшнего дня богословски «ощущается» в качестве «горизонтального». Это развитие изначального христианского откровения свидетельствует, таким образом, что история догматики не есть просто история произвольных интерпретаций откровения, но служит удостоверением того обстоятельства, что Дух Божий вводит Церковь все глубже в истины веры. Итак, помимо подчиненной роли богословия по отношению к Церкви (возложенной на нее обязанности учительства) мы видим его подчиненную роль по отношению к откровению.

Как церковная наука веры богословие осуществляет следующие задачи:

1. Оно стремится открыть глаза на глубину таинства Божия и не упускать его из виду, дабы обосновать возможный по существу широкий спектр подходов к откровению и легитимность различных фактически происходящих попыток его раскрытия в их изначальной христологической связи.

2. Оно стремится открыть глаза на откровение как событие спасения, каковое начинается актом творения и находит свое завершение в Иисусе Христе, и не упускать эту связь из виду, дабы надежно сохранить основополагающее определения понимания откровения в смысле proprium christianum (достояния христиан). Речь идет, тем самым, о сотериологическом измерении откровения.

3. Оно стремится открыть глаза на откровение как происходящее в настоящем свершение и не упускать это обстоятельство из виду, дабы, удерживая связь с общиной верующих во Христа Иисуса, противостоять спиритуалистическому взгляду на откровение, превращающему его в нечто мимолетное. Речь идет, тем самым, об экклезиологическом измерении откровения.

4. Оно стремится открыть глаза на откровение как на некое антропологически релевантное событие, дабы мы могли обратить должное внимание на истины спасения, подразумеваемые в Божественном самораскрытии, и должным образом оценить их значение.

5. Оно стремится открыть глаза на откровение как некое событие космического масштаба, дабы защитить универсальный характер откровения как события спасения от разного рода сужений – в том числе сужения посредством недальновидной {110}эсхатологии. Речь идет, тем самым, о космологическом измерении откровения.

Нам надлежит запомнить следующее: поскольку богословие принимает в расчет необходимость истолкования откровения, оно заодно привлекает внимание к его богатству. Богословие исполняет, тем самым, некое служение, от которого невозможно уклониться, ведь в упомянутом богатстве выявляется не только тайна Бога, открывающего Себя Самого, но и достоинство человека, для которого откровение имеет силу, – более того: откровение только тогда размыкается в своих глубинах, когда его принимает человек, наделенный разумением (sensus) веры.

cc) Значение разумения веры («sensus fidelium»)

«Разумение веры – это в чистом виде ключевое понятие богословского мышления, которое именно в сегодняшней исторической ситуации обретает особую значимость»^[257]. Поэтому нельзя пройти мимо этой темы, говоря об откровении и необходимости его истолкования.

(1) Общее разъяснение понятия

Чтобы достичь некоторого понимания того, что есть sensus fidelium,^[258] следует иметь в виду следующие понятийные различия:

– sensus fidei (разумение веры). Оно характеризует способность человека быть верующим.

– sensus fidelium (разумение верующих). Оно присуще Церкви как congregatio fidelium (общине верующих) и основывается в sensus fidei.

– consensus fidei (согласие [в отношении] веры). Оно удостоверяет единство Церкви в той мере, в какой она высказывает общее исповедание веры в Credo.

{111} Нормативный характер sensus fidelium —

богословское и историко-догматическое разъяснение

Богословское разъяснение

Размышляя над sensus fidelium, т. е. разумением верующих, мы должны принять во внимание саму веру и способ ее передачи в Церкви^[259] [от одного поколения к другому]. При этом, чтобы избежать недоразумений, следует с самого начала помнить о том, что богословская рефлексия различает и в то же время сущностно подчиняет друг другу fides qua, т. е. личное исповедание веры, и fides quae – исповедание церковного Символа веры. Sensus fidelium предполагает наличие у человека sensus fidei, способности верить, некоего «сверхприродного» экзистенциала, как говорит Карл Ранер^[260]. Это способность человека услышать и принять слово Божие, которое может быть к нему обращено. Когда же такое слово действительно выговаривается, когда Бог сообщает о Себе определенным образом, откровение становится свидетельством действия Духа Божия. Sensus fidelium есть, тем самым, удостоверение Божиих дел, исходящий от Бога дар милости. Затронутый этим чувством верующий открывает себя открывающемуся Богу и отвечает на «спасительное событие откровения с ощущением внутренней достоверности [происходящего]»^[261]. В чувстве веры постигается встреча с триединым Богом, «опосредованная Святым Духом, который ниспосылается в крещении (и конфирмации)»^[262].

Когда мы воспринимаем верующего как подчиняющегося установлениям Церкви, необходимо обратить внимание еще на три грани рассматриваемого понятия. Во-первых, вера означает, что человек затронут, задет Богом в опыте само-сообщения Бога и восприятия этого само-сообщения. Иначе говоря, в опыте веры верующий находит некий очень личный подход к Богу, который являет себя в действенном личном присутствии. Становясь членом сообщества верующих – Церкви, – верующий безошибочно обнаруживает, благодаря своему «истинному и прямому проникновению в откровение»^[263], его глубинный фундамент – Бога, который в Иисусе Христе {112} силою Святого Духа являет Себя как триединая Любовь.

Тем самым мы затронули еще одну тему. Опыт открывающего себя Бога не субъективен – не произволен. И поэтому его следует отличать от так называемых «частных откровений», хотя некоторые из таких откровений по прошествии столетий «официально» признавались Церковью. «Тем не менее они не принадлежат достоянию веры, они не служат цели “завершения” или “исполнения” уже самого по себе окончательного откровения Христа; они предназначены только для того, чтобы дать возможность в определенную эпоху жить подлиннее, опираясь на это откровение»^[264]. Поскольку не кто иной как Сам Бог дарует опыт откровения сообщения о Себе Самом, истолкование этого само-сообщения в Церкви обладает высочайшим авторитетом. Разумение верующих как подлинное свидетельство обладает в силу этого нормативным характером.

То обстоятельство, что sensus fidelium способно выявить некое истинное знание, обращает наше внимание на третий момент, который нельзя упускать из виду. Поскольку речь идет не просто о каком-то одном верующем и его разумении, но явно говорится о sensus fidelium (разумении, приадлежащем всем верующим), чрезвычайно важно, что разумение веры нуждается в «церковной» экспликации, которая, с одной стороны, отдает должное харизме каждого христианина, но с другой стороны, в силу всеобщего характера откровения, стремится защитить его оглашение в слове от возможных ложных толкований со стороны того или иного верующего. Католическая экклезиология указывает здесь на особую функцию в отношении разумения веры, которое исполняет Церковь, осуществляя свое наставническое служение и опираясь при этом на Божественный авторитет. С ее помощью может быть достигнут consensus ecclesiae. Догматическая конституция II Ватиканского Собора выносит в этом отношении трезвое суждение: «Вся совокупность верующих […] не может заблуждаться в вере и проявляет это особое свойство в сверхъестественном разумении веры всем народом, когда “от Епископов и до последних верных мирян” она выражает своё вселенское согласие в вопросах веры и нравов»^[265].

Историко-догматическое разъяснение

Присущее верующим разумение веры и согласие в отношении веры «во все великие периоды церковной истории представляли собой факторы, обладающие высочайшим значением и влиянием [на церковную жизнь]»^[266]. Наряду с Новым Заветом, который содержит в себе прочную основу для прояснения значения sensus {113} fidelium^[267], разумение веры отчетливо тематизируется также в святоотеческом богословии. Например, Августин интегрирует в свое богословие служения положение о том, что в Церкви, как органическом целом, ее глава, Иисус Христос, дает жизнь всем ее членам, и что таким образом все члены Церкви «имеют долю в тройственном служении»^[268]. Что все это означает для процесса открытия истины? Истина не «создается» большинством. Независимо от того, как следует отвечать на вопрос об участии мирян в первых соборах^[269], несомненным остается следующее: то, что отцы первых соборов зафиксировали в качестве Credo, не есть только их собственное исповедание, но засвидетельствованная Святым Духом истина веры. И это остается в силе, даже если пути, которые приводили к соборным решениям, принимаемым большинством, пути, благодаря которым было определено Credo, установленное в качестве regula fidei, были так по-человечески спутаны. Если мы рассмотрим вслед за этим эпоху схоластики, то обнаружим, что здесь влияние Августина на воззрения Церкви остается неизменным. Монашеское богословие, таким образом, не просто подчеркивало незапятнанность Церкви^[270], – в перспективе истории спасения Церковь объемлет времена, она есть “multitudo fidelium”, “universitas fidelium”, “unitas fide una et sanctificata”, “congregatio fidelium confitentium Christum et sacramentorum subsidium”^[271], чьим основанием служит объединяющая всех и вся вера»^[272]. Sensus fidelium интегрирован, тем самым, в церковные воззрения данной эпохи – и там, где в повседневной политической жизни это измерение проживаемой в опыте живой действительности Церкви отступает на задний план, там возникают духовные прорывы, там призывы к духовному обновлению позволяют заново осознать основы веры и, тем самым, исповедание Бога откровения как основания Церкви, тела Христова. {114} В качестве примера здесь можно указать на Франциска Ассизского (1181/82 – 1226). «Povellero», обращаясь к движению под названием «imitatio vitae pauperis Christi»^[273], которое можно обнаружить [в Европе] уже начиная с XI в., связывает с ним особую духовность, которая позволяет понять откровение как откровение Божественной любви, берущее начало в творении (здесь нужно указать на знаменитую «Песнь солнца»), углубляющееся в Боговоплощении (здесь следует вспомнить о мистике Христа, развиваемой Франциском, и о его стигматизации в 1224 г.), и ныне присутствующее в словах Священного Писания (и много раз засвидетельствованное в проповедях Франциска!). Постоянная включенность в «Римскую церковь» сохраняла для основанного Франциском ордена^[274] возможность не упускать из виду присутствие в Церкви sensus fidelium как неизменной основы богословской рефлексии и пастырского служения. (Бонавентура [ок. 1217–1274], ведущий францисканский богослов своего времени, назвал папу Льва XII «князем среди мистиков»^[275].)

Для Франциска Ассизского его собственный жизненный мир постоянно проницаем для открывающего Себя Бога, чья опосредованная непосредственность не знает никаких границ^[276]. Св. Франциск может служить образцовым свидетельством того, что христианская вера питается опытом открывающего Себя Бога. Это сознавали и в последующие века. В богословской мысли происходили попытки проникнуть в глубины смысла веры^[277]. Эти поиски облегчало следующее обстоятельство. Стоит бросить взгляд на высокое Средневековье, как мы немедленно обнаруживаем перераспределение внутрицерковного влияния – а именно: в [существовавшей в Европе] чересполосице папской и императорской власти, епископов и соборов, а также доктринальном авторитете Парижского университета, в котором профессора исполняли свои преподавательские обязанности не как наемные служащие, но как ученые богословы^[278].

Правда, в последующий период сила церковного служения вновь сосредоточилась в руках папы и курии; но, тем не менее, с преодолением «консилиаризма» положение епископов не было в достаточной мере прояснено, {115} и, вдобавок, экклезиологичекое место, принадлежащее «Christifideles» («верным Христу»), выпало из поля зрения.

Эти линии конфликта с особой ясностью проследил в ХIX в. кардинал Ньюман. Он напомнил об арианской смуте, в которой sensus fidelium сыграло исключительную роль, как это уже отчетливо установил в свое время Иларий из Пуатье, неколебимый защитник праведной веры в борьбе с агрессивным арианством^[279]. «Итак, я вижу в истории арианства образец такого состояния Церкви, в котором мы должны, дабы восстановить апостольскую веру, обратиться к самим верующим»^[280]. – Поскольку I Ватиканский Собор не внес ясности в этот вопрос, – примат юрисдикции папы сводился «с правовой, т. е. внешней, точки зрения к суверенитету некоего абсолютного монарха»^[281] – Ватиканский Собор столкнулся здесь с насущной задачей.

Положения II Ватиканского Собора.

II Ватиканский Собор не только разъяснил положение епископов^[282] и встроил его в экклезиологический контекст^[283], он также высказался по поводу «мирян» и sensus fidelium.

В центральном месте Церковной Конституции, где разъясняется действительность Церкви как «народа Божия», речь идет о подчинении верующих Христу: «Снабженные столь многими и столь действенными средствами спасения, все верные Христу, каково бы ни было их положение и статус, призываются Господом, каждый на своем пути, к совершенству святости, благодаря которой совершенен Сам Отец» (LG 11). Участие всей совокупности священного народа Божия в пророческом служении Христа, – говорится далее, – включает в себя как следствие помазания от Святого («a Sancto» [ср. 1 Ин 2, 20 и 27]) свободу от заблуждений в вере {116} («universitas fidelium […] in credendo falli nequit»; LG 12). И это особое свойство вся совокупность верующих «проявляет в сверхъестественном разумении веры всем народом, когда “от Епископов и до последних верных мирян” она выражает своё вселенское согласие в вопросах веры и нравов. Ибо этим разумением веры, которое пробуждается и поддерживается Духом Истины, Народ Божий, руководимый священным учительством […] неотступно подвизается за веру, однажды переданную святым (cр. Иуд 3), по верному суждению проникает в нее все глубже и все полнее претворяет ее в жизнь» (LG 12). Собор утверждает в качестве непреложной и ведущей задачи учительства разъяснение и углубление fides catholica; но при этом специально добавляет, что только действие Святого Духа делает основание целостной веры вполне познаваемым: именно Дух, разделяя свои дары «каждому особо, как Ему угодно», «распределяет среди верующих всех разрядов также особую благодать» (там же). Таким образом, Собор обращает наше внимание на многообразные харизмы, дарованные «народу Божьему». Эту перспективу Догматическая Конституция Lumen Gentium развивает в главе «О мирянах» (LG 30–38), поскольку в ней явно сказано, что миряне «по-своему» (sic!) соделываются участниками тройственного служения Христа. Это участие есть специфическая черта общины верных (congregatio fidelium), которому предпослана общность того, что называется «sensus fidelium». Поскольку каждый человек, принявший крещение, становится участником тройственного служения Христа, существует и «разумение верных» (sensus fidelium), которое находит свое выражение в каждом «состоянии» Церкви. Поэтому Собор говорит о священниках, что они в своем разумении веры должны учитывать и признавать харизмы мирян (PO 9). Следовательно, чем больше sensus fidelium себя объективирует, тем в большей мере оно нуждается в духовном служении, которое, будучи основано в сакраментальной (та?инственной) объективности Церкви, закрепляет, хранимую в «разумении» (sensus fidei) веру, превращая ее в норму, в правило веры (regula fidei).

В той мере, в какой sensus fidelium рассматривается в качестве «обязательной нормы веры», оно должно быть понято как вера, предписанная Церкви – зримому «народу Божию», наделенному иерархической структурой и развертывающему свое служение и свои обязанности в мире. Поскольку разумение веры понимают в качестве «обязывающей нормы», тем самым признается следующее: именно действия Духа Божия пробуждает sensus fidei, а тем самым, заодно, и sensus fidelium, и придает ему нормативный характер. Там, где христиане со своими пастырями и их соработниками мирянами «согласно своему положению и назначению», включая сюда и папу, утверждаются в своем намерении проводить в жизнь опыт Церкви как общины верных (congregatio fidelium) в качестве само собой разумеющейся деятельности, указанное значение sensus fidelium принимают всерьез; вопреки этому разумению верных не может быть достигнут никакой consensus ecclesiae.

(2) Разумение веры и откровение

Церковь как congregatio fidelium заранее предполагает sensus fidelium и, тем самым, способность каждого человека веровать, т. е. sensus fidei. Разумение веры возможно благодаря действию Духа Божия, который в своей властной действенности обращается к присущему человеку instinctus fidei, к его «религиозной предрасположенности»^[284]. Когда верующий, ведомый своим разумением веры, приходит к согласию по поводу истины веры с неким определенным communio fidelium, тогда достигается consensus fidelium, который получает свое выражение прежде всего в Символе Веры, имеющем для Церкви непреходящее значение^[285]. Присущее верным чувство веры располагается как бы посередине между субъективным верованием и нормой веры, выраженной в Credo Церкви.

Христианская вера не только предполагает действенное присутствие Святого Духа^[286]; она только там становится самой собой, где верующий, по-настоящему и определенно, усматривает, кому и во что он должен верить. Это совершается в конкретном событии откровения. Сообщаемые при этом истины веры определяют откровение как совершающееся вовне – обращенное к определенному адресату. Приведенный Духом Божиим к вере, верующий находит вместе с тем и критерий, чтобы оценить обращенное к нему откровение с точки зрения предназначенного ему спасения и впоследствии донести его до общины верных. Здесь видно следующее: только в этом процессе рецепции откровение, «само по себе» имеющее для человека неотчетливый смысл, понимается однозначно, и только в таком однозначном понимании оно воплощается в словах и делах. Поэтому sensus fidelium, если мы рассматриваем откровение в его действии «вовне», полагает границу между Богооткровенной истиной и лжеучениями (DH 1637) и удостоверяет себя «внутри» [Церкви] как «участие всех верных в пророческом служении Христа» (LG 12). Как «первоначальный орган понимания веры», включающий и опыт мира, sensus fidelium «представляет собой богословский критерий познания»^[287]; и – как основа связывающей и обязывающей веры – оно [sc. sensus fidelium, разумение верных] предпослано церковному служению.

Если мы теперь соберем воедино все, что уже было сказано о всякий раз особых задачах богословия и учительства в отношении откровения^[288], {118} то мы увидим здесь особый порядок, который свидетельствует, что откровение только там достигает своей цели, где оно – признанное и принятое с верою, т. е. подвергнутое богословской рефлексии и прошедшее испытание в наставническом служении – получает исповедание в Символе Веры как совершившееся событие.

b) Божественное откровение как критический собеседник для Церкви и мира

Согласно тому, что говорилось до сих пор, невозможно разделить Иисуса Христа, в котором откровение как Божественное самооткровение достигло своей высшей и конечной точки, и Церковь. Именно об этом напоминает II Ватиканский Собор, начиная Догматическую Конституцию о Церкви таким исповеданием: «Lumen gentium, cum sit Christus»^[289]. Поскольку Иисус Христос есть также изначальное таинство спасительного обращения Бога [к твари], Церкви, глава которой – Христос, не просто вверена задача свидетельствовать об этой фундаментальной истине: Церковь сама, как коренное таинство, непосредственно врастает в совершающееся Божественное откровение. Сам Иисус Христос как «Свет языков» легитимирует церковные деяния. Тем самым, обозначена определенная миссионерская задача, уготованная самим Богом. В Церкви и благодаря Церкви должен воссиять Христос как «Свет языков». Поэтому Церковь с необходимостью представляет собой институт, который позволяет постоянно присутствовать совершившемуся в прошлом и исполнившемся в Иисусе Христе откровению как самооткровению Бога и устанавливает его в качестве требования, предъявляемого к личной вере. Пусть даже светоносная сила, исходящая от этого откровения, «сама по себе» не зависит ни от его провозглашения Церковью, ни от достоверности ее собственного о себе свидетельства, тем не менее несомненно, что конкретный образ жизни членов Церкви, т. е. свидетельство тех, кто исповедует свою к ней принадлежность, посредством откровения критически ставится под вопрос. Правда ли, что в Церкви как общине верных (communio fidelium) в самом деле осуществляется опыт того, о чем она призвана возвещать и свидетельствовать? С этим вопросом связано отнюдь не указание на вину или одностороннее исповедание вины; ведь Церковь была и остается ecclesia sancta, даже если она с самого начала каялась в грехах. Ей препоручено с самого начала до скончания дней смиренное свидетельство «малого стада». Самооткровение Бога как любви, которое получает свое окончательное выражение в предании Иисуса Христа на крестную смерть, должно {119} проложить себе путь в жизнь Церкви. Поэтому откровение остается критическим собеседником для Церкви. Под вопрос могут быть поставлены, как богословская рефлексия, так и жизненная практика, поскольку христианское откровение получает свою конкретную форму отнюдь не в стороне от церковного посредничества, ведь события откровения, а это означает – встреча с Иисусом Христом в опосредованной непосредственности несет церковные черты. Поэтому communio ecclesiae соединяет каждого верующего со Христом и общиной верных, как об этом по существу свидетельствует таинство крещения. Когда члены Церкви видят воочию, что откровение, сообщенное им Церковью как некая жизненная практика, становится для каждого из них основанием собственной веры и собственной жизни, тогда экклезиологическое измерение откровения выявляется не просто как его сторона, адаптированная к человеку, но – независимо от греха и вины – как выражение постоянно изливающейся вовне Божественной любви, каковая хочет чтобы ее принимали и о ней возвещали именно там, где она воплощается в некоей общине, которая заявляет о себе как о Церкви праведников и, в то же время, Церкви грешников.

Наряду с тем, что было сказано, верно и другое: Бог в своем властном присутствии в Духе не может ограничить Себя только зримыми рамками Церкви Иисуса Христа. Поскольку Божественное самовозвещение свидетельствует о единстве истории мира и истории спасения, откровение радикальным образом ставит человека перед лицом Божиим. И именно то обстоятельство, что откровение «завершилось вместе со смертью последних апостолов», позволяет бросить взгляд на динамику Божественного самовозвещения, которая в каждую эпоху обращало и обращает людей к покаянию именно потому, что откровение становится действительностью жизни. Живое присутствие открывающего Себя Бога превращается, таким образом, – не только для каждого отдельного человека, но и для «мира» в целом – в постоянно находящуюся перед глазами критическую инстанцию. – Подчеркивание строгой законосообразности мира и космоса, связанное с расширением возможностей человека обращаться творчески с созданной Богом действительностью мира, постоянно служит искушением впасть в забвение Бога и редуцировать начало мира и жизненные отношения к нынешнему горизонту мышления и понимания, выводя из игры попытки перехода к трансцендентному как не– или до-научные. В этой ситуации самодостаточности и само понятие откровения, разумеется, становится беспочвенным, поскольку вопрос о глубинном пласте действительности вытесняется как (более) не заслуживающий интереса.

3. Синтез: Божественное откровение как конкретно-историческое событие спасения

a) Откровение – фундаментальный богословский трактат

Когда богословие в одном из своих собственных трактатов принимает в расчет «откровение» в христианском понимании, сама собой напрашивается необходимость превратить это событие Божественного самовозвещения в путеводную нить рефлексии. Так в фундаментальной богословской перспективе трактат «религия» приводит к трактату «откровение», а за ним следует трактат «Церковь»^[290]. Догматика отдает отчет в том, что вся совокупность ее трактатов сопровождается событием откровения^[291]. Это справедливо по отношению к учению о Боге точно так же, как для христологии и пневматологии; справедливо по отношению к учению о творении и антропологии и не в меньшей степени – по отношению к экклезиологии и учению о таинствах. «В Церкви, как едином целом, во всех видах ее деятельности – и в высшей степени в слове Церкви и ее таинствах, – а также во всех установленных для этого устроениях, структурах и функциях, в церковной традиции, в усилиях по ее сохранению и украшению, откровение, как целое, и его различные измерения традиции всегда сохраняют свое присутствие и всякий раз сообщаются и раскрываются»^[292]. К тому же то, что имеет в виду эсхатология, также заключено в откровении^[293]. Поэтому неудивительно, что многие богословские публикации избирают своей темой (в числе прочего) откровение и трактуют его с весьма различной степенью детализации и различной расстановкой акцентов. В частности здесь стоит назвать следующее:

Во-первых, исследования понятия откровения, показывающие, что оно никоим образом не есть нечто само собой разумеющееся. В этом можно удостовериться, исследуя вопрос как в исторической перспективе – достаточно напомнить о том, что во времена св. отцов речь шла о [понятии, выраженном словом] oikonomia («домостроительство»), – так и с точки зрения философии^[294] или богословских споров^[295].

{121} Во-вторых, разъясняется, что христианское откровение в контексте тех откровений, с которыми мы встречаемся в других религиях^[296], с необходимостью должно уточняться с постоянной оглядкой на фигуру Иисуса Христа.

В-третьих, христианское понятие откровения, как необходимое в богословском дискурсе, берут под защиту перед лицом обвинений в его инфляционном использовании и отдают ему должное как объемлющему понятию для совокупного содержания веры и богословия.

В-четвертых, христианское откровение осмысляется в его отношении к человеку. Здесь существенную помощь оказывает разъяснение как богословских, так и антропологических подходов.

Наконец, должна существовать возможность возводить все многообразие богословских попыток конкретизировать откровение и связать его с жизнью верующих и Церкви в целом к единому началу – свободно дарованному Богом человеку и исполненному во Христе событию откровения как возвещению Бога о Себе и предании Себя делу нашего спасения.

Поэтому в синтезе сказанного в этом разделе мы отказываемся от суммарного изложения различных оспариваемых точек зрения, способов мышления и их результатов и возведения их к единому принципу. Этот синтез, скорее, подхватывает то понимание откровения, которое, будучи определенным в первую очередь высказываниями II Ватиканского Собора об откровении, накладывает свой отпечаток на современные богословские воззрения. Тем самым, мы маркируем определенную рамку, которая охватывает всю главу «Откровение» в этом учебнике.

b) Откровение – событие самораскрытия Бога, спасение в человеческой истории

Откровение в христианском понимании этого термина описывает «путь Бога к человеку»^[297]. Поэтому оно с необходимостью представляет собой событие самораскрытия Бога. Пути откровения формируют историю мира, начавшуюся с его творения. В ней Бог являет себя как Тот, Кто Сам открывает Свою тайну, «о которой от вечных времен было умолчано» (Рим 14, 24). Он открывает Себя человеку, которого сотворил «по своему подобию» (Быт 1, 26). Он «позволяет познать Себя в слове и деле»^[298]. Эта всеобщая история откровения Божия включает в себя помимо повествования о сотворении мира историю Божиего водительства. Человек переживает его на опыте, благодаря зову своей совести {122}, ибо Бог «хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1 Тим 2, 4) – как это ясно подчеркивает и II Ватиканский Собор^[299].

Ветхий Завет свидетельствует к тому же о «некоей особой истории Божественного откровения»^[300], открывающей для всех людей волю Божию, направленную к спасению человечества, которое в конце времен соединится в единый народ Божий. А именно, после грехопадения Бог не только хранит завет, заключенный с Ноем, как непреходящий знак спасения для всех народов^[301]; он также дарует, начиная Авраамом и Патриархами, разным людям в разные времена и в разных местах особое призвание. «Вместе с собиранием народа Израилева и освобождения его из Египетского плена (особое откровение) вступает в новую фазу. Через пророков Израиль еще глубже познает Бога и приуготовляется к окончательному откровению Божию в Иисусе Христе»^[302]. Пророки укрепили надежду на спасение; через пророков «Бог выращивает свой народ […] в ожидании грядущего нового, вечного завета, который уготован всем людям и будет вписан в сердца их. Пророки возвещают радикальное освобождение Божьего народа, очищение его от всех прегрешений, спасение, которое объемлет все народы»^[303].

Обозревая особую историю откровения, как о ней повествует Ветхий Завет, мы можем сказать, подводя итог: Бог открывает «в слове и деле […] Себя Самого и Свою волю ко спасению людей»^[304]. II Ватиканский собор добавляет, имея в виду Новый Завет: «Но явленная в этом Откровении глубокая истина и о Боге, и о спасении человека сияет нам через это Откровение во Христе»^[305]. Откровение есть нечто бесконечно большее, чем «сообщение истин и заповедей, которые человек не может познать своими собственными {123} силами»^[306]. Его вершина и завершение – Иисус Христос. Ибо Он есть «сердцевина и исполнение всего откровения»^[307].

Откровение, таким образом, христологически центрировано. Это удается продемонстрировать, во-первых, обращаясь к прошлому опыту Божьего возвещения о Себе в ходе истории, как о нем свидетельствует Св. Писание: «Бог многократно и многообразно говоривший издревле отцам в пророках, в последние дни говорил нам в Сыне» (Евр 1, 1–2). Этот христоцентризм претендует, во-вторых, на особую значимость для опыта верующих как общины свидетелей живого присутствия Христа в настоящем: «О том, что было от начала, что слышали, что видели своими очами, что рассматривали, что осязали руки наши, о Слове жизни, – ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, – о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами; а наше общение – с Отцем и Сыном Его Иисусом Христом» (1 Ин 1, 1–3). – Этот христоцентризм имеет силу, в-третьих, в отношении будущего. Об этом напоминает II Ватиканский Собор, говоря: «Итак, христианское домостроительство, поскольку оно – новый и окончательный завет, никогда не прейдет, и уже нельзя ожидать нового всеобщего Откровения до явления во славе Господа нашего Иисуса Христа»^[308]. Случившиеся после того «личные откровения» только подчеркивают окончательную значимость откровения, исполнившегося в Иисусе Христе, поскольку они должны помогать жить, опираясь на эти откровения, в определенную эпоху^[309]. Невозможно ни превосхождение, ни исправление откровения, данного во Христе Иисусе. «Но когда пришла полнота времен, Бог послал Сына Своего (Единородного)» (Гал 4, 4).

Поскольку это послание совершилось «в Духе Святом», как это исповедует Символ Веры, откровение основано тринитарно в Боге как триедином таинстве – «mysterium stricte dictum». Здесь не только следует напомнить о тринитарном толковании истории посредством таинства, которое, начав век Отца сотворением мира, век Сына – Боговоплощением, завершает историю веком Духа – эпохой Церкви. Событие откровения – самовозвещение Бога – заставляет нас включить тринитарное измерение {124} в сам смысл этого события. При помощи отношения «я-ты-мы» это измерение описывается только в смысле аналогии, а поэтому в высшей степени неадекватно. Mysterium trinitatis стоит позади того, что называется откровением в христианском понимании, и это составляет его фундаментальное отличие от откровений в прочих, нехристианских, религиях. Христологическая центрированность откровения обоснована тринитарно: Бог Отец с непревзойденной полнотой открывает себя в Иисусе Христе – в Святом Духе.

Такое возвещение о Себе совершается не в силу слепой случайности: оно происходит ради человека – в творении и освобождении. Откровение – это спасение в человеческой истории. Поэтому в своей структуре оно учитывает то, что присуще человеку как личности в единстве тела, души и духа, обращается к человеку и как пленнику мира, и в то же время обладателю безграничного духа. Если Иисус Христос – это священный знак (изначальное таинство) того, что Бог с самого начала избрал человека в качестве адресата Своего откровения (Быт 1, 26) и тем самым призвал его в общение с Собой, то эта изначальная связь [Бога и человека] находит в Иисусе Христе свое завершение, поскольку она теперь осознается как любовь. Слова Божественного откровения: «Я есмь тот, кто есмь (Я есмь Сущий)» (Исх 3, 14), в которых Бог открывает себя как присносущий Владыка мира, как Бог творения и спасения, желающий вести Свой избранный народ, – эти слова в свете явления Христа можно перевести в Иоанново «Бог есть любовь». Завет, заключенный на Синае, достигает своего завершения в Новом Завете как причастие Божественной любви; святость была дарована в ниспослании Святого Духа. Поскольку в Иисусе Христе открывающий Себя Бог переживается как троичный и единый, откровение совершается как приоткрывающее завесу знамение, выявляющее достоинство человека: «Нет больше той любви, как если кто положит душу за друзей своих. Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую Вам» (Ин 15, 13ff.). Тем самым, откровение ведет к богатой содержанием антропологии. Ее связующий центр также располагается в христологии. Обращенное к человеку откровение всегда совершается в словах и знамениях. И поскольку человек по своей сути способен видеть и слышать, и в этом выходит далеко за пределы области просто чувственного, он учится в свете откровения понимать самого себя. Одновременно мир превращается в близкий человеку окружающий мир, и человек узнает свое Я в ответе, исходящем от Ты. И в своем ответном поступке он привносит в мир силу Святого Духа. Поскольку Слово стало плотью (Ин 1, 14), а означаемое присутствует в знаке, вместе с Иисусом Христом и сам человек становится знаком спасительного присутствия Бога. Так {125} человек обновился в Иисусе Христе; человека нельзя больше описывать в его существе так, как если бы не состоялось обретение Божественным Словом человеческой плоти. Посланное единожды знамение спасения остается значимым во все времена. В Иисусе Христе человек переживает триединого Бога как действительность саму по себе.

Тем самым, историю должно принимать в расчет как пространство, в котором событие откровения сплачивает людей в исповедании Бога. И здесь Церкви с необходимостью отводится подобающее место. Отныне в отношении откровения она берет на себя роль апологетического размежевания, которое ограничивает себя фиксацией (сверхъестественных) истин, верификация которых совершается Самим Богом как Творцом и Владыкой мира – что включает в себя исполнение обязанностей веры «в полном послушании рассудка и знания» (DH 3008) – истин, чье возвещения в равной мере подкреплено Божественным авторитетом, чьим знанием человек обязан исключительно высказанному Богом свидетельству. Поэтому верно также следующее: поскольку Иисус Христос есть «вечное Слово вечного Отца», а Церковь своим основанием в качестве института, исполняющего определенные функции, обязана исключительно воле и наставническому авторитету Иисуса Христа, что также лежит в основе особого характера ее деятельности, только Католическая Церковь может быть истинной Церковью Иисуса Христа. Школьное богословие дополняет это положение следующей констатацией: «Вместе с удостоверением факта откровения и его непогрешимого источника посредством Католической Церкви закладывается также основание богословия»^[310]. Это инструктивно-теоретическое понимание откровения преодолевается в посвященной ему Догматической Конституции II Ватиканского Собора признанием и исповеданием того обстоятельства, что откровение есть событие самораскрытия Бога. Тем самым истины спасения постигаются в их глубине и с точки зрения «личностной сердцевины», неразрывно связанной с Иисусом Христом, Его Личностью, Его словами и делами. Спасение, избавление от греха, Царство Божие и Церковь, жизнь во Святом Духе, воскресение, суд и исполнение времен суть «Его» истины. К этому примыкают и субъективные истины, которыми в то же время эстетика обосновывает «теорию восприятия созерцания» (H.U. v. Balthasar). В Иисусе Христе возвещение субъективных истин связывается с притязанием на универсальность. То, что ограничивает понимание истины человеком, преодолевается Иисусом Христом. Здесь становится заметно, что в Иисусе Христе человеческая история может быть засвидетельствована как история, в которой участвует Бог, – Бог открывает себя не как-то помимо человека и его истории, {126} но в ней и посредством нее – и таким образом здесь приоткрывается тайна вечного спасения человека. Mysterium iniquitatis эсхатологически разоблачается как преодолеваемое самим Богом через Иисуса Христа «нет» твари по отношению к Божественной любви.

Откровение, понятое как событие самораскрытия Бога, выявляет то обстоятельство, что Бог есть «любовь»; ведь человек в своей истории заново открывает, что спасение присутствует в самой этой истории, что с Иисусом Христом оно приходит в мир, осуществляется и будет однажды завершено.

B
Священное Писание

Введение

О значение Библии, Священного Писания Ветхого и Нового Заветов, свидетельствует уже то обстоятельство, что Библию, переведенную на все языки человечества, не может превзойти – ни по числу изданий, ни по известности – никакая другая книга. На вопрос, в чем основание столь высокой оценки этой книги, за пределами христианского мира отвечают, ссылаясь на ее впечатляющую человечность, на заключенное в ней свидетельство борьбы за веру в сокрушительных жизненных обстоятельствах. Не в меньшей степени ссылаются и на исходящие от этой книги глубинные импульсы, сохранившие свое значение на все времена и указывающие путь «в направлении гуманного будущего»^[311], и дающие основание поверить, что «универсальное бытие не вполне бессмысленно»^[312]. – Но там, где Библию принимают в том горизонте, которому она сама дает имя, там она указывает на религиозные убеждения и, тем самым, на жизненные судьбы, на служение свидетельства, препорученное общине верующих – Церкви. История христианства, в которой запечатлено напряженное единство личного верования и церковного исповедания веры, с самого начала неразрывно связана со Священным Писанием Ветхого и Нового Заветов.

«Церковь всегда чтила Божественное Писание, как и Само Тело Господне, никогда не переставая, в особенности на Божественной Литургии, питаться хлебом жизни от трапезы как Слова Божия, так и Тела Христова, и преподавать его верующим. Церковь всегда смотрела и смотрит на Священное Писание наряду со Священным Преданием как на наивысшее правило своей веры, так как оно, вдохновленное Богом и записанное раз и навсегда, неизменно сообщает Слово Самого Бога и в словах Пророков и Апостолов передает нам глас Святого Духа» (DV 21).

Библия – это драгоценное, бережно хранимое сокровище, неисчерпаемый источник умственного и духовного обновления, побуждение к покаянию^[313] и критическому самоиспытанию для всех христианских конфессий. «Итак, нужно, чтобы всякая церковная проповедь, как и сама христианская религия, питалась и руководствовалась {129} Священным Писанием. Ибо в священных книгах Отец, Который на небесах, с великой любовью идет навстречу Своим чадам и с ними беседует»^[314].

Таким образом, будучи путеводным знаком, обязательным [для каждого христианина], Священное Писание остается важнейшим импульсом для всей христианской Ойкумены, требованием единства всех христиан.

Как Боговдохновенное, запечатленное силою Святого Духа Писание Библия открывает пронизанное могущественной любовью Божией единство истории мира и истории спасения. Будучи частью этого совершающегося откровения, Библия противостоит всем дуалистическим картинам мира, которые изображают добро и зло как обладающие равной силой. И точно так же она выбивает почву из под ног циклического истолкования жизни, которое усваивает себе учение о реинкарнации. Ибо Библия проповедует одного единого Бога как «Творца неба и земли», Хранителя [земного] мира и космоса, она обязывает принять положенное Богом начало мира «из ничего» (2 Мак 7, 28) и провозглашенный Им конец всего сущего и начало нового творения «в конце времен» (ср. Мф 24, 14).

Библия, таким образом, с самого начала представляет собой нечто большее, чем трактат, информирующий об определенных фактах; она, скорее, – личное свидетельство об опыте Божественного самооткровения, объединяющего творение и спасение, свидетельство откровения Отца, опирающегося на откровение Сына в Духе (ср. Ин. 17). Тем самым, Библия глубинным образом обосновывает христианское исповедание единого и троичного Бога. Она – «неколебимый фундамент» богословия; и «поэтому изучение Священного Писания должно быть как бы душою священного богословия»^[315], как об этом напоминает II Ватиканский Собор со ссылкой на папу Льва XIII. Это соборное установление вовсе не накладывает авторитарных оков на богословские исследования. Все значительные мировые религии определяют себя именно благодаря существованию и нормативной значимости священных текстов^[316]. Авторитет этих текстов всегда идет дальше авторитета их непосредственного автора и укоренен в деянии Самого Бога; они всегда нацелены на установление связи между верующим читателем и Богом. И тем самым они позволяют непреложно увидеть, что даже исповедание такого Бога, который обращается к миру и человеку, не отменяет постоянную запредельность этого Бога^[317].

Общее всем религиям признание авторитета нормативного священного писания, разумеется, не исчерпывает полагающего различия и устанавливающего границы требования, {130} провозглашенного Библией и, тем самым, не исчерпывает специфически христианский подход в истолковании и оценке тех священных текстов, которые являются нормативными для христианства, – книг Ветхого и Нового Завета. Богословски ответственные высказывания о Библии дополняют и углубляют то, что с христианской точки зрения надлежит сказать об откровении как самооткровении Бога^[318]. Говорить о Боге вместе с Библией означает не просто принимать участие в одном из многих возможных подобных разговоров, но признавать речь откровения, имеющую основание в писании, в качестве «нормы любого соразмерного самим вещам говорения о Боге»^[319]. Здесь особенно ясно видна противоположность тому пониманию, которое связано с Кораном – священной книгой ислама. «Для мусульман слово Божие стало книгой»^[320]. Но притязание, выдвигаемое Библией, – иного сорта, ведь «священное писание – не откровенная, но Боговдохновенная (инспирированная) книга. Однако, как Боговдохновенная книга оно представляет собой и книгу откровений, и основу Откровения в христианском смысле»^[321].

Это высказывание требует разъяснений. Во-первых, следует поговорить о Божественном вдохновении (инспирации), в силу которого Библия отличается от прочих (религиозных) писаний. Благодаря боговдохновенности библейскому тексту приписывается особое, выдающееся место. «Понятие инспирации можно возвести […] с одной стороны, к слову inspirare (вдохнуть, внушить), и тогда оно означает воздействие Бога на создание библейского текста и служит обозначением его причины. С другой стороны, «инспирация» («вдохновение») восходит к spiritus (Дух, Pneuma) и обозначает исполненность Духом и духовную природу – а, тем самым, также духовное воздействие – библейских текстов. И таким образом, это слово служит обозначением их особого качества»^[322]. – Во-вторых, нам предстоит продумать то обстоятельство, что Библия не есть непосредственно «Слово Божие», но лишь свидетельствует об откровении, каковое авторы библейских писаний, вдохновляемые Духом Божиим, записали как свой личный опыт. – В-третьих, в заключение мы попытаемся установить, что Библия не передает просто личный опыт откровения, но аутентичное «слово Божье, в котором Бог в опосредованной непосредственности дает услышать Себя Самого, пробуждая в нас веру.

I. Библия, Боговдохновенное Священное Писание

1. Учение об инспирации, определения и разъяснения

{131} Святость Библии, которая отличает ее по сути от остальных книг, обращающихся к религиозным предметам, основывается в действии Духа Божия, т. е., согласно христианскому тринитарному истолкованию Нового Завета, – на действии Св. Духа. Поэтому боговдохновенность Библии затрагивает и авторов библейских книг. Вовлеченные в действие Святого Духа, они сами как агиографы (священнописатели) вдохновляемы Богом. И наконец, нельзя пренебречь тем обстоятельством, что Библия как Боговдохновенное Священное Писание неразрывно подчинено общине верующих, общине, члены которой принимают обязывающие и просвещающие указания Бога как «основоположение своего жизненного служения и своего свидетельства» в качестве Евангелия Иисуса Христа. Церковь Иисуса Христа и есть «жизненное пространство Священного Писания»^[323]. Отсюда вытекает ряд следствий, которые нужно по порядку развить и обосновать.

Если уже беглый взгляд на понимание Писания позволяет выделить исключительно христианское понимание откровения не только на фоне религиозных представлений вообще, но и по отношению к другим монотеистическим мировым религиям, таким как Ислам и Иудаизм^[324], то это не в меньшей мере относится и к понятию «Божественного вдохновения (инспирации)». Также и в том, что касается агиографов, составивших книги Св. Писания, христианское понимания дарованного им вдохновения отчетливо отличается как от широко распространенного профанного употребления этого понятия, так и от его употребления в других религиях. «Представление о том, что люди под влиянием особого Божественного вдохновения или внушения (inspiratio) говорят те или иные слова или сочиняют целые книги, широко распространено. Мы сталкиваемся с ним в классической и эллинистической Греции, а равно и в Риме на переломе эпох, но также и в индуизме и исламе»^[325].

Для ислама инспирация есть «некий специальный способ Божественного откровения, благодаря которому люди с чистым сердцем могут получить как бы вливающиеся в них знания»^[326]. Человеку лично ниспосылается именно Божественная мудрость. Поэтому таковым знаниям, полученным благодаря инспирации, а {132} не человеческому размышлению не приписывается ни всеобщая значимость, ни всеобщая обязательность, хотя получатели откровения объявляются святыми. – От такого откровения следует отличать собственно Божественное откровение, данное пророку или посланцу Божию. Оно нацелено на возвещение общеобязательных жизненных предписаний. – Наряду с Кораном, которому отводится абсолютное^[327] и исключительное место, – поскольку он представляет собой «дословное откровение Бога»^[328], а мусульманская община верующих по сравнению с ним не имеет никакого самостоятельного значения: Корану мусульмане должны поучаться вновь и вновь за чтением и пятничной молитвой, – ислам признает «священные писания», среди которых Библия занимает выдающееся место. «Нередко ее […] пускают в ход и цитируют в качестве источника богословского знания^[329], но Библия не является “непогрешимой”, и поэтому ее положения обязательны лишь в той мере, в какой они согласуются с высказываниями Корана»^[330].

Что касается иудаизма, то раввины, но не сама еврейская Библия, говорят о «Св. Писаниях». Они обосновывают свое суждение тем, что писания «относятся к пути Бога, проходимому вместе с Израилем» – «от Авраама к Моисею, от Моисея к Иеремии, от Иеремии до автора книги Иова»^[331]. Эти книги суть труды «духа», и их внутреннее единство узнается по установленным, благодаря дословным повторениям, связям … между библейскими книгами трех частей канона»^[332] – Торой, премудростью и учением, Nebbiim, пророками и Ketubim, писаниями. В этом единстве Св. Писания благочестивый читатель переживает личное «возвышение» в своем отношении к Богу. Таким образом, «священные писания» неразрывно вплетены в процесс их передачи и бытования в традиции. Устная традиция, подобно тому как она предшествовала «св. писаниям», сразу же следует за ними в качестве другого авторитетного источника – «неписаного учения»^[333]. Оно ведет от слушания к действию. – Что, однако, надлежит сказать о свидетелях, чьим трудам эти писания обязаны своим существованием? В связи с ответом на этот вопрос особенно интересно бросить взгляд на религиозный горизонт эллинизма, из которого происходит слово theopneustos – «боговдохновенный» (ср. также epipneuma, enpneusis), «посредством которого, как и с помощью множества других похожих выражений, обозначается провидец, {133} прорицатель, человек в экстазе, оракул, поскольку он находится под воздействием (божественной) “пневмы”. Состояние, которое вызвано действием этой пневмы, называли “божественным вдохновением” (theia mania), “исступлением” (ekstasis), “священной одержимостью” (enthousiasmos). Платон объясняет это состояние как одержимость (katechein) человека божественным духом, посредством которого человеческий ум (nous) вытесняется или изгоняется (existatai). И такой же точки зрения придерживается Филон»^[334]. Тем не менее, такое «вдохновение» случается не просто благодаря божественной инициативе. Человек может сам себя ввести в подобное состояние при помощи таких средств, как напитки, воскурения или музыка.

Для иудейского понимания все подобные средства совершенно исключаются. В самом деле, если уже твердо установлено, что человек в решающие моменты своей жизни может быть затронут, и причем отнюдь не неожиданно, выходящей ему навстречу силой личного Бога, то, тем самым, Дух Божий, говорящий в пророках, выявляется прежде всего как властно действующий, Он есть «Дух пророчества». «И поскольку все библейские авторы рассматривались как пророки […], вдохновлявший их Дух (Пс 50, 13; 63, 10) – считается истинным автором, к которому следует возводить “священные писания” и их отдельные части (IV Esr 14, 39–45; II Hen 22, 10; […] Koh 1,1). Представление о небесных книгах, скрижалях и письменах также указывает на Бога или Духа-вдохновителя как подлинного инициатора и автора [священных книг]. (I Hen 93, 2; 104, 12; 106; 19; Jubil 1, 29; 3, 10.31; 4, 5.32)»^[335]. Боговдохновенность агиографов не исключает того обстоятельства, что при составлении писаний они выносили на свет и свои собственные мнения. Но, как сказано в раввинском учении о Божественном вдохновении, решающим оказывается в конечном итоге то обстоятельство, что библейские писания имеют своим источником Самого Бога. Филон Александрийский (ок. 13 до р. Х. – 44/45 по р. Х), писавший: «Пророк говорит вообще не от себя самого, он – только толкователь. Некто Другой дает ему все то, что он только исполняет. Дух Божий приходит и поселяется с ним […], Он же производит и звуки [голоса] для ясного уведомления о том, что Он открывает»^[336], может рассматриваться как заметный представитель некоей частной точки зрения, защищающей «абсолютную инспирацию». Но как бы то ни было, несомненно, что в Палестине никогда не заходили так далеко, как это случилось в эллинизированной диаспоре [с Филоном], «который считал, что авторы библейских книг в состоянии внутренней одержимости, становились всего лишь толкователями (толмачами) Божиими, т. е. их собственный человеческий рассудок был при этом совершенно исключен (De specialibus legibus I § 65; […]), но и палестинское еврейство не сомневалось в том, что в «священных книгах» (1 Мак 12, 9) {134} или «Св. Писании» (2 Мак 8, 23) берет слово Сам Святой Дух»^[337]. Поэтому не удивительно, что продолжением теории об абсолютном Божественном вдохновении, представителем которой был Филон, стал тезис о вербальной инспирации, охватывающей всю литературную композицию текста целиком. Даже Маймонид (рабби Моисей бен Маймон 1135–1204), самый значительный еврейский мыслитель Средневековья, в своем Восьмом положении о вере принимает теорию вербальной инспирации^[338].

Тот необычайный вес, который придавали Св. Писаниям, усиленный [представлением об] одержимости агиографов Духом Божиим, указывает на особый тип истории Израиля. Убежденность Израиля в том, что Бог Яхве избрал его среди всех народов Себе в «собственность», основывается на опыте отношений с этим Богом, пережитом Израилем: ведь культовое почитание Яхве должно было вытеснить все другие культы без каких-либо ограничений (ср. Исх 20, 1–6). Такое Само-возвещение Бога-Яхве обнаруживается в исповедании избранного народа существенно различным образом. Однако, это не значит, что общая вера Израиля в Яхве, не должна быть прочно закреплена, а может, напротив, выражаться в слове произвольно. Повсюду – и особенно там, где писания Ветхого Завета говорят о самовозвещении Бога и описывают Его великие дела – этот Бог Сам берет инициативу в Свои руки, и Его Дух принимается за работу. Несмотря на то, что Библия включает в себя чрезвычайно различные писания, несущие отпечаток индивидуальности их создателей, ведомых к тому же вполне определенными и отчетливо различающимися интенциями, ее единство основывается в Самом Боге Яхве. Здесь засвидетельствованы властные деяния Владыки мира, совершающиеся на фоне миротворения и человеческой истории, несущей на себе отпечаток грехопадения и восстания против Бога, но в равной мере здесь засвидетельствовано и Божье участие в судьбе избранного народа (в избавлении от пленения и рабства, в заключении Завета и даровании Закона [Торы]), связанное с надеждами на пришествие Мессии и восстановлении царства последних времен. В ходе своей переменчивой истории, в которой запечатлелась и верность Завету, и отпадение от веры, и новое покаяние, народ Израиля – и в особенности через своих пророков и их послания – поучался тому, что Божья воля и Божье слово, как обетование и указание пути, изложены в священных писаниях. Поэтому Израиль принимает на себя обязанность каждый день заново направлять и разъяснять свою жизнь в соответствии с «законом и пророками и другими перешедшими от отцов писаниями». {135}

Христианское понимание Библии и Божественного вдохновения может включить в себя [такой взгляд на писание] постольку, поскольку для христиан инспирация тоже означает деяние Божие. Конкретно это означает: Сам Бог оказывает особое влияние «на возникновение Св. Писания через его человеческих авторов. Исходя из этого следует понимать, что тот, кто собственно говорит в писании, это – Бог, а само писание называть словом Божиим. Чтобы обозначить тот способ, каковым Бог является первоисточником Писания, говорят об активной инспирации, а способ участвовать в деле возникновения писания, каковой выпадает на долю человеческих авторов, называют пассивной инспирацией»^[339].

Уже у Павла мы находим подобное словоупотребление. Согласно 2 Тим. 3, 16 «все Писание боговдохновенно», т. е. книги Ветхого Завета возникли под Божественным влиянием. И хотя здесь не дается никаких более подробных разъяснений, это место показывает, что для Нового Завета обращение к Священным Писаниям Ветхого Завета остается решающим. Но, вместе с тем, нельзя не заметить новой ориентации в понимании Божественного вдохновения (инспирации). Поскольку самооткровение Бога приходит к своему завершению в Иисусе Христе, само понимание инспирации должно быть Им наполнено. Поэтому верно следующее: Значение Священного Писания для христианства, следует «постигать исходя из Нового Завета»^[340]. Иисус Христос – Слово Божие, и это Божественное самооткровение закреплено письменно. Таким образом, Новый Завет предполагает особый опыт близости Бога, наполненный Иисусом Христом – распятым и воскресшим; опыт, который подтверждается и воспроизводится в кругу верных и, тем самым, одновременно формирует веру [в подлинность такого опыта Бога] как веру определенной общины. Но поскольку только Дух Божий наставляет нас на всякую истину (ср. Ин 16, 23), писания Ветхого Завета остаются в сокровищнице Христианства. Во 2 Послании Петра явно говорится, что ни одно из (ветхозаветных) пророчеств «никогда не было произносимо по воле человеческой, но изрекали его святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым» (2 Пет 1, 21). Как мы уже отмечали^[341], Ветхий Завет выявляет могучее воздействие Духа Божия на выдающихся свидетелей веры и сам служит свидетельством того, что в пророках говорит Дух Божий (т. е. служит свидетельством «словесной инспирации»). К тому же, одержимость Духом засвидетельствована как признак Мессии. Поэтому в том, что сотворил Иисус Христос, в его словах и делах, чудесах и знамениях уловима сила Духа Божия, здесь мессианское притязание исполняется «в Духе». Засвидетельствованный уже в Ветхом Завете и исполненный в Иисусе Христе Божественный план спасения в Новом Завете возвещается и разъясняется. Тем самым, Новый Завет усваивает ветхозаветную убежденность в боговдохновенности Св. Писания («инспирированность {136} Писания») и одновременно обращает внимание на действие Св. Духа, Каковой через инспирацию агиографов удостоверяет нерасторжимую связь между историей Израиля и явлением Иисуса Христа^[342].

2. Учение об инспирации, его историко-богословское развитие до II Ватиканского Собора

Провозглашение первоначальной Христианской общины питается опытом Пасхи, и в свете этого опыта Священные Писания народа Израилева обретают новую глубину. Поскольку Иисус из Назарета многократно словом и делом засвидетельствовал свою укорененность в вере отцов^[343], Его крестные муки, Его воскресение и вознесение к Отцу стали пониматься как исполнение мессианского обетования согласно пророческим предвидениям – «по писаниям». Писания приобрели теперь еще больший вес, поскольку они позволили, во-первых, связать историю Израиля с личностью и деяниями Иисуса Христа, а во-вторых, сделать зримым завершение этой истории при скончании времен через заклание Его жизни «за многих» как основу спасения и для христиан из иудеев и для христиан из язычников.

Это – отнюдь не само собой разумеющееся – строго христологическое истолкование Св. Писаний основано на вере в их боговдохновенность. Такая вера знает «прежде всего то, что никакого пророчества в Писании нельзя разрешить самому собою. Ибо никогда пророчество не было произносимо по воде человеческой, но изрекали его святые Божии человеки, будучи движимы Духом Святым» (2 Пет 1, 20 сл.). И именно этот Дух не только исполнил обетования пророков, осуществив воплощение Мессии (ведь Иисус «зачат от Духа Свята»), но и назвал Иисуса «Сыном» во время крещения в Иордане, спустившись к нему в виде голубя (ср. Мф 3, 16), и засвидетельствовал его рождение от Отца; Он – «завершив дело освящения» – неразрывно соединил Свое действие со спасительными делами Христа (ср. Ин 16, 14). Таким образом, в поздней фазе составления новозаветных текстов созрела убежденность в том, что христологическая расшифровка ветхозаветных мессианских обетований совершается в Самом Иисусе Христе под воздействием {137} Св. Духа. Пророки исследовали, «на которое и на какое время указывал сущий в них Дух Христов, когда Он предвосхищал Христовы страдания и последующую за ними славу; им открыто было, что не им самим, а нам служило то, что ныне проповедано вам благовествовавшими Духом Святым, посланным с небес, во что желают проникнуть ангелы» (1 Пет 1, 11сл.).

Нам следует запомнить: «для первоначального христианства то положение, что нужно твердо держаться распространенной уже среди иудеев веры в боговдохновенный характер их библейских книг, не подвергать его дальнейшему исследованию – а именно, в отношении собственных раннехристианских писаний, – и не выстраивать непосредственно на его основе учения о Божественном вдохновении, было чем-то само собой разумеющимся; такое исследование стало задачей дальнейшего богословского развития»^[344].

а) Святоотеческий период

На святоотеческий период приходятся решающие разъяснения, касающиеся писания и Божественного вдохновения. Поскольку только действие Св. Духа удостоверяет как боговдохновенные и квалифицирует их, тем самым, как Божественное откровение, возникает вопрос, какие именно книги фактически являются боговдохновенными и на основании каких критериев это положение дел можно подтвердить или отвергнуть как пустое притязание. Тем самым, мы затрагиваем тему формирования канона Св. Писания и его завершения (в конце IV в.).

аа) О каноне Св. Писания и его развитии

Греческое слово канон опирается на семитское понятие qanaeh (тростник) – прямая камышовая трость. Позже слово стало означать измерительную линейку и, таким образом, в переносном смысле – норму, безошибочное мерило^[345]. Этот лингвистический факт указывает на то, что определению обязательного состава Св. Писания предшествовали важнейшие события понимания и важнейшие решения. Уже в раннем иудаизме знали о каноне Св. Писаний. Начиная с VII до Р. Х. заметно существование некоего важного, хотя и не вполне определенного в своем составе, писания. В 2 (4) Цар 22, 1–23, 24 рассказывается об обретении некоей книги, найденной во времена Иосии в Иерусалимском храме. Наряду с ней выступают по порядку следующие книги, притязающие на нормативную значимость и в настоящем, и в будущем: книга для священства (Левит), исторические второзаконные сочинения, переработанное собрание пророческих книг, но прежде всего – Пятикнижие. «Пятикнижие, составление которого было по существу завершено в V–IV вв. до р. Х. также стало той книгой, которая в качестве первого собрания писаний приобрела так сказать “каноническое” значение, как для еврейства после изгнания, так и для самаритян»^[346]. Пятикнижие остается для народа Израиля мерилом веры и нравственности еще и в то время, когда примерно в конце III в. до р. Х. появляется собрание «пророков», дополненное «перешедшими от отцов писаниями». Правда, состав последних в отличие от «закона и пророков» не был фиксирован. «Только по этой причине мы можем встретить у апостольских отцов цитаты из таких писаний, которые не были позже канонизированы, но, очевидно, пользовались у библейских и раннехристианских писателей не меньшим авторитетом, чем “закон и пророки” (ср. Ин 7, 38; 1 Кор 2, 9; Иак 4, 5; Иуд 14 сл.; Варнава 4, 3)»^[347].

Но и в первые века по рождестве Христовом христианские общины, как представляется, не приняли окончательного решения относительно этих «отеческих писаний», что объясняет не преодоленные и поныне различия между христианскими конфессиями в отношении состава ветхозаветного канона. – И иудейский канон, возникший, вероятно, в Палестине, и датируемый концом I в. н. э., хотя и имел фиксированный объем – 22 (соответственно, 24) книги, был впоследствии снова изменен. Таким образом, упомянутые Иосифом Флавием критерии включения [тех или иных текстов] в канон не могут претендовать на общезначимость^[348]. Иосиф называет [в числе таких критериев]: а) ограниченное число; б) точно хронологически определенный период откровения, к которому относится создание того или иного текста в пророческом духе; в) содержательную и формальную целостность текста»^[349]. Христианские общины вплоть до II в. не испытывали никаких трудностей в связи с незавершенностью ветхозаветного канона, поскольку писания всякий раз вовлекались в религиозную и литургическую жизнь не целиком, но лишь в отдельных фрагментах. Для этого достаточно было иметь возможность привлекать те ветхозаветные тексты, которые воспринимались как христологически значимые, и использовать их в этой перспективе в качестве духовного импульса, подкрепленного Божественным авторитетом (ср. в числе других Ин 5, 46сл.; Деян 7, 52сл.; Евр 11, 1 – 12, 1). {139} Этот селективный подход к ветхозаветным текстам был распространен и среди апостольских отцов.

Однако во II в. гностицизм в лице Маркиона вынудил к точному определению тех боговдохновенных книг Ветхого Завета, которые принадлежали также ядру христианского свидетельства веры, и заодно сами эти книги получили свое наиболее глубокое истолкование в христологической перспективе. Непосредственную связь с распятым и вознесенным Господом устанавливает для христиан сам Дух Божий в даровании Своей силы (ср. Деян 10, 44–48; 1 Кор 12; Откр 1, 10). Но «облако» свидетелей, видевших своими глазами и слышавших своими ушами, их устные и письменные свидетельства оказывается чрезвычайно значимым. Поэтому неудивительно, что именно в тот период, когда апостольские писания рассматривались в христианских общинах как высшая ценность, на сцене появились авторы, использовавшие апостольские имена, чтобы подкрепить их авторитетом свои писания и придать им больший вес. Здесь можно привести одно содержательное доказательство, которое, пожалуй, поможет нам продвинуться вперед. «Чтобы достичь ясности в вопросе о спорных писаниях, в качестве мерила использовали kanon tes aletheias, regula veritatis^[350], т. е. веру Церкви, каковая опиралась на Священное писание – Септуагинту, – на слова Господа и уже принятые Евангелия и апостольские послания»^[351]. Кроме того, было важно, чтобы подвергавшийся испытанию в качестве «спорного» текст «зачитывался по крайней мере в некоторых разделах богослужения и становился предметом проповеди, так что при этом устанавливалось, может ли этот текст иметь значение для всей Церкви, а его содержание внести вклад в строительство христианской общины»^[352]. Тот факт, что эти необходимые разъяснения должны быть препоручены людям, осуществлявшим церковное служение, и что они могут впоследствии принять некие обязательные для Церкви решения, никем не оспаривался.

Что поначалу имело значение только для отдельных регионов, позже, начиная с IV в., смогло благодаря живому общению между Востоком и Западом превратиться в установление, значимое для всей Церкви. Обращаясь к Флорентийскому Собору (1439–1445)^[353] Собор в Триденте (1545–1563) перечисляет в своем декрете «De canonicis scripturis»^[354] 44 (45) книги Ветхого Завета и ровно 27 книг Нового Завета.

Нам надлежит запомнить следующее: поскольку пророческое видение будущего возможно благодаря действию Святого Духа, ранняя Церковь могла уже в писаниях Ветхого Завета услышать в слове и узнать в деле указание на личность и деяния Иисуса Христа^[355].

{140} Дух Божий, который как Дух Христов «наставит нас на всякую истину» (Ин 16, 13), обращая наш взгляд в прошлое, позволяет вместе с тем заглянуть в будущее. Он сохраняет глубинное напряжение христианского существования между спасением, уже совершившимся в Иисусе Христе, в Его смерти и воскресении, и еще не наступившим царством Божиим. Дух Божий, который соединил в Иисусе Христе как едином фокусе все обетования, засвидетельствовал в зачатии Мессии, Его учении и деяниях, в Его крестной смерти и воскресении из мертвых, завершивших дело спасения, что Он есть тот самый Дух, который Распятый, «испустивший дух» (ср. Ин 19, 30) на кресте, вдохнул в мир, тот самый Дух, который ученики приняли от Воскресшего, дабы иметь власть прощать грехи (ср. Ин 20. 22сл.). Этот Дух Святой действует в верующих во Христа, он объединяет Церковь как общину крещенных водою и Духом Святым (ср. 1 Кор 12, 13). Его действие служит основой того, что, во-первых, библейские писания могут рассматриваться как Боговдохновенные, а во-вторых, что Церковь наделена властью отделять эти Боговдохновенные писания от иных, так или иначе выдвигавших подобное притязание.

Подкрепленное действием Св. Духа священное достоинство Писания, когда это достоинство установлено Церковью, выявляет экклезиологическое измерение Божественного вдохновения: интегрированная в спасительные деяния Бога Церковь (авторитет которой исходит от Св. Духа и Им поддерживается) уполномочена выносить решения по поводу боговдохновенной природы того или иного писания. Таким образом в отдельную группу были выделены апокрифы – писания, которым несмотря на их близость к Св. Писанию (в состав которого они не включены) не присуща боговдохновенная природа. Поэтому они более не могут считаться подлинными носителями откровения.

Конечно, когда подобное решение принято, с точки зрения критериологии все еще остается открытым вопрос о том, есть ли различие между пророческим вдохновением и Боговдохновенной природой Писания и исключает ли подобная боговдохновенность всякую возможную ошибку со стороны восприемника откровения, соответственно, автора текста. Ответ на этот вопрос предполагает предварительное прояснение того способа, каковым взаимодействуют при составлении отдельных книг, посланий и писаний, с одной стороны, Дух Божий, а с другой, человек – автор текста. Церковное определение состава включенных в Св. Писание текстов, признанных в качестве боговдохновенных книг, подтверждает только, что Писание «создано под воздействием Св. Духа и Им исполнено»^[356]. {141}Таким образом, мы должны бросить взгляд на историю учения о Божественном вдохновении и его становления во времена Св. Отцов.

bb) Начало и развитие учения о Божественном вдохновении

Для отцов Церкви Cв. Писание остается основой их учения о Божественном вдохновении, поскольку здесь можно увидеть и профетическое и агиографическое вдохновение. Спасительная весть, проходящая через все Писание, возвещает о едином Спасителе, о Иисусе Христе. Ириней Лионский здесь – образцовый свидетель: «Один и тот же Дух Божий возвестил нам в пророках, каким надлежит быть пришествию Господа и в древности хорошо перевел то, что было хорошо пророчествовано. И этот же Дух возвестил в апостолах, что наступило исполнение времен, когда надлежит нам стать чадами Божиими, и приблизилось Царствие небесное и обитает в тех людях, которые верят в Эммануила, рожденного от Девы»^[357]. Обетования Св. Писания исполнились, обетованный Мессия пришел. И совершившееся вместе с Его пришествием исполнение самооткровения Божия подтверждает в отношении Библии действие Духа Божия. Он вдохновляет, как пишет Ориген, «каждого святого, пророка и апостола, и в древних действовал тот же Дух, что и в тех, что были вдохновлены пришествием Христа»^[358].

Независимо от того, как Бог возвещает («активное вдохновение») о Себе (в космологической перспективе и в христоцентрической укорененности события откровения) авторам священных книг («пассивное вдохновение»), неизменным остается глубинная убежденность в том, что Богу принадлежит авторство текстов Ветхого и Нового Заветов. Главные свидетели тому – Амвросий и в особенности Августин, открыто вступающий по этому вопросу в полемику с манихеями. У Григория Великого Божественное авторство получает еще более широкий смысл и включает в себя даже литературную композицию текстов (Deus auctor). Соответственно, человеческий автор назван «писцом» (scriptor).

В этом смысле учение о Божественном вдохновении подчинено всеохватному Божественному домостроительству спасения. Божественное вдохновение как таковое есть часть события откровения, охватывающего как историю Израиля, так и историю Церкви, которая в качестве общины верующих хранит живое исповедание Иисуса Христа как воплощенного Слова. {142}

cc) Боговдохновенный характер Св. Писания и его «смыслы»

Признание Библии в качестве боговдохновенного Св. Писания и вытекающая отсюда необходимость ее истолкования для нужд живой практики веры были тем наследством, которое было передано отцам Церкви в качестве экзегетической задачи. Библию, как «первоначальное провозглашение Божественного откровения»^[359], надлежало, прежде всего, открыть в ее буквальном или историческом содержании. Но выявляемая в ходе такого анализа истина откровения принуждала, разумеется, к дальнейшим разъяснениям, которые позволили бы посредством некоего духовного истолкования, охватывающего целостный библейский контекст, сделать положения Писания понятными для верующих в качестве благой вести, адресованной каждому лично, в качестве побуждения и руководства к благочестивой жизни. Верующему нужно было открыть глаза на более широкий горизонт, существенно превосходящий истолкование буквального смысла библейского текста, открыть глаза на все то, «что, помимо конкретных событий, фактов и обстоятельств, Бог желал сообщить верующим, исполненным Духом Святым и обдумывающим вместе со всею Церковью целостное содержание истории спасения»^[360].

