Почему властвует Запад... по крайней мере, пока еще

Why the West Rules - for Now: The Pattern of History and What they Reveal About the Future
Ian Matthew Morris

* * *

Почему властвует Запад… по крайней мере, пока еще. Закономерности истории, и что они сообщают нам о будущем / Иэн Моррис. М.: Карьера Пресс, 2016.

ISBN 978-5-00074-078-1

Перевод с английского - Владимир Егоров

Редактор - С. Чернышов

Корректор - О. Левина

Компьютерная верстка - А. Калмыкова

ООО «Карьера Пресс»

Translation right arranged by Sandra Dijkstra Literary Agency

* * *

Кэти

Введение

Альберт в Пекине

3 апреля 1848 года. Лондон. Королеву Викторию мучила головная боль. Она уже двадцать минут стояла на коленях, вжавшись лицом в деревянный причал. Королева была сердита, испугана и устала сдерживать слезы. Вдобавок еще пошел моросящий дождь. Ее платье уже промокло насквозь, и она лишь надеялась, что никто не примет ее дрожь за страх.

Ее муж был рядом с нею. Ей было достаточно лишь протянуть свою руку, чтобы дотронуться до его плеча, или погладить его по мокрым волосам, — сделать что-нибудь, чтобы придать ему сил для того, что ему предстояло. Если бы только можно было остановить время — или, наоборот, его ускорить, — то она и принц Альберт были бы сейчас где угодно, но только не здесь.

Итак, они ждали — сама Виктория, и поэтому губернатору Ци Ину пришлось торжественно войти в Лондон на меньшем по размерам бронированном пароходе, названном в его честь, но даже «Ци Ину», казалось, было тесно в английских доках возле Блэкуолла: для них судно было слишком большим. Чтобы справиться с возникшим затруднением, полдюжины буксиров помогли кораблю войти, и это затруднило движение всех остальных судов. У Ци Ина такая ситуация, разумеется, не вызвала положительных эмоций.

Уголком глаза Виктория могла видеть небольшую группу китайцев, собравшихся на причале. Их одежды из шелка и забавные шапочки еще час назад казались чудесными, но теперь под английским дождем они совершенно потеряли свой вид. Четыре раза оркестр начинал исполнять какую-то восточную какофонию, полагая, что паланкин с Ци Ином сейчас будет перенесен на берег, и четыре раза музыка обрывалась. Наконец на пятый раз данное произведение было исполнено до конца. Виктория ощутила тяжесть в желудке. Ци Ин появился на берегу. Это на самом деле случилось.

Затем прямо перед ожидавшими появился посланник Ци Ина, — настолько близко, что Виктория могла видеть вышивку на его туфлях. Там были вышиты маленькие драконы, изрыгающие дым и пламя. Это была куда более изящная работа, нежели то, что могли бы выполнить ее фрейлины.

Посланник монотонно бубнил, зачитывая официальное заявление Пекина. Виктории переводили его слова: Совершенный образец для подражания и Великий император Даогуан^[1] признает желание королевы Великобритании выразить свою почтительность его императорскому сюзеренитету; он отмечает, что Виктория просит дать ей возможность выплачивать налоги и подати императору, тем самым демонстрируя к нему свое высочайшее почтение, и просит отдать на этот счет свои распоряжения. Далее говорилось, что император согласился считать ее государство одним из своих подчиненных владений, и поэтому разрешает британцам следовать китайским курсом.

Однако все в Британии знали, что произошло на самом деле. Поначалу китайцы встретили радушный прием. Они помогли финансировать войну против Наполеона, который закрыл для них континентальные порты. Но с 1815 года китайцы стали продавать свои товары в британских портах по все более низким ценам, пока не вывели из игры ланкаширские хлопкопрядильные фабрики. Когда британцы запротестовали и подняли тарифы, китайцы сожгли гордый Королевский флот Британии, убили адмирала Нельсона и захватили все города по южному побережью. В течение почти восьми веков Англия побеждала всех завоевателей. Однако теперь имя Виктории навсегда должно будет войти в анналы позора. Ее правление стало оргией убийства, насилия и похищения детей, поражения, бесчестия и смерти. А вот появился и сам Ци Ин, злой архитектор воли императора Даогуана, источавший вокруг себя волны ханжества и лицемерия.

В подобающий момент переводчик Виктории, стоявший на коленях как раз позади нее, вежливо и потихоньку кашлянул, так что лишь королева могла его слышать. Это был сигнал: посланник Ци Ина в своей речи дошел до того места, где речь шла об облачении ее как подчиненного правителя. Виктория подняла голову от причала и выпрямилась, чтобы принять варварские головной убор и одежду, символизировавшие бесчестие ее страны. И тут она впервые посмотрела на Ци Ина по-доброму. Она не ожидала увидеть столь интеллигентного и энергичного на вид мужчину средних лет. Мог ли он быть на самом деле тем монстром, которого она так страшилась? Ци Ин также бросил первый взгляд мельком на Викторию. Он видел ее портрет времен ее коронации, но сейчас она была даже более дородной и простоватой, нежели он ожидал. И она была молодой, очень-очень молодой. Она вся промокла, и на ее лице он увидел маленькие занозы и частички грязи от причала. Она даже не знала, как именно надлежит низко поклониться. Что за неучтивые люди?

Затем наступил момент самого черного, немыслимого ужаса в ее жизни. С глубокими поклонами из-за спины Ци Ина вышли два мандарина и помогли Альберту подняться на ноги. Виктория знала, что должна молчать и не двигаться. И действительно, она застыла на месте, и даже если бы хотела протестовать, это не имело смысла.

Мандарины повели Альберта прочь. Он двигался медленно, с большим достоинством, затем остановился и обернулся на Викторию. В его взгляде был целый мир.

С Викторией случился обморок. Один из китайцев успел подхватить ее, прежде чем она упала на причал. Нельзя было допустить, чтобы в такой момент причинила себе ущерб правительница, пускай даже если это правительница «заморских дьяволов». Альберт покидал эту ставшую ему родной страну^[2] двигаясь как во сне и еле дыша. По трапу его провели в роскошную, запираемую снаружи каюту, а затем доставили в Китай, где он получил облачение вассала от самого императора в Запретном городе.

К тому времени, когда Виктория пришла в себя, Альберт уже ушел. Теперь, наконец, все ее тело сотрясалось от сильнейших рыданий. Альберту потребуется полгода, чтобы добраться до Пекина, и столько же, чтобы вернуться назад. К тому же ему, возможно, придется дожидаться месяцы, а то и годы среди этих варваров, покуда император удостоит его аудиенции. Что ей следует делать? Как она, в одиночку, сможет защищать своих подданных? Как она сможет предстать перед этим гадким Ци Ином после того, что он сделал с ними?

Альберт так и не вернулся назад. Он добрался до Пекина, где удивил двор своим беглым китайским языком и знанием классических работ Конфуция. Но вслед за его прибытием пришли известия, что безземельные сельскохозяйственные работники восстали и разбили молотилки по всей Южной Англии и что в половине столиц Европы свирепствовали кровавые уличные бои. Несколькими днями спустя император получил письмо от Ци Ина, в котором тот высказывал предложение, что столь одаренного принца, как Альберт, может быть, лучше всего будет держать в безопасности за пределами его страны. Все это насилие в общем-то было мучительным переходом к современности, примерно как и в Китайской империи. Однако с таким буйным и непокорным народом не стоило рассчитывать на иной вариант.

Итак, Альберт остался в Запретном городе. Он отказался от своих английских костюмов и отрастил маньчжурскую косу. С каждым годом его знания китайской классики все более углублялись. Он постарел в одиночестве среди пагод, и спустя тринадцать лет, проведенных в золотой клетке, его, наконец, постигла кончина.

На другом конце этого мира Виктория уединилась в плохо отапливаемых личных покоях Букингемского дворца и игнорировала своих колониальных господ. Ци Ин попросту управлял Британией без нее. Множество так называемых политиков, чтобы иметь дело с ним, должны были приползать к нему на животе. Когда Виктория умерла в 1901 году, государственных похорон не устраивали. Уход ее — последнего пережитка эпохи, предшествовавшей Китайской империи, — вызвал лишь пожимание плеч и недоуменные улыбки.

Лути в Балморале^[3]

Разумеется, в реальной жизни события происходили совершенно иначе. Впрочем, иначе происходили только некоторые из них. На самом деле существовал и китайский корабль, который назывался «Ци Ин» и который действительно в апреле 1848 года пришвартовался в доках Ост-Индской компании (см. рис. В.1). Но это была отнюдь не бронированная канонерка, доставившая китайского губернатора в Лондон. Настоящий «Ци Ин» был всего лишь ярко раскрашенной деревянной рухлядью. Британские предприниматели в Гонконге, колонии короны, пару лет назад купили небольшое судно и решили, что будет весьма забавно отправить его на их старую родину.

Королева Виктория, принц Альберт и герцог Веллингтон действительно явились на берег реки. Однако, разумеется, никто из них не падал ниц перед новым господином. Скорее они явились как туристы — поглазеть на китайский корабль, какого в Британии никогда прежде не видывали.

Этот корабль был назвал в честь губернатора Гуаньчжоу (другое название — Кантон). И конечно, Ци Ин не принимал в 1842 году, после разгрома Королевского флота, британских изъявлений покорности. На самом деле в тот год Ци Ин вел переговоры о капитуляции Китая. Это происходило после того, как небольшая британская эскадра пустила на дно все китайские военные суда, какие только смогла обнаружить, подавила все их береговые батареи и перекрыла Великий канал, связывающий Пекин с богатой рисом долиной реки Янцзы, создав угрозу голода в столице.

Император Даогуан действительно правил Китаем в 1848 году. Однако он вовсе не разлучал Викторию и Альберта. В реальной жизни эта королевская чета продолжала счастливо жить вместе (за исключением тех периодов, когда Виктория была не в духе), вплоть до смерти Альберта в 1861 году. На самом же деле как раз Виктория и Альберт разгромили^[4] Даогуана.

История зачастую бывает более странной, нежели любой вымысел. Соотечественники Виктории нанесли поражение Даогуану и разгромили его империю, как если бы это была слабость большинства британцев — чашка чая (или, если быть более точным, как несколько миллиардов таких чашек). В 1790-х годах британская Ост-Индская компания, которая правила большей частью Южной Азии как своей вотчиной, каждый год доставляла в Лондон 23 миллиона фунтов китайского чайного листа. Прибыль была огромной. Однако тут была одна проблема: китайское правительство не было заинтересовано в ответном импорте британских промышленных товаров. Единственное, что оно хотело получить, — это серебро, из-за чего компания с трудом продолжала вести торговлю. Поэтому велика была радость торговцев, когда они поняли, что — независимо от того, чего могли бы желать китайские власти, — люди в Китае хотели получать нечто иное: опиум. А наилучший опиум выращивался в Индии, подконтрольной британской Ост-Индской компании. В Гуанчжоу (единственном китайском порту, где могли вести торговлю иностранцы) купцы продавали опиум за серебро, использовали серебро для закупки чая, а затем продавали чай с еще большей прибылью в Лондоне.

Впрочем, как это часто бывает в бизнесе, решение одной проблемы привело к появлению другой. Индийцы опиум ели, а британцы растворяли и пили, потребляя в общем от десяти до двадцати тонн его каждый год (некоторые из них применяли его, чтобы успокоить детей). Результатом при обоих этих способах был умеренный наркотический эффект, достаточный, чтобы вдохновлять эксцентричных поэтов и побудить некоторых графов и герцогов к очередным кутежам. Однако при этом не было особенных оснований для тревоги. Китайцы же опиум курили. Разница была не большей, нежели между жеванием листьев коки и курением их в курительной трубке. На эту разницу ухитрились не обратить внимания британские наркодельцы. Но не Даогуан. В 1839 году он объявил войну наркотикам.

Это была странная война, которая быстро выродилась в личное противостояние уполномоченного Даогуаном «царя по вопросам наркотиков» Линь Цзэсюя и британского суперинтенданта (администратора) по делам торговли в Гуанчжоу, капитана Чарльза Эллиота. Когда Эллиот понял, что он проигрывает в этой борьбе, он убедил торговцев выдать Линю внушительное количество опиума — 1700 тонн, и добился согласия торговцев на это, дав им гарантию, что британское правительство возместит им убытки. Купцы не знали, что на самом деле у Эллиота не было полномочий давать такие обещания. Однако они ухватились за сделанное им предложение. Линь получил опиум, Эллиот сохранил лицо и поддержал процесс чайной торговли, а купцы получили лучшую цену (плюс проценты и плату за доставку) за свои наркотики. Словом, в выигрыше остались все.