Именно Ориген, будучи человеком высокообразованным^[361], не только подхватывает многочисленные спекуляции своего времени по поводу Логоса и в их контексте «толкует Слово как посредника Божественного откровения и Божественного присутствия»^[362], но как первый христианский экзегет, опираясь на само-истолкование Св. Писания, присутствующее и в Ветхом, и в Новом завете, в особенности – в Евангелиях и посланиях ап. Павла, систематически и плодотворно использует положение о Божественном вдохновении. «Все то, что написано (в Св. Писании), суть типы таинства и образы Божественных предметов, и по этому поводу, как констатирует Ориген, в Церкви существует только одно мнение»^[363].

Новозаветная, а равно и апостольская, экзегеза служат для Оригена образцом и стимулом, ведь эти толкования Писания глубже раскрыли духовный смысл Библии посредством аллегорической ее интерпретации в богословских и моральных терминах. Хотя об отдельных положениях учения Оригена нам трудно судить на основании немногочисленных оставшихся от него текстов, можно с уверенностью утверждать, что первое письмо Климента Александрийского (96/97), труды Иустина († 165) (в которых явно заметно влияние Аристотеля), Мелитона Сардского († ок. 190), чьи разъяснения Ветхого Завета целиком христологичны, Теофила Антиохийского († ок. 186) и, прежде всего, Иринея Лионского († ок. 202) проложили путь [для христианского понимания Св. Писания]. Ириней {143} в истолковании ветхозаветного откровения улавливает «вертикальный, метафизический порядок, присутствующий в виде аллегории (земное – небесное) и историческую типологию (нынешнее – грядущее) в единой схеме. Поэтому он не отделяет друг от друга типологию и аллегорию, понимание Писания с точки зрения истории спасения и его символическое истолкование»^[364]. Таким образом, Ириней может говорить в отношении Иисуса Христа об anakephalaiosis («сведение воедино»); этот термин означает, «что все прошедшее указывает на Иисуса Христа и к Нему направлено, что Он есть цель, содержание и исполнение всех символов творения и всех ветхозаветных типологий. Христос есть единое Слово, собирающее воедино все предписания закона. Поэтому все историческое откровение должно толковаться в христологической перспективе»^[365]. – К тому же, на Оригена оказал влияние Ипполит Римский († ок. 236), проповеди которого Ориген слышал в Риме в 212 г.^[366], а также Климент Александрийский (140/50 – 216/17).

Достаточно бросить беглый взгляд на Ветхий Завет, чтобы понять, что вместе с мессианской и эсхатологической вестью пророков уже началась типологическая интерпретация писания, которая была продолжена в новозаветной типологической экзегезе: она рассматривает обетование Ветхого Завета как обетование о Иисусе Христе, которое исполнилось с Его пришествием (ср. Рим 5, 14). Для Павла после его отхода от иудаизма стала ясна необходимость подобного рода толкований Ветхого Завета, поэтому его аллегорическое истолкование вполне закономерно. Иоанн открывает в эсхатологической перспективе спасения «чаяние […] постижения учения (истины) и наступления будущего века. Для Павла, синоптиков и Иоанна новозаветное слово, как и ветхозаветное, может и должно стать предметом типологического и аллегорического истолкования»^[367]. – Для Оригена ключ к правильному пониманию Священного Писания следует искать в способе, каким действовал сам Иисус; а Он говорил поначалу именно притчами и только потом разъяснял их в узком кругу учеников, являя образец аллегорического истолкования. Кроме того, образцовым учителем для Оригена был Павел, вдохновенный апостол: «Благодаря живущему в нем Духу Божию он отважился сказать с глубоким убеждением: “А нам Бог открыл это Духом Своим” (1 Кор 2, 10)»^[368]. Тем самым, Ориген, ссылаясь на ап. Павла, ставит в один ряд с историческим и буквальным истолкованием Писания (первый смысл Писания) еще и историческую {144} экзегезу, при помощи которой он выявляет (в качестве второго смысла Писания) аллегорическое, соответственно, типологическое его истолкование и (в качестве третьего смысла) «moralitas» (как «tropologia»).

«Антиохийская школа также признавала в своей theoria некий высший смысл Писания»^[369]. – Положения о Троичном смысле Писания придерживались, ссылаясь при этом на Оригена, также Руфин (345–410/11); [PL 21, 299f., 314], Иероним (ок. 347–420) в комментарии на Книгу пророка Иезекииля 5 к 16, 31; PL 25, 147, а также Евхерий († ок. 450) – высокообразованный и ценимый всеми епископ лионский, игравший важную роль в Средневековье в связи исследованием истории латинского текста Библии как автор двух обширных экзегетических трудов – Formulae spirituales intelligentiae^[370] (грандиозная попытка аллегорического толкования) и Instructionum libri II^[371] (ответы на трудные вопросы, касающиеся Библии, а также греческих и еврейских слов и выражений, согласно Иерониму)^[372]. При посредстве папы Григория I Великого (ок. 540–604), Исидора Севильского (ок. 560–636) и Беды Достопочтенного (672/73–753) эта экзегеза переходит по наследству в схоластику. Мы находим ее у Абеляра, Гуго и Ришара Сент-Викторских.

Иоанн Кассиан (ок. 360–430/35), влиятельнейший учитель латинского монашества^[373], в своей экзегезе Св. Писания добавляет к перечисленным еще один смысл. В сочинении Collatio Patrum^[374], законченном после 425 г., – «учебнике монашеского исследования Библии»^[375] (этот труд демонстрирует сильную зависимость от Оригена и других раннехристианских писателей) – Кассиан упоминает (II, 14, 8) анагогию, которая включает в истолкование писания измерение эсхатологических чаяний. «В аналогии предначертаны таинства Иисуса Христа и Его Церкви, анагогия возводит к небесным (эсхатологическим) таинствам; анагогия здесь понята уже, чем в других местах у отцов Церкви»^[376]. Это четверичное деление при посредстве Рабана Мавра (780–856) и Гонория (Honorius von Autun) стало определяющим для богословия высокой схоластики XIII в. Здесь следует указать на мнемоническое стихотворение Августина Датского († 1285): «Littera gesta docet; quid credas, allergoria; moralis, quid agas; quid speres, anagogia»^[377]. Даже Мартин Лютер явно его упоминает (W. A. 57, 98 к Гал. 4, 31). {145}

б) Схоластика

Схоластическое богословие, развивавшееся на протяжении трех периодов – ранней схоластики (ок. 1080–1230), высокой схоластики и поздней схоластики (от 1320–1520) углубило учение о Божественном вдохновении и связанное с ним истолкование Св. Писания, исходя при этом из доставшихся ему в наследство воззрений. Уже для ранней схоластики Св. Писание имело смысл боговдохновенного [свидетельства] и это же относилось к его толкователям, что и устанавливает явно Ансельм из Лаона (Anselmus Laudinensis). Поэтому в размышления о Божественном вдохновении вовлекаются уже ветхозаветные пророки, чьим уделом стал дар откровения: «Prophetia est inspiatio vel revelatio divina»^[378] – так писал уже Флавий М. Авр. Кассиодор^[379]. Таким образом, признавая боговдохновенную природу Св. Писания, [учителя Церкви] не только указывали на его исключительное значение, но и, имея в виду агиографические сочинения и отвергая учение о вербальной инспирации^[380], обосновывали необходимость истолкования Писания в соответствии различными измерениями смысла. Так Петр Абеляр пишет:

«Поскольку мы в самом деле исследовали прошлое согласно его историческим корням и историческим истинам, нам угодно теперь пересказать его, подвергнув моральному, а в последствии и мистическому, истолкованию. Истолкование называют моральным всякий раз, когда сказанное так используется для морального назидания, чтобы в нас или благодаря нам пробудилось добро, каковое необходимо для нашего спасения. […] Мистическим же истолкование называется тогда, когда мы учим: то, что должно было исполниться с наступлением благодатных времен в Иисусе Христе, или то, что, как удостоверяет история, было заранее предначертано в качестве грядущего, уже таинственно прообразовано [в Писании]»^[381].

Эти слова Абеляра предстают как типичный образец христоцентрического истолкования Писания, подобное истолкование было характерной чертой уже святоотеческого богословия^[382]. С другой стороны, в словечке «мы» слышен намек на понимание, которое сформировалось в монашеском богословии этого времени в результате особого метода или особого пути, понимание, к которому Бернард Клервоский, наиболее яркий противник Абеляра, имея дело со Св. Писанием как его толкователь, пришел собственным путем – прежде всего посредством своих проповедей. [Это понимание] состоит в мистическом переживании того, что наполняет библейские тексты.

Так в 74 Проповеди, посвященной Песни Песней, мы находим следующее указание:

«Толкуя священные и таинственные тексты, мы хотим приступать к ним осторожно, не как неразумные (Еф 5, 15), мы хотим придерживаться такого писания, каковое нашими словами проповедует премудрость тайную и сокровенную (1 Кор 2, 7), которой Бог научает душу нашу, когда она Ему уподобляется, премудрость, которая в известных образах понятных вещей преподносит человеческому духу, как в чаше из простого материала, драгоценное, невидимое и тайное Его (Рим 1, 20)»^[383].

Эта «новая связь между размышлениями над текстом Библии и личным опытом»^[384] вовсе не стремилась вынести духовную встречу с боговдохновенным словом Божиим^[385] за пределы Церкви. Ведь в это время понимание писания было «в своей основе экклезиологически ориентировано. Каждый отдельный человек может быть христианином только в Церкви; эсхатологическое исполнение времен ведет к ecclesia coelis (Церкви небесной), чьим зачатком и низшей ступенью служит земная Церковь»^[386]. Принципы аллегорического истолкования, которые уже у Тикония († до 400) были соотнесены с Церковью, легли у Гуго Сент-Викторского († 1141)^[387] в основание его богословской рефлексии: «Per vocem ad intellectum, per intellectum ad rem, per rem ad rationem, per rationem pervenitur ad veritatem»^[388]. Там, где толкование Писания, отправляясь от знания буквы библейского текста, обращается в аллегорическом или тропологическом размышлении к его глубинному содержанию, оно находит все богатство Священного Писания в отличие от sensus rerum и sensus literalis^[389]; но, конечно, не каждый отдельный фрагмент Писания должен быть подвергнут троичной интерпретации.

Эпоха высокой схоластики в своей оценке Св. Писания углубляет как проникновение в его боговдохновенную природу, так и понимание необходимости его многоуровневого истолкования. Бонавентура (1217/21? – 1274) развивает положение о том, «что книга, в которой полностью выражает себя verbum inspiratum – Богодухновенное слово (и тем самым Verbum incarnatum – Слово воплощенное, а также Verbum increatum – Слово несотворенное), и есть Священное писание. Христоцентричность мира становится для Бонавентуры ясна из Ветхого и Нового Заветов. {147} […] Вся действительность до пришествия Христа Его предвосхищает, вся действительность по пришествии Христа Ему следует. […] Задача богослова состоит в том, чтобы обосновать связь всей истории и всей действительности с Иисусом Христом, и это станет возможным, если богослов, открытый внутреннему требованию, исходящему от verbum inspiratum, откроет себя книге Священного Писания, поскольку Св. Писание расшифровывает для него книгу творения»^[390]. – Фома Аквинский (1225–1274), для которого буквальный смысл служит обязательной предпосылкой для любого последующего толкования писания, отвергает [наличие] «многообразных не согласующихся между собой смыслов слов Св. Писания […], поскольку это могло бы вызвать смысловой разнобой и путаницу»^[391]. Тем самым, Фома Аквинский еще более укрепляет значение рационального элемента, благодаря которому споры вокруг sensus plenior (более полного) Писания стали еще острее. Этот спор разгорелся в связи с вопросом о том, имеется ли определенное различие между намерениями агиографов (для которых понимание Писания в его полноте оставалось невозможным) и намерениями открывающего Себя Бога, иными словами, нужно ли предполагать существование некоего «более полного смысла» Писания, по сравнению с тем, который мы можем вынести из самих текстов, составленных в соответствии с интенциями священнописателей. Фома Аквинский противопоставляет этой излишне заостренной и провоцирующей разногласия системе понятий трезвое разъяснение значения Божественного вдохновения (инспирации). Во-первых, он часто заменяет глагол inspirare глаголом illuminare и, тем самым, придает понятию своеобразное личностное звучание; во-вторых, в своем трактате De prophetia он пишет, что агиографов, которые писали, «вдохновляемые Духом Святым», нужно отличать в отношении их харизмы от пророков только в некотором психологическом смысле. Им было присуще своего рода умное зрение, и они не пользовались образами фантазии. В прочих же отношениях, систематически разрабатывая учение об инспирации, Фома Аквинский особо подчеркивает то обстоятельство, что Бога следует называть главным Автором канонических библейских книг (auctor principalis), а человека – вспомогательным автором, подмастерьем (auctor instrumentalis)^[392], и при этом не следует глубже вникать «в способ влияния Бога на волю агиографа, а также в ту роль, которую играет индивидуальность человеческого автора»^[393]. От такой инспирации (в узком смысле), описанной Бонавентурой как visio intellectualis (Hexaemeron III, 22f.), следует отличать озарение, не затрагивающее непосредственно человеческий интеллект (instinctus).

в) От позднего Средневековья ко II Ватиканскому Собору

аа) Позднее Средневековье: акценты и переломы

Если вплоть до конца XIII в. толкование Библии представляло собой центральную тему богословия, а «Sancta Scriptura и Theologia могли считаться синонимами»^[394], то в XIV и XV вв. это положение дел радикально изменилось. Конец церковной монополии на образование, который ознаменовался основанием многочисленных университетов, стал для богословия трудным вызовом. Несмотря на то, что Библию продолжали высоко ценить в качестве Священного Писания, «гармонизация буквального и духовного толкования Библии, присущая высокой схоластике, во многом утратила свою убедительность»^[395]. И то, что наметилось в свое время в «полемике между Бернардом Клервоским и Петром Абеляром (XII в.), представлявшей собой образец борьбы за ответственность в вере»^[396], превратилось теперь в господствующую проблему. Напряжение между верой и знанием, между философией и богословием усилило герменевтические противоречия. К тому же «и в границах самого богословия боролись друг с другом утилитаристы и интеллектуалисты, номиналисты и реалисты, поборники мистического и научного созерцания»^[397]. Сверх того, пути церковной политики привели к заметной диастазе между притязанием церкви на учительство и нормативными притязаниями Библии в качестве «Св. Писания».

С другой стороны, эпоха позднего Средневековья не в меньшей мере представляет собой «время интенсивных герменевтических дискуссий и попыток обновления. Буквальному толкованию Ветхого Завета способствовала рецепция иудейского влияния, распространявшегося в основном из Испании. А присущая гуманистической традиции высокая оценка греческого языка подготовила обновление новозаветной экзегезы. Мистика вдохнула новую жизнь в духовное истолкование»^[398]. Таким образом, толкование Писания получает разноликий смысл, связанный с явным смещением акцентов. Примером здесь может служить Николай из Лиры (Nicolaus von Lyra) († 1349). «Величайший экзегет своего столетия» (H. Riedlinger), в своем сочинении Postilla litteralis super totam bibliam, написанном в промежутке между 1322 и 1330 гг. и вследствие своего высокого авторитета напечатанным в качестве, судя по всему, первого библейского комментария в 1471/72, хотя и демонстрирует вслед за Фомой Аквинским наличие у Писания многообразного смысла, все же настоятельно выводит на передний план именно буквальный смысл. Доминиканцы, августинцы-отшельники, кармелиты, картузианцы и бенедиктинцы в своих экзегетических трудах следовали такой оценке отнюдь не единодушно. – В ряду значительнейших толкователей Писания вместе с великими экзегетами из различных орденов стоит Иоанн Виклифф (Jean Wycliff) († 1384). В радикализме, с каким он утверждает реальное превосходство Библии над церковной традицией, угадываются перекосы, характерные для Нового времени. «После своего перехода от номинализма к реализму, он стал считать Библию, дословно, по его мнению, продиктованную Богом, в определенном смысле равной Иисусу Христу и равной “безусловно значимому и довлеющему закону Божию”»^[399]. С другой стороны, звучали также голоса, которые признавали за Церковью «вдохновляемой и ведомой Духом Святым»^[400], право на общеобязательные высказывания – и не только по поводу духовного смысла Писания, но и по поводу его буквального смысла.

Несмотря на эти дифференциации и дифференции в толковании Писания в эпоху поздней схоластики продолжало жить понимание того, что Библия как боговдохновенное Священное Писание «есть одна единственная книга» (Ориген, на Ин 5), которая в конечном итоге говорит об Иисусе Христе и Им наполнена^[401]. «Позднейшее разделение ветхозаветной и новозаветной экзегезы было чуждо Средним векам»^[402].

Поэтому неудивительно, что в тот период, когда Собор во Флоренции (1438–1445) первым из вселенских Соборов^[403] занимался вопросами, связанными с боговдохновенной природой Писания, не нужно было добиваться преодоления разногласий в отношении «инспирации и Писания». В своем «Учительном решении для якобитов» Собор подтверждает широкий консенсус в этом отношении, выходящий далеко за пределы «латинства». В этой булле от 4.2.1442 (1441 по флорентийскому летоисчислению), которая носит название «Cantate Domino» и фиксирует унию с коптами и эфиопами, говорится в точности следующее:

«Святейшая Римская Церковь, основанная по слову нашего Господа и Спасителя, […] исповедует одного единого Бога – создателя как Ветхого, так и Нового Заветов, т. е. закона и пророков так же, как и Евангелия; {150} ведь святые обоих Заветов говорили по вдохновению одного и того же Святого Духа; этим вдохновением принимает их книги и почитает их»^[404].

Заслуживает внимания еще и то обстоятельство, что здесь впервые в документе, имеющем обязательное значение для церковной практики, приведен точный состав «канонических» книг Ветхого и Нового Завета, а именно под следующими заголовками:

«Пять (книг) Моисея, а именно: Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие; книга Иисуса Навин, Судей, Руфи, четыре книги Царств (= две книги Самуила, и две Царств), две книги Паралипоменон (Хроники), Ездра, Неемия, Товит, Иудифь, Есфирь, Иов, Псалмы Давидовы, Притчи Соломона, Экклезиаст (Кохелет), Песнь Песней, Премудрость, Иисус (сын) Сирахов (Ecclesiasticus), Исаия, Иеремия, Варух, Иезекииль, Даниил, двенадцать меньших пророков, а именно: Осия, Иоиль, Амос, Авдий, Иона, Михей, Наум, Аввакум, Софрония, Аггей, Захария, Малахия; две книги Маккавейских, четыре Евангелия – Матфея, Марка, Луки, Иоанна; четырнадцать посланий ап. Павла: Римлянам, два – Коринфянам, Галатам, Ефесянам, Филиппийцам, два – Фессалоникийцам, Колоссянам, два – Тимофею, Титу, Филимону, Евреям; два послания Петра; два – Иоанна, одно – Иакова, одно – Иуды; Деяния Апостолов и Откровение Иоанна».

bb) Нововременные разъяснения в ситуации схизмы христианских конфессий

После того как внутрицерковные расхождения по разным причинам привели в начале Нового времени^[405] к расколу Церкви^[406], появилась угроза забыть то обстоятельство, что трещина раскола, разделившего конфессии, не доходит до самых «корней». Фундаментом всем христианам, вместе с апостольским Символом Веры^[407], служит исповедание Библии как боговдохновенного Св. Писания. С другой стороны, нельзя упускать из виду, что это глубинное согласие также таит в себе существенные разногласия. Здесь дают о себе знать вопросы, которые, начиная с эпохи схоластики, постоянно сопровождали толкования Писания. Это вопрос о (1.) каноне Св. Писания и, стало быть, о критерии, позволяющем установить боговдохновенный характер того или иного писания, вопрос (2.) о том, как конкретно следует понимать боговдохновенность {151} (в отношении самого текста и его автора), и не менее важный вопрос (3.) об отношении главенства или подчинения между Писанием и Церковью с ее традицией.

Что касается первого вопроса о «Писании и инспирации», то здесь важно – именно в связи с конфессиональными различиями – выделить три основных типа инспирации (независимо от дальнейших расхождений): со звучанием слов связана словесная (вербальная) инспирация, с содержанием – реальная инспирация, а к священнописателям относится личная инспирация. В основе понятия словесной инспирации, в узком смысле, лежит представление о том, что Сам Бог «продиктовал» Библию. А это означает, что слово диктующего Бога было записано тем или иным «писцом» (scriptor), который сродни музыкальному инструменту или подобен стенографисту. – Реальная инспирация признается в качестве инструмента, посредством которого слово Божие, воплощается в слове того, кто как носитель откровения учит, опираясь на его авторитет.

Библия есть «слово Божие». В этом описании обозначено определенное разногласие между христианскими конфессиями, которое нуждается в более точном разъяснении.

Три принципа Реформации, связанные со словом «sola» (sola fide, sola gratia, sola scriptura^[408]) суть формулы, сконцентрировавшие в себе основные устремления протестантизма. Ведь поскольку здесь с опорой на Рим 3, 28 «учение об оправдании помещается в контекст Sola fide, тем самым заодно говорится, что этот контекст служит основанием двух других […] основоположений – Solus Christus и Sola gratia и управляет ими»^[409]. Здесь принята в расчет важнейшая интенция Реформации – предать дело оправдания целиком в руки Божии. Он тот, кто дарует нам веру, причем этот дар нами не заслужен и совершается как во всех отношениях «свободное обращение (Sola gratia) к нам во Христе и ради Него (Solus Christus) через возвещение Евангелия (Sola scriptura)»^[410]. То обстоятельство, что и Св. Писание непосредственно связано с Божиими деяниями, приобретает таким образом особо важное значение. При этом традиционное учение о Божественном вдохновении заранее принимается и «излагается подчеркнуто»^[411]. В этом смысле и Мартин Лютер (1483–1546), и Жан Кальвин (1509–1564) передают своим последователям то, что досталось им в наследство. У Лютера происходит определенное смещение акцентов – его еще нельзя назвать систематически продуманной новой перспективой – которое заключается в том, что он радикально ослабляет авторитет Церкви в отношении Писания. Библия должна «свидетельствовать о Христе», и читателю, поскольку он в сердце своем должен постигать Писание на опыте как {152} действенное слово Божие, надлежит иметь Дух Божий. Таким образом, Божественное вдохновение мыслится здесь прежде всего в отношении осененного Духом слушателя или читателя Писания. – Кальвин еще дальше, чем Лютер, смещает центр тяжести в своем понимании Писания в определенном направлении, поскольку он вводит в учение об инспирации положение о присущем Писанию testimonium Spiritus Sancti (свидетельстве Св. Духа). Для Кальвина инспирация уже не доказывает «объективно» «[Божественного] происхождения» Писания, как если бы отсюда можно было вывести некий относящийся к этому миру критерий, позволяющий обрести надежность в вере. Такую надежность вера обретает «только через действие Бога в Писании и через Писание»^[412]. Вопрос о том, следует ли считать на этом основании, что Кальвин придерживался положения о механической вербальной инспирации, остается открытым. Но фактически это явно подтверждает кальвинистская Formula Cosensus Helvetica (1675): Бог Сам продиктовал Библию вплоть до знаков огласовки в еврейских письменах.

Согласно характерной для Реформации точки зрения, Библии отводится «промежуточное положение» между Божественным откровением и возвещением слова Божия в Церкви, поскольку она представляет собой «ответ на Божественное слово и дело откровения, значит, в категориальных терминах – не слово Божие, но слово человеческое. С другой стороны, когда Церковь принимает ее и возвещает, Библия превращается силою Св. Духа в инобытие Бога здесь и сейчас, и таким образом, как возвещаемое Писание, становится словом Божиим, звучащим в настоящем»^[413]. Отсюда вытекает ответ на второй вопрос о «Писании и его каноне»: Библейский канон и канонизация отдельных библейских книг также представляет собой – как слово и дело – ответ Церкви на Божественное откровение, даваемый в вере, и, тем самым, – «слово человеческое». «Таким образом, канон не может претендовать на общеобязательность ни на основании собственного содержания, ни на основании актов Церкви, которые его конституируют, и точно так же он не может гарантировать аутентичность Писания с точки зрения функции передачи и возвещения откровения, т. е. гарантировать возможность стать инобытием Бога»^[414].

Не способ возникновения, т. е. не боговдохновенность и принадлежность канону Св. Писания, но только то, что Библия, как Св. Писание, передает из поколения в поколение и возвещает, а именно: Сам Бог, который посредством возвещения Библии в Церкви пробуждает веру, в самой этой вере удостоверяет Писание как спасительное и истинное, т. е. именно Божественное. И таким образом, Писание само изъясняет себя как само собой понятное и подлинное. – Здесь уже угадывается ответ на третий вопрос – о «Писании и Церкви» (и ее {153} традиции). Если место Писания – между откровением и его возвещением, то его функция в отличие от функции Церкви, а также отношение между ними в основе своей определены: если Церковь есть creatura verbi divini^[415], то ее действенность проявляется в слове и только в слове^[416], и значит Церковь, поскольку она nata ex verbo (рождена из слова), есть не mater, но filia verbi (не мать, но дочь слова)»^[417]. Собор в Триденте (1545–63) не представил никакого завершенного учения о Божественном вдохновении, поскольку, как уже было сказано, не инспирация как таковая, но ее границы по отношению к Писанию и Церкви и ее вовлеченность в Писание и жизнь Церкви имели отношение к предмету межконфессионального диспута. Поэтому для Собора важно было в первую очередь подчеркнуть, что inspiratio activa представляет собой деяние Божие, включающее в себя как Писание, так и церковное предание. В декрете о признании священных книг и предания, в котором подведен итог IV сессии, по этому поводу сказано следующее:

«Святейший Вселенский и всеобщий Собор в Триденте […] следует примеру правоверных отцов и признает и почитает с равным чувством признательности и благоговения все книги – как Ветхого, так и Нового Завета, ибо единый Бог – автор обоих, а равно [Собор признает и почитает] предания – и те, что относятся к вере, и те, что относятся к морали, – ибо они были прямо продиктованы либо Христом, либо Духом Святым и сохранены в должной последовательности в Католической Церкви»^[418].

Имевшие место противоречия и спорные вопросы, разумеется, не были устранены. Толкование Божественного вдохновения католической стороной тоже не было единодушным.

– В учении об активном Божественном вдохновении берет начало теория «вербальной инспирации». Эту теорию, представленную уже у латинских и греческих отцов Церкви^[419], подхватывает Domingo Banez O.P. (1528–1604), строгий приверженец томизма, получивший известность как выдающийся университетский богослов в Саламанке. Он еще более обострил спор, различив те христианские истины, которые имеют основание в Писании, и те, что укоренены в традиции. «В результате [богословы] больше не стремились к прояснению непосредственно содержащихся в Писании истин, но скорее пытались обосновать подчиненные им догмы, которые имели большое значение для таинственной (сакраментальной) и иерархической структуры Церкви»^[420].

{154} – Теория «реальной инспирации» гласит: боговдохновенно только то содержание, которое текст передает в рамках традиции; причем это вдохновение следует понимать либо как «inspiratio subsequens», т. е. подтверждаемое впоследствии Св. Духом, либо как «inspiratio concomitans», т. е. оберегаемое Св. Духом от заблуждений. Это сведе?ние Писания к тому или иному содержанию учения или к категорическим высказываниям, хоть и освобождается от буквализма, но все же отрывает друг от друга смысл и форму выражения. Теория «реальной инспирации» находит преданного защитника в лице Леонарда Лессиуса S.J. (1554–1623). В 1587 Лессиус придерживался (в числе прочего) того мнения, – и это положение прошло цензуру богословского факультета в Лёвене, на котором он преподавал, – что «книга может стать «Св. Писанием» посредством последующей апробации Богом (inspiratio subsequens)»^[421]. Это воззрение привело к тому, что «понятие инспирации приобрело почти исключительно значение последующей Божественной или церковной апробации библейских книг, подтверждающей их безошибочность»^[422].

– Понятие личной инспирации смещает фокус нашего внимания от библейского текста к его авторам. «Они были теми, кто свободно воплотил в словесной форме мысли, вложенные в них Святым Духом, поэтому вопрос состоит здесь в интенции их высказываний»^[423].

Ни одно из этих оспаривающих друг друга толкований [инспирации] не было прямо отвергнуто на I Ватиканском Соборе (1870). Для этого Собора было важно, скорее, чтобы в проблему «Писания и Божественного вдохновения» была вовлечена также и Церковь: Библия, как Св. Писание, автор которого – сам Бог, «была передана Церкви»^[424]. Это положение не отвергает Божественного авторитета и непреложной достоверности Писания, не отвергает оно и присущей ему свободы от заблуждений, «которая с логической необходимостью вытекает из сущности Библии как “слова Божия”»^[425].

Но можно ли, учитывая современное состояние знания, перед лицом очевидных ошибок и приобретенных новых познаний (в исторических и естественных науках) относительно Библии и истории возникновения библейского текста и т. п. по-прежнему придерживаться веры в ее Божественное авторство? Путь к убедительному ответу на этот вопрос, ответу, который не довольствуется частичными уступками – ссылками на формы выражения, обусловленные временем и обществом, на ограниченность застывшими учениями о вере и морали, ограниченность понятия истины^[426], – проложил II Ватиканский Собор^[427].

{155} Этот путь сопровождался далеко идущими межконфессиональными диалогами, которые на место поверхностной полемики ставят совместное слушание «слова Божия», диалогами, в которые, тем самым, могли быть включены результаты интенсивной внутрипротестантской борьбы за более глубокое понимание Божественного вдохновения, Писания и его экзегезы, а также догматики^[428]. Это особенно ярко подтверждает W. Philipp, завершающий свое сочинение, посвященное учению об инспирации с точки зрения протестантской догматики, таким замечанием: «Также и раздел учения, посвященный инспирации, как предмет веры, вытекающей из Боговоплощения, может быть изложен только в виде обширной доксографии»^[429].

d) Божественное вдохновение и толкование Писания, исторический путь богословия и богословские завоевания

История богословия, имеющая дело с началом и развитием учения о Божественном вдохновении, указывает на гораздо более широкий горизонт, чем тот, что соответствует представлениям, попросту приравнивающим «Божественное вдохновение» к «истинности» библейских положений. Подобные мнения опираются на исторические исследования, которые развиваются в неосхоластической богословской перспективе и затемняют контекст, связанный с историей идей и ведущими историческими интенциями. Напротив, новейшие исследования в области патристики с достоверностью показали, что на высказывания святоотеческого богословия относительно «regula fidei» и, тем самым, относительно Библии и Церкви наложили глубокий отпечаток сотериологические чаяния. В отношении Св. Писания это означает: уже отцы Церкви сознавали, что святость и спасительная сила, боговдохновенность и «полезность» Писания (ср. 2 Тим. 3, 16) соответствуют друг другу. Поскольку Библия обязана своим существованием действию Духа Божия, т. е. поскольку она боговдохновенна, к духовному наставлению присоединяется и духовный плод^[430]. Ради этого духовного плода Ориген в своем истолковании Писания открывает помимо буквального смысла также и духовный смысл, ведущий к истинному познанию Бога^[431] через развертывание живой веры (allegoria) и ответственной морали (tropologia)^[432]. «Поэтому истина Писания не может никоим образом состоять просто {156} в отсутствии ошибок. Не в меньшей мере, чем ошибкам, эта истина противится суетности и пустоте смысла»^[433]. Писание раскрывает Божественную широту: «Дух в нем превосходит букву и переливается через край, хотя Он не “располагается рядом” с буквой и не “скрывается за” буквой. Только если мы примем этот парадокс, можно считать Писание навсегда довлеющим, неким аутентичным документом “всегда большего”, того, что во всех отношениях и вечно будет превосходить содержание, извлекаемое из его “буквы” при помощи филологических методов. Поэтому сравнение Оригена кажется очень точным: Писание – “тело” логоса, а поэтому Писание Нового Завета в большей мере исполнено Духом, чем Писание Завета Ветхого»^[434].

Включение Св. Писания в глубинную сотериологическую весть христианского вероучения посредством подчеркивания его духовных смыслов, что сделало также возможным фиксацию канона «боговдохновенных книг Библии», сопутствует богословской рефлексии от святоотеческих времен вплоть до схоластики^[435]. В этом отражено знание того обстоятельства, что все усилия в области богословия, образования и науки находят свое основания в положениях Ветхого и Нового Заветов. Тот факт, что за Св. Писанием – вплоть до его систематического богословского продумывания в эпоху схоластики – сохраняется ни с чем не сравнимое значение, выражает еще и богословское видение того факта, что христианский Символ Веры, сообщаемый через Писание в Духе и сберегаемый в Церкви как «теле», глава которого Иисус Христос (см. напр., Еф 1, 22), в ее живой вере, может сохранить свою полноту только в постоянно обновляющемся переживании этого Духа Божия. Но это означает также: «В силу этого обновления опыта, следует избегать всякого представления о суммировании: какое-либо прямолинейное “развитие догмы”, прослеживаемое в истории Церкви, или прогрессивная разработка “духовного смысла Писания” невозможны»^[436].

Поскольку вслед за временем расцвета экзегезы в греческой Церкви (III–VI вв.) в ней фактически замерли все продуктивные попытки создания [новых текстов]^[437], великие отцы Церкви достигли еще больших результатов в понимании значения Писания. Его исключительная оценка подчеркивалась еще и тем, что соответствующие отдельные высказывания из святоотеческих экзегетических трудов под именами их авторов прилагались к библейскому тексту в качестве его разъяснений. Эти «катены», т. е. цепочки цитат из Св. отцов, относятся прежде всего к Книге Бытия (основополагающей книге Библии), {157} Псалтыри (книге молений), Песни Песней (книге созерцаний), Евангелию от Матфея, посланиям ап. Павла (апостольским вероучениям) и Откровению Иоанна (как последней библейской книге). Особая роль здесь принадлежит папе Григорию Великому, который оставался ведущим учителем и для Средневековья, поскольку он в своих «Moralia in Hiob» представил «Учебник богословской этики», в котором, следуя Оригену, прочно закрепляет различение трех смыслов в толковании Библии. К Littera и Spiritus, т. е. Historia и Allegoria, добавляется еще Moralia. Там где, вслед за Кассианом, особое ударение в смысле монашеской Martyria ставится на Eschata, закрепляется еще и Anagoge, поначалу понятая в общих чертах, как четвертый духовный смысл Писания наряду с Littera, Allegoria, Tropologia. Таким образом, умное научение, духовное раскрытие, моральный смысл и эсхатологическая надежда неразрывно вплетены в толкование Св. Писания^[438].

Углубленная таким образом манера трактовки Св. Писания еще более обогатилась за счет тех импульсов, которые пришли с Британских островов. Там уже в VII и VIII вв. толкования Библии пользуются заметным авторитетом и занимают самостоятельное место. Именно на Британских островах, опираясь на хорошее знание греческого языка и почти забытую в континентальной Европе антиохийскую герменевтику, создает свой труд Петр Достопочтенный (Petrus Venerabilis, 672/73–735), – пожалуй, наиболее значительный в раннем Средневековье толкователь Библии. В этой связи должен быть упомянут также и Пасхазий (Paschasius Radbertus, ок. 790–859). Его комментарий на Евангелие от Матфея представляет собой, согласно оценке Анри де Любака, «шедевр каролингской экзегезы»^[439]. Этот экзегетический труд служит напоминанием о том, что император Карл Великий, который стремился к распространению познаний общего характера и, вместе с тем, к созданию прочного фундамента богословского образования, особенно среди духовенства, соответственно поощрял углубленное знание Писания. Он заботился не только о переводах Библии, но и ввел в обиход ее толкование по образцу Иеронима в диалоге с иудейской экзегезой в контексте изучения artes liberales (свободных искусств). – Высочайшая оценка важности изучения Библии заметна в X в. также и во Франции. Это относится не только к занятиям в Кафедральной школе в Париже, но, прежде всего, к наиболее значительным монастырям, причем, как к монастырским школам, так и к духовной жизни самих монастырей. Монастырская литургия особым образом была связана с чтением оригинальных отрывков из Писания и проповедями, в которых {158} знание буквального или исторического смысла прочитанного служило основанием для раскрытия в толковании духовного содержания. На этом фундаменте возводилось здание ранней схоластики. Она развивала монашеский метод в том отношении, что толкование Писания, начиная с этого периода, было нацелено на установление его смысла, разрешение проблем понимания и распространение знаний, потребных для духовенства. Это означает, что комментарии на Св. Писание были дополнены углубленной догматической разработкой определенных частных аспектов, основанной на исповедании боговдохновенности Св. Писания. Такое исповедание составляло неоспоримую предпосылку богословия, так что Magister Theologiae всегда звался еще и Magister in Sacra Pagina. Так, Гуго Сент-Викторский, один из наиболее значительных представителей богословия ранней схоластики, пишет в своем трактате De scripturis et scriptoribus sacris: «Только то писание по праву может называться Божественным, которое инспирировано Св. Духом и перешло к нам от тех, кто говорил в Духе Божием, которое делает человека подобным Богу, обновляя в нем образ Божий, наставляя его в познании Бога и укрепляя в любви к Нему»^[440]. Этой формулировкой Гуго ясно дает понять, что в том, что вызвало к жизни Священное Писание, действовал сам Дух Божий. И уместно заключить, что inspiratio, помимо Св. Писания, отмечает действие Св. Духа и в человеческой жизни, и, тем самым, Божественное вдохновение становится темой учения о благодати.

Развитие учения о четверичном членении смысла Писания могло сохранять свой полный смысл только при том условии, что, во-первых, толкование Писания было освобождено от субъективных переживаний и произвола тех, кто «знает лучше», и подчинено духовному пониманию целостной истории спасения, а во-вторых, богословие еще не открыло рациональность, коренящуюся в Credo Церкви, в качестве единственного фундамента обоснования.

Открытие духовных смыслов Писания наряду с буквальным знанием библейского текста легло в основу наброска такого богословия, которое отождествляло себя с истолкованием Библии. Оно должно было рано или поздно оказаться в кризисе, поскольку с конца XII в. пути экзегезы, богословия и духовности разошлись. В экзегезе, тем не менее, привычка прибегать к различным «смыслам Писания» в той или иной мере сохранилась, но само истолкование мало помалу утратило свою убедительность, и в рамках богословия и духовности к нему уже не относились всерьез. Вопрос о действии Св. Духа превратился в вопрос о Боге, который в инспирации свидетельствует о Своем присутствии в качестве постоянно действующего и при этом осуществляющего Себя в Писании. Тем самым «уже затронута проблема соотношения между авторитетом Писания и авторитетом Церкви. {159} Уже в эпоху схоластики этот вопрос заявляет о себе со все возрастающей силой»^[441] и по сути определяет проблемное поле межконфессиональных разногласий, которые вспыхнули в эпоху реформации. – К тому же попытки продумать тему боговдохновенности Писания в связи с вопросом о Писании как источнике знания, не в последнюю очередь заострили проблему его безошибочности, вставшую также в связи с критикой со стороны естественных и гуманитарных наук. То обстоятельство, что Domingo Banez разбирает проблему инспирации уже в рамках богословского введения, может служить характерным тому примером.

3. Учение об инспирации, принятое на II Ватиканском Соборе

а) Общее введение

Богословский фон, на котором сформировалось учение об инспирации, недвусмысленно свидетельствует о том, что с самого начала Св. Писание помещалось в сердцевине жизни христианских общин и, тем самым, в сердцевине жизни Ecclesia Jesu Christi (Церкви Иисуса Христа). Церковь понимает Св. Писание Ветхого и Нового Заветов в равной мере как «основополагающий документ» и исповедует его как боговдохновенное Священное Писание, поскольку в нем мы внимаем изреченному под воздействием Св. Духа слову Божию. Ибо «Бог многократно и многообразно говоривший издревле в пророках, в последние дни говорил нам в Сыне» (Евр 1, 1сл; ср. 3, 7; 9, 8; 10, 15); то, что говорили пророки, что было сказано через Сына в Духе, «Богоданные Писания» (ср. 2 Тим 3, 16) верно воспроизводят и передают. «Конечно, в первую очередь Сын есть сущностное Слово Божие во плоти; тем не менее, Церковь всегда придерживалась того воззрения, что и история Израиля принадлежит домостроительству спасения, так что и пророки, говорящие об этом домостроительстве (плане спасения, спасительных деяниях, истории спасения), [были вдохновляемы Богом]; соответственно, писания, передающие их свидетельства, могут рассматриваться как боговдохновенные – как возвещение слова Божия. В полемике против Маркиона (род. ок. 160) и гностических учений ранняя Церковь твердо придерживалась того положения, что Святой Дух “вдохновлял каждого святого, пророка и апостола, и в древних действовал не иной, но тот же Дух, что и в тех, что были вдохновлены пришествием Христа” (Origenes, De principiis I, Praefatio 4)»^[442]. Тем самым, открывается богословская перспектива, в которой учению о Божественном вдохновении отводится некое суверенное место в {160} исследовании вопроса о том, что придает Св. Писанию его особую значимость. «Учение о боговдохновенности Писания стремится твердо установить, что Св. Писание как норма содержательного разговора о Боге более не может быть релятивизировано. Что противно Писанию, то не может считаться содержательным разговором о Боге или подлинным свидетельством о Нем, даже если при этом ссылаются на якобы непосредственное сознание слова Божия или на знания разума»^[443]. При этом ни слова не говорится о некоем уравнивании Св. Писания и слова Божия. Речь не идет о двух тождественных величинах. Слово Божие обретает речь в Св. Писании. Но это происходит в таком свидетельстве, которое несет на себе отпечаток разноголосицы, ситуации свидетельствования и самого свидетеля. Исповедание Библии как Священного Писания есть признание того, что Бог ищет человека и с ним заговаривает. Благодаря Библии христиане не просто хранят память о прошлом, но на основании размышления о слове Божием, изреченном в прошлом, получают удостоверение в том, что Бог в своем откровении свидетельствует о Себе как верном и деятельном. Так что священное Писание само по себе – свидетельство. Карл Барт справедливо утверждает: «Библия, которая говорит с нами как слово Божие и которой мы внимаем как слову Божию свидетельствует о совершающемся откровении»^[444]. Библия может исполнить это свидетельство, поскольку она представляет собой «совершающийся под действием Духа и вместе с тем человеческий ответ на Божие само-изречение в логосе. Верующие внимают слову, отвечая ему. Это относится и к изречению-воплощению Логоса в Иисусе Христе»^[445]. Ганс Урс фон Бальтазар передает эту мысль несколько иначе: «Бог посылает Своего Сына, дабы Он истолковал Отца в человеческом жесте; мы слышим Отца в Его человеческом эхо; […]; нам послано Слово в ответ»^[446]. Агиографы включены в общину верующих посредством Духа Божия, исповедание их веры представлено для нас в Писании, их «проповедь» свидетельствует, что именно в Иисусе Христе Логос говорил с нами. Поэтому Священные Писания предоставляют нам «образец соразмерного содержанию разговора о Боге – как о Нем говорит Иисус Христос, […] – критерий аутентичного свидетельства жизнью и словом. В ответе, который дает нам Писание, мы приобщаемся Логосу, поскольку вплетаем свой голос в свидетельство Писания и берем на себя “роль” тех, кто признает за собой право на участие в Логосе»^[447]. Но слово свидетельства не есть слово Самого Бога. Оно остается именно словом свидетельства, {161} и именно в этом качестве мы должны слышать слова Св. Писания. Отсюда вытекает задача истолкования Писания. Чтобы постичь собственное призвание и [брошенный временем] вызов, необходимо понять сущностное Слово, изреченное в Иисусе Христе.

b) Источники, связанные с обязанностями учительства

aa) I Ватиканский Собор

Папа Пий IX созвал I Ватиканский (Двадцатый Вселенский) Собор (1869/70), с целью выступить против заблуждений того времени. Эту задачу, настоятельность которой подчеркивал уже Силлабус – опубликованный 8.12.1864 список заблуждений^[448], поименованных в различных высказываниях папы, – должны были принять во внимание учительные решения Собора, носящие обязательный характер. Однако по политическим причинам помимо «Догматической Конституции “Dei Filius” о католической вере»^[449] удалось завершить только «Первую Догматическую Конституцию “Pastor aeternus” о христианской Церкви»^[450], центральный пункт которой состоит в закреплении обязанностей папы и его догматических полномочий. – Конституция «Dei Filius» трактует вопрос о Св. Духе только в одном коротком разделе «Об откровении», в котором наряду с «фактом сверхъестественного откровения»^[451] названо Св. Писание как его необходимое условие^[452] и один из его «источников»^[453]. Формулируя свое отношение к этому вопросу, Собор зафиксировал только то, что должно считаться «католическим» наследием:

– Библия передает сверхъестественное откровение (наряду с «неписаным» преданием).

– Библия передает как слова, исходящие из уст Иисуса, так и апостольские речения, которые были распространены посредством «писаных книг и неписаного предания […], каковое было воспринято апостолами из уст самого Христа или получено апостолами от Св. Духа и передавалось из уст в уста, пока не дошло до нас»^[454].

– {162} Зафиксировано число книг Ветхого и Нового Завета, и упомянута каждая из них в отдельности^[455].

Кроме того, нельзя не обратить внимания на то обстоятельство, что Собор в очень трезвых выражениях обосновывает каноничность Библии и ее священный характер. «Церковь не потому признает их (т. е. книги Ветхого и Нового Завета) каноническими, что они составлены человеческим прилежанием и благодаря своему авторитету получили всеобщее одобрение; строго говоря, – даже не потому, что они безошибочно передают откровение, но потому, что они, написанные по внушению Св. Духа, имеют своим автором Самого Бога и как таковые вверены Церкви»^[456]. – Несомненно, тем самым I Ватиканский Собор непосредственно соотносится с решениями Собора в Триденте. Тем не менее, бросается в глаза смещение акцентов. Предметом рассмотрения становится Божественное вдохновение как таковое.

bb) Папские учительные послания

I Ватиканский Собор в вопросе о боговдохновенности библейских книг предпринял такое смещение акцентов, которое в период после Тридента в первую очередь со всей возможной жесткостью затронуло позиции реформаторской ортодоксии и пошатнуло их. С давних пор естественные науки и религиоведение занимались Священными Писаниями и указывали при этом не только на ограниченность познаний библейских авторов – начиная движением небесных тел, в особенности – Солнца, и кончая становлением человеческого рода – но также развили положение об укорененности этих авторов в присущем их времени социокультурном окружении. Так что вопрос о Божественном авторстве Св. Писания стоял с особой остротой. Речь шла, иными словами, о безошибочности Св. Писания.

Папа Лев XIII попытался в своей Энциклике «Providentissimus Deus» (1893 г.)^[457], в которой он собирает воедино уже упомянутые Собором существенные моменты учения об инспирации, указать выход из этого затруднения, сославшись на историческую и социальную зависимость тех форм выражения, «которые в естественнонаучном или историческом отношении вызывают затруднения у верующих с точки зрения их безошибочности»^[458]. Папа находит здесь также {163} поддержку у Августина, который писал: «Когда я натыкаюсь в этих писаниях на нечто такое, что кажется противоречащим истине, я не сомневаюсь в том, что либо рукопись содержит ошибки и переводчик не постиг того, что было сказано, либо я вообще этого не понял»^[459]. Помимо этого следует указать на «древнюю и нерушимую веру Церкви»: смысл этой веры был определен в торжественных выражениях на Соборах во Флоренции и Триденте, он был подтвержден и еще отчетливей раскрыт на Ватиканском Соборе. Св. Дух «побудил и подвигнул» вдохновляемых Богом писателей «к писанию, и в процессе писания находился подле них, так чтобы они смогли правильно постичь в Духе всё то и только то, что Он им сообщал, и стремились с верою всё это записать и с безошибочной истинностью надлежащим образом выразить: в противном случае Бог не был бы автором всего Св. Писания»^[460].

Папа Пий XII высказывает похожие мысли в Энциклике «Divino afflante Spiritu» (30.9.1943)^[461]. При этом, конечно, нельзя упускать из виду, что весьма открытая установка в отношении многообразия методов экзегезы одновременно прокладывала путь к такому решению, которое проникало еще глубже. Первая задача экзегезы состоит в том, «что она должна со всей тщательностью выявлять буквальное значение выражений […] посредством знания языков с учетом контекста и при помощи сравнения с похожими местами; все эти средства исследователи стремятся привлекать уже при истолковании отрывков профанных текстов, дабы яснее раскрыть намерения автора.

Но экзегеты Св. Писания, памятуя о том, что здесь речь идет о боговдохновенном слове, которое Сам Бог доверил Церкви хранить и толковать, должны с не меньшим тщанием позаботиться о разъяснении и раскрытии вероучительных обязанностей Церкви, а также внимательно учитывать и святоотеческие толкования и «аналогии веры», как весьма мудро заметил папа Лев XIII в энциклике «Providentissimus Deus» (DH 3283).

«Они должны не только излагать положения, относящиеся к истории, археологии, филологии и другим подобным дисциплинам, но, не избегая, разумеется, подобного рода вещей в той мере, в какой они могут внести вклад в экзегезу, в первую очередь показывать, каково богословское учение отдельных книг или текстов в отношении {164} вопросов веры и нравственности, так чтобы их разъяснения служили не только преподавателям богословия, излагающим и обосновывающим вероучение, но были бы полезны и священникам, дабы те могли разъяснять христианское учение народу, наконец, чтобы они помогали тем, кто давно уверовал, вести спасительную и поистине христианскую жизнь»^[462].

Далее о высказываниях Св. Писания в этом документе говорится следующее: «Священные книги, дабы выразить ту или иную мысль, не чураются ни одного из тех оборотов речи, которые обычно употреблялись в языках древних народов, особенно на Востоке, однако при том условии, что используемые обороты не вступают в противоречие со святостью и правдивостью Бога, как заметил уже ангелический учитель, говоря: “В Писании Божественное передано нам в таких выражениях, которые люди имеют обыкновение употреблять”»^[463].

c) Богословские импульсы

Высказывания, относящиеся к учительным обязанностям Церкви, последовавшие за I Ватиканским Собором, указывают на ответственную роль, которая отводилась богословской рефлексии в отношении Св. Писания. Тем самым, косвенным образом в поле нашего зрения оказывается тот факт, что исключительно текстуальные или содержательные ограничения Божественного вдохновения не могут привлекаться для решения фундаментальной проблемы безошибочности Св. Писания. Каким образом (католическое) богословие воспринимало эту свою ответственность?

аа) Неосхоластическое богословие, его достижения и ограничения

Учебники, по которым в теологических учебных заведениях преподавались и изучались такие предметы, как основное богословие и догматика, смогли породить сознание единого «католического» понимания смысла Божественного вдохновения. При этом бросается в глаза, как тесно взаимодействуют друг с другом богословская и вероучительная установки. Однако нельзя пройти мимо того факта, что впечатление о некоей «единой и традиционной» аргументации в отношении учения об инспирации соответствовало действительности только в ее действии «вовне». В самом деле, всем неосхоластам было свойственно апологетическое притязание «представлять единственно правильное учение о Священном Писании, способное выдержать нападки со стороны новоевропейской науки»^[464]. {165} Согласно богословскому пониманию науки неосхоластикой, вопрос об укорененности истины веры в истории библейского текста или в истории догмы должен быть подчинен твердому намерению отстаивать «истинное учение» в соответствии с учительными обязанностями Церкви. Но это не отменяет того факта, что именно учение об инспирации разделило неосхоластов на приверженцев двух явно различных позиций. А именно, иезуитские богословы и среди них выдающиеся преподаватели из Collegio Romano в Риме, ответственно представляли положение о реальной инспирации. «Наряду с G. Perrone, F. Patrici и J. Kleuzgen […] особо значимой фигурой был J. B. Franzelin. Он являлся личным советником в области богословия папы Пия IX, и его трактат об инспирации влиял на католическое богословие на протяжение столетия. […] Богословие реальной инспирации в немецко-говорящих странах было поддержано боннскими библеистами А. Шольцем (A. Scholz) и Ф. Кауленом (F. Kaulen), кроме того его придерживались H. Hurter и J.B. Nisius (Иннсбрук), F. Schmidt (Бриксен), B. Weinhard (Фрайсбург), F. Hettinger (Вюртсбург)»^[465]. Именитыми представителями этого учения в XX в. стали Chr. Pesch и S. Tromp.

Как альтернатива этому учению сформировалась – едва ли известная в Германии – отточенная позиция неотомизма доминиканского направления. Она непосредственно примыкает к учению Фомы Аквинского о вербальной инспирации^[466]. «Основополагающие работы были написаны доминиканцами A. Dummergut (Лёвен) и T. Zigliara (Рим), а во Франции […] – в первую очередь M.J. Lagrange, который придал теории классическую формулировку. Среди авторов, писавших по-французски, особого внимания заслуживают C. Chouvin, а также иезуиты F. Pratt, J. Bainvel и L. Billot»^[467]. Учение о вербальной инспирации исходит из положения о том, что в отношении Св. Писания истину Божественного откровения и действительность Божественного откровения, запечатленного «в слове», нельзя отрывать друг от друга. «И фиксация Библии в языке должна рассматриваться как деяние человеческое и одновременно Божье»^[468]. Влияние, которое завоевали приверженцы учения о вербальной инспирации, особенно в Риме, ощущалось вплоть до 40-х годов. Несмотря на многочисленные тонкие различия между этими двумя позициями следует признать, что в своей основной направленности они находятся в согласии друг с другом.

{166} Позитивной оценки заслуживает тот факт, что неосхоластическое учение об инспирации стремится решить правильную задачу. Она имеет и свои вероучительные формулировки, появлявшиеся время от времени вплоть до периода подготовки II Ватиканского Собора, и она же определила живые дискуссии о Св. Духе и исходящем от Него вдохновении во время самого Собора. Положения неосхоластики несут на себе отпечаток настоятельных усилий защитить присущий Библии характер откровения. Поэтому они противятся всякой тенденции истолкования, которая стремится, отстаивая «естественную и разумную религию», лишить религию Писания и христианскую религию вообще ее сверхъестественного фундамента^[469]. Тем не менее, всестороннее завершение неосхоластического учения об инспирации, направленного прежде всего на оборону, демонстрирует его заметные слабости. Там, где это учение должно высказать свое отношение к очевидным противоречиям и ошибкам, содержащимся в Библии, там становятся заметны многочисленные противоречия в выдвигаемых им аргументах^[470].

Эти противоречия имеют под собой основания. Во-первых, это учение об инспирации оставляет в стороне уже проработанные ранее различия между теми положениями, которые имеют принципиальное значение для спасения, и теми, которые менее значимы для спасения и носят исторический характер. Во-вторых, оно следует такому представлению об истине, которое, хотя речь и идет о Св. Писании, не сформировано на основании положений Св. Писания. Здесь истина видится в горизонте аристотелизма и томизма как adaequatio intellectus et rei (согласие ума и вещи). И для оценки проблемы истины рядополагаются различные «вещи» (res), так что при этом их специфические различия оказываются не продуманными. Вся острота этой проблематики становится особенно ясно видна там, где проводится знак равенства между пониманием истории в исторической науке Нового времени и присущими этой науке историографическими интенциями, с одной стороны, и Библейским видением истории, с другой. Тем самым, оценка упомянутых в Библии исторических фактов смещается по отношению к богословским высказываниям и истинам откровения. Но Библия приводит исторические факты не ради них самих, но в соответствии с богословскими предначертаниями. Поэтому неосхоластическое учение об инспирации не лежит в стороне от библейского понятия истины. Библейская истина – это Бог, который открывает Себя и, тем самым, учит понимать прошлое как раскрытие действительного и непредвиденного будущего. «Понимание истины в Писании – историческое, {167}, динамичное и пророческое»^[471]. Послание Св. Писания встроено в некое «личностное измерение». Это обстоятельство, однако, неосхоластическое богословие в своем понимании откровения смогло учесть в далеко не достаточной мере. Как компендиум «истинных» высказываний Св. Писание должно было удовлетворять тем критериям истины, которые неосхоластическое богословие позаимствовало из предпосылок естественных и гуманитарных наук своего времени. «Из факта Божественного вдохновения в качестве обязательного следствия выводилось положение об абсолютной непогрешимости всех религиозных и профанных высказываний Библии. Чем строже и жестче срастались между собой понятия инспирации и безошибочности, тем в меньшей степени склонны были допускать какие-либо ошибки в Библии, даже в области профанного^[472]; ведь при подобном допущении рушилось и все учение об инспирации»^[473].

К этому добавляются и другие проблемы. Неосхоластика смогла интегрировать открытия историко-критической экзегезы, касающиеся возникновения библейского текста, отнюдь не достаточным образом; она держалась положения о том, что каждую отдельную книгу Библии следует приписывать одному единственному автору. Но даже если отвлечься от последующих вставок и исторических наслоений, которые должны быть приняты во внимание при надлежащем изложении и точной интерпретации библейского текста, это положение не подтверждается. Кроме того, неосхоластическое учение о боговдохновенности Писания совсем не оставляет места для участия в нем религиозной общины, а ведь ее живой опыт веры по меньшей мере сопровождает создание библейских текстов, что объясняет также и многообразие их форм.

Наконец, нужно указать на то обстоятельство, что это учение об инспирации не было способно с должной основательностью проследить процесс формирования канона. Если исходить из предположения, что с завершением письменной фиксации того или иного текста завершалось также и событие Божественного вдохновения, то приходится признать, что библейские книги не могли меняться за счет того, что другие книги впоследствии входили в канон Св. Писания. Исследования же демонстрировали противоположное положение дел. Уже в Ветхом Завете были размыты «границы между историей возникновения отдельных книг и историей создания канона. […] Становление канона представляется только продолжением в несколько иной форме истории возникновения отдельных книг […]. Между последовательностью и включенностью друг в друга писаний яхвистов, элохистов, священнических писаний и объединенных только в рамках “канона” последовательным существованием и сосуществованием второзаконных исторических трудов и хроник не существует никакого {168} содержательного различия»^[474]. Поскольку за счет включения [в канон отдельных текстов] меняется целое, этот процесс имеет фундаментальное значение, и он должен быть интегрирован в учение об инспирации.

bb) Импульсы, исходившие от «Nouvelle Theologie»

Имя «Nouvelle Theologie», впервые появившееся в 1942 году в «L’Osseravatore Romano», получили такие теоретические разработки и данные исследований, которые сознательно разрывали прочно установленные рамки неосхоластического богословия. Дискуссии, уходящие корнями во времена модернизма, относятся, тем самым, по существу к некоей основополагающей тенденции, объединившей богословов, так и не создававших единой школы, которая выступила бы с последовательным и законченным учением. Здесь сто?ит упомянуть таких богословов как «H. de Lubac, E. Delhaze, H. Bouillard и далее H. Rondet, Y. de Montcheuil, J. Danielou. В эту “группу” были вовлечены отчасти и другие: G. Fessard, H. Urs von Balthasar, Y. Congar, M.-D. Chenu, P. Teilliard de Chardin и др. Атаку против них вели прежде всего R. Carrigou-Lagrange, M. Labourdette, M.-J. Nicolas, E. Sauras, M. Cordovini и др.»^[475] Этих богословов, впоследствии по большей части явно реабилитированных и завоевавших высокий авторитет, следует назвать в числе предтеч II Ватиканского Собора особенно в отношении данной им оценки Св. Писания, поскольку от них исходили важнейшие импульсы нового понимания Писания и Божественного вдохновения. К числу тем, возбудивших их особое внимание, относятся попытки оживить те импульсы, которые теология получает от библейского и святоотеческого богословия, а также разработать положение об историчности и изменчивости понятия истины. Дискуссия, возникшая в начале 40-х годов как горячий научный спор, разрасталось вплоть до 1946 года и достигла своей тягостной кульминации в результате появления Энциклики папы Пия XII «Humani generis. О некоторых воззрениях, которые угрожают разрушением основ католической веры»^[476]. Многие из упомянутых профессоров и другие именитые богословы были подвергнуты подозрению, стали объектами доносов и лишились возможности вести преподавательскую деятельность^[477].

То, что для сегодняшней богословской работы представляется само собой разумеющимся, получило в связи с богословским измерением упомянутой полемики {169} различную оценку, в частности, в энциклике «Humani generis». Полемические заострения, изображение упомянутых слабостей неосхоластического учения о Писании, которые затемняют позитивные высказывания о необходимости связи богословия с Писанием и «преданием», позволяют почувствовать смысл того прорыва и перелома, который произошел на II Ватиканском соборе, открывшем, что исповедание боговдохновенности Писания одновременно означает исповедание само-сообщения Бога в непосредственной опосредованности.

Немецкоязычное богословие также внесло свой вклад в наметившееся углубление учения об «инспирации и Писании». Прорабатываемое в этой связи проблемное поле и уже достигнутые к этому моменту прорывы в понимании послужили ему путеводной нитью. Непозволительно выносить за скобки проблему ошибок и противоречий в библейских текстах; с другой стороны, недостаточно на словах настаивать на Божественной природе Писания и присущей ему богооткровенной природе и задним числом выводить из этого его особое достоинство по сравнению с другими свидетельствами христианской веры. Продумывание роли Св. Писания и его боговдохновенности должно опираться на такое учение о Боге, которое – говоря словами Иоанна – понимает Бога как преизбыток любви, и именно в силу такого понимания в исповедании боговдохновенной природы Св. Писания понимает самооткровение Бога «в слове» как откровение о едином и троичном Боге, чья сущность (любовь) включает в себя личные отношения с человеком. Тогда вступает в действие христологическое измерение Писания, и его сотериологическое значение получает обоснование. Подчеркнуто пневматологическую расстановку акцентов мы находим – помимо Ива Конгара (Yves Congar)^[478] – у Ганса Урса фон Бальтазара (Hans Urs von Balthasar), о котором нам следует здесь поговорить особенно подробно.

Швейцарский богослов не представил ни одно труда, который был бы посвящен собственно теме инспирации, тем не менее он отчетливо высказал свое мнение о Писании и традиции^[479]. В своем сочинении «Wort, Schrift, Tradition»^[480] («Слово, Писание, традиция») он показывает, что действие Духа Божия есть ключ к пониманию инспирации. «Слово Писания творит изначально Святой Дух, каковой как Дух Отца делает возможным, сопровождает, освещает и толкует (становящееся и ставшее) становление Сына человеком и каковой как Дух Сына претворяет Его самоистолкование в непреходящие, вневременные формы»^[481]. При этом фон Бальтазар, развивая мысль о созвучии слова откровения {170} и слова Писания, подхватывает импульсы, исходящие от патристического богословия, прежде всего – от Оригена; он сосредотачивает свои усилия на том, чтобы плодотворно использовать главные мысли Библии и греческую философию для лучшего понимания учения об инспирации. Богословие фон Бальтазара сосредоточено на Троице, Чья действительность позволяет понять событие Боговоплощения как «раскрытие» триединой любви Божией. В результате становится возможным вписать также и инспирацию в контекст кенотического богословия и понять ее как «продолжение Боговоплощения»^[482], опираясь на весьма значимое толкование речения св. отцов: «Писание есть тело логоса»^[483].

Кроме того, в силу своей боговдохновенной природы Писание весьма тесно связано с Церковью. Достоверность этого положения станет отчетливо видна, если мы бросим взгляд на происхождение Писания и его присутствие в духовной жизни благодаря его духовной действительности и духовной силе, сохраняемым в Церкви и в качестве Церкви. В развитии этой мыли как важнейший свидетель предстает Ориген. Это положение подчеркивает и фон Бальтазар: «Ничто так высоко не ценит Католическая Церковь наряду с Телом и Кровью Господа, ничто так свято не блюдет […], как Слово Божие в Священном Писании»^[484]. Поскольку Церковь живет Евхаристией, которая в свою очередь питается силою Святого Духа – ведь «именно Духу следует приписывать как чудо пресуществления [Святых Даров], так и пресуществление слов в Писание. Ибо дело Духа – строительство мистического тела Христова посредством духовной универсализации исторического Христа»^[485], – она (Церковь) есть «невеста Духа». И таким образом, Церковь открывает перспективу, позволяющую усмотреть всегда актуальное действие Святого Духа в отношении Писания. – Вместе с тем, всякий раз, исходя из актуальных интересов Церкви, может быть выдвинут вопрос о критической самооценке «грешной Церкви» перед лицом Св. Писания, понятого как norma normans non normata^[486].

cc) Карл Ранер, вклад немцев [в учение об инспирации]

К числу значительнейших богословов XX столетия принадлежит также Карл Ранер SJ (1904–1984). Уже в 1958 г. он представил свою диссертацию о боговдохновенности Священного Писания^[487]. Карл Ранер в своих размышлениях стремится к тому, чтобы прояснить не только связь Бога и агиографов, {171} но и внутреннее отношение между Св. Писанием и Церковью.

Для христиан исповедание Бога формируется неразрывно от [исповедания] Иисуса Христа. Во Христе «совершается абсолютное и окончательное самооткровение Божие»^[488]. И тем самым, всякое действие Божие должно рассматриваться в перспективе этого события, значение которого в качестве всеобъемлющего спасительного деяния было признано поначалу только в узком кругу учеников, находившихся под непосредственным влиянием Иисуса Христа. [Такое понимание] было засвидетельствовано с верою, а затем зафиксировано письменно. Воля Божья, направленная на «окончательность» спасения, осуществляла себя, таким образом, через этот первоначальный апостольский круг, чья вера представляет собой «основоположение и норму для Церкви на все последующие времена»^[489]. Когда же откровение со смертью последних апостольских свидетелей было завершено, – а это значит, что [непосредственное] самораскрытия Бога через Иисуса Христа, если только отвлечься от так называемой «эсхатологической оговорки», стало невозможным, – воля Божия состояла в том, чтобы нормы первоначального христианства были сохранены, т. е. зафиксированы в Писании. Карл Ранер пишет далее: «Поскольку Бог направляет Cвою абсолютную и формально предопределенную спасительную для истории и эсхатологическую волю на создание первоначальной Церкви и, тем самым, ее конститутивных элементов, Он также направляет свою волю на создание такого Писания, для которого Он становится вдохновляющим инициатором и автором»^[490]. Откровение и свидетельство о нем в первоначальной Церкви согласны между собой в том, что совершившееся в Иисусе Христе самооткровение Бога могло сохранить свою постижимость единственным образом: в той вере, которую Писание закрепляет и о которой оно одновременно свидетельствует как о своем фундаменте, в свою очередь обязанном Писанию своим существованием. Воля Божья состояла в том, чтобы первоначальная Церковь стала инстанцией, устанавливающей норму и «дающей Писание». Бог Сам должен был ниспослать первоначальной Церкви подобную харизму и «предопределить ее формально так (т. е. стать инициатором первоначальной Церкви в некотором совершенно особом смысле), чтобы она действительно смогла исполнить эту функцию»^[491]. – И одно только это обосновывает способность «ведомых Духом свидетелей Богооткровенной веры в условиях первоначальной Церкви на всех этапах их деятельности правильно понять слово Божие и достоверно его записать. Поэтому Божественное вдохновение распространяется на все книги Библии, их совокупное содержание и всех людей, причастных к их созданию (например, редакторов)»^[492].

{172} Глядя на первоначальную Церковь в перспективе Писания, мы должны различать:

а) авторство Бога в том смысле, что Он положил задающее норму, постоянно обязывающее начало; это начало объемлет веру Церкви, для которой мерилом служит в конечном итоге – Сам Бог; и

б) аутентичное свидетельство и сохранение этой веры, в которое вовлечена последующая Церковь.

Исходя из этой полагающей норму основы, Церковь в период, последовавший за апостольским, в апостериорном познании^[493] закрепила письменный канон Св. Писания в качестве norma normans non normata, т. е. как высшую задающую все нормы норму, выделив его из других сочинений. Таким образом, принимая в качестве мерила подлинности веру первоначальной Церкви, Церковь свидетельствует о подлинности Библейских книг как «слова Божия». Св. Писание принадлежит к «конститутивным элементам» Церкви; «писания Нового Завета возникли как жизненные процессы в Церкви»^[494]. Без того, чтобы быть словом Церкви, писание не может быть воспринято и как слово Божие – Священное Писание. Писание есть слово Божие и возвещение о Себе Церкви; так что послеапостольская Церковь, которая усвоила себе норму первоначальной Церкви, опирается на Писание как основополагающую норму. С другой стороны, этот фундамент, на который она опирается и из которого всякий раз в действительности черпает для себя норму, будучи основанием имплицитного знания, дает ей возможность аутентично истолковывать проистекающее из него «слово Божие», не отвергая при этом ту истину, что Писание обладает предельной нормативностью. Связь Церкви с Писанием соответствует ее связи со своим собственным началом, с Иисусом Христом. Вера и свидетельство веры различны, но никогда не могут быть отделены друг от друга. Церковь могла воспринять и зафиксировать инспирацию только как община верующих; только как община верующих она могла признать, «что Писание апостольских времен соответствует ее сути и устанавливает для нее норму»^[495]. Тем самым становится понятным, как замечает Карл Ранер, и процесс формирования канона: «Ведь когда Церковь признает некое писание апостольских времен как легитимное выражение первоначальной христианской веры, сознательно передает его в этом качестве из поколения в поколение и отличает от других [текстов], не могущих служить чистой объективацией ее веры, она может в соответствии со сказанным с полным правом утверждать, что это Писание боговдохновенно»^[496]. И с этой точки зрения надлежит рассматривать также инспирацию агиографов. Они – вовсе не «секретари Господа Бога». Бог {173} (как auctor) пожелал, чтобы Писание было составлено человеком как объективированное слово Церкви, в котором запечатлевается свидетельство ее веры^[497].

Тем самым, от К. Ранера исходят весьма существенные импульсы для теории инспирации, которые позволили выйти из тупика и открыли новые перспективы.

Следует, впрочем, иметь в виду одно критическое соображение, касающееся взаимоотношения Ветхого и Нового Заветов. Несмотря на вполне правомерный христоцентризм интерпретации, не следует забывать, что первоначальная община, вдохновляемая писаниями Ветхого Завета (Торой, книгами пророков и Ketubim), не только уже имела эти «Священные Книги» в своем распоряжении, но к тому же использовала их для чтения во время богослужений и интегрировала в исповедание своей веры. Даже в отсутствие авторитета, аутентично обосновывающего инспирацию, боговдохновенный характер этих книг был для первоначальной новозаветной общины чем-то само собой разумеющимся, хотя она сознавала себя как непосредственное порождение «слова Божия». И к тому же нельзя оспаривать тот факт, что именно на основании признания боговдохновенности ветхозаветных писаний первоначальная Церковь сформировала свое собственное исповедание веры и, тем самым, «Писание» как таковое. – Если мы рассмотрим эсхатологическую оговорку, касающуюся окончательного и преизбыточного исполнения во Христе [ветхозаветного обетования], о которой говорит Карл Ранер, то мы, конечно, немедленно увидим возможное развитие этой позиции. При скончании времен сбудутся все обетования, которые Писание представило в отношении последних дней мира. Если мы, продумывая положения Нового Завета, с необходимостью говорим о превосхождении обетований Ветхого Завета, то это исполнение, в завершение которого Сын все покорит под ноги Отца, «да будет Бог все во всем» (1 Кор 15, 28), включает в себя то, что Карл Ранер уже подробно разъяснил в горизонте строгого теоцентризма^[498]. Нельзя сказать, что II Ватиканский Собор оставил его размышления позади. Schema propositum «De fontibus revelationis» все еще сознательно ставит особняком связь между агиографами и общиной^[499]. Этот документ принимает во внимание инспирацию только как некую личную харизму агиографа, но при этом отвергает – следуя Карлу Ранеру^[500] – коллективную инспирацию общины, притом, что связь Св. Писания с ее жизнью не отрицается. Напротив, впоследствии сам Собор, как мы подробно разъясним в дальнейшем, позитивно определяет инспирацию в том отношении, {174}, что она представляет собой истину спасения. Сверх того, – и здесь обнаруживается плодотворность подходов Карла Ранера – согласно принятой на Соборе точке зрения, связь Божественного вдохновения с Церковью позволяет понять его целевое назначение, что преодолевает неосхоластическую сосредоточенность исключительно на событии инспирации и его результате^[501], а к тому же делает прозрачным основание нормативности Писания (в качестве norma normans non normata) обязательной для Церкви. Этот указанный Карлом Ранером путь следует описать подробней. Поскольку Церковь «утверждена на фундаменте апостолов и пророков» (Еф 2, 20), это означает применительно к ее писаниям, что эти писания находят формальных субъектов инспирации в лице своих авторов. Критериология образования канона включает в себя в качестве конститутивного элемента духовную одаренность его авторов, выражающуюся в их особом призвании в отношении проповеди Христовой. Так получает обоснование и то обстоятельство, что число боговдохновенных писаний ограничено и они выделяются на фоне прочих «благочестивых книг», принадлежащих традиции.

Благодаря стимулам, полученным от Карла Ранера, учение о «Писании и инспирации» превратилось в предмет многоплановой и многогранной богословской рефлексии^[502].

d) Догматичекая конституция «Die verbum» Второго Ватиканского Собора

aa) К предыстории соборного текста

(1) Schema propositum «De fontibus revelationis»

Схему [документа], касающегося откровения, под заголовком «De fontibus revelationis», предложенную отцам II Ватиканского собора, можно считать образцовым изложением неосхоластического учения об инспирации^[503]. Хотя мы уже указывали на эту Schema propositum, дабы прояснить неосхоластическое понимание откровения^[504], следует в дополнение к уже сказанному поставить вопрос о соответствующем толковании Божественного вдохновения. Как показывает уже заглавие, эта Схема ставит Традицию в один ряд с Библией в качестве еще одного источника откровения^[505]. Предельная значимость Св. Писания имеет свое основание в том, что оно учит Божественным истинам спасения. {175} Эти истины – как естественные, так и сверхъестественные – составляют предмет христианской веры. Эта вера должна быть, таким образом, описана как «признание учительной власти Бога и согласие с Богооткровенными истинами, в той мере в какой они представлены Церковью в качестве объекта веры»^[506]. Это положение имеет силу независимо от того факта, что истинная вера есть дар Божьей милости и как таковая не может быть добыта в результате человеческих доводов. Св. Писание, вверенное Богом Церкви, подчинено, прежде всего, церковному учительному служению, которое и устанавливает его истинный смысл.

Как следует понимать боговдохновенность Св. Писания с точки зрения события Божественного вдохновения, его объема и содержания? Указание на дар милости Божией, посланный Церкви, еще не дает достаточного ответа. В описании события инспирации Схема следует папе Льву XIII, который пишет в энциклике «Providentissimus Deus»: Сам Св. Дух «Своею сверхъестественной силой побудил и подвигнул» вдохновляемых Богом писателей «к писанию, и в процессе писания находился подле них, так чтобы они смогли правильно постичь в Духе все то и только то, что Он им сообщал, и стремились с верою все это записать и с безошибочной истинностью надлежащим образом выразить: в противном случае Бог не был бы автором всего Св. Писания»^[507]. Итак, в событии инспирации следует различать троякое воздействие Св. Духа: Он просвещает дух агиографов, Он побуждает их волю и присутствует рядом во время письменной фиксации тех Богооткровенных истин, которые предназначены для Церкви и доверены ее учительному служению. – Эта формулировка, несмотря на все проведенные дистинкции, все еще остается выражением основополагающей установки неосхоластического учения об инспирации, согласующейся с вероучительными высказываниями папы^[508]. В оценке этой установки следует постоянно иметь в виду, что ее интенция состояла в том, чтобы утвердить положение об абсолютной безошибочности Св. Писание, а к тому же закрепить его абсолютное превосходство над вероучительными высказываниями Церкви, независимо от того, исходят ли они от папы или церковных соборов.

Богатое наследие учения о Божественном откровении^[509], которое было уготовано историей догматики и богословия, подталкивало к тому, чтобы преодолеть слишком узкую его трактовку в неосхоластике, которую очень точно {176} охарактеризовал Анри де Любак, сказав: «Разве не случилось так, что учение о Божественном вдохновении постоянно сводили к некоей гарантии безошибочности, а ее, в свою очередь, превращали в единственно важное, “главное следствие” Божественного вдохновения?»^[510] Интенсивные дискуссии на II Ватиканском Соборе, в которых рождалась Конституция, посвященная откровению, иногда сопровождавшиеся горячими спорами, подтвердили, что епископы, по сути отклонившие Schema propositum, имели при этом в виду, в связи с учением об инспирации, именно эту узкую неосхоластическую трактовку и вытекающие отсюда нерешенные вопросы. Предложенный отцам Собора (в качестве формы С)^[511] для первого периода заседаний проект текста Догматической Конституции «De fontibus revelationis» выводил из «боговдохновенности Священного Писания прежде всего его абсолютную безошибочность»^[512]. В Статье 7 о Писании говорится как о выдающемся источнике веры. «Будучи боговдохновенным, оно передано нам апостолами и в форме священного канона правильно воспринято и усвоено Церковью для постоянного применения» (ср. 2 Тим. 3, 16). Статья 8 дает вслед за этим весьма подробное изложение положений, относящихся к природе Божественного вдохновения и его определению». Вслед за этим в Статье 9 собраны высказывания «о Боге как единственном auctor primarium и о множестве человеческих авторов, идет ли речь о Священном Писании в целом, или же для отдельных книгах […]. Все эти человеческие авторы, однако, играют роль избранных Святым Духом служителей для письменной фиксации слова Божия (ministri divini verbi scribendi, a Spiritu Sancto assumpti) – формулировка, которая хорошо соответствовала все яснее и яснее проявлявшимся интенциям Собора, но в дальнейшем не была поддержана»^[513].

Всюду, где в отношении Св. Писания говорят о его боговдохновенности, высказываются о соработничестве (синергии) Бога и человека. Решающее действие при этом принадлежит Божественной стороне, в силу чего Бог и обозначается как auctor (Статья 9) в противоположность агиографам, которых именуют auctores humani или иначе scriptores (Статья 11). Неосхоластическая теология полагает сверх того еще одно различие: Бог понимается как auctor primarius/principalis, а агиографы как auctores secundarii; Бог выступает как causa principalis, которой человек противостоит как causa instrumentalis.

Когда Schema propositum называет Бога auctor, это следует понимать в смысле Божественного авторства, которое, тем не менее, {177} никоим образом не исключает собственного вклада того или иного священнописателя. Он – вовсе не «секретарь, которому Бог диктует текст». Тем самым заодно отвергается представление о том, что влияние Бога на мысли [агиографа] должно распространяться также и на словесные формулировки. Согласно неосхоластическому богословию Божественное авторство не может означать ни механический диктант, ни психологическую словесную (вербальную) инспирацию. Правда, следует признать Божественную деятельность по отношению к композиции содержания. Здесь не приходится сомневаться, что неосхоластические богословы исходили из намерения, согласовать при помощи такого объяснения Божественное авторство и традицию. «Несомненно, разговор о Боге как авторе Писания […] опирается на богословскую традицию. Но в ней Божественное авторство понимается не всегда единообразно. Явное подчеркивание того обстоятельства, что Бог – литературный автор Писания, представляет собой характерную черту неосхоластического учения о Божественном вдохновении»^[514]. – Если далее говорится, что вдохновленный Богом человек есть instrumentum Духа Божия, то этот образ, издревле ценимый традицией, не следует оспаривать. Святоотеческое богословие знает о притязании пророков на то, чтобы стать орудием (инструментом) [в руках Божиих], и не интерпретирует это притязание в зауженном или негативном смысле. Без использования орудия нельзя достичь никакого задуманного результата. Таким образом, снимается оттенок пассивности [в определении роли агиографов], и схоластическому богословию удалось углубить эту основополагающую мысль с точки зрения христологии. Если человечество Христа понимается как инструментальная причина нашего спасения, то одновременно наш взгляд обращается к взаимодействию в деле спасения Божественного и человеческого. Фома Аквинский устанавливает существенную роль, которую играет человечество Христа в деле спасения^[515]. Хотя высказывания Собора о боговдохновенности Библии, не подхватывают схоластическое учение о причинах, оно было широко распространено в неосхоластическом богословии, поскольку вошло в учебники. К этому учению обращаются также папские энциклики «Providentissimus Deus» и «Divino afflante Spiritu», уточняя его в том отношении, что агиографы «так использовали свои силы и способности, что можно распознать особенности каждого, читая их писания»^[516]. Также и Schema propositum согласуется с этими воззрениями; здесь уже предусмотрительно указывается на определенное число тех (редких) авторов, которым была дана харизма Божественного вдохновения. – Что касается области охвата Божественного вдохновения, то признание положения о Божественном авторстве заставляет нас рассматривать каждую отдельную часть {178} Св. Писания как боговдохновенную. Ни одна из них не может быть исключена, и точно также нельзя допустить выпячивания какого-нибудь особого аспекта Библии. Здесь обнаруживается тесная связь между инспирацией и безошибочностью. Установление боговдохновенного характера Писания, понимается всякий раз как отстаивание его абсолютной безошибочности. Schema propositum (в пункте 12) недвусмысленно утверждает: «Из этой всеобъемлющей Божественной инспирации вытекает directe et necessario (прямо и необходимо) абсолютная безошибочность всего Св. Писания»^[517].

Статья 12 излагает положение о безошибочности Св. Писания следующим образом:

«Из того факта, что Божественное вдохновение распространяется на все [части Св. Писания] непосредственно и с необходимостью следует совершенная безошибочность Св. Писания в целом. Опираясь на древнюю и непреложную веру Церкви, мы научились тому, что ни в коем случае нельзя сказать, что тот или иной агиограф совершил ошибку, поскольку Божественное вдохновение само по себе исключает и отвергает возможность какой бы то ни было ошибки во всех предметах религиозного и профанного характера с такой же необходимостью, с какой Бог Сам есть высшая истина, и никогда не может стать источником заблуждения»^[518].

Всеохватная безошибочность Св. Писания вытекает, таким образом, из Божественного авторства. Бог как высшая истина исключает любую ошибку. Поэтому уже в связи с Евангелиями Схема «De fontibus revelationis» подчеркивает следующее: «Четыре Евангелия передают без искажений то, что Иисус, Сын Божий, действительно совершил и то, чему Он действительно учил, во время своей жизни среди людей. И хотя Евангелия не всегда согласуются с принципами современной исторической науки (в подобной согласованности нет нужды), все то, что они запечатлели о словах и делах [Христа] по внушению Св. Духа, для того закреплено письменно, чтобы мы познали истину слов, которым поучаемся, из передающегося от поколения к поколению свидетельства тех, кто с самого начала были очевидцами и служителями Слова»^[519]. То, что Иисус совершал и проповедовал передано здесь с исторической достоверностью. В этих словах Схемы «De fontibus revelationis» как в зеркале отражаются основополагающие убеждения неосхоластики^[520].

«Абсолютная безошибочность» Св. Писания артикулируется в весьма сильных выражениях со ссылкой на убеждение Церкви, остававшееся неизменным в течение столетий. {179} Однако такое подчеркивание безошибочности Писания в отношении религиозных и профанных предметов коренится не в святоотеческом богословии, но вырастает впервые из полемики с (новоевропейскими) естественными и гуманитарными науками. Именно из этой полемики вытекает необходимость находить более точные аргументы там, где в свете историко-критической экзегезы следует ставить вопросы о естественнонаучном и историческом содержании Писания и о [содержащихся в нем] мифах и легендах. В связи с энцикликой о Библии папы Пия XII «Divino afflante Spiritu», Схема «De fontibus revelationis» устанавливает следующее фундаментальное положение: трудные места Писания делают необходимым разъяснение характерных особенностей тех или иных книг, а также исследование того, «идет ли речь об исторической, профетической, поэтической, аллегорической книге или книге притч». Кроме того, нужно обращать внимание на смысл, «который агиограф стремился выразить в определенном контексте обстоятельств своего времени»^[521]. Правда, в определении «характерных особенностей» той или иной книги литературному жанру уделяется недостаточное внимание.

Сосредоточенность статьи 13 на теме безошибочности Писания подчеркнута уже в ее заголовке: Quomodo inerrantia diiudicanta. При этом здесь «устанавливаются правила истолкования Писания […], которые служат защите положения о его абсолютной безошибочности»^[522]. Положению о безошибочности подчинен вопрос об истинности Писания (в профанном понимании истины); ведь этот вопрос, согласно точке зрения, представленной в Schema propositum, как показывает Статья 14, может быть решен только с оглядкой на безошибочность Писания. Это обстоятельство, разъясняемое при помощи ссылки на воплощение Слова, выражено в следующей формулировке: «Как в Слове, принявшем плоть, при всем уничижении Божественного невозможно присутствие греха и невежества, так и при вхождении Божественного откровения в писаное человеческое слово исключено всякое заблуждение»^[523]. (Имеется в виду прежде всего заблуждения в профанных предметах.)

Тем самым устанавливается параллель между инспирацией и инкарнацией. «Божье слово облачается в человеческие знаки и предлагает себя человеку, как некогда единородное Слово Отца приняло плоть человеческой немощи и во всем стало подобно нам, кроме греха и невежества»^[524]. Иисусу, таким образом, наряду с безгрешностью присуща также свобода {180} от невежества, и «положение о безошибочности Писания должно получить, таким образом, христологическое обоснование»^[525].

Кроме того, здесь признана необходимость в вопросе о Св. Писании взвешенной богословской оценки факта присутствия в нем живого человеческого слова.

(2) Прочие проекты документов, предшествовавшие «Dei Verbum»

Уже новый вариант текста, разработанный по указанию папы и представленный отцам Собора весной 1963 г. в качестве формы D, существенно заостряет проблему, разрывая слишком тесную связь между inspiratio и innerantia. Отныне под новым заголовком «О Боговдохновенности Писания и его толковании» инспирация описана в позитивных терминах: «Дабы стало ясно, какую же истину Бог пожелал нам сообщить (ut pateat quamnam veritatem nobis communicare voluerit) (Ст. 12, 1)»^[526]. Отныне определяющим становится исследование этой истины, а не безошибочность Писания. Но решен ли тем самым вопрос о том, заключает ли в себе Писание слово Божие во всем его объеме? Ответ на вопрос о «материальной достаточности Писания» мог быть разрешен только путем разъяснения взаимоотношения Писания и традиции^[527]. И то, что в указанном тексте этого сделать не удалось, вызвало оправданное неудовольствие многих отцов Собора. Фактически Ст. 11, 2 довольствовалась неким сформулированным в традиционном духе описанием безошибочности Писания. «Итак, поскольку Бог есть principalis auctor и признан в качестве такового, отсюда следует, что все Священное Писание боговдохновенно и, следовательно, неуязвимо для каких бы то ни было заблуждений»^[528]. – В июле 1964 был представлен следующий вариант текста (форма E), в котором заголовок статьи 11 звучит так: «Устанавливается факт боговдохновенности и безошибочности Священного Писания». Тем самым, этот текст прокладывает пути дальнейшего углубления в предмет. В отношении деятельности Бога это означает, что Ему, как первичному автору, присуще «действительное свойство быть причиной, включающей в себя и священнописателя», но при этом не так, что деятельность последнего в отношении содержательного формирования текста вытесняется и превращается в полную пассивность. Бог идет к цели вместе с человеком, так что в отношении агиографов нельзя отвергать все то, что может быть присуще auctor litteraris. И когда в Статье 11 Бог назван «инициатором» (Urheber), а священнописатели «авторами» (Verfasser) Писания, мы имеем дело {181} с похожим словоупотреблением. Независимо от действительного влияния, которое оказывает Бог при составлении Писания, Он все же избирает людей, «которые должны вложить в этот процесс свои собственные силы и способности – и тем самым стать «подлинными авторами» Священных книг. Вот почему немецкое выражение “Verfasser”, имеющее сильный смысл, неприменимо к Богу»^[529]. Что касается инспирации, то теперь на передний план выступает ее богословское истолкование. «Бог избрал людей, дабы осуществить создание Священных книг, и Он – Тот, Кто действует в них и через них – возложил на человека обязанность приложить все свои силы к тому, чтобы передать письменно то и только то, что Он пожелал [нам сообщить]»^[530]. И хотя вопрос о том, что же в точности означает «приложить все человеческие силы» остается открытым, тем не менее с большей отчетливостью устанавливается следующее положение: «Божественное вдохновение не означает исключение, вытеснение или подмену человеческой деятельности священнописателей. Всякое упоминание о старых теориях вербальной инспирации должно быть исключено и вместе с тем исключено всякое безличное, механистическое толкование возникновения Писания»^[531]. В отношении безошибочности Писания в тексте (Ст. 11, Заключение) признано, что аутентичные книги (libri integri) Писания учат истине во всех своих частях без каких бы то ни было ошибок. – О какой истине идет здесь речь? Этот вопрос оставался поначалу без ответа. Ответ был дан впервые в новом тексте (Форма F), выработанном в третий период соборных заседаний. Здесь заголовок Статьи 11 звучит так: «Устанавливается факт боговдохновенности и истинности Священного Писания».^[532] Истина Писания определяется точнее как «истина спасения» (veritas salutaris).

Каким образом профанные истины (veritates profanae) должны быть подчинены этой истине спасения? Их оценка поставлена в центр полемики именно в силу апологетической тенденции текста, направленной на то, чтобы отстоять притязание Библии и христианства вообще на Богооткровенный характер против всевозможных нападок^[533]. Но если отказаться от этого апологетического импульса ради содержательного взгляда на проблему, то приходится признать то, что в свою очередь попытался довести до сознания отцов Собора кардинал Кёниг в своей знаменитой речи. Здесь он настоятельно указывает в числе прочих вещей на тот факт, что авторы библейских текстов несомненно допускали ошибки в исторических и естественнонаучных вопросах. Но это обстоятельство, {182} как разъясняет кардинал далее, вовсе не ограничивает духовный авторитет Писания, поскольку Сам Бог призвал священнописателей Себе на службу. При этом признание со стороны Бога достоинства человека как (со)автора и его личности состоит именно в том, что Он не устранил имеющиеся [в тексте] слабые места и ошибки. Провозглашение спасительной вести и всех связанных с ней истин спасения могло нести на себе отпечаток человеческой природы и земной ограниченности: Божье слово произносится в человеческой истории.

Эта точка зрения, окрепшая среди отцов Собора, должна была изменить учение о безошибочности Писания. Что и показывает оживленная дискуссия во время третьей Сессии Собора.

Что касается veritates profanae, то в ходе соборных обсуждений было разъяснено, что вероучительные задачи толкования Священного Писания не препятствуют тому, чтобы должное внимание было также уделено научному подходу в отношении этих «профанных истин». Более того, ошибки агиографов^[534] подчеркивают то обстоятельство, что слово Божие имеет для нас силу постольку, поскольку оно облечено «в наши одежды»^[535]. Тем самым, учение о безошибочности Священного Писания помещено в другой контекст. На место апологетической ограниченности приходит сотериологическая открытость. Поскольку Бог говорит нам, Он Сам собирает общину тех, кто Его слышит, – Церковь, в которой слово засвидетельствовано как живая действительность спасения. Следуя одному выражению апостола Павла, мы могли бы сказать, «что все книги Священного Писания стойко и достоверно, без изъянов и ошибок учат истине спасения»^[536]. Именно этот новый взгляд, утвердившийся на Соборе после многочисленных интенсивных и противоречивых заявлений^[537], богословская комиссия смогла зафиксировать в следующей формулировке: «При помощи выражения salutaris мы никоим образом не стремимся дать понять, что Священное Писание не во всех своих частях носит боговдохновенный характер и не во всех своих частях является словом Божиим; ср. то, что говорится в тексте (1964 г., Форма II) в смысле энциклики Providentissimus. Невозможно, чтобы “слово истины и благовествование вашего спасения” (Еф 1, 13; ср. 2 Кор 4, 2 и т. д) не учило “истине спасения”»^[538]. Тем не менее, богословская комиссия заменяет выражение veritas salutaris, вызвавшее многочисленные возражения отцов собора; ведь эта формула, противопоставленная veritates profanae, могла, пожалуй, быть понята в смысле ограничения боговдохновенного характера Св. Писания. Подчеркивая человеческое авторство (авторство агиографов), богословская комиссия говорит об истине, «которую Бог нашего ради спасения пожелал запечатлеть в Священных Писаниях»^[539]. «Истина» здесь никоим образом не должна пониматься как материальный объект, «который мог бы впоследствии столкнуться с другими истинами, так что Священное Писание могло бы в результате быть разделено на безошибочную и боговдохновенную часть, с одной стороны, и не боговдохновенную, а потому не свободную от ошибок, часть, с другой»^[540]. Упомянутая здесь «истина» есть, скорее, формальный объект, «в этой форме было создано все Писание и предстоит нам до сего дня»^[541]. Даже если таким образом и не разъяснено до конца, как такая «истина» соотносится с теми высказываниями в Священном Писании, которые утверждают определенные veritates profanae, тем не менее установлено в качестве позитивного результата, что «Библия потому является Священным Писанием, что Бог в ней неколебимо и достоверно, без изъянов и ошибок засвидетельствовал ту истину, в которой мы, люди, нуждаемся для нашего спасения»^[542]. Этот взгляд приводит в конце концов к Догматической Конституции Второго Ватиканского Собора «Dei Verbum» (о Божественном откровении)^[543].

bb) Догматическая Конституция II Ватиканского Собора «Dei Verbum»

После упорной борьбы и многообразной подготовительной работы^[544] II Ватиканский Собор высказался в своей Догматической Конституции «Dei Verbum» {184} о Св. Писании и его боговдохновенности. В третьей главе этой Конституции содержится краткое изложение церковного учения о боговдохновенности Писания, его истинности (безошибочности) и принципах католического толкования Писания^[545]. Как подчеркивает Статья 11, особая природа Св. Писания как «сосуда спасительного откровения Божия»^[546] не допускает никакого ограничения Божественного вдохновения.

Уже вводное предложение артикулирует решающую для всей статьи расстановку акцентов. Именно указание на действие Духа Божия служит ключом к пониманию значения развитого здесь учения о Божественном вдохновении. Св. Дух побуждает к «запечатлению» Св. Писания, которое записано «под Его вдохновением». Инспирация есть тем самым транслитерация Его действия. Ему обязаны своим возникновением Священные Письмена, которые, тем самым, ни в одной из своих частей не являются всего лишь результатом человеческих интенций, как если бы они только задним числом в некоей inspiratio subsequens были признаны в качестве «истинных» и – поскольку они относятся к Божьему самооткровению «в слове» – в качестве «Св. Писания». Это особое ударение на пневматологии, которое обнаруживается здесь и в других соборных высказываниях, должно быть учтено в нашем подходе к истолкованию и оценке статьи 11. Как показывает обзор динамики процесса созревания Догматической Конституции, представленное в ней учение о Божественном вдохновении следует рассматривать как результат необходимого компромисса двух интенций: с одной стороны, стремления в ретроспективном движении выйти за пределы доминировавшей в то время неосхоластической позиции^[547], а с другой стороны, – желания, двигаясь вперед, – в известном взаимодействии^[548] [с первой стратегией] – положить в основу этого учения основополагающую сотериологическую перспективу события откровения. Там, где на эти обстоятельства не обращают внимания, учение об инспирации с неизбежностью переиначивают или ложно толкуют. Статья 7 Догматической Конституции «Dei Verbum», вторая глава которой озаглавлена «О передаче Божественного откровения», явно подчиняет возникновение Св. Писания Божественной спасительной воле. Иисус Христос, {185} «в Котором завершилось всё Откровение Всевышнего Бога, […] заповедал Апостолам, чтобы Евангелие, прежде обещанное через Пророков, Им исполненное и Его устами провозглашенное как источник всякой спасительной истины и всякого нравственного правила, они проповедовали всем, сообщая им божественные дары». Эта заповедь была верно исполнена теми апостолами «и апостольскими мужами, которые по вдохновению Святого Духа записали спасительную весть». На этом фоне следует интерпретировать и статью 11 Конституции «Dei Verbum», иначе говоря, связующее звено, объединяющее статью 7 и статью 11, – это действие Духа. Таким образом, Собор не просто голословно защищает притязание Св. Писания на истинность. Динамика действия Св. Духа обеспечивает как возникновение Св. Писания, так и его действенную силу в жизни верующих. Божественное вдохновение, тем самым, интегрировано в целокупность Божественного действия. Об этом действии следует сказать также, что при помощи возвещенного в Священных Письменах откровения, спасительная весть Божия должна непреложно сохраняться в Церкви и в мире. «Божественное вдохновение и его результат – боговдохновенные книги – относятся к области соединения откровения и спасительного действия Бога, а не к историческому конституированию откровения и спасения»^[549]. – Эта фундаментальная точка зрения не отрицает слабости высказываний, содержащихся в статье 11^[550], но избегает субъективной односторонне акцентированной оценки этих соборных положений. Так, статья 11 дает понять, что в истолковании Божественного вдохновения следует по преимуществу понимать Св. Писание как местонахождение истинных суждений, ведь фактически святость и каноничность «односторонне связываются с боговдохновенностью [Св. Писания]»^[551].

Внутренняя укорененность Божественного вдохновения в событии спасения остается здесь без всякого упоминания. Это же верно в равной мере и в отношении значения Церкви как инстанции, активно действующей в событии Божественного вдохновения и в процессе формирования канона: статья 11 едва ли упоминает то обстоятельство, что Св. Писание было «препоручено» Церкви. Однако, если мы обратим внимание на эти слабые места во всей совокупности соборных документов, то обнаружим, что они маркируют – отчасти уже отмеченные в дискуссиях, предшествовавших собору, и в богословских спорах^[552] – {186} открытые окна, о которых говорил папа Иоанн XXIII в связи с Aggiornamento, «дабы через них в Церковь проникал свежий воздух». Типичным примером в этой связи может служить проблемное поле, связанное с inspiratio – Deus actor – auctores veri. Статья 11 высказывает такие формулировки, которые требуют дополнения с тринитарной точки зрения. Здесь говорится – разумеется, с опорой на предшествующие вероучительные высказывания, – исключительно о том, что Бог есть auctor Священных Писаний, поскольку они были записаны под вдохновением от воздействия Святого Духа^[553]. Тем не менее, стремясь избежать психологического или механистического истолкования события Божественного вдохновения, Догматическая Конституция подчеркивает: священнописатели суть (как auctores litterarii)^[554] настоящие авторы (auctores veri). Дух Божий принимает в расчет их различные силы и способности; Он достигает цели вместе с ними. Письменно было передано всё то и только то, что Он хотел; все это записано «нашего ради спасения».

Учение о Божественном вдохновении, развитое в статье 11 Догматической Конституции «Dei Verbum» помещается, тем самым, в области пересечения богословия, сотериологии и антропологии.

Это учение как ключ к пониманию Св. Писания интегрировано также в пневматологию. Ведь Писание обязано своей природой Священного Писания действию Духа Божия, в этом действии обретает оно (как откровение спасения) свою смыслообразующую сердцевину и в нем становится местом встречи с Богом, открывающим Себя «в слове», и – глубочайшим образом – с Иисусом Христом в Церкви как общине крещенных водою и Духом Святым. Именно в перспективе Божественного вдохновения становится понятным «особое отношение к Святому Духу и Церкви – образцам и медиаторам в “усвоении спасения”. Писание принадлежит «эпохе» Святого Духа и Церкви, несмотря на то, что Писания существовали и до пришествия Иисуса Христа»^[555].

{187} 4. Учение о Божественном вдохновении: импликации и следствия

а) Священное Писание и его боговдохновенность

В результате борьбы за исповедание истины Писания в качестве Божественного откровения произошла фиксация канона библейских книг и было разъяснено отношение Божественного и человеческого авторства в их составлении. Кроме того, здесь обнажается знание Церкви о ее несущей опоре. Все это становится видимым в свете того основополагающего вклада, который удалось внести [в понимание указанных проблем] II Ватиканскому Собору, раскрывшему «взаимосвязь Божественного вдохновения, положения о безошибочности Писания и придания всему Писанию в целом такого смысла, который опирается на богословие спасения»^[556]. Взгляду на Священное Писание как откровение спасения соответствует христоцентризм свершения всего спасения в целом, о котором Священное Писание непреложно свидетельствует как о действии святого Духа. Боговдохновенность Св. Писания отсылает, следовательно, к такому его «внутреннему ограничению», которое статья 11 «Dei Verbum» описывает как «волю Божию». Эта Божья воля может быть описана только так, как это явствует из самого деяния Божия, в котором Он Себя открывает. А поэтому описание воли Божией как «воли спасительной» не просто должно трансцендировать человеческое и субъективное в направлении Бога; но кроме того, в Нем подступ к высказываниям Св. Писания обретает свое обязательное мерило. Человек воспринимает историю как историю спасения постольку, поскольку он уже в ней живет; взвешенное истолкование истории совершается каждым с необходимостью в горизонте собственного опыта. И тогда именование [Бога] Причиной (в отношении Св. Писания Бог есть вдохновляющий auctor; в отношении истории Бог есть Тот, Кто открывает Себя в истории, и «основание» (causa) истории как истории спасения) не вступает с эти опытом в противоречие. Напротив, такой опыт принимает действие Святого Духа всерьез. Если не принимать эту перспективу во внимание, имея дело со Св. Писанием, то мы, в лучшем случае, оказываемся на точке зрения сравнительного религиоведения и не слышим «слова Божия».

На этом фоне становятся внятными импликации «Dei Verbum». В центре соборных высказываний о Св. Писании находится «Слово Божие», каковое в качестве события, в котором времена достигают своей полноты, в истории Иисуса Христа приходит к своей высшей и окончательной (т. е. непревосходимой) точке. {188} Объединенные и заостренные христологически, сотериология и пневматология определяются, тем самым, как объемлющая рамка для понимания Писания^[557].

Первая глава «Dei Verbum» в убедительной манере говорит об истории как о месте, в котором Бог являет Себя. И когда во второй главе на смену истории в этом контексте приходит Божественное вдохновение (боговдохновенность Писания), то это необоснованная перемена в аргументации предоставляет возможность продумать глубинный пневматологический слой Божественных спасительных деяний. Священное Писание не истолковывает произвольным образом некое профанное событие как место Божественного спасительного деяния, но, скорее, позволяет понять нечто, случившееся в истории, как такое событие, в котором Бог обнаруживает себя как Тот, в чьей власти миловать и спасать. Поэтому нельзя судить о так называемой несогласованности Соборных текстов слишком поспешно, усматривая здесь только простую логическую несостоятельность. Следуя Карлу Ранеру, мы могли бы сказать так: Бог, поскольку Он есть Тот, Кто действует в истории ради спасения людей, есть также и auctor Священного Писания; и поскольку это Божественное спасительное деяние конкретизируется «институционально» (проходя путь от Израиля к «новому Израилю»), это артикулированное в слове (в Священном Писании) спасительное деяние Бога обретает у «избранного Богом народа» нормативное значение. Важность процесса передачи Библии как Священного Писания, как это сформулировано во второй главе «Dei Verbum», нельзя умалять, подходя к нему с внешними мерками, поскольку сам этот процесс сам по себе есть свершение спасения и выражение властительной силы деяний Духа Божия. Поскольку этот Дух приводит к составлению Св. Писания через агиографов и признанию Библии в качестве боговдохновенного слова, Его сила (а не изобретательность человеческой рефлексии) служит доказательством того, что история избранного народа Божия должна быть фактически квалифицирована как история спасения; ведь такая оценка может быть легитимирована только Самим Духом Божиим. Только потому, что Он есть Тот, {189}, Кто своей силой сделал возможным составление Библии и ее признание в качестве Св. Писания (и, тем самым, библейские книги суть книги Божественного автора, и в качестве таковых они вверены Церкви), Догматическая Конституция не сочла нужным упомянуть о такой «сверхъестественной причинности», которая была бы в конечном итоге отделена от истории спасения. Даже прекрасная богословская поэзия не может устоять перед этим трезвым суждением. Образцом здесь должны служить высказывания П. Айхера, который говорит: «Просветляющая очевидность исторического свершения, истолкованного в контексте библейского предания как спасительное деяние Божие, о котором говорится в главе IV в связи с Ветхим Заветом и главе V в связи с Новым, ни разу более не упоминается в рамках этого внешнего метода обоснования (sc. в главе III)»^[558]. Между тем, именно затронутые в тексте богословские импликации, а вовсе не изъяны, о которых постоянно сетуют, позволили соборным высказываниям в течение долгого времени сохранять свою плодотворность – не в последнюю очередь потому, что Догматическая Конституция «Dei Verbum» вплоть до ставшего обязательным окончательного варианта текста, обязана своим существованием богословскому пониманию предмета.

b) Священное Писание и священнописатели

Боговдохновенность Священного Писания, поскольку она укоренена в целостном спасительном деянии Бога, должна быть продумана и в отношении священнописателей. Как «настоящие авторы», призванные на служение Самим Богом или, точнее, действием Духа Божия, они засвидетельствовали истину того, о чем писали. Поэтому они, во-первых, – полномочные свидетели существования Бога и Его дел. Богопознание Израиля, коренящееся в слове, которое Яхве обращает к «избранному Себе в собственность» народу Божьему и в обещании союза с Ним, точно так же опиралось на писания агиографов, как и богопознание у других народов. – Во-вторых, агиографы суть свидетели того, что откровение Божие есть событие спасения. Безошибочность Писания находит свое объяснение в первую очередь в богословском измерении. Это объяснение найдено посредством [установления] связи Писания боговдохновенного в целом и во всех своих частях с откровением спасения»^[559]. Ибо Богу было угодно «позволить запечатлеть истину нашего ради спасения». Тем самым, Св. Писание, как свидетельство «особой верности Бога завету с нами»^[560], вовлечено в опыт Божьей обращенности [к человеку]. Этот опыт, поскольку он опирается на Божественное вдохновение, есть залог {190} того, что спасительная истина Божия в своем возвещении и действует спасительно. Священному Писанию присуща безошибочность, поскольку истина спасения учит «истинно, достоверно и без ошибки».

c) Иисус Христос, «исполнение времен»

Поскольку Священное Писание, будучи боговдохновенным, свидетельствует о самооткровении Бога в истории, а это самооткровение достигает в Иисусе Христе своей высшей и конечной точки, Он и есть окончательное доказательство истинности Писания. Поскольку Он, как предвечное Слово предвечного Отца, облекся плотию (Ин 1, 14), понимание Писания как слова Божия следует определять в христологической перспективе. Для Библии отсюда вытекает следующее: даже если она, как «слово Божие», непревосходима и потому непреложна, включенные в нее писания не являются «непосредственно Божиим словом […]. Равенство: Писание = слово Божие не есть связь двух тождественных величин»^[561]. Ведь само Писание участвует в значимых для домостроительства спасения структурах Боговоплощения. Оно говорит как «слово Божие» и хочет, чтобы как «слово Божие» оно было нами услышано, не будучи при этом чем-то большим, чем свидетельство Божьего присутствия в опосредованной Духом непосредственности. «Библия свидетельствует о совершающемся откровении»^[562] как о «вызванном к жизни Духом и в то же время человеческом ответе на само-выговаривание Бога в Логосе»^[563]. Таким образом, мы снова наталкиваемся на границы Св. Писания. То, что в нем сообщается, неразрывно связано с Божьей волей. Иисус Христос, как истинный Бог и истинный человек, оберегает нас от того, чтобы мы помещали встречу с Богом только в границы внутреннего [опыта] – в центре жизни Спасителя находится благая весть, Евангелие! – и Он открывает одновременно, что спасение и от человека требует исполнения заповеданных ему норм (ср. Мф 7, 21). Истина имеет всегда также некое «предметное» содержание, и Божественное вдохновение связано также и с ним. Слово Божие, знание которого сообщает нам Священное Писание, имеет своей целью Иисуса Христа, и, тем самым, оно бесконечно превосходит человеческое разумение, хотя и предназначено для человека как спасительная весть, актуально обладающая жизненной действительностью. Так что, агиографы могли зафиксировать письменно эту Божию истину только при соблюдении определенных условий. Именно поэтому завершенная форма Св. Писания (фиксированный состав относящихся к нему книг, входящих в канон) заключает в себе постоянную открытость хранимой в Писании истины живому присутствию Бога, спасающего тварь в {191}Св. Духе – распахнутость в направлении Deus semper major^[564]. Св. Писание постоянно лежит в основе новых возможностей познания и его выражения – факт, который подтверждает уже фиксация Символа веры в первые века христианства, которую удалось осуществить, соблюдая определенную установку: не высказывать ничего такого, что не содержалось бы в Писании. Поэтому недостаточно «понимать боговдохновенность Священного Писания исключительно как реальную или персональную инспирацию. Поскольку слово Божие получает свое собственное звучание только в контексте и на фоне содержащихся в этих писаниях историй, изречений и образов, текст имеет здесь решающее значение»^[565]. И поскольку речь идет о тексте как о едином целом, Божественное вдохновение должно быть чем-то большим, чем inspiratio concomitans: последнее означает, что Св. Дух предохраняет библейского автора от каких бы то ни было ошибок исключительно в отношении так называемых «истин откровения». Даже если откровение и боговдохновенные тексты суть не одно и то же, они все же обязаны своим возникновением в качестве целого действию Духа Божия, хотя это действие не следует понимать как непосредственное небесное происхождение священных текстов.

d) Иисус Христос и «исполнение»

Учение о Божественном вдохновении призвано дать понять, что горизонтальное измерение опыта спасения «в слове и истории» соответствует вертикальному измерению «в духе», т. е. распахнутости Писания в направлении «абсолютного таинства, к которому можно обращаться только с молитвой»^[566]. Безмолвное ликование предела истории (eschaton), – толкующее выражение совершенной любви, которое произносит Апокалипсис, – знает свою цель, не отодвигая ее в бесконечную и недостижимую даль. Но тот, кто спрашивает о пути, – а верующий знает, что он нуждается в таком вопросе, дабы не потерять из виду цель, – должен не закрывать глаза на происходящее в этом мире, должен открыть свой слух другому человеку, который живет рядом с ним и становится для него ближним. Но как возможно было бы предохранить подобную обращенность [к миру] от замыкания в кругу самодостаточного, непритязательного и ограниченного разумения, если бы Бог сам не явил Себя, если бы Он не позволил внимать Своему слову и не разомкнул для нас свою триединую любовь? «Слово стало плотью»: в событии пришествия Христа Бог принимает во внимание эту расположенность человека в полноте, превосходящей всякое вопрошание и всякий поиск. «Бог открывает Себя в человеке, дабы ввести его {192} в почитание Того, Кого доселе не видели ничьи глаза. И действительно, Бог посылает Своего Сына, чтобы Он истолковал Отца в человеческом жесте»^[567]. Отец произносит Логос в Духе (Pneuma), и это – тот Дух, который удостоверяет свидетельство священнописателей. Агиографы, включенные в этом же Духе (через крещение) в общину верных, Церковь, записали как непреложную, а потому обязательную для всякого верующего, такую истину: Логос говорил к нам в Иисусе Христе. Писание, будучи Священным Писанием, засвидетельствовало это Слово как исшедшее от Бога и обитавшее среди нас, оно вводит нас – глубже и глубже – в Божественные таинства. «Мы слышим Отца в Его человеческом эхо, в его человеческой покорности даже до смерти, мы узнаем, Кто есть Повелевающий, нам послано Слово в ответ»^[568]. И поскольку именно люди, как священнописатели, передают Логос при помощи своих слов, мы можем внимать Логосу только в согласии с их многоголосым свидетельством. Совершающаяся в вере библейская герменевтика, в которой подвизается Церковь, стремится помочь нам понять, что «передает нам это слово Божие, к чему оно нас призывает и чего от нас требует»^[569]. – Далее, справедливо следующее: Писание как Священное Писание участвует в осуществляемом Святым Духом присутствии Логоса в его воплощенной действительности лишь в той мере, в какой неизбежная ограниченность человеческой способности к выражению и оглашению выявляет то, что Бог Сам пожелал сказать о Себе в Verbum incarnatum, в слове и деле Иисуса Христа, в его самоистолковании и в разъяснении смысла Его земной жизни, завершившейся в предании Себя [на смерть] ради нашего спасения. «Между человеческой и Божественной природой Христа нет никакого разлада: что Бог хочет сказать о Себе, то полно и точно высказывается в человеческом языке. […] Человеческий язык вбирает в себя всю природу и все этическую экзистенцию, всю историю человечества: здесь человеческое слово совпадает с предвечным словом Отца, здесь каждый идеал основывается на том, что уже осуществилось»^[570]. Тот, кто движимый Логосом, свидетельствует об этом людям, тот вдохновляем Богом. Так агиограф пишет Св. Писание. И поэтому верно следующее: Связь откровения как Самооткровения Бога в Иисусе Христе с Божьим таинством и одновременно его необратимая включенность в историю человечества, которая раскрывается как история Христа и, тем самым, как история спасения, становится ве?домо только там, где свидетельство Писания признается в качестве боговдохновенного.

II. Библия: свидетельство опыта Божественного вдохновения

Библию нельзя понять как Священное Писание, если не принять во внимание действие Святого Духа. Поэтому поначалу необходимо было разъяснить, что имеется в виду, когда говорят о богодухновенности Писания как обосновании его священного статуса в качестве аутентичного свидетельства Откровения Божия. При этом, во-вторых, было показано, что действие Духа Божия имело значение также и для составителей Священного Писания. Но помимо этого следует поразмыслить и о том, что в Ветхом Завете, как и в Новом, каждый раз на свой манер высказан опыт Божественного Откровения. Ветхий Завет свидетельствует, что Владыка мира, Бог Яхве, избрал Себе Израиль как народ Завета, что Он дал Израилю некие обязывающие указания – Закон – и заодно даровал ему обетование своей владычной близости. Таким образом, Священные Писания Ветхого Союза были помещены как бы в сердцевину веры Израиля в «своего Бога Яхве». – Выраженное в слове откровение Бога «своему народу» было в «Новом Союзе» углублено в том отношении, что в исповедании Иисуса Христа как Слова, ставшего плотью, Откровение как самооткровение достигло своей высшей и окончательной формы. Св. Писания Ветхого и Нового Заветов свидетельствует, тем самым, о том, каким образом, в какое время, в каком месте и какому адресату Бог дарует опыт о Себе.

1. Свидетельство Ветхого Завета: Откровение как опыт Бога, дарованный Израилю

Исповедание существования Божественных сил может быть причислено к фундаментальным составляющим религиозного наследия человечества. Это общее наследие разворачивается в многообразии опыта, в котором человек формирует свое собственное credo, что-то отвергая и что-то принимая. Откровение, тем самым, не входит в дом без человеческого согласия. Коль скоро откровение утверждается в акте веры, оно бесконечно превосходит горизонт человеческих представлений о себе, но, с другой стороны, не разрывает при этом связи с индивидуальным горизонтом самопонимания. Поэтому откровение есть «внутреннее» {194} событие. В сердце человеческом Бог открывает Себя, как Тот, Кто обращается к человеку, говорит с ним. Тем не менее, этот внутренний опыт становится определенным только там, где он сгущается до исповедания внятного другим. Credo всерьез принимает в расчет то обстоятельство, что откровение не застывает в молчаливой нуминозности, но выражает себя в слове. И поскольку Бог говорит, исповедание Бога уже не произвольно.

Хотя откровение дано Самим Богом, возвещающим о Себе, оно несет отпечаток истории и – нацеленное порой на определенные ситуации – становится частью той или иной жизненной повести, которая не интегрирована заранее во всеобщую историю человечества. С другой стороны, верно и то, что человек только тогда предстает в своем подлинном своеобразии, когда встраивает себя в некое «мы» общины верующих, сберегающей Откровение как основу своего вероисповедания, как принцип единства и великое сокровище. Каждый отдельный человек сам по себе не может выявить это объемлющее измерение; община же верующих, вплетающая эту транссубъективную действительность в свое жизненное поле, напротив, на это способна. Поэтому можно сказать: в той мере, в какой событие самооткровения Бога утверждается в Credo, откровение становится истиной, засвидетельствованной, как каждым верующим, так и общиной в целом. Община верующих, тем самым, не только хранит идентичность индивидуального исповедания, остающегося верным истине, но и всегда имеет в виду, что ее будущее в свете самовозвещения Бога есть Царство Божие. И тем самым, это эсхатологическое измерение не есть некая чуждая миру надежда.

а) Яхве «наш Бог»

Ветхий Завет свидетельствует:

Бог испытывает «сердца и утробы» (Пс 7, 10), Он кладет на весы веру избранного Им народа Израиля. – Из этих высказываний мы узнаем: Израиль сформировал свое Credo на основании своего опыта Бога. Поэтому он смог постичь мир как Божье творение и как весть о спасении. То, что все созданное Богом «хорошо весьма», как говорится в книге Бытия, позволяет расширить перспективу понимания Бога и увидеть Его не только как Владыку мира, но и как Бога, избирающего Свой народ и заботящегося о нем. В связи с этим заслуживает особого внимания то обстоятельство, что на библейскую веру в Бога проливают свет два имени, которые знал Израиль: Элохим и Яхве. «В этих двух главных наименованиях Бога заявляют о себе разделение и выбор, которые Израиль совершает в своем религиозном мире, здесь заметна, вместе с тем, и определенная позитивная возможность, которая осуществляется в этом выборе и непрекращающемся придании {195} избранному новой формы»^[571]. К исповеданию Бога Творца неба и земли добавляется исповедание Бога отцов. Он – Бог Авраама, Исаака и Иакова. Так Он Сам именует Себя, говоря к Моисею из неопалимой купины (Исх 3, 14f.):

«И сказал Моисей Богу: вот, я приду к сынам Израилевым и сажу им: Бог отцов наших послал меня к вам. А они скажут мне: как Ему имя? Что сказать мне им? Бог сказал Моисею: Я есмь Сущий. И сказал: так скажи сынам Израилевым: Сущий (Яхве) послал меня к вам. И сказал еще Бог Моисею: Господь, Бог отцов ваших, Бог Авраама, Исаака и Бог Иакова послал меня к вам. Вот имя мое навеки и памятование обо мне из рода в род»

Бог Сам открыл Себя как Яхве. «В то время как тот слой в Пятикнижии, который связан с яхвистскими источниками, вносит Божье имя «Яхве» уже в историю творения (Быт 2) и устанавливает почитание Бога под этим именем уже для первого поколения людей (Быт 4, 26), элохистская традиция в Исх 3 и письменная священническая традиция в Исх 6, 2f., связывают откровение Божьего имени с призванием Моисея как пророка, который выведет народ Израилев из египетского плена»^[572]. Обширная традиция говорит о месте откровения Божьего имени в пустынном горном регионе Синая (на границе с Египтом). «Ehjeh ascher ehjeh […]. Этот ответ представляет собой игру слов, опирающуюся на еврейский глагол hajah («быть»): он употреблен дважды в имперфекте первого лица единственного числа, причем связь здесь чисто синтаксическая (ascher). Особенность этого глагола заключается в реляционном и динамическом содержании его значения. Он именует «бытие» как здесь-бытие, присутствие рядом, [его значение подразумевает: ] «оказаться здесь», «войти в живую структуру опыта»»^[573]. Таким образом, Бог как Яхве выявляет свою жизненность: {196} Его призывают и почитают как Бога своего народа, а данный Им закон соблюдают. – Подлинная история отношений Яхве с Его народом начинается исходом избранного народа под водительством Моисея из Египта. Яхве, подготовив этот исход спасением Иосифа^[574], совершает в Египте знамения и чудеса и спасает свой народ при переходе через (Тростниковое, Чермное) море. Таким образом, Яхве открывает Себя как Спаситель и Освободитель, как тот, кто в силе Своей предстательствует за Свой народ.

Израиль на опыте узнает, что Яхве, избавивший Свой народ от рабства и нужды, сопровождает его в пустыне и приводит к обетованной земле (ср. Исх 19; 2 Сам 7, 6f.). Так, отрекаясь от Богов Востока, Израиль научается тому, что Яхве – «муж брани» (Исх 15, 3), единый Бог. Боги – «ничто». «Яхве может властвовать над историей, поскольку он властвует над природой»^[575]. И после того как Он привел свой народ в землю обетованную, после того как этот народ таким образом обрел надежное жизненное пространство, Израиль стал понимать, что область его поселения находится под Божественной властью. Под влиянием ханаанских религиозных представлений Яхве все еще прославляется как Царь, явленный Исаии в его пророческом видении (Ис 6, 1–6) вместе со своим небесным двором (ср. Пс 29, 1 сл., 9; 97, 7). «На Яхве было перенесено даже представление о том, что Божественный Царь обитает на некоей священной горе. Здесь коренится традиция говорить об иерусалимской горе Сионе как обители Яхве (ср. Пс 47, 3; Ис 14, 13сл.)»^[576]. Как «Царь» над всеми богами (Пс 95 (94), 3), чье царство – «царство всех веков» и владычество – «во все роды» (Пс 144, 13). Яхве – «Царь над Израилем» (Ис 33, 22). Он, «сформировавший» Израиль как народ, Сам закрепил избрание Своего народа, заключив с ним завет на горе Синай. Верности Бога должна соответствовать верность Его народа, а она проявляется именно в том, что Израиль строит свою жизнь целиком на заповедях Божиих. Поэтому Декалог начинается словами: «Я Господь, Бог твой, Который вывел тебя из земли Египетской, из дома рабства; да не будет у тебя других богов пред лицем Моим. Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху и что на земле внизу, и что в водах ниже земли, не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель…» (Втор 5, 6–9; ср. Исх 20, 2–5).

Ветхий Завет пускается в связи с разъяснением имени Яхве в богословские толкования. При этом интерес представляет не первоначальный смысл [этого имени] как предмет истории языка, а то, что Сам открывающий Себя Бог {197} хотел сообщить о Себе в Своем имени. При этом оказывается, что для полного понимания веры Израиля с именем Jahwe должно быть сопоставлено имя El Elohim. Здесь снова проявляется живая полемика с религиозным окружением, в котором Израиль должен был сформировать свою веру в Бога (ср. Исх 18, 11; Втор 10, 17). Это выделение Яхве в качестве «Бога (El) отцов» одновременно открывает путь к пониманию Его единственности. Таким образом Он превращается в «общего представителя [богов], что мы обычно выражаем в некотором абстрактном понятии. Elohim – это тот, кто обладает всеми El-свойствами. Отсюда – постоянно встречающееся в Ветхом Завете множественное число как излюбленное обозначение единого истинного Бога»^[577]. Все другие боги, почитавшиеся в ханаанском политеизме, были свергнуты с престола. Почитание бога как бога определенного означало, что некий религиозный опыт, совершившийся в определенном месте, особым образом это место выделяет, превращает его навсегда в место присутствия бога, делает это место – «собственным» местом бога, особым образом освященным для отправления культа. Поэтому повсеместно, там где проявило себя божественное, мы находим капища (с изображениями богов). Так и в Ханаане рядом друг с другом располагаются многочисленные божества. Но в отношении Яхве стало понятно, что этот Бог связывает Себя с человеком, что Его Самовозвещение служит человеческому спасению, что этот Бог по праву носит имя «Бога Авраама, Исаака и Иакова». Он присутствует там, где люди о нем размышляют. «Поскольку отцы Израиля приняли решение в пользу El, они совершили таким образом чрезвычайно значимый выбор: выбор в пользу numen personale против numen locale, в пользу личного Бога, вступающего в отношения с личностью, Бога, Которого надлежит мыслить и находить в поле напряжения между Я и Ты, а не на каком бы то ни было священном месте. Эта глубинная черта El остается несущей опорой не только для религии Израиля, но и для новозаветной веры»^[578].

Дополняющий и, тем самым, подчиненный порядок, в котором Elohim стоят по отношению к единому El, открывает путь к внутрибожественному «множественному числу». «Он есть все Божественное»^[579]. Так что вместе с указанием на единого Бога, объемлющего в Себе все бытие, все те, кто именовался Baal («господин») или Melek («царь»), были свергнуты с престолов, а у всякого культа, основанного на страхе, была выбита почва из под ног.

Яхве – единый и единственный Бог. Это показывает греческий перевод [стиха] Исх 3, 14: «Аз есмь сущий». Бог есть непосредственно бытие. Связь с понятием бога, как его схватывала греческая философия, напрашивалась сама собой. Отцы церкви это распознали и подхватили. Тем не менее, {198} «обнаружить скрытую за многочисленными вещами, с которыми человек ежедневно имеет дело, всеобъемлющую идею бытия как наиболее точное выражение Божественного, было заслугой философов»^[580]. Так что здесь выявилось глубинное единство философии и веры, Платона и Моисея, греческого и библейского духа»^[581]. Мы должны, тем не менее, исходить из того, что еврейский библейский текст был переведен под влиянием греческой философской мысли. При этом была разрушена особая динамика, связанная с первоначально с именем Яхве. «Скандал (skandalon, 1 Кор 1, 23, «соблазн» в русском переводе – переводчик), связанный с собственным именем Бога, Богом, называющим Себя по имени, был разрешен в пространстве онтологического мышления, вера вступила в брак с онтологией. Ибо для мышления то, что библейский Бог имеет имя, – скандал. В мире, переполненном богами, Моисей не мог сказать: “Бог послал меня”»^[582]. «Сущее» греческой философии не может иметь никакого (собственного) имени, а здесь Библия явно говорит, что Бог сам называет Себя. Тот, кто хочет, ссылаясь на Исх 3, 14, просто отождествить Бога веры с богом философов, должен пристальнее вглядеться в оригинальный [библейский] текст. Что означало имя Яхве изначально? Следует заметить, что вне Израиля употребление формы Jahwe не обнаруживается. Даже если некоторые морфемы слова и можно вывести из окружающей языковой среды, ответ на вопрос о смысловом содержании имени Яхве становится от этого только более запутанным. Если мы рассмотрим библейский текст в его собственной интенции, то обнаружим, что он не подает себя как некое гениальное озарение агиографа, но подчиняет имя Яхве возвещению о Себе Самого Бога. Так что Израиль находит в этом имени, «написанном в его сердце» (Иез 31, 33), свою собственную Богом данную идентичность. Имя ведет к «наисвятейшему» и поэтому оно не может быть разъяснено более подробно. «Сам личный и соотносящийся с личностью»^[583] Бог обращается к своему народу. В Его собственном откровении выявляется: Яхве – «личный» Бог.

Веру в Бога и отношение к Богу Израиль черпает из великих дел, которые Бог Яхве совершил в прошлом для спасения Своего народа. «Богослужение Израиля, таким образом, также по существу определено воспоминаниями о Божьих свершениях в истории Израиля. Главными этапами этой истории являются в числе прочего: «отец» Авраам и его потомки, освобождение от египетского рабства, «исход», вступление в обетованную землю, опыт верности Бога {199}в неверности Израиля, время царей и рассеяние народа, судьба Иерусалима, пророки, их слова, их молчание, их участь, изгнание и его преодоление в сохранении и возвращении «священного удела»»^[584].

И в этой мысли удержится в то же время исповедание могущественного Божественного присутствия, о котором убедительно свидетельствует «Св. Писание», «слово Божие».

Когда Израиль называет «Св. Писание» «Словом Божиим», здесь речь не идет о лингвистически-вещественном отождествлении письменного текста со «словами Бога», но, скорее, о том, что собственное исповедание веры принимается всерьез. Поскольку Св. Писание свидетельствует о Божественных делах как о живой действительности – сотворении жизни и ее сохранении, – в эти делах Сам Яхве выступает как «Бог ревнитель», и так Он вступает в настоящее Израиля. Итак, «закон и пророки» суть некий свет, который не гаснет в темноте собственного существования. Священные писания, в которых раскрывается это «слово Божие», должны снова и снова быть прочитаны и услышаны.

б) Яхве, Бог призывающий

Опыт Богообщения, который хранит Ветхий Завет, многообразен и многослоен. Здесь следует иметь в виду, что «последовательность событий, представленная в книгах Ветхого Завета в его последней редакции после формирования канона, обязана своим происхождением в первую очередь не хронологическим, но богословским принципам»^[585]. Ведь горизонт опыта, в котором тематизировалась встреча с Богом, определял его (опыта) письменную фиксацию. И это вынуждало взвешивать каждый индивидуальный опыт Бога и спрашивать, в чем следует искать и находить сердцевину Божественного самовозвещения. Ответ на этот вопрос – Сам открывающий себя Бог.

аа) Внутренний опыт Бога

Поскольку Бог лишен какой бы то ни было телесности, Он не может быть изображен – как это происходит в политеистических религиозных культах – в виде идола, которому надлежит возносить молитвы. Человек может видеть Бога только тогда, когда Тот сам это позволяет (ср. Исх 24, 10сл.), иначе видение Бога означает для человека смерть, как подтверждает Яхве, говоря к Моисею: «Лица моего не можно тебе увидеть, потому что человек не может увидеть меня и остаться в {200} живых» (Исх 33, 20). Особое положение Моисея, возвышенного в глазах Божиих, подчеркивается перед Мириам и Аароном именно тем, что Моисею была дарована такая возможность [увидеть Бога и остаться в живых]. «И сказал (Яхве): слушайте слова Мои: если бывает у вас пророк Господень, то Я открываюсь ему в видении, во сне говорю с ним; но не так с рабом моим Моисеем, он верен во всем дому Моем: устами к устам говорю Я с ним, и явно, а не в гаданиях, и образ Господа он видит» (Чис 12, 6–8).

Уже в своих ранних слоях Ветхий Завет^[586] сообщает о видениях и вещих снах, т. е. о внутреннем опыте. Здесь действует именно Дух Божий как «Св. Дух» (Пс 51 (50), 13). О нем говорится также, что он «овладевает» человеком. Таким образом, Св. Дух производит действия в человеке и мире. Исполнившись им, люди получают особые дарования. Дух «пробуждает способность к прорицанию и мудрость. Яхвистские и элохистские рассказы о Валааме изображают его, находящимся в руках Яхве, так что он против своей воли изрекал Божественные прорицания (Чис 24, 2сл.)»^[587]. И об Иосифе Ветхий Завет рассказывает, что в нем «был Дух Божий» (Быт 41, 38). Это же говорится об Иисусе, сыне Навина (Чис 27, 18). Именно этот Дух почил на семидесяти старейшинах, которые были даны Богом в помощь Моисею, так что они стали пророчествовать (Чис 11, 16сл., 25). – Одержимость Духом выделяет также героев, о которых сообщает Ветхий Завет. «Это – харизматические вожди или воители, призываемые Богом в тяжелые времена, которые по своей вине переживал Израиль в течение 150 лет между обретением обетованной земли и основанием царства»^[588]. О героях говорится, что Дух Господень почил на них, воздвиг их и дал им сверхчеловеческие силы^[589]. Вместе с заменой института судей царской властью заканчивается и [череда случаев] этой внезапной чудесной одержимости Духом Божиим. От Саула, который все еще испытывал мгновения такой одержимости, Дух был передан Давиду и почил не нем «с того дня и после» (1 Цар 16, 13).

бб) Зримые свидетельства Божии

Внутренний опыт Бога требовал действия, означал некое призвание, призыв к служению Богу, обращенный к человеку. Но что можно сказать на основании {201}самовозвещения Бога в писаниях Ветхого Завета о Нем самом? На этот вопрос можно ответить исходя из того опыта, который запечатлен с самого начала в истории мира и в особенности в истории Израиля. Знаменательно, что Израиль должен был сначала научиться расшифровывать глубинный смысл своей истории в свете творения. Книга Бытия, книга сотворения мира, свидетельствует: «Яхве – мера природы и истории, поскольку он есть творческое начало мира и миропорядка»^[590]. Именно вавилонское пленение подвигло Израиль безоговорочно положиться в целях политического и религиозного выживания на веру в то, что Бог как Творец мира есть вместе с тем и Господин истории, и все – в Его руках. Яхве – «вечный Бог, сотворивший концы земли, (Он) не утомляется и не изнемогает, разум Его неисследим. Он дает утомленному силу и изнемогшему дарует крепость» (Ис 40, 28сл.). Это пророческое исповедание укрепляет веру в то, что всесильный Творец мира одновременно является спасителем Израиля. В свою очередь и псалмы настойчиво подчеркивают эту связь в опыте Бога Яхве – опыте спасения в истории и хвалы Создателю. Возьмем, к примеру, Псалом 136 (135) – благодарственную литанию, восхваляющую милость Яхве, видимую в Его великих делах в творении и истории. Позднейшая литература, посвященная «премудрости», изменяет угол зрения: теперь человек, наблюдая творение, находит причину для почитания Творца.

Рядом с самораскрытием Бога как Творца выступает Его возвещение о Себе непосредственно в Его встрече с человеком. Событие, в котором это проявилось с наибольшей силой, – освобождение из «земли Египетской, из дома рабства» (Исх 20, 2). Это событие показывает: «Бог есть присутствующая рядом, помогающая, освободительная, спасительная сила»^[591]. Но эта сила не анонимна, она носит определенное имя, в котором Бог «являет людям свою личность и свою действенность»^[592]. Могущество Яхве являет себя не только в творимых Им делах спасения Своего народа; его личное участие в судьбе Израиля находит свое глубочайшее выражение в том, что Бог помимо этого, говорит к своему народу в слове (dabar): «Так говорит Господь». Поскольку Бог обещал уже патриархам место для жизни и продолжение рода (патриархи, как исторические фигуры, свидетельствуют, вместе с тем, о личностном измерении встречи человека с Богом), зов Бога означает одновременно призвание на служение тех, кто затронут Его словом. Последнее относится в первую очередь к пророкам. «Пророческое слово {202} приписывалось дыханию Божьему – вдохновению (инспирации) – если уже не в IX–VIII вв. до Р.Х. [не есть ли «вдохновенный» у Осии 9, 7 «пророк»? – По крайней мере, нечто подобное пророку. Упоминание Духа Господня у Михея 2, 3 представляет собой, по-видимому, глоссу], то уж по крайней мере во времена Второзакония [(Чис 24, 2 (Валаам); 2 Цар 23, 2 (Давид о себе самом). Сам автор Второзакония не говорит о Духе] и постоянно во время изгнания, прежде всего – у Иезекииля (2, 2; 11, 5; см. также Ис 48, 16; 61, 1), и вслед за тем – в еврействе после изгнания (Зах 7, 12, 2 Цар 15, 1; 20, 14; 24, 28), в эллинистическом еврействе и у раввинов»^[593].То, что пророки выражают в слове, как плод действия Духа служит свидетельством о Боге – живом и дающем жизнь.