Все, за исключением лорда Мельбурна, тогдашнего британского премьер-министра. Мельбурн, от которого ожидали, что он изыщет 2 миллиона фунтов стерлингов, чтобы компенсировать потери наркоторговцев, не выиграл. Казалось бы, для простого морского капитана было безумием поставить премьер-министра в подобное неприятное положение. Однако Эллиот знал, что он может рассчитывать на то, что торговое сообщество пролоббирует через парламент, чтобы эти деньги были возвращены. И вот сплетение личных, политических и финансовых интересов в итоге не оставило для Мельбурна иного выбора, кроме как заплатить, а затем провести военную операцию, дабы заставить китайское правительство возместить Британии ущерб, вызванный конфискацией опиума (рис. В.2).

Конечно, это был далеко не лучший момент в истории Британской империи. Современные аналогии никогда не бывают точными. Однако все это весьма напоминало то, как если бы в ответ на крупную облаву, устроенную Агентством США по контролю за применением законов о наркотиках, Тихуанский картель^[5] заставил бы мексиканское правительство отправить войска в Сан-Диего и потребовать, чтобы Белый дом выплатил наркобаронам компенсацию за конфискованный при облаве кокаин по уличной стоимости (плюс проценты, плюс затраты за его доставку), а также оплатил бы затраты на военную экспедицию. Представьте также, что, пока все это происходило, по соседству мексиканский флот захватил бы остров Святой Каталины, как базу для будущих операций, и угрожал бы блокировать Вашингтон до тех пор, пока конгресс не предоставит тихуанским наркобаронам монопольные права в Лос-Анджелесе, Чикаго и Нью-Йорке.

Разница тут, разумеется, в том, что Мексика не имеет возможности бомбардировать Сан-Диего, а вот Британия в 1839 году могла делать все, что хотела. Британские корабли легко сокрушили китайскую оборону, после чего Ци Ин подписал унизительный договор, открывший Китай для торговли и миссионеров. Жены Даогуана не были отправлены в Лондон — как это было сделано с Альбертом, отвезенным в Пекин в той сцене, которую я живописал в начале этого введения. Однако данная «опиумная война» все равно стала поражением императора. Он подвел 300 миллионов своих подданных и предал две тысячи лет традиций. Для него справедливо было считать такой исход провалом. Китай был разгромлен. Наркомания стремительно распространялась, государство утратило контроль за развитием событий, а традиции и обычаи были порушены.

В этом смутном мире объявился неудачливый кандидат в государственные чиновники Хун Сюцюань, выросший неподалеку от Гуанчжоу. Четыре раза Хун приходил в город сдавать трудные экзамены, что требовалось для зачисления на государственную службу, и четыре раза терпел полный провал. В итоге в 1843 году он вновь потерпел неудачу и был вынужден вернуться в свою деревню. Когда у него была лихорадка, ему пригрезилось, как ангелы забрали его на небеса. Там он встретил человека, который (как он затем рассказал) был его старшим братом, и двоих стоявших плечом к плечу побежденных им демонов. И на них пристально смотрел их бородатый отец.

Никто в деревне не мог разъяснить смысла этого сна, и Хун, по-видимому, сам забыл о нем на несколько лет, покуда однажды не открыл небольшую книжку, которую ему дали в Гуанчжоу во время одной из его поездок на экзамены. В этой книжке кратко излагались христианские священные тексты, и Хун понял, что в ней содержится ключ к истолкованию его сна. Братом в его сне был, очевидно, Иисус, так что Хун мог считаться китайским сыном Бога. Он и Иисус преследовали демонов на небесах. Однако его сон, похоже, означал, что Бог хочет, чтобы Хун изгнал их также и с Земли. Соединив воедино элементы евангельского христианства и конфуцианства, Хун провозгласил создание «Небесного государства великого благоденствия». Недовольные крестьяне и бандиты стекались под его знамена. В 1850 году его разношерстные полчища разгромили дезорганизованные императорские армии, посланные против него, после чего Хун, следуя воле Бога, стал проводить радикальные социальные реформы. Он перераспределял землю, законодательно ввел равноправие для женщин и даже запретил бинтование ног.

В начале 1860-х годов, когда американцы убивали друг друга с помощью артиллерии и магазинных винтовок в первой «современной» войне в мире, китайцы делали то же самое, но только с помощью сабель и копий в последней «традиционной» войне в мире. В том, что касается ужасов, «традиционная» версия войны далеко превзошла «современную». Погибло двадцать миллионов^[6], по большей части из-за голода и болезней. Западные дипломаты и полководцы воспользовались создавшимся хаосом в своих целях и постарались еще глубже проникнуть в Восточную Азию. В 1854 году, дабы получить угольные станции, расположенные между Калифорнией и Китаем, американский коммодор Перри вынудил Японию открыть свои порты. В 1858 году Британия, Франция и Соединенные Штаты добились от Китая новых концессий. Император Сяньфэн^[7], который, что вполне понятно, ненавидел «иностранных дьяволов», нанесших поражение его отцу Даогуану, попытался уклониться от подписания нового договора^[8], воспользовавшись тем, что он вел войну против Хуна. Однако едва только у него возникли затруднения, правительства Британии и Франции сделали ему предложение, от которого он не смог отказаться. Иностранцы пошли походом на Пекин, и Сяньфэну пришлось с позором отступить в располагавшееся неподалеку место для отдыха. Затем европейцы сожгли его прекрасный Летний дворец, тем самым дав императору знать, что они могут сделать то же самое и с Запретным городом, если захотят. И Сяньфэн сдался. Потерпев от своих врагов еще более тяжкое поражение, чем его отец, император отказался в дальнейшем покидать свое убежище или встречаться с чиновниками, и предавался наркотикам и сексу. Год спустя он умер.

Принц Альберт скончался через несколько месяцев после смерти Сяньфэна. Он, вероятно, умер от брюшного тифа, проникшего в Виндзорский замок через никуда не годную канализационную систему, — несмотря на то, что он годами пытался убедить британское правительство, что плохая система канализации способствует распространению болезней. Еще более печально, что Виктория, такая же активная поборница современной водопроводно-канализационной системы, как и Альберт, в момент его ухода из этого мира была в ванной комнате.

Потеряв любовь всей ее жизни, Виктория еще более погрузилась в меланхолию. Но она не была совсем уж одинока. Британские офицеры подарили ей одну из наилучших диковинок из тех, что они награбили в пекинском Летнем дворце, — пекинеса (китайского мопса). Она нарекла его Лути.

Предопределенность

Почему история пошла именно тем путем, который привел Лути в Балморалский замок, где он старел вместе с Викторией, а не тем, в соответствии с которым Альберт изучал бы Конфуция в Пекине? Почему в 1842 году прокладывали себе путь огнем британские суда по Янцзы, а не китайские по Темзе? Говоря попросту: почему властвует Запад?

Утверждение, что Запад «властвует», может показаться некоторым преувеличением: в конце концов, как бы мы ни определяли «Запад» (вопрос, к которому я вернусь через несколько страниц), люди Запада после 1840-х годов не в полной мере управляли миром и регулярно терпели неудачи на этом пути. Многие из нас достаточно долго прожили, чтобы помнить и то, как Америку с позором выдворили из Сайгона (теперь город Хошимин) в 1975 году, и то, как в 1980-х годах японские предприятия выдавливали западных конкурентов из бизнеса. Еще большее число из нас считает, что все, что мы покупаем, сделано в Китае. Тем не менее также очевидно и то, что за последнюю сотню (или около того) лет люди Запада перебрасывали войска в Азию, а не наоборот. Это правительства Восточной Азии боролись с западными капиталистическими и коммунистическими теориями, а не западные правительства пытались править, руководствуясь учениями конфуцианства или даосизма. Люди Востока для преодоления лингвистических барьеров при общении зачастую пользуются английским языком. Европейцы же редко пользуются с этой целью мандаринским^[9] или японским языком. Как откровенно сказал один малайзийский юрист британскому журналисту Мартину Жаку: «Я одеваюсь в вашу одежду, я говорю на вашем языке, я смотрю ваши фильмы, а сегодняшняя встреча состоялась потому, что вы ее назначили»¹.

Этот перечень можно было бы продолжать и дальше. С тех пор как подданные Виктории похитили Лути, Запад сохраняет глобальное доминирование, не имеющее параллелей в истории.

Моя цель — дать этому объяснение.

На первый взгляд может показаться, что я задал себе не очень трудную задачу. Почти все согласны с тем, что Запад правит, поскольку промышленная революция случилась здесь, а не на Востоке. В XVIII столетии британские предприниматели научились использовать энергию пара и угля. Фабрики, железные дороги и канонерские лодки дали возможность европейцам и американцам XIX века распространить свою власть в глобальном масштабе. Самолеты, компьютеры и ядерное оружие позволили их преемникам в XX веке упрочить это доминирование.

Конечно, это не означает, что все должно было случиться именно так, как случилось. Если бы капитан Эллиот не заставил лорда Мельбурна в 1839 году поступить вопреки своему желанию, то, возможно, британцы не напали бы на Китай в этом году. Если бы императорский уполномоченный Линь уделял больше внимания обороне побережья, то, может быть, британцы не добились бы успеха столь легко. Нет, вышесказанное означает, что — независимо от того, когда возникли те или иные обстоятельства, или кто именно сидел тогда на троне, или кто победил на выборах, или кто стоял во главе армии, — в XIX веке Запад всегда побеждал. Британский поэт и политик Хилэр Беллок удачно подытожил это обстоятельство в своих стихах в 1898 году:

Все будет так, как мы хотим.

На случай разных бед

У нас есть пулемет «максим»,

У них «максима» нет².

Завершение сюжета

Однако, конечно, на этом данная история не заканчивается. Вышесказанное всего лишь побуждает задать следующий вопрос: почему Запад получил пулемет «максим», а остальной мир — нет? Это первый из тех вопросов, которые я здесь разбираю, поскольку ответ на него объяснит нам, почему Запад властвует и сегодня. Вооружившись этим ответом, мы затем сможем сформулировать и второй вопрос. Одна из причин интереса людей к вопросу, почему Запад властвует, — в том, что они хотят знать, как долго и каким образом это будет продолжаться. То есть они хотят знать, что произойдет дальше.

Этот вопрос становился все более насущным по мере того, как на протяжении XX века Япония превращалась в мощную державу, а в начале XXI века вопрос стал неизбежным. Китайская экономика удваивается в объеме каждые шесть лет и, вероятно, еще до 2030 года станет крупнейшей в мире. В начале 2010 года, во время написания этих строк, большинство экономистов надеялось, что именно в Китае, а не в США или в Европе произойдет «перезапуск» мирового экономического механизма. В Китае в 2008 году состоялись впечатляющие Олимпийские игры и два китайских «тайконавта»^[10] совершили путешествие в космос. Как у Китая, так и у Северной Кореи имеется ядерное оружие, и западные стратеги озабочены тем, каким образом Соединенные Штаты станут приноравливаться к растущей мощи Китая. Так что вопрос — насколько долго еще Запад будет оставаться «во главе» — действительно является насущным.

Профессиональные историки славятся как плохие провидцы, — и, кстати, большинство из них вообще отказывается говорить о будущем. Чем больше я размышлял о том, почему Запад правит, тем больше я при этом понимал, что не профессиональный историк Уинстон Черчилль разбирался в происходящем куда лучше, нежели большинство профессионалов. Он настойчиво утверждал: «Чем дальше назад вы сможете взглянуть, тем дальше вперед вы, вероятно, сможете увидеть»³. Придерживаясь такого образа мыслей (даже если, возможно, Черчиллю не понравились бы мои ответы), я выскажу следующее предположение: знание того, почему Запад властвует, дает нам довольно хорошую возможность понять, как обернутся дела в XXI веке.