Каждый пророк свидетельствует об этом не только собственной личностью собственной вестью, проливающей свет на будущее, но говорит о таком о будущем, которое после всех ужасов и бедствий возвестит о правоте и справедливости господства Бога (ср. Ис 28), и конкретизирует это господство в образе Мессии.

С особой силой это выражено в словах пророка Исаии:

«И произойдет отрасль от корня Иесеева, и ветвь произрастет от корня его; и почиет на нем Дух Господень, дух премудрости и разума, дух совета и крепости, дух ведения и благочестия; и страхом Господним исполнится, и будет судить не по взгляду очей своих и не по слуху ушей своих вершить дела. Он будет судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине; и жезлом уст своих поразит землю, и духом уст своих убьет нечестивого» (Ис 11, 1–4).

В видении нового рая Мессия предстает как новый Адам, Он распространит избранность Израиля на весь мир (ср. Ис 61, 1–2: «Дух Господа Бога на Мне, ибо Господь помазал Меня благовествовать нищим, послал Меня исцелять сокрушенных сердцем, проповедовать пленным освобождение и узникам открытие темницы, проповедовать лето Господне благоприятное и день мщения Бога нашего, утешить всех сетующих…»).

Пророк Иезекииль говорит, что Бог явится верным Своим, Своим «слугам» как жизненная сила, когда пошлет Духа Своего. «И дам вам сердце новое, и дух новый дам вам; и возьму из плоти ваше сердце каменное, и дам вам сердце плотяное. Вложу в внутрь вас дух Мой» (Иез 36, 26–27). {203} «Так говорит Господь Бог костям сим: вот Я введу дух в вас, и оживете. […] И я изрек пророчество, как Он велел мне, и вошел в них дух, и они ожили и стали на ноги свои» (Иез 37, 5.11). – «И не буду уже скрывать от них лица Моего, потому что Я изолью дух Мой на дом Израилев, говорит Господь» (Иез 39, 29). Это пророческое видение было в конце концов распространено Иоилем на все народы без исключения: «И будет более того, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; старцам вашим будут сниться сны, и юноши ваши будут видеть видения. И также на рабов и на рабынь в те дни излию от Духа Моего» (Иоил 2, 28–29).

Истина (emet) Яхве складывается как сумма слов Божиих к Своему народу в Синайском союзе. Она «представляет, далее, правое и обязывающее Божественное путеводительство (Пс 119 (118), 86) и выявляется в законе (Пс 119 (118), 142)»^[594]. Яхве открывает Себя на Синае как верный Бог Завета, который, конечно, и от своего народа требует, чтобы тот оставался верен завету, Бог ревнитель, судящий грехи своего народа, но, вместе с тем, – как Бог, желающий покаяния. Таким образом, Израиль понимает политические исторические катастрофы как доказательство того, что владычество Яхве охватывает и другие народы. Такое более глубокое исповедание веры было достигнуто в вавилонском пленении: «Яхве может спасительно присутствовать и в представителе другого народа, Он ставит себе на службу иноземного владыку (царя вавилонян – Навуходоносора, персов – Кира), чтобы придать истории определенный Им Самим ход»^[595].

Но кроме того, в послании Божественной истины открывается одновременно и премудрость Божия. «В течение четырех столетий до прихода Иисуса в наш мир развивалась так называемая литература премудрости: книга Иова и Притчи (между 450 и 400), многие псалмы, Экклезиаст и книга Иисуса сына Сирахова (187), а в Александрии – по мере соприкосновения с эллинистической мыслью, книга Премудрости (50 до Р.Х.). Подобная литература у эллинизированного еврейства содержит примечательные мысли о премудрости, ставящие премудрость в такую близкую связь с Духом Божиим, что и то, и другое почти совпадают, по меньшей мере тогда, когда мы наблюдаем их в действии»^[596]. Проникающая повсеместно и действующая в космическом измерении, премудрость указывает людям правильный путь, {204} посылает им прозрение.

«Боже отцов и Господи милости, сотворивший все словом Твоим и премудростию Твоею устроивший человека, чтобы он владычествовал над созданными Тобою тварями и управлял миром свято и справедливо, и в правде души производил суд! Даруй мне приседящую престолу Твоему премудрость и не отринь меня от отроков Твоих. […] С Тобою премудрость, которая знает дела Твои и присуща была, когда Ты творил мир, и ведает, что угодно пред очами Твоими и что право по заповедям твоим […], ибо она все знает и разумеет, и мудро будет руководить меня в делах моих и сохранит меня в своей славе […]. Волю же Твою кто познал бы, если бы Ты не даровал премудрости и не ниспослал свыше святого Твоего Духа?» (Прем 9, 1–4.9.11.17).

Премудрость Божия ведет Израиль, показывает Божие благорасположение, ею исполняются пророки. Премудрость уловима в слове Яхве, она дает откровение о присутствии Бога в мире, ибо принадлежит действительности Бога, раскрывающейся в действии Духа.

«Она есть дух разумный, святый, единородный, многочастный, тонкий, удобоподвижный, светлый, чистый, ясный, невредительный, благолюбивый, скорый, неудержимый, благодетельный, человеколюбивый, твердый, непоколебимый, спокойный, беспечальный, всевидящий и проникающий все умные, чистые, тончайшие духи. Ибо премудрость подвижнее всякого движения, и по чистоте своей сквозь все проходит и проникает. Она есть дыхание силы Божией и чистое излияние славы Вседержителя: потому ничто оскверненное не войдет в нее. Она есть отблеск света и чистое зеркало действия Божия и образ благости Его. Она – одна, но может все, и, пребывая в самой себе, все обновляет и, переходя из рода в род, в святые души, приготовляет друзей Божиих и пророков […]. Она быстро распростирается от одного конца до другого и все устрояет на пользу» (Прем 7, 22–27; 8, 1).

Так, в конечном итоге, премудрость проникает в то, что Самовозвещение Божие излучает Его любовь. Бог, в любви обращающийся к Своему народу, ожидает ответной любви. «В Ветхом Завете любовь Бога (ahab) чаще всего перефразируется как милость (hesed: союзническая милость; hen: благосклонность). Второзаконие проливает свет на то обстоятельство, что Божественное избрание и завет имеют свое глубинное основание в любви Яхве (Втор 7, 6–8; 10, 15). У пророков Осии, Иеремии и (Второ) Исаии отношение Яхве к Израилю чрезвычайно наглядно представлено как союз любви (Ос 1;3; Иер 31; Ис 54)»^[597]. Любовь Яхве служит также основанием того, что ветхозаветная традиция {205} апокалиптики, вопреки опыту земных бедствий, с упорством держится обетования вечного и блаженного будущего для тех, кто избран Яхве.

Ветхий Завет, тем самым, выявляет Откровение – в заповеданном многообразии и многоразличии – не просто в общих чертах – как опыт Бога; но Бог Сам открывает, Кто Он есть, называя Свое имя, излучая Свое величие, говоря в слове, устанавливая неколебимую истину и – что как бы охватывает все остальное – доказывая Свою любовь к Своему избранному народу. Посредством этого Самовозвещения Божия не просто созревала вера Израиля, превращаясь в строгий монотеизм. Поскольку, сверх того, Бог – постигаемый лично и исторически – открывает Себя в Своей сути как полнота жизни, он Сам приуготовляет новозаветное развитие Божественного учения в Иисусе Христе и его закрепление в патристике.

2. Свидетельство Нового Завета: Откровение как опыт Бога в Иисусе Христе

а) Свидетельство в поле напряжения между разрывом и непрерывностью

Как мы видели, Ветхий Завет наполняет смыслом свое понимание откровения посредством размышлений об опыте Бога, возвещающего о Самом Себе. Соответственно, смысл откровения, как оно представлено там, лежит в семантическом поле трех слов: «раскрыть или выявить (galah), возвестить, дать познать (jada), сообщить (nagad). Новый Завет использует для Откровения такие выражения: обнаруживать (gnorizein), сообщать (deloun), являть (phaneroun), открывать (apokalyptein)»^[598]. Бог, который дает о Себе знать, – это «сокровенный Бог» (Ис 45, 15), поскольку (в Своей Божественности) Он остается для людей неизмеримой в своей глубине ускользающей тайной – mysterium stricte dictum. Этот характер Божественного самовозвещения, раскрывающего сокровенного Бога как именно сокровенного, особым образом подчеркнут в Новом Завете в посланиях ап. Павла: это – тот «способ, каковым Бог Себя открывает, скрывая»^[599]. Однако, если мы примем во внимание только эту преемственность понятий, мы еще не выразим достаточным образом ядро новозаветного понимания откровения: именно Ветхий Завет с его верой, что Бог, избравший Израиль как Свой народ, в конце времен откроется всем людям {206} как единый Бог и Владыка мира, приводит к новозаветному исповеданию: это время уже началось, царство Божие приблизилось, ибо пришел Мессия. Впрочем, весть Нового Завета такова: «Но когда пришла полнота времени, Бог послал Сына Своего (Единородного)» (Гал 4, 4; ср. Еф 1, 10). Этот «Сын» и есть то новое в Божьей истории спасения, что не может быть выведено из Ветхого Завета. Иисус из Назарета знаменует своими мессианскими речами и поведением явный разрыв с ветхозаветными чаяниями, которые очень точно собирает воедино проповедь Иоанна Крестителя (Мф 3, 10–12). Поэтому необычайно важно проследить, как Сам Иисус соотносит Себя с Ветхим Заветом. Иисус провозглашает спасительную весть, говоря: «Исполнилось время, и приблизилось Царствие Божие: покайтесь и веруйте в Евангелие» (Мк 1, 15). Эта весть становится понятной только на ветхозаветном фоне. И призвание «двенадцати» обращено к Израилю^[600], ведь они те, кто послан «к погибшим овцам дома Израилева» (Мф 10, 6).

Таким образом, здесь самим Иисусом – несмотря на разрыв традиции, происшедший в Его личности: ведь с точки зрения ветхозаветных обетований и ветхозаветного опыта Бога, Он – «сын Марии», Назаретянин, в сущность которого нет нужды вникать и ее истолковывать – настойчиво подчеркнута и подвергнута богословской оценке преемственность Божественных дел. В этой оценке не только подтверждается преемственность, сформулированная в Credo в отношении Отца и Сына, но и серьезнейшим образом принимается в расчет неизменность единого Бога Яхве^[601]. Таким образом, Ветхий Завет сохраняет некоторый эсхатологический избыток в своих обетованиях по отношению к Новому Завету: «только в конце времен мы узрим Бога, как Он есть» (ср. 1 Кор 13, 12).

В Новом Завете, наряду с этим, мы обнаруживаем, что жертвенное исполнение тех непреложных требований и обетований, которые связаны с Божественным Самовозвещением в Ветхом Завете; осуществляется в бодрствующем человеческом самосознании Иисуса из Назарета, мы находим исповедание прорыва нового, новой твари в новом союзе. Это точно схвачено в Послании к Евреям: «Бог, многократно и многообразно говоривший издревле отцам в пророках, в последние дни сии говорил нам в Сыне, которого поставил наследником, через которого и веки сотворил» (Евр 1, 1сл.). Поскольку Бог послал откровение о Себе {207} в слове и деле, Сын являет себя как творческое Слово, как высшая точка всякого самораскрытия Бога. Ведь, как сказано в послании к Колоссянам, «[Сын] есть образ Бога невидимого, рожденный прежде всякой твари; ибо Им создано все, что на небесах и что на земле, видимое и невидимое: престолы ли, господства ли, начальства ли, власти ли, – все Им и для Него создано» (Кол 1, 15–17). То же говорится и в Послании к Евреям: «Сын держит все словом силы Своей» (ср. Евр 1, 5). Верно и то, что «Христос есть одновременно основание и цель творения. Он, пришедший, когда исполнились времена, есть Тот, кто был от начала и прежде всех век»^[602]. Поэтому Откровение Бога о Себе, происходящее в творении, направлено ко Христу как своей цели. Христос есть исполнение творения, «последнее Слово слов творения, исполнение и завершение дел творения, прежде всего – творения человека, человека, обретающего во Христе свой новый и подлинный образ»^[603].

б) Соединяющее и исполняющее свидетельство библейской истины Откровения «в Духе»

Чтобы разъяснить своеобразное соединение непрерывности и разрыва в отношении опыта Бога, хранимого в Ветхом и Новом Заветах, следует вновь обратиться к тому, что Бог, согласно свидетельству Ветхого Завета, – помимо Самораскрытия в творении – возвестил о Себе человеку – ради его спасения. В откровении Своего имени Яхве объявляет Себя Богом спасения, Богом, стоящим за избранный Им народ Божий. В Иисусе Христе Божья воля к спасению принимает зримый образ. «Уже имя Иисуса говорит, что Бог есть спаситель» (Мф 1, 21), и когда Иисуса называют Еммануил, это означает что имя ему «с нами Бог» (Мф 1, 23). Согласно Павлу, все дело нашего спасения концентрируется в имени Господа Иисуса Христа, ибо этим именем человек омывается, освящается и оправдывается (1 Кор 6, 11). По Иоанну, Христос видит свою важнейшую миссию в том, чтобы открыть имя любящего Отца (Ин 17, 6; 17, 26). Таким образом, в конечном итоге имя Иисуса становится «именем выше всякого имени» (Фил 2, 9), в котором исполняются пророческие обетования для последних дней: «Всякий, кто призовет имя Господне, спасется» (Иоил 2, 32; Деян 2, 21; Рим 10, 13)^[604]. {208}

– Поворотные моменты истории Израиля отмечены явлением Яхве во славе. И эта слава излучается в Иисусе Христе, как свидетельствуют синоптики в связи с Парусией [Сына Человеческого] (Мф 24, 30; Мк 13, 26; Лк 21, 27). Павел отмечает в Послании к Римлянам, что «Христос воскрес из мертвых славою Отца» (Рим 6, 4). Как единородный «сын», возвышенный Своим Отцом, Он есть «Господь славы» (1 Кор 2, 8). В Евангелии от Иоанна можно указать много мест, где говорится, что слава Отца изливается уже на земного Иисуса (Ин 1, 14; 2, 11). Поэтому вполне закономерно, что в так называемой первосвященнической молитве (Ин 17, 3) Иисус просит у Отца прославить Его Своею славою. Человеческое блаженство состоит в том, чтобы являть эту славу и быть ей причастным (2 Фес 2, 14; 1 Пет 5, 10; ср. – нацелено также на современную жизнь – Рим 8, 30; Ин 17, 22). – Далее, Ветхий Завет показывает нам, что Божественное Самовозвещение осуществляется в слове. Евангелие Иисуса есть «слово спасения» (Деян 13, 26), «слово жизни» (Фил 2, 16). Об отождествлении творящего мир Логоса с личностью Иисуса Христа (в слове и деле) свидетельствует Евангелие от Иоанна: «Слово стало плотью» (Ин 1, 14). Иисус Христос, эсхатологически действенное Слово Божие (ср. Евр 1, 2), вверено верующим в Него для возвещения по всему миру (Мф 28, 19сл.; Мк 16, 15сл., Лк 24, 44–48).

– Кроме того, Ветхий Завет свидетельствует, что там, где говорит Бог, людям даруется истина. Псалмопевец так прославляет Яхве: «Зри, как я люблю повеления Твои; по милости Твоей, Господи, оживи меня. Основание слова твоего истинно, и вечен всякий суд правды твоей» (Пс 119 (118), 159сл). Новый Завет особо подчеркивает связь между истиной (aletheia) Божией и личностью Иисуса Христа. Он – свет истинный, пришедший в мир (Ин 1, 9); в нем мы познаем Бога истинного (Ин 17, 3); и тот Дух истины, каковой Он изливает (Ин 14, 17), наставит весь мир на всякую истину (Ин 16, 13). Для Павла, таким образом, апостольское служение – это служение истине (см. 2 Кор 11, 10, Гал 2, 5). Она дает жизни смысл и цель, она – олицетворение Благой Вести, ибо в ней заключено спасение и освобождение для всех людей. Ведь Бог «хочет, чтобы все люди спаслись и достигли познания истины» (1 Тим 2, 4).

– Наконец, фундаментальный опыт союза с Яхве, посылающим откровение о Себе, Ветхий Завет усматривает в любви Божией. Новый Завет свидетельствует, что Иисус из Назарета – «возлюбленный Сын», который, будет всеми услышан, ибо послан Отцом. Этот Сын хочет, чтобы Его жизнь и смерть приняли и поняли как выражение любви Божией. «Нет большей любви, как если кто положит душу свою за друзей своих. Вы друзья Мои, {209} если исполняете то, что Я заповедаю вам» (Ин 15, 13сл.). От положения Павла, гласящего, что любовь Божия находит свое глубочайшее выражение в предании Сына на крестную муку, путь ведет к высказыванию Иоанна: «Бог есть любовь» (1 Ин 4, 8.16). В Евангелии от Иоанна Христос говорит о Себе: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин 3, 16).

Универсальность и уникальность, которые образуют особое поле напряжения в самовозвещении Бога, о котором свидетельствует Ветхий Завет, в Иисусе Христе как бы соединяются воедино. В Нем скрещиваются исполнение обетований и возвещение доселе немыслимого нового (начало последних времен). Таким образом, исповедание Бога Творца, который, обращаясь к твари, являет Себя как любящее Я, получает в Иисусе Христе законченное подтверждение. Ведь Его пища – творить волю Отца (Ин 4, 34); Его жизнь – жизнь в молитве к Отцу, в беседе с Отцом (Мф 14, 23). И верно, что Бог, заключивший – как «Святой Израилев» – завет со своим народом, устанавливает в Иисусе Христе, посланном в мир как выражение Его преданной любви, наряду с этим (ветхим) союзом универсально значимый новый союз (Лк 22, 20; 1 Кор 11, 25)^[605]. И та истина, что Бог есть Господь истории, выразительно отражена в личности Иисуса Христа: сын человеческий снова грядет со славою судить живых и мертвых, как сказано в Никео-Константинопольском исповедании веры. Тем не менее, когда здесь говорится о будущем, о грядущем суде, речь вовсе не идет, о смутных обещаниях, касающихся бесконечно отдаленных времен. Царство Божие уже началось с Иисусом Христом^[606]. Таким образом, Иисус Христос возводит откровение Божие о Себе, к высшей точке, в которой оно непреложно исполняется. И вместе с тем, нечто совершенно новое приходит в мир. В Иисусе Христе Сам Бог становится нашим братом. Христология Нового Завета представляет собой глубочайшее раскрытие богословия Завета Ветхого. Иисус Христос, «нашего ради спасения сшедший с небес», открыл нам всемогущего Бога – Господа мира и человеческой истории, Бога, избравшего Себе в достояние народ Израилев, – как всеохватную и непостижимую любовь. Поскольку Слово Божие стало плотью и обитало среди нас (Ин 1, 14), в жизни и смерти Иисуса исполнилось и откровение Божие о Себе.

{210} Иисус Христос – тот, кто исполняет откровение о Боге. И это значит: в Сыне окончательно открывается, Кто есть Бог. Если уже в Ветхом Завете в связи с постижением опыта Откровения говорилось о действии Духа Божия, то отныне действие Духа Божия неразрывно соединяется воедино с бытием и делами Иисуса из Назарета, Христа веры. Credo в явном виде закрепляет ту истину, что Иисус был зачат «от Духа Святого». Второе сошествие Святого Духа произошло во то время, когда Иисус крестился во Иордане у Иоанна Крестителя. Значимость этого события подчеркивается тем обстоятельством, что Иисус, крестясь, «знаменуется и освящается как Тот, чьими словами, делами и жертвой Дух вступает в нашу историю в качестве мессианского дара и эсхатологического предначертания»^[607]. «Глас с небес» (ср. Мк 1, 11) изъясняет личность Иисуса исходя из ветхозаветных обетований. И при этом глас этот одновременно высказывает, Кто Иисус уже есть, а именно – Мессия^[608]. Он – Тот, «которого Отец освятил и послал в мир» (Ин 10, 36). – Крещением в Иордане начинается спасительный путь Мессии; и не раз встречаются указания на то, что Сам Иисус рассматривал свою смерть в качестве крещения (Мк 10, 38; Лк 12, 50). «Во Святом Духе Он предает себя на распятие как незапятнанная жертва Божия. Его жертва проистекает из крещения, а Его воскресение и вознесение во славе – из его жертвы»^[609].

Путь Иисуса как Мессии сопровождался проповедью и чудесами «в силе духа». Это подтверждает Петр в своей проповеди в доме Корнилия: «Вы знаете, […] как Бог Духом Святым и силою помазал Иисуса из Назарета, и Он ходил, благотворя и исцеляя всех, обладаемых диаволом, потому что Бог был с Ним» (Деян 10, 37сл.).

Иисус постоянно говорит о Боге Отце и наступлении Его царствия. Это наступление есть Божье чудо, а для человека оно означает освобождение через любовь. Это показывают и чудеса, творимые Иисусом, – исцеление больных от их телесных увечий и недугов, и в не меньшей степени – исцеление болезней души – тяжких прегрешений, вплоть до чудес воскрешения, полагающих предел смерти и вновь возвращающих людям их (земную) жизнь.

– О наступлении царствия Божия Иисус свидетельствует, обращаясь к Яхве «авва». В этом обращении Иисус выражает свое уникальное отношение к «Богу Отцу». Павел по праву связывает обращения «Бог» и «Отец» воедино, говоря «Бог и Отец Господа нашего Иисуса Христа» {211} (1 Фес 1, 1; Гал 1, 3; 1 Кор 1, 3). Он видит всю глубину и значимость этой истины для верующих в Иисуса Христа и говорит, что Сын делает и нас сыновьями и дочерьми Божиими: «Потому что вы не приняли духа рабства, чтобы опять жить в страхе, но приняли Духа усыновления, которым взываем “Авва, Отче!”» (Рим 8, 15, ср. Гал 4, 6). «Отец же есть исток, исходная точка и цель спасительных дел Иисуса Христа. Он Него исходит благодать, милость, любовь, сострадание, упование, радость»^[610].

– Иоанн возводит это понимание к его первооснове. «Возвещаемая Иисусом истина об отцовстве Бога положена здесь непосредственно в основу истолкования положения об Откровении. Отец есть исток и содержание откровения, Сын – возвещающий откровение. […] Поскольку Иисус – единственный пребывающий от века у Бога, более того, Он Сам – Бог, Тот, Кто всегда храним в сердце Отца («сущий в недре Отчем»), Он может принести весть об Отце, «явить» Отца (Ин 1, 18). Он приходит во имя Отца (5, 43) […]. Смысл дела Его жизни состоит в том, чтобы открыть имя Отца (17, 6.26). Здесь ни слова не говорится о какой-либо абстрактной философской идее Бога^[611]. Скорее, Иисус в Своем возвещении об Отце окончательно закрепляет в слове то Откровение Бога о Себе, которое хранит для нас Св. Писание. Но это означает, что «обращение “Отче!” подразумевает определенное знание о Себе Того, кто призывает Бога, говоря “Отче!”: если Иисус называет Бога Отцом, он Сам есть Сын Отца. Оборотная сторона богословия отцовства есть христология сыновства»^[612]. Отзвук такой христологии мы находим в словах Иисуса, особенно в тех, что приводятся в Евангелии от Иоанна, – в словах, которые передают имя Божие в греческой форме «Аз есмь [Сущий]» (свидетельствующей о бытии Бога)^[613]. «В этом же смысле следует рассматривать ответ Иисуса, воспринятый иудеями как богохульство: “прежде нежели был Авраам, Я есмь (по-гречески: prin Abraam genesthai ego eimi)”» (Ин 8, 58), в котором иудеи явно услышали намек на имя Божие»^[614]. На деле, здесь слышен отзвук не только слов Исхода 3, 14, но и эхо высказываний (второго) Исаии (см. 41,4; 44, 6; 18, 12), подхваченных Апокалипсисом «Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, Первый и Последний» (22, 13). Тем самым недвусмыслно высказано положение о том, что в Иисусе Христе мы призываем Самого Бога: «Имя более не есть всего лишь слово, но еще и личность: Сам Иисус. Христология {212} или, в целом, вера в Иисуса возвышаются до истолкования имени Божия»^[615]. Такое исповедания Иисуса ранней христианской общиной находит свое подтверждения в Его собственных словах: «Видевший Меня видел Отца» (Ин 14, 9).

Христианская вера может, тем самым, придерживаться такого положения: «Вечное внутрибожественное различие Отца и Сына представляет собой трансцендентально-богословское основание возможности Самовыражения Бога в событии Боговоплощения и Креста»^[616]. Пролог Евангелия от Иоанна свидетельствует об этом в таких словах: «Слово стало плотью» (Ин 1, 14). Царствие Отца, basileia tou theou, стало в Иисусе Христе исторически действенным. «Поэтому отныне невозможно говорить о Боге, упуская из виду Иисуса; Бог определяет Себя эсхатологически окончательно как Отец Иисуса Христа; Иисус принадлежит, тем самым, вечной жизни Божией. Личность Иисуса есть окончательное истолкование воли и сути Бога. В нем Бог окончательно вступает в историю»^[617]. Это вступление в историю означает заодно откровение присутствующего в мире действенного Духа Божия.

Дух, говоривший уже в пророках, связывает воедино изначальное и творение, новое творение и завершение творения в Царстве Божием. Рожденный от Святого Духа (ср. Лк 1, 35), принявший благословение силой Святого Духа при крещении в Иордане (Мк 1, 10сл.), земной Иисус в своих делах ведо?м Духом Божиим (Лк 4, 14;.18; 10, 21). Этот Дух испускает Он на кресте, и этот Дух вдыхает Он в Своих учеников, даруя им власть прощать грехи (Ин 20, 22сл.). «О Нем все пророки свидетельствуют, что всякий верующий в Него получит прощение грехов именем Его» (Деян 10, 43).

Также и воскресение и вознесение Распятого – это плод действия Духа, иными словами, – акт Откровения Божия о Себе, поскольку Иисус Христос – воскрешенный Отцом – «открылся сыном Божиим по духу святыни, через воскресение из мертвых» (Рим1, 4). Дух, Которого Отец посылает через Сына в этот мир (Деян 2, 1–13), наставляет общину на всякую истину (Ин 16, 13).

Дух Божий предохраняет от того, чтобы мыслить определение Писания – «слова Божия» в едином горизонте Ветхого и Нового Заветов – исключительно в рамках строгого теоцентризма, {213} пренебрегая при этом контекстом личного понимания и личной веры, в котором Писание создавалось. Дух основывает общину тех, кто исповедует выраженный в слове опыт Бога, действенного в Своем неизменном присутствии, и в этом полагает основание своего призвания в вере.

Тем самым, мы обращаемся к Церкви, общине тех, кто крещен в воде и в Духе Святом, чье христианское призвание и способ жизни укоренены в подражании Христу (imitatio Christi, Thomas a Cempis, ср. 1 Кор 12, 13).

К этому относится и опыт актуального действия Св. Духа в проповеди покаяния и чудесных знамениях, призвании глав Церкви и харизматических дарах (ср. 1 Кор 14). Где действует Дух, «там уже совершается второе пришествие Иисуса; Дух есть действительность эсхатологического исполнения времен, тот способ, каковым Бог, который есть Дух, присутствует в мире»^[618]. Так Божий Дух (Pneuma) Сам посвящает верующих в тринитарную живую действительность Бога^[619].

И таким образом, Он открывает глубочайшее основание Св. Писания.

Дух Божий, Который, творя жизнь, запечатлевается в творении и его завершении, Который, храня жизнь, запечатлевается в избранном Им ветхом и новом Израиле, созидает посредством Своего вдохновения (инспирации) Библию, в которой Он связывает писания Ветхого и Нового Заветов в единстве Священного Писания, причем так, что Писание и община пробужденных к вере не могут быть оторваны друг от друга. Поэтому Церковь осознает себя «телом Христовым», исповедуя при этом, что Иисус Христос – присутствующий в ней в опосредованной непосредственности – действует в ее сердце, творя и исполняя спасение силою именно этого Духа; и при этом Церковь исповедует также, что она есть «храм Святого Духа» (1 Кор 3, 16сл.). Поэтому, как «тайна Божия и народ Божий», она хранит Св. Писание в своей сердцевине, и понимает его как богодухновенное слово и норму, полагающую закон всем проявлениям ее жизни. Таким образом, в заключение следует сказать: Дух Божий объемлет в своем действии Библию и общину верных, соединяя их в Церковь Иисуса Христа. Поскольку она вовлечена уже в возникновение Библии, невозможно, обходя стороной Credo Церкви, обосновать ни становление Библии в качестве «Св. Писания», ни ее исполненность Духом Святым в качестве «слова Божия».

III. Библия, «слово Божие»

1. Библия и Откровение

«Откровение совершается действиями и словами, внутренне между собою связанными, так что дела, исполненные Богом в истории спасения, являют и подтверждают учение и все, что знаменуется словами, а слова провозглашают дела и открывают тайну, в них содержащуюся. Но явленная в этом Откровении глубокая истина и о Боге, и о спасении человека сияет нам через это Откровение во Христе, “Который одновременно и Посредник, и Полнота всего Откровения”» (DV 2).

Согласно свидетельству Ветхого Завета, Бог открывает Себя, во-первых, и при этом фундаментальным образом, в творении, каковое есть только Его деяние. Ведь он вызвал все к бытию из «ничто». Во-вторых, Он открывает Себя как Господь истории, поскольку Он избрал Себе в достояние среди всех народов народ Израилев и, заключив с ним союз, непреложно обещал сопровождать его [в его историческом движении]. Свидетельство Нового Завета дополняет это Откровение в слове и деле, поскольку приводит к вере в Иисуса Христа.

Возведение христианского понимания Откровения к открывающему Себя Богу, заставляет нас именно в этом отношении принимать во внимание, в качестве постоянной оговорки, природу богословского языка как аналогии. Всюду, где Откровение артикулируется в (человеческом) слове, схожесть высказанного в слове и наблюдаемой действительности соседствует с еще большей несхожестью. Эта оговорка представляет собой в более узком смысле, конечно, и характеристику богословского языка Откровения. Ведь поскольку этот язык восходит к Божественному само-возвещению, он «истинен». И поэтому он должен, во-первых, постоянно указывать на то обстоятельство, что Откровение Божие неизменно включает в себя некую прикровенность. Бог открывает Себя как таинство. – Но поскольку Бог открывает Себя в своей неизмеримой свободе, Он являет Себя, во-вторых, как действующий в Своей силе и величии, как Тот, кто держит в своих рука вечное будущее человека и мира и служит его гарантом. Теоцентризму в определении Откровения должен быть подчинен антропоцентризм, принимающий в расчет направленность Божественного Откровения к определенной цели. Бог открывает Себя не просто человеку, {215} но и в человеке, поскольку тот сотворен как «подобие Божие» (Быт 1, 18). Это антропологическое измерение Откровения простирается от Ветхого Завета к Новому и находит свою высшую точку в Иисусе Христе, в Его предании Себя на крестные муки. Theologia crucis (теология креста), которую развивает Павел, представляет собой последнее основание, гласящее, что выраженная в событии Откровения любовь Божия именно там достигает своей цели, где смерть, поглощающая жизнь, в эсхатологическом исходе «захлебывается», поглощаемая жизнью (ср. 1 Кор 15, 54).

«Откровение» как трансцендентально-богословское понятие указывает на тайну Божию. Поэтому в догматической перспективе оно представляет собой «основополагающий принцип познания». Как событие, имеющее определенное историческое начало (мыслимое в контексте человеческой деятельности) и, вместе с тем, как универсальное притязание (установленное Богом), Откровение снова и снова требует истолкования. История такого истолкования вовсе не пришла к концу. И хотя Откровение «завершилось со смертью последних апостолов», оно стало достоянием Церкви как живое свидетельство ее веры. Живая действительность Церкви, основанная в таинствах, иерархически структурированная и определенная дарами Св. Духа, постоянно заново указывает на эту несущую основу. Горизонт понимания, основывающийся в церковной жизни и вере Церкви, постоянно находит в Откровении критическую инстанцию, независимо от необходимости изъяснять Откровение как актуальное событие спасения в каждую наступившую эпоху. Поскольку Божественное откровение всегда есть откровение Бога о Самом Себе в истории, богословская рефлексия, обращаясь к христологическому исповеданию Халкидонского Собора (Иисус Христос есть истинный Бог и истинный человек, одна личность в единстве двух природ), может определить Откровение в его сути как синтез: Откровение по своей сущности, поскольку оно связано с человеком, естественно совершается ради человека. Но в то же время по своей сущности оно сверхъестественно, поскольку оно как откровение Бога о Себе неизменно восходит к Богу, каковой есть mysterium stricte dictum.

Тем самым, указано «место» в горизонте «Откровения», куда следует поместить Св. Писание в событии откровения, место, «в котором» Св. Писание должно быть осмыслено. Божье слово артикулируется в человеческом слове, оно непосредственно переживается в том, что формирует народ Израилев в его истории, а в новозаветные времена определяет опыт учеников Христовых в их общении с Учителем. Именно поэтому событие откровения не улетучивается, превращаясь в набор общих положений. Укорененное в жизни общины, событие откровения совершается в жизни человека, входит в нее как формообразующее начало и обязывающее требование. В Ветхом Завете находит всестороннее выражение то обстоятельство, что опыт Бога совершается в сердце человека, что даже в творении мировая история переплетается с историей избранного народа Божия, с опытом Богопознания, совершаемым Израилем, обратившим свой слух {216} к Его Откровению, в союзническом поручительстве Бога – в обещании Яхве стоять за Израиль. Поскольку Новый Завет, исповедуя Иисуса Христа как «слово Божие», приводит Ветхозаветное Откровение Бога к его сердцевине, он размыкает строгий теоцентризм богословской рефлексии Откровения в направлении человека. Вечное Слово, Слово творения, «стало плотью», и, вместе с тем, в нем человек, как тот, кто «слышит слово», обретает свою полноту и заершенность. Иисус Христос, поскольку Он и Отец суть одно (Ин 10, 30), открывает нам путь к Отцу (Ин 5, 24), и кроме того, Он влагает великую силу Своего слова в Евангелие, которое должно быть возвещено Его учениками. «Слушающий вас Меня слушает» (Лк 10, 16).

2. Тринитарная сумма

Мы можем усмотреть основания Библии только при том условии, что понимаем ее отталкиваясь от Откровения Бога о Самом Себе, от само-возвещения, которое являет Его как Бога Творца, Бога Завета с Израилем и, тем самым, – как Господа истории и спасения. В личном обращении к созданному и призванному Им человеку, в свободном избрании народа Израилева Себе в достояние, Он открывает Себя как Бог личной любви. Об этом возвещает Св. Писание, в котором, тем самым, совершается переход – Самим Богом обоснованный – от Ветхого к Новому Завету, от Яхве к «Богу и Отцу Господа нашего Иисуса Христа» (1 Фес 1, 1). «Подступ к Божественному Откровению во всей его недосягаемой полноте возможен в христианском понимании только там, где речь идет – в троичном ключе – о Боге – неизмеримом основании, Его радикальном самовозвещении в Иисусе Христе – Слове Божием и постоянном, совершающемся в любовном даровании Св. Духа, Его самовыражении»^[620].

Это самовозвещение Божие, достигающее своей высшей точки – при посредстве Св. Духа – в Иисусе Христе, находит свое завершение в символе креста. Знак крушения всех земных надежд становится в воскресении Распятого знаком окончательной победы над грехом и смертью, залогом непреложного начала эсхатологического Царствия Божия. Крестная смерть Иисуса, в которой Бог являет себя как чистая любовь – ибо «нет большей любви, как если кто положит душу свою за друзей своих» (Ин 15, 13сл.) – «это пример осуществления владычества Божия в условиях нашего Эона, пример владычества Божия в человеческом бессилии, богатства в нищете, любви в заброшенности и одиночестве, полноты в опустошении, жизни в смерти»^[621]. Поэтому событие воскресения есть удостоверение Божественности Распятого (Мф 27, 54), удостоверение Божией любви, которую открывает Сын добровольно предав себя на крест. «Но Бог Свою любовь к нам доказывает тем, что Христос умер за нас, когда мы были еще грешниками» (Рим 5, 8). И в этом – смерти и воскрешении Сына, «для нашего оправдания» – печать жизненной силы Бога Отца и, вместе с тем, доказательство сыновней покорности, ибо Сын – наделенный Божественной властью – отдает свою жизнь «за многих […] во оставление грехов» (Мф 26, 28). Евхаристическая традиция раскрыла это положение. «Потому любит Меня Отец, что Я отдаю Жизнь Мою, чтобы опять принять ее. Никто не отнимает ее у Меня, но Я Сам отдаю ее. Имею власть отдать ее и власть имею опять принять ее. Сию заповедь получил Я от Отца» (Ин 10, 17сл.). – Павел, который в своем Богословии креста (ср. Фил 2, 8) отводит христологии центральное место в сотериологии (см. Еф 2, 16; 1 Кор 1, 17), особо подчеркивая возвышение Распятого, имеет в виду исповедание Христа как Господа (Christos-Kyrios) «во славу Бога Отца» (Фил. 2, 11). Тем самым, Откровение Бога о Себе обретает в смерти и воскресении Иисуса универсальное и в то же время поистине личностное измерение. Крест, как символ победы, есть, вместе с тем, доказательство милости Божией, которая уготована человеку еще прежде его обращения. «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин 3, 16). Эта любовь Божия – важнейшая тема восходящей к Иоанну традиции – требует от человека ответной любви к Богу и ближнему. «Сын вполне отождествил Себя с исходящим от Отца делом спасения (ср. Ин 4, 34), так что между ним и Отцом существует отношение взаимного прославления. Отец и Сын суть “одно” в единении любви, в которое могут быть вовлечены и люди (ср. Ин 17, 21). В сошествии Духа Отец и Сын длят свое присутствие в мире. Его сошествие – дар любви Отца и Сына (ср. Ин. 14, 26–22) – и нас делает любящими»^[622]. Любовь к ближнему есть, тем самым, нечто большее, чем просто гуманность. Ведь, встречаясь с ближним, мы встречаемся с Богом. В свете Откровения на опыте познается, что «здесь раскрывается и последнее в моей жизни {218}, поскольку открывается, как я должен прожить свою жизнь, как я должен правильно поступать, чтобы уже в этой жизни найти – в неопределенности – надежность, в страхе – защищенность, в отчаянии – утешение, в унынии – мужество, в радости и счастье – обещание вечности»^[623]. И это так, поскольку самооткровение Бога, как преданная любовь в Иисусе Христе, не истощается, когда Он принимает смерть. Эта любовь требует вечности. Воскресение Распятого и Его вознесение к Отцу напоминает о предварительном характере творения, о бренности мира и человека, которые, освободившись из под неумолимой власти смерти через крест и воскресение Иисуса Христа, устремляются к вечности. Апокалиптика – эта истина о конце и бесконечном будущем – «принадлежит контексту само-возвещения, само-раскрытия и само-изъяснения Иисуса»^[624]. Он грядет снова, и по ту сторону этой границы окончательно утвердится истина о том, что уже в основе творения мира и человека лежало не абстрактное властное слово некоего в конечном счете не столь уж значимого бесконечно удаленного Бога, но – Он сам в пугающей близости, Тот, чье Слово стало во Христе нашим братом «во всем подобным нам, кроме греха». И именно этого могущественного Бога, Господа творения и истории, Иисус Христос, «нас ради и нашего ради спасения сошедший с небес», явил нам как вечную Любовь.

Св. Писание, как подлинное свидетельство Откровения Божия, Откровения о Себе не просто позволяет приблизиться к пониманию Божественной сущности в троичной полноте, – Библия сама есть свидетельство исповедания веры в то, что Иисус Христос, как «предвечный Сын предвечного Отца», осуществляет и завершает откровение Бога о Себе «силою Св. Духа». И одновременно становятся зримыми контуры Церкви Христовой. Воплощение, смерть, воскресение и вознесение Господа и ниспослание Духа превращают Откровение, завершившееся в Иисусе Христе, в фундамент традиции, на которую опирается и благодаря которой сохраняется Церковь.

С
Традиция

Вместо введения

а) Когда говорят о «традиции», то имеют в виду «среду человеческой культуры», фундаментальное измерение человеческого общения и взаимодействия. Таким образом, когда пытаются ухватить основной смысл «традиции», речь поначалу не идет о понятии, раскрывающем определенное положение вещей, т. е. речь не идет о герменевтике в широком смысле – как задаче (в числе прочих) богословия. Более того, к традиции относится «все, что передается от отцов как ритуал, нравы и обычаи. Даже там, где государственный правопорядок фиксируется при помощи кодифицированных законов, традиция остается неизбежным дополнением этого порядка. Традиция есть нечто такое, что соединяет сменяющиеся поколения»^[625]. Помимо значения, схватываемого рационально, она обладает огромной эмоциональной значимостью^[626]. Следует помнить, однако, что в противоположность этому, общественно-политический перелом в новейшие времена ставит во главу угла соотнесенность всякой деятельности с настоящим, а будущее формирует исходя из такого настоящего.

В качестве яркого примера здесь следует указать на французскую революцию, которая утвердила культ «разума» (raison), радикально порвав с (западноевропейской) традицией. Именно критика этой позиции создала, помимо основательной легитимации традиции, основание для сознательной заботы о ней. Традиционализм обосновывает свое учение о реставрации в отношении государства и общества при помощи учения о первоначальном откровении, в котором Бог вручил человеку не только язык, но «в нем заодно и все истины, относящиеся к религиозной, моральной и социальной сфере»^[627]. Это же относится и к оценке опыта человека о самом себе в горизонте философского исследования. В качестве прямой антитезы по отношению к иллюзии всегда нового начала значение традиции, принимающей всерьез конечность человека перед лицом бесконечного, обретает существенный вес^[628]. {221}

б) Там, где традиция используется в качестве фундаментального герменевтического понятия, при помощи которого находят объяснения те феномены, которые (на поверхности) выдают себя за данности опыта, она радикально противопоставляется позиции, сложившейся в эпоху просвещения. Упрек, который выдвигает просвещение, состоит в том, что обращение к традиции, препятствует мысли, увязающей в прошлом, прорваться к будущему, т. е. по-настоящему «истинному». Актуальность определяется, тем самым, в радикальном разрыве, более того – в прямой конфронтации с прошлым; традиции отказывают в какой бы то ни было нормативной значимости (в широком) смысле по отношению к настоящему. Поскольку эта радикальная точка зрения со своим динамизмом эмансипации, помимо всего прочего, отвергает традицию как предрассудок, она, сама того не сознавая, попадает в плен конкурирующих определений разума и опыта, возникших в мышлении начала Нового времени, – определений, которые, сосредоточиваясь исключительно на открытии нового, без всяких ограничений опираются на lumen naturalis (естественный свет). Именно решительное неприятие положения о какой бы то ни было релевантности традиции свидетельствует о неизменной укорененности дошедшей до нас истории (мысли) в человеческой субъективности и, тем самым, заодно – о ее транссубъективном горизонте. Исследование этой истории, предпринятое признанными авторитетами, есть не что иное как «новое открытие забытой истины»^[629]. Поэтому неудивительно, что течения Нового времени, признающие традицию, оказали значительное влияние. Они действенны не только в общественно-политическом отношении, что проявляется в усилиях, направленных на укрепление положения отдельных лиц или социальных групп путем соотнесения их с определенными значимыми событиями или личностями минувшей истории, но и гуманитарные науки не могут более игнорировать того обстоятельства, что традиция в целом – не только ее моральные аспекты – не может быть устранена из исследовательской работы, если мы не хотим отказаться от каких бы то ни было притязаний на научность.

в) Богословской борьбе за содержательное определение традиции и ее подчинению той основополагающей действительности, которой живет христианская вера, придают особую остроту – в отношении внутрихристианском – заповедь экуменического единства (ср. Ин 17, 21сл.), а во взаимодействии с «внешним миром» – научно-богословские споры. Ведь в течение долгого времени у нас в ходу – плюралистические теории религии, развивающие эту тему, теории, которые, отвергая притязание христианства на абсолютность (в отношении истины), релятивизируют и личность Иисуса Христа^[630]. К тому же, критическое взаимодействие с мировыми религиями требует, чтобы мы отделяли традицию от «традиций» и, кроме того, отличали традицию от «традиционализма». {221}

Христианское самосознание отводит – там, где речь идет об Откровении, Писании и традиции – центральное место Иисусу Христу. Поэтому Церковь, как община веры, исповедующая Иисуса Христа как своего главу, не может ослабить своих усилий, направленных на прояснение (вероучения), в том числе и в понимании традиции. Ведь именно Церковь передает из поколения в поколение весть о воскресении Распятого и, тем самым, послание об освобождении мира через Иисуса Христа. Таким образом, Церковь не только принимает в расчет волю Иисуса Христа как своего Основателя; она сознает самое себя в качестве традиции, ведь она свидетельствует в своем собственном бытии о том, что Бог передает весть о Себе как живой действительности из поколения в поколение через Христа в Св. Духе. «Традиция есть совершающаяся в Св. Духе памятование (memoria) Иисуса Христа; она есть Слово Божие, живущее в Духе Святом в сердцах верующих»^[631].

Церковь есть, тем самым, место, в котором находит прояснение взаимоотношение Откровения и традиции, а также Писания и традиции. При этом, на вооружение принимаются те модели мышления, о которых уже говорилось в главе «Откровение»^[632]: инструктивно-теоретическая и диалогически-презенциальная модели^[633]. Размышлениям об откровении соответствует (как один из подступов к его пониманию) открытие традиции. Здесь откровение всякий раз подчинено собственной истории и церковно интегрировано. Возвещение опыта откровения, сохраненное и засвидетельствованное в нем откровение в его живом присутствии сами суть, говоря иными словами, сердцевина традиции. «О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, – ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам, – о том, что мы видели и слышали, возвещаем вам, чтобы и вы имели общение с нами: а наше общение – с Отцом и Сыном Его, Иисусом Христом» (1 Ин 1, 1–3).

«Специфически христианское понимание традиции коренится в библейском понимании истины и действительности. Ветхий Завет мыслит в терминах обетования и его исполнения»^[634]. {223}

От повествования об Аврааме и истории отцов в книге Бытия цепь событий тянется к исходу из Египта и заключению Завета на горе Синай. Здесь обещание Бога стоять за свой народ связывается с указанием на минувшие великие дела и, вместе с тем, будучи обетованием спасения, исполнение которого переживается на опыте, оно открывает горизонт будущего – пространства грядущего вечного спасения. «Традиция, повествующая об освобождении Израиля из египетского плена, становится пророчеством, указывающим на новый исход, передаваемый из поколения в поколение рассказ о заключении Завета на горе Синай – надеждой на новый Завет, ветхий Адам – прообразом Адама нового»^[635]. Традиция Израиля, вобравшая в себя традиции, о которых говорит Ветхий Завет, в типологическом и профетическом раскрытии настоящего исторически нацелена в будущее, проживаемое под водительством Бога. Новый Завет расширяет эту перспективу, поскольку он свидетельствует: Бог Творец мира, свободно избравший себе в достояние народ Израиля, с которым Он «сочетался» как Бог Завета, есть в то же время благодатно действующий в мире Бог, открывший Себя в этом качестве окончательно и бесповоротно в Иисусе Христе. Поэтому Церковь с самого начала должна была хранить верность Иисусу как своему истоку и постоянно обновляя и актуализируя свою связь с этим истоком. «Таким образом, из самой сердцевины послания Ветхого и Нового Заветов вырастает живое историческое понимание непрерывности и единства традиции»^[636].

Святой Дух соединяет свидетельство Церкви и тех, кто в вере внимает этому свидетельству. Благодаря такому действию Духа это единство передаваемого из поколения в поколение свидетельства Церкви с истоком открывается каждому (ее члену). По этой причине, Святой Дух также можно определить как «субъективную действительность Откровения»^[637]. Ведь он поистине изливается Господом нашим.

Тем самым, инструктивно-теоретическая модель преодолевается Самим Св. Духом. Эта модель понимает откровение как событие интеллектуального посредничества, в результате которого вера оставляет далеко позади традиционную систему понятий. Но ведь и всевозможные «измы» Нового времени могут быть отвергнуты как философские тупики.^[638]

Если Иисус Христос стоит в центре церковной традиции, то это означает – с точки зрения жизненной действительности Церкви, – что празднование Евхаристии «есть исток и высшая точка любого церковного предания. […] В нем с особой силой присутствует раз и навсегда совершившееся событие [Тайной Вечери], {224} в котором Иисус передает Себя всем грядущим поколениям»^[639]. Благодаря Евхаристии сохраняют свою значимость и другие традиции, которые воспроизводят эту единую традицию символически и сакраментально. Такова опора для нашей веры в открывающего Себя в Святом Духе и Иисусе Христе Бога, Бога, передающего Откровение о Себе из поколения в поколение. Он, сотворивший Себе в Церкви и благодаря Церкви место Своей постоянной близости в «опосредованной непосредственности», требует от верующих признания Истины, каковая есть Сам Бог, истины, сохраняемой в «догматических положениях» Церкви. Поэтому заботу о традиции берет на себя Церковь; ее долг в том, чтобы не абсолютизировать свидетельство, содержащееся в ее собственном предании, но беречь его прозрачность по отношению к Богу как mysterium stricte dictum. Ни фундаментализм, овеществляющий веру и фиксирующий ее в застывшей форме – библейской или перешедшей по преданию, – ни спиритуализм, не принимающий всерьез воплощение Логоса, с этим обстоятельством не считаются. Невзирая на единство традиции с ее истоком, присутствующим в живом настоящем, традиция по сути отличается от истока; ведь исток – в своих глубинах – берет начало в непостижимости Бога. «Этой основополагающей неадекватности форм веры и ее содержания соответствует историчность принадлежащего традиции свидетельства»^[640]. Выраженные на языке соответствующей эпохи эти формы, несут на себе отпечаток различных культур, актуальных в тот или иной период времени споров, наконец, – не в последнюю очередь, – ограниченности авторов, также подверженных влиянию греха. – Несмотря на все это, традиция остается все же «истинной», поскольку Церкви даровано присутствие Святого Духа. Обязательные формы веры суть «в своей исторической ограниченности истинные и обязывающие»^[641], история принадлежит вере, а традиция – Церкви.

Поэтому верно и то, что традиция и Св. Писание подчинены друг другу. Поскольку традиция есть в том числе и богословская рефлексия по поводу опыта Откровения, Писание стоит над этой рефлексией и направляет ее как norma normans non normata. С другой стороны, только в рамках традиции Писание обретает голос и говорит как то, что оно есть, – как слово Божие. «В соответствии с богословским понятием откровения понятие традиции можно богословски определить как продолжающуюся передачу слова Божия из поколения в поколение во Святом Духе посредством служения Церкви {225} ради спасения всех людей»^[642]. «Предание» (или «традиция») объемлет как богословское понятие Св. Писание: ведь слово Божие есть «само по себе первичный субъект истории свидетельства о нем, его понимания и толкования, истории влияния Евангелия, […] в то время как Церковь есть только министериальный субъект этой истории»^[643]. Соответственно, II Ватиканский Собор говорит, что Писание и Предание возникают из одного божественного источника, Слова Божия, но должны быть различены по чину и модальности. «Священное Писание есть Слово Божие»^[644]. Церковь питается хлебом жизни Св. Писания в своей вере и в возвещении (благой вести)^[645]. О традиции в упомянутой Конституции говорится так: «А Слово Божие, вверенное Христом Господом и Святым Духом Апостолам, в целости препоручается Священным Преданием (Sacra Traditio) их преемникам, чтобы они, озаренные Духом Истины, своею проповедью верно его хранили, излагали и распространяли»^[646]. Св. Писание, тем самым, качественно и нормативно предшествует по порядку передаче слова Божия в Предании. Церковное Предание остается распространением и толкованием апостольского свидетельства. С другой стороны, Собор не оставляет ни малейшего сомнения в том, что Св. Писанию не присуща какая либо абсолютная самостоятельность помимо церковного Предания и осуществления Церковью своих функций. Ведь Св. Писание обретает в Церкви не только своего адресата, но и место или жизненное пространство, в котором оно само выросло. Иисус Христос, сердцевина церковной традиции, «постижим» только в свидетельстве апостолов. «Апостольское свидетельство, таким образом, конститутивно встроено в событие явления Христа. Поэтому концентрированная форма этого апостольского свидетельства, писания Нового Завета, представляют собой составную часть нормативности события явления Христа»^[647].

В высокой схоластике было развито такое общезначимое (католическое) основоположение в связи со Св. Писанием: «Писание, прочитываемое в свете традиции и под ее водительством, само становится определяющим принципом для интерпретации традиции и может быть прочитано в духе критики по отношению к отдельным традициям»^[648]. {226}

Обязывающая связь с Писанием духовна. «Где Дух Господень, там свобода» (2 Кор 3, 17). В Духе на опыте переживается в «знамениях времени» действительность Иисуса и Его вести. Традиция заставляет всякий раз вдыхать новую жизнь в духовный смысл Писания, что не в последнюю очередь настоятельно требует единства христиан. «Критерий истинной традиции есть, тем самым, единодушие и согласие с верой целокупной Церкви всех стран и всех времен. […] Традиция с этой точки зрения может быть определена также как церковное понимание веры»^[649].

I. Определение понятия

1. Традиция – общее значение

Определение понятия традиции в богословской перспективе должно отталкиваться от бесспорного с точки зрения истории религии факта, состоящего в том, что «традиция как восприятие и передача образа жизни и совокупности идей, принадлежащих древности, жизненно необходима для религии и ее развития. В истории примитивных религий и религий природы на ней покоится сохранение и подтверждение религиозного наследия как по форме, так и по содержанию»^[650]. Тем самым, разработка [понятия традиции] связана со всесторонним формированием религиозной практики, разворачивающейся в устной и письменной традиции.

– Другой источник понимания традиций (в том числе и христианских) восходит к области светского римского права. Термин «традиция», связанный с глаголом «tradere» (передавать), обозначал первоначально действие, в результате которого предмет или лицо передается во владение или оставляется в наследство. «Tradere означает: вручать, передавать кому-либо, т. е. позволять перейти тому или иному предмету из владения того, кто вручает, во владение тому, кому вручают. В греческом paradidonai и аорист paradounai имели один и тот же смысл»^[651]. Таким образом, понятие традиции отражает не только практику общественной жизни, поскольку оно вписывает действующего, того, кто «вручает», а также «вручаемое» (или «передаваемое») в конкретный социальный и исторический контекст.

Кроме того, «традиция» – описание политической и экономической деятельности, далее, – коммуникативно-речевой деятельности и, наконец, религиозно значимого «достояния» и связанных с ним убеждений.

Поэтому история понятия «традиция» заслуживает более детального исследования.

Уже в античности были закреплены важнейшие элементы традиции. При этом наряду с обозначением определенных действий, которые могли иметь зримые общественные, экономические и политические {228} следствия, в понятие традиции входила передача собственности, которая непосредственно затрагивала каждого отдельного человека. «Traditio есть, так сказать, обычная передача чего-либо в собственность, совершающаяся повседневно»^[652]. Такая передача (в собственность) имела, помимо правового, еще и определенное моральное измерение. Тем самым, термин traditio приобретал более широкое значение. Наряду с передачей имущества оно включало в себя «наследование» ценностей и (религиозных) убеждений. Уже в греческом словоупотреблении paradosis могло обозначать как событие передачи (достояния), так и само переданное достояние, т. е. с религиозной точки зрения – само (правильное) учение. Поскольку же оно транслирует не просто абстрактное содержание, но к тому же формулируется в определенном культурном поле, в традиции происходит также трансляция этой «культуры». Поэтому traditio обозначает также процесс опосредования, связывающий предшествующее и последующее, а «культура» может быть понята как «постоянная актуализация коллективной памяти»^[653]. Это обстоятельство было осознано как в философии, так и в исторических сочинениях, и не в меньшей степени – в риторике.

Любое содержательное определение традиции, протягивающее нить смысла от античности к современности, должно принимать в расчет определенное напряжение между религиозным и светским значением, которые с самого начала были присущи этому понятию. С одной стороны, религиозные коннотации (в том числе и связь с культом) являются определяющими для термина traditio; причем, номинативная форма paradosis/traditio по сравнению с глагольными выражениями (paradidonai, tradere) усиливают эту религиозную подоплеку; с другой стороны, этому термину соответствует знание о светской традиции, которая отличается от духовной но не может быть от нее полностью оторвана. Обе традиции существуют благодаря спасительному действию Бога. Таким образом, в понятие традиции уже в античности было вплетено религиозное содержание. Вера обретает в предании, которое она хранит, собственную непрерывность; традиция, в свою очередь, подтверждает укорененность веры в изначальном событии Божественного самовозвещения. Таким образом, обращение к традиции становится гарантией против своевольного обеднения содержания веры^[654]. Понятие traditio включает в себя ту истину, которой придает значение любая светская traditio. То, что здесь остается в качестве consuetudo (привычки), разоблачается – в той мере, в какой привычка оказывается ошибочной – как заслуживающее исправления.

{229} Тем самым, история, как целое, приобретает в контексте традиции нормативную функцию. «Ввиду специфической историчности фундаментального опыта иудео-христианской веры, вопрос о традиции с необходимостью должен был выйти здесь на передний план. Начиная с конца II в. по Р. Х. традиция становится фундаментальным понятием христианского богословия; такое преобладание богословского словоупотребления сохраняется вплоть до начала Нового времени»^[655]. Уже в ранней апостольской общине можно уловить традиции, в которых Традиция как удостоверение и присутствие исторически обоснованного первоначального [христианского] опыта сохраняется в форме определенных обычаев. И это наследие становится обязательным для последующей истории Церкви. Об этом особенно выразительно свидетельствует пресвитер и монах Викентий Леринский (Vinzenz von Lerins, † до 450). В его знаменитом Commonitorium («Наставлении»), относящемся к 434 г., мы находим часто цитируемое положение: «In ipsa item catholica ecclesia magnopere curandum est, ut id temeamus, quod ubique, quod semper, quod ab omnibus creditum est; hoc est etenim vere proprioque catholicum»^[656] (гл. 2, 5). Подоплекой служит здесь спор вокруг учения св. Августина о благодати и предопределении. Викентий следует Августину в христологии – здесь он такой же решительный антинесторианец, – но не в учении о благодати^[657]. В противоположность Августину, настаивавшему на всеобъемлющей необходимости благодати и, тем самым, ее преимущественной роли в деле спасения, у Викентия человеческая воля находится на переднем плане, поскольку Божественное вмешательство и помощь Бога предполагают инициативу со стороны человека^[658].

Важность традиции в истолковании Св. Писания обосновывается Викентием при помощи указания на то обстоятельство, что вплоть до сего дня оно по-разному толковалось различными лжеучениями. Следовательно, требуются ясные церковные нормы, позволяющие противостоять таким искажениям истины. Традиции Церкви принадлежит, таким образом, не только решающая роль в качестве защитницы истины. Скорее, из нее могут быть выведены конкретные критерии, позволяющие принимать решения по поводу спорных вопросов веры – ведь она хранит, помимо Св. Писания, еще и устное апостольское предание. Таким образом, Св. Писание и апостольское предание совместно устанавливаются в качестве богословской нормы. Это обстоятельство намечает также путь поиска внутрицерковных решений и разъяснений в ситуации, когда попытка прийти к согласию между церквами в каком-нибудь спорном вопросе веры терпит провал. Когда же и традиция не дает нам единого образца [для решения проблемы], тогда «необходимо опираться на консенсус авторизованных носителей традиции {230} (в первую очередь – соборов, но также отцов и учителей Церкви)»^[659]. Иными словами, явной манифестации веры должно сопутствовать обращение к magistri probabiles (вероятным или возможным учителям), каковые в соответствии с fides catholica находятся в общении со всей Церковью. При этом традиция постольку может претендовать на «полноту», поскольку в ней передаваемое от поколения к поколению наследие веры (неизменно признаваемое в качестве такового) постигается глубже и поэтому отчетливее формулируется. Чтобы указать на подобный ход догматического развития, Викентий использует «образ самопроизвольного роста человеческого организма или растения от зародыша (семени) к зрелому состоянию»^[660]. Таким образом, для богословского понятия традиции, каковое первоначально оформилось в соответствии с понятием traditio, распространенном в исторических исследованиях, литературе и искусстве, приуготовляется здесь некое содержательное изменение.

2. Богословский горизонт понимания

Показательно то обстоятельство, что как в Иудаизме (в Талмуде), так и в христианстве, наряду с письменной традицией выступает устное предание, память при этом практически упражняется^[661]. Для раннего христианства традиция постольку является конституирующим началом, поскольку в проповеди всякий раз заново происходит сообщение откровения, которое, будучи уникальным событием, лежит в основании керигматической традиции Церкви^[662]. При этом, мы должны обратить более пристальное внимание на следующие три ступени: основание общины Иисусом Христом (вместе с формулировкой основного содержания Его учения), послепасхальная община (со своей собственной традицией, которую мы можем почувствовать в источниках, связанных с логиями) и, наконец, ранняя кафолическая традиция, сформировавшаяся в борьбе с еретическими течениями (в числе прочего – Евангелие от Матфея). Здесь Церковь сознает свою собственную историчность, а традиция решает теперь задачу «сохранения Церковью своей сущностной “самости” и непрерывной самоидентичности в историческом процессе»^[663]. Об этом убедительно свидетельствует и Павел (1 Кор 15, 1–5; Гал 1, 2). Апостол не знает никакой противоположности между Евангелием (kerygma) и традицией. – Пасторские послания добавляют к этому связь традиции с successio apostolica – апостольской преемственностью, {231} совершающейся через рукоположение и paratheke^[664]. Тексты Луки, послания Петра и послание Иуды также позволяют увидеть становление традиции, а послания Иоанна (ср. 2 Ин. 9) указывают, кроме того, на важность свидетельства апостолов, видевших собственными глазами и слышавших собственными ушами. Они – носители традиции, которая противостоит неукорененным в Благой вести новшествам и, тем самым, одновременно гарантирует непрерывность возвещения этой вести «от начала». К тому же, именно в писаниях Иоанна особе место отводится действию Духа Божия. Как «Дух истины» Он – именно та сила, «благодаря которой вознесшийся Господь хранит Церковь в ее истине»^[665].

– Такое понимание традиции в последующие времена было подхвачено и многообразно развито. Первое послание Климента, которое черпает свои рассуждения существенным образом из богословия Ветхого Завета, подчеркивает необходимость successio apostolica, ссылаясь при этом на Ис 60, 17. Правда, оно фиксирует непрерывность в наследовании «служебных полномочий», а не в принадлежащем традиции «догматическом» понимании. Это послание воспринимает традицию, а равно и regula traditionis (ho kanon tes paradoseos), имея в виду в первую очередь сохранение «правильного возвещения» [Благой вести]. Покуда это возвещение, как подчеркивает Дидахе, не выходит за рамки того, «что было сообщено доселе»^[666], единство веры сохранено.

– Поскольку для отцов Церкви традиция была столь бесценным достоянием, они считали для себя необходимым ради сохранения веры в согласии с апостольским преданием выявлять историческое измерение traditio и настаивать на фиксации общеобязательного credo. Вплоть до V в. именно радикальная полемика вокруг христологии и тринитарного учения не только привлекала внимание к историчности [как таковой] и, тем самым, исторической обусловленности актуального в каждый конкретный момент credo, но также демонстрировала необходимость общего regula fidei (правила веры). Вселенский Собор, как вновь созданный церковный институт, отныне подчеркивал и гарантировал авторитетность и конституционность того образца веры, который исповедовался в новом словесном обличье, присущем credo, и, тем самым, оберегал единство Церкви. Таким образом, на носителей церковной традиции не только возлагалась дополнительная ответственность; именно задача сохранения традиции вынуждала их к тому, чтобы брать на себя апостольскую вероучительную миссию.

– Основополагающее значение традиции для Церкви практически ощутимо в богослужении, в котором особым образом отмечаются воскресения и праздники. Здесь центральное место занимает не только чтение Библии; {232} исходя из задач ее истолкования в проповеди, а также задач руководства празднованием Евхаристии, определяются духовные полномочия Ordo: как страж традиции в ее живом осуществлении общиной Ordo^[667] все в большей и большей степени представляет «Церковь». Вместе с тем и богословие обретает благодаря традиции исходно подобающее ему место; а именно, в силу наследования традиции оно берет на себя задачу прояснять veritates fidei (истины веры) зафиксированные и сохраняемые христианским Credo, глубже проникая в его содержание по ходу его передачи от поколения к поколению в свете нового понимания. Таким образом, «без малейшего намерения отказаться от апостольских обязанностей и от глубинной связи веры Церкви с ее истоком, община верующих, все больше и больше становится мерилом для веры»^[668]. Исповедание веры в качестве духовного авторитета, фиксирующего в Никео-Константинопольском символе веры вклад традиции, сохраняется Церковью, квалифицируется ею как церковная точка зрения и провозглашается в качестве обязательного для ее членов.

– Независимо от церковного Credo, от богослужения и таинств и библейско-богословской рефлексии, «традиция» остается важнейшим понятием и в мирской повседневности. Поскольку это понятие в правовом поле – в самом широком смысле – регулировало передачу собственности, желание действовать согласно хранимой традиции заставляло проводить многообразные различия между теми правовыми нормами, что перешли по наследству в качестве узуса, и теми, что в соответствии с заново принимаемым правовым актам должны были функционировать наряду с уже существующими или быть в таковые интегрированы. Уже в XI в. начинается то глубинное размежевание, которое [позже] в качестве знамения Нового времени противопоставит «традицию» – как доставшееся по наследству правовое достояние – и «разум» – как новую нормативную величину, имеющую своим основанием самостоятельное и самодостаточное познание истины^[669].

– Заметно углубляется понимание traditio и в богословском горизонте. Как апостольское предание, передаваемое от поколения к поколению в церковном возвещении веры, она защищает Божественное Откровение от ложного истолкования в качестве «человеческого установления». Позади церковной traditio, как было установлено, стоит Божественная traditio, так что апостольское предание должно отвечать (в первую очередь) не перед судом человеческого разума, но перед событием Божественного самооткровения. Богословский поворот от ранней схоластики к высокой заостряет такой взгляд на традицию, заново оценивая актуальное правовое положение Церкви. Поскольку до той поры под traditio можно было понимать только сам по себе привычный церковный порядок, {233} который сложился в отдельных церквах, размышления о plena potestas (полновластии) Церкви, которая присутствует в ней как potestas Папы, приводили к мысли о том, что нормативное начало присутствует в настоящем и что только оно устанавливает норму. Но, вместе с тем, немедленно встал вопрос о том, что обладает высшим авторитетом – Церковь (соотв., Папа) или Св. Писание. Борьба за такой ответ на этот вопрос, который всесторонне прояснял бы положение дел, ответ, с особой силой востребованный реформаторами^[670], постоянно сопровождает богословскую рефлексию на ее пути от Тридентского до II Ватиканского Собора.