Я, разумеется, не первый, кто размышляет о том, почему Запад властвует. Этому вопросу уже добрых 250 лет. До XVIII века этот вопрос редко возникал, поскольку, откровенно говоря, в нем не было большого смысла. Когда европейские интеллектуалы впервые — в XVII веке — начали всерьез размышлять по поводу Китая, то большинство из них испытывало чувство смирения перед древностью и искушенностью Востока, — и вполне обоснованно. При этом лишь немногие люди Востока уделяли Западу хотя бы какое-нибудь внимание. Некоторые китайские официальные лица восхищались искусно сделанными часами, ужасным огнестрельным оружием и точными календарями людей Запада. Однако они считали, что состязаться с этими иностранцами, которые во всех прочих отношениях их не впечатляли, — дело не слишком стоящее. Если бы китайские императоры XVIII века знали, что французские философы — к примеру, Вольтер — восхваляли их в своих стихах, они, вполне вероятно, задумались бы над мыслями французских философов по их поводу.

Однако почти сразу же с того момента, когда дым фабрик стал заполнять небеса Англии, европейские интеллектуалы поняли, что у них имеется некая проблема. И среди прочих имевшихся проблем это была отнюдь не плохая проблема: у них возникло впечатление, что обретена власть над миром, однако они не знали, почему это произошло.

Европейские революционеры, реакционеры, романтики и реалисты со страстью принялись предаваться размышлениям на тему, почему Запад взял верх. В результате было создано ошеломляющее количество предположений и теорий. Возможно, наилучшим способом начать выяснение того, почему Запад властвует, будет выделение двух основных теоретических школ, которые я буду называть теориями «давней предопределенности» (long-term lock-in) и «краткосрочной случайности» (short-term accident). Излишне говорить, что не каждую из идей можно четко отнести к тому или иному лагерю. Тем не менее проведение такого разделения — полезный способ, позволяющий сконцентрировать внимание.

Объединяющая идея, лежащая в основе теорий «давней предопределенности», состоит в том, что с незапамятных времен некий важный фактор сделал Восток и Запад очень и постоянно разными. Он и определил то, что промышленная революция случилась на Западе. Разногласия же — и разногласия яростные — у сторонников теорий «давней предопределенности» существуют по поводу того, что это был за фактор и когда он начал действовать. Некоторые из них делают акцент на материальных силах — таких, как климат, топография и природные ресурсы. Другие обращают внимание на не столь осязаемые причины — такие, как культура, политика или религия. Те, кто подчеркивает роль материальных сил, обычно склонны рассматривать «давность» как то, что действительно существует очень долго. Некоторые из них заглядывают на пятнадцать тысяч лет назад, в конец ледникового периода^[11], а кое-кто углубляется в прошлое еще дальше. Те же, кто делает акцент на культуре, обычно рассматривают «давность» как нечто более кратковременное, простирающееся в прошлое лишь на тысячу лет — до Средних веков либо на две с половиной тысячи лет — до эпохи греческого мыслителя Сократа и великого китайского мудреца Конфуция. Но вот в чем сторонники «давности» могут согласиться между собой, так это в том, что британцы, которые в 1840-х годах пробивали себе огнем дорогу в Шанхай, и американцы, которые десятилетием позже силой заставили открыть японские порты, были всего лишь бессознательными агентами последовательности событий, начавшейся тысячелетием раньше. Сторонники «давности» могли бы сказать, что было попросту глупо с моей стороны начать эту книгу с противопоставления сценариев «Альберт в Пекине» и «Лути в Балморале». Королева Виктория в любом случае победила бы: результат был неминуем. Он был заложен за поколения до того, как стал реальностью.

Где-то между 1750 и 1950 годами почти все объяснения того, почему Запад властвовал, были вариациями на тему «давней предопределенности». Наиболее популярной была версия, что европейцы попросту культурно превосходили всех остальных. Начиная со дней гибели Римской империи большинство европейцев определяли себя в первую очередь и главным образом как христиан, прослеживая свои корни до времен Нового Завета. Однако в попытках объяснить, почему Запад достиг господства, некоторые интеллектуалы XVIII века придумали для себя альтернативную генеалогическую линию. Они утверждали, что две с половиной тысячи лет назад древние греки создали уникальную культуру разума, изобретательности и свободы. Благодаря этому Европа двигалась по иной (и лучшей) траектории, нежели остальной мир. Эти интеллектуалы признавали, что Восток обладал собственной ученостью. Однако, по их мнению, его традиции были чересчур запутаны, чересчур консервативны и чересчур иерархичны для того, чтобы составить конкуренцию западной мысли. Многие европейцы приходили к выводу, что они побеждали всех остальных, поскольку культура заставила их делать это.

До 1900 года восточные интеллектуалы, пытаясь объяснить экономическое и военное превосходство Запада, зачастую «покупались» на эту теорию, хотя и с коррективами. На протяжении двадцати лет после того, как коммодор Перри явился в Токийский залив, движение «Цивилизация и просвещение» занималось переводом классических произведений французского Просвещения и британского либерализма на японский язык и выступало за то, чтобы догнать Запад посредством демократии, индустриализации и эмансипации женщин. Некоторые из его представителей даже хотели сделать английский государственным языком. Проблема, настаивали интеллектуалы 1870-х годов, такие как Фукудзава Юкити, имела давние корни. Источником большей части японской культуры был Китай, а Китай в отдаленном прошлом пошел по совершенно неверному пути. В результате Япония была лишь «полуцивилизованной» страной. Однако, утверждал Фукудзава, хотя эта проблема была давней, «предопределенность» не имела места. Путем «отказа от Китая» Япония смогла бы стать в полной мере цивилизованной страной.

Китайским же интеллектуалам, напротив, не нужно было отвергать никого, кроме самих себя. В 1860-х годах представители движения «Самоусиления» утверждали, что в основе своей китайские традиции остаются совершенно здоровыми. Китаю нужно лишь построить несколько пароходов и купить кое-что из иностранного огнестрельного оружия. Как оказалось, это мнение было ошибочным. В 1895 году модернизированная японская армия внезапно и бесстрашно явилась у одной из китайских крепостей, захватила сделанные за рубежом орудия и повернула их против китайских пароходов. Истоки данной проблемы явно лежали глубже и не сводились лишь к обладанию «правильным» оружием. К 1900 году китайские интеллектуалы последовали японскому примеру и стали переводить западные книги по эволюции и экономике. Подобно Фукудзаве, они пришли к выводу, что владычество Запада имело давние корни, но не является чем-то предопределенным. Путем отказа от собственного прошлого Китай также мог бы наверстать упущенное.

Однако некоторые западные сторонники теорий «давней предопределенности» полагали, что Восток попросту ничего не смог бы сделать. Они утверждали, что Запад сделала «лучшим из всех» культура. Однако культура не была основным объяснением западного владычества, поскольку она сама имеет материальные причины. Некоторые из них были уверены, что на Востоке излишне жарко или чересчур много болезней, чтобы люди могли развивать столь же инновационную культуру, что и на Западе. Некоторые также считали, что на Востоке попросту было слишком много людей. Поэтому все излишки потреблялись, жизненные стандарты поддерживались на низком уровне, и что-либо напоминающее либеральное, ориентированное на будущее западное общество не могло из-за этого появиться.

Появлявшиеся теории «давней предопределенности» имели всевозможную политическую окраску, однако наиболее важной и влиятельной была версия Карла Маркса. В те самые дни, когда британские войска «освобождали» Лути, Маркс (в то время он вел колонку о Китае в New York Daily Tribune) утверждал, что реальным фактором, закрепившим владычество Запада, была политика. На протяжении тысячелетий, заявлял Маркс, государства Востока были столь централизованными и столь мощными, что, в сущности, сумели остановить течение истории. Европа же прогрессировала от Античности через феодализм к капитализму, а пролетарские революции, как предполагалось, были провозвестниками коммунизма. А Восток был «замурован в янтаре деспотизма» и не смог следовать по той прогрессивной траектории, по которой следовал Запад. Когда же ход исторических событий оказался не совсем таким, как предсказывал Маркс, коммунисты (особенно Ленин и его последователи) в дальнейшем внесли коррективы в его теории, провозгласив, что революционный авангард может встряхнуть Восток и пробудить его от вековечного сна. Но ленинисты настаивали, что это может произойти лишь в том случае, если удастся сломать прежнее, окаменелое общество, — чего бы это ни стоило. Данная теория из категории теорий «давней предопределенности» не является единственной причиной того, почему Мао Цзэдун, Пол Пот и Кимы^[12] в Северной Корее устроили такие ужасы своим народам. Однако она налагает тяжкое бремя ответственности.

На протяжении всего XX столетия на Западе происходило дальнейшее усложнение теорий, поскольку историки выявляли факты, которые, по-видимому, не соответствовали версиям «давней предопределенности». Поэтому сторонники этих теорий вносили в них коррективы, чтобы устранить такие несоответствия. Например, в настоящее время никто не оспаривает того факта, что в то время, когда в Европе великая эпоха морских открытий лишь начиналась, китайское мореплавание достигло намного б?льших успехов. Китайские моряки уже знали побережья Индии, Аравии, Восточной Африки и, возможно, Австралии^[13]. Когда адмирал-евнух Чжэн Хэ в 1405 году отправился в плавание из Нанкина в Шри-Ланку, под его командой было примерно 300 судов. Среди них были и танкеры, перевозившие питьевую воду, и громадные «корабли-сокровищницы». Корабли имели водонепроницаемые отсеки и были оснащены самыми современными для того времени рулями и хитроумными устройствами для сигнализации. Среди 27 тысяч его моряков было 180 врачей и аптекарей. По контрасту с этим, когда Христофор Колумб отправился в плавание из Кадиса в 1492 году, под его командой было всего 90 человек на трех кораблях. Водоизмещение самого большого из его кораблей составляло едва лишь тридцатую часть от водоизмещения самого большого корабля Чжэн Хэ, а его длина (85 футов [примерно 25,9 м]) была меньше, нежели высота самой высокой грот-мачты у Чжэн Хэ, и всего лишь вдвое больше, нежели длина руля у него же. У Колумба не было ни танкеров со свежей водой, ни настоящих врачей. У Чжэн Хэ имелись магнитные компасы, и он знал достаточно много об Индийском океане, чтобы составить мореходную карту длиной в 21 фут (примерно 6,4 м). Колумб же редко когда знал, где он находился, не говоря уже о том, куда он двигался.

Все это может привести в замешательство любого, кто предполагает, что западное доминирование предопределилось уже в далеком прошлом. Однако в ряде серьезных книг утверждается, что то, что делал Чжэн Хэ, в конце концов соответствует теориям «давней предопределенности». Нам просто нужны более современные версии этих теорий. К примеру, экономист Дэвид Лэндис в своей великолепной книге «Богатство и бедность народов: почему некоторые так богаты, а другие так бедны» вновь возвращается к той идее, что вследствие болезней и демографии Европа всегда получала решающее преимущество перед Китаем. Но при этом он добавляет к этому один новый нюанс, высказывая предположение, что высокая плотность населения способствовала централизованному правлению в Китае и ослабляла у правителей стремление воспользоваться результатами путешествий Чжэн Хэ. Большинство китайских императоров — поскольку у них не было соперников — волновало скорее то, что торговля могла обогатить «нежелательные» группы (например, купцов), нежели приобретение дополнительных богатств для себя. И, поскольку государство было столь мощным, они, похоже, смогли прекратить данную деятельность, вызывавшую у них тревогу. В 1430-х годах императоры запретили океанские путешествия, а в 1470-х годах, возможно, уничтожили записи, сделанные Чжэн Хэ, положив конец великой эпохе китайских исследований.

Подобные же доводы приводит биолог и географ Джаред Даймонд в своей классической книге «Ружья, микробы и сталь: судьбы человеческих обществ». Его основной целью в этой книге было объяснение того, почему первые цивилизации создали именно общества, располагавшиеся в пределах полосы, простирающейся в широтном направлении от Китая до Средиземного моря. Однако, помимо этого, он высказывает предположение, что в современном мире стала доминировать Европа, а не Китай, поскольку, благодаря полуостровам Европы, небольшим государствам было нетрудно устоять против потенциальных завоевателей, и это способствовало политической раздробленности. В то же самое время более ровная береговая линия Китая больше благоприятствовала правителям-централизаторам, нежели мелким властителям. Ставшее результатом этого политическое единство позволило китайским императорам XV века запретить путешествия, подобные путешествиям Чжэн Хэ.