II. Богословское понимание

1. Фундамент традиции

Там, где традицию ставят рядом с Писанием и Откровением, она не может быть понята как только человеческое творение или человеческий опыт. Более того, говоря о традиции, здесь имеют в виду, что она также определена Духом (Pneuma) Божиим. Хотя традиция подчинена Святым Духом Священному Писанию, последнее как свидетельство веры само вбирает в себя традиции, но не любые, а те, что сознают, что основа их лежит в опыте самооткровения Бога. А поскольку Божественное самовозвещение достигло своей непревосходимой и окончательной вершины в Иисусе Христе, традиция, будучи именно опытом Христа и Его исповеданием, (1) хранит это непреложное достояние веры как переданное по наследству сокровище прошлого, которое всегда живо. Ведь церковная традиция сама по себе – доказательство того, что слово Божие, с которым мы встречаемся в Св. Писании, не «мертвая буква», но живая и всегда обновляющаяся в своей жизненности действительность, захватывающая человека и способная его обновить. На этом основании традиция подчинена Св. Писанию, поскольку последнее есть подлинное слово Божие. Такая подчиненность гарантирует, что традиция – даже там, где она выходит за пределы буквального прочтения Св. Писания, выявляет тот фундамент, на котором она покоится. (Традиция находится во власти истории – своего собственного прошлого, сохраняющего в воспоминании свою живую значимость).

Поэтому следует также принимать в расчет, что (2) традиция как выражение живого чувства веры благодаря действию Духа Божия находится в неразрывной связи с Церковью (как общиной верных) и всегда представляет собой элемент ее (Церкви) настоящего.

Также необходимо напомнить о том, что (3) Традиция Церкви (вместе с ее традициями), которая служит проводником действие Духа Божия, открыта благодаря действию этого Духа грядущему царствию Божию, которое уже «присутствует» (ср. Мк 1, 15) в настоящем Церкви. Поэтому традиция всегда сберегает в себе некий элемент будущего, т. е. полноту Церкви в царствии Божием.

К тому же, нельзя не принять во внимание то обстоятельство, что (4) традиция – не просто произвольное развертывание обычаев и установлений Церкви; традиция существенно опирается на богословие, каковое в свою очередь невозможно понять и определить в его служении задачам Церкви, не обращаясь к действию Духа Божия. {235} И в этом отношении именно Pneuma определяет traditio ecclesiae.

Наконец, необходимо помнить, что (5) традиция обретает форму в собственном смысле на основании Откровения. А именно, поскольку Откровение, как самооткровение Божие, даруется таким образом, что человек может его понять как таковое и принять в свою собственную жизнь, то тем самым сказано заодно, что откровение остается живым в рамках традиции. И это происходит постольку, поскольку в традиции Откровение высказано в слове и существует как передача и распространение Логоса – слова Отца (ср. Ин 1, 1). Как такое слово традиция служит посредником в самовозвещении Бога миру в Духе (Pneuma). «Дух Святый, Которого пошлет Отец во имя Мое, научит вас всему и напомнит вам все, что Я говорил вам» (Ин 14, 26). Но если Откровение Божие о Себе остается в Духе (Pneuma) живо присутствующим и действенным, в Церкви оно – как наследие, полученное от Христа, – высказывается в слове. «От Моего возьмет и возвестит вам» (Ин 16, 14). Исповедание единства Св. Писания, в котором [тем не менее] различены Ветхий и Новый Заветы, удостоверяется в отношении к событию пришествия Христа. Он – альфа и омега, Он – Слово, которым все было сотворено, нашего ради спасения сошедшее с небес, принявшее плоть, праведное Слово суда, которое в конце времен приведет Церковь и мир (как новое творение) к их завершению. Откровение в Духе (Pneuma), живущее в Церкви, становится там плодом действия Св. Духа, выраженным в слове, т. е. возвещается и фиксируется письменно.

Основание традиции есть, тем самым, откровение о Себе единого и троичного Бога; и отсюда – так называемое «повеление о крещении» (Мф 28, 19) – «Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святого Духа» – может быть понято как «основополагающий акт» Церкви; «поскольку это речение значимо сегодня почти повсеместно не просто как слово Иисуса в историческом смысле, но как краткая формулировка ведомых Духом Иисуса Христа, а потому подкрепленных Его авторитетом, развития и практики ранней Церкви»^[671]. Церковь как община тех, кто заново рожден «от воды и Духа» (Ин 3, 5) обретает центр своей традиции в праздновании памяти тайной вечери Господней: «сие творите в Мое воспоминание» (Лк 22, 19), что может быть дополнено словом Господа, которое передает Павел: «Ибо всякий раз, кода вы пьете чашу сию, смерть Господню возвещаете, доколе Он придет» (1 Кор 11, 26). Таинства крещения и евхаристии обосновывают и одновременно связывают воедино традицию {236} Церкви. В них единый и троичный Бог обнаруживает Себя как исток, как дающая силы и приводящая к исполнению любовь ко всем тем, кто в общине верных переживает вместе с тем глубочайший опыт общности с Богом благодаря встрече с Иисусом Христом «в Духе Святом» (в слове и таинствах).

Если традиция проистекает из действия Бога «в Духе», то исповеданию истории как истории спасения, поскольку она – «место» действия Божия, соответствует проникновение в историчность веры, «каковая вырывает каждого единичного из его единичного бытия и вплетает в ткань истории, от Христа исходящей»^[672]. Событие пришествия Христа как событие историческое не только связывает веру каждого отдельного человека с «миром» и «его» историей, но и с верой общины, которой каждый отдельный ее член подчинен посредством исповедания [веры]. Поэтому обращенность к конкретному спасительному деянию Божию, каковое кристаллизовалось в Иисусе Христе, означает заодно критическое вопрошание традиций, коренящихся в традиции Церкви. Эти традиции как часть христианской жизни интегрированы в ограниченный горизонт человеческих возможностей, а поэтому должны всегда пересматриваться и перепроверяться в силу их неизбежной упрощенности. Там, где традиции востребованы только ради них самих, что обосновывается ссылкой на поддерживающий их авторитет, следует напоминать о непреходящей первичности слова Божия – и в смысле его изначальности и в смысле его достоинства. В этом отношении значимы не только слова и проповеди пророков Ветхого Завета (призывавших покаяться и обратиться к Яхве), но и высказанные с предельной решимостью слова самого Иисуса Христа, Который именно там противопоставляет Свое слово «преданию древних», где это последнее утрачивает свою прозрачность по отношению к воле Божией, каковая только и полагает меру. Только в последние дни окончательно откроется, что новый и вечный Завет, скрепленный кровью Христа, и упраздняет, и удерживает Завет Ветхий, т. е. хранит его в подлинной, соответствующей воле Божией действительности. Не достойная почтения древность лежит в основании обязывающей значимости [Ветхого Завета], но хранимое в Завете Яхве с Израилем свидетельство близости Бога избранному Им народу, с которым был заключен союз. Где традиции делают человека настолько узким, что он может с их помощью скорее обрести свой жизненный мирок, чем обнаружить несущую опору своей жизни, там они не могут исполнить предназначения традиции христианской. Обращенность к Богу позволяет верующему увидеть, что вместе с устанавливающей норму традицией ему даруется то {237} пространство свободы, в котором он может постичь свою форму жизни как исходящую от Бога, в Боге хранимую и распахнутую в непреходящее, вечное будущее.

2. Элементы традиции

Показательно, что христианской традиции с самого начала принадлежит Св. Писание. Здесь ближайшим образом имеется в виду Ветхий Завет, который в качестве еврейской Библии или, в греческом переводе, Септуагинты стал само собой разумеющейся частью христианских богослужебных чтений. Даже когда иудейский канон еще не был окончательно зафиксирован в своих границах, «его книги были уже в достаточной степени определены, так что их обозначали в совокупности как “Писание” (he graphe) или “Писания” (hai graphai), а цитаты из них могли вводиться при помощи формулы “написано” (gegraphtai). Подобно всякому благочестивому иудею Иисус принимал еврейскую Библию как слово Божие и часто в своем учении и своих возражениях оппонентам с ней сообразовывался. В этом Ему следовали первые христианские проповедники, ссылавшиеся на еврейскую Библию, дабы обосновать правоту христианской веры»^[673]. В зависимости от каноничности книг иудейской Библии формировалось также и фиксация новозаветных писаний, признанных в качестве канонических. При этом в богословской оценке двухчастного Св. Писания выступающее наряду с ним regula fidei (правило веры) получает отныне определяющее значение в той мере, в какой на его основании может быть удостоверено богословское своеобразие христианской Библии.

Поэтому продумывание христианской традиции должно, тем самым, постоянно включать в себя библейское богословие. И если оно должно постоянно уделять особое внимание Ветхому Завету, ведь «христианская Библия как единое Писание в двух канонических частях (ВЗ и НЗ) отражает встречу Церкви и синагоги»^[674], тем не менее точно так же неоспоримо, что «библейское богословие Писания может быть развито только исходя из Нового Завета»^[675]. Здесь выходит на свет та авторитетная инстанция, которая лежит в основании традиции. Это – Сам Бог, каковой как auctor Писания есть в то же время и Податель осеняющего Писание вдохновения. Богословская рефлексия, которая с самого начала христианской эры сосредоточивается на познании Писания и его истолковании, {238} не может по этой причине более проходить мимо канона Св. Писания. «Для богословия, т. е. рефлективного опосредования заключенного в каноне слова Божия, обращение к Библии в каждом случае только тогда (и именно тогда) становится легитимным, когда канонический текст одновременно раскрывается с учетом имеющихся внутрикафолических структур»^[676]. Становление единого Св. Писания из двух Заветов – неотъемлемая часть традиции христианской веры. Принципиальные подходы к Св. Писанию имеют своим основанием традицию^[677].

Тем самым, в поле зрения оказываются два других элемента традиции. Как свидетельство, пребывающее в живом настоящем Церкви, traditio christiana не может быть чем-то иным по сравнению с traditio ecclesiae. Поэтому следует учесть (как второй элемент) тот авторитет, который обеспечивает традиции ее христианский характер, и к тому же (в качестве третьего элемента) тот авторитет, который служит носителем христианской традиции. Писание само себя не истолковывает; в нем tradere длится как основополагающая данность Божественного спасительного деяния. Божественная экономия спасения становится очевидной, как свидетельствует Новый Завет, в силу деяния Отца, «Который Сына Своего не пощадил, но предал Его за всех нас» (Рим 8, 32), она имеет своим центром Сына, «предавшего Себя» за нас (Гал 2, 20; Еф 5, 2. 25) и даровавшего нам – во исполнения своих трудов – Духа Святого, послав Его Церкви (ср. Ин 19, 30). «Домостроительство Божие начинается, тем самым, вместе с традицией; оно продолжается в человеке и посредством человека, которого Бог для этого избирает и посылает в мир. Послание Христа и ниспослание Духа основывают Церковь и вызывают ее к бытию, дабы самим в ней продолжиться: “как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас” (Ин 20, 21; 17, 18)»^[678].

Бог ищет новой встречи с человеком, который разорвал свою связь с Богом (в «нет» греха); и поиск исполняется в traditio – через раскрытие непостижимой любви Божией. Поэтому, обращаясь к Св. Писанию, которое было создано священнописателями, побуждаемыми Духом, можно надеяться постичь, что «Бог хотел нам сообщить»^[679], только благодаря действенной силе Духа Божия.

Для фиксации канона Св. Писания критерий богодухновенности как условия включения (в канон) или, наоборот, исключения того или иного текста из канона является совершенно необходимым. {239} Эта богодухновенность и обеспечивает авторитетность писания внутри Церкви, которая, как институт, обязана своим существованием воле своего Основателя Иисуса Христа.

Священству препоручено в successio apostolica непреложное сохранение и возвещение Евангелия. Поэтому в осознании своих задач оно не может избежать заключенного в традиции напряжения, а именно: в той мере, в какой традиция постоянно связывает воедино задачу сохранения наследия веры и необходимость его сообразного времени возвещения. Даже когда Церковь больше не представляет собой общины, существование которой в конечном итоге зависит от индивидуальных свидетельств веры, следует все же иметь в виду третий элемент – авторитет народа Божия, каковой – соединенный крещением водою и Духом – служит «носителем» традиции. Церковь, как место действия Духа, представляет собой общину, в которой всякий раз заново принимается свидетельство о Христе в качестве живого опыта, действенного в настоящем, а Писание воспринимают с живою верой – как действительное «слово Божие». При этом причастность вере, передаваемой от поколения к поколению и засвидетельствованной в ее обязывающих чертах в общине верующих, обеспечивает связь с историческим основанием, что защищает от своеволия, стремящегося ради собственных спекуляций лишить слово Божие (как слово всегда «открытое») его силы, направленной в будущее.

Церковь и предание нераздельны – и эта связь позволяет обсудить следующие два элемента традиции: исповедание веры, которое ближайшим образом понимается как regula fidei, а впоследствии фиксируется в качестве символа веры, и могущественное присутствие Духа Божия в Церкви, «вплоть до конца дней». При этом внутренняя взаимосвязь этих элементов становится ясна непосредственно. А именно, если Credo, как развитие Писания, представляет собой обеспечение обязательной нормы апостольской Церкви (как остающийся постоянно значимым фундамент и Церкви будущей) и если оно по этой причине предполагает, чтобы быть тем, что оно есть, постоянную поддержку Духа Божия, то всегда действительное исповедание этого Credo не в меньшей степени свидетельствует о постоянном присутствии Духа в осуществлении церковных таинств. Поэтому нет ничего удивительного в таком историческом наблюдении: «на протяжении всего Средневековья считалось, что Писание следовало толковать, сообразуясь c fides, т. е. вдоль путеводной нити исповедания веры»^[680]. И точно так же не удивительно, что мы сталкиваемся с постоянными свидетельствами действия Духа в Церкви, которое ощущается уже в Писании, в особенности в Евангелии от Иоанна, и которое уже в первые века христианства учитывалось в оценках вселенских соборов. Отцы соборов явно подчиняли свои решения {240} авторитету передаваемых Св. Писанием Божественных истин – ничто не могло быть установлено в обход Св. Писания, – но они знали также, что ради сохранения этих Божественных истин необходимо выйти за рамки простого пересказа текста Писания. При этом они принимали в расчет как писанные, так и неписаные традиции, чтобы придать выражению Божественной истины необходимую и обязывающую форму.

Последующая богословская рефлексия, которая простирается, охватывая раннюю схоластику, вплоть до начала Тридентского Собора, продолжала последовательно развивать эти темы, так что при этом она весьма дифференцированно раскрывает положение о действии Духа Божия в Церкви. Под «водительством» этого Духа Божия Церковь все глубже проникала в Божественную истину, посредством этого Духа были обоснованы догматы как истинные положения веры.

Поскольку, тем самым, история догматики подчинена экклезиологии и пневматологии, ей удалось избежать сужения перспективы в форме «консерватизма». Именно для того чтобы суметь сохранить исполненное в Иисусе Христе Откровение Божие как откровение Бога о Самом Себе, необходимо раскрытие Откровения всякий раз на том уровне понимания, которое в тот или иной момент фактически достигнуто. Божественная Pneuma блюдет в Церкви заботу о том, «чтобы единожды совершившееся Откровение постоянно удерживалось, при этом, чтобы быть тем же самым в меняющихся обстоятельствах, оно должно всякий раз быть высказано иначе»^[681]. Божественная Pneuma связывает Церковь с ее собственной историей, открывая себя в качестве ее (истории) побудительного мотива и взыскательно требуя, вместе с тем, постоянной актуализации этой истории (в смысле действительного хранимого в вере фундамента). Слишком узкое понимание апостольского предания фактически сводит на нет эту имеющую основание в Духе динамику.

Уже на основании библейского текста аутентичные традиции (обычаи) Церкви могут быть поняты как истолкование опыта спасительного присутствия Божия в повседневном церковном обиходе и в христианской жизни^[682]. Поэтому истину и traditiones нельзя отрывать друг от друга. Но и относительно догматов верно следующее (и об этом нельзя забывать): они {241} оформились в традицию веры и ее исповедание на основании Писания и во взаимосвязи Писания и Предания прошли путь своего развития, отлившись в форму жизни верных в Церкви. – Тем самым, традиция, помимо всего прочего, избегает голой «наставительности», т. е. такого понимания, которое представляется чуждым Писанию (в смысле живого возвещения Евангелия)^[683].

Традиция, как событие, совершающееся в пространстве между вручением дара и его принятием, учреждает партнеров; но к тому же она представляет собой описание некоего отношения между передаваемым по традиции «предметом» и (заодно) передаваемым по традиции содержанием. Поэтому необходимо проводить различие между активной и пассивной традицией. И поскольку в поле зрения оказываются и передающий, и передаваемое, необходимо обратить внимание на начало или на того, кто основывает традицию. В этом отношении рядом с Божественной traditio выступают апостольская и церковная traditiones. – Содержание, передаваемое в этих традициях, весьма многообразно. Оно может относиться к тому, что затрагивает вопросы веры или нравственности; оно может охватывать церковный культ и жизнь верующего и, тем самым, включать в себя так называемые церковные заповеди.

Мы должны твердо запомнить: именно в рамках традиции верующие защищены от опасности отпасть от «истинного Евангелия», заложенного в фундамент traditio apostolica, т. е. от жизни истинной. Связанные с действием Духа в Церкви традиции могут сохранять свою связь с Церковью до самого конца. Но они могут также возникнуть в какое-то определенное время и в какое-то определенное время себя изжить. Тем самым, традиции подчеркивают свою служебную функцию по отношению к Традиции, в центре которой пребывает спасительное деяние Божие в силе Духа Святого. Так что, в конце концов, традиция сама есть часть Евангелия, той всеобъемлющей Благой Вести, которая вручена Церкви, дабы та возвестила ее всему миру. Церковь, ведомая Духом, осознала, что «заключает в себе факт Иисуса Христа, факт Его пришествия во плоти, Его смерти и воскресения, вознесения одесную Отца, Его присутствия в жизни верных через Духа Святого, крещение в Него, Его Евхаристия»^[684]. И эта вера, которая всегда понуждала и понуждает к развитию, и есть живая традиция.

3. Носители традиции

а) Св. Дух, происхождение и полномочность [традиции]

Нужно еще раз отчетливо повторить то, что уже прозвучало: традиция не есть просто мертвый предмет, который нужно точно описать и оценить в его отношении к Св. Писанию и Credo Церкви. Традиция говорит об истории, присутствующей в настоящем как живая сила. И эта жизненность, впервые открывающаяся размышляющему над историей, преступает область голых фактов и затрагивает сферу личностных отношений. Традиция раскрывается как переплетение личных взаимоотношений, находится в поле напряжения между Я и Ты, между выявлением и ускользанием. И поэтому традиция представляет собой нечто большее, чем просто хранилище памяти; как traditio она – спасительное деяние Бога и одновременно откровение Его живого присутствия в [историческом] времени. Она свидетельствует о настоящем как месте спасительного присутствия Бога во Св. Духе. Это становится зримо и ощутимо в Церкви – и в духовном служении, и в священническом чине, и в призвании христиан и препоручении им особой миссии. Дух Божий, как деятельная жизненная сила, есть поэтому одновременно и «душа Церкви»^[685]. Он соединяет верующих в единый народа Божий; Он совершает таинства Церкви. А кроме того, Он заставляет различать в Церкви затронутое грехом и незапятнанное, отличать земную церковь от Церкви небесной – «без единого пятнышка и морщинки», как говорили Отцы^[686]. Поэтому и там, где церковь осуществляет свою миссию как traditio Евангелия, нельзя исключить все человечески ограниченное и затронутое грехом.

Церковная традиция постоянно остается зависимой от действия Духа Божия. Он и есть изначальный носитель традиции. «От Моего возьмет и возвестит вам», – говорит Иисус Христос (Ин 16, 14). Уже те исторические свидетельства, что содержатся в Ветхом Завете, суть возвещение воли Божией и Его заповеди. Они заповеданы как спасительное обязательство, данное Яхве своему народу, как обетование спасения также и всему миру. В Иисусе Христе это обетование (как спасительное обязательство) не просто исполняется; оно раскрывается в направлении вечного будущего блаженства и скрепляется как новый союз кровью Христовой. История, как место действенного присутствия Иисуса Христа «в Духе», есть, тем самым, Его история в церкви вплоть до скончания времен. А поскольку это присутствие {243} воскресшего и вознесшегося на небеса Господа есть неизменно также присутствие Св. Духа – живительной силы, направленной на «осуществление истории спасения»^[687], – уже Новый Завет свидетельствует о традиции как деле Св. Духа, опирающемся на духовное служение Церкви. Возвещение Евангелия, которое должно осуществляться в церкви и посредством церкви как послание о спасении для всех народов во все времена «и даже до края земли» (Деян 1, 8; ср. Мф 28, 20), ставит Церковь в особое, ничем иным не заменимое, отношение к традиции. Церковь принимает сокровище традиции не просто пассивно как некое достояние, за которое ответственен Св. Дух; Церковь как сила, действующая активно, и сама заодно является носительницей традиции.

б) Церковь, «дом Божий и храм Святого Духа»

Врученный Церкви дар традиции есть, вместе с тем, препорученная ей задача дальнейшей его передачи. Тем самым, будучи частью жизненной истории Церкви, традиция заключает в себе процесс всегда актуального ее (этой истории) понимания и исполнения. И сама традиция меняется в этом процессе. Форма и содержание разъединяются. И только Дух Божий есть та инстанция, которая при неизбежном изменении формы гарантирует идентичность того [содержания], которое в ней заключено. Такая «гарантия» не ограничивается, однако, абстрактным содержанием некоей истинной формулы церковного Символа веры. Она становится конкретной в исполненном верою восприятии; она воплощается в осуществлении Церковью даров и обязанностей, которые ниспосланы ей силою Св. Духа. В свершении традиции открывающий Себя Бог и адресат откровения нераздельно взаимосвязаны. Диалогическая и в живом присутствии осуществляющаяся действительность откровения представляет собой фундамент традиции.

Поскольку Дух Божий Сам основывает традицию и поскольку именно Он служит источником ее полномочий, следует по отдельности разъяснять traditio, с одной стороны, в соответствии с ее сущностью и, с другой стороны, как часть церковного самосознания.

Что касается первого, событие откровения неразрывно соединяет в себе открывающего Себя Бога и непосредственных восприемников традиции (пророков и апостолов). Единые в этой основывающей взаимосвязи, Ветхий и Новый Заветы имеют, тем не менее, в этом отношении ряд важных отличий, которые не следует упускать из виду. А именно: поскольку откровение обретает в Иисусе Христе свою высшую точку, то и оценка связанных с этой вершиной носителей откровения должна ко Христу примеряться и от Него исходить. {244} Служение откровению позволяет увидеть в Нем одновременно основание передачи веры от поколения к поколению. Пророчества Ветхого Завета соединились в «Пророке», который есть, вместе с тем, и «Сын возлюбленный», и Его надлежит слушать (ср. Мф 15, 5). Избранные Иисусом Христом апостолы, посланные в мир, распространили пророчества Сына: «Как послал Меня Отец, так и Я посылаю вас» (Ин 20, 21; ср. 17, 18). Церковь – «знамение и орудие глубокого единения с Богом и единства всего рода человеческого» (LG № 1), знает в свете доверенной ей традиции о своей собственной сущности и своей универсальной миссии. Посланцы и свидетели, объединенные в Церкви в congregatio fidelium, переживают на опыте это единство в [сознании] общности своих полномочий, они суть, таким образом, как Церковь, совместно носители традиции. И traditio понимается здесь совершенно конкретно, как «передача веры, передача христианской жизни, которая осуществляется в христианской настроенности нашей собственной жизни, в исповедании нашей веры перед людьми и прославлении Бога»^[688]. Таким образом, Откровение как единожды и окончательно данное, а потому завершенное, становится обязанностью Церкви. Церковь должна заботиться о его передаче в полном объеме. Посему, то обстоятельство, что Церковь принимает на себя духовное служение и духовные обязанности, означает заодно, что на нее возложена особая ответственность в отношении традиции. Будучи восприимчивой к этой задаче, Церковь остается всегда ecclesia semper reformanda (всегда открытой преобразованиям). Дух Божий, наделяющий своими дарами по собственной воле, не обходит ими Церковь Иисуса Христа в ее строительстве. «В том, что можно было бы назвать соотнесенностью с человеческим элементом истории спасения, существует особый способ обесценивания – имеющий множество оттенков и ответвлений. Без остатка врученная Христу, эта история распространяется через благодать, дарованную апостолам, пророкам, отцам Церкви, папам, основателям орденов вплоть до предпринимаемых богословами трудных попыток нащупать истину. История свидетельствует о множестве уязвимых или попросту неудачных форм выражения или путей развития в области богословия, благочестия, [духовного] руководства»^[689]. Именно поэтому серьезное отношение к традиции заставляет нас развить это обсуждение в деталях.

в) Учительство

Учительское служение Церкви также находится по отношению к традиции во внутреннем напряжении, о котором только что шла речь. С одной стороны, {245} учительское служение само причастно истории традиции как достоянию, переданному Церкви; с другой стороны, задача церковного учительства всегда состояла в том, чтобы так изложить традицию в современном мире, чтобы в ней непосредственно данная действительность открывающего Себя Бога воспринималось «в слове». Это может совершиться только силою Св. Духа, как это выражено в ставшем «классическим» отрывке из Иринея Лионского:

«Проповедь Церкви – во всех отношениях неизменна и пребывает равной самой себе; она основывается на пророках, апостолах и всех учениках [Христовых]. … Эта проповедь есть содержание нашей веры: мы восприняли эту проповедь от Церкви и храним ее; и силою Духа Божия она постоянно обновляется как некое драгоценное содержимое в прекрасном сосуде и дает обновиться самому сосуду, в котором находится. […] Ведь где Церковь, там и Дух Божий; а где Дух Божий, там и Церковь, и всяческая благодать. Дух же есть истина»^[690].

Поэтому в первую очередь надлежит спросить: что скрывается под именем «Церковь»? Новый Завет учит, что Церковь следует «определять» исходя из действия Духа Божия. И, таким образом, вопрос о «часе ее рождения» может оставаться открытым: здесь можно назвать не только «повеление крестить»^[691], но также те или иные события в жизни Иисуса или общине учеников после Пасхи. В этом находит свое выражение понимание того обстоятельства, что основание Церкви представляет интерес не как историческое событие. Решающее здесь заключается в том, что Церковь, как действительность, ставшая результатом воли Божией и действия Св. Духа, упоминается уже в Св. Писании как многогранное свершение, в котором переплетены многие важные моменты. (В частности, следует в первую очередь указать на испускание Духа Распятым, воскресение и вознесение Иисуса Христа, вдохновение учеников через Воскресшего, Пятидесятницу в Иерусалиме.)

«Сущности Церкви принадлежит ее социальная структура в качестве иерархически выстроенного сообщества со своими службами и полномочиями, животворящий ее как некую душу Дух и (поскольку Церковь, как такая наделенная Духом община, должна засвидетельствовать себя исторически) проявление этих духовных даров вовне»^[692]. Об этом необходимо было упомянуть, {245} дабы мы могли правильно учесть величайшее значение апостольской Церкви в аутентичном восприятии Откровения через Иисуса Христа «в Духе Святом, наставляющем на всякую истину». По той же причине в этом месте – в связи с сообщением Откровения в Церкви – необходимо также бросить взгляд на общину [учеников Христовых] после Пасхи. Здесь не только устанавливается фундаментальное положение о том, что «successio и traditio суть собственные измерения передачи Откровения в Церкви»^[693]. – Сверх того Новый Завет разъясняет, что всякое призвание апостолов и учеников Иисусом включает в себя некое особое служение в общине и для общины верных – Церкви Иисуса Христа (ср. Мф 16, 18). Поэтому индивидуальное и однократное остается как постоянно значимый фундамент в истоке Церкви – «уникальность собрания апостолов и неповторимость задачи, послужившей основанию их Церкви. […] Однократность и неповторимость объединяет апостолов в силу их особой роли в качестве связующего звена между историческим событием пришествия Христа и верующим человечеством. Божественное ручательство простирается при этом и на личную безошибочность апостолов и равно на внедрение откровения во всей его полноте в церковную общину. Первый церковный период носит, тем самым, нормативный характер для послеапостольской Церкви»^[694]. Уже в этот первый период упомянутая однократность и неповторимость апостольского служения была положена в основание преемственности пастырского служения предстоятелей церковных общин. Поэтому нет ничего удивительного в том, что уже во времена отцов для Церкви, как совокупности верующих, устанавливали «предстоятелей», но не для того, чтобы обеспечить нужную правовую структуру Церкви, а в качестве образцов, которые – поскольку они интегрированы в своем образе жизни и благочестии в «тело Христово» – следует понимать именно в перспективе этого членства в Церкви. Мы не оспариваем при этом того факта, что помимо строгого разграничения личной жизни и публичного служения, которое всячески подчеркивалось в ходе реформаторских дискуссий, уже из Писания явствует, что наряду с общим священством (ср. 1 Петр 2, 5–10) была воспринята как данность и церковная служебная иерархия. Эта иерархия «в апостольском наследии выполняла определенное назначение и была наделена соответствующим авторитетом или соответствующими полномочиями, дабы сохранить апостольское сокровище Благовестия и изъяснить его в соответствии с истиной»^[695]. Это свидетельствует об особой укорененности церковных чинов в Св. Духе.

В противном случае могло бы случиться, что мера человеческого заблуждения превзойдет истину Божию, институциональная церковь отпадет от Бога {247} и отделит себя от Его благодати. В этом случае она запятнала бы себя разрывом союза, каковой как новый и вечный Завет, скрепленный кровью Иисуса Христа, празднуется в Евхаристии, образующей сердцевину Церкви. Она не была бы тогда Церковью последних времен, которую не одолеют врата адовы. Она не была бы всем этим «как зримая, иерархически выстроенная Церковь апостолов, Церковь призванная и преемственная, Церковь служения и писанного слова, Церковь действительно осуществляемых таинств, Церковь Слова, ставшего плотью»^[696].

Поскольку Церковь имеет своим основанием деяния апостолов и их никогда не теряющую своей значимости миссию, а потому является некоей исторической величиной, присутствие Духа Божия должно быть завещано церковному служению как непреложное достояние, дабы Церковь оставалась местом благодатного опыта. «Апостолам и их преемникам – тем, кто вышел из их среды в ходе истории, – сказано, таким образом, что Господь пребудет с ними во все дни до конца»^[697].

«Правильное» исполнение церковных обязанностей проистекает не из некоего внутреннего момента церковного служения, а из помощи Духа Божия. Поэтому и в traditio можно увидеть харизматическую составляющую служения, хотя при этом нельзя безудержно декларировать, будто все церковные высказывания и решения определены Св. Духом и что харизма локализована только в церковном служении. Поэтому церковное служение благодаря действию Духа Божия является – в силу осуществления учительских обязанностей – носителем традиции, каковая как traditio apostolica немыслима без действия Духа. Благороднейшая задача иерархического служения состоит в том, чтобы сохранять дарованное в Писании и передаваемое от поколения к поколению слово Божие. «Поэтому учительство Церкви исполняет свою задачу прежде всего в определении веры и установлении языковой игры, которая впервые становится возможной благодаря единству коммуникативного сообщества. Но именно поэтому оно по-прежнему определяется в своей сути как {248} пастырское служение. Пастырское и учительское служение суть два аспекта одной задачи. И они сходятся вместе тогда и только тогда, когда определение веры в свою очередь таково, что оно не подавляет свободу и остается открытым, а это означает также – учит в соответствии с традицией, что внутреннее напряжение, определяющее каждую эпоху церковной истории, остается в силе и для сегодняшнего дня»^[698].

II Ватиканский Собор обосновывает это в Dei Verbum следующим образом: «Священное Писание есть Слово Божие, так как оно записано под вдохновением Духа Божия; а Слово Божие, вверенное Христом Господом и Святым Духом Апостолам, в целости препоручается Священным Преданием их преемникам, чтобы они, озаренные Духом Истины, своею проповедью верно его хранили, излагали и распространяли»^[699]. И поэтому, как разъясняет Собор далее, «обязанность аутентичного истолкования письменного и переданного Слова Божия была вверена одному лишь живому Учительству Церкви, власть которого осуществляется во имя Иисуса Христа»^[700]. Эту обязанность церковное учительство исполняет лишь постольку, поскольку оно «не превосходит Слова Божия, а служит ему, уча только тому, что было передано»^[701]. Поскольку же Собор сверх того подчеркивает, «что Священное Предание, Священное Писание и Учительство Церкви по премудрому замыслу Божию так связаны и соединены между собою, что без одного нет и другого, и все они вместе – каждое по-своему под действием Святого Духа – успешно способствуют спасению душ»^[702], то здесь особенно важным становится разъяснение, указывающее, на что конкретно ориентировано учительское служение Церкви, ведь «в силу Божественного поручения и при содействии Святого Духа оно благочестиво внимает слову, свято хранит, верно излагает его и черпает в этом едином залоге веры все то, чему оно предлагает верить как богооткровенному»^[703]. В прошлом многие богословы уклонились от содержательного разъяснения этого вопроса, поскольку они отождествляли «традицию» и «учение», которым должна заниматься Церковь, осуществляя свою учительскую обязанность. Такая богословская позиция не только не позволяет ставить вопрос о духовности (спиритуальности), которая здесь явно обнаруживается; такое отождествление не смогло решить проблемы языка богословия, не сумело оно и принять в расчет то обстоятельство, что в отношении традиции богословию также отводится определенная роль. {249}

г) Богословие

В осмыслении традиции и роли ее носителей изложение позиции в отношении учительства Церкви и присущей ему уникальной значимости для сохранения «истины» христианского Символа Веры должно быть дополнено размышлениями о смысле веры верующих. При этом мы не должны упустить из виду необходимость дальнейших богословских и экклезиологических разъяснений, в первую очередь, – в связи с высказываниями I и II Ватиканских Соборов. Это относится к взаимосвязи между церковным учительством и народом Божиим, каковой в своей совокупности «не может заблуждаться в вере»^[704]. Но не в меньшей степени это относится и к научному богословию и его собственной значимости для всей Церкви и для ее учительского служения. Этой теме посвящены дальнейшие разъяснения, ограниченные, впрочем, вопросом о значении богословия для церковной традиции. Правда ли, что богословие тоже можно причислить к ее «носителям»?

Бросается в глаза, что (научное) богословие, если и подчинено чему-то, то – «традициям» (преданиям), и стало быть, особым формам выражения, взятым из апостольского предания^[705], но, когда говорят собственно о traditio Церкви и ее носителях речь о богословии обычно не заходит^[706]. Между тем, стоит бросить взгляд на историю богословия и историю догматов, и сразу же становится ясно, что оценка здесь должна быть иной. Несмотря на то, что первое тысячелетие христианской эры, как в отношении самих понятий для «учительства» и «богословия», так и в отношении их содержательного наполнения, только наметило их определенные контуры^[707], а второе тысячелетие в этом отношении заодно с фиксацией этих понятий как бы «восполнило» их дальнейшим содержанием, невозможно оспаривать тот факт, что богословская рефлексия уже со времен ранней Церкви носила конституирующий характер для христианского Символа веры. И самое позднее в III в. возникает богословие, которое следует именовать самостоятельным «и, вероятно, также научным»^[708]. Обозначаемое как «рефлексия, спекуляция и систематика… оно представляет собой интеллектуальное созерцание… “перихорестическое” единство размышления над верой и возвещения веры»^[709]. {250}

Епископскому чину в наследство от апостолов досталась задача учительства, т. е., во-первых, обязанность возвещения Евангелия как аутентичное свидетельствование Благой вести, хранимой и провозглашаемой в Церкви Иисуса Христа. Во-вторых, как естественное дополнение к этой обязанности благовествования следовало включить в учительское служение авторитетную поддержку сокровища веры, т. е. охранительную функцию. Наконец, учительство связано фактически с «научной» богословской компетентностью.

В последующее время здесь выявились значимые следствия и обнаружились направления дальнейшего развития. Так, в первые столетия к тем, кто был осужден в связи с оспариванием учения Церкви, принадлежало большое число епископов. Отсюда ясно, что служение благовествования, осуществляемое через того или иного епископа, было доверено ему в весьма индивидуальной форме. То, что намечалось уже на так называемом Апостольском Соборе (Деян 15), превратилось в общепринятую практику: оценка и коррекция традиций и распространение «истинной веры», что неизбежно связано с осуждением тех или иных учений, стало задачей, которую взяли на себя и с которой справлялись синоды и соборы. Traditio веры принимается всерьез, как в субъективном (fides qua), так и в объективном (fides quae) смысле: рядом с традицией свидетельствующих («облака свидетелей», Евр 12, 1) выступает традиция засвидетельствованного. Традиция, таким образом, во всеобъемлющем смысле переплетена с жизнью Церкви: богословие и епископское служение имеют здесь общее представительство.

Вместе с наступлением эпохи схоластики должна была измениться и установка, определяющая traditio. Богословие развивается отныне, следуя аристотелеву образцу понимания науки, в науку веры, которая находит свое место в университетах. Богословие работает рационально, дискурсивно и аргументативно. И в это усилие обретения научной формы интегрировано особое отношение к традиции: traditio не просто остается подчиненной познанию веры и мыслится в горизонте благодати и личной вовлеченности; скорее, сама традиция становится предметом научно-критического исследования. Это происходит, конечно, не в виде конкуренции с возвещением веры, основанном на тексте Библии, или с credo apostolicum; также отвергнута тенденция вытеснить традицию, сохраненную в возвещении церковного учения и понятую в нормативном смысле. Речь идет о имеющем самостоятельное значение, взаимно дополняющем сосуществовании {251} апостольского наставления и научно-рационального исследования и проработки материала. Фома Аквинский говорит в этой связи о magisterium cathedrae pastoralis и magisterium cathedrae magistralis как о двух сторонах учительского служения в Церкви. Он разъясняет это так: как епископы, так и богословы суть quasi principales artifices (как бы изначальные мастера) – одни в отношении обязанностей руководства Церковью, другие в отношении исследования и учения^[710]. Тем самым, Аквинат отдает должное средневековому положению об упорядоченном устроении мира, каковое рядом с sacerdotium и imperium полагает studium^[711].

На этом фоне мы можем дать объяснение той функции, которая присуща богословам в отношении церковной традиции. То, что во времена отцов Церкви было соединено фактически – апостольская обязанность учительства и богословская компетенция – отныне признается – на содержательных основаниях – как нечто значимое само по себе. Конечно, некоторые епископы продолжают осуществлять доставшееся им по наследству единство функций, но в целом и епископы, и богословы воспринимают возложенные на них обязанности как самостоятельные и раздельные. С одной стороны, officium praelationis предполагает, «как показали первые конфликты и богословские процессы в XII и XIII веках, что с точки зрения юрисдикции право определения содержания учения относится к апостольским обязанностям в их тройственном делении: епископы, собор епископов, папа, – что, между прочим, было совершенно очевидно для Фомы Аквинского»^[712]. С другой стороны, именно в этих конфликтах становилось особенно ясно, что научная рефлексия и есть тот способ, каковым доставшееся по наследству понимание веры можно сохранить как нечто действительно актуальное. Невзирая на то обстоятельство, что и богословы могут потерпеть поражение, решая эту задачу, сказанное означает: богословы – не просто свидетели традиции Церкви, священного предания веры. Они суть на свой собственный лад «носители» традиции.

В этом месте следует для большей ясности сослаться на Джованни Перроне (1794–1876), одного из наиболее значимых отцов-основателей «Римской школы». Примерно в середине XIX в. он выдвинул в своих Praelectiones следующее положение: как отцы, так и схоластические богословы суть «свидетели традиции и каналы, по которым она передается… а также учителя, которые отстаивают и разъясняют воспринятое учение. Заслуга схоластов заключается в том, что они придали учению Церкви систематическую форму и, благодаря отчетливым формулировкам, определили его точнее. При этом они следовали {252} общепринятому учению Церкви и традиции, и поэтому их свидетельство непреложно»^[713]. Конечно, следует обратить внимание, пишет Перроне далее, на то, что истина, мыслимая в рамках богословской науки, истина, чье содержание происходит и из античности, и из традиции, обрела благодаря схоластам свою соразмерную времени форму. – И таким образом он подтверждает то, что верно не только для схоластики, но и для всего богословия в целом: церковная традиция в своей полноте включает в себя богословие как свой фундамент^[714].

д) Народ Божий и его sensus fidelium

II Ватиканский Собор, говоря в своей посвященной Церкви Конституции Lumem Gentium о Церкви как mysterium и «народе Божием», понимает, тем самым, действительность Церкви исходя из действия Св. Духа. Верные, приобщаясь общему священству, участвуют так же, как и «священство служебное, или иерархическое», во взаимном соподчинении – каждая сторона на свой лад – «в едином священстве Христа» (ст. 10). Это же верно и относительно участия верных «в пророческом служении Христа» (ст. 12): благодаря этому участию вся совокупность верующих не может заблуждаться, ибо сверхъестественное разумение веры связывает «весь народ Божий»^[715]. Это тонкое замечание Собора, разъясняемое при помощи одной цитаты из Августина^[716], указывает путь к преодолению внутрицерковного напряжения, каковое не в последнюю очередь артикулировано на самых разных уровнях в описании соподчинения и разграничения [ролей] в совместном служении церковной иерархии и мирян, в частности, соподчинения учительского служения и мирян с точки зрения церковной традиции. Традиция, как об этом говорится в Die Verbum (ст. 10), – хранимое всей Церковью наследие веры – в своем аутентичном истолковании «была вверена одному лишь живому Учительству Церкви». Верно ли, однако, что это высказывание фактически отвергает то положение, что «невозможность заблуждаться» в вере включает в себя действительное восприятие и перенесение {253} традиции в практику жизни? Уже «Катехизис Католической Церкви» ясно указывает, что здесь имеется необходимость в некотором разъяснении. Поначалу «Катехизис» настаивает (§ 87) – именно в отношении верующих, не вдаваясь при этом в их духовное состояние, – что они должны просто «добровольно внимать» поучениям и наставлениям пастырей. Но впоследствии он весьма метко констатирует, что «все верующие… участвуют в понимании и распространении Богооткровенной истины. Они получили помазание Святого Духа, который их наставляет на всякую истину» (№ 91)^[717]. Катехизис цитирует далее не только упомянутое только что высказывание из «Lumen gentium» о «сверхъестественном разумении веры»^[718], он указывает, сверх того, на возможность бодрствования в понимании веры. «Благодаря поддержке Св. Духа понимание действительности, закрепленное в формулировках наследия веры, может возрастать в жизни Церкви – “через созерцание и исследование, осуществляемое верующими, слагающими всё это в сердце своем”»^[719].

Таким образом, следует запомнить, во-первых, что всем верующим присуще в отношении традиции миссия дальнейшей передачи сокровища веры, т. е. роль носителя традиции. Во-вторых, согласно II Ватиканскому Собору, это касается каждого «всякий раз на свой собственный лад». Никакое описание задачи учительства в отношении этого сокровища веры, каковое (sc. учительство) по праву названо аутентичным возвещением и истолкованием веры, не должно поэтому обходить молчанием духовные дары, присущие верующим, а тем более подозревать, что sensus fidelium стремится превратить «сознание веры народа Божия… в первоначальный критерий традиции»^[720]. Но и «эмансипированная» аргументация противоположного толка, которая, подчеркивая так называемую компетенцию мирян, замалчивает ее особое место – в качестве безусловного дара – в совокупном строении иерархически упорядоченной Церкви, поступает правильно, обращаясь за ответом касательно возникающих здесь вопросов прямиком к Св. Писанию или истории догматики.

Здесь обнаруживается не только то обстоятельство, что Новый Завет уже сам по себе предоставляет некую прочную основу для освещения sensus fidelium. Разумение веры верующими и согласие в вере принадлежат ядру того, что называется traditio ecclesiastica, разумение веры и согласие в вере были «во все великие периоды истории Церкви {254} теологическими факторами, имевшими величайшее влияние и вес»^[721].

В качестве яркого примера, демонстрирующего это положения, можно рассмотреть обе «новейшие» догмы, касающиеся Марии. Здесь можно видеть особенно отчетливо, каким образом «верующие» с их sensus fidelium фактически (в числе прочих) являются носителями традиции^[722]. Восьмого декабря 1854 г. папа Пий IX возвестил в качестве непреложной истины и неотъемлемой части церковного достояния веры следующее положение: «Учение, состоящее в том, что преблагословенная дева Мария с самого первого момента зачатия в силу особой милости и особого избрания со стороны всесильного Бога – в виду заслуг Иисуса Христа, Спасителя рода человеческого – была свободна от всякой нечистоты первородного греха, открыто нам Богом и должно, в силу этого, быть предметом прочной и неизменной веры всех верующих»^[723]. Впоследствии, первого ноября 1950 года, папа Пий XII торжественно провозгласил в качестве догмы следующее: «непорочная Приснодева и Богородица Мария, после того как она закончила свой земной путь, была душой и телом воспринята в небесную славу»^[724]. Как показывают эти две торжественно провозглашенные формулы, оба догмата служили дальнейшему развертыванию церковного достояния веры, традиции Церкви. Здесь в центре внимания находится чудо богоматеринства Девы Марии, о котором так говорится в Символе веры: «Иисус Христос […] воплотившийся от Духа Свята и Марии Девы…» Эфесский Собор (431 г.) торжественно признал это особое достоинство Марии, предполагающее особую близость Богоматери к Богу с самого начала ее жизни и требующее немедленного исполнения по окончании жизненного пути ее «бытия-с-Богом». Действие Святого Духа, в котором основано богоматеринство, принадлежит также к глубинному опыту каждой христианской жизни. Духом Божиим совершается прощение грехов, подаваемое раскаявшемуся грешнику в таинстве покаяния, и этот же Дух в крещении и конфирмации дарует богосыновство как обетование вечного и блаженного богообщения. Мария тем более не могла быть лишена этого глубинного опыта духовного воздействия, поскольку она обязана своим особым достоинством именно действию Духа Божия. {255} Принадлежащее народу Божию «безошибочное» чувство веры проявило себя в этих обеих догмах не только как пассивный защитник традиции, но как ее активный толкователь. «Современные заявления и практика Церкви» названы «критериями возможности определения»^[725] истин веры, которые присущи достоянию веры. Обе догмы, касающиеся Марии, впечатляющим образом показывают, что «в современном церковном сознании веры… проявляет себя богооткровенный характер соответствующих положений вероучения»^[726].

«Assumpta quia immaculate»^[727]: «Поскольку Мария была свободна от всякого проявления первородного греха, она была душой и телом воспринята в небесную славу». Конечно, папы Пий IX и Пий XII придали этому положению статус догмата властью наместников ап. Петра, тем не менее, именно здесь безошибочно зафиксировано в качестве церковной действительности взаимное соподчинение учительской власти Церкви и sensus fidelium в согласном исповедания веры церковной иерархией и мирянами. Эти глубокие проникновения в церковное достояние веры также представляют собой плод действия Духа Божия, которому Церковь обязана своим существованием в качестве mysterium и в качестве «народа Божия».

В свете этих разъяснений может быть устранено заблуждение, состоящее в том, что подчеркивание роли sensus fidelium фиксирует своего рода «конкуренцию» с его стороны учительской функции Церкви^[728]. Уже беглый взгляд на оба догмата, касающиеся Марии, отчетливо демонстрирует, что ни ученая «профессиональная» дискуссия, ни личные предпочтения, ни определенная проницательность и легитимная с субъективной точки зрения расстановка акцентов, ни торжественные догматические формулы, наконец, не «создают» сами по себе истину веры и, тем самым, не развивают церковную традицию. Конечно, здесь речь должна идти о непреложной ведущей задаче осуществления учительских функций, состоящих в разъяснении и углублении кафолической веры (fides catholica), но только действие Св. Духа позволяет полностью распознать фундамент целого. Именно Дух, который разделяет каждому особо, «как Ему угодно» свои дары, распределяет «среди верующих всех разрядов также особую благодать»^[729]. И когда Собор принимает во внимание многоразличные харизмы, дарованные «народу Божию», он разъясняет эту мысль, приписывая в так называемой «Главе о мирянах» этим последним {256} участие («на свой манер») в тройственном служении Христа. А о пресвитерах Собор говорит в другом месте, что с присущим им пониманием веры они должны выявлять харизмы мирян^[730]. Чем в большей мере sensus fidelium себя объективирует, тем больше требует он заботы духовенства, каковое, будучи укоренено в «сакраментальной объективности Церкви», помогает чувству веры, хранимой Церковью, кристаллизоваться в норму веры.

Итак, мы должны твердо запомнить: Поскольку каждый крещенный человек причастен тройственному служению Христа, имеется и чувство веры, каковое находит свое выражение в каждом церковном «разряде». А это означает в точности, что sensus fidelium есть дар, предуготованный Церкви как зримому «народу Божию» в его иерархии, в развертывании присущих ему дел и обязанностей. Это «безошибочное чувство веры» представляет собой посылаемую Духом Святым религиозность, на которой зиждется Церковь в ее целостности и которая непреложно заявляет о себе вовне. Такое свидетельство веры должно всякий раз совершаться по-новому – как в аутентичном исполнении учительских функций церковнослужителями, так и в жизни мирян – а именно, соразмерно специфическому призванию и специфическим задачам Церкви. Именно путь, приведший к догматам о Марии (1840 и 1950 гг.) помог уяснить, что чувство веры (sensus fidelium) вместе с присущей ему безошибочностью сберегается как таковое «на своем месте» в апостольски-обязывающем епископском учительстве. Епископы в соответствии со своими обязанностями «дали слово Церкви»; включив себя в целостность sensus fidelium, они подтвердили существование «Церкви» как общины верующих, которое постигает себя исходя из действия Св. Духа.

Актуальные внутрицерковные трудности только тогда становятся изнурительной ношей, когда проницаемость церковной жизни для общего чувства веры больше не признается, они превращаются в повод для недовольства только там, где опыт умаления веры «в» Церкви больше не превращается в вопрос о фундаменте собственной религиозности и, тем самым, не пробуждает моление о ниспослании обновленной силы Духа Божия, действующего в sensus fidelium. Церковь как таинство (mysterium), именуемое «народ Божий», представляет собой congregatio fidelium в Духе Святом. И поэтому не утрачивают своей силы слова Иринея Лионского «где Церковь, там и Дух Божий; и где Дух Божий, там и Церковь, и всяческая благодать. Ибо Дух есть истина»^[731].

III. Традиция: Библейское историческое измерение

1. Предварительные замечания

{257} Традиция Церкви хранит наследие, перешедшее к нам «от начала», и поэтому находится в теснейшей связи с вестью Откровения, которое хочет быть воспринято Церковью как сообществом веры в качестве «слова Божия» и перенесено в жизнь верующих. «Traditio apostolica», таким образом, вовлечена в качестве конституирующего момента в процесс передачи веры, ведь она (апостольская традиция) обеспечивает идентичность и непрерывность общего Credo и заодно делает возможным его плодотворное развитие. В частности^[732], в отношении традиции надлежит обдумать следующие моменты:

– Процесс передачи традиции.

Здесь следует различать: (а) процесс как таковой – само tradere или traditio activa, (б) содержание (tradendum, traditum, depositum) или traditio objectiva и наряду с этим (в) субъекта передачи традиции (tradens) или, иначе говоря, traditio subjectiva.

– Происхождение предания.

Здесь необходимо различать части Откровения, которые носят общеобязательный характер (как traditio divino-apostolica), с одной стороны, и церковные формы и способы передачи откровения (traditiones), с другой.

– Содержание предания.

Здесь нужно обратить внимание на то, что наряду с общим представлением христианства (traditio realis) в процессе передачи выступает определенный способ представления учения и его возвещения (traditio verbalis) как часть реальной традиции.

– Подчиненность предания и Священному Писанию.

Здесь наряду с тождеством Писания и традиции (traditio inhaesiva) следует рассмотреть дополнение Св. Писания посредством традиции (traditio constitutiva), {258} а также истолкование Писания через традицию (traditio interpretativa seu declarativa).

2. Библейское измерение

Чтобы измерить всю глубину значения традиции, следует, во-первых, внимательно рассмотреть процесс ее возвещения, который относится, по существу, к обязанностям священнослужителей. Это возвещение истолковывает действительность Христа как такое событие, в котором Откровение как Божественное со-раскрытие достигает своей высшей и окончательной точки. Но кроме того, оно отдает должное тому факту, что эта действительность Христа в Церкви всякий раз актуально проявляет себя в вере. Таким образом, возвещение всегда есть, по своей сути, истолкование действительности Христа. В отношении Писания это означает, что возвещение не только истолковывает Ветхий Завет исходя из события Христа и в перспективе этого события; сверх того, оно само есть истолкование события Христа, поскольку в возвещаемом слове благодаря действию Духа Божия слышится спасительное Божие Слово – как действующее в настоящем. Присутствие Христа в Его Церкви посредством Духа (Pneuma) указывает за пределы Церкви, отсылая к Царству Божию. Дух основывает и хранит «малое стадо» – Церковь как сообщество свидетелей. И поскольку именно благодаря действию Духа возвещение Благой Вести было открыто всем «языкам» помимо Израиля, можно с полным основанием говорить о том, что «имеется церковная интерпретация Нового Завета и в равной степени христологическая интерпретация Завета Ветхого»^[733]. Такая интерпретация опирается на то обстоятельство, что Ветхий Завет уже в себе не есть некая единая величина, но скорее – прирастающее богатство откровения, структурированное новым истолкованием того, что было сказано всегда присутствующими в нем «древними». – Уже в отношении Ветхого Завета необходимо проводить различие между «богословиями», которые в своем многообразии свидетельствуют как о полноте откровения, так и о его единстве во Христе. – К тому же Новый Завет предстает не как некое в себе завершенное, законченное Писание. Его многослойность выявляется, скорее, из истории его воздействия, обнаруживаемой в каноне. Откровение, выраженное в слове в Священном Писании, связывает прошлое, настоящее и будущее. «Сей Иисус, вознесшийся на небо, придет таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо» (Деян 1, 11). Тем самым, Св. Писание свидетельствует об {259} истории веры, явленной Богом в своем самооткровении и включающей в себя будущее.

Там, где в этой истории веры должен продолжиться текст библейского богословия, – а ведь со смертью последнего апостола самооткровение Бога завершено, – дано нечто большее по сравнению с внутрибиблейским богословием. И то, что отличает это «церковное богословие от богословия библейского, мы называем в точном смысле традицией»^[734]. Следует, таким образом, запомнить, что церковное предание начинает действовать уже в Новом Завете. Те истины веры, которые здесь кристаллизуются, получают свою фиксацию в Credo Церкви и в качестве «догматов» представляют собой сердцевину традиции. Traditio ecclesiastica – не просто внебиблейский, т. е. исключительно человеческий, «аксессуар», прилагаемый к свидетельству Писания.

1. Это отчетливо уловимо в фундаментальном опыте, свидетельствующем о том, что самооткровение Бога как вечного непостижимого mysterium stricte dictum бесконечно превосходит Священное Писание как «слово Божие».

2. Это явствует из того факта, что в опыте богообщения Бог открывает верующему больше, чем могут схватить слова Священного Писания как таковые. «Исповедание веры оказывается герменевтическим ключом к Писанию, которое без таковой герменевтики обречено оставаться немым»^[735].

3. Это вытекает из исповедания присутствия totus Christus в общине верующих, Церкви, – а именно: во Святом Духе, который «наставляет на всякую истину» (Ин 16, 13). Тем самым, в Духе совершается аутентичное истолкование слова Божия согласно апостольской власти, которая, со своей стороны, изъяснила спасительную весть Иисуса о «Царствии Божием» той общине, которая объединилась во имя Иисуса.

Действительность традиции можно постичь, тем самым, исходя их этих трех ее корней, что объясняет и то обстоятельство, что церковное предание состоит из различных пригнанных друг к другу слоев. Начало преданию положил Сам Бог, «ибо так возлюбил Бог мир, что предал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин 3, 16; ср. Рим 8, 32). Это стало сердцевиной Церкви, поскольку она, празднуя память о событии предания Иисусом себя «во спасение миру», одновременно переживает опыт живого присутствия в ее среде предавшего себя на [крестные страдания] Господа. {260} Павел пишет: «И живите в любви, как и Христос возлюбил нас и предал Себя за нас в приношение и жертву Богу, в благоухание приятное» (Еф 5, 2). В центре церковного предания стоит, таким образом, Тот, кто пожелал, чтобы это предание осуществлялось, о чем свидетельствуют Его слова и дела.

– Но и само Священное Писание позволяет отчетливо понять, какое многообразное значение имеет для него традиция.

Во-первых, традиция понимается в широком смысле как «передача от поколения к поколению определенного обычая»^[736]. Ветхий Завет дает тому множество характерных примеров. «традиции связываются с предметами, участками местности, могилами, сооружениями, обычаями. Так, до времен Езекии в Иерусалимском Храме находился символ змеи, который, должно быть, изготовлен был самим Моисеем и поэтому издревле почитался или даже был предметом поклонения (4 Цар 18, 4: бронзовая змея)»^[737]. Но и великие праздники черпали свою силу из преданий (ср. Втор 6, 20–25: описание ритуала праздника Пасхи), которые – дабы дать проясняющее обоснование празднику – даже претерпевали определенные преобразования. Например, «чтобы обосновать появившийся впервые во времена персов праздник Пурим, было создано и включено в предание драматическое повествование Книги Есфири»^[738]. Далее, Ветхий Завет знает такие примеры преобразования традиции (после заката Царства Израиля), которые были направлены на укрепление ценности предания и места его бытования (например, Исх 25, 10ff.), в которых родился новый круг традиций, касающихся ковчега Завета и его перенесения в Иерусалим. «Здесь дает о себе знать стремление посредством нового выстраивания традиции придать соответствующему предмету глубочайшую древность и величайшее значение»^[739]. Далее, необходимо установить те изменения традиции, которые происходили за счет привязки их к определенным личностям: так, Давид является как псалмопевец, Соломон – как создатель софийной литературы, Моисей – как учредитель всеобъемлющего закона. Кроме того, известны такие случаи нового выстраивания традиций, которые связаны со схождением воедино различных нитей предания (например, Нав 1, 11: имя страны).

Писание нерасторжимо связано с традициями, как это обнаруживается, во-вторых, там, где речь идет о вере и ее толковании, о надежном установлении «святости» того или иного места или «отправления культа»^[740]. Откровение и вера не могут быть постигнуты вне традиции, поскольку Писание само есть придание традициям языковой формы; его «становления и видоизменение… взаимное притяжение [его частей] равно как и его {261} оформление… происходило в значительной степени за пределами письменной фиксации, за счет передачи из уст в уста»^[741]. Но помимо этого и содержание, передаваемое из поколение в поколения в письменной форме «постоянно раскрывало себя применительно к новым событиям»^[742]. Здесь достаточно вспомнить, к примеру, о заключении Завета, об опыте исхода, которые постоянно актуализируются, и высвечиваются как горизонт истолкования даже в вавилонском пленении. Решающим при этом остается Откровение Яхве, возвещенное отцам и записанное в Торе. «Наряду с ним в позднем иудаизме все большее значение приобретает устная традиция (“предание отцов”); благодаря ей закон толкуется, дополняется и применяется к новым ситуациям»^[743]. Раввинское учение явно подчеркивает равноправие писанного закона и устного предания. «Моисей принял Тору на Синае и передал ее Иисусу Навину, Иисус патриархам, патриархи пророкам, пророки передали Тору мужам великой синагоги […]. В непрерывной цепи знатоков писания […] традиция передавалась дальше от поколения к поколению»^[744]. Легитимность такой традиции, которая – в ее существенных чертах – актуализирует писание, должна продемонстрировать экзегеза. Она всегда оставалась в иудаизме существеннейшей задачей, «поскольку Писание и традиция неразрывно связаны друг с другом»^[745]. Традиция обретает такую легитимность через доказательство соответствия ее положений Писанию. Запись таких положений состоялась в существенных чертах в Мишне и обоих Талмудах [Иерусалимском и Вавилонском].

Что касается Нового Завета, то здесь традиция имеет свое основание в Самом Иисусе Христе. Поэтому она «конститутивна для раннего христианства»^[746]. Тем не менее, ветхозаветные мессианские обетования не могут быть непосредственно в него «вчитаны» в смысле непрерывного их исполнения – В. Каспер говорит в этой связи о «грамматике»^[747], – но все же могут быть поняты как «исполнение» закона и пророков в широком смысле (ср. Мф 5, 17). Это не выводимая из чего-либо иного окончательность самооткровения Бога в Иисусе Христе – как некое eph ‘hapax^[748], т. е. некое событие, соединяющее в себе «историческую однократность и внутривременную значимость»^[749], – {262} прочно удержано и одновременно актуализировано в церковной традиции возвещения. Что здесь, «как и в иудаизме, традиция играет конституирующую роль»^[750], показывает Павел, когда пишет в первом Послании к Коринфянам: «Ибо я первоначально преподал Вам, что сам принял, то есть, что Христос умер за грехи наши, по Писанию, и что Он погребен был, и что воскрес в третий день, по Писанию, и что явился Кифе, а потом двенадцати» (1 Кор 15, 3–5).

– Новозаветное формирование традиции подразделяется на три ступени: первая из них состоит в обращении Иисуса к избранному Им Самим кругу двенадцати апостолов и их обучения после «галилейского кризиса». Эти события укорены в том, что Иисус из Назарета провозгласил закон и пророков решающим обстоятельством, в то же время подчинив их богооткровенной воле Яхве и, тем самым, критически оценив иудейско-раввинскую традицию. (Мф 5, 17–48; 15, 1–20; Мк 7, 5–13). Следующая ступень формирования традиции совершается посредством послепасхальной общины, которая формировалась на основании непреложного опыта: Распятый на кресте жив. Эта весть превратилась в ядро собственной традиции, научившей, в то же время, видеть слова и дела Иисуса из Назарета в новом свете. Вместе с тем, наметившиеся расколы и отклонения от веры привели уже апостольскую Церковь к необходимости письменно зафиксировать и хранить в качестве живой традиции подлинные свидетельства тех, кто видел [евангельские события] своими глазами и слышал своими ушами^[751]. Таким образом была достигнута третья ступень формирования традиции, проявляющая себя в принятии исповедания веры (Рим 1, 1–4; 4, 24 сл.; 10, 9; 1 Петр 3, 18) в литургических формах и формулах (ритуалах) (1 Кор 11, 23–26), далее, – в гимнах (Еф 5, 14; Флп 2, 5–11; 1 Тим 2, 5 сл.; 1 Петр 3, 18) и в первую очередь – в повествованиях о тайной вечере и Пасхе.

Павлу принадлежит в этой связи особое значение, поскольку он – независимо от его собственной убежденности в том, что он был носителем откровения и поэтому принадлежал к числу апостолов (1 Кор 1, 1; 9, 5) – постоянно радел о том, чтобы «доказать тождество полученного им откровения с керигмой, переданной по традиции и восходящей к первым свидетелем воскресения Распятого»^[752]. В этом обращении Павла к традиции эта последняя раскрывается как в связи с возвещением эсхатологического спасительного деяния Божия в Иисусе Христе, засвидетельствованном {263} в смерти и воскресении «Назорея» (Мф 2, 23), так и в отношении этических задач и общинной дисциплины (1 Фес 2, 13; 4, 1; 2 Фес 2, 15; 3, 6; Флп 4, 9; Кол. 2, 6), понятых как основоположение церковного самосознания. Община Иисуса Христа сознает себя как новый народ Завета, основанного силою Духа Святого. В этом Духе, живо присутствующем в Церкви, сама керигма становится сердцевиной церковной традиции^[753]. Эта традиция остается для каждого верующего критическим зеркалом; с другой стороны она включает в себя и обетование спасения.

Пастырские послания углубляют понимание традиции в отношении ее носителей и в отношении ее содержания. Только посвященный через рукоположение последователь апостолов становится подлинным свидетелем перешедшего от апостолов «здравого учения» (1 Тим 1, 10; 2 Тим 4, 3; Тит 1, 9; 2, 1), становится, тем самым, носителем традиции в «апостольском преемстве» (1 Тим 6, 20; 2 Тим 1, 12.14). – Это настоятельно подчеркивается в писаниях Луки. Керигма и апостольское предание о жизни и учении Иисуса из Назарета должны согласовываться между собой. Поэтому Лука устанавливает «некий нормативный ряд традиции, которая ведет от исторического Иисуса через свидетельство видевших и слышавших его апостолов (ср. Деян 1, 8. 21сл.) к зависящим от Него миссионерам и «старейшинам», – Павел, в числе прочих, имеет свое место в этой цепи – чье особое предназначение, согласно Деян 20, 17–35, состоит также в том, чтобы оберегать апостольскую традицию от ложных учений»^[754]. – Таким образом, уже у Луки обозначен переход от первых христианских общин к древней Церкви, вобравшей в себя решающие импульсы богословия отцов. Новозаветная литература посланий занимает при этом особо выдающееся положение. Так, второе послание Петра настойчиво внушает своим читателям: «Это уже второе послание пишу я к вам, возлюбленные; в них напоминанием возбуждаю ваш чистый смысл, чтобы вы помнили слова, прежде реченные святыми пророками, и заповедь Господа Спасителя, преданную апостолами вашими» (3, 1 сл.). Это апостольское обращение к истокам традиции настойчиво подчеркивается уже в первом послании Петра в качестве основы правильной веры. Так, о Спасителе здесь говорится, что Он «предназначен [был] еще прежде создания мира, но явился в последние времена для вас, уверовавших через Него в Бога, который воскресил Его из мертвых и дал Ему славу {264}, чтобы вы имели веру и упование на Бога» (ср. 1 Пет 1, 20 сл.). За эту веру следует подвизаться (ср. Иуд 3).

В послании Иоанна учение, которое может сослаться на свидетельства апостолов, видевших собственными глазами и слышавших собственными ушами (1 Ин 1, 1 сл.), представлено как нечто имеющее решающее значение, поскольку это учение имеет изначальную силу по сравнению со всем тем, что является как последующее. Это учение и есть, тем самым, традиция как таковая, хранящая вместе с тем непрерывность церковного возвещения истины. Именно «Дух Истины» (Ин 15, 26), посланный, как было обещано, вознесшимся Господом, действует в Церкви и хранит ее в истине. Так что эта апостольская традиция и Дух Божий не просто располагаются рядом друг с другом или напротив друг друга, но, скорее, Дух Божий обеспечивает истину традиции, которая непреложно хранит «здравое учение» (1 Тим 1, 10; 2 Тим 4, 3) и передает его дальше.