По контрасту с этим, в разобщенной Европе монарх за монархом могли отвергать безумный план Колумба, но он всегда мог найти еще кого-нибудь, к кому обратиться. Мы можем предположить, что если бы у Чжэн Хэ было столько же вариантов выбора, что и у Колумба, то Эрнан Кортес мог встретить в Мексике в 1519 году китайского губернатора, а не обреченного Монтесуму. Однако согласно теориям «давней предопределенности», множество объективно действующих сил — таких, как болезни, демография и география, — исключали такую возможность.

Тем не менее в последнее время у некоторых людей начало складываться впечатление, что путешествия Чжэн Хэ и множество других фактов вообще попросту чересчур плохо вписываются в модели «давней предопределенности». Уже в 1905 году Япония показала, что восточные страны могут «доставить европейцам все удовольствия за их деньги» на поле боя, одержав победу над Российской империей. В 1942 году Япония почти полностью вытеснила вооруженные силы Запада с Тихого океана. Затем она, оправившись после сокрушительного поражения в 1945 году, сменила курс, чтобы стать экономическим гигантом. С 1978 года Китай, как мы все знаем, также двинулся по похожему пути. В 2006 году Китай стал крупнейшим в мире источником выбросов углерода, превзойдя в этом отношении Соединенные Штаты. И даже в самые мрачные дни финансового кризиса 2008—2009 годов китайская экономика продолжала расти темпами, которые могли бы и в самые лучшие годы вызвать зависть у западных правительств. Возможно, нам необходимо отказаться от прежнего вопроса и задать новый: не «почему Запад властвует», но «властвует ли Запад»? Если ответ на него будет отрицательным, то теории «давней предопределенности», стремящиеся по-стародавнему обосновать владычество Запада (которое на самом деле уже не существует), кажутся довольно бессмысленными.

Одним из результатов такой неопределенности стало то, что некоторые западные историки разработали целую новую парадигму, объясняющую, почему Запад стал властвовать и почему теперь это властвование прекратилось. Я называю такой подход моделью «краткосрочной случайности». Аргументация в пользу теорий «краткосрочной случайности» обычно является более сложной, нежели аргументация в пользу теорий «давней предопределенности». Кроме того, в этом лагере существуют острые разногласия. Однако все его представители согласны в одном: что почти все, о чем говорят сторонники теорий «давней предопределенности», — неверно. Глобальное доминирование Запада не было предопределено с давних времен. Лишь после 1800 года, накануне «опиумной войны», Запад действительно на время опередил Восток, но даже это в значительной мере было случайностью. Поэтому сценарий «Альберт в Пекине» — это все, что угодно, но только не глупость. Он запросто мог бы осуществиться.

Везение

Округ Ориндж в Калифорнии известен скорее консерватизмом политической жизни, ухоженными пальмами и давно уже живущим там Джоном Уэйном (местный аэропорт назван в его честь, невзирая на то что ему не нравятся самолеты, пролетающие над полем для гольфа), нежели радикализмом в области гуманитарных наук. Однако в 1990-х годах он стал эпицентром теорий «краткосрочной случайности» в области глобальной истории. Два историка, Бинь Вонг и Кеннет Померанц, и социолог Ван Фэн из Калифорнийского университета в Ирвине^[14] написали достопримечательные книги, в которых доказывается, что во всем, на что бы мы ни обратили внимание, — будь то экология, семейные структуры, технология и промышленность, финансы и социальные институты, стандарты жизни и потребительские вкусы, — всюду элементы сходства между Западом и Востоком намного перевешивают различия, имевшие место вплоть до XIX века.

Если они правы, то неожиданно становится куда труднее объяснить, почему Лути прибыл в Лондон, а не Альберт отправился на Восток. Некоторые поборники теорий «краткосрочной случайности», — такие, как известный экономист Андре Гундер Франк (написавший более тридцати книг на самые разные темы — от предыстории до латиноамериканских финансов), — утверждают, что на самом деле Восток был более, нежели Запад, предрасположен к тому, чтобы там произошла промышленная революция, пока не вмешались случайности. Франк пришел к выводу, что Европа была попросту «отдаленным окраинным полуостровом» в «китаецентрическом мировом порядке». Отчаявшись получить доступ на рынки Азии, где находилось реальное богатство, европейцы попытались тысячу лет назад в ходе Крестовых походов пробить себе дорогу через Ближний и Средний Восток. Когда это не сработало, некоторые из них — в частности, Колумб — попытались отправиться морем на запад, чтобы достичь «Катая»^[15].

Эта попытка также оказалась неудачной, поскольку на пути туда находилась Америка. Однако, по мнению Франка, грубая ошибка Колумба ознаменовала начало изменения положения Европы в мировой системе. В XVI веке китайская экономика процветала, но при этом постоянно сталкивалась с проблемой нехватки серебра. Америка же была богата серебром. Поэтому европейцы отреагировали на нужды Китая, заставив коренных американцев добыть в горах Перу и Мексики добрых 150 тысяч тонн драгоценного металла. Треть его в итоге оказалась в Китае. Серебро, жестокость и рабство обеспечили Западу «место в третьем классе в азиатском экономическом поезде»⁴, как сформулировал это Франк. Однако еще очень многое должно было случиться, прежде чем Запад смог «занять место азиатов в локомотиве».

Франк считал, что подъем Запада в конечном счете объясняется не столько предприимчивостью европейцев, сколько «упадком Востока» после 1750 года. Этот упадок начался, по его мнению, когда начал уменьшаться приток серебра. В Азии это обстоятельство вызвало политические кризисы, однако в Европе оно послужило стимулом, заставившим напрячь свои силы. Здесь европейцы, когда у них иссякло серебро на экспорт, механизировали свои производственные отрасли, дабы у них были иные, помимо серебра, товары, конкурентоспособные на азиатских рынках. Рост населения после 1750 года, утверждал Франк, также привел к различным результатам на разных концах Евразии. В Китае этот рост привел к поляризации богатства, а также способствовал политическим кризисам и препятствовал инновациям. В Британии же он обеспечил более дешевой рабочей силой новые фабрики. Когда Восток терпел неудачи, на Западе произошла промышленная революция, которая, по всем основаниям, должна была случиться в Китае. Однако поскольку она случилась в Британии, Запад унаследовал сей мир.

Впрочем, другие приверженцы теорий «краткосрочной случайности» с вышеизложенным не согласны. Социолог Джек Голдстоун (который несколько лет преподавал в Калифорнийском университете в Дэвисе и придумал термин «калифорнийская школа» для описания теорий «краткосрочной случайности») утверждал, что Восток и Запад были приблизительно в одинаково благополучном (или одинаково плохом) состоянии вплоть до 1600 года. И там и там властвовали большие аграрные империи, где опытное и умудренное духовенство стояло на страже старинных традиций. В XVII веке повсюду от Англии до Китая в результате эпидемий, войн и свержений династий общества оказались на грани краха. Однако в то время как большинство из этих империй затем вернулись в свое исходное состояние и заново установили у себя строго ортодоксальный образ мышления, протестанты Северо-Западной Европы отвергли католические традиции.

Голдстоун предполагает, что именно этот акт неповиновения направил Запад по пути в направлении промышленной революции. Европейские ученые, освободившиеся от оков архаических идеологий, настолько эффективно иследовали природные процессы, что британские предприниматели, также разделявшие эту прагматичную культуру «мочь сделать», сумели заставить работать уголь и пар. К 1800 году Запад, без сомнения, уже опередил всех остальных.

Голдстоун доказывает, что ничто из этого не было заранее предопределено и что, в сущности, немногие случайные события могли бы полностью изменить наш мир. Например, в битве на реке Бойн в 1690 году пуля из мушкета католика пробила одежду на плече Вильгельма Оранского, — протестантского претендента на английский трон. Считается, что Вильгельм при этом сказал: «Хорошо, что она не прошла ближе»⁵. Голдстоун говорит, что это было действительно хорошо. Он предполагает, что если бы тот выстрел угодил на несколько дюймов ниже, то Англия осталась бы католической, Франция доминировала бы в Европе, а промышленная революция, возможно, не произошла бы.

Кеннет Померанц из Ирвина идет еще дальше. С его точки зрения, тот факт, что в данном месте произошла промышленная революция, вообще был какой-то «гигантской флюктуацией». Как он утверждает, около 1750 года и Восток и Запад были на грани экологической катастрофы. Рост населения опережал рост технологий, и люди к тому времени уже сделали почти все возможное в отношении расширения и интенсификации сельского хозяйства, перевозок товаров и реорганизации своей собственной жизни. Они уже почти достигли пределов возможного для их технологий. Так что были все основания ожидать глобального спада и сокращения населения в XIX и XX веках.

Однако на самом деле за последние две сотни лет наблюдался больший экономический рост, нежели за всю предыдущую историю, вместе взятую. Причина этого, как Померанц объясняет в своей важной книге The Great Divergence («Великая дивергенция»), состояла в том, что Западной Европе, и прежде всего Британии, попросту повезло. Как и Франк, Померанц считает началом удачи Запада случайное открытие Америк, в результате чего возникла торговая система, обеспечившая стимулы для индустриализации производства. Однако, в отличие от Франка, Померанц предполагает, что не позднее 1800 года счастье Европы все же могло закончиться. Он указывает, что потребовались бы очень обширные территории, чтобы вырастить достаточное количество деревьев для питания дровами еще несовершенных ранних британских паровых машин, — фактически более обширные территории, нежели их имелось в густонаселенной Западной Европе. Но тут вмешалась вторая счастливая случайность: Британия — единственная во всем мире — имела удобно расположенные залежи угля, и к тому же ее производственные отрасли быстро механизировались. В 1840 году британцы использовали машины, работавшие на угле, во всех сферах жизни, включая металлические военные корабли, способные проложить себе путь огнем вверх по реке Янцзы. Британии пришлось бы сжигать ежегодно дополнительно 15 миллионов акров [6 млн га] леса — акров, которых не было, — чтобы получить то количество энергии, которое теперь получалось из угля. Началась революция ископаемого топлива. Экологическая катастрофа была предотвращена (или, по крайней мере, отодвинута в XXI век), и Запад внезапно — вопреки всем обстоятельствам — стал править земным шаром. В данном случае не было «давней предопределенности». Имело место всего лишь не столь давнее причудливое стечение обстоятельств.

Различия между объяснениями причин западной промышленной революции с позиции «краткосрочной случайности» — начиная с предотвратившей глобальную катастрофу флюктуации у Померанца до временных перемен в рамках растущей мировой экономики у Франка — столь же велики, как и, скажем, глубокие различия между Джаредом Даймондом и Карлом Марксом у сторонников «давней предопределенности». Однако, несмотря на разногласия внутри обеих школ, именно «линия фронта» между ними порождает наиболее резко противостоящие друг Другу теории того, «как функционирует сей мир». Некоторые сторонники теорий «давней предопределенности» утверждают, что эти ревизионисты попросту торгуют вразнос претенциозной политкорректной псевдоученостью. В ответ некоторые приверженцы теорий «краткосрочной случайности» заявляют, что сторонники «давней предопределенности» — это апологеты Запада, или даже расисты.

Данный факт — что столько специалистов могут приходить к настолько различным выводам — наводит на мысль, что есть нечто ошибочное в том, каким образом мы подходим к данной проблеме. В этой книге я буду доказывать, что как сторонники «давней предопределенности», так и сторонники «краткосрочной случайности» одинаково неверно понимают картину истории и из-за этого получают лишь неполные и противоречивые результаты. И то, что нам требуется, по моему мнению, — это иной ракурс рассмотрения.

Картина истории

В данном случае я хочу сказать, что и сторонники «давней предопределенности», и сторонники «краткосрочной случайности» согласны в том, что последние двести лет Запад доминировал на земном шаре. Однако они расходятся во мнениях относительно того, на что был похож наш мир до того. При этом центральную роль играет различие в оценках ими истории, предшествовавшей Новому времени. Единственный возможный для нас способ разрешить данный спор — рассмотреть эти более ранние периоды, дабы определить общую картину истории. Лишь затем, когда будет определена ее базовая линия, мы сможем плодотворно обсуждать, почему обстоятельства сложились именно так, как они сложились.