3. Богословская рефлексия и церковно-практическое формирование

а) От отцов Церкви до ранней схоластики

Жизнь древней Церкви основывалась на апостольской традиции, и поскольку Церковь осваивала эту традицию, она становилась традицией церковной. Чтобы охарактеризовать этот процесс содержательно, нужно прежде всего помнить о том, что раннехристианская проповедь строилась вокруг Иисуса Христа как своей сердцевины. Он есть Мессия, чьи слова и дела переданы ранней Церкви; поэтому такая проповедь остается истинной в той мере в какой она возвещает общине в качестве актуальной действительности живое присутствие Христа как «Слова, ставшего плотью» (Ин 1, 14). Под именем «предание» описывается, тем самым, некое событие, в котором присутствие Христа «в Духе» засвидетельствовано для каждой общины [верующих] в качестве всеобъемлющей действительности, «всякий раз уже предшествующая любым экспликациям, в том числе – и экспликациям Писания»^[755].

И этот же Дух обеспечивает идентичность христианской веры перед лицом лжеучений, которые разоблачаются в ходе фиксации (общеобязательного) исповедания веры. Поэтому понятие предания наполнялось содержанием как regula fidei уже во времена отцов Церкви, и это же остается в силе и в Средние века. Против еретических атак отцы выдвигали именно правило веры, поскольку с его помощью сохранялась апостольская традиция, надежно хранимая «посредством неразрывной {265} цепи епископов и их церквей»^[756], т. е. посредством апостольской преемственности в церковном служении. Эта преемственность связана с подлинной апостольской традицией таким образом, что предание «получает свой инструмент в лице церковной власти или, иначе, в лице тех, кто имеет власть в Церкви»^[757]. Из этих источников власти черпают притязание на свою безусловную значимость все те решения, которые утверждают церковную традицию, определяя ее в надлежащих рамках и разъясняя в качестве драгоценного достояния, которое надлежит беречь. Здесь надлежит вспомнить, во-первых, о письменной фиксации письменного канона, в ходе которой происходило отделение апостольских писаний от не апостольских и исключение последних^[758]; во-вторых, о тех решениях, которые касаются правила веры и исповедания веры, а также обязательных положений вероучения (догматов). Их фиксация также служит сохранению в полном объеме исповедания Христа, посредством прояснения которого было достигнуто также углубление учения о Боге за счет исповедания Его как Троицы во едином существе. – Тот факт, что regula fidei – придание общеобязательной формы истинам веры – не могла быть достигнуто без богословской рефлексии, в которой традиция пристально исследовалась и критически анализировалась, не нуждается в дальнейшем обосновании. Поскольку, таким образом, наряду с авторитетом епископов вступает в силу авторитет богословов, становится понятно то влияние, которое отцы Церкви (начиная с IV столетия) оказывали на Церковь в целом.

Тертуллиан пишет:

«Впрочем, если какие-нибудь [ереси] осмелятся отнести себя ко времени апостольскому, дабы выдать себя тем самым за апостольское предание (поскольку они существовали при апостолах), то мы можем ответить: но тогда пусть покажут основания своих церквей, раскроют череду своих епископов, идущую от начала через преемство, и так, чтобы первый имел наставником и предшественником своим кого-либо из апостолов, либо мужей апостольских (но такого, который пребывал с апостолами постоянно). Ибо апостольские церкви таким именно образом доказывают свое положение. Например, церковь Смирнская называет своим епископом Поликарпа, поставленного Иоанном, а Римская – называет таковым Климента, назначенного Петром. Таким же образом и прочие церкви показывают, в каких мужах, поставленных апостолами во епископы, имеют они отростки семени апостольского. Пусть и еретики измыслят что-нибудь подобное. Что им осталось еще недозволенного после их богохульства? Впрочем, если даже они измыслили, то нимало не продвинутся, ибо учение их, будучи сопоставлено с апостольским, самим различием и противоположностью своей покажет, что создано оно вовсе не апостолом или мужем апостольским. Ведь как апостолы не учили ничему несогласному, так и мужи апостольские не провозглашали ничего противного апостолам, – ибо те, которые научились от апостолов, не могли проповедовать иначе. По такому же образцу будут судить и о тех церквях, которые хоть и не выставляют своим основателем никого из апостолов или мужей апостольских (ибо возникли много позже и постоянно возникают и сейчас), но единодушны в одной вере и потому считаются не менее апостольскими вследствие единокровности учения (pro consanguinitate doctrinae)»^[759].

Другое впечатляющее свидетельство мы находим у Иринея Лионского. Он пишет:

«Поликарп и возвещал то, что принял от видевших Слово жизни, это согласно с Писанием. […] Я могу перед Богом засвидетельствовать, что, если бы этот блаженный апостольский старец услышал что-либо подобное, он возопил бы, заткнул уши и по обычаю своему воскликнул: “Боже милостивый! На какое время сохранил Ты меня, чтобы такое мне выносить!” Он убежал бы с того места, где сидел или стоял, услышав такие слова. (8) Это совершенно ясно из его писем, которые он посылал или соседним церквам, чтобы подкрепить их, или какому-нибудь брату, чтобы наставить и уговорить его»^[760].

Что касается неписаной христианской традиции, Тертуллиан ясно дает понять, что она, повсеместно основываясь на апостольском авторитете, может иметь значение даже тогда, когда ее нельзя непосредственно заимствовать из Писания. Он указывает на «Пункты церковной дисциплины», для которой нет «никаких отчетливых предписаний в Священном Писании». Это верно, к примеру, для отдельных элементов обряда крещения, а также – обстоятельств и времени совершения Евхаристии, о которой он говорит: «Таинство Евхаристии, которое было вверено всем нам Господом и приурочено ко времени вкушения пищи, мы принимаем в собрании ранним утром, причем, не иначе, чем из рук предстательствующего». Тертуллиан упоминает далее предложение Даров за умерших в день их поминовения, как «день их рождения», и говорит об особом отличии дня воскресного, а равно и – наряду с прочим – о знаке креста на лбу, которым {267} мы осеняем себя по разным поводам. Для всего этого, пишет Тертуллиан,

«традиция будет указана тебе как автор, обычай – как [ее] подтверждение, вера – как блюдущая [традицию]. … Если я нигде не нахожу [для всего этого] закона, то отсюда следует, что традиция вверила этот обычай силе привычки, так что некогда он будет иметь – на основании разумного истолкования – апостольский авторитет. Итак, на основании этих примеров можно будет установить, что также и эту неписаную традицию возможно оправдать, коль скоро она подтверждается силой привычки; ведь тогда [можно считать, что] традиция проверена надежными доказательствами, [опирающимися на] стойкость ее соблюдения»^[761].

Похожие высказывания можно найти и у других отцов Церкви, например, у Августина, который так разъясняет бытование в Церкви заповедей и ставших привычными обычаев:

«То, что имеем обыкновение блюсти не на основании Св. Писания, а на основании Предания, впрочем, в согласии со всем миром, все это следует, тем не менее, возводить к заветам и начинаниям либо апостолов, либо Вселенских Соборов, чей авторитет весьма послужил на благо Церкви. Сюда относятся ежегодные празднования страстей, воскресения и вознесения Господа нашего, сошествия Святого Духа и все прочее, что Церковь блюдет повсюду, куда бы она ни распространилась. Прочие обычаи различаются в зависимости от области, страны, места».

Что касается использования этих обычаев, то соблюдение их зависит не от какого-либо властного притязания: их следует практиковать согласно заповеди любви. В остальном же действует такое правило:

«Если некий обычай нужно подтвердить авторитетом Св. Писания, то мы должны, без сомнения, исполнять его именно так, как там написано, и здесь не может быть вопроса, что следует делать, но в первую очередь, как мы должны изъяснять таинство. Точно так же обстоят дела, когда один из этих обычаев исполняется везде в распространившейся по всей земле Церкви; поскольку и в этом случае было бы дерзостью, даже безумием, спорить о том, должно ли его исполнять именно так»^[762].

Уже Василий [Великий] поднимает вопрос о том, может ли традиция послужить дополнением Священному Писанию (как traditio constitutiva)^[763]. В этом {268} вопросе, включающем в себя и вопрос об отношении традиции и Св. Писания, Августин может служить важнейшим свидетелем, поскольку в своих трудах он связывал с этим вопросом вопрос о богословском значении и области действия «соборов», которые в его время собирались очень часто. Какую функцию, по мнению Августина, они осуществляли «в фиксации и развитии церковного учения в духе предания»?^[764] В своем труде «О крещении против донатистов» Августин разъясняет:

«Кто же не знает, что канонические писания Ветхого и Нового Заветов […] имеют перед всеми позднейшими писаниями епископов то превосходство, что по поводу того, истинно ли их содержание или нет, подлинно ли оно или нет, нельзя колебаться; что, напротив, писания епископов, созданные после установления Канона, если они хоть в чем-то отступают от истины, могут быть опровергнуты более мудрым словом кого-то другого, более опытного в этом предмете, или более высоким авторитетом других епископов, или ученым ведением, или соборами; что даже соборы, которые собираются в отдельных местностях или провинциях, должны без околичностей уступать авторитету вселенских соборов, которые исходят от всего [христианского] мира; и что даже более ранние вселенские соборы часто исправляются (emendari) более поздними, если посредством некоего основанного на опыте доказательства (cum aliquo experimento rerum) открывается нечто прежде сокрытое и узнается нечто прежде потаенное?»^[765]

б) Фома Аквинский

В высокой схоластике «традиция» вновь становится предметом интенсивной богословской рефлексии, опиравшейся на фундамент, который бы заложен со времен отцов Церкви вплоть до ранней схоластики. Образцом тому могут служить высказывания Фомы Аквинского. Но прежде чем мы вспомним о doctor angelicus, необходимо обратить внимание на некоторые папские высказывания о традиции, относящиеся к началу XIII века. Папа {272} Иннокентий III в своем послании Cum Marthae circa архиепископу Иоанну Лионскому, датированном 29.11.1202 – первом документе, вышедшем из-под папского пера, в котором трезво говорится о традиции как самоочевидном факте, – писал, в контексте разъяснений, касающихся сакраментальной формы Евхаристии, следующее: «Мы находим, конечно, многое из слов и дел Господа, что было упущено евангелистами и что апостолы, как можно прочитать, либо устно дополнили, либо выразили в своих деяниях»^[766]. В Церкви, таким образом, живет традиция касающаяся апостолов, которая может ссылаться только на это происхождение из апостольского начала; она не то чтобы устанавливается наряду со Священным Писанием, но, скорее, пытается строить свое понимание на основе Писания и получает свою легитимность на его основе. Папа Иннокентий имеет, тем самым, в виду такие слова и дела Господа, которые зафиксированы в Евангелиях Если в Священном Писании традиции обнаруживаются не только как письменно засвидетельствованные, но и посредством такого включения в текст подтвержденные в качестве составной части Откровения, то столь же мало подлежит сомнению, что Церковь в своем regula fidei, исчерпывая Св. Писание, выходит за его пределы. Церковь, как место живой традиции, охватывает и Писание, и его традиционное развертывание и укоренение в жизни верующих.

Эти высказывания упомянутых папских посланий, с которыми – в их буквальной форме – Фома Аквинский, по-видимому, знаком не был^[767], уже указывают путь к декрете о традиции Собора в Триденте (DH 1501–1505). В различии между «традицией» и «традициями» можно разглядеть плод схоластического богословия, точнее, богословской рефлексии и церковного анализа, касающихся отношения между Откровением, Писанием и Традицией.

Это ясней всего видно на примере Фомы Аквинского (1225–1274), который занимает особо выдающееся место среди богословов высокой схоластики. Хотя еще при жизни его учение было поставлено под вопрос^[768], поскольку опиралось на рецепцию аристотелевой философии, в 1323 Фома был возведен папой Иоанном XXII в ранг святого и в последующее время был признан как значительнейший богослов, а в 1567 г. возвышен папой Пием V до Учителя Церкви. – Как понимал и как оценивал Фома Аквинский традицию? Бросается в глаза, что понятие «устной традиции» едва ли можно встретить в трудах Аквината, поскольку оно постоянно связывается с действием апостолов. Апостолы, ведомые Духом («instinctu Spiritus {273} Sancti^[769]») передали Церкви важнейшие положения веры и черты ритуала; они оставили Церкви в наследство все ее достояние в форме «Священного Писания и тех указаний, которые не были в нем письменно изложены»^[770]. Traditio apostolica охватывает, согласно Фоме, традиции, в которых «совершенно конкретно речь идет об определениях культа»^[771]. Эти традиции рассматривались Аквинатом не в новоевропейском смысле – «доказательства значимости традиции исходя из патристических источников», не в смысле привязки к экклезиологии с целью обоснования весомости церковных высказываний, но также и не в смысле обоснования непорочности формулировок веры.

Если мы хотим в строгом смысле приблизиться к пониманию традиции ангелическим доктором, нам следует исходить из того, что он говорит о Священном Писании. Оно представляет собой, согласно Фоме, существеннейший источник откровения, а поэтому служит единственной обязательной нормой веры. Фома обращается в этой связи к Дионисию Ареопагиту, богослову VI века, о котором ничего больше не известно, но который оказал глубокое влияние на средневековое богословие. В своем труде De divinis nominibus (О Божественных именах) указанный автор, выступающий под псевдонимом, заимствованным у ученика апостола Павла, пишет: о Боге ничего нельзя сказать «praeter ea, quae divinitus nobis ex sacris eloquiis sunt expressa»^[772]. Священное Писание служит нормой для познания Божества, т. е. обладает исключительностью, которую Фома Аквинский еще более укрепляет. Только благодаря Божественному Откровению мы знаем нечто о глубочайшей сущности Бога; а поскольку это Откровение приняло форму Писания, учение о Боге вместе со своими следствиями должно выводиться из этого зафиксированного в форме Писания Божественного Откровения. Таким образом, предметом христианского учения о Боге может служить лишь то, что говорится в Писании или из сказанного в Писании вытекает, добавляет Фома^[773]. Иными словами, именно Божественное Откровение, как полагает Фома Аквинский, может служить обоснованием того факта, что не только учение о Троице, но и все богословские высказывания, по меньшей мере quoad sensum, должны быть засвидетельствованы в Св. Писании, чтобы быть «истинными». Только Св. Писанию присуща безошибочность без каких бы то ни было ограничений. {274}

Но как тогда охарактеризовать авторитет отцов Церкви и их писаний? Доказательная сила святоотеческих текстов, которая попадает в поле зрения Фомы с самого начала, совершенно отчетливо уходит в его главном сочинении Summa theologiae в тень Священного Писания. Именно оно – единственный источник Откровения. «Как бы ни почитал Фома отцов и их auctotitates (или dicta), […] столь же сильно он стремится отличить этот их авторитет от авторитета Писания, подчинить первое второму и превратить Писание в единственное мерило»^[774]. При этом Аквинат справедливо обращает внимание на то, что следует проводить различие между Св. Писанием как Богодухновенным словом и высказываниями его комментаторов. «Авторитет отцов Церкви никоим образом не может быть поставлен на один уровень с Божественным словом Библии. Долг веры относится только к тому, что засвидетельствовано в Писании. Отсюда вытекает, что этот долг распространяется на церковное вероучение лишь в той мере, в какой его проповедь совпадает с содержанием Св. Писания»^[775]. С другой стороны, Фома прекрасно знает, что Св. Писание и традиция, т. е. его истолкование в Церкви, не могут быть отделены друг от друга. Именно таким образом возвещается слово Божие. Итак, после того как произведено недвусмысленное различение Писания и традиции, надлежит продумать те высказывания Писания, в которых мы находим ключ к тому, что охватывается традицией. Наряду со Св. Писанием как regula fidei et veritatis^[776] выступает theologia sacrae scripturae, так же обозначаемая как sacra doctrina. Для Фомы Аквинского doctrina встроена в «функцию учения», т. е. в процесс сообщения знания. Кто учится, получает знания, и это обучение не только предполагает волю (disciplina) обучающегося, но и деятельное состояние того, что сообщает знание. Doctrina и scientia, учение и знание, принадлежат друг другу, дух учителя приводит дух ученика к знанию. И то, что в итоге становится присущим и учителю, и ученику, это – (теперь уже) общее знание. – Развитие доктрины включено во всеобъемлющий контекст истолкования мира и есть выражение того способа, каковым Бог воздействует на тварь и заботится о том, чтобы отдельные ее части – стремясь к цели, которую Он установил, – воздействовали друг на друга. Взаимодействие частей внутри творения представляет собой часть божественного правления миром. В этом отношении становится понятным значение doctrina как sacra doctrina. Фома предпочитает это выражение {275} в остальных отношениях родственному выражению theologia. При этом бросается в глаза, что он очевидно хочет выразить тем самым связь между sacra doctrina и sacra scriptura: они имеют общий исток. Поэтому Фома может сказать: «Scriptura seu sacra doctrina fundatur supra revelationem divinam»^[777]. Само собой разумеется, что «связь» и «общий исток» отнюдь не означают тождества. Sacra doctrina имеет собственное значение. Чтобы это обнаружить, надлежит вспомнить о том, что «учению» (doctrina) уже присущ момент traditio, а именно – относящийся одновременно и к передаваемому по наследству достоянию – учение как наследие – и к живому осуществлению учения (совершающемуся между его «носителем» и «получателем»). В этом отношении sacra doctrina может означать: а) «христианское учение» во всеобъемлющем смысле, как таковое это учение составляет содержание traditio. Sacra doctrina может выражать, кроме того, еще и б) «все ступени и формы такого христианского наставления»^[778]. Решающее же обстоятельство состоит в том, что sacra doctrina соотносится с чем-то, что далеко превосходит наше знание, и указывает на Бога, как doctor et magister. Как doctrina spiritualis она происходит из Божественного откровения, ее предмет или содержание есть не что иное, как catholica veritas, «ea quae ad christianam religionem pertinet»^[779]. Предназначенная для продумывания (speculari), sacra doctrina обращается к христианской жизни. Именно здесь выявляется ее сердцевина: она (sc. sacra doctrina) есть «учение о спасении и сообщение спасения»^[780].

Поскольку в исследовании sacra doctrina тесно взаимодействует друг с другом ее научное раскрытие и пастырское истолкование, хотя одно должно быть отчетливо отличено от другого, sacra doctrina не может быть некоей абстрактной величиной, неким «очищенным учением». Она представляет собой схваченное в понятии коммуникативное событие, «наставление к спасению, исходящее из Божественного Откровения»^[781] и нацеленное на спасение человеческой души. Сообщению Божественного знания, того что называется traditio divina и обозначается Фомой также как «quaedam impressio doctrinae divinae»^[782], соответствует человеческая вера, а равно и богословие, в той мере, в какой оно в соответствии со своим самопониманием строит свои исследования на вере. «Внутреннее» действие Бога и внешнее действие человека (в слове общения) конституируют, тем самым, единый акт традиции, акт сообщения спасения. Но это означает, что традиция {275} никогда не может исходить от человека, но всегда имеет своим источником самого Бога. Он есть светильник, Он есть, тем самым, и свет, который sacra doctrina сообщает и распространяет. Только Бог как veritas prima есть тот, кто обеспечивает обязательность sacra doctrina. Только Бог есть «auctor в абсолютном смысле, как в порядке истины, так и в других регионах бытия. Всякая тварь может иметь только подчиненную, полученную от Бога, служебную значимость»^[783]. Поскольку вера соответствует раскрывающему себя деянию Божию, она определяется Богом, понимаемым как veritas prima, и Божиим действием («благодатью»). Независимо от непосредственного откровения Божия Его спасительная обращенность к миру конкретизируется в sacra doctrina и развертывается в проповеди и наставлении. «Таким образом, для нас, людей, дела обстоят так: предмет нашей веры есть veritas prima secundum quod manifestatur in scripturis sacris et in doctrina ecclesiae, quae procedit a veritate prima»^[784].

В этом контексте не только очевидно центральное положение Христа – Он «есть, без сомнения, суверенный наследник и орудие auctoritas Бога и от себя […] ничего не написал, Его учение обладает слишком большой силой, чтобы его можно было выразить в слове»^[785]. – Апостолы и пророки также отмечены в своем достоинстве: они суть «наследники прямого откровения Божия». Но поскольку сами они должны были умереть, в то время как основанной Христом и ими Церкви надлежало пребывать вовек, было разумно и даже необходимо, чтобы их откровения были записаны «ad instructionem futurorum»^[786]. Это обучение как распространение истины представляет собой работу Св. Духа. Сам Бог есть auctor principalis Св. Писания, и поэтому Писанию передана Божественная непогрешимость. К нему ничего нельзя добавить и из него ничего нельзя изъять. Св. Писание как «место, субъект и объект божественной традиции»^[787] есть нечто бесконечно большее, чем просто особо выделенный, единственный в своем роде – благодаря инспирации – частный случай во всеобъемлющем событии традиции. Тем не менее, оно не исключает неписаные Божественные традиции^[788]. «Фома без сомнения знает… о божественном апостольском предании, существенно дополняющем Св. Писание, {277} о traditio constitutiva divina apostolica»^[789]. Однако, оно представляет собой лишь «вспомогательный источник», редко привлекаемый Фомой, к тому же, поскольку он соотносится с определенными «формами культа» (B. Decker); Аквинат не использует его для обоснования вероучения. Таким образом, Фома представляет точку зрения «достаточности Св. Писания для веры Церкви»^[790].

Писание должно распространяться и всякий раз раскрываться в соответствии с актуальным свидетельством веры. Такое истолкование только тогда может быть соразмерным Писанию, когда оно поддерживается тем же Духом, Которому Писание обязано своим Богодухновенным характером. Но Церковь есть храм Духа Святого (1 Кор 6, 19); поэтому Духом вручено ей подлинное проникновение в смысл Писания и его передача. Как единая Церковь Иисуса Христа она есть «столп и утверждение истины» (1 Тим 3, 15), ей обещана неколебимость в вере, она представляет собой adunatio fidelium (объединение верующих) в их иерархическом членении. Сама традиция указывает на эту иерархию достоинств и обязанностей, на некий «»организм» проповеди и наставления, который имеет своим истоком миссию, возложенную на апостолов, посланных в мир учить и проповедовать»^[791]. Это придает отцам Церкви особое значение. Глубокое почитание Св. Писания требует и почитания его толкователей, которые силою Духа Божия верно хранили «истинный» смысл Писания, «суверенные усилия которых способствовали превращению Св. Писания в завершенное откровение первой истины»^[792]. Тем не менее, авторитет отцов Церкви остается для Фомы Аквинского чем-то подчиненным по отношению к Св. Писанию: отцы суть expositores, они – хоть и вдохновлены Богом – не могут считаться непогрешимыми; и поэтому – говорит Аквинат столь же смело, как и последовательно – подчинены авторитету Церкви, которой как ecclesia universalis присуща непорочность и безошибочность. Эта Церковь становится как бы персонифицированной в соборе и папе, на которого опирается авторитет всей Церкви. Он стоит над соборами, которые созывает. В Церкви передается от поколения к поколению спасительное знание, а ее предания хранят то, что открывает каждому путь к спасению. «Есть только две возможности получить это спасительное знание: его воспринимают или непосредственно от Бога – через откровение, или получают от назначенных посредством иерархии благовестителей слова»^[793]. {278} Учительское служение Церкви осуществляет интерпретацию Писания в общеобязательном смысле, который более нельзя отделять от предмета веры. Поэтому это служение в целом не главенствует над Писанием, но лишь над его истолкованием. Traditio ecclesiastica общеобязательна для членов Церкви; основанная на помощи Св. Духа она представляет собой особый источник знания. Церковное предание наряду со Св. Писанием выступает как изъяснение этого знания, ведомое Духом Святым. Решение, предлагаемое св. Фомой, звучит так: «нет двух разных материальных принципов истории догматов, а именно – Писание и традиция, но один материальный, а другой формальный принцип: Писание (каковое как материальное начало совершенно) и изъясняющий писания авторитет Церкви (auctoritas ecclesiae) или авторитет Romani pontificis (Римского Понтифика)»^[794]. Один и тот же Дух связывает воедино Писание и традицию, привязывает учительское служение Церкви к Писанию, в той мере в какой оно берет на себя заботу о traditio в церковном regula fidei. В той мере, в какой Церковь вбирает в свою традицию писания отцов и учителей, она сообщает им свой авторитет как толкователям Священного Писания: «В них Церковь познает самое себя»^[795]. Перед лицом этих обстоятельств богословы и магистры должны смиряться. Их собственная интерпретация и их мнение, прочно связанные с regula fidei Священного Писания и с doctrina publica ecclesiae, сообщают им определенный авторитет, но он весом лишь в той мере, в какой надежны обоснования. – Не только богословие постоянно указывает на содействие Святого Духа. Проповедь и учение только тогда остаются тем, чем они, согласно Фоме Аквинскому, по существу должны быть, т. е. духовными и религиозными актами, когда они укоренены вместе с Церковью в Духе Божием.

«В этом большом организме предания, истолкования и защиты вероучения (doctrina fidei) верующие могут с уверенностью жить, могут осуществлять свою жизнь в вере, посредством которой строит себя Церковь, societas fidelium, община верных, в которую верующие включены через крещение»^[796]. Вместе с традициями, которые верующие продолжают, они сами исполняют свое служение традиции Церкви. Эта мысль распахивает в будущее то, что Фома Аквинский с глубокой проницательностью высказал о традиции. Его мышление может принести плоды и там, где, различая traditio (традицию) и traditiones (традиции), больше не видят их внутреннюю взаимопринадлежность и превращают естественное напряжение между ними в непримиримое противоречие.

4. Важнейшие точки отсчета церковного учения

а) Тридентский собор

аа) Предварительные замечания к соборному постановлению

Высказывания собора в Триденте относительно traditio и traditiones смогли подхватить многие слои наследия. В богословском отношении наиболее существенными для раскрытия и оценки традиции стали как элементы патристической рефлексии (traditio, оцениваемая на основе хранимого в ней благодаря действию Духа Божия достоянию), так и элементы схоластического богословия (traditio как живое событие действительной церковной проповеди и церковной [служебной] законодательной власти). Тем самым, собор вновь обращается к тем размышлениям, которые, подчеркивая нормативную значимость Писания, пытаются определить собственную значимость traditio apostolica по отношению к Писанию, разграничивая и сопоставляя [Предание и Писание].

Как известно, на расстановку акцентов в документах собора наложили отпечаток те требования, которые вытекали из протеста реформаторов. Поэтому неудивительно, что Тридентским собором принимались в расчет упреки, выдвигаемые реформаторами против ценности «традиций». Реформаторы ставили в упрек католическому учению, что будто бы оно, подчеркивая внутреннюю связь между traditio (apostolica) и traditiones (ecclesiae), ставит рядом со Священным Писанием, единственным подлинным «словом Божиим» в качестве «равноправного» партнера «человеческие обычаи». Собор видел, тем самым, что перед ним поставлена задача на основании прояснения отношения Писании и традиции охарактеризовать последнюю как часть длящейся действительности Откровения, живо присутствующую в Церкви.

Чтобы суметь правильно оценить «Декрет о принятии Священных книг и преданий»^[797] – а это первый общецерковный документ, который обратился к этому вопросу, дабы выработать суждение, обладающее обязательной силой (!)^[798], – необходимо представить себе те предварительные размышления и разработки, которые в существенной форме содержатся в рукописях кардиналов-легатов. В полной мере это относится к Марчелло Червини (Marcello Cervini), который подробно развивает мысль о том, что христианская вера основывается, во-первых, на «Св. книгах», на Богодухновенном Св. Писании. При этом легат имеет в виду Ветхий Завет как primum principium fidei nostrae (первоначало нашей веры); он передает нам по традиции веру {280} патриархов. Далее, христианская вера – и это secundum principium (второе, последующее начало) – основывается на Благой Вести, которую возвестил Иисус Христос. Существеннейшие ее части были зафиксированы в Евангелиях, другие же, не в меньшей степени живые, были сохранены как сокровище веры. И наконец – в-третьих – следует (еще раз) со всей настоятельностью указать на действие Духа Божия, который – будучи послан Господом нашим – «открывает таинства Божии в сердцах верующих и изо дня в день вплоть до конца мира наставляет Церковь на всякую истину» (CT V, 11). Он есть Тот, кто разрушает всякое сомнение. – Червини подчеркивает, таким образом, что Евангелие в своей полноте никогда не может быть исчерпывающе записано. Оно всегда требует истолковывающего и выходящего за пределы «буквы» действия Духа Божия, который в Своей силе присутствует в Церкви. Традиция – не завершенная величина, которая могла бы быть противопоставлена Писанию.

Бросается в глаза, что М. Червини, очевидно, еще не понимает Писание как единство Ветхого и Нового Завета. Он видит событие явления Христа как бы «посредине» между Ветхим Заветом и Церковью, поскольку это событие как Благая Весть, согласно пониманию ап. Павла и ранней Церкви, не может быть «писанием» в собственном смысле. Как Евангелие событие Христа не может быть сведено к некоторому писаному слову. Поэтому М. Червини говорит не о вербальной, но о реальной традиции, о превышении действительностью слова, о ней свидетельствующего»^[799], что немедленно становится понятным в связи с действием Духа, о котором говорит Новый Завет.

бб) Вклад тогдашнего богословия

Борьба за «кафолическое» понимание traditio et traditiones уже на этапе подготовки собора во время совещаний привела к живейшим дискуссиям^[800]. Поэтому заключительный Декрет неизбежно был сформулирован как текст компромисса. Тем не менее богословская расстановка акцентов, связанная с предварительными разработками легата Червини, не исчезла полностью из соответствующих высказываний собора. Это обстоятельство – верный знак того, что Червини не просто представлял как бы «частную» точку зрения, но был способен строить аргументы, исходя из широкого богословского консенсуса того времени. «Богословы XIV и XV веков различали – практически единодушно – три категории норм: Св. Писание (и все, что с необходимостью из {281} него вытекает), не содержащиеся в Писании апостольские предания и, наконец, церковные определения, которые также можно было бы называть церковной традицией или традициями Церкви»^[801]. Хотя авторитет соборов и отцов Церкви оценивался исходя из Писания «и рассматривается с точки зрения некоего широкого понятия “инспирации” как продолжение Св. Писания»^[802], а поэтому считается задающим норму, все же нет ничего удивительного в том, что канонисты без всякого противоречия полагали, что «папские декреты имеют равные права с Писанием»^[803]. Несмотря на очевидные факты злоупотребления, которые реформаторы приводили с целью утвердить слово Божие в абстрактном смысле в качестве единственной нормы веры, отцы собора сочли необходимым зафиксировать значимость традиции в ее историческом измерении – не пытаясь, конечно, при этом целиком отрицать ее зависимость от действия Духа.

В высказываниях собора de traditione et sine scripto traditionibus (о традиции и неписаных традициях) собраны вместе в форме компромисса многие изначально далекие друг от друга концепции^[804]. При этом ведущим было воззрение, состоящее в том, что уже в Писании имеются различные традиции, что не все они имеют одинаковый вес и что некоторые из них (по справедливости) больше не имеют никакого значения; к тому же следует всерьез отнестись к «внебиблейским» традициям, чье значение должно точно так же всякий раз заново оцениваться. Мерилом такой оценки никоим образом не может служить некая абстрактная норма, но только само Божие слово, которое сохраняет свое «местопребывание в жизни» (Церковь). Защита церковного узуса есть, тем самым, защита всегда актуальной нормативной значимости слова Божия. Но не только consuetudines, observationes et institutiones ecclesiae (церковные обычаи, церковное благочестие и церковные институты), будучи traditiones caeremoniales, обеспечивают traditio слова Божия. Помимо этого следует помнить, что существуют многие истины, относящиеся к основаниям веры и этическому учению, которые, хотя aperte et expresse (открыто и явно) и не содержатся в Писании, не могут быть, тем не менее, отвергнуты, поскольку они суть essentialia fidei (сущностные моменты веры), принадлежащие Credo христиан и христианской жизни в вере. Это же относится и к благочестивым преданиям. М. Червини опирается в этой связи на аргументацию Claude Lejay, SJ. Этот богослов указал в специально сочиненном для отцов собора трактате о «Традиции» на важнейшие догматические понятия, которые не были почерпнуты в Св. Писании, от которых, тем не менее, невозможно отказаться в формулировке христианского Символа веры. В тринитарном учении это относится к таким словам {282} как: persona (лицо), essentia (сущность), trinitas (троица); в христологии Логоса – consubstantialitas (единосущие), две природы, одно лицо (одна ипостась), как это фиксирует халкидонское догматическое учение. Далее, следует указать на то обстоятельство, что христиане исповедуют, что Христос – единственный сын Марии, что Он обладает двумя волями в одной личности, что во Христе, помимо Духа Божия, имеется разумная душа. – Lejay напоминает, кроме того, о прочно укорененном в христианской практике веры убеждении, что Анна была матерью Марии; для верующего невозможно отказаться к тому же от крестного знамения, от празднования Воскресения, от молитвы «лицом к востоку».

Эти предварительные разработки позволяют уловить общие акценты, состоящие в следующем: 1) жизненная практика христиан основывается в действии Св. Духа; 2) это делает легитимным то обстоятельство, что Церковь подхватывает и представляет издревле почитаемые апостольские предания. 3) Кроме того, верно, что без содействия Святого Духа не могут стать значимыми никакие новые догматические формулировки, не включенные в Св. Писание.

вв) Решение собора

Собор в Триденте сформировал на этом основании свои положения относительно традиции. Правда, в силу предельно «историзирующей» критики в адрес «церковного устава» и традиций со стороны реформации он был вынужден позитивно выделить именно этот аспект. В Confessio Augustana это оговоренное реформаторами условие зафиксировано особенно выразительно. В статье 15, озаглавленной «О церковных порядках» сказано:

«О церковных порядках, установленных людьми, мы учим принимать во внимание те из них, которые можно соблюсти без греха и которые служат поддержанию мира и добропорядочности в церкви, как то: определенные регулярные праздники и большие празднества. Но при этом разъясняется, что не следует отягощать свою совесть, утверждая, будто подобные вещи необходимы для спасения. Кроме того, мы учим, что все предписания [исходно: уставы] и традиции, созданные человеком с целью при их посредстве примирить с собой Бога и заслужить Его милость, противоречат Евангелию и учению о Христовой вере. Поэтому монастырские обеты и другие предписания, касающиеся вкушения постной пищи, дней поста и т. п., при помощи которых думают стяжать Божью милость и искупить грехи, бесполезны и противны Евангелию»^[805].

{283} Это существенное ослабление традиций должно было возыметь свое действие, ведь несмотря на тот факт, что в реформаторском богословии значение церковных преданий отвергается не полностью, traditiones были причислены к категории обычаев, не имеющих значения для веры. Чтобы противостоять такому ложному пониманию традиции, Тридентскому собору необходимо было заново продумать основания христианской веры, и при этом не без помощи обращения к жизненной практике Церкви и церковной практике веры. Поэтому собор подчеркивает, что традиция в кафолическом понимании, – не просто предписывает, как следует придерживаться произвольно устанавливаемых и воцерковленных обычаев, но описывает устное апостольское предание веры, перешедшее к нам по наследству. Ссылаясь на отцов Церкви собор привязывает traditio к откровению, а это тематизирует традицию в контексте высказываний, относящихся к Св. Писанию. Тем самым, с одной стороны, по существу воспринято начинание реформаторов, ставящее Писание во главу угла, а с другой стороны, легитимирован фундамент, на котором принципы [веры] могут быть установлены как традиция; на их основании Церковь «всегда уже» формировала свою жизнь в вере (вместе с traditiones)^[806]. Дословно это звучит так в «Декрете о принятии священных книг и преданий»:

«Высокопреосвященнейший вселенский и всеобщий собор в Триденте, собравшийся на законных основаниях и в Духе Святом, […] храня постоянное попечение о том, чтобы после преодоления заблуждений в церкви сохранялась чистота самого Евангелия, каковое, как было некогда предсказано нам в Писании через пророков, Господь наш, Иисус Христос, Сын Божий, вначале возвестил нам Своими собственными устами, а потом через Своих апостолов позволил проповедовать всей твари (ср. Мк 16, 15) как источник всякой спасительной истины и всякого нравственного учения; признавая, что эта истина и это учение содержатся в священных книгах и неписаных преданиях, каковые, воспринятые апостолами из уст Самого Христа или переданные апостолам как бы под диктовку Св. Духа из рук в руки, дошли до нас, следуя образцу правоверных отцов, принимает с чувством благодарности и равным почтением все книги как Ветхого, так и Нового Завета, поскольку Бог есть единый Автор и того, и другого, а равно и предания (sc. traditiones) – как те, что принадлежат вере, так и те, что относятся к нравственности – как сообщенные устно Христом или продиктованные Св. Духом и сохраненные в непрерывной последовательности в католической Церкви»^[807]. {284}

б) Путь ко II Ватиканскому Собору

Разработанная во времена поздней схоластики аргументация, касающаяся значения традиции и разграничения между traditio и traditiones, а также заложенная в этот период перспектива разработки этой проблемы нуждались в прояснении. Основание для такого прояснения – окрепшее в полемике времен реформации – было представлено декретом о традиции собора в Триденте. От него нить тянется к соответствующим высказываниям II Ватиканского Собора, которые интенсивно используют достижения богословия для того, чтобы еще глубже укоренить традицию в контексте экклезиологии и пневматологии, антропологии и сотериологии. При этом каждое актуальное проблемное поле усиливает то значение, которое оценка traditio по отношению к Церкви, ее жизненным проявлениям и ее самопониманию получает перед лицом иных христианских конфессий, заповеди о вселенском характере Церкви и далее – перед лицом мировых религий. Положения «Декрета о традициях», который был завершен на заседании 8 апреля 1546 г. собранных в Триденте отцов собора, имеют свою собственную историю воздействия. Она начинается с ограничения традиции «апостольским» преданием, о котором говорится в тексте и по поводу которого у участников собора не было достаточно точного и развитого определения, так что они думали в общем – о церковных преданиях^[808]. Тем не менее, без всякого сомнения, компромисс в понимании традиции, сформулированный в декрете, подготовил почву для «позднейшего историзма и материализма в понимании Откровения»^[809]. Позитивная сторона этого такова^[810]: традицию по существу необходимо возводить к Откровению как ее «внутреннему истоку»^[811]. При этом открывается возможность более не мыслить Писание и традицию в форме взаимного противопоставления^[812].

Собор в Триденте поставил перед богословием постоянно остававшуюся в силе задачу разработать положения о единстве и целостности христианской традиции. «Церковная традиция существует только как комплекс большого числа многообразных традиций»^[813]. Уже упомянутые в этой связи собором {285} основополагающие аспекты таковы: то обстоятельство, что Бог записал Свою благую весть не только в Библии, но и в сердцах верующих; и то обстоятельство, которое Дух Святой во все времена позволяет ощутить в Церкви, – Его действие, которому соборы обязаны своими необходимыми решениями относительно веры, а Церковь своей жизнью в служении Богу и исполнении заповедей веры^[814].

аа) Loci theologici Мельхиора Кано (Melchior Cano)

Передача Божественного Откровения – это служение верующим, которое должны совершить богословие и теория познания. Поэтому на вопрос: «откуда мы знаем то, что сообщил Бог» богословие дает как можно более исчерпывающий ответ: «посредством передачи [этого знания] сообществом веры вместе со всеми его органами». Тем самым, встает вопрос: в каких «местах» (loci) такая передача может совершаться. Богословская аргументация называет в этой связи – наряду со Св. Писанием – традицию и учительство Церкви, а также принадлежащее верующим чувство веры^[815].

Новаторская заслуга Мельхиора Кано OP (1509–1560) состоит именно в том, что в своем главном труде De locis theologicis (написанном 1543–1550 гг. и опубликованном в 1563 г. после смерти автора) он ставит вопрос об источниках познания в богословии. При этом М. Кано удается удовлетворить высоким требованиям, предъявляемым богословию как науке, в соответствии с принятым в высокой схоластике пониманием науки, сформированным Аристотелем, за счет того, что он соединяет установления древней Церкви (в отношении «истинной» церковной традиции) со строгой оценкой исторических источников. «При этом системообразующим становится понимание существенной исторической опосредованности слова Божия»^[816]. Упомянутые источники могут претендовать на выдающееся значение потому, что они свидетельствую о высшей норме веры – слове Божием. М. Кано устанавливает десять «богословских мест» (loci theologici), которые подразделяет на loci proprii (собственные места) и loci alieni (посторонние места). Имеется семь специфических для богословия «мест» (lici proprii), которые покоятся на авторитете откровения. На них богословие опирается в своих усилиях достичь познания «истины». Так, М. Кано называет: 1. Священное Писание, 2. устное предание Христа и апостолов, 3. Кафолическую Церковь, 4. соборы, 5. римскую Церковь, 6. отцов Церкви, 7. богословов. При этом {286} Св. Писание и апостольское предание следует отличать от остальных loci proprii, постольку поскольку первые составляют propria et legitima theologii principii (собственные и законные начала богословия), «в то время как остальные либо содержат интерпретацию этих principia propria, либо извлеченные из них следствия»^[817].– Loci alieni суть человеческий разум, философы и история.

В отношении церковной традиции бросается в глаза то особое значение, которое М. Кано придает Церкви. Она предстает в его учении как некий субъект, который активно поддерживает и формирует предание: в ее действиях отображается то, что верно для человека вообще. А именно, здесь под традицией понимаются «все случаи вручения, распространения, передачи, переноса. Ведь человеческая жизнь дана в своей основе только как нечто такое, что передается от поколения к поколению. Поэтому, традиция в самом широком смысле – это нечто такое, что связывает воедино последовательность поколений, т. е. в конечном итоге она тождественна самой жизни»^[818]. Человеческая жизнь становится предметом сознательной рефлексии, и поэтому она связана с вопросом о смысле и правде жизни. И на этот вопрос ищут ответа в (всегда специфическом) культурном и социальном поле того, кто этот вопрос задает. Понимание жизни и владение жизнью всегда носят индивидуальный отпечаток, и жизнь именно так индивидуально сформированная передается дальше. «Это происходит посредством нравов, обычаев, конвенций, ритуалов, жизненной мудрости и жизненного опыта, но прежде всего – посредством человеческой речи»^[819]. Речь сама по себе представляет центральный элемент предания и оставляющий свой отпечаток доступ к жизненной действительности, которой мы принадлежим.

Для богословия из такого понимания возникает некое фундаментальное затруднение, которое может быть разрешено только за счет подчеркивания роли Церкви как активно действующего начала. Апостольские предания, которые в своей сердцевине сохраняют устные предания Христа, не могут быть удостоверены в отношении содержащейся в них истины посредством достигнутого консенсуса. Более того уже древняя Церковь демонстрирует, что в ней с самого начала^[820] были востребованы судейские решения, а именно те, что принимались силою Духа, о Котором Церковь в своем сознании веры свидетельствует как о присутствующем в слове Божием. М. Кано дословно пишет следующее: «Церковь старше Писания, поэтому вера и религия могут иметь место и без него. […] Закон Евангелия есть закон Духа, а не закон буквы, и он с самого начала никоим образом {287} не препоручен букве, но посеян в человеческой душе»^[821]. Церковь, хранящая апостольскую традицию, несет на себе отпечаток того знания о том, что она есть народ Божий в его иерархическом членении. И Церковь в целом есть то, что служит носителем предания. Она – конкретна в своих делах, а именно – в задающей норму и обладающей авторитетом деятельности церковного учительства, каковое и служит преданию веры в Церкви в целом. Когда М. Кано называет в числе loci theologici «Кафолическую Церковь», он напоминает о том, что истина веры обеспечивается ее укорененностью в кафолическом характере исповедания веры. – Решениям соборов только тогда присуща безошибочная достоверность в отношении веры, когда они подчинены учительскому служению папы, чья «безошибочность» у М. Кано не вызывает сомнений. Рядом с «римской Церковью» он ставит «отцов Церкви», чей авторитет он непосредственно подчиняет истории веры. То, чему они учат в согласии, не знает ошибок. И это же верно относительно единодушных суждений богословов. Тем не менее, доводам тех и других он «приписывает не одинаковое значение. поскольку свидетельству отцов помимо universitas придает особую значимость еще и antiquitas. В любом случае, Церковь в своем иерархическом учительском служении связана с единодушным суждением богословов»^[822]. Отмечая большое значение университетского богословия в высоком Средневековье и в последующий период, он явно подчеркивает, что вера не может быть противопоставлена знанию, но его требует, поскольку здесь речь идет об истинах, в которых проступает «Божья истина». Богословие требует не только различать форму и содержание в отношении regula fidei,но, кроме того, оно перепроверяет, сохраняется ли в данной форме вероисповедания нерушимая связь с первоначально-кафолически зафиксированным содержанием. Кроме того, богословие должно критически задаваться вопросом о том, остается ли данный облик Credo в актуальном [культурном] поле все еще верным, как это заповедано, унаследованной форме, которая сама по себе есть некая нормативная величина. Поэтому богословие представляет собой не просто критику традиции, оно служит носителем традиции и традиция всегда в нем востребована. Всеобъемлющий процесс предания черпает свое содержание из этих loci theologici, «из которых каждое на свой особый манер может служить основанием как высочайшей степени достоверности, именуемой, непогрешительностью, так и более низких ее ступеней. При этом, ни одно из этих богословских мест не может рассматриваться как изолированное или монополизирующее остальные»^[823].

бб) Традиция как тема философской и богословской мысли в Новое время

Именно со времен Реформации и Просвещения тема традиции заняла существенное место в богословии и Церкви – здесь с опорой, прежде всего, на решения Тридентского собора, – но не в меньшей мере – в философии, в возникающих естественных науках, поэзии и не в последнюю очередь – в политических преобразованиях^[824].

Богословская рефлексия под воздействие просвещенческого импульса sapere aude^[825] была вынуждена – и в размышлениях о традиции – отвести выдающееся место антропологии. Именно когда традиция исследуется в ее богословском и экклезиологическом измерении, предложение связать это исследование с антропологией представляет собой необходимое дополнение. Уже Августин указывал, что человеческий дух отмечен особо, ибо он способен удерживать прошлое и предвосхищать будущее, и что, таким образом, «способность помнить составляет сущность человеческого духа»^[826]. Так возникли не только [историческое] время и история; «в этом единстве учреждающей силы памяти человек, как показал уже Бонавентура^[827], есть отображение вечного в настоящее, абсолютное схождение воедино всех измерений времени. Так традиция становится манифестацией и репрезентацией во времени и истории вечного и пребывающего»^[828]. – Такая оценка человеческого разума в отношении традиции была вне богословия поставлена в Новое время с ног на голову, в первую очередь потому что в традиции определенные границы были не только признаны и названы, но и во многих отношениях преодолены за счет вновь обретенного знания и понимания. Поскольку человек стал полагаться на самого себя, произошла его эмансипация от традиции. Более того, «он стал творить историю и основывать традиции»^[829]. Отныне не прошлое, а будущее имеет значение для настоящего и зачинающегося в нем события традиции.

Если номинализм поздней схоластики со своим интересом к единичным вещам уже фактически подорвал традиционное понимание, то у Декарта этот разрыв осуществлен методически, {289} посредством «методического сомнения». «Только cogito (“я мыслю”) субъекта обеспечивает достоверность, а то, что не обосновано суждением рассудка есть предрассудок»^[830]. – Б. Паскаль предостерегал против слишком поспешного отбрасывания традиции во имя науки. Нужно различать два рода наук: науки первого рода строятся на опыте и разуме, второй род наук – в значительной мере совпадающий с богословием – построен на авторитете и предании (традиции)^[831]. Здесь берется за дело философия. И. Кант, «отец просвещения», в противоположность Паскалю явно утверждает необходимость разрыва с традицией. Данное ею внешнее определение должно быть преодолено посредством учреждения «автономии как разумного усмотрения, принадлежащего трансцендентальному субъекту, который для самого себя может обладать императивным авторитетом»^[832]. Философия, таким образом, освобождается от «оков» традиции – воззрение, которое Г. В. Ф. Гегель набрасывает на заднике своего понимания традиции «как чисто внешнего, лишенного знания наследственного имущества». – К. Маркс радикализирует это начинание, помещая в центр его революционную практику. Революция, черпая все свои силы из будущего, освобождается от прошлого как некоего суеверия и приносит с собой освобождение от традиции. – Она, «традиция мертвых поколений, давит своей тяжестью как кошмар в мозгу живых»^[833]. – Такой точке зрения противопоставил себя традиционализм, который под влиянием католических источников – главные его представители: J.-M. de Maistre, L.-A. de Bonald, F. de Lamennais – в первой половине XIX в. во Франции пытался вопреки философии Просвещения философски и при этом «традиционно» обосновать значение традиции как описание «таких форм развития, которые зависят от некоей ускользающей от индивидуума инстанции»^[834].

Истина и история для Нового времени подчинены друг другу таким образом, что процесс истории как бы «порождает» истину. «Истина становится не только исторически опосредованной, она есть история, она исторична»^[835]. Итак, становится очевидным разрыв с предыдущим образом мысли, который охватывает античность, патристику и схоластику. {290} Здесь традиция понимается как «место», в котором прошлое, как таковое, выходит на свет. И как же иначе можно было бы сохранить традицию как носительницу истины, свободы и разума и одновременно защитить ее от ложного употребления, когда покорившись духу времени, она служила бы абсурду, несправедливости и насилию? Именно католическая школа в Тюбингене указала в качестве ответа на этот вопрос на христианское понимание традиции и противопоставила постулату об осуществлении истины посредством традиции regula fidei. Эта мысль была развита на основании обращения к святоотеческим временам и воспринятого у отцов «органологического» понимания развития веры и Церкви. После того как J. A. Mohler (1796–1838)^[836] поначалу непосредственно связал Откровение и «Священное предание», – «ведь откровение совершается в форме священного предания, обращенного к человечеству», – он дополнил свое понимание предания в произведении, названном «Символика», высказываниями Тридентского собора. Так, отныне наряду апостольским церковным преданием в этом труде получил признание и особый статус Писания. Mohler сумел, таким образом, «в своем понимании предания облечь завоевания Тридентского собора и послетридентского богословия в новую форму романтического органологического мышления и превратить это понятие в живое выражение нового богословия, отчеканенного в полемике с историческим мышлением немецкого идеалистического движения, т. е. в выражение «богословия, исходящего из верности началу в его полноте, богословию, исходящему из веры в абсолютность исторического события, “в начале” пришедшего в мир во Христе”»^[837]. – Credo Церкви показывает сущность христианской традиции, поскольку в нем последовательно исповедано свойственное Церкви сознание веры как веры в Deus semper major, Каковой и есть сама истина (Ин 14, 6). Таким образом, ложность толкование Гегеля становится очевидной, как подчеркивает Johannes E. v. Kuhn (1801–1887): познание истины нельзя смешивать с самой истиной!^[838] «Дух времени», правящий в Церкви, не обязательно (непосредственно) «Дух Святой».

Даже если обнаружение исторического опосредования истины и ее исторического характера промахивается мимо христианского понимания истины, тем не менее, стоит удерживать в качестве положительного результата то обстоятельство, что {291} здесь слышен отзвук столь важного именно для школьного богословия различия процесса традирования (id quo traditur) и содержания традиции (id quod traditur). Следует упомянуть Johann B. Franzelin (1816–1886) как классического представителя такого восходящего к школьному богословию понимания традиции «как всеобъемлющего единства активного и пассивного предания»^[839]. Но такая точка зрения предохраняет от ложного толкования только в том случае, когда субъективное познание, как опосредующий орган истины, интегрируется в «мы» церковного сообщества веры. Поскольку истина обретает свою значимость «в процессе коммуникации и достижения консенсуса»^[840], это означает, что традицию «следует понимать как единство действия и бытия и, тем самым, как процесс, в котором традиция и интерпретация неразрывно принадлежат друг другу. Мы обладаем теми или иными традициями только в акте живого их усвоения, убежденности и обновления. И наоборот, сознание должно “изнемочь” в работе над чуждым и поначалу отчуждающим в предании; только так оно может уберечься от того, чтобы закоснеть в той или иной идеологии или впасть в энтузиастический активизм»^[841]. Такое энтузиастическое полагание в качестве абсолюта того или иного исторически определенного состояния знания, – оцениваемое так из признания того положения, что христианская истина осуществляет себя в традиции и посредством традиции в некоем диалектическом эволюционном процессе, – не просто характеризует модернистские течения, которые появились на свет незадолго до начала XX в., оно представляет для Церкви всегда действенное искушение. То обстоятельство, что традиция всегда реализуется в традициях, заставляет отличать одно от другого. Традиция остается также критическим мерилом для традиций, а поскольку они не исчерпывают традицию, это легитимирует исходящий от нее импульс к приданию новой формы. «Таким способом в обращении с традицией истина, оставаясь всегда чем-то большим, всякий раз заново обретает свое значение»^[842].

в) Второй Ватиканский Собор

аа) Обновленное богословское понимание Откровения и Предания

Не случайно произошло так, что II Ватиканский Собор вовлек в свои вероучительные решения традицию. Это тема была в течение долгого времени актуальным предметом внутрицерковного обсуждения. После окончания {292} Второй мировой войны самые разные направления европейского католицизма предприняли попытки вновь обратиться к традиции, «так что при этом имели в виду ее самый подлинный смысл, ее не фальсифицированные истоки и ее наиболее близкое Евангелию содержание»^[843]. Литургическое движение, многосторонние исследования в области святоотеческого богословия и вызревающие экуменические импульсы – вот ключевые слова, в которых выражало себя в эти десятилетия, вплоть до конца понтификата папы Пия XII, знание о богатстве traditio apostolica. Тем самым можно было противостоять некоторой узости высказываний собора в Триденте. Рассмотрение traditiones apostolicae выявляет универсальную задачу Церкви: ее свидетельство служит спасению, которое Иисус Христос осуществил «для многих» Своей крестной смертью и воскресением. Для таких усилий недопустимы были ни идеализирующее и архаизирующее «возвращение» к началу (увековечение давно минувших данностей), ни «новое начало» в виде непросвещенных «реформ». Если в свое время Тридентскому собору именно посредством положительной оценки traditio et traditiones удалось придать богословию плодотворные для усиления католицизма импульсы, то теперь то же самое должен был совершить следующий собор, который созвал папа Иоанн XXIII (1958–1963) и на который он наложил определенный отпечаток.

Программные интенции папы ясны уже из того документе, в котором от объявляет о созыве собора. Для него собор – «древняя форма подтверждения учения и мудрых порядков церковной дисциплины, каковая (sc. форма) в истории Церкви в периоды обновления может принести плоды, способные пробудить великие силы»^[844]. Как папа, сознающий свои ничем не ограниченные обязательства перед традицией, Иоанн XXIII видит необходимость в том, чтобы ценное наследие традиции было перенесено в новое тысячелетие.

Эта безусловно признаваемая обязанность aggiornamento могла быть исполнена только в том случае, если бы удалось в полной мере учесть потребности времени. Верность традиции – это нечто гораздо большее, чем ее простое повторение, чем пассивная, статичная верность. Только изменяющиеся церковные традиции неизменность и неприкосновенность traditio apostolica. {293}

– Таким образом, названо первое отличие, затронутое собором. К традиции, ставшей «ведущей темой» собора, обращаются в различных документах и в разных смысловых перспективах. Наряду с общими «убеждениями и способами поведения» тематизируется также христианское понимание традиции, отличающее traditio в строгом смысле слова «великой», т. е. обязательной традиции от – упоминаемых обычно во множественном числе – обычаев и воззрений^[845].

– Другое отличие касается содержательной «проработки» и представления собором положений традиции. Здесь можно обнаружить следующие высказывания: во-первых, те, что тесно связаны с задачами, вставшими перед Церковью после Тридентского собора и, соответственно, сформулированы («апологетически»-) конфессионально. Другие же по существу ориентированы на первоисточники (Св. Писание, святоотеческое богословие, схоластику). Они стремятся, таким образом, открыться будущему. Наконец, можно найти и промежуточные высказывания, с помощью которых добивались, чтобы основный импульс, приданный собору папой Иоанном XXIII не ослаб^[846].

– Эти важные отличия не должны воспрепятствовать пониманию того, что – несмотря на отдельные точки напряжения – существует сформулированная собором в императивной форме точка зрения на traditio, как заданную величину (в контексте веры). А именно, когда речь идет «о “traditio apostolica” (LG 20; SC 106; UR 17), “sacra” (DV 7, 9, 10, 21, 24; DH 1), “veneranda” (LG 55; UR 17) или “antiqua”^[847] (SC 84; OE 9), то имеется в виду центральное и наиболее древнее течение, претендующее на всеобщее признание»^[848].

Мы уже указывали в другом месте на предысторию и процесс становления Конституции об Откровении и на отдельные ее высказывания, в том числе – касающиеся традиции. Здесь же нужно зафиксировать в качестве результата следующее: во-первых, собор в значительной степени опирался в своих решениях на фундамент Писания и святоотеческого богословия. Тем самым, во-вторых, был предначертан путь, открывающий sana traditio будущему. Подобный подход не может заключаться, если мы принимаем указанное наследие всерьез, в простой консервации, т. е. письменной фиксации некогда достигнутого и при этом в достаточно произвольно установленный период истории status quo, но, напротив, в некоторой legitima progressio. Не только в с посвященной литургии Конституции Sacrosanctum Concilium, но и в тексте Dei Verbum зафиксировано, что самооткровение Бога {294} связывает воедино отдельные истины Откровения. И поскольку в Своем Откровении о Себе Бог связал Себя в Иисусе Христе с Церковью, она остается местом постоянного общения между Богом и человеком (ср. Lumen Gentium § 1!) и, тем самым, местом многообразного опыта «истины». Апостольская традиция как выражение этого динамического обретения истины сохраняет непрерывное преемство в Церкви. Эта traditio, включающая в себя Писание в его живом осуществлении, ознаменована задачей сохранения апостольской проповеди, «особым образом выраженной в боговдохновенных книгах»^[849]; далее, traditio хранит апостольское наследие: «Переданное Апостолами объемлет все то, что помогает роду Божию вести святую жизнь и умножать веру; и таким образом Церковь в своем учении, жизни и богослужении непрерывно сохраняет и передает всем поколениям все то, чем она является, все то, во что она верует»; наконец, рамках traditio «возрастает понимание предметов и слов Предания – возрастает и через созерцание и исследование, осуществляемое верующими, слагающими все это в сердце своем (ср. Лк 2, 19.51), и через глубокое постижение переживаемой ими духовной реальности, и через проповедь тех, кто с епископским преемством принял достоверный благодатный дар истины. Так, Церковь на протяжении веков непрестанно устремляется к полноте Божественной истины, пока в ней Самой не исполнятся слова Божии». Именно поэтому традиция – не мертвое учение, но «животворящее присутствие». Ее богатства «изливаются в деятельность и жизнь верующей и молящейся Церкви». А это означает, как подчеркивается в тексте, что «в том же Предании Церковь узнаёт полный канон Священных Книг, и само Священное Писание в ней понимается глубже и непрерывно становится действенным».

– Traditio apostolica как signum Церкви – вовсе не знак двусмысленного триумфа, но знак надежды для верующих и для всего мира. Откровение как самооткровения Бога во Христе Иисусе есть «абсолютное вручение себя историческому истоку Церкви»^[850]. Поскольку Церковь живет в как communio fidelium, свидетельствуя истину Евангелия перед всем миром, осуществляя литургическое исповедание перед Богом и указывая на возможность деятельной любви к ближнему, традиция представляет собой «церковно-сакраментальную передачу Откровения, каковое само – в модусе своего исторического и церковного присутствия – есть принцип своего воспроизведения и развития в {295} церковном сознании веры»^[851]. Но оно есть не что иное как «Слово, ставшее плотью» (Ин 1, 14), и, таким образом, самооткровение Бога исполняется и совершается в этом воплощенном Слове, в Иисусе Христе. «Поскольку Он, как глава Своей Церкви, в Духом осуществляемом присутствии есть это постоянно возвещаемое “Слово Божие”, собор мог в конце концов сказать: “Священное Предание и Священное Писание составляют единый священный залог Слова Божия, вверенный Церкви”»^[852].

бб) Следствия и результаты

Общая позитивная оценка догматической Конституции Dei Verbum, принятой на II Ватиканском Соборе, не должна побудить нас обойти молчанием те спорные вопросы^[853], которые в свое время осложнили диалог христианских конфессий^[854]. В качестве центральной проблемы здесь следует указать тернистый путь обсуждения взаимоотношений Писания и традиции. Спор, который поначалу удалось смягчить посредством преодоления так называемой «теории двух источников», разгорелся снова вокруг такой формулировки: «В силу этого Церковь черпает свою уверенность относительно всего того, что было дано в Откровении, не из одного только Священного Писания. Поэтому и то, и другое [Священное Предание и Священное Писание] следует принимать и почитать с одинаково благоговейной любовью и преклонением»^[855]. Конечно, здесь в соответствии с решениями собора в Триденте цитируется одна мысль Василия [Великого], но она появляется в Dei verbum не во всеобъемлющем смысле traditio apostolica. (Поскольку она включает в себя Св. Писание, последнее предложение лишалось нужного смысла.) – Несмотря на это обстоятельство в десятилетия, последовавшие за II Ватиканским Собором, плодотворность соборных начинаний была установлена самыми разнообразными способами в рамках богословской рефлексии. Это верно и в отношении экуменической работы. Здесь традиция в значительной степени была вытеснена за пределы богословских споров. Этому способствовал голос православия, а также историко-критические исследования библии. Так, евангелическое богословие по ходу дело смогло принять традицию как богословское понятие: она «представляет собой событие Христа как оно вместе со своей предысторией в Израиле, передается от поколения к поколению. Совершившееся тогда {296} Откровение должно быть традировано, т. е. передано более поздним поколениям, воспринято ими и передано дальше, чтобы присутствовать в каждом поколении»^[856]. С этой точки зрения должны быть квалифицируемы и Св. Писание, и традиция^[857]; и то, и другое суть «источники Откровения», хотя Св. Писание как более ранняя и письменная кристаллизация апостольской традиции по порядку предшествует традиции [в узком смысле], поскольку эта последняя «доступна в форме традиций, которые внушают доверие в большей или меньшей степени, о ценности которых можно судить только исходя из Библии»^[858].

5. Систематические наброски в духе Собора

Постоянное обращение христианской веры и церковной жизни к Иисусу Христу, с одной стороны, несомненно помещает верующих в единый исторический контекст с изначальным событием [Христа], благодаря чему история открывается как универсальная история спасения. С другой стороны, из этого истока мы постигаем – в отношении истории христианства – непрерывность в способе жизни. в исповедании веры (Credo как учение) и в богослужебных праздниках (отправлении культа). Поэтому для христианства «традиция» существенна. Она представляет собой некое событие, которое должно постоянно заново воспроизводиться в Церкви, и – в противоположность сужающим поле зрение человеческим традициям и «легковесным спекуляциям» (J. Ranft) – делает возможным в каждый момент настоящего направлять свои жизненные устремления в будущее. Это наполненное [смыслом] понимание традиции, к которому проложил путь II Ватиканский Собор, было развито далее в богословской рефлексии. Уже беглый взгляд на высказывания этого Собора должен был указать на тех богословов, которые под коллективным именем Nouvelle Theologie обратились к тем темам, которым II Ватиканский Собор впоследствии придал их существенный облик и сформулировал в виде общеобязательных положений, и в своих размышлениях сумели показали их значимость. Если иметь в виду богословские высказывания о traditio, то здесь, в первую очередь, следует упомянуть швейцарского богослова Ганса Урса фон Бальтазара (Hans Urs von Balthasar), Ива {297} М.-Ж. Конгара (Yves M. J. Congar) OP, одного из наиболее влиятельных французских систематиков, и немецкого богослова Карла Ранера (Karl Rahner) SJ.

а) Ганс Урс фон Бальтазар

Разговор о традиции, центр тяжести которого составляет борьба вокруг вопроса об отношении Писания и Предания, расширяясь до размышлений о Писании и вере, объемлющих традицию, сам по себе уже составляет traditio, которую невозможно превзойти или завершить. Ганс Урс фон Бальтазар (1905–1988)^[859] со свойственной ему глубиной мысли и выразительностью речи исследовал традицию прежде всего^[860] в ее отношении к «Слову и Св. Писанию». С особой интенсивностью это выражено в одном сочинении, озаглавленном «Wort, Schrift, Tradition» («Слово, Писание и Традиция», которое начинается с такой констатации: «Писание есть слово Божие, которое свидетельствует о Слове Божием»^[861]. Эта игра слов поясняет, что Иисус Христос – Слово (Ин 1, 1) – как средоточие и исполнение Откровения есть вместе с тем и центр Писания. И никакое другое «слово» не может так же, как Писание, свидетельствовать об Иисусе как о предвечном Слове Отца. Писание позволяет увидеть Того, Кто Себя открывает, поскольку Он «говорит от имени Отца во Святом Духе». Поэтому Писание есть место действия Св. Духа, «который, как Дух Отца, делает возможным вочеловечивание Сына, его сопровождает, освящает и объясняет и который, как Дух Сына, фиксирует Его самоистолкование в неизменных вечных формах». В обеих формах слова выходит на свет одно и то же откровение. «Писание причастно самооткровению Бога во Христе посредством Духа»^[862]. Поэтому между Словом, о котором свидетельствуют, и словом, которое свидетельствует, нет простой параллели. Иисус Христос, Слово в собственном смысле, исполняет «закон и пророков» (Мф 5, 17). И это верно как в вертикальном измерении (как нисходящем с небес Слове Отца), так и в горизонтальном, поскольку Он исполняет «каждое {298} сохраненное для Него историей и традицией»^[863] Слово Отца. Это исполнение подтверждает уже исполнившееся как неизменное и истинное, в силу чего Ветхий Завет остается Священным Писанием, «адекватным выражением Откровения»^[864]; оно также позволяет видеть будущее: нет ничего такого, что Он, этот Иисус Христос, не исполнил бы с лихвой, превыше всех ожиданий. «Евангелие есть новое, от Него исходящее, “вочеловечившееся” Писание, живо причастное Его воплощенности […] и, тем самым, его живой Боговдохновенности»^[865]. Писание, которое Сын объемлет, становится «словом Духа»^[866], которое Вочеловечившийся, обращаясь к Отцу, испускает из Себя, и становится «телом логоса»^[867].

Фон Бальтазар делает следующий шаг и раскрывает смысл понятия Церкви как «тела Христова». Здесь Церковь выступает как «конечная и целевая форма» исторического воплощения, т. е. [ «конечная и целевая форма»] в отношении вочеловечивания Слова. «Переход от первого образа тела ко второму»^[868] устанавливают Евхаристия и Писание, которые – каждая на свой манер – сообщают «верующим один и тот же вочеловечившийся Логос»^[869]. В отношении Евхаристии это означает, что благодаря ей «Церковь воскресает как тело Христово; […] Писание же заключает в себе Господа как Слово и как Дух. […] Обе эти формы сообщения одинаковы в том, что они универсализируют тело Христово, не лишая его при этом конкретности»^[870]. Это подтверждается посредством имеющего власть свидетельства Отца.