Однако есть то, чего почти никто, похоже, не хочет делать. Большинство специалистов, пишущих на тему, почему Запад властвует, имеют подготовку в области экономики, социологии, политики или новой истории. В сущности, они — специалисты по текущим или недавним событиям. Они, как правило, сосредотачивают свое основное внимание на последних нескольких поколениях, заглядывая в прошлое самое большее на пятьсот лет назад. Более раннюю историю они рассматривают (если вообще рассматривают) очень сжато. И это притом, что главный предмет спора — в том, наличествовали ли те факторы, которые обеспечили доминирование Запада, уже в более ранние времена, или же они вдруг появились лишь в современную эпоху.

Некоторые мыслители подходят к данному вопросу совершенно иначе. Они уделяют основное внимание далекой предыстории, а затем сразу перескакивают к современной эпохе, очень мало говоря о тысячелетиях между ними. Географ и историк Альфред Кросби ясно показывает, что многие из указанных ученых принимают за данность то, что изобретение в доисторические времена сельского хозяйства имело решающее значение. Однако «между этой эрой и временем, когда развились общества, отправившие Колумба и других путешественников пересекать океаны, прошло приблизительно 4000 лет, на протяжении которых происходило мало важного по сравнению с тем, что произошло до того»⁶.

Я полагаю это ошибочным. Мы не найдем ответов, если ограничим наши изыскания лишь предысторией либо современностью (и, спешу добавить, мы вряд ли найдем их, если ограничимся лишь четырьмя или пятью тысячелетиями в промежутке между ними). Данный вопрос требует, чтобы мы рассмотрели человеческую историю на всем ее протяжении как единый сюжет, выявляя ее общую картину, прежде чем обсуждать, почему эта картина была именно такой. Именно это я и пытаюсь сделать в этой книге, применяя довольно специфический набор навыков и умений.

Я получил образование археолога и историка Древнего мира и специализировался по античному Средиземноморью первого тысячелетия до Рождества Христова. Когда я начал учиться в Бирмингемском университете в Англии в 1978 году, большинство встречавшихся мне специалистов по Античности, по-видимому, вполне устраивала старая теория «давней предопределенности», согласно которой культура древних греков, созданная две с половиной тысячи лет назад, выковала специфический западный образ жизни. Некоторые из них (по большей части те, кто был постарше) даже, бывало, категорически утверждали, что эта греческая традиция как раз и сделала Запад лучше, нежели остальной мир.

Насколько я помню, ничто из этого я не воспринимал как проблему, пока не приступил в начале 1980-х годов в Кембриджском университете к своему дипломному исследованию на тему происхождения греческих городов-государств. Благодаря этому я оказался в среде специалистов по антропологической археологии^[16], изучавших аналогичные процессы в других частях мира. Эти специалисты открыто смеялись над старомодной точкой зрения, согласно которой греческая культура была уникальной и положила начало специфической демократической и рациональной западной традиции. Как это часто бывает с людьми, на протяжении нескольких лет мне удавалось сочетать в своей голове две противоречащие друг другу точки зрения: что, с одной стороны, греческое общество развивалось теми же самыми путями, что и другие древние общества; и что, с другой стороны, оно положило начало особенной западной траектории развития.

Такого рода балансирование стало более трудным делом, когда я принял свою первую преподавательскую должность в Чикагском университете в 1987 году. Там я вел занятия в соответствии с известной чикагской программой Истории западной цивилизации, начиная с Древних Афин и вплоть до краха коммунизма. Чтобы оставаться хотя бы на день впереди моих студентов, мне приходилось изучать средневековую и новую европейскую историю намного более серьезно, нежели прежде. Благодаря этому я не мог не заметить, что на протяжении длительных периодов времени свобода, разум и изобретательность, которые Греция, предположительно, завещала Западу, куда охотнее нарушались, нежели соблюдались. Пытаясь в этом разобраться, я обнаружил, что рассматриваю все более и более широкие слои человеческого прошлого. Я был поражен, насколько выраженными были параллели между предположительно уникальным западным опытом и историей других частей мира — и прежде всего великих цивилизаций Китая, Индии и Ирана.

Профессора больше всего любят сетовать на лежащее на них административное бремя. Однако когда я перешел в 1995 году в Стэнфордский университет, то быстро усвоил, что работа в комитетах может быть отличным способом узнать то, что происходит за пределами моей собственной узкой области. С тех пор я возглавлял в университете Институт социальной истории и Центр археологии, исполнял обязанности председателя Департамента Античности, был первым заместителем декана Школы гуманитарных и естественных наук, а также проводил крупные археологические раскопки. Все это означало массу бумажной работы и головной боли. Однако это также давало мне возможность встречаться со специалистами из всевозможных областей — от генетики до литературной критики, — что могло оказаться важным для решения вопроса: почему Запад властвует.

Я усвоил одну важную вещь: для ответа на данный вопрос нам нужен широкий подход, объединяющий особое внимание историка к контексту, знание археологом глубокого прошлого и сравнительные методы, применяемые учеными-обществоведами. Мы сможем обрести такую комбинацию, собрав команду специалистов по многим дисциплинам, объединяющую глубокие профессиональные знания по широкому кругу областей. И именно этим я фактически занимался, когда начал руководить археологическими раскопками на Сицилии. У меня не было сколько-нибудь достаточных познаний в области ботаники — чтобы анализировать найденные нами обугленные семена, в области зоологии — чтобы определять кости животных, в области химии — чтобы разбираться в остатках того, что хранилось в сосудах, в области геологии — чтобы реконструировать процессы формирования ландшафтов, а также во многих прочих важных областях. Поэтому я отыскивал специалистов, у которых такие познания были. Руководитель раскопок — это своего рода научный импресарио, сводящий вместе талантливых мастеров своего дела, которые «исполняют представление».

Это хороший способ для подготовки отчета о раскопках, где целью является собрать данные, чтобы ими могли воспользоваться другие. Однако книги, созданные коллективно, обычно бывают не столь хороши в отношении выработки унифицированных ответов на важные вопросы. Поэтому в книге, которую вы сейчас читаете, я избрал скорее междисциплинарный подход, нежели мультидисциплинарный. Вместо того чтобы «пришпоривать» группу специалистов, я сам взялся собирать вместе и интерпретировать данные, полученные специалистами из многих областей.

Это чревато всевозможными опасностями (поверхностность, предвзятость специалиста и просто ошибки общего характера). Я никогда не считал себя столь же тонким знатоком китайской культуры, что и человек, который провел свою жизнь за чтением средневековых манускриптов. Также я не считаю, что мои познания в области человеческой эволюции столь же на уровне современных требований, что и у генетика (мне сообщали, что журнал Science уточняет содержимое своего веб-сайта в среднем каждые тринадцать секунд. Пока я печатал это предложение, я, вероятно, опять отстал). Однако, с другой стороны, те, кто остаются в рамках своих собственных дисциплин, наверное, никогда не увидят общую картину. Междисциплинарная «модель одного автора», возможно, и самый плохой способ написания книги типа этой, — за исключением всех прочих способов. Для меня этот способ, безусловно, представляется наименее плохим образом действий. Однако у вас будет возможность судить по результатам, был ли я прав.

Так что это за результаты? Я доказываю в этой книге, что вопрос, почему Запад властвует, — это на самом деле вопрос о том, что я буду называть «социальным развитием». Данный термин я в основном понимаю как способность обществ добиваться решения каких-либо задач, — формировать свою физическую, экономическую, социальную и интеллектуальную среду в соответствии с их собственными целями. Ранее в XIX, а затем и в XX веке западные мыслители принимали за данность, что социальное развитие является бесспорным благом. Они неявно, а зачастую и явно высказывали мнение, что развитие — это прогресс (или эволюция, или история) и что прогресс — будь то по направлению к Богу, изобилию или людскому раю — является целью жизни. В наши дни это представляется не столь очевидным. Многие люди считают, что деградация окружающей среды, войны, неравенство и крушение иллюзий по поводу того, что социальное развитие приносит в результате, далеко перевешивают любые порождаемые им преимущества.

Однако независимо от того, какой моральный заряд мы придаем социальному развитию, его реальность неоспорима. Почти все общества сегодня более развиты (в том смысле, в котором я определил это слово в предыдущем абзаце), нежели сотню лет назад, и некоторые общества сегодня более развиты, нежели другие. В 1842 году суровая истина заключалась в том, что Британия была более развитой, чем Китай, — фактически настолько развитой, что масштабы ее влияния стали глобальными. В прошлом империй было множество, но их влияние всегда было региональным. Однако к 1842 году британские производители могли наводнить Китай своими продуктами, британские промышленники могли построить металлические суда, превосходящие по огневой мощи любые корабли в мире, а британские политики могли отправить экспедицию на другой конец земного шара.

Вопрос о том, почему Запад властвует, на самом деле означает постановку двух вопросов. Нам необходимо понять как то, почему Запад более развит — то есть в большей мере способен добиваться решения каких-то задач, нежели любой другой регион мира, — так и то, почему развитие Запада достигло таких высот за последние две сотни лет, таких, что первый раз в истории несколько стран смогли доминировать на целой планете.

Я полагаю, что единственный способ ответить на эти вопросы — это измерить социальное развитие, дабы получить график, который — буквально — показывает картину истории. Сделав это, мы увидим, что ни теории «давней предопределенности», ни теории «краткосрочной случайности» вообще не объясняют действительно хорошо картину истории. Ответ на первый вопрос (почему на Западе социальное развитие достигло б?льших высот, нежели в любой другой части мира) не обусловлен ни одной из недавних случайностей: Запад уже является самым развитым регионом мира на протяжении четырнадцати из последних пятнадцати тысячелетий. Однако, с другой стороны, лидерство Запада также и не было предопределено в отдаленном прошлом. В течение более чем тысячи лет — примерно с 550 года и вплоть до 1775 года — восточные регионы показывали более высокие результаты. Таким образом, владычество Запада не было предопределено тысячи лет назад, но и не являлось результатом недавних случайных событий.

Ни теории «давней предопределенности», ни теории «краткосрочной случайности» сами по себе не дают ответа и на второй вопрос: почему западное социальное развитие достигло таких высот по сравнению со всеми более ранними обществами. Как мы увидим далее, лишь около 1800 года показатели Запада начали расти поразительными темпами. Однако сам по себе этот рост был лишь позднейшим проявлением очень долговременной тенденции устойчиво ускоряющегося социального развития. Долговременность и краткосрочность действовали совместно.

Вот почему мы не можем объяснить владычество Запада, рассматривая лишь предысторию либо рассматривая лишь последние несколько сотен лет. Чтобы ответить на данный вопрос, нам необходимо разобраться в прошлом на всем его протяжении. Однако хотя графическое отображение взлетов и спадов социального развития и выявляет картину истории и показывает нам, что именно следует объяснить, в действительности оно не является таким объяснением. Для этого нам необходимо погрузиться в детали.

Лень, страх и жадность

«История, сущ. — описание, преимущественно лживое, деяний, преимущественно незначительных, совершенных правителями, преимущественно подлыми, и вояками, преимущественно тупыми»^[17]^, ⁷. Порой бывает трудно не согласиться с этим юмористическим определением, предложенным Амброзом Бирсом. Может показаться, что история была попросту «одной чертовой штукой за другой», хаотической мешаниной гениев и дураков, тиранов и романтиков, поэтов и воров, экстраординарных свершений и собранных отовсюду пороков.

Таких людей полно на последующих страницах, поскольку так и должно быть. В конце концов, не какие-то громадные безличные силы, а именно люди «из плоти и крови» делают в этом мире все, что касается жизни, смерти, созидания и борьбы. Однако я утверждаю, что — вопреки всему этому «шуму и ярости» (Yet behind all the sound and jury)^[18], — прошлое тем не менее имеет свои строгие закономерности, и с помощью надлежащих инструментов историки могут увидеть, что они собой представляют, и даже объяснить их.

Я воспользуюсь тремя такими инструментами.

Первым из них является биология^[19], которая сообщает нам, кем на самом деле являются люди — умными шимпанзе. Мы — часть царства животных, которое само по себе является частью более обширной империи жизни, простирающейся от крупных человекообразных обезьян и по нисходящей вплоть до амеб^[20]. Из этой совершенно очевидной истины вытекает три важных следствия.

Во-первых, как и любые формы жизни, мы существуем за счет того, что извлекаем из окружающей нас среды энергию и преобразуем ее в нечто более подходящее для себя.

Во-вторых, подобно всем более умным животным, мы любознательные создания. Мы все время пытаемся что-то делать, постоянно интересуемся — не является ли что-то съедобным, не будет ли это что-то источником радости и развлечения для нас и нельзя ли это как-то улучшить. Мы лишь делаем это гораздо лучше, нежели другие животные, поскольку у нас, прежде всего, большие и быстродействующие мозги со множеством извилин, позволяющие обдумывать что-либо; далее, у нас бесконечно гибкие голосовые связки, чтобы разговаривать о чем-либо; и, наконец, у нас имеется большой палец на руке, который можно противопоставлять другим, чтобы работать с чем-либо.

Что и говорить, люди — подобно другим животным — явно не все одинаковы. Некоторые извлекают больше энергии из окружающей среды, нежели другие; некоторые производят больше потомства, нежели другие; и, наконец, некоторые более любопытны, креативны, умны либо практичны, нежели другие. Однако третье последствие нашей «животности» заключается в том, что большие группы людей, в отличие от отдельных индивидуумов, во многом подобны друг другу. Если вы случайным образом возьмете из толпы двух людей, они могут оказаться настолько разными, насколько вообще это можно себе представить. Но если вы сопоставите две толпы в целом, то они, скорее всего, будут близким подобием друг друга. А если вы сопоставите миллионные группы — как это делаю я в данной книге, — то в них, скорее всего, будут очень близкие пропорциональные соотношения числа энергичных, плодовитых, любопытных, креативных, умных, разговорчивых и практичных людей.

Эти три наблюдения — сделанные, скорее, на уровне здравого смысла — объясняют многое в ходе истории. На протяжении тысячелетий социальное развитие в основном шло по восходящей линии — благодаря нашей любознательности — и в целом ускорялось. Одни хорошие идеи порождали другие хорошие идеи. А раз заимев хорошие идеи, мы обычно их не забываем. Но, как мы увидим далее, одна только биология не объясняет всю историю социального развития. Временами социальное развитие на длительные периоды останавливается, без какого-либо роста вообще. Порой же оно даже идет на убыль. Просто знать, что мы являемся умными шимпанзе, оказывается недостаточно.

В таких случаях на сцену выходит второй инструмент — социология^[21]. Она сообщает нам как о том, что вызывает социальные изменения, так и о том, какие последствия эти изменения порождают. Одно дело для умных шимпанзе — сидеть и что-то пытаться делать, и совсем другое дело — сделать свои идеи популярными и изменить общество. Для этого, по-видимому, требуется своего рода катализатор. Роберт Хайнлайн, великий научный фантаст, некогда сказал, что «прогресс двигают не те, кто рано встает, его двигают ленивые мужчины, старающиеся изыскать более легкие способы сделать что-либо»^[22]^, ⁸. Как мы увидим ниже в этой книге, данная «теорема Хайнлайна» верна лишь отчасти. Ибо ленивые женщины играют столь же важную роль, что и ленивые мужчины, и лень — не единственная матерь изобретательности. «Прогресс» зачастую — это, скорее, избитое слово для обозначения того, что произошло. Но если мы немного конкретизируем мысль Хайнлайна, то, полагаю, она может стать хорошим кратким изложением в виде единственной сентенции причин социальных изменений, которые мы, скорее всего, отыщем. Фактически по ходу этой книги я стану предлагать не столь лаконичную ее версию в качестве моей собственной «теоремы Морриса»: «Причиной перемен являются ленивые, жадные и испуганные люди, которые ищут более легкие, более прибыльные и более безопасные способы что-либо делать. И они редко знают, что они делают». История учит нас, что, когда возникают затруднительные обстоятельства, — начинаются перемены.

Жадные, ленивые и испуганные люди стремятся добиться более предпочтительного для себя баланса в плане комфортности, чтобы работать как можно меньше и при этом быть в безопасности. Однако этим дело не исчерпывается, поскольку успехи людей в собственном воспроизводстве и в присвоении энергии неизбежно вызывают усиленную эксплуатацию ресурсов (интеллектуальных и социальных, равно как и материальных), доступных для них. Рост уровня социального развития порождает те самые силы, которые в дальнейшем его подрывают. Я называю это парадоксом развития. Успех порождает новые проблемы. Их решение порождает опять-таки дальнейшие проблемы. Жизнь, как говорится, — это долина слез.

Парадокс развития все время проявляет себя и заставляет людей постоянно делать трудный выбор. Зачастую люди оказываются не в состоянии справиться со своими проблемами, и тогда социальное развитие останавливается или даже идет на убыль. В других же случаях, однако, лень, страх и жадность объединяются, побуждая некоторых людей рисковать, идя на инновации, чтобы изменить правила игры. Если по крайней мере некоторые из них добиваются успеха и если большинство людей в дальнейшем перенимает успешные инновации, то общество может преодолеть «бутылочное горлышко», обусловленное ресурсами, и уровень социального развития будет продолжать возрастать.

Люди каждый день сталкиваются с такими проблемами и решают их. Вот почему уровень социального развития с конца последней ледниковой эпохи в целом продолжает расти. Но, как мы увидим, в некоторые моменты парадокс развития создает труднопреодолимые «потолки», которые можно осилить лишь в результате подлинно трансформативных перемен. Социальное развитие застопоривается в этих «потолках», что вызывает отчаянную борьбу. Раз за разом мы увидим, что когда обществам не удается решить проблемы, стоящие перед ними, то их начинает терзать ужасный набор бед: голод, эпидемии, неконтролируемая миграция и крах государства. В результате стагнация переходит в упадок. А если голод, эпидемии, миграции и крах государства соединяются с другими силами разрушения — наподобие изменений климата (в совокупности я их называю «пятью всадниками Апокалипсиса»), — то спад может превратиться в гибельный крах на сотни лет и «темные века».

Следует отметить, что биология и социология объясняют большую часть картины истории, а именно: почему уровень социального развития в целом растет, почему временами его рост происходит быстрее, а временами — медленнее и почему он порой снижается. Однако эти биологические и социологические законы являются константами, применяемыми повсеместно, — для всякого времени и всякого места. Они — по определению — говорят нам о человечестве в целом, а не о том, почему люди в одном месте живут жизнью, настолько отличающейся от жизни людей в другом месте. Чтобы объяснить это, на протяжении книги я буду все время заявлять, что нам необходим и третий инструмент — география^[23].

Три условия: место, место и место

«Искусство биографии отличается от географии», — заметил юморист Эдмунд Бентли в 1905 году. — В биографии речь идет о людях, а в географии о картах»^[24]^, ⁹. Долгие годы люди (в британском понимании — мужчины из высших классов) доминировали в повествованиях историков — до такой степени, что история была еле отличима от биографии. Такое положение изменилось в XX веке, когда историки сделали заслуживающими внимания людьми также и женщин, мужчин из низших классов и детей, добавив их голоса в общую мешанину. Но в этой книге я хочу пойти дальше. Раз уж мы согласились, что люди (в больших группах и в более новом и более широком смысле этого слова) во многом подобны друг другу, я буду утверждать, что все, чего еще недостает, — это карты.

Многие историки реагируют на это утверждение, как бык на красную тряпку. Одно дело, говорили мне некоторые из них, — отказаться от старой идеи, согласно которой разный ход истории на Востоке и Западе определили немногие великие люди. И совсем другое дело — говорить, что культура, ценности и убеждения не имели существенного значения, и искать причину владычества Запада всецело в действии грубых материальных сил. Но это — более или менее — именно то, что я намерен делать.

Я буду стараться показать, что Восток и Запад за последние пятнадцать тысяч лет прошли через одни и те же этапы социального развития, причем в одном и том же порядке, поскольку они были населены одними и теми же разновидностями человеческих существ, которые порождали одни и те же «разновидности» истории. Однако я также буду стараться показать, что они делали это не одновременно и не с одинаковой скоростью. Я сделаю вывод, что биология и социология объясняют глобальные схожие моменты, в то время как география объясняет региональные различия. И в этом смысле именно география объясняет, почему властвует Запад.

В таком грубом изложении это, наверное, выглядит как теория «давней предопределенности», причем настолько отъявленная, насколько это вообще можно себе вообразить. И безусловно, были историки, которые воспринимали географию именно таким образом. Данная идея восходит как минимум к Геродоту, греку V века до н. э., который часто считается «отцом истории». «В благодатных странах люди обычно бывают изнеженными…» [Геродот. «История» 9.122]¹⁰, — настаивал он и, подобно ряду детерминистов после него, пришел к выводу, что география предопределила величие его собственной родной страны. Возможно, самый примечательный пример являет собой Элсуорт Хантингтон, географ из Йельского университета, который в 1910-х годах обработал массу статистических данных, чтобы продемонстрировать, что его родной город Нью-Хейвен в штате Коннектикут имеет почти идеальный климат в отношении стимулирования появления великих людей (лишь Англия была лучше). И напротив, сделал вывод он, «слишком единообразно стимулирующий» климат Калифорнии — где я живу — порождает лишь повышенный уровень психических заболеваний. Жителей Калифорнии, уверял Хантингтон читателей, можно, вероятно, уподобить лошадям, которых загоняли до предела, так что некоторые из них переутомились и потеряли здоровье¹¹.

Над подобным легко насмехаться. Однако когда я говорил, что география объясняет, почему Запад властвует, я имел в виду совсем другое. Географические отличия оказывают долгосрочные влияния, но они никогда не приводят к «предопределенности». То, что расценивается как географическое преимущество на одном этапе социального развития, может не иметь значения либо может быть явно неблагоприятным фактором на другом этапе. Можно сказать, что хотя география и является движущей силой социального развития, однако социальное развитие, в свою очередь, определяет значение географии. Это «улица с двухсторонним движением».

Чтобы лучше объяснить это — и дать схематичную «дорожную карту», чтобы пользоваться ей далее по ходу этой книги, — я бы предпочел оглянуться на двадцать тысяч лет назад, в самый холодный момент последней ледниковой эпохи. Тогда география значила очень много: значительную часть Северного полушария покрывали ледники толщиной в милю [1609 м], их обрамляли сухие и почти необитаемые тундры^[25] и только ближе к экватору небольшие группки людей могли жить собирательством и охотой. Юг (где люди могли жить) и север (где они жить не могли) различались до крайности. Однако в пределах южной зоны отличия между Востоком и Западом были относительно незначительными.

Окончание ледникового периода изменило значение географии. Разумеется, полюса оставались холодными, а экватор — жарким. Однако в полудюжине мест между этими крайностями (в главе 2 я буду называть эти места первичными центрами) более теплые погодные условия в сочетании с местной географией благоприятствовали эволюции тех растений и/или животных, которых люди могли доместицировать (одомашнить) — то есть генетически изменить их, дабы сделать более полезными, и в конце концов достичь такой стадии, при которой генетически измененные организмы смогли бы выживать только в симбиозе с людьми. Одомашненные растения и животные — это означало больше еды, а значит — больше людей, а это, в свою очередь, означало больше инноваций. Однако доместикация одновременно означала и более интенсивную эксплуатацию тех самых ресурсов, которые были движущей силой данного процесса. Парадокс развития сработал явным образом.

Все эти центральные регионы на протяжении ледниковой эпохи были, как правило, относительно теплыми и обитаемыми. Однако теперь они становились все более отличающимися — как от всего остального мира, так и друг от друга. География благоприятствовала каждому из них, однако некоторым в большей мере, нежели другим. В одном из этих регионов — на так называемых Холмистых склонах^[26] в Западной Евразии — была уникально плотная концентрация пригодных для доместикации растений и животных. А поскольку группы людей во многом подобны друг другу, то именно здесь, где ресурсы были наиболее богатыми, и начался раньше всего процесс, который привел к доместикации. Это случилось примерно за 9500 лет до н. э.

Руководствуясь тем, что (как я надеюсь) является здравым смыслом, на протяжении всей этой книги я использую выражение «Запад» для описания всех обществ, ведущих свое происхождение из самого западного (и самого раннего) из евроазиатских первичных центров. Запад давно распространился из этого исходного центра в Юго-Западной Азии^[27], охватив Средиземноморский бассейн и Европу, а в последние несколько веков также и обе Америки и Австралазию^[28]. Я надеюсь на понимание того, что определять «Запад» таким образом (вместо того чтобы сначала выискивать некие (предположительно) исключительно «западные» ценности, — такие как свобода, рациональность или толерантность, — а затем спорить о том, откуда явились эти ценности и какие части мира сего обладают ими) крайне важно для понимания сущности мира, в котором мы живем. Моя цель — объяснить, почему на земном шаре теперь доминирует определенный набор обществ, ведущих свое происхождение из первичного западного центра — прежде всего, общества Северной Америки, — а не общества из другой части Запада, или общества, ведущие свое происхождение из какого-нибудь другого первичного центра, или, коли на то пошло, не какие-нибудь иные общества вообще.