На этом основании «становится возможным прояснить взаимосвязь Писания и традиции»^[871]. Иисус Христос даровал Писание Церкви. В этом смысле «оно принадлежит Церкви, но, будучи словом Божиим и словом Главы Церкви, оно в этом отношении всегда стоит над Церковью»^[872]. Если Церковь принимает традицию наряду с Писанием в качестве источника веры, то это отнюдь не означает, что она будто бы уклоняется от авторитета Писания, «ссылаясь на невнятные, быть может даже ею самой формируемые предания»^[873]. Вероятно, Писание Нового Завета, в противоположность {299} еще не исполнившемуся слову Завета Ветхого, определяет, что свидетельствуемое Слово Откровения бесконечно богаче того, что благодаря Ему выражено в слове. И если в Ветхом Завете еще нет никакой традиции как источника веры, то traditio, осуществляющая себя в вочеловечивании Слова, впервые обосновывает Писание Нового Завета – как «словесную плоть Того, кто как Евхаристическое тело жизни (а его еще не было в Ветхом Завете) живет и действует в своей Церкви»^[874]. Иисус Христос «традирует Себя […] Своей Церкви в виде Евхаристии и в виде Писания, предает Себя в обеих формах в ее руки»^[875]. При этом живительная сила Христа, действенно присутствующего в Евхаристии, находит себя отраженной в слове, и в этом заключается принцип традиции. «Писание само есть традиция, поскольку оно представляет собой форму, в которой Христос вручает Себя Церкви, поскольку традиция уже существовала до того как появилось Писание, и авторитет Писания не может быть установлен без опоры на традицию, но при этом так, что Писание в то же время, будучи Божественным зеркалом Божественного Откровения, становится гарантией всякой последующей традиции»^[876]. Церковное предание и возвещение нуждаются в Писании, чтобы пребывать в истине, – точно так же, как церковь постоянно нуждается в Евхаристии, чтобы оставаться святой Церковью.

Любая попытка кратко обозреть те пути, по которым движется мысль Ганса Урса фон Бальтазара, поневоле фрагментарна; ведь даже строгая христоцентричность, которая выдает особый глубинный характер его мышления, всегда – не застывшее определение, но раскрытие; она делает прозрачным самое существенное, создает дистанцию, которую никогда не превращает в поле отчуждения. Ганс Урс фон Бальтазар черпает из глубины александрийского мышления, которое в созерцании Бога погружается в вечность Его воления и здесь – забывая о себе – следует спасительным путем Божиим. Это путь отказа [от себя], путь самоотверженной любви. Он кладет во главу угла Церковь и ее таинства, особенно Евхаристию. Ведь «становление плотью» происходит как «слове», так и в этом таинстве. Кто приобщается мышлению Ганса Урса фон Бальтазара, не может не уловить таящееся в ней предостережение: Кто выпадает из этой traditio Бога, тот не видит, что именно здесь Сам Логос выражает Себя в слове. Библия ведет речь не от себя, Он говорит в ней и посредством нее. Поэтому Библия должна быть услышана и воспринята в Церкви. Путь Боговоплощения становится в слове и таинстве живым опытом.

{300} Тем самым, почитание Библии, в конечном счете, подобает не просто книге, которая всегда находится у нас под рукой, так что при этом мы отказываем в поклонении Тому, Кто и «есть Слово», о котором говорит и которое высказывает Библия. Это почитание должно стать составной частью пути Боговоплощения, каковой и есть traditio.

Таким образом, традиция, коль скоро она превращается в зеркало истины, радикальным образом устранена из круга творений рук человеческих. Кто не хочет глядеться в это зеркало, которое Церковь держит [перед каждым человеком], тот не замечает кенотической любви Божией во Иисусе Христе. Видя же эту любовь, верующий слышит Логос, он воспринимает в Церкви и вместе с Церковью слово Писания как Его слово, и тем самым, «пребывает в истине»^[877].

б) Ив М.-Ж. Конгар

Французский богослов Ив Конгар (Yves Congar) OP (1904–1993) во многих отношениях развил импульсы, полученные от фон Бальтазара. «Для мыслителя и мистика с тонким чувством истории и реальности, дело идет прежде всего о сущности и жизненном измерении Церкви»^[878]. II Ватиканский Собор обязан Конгару важными предварительными разработками и значимыми импульсами. В особенности, догматическая Конституция Lumen Gentium опирается на его рукопись, прежде всего в отношении воззрений на Церковь как «народ Божий» и communio, а также в отношении роли мирян (Nr. 30–38). Конгар также участвовал в обновлении Церкви в духе II Ватиканского Собора. Это выражается в его вовлеченности в экуменические обсуждения, а также в его многочисленных публикациях, которые наряду с пневматологией уделяют особое внимание церковной traditio^[879]. Они черпают свои положения из обширных познаний автора в области Св. Писания и – в широких рамках истории богословия и истории догматики – прежде всего, в святоотеческом богословии. Особого внимания заслуживает его пневматология, вытекающая из указанных источников. Когда Конгар исследует действие Св. Духа, центральные для богословия темы утрачивают свой «статичный» характер^[880]. Понимание традиции также вовлекается в динамику живых отношений и, тем самым, в разговор о церковной общине.

{301} «Традиция есть то, чего держится подчиненная своим пастырям церковная община в единстве со Святым Духом как живущим и действующим в ней Гарантом: мы – “свидетели Ему в сем […] и Дух Святый, Которого Бог дал повинующимся Ему” (Деян 5, 32; ср. Ин 15, 26–27). В то же время, даже если это правило находится в нашем распоряжении в виде письменных документов, – в исповеданиях веры, канонах соборов, писаниях святых отцов, литургии – все же оно остается в Церкви живым и неотторжимым от ecclesia, каковая и есть живой носитель этих документов»^[881].

Церковь со своей стороны определена посредством единственного в своем роде, внутреннего отношения к Иисусу Христу. Святоотеческое богословие существенно развило это положение, обратившись к библейским образам. Церковь, дом Божий, есть в то же время «невеста Христова». Здесь ближайшим образом принято во внимание совершившееся по благодати избрание и призвание; но, с другой стороны, здесь можно уловить также указание на некий предварительный статус: «Брак совершен; Церковь – невеста, но она еще не вполне чиста. […] Соединение, которое должно совершиться в едином (Святом) Духе, еще не исполнено. Церковь тоже должна силою Духа пережить свою Пасху смерти и воскресения. Ее брачный пир будет завершен только в эсхатологии. Она тоскует по этой [полноте]. Она обладает Духом только как чем-то данным предварительно»^[882]. – Традиция, таким образом, поскольку она живет в Церкви и наполняется этим Духом, несет в себе динамику, движение в направлении eschaton (последних времен). Так что традиция, каковая как церковная traditio обязана своим существованием действию Духа и, живя в Церкви, уклоняется от человеческой творческой воли, в (эсхатологическом) конце станет снова вполне человеческой. Она скрывает в своей глубине человеческую веру, выражение любви Божией, которая «излилась в сердца наши» (Рим 5, 5). Так что динамика Духа заключает в себе эту динамику верной любви. Конгар подхватывает одно высказывание Карла Ранера, которое он называет «великолепным»: «Наша вера простирается за пределы этого мира и наша любовь входит в мир Бога, в Его сердце и вместе с Его сердцем»^[883].

Традиция, которую Конгар точно очерчивает в ее становлении и постижении и объясняет, опираясь на традицию Писания и отцов Церкви, вплетаясь в дебаты Нового времени, обнаруживает себя – именно за счет привлечения пневматологического элемента – в качестве непреложного источника углубленного понимания Писания. В этой связи Конгар, во-первых, снова и снова подчеркивает, что «пневматология остается {302} постоянно связанной с христологией и не может быть от нее отделена»^[884]. Но это означает, что и, наоборот, «Дух есть Тот, кто позволяет выразить Слово вовне, он заботится о будущем Христа в ходе истории. Он несет истину, полученную от Слова, в будущее и открывает ее для грядущих времен»^[885]. Именно такая перспектива рассмотрения заставляет Конгара усиленно разрабатывать именно «футурологическое и эсхатологическое измерение Духа»^[886]. Так что, в конечном итоге, углубленные размышления о «традиции», открывающейся действию Духа позволяют Конгару усмотреть то обстоятельство, что c анализом traditio apostolica/ecclesiastica «сцеплен» существенный раздел богословской рефлексии. Конгар сам цитировал Карла Ранера. И в самом деле, в самостоятельной огранке [нашей проблемы] обращение к этому выдающемуся немецкому богослову позволяет указать, как в размышлении о «традиции» обогащают друг друга импульсы, исходящие от II Ватикаканского Собора, и богословская рефлексия.

в) Карл Ранер

Карл Ранер (Karl Rahner) SJ (1904–1984)^[887] в своих обширных и тематически разнообразных трудах отводит «традиции» весьма существенное место^[888]. Путь к содержательному наполнению и оценке традиции открывает его христология. Откровение Бога о Себе в Иисусе Христе как «абсолютном спасителе» обращено к человеку как своему адресату и для человека совершенно. Карл Ранер пишет: «Это событие спасения […] именуется Иисус Христос, Сын Божий, Божие Слово, которое пребывало среди нас во плоти, будучи поистине человеком как и мы, рожденным и умершим как и мы [рождаемся и умираем]. Эта действительность желает передать себя дальше»^[889]. Традиция, чуждая всякой абстракции, есть Он, Иисус Христос. И поскольку его «предание о Себе» тождественно конкретной действительности Его жизни, она должна {303} быть передана дальше в слове, в слове раскрывающейся любви и бытия друг для друга. Как таковая «устная традиция она – абсолютно нормативна и неизменно остается эсхатологической традицией»^[890]. Поэтому она также не может быть вверена чему-то единичному и случайному; она – выражение общности жизни и пути, она есть церковь в своем истоке. «Церковь как апостольская Церковь первого поколения, самих апостолов, есть не что иное как действительно услышанная и воспринятая Traditio Иисуса Христа, обращенная к людям. И эта Церковь, само собой разумеется, есть нормативная величина для всех грядущих времен»^[891]. От Иисуса Христа традиция, осуществляемая в церковной общине, ведет в будущее. «Церковь апостолов […] есть именно то, что передается по традиции дальше»^[892]. Ее ощутимая конкретность – это Св. Писание. «В нем апостольская Церковь себя истолковывает для будущих времен»^[893]. Как событие и способ существования традиции Писание постоянно отсылает к живой традиции, «живому существованию Церкви»^[894].

Из того, что есть традиция, вырастает задача отграничения и отделения неистинного. В отношении Св. Писания это означает, что оно, как «слово Божие», является достаточным и задает норму (как norma normans non normata – норма нормирующая не нормируемая). Но оно таково как некая критическая инстанция, обладающая собственной властью, исходя из которой можно выносить суждение о проповеди Церкви и, тем самым, о ней самой. Вместе с присутствием Христа в Церкви с необходимостью обеспечена и ее верность одному Евангелию. Писание – объективация Откровения – как Книга первоначальной Церкви само причастно событию Откровения. И как таковая книга Церкви оно остается в Церковь интегрированным, но в церковной проповеди заставляет звучать vox viva evangelii (живой голос Евангелия). Существует авторитетное свидетельство о Священном Писании и авторитетное его истолкование посредством живого слова Церкви, и его учительный авторитет. […] И это свидетельство о Писании само по себе и его авторитетное истолкование никогда не могут быть замещены самим Писанием»^[895]. – Здесь высказывания и аргументы Карла Ранера разделяются на те тематические поля, которые надлежит прорабатывать, размышляя о traditio, что и демонстрирует вся глава С.

{304} Тем не менее следует прямо упомянуть еще об одном аспекте, который был для Карла Ранера в его размышлениях о traditio чрезвычайно важен. Понимание Писания Карлом Ранером постоянно вовлекает в свой круг человека, обращаясь к которому Бог сообщает о Себе^[896]. И поскольку это сообщение – совершившееся в своей полноте в Иисусе Христе – есть средоточие традиции, которое Церковь, как «тело Христово», передает дальше, и именно как Церковь, которая сама как ecclesia apostolica есть эта traditio, традиция остается живым событием сообщения, которое совершается между открывающим Себя Богом и человеком. – Бог встречается с человеком, который посредством своего «сверхъестественного экзистенциала» открывает себя самооткровению Божию как бездонной тайне в сердцевине своего сердца (ср. Лк 24, 32). Откровение, как Божественное сообщение о Себе, есть Евангелие, которое – засвидетельствованное в Писании – как слово Божие должно снова и снова быть действенно выражено в слове. Тем самым, событие традиции раскрывается как служение спасению. Это служение должно быть исполнено Церковью. Она – носитель откровения, в котором и посредством которого постоянная актуализация опыта самоотдачи Бога в Иисусе Христа – как предания Отцом Сына миру – превращается для верующих в собственный опыт спасения. Несмотря на неизбежную относительность и функциональность [своей деятельности] Церковь, тем самым, берет на себя сакраментально-посредническую Божественную задачу: она раскрывает для человека событие благовестия как ему адресованное сообщение от Бога Себе и одновременно освобождает его для жизни последователя [Божия] (как traditio всякий раз своего в единое Божие). «Традиция имеет поэтому не только Божественное начало; она совершается там, где Иисус Христос – всегда присутствующий в опосредующей непосредственности Церкви – возвещается как спасение и где эта Благая Весть, подлинно сохраненная в Священном Писании, достигает человека, а тот, как член Церкви, строит свою жизнь в мире как свидетель этого присутствия Христа в ней Христа»^[897].

6. Следствия

Истина Евангелия, исполнение возвещения Бога о Себе в Иисусе Христе, принимается как таковая только там, где она подтверждается в качестве традиции сообщества верующих, Церкви Христовой, {305}, где ее ценностные притязания воспринимаются в этом опосредовании, восходящем к истоку. Как истина, ставшая предметом веры, она, тем самым, находит подтверждение в современной Церкви на основании стойкости веры и компетентности (как дара Духа). Поэтому консенсус, верифицируемый посредством учительского служения Церкви в осуществлении «догматизации», есть в сущности также обеспечение ценностных притязаний истины. Традиция, как предание веры, есть, вместе с тем, передача этого консенсуса, который отделяет [Церковь] от тех, кто этому консенсусу непричастны. Традиция есть, там самым, отделение от ереси, от изложения «истины» теми, кто отделил себя от общецерковного консенсуса. Здесь большинство не рассматривается как некая волюнтаристская величина, ведь истина не была «изготовлена» человеческими руками; но там, где большинство может быть уверенно в присутствии в основании консенсуса Св. Духа, – а здесь речь идет о фундаменте Церкви! – она признает, что соответствующие притязания на значимость обоснованы не авторитетом какой-то численной величины, но действием этого присутствующего в Церкви Духа. Этот Дух легитимирует данный им Церкви авторитет и заодно определенное в своих границах обязательное правило веры (regula fidei). Традиция, как традиция веры, неразрывно связана с Церковью; тем самым, – в отношении совершающегося в Церкви и посредством Церкви всегда действенного благовестия – она опирается на церковное учительство и богословие, каждое из которых осуществляет свое служение на свой манер. «Учительству Церкви присуща компетенция утвердительной фиксации истины, так что при этом оно в такой же мере опирается на богословски опосредованное понимание Писания и традиции, как и на имеющийся консенсус относительно в вере Церкви»^[898].

Актуальное действие Духа и история переплетаются в Церкви и взаимно дополняют друг друга: «свобода Духа и необходимость сообразовываться с исторической формой Церкви и ее традицией вовсе не взаимоисключающие моменты»^[899]. Слово и слышание слова, посланность в мир и принадлежность Господу и, наконец, послушание – все это характеризует «служение примирения» (2 Кор 5, 18). Слово привязано к этому служению; точно так же и это служение «не самодостаточно», но «привязано к выстраиванию любви Христовой»^[900]. Посланничество и служение выступают гарантами слову, как уже в самые ранние времена [истории христианства] {306} показала борьба с гнозисом. Здесь выходит на свет внутренняя взаимосвязь между traditio и successio, которые даже сводятся воедино в понятии diadoche^[901]. «Традиция никогда не означает простое или анонимное традирование какого-нибудь учения, она есть, скорее, живое и связанное с определенной личностью слово, действенное в вере»^[902]. И преемство в своей сущности не описывается в достаточной мере словосочетанием «принятие служебной власти». Преемство это «принятие на службу слову, свидетельское служение вверенному достоянию, которое стоит над его исполнителем»^[903]. Развитию канона Писания, соединившему апостольские писание в «Писание» и, тем самым, отграничившему их от других «писаний», предшествовал канон истолкования, т. е. «традиция, гарантом которой стало successio»^[904]. Живая христианская вера охраняет свою идентичность (как «вера Церкви») «не только, хоть и в добросовестной но всегда неизбежно ограниченной субъективности, но и в привязке к авторитету Церкви, совершающемуся в епископском преемстве»^[905]. Возвещение Евангелия стоит выше просто слова, successio verbi есть в то же время successio predicantibus и, тем самым, viva successio. Это преемство имеет свое основание в посланничестве [апостолов], т. е. в личном апостольском преемстве. Апостольское преемство, в которое включен посланец, обретает особую глубинную знаковую насыщенность благодаря идущей от апостольских времен череде епископских рукоположений^[906].

Для богословия, которое обретает свое единство в истории спасения, дело идет о сообщении Бога о Себе, совершившемся в Иисусе Христе, «укорененном в истории и засвидетельствованное в многообразнейших формах и свершениях народа Божия»^[907]. Именно так богословие хочет осветить различие и единство в истории веры и обосновать его необходимость. История спасения становится в истории живой и конкретной. И поскольку ее открытость единственному и окончательному событию спасения нельзя мыслить как лишенную точек напряжения, выявляется та задача, которую постоянно ставит перед собой богословие. Богословие должно хранить единство со своим истоком того достояния веры, что засвидетельствовано в Писании, сбережено в подлинном, восходящем к апостолам, {307} виде, проверено в учительском служении, исполнено в жизни, учении и богослужении Церкви, – хранить во всех метаморфозах верующего сознания. – Богословие должно отклонять все то, что закрывает себя от необходимой динамики единой веры традиции, истины, которую Церковь, как mysterium и как «народ Божий», исповедует в своем Credo.

{308} Вместо послесловия

«Бог ищет человека». Там, где эта истина постигается как истина спасения, богословие исполняет свое посредническое служение, от Бога исходящее и одновременно на Бога указующее. Бог – Тот, Кто ищет человека и при этом одновременно побуждает человека «в духе» самому искать Того Бога, который его ищет, – искать и находить. Богословие есть, тем самым, в широком смысле «служение исповеданию», поскольку оно – служение этой в Церкви и благодаря Церкви возвещаемой истине. Поэтому в конце этого учебника мы не можем собрать в собственном смысле «абстрактный» богословский урожай, но скорее, можем достичь того понимания, которое замечательно выразил Карл Ранер, оглядываясь на свою богословскую борьбу и труды своей жизни.

«В конце концов, дело […] не в консерватизме и не в прогрессизме, а в том, чтобы человек действительно пережил близость Бога и справился со своей жизнью, сделав ее жизнью в Боге. Ведь богословие – вовсе не наука ради науки, но служение человеку, который силится отыскать Бога, обратиться к Нему в молитве, силится любить Его. Только тот, кто любит Бога ради Него самого, а не ради своих собственных выгод, может стать христианином, может стать блаженным. А поэтому обо всех важных или неважных вещах в истории богословия нужно судить, в конечном итоге, только с той точки зрения, исполняют ли они это служение человеку ради Бога или не исполняют. Все остальное проходит и не так уж страшно важно. Но это единственное служение можно исполнить по существу во все времена – независимо от того, хороша ли, плоха ли политическая церковная атмосфера, радует она или не радует, – все это не играет здесь никакой роли»^[908].

Примечания

1

Цифра в фигурной скобке обозначает номер и начало страницы немецкого издания – Прим. ред.

(обратно)

2

M. Seckler, Der Begriff der Offenbarung. In: HFTh 2 (1985), 60–83, здесь 71.

(обратно)

3

Ebd.

(обратно)

4

Ebd., 72.

(обратно)

5

J. Schmitz, Christentum als Offenbarungsreligion. In: HFTh 2 (1985), 12 f.

(обратно)

6

Подробный обзор см. G. Heinz, Divinam christianae religionis originem probare. Untersuchung zur Entstehung des fundamental-theologischen Offenbarungstraktates des katholischen Schultheologie. Mainz 1984.

(обратно)

7

G. Heinz, Divinam christianae religionis originem probare. Untersuchung zur Entstehung des fundamental-theologischen Offenbarungstraktates des katholischen Schultheologie. Mainz 1984, 267.

(обратно)

8

A. Seigfried, Vernunft und Offenbarung bei dem Sp?taufkl?rer Jakob Salat. Innsbruck/Wien 1983, 255.

(обратно)

9

Ср. Heinz, Divinam christianae religionis originem probare 278 ff., с со ссылками на G. Perrone.

(обратно)

10

Schmitz, Christentum als Offenbarungsreligion 13 f.

(обратно)

11

Об этом см. H. Pfeiffer, Offenbarung und Offenbarungswahrheit. Trier 1982, особенно 177 ff.: «Zweiter Teil: Offenbarung, Offenbarungswahrheit und Geschichte».

(обратно)

12

W. Kern, Anthropologische Strukturen im Blick auf Offenbarung. In: HFTh 1, 215.

(обратно)

13

Ebd., 215.

(обратно)

14

Об этом понятии: см. W. Pannenberg, Offenbarung und «Offenbarungen» im Zeugnis der Geschichte. In: HFTh 2 (1985), 87–107 (Lit.), особенно гл. 5: Selbstoffenbarung Gottes und Geschichte, там же 102–106. – Начиная с эпохи позднего идеализма отношение между божественной и человеческой свободой определяется таким образом, что самооткровение свободно любящего и триединого Бога возможно только «в» и «для» тварной личности. Об этом см. T. Trappe, Sp?tidealistische Perspektiven zu einem Schl?sselbegriff heutiger Theologie. In: PhJ 104 (1997), 50–170.

(обратно)

15

«Богооткровенная воля осуществляется в “делах и словах, внутренне связанных друг с другом” и друг друга освещающих (DV 2). В ней заключена своеобразная божественная “воспитующая мудрость”: Бог сообщает Себя человеку постепенно, шаг за шагом приуготовляя его к восприятию Своего сверхъестественного самооткровения, венцом которого стала личность и миссия воплощенного Слова – Иисуса Христа» (Катехизис Католической церкви, № 53, с. 53 f.). Далее – J. Schmitz, Offenbarung in Wort und Tat. Aschaffenburg 1973 (краткое изложение «изменения» и «развития» католического понимания откровения).

(обратно)

16

Никео-Константинопольский символ веры. DH 150.

(обратно)

17

DH 806.

(обратно)

18

«Всемогущий Боже, Ты чудесным образом сотворил человека в его достоинстве и еще чудеснее восстановил его» (mirabiliter condidisti et mirabilius reformasti). Рождественская молитва, дневная Месса.

(обратно)

19

Schmitz, Offenbarung in Wort und Tat 43.

(обратно)

20

Schmitz, Christentum als Offenbarungsreligion 19.

(обратно)

21

См., например, DH 3015, 3028.

(обратно)

22

Schmitz, Offenbarung in Wort und Tat 43.

(обратно)

23

Ср. L. Scheffczyk, Theologie im Aufbruch und Widerstreit. Bremen 1965.

(обратно)

24

Об этом см. L. Scheffczyk, Der neuscholastische Traktat «De revelatione divina», die Dogmatische Konstitution «Dei Vetbum» und die Lehre des hl. Thomas. In: L. Elders (Hg.), La doctrine de la r?v?lation divine de saint Thomas d’Aquin (Studi Tomistici 37). Vatikanstadt 1990, 12–26, здесь 15: «Нельзя сказать, что Собор перенял неосхоластическую теологию как таковую; однако он перенял присущие ей основоположения, о которых теологи всегда говорили, что в них речь идет о «непреходящем учении Церкви».

(обратно)

25

Schmitz, Christentum als Offenbarungsreligion 20.

(обратно)

26

Ср. K. Schatz, Vaticanum I (3 Bde.). Paderborn 1992–1994.

(обратно)

27

См. Schmitz, Christentum als Offenbarungsreligion 19.

(обратно)

28

Ebd.,19. Fundamentaltheologie. Graz

(обратно)

29

Ebd.

(обратно)

30

«О католической вере» – Прим. перев.

(обратно)

31

Перевод латинских заголовков: 1. «О Боге Творце всего сущего», 2. «Об откровении», 3. «О вере», 4. «О вере и разуме».

(обратно)

32

Ebd., 20 со ссылками на DH 3001–3005, 3021–3025, а также DH 3015, 3028.

(обратно)

33

См. H. Pfeiffer, Gott offenbart sich. Das Reifen und Entstehen des Offenbarungsverst?ndnisses im ersten und zweiten Vatikanischen Konzil (EHS XXIII/185). Frankfurt a. M./Bern 1982, 26.

(обратно)

34

H. Fries, 1985, 310; см. также Pfeiffer, Gott offenbart sich 21.

(обратно)

35

Ср. Pfeiffer, ebd. 26.

(обратно)

36

Schmitz, Christentum als Offenbarungsreligion 19.

(обратно)

37

Ebd., 20.

(обратно)

38

DH 3004.

(обратно)

39

Fries, Fundamentaltheologie 306.

(обратно)

40

Ср. Seckler, Der Begriff der Offenbarung 65 mit Verweis auf «grosse mittelalterliche Theologen».

(обратно)

41

Fries, Fundamentaltheologie 307 со ссылкой на Быт 1, 26f; 2, 19.

(обратно)

42

Schmitz, Christentum als Offenbarungsreligion 22, ср. o. Anm. 32.

(обратно)

43

Fries, Fundamentaltheologie 307.

(обратно)

44

Ebd.

(обратно)

45

Ebd., 309.

(обратно)

46

Vat. I, Konst. «Dei Filius». DH 3008.

(обратно)

47

См. там же, (DH 3008).

(обратно)

48

Fries, Fundamentaltheologie 310.

(обратно)

49

Ebd.

(обратно)

50

Ebd., 311.

(обратно)

51

Ebd.

(обратно)

52

H. Pfeiffer, Gott offenbart sich 28.

(обратно)

53

Ср. K.-H. Weger, Wege zum theologischen Denken (Herder-TV 970). Freiburg i. Br. 1984, 70.

(обратно)

54

См. R. Scherer, Modernismus. In: LThK 7 (1963), 513–516.

(обратно)

55

J. Schumacher, Der Offenbahrungsbegriff im Modernismus. In: L. Elders (Hg.), La doctrine de la r?v?lation divine de saint Thomas d’Aquin. Vatican 1990, 230–249, hier 231.

(обратно)

56

Ebd., 237.

(обратно)

57

W. Kasper, Der Gott Jesu Christi. Mainz 1982, 96.

(обратно)

58

По поводу реакции Церкви ср. Пий X., Декрет священного официума^*** «Lamentabili» от 3 июля 1907 (DH 3401–3466); Энциклика «Pascendi» от 8 сентября 1907 г. (DH 3475–3500).

(обратно)

59

По поводу кризиса модернизма и церковного интегрализма ср. Бенедикта XV., Энциклика «Ad beatissimi apostolorum principis» от 1 ноября 1914 (DH 3625–3626), см. также «антимодернистскую клятву» согласно motuproprio Пия X «Sacrorum antistitum» от 1 сентября 1910 (DH 3537–3550); обязанность приносить такую клятву была упразднена в 1967 г.

(обратно)

60

[…] истинного Бога и истинного человека. – Прим. перев.

(обратно)

61

Kasper, Der Gott Jesu Christi 96.

(обратно)

62

Цитируется по: Schumacher, Offenbahrungsbegriff 236 (включая прим. 39).

(обратно)

63

Относительно такого «пирамидального» строения Церкви ср. P. Stockmeier, Kirche unter der Herausforderung der Geschichte. In: HFTh 3 (1986), 122–152 (Lit.), здесь: 148 ff. (гл.: Das I Vatikanische Konzil).

(обратно)

64

Scheffczyk, Der Neuscholastische Traktat «de revelatione divina» 14.

(обратно)

65

См. выше, примеч. 32; далее Scheffczyk, Der Neuscholastische Traktat «de revelatione divina» 17.

(обратно)

66

Особые заслуги принадлежат в этом отношении Дж. Х. Ньюману (J.H. Newman, 1801–1890), которого папа Иоанн XXIII недаром цитирует, согласно К.Ст. Дессену (Ch. St. Dessain, J.H. Newman. Anwalt redlichen Glaubens. Перевод на немецкий с подробной библиографией H.L. Meyer, Freiburg i. Br. 1981), «почти как учителя Церкви» в документах II Ватиканского Собора (Энциклика «Ad Petri Cathedram», AAS 48 [1959], 513); ср. также G. Biemer, John Henry Newman, 1801–1890. Leben und Werk. Mainz 1989.

(обратно)

67

См. выше A.I. a) bb).

(обратно)

68

DH 3004, со ссылкой на Евр. 1, 1 сл. [Латинский текст: «Угодно было Ему … Самого Себя и вечные установления Своей воли явить роду человеческому». – Прим. перев.]

(обратно)

69

См. J. Pohle, Lehrbuch der Dogmatik, Bd. I, Paderborn 1908, 10–67: Общее учение о Боге, I Отдел «О познаваемости Бога посредством разума»; L. Ott, Grundriss der Dogmatik. 6. Aufl. Freiburg 1963, 5 и 10. Здесь Откровение представлено как «непосредственное» (формальное) и «опосредованное» (виртуальное); никакого дальнейшего развития автору предложить не удается.

(обратно)

70

См. M.J. Scheeben, Handbuch der Katholischen Dogmatik. Bd. 1. Freiburg 1872; I книга: Богословская теория познания; I часть: Объективные принципы богословского познания; I отдел: Исходный принцип богословского познания, Божественное откровение (9–38); далее, R. Garrigou-Lagrange, De revelatione per ecclesiam catholicam proposita. Parisi 1926.

(обратно)

71

См. ниже A.I.2.

(обратно)

72

G. Kraus, Gotteserkenntnis ohne Offenbarung und Glaube? Nat?rliche Theologie als ?kumenisches Problem. Paderborn 1987, 338.

(обратно)

73

По поводу понимания откровения в Nouvelle theologie см.: H. Wandelfels, Offenbarung. M?nchen 1969, 56–104; ср. Kraus, Gotteserkenntnis ohne Offenbarung und Glaube? 388 f.

(обратно)

74

Это в равной степени справедливо и для понимания Писания и традиции: см. ниже, особенно B.I.3.a); C.III.4.b).

(обратно)

75

Vaticanum II, Dogmatische Konstitution ?ber die g?ttliche Offenbarung «Dei verbum». Введение и комментарии J. Ratzinger, A. Grillmeier, B. Rigaux. В: LTnK² Erg.-Bd. II, 497–583.

(обратно)

76

DV 1

(обратно)

77

J. Ratzinger, Einleitung. In: Vaticanum II, Dogmatische Konstituzion ?ber die g?ttliche Offenbarung «Dei Verbum», 498–503, здесь: 500 b.

(обратно)

78

Ebd., 501 b.

(обратно)

79

Ebd., 503 а.

(обратно)

80

Ср. в частности, Pfeiffer, Gott offenbart sich 150f.

(обратно)

81

DV 2.

(обратно)

82

DV 2: Deus… homines tamquam amicos alloquitur… ut eos ad societatem secum invitet et in eamque suscipiat.

(обратно)

83

DV 2.

(обратно)

84

DV 2 (со ссылкой в числе прочего на Мф 11, 27).

(обратно)

85

DH 3004 (с цитатой из Евр 1, 1).

(обратно)

86

DV 2.

(обратно)

87

Ratzinger, Kommentar zu DV Prooemium und Art. 2–10. In: Vaticanum II, Dogmatische Konstitution ?ber die g?ttliche Offenbarung «Dei verbum», 504–528, здесь: 506 b.

(обратно)

88

Ratzinger, Kommentar 506 b–507 a.

(обратно)

89

H. Waldenlfels, Kontextuelle Fundamentaltheologie. Paderborn 1985, 178f.

(обратно)

90

Ratzinger, Kommentar 508 a.

(обратно)

91

Vat. I, догматическое постановление «Dei Filius». DH 3004.

(обратно)

92

Ratzinger, Kommentar 508 b.

(обратно)

93

Ebd., 509 b.

(обратно)

94

Ср. H. Junker, Sch?pfungsbericht. В: LThK² 9 (1964), 446–470 (Lit).

(обратно)

95

Ratzinger, Kommentar 510 a.

(обратно)

96

Ebd.

(обратно)

97

DV 4.

(обратно)

98

K. Rahner, Zur Frage der Dogmenentwicklung: Schriften I, 49–90, здесь 60.

(обратно)

99

W. L?ser, «Universale concretum» als Grundgesetz der oeconomia revelationis. In: HFTh 2 (1985), 108–121.

(обратно)

100

Weger, Wege zum Theologischen Denken 71.

(обратно)

101

Ebd., 71f.

(обратно)

102

Ebd., 73.

(обратно)

103

Ср. там же, 74.

(обратно)

104

Ср. там же, 75.

(обратно)

105

Thomas Aquinas, S. th. I q. 2 a. 2 ad 1.

(обратно)

106

Kasper, Der Gott Jesu Christi 96.

(обратно)

107

В качестве религиоведческого подхода ср. P. Antes, Offenbarung. VI. Islam. In: LRel 476f., и особенно A. Schall и др., Islam. В: TRE 16 (1987), 315–358 (Лит.).

(обратно)

108

Коран. Пер. R. Paret, в двух томах. Т. 1: Перевод. Stuttgart (1962), 2 улучшенное издание 1982; Т. 2: Комментарий и симфония. Stuttgart (1971), 2 улучшенное издание 1977. Новейший перевод: Коран, пер. A.Th. Khoury, в сотрудничестве с M.S. Abdullah (GTB 783), G?tersloh 1978. Он же: Коран, араб. – нем. перевод и научн. комментарий, Т. 1 ff. G?tersloh, 1990 ff.

(обратно)

109

P. Antes, Die entscheidenden Differenzen zwischen Christentum und Islam. In: BiKi 39 (1984), 4–7, здесь 4.

(обратно)

110

Ср. A. Th. Khoury, Der Islam: sein Glaube – seine Lebensordnung – sein Anspruch (Herder – TB 1602), Freiburg 1988, 36.

(обратно)

111

Vat. II, Nostra Aetate 3. In: LThK2. Erg.-Bd. II, 491. – По поводу продолжения начатого здесь диалога см. в числе прочего: Секретариат Немецкой Конференции епископов (изд.), Мусульмане в Германии (Рабочие записки 26). Bonn, 1982.

(обратно)

112

Ср. Waldenfels, Kontextuelle Fundamentaltheologie 217–220.

(обратно)

113

A.Th. Khoury, Der Islam 49.

(обратно)

114

Ср. A.Th. Khoury, Wer war Muhammad? Lebensgeschichte und prophetischer Anschpruch (Herder TB 1719), Freiburg 1990.

(обратно)

115

Сура 4, 171 (169)

(обратно)

116

Nostra Aetate 4.

(обратно)

117

J.J. Petuchowski, Liberales Judentum / Reformjudentum. In: LJCB 215–222, здесь 215.

(обратно)

118

См. там же, 219.

(обратно)

119

См. в этой связи D. Fetter, Offenbarung. J?disch. In: LRG 803–808, здесь: 807.

(обратно)

120

Petuchowski, Liberales Judentum 219.

(обратно)

121

Ср. Vetter, Offenbarung 805.

(обратно)

122

См. K.-H. Minz, Offenbarung 4. Judentum. In: LRel 472–474, здесь 472 f.

(обратно)

123

Petuchowski, Offenbarung. In: LJCB 267–272, здесь 467.

(обратно)

124

Ср. там же, 269.

(обратно)

125

См. 1 Пар 6, 70 – Прим. перев.

(обратно)

126

Ср. H. F. Fuhs, Sehen und Schauen. Die Wurzel hzh im Alten Orient und in AT. Ein Beitrag zur prophetischen Offenbarungsempfang. W?rzburg 1978; J.J. Petuchowski/ W. Stolz (Hg), Offenbarung im j?dischen und christlichen Glaubensverst?ndnis (QD 92), Freiburg i. Br. 1981 (с учетом мнений еврейских мыслителей Нового времени и современности).

(обратно)

127

Petuchowski, Offenbarung 267f.

(обратно)

128

Ср. Vetter, Offenbarung 804.

(обратно)

129

Ср. A. Deissler, Die Grundbotschaft des AT. Freiburg i. Br. 1973, 42: «Трансцендентность Яхве миру… покоится как неколебимый и неразрушимый эрратический валун в мире Древнего Востока и Античности и как таковой представляет собой опорную пилястру достоверности библейского откровения»; ср. там же, 151f.

(обратно)

130

Fries, Fundamentaltheologie 233.

(обратно)

131

Augustinus, Retractationes, цит. по Fries, там же, 234.

(обратно)

132

Fries, Fundamentaltheologie 235.

(обратно)

133

Ebd., 236.

(обратно)

134

Ср. H. Wandelfels, Offenbarung als Selbstmitteilung Gottes im Sinne des spezifisch Christlichen. In: W. Schtolz/Sh. Ueda (Hg.), Offenbarung als Heilserfahrung im Christentum, Hinduismus und Buddhismus. Freiburg i. Br. 1982, 13–32.

(обратно)

135

Kasper, Der Gott Jesu Christi 95.

(обратно)

136

Fries, Fundamentaltheologie 231.

(обратно)

137

Ebd., 231.

(обратно)

138

Ср. Schmitz, Christentum als Offenbahrungsreligion 26.

(обратно)

139

W. Simonis, Gott in Welt. Umrisse christlicher Gotteslehre. St. Ottilien 1988, 212.

(обратно)

140

Schmitz, Christentum als Offenbahrungsreligion 32.

(обратно)

141

Fries, Fundamentaltheologie 239.

(обратно)

142

Ср. S. Wiedenhofer, Offenbarung. In: NHThG 3 (1985), 270–287 (Lit.), здесь: 277.

(обратно)

143

Wiedenhofer, Offenbarung 278.

(обратно)

144

Schmitz, Christentum als Offenbahrungsreligion 33.

(обратно)

145

L?ser, «Universale concretum» 113.

(обратно)

146

Ср. Fries, Fundamentaltheologie 267.

(обратно)

147

Ebd., 268.

(обратно)

148

W. KASPER, Jesus der Christus. Mainz 1974, 163.

(обратно)

149

Ebd., 164.

(обратно)

150

Ср. W. Breuning, Cimmunio Christi. Zur Einheit von Christologie und Ekklesiologie. Hg. v. J. Herberg, D?sseldorf 1980. Автор цитирует под заголовком: Общение с Богом через Христа и во Христе (там же, 22–25) формулу Ансельма Кентерберийского: «Человек постигает умом сердца своего, что Бог непостижим» (Monol. 64; Op. omn., ed. F.S. Schmitt, Bd. I [1946], 75).

(обратно)

151

Проникающие вглубь предмета соображения относительно «Basileia tou theu» (царства Божия) можно найти в: H. Sch?rmann, Jesus. Gestalt und Geheimnis. Hg. v. K. Scholtissek. Paderborn 1994, особ. 31 ff., 157 ff.

(обратно)

152

Ср. Kasper, Der Gott Jesu Christi, 303–307: в целом ср. F. Courth, Trinit?t in der Schrift und Patristik (HGB II/ 1a). Freiburg i. Br. 1988.

(обратно)

153

Ср. Courth, ebd., 118f.

(обратно)

154

Ср. DH 150.

(обратно)

155

Y. Cogngar, Der Heilige Geist. Freiburg i. Br. 1982, 51: «По своему содержанию деяние Св. Духа в сравнении с тем, что делает Христос, не автономно, и о нем нельзя даже сказать, что оно иного рода».

(обратно)

156

Мы находим для этого точную формулировку у Гуго Сент-Викторского, de sacr. II, 1, 3 PL 176, 373 A-B: quod cum dicitur Filius facere omne quod Pater facit, de illa nimirum operatione intelligendum est, qua creaturarum suam condidit et regit et disponit conditor et pontifex Deus. In qua operatione Pater et Filius et Spiritus Sanctus omnino separari non possunt, quia in divinitate una, in qua et per quam operantur, unum sunt. (Когда говорится, что Сын делает всё, что делает Отец, то здесь, несомненно, следует мыслить то действие, посредством которого Бог – основатель и понтифик [мира] – воздвиг сотворенное Им, правит тварью и распоряжается ею. В каковом действии никоим образом не могут быть отделены друг от друга Отец, Сын и Святой Дух, поскольку они суть одно в единой Божественности, в которой и посредством которой и действуют.)

(обратно)

157

Ср. Langemeyer, Relationale Einheit oder personale Gemeinschaft. Beobachtungen und ?berlegungen zur gegenw?rtigen Trininat?tstheologie. In: J. Schreiner/ K. Wittstadt, Communio Sanctorum (FS P.-W. Scheele), W?rzburg 1988, 310–322.

(обратно)

158

Ср. H. M?hlen, Das Christentum als Tat des Heiligen Geistes/. In: MySal III/2 (1969), 513–545.

(обратно)

159

Ср. там же, 528.

(обратно)

160

A. Nossol, Der Geist als Gegenwart Jesu Christi. In: W. Kasper (QD 85), Freiburg i. Br., 1979, 132–154, здесь: 135.

(обратно)

161

Там же.

(обратно)

162

F. Courth, Der Gott der dreifaltigen Liebe (AMATECA). Paderborn 1994, 284.

(обратно)

163

Kasper, Jesus der Christus 306.

(обратно)

164

Никео-Константинопольский символ веры (DH 150)

(обратно)

165

Ср. K. Merklein, Jesus, K?nder des Reiches Gottes. In: HFTh 2 (1985), 145–175 (Lit.).

(обратно)

166

E. Dirscherl, Der Heilige Geist und das menschliche Bewusstsein. Eine theologiegeschichtlich-systematische Untersuchung. W?rzburg 1989 – указывает, со ссылкой на F.J. Schierse, Die neutestamentische Trinit?tsoffenbahrung. In: MySal II, 85–131 в числе прочего на то обстоятельство, что «ниспослание Духа представляет собой следствие вознесения Иисуса» (там же, 167).

(обратно)

167

См. выше, примеч. 54.

(обратно)

168

K.-H. Weger, Wege zum theologischen Denken 70.

(обратно)

169

Ср. в этой связи O. Schroeder, Loisy, Alfred. In: LThK2 6 (1961),1134; Schumacher, Offenbarungsbegriff, особенно 230 f., определяет как основную слабость этого направления отсутствие его признания в Церкви, хотя и не замалчивает при этом слабость (после I Ватиканского Собора) самой Церкви: закоснелость философского мышления внутри церкви, формализм схоластической программы и недостаток исторического образования.

(обратно)

170

Weger, Wege zum theologischen Denken 71.

(обратно)

171

Ср. там же, 71 ff.

(обратно)

172

B. Casper, Die Verantwortung des Glaubens angesichts der Wissenschaften. In: Wissenschaftsbegriff und Glaube der Kirche, hg. v. Dialog-Sekretariat. Audsburg 1979 (на правах рукописи), 101–119.

(обратно)

173

H. Volk, Glaube und Gl?ubigkeit. In: Ders., Gesammelte Schriften III. Mainz 1978, 36–97, здесь 41.

(обратно)

174

Ebd., 45.

(обратно)

175

Ebd.

(обратно)

176

В этой связи особенно осмысленно и оправдано различение «веры в то, что…» и «веры Тебе (в Тебя)». См. M. Seckler/Chr. Berchthold, Glaube. In: NThG 2 (1984), 91–109 (Lit.), здесь 104; B. Welte, Religionsphilosophie. Freiburg, особ. 167 f.

(обратно)

177

Volk, Glaube und Gl?ubigkeit 51.

(обратно)

178

Ebd., 57.

(обратно)

179

Ebd.

(обратно)

180

Ebd.

(обратно)

181

Подробнее см. W. Knoch, Das Verh?ltnis von «fides qua» und «fides quae» im ?kumenischen Gespr?ch. In: Catholica 43 (1989), 176–194.

(обратно)

182

Ср. W. Knoch, Das Credo der Kirche – Ausdruck und Massstab christlichen Glaubens. In: Catholica 44 (1990), 131–144.

(обратно)

183

См. выше A. I. 2 б).

(обратно)

184

Seckler, Der Begriff der Offenbarung 63.

(обратно)

185

G. Greshake, Epiphanie in Geschichte. In: G. Oberhammer (Hg.), Epiphanie des Heils. Wien 1982, 161–177; здесь 163.

(обратно)

186

Seckler, Der Begriff der Offenbarung 65.

(обратно)

187

[(Бого)откровенные истины] Там же.

(обратно)

188

См. выше A.I.2.

(обратно)

189

Ср. H.U. v. Balthasar, Der Zugang zur Wirklichkeit Gottes. In: MySal 2, 15–43 (Lit. 44 f.), здесь: «Von menschlichen Du zum gottlichen Du» (15–20).

(обратно)

190

Что касается следствий в отношении человека, см.: KERN, Anthropologische Strukturen im Blick auf Offenbarung 213 ff.: «Transzendenz der menschlichen Daseins» (Lit.).

(обратно)

191

S. Wiedenhofer, Offenbarung. II Geschichte, NHFth 3, 247–283, здесь 276.

(обратно)

192

Ebd.

(обратно)

193

См. выше A. I. 2. б).

(обратно)

194

Fries, Fundamentaltheologie 246 f.

(обратно)

195

Ebd., 262.

(обратно)

196

Ebd., 270 – ссылка на H.U. von Balthasar, Mysterium Paschale / In: MySal III/2, 133–319 (Lit. 320–326).

(обратно)

197

Ebd., 274.

(обратно)

198

E. Haag, Antropologie. B. Als Thema der Theologie. I. In der Exegese. В: LThK3 1 (1993), 725 f., здесь 725.

(обратно)

199

G. Greshake, Antropologie. Systematisch-theologisch. В: LThK3 1 (1993), 726–731, здесь: 726.

(обратно)

200

G. Krause, Blickpunkt Mensch, Menschenbilder der Gegenwart aus christlicher Sicht. M?nchen 1983, 22.

(обратно)

201

«В этом свершившемся по воле Божией сущностном единстве мужчины и женщины заключено также, как это подчеркивают отсылки, содержащиеся в Новом Завете (например, Мф 19, 4–6, Еф 5, 31), обоснование института брака как пребывающего жизненного союза» (Kraus, Blickpunkt Mensch 25).

(обратно)

202

Ebd., 30.

(обратно)

203

Ebd., 30 f.

(обратно)

204

Ebd., 33.

(обратно)

205

Ср. J. Ratzinger, Der Ausgangspunkt des Bekenntnisses: Das Kreuz. In: Ders., Einf?hrung in das Christentum. M?nchen 1968, 164–166. «Развитие того понимания, которое мы которое мы называем верой, происходит при этом так, что христиане сталкиваются с задачей определения личности, слова и дела, отправляясь первоначально от креста» (165).

(обратно)

206

Ср. W. Kern, Das Kreuz Jesu als Offenbarung Gottes. В: HFTh 2 (1985), 197–222 (Лит.).

(обратно)

207

Ср. H.U. v. Balthasar, Musterium Paschale 133–319.

(обратно)

208

J. Kremer, Die Aufentstehung Jesu Christi. В: HFTh 2 (1985), 175–196, здесь 188.

(обратно)

209

Ebd., 188.

(обратно)

210

Ebd., 190.

(обратно)

211

H.U. v. Balthasar, Pneuma und Insitution. In: Ders., Pneuma und Institution. Skizzen zur Theologie IV. Einsiedeln 1974, 201–235, здесь 201.

(обратно)

212

Ср. K. Hemmerle, Thesen zu einer trinitarischen Ontologie. Einsiedeln 1976, особ. 41 ff.(21: единство в многообразии).

(обратно)

213

«Первоначальное Божество», от латинского fons – «источник, начало, первопричина, виновник и т. д. – Прим. перев.

(обратно)

214

L.G. M?ller. Katholische Dogmatik. Freiburg i. Br. 1994, 45.

(обратно)

215

L. Boff, Der dreieinige Gott (BThB). D?sseldorf 1987, 246f.

(обратно)

216

Ebd., 247.

(обратно)

217

Мы уже указывали ранее в этой связи на имеющую место согласованность в понимании откровении от иудаизма до ислама: см. выше A. I. Эксурс.

(обратно)

218

Ср. Schmitz, Offenbarung in Wort und Tat 40–42.

(обратно)

219

Ebd., 40.

(обратно)

220

H.U. von Balthasar, In Gottes Einsatz leben. Einsiedeln² 1972, 49.

(обратно)

221

Ebd., 53.

(обратно)

222

«Откровение есть событие, совершающееся между личностью и личностью» (Kath. Erwachsenen-Kathechismus. Das Glaubensbekenntnis der Kirche; hg. v. d. Dt. Bischofskonferenz, 1985, 38).

(обратно)

223

В связи с дальнейшим ср. Wiedenhofer, Offenbarung 280–82.

(обратно)

224

Ebd., 281.

(обратно)

225

Ср. Y. Congar, Die Tradition und die Traditionen I. Mainz 1965; Конгар настоятельно подчеркивает в этой связи именно действие Св. Духа. Соответствующие тексты отцов Церкви см. там же.

(обратно)

226

Wiedenhofer, Offenbarung 280.

(обратно)

227

Ср. DH 150. Такое название credo становится употребительным начиная с конца XVII в.

(обратно)

228

Церковь, как справедливо замечает H. Sch?tte, «не может и не хочет… декларировать нечто новое – ведь она послушна слову Божию; она хочет лишь заново предъявить миру уже совершившееся откровение» (Ders., Ziel: Kirchengemeinschaft. Paderborn ³1985, 76).

(обратно)

229

Ср. Seckler, Der Begriff der Offenbarung 71f.

(обратно)

230

Wiedenhofer, Offenbarung 281.

(обратно)

231

Vgl. ebd., 281.

(обратно)

232

См.: Часть С., в частности, С.II.1 (Основание…).

(обратно)

233

В этой связи см.: Часть С., в частности, С.II.4с) (Vaticanum II).

(обратно)

234

Ср. Wiedenhofer, Offenbarung 282.

(обратно)

235

Ebd., 283.

(обратно)

236

См. выше A.I.1. a) dd).

(обратно)

237

Относительно учения об оправдвнии в экуменическом диалоге см.: H. Sh?tte, Glaube im ?kumenischen Verst?ndnis Grundlage christlicher Einheit. ?kumenischer Katechismus. Paderborn ⁹1996. 90–100.

(обратно)

238

Ср. в этой связи; S. Wiedenhofer, Offenbarung. III. Systematisch NHFth, 3, 284–287 (библ.), здесь 286.

(обратно)

239

См. выше A.I.1. a) dd).

(обратно)

240

См. Декрет «Lamentabili» (DH 3421).

(обратно)

241

«Нельзя разделять Христа и Логос; ведь Христос и есть Логос: Христос и Логос – одно» (H. Zimmermann, Jesus Christus – Geschichte und Verk?ndigung. Stuttgart 1973, 289).

(обратно)

242

Разъяснение Немецкой конференции епископов по поводу книги Ганса Кюнга (Hans K?ng) «Unfehlbar? – Eine Anfrage». Изд. в: K. Rahner (ред.), Zum Problem Unfehlbarkeit (QD 54). Freiburg i. Br. 1972, прилож. 373f., здесь 373. Ср. Fries, Fundamentaltheologie 495.

(обратно)

243

Ebd.

(обратно)

244

K. Rahner, Lehramt I. In: LThK² 6, 884f., здесь 884.

(обратно)

245

О носителях наставнической миссии Церкви и богословской квалификации их высказываний ср. W. Beinert, Kirchliches Lehramt. In: LKDog 317.

(обратно)

246

«хранимое (сохраняемое) в вере, учение о вере и обычаях (образе жизни)». – Прим. перев.

(обратно)

247

Rahner, Lehramt II. In: LThK² 6, 885–887б здесь: 886. Имеется в виду «Основной состав веры откровения и основная направленность христианской жизни» (Beinert, Kirchliches Lehramt 317); ср. DH 1792. 1800. 1836. 1839.

(обратно)

248

Rahner, Kirchliches Lehramt. Ebd.

(обратно)

249

Ср. W. Beinert, Dogmengeschichte. In: LKDog 97f. (библиография).

(обратно)

250

[ «Жертвоприношение разума»] Ср. B. Welte, Was ist Glauben? Freiburg i. Br. 1982.

(обратно)

251

Ср. M. Seckler, Kirchliches Lehramt und theologische Wissenschaft. Geschichtliche, Aspekte, Probleme und L?sungselemente. In: W. Kern (ред.), Die Theologie und das Lehramt (QD 91). Freiburg i. Br. 1982, 17ssss62, здесь 17.

(обратно)

252

Vgl. ebd. 21ff.

(обратно)

253

Waldenlfels, Kontextuelle Fundamentaltheologie 487.

(обратно)

254

Иоанн Павел II, Приветственная речь на встрече с преподавателями богословия в монастыре капуцинов св. Конрада в Альтеттинге 18 ноября 1980 г. В: Papst Johannes Paul II in Deutschland– Verlautbarung des Apostolischen Stuhls 25. Bonn 1980, 112–117, здесь: 116.

(обратно)

255

Seckler, Kirchliches Lehramt und theologische Wissenschaft 32.

(обратно)

256

Ebd., 59.

(обратно)

257

W. Beinert, Der Glaubenssinn der Gl?ubigen in der Theologie– und Dogmengeschichte. Ein ?berblick. In: D. Wiederkehr (ред.), Der Glaubenssinn des Gottesvolkes – Konkurrent oder Partner des Lehramts? (QD 151). Freiburg i. Br. 1994, 66–131, здесь 67.

(обратно)

258

Поскольку отсутствуют монографии, посвященные специально sensus fidelium, мы не затрагиваем в дальнейшем те аспекты этой темы, которые связаны с историей понятия. Смешение понятий, используемых в отношении одного и того «предмета», показывает как многообразие его аспектов, так и «открытость» соответствующего «содержания». См. в этой связи: Beinert, Glaubenssinn der Gl?ubigen, здесь в частн.: 3. «Terminologische Kl?rung», 70–72.

(обратно)

259

Ср. Knoch, Sensus fidelium. Eine bindende und verbindende Glaubensnorm. In: H.J. Reinhardt (ред.), Theologia et Ius Canonicum. FS H. Heinemann. Essen, 1995, 73–83.

(обратно)

260

См. K. Rahner, Grundkurs des Glaubens. Freiburg 1976, 132–139: «Das Angebot der Selbstmitteilung (sc. Gottes) als “?bernaturliches Existenzial”».

(обратно)

261

Beinert, Glaubensinn der Gl?ubigen 68.

(обратно)

262

Ebd., 69.

(обратно)

263

Ebd.

(обратно)

264

Katechismus der Katholischen Kirche, M?nchen 1993, Nr. 67.

(обратно)

265

LG 12.

(обратно)

266

Beinert, Glaubensinn der Gl?ubigen 76f.

(обратно)

267

Vgl. ebd., 77–79.

(обратно)

268

Ebd., 81. Поэтому не имеют никаких оснований замечания П. Айхера (P. Eicher) (О трудностях в отношениях светского богословия и католической Церкви (в W. Kern [ред.], Die Theologie und das Lehramt (QD 91). Freiburg i. Br. 1982, 116–151, здесь 155) о том, что учение об участии христиан в наставническом, священническом и пастырском служении Христа подрывает «старую иерархию» и восходит к реформатору Кальвину. Эти замечания стремятся нанести удар по якобы господствующим отношениям в церковном служении, но не выдерживают никакой критики с точки зрения истории догматики; ср. L. Schick, Das Dreifache Amt Christi und der Kirche. Zur Entstehung und Entwicklung der Trilogien (EHS XXIII/171). Frankfurt a.M./ Bern 1982.

(обратно)

269

Ср. Beinert, ebd., 82.

(обратно)

270

Ср. Riedlinger, Die Makellosigkeit der Kirche in der lateinischen Hoheliedkommentaren des Mittelalters (BGPhThMA 38/3). M?nster i.W. 1958.

(обратно)

271

«множество верных», «совокупность верных», «единение в единой и священной вере», «община верных, исповедующих Христа и спасительность таинств». – Прим. перев.

(обратно)

272

W. Beinert, Die Kirche – Gottes Heil in der Welt. Die Lehre von der Kirche nach den Schriften des Rupert von Deutz, Honorius Augustodunensis und Gerhoch von Reichersberg. Ein Beitrag yur Ekklesiologie des 12. Jahrhunderts (BGPhThMA NF 13). M?nster i.W. 1973, 133; см. также W. Knoch, Die Fr?hscholastik und ihre Ekklesiologie. Eine Einf?hrung. Paderborn 1992.

(обратно)

273

«Подражание жизни неимущего Христа». – Прим. перев.

(обратно)

274

См. K. Elm, Franz von Assisi. In: LexMA 4, 830–832; здесь: 832: «Новейшие исследования (Esser, Bonets, Manselli и др.) во многом разделяют точку зрения В. Гётца (W. G?tz), состоящую в том, что Франциск всегда оставался верным Церкви и «направление его детища всегда соответствовало ее установлениям»».

(обратно)

275

См. B. de Armelada, Bonaventura. В: LThK³ 2 (1994), 570–572, здесь: 571.

(обратно)

276

Ср. L. Lang, Franz von Assisi. В: LThK³ 4 (1995), 44–47, здесь: 46.

(обратно)

277

Здесь в числе прочих следует указать на Фому Аквинского, Wilhelm von Auxerre, Alexander von Hales и – наряду с Бонавентурой – Альберта Великого. Об этом см. Beinert, Glaubenssinn der Gl?ubigen 86.

(обратно)

278

Ср. M. Seckler, Kirchliches Lehramt und theologische Wissenschaft 26–43; Mittelalterliche Theologien. В: NHThG 3 (1985), 127–144.

(обратно)

279

Ср. J. Fontaines, Hilarius, hl. Bischof von Poitier. В: LexMA 5 (1991), 9f., здесь 9.

(обратно)

280

J.H. Newman, ?ber das Zeugnis des Laien in Fragen der Glaubenslehre (1859). In: Он же, Polemische Schriften (Ausgew. Werke 4). Mainz 1959, 253–292, здесь 290.

(обратно)

281

W. B?ckenf?rde, Statement aus der Sicht eines Kirchenrechtlers. В: D. Wiederkehr (ред.), Der Glaubenssinn ds Gottesvolkes – Konkurrent oder Partner des Lehramts? (QD 151). Freiburg. i. Br. 1994, 207–213, здесь 211.

(обратно)

282

См. в частности Декрет о пастырских задачах в Церкви «Christus Dominus». In: LTHK2 Erg.-Bd. II, S. 127–247.

(обратно)

283

Ср. M. Wagner, Sind neue Katechismen notwendig? Dogmatische ?berlegungen zu einer katechetischen Grundsatzfrage. In: StZ 212 (1994), 465–476, особенно 473.

(обратно)

284

Ср. Beinert, Glaubenssinn der Gl?ubigen. В: LKDog 200f., здесь: 200.

(обратно)

285

Vgl. ebd., 201.

(обратно)

286

По поводу богословского обоснования см. K. Rahner, Der dreifaltige Gott als transzendenter Urgrund der Heilsgeschichte. 3. Das Grundaxiom ?ber die Einheit von «?konomischer» und «immanenter» Trinit?t. В: MySal II, 327.

(обратно)

287

Beinert, Glaubenssinn der Gl?ubigen 201.

(обратно)

288

См. выше, А. II.2. a).

(обратно)

289

«Христос – Свет народам». – Прим. перев.

(обратно)

290

См. HFTh, Bde. 1–3.

(обратно)

291

Такую явную расстановку акцентов предлагает в числе других Th. Schneider (ред.), Handbuch der Dogmatik (в 2-х томах). D?sseldorf 1992. А J. Werbick в пролегоменах (там же, 1–48; библ.) пишет так: «Намерение Бога – дарование Его спасительной и священной истины, т. е. дарование «Самого Себя», в догматике должно быть осмыслено и открыто пониманию, подкрепленному верой, в той мере, в какой человеческое разумение оказывается к этому способным».

(обратно)

292

H. Fries, Offenbarung, III. Systematisch; 2. Theol. Ausdutung. В: LThK², 1111–1114, здесь 1114.

(обратно)

293

Ср. Fries, Fundamentaltheologie, § 35 «Offenbarung als Vollendung», 272–275.

(обратно)

294

Ср. M. Seckler/M. Kessler, Die Kritik der Offenbarung. В: HFTh 2 (1985), 29–59

(обратно)

295

J. Schmitz, Das Christentum als Offenbarungsreligion 27f.

(обратно)

296

Ср. выше, AI.1. Экскурс.

(обратно)

297

Katholischer Erwachsenkatechismus s. Das Glaubenbekenntnis der Kirche, Bd. 1, под ред. d– Dt. BK, Kevelaer (и др.) ²1985, 37.

(обратно)

298

Ebd.

(обратно)

299

Ср. NAe 2: «Уже с древности и вплоть до нынешнего времени у различных народов существует некая восприимчивость к сокровенной силе, наличествующей в ходе вещей и в событиях человеческой жизни, а иногда и признание Верховного Божества или даже Отца. Эта восприимчивость и это признание пронизывают их жизнь глубоким религиозным содержанием».

(обратно)

300

DEK 38.

(обратно)

301

Ср. Быт 9, 18.

(обратно)

302

DEK 38; KKK, Nr. 60.

(обратно)

303

KKK, Nr. 64; здесь сказано также: «Прежде других носителями этой надежды становятся бедные и смиренные дети Божии». Здесь уместно указать на «святых жен», чей чистейший образец мы видим в образе Марии.

(обратно)

304

DEK 38f.

(обратно)

305

DV 2.

(обратно)

306

DEK, S. 38.

(обратно)

307

KKK 56.

(обратно)

308

DV 4.

(обратно)

309

KKK 57.

(обратно)

310

Schmitz, Christentum als Offenbarungsreligion 17.

(обратно)

311

K. Jungk, Wegweiser f?r eine humanere Zukunft. В: H.J. Schultz (ред.), Sie werden lachen – die Bibel. Stuttgart ²1976, 73–79, здесь 79, цит. по M. Limbeck, Die Heilige Schrift. В: HFTh 4 (1988), 68–99, здесь 69f.

(обратно)

312

Limbeck, Schrift 70 (со ссылкой на M. Machovec).

(обратно)

313

«Едва только я дочитал предложение до конца, в сердце моем, наподобие некоего света, распространилась уверенность, и все тени сомнения были развеяны» (Августин, Исповедь VIII, 21. Перевод [на нем.] с полного издания, введение и примечания Г.У. фон Бальтазара [Christliche Meister 23]. Einsiedeln 1985, 207f.).

(обратно)

314

DV 21.

(обратно)

315

DV 24.

(обратно)

316

Ср. H. K?ng, Christentum und Weltreligionen. M?nchen 1984.

(обратно)

317

См. там же 333 в связи с индуизмом, 444ff. по поводу буддизма, 43–45 по поводу ислама.

(обратно)

318

Schmitz, Offenbarung im Wort und Tat 26; см. также выше, раздел А.I.2.

(обратно)

319

J. Werbick, A. Prolegomena. In: Th. Schneider (ред.), Handbuch der Dogmatik (в 2-х томах), D?sseldorf 1992, Bd.1, 1–48 (лит.), здесь: 17.

(обратно)

320

K?ng, Christentum 62.

(обратно)

321

Seckler, Der Begriff der Offenbarung 62.

(обратно)

322

Limbeck, Schrift 80.

(обратно)

323

Ebd., 96.

(обратно)

324

См. выше A.I. «Экскурс».

(обратно)

325

M. Limbeck, Inspiration. In: NHThG 2 (1984), 216–226, здесь 216.

(обратно)

326

S. Balic, Inspiration. 3. Islamisch. In: LRG 504f., здесь 504.

(обратно)

327

Khoury, Begegnung 22: «Коран – от Бога, он абсолютен и абсолютно обязателен».

(обратно)

328

Ebd.

(обратно)

329

Balic, Heilige Schrift. 3. Islamisch, In: LRG 480f., здесь 480.

(обратно)

330

Ebd.

(обратно)

331

D. Vetter, Inspiration. Judisch. In: LRG 473–477, здесь 475.

(обратно)

332

Ebd.

(обратно)

333

Ebd., 476.

(обратно)

334

A. Bea, Inspiration. In: LThK² 5 (1960), 703–711, здесь 703. Текстуальные подтверждения в примеч. 236.

(обратно)

335

Vetter, Inspiration 501.

(обратно)

336

Филон Александрийский, De specialibus legibus IV, 49 (Цит. там же).

(обратно)

337

Limbeck, Inspiration 217 (со ссылкой на Иосифа Флавия, Contra Apionem §§ 37, 40).

(обратно)

338

Ср. W. Kluxen, Maimonides. In: LThK² 6 (1961), 1298–1300 (Lit.)

(обратно)

339

W. Beinert, Inspiration. In: LKDog 289–291, здесь 289.

(обратно)

340

W. Beinert, Heilige Schrift. In: LKDog 241–245, здесь 241.

(обратно)

341

Ср. выше A.I.2 a).

(обратно)

342

Ср. Limbeck, Inspiration 218.

(обратно)

343

См. в этой связи F. Mussner, Traktat ?ber die Juden. M?nchen 1979. В особенности: Der «Jude» Jesus, 176–211.

(обратно)

344

M. Limbeck, Schrift 79.

(обратно)

345

См. O. Kaiser, Einleitung in das alte Testament. G?tersloh ⁴1978, 363, 366f.

(обратно)

346

Limbeck, Schrift 87; там же на стр. 87–90 находятся решающие доводы и указания, используемые в дальнейшем изложении.

(обратно)

347

Ebd.

(обратно)

348

Ср. там же, 88.

(обратно)

349

Ebd., Иосиф, Апион I, 38–41.

(обратно)

350

И греческое, и латинское словосочетание означает «правило истины». И греческое kanon, и латинское regula исходно имели значение «измерительный брусок (прут)», «линейка». – Прим. перев.

(обратно)

351

M. Limbeck, Schrift 89

(обратно)

352

Ebd.

(обратно)

353

Ср. DH 1334f.

(обратно)

354

DH 1502f.

(обратно)

355

Ср. Pannenberg, Offenbarung und «Offenbarungen» 98.

(обратно)

356

Limbeck, Schrift 76–87 (Kap. 3: Die Inspiration der Hl. Schrift), здесь 80.

(обратно)

357

Ириней, Adversus haereses III, 21, 4.

(обратно)

358

Ориген, De principiis I, praef. 4; ср. там же, II, 7.

(обратно)

359

H. Riedlinger, Bibel. B. I. Lateinischer Westen. [2]: Geschichte der Auslegung. In: LexMA 2 (1983), 47–65, здесь 47.

(обратно)

360

Ebd.

(обратно)

361

Ср. R. G?gler, Zur Theologie des biblischen Wortes bei Origenes. D?sseldorf 1963.