Следуя той же самой логике, я использую термин «Восток» в отношении всех тех обществ, которые ведут свое происхождение из самого восточного (и второго по возрасту) из евразийских первичных центров. Восток также давно распространялся из своего первичного центра между китайскими реками Хуанхэ (Желтая) и Янцзы, где около 7500 года до н. э. началось одомашнивание растений, и сегодня простирается от Японии на севере до стран Индокитая на юге.

У каждого из обществ, ведущих свое происхождение из других первичных центров (юго-восточного в нынешней Новой Гвинее, южноазиатского в современном Пакистане и Северной Индии, африканского в Восточной Сахаре и двух первичных центров в Новом Свете — в Мексике и Перу), есть своя увлекательная история. В дальнейшем я буду периодически вкратце касаться и их. Однако основное внимание (настолько неуклонно, насколько смогу) я буду уделять сопоставлениям Востока и Запада. Я исхожу из того, что с конца ледникового периода наиболее развитыми обществами мира почти всегда были те, что вели свое происхождение либо из первичного западного, либо из первичного восточного центра. Если «Альберт в Пекине» — это правдоподобная альтернатива «Лути в Балморале», то «Альберт в Куско, Дели или Новой Гвинее» — никак нет. Наиболее действенный способ для объяснения того, почему Запад властвует, состоит, следовательно, в сопоставлениях Востока и Запада. И именно этим я и занимался.

Такой способ написания этой книги потребовал своих издержек. Более глобальное рассмотрение, при котором уделялось бы внимание каждому из регионов мира, дало бы более богатую картину, с б?льшим количеством нюансов. Можно было бы в полной мере воздать должное культурам Южной Азии, обеих Америк и других регионов за весь их вклад в цивилизацию. Но такая глобальная версия также имела бы свои недостатки, в особенности — отсутствие сконцентрированности. К тому же страниц в этой книге, вероятно, было бы еще больше, нежели в той, что я написал. Сэмюэл Джонсон, острейший ум Англии XVIII века, однажды заметил, что «Потерянный рай» — это книга, которую, однажды закрыв, уже очень трудно открыть»¹². Это касается Мильтона. И я подозреваю, что это даже в еще большей степени касается всего, что я мог бы произвести на свет.

Если бы география действительно предоставляла объяснение истории в стиле Геродота, как «давнюю предопределенность», я мог бы завершить эту книгу вскоре после того, как отметил, что доместикация началась в западном первичном центре около середины десятого тысячелетия до н. э., а в восточном первичном центре — около середины восьмого тысячелетия до н. э. Ибо в таком случае социальное развитие Запада попросту опережало социальное развитие Востока на две тысячи лет, и Запад мог пройти через промышленную революцию в то время, когда Восток еще постигал письменность. Однако очевидно, что этого не произошло. Как мы увидим в последующих главах, география не предопределяла историю, поскольку географические преимущества всегда в конечном счете начинали работать против самих себя. Они являются движущей силой социального развития, однако в ходе этого процесса социальное развитие изменяет значение географии.

Когда социальное развитие идет по нарастающей, первичные центры расширяются. Порой это происходит в результате миграции, а порой через копирование или независимое создание новинок соседями. Техники и методы, хорошо работавшие в более старом центре, — будь этими техниками и методами сельское хозяйство или деревенская жизнь, города и государства, великие империи или тяжелая промышленность, — распространяются в новые общества и в новые среды. Порой эти техники и методы в новых условиях переживают расцвет, порой они попросту применяются без толку, а порой требуется их серьезная модификация, чтобы они вообще могли работать.

Каким бы странным это ни могло показаться, однако самые крупные успехи в социальном развитии зачастую достигаются в местах, где методы, импортированные или скопированные из более развитого центра, срабатывают не очень хорошо. Порой это бывает потому, что стремление адаптировать старые методы к новой среде заставляет людей совершать какие-то очень важные открытия; порой же это бывает, поскольку географические факторы, которые не имели большого значения на одном этапе социального развития, на другом этапе значат намного больше.

Например, пять тысяч лет назад тот факт, что Португалия, Испания, Франция и Британия были частями Европы, выдвинутыми в Атлантику, являлся огромным географическим недостатком. Это означало, что эти регионы были весьма удалены от реальных событий, происходивших в Месопотамии^[29] и Египте. Однако пятьсот лет тому назад социальное развитие достигло таких успехов, что география изменила свое значение. Там имелись новые типы кораблей, которые могли пересекать океаны, всегда прежде являвшиеся непроходимыми. Благодаря этим кораблям выдвинутость в Атлантику внезапно стала громадным преимуществом. И вот португальские, испанские, французские и английские, а не египетские или иракские корабли начали совершать плавания в обе Америки, Китай и Японию. Именно западные европейцы начали связывать мир воедино путем морской торговли, а западноевропейское социальное развитие стремительно пошло по восходящей линии, обогнав более старый центр в Восточном Средиземноморье.

Я называю эту закономерность «преимуществами отсталости»^[30]^, ¹³. Она столь же стара, как и само социальное развитие. Например, когда сельскохозяйственные деревни начали преобразовываться в города (вскоре после 4000 года до н. э. на Западе и около 2000 года до н. э. на Востоке), доступ к некоторым почвам и климату, благоприятным для первоначального появления сельского хозяйства, начал значить меньше, нежели доступ к великим рекам, которые можно было бы использовать для орошения полей либо как торговые пути. Затем, по мере роста государств, доступ к великим рекам начал значить меньше, нежели доступ к металлам, либо к более длинным торговым путям, либо к источникам рабочей силы. При изменении социального развития изменяется также и набор ресурсов, которые требуются для него. И вот регионы, некогда считавшиеся незначительными, могут обнаружить преимущества в своей отсталости.

Всегда трудно сказать заранее, каким образом преимущества отсталости себя проявят. Ведь не всякие отставания одинаковы. Например, четыреста лет тому назад многим европейцам казалось, что у бурно растущих плантаций Карибского бассейна более блестящее будущее, нежели у ферм Северной Америки. Оглядываясь назад, мы можем понять, почему Гаити превратилось в самое бедное место Западного полушария, а Соединенные Штаты — в самое богатое. Но предсказать такой исход куда труднее.

Тем не менее есть одно очень наглядное следствие преимуществ отставания, состоящее в том, что самый развитый регион в рамках каждого центра со временем меняет свое месторасположение. На Западе он по мере появления государств переместился с Холмистых склонов (в эпоху раннего сельского хозяйства) на юг, в речные долины Месопотамии и Египта. Затем, когда более важными стали торговля и империи, он переместился на запад — в бассейн Средиземного моря. На Востоке такое перемещение шло на север из района между реками Желтой и Янцзы в собственно бассейн Желтой реки, а затем на запад, к реке Вэй и региону Цинь.

Вторым следствием было то, что лидерство Запада в области социального развития не было стабильным. Отчасти так было из-за того, что жизненно важные ресурсы — дикие растения и животные, реки, торговые пути, рабочая сила — в каждом из центров были распределены по-разному. Отчасти же так было потому, что в обоих центрах процессы экспансии и инкорпорации новых ресурсов шли бурно и нестабильно, из-за чего в полной мере проявлял себя парадокс развития. Например, вследствие роста западных государств во втором тысячелетии до н. э. Средиземное море стало не только магистральным путем для общения и контактов, но, также и главным местом проявления сил разрушения. Где-то около 1200-х годов до н. э. западные государства утратили свою руководящую роль, а миграции, крушения государств, голодовки и эпидемии вызвали крах в масштабах всего центра. Восток, не имевший такого внутреннего моря, не пережил сопоставимого краха, и к началу первого тысячелетия до н. э. превосходство Запада в социальном развитии резко снизилось.

За три последующих тысячелетия та же самая закономерность проявлялась вновь и вновь, причем с постоянно изменяющимися последствиями. География определяла, где в мире социальное развитие будет происходить быстрее всего. Однако социальное развитие по нарастающей изменяло значение географии. На разных стадиях развития критически важными были великие степи, связывающие восточную и западную части Евразии, богатые рисом земли Южного Китая, Индийский океан и Атлантический океан. Когда в XVII веке н. э. возросло значение Атлантики, те люди, которые наилучшим образом были предрасположены этим воспользоваться, — поначалу главным образом британцы, а затем их бывшие колонисты в Америке, — создали новые разновидности империй и экономик, а также обнаружили и высвободили энергию, содержавшуюся в ископаемом топливе. И я буду доказывать, что вот потому-то Запад и властвует.

План

Я разделил последующие главы на три части. В части 1 (главы 1-3) рассматриваются самые основополагающие вопросы: «Что такое Запад?»; «Откуда мы начали нашу историю?»; «Что мы понимаем под «владычеством»?»; «Каким образом мы можем выяснить, кто играет ведущую роль, или кто властвует?». В главе 1 я задаю биологическую основу для изложения эволюции и распространения людей современного типа по планете. В главе 2 я прослеживаю формирование и рост первичных восточного и западного центров после ледникового периода. В главе 3 я прерываю это повествование, дабы дать определение социальному развитию и объяснить, как я буду им пользоваться для измерения различий между Востоком и Западом^[31].

В части 2 (главы 4-10) я прослеживаю историю Запада и Востока в деталях, постоянно задаваясь вопросом, чем объясняются имеющиеся у них черты сходства и различия. В главе 4 я рассматриваю появление и рост первых государств и великие неурядицы, которые в столетия, предшествовавшие 1200 году до н. э., привели к крушению западного первичного центра. В главе 5 я разбираю первые великие восточные и западные империи и то, как их социальное развитие дошло до пределов возможностей сельскохозяйственных экономик. Затем в главе 6 я анализирую великий коллапс, который «вымел» Евразию после примерно 150 года н. э. В главе 7 мы добираемся до поворотного пункта, когда для восточного центра открываются новые горизонты и он принимает на себя роль лидера в социальном развитии. Приблизительно к 1100 году н. э. развитие Востока опять уперлось в пределы, возможные для сельскохозяйственного мира. В главе 8 мы увидим, как это вызвало второй великий коллапс. В главе 9 я описываю новые горизонты, которые восточные и западные империи создали в степях и за океанами, когда они восстановили свою мощь, а также рассматриваю, как Запад преодолел отставание в развитии с Востоком. И наконец, в главе 10 мы увидим, как промышленная революция обратила лидерство Запада во владычество — и к каким громадным последствиям это привело.

В части 3 (главы 11 и 12) я обращаюсь к самому важному для любого историка вопросу: ну и что из того? Прежде всего, в главе 11 я собираю воедино мои аргументы, которые лежат в основе всех подробностей того, что случилось за последние пятнадцать тысяч лет, в виде трех наборов законов. Два из них — из области биологии и из области социологии — определяли картину истории в глобальных масштабах, в то время как третий набор законов — из области географии — определял различия между развитием Востока и Запада. Именно текущее взаимодействие этих законов — а не «давние предопределенности» или «краткосрочные случайности» — привело Лути в Балморал, а не принца Альберта в Пекин.

Обычно историки не так говорят о прошлом. Большинство ученых ищут объяснения скорее в культуре, убеждениях, ценностях, учреждениях и установлениях либо в слепом случае, нежели в грубых наружных сторонах материальной действительности. Некоторые попадаются в ловушку бесплодных разговоров по поводу законов. Но после рассмотрения некоторых из этих версий (и отказа от них) я захотел сделать на шаг больше. В главе 12 я высказываю предположение, что законы истории дают нам довольно хорошее представление о том, что, скорее всего, произойдет дальше. История не подошла к концу с владычеством Запада. Парадокс развития и преимущества отставания действует по-прежнему. Состязание между инновациями, способствующими социальному развитию по восходящей линии, и неурядицами, действующими противоположным образом, все еще продолжается. Фактически я выскажу предположение, что это состязание ныне является более ожесточенным, нежели когда-либо. Новые виды развития и новые виды неурядиц обещают — или угрожают — трансформировать не только географию, но также и биологию с социологией. Великий вопрос нашего времени — не в том, будет ли Запад продолжать властвовать. Этот вопрос — в том, совершит ли человечество в целом прорыв к совершенно новой форме бытия, прежде чем катастрофа сразит нас — насовсем.

ЧАСТЬ I

1. Времена, когда не было ни Востока, ни Запада

Что такое Запад?

«Если человек устал от Лондона, — говорил Сэмюэл Джонсон, — значит, он устал и от жизни, ведь в Лондоне есть все, что жизнь может предложить»¹. Эти слова были сказаны в 1777 году, и каждое течение мысли и каждое новое многообещающее изобретение еще более усиливали энергетику родного города доктора Джонсона. В Лондоне были соборы и дворцы, парки и реки, особняки и трущобы. И прежде всего, в нем были вещи, которые можно было купить, — вещи, превосходившие самое необузданное воображение предыдущих поколений. Рафинированные леди и джентльмены могли выходить из экипажей возле новых пассажей на Оксфорд-стрит, чтобы отыскать там такие новинки, как зонтики — изобретение 1760-х годов, которое британцы вскоре стали считать необходимым, либо саквояж и зубную пасту — оба этих продукта появились в то же самое десятилетие. И этой новой культуре потребления поддались не только богатые люди. К ужасу консерваторов, коммерсанты теперь проводили часы в кофейнях, бедняки считали чай «необходимостью»², а жены фермеров покупали фортепьяно.

Британцы начали ощущать, что они не такие, как прочие люди. В 1776 году шотландский мудрец Адам Смит в своем знаменитом труде «Исследование о природе и причинах богатства народов» назвал их «нацией лавочников». Однако с его стороны это было комплиментом. Смит настаивал, что забота британцев о собственном благополучии делала каждого богаче. Только подумайте, говорил он, о контрасте между Китаем и Британией. Китай «долгое время был одной из самых богатых, то есть наиболее плодородных, лучше всего обрабатываемых, наиболее трудолюбивых и самых населенных стран мира» и уже «приобрел все те богатства, которые можно было приобрести при его законах и учреждениях»³. Короче, китайцы оказались в тупике. «Если бы в такой стране заработная плата превысила размер, достаточный для существования рабочего и содержания его семьи, конкуренция между рабочими и интересы хозяев, — как предсказывал Смит, — скоро понизили бы ее до наименьшего размера, который только совместим с простым человеколюбием», следствием чего является то, что «бедность низших слоев народа в Китае далеко превосходит бедность самых нищенских наций Европы… Любая падаль, например дохлая собака или кошка, хотя бы совсем разложившаяся и испускающая зловоние, столь же лакомая пища для них, как самая здоровая пища для народа других стран»^[32].

Джонсон и Смит говорили дело. Хотя промышленная революция в 1770-х годах еще только начиналась, однако средние доходы в Англии были уже выше и более равномерно распределены, нежели в Китае. Теории, объясняющие причины западного владычества с позиции «давней предопределенности», зачастую исходят именно из этого факта. Они утверждают, что ведущая роль Запада была скорее причиной, нежели следствием промышленной революции, и поэтому нам необходимо обратиться к еще более отдаленному времени — возможно, гораздо более давнему, — чтобы это объяснить.

Но стоит ли? Историк Кеннет Померанц, чью книгу The Great Divergence («Великая дивергенция») я упоминал во введении, настаивает на том, что Адам Смит и все последующие «черлидеры» Запада на самом деле сравнивали несопоставимые вещи. Померанц обращает внимание на то, что Китай столь же велик и разнообразен, как Европейский континент в целом. К тому же если мы выделим Англию, которая во времена Смита была самым развитым регионом Европы, и сравним ее со средним уровнем развития всего Китая, то нам не следует слишком удивляться, что показатели Англии при этом окажутся выше. Точно так же, если мы перевернем ситуацию и сравним дельту Янцзы (самая развитая часть Китая в 1770-х годах) со средним уровнем развития всей Европы, то показатели дельты Янцзы окажутся выше. Померанц утверждает, что у Англии и дельты Янцзы в XVIII веке было больше общего друг с другом (начинающаяся индустриализация, бурно растущие рынки, сложное разделение труда), нежели у Англии с менее развитыми частями Европы или у дельты Янцзы с менее развитыми частями Китая. Все это побуждает его сделать вывод, что сторонники теорий «давней предопределенности» перевернули все с ног на голову, поскольку они обдумывали данный вопрос отнюдь не тщательно. Если Англия и дельта Янцзы были в XVIII веке столь похожи, замечает Померанц, то объяснение ведущей роли Запада следует искать после этого времени, а не до него.

Из этого ясно следует один вывод: если мы хотим знать, почему Запад властвует, то вначале нам необходимо знать, что такое «Запад». Но как только мы задаем этот вопрос, возникает путаница. Большинство из нас имеет инстинктивное понятие о том, что именно образует «Запад». Для одних людей это демократия и свобода, для других — христианство, для третьих — светский рационализм. Фактически историк Норман Дэвис отыскал не менее двенадцати вариантов определений Запада академическими учеными. Их объединяет то, что он именует их «эластичной географией»⁴. Каждое определение Запада придает ему различные очертания, что порождает именно тот род путаницы, на который жаловался Померанц. По словам Дэвиса, Запад «может быть определен почти любым образом, который авторы данного определения считают подходящим». Это значит, что при внимательном рассмотрении «западная цивилизация, в сущности, является амальгамой из интеллектуальных построений, предназначенных служить интересам их авторов».

Если Дэвис прав, то постановка вопроса о том, почему Запад властвует, означает не более чем следующее: произвольно выбираются некоторые ценности, дабы определить Запад, затем заявляется, что некий набор стран служит эталоном этих ценностей, и затем этот набор сравнивается со столь же произвольным набором «незападных» стран, в результате чего можно прийти к любым «служащим самим себе» выводам, которые нам по душе. Любой, кто не согласен с нашими выводами, может попросту избрать другую ценность, служащую примером «западности», другой набор стран, являющихся эталоном этой ценности, и другую группу стран для сравнения и прийти — естественно — к другому, но столь же «служащему самому себе» выводу.

Однако это бессмысленно, и поэтому я хочу выбрать иной подход. Вместо того чтобы начать с конца данного процесса — сделать предположения о том, что считать западными ценностями, а затем заглянуть назад в прошлое, дабы найти корни этих ценностей, — я начну с самого начала. Я буду двигаться по времени вперед, от начала вплоть до того момента, когда мы сможем увидеть различные образы жизни, возникающие в различных частях мира. Затем я назову наиболее западные из этих особенных регионов «Западом», а наиболее восточные — «Востоком», рассматривая Запад и Восток как то, чем они являются, — как географические названия, а не как ценностные суждения.

Сказать, что нам следует начинать с самого начала, — это одно, а вот отыскать это начало — это нечто совсем другое. Как мы увидим далее, в отдаленном прошлом имеется несколько моментов, в отношении которых ученые поддавались искушению дать определение Востока и Запада в терминах биологии, — отвергая довод, который я привел во введении, что люди (в больших группах) во многом одинаковы, — и вместо этого считая людей из одной части мира генетически превосходящими всех остальных. Бывают также моменты, когда может оказаться слишком легко прийти к выводу, что один регион с незапамятных времен культурно превосходит все остальные. Мы должны рассматривать такие идеи с осмотрительностью, поскольку если мы сделаем ошибочный шаг на старте, то все, что мы узнаем о картине прошлого — и, следовательно, о картине будущего, — также будет ошибочным.

В самом начале

В каждой культуре есть свое собственное повествование о начале вещей. Однако в последние годы астрофизики предоставили нам кое-какие новые, научные версии. Теперь большинство специалистов полагает, что время и пространство начали существовать более 13 миллиардов лет назад, хотя они и расходятся во мнениях по поводу того, как именно это произошло. Доминирующая «инфляционная» теория придерживается того, что Вселенная первоначально расширялась быстрее скорости света из бесконечно плотной и бесконечно малой точки, в то время как конкурирующая с ней «циклическая» теория утверждает, что она взорвалась, когда произошло схлопывание предыдущей Вселенной. Обе эти школы согласны в том, что наша Вселенная все еще расширяется. Однако «инфляционисты» говорят, что она так и будет продолжать расти, затем звезды погаснут, и в конце концов наступят бесконечная темнота и холод. «Циклисты» же заявляют, что она будет сжиматься, потом опять взорвется, и затем начнется другая, новая Вселенная.

Разобраться в этих теориях трудно, если вы не потратили годы на серьезную математическую подготовку. Однако, к счастью, наш вопрос не требует, чтобы мы начинали с такой древности. Когда не было никаких направлений вообще и когда не существовало законов природы, то не было ни Востока, ни Запада. Восток и Запад не были полезными понятиями, пока 4,5 миллиарда лет назад не сформировались Солнце и наша планета. Вероятно, мы можем говорить о Востоке и Западе, только когда образовалась земная кора или, по меньшей мере, когда континенты заняли приблизительно их теперешнее положение, в котором мы пребываем уже несколько последних миллионов лет. Однако на самом деле все эти обсуждения не имеют отношения к делу. Восток и Запад не могут ничего означать с точки зрения вопроса, задаваемого в этой книге, пока мы не добавим в уже имеющуюся смесь еще один ингредиент — людей.

Палеоантропологи — те, кто изучает первых людей, — любят противоречия даже еще больше, нежели историки. Их область науки молода и быстро меняется. Новые открытия постоянно приводят к смене установившихся истин в их головах. Если вы сведете двух палеоантропологов в одной комнате, то они, скорее всего, явятся с тремя теориями человеческой эволюции. И к тому времени, когда за ними закроется дверь, все эти теории окажутся устаревшими.

Граница между людьми и «долюдьми» является с неизбежностью нечеткой. Некоторые палеоантропологи полагают, что, как только мы обнаружим человекообразных обезьян, способных ходить вертикально, нам следует начать вести речь о людях. Судя по ископаемым останкам бедренных костей и костей пальцев ног, некоторые восточноафриканские человекообразные обезьяны начали делать это 6 или 7 миллионов лет назад. Впрочем, большинство специалистов считает, что указанная планка установлена слишком низко. Стандартная биологическая классификация фактически определяет род Homo («род человеческий» на латыни) по таким двум объединенным критериям, как увеличение размера мозга с 400-500 см³ до приблизительно 630 см³ (наш собственный мозг, как правило, примерно вдвое больше) и первые свидетельства того, что прямоходящие человекообразные обезьяны разбивали камни друг об друга, чтобы сделать первые орудия. Эти процессы начались среди двуногих восточноафриканских человекообразных обезьян около 2,5 миллиона лет назад. Луис и Мэри Лики, знаменитые своими раскопками в Олдувайском ущелье в Танзании (рис. 1.1), назвали этих пользовавшихся орудиями созданий с относительно большим мозгом Homo habilis, что по-латински означает «Человек умелый» (до последнего времени палеоантропологи, подобно большинству людей, без особых раздумий применяли слово «человек» по отношению к индивидуумам обоих полов; теперь в этом отношении обстоятельства изменились, но ученые — по традиции — по-прежнему используют названия, относящиеся к единственному полу, вроде «человек умелый»^[33]).

Когда Homo habilis ходил по земле, понятия Восток и Запад мало что значили. Ибо, во-первых, эти создания жили только в лесах Восточной Африки, и никаких их региональных разновидностей еще не появилось. Во-вторых же, «ходил по земле» — на самом деле это слишком щедро сказано. У человека умелого были пальцы ног и лодыжки, подобные нашим, и те человекообразные обезьяны, без сомнения, ходили. Но их длинные руки наводят на мысль, что они также много времени проводили на деревьях. Эти человекообразные обезьяны были необычными, но не слишком. Отметины, которые их каменные орудия оставляли на костях животных, показывают, что Homo habilis ел мясо наряду с растениями. Однако похоже, что они все еще занимали довольно низкое положение в пищевой цепочке. Некоторые палеоантропологи отстаивают теорию человека-охотника, считая Homo habilis достаточно смышленым и отважным, чтобы убить дичь, будучи вооруженным всего лишь палками и расколотыми камнями. Другие (их доводы, пожалуй, более убедительны) считают Homo habilis «человеком-падальщиком», следовавшим за истинными убийцами (наподобие львов) и поедавшим то немногое, что те не хотели. Микроскопические исследования показывают, что отметины от орудий человека умелого на костях животных были