(обратно)

362

Ebd., II. Haupttitel 211ff.

(обратно)

363

Там же 105, со ссылкой на: Ориген, De principiis I, praef. 8 (14, 8).

(обратно)

364

G?gler, ebd., 109.

(обратно)

365

Ebd.

(обратно)

366

R. G?gler, Hippolitus v. Rom. In: LThK² 5 (1960), 378–380, здесь: 378.

(обратно)

367

G?gler, Theologie 100.

(обратно)

368

Ориген, Hom. in Hexateuch. transl. Rufin. IV, 2, цит. по: G?gler, Theologie 1–3.

(обратно)

369

J. Schildenberger, Schriftsinne. In: LThK2 9 (1964), 491–493, здесь 491 со ссылкой на Julian v. Eklanum, PL 21, 971.

(обратно)

370

«Духовные правила разума». – Прим. перев.

(обратно)

371

«Книги наставлений». – Прим. перев.

(обратно)

372

См. J.A. Fischer, Eucherius. In: LThK² 3 (1959), 1166.

(обратно)

373

См. K.S. Frank, Cassian. In: LexMA 2 (1983), 1550f.

(обратно)

374

«Сопоставление (св.) отцов». – Прим. перев.

(обратно)

375

Riedlinger, Bibel. Geschichte der Auslegung 48.

(обратно)

376

Schildenberger, Schriftsinne 491.

(обратно)

377

«Буква учит (совершенным) делам, аллегория – тому, во что следует верить, моральное (истолкование) – тому, что надлежит делать, анагогия – тому, на что можно надеяться». – Прим. перев.

(обратно)

378

«Пророчество есть Божественное вдохновение или откровение». – Прим. перев.

(обратно)

379

Кассиодор, Expositio Psalmorum. CChr. SL 97, 7.

(обратно)

380

R. Pepperm?ller, Inspiration. In: LexMA 5 (1989), 450.

(обратно)

381

Абеляр, Expositio in Hexaemeron. MPL 178, 770, PCI; цит. по R. Pepperm?ller, Schriftsinne. In: LexMa 7 (1995), 1568ssss1570 (Лит.), здесь: 1569

(обратно)

382

Ср. Ириней Лионский († ок. 204): «Есть один Бог, Отец, и один Христос, Иисус, наш Господь, которым проникнут весь порядок спасения и в котором всё собрано воедино» (Adv. haer. III, 16, 6; ср. IV, 14, 2).

(обратно)

383

Бернард Клервоский, In Cant. 74, 2. Samtliche Werke, lat.-dt. Bd. 6. Hg. v. G.B. Winker. Innsbruck 1995, 495.

(обратно)

384

Riedlinger, Bibel. Geschichte der Auslegung 50.

(обратно)

385

См. ниже III, 1.

(обратно)

386

W. Beinert, Die Kirche – Gottes Heil in der Welt 106.

(обратно)

387

О Гуго Сент-Викторском и его школе см. W. Knoch, Die Einsetzung der Sakramente durch Christus. Eine Untersuchung zur Sakramententheologie der Fr?hscholastik von Anselm von Laon bis zu Wilhelm Auxerre (BGPhThMA, N. F. 24). M?nster 1983, 73–81.

(обратно)

388

[ «От слова приходят к пониманию, от понимания – к вещи, от вещи – к разуму, от разума – к истине».] Гуго Сент-Викторский, Didascalion 5, 3– PL 176, 190.

(обратно)

389

«Смысл вещей», «буквальный смысл». – Прим. перев.

(обратно)

390

G. Binding, Bonaventura. In: LexMa 2 (1983), 402–407, здесь: 405.

(обратно)

391

Schildenberger, Schriftsinne 491 со ссылкой на S. Th. I ^{91 a. 10 ad 1}.

(обратно)

392

Beinert, Inspiration 289.

(обратно)

393

Bea, Inspiration 704 с опорой на S– th. II–II, 99^171–174.

(обратно)

394

Riedlinger, Bibel. Geschichte und Auslegung 52.

(обратно)

395

Ebd.

(обратно)

396

См. W. Knoch, Der Streit zwischen Bernhard von Clairvaux und Petrus Abaelard – ein exemplarisches Ringen um verantworteten Glauben. In: FrZPhTh 38 (1991), 299–315.

(обратно)

397

Riedlinger, Bibel. Geschichte der Auslegung 54.

(обратно)

398

Ebd., 55.

(обратно)

399

Ebd., 57.

(обратно)

400

J.C. Gerson (1363–1429); De sensu litterali, Propositio 3; цит. у Riedlinger, ebd.

(обратно)

401

Ср. Гуго Сент-Викторский, De arca Noe morali 2, 8.

(обратно)

402

Riedlinger, ebd., 63.

(обратно)

403

Для Католической Церкви – 18-й Вселенский Собор. – Прим. ред.

(обратно)

404

DH 1334.

(обратно)

405

По поводу определения этого понятия см.: H. G?nther, Altertum, Mittelalter, Neuzeit. In: HWPh VI, 782–798 (Lit.).

(обратно)

406

Об истории Реформации см.: E. Iserloh, Geschichte und Theologie der Reformation im Grundriss. Paderborn 1980.

(обратно)

407

Это относится к известной – наряду с принятой в Православных церквах – латинской его формулировке (согласно Ordo Romanus – Чину крещения – DH 30).

(обратно)

408

«Только верой» (имеется в виду оправдание только верой), «только благодатью» (или «только благодать» – здесь именительный и отделительный падежи графически неразличимы), «только Писанием» (или «только Писание»). – Прим. перев.

(обратно)

409

K. Haendler, Sola-fide-Prinzip. LThK² 9 (1964), 860f., здесь: 860.

(обратно)

410

Ebd.

(обратно)

411

O. Weber, Inspiration. II. Dogmengeschichtlich. В: RGG³ 3 (1986), 755–799, здесь: 776.

(обратно)

412

Ebd., 777.

(обратно)

413

K. Haendler, Schriftverst?ndnis. I. Evangelisches Schriftverst?ndnis. In: LThK² 9 (1964), 493–495, здесь: 493сл.

(обратно)

414

Ebd., 494.

(обратно)

415

[ «Творение Божественного Слова»] M. Luther, WA IV 189, 22f., 34f.; WA VI 560, 33ff.; цит. Haendler, там же.

(обратно)

416

Luther, WA VII 721, 12f.; цит. Haendler, ebd.

(обратно)

417

Haendler, Schriftverst?ndnis 494, со ссылкой на Luther, WA XLII 334, 12.

(обратно)

418

DH 1501.

(обратно)

419

Ср. Limbeck, Schrift 81.

(обратно)

420

F. Dominguez, Domingo B?сez O.P. LThK³ 1, 1384–1386, здесь: 1384сл.

(обратно)

421

R. B?umler, Leonhard Lessius S.J. In: LThK² 6(1961), 981f., здесь 981.

(обратно)

422

Bea, Inspiration 705.

(обратно)

423

Limbeck, Schrift 82; ср. 2 Петр. 1б 21.

(обратно)

424

DH 3006.

(обратно)

425

Bea, Inspiration 706.

(обратно)

426

Ср. в этой связи Limbeck, Schrift 83; он же, Inspiration 220f.

(обратно)

427

См. об этом следующий раздел B.I.3.

(обратно)

428

Ср. Weber, Inspiration 777–779.

(обратно)

429

W. Philipp, Inspiration III. In: Inspiration der Hl. Schrift, dogmatisch. RGG³ 3 (1986), 779–782; здесь: 782.

(обратно)

430

Указание на литературу: см. H. Gabel, Inspirationsverst?ndnis im Wandel. Theologische Neuorientierung im Umfeld des Zweiten Vatikanischen Konzils. Mainz 1991,77.

(обратно)

431

См в этой связи J. Poetron, Geistliche Schriftauslegung. D?sseldorf 1979.

(обратно)

432

Ср. H. de Lubac, Geist aus der Geschichte. Einsiedeln 1968.

(обратно)

433

Ebd., 350f.

(обратно)

434

H. U. v Balthasar, Katholisch 66.

(обратно)

435

Ср. K. Muth, Zum Verh?ltnis von Exegese und Philosophie in Zeitalter der Fr?hscholastik. In: RthAM 38 (1971), 121–136, здесь: 130f.

(обратно)

436

v. Balthasar, Katholisch 66.

(обратно)

437

См. K. Staab, Katenen. In: LThK² 6 (1961), 56f., здесь: 56.

(обратно)

438

Ср. H. Riedlinger, Die Makellosigkeit der Kirche 11.

(обратно)

439

Ср. Riedlinger, Bibel. Geschichte der Auslegung 49.

(обратно)

440

PL 175, 10f.; перевод по Gabel, Inspirationsverst?ndnis 77, латинский текст, там же, 77f.

(обратно)

441

Gabel, Inspirationsverst?ndnis 79 со ссылкой на J. Beumler, Die Inspiration der Heiligen Schrift (HDG 1/3b). Freiberg i. Br. 1968, 37–43.

(обратно)

442

Werbick, Prolegomena 16.

(обратно)

443

Ebd., 17.

(обратно)

444

K. Barth, Die kirchliche Dogmatik 1/1. Z?rich ⁹1975, 114.

(обратно)

445

Werbick, Prolegomena.

(обратно)

446

H.U. v. Balthasar, Gott redet als Mensch. In: Verbum Caro. Skizzen zur Theologie I. Einsiedeln 1960, 73–99, здесь: 98.

(обратно)

447

Werbick, Prolegomena 18.

(обратно)

448

Ср. DH 2901–2980; ср. Werbick, Prolegomena 18.

(обратно)

449

DH 3000–3045.

(обратно)

450

DH 3050–3075.

(обратно)

451

DH 3004.

(обратно)

452

Ср. DH 3005.

(обратно)

453

DH 3006.

(обратно)

454

Собор в Триденте: IV заседание 1546; DH 1501.

(обратно)

455

Ср. Собор в Триденте DH 1502сл.; см. также Декрет Собора об издании Вульгаты и способе толкования Св. Писания, DH 1506–1508, здесь особ. 1506.

(обратно)

456

DH 3006.

(обратно)

457

DH 3280–3294.

(обратно)

458

Limbeck, Schrift 83; или: он же, Inspiration 220.

(обратно)

459

DH 3293 (цитируется письмо 821 Августина к Иерониму, гл. 1, № 3 [CSEL 34, 354_8-11/PL 33, 277]).

(обратно)

460

Ebd.

(обратно)

461

DH 3825–3831.

(обратно)

462

DH 3826.

(обратно)

463

DH 3830 (цитируется Фома Аквинский, In Hebr., c. 1 lect. 4).

(обратно)

464

Gabel, Inspirationsverst?ndnis 18.

(обратно)

465

Ebd., 19.

(обратно)

466

И опирается на наиболее значительных представителей этого учения в XVI–XVII вв., в числе других – на D. B?сez (см. выше B.I.2.c.), а также R. Bellarmin; ср. в этой связи R. Kirste, Das Zeugnis des Geistes und das Zeugnis der Schrift. G?ttingen 1976.

(обратно)

467

Gabel, Inspirationsverst?ndnis 19.

(обратно)

468

Ebd., 20.

(обратно)

469

Нельзя замалчивать тот факт, что эта вполне правильная интенция отчасти обусловлена борьбой за влияние, но это обстоятельство заслуживает взвешенной оценки с точки зрения существовавших в то время сил, действительно угрожавших духу и порядку Церкви или рассматривавшихся в качестве таковых. Ср. в этой связи Gabel, там же, 57сл.

(обратно)

470

Ср. там же, 60сл.

(обратно)

471

W. Kasper, Dogma unter dem Wort Gottes. Mainz 1965, 84.

(обратно)

472

Здесь, «профанные» – не входящие в границы «священного» (сакрального). – Прим. ред.

(обратно)

473

Gabel, Inspirationsverst?ndnis 73.

(обратно)

474

N. Lohfink, ?ber die Irrtumslosigkeit und der Einheit der Schrift. In: StZ 174 (1964), 161–181, здесь: 169.

(обратно)

475

A. Darlapp, Nouvelle Th?ologie. В: LThK² 7 (1962), 1060f., здесь: 1060.

(обратно)

476

Пий XII, Энциклика «Humani generis» от 12.8.1950 (DH 3875–3899).

(обратно)

477

Ср. H. Rondet, Nouvelle Th?ologie. В: HTTL 5 (1973), 225–227, здесь: 225.

(обратно)

478

Ср. в особенности Congar, Der Heilige Schrift.

(обратно)

479

Ср. в этой связи Gabel, Inspirationsverst?ndnis 221–223.

(обратно)

480

H.U. von Balthasar, Wort, Schrift, Tradition. In: он же, Verbum Caro. Skizzen zur Theologie I. Einsiedeln 1960, 11–27, здесь особ. 11–17.

(обратно)

481

Ebd., 11f.

(обратно)

482

Ср. Gabel, Inspirationsverst?ndnis 232.

(обратно)

483

H.U. von Balthasar, Wort, Schrift, Tradition 15.

(обратно)

484

Цитируется там же, 17.

(обратно)

485

Ebd.

(обратно)

486

Смысл латинской фразы: «Норма, задающая норму, сама при этом ничем иным не заданная». Подражание знаменитому выражению Иоанна Скота Эриугены natura creans non creata – «природа творящая, несотворенная» (о Боге). – Прим. перев.

(обратно)

487

K. Rahner, ?ber die Schriftinspiration (QD 1). Freiburg i. Br. 1958.

(обратно)

488

K. Rahner, Inspiration. In: HThG 1 (1962), 720–725, здесь: 721.

(обратно)

489

Ebd.

(обратно)

490

Rahner, Schriftinspiration 58.

(обратно)

491

Rahner, Inspiration 721.

(обратно)

492

Beinert, Inspiration 290, со ссылкой на К. Ранера.

(обратно)

493

Ср. Формирование канона; см выше B.I.2.a).aa).

(обратно)

494

Rahner, Schriftinspiration 56.

(обратно)

495

Beinert, Inspiration 290f.

(обратно)

496

Rahner, Inspiration 724.

(обратно)

497

См. K. Rahner, (III.) Zur Theologie der Heiligen Schrift, 2. Schriftinspiration. In: HTTL 6 (1973), 378–387, здесь 378; К. Ранер говорит поэтому подробно также и о «слове человеческом» (см. он же, Inspiration 723).

(обратно)

498

Ср. в этой связи Limbeck, Schrift 85ff. и примеч. 69.

(обратно)

499

Ср. Gabel, Inspirationsverst?ndnis 101ff.

(обратно)

500

См. Rahner, Inspiration 723.

(обратно)

501

Неосхоластическое трехчастное деление таково: natura inspirationis, extensio inspirationis, inerrantia absoluta Sacrae Scripturae («природа вдохновения, объём вдохновения, абсолютная безошибочность Священного Писания»). Gabel, Inspirationsverst?ndnis 104.

(обратно)

502

Об этом подробно Gabel, Inspirationsverst?ndnis 150ff.

(обратно)

503

Текст издан в: Acta Synodalia Sancrosancti Concilii Oecumenici Vaticani Secundi, 1–4, Vatikan 1970–1980, здесь I/III, 14–26.

(обратно)

504

См. выше A.I.1.a)dd).

(обратно)

505

О традиции см. ниже Часть С.

(обратно)

506

Gabel, Inspirationsverst?ndnis 25, цитируется DF 20.

(обратно)

507

DH 3293; ср. J.B. Franyelin, Traktatus de divina traditione et scriptura. Rom ⁴1896, 316.

(обратно)

508

Ср. Benedikt XV, Энциклика «Spiritus Paraclitus». В: AAS 12 (1920), 390; DH 3650–3654.

(обратно)

509

См. выше B.I.2.

(обратно)

510

De Lubac, Geist aus der Geschichte 350.

(обратно)

511

Этой форме С предшествовали еще два предварительных проекта.

(обратно)

512

Limbeck, Schrift 84 вместе с примеч. 64.

(обратно)

513

A. Grillmeier, Commentar zu DV 11–13. In: Vaticanum II, Dogmatische Konstitution ?ber die gottliche Offenbarung «Dei verbum». Введение и комментарий J. Ratzinger, A. Grillmeier, B. Rigaux. In: LThK² Erg.-Bd. II (1967), 528–557; здесь 529.

(обратно)

514

Gabel, Inspirationsverst?ndnis 34.

(обратно)

515

Фома Аквинский, S. th. III, q. 48, a. 6. См. также Gabel, там же, 35.

(обратно)

516

Gabel, ebd., 36.

(обратно)

517

Ebd., 40.

(обратно)

518

Немецкий текст: Limbeck, Schrift 84; латинский текст в: LThK² Erg.-Bd. II, 529.

(обратно)

519

Gabel, Inspirationsverst?ndnis 41f.

(обратно)

520

Ср. там же, 42сл.

(обратно)

521

Ebd., 52.

(обратно)

522

Ebd.

(обратно)

523

Ratzinger, Kommentar 520.

(обратно)

524

Gabel, Inspirationsverst?ndnis 53 (со ссылкой на Schema propositum № 14).

(обратно)

525

Ebd., 54.

(обратно)

526

Grillmeier, Kommentar 530.

(обратно)

527

Ср. ниже C.III.2.

(обратно)

528

Латинский текст в: LThK² Erg.-Bd. II, 531.

(обратно)

529

Grillmeier, Kommentar 531.

(обратно)

530

Латинский текст: там же, (а).

(обратно)

531

Grillmeier, там же, (курсив автора).

(обратно)

532

Латинский текст: там же, примеч. 3.

(обратно)

533

Ср. выше B.I.3.c)aa).

(обратно)

534

«Фактически, укорененность Библии в истории и соответствующих исторических возможностях так же хорошо известна, как и то обстоятельство, что из факта инспирации как такового мы можем сделать вывод о том, что священнописатели в высочайшей степени преодолевают историческую ограниченность своих высказываний» (Grillmeier, Kommentar 532a). Латинский текст: там же, 531.

(обратно)

535

Ср. там же, 533а.

(обратно)

536

Ebd., 535а со ссылкой на 2 Тим 3, 16–17.

(обратно)

537

Подробнее об этом: ebd., 535а–536b.

(обратно)

538

Ebd., 536b (цитируется латинский текст).

(обратно)

539

Ebd., 248/50.

(обратно)

540

Limbeck, Schrift 85.

(обратно)

541

Waldenfels, Kontextuelle Fundamentaltheologie 434.

(обратно)

542

Limbeck, Schrift 85.

(обратно)

543

Текст: LThK² Erg.-Bd. II, 504–538.

(обратно)

544

Взгляд в целом на содержание II главы Схемы «De fontibus revelationis», относящееся к учению об инспирации, позволяет понять, что в здесь заимствованы определенные элементы принадлежащего традиции (патристике и схоластике) учения об инспирации, но они особым образом подобраны так, чтобы составить определенную цепочку аргументов, направленную на доказательство безошибочности Писания. Бог трояким образом воздействует на агиографов, и таким образом он есть auctor principalis, а агиограф – только auctor instrumentalis. Божье воздействие всеобъемлюще, оно относится ко всем частям Писания. А это значит, что Писанию присуща безошибочность (inerrantia). К тому же деятельность Бога в качестве auctor principalis обосновывает то положение, что Писание не может содержать ошибок и там, где, как кажется, естественнонаучные и исторические ошибки библейского текста этому противоречат. – См. выше раздел 3.c)aa).

(обратно)

545

Ср. Grillmeier, Kommentar 528.

(обратно)

546

Ebd., 554b.

(обратно)

547

Ср. в этой связи представленные Гриллмайером предварительные наброски текста Die Verbum (Kommentar 528–537, см. выше, d)aa)).

(обратно)

548

См. H.J. Pottmeyer, Kontinuit?t und Innovation in der Ekklesiologie des II. Vatikanums. Der Einfluss des I. Vatikanums auf Ekklesiologie des II. Vatikanums und Neurezeption des I. Vatikanums im Lichte des II. Vatikanums. В: G. Alberigo/Y. Cognar/H.J. Pottmeyer (ред.), Kirche im Wandel. Eine kritische Zwischenbilanz nach dem Zweiten vatikanum. D?sseldorf 1982, 89–110.

(обратно)

549

Grillmeier, Kommentar 545a.

(обратно)

550

M. Seckler остроумно говорит о существовании девиза: «Смирись с моим текстом, тогда я смирюсь с твоим» (См. ?ber den Kompromiss in Sachen der Lehre: Он же, Im Spannungsfeld von Wissenschaft und Kirche. Theologie als sch?pferische Auslegung der Wirklchkeit. Freiburg i.Br. 1980, 99–109; 212–215 (примеч), здесь 109).

(обратно)

551

Gabel, Inspirationsverst?ndnis 122.

(обратно)

552

В этой связи типичны разъяснения П. Айхера (P. Eicher, Offenbarung. M?nchen 1977, 484, примеч.), который замечает, что «различные партии путем особой процедуры обмена текстами сознательно стремились переработать свои тексты в окончательный документ». Тем не менее нельзя оспаривать тот факт, что в истории догматики известно достаточно таких случаев, когда даже «количественное формирование консенсуса» в конечном итоге приводило к общецерковному обретению истины. В качестве сравнения можно привести христологические споры в первые века христианства, особенно ярко отразившиеся в писаниях Кирилла Александрийского (ср. A. Grillmeier, Jesus der Christus im Glauben der Kirche I. Freiburg i.Br. 1979, особ. 637ff.).

(обратно)

553

Божественное происхождение Св. Писания артикулируется вместе с исповеданием Божественного вдохновения как активного воздействия Духа Божия. Тем самым положение «deus (est) auctor» пневматологически опосредовано. Этим удается избежать вводящих в заблуждение выражений, связанных с разведением действия Духа Божия и Самого Бога.

(обратно)

554

Ср. Grillmeier, Kommentar 545b.

(обратно)

555

Ebd., 545а.

(обратно)

556

Ebd., 546а.

(обратно)

557

К этому следует отнестись предельно внимательно, если мы не хотим в нашей интерпретации этих соборных высказываний выработать определенное суждение, указав исключительно на слабые места в тексте, не прояснив при этом их содержательную значимость. Точно так же какое бы то ни было неудовлетворительное сопоставление, обосновываемое «прагматически», не может служить достаточным обоснованием такого подхода, при котором положения Собора в целом интерпретируются исходя из явственно различимых изъянов. Именно плодотворная историческая рецепция должна проявлять в этом отношении осторожность. Текст, который в своей целокупности является догматически обязательным, едва ли допускает исключение отдельных частей, даже если бы это, как честно следует признать, и затронуло значение целого. Поэтому вовсе не следует с самого начала отказывать в праве на существование такой богословской рефлексии, которая обращаясь к фундаментальным высказываниям II Ватиканского Собора, способна за счет строгого анализа релятивизировать их слабости, понятые на основе истории становления текста. Образцом здесь может служить Г.У. фон Бальтазар (см. Gabel, Inspirationsverst?ndnis 220ff.).

(обратно)

558

Eicher, Offenbarung 539.

(обратно)

559

Ebd.

(обратно)

560

Grillmeier, Kommentar 547b.

(обратно)

561

Werbick, Prolegomena 17.

(обратно)

562

Barth, Die Kirchliche Dogmatik, I/1, 114.

(обратно)

563

Werbick, Prolegomena, ebd.

(обратно)

564

«Бог всегда больший». – Прим. перев.

(обратно)

565

Limbeck, Schrift 86.

(обратно)

566

H.U. von Balthasar, Gott redet als Mensch 98.

(обратно)

567

Ebd.

(обратно)

568

Ebd.

(обратно)

569

Werbick, Prolegomena 18.

(обратно)

570

H.U. von Baslthasar, Gott redet als Mensch 98.

(обратно)

571

J. Ratzinger, Einf?hrung in das Christentum. M?nchen ⁴1968, 84.

(обратно)

572

D. Sattler / Th. Schneider, Gotteslehre. In: Th. Schneider (Hg.), Handbuch der Dogmatik. D?sseldorf 1992, Bd. I, 51–119, здесь: 56.

(обратно)

573

Ebd., 57; E. Zenger, Die Mitte der alttestamentischen Glaubensgeschichte, in: KatBl 101 (1967), 3–16, здесь: 6f. указывает на то, что имя «Яхве» следует возводить к раннеханаанскому имперфекту глагола «hajah», который здесь стоит в третьем лице единственного числа. Поэтому он требует такого перевода: «Он обнаружил себя в качестве действенного, при этом не остается никакого сомнения в том, что Он и дальше будет обнаруживать себя в качестве действенного. Он настолько исполнен жизни, что обладает бытием не только для себя и у себя, но для другого и вместе с другим – а именно, вместе со своим народом. […] Всюду, где свобода и жизнь принимаются как дар, где на них надеются и их завоевывают, переживается в опыте действительность “Яхве”».

(обратно)

574

См. так называемую «новеллу об Иосифе» в Быт 37; 39–47; 50.

(обратно)

575

Sattler / Schneider, Gotteslehre 59.

(обратно)

576

Ebd., 62.

(обратно)

577

P. van Imschoot / H. Haag, Elohim. In: H. Haag (ред.), Bibellexikon ²1968, 384.

(обратно)

578

Ratzinger, Einf?hrung 89.

(обратно)

579

Ebd., 92.

(обратно)

580

Ebd., 85f.

(обратно)

581

Ebd., 86.

(обратно)

582

Ebd.

(обратно)

583

Ebd., 89.

(обратно)

584

Waldenfels, Kontextuelle Fundamentaltheologie 96.

(обратно)

585

Sattler/Schneider, Gotteslehre 55.

(обратно)

586

О датировке важнейших писаний: Congar, Der Heilige Geist 21, примеч. 4.

(обратно)

587

Ebd., 21f.

(обратно)

588

Ebd., 22f.

(обратно)

589

См. Суд 3, 10 (Гофониил); Суд 6, 34 (Гидеон); Суд 11, 29 (Иеффай), как и Самсон (Суд 13б 25; 14, 6.19).

(обратно)

590

Sattler/Schneider, Gotteslehre 64; там же – экзегетические данные.

(обратно)

591

Kraus, Gotteserkenntnis 385.

(обратно)

592

Ebd.

(обратно)

593

Congar, Der Heilige Geist 23f.

(обратно)

594

Kraus, Gotteserkenntnis 387.

(обратно)

595

Sattler/Schneider, Gotteslehre 63.

(обратно)

596

Congar, Der Heilige Geist 26.

(обратно)

597

Kraus, Gotteserkenntnis 387f.

(обратно)

598

Ebd., 382.

(обратно)

599

A. Oepke, Apokalypto. In: ThWNT III (1938), 565–597, здесь 588.

(обратно)

600

См. Мф 19, 28: «Вы, последовавшие за мною […] сядете на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых».

(обратно)

601

Ср. F. Messen, Unver?nderlichkeit und Menschwerden Gottes. Eine theologiegeschichtlich-systematische Untersuchung. Freiburg 1989.

(обратно)

602

Fries, Fundamentaltheologie 267.

(обратно)

603

Ebd., 268.

(обратно)

604

Kraus, Gotteserkenntnis 386.

(обратно)

605

Ср. в этой связи Ratzinger, Einf?hrung 93–99.

(обратно)

606

Ср. H. Merklein, Jesus, K?nder des Reiches Gottes. In: HFTh 2 (1985), 145–174 (Лит).

(обратно)

607

Congar, Der Heilige Geist 30.

(обратно)

608

Ср. там же, 32.

(обратно)

609

Ebd., 34.

(обратно)

610

Kasper, Der Gott Jesu Christi 182.

(обратно)

611

Ebd., 182f.

(обратно)

612

Waldenfels, Kontextuelle Fundamentaltheologie 98.

(обратно)

613

В связи с “ego eimi”-формулой см.: L. Schrotthoff. In: EWNT I (1980), 916–922.

(обратно)

614

Waldenfels, Kontextuelle Fundamentaltheologie 98, со ссылкой на R. Schnackenburg.

(обратно)

615

Ratzinger, Einf?hrung 99.

(обратно)

616

Kasper, Der Gott Jesu Christi 244.

(обратно)

617

Ebd., 216.

(обратно)

618

Ebd., 256.

(обратно)

619

Ср. обзор, предпринятый в Congar, Der Heilige Geist 66ff.

(обратно)

620

Waldenfels, Kontextuelle Fundamentaltheologie 117, со ссылкой на H.U. von Balthasar, Spiritus Creator. Skizzen zur Theologie III. Einsiedeln 1967, 95–105.

(обратно)

621

Kasper, Der Gott Jesu Christi 216.

(обратно)

622

Sattler/ Schneider, Gotteslehre 81.

(обратно)

623

K.-H. Weger, ?ber Sinn und Inhalt der Offenbarung. In: Ders., Wege zur theologischen Denken, HTB 970, Freiburg i. Br. 1984, 68–82, здесь 75.

(обратно)

624

Waldenfels, Kontextuelle Fundamentaltheologie 170.

(обратно)

625

H.-G. Gadamer, Tradition. Ph?nomenologisch. In: RGG 6 (1965), 966f., здесь 966.

(обратно)

626

Ср. греческое понятие неписаного закона и роль mos maiorum в Риме

(обратно)

627

E. Schmitz, Bonald, L.G.A.V. de. In: LThK² (1958) 581f., 4: 582; L.G.A.V. de Bonald (1752–1840) – ведущий представитель идеи реставрации и традиционализма.

(обратно)

628

Ср. R. Schaeffler, Die Wechselbeziehungen zwischen Philosophie und katholischer Theologie. Darmstadt 1980.

(обратно)

629

См. Аристотель, Metaph. XII, 8.

(обратно)

630

В связи с этой дискуссией ср. K.H. Menke, Die Einzigkeit Jesu Christi in Horizont der Sinnfrage (Kriterien 94). Freiburg i. Breisgau 1995.

(обратно)

631

W. Kasper, Tradition als theologisches Erkenntnisprinzip. In: W. L?ser / K. Lehmann / M. Lutz-Bachmann (ред.), Dogmengeschichte und Katholische Theologie. W?rzburg 1985, 367–403, здесь 395 сл.

(обратно)

632

См. выше, часть А.

(обратно)

633

См. M. Seckler, Der Begriff der Offenbarung 61ff.

(обратно)

634

Kasper, Tradition als theologisches Erkenntnisprinzip 393.

(обратно)

635

Ebd., 393.

(обратно)

636

Ebd., 394.

(обратно)

637

Barth, Die kirchliche Dogmatik I/2, 16.

(обратно)

638

См. M. Seckler/ M. Kessler, Die Kritik der Offenbarung 29–59.

(обратно)

639

Kasper, Tradition als theologisches Erkenntnisprinzip 396.

(обратно)

640

Ebd., 398.

(обратно)

641

Там же, со ссылкой на Declaratio circa catholica de ecclesia contra nonnullos errores hodiernos tiendam «Mysterium ecclesiae» от 24.6.1973, № 5, «De notione infallibilitatis ecclesiae non corrumpenda». In: Congregatio pro doctrina fidei, documenta inde a Concilio Vaticano Secundo expleto edita (1966–1985). Ватикан 1985, 56 сл.

(обратно)

642

H.J. Pottmeyer, Normen, Kriterien, und Strukturen der ?berlieferung. In: HFTh 4 (1988), 124–152, здесь 137.

(обратно)

643

Ebd.

(обратно)

644

DV 9.

(обратно)

645

См. DV 21.

(обратно)

646

DV 9.

(обратно)

647

Kasper, Tradition als theologisches Erkenntnisprinzip 400.

(обратно)

648

Там же, 400. Примеч. 78 со ссылкой на высказывания M. L?hrer.

(обратно)

649

Ebd., 402.

(обратно)

650

J. Hasenfuss, Tradition. I. Religionsgeschichtlich. In: LThK² 10 (1965), 290f., здесь 290.

(обратно)

651

Y. Congar, Tradition und Kirche. Aschaffenburg 1964, 12f.

(обратно)

652

S. Wiedenhoffer, Tradition. In: O. Brunner и др. (ред.), Geschichtliche Grundbegriffe. Stuttgart 1972–1990, Bd. 6 (1990),

(обратно)

653

Ebd.

(обратно)

654

Ср. W. Beinert, H?resie. III. Systematisch-theologisch. In: LThK³ 4 (1995), 1191f.

(обратно)

655

Wiedenhoffer, Tradition 608.

(обратно)

656

«Также и в самой кафолической церкви следует в высшей степени заботиться о том, чтобы мы почитали то, что повсюду, что всегда и всеми считается достойным веры; ведь это и есть поистине и в собственном смысле кафолическое» – Прим. перев.

(обратно)

657

Ebd.

(обратно)

658

Ср. M. Flick, Semipelagianismus. In: LThK² 9 (1964), 650–652.

(обратно)

659

Ср. Wiedenhoffer, Tradition 616.

(обратно)

660

K. Baus, Vinzenz von Lйrins. In: LThK² 10 (1965), 800сл., здесь 800.

(обратно)

661

Ср. Hasenfuss, Tradition 290f.

(обратно)

662

См. в этой связи F. Mussner, Tradition, II. In der Schrift. In: LThK² 10 (1965), 291–293 (лит.).

(обратно)

663

Ebd., 291.

(обратно)

664

Греческое paratheke означает буквально залог или нечто, вручаемое на хранение. – Прим. перев.

(обратно)

665

Ebd., 292.

(обратно)

666

E. Dinkler, Tradition, V. Im Urchristentum. In: RGG ³ 6(1986), 970–974, здесь 973.

(обратно)

667

Ordo – лат. «чин, порядок». Здесь – «церковная иерархия». – Прим. ред.

(обратно)

668

Wiedenhoffer, Tradition 617.

(обратно)

669

Ср. там же, с. 619сл.

(обратно)

670

Ср. в этой связи, там же, 624–626.

(обратно)

671

Kasper, Der Gott Jesu Christi 299f.

(обратно)

672

Ratzinger, Tradition. III. Systematisch. In: LThK² 10 (1965), 293–299, здесь 239.

(обратно)

673

B.M. Metzger, Der Kanon des Neuen Testamentes. D?sseldorf 1993, 12.

(обратно)

674

Ch. Dohmen, Der biblische Kanon in der Diskussion. In: ThRv 91 (1995), 451–460, здесь 458.

(обратно)

675

Ebd.

(обратно)

676

G. Lohfink, Eine Bibel – zwei Testamente. In: Chr. Dohmen / Th. S?ding (ред.) Eine Bibel – zwei Testamente. Positionen biblischer Theologie. Paderborn 1995, 71–81, здесь 80.

(обратно)

677

Ср. Документ папской библейской комиссии 1983, опубликован в: P.-G. M?ller, Bibel und Christologie. Stuttgart 1987 (лат./нем.) 24–198, особ. 135.

(обратно)

678

Congar, Tradition und Kirche 13.

(обратно)

679

DV 12.

(обратно)

680

Ratzinger, Tradition 295.

(обратно)

681

Там же, 295сл.; это можно показать на примере развития учения о Евхаристии вплоть до томистского понятия transsubstantiatio; ср. H. Jorissen, Die Entfaltung der Transsubstantiationslehre bis zum Beginn der Hochscholastik (MBTh 28, 1). M?nster 1965.

(обратно)

682

Здесь в качестве примера следует указать на сорокадневную подготовку к Пасхе, которая обычно происходит в латинской Церкви в форме коленопреклоненных молитв, напоминая тем самым о закрепившейся практике крещения младенцев, но равным образом и о культе почивших.

(обратно)

683

См. в связи с этим W. Knoch, Tradition im Wandel – Wandel in Tradition. Ein Beitrag zum ?kumenischen Dialog. In: ThGl 75 (1985), 133–147.

(обратно)

684

Congar, Tradition und Kirche 19.

(обратно)

685

Там же, 54; ср. Vat. II, Декрет «Ad Gentes», Nr. 4 (со ссылкой на Августина, Sermo 267, 4).

(обратно)

686

См. Riedlinger, Makellosigkeit der Kirche, особ. «Die kirchl. Schriftsteller», 18–68.

(обратно)

687

Congar, Tradition und Kirche 51.

(обратно)

688

Ebd., 49f.

(обратно)

689

Ebd., 55.

(обратно)

690

Ириней Лионский, Adversus Haereses III, 24, 1.

(обратно)

691

Ср. Kasper, Gott Jesu Christi 300: «Тринитарное исповедание веры выражает такую действительность, которою живет Церковь и каждый отдельный христианин и ради которой они и должны жить»; далее: R. Schnackenburg, Die Kirche im NT (QD 14). Freiburg i. Br. 1961. Он толкует «повеление крестить» на основании Еф 3, 10. «Язычники предусмотрены в плане Божественной экономии спасения; восприняв их в “тело Христово” Церковь впервые приняла свою целостную форму существования…» (51).

(обратно)

692

K. Rahner, Das Dynamische in der Kirche (QD 5). Freiburg i. Br. 1958, 38.

(обратно)

693

H. D?ring, Grundriss der Ekklesiologie. Darmstadt 1986, 234.

(обратно)

694

Ebd.

(обратно)

695

Congar, Tradition und Kirche 61.

(обратно)

696

Rahner, Das Dynamische in der Kirche.

(обратно)

697

Там же. Карл Ранер продолжает:

«Не то чтобы люди в исполнении своих обязанностей в Церкви не могли бы сами по себе восстать против Духа Христова и извратить его, не то чтобы Церковь, постольку, поскольку она как таковая построена людьми, т. е. грешниками, не была бы способна превратиться в синагогу антихриста. Но поскольку благодать Божия заповедана человеку не только как возможность, но – в Церкви – как благодать победоносная, признанная по сравнению с грехом сильнейшею, Богом и только Им с самого начала надежно установлено, что служение Церкви не будет превращено человеком в оружие против Бога в собственном и сущностном употреблении (даже если это было бы возможно). И поэтому служение в Церкви само по себе есть нечто харизматическое, коль скоро мы понимаем под харизматическим нечто такое, что противопоставлено чисто институциональному, управляемому людьми, просчитываемому, схватываемому в законах и нормах.

(обратно)

698

W. Beinert, Theologie – Tradition – Kirchliches Lehramt. In: Ders., Vom Finden und Verk?nden der Wahrheit in der Kirche. Под ред. G. Kraus, Freiburg. i. Br. 1993, 234–246, здесь 245.

(обратно)

699

DV 9, здесь сформулировано Собором без специальной ссылки на специфическую задачу богословия, а также sensus fidelium.

(обратно)

700

DV 10.

(обратно)

701

Ebd.

(обратно)

702

Ebd.

(обратно)

703

Ebd, ср. ККК № 86.

(обратно)

704

LG 12; подробнее об этом см. С. II. 3 г).

(обратно)

705

См. ККК, № 83.

(обратно)

706

Даже у Конгара, Tradition und Kirche 134ff., под заголовком «Свидетели традиции» говориться только об отцах Церкви, а не о научном богословии.

(обратно)

707

См. M. Seckler, Kirchliches Lehramt und theologische Wissenschaft. Geschichtliche Aspekte, Probleme und L?sungselemente. In: Die Theologie und das Lehramt, Hg. von W. Kern, (QD 91). Freiburg i. Br. 1982, 17–62, здесь 21 (с указ. лит.)

(обратно)

708

Ebd., 22.

(обратно)

709

Ebd., 22f.

(обратно)

710

Thomas Aquinas, Quodlibet. I, 7,2 (14).

(обратно)

711

Ср. основание университетов и возникновение богословских факультетов: F. van Steenberghen, Die Philosophie im 13. Jh. Paderborn 1977.

(обратно)

712

Seckler, Kirchliches Lehramt 33.

(обратно)

713

Kasper, Tradition 175 со ссылкой на Perrone, Praelectiones III, 224 f., n. 456.

(обратно)

714

Для разъяснения этой мысли следует также обратиться к истории ересей. См. в этой связи H. Fichtenau, Ketzer und Professoren. H?resie und Vernunftglaube im Hochmittelalter. M?nchen 1992.

(обратно)

715

Ср. W. Bernert, Tradition. Der Glaubenssinn der Gl?ubigen in Theologie– und Dogmengeschichte. Ein ?berblick. In: Der Glaubenssinn des Gottesvolkes – Konkurrent oder Partner des Lehramts? Hd. v. D. Wiederkehr (QD 151), Freiburg i. Br. 1994, 66–131, здесь 100 сл.

(обратно)

716

Текст: Augustinus, De praed. sanc. 14, 27; PL 44, 980.

(обратно)

717

Со ссылкой на Ин 16, 13.

(обратно)

718

Текст из LG 12.

(обратно)

719

Цитата из DV 8.

(обратно)

720

Ratzinger, Tradition 296.

(обратно)

721

Beinert, Glaubenssinn der Gl?ubigen 76f.; Примеры из истории Церкви и истории догматики – там же, 79f.

(обратно)

722

Ср. в этой связи W. Knoch, Sensus fidelium, 77–80.

(обратно)

723

DH 2803.

(обратно)

724

DH 3903.

(обратно)

725

G. Soll, Mariologie (HDG III/4). Freiburg i. Breisgau, 1978, 212.

(обратно)

726

Ebd., 223f.

(обратно)

727

«Воспринята (в славу Божию), ибо непорочна». – Прим. перев.

(обратно)

728

H. J. Pottmeyer, Rezeption und Gehorsam – Aktuelle Aspekte der wiederentdeckten Realit?t «Rezeption». In: Glaube als Zustimmung zur Interpretation kirchlicher Rezeptionsvorgange. Под ред. W. Beinert (QD 131). Freiburg i. Br. 1991, 51–91, здесь 73.

(обратно)

729

LG 12.

(обратно)

730

Vgl. PO 9.

(обратно)

731

Ириней Лионский, Adversus haereses III, 24, 1.

(обратно)

732

См. Beinert, Tradition. In: LKDog 513–516, здесь 513.

(обратно)

733

J. Ratzinger, Ein Versuch zur Frage des Traditionsbegriffs. In: K. Rahner / J. Ratzinger, Offenbarung und ?berlieferung (QD 25). Freiburg i. Br. 1965, 25–69, здесь 42.

(обратно)

734

Ebd., 43.

(обратно)

735

Ebd., 45.

(обратно)

736

L. Rost, Tradition III. Im AT. В: RGG³ 6 (1965), 968f., здесь 968.

(обратно)

737

Ebd.

(обратно)

738

Ebd.

(обратно)

739

Ebd., 969.

(обратно)

740

Ebd.

(обратно)

741

Ebd.

(обратно)

742

Beinert, Tradition 513.

(обратно)

743

Mussner, Tradition, 291.

(обратно)

744

E. Lohse, Tradition, IV. Im Judentum. In: RGG3⁶ (1965), 969f., здесь 970.

(обратно)

745

Ebd.

(обратно)

746

E. Dinkler, Tradition, V. Im Urchristentum. В: RGG3⁶ (1965), 970–974 (лит.), здесь 970.

(обратно)

747

Kasper, Jesus der Christus 292: «Человек в своей личности представляет собой только грамматику, potentia oboedientalis, чистую и пассивную возможность этого посредничества» (sc. между Богом и человеком).

(обратно)

748

«Единожды и сразу». – Прим. перев.

(обратно)

749

F.J. Schierse, Eph‘hapax. In: LThK² 3 (1959), 924.

(обратно)

750

Mussner, Tradition 291.

(обратно)

751

Это подтверждают различные выражения, отражающие этот глубинный импульс. Такие, например, как: «посылать, свидетельствовать, возвещать, бороться за переданную по традиции веру, передавать», см. Beinert, Tradition 514.

(обратно)

752

Mussner, Tradition 291.

(обратно)

753

Ср. Ratzinger, Frage des Traditionsbegriffs 45: «Это исходное “вручение учения” (Ur-Paradosis) о предании Сына в мир через Отца, являющего, тем самым, свои черты судящего и спасающего, продолжается в непреложном присутствии Христа… во плоти, т. е. Церкви».

(обратно)

754

Mussner, Tradition 295.

(обратно)

755

Ratzinger, Frage des Traditionsbegriffs 47.

(обратно)

756

Beinert, Tradition 514, со ссылкой на Тертуллиана и Иренея.

(обратно)

757

Ratzinger, Frage des Traditionsbegriffs 46.

(обратно)

758

«“Канон” был первоначально правилом веры; Писание, в действительности, вступило в силу позже, но так, что его авторитет при этом опирался на еще более раннее: Ветхий Завет и слова Господа», A. v. Harnack, Lehrbuch der Dogmengeschichte, Bd. 2. T?bingen, 5. Aufl. 1931, 84–116, здесь 87, примеч. 3; в этой связи Ratzinger, Frage des Traditionsbegriffs 44f.

(обратно)

759

Тертуллиан, О прескрипции против еретиков (De praescriptione haereticorum). Общая редакция и составление А.А. Столярова. Текст и перевод – издательская группа «Прогресс-Культура», М.

(обратно)

760

Ириней Лионский, Письмо к Флориану (в Евсевий, Церковная история V, 20). Поликарп и возвещал то, что принял от видевших Слово жизни, это согласно с Писанием. (7) По милости Божией ко мне, я тогда внимательно это слушал и записывал не на бумаге, а в сердце. И по благодати Божией, я все время как следует пережевываю и могу перед Богом засвидетельствовать, что, если бы этот блаженный апостольский старец услышал что-либо подобное, он возопил бы, заткнул уши и по обычаю своему воскликнул: «Боже милостивый! На какое время сохранил Ты меня, чтобы такое мне выносить!» Он убежал бы с того места, где сидел или стоял, услышав такие слова. (8) Это совершенно ясно из его писем, которые он посылал или соседним Церквам, чтобы подкрепить их, или какому-нибудь брату, чтобы наставить и уговорить его». Это слова Иринея.

(обратно)

761

Tertulliani liber De Corona Militis, 4.

(обратно)

762

Августин, Послание Януарию 1–3; 5–6. Цит. по немецкому переводу: Heilmann / Kraft, Texte der Kirchenvater. M?nchen, 1964. Bd. IV, 54–57, здесь 55, 57.

(обратно)

763

Ср. Василий Кесарийский, De spirizu sancto 27; 66; цит. по: Beinert, Tradition, 514.

(обратно)

764

F. Hofmann, Die Bedeutung der Konzilien f?r die kirchliche Lehrentwicklung nach dem hl. Augustinus. In: J. Betz / H. Fries (ред.), Kirche und ?berlieferung. FS J.R. Geiselmann. Freiburg i. Br. 1960, 81–89, здесь 82 [Ed.-Abk.: Tradition bei Augustinus].

(обратно)

765

Augustinus, De baptismo contra Donatistas 2, 3, 4 CSEL 51, 178; см. в этой связи Hofmann, Tradition bei Augustinus, 82.

(обратно)

766

DH 782.

(обратно)

767

См. Congar, Traditio und Sacra doctrina 173.

(обратно)

768

О биографии Фомы Аквинского см. J.-P. Torrell, Magister Thomas. Leben und Werk des Thomas von Aquin. Freiburg 1995.

(обратно)

769

Приводится Конгаром, Traditio und Sacra doctrina 172.

(обратно)

770

Ebd., 173.

(обратно)

771

Ebd.

(обратно)

772

[«… кроме того, что боговидно явлено нам священными речениями»] Ps.-Dionysios Areopagita, De div. nom., transl. Joa. Sarraceni. In: Фома Аквинский, Expos. in lib. De div. nom., ed. C. Pera, Turin/Rom, 1950, 4f.; см. в этой связи Decker, Schriftprinzip, 192.

(обратно)

773

Приводится Деккером, Schriftprinzip, 192.

(обратно)

774

Congar, Traditio und Sacra doctrina, 197.

(обратно)

775

Decker, Schriftprinzip, 202.

(обратно)

776

Цитата приводится там же, 202.

(обратно)

777

[ «Писание или священное учения основываются на Божественном откровении».] Ср. Thomas Aquinas, S. th. I, q. 1, a. 2 ad 2.

(обратно)

778

Congar, Traditio und Sacra doctrina, 183.

(обратно)

779

[«… та, что относится к христианской религии».] Цит. там же, 184.

(обратно)

780

Ebd., 185.

(обратно)

781

Ebd., 186.

(обратно)

782

«неким запечатлением Божественного учения». – Прим. перев.

(обратно)

783

Ebd., 188.

(обратно)

784

[«… первая истина как она явлена в священных писаниях и учении Церкви, исходящем от первой истины»]. Там же, 188f. Цит. из S. th. II–II, q. 5, a. 3.

(обратно)

785

См. там же, 189 вместе с цитатой.

(обратно)

786

[«… для научения будущих поколений»]. Фома Аквинский, Summa contra gentiles III, 154

(обратно)

787

Decker, Schriftprinzip, 207.

(обратно)

788

Соответствующие цитаты – там же, 208–213

(обратно)

789

Ebd., 213.

(обратно)

790

Ebd., 214.

(обратно)

791

Congar, Traditio und Sacra doctrina, 194.

(обратно)

792

Цитаты – там же, 196.

(обратно)

793

Цитаты – там же, 199 (вместе с примеч. там же).

(обратно)

794

J. Ratzinger, Offenbarung – Schrift – ?berlieferung. Ein Text des hl. Bonaventura und seine Bedeutung f?r die gegenwartige Theologie. In: TThZ 67 (1958), 20.

(обратно)

795

Congar, Traditio und Sacra doctrina, 201.

(обратно)

796

Там же, 203 (соотв. цитаты – там же, примеч. 107).

(обратно)

797

DH 1501–1505.

(обратно)

798

О тексте «Cum Marthae circa» (от 29 ноября 1202) папы Иннокентия III (DH782–784) см. выше с. 271 сл.

(обратно)

799

Ratzinger, Frage des Traditionsbegriffs, 54.

(обратно)

800

Подробнее см. H. Jedin, Die Geschichte des Konzil von Trient, в 3-х Т. Freiburg. i. Br. 1957f., здесь Т. 2.

(обратно)

801

Congar, Tradition und die Traditionen, 193.

(обратно)

802

Ebd.

(обратно)

803

Ebd.

(обратно)

804

Ср. Ratzinger, Frage des Traditionsbegriffs, 58.

(обратно)

805

Аугсбургское исповедание веры по-немецки. 1530–1980. Исправленный текст. Ганновер, 1978, 30.

(обратно)

806

См. Congar, Tradition und die Traditionen, 193..

(обратно)

807

DH 1501.

(обратно)

808

Congar, Tradition und die Traditionen, 201 f..

(обратно)

809

Ratzinger, Frage des Traditionsbegriffs, 67.

(обратно)

810

Ср. гл. 1: «Самооткровение Бога и его христологический фокус».

(обратно)

811

Ср. Ratzinger, Frage des Traditionsbegriffs, 33.

(обратно)

812

Ср. гл 2: Писание и его фиксация, канон и истолкование (Credo) общеобязательных церковных границах (соборы, догматы).

(обратно)

813

S. Wiedenhofer, Die Tradition in den Traditionen. Kirchliche Glaubens?berlieferung im Spannungsfeld kirchlicher Strukturen. In: D. Wiederkehr (ред.), Wie geschieht Tradition? ?berlieferung im Lebensprozess der Kirche (QD 133). Freiburg i. Br., 1991.

(обратно)

814

Ratzinger, Frage des Traditionsbegriffs, 67f.

(обратно)

815

Ср. W. Beinert, Theologische Erkenntnislehre. In: LKDog 504–506; здесь 506; см. выше II. 3.

(обратно)

816

Pottmeyer, Normen, 113.

(обратно)

817

Ebd.

(обратно)

818

Kasper, Tradition als theologisches Erkenntnisprinzip, 383.

(обратно)

819

Ebd., 384.

(обратно)

820

Ср. рассказ о так называемом Апостольском соборе, Деян. 15.

(обратно)

821

Цит. по Pottmeyer, Normen, 134.

(обратно)

822

Ebd., 136.

(обратно)

823

Ebd.

(обратно)

824

См. в этой связи обзор Wiedenhofer, Die Tradition in den Traditionen, 622–649.

(обратно)

825

«Решись быть мудрым», Гораций, Послания, I, 2. – Прим. перев.

(обратно)

826

Kasper, Tradition als theologisches Erkenntnisprinzip, 386.

(обратно)

827

Bonaventura, Itinerarium mentis in Deum III, 3. Эта мысль находит впечатляющее развитие у Николая Кузанского: De docta ignorantia, особ. I книга.

(обратно)

828

Kasper, Tradition und theologisches Erkenntnisprinzip, 386.

(обратно)

829

Там же, 387.

(обратно)

830

Ср. J. Zimmer, Tradition. В: Europ?ische Enzyklop?die zu Philosophie und Wissenschaften, в 4-х томах, под ред. H. J. Sandkuhler, Hamburg, 1990; Т. 4, 602–609, здесь 604.

(обратно)

831

Ср. K. Dienst, Pascal Blaise. In: BBKL VI.

(обратно)

832

Zimmer, Tradition 604; в отношении дальнейшего ср. там же, 605 сл.

(обратно)

833

K. Marx, Der 18. Brumaire des Louis Bonaparte. Werke/ Schriften / Briefe. Под ред. H. L. Lieber, Bd. 3/1, Darmstadt. 1960, 271.

(обратно)

834

«Traditionalismus». В: Enzyklop?die, Philosophie und Wissenschaftstheorie. Под ред. J. Mittelstrass, Mannheim, 1980ff., Bd. 4, 328–330 (лит.); здесь 328.

(обратно)

835

Kasper, Tradition und theologisches Erkenntnisprinzip, 389.

(обратно)

836

См. H. Wolf, M?hler, Johann Adam. В: BBKL V (1993), 1584–1593.

(обратно)

837

L. Scheffczyk, Theologie in Aufbruch und Widerstreit. Bremen, 1965, XIXf. со ссылкой на J. R Gleisermann, Lebendiger Glaube aus heiliger ?berlieferung. Mainz, 1942, 513.

(обратно)

838

Ср. J. E. v. Kuhn, Katholische Dogmatik, Bd. 1. T?bingen 1852, 45f.

(обратно)

839

Kasper, Tradition und theologisches Erkenntnisprinzip, 392.

(обратно)

840

Там же, 392 со ссылкой на L. B. Puntel, Wahrheit. In: HPhG 3 (1974), 1658.

(обратно)

841

Kasper, Tradition und theologisches Erkenntnisprinzip, 392.

(обратно)

842

Ebd., 393.

(обратно)

843

G. Albergio, Die Rezeption der grossen christlichen ?berlieferung durch das Zweite Vatikanische Konzil. In: W. L?ser / K. Lehman / M. Lutz-Bachmann (ред.), Dogmengeschichte und katholische Theologie. W?rzburg, 1985, здесь 310.

(обратно)

844

Discorsi, messagi, colloqui di Giovanni XXIII., 1 Citta del Vaticano 1963, 132; переведено Albergio, Rezeption 312.

(обратно)

845

Ср. в этой связи J. Deretz / A. Nocent, Konkordanz der Konziltexte, Graz / Wien / K?ln, 1968, особенно «?berlieferung», 565–576.

(обратно)

846

Соответствующие документальные подтверждения можно найти у Albergio, Rezeption, 314–316.

(обратно)

847

«Традиция апостольская… священная… почитаемая… древняя». – Прим. перев.

(обратно)

848

Ebd., 314.

(обратно)

849

DV 8; последующие цитаты там же.

(обратно)

850

M?ller, Katholische Dogmatik 73f., здесь 73.

(обратно)

851

Ebd.

(обратно)

852

DV 10.

(обратно)

853

Ср. W. Kern / F.-J. Niemann, Theologische Erkenntnislehre. D?sseldorf, ²1990, 119–124, здесь особ. 121 сл.

(обратно)

854

Ср. J. Brosseder, Tradition. II. Katholische Sicht. В: Oekumene-Lexikon. Kirchen-Religionen-Bewegungen. Frankfurt a.M., 1983, 1173–1175 (литература).

(обратно)

855

DV 9.

(обратно)

856

E. Flesseman – van Leer, Tradition. I. Evangelische Sicht. In: Oekumene-Lexikon. Kirchen-Religionen-Bewegungen. Frankfurt a.M., 1983, 1173–1175, здесь 1172 вместе с последующими цитатами.

(обратно)

857

См. в этой связи E. Klinger / K. Wittstadt (ред.), Glaube im Prozess. Christsein nach dem II. Vatikanum. FS Karl Rahner. Freiburg i. Br. 1984. Другие работы также принимают во внимание Dei verbum; специально по поводу традиции ср. A. Dulles, Das II, Vatikanum und die Wiedergewinnung der Tradition. Там же, 546–562.

(обратно)

858

Flesseman-van Leer, Tradition 1172f.

(обратно)

859

Ср. H.U. v. Balthasar, Gestalt und Werk, под. ред. K. Lehmann u. W. Kasper. K?ln, 1989.

(обратно)

860

H.U. v. Balthasar, Wort, Schrift, Tradition 11.

(обратно)

861

Ebd., 11f.

(обратно)

862

Ebd., 13.

(обратно)

863

Ebd.

(обратно)

864

Ebd., 14.

(обратно)

865

Ebd.

(обратно)

866

Ebd., 15.

(обратно)

867

Ebd.

(обратно)

868

Ebd.

(обратно)

869

Ebd.

(обратно)

870

Ebd., 16.

(обратно)

871

Ebd., 17.

(обратно)

872

Ebd.

(обратно)

873

Ebd., 18.

(обратно)

874

Ebd., 19.

(обратно)

875

Ebd.

(обратно)

876

Ebd.

(обратно)

877

Ср. там же, 19; далее, H.U. v. Balthasar, Pneuma und Institution, 201–235.

(обратно)

878

M. Osner, Congar, Yves. В: LThK³ 2 (1994), 1295f., здесь 1295.

(обратно)

879

Относящиеся сюда публикации: Y. Congar, Tradition und Kirche. Aschaffenburg, 1964; Ders., Die Tradition und die Traditionen.

(обратно)

880

Ср. Y. Congar, Der Heilige Geist. Freiburg i. Br., 1982.

(обратно)

881

Congar, Tradition und Kirche, 75f.

(обратно)

882

Ebd., 210.

(обратно)

883

Ebd., 210.

(обратно)

884

J. Bunnenberg, Lebendige Treue zum Ursprung. Das Traditionsverstandnis Yves Congars (WSAMA. T 14). Mainz, 1988, 363.

(обратно)

885

Y. Congar, Im Geist und im Feuer. Glaubensperspektiven. Freiburg i. Br. 1987, 97.

(обратно)

886

J. Bunnenberg, Lebendige Treue.

(обратно)

887

Ценную биографию можно найти в: K. H. Neufeld, Die Br?der Rahner. Eine Biographie. Freiburg i. Br., 1994; W. Altmann, Der Begriff der Tradition bei Karl Rahner (EHS XXIII/34). Bern, 1974.

(обратно)

888

Ср. в этой связи соответствующий Rahner-Register. Под ред. K.H. Neufeld / R. Bleistein. Zurich / Einsiedeln / Koln, 1974.

(обратно)

889

K. Rahner, Heilige Schrift und Tradition. В: K. Rahner, Schriften zur Theologie VI. Einsiedeln, 1965, 121–138, здесь 124.

(обратно)

890

Ebd., 125.

(обратно)

891

Ebd.

(обратно)

892

Ebd., 126.

(обратно)

893

Ebd.

(обратно)

894

Ebd.

(обратно)

895

Ebd., 132.

(обратно)

896

Ср. Altmann, Tradition, 65–75.

(обратно)

897

Там же, 270: «Ранер недвусмысленно указал на оба эти полюса традиции: с одной стороны, на ее исток в событии Христа, а с другой – на ее цель в жизни верующих».

(обратно)

898

P. H?nermann, Tradition – Einspruch und Neugewinn. Versuch eines Problemaufrisses. В: D. Wiederkehr, Wie geschieht Tradition? ?berlieferung im Lebensprozess der Kirche (QD 133). Freiburg i. Br., 1991, 45–68, здесь 66.

(обратно)

899

D?ring, Grundriss der Ekklesiologie, 232.

(обратно)

900

J. Ratzinger, Das neue Volk Gottes, s. Entw?rfe zur Ekklesiologie. D?sseldorf, ²1977, 32.

(обратно)

901

«Преемство, смена, чередование» (греч.). По смыслу приблизительно то же, что латинское successio. – Прим. перев.

(обратно)

902

D?ring, Grundriss der Ekklesiologie, 233.

(обратно)

903

J. Ratzinger, Primat. Episkopat und Successio apostolica. In: K. Rahner / J. Ratzinger (ред.), Episkopat und Primat. Freiburg i. Br., 1961, 45.

(обратно)

904

D?ring, Grundriss der Ekklesiologie 233.

(обратно)

905

J. Ratzinger, Primat 48.

(обратно)

906

См. Деян. 6, 6; 8, 17 и т. д.; Тит 4б, 14; ср. там же, 5, 22. Такое понимание мы находим также в экуменических текстах. См. в этой связи: H. Sch?nne, Amt, Ordination und Sukzession. D?sseldorf, 1977.

(обратно)

907

H?nermann, Tradition 67.

(обратно)

908

Karl Rahner. Im Gespr?ch. Под ред. P. Imhof / H. Biallowons, Bd. II: 1978–1982. M?nchen, 1983, 219f.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

А Откровение

  Введение

  {23} I. Христианское понимание откровения

    1. Общие основоположения и учительские задачи

      а) Божественное откровение как самораскрытие Троицы. Становление понятия откровения в Новое время с точки зрения истории догмы

        aа) Путь к I Ватиканскому Собору: исторический и теологический фон

        bb) II Ватиканский Собор: откровение как событие – между Богом и человеком

        сс) Путь ко II Ватиканскому Собору: исторический и богословский фон

        dd) II Ватиканский Собор: Откровение, встреча Бога и человека

      б) Человек как адресат Божественного самооткровения. Антропологический поворот в понимании откровения в Новое время

    Экскурс: Разграничения и разъяснения по отношению к исламу и иудаизму

      а) По поводу ислама 

      б) По поводу иудаизма 

    2. Библейские основания

      а) Свидетельство Ветхого Завета: самооткровение Бога в творении и избрании

      б) Свидетельство Нового Завета: самооткровение Бога в Иисусе Христе силою Духа Святого

        аа) «В Иисусе Христе»

        бб) «Силою Святого Духа»

    3. Богословское развертывание

      а) Возможности и границы богословской рефлексии в отношении Откровения

        аа) Основополагающие соображения

        бб) Поворот в понимании откровения

      б) Божественное самооткровение

        аа) Бог как пребывающее чудо

        бб) Бог своем властном величии

        вв) Бог как Господь и совершитель истории

    4. Антропологическая релевантность

      а) Человек, сотворенный по подобию Божию

      б) Человек, спасенный крестом и воскресением Иисуса Христа

    5. Синтез: «Бог есть любовь» (1 Ин 4, 8)

  II. Событие откровения в богословской рефлексии

    1. Основные структуры

      а) Откровение, ниспосланное в истории

      б) Откровение живо в церковной традиции

        аа) Библейское измерение откровения: обетование, исполнение, завершение

        бб) Патристические акценты

        cc) Схоластический прорыв

        dd) Проблемное поле Нового Времени

    2. Условия понимания

      а) Потребность в истолковании откровения. Специфические задачи наставничества, богословия и смысла веры

        aa) Вероучительное служение

        bb) Сфера ответственности богословия

        cc) Значение разумения веры («sensus fidelium»)

      b) Божественное откровение как критический собеседник для Церкви и мира

    3. Синтез: Божественное откровение как конкретно-историческое событие спасения

      a) Откровение – фундаментальный богословский трактат

      b) Откровение – событие самораскрытия Бога, спасение в человеческой истории

B Священное Писание

  Введение

  I. Библия, Боговдохновенное Священное Писание

    1. Учение об инспирации, определения и разъяснения

    2. Учение об инспирации, его историко-богословское развитие до II Ватиканского Собора

      а) Святоотеческий период

        аа) О каноне Св. Писания и его развитии

        bb) Начало и развитие учения о Божественном вдохновении

        cc) Боговдохновенный характер Св. Писания и его «смыслы»

      б) Схоластика

      в) От позднего Средневековья ко II Ватиканскому Собору

        аа) Позднее Средневековье: акценты и переломы

        bb) Нововременные разъяснения в ситуации схизмы христианских конфессий

      d) Божественное вдохновение и толкование Писания, исторический путь богословия и богословские завоевания

    3. Учение об инспирации, принятое на II Ватиканском Соборе

      а) Общее введение

      b) Источники, связанные с обязанностями учительства

        aa) I Ватиканский Собор

        bb) Папские учительные послания

      c) Богословские импульсы

        аа) Неосхоластическое богословие, его достижения и ограничения

        bb) Импульсы, исходившие от «Nouvelle Theologie»

        cc) Карл Ранер, вклад немцев [в учение об инспирации]

      d) Догматичекая конституция «Die verbum» Второго Ватиканского Собора

        aa) К предыстории соборного текста

        bb) Догматическая Конституция II Ватиканского Собора «Dei Verbum»

    {187} 4. Учение о Божественном вдохновении: импликации и следствия

      а) Священное Писание и его боговдохновенность

      b) Священное Писание и священнописатели

      c) Иисус Христос, «исполнение времен»

      d) Иисус Христос и «исполнение»

  II. Библия: свидетельство опыта Божественного вдохновения

    1. Свидетельство Ветхого Завета: Откровение как опыт Бога, дарованный Израилю

      а) Яхве «наш Бог»

      б) Яхве, Бог призывающий

        аа) Внутренний опыт Бога

        бб) Зримые свидетельства Божии

    2. Свидетельство Нового Завета: Откровение как опыт Бога в Иисусе Христе

      а) Свидетельство в поле напряжения между разрывом и непрерывностью

      б) Соединяющее и исполняющее свидетельство библейской истины Откровения «в Духе»

  III. Библия, «слово Божие»

    1. Библия и Откровение

    2. Тринитарная сумма

С Традиция

  Вместо введения

  I. Определение понятия

    1. Традиция – общее значение

    2. Богословский горизонт понимания

  II. Богословское понимание

    1. Фундамент традиции

    2. Элементы традиции

    3. Носители традиции

      а) Св. Дух, происхождение и полномочность [традиции]

      б) Церковь, «дом Божий и храм Святого Духа»

      в) Учительство

      г) Богословие

      д) Народ Божий и его sensus fidelium

  III. Традиция: Библейское историческое измерение

    1. Предварительные замечания

    2. Библейское измерение

    3. Богословская рефлексия и церковно-практическое формирование

      а) От отцов Церкви до ранней схоластики

      б) Фома Аквинский

    4. Важнейшие точки отсчета церковного учения

      а) Тридентский собор

        аа) Предварительные замечания к соборному постановлению

        бб) Вклад тогдашнего богословия

        вв) Решение собора

      б) Путь ко II Ватиканскому Собору

        аа) Loci theologici Мельхиора Кано (Melchior Cano)

        бб) Традиция как тема философской и богословской мысли в Новое время

      в) Второй Ватиканский Собор

        аа) Обновленное богословское понимание Откровения и Предания

        бб) Следствия и результаты

    5. Систематические наброски в духе Собора

      а) Ганс Урс фон Бальтазар

      б) Ив М.-Ж. Конгар

      в) Карл Ранер

    6. Следствия

{308} Вместо послесловия

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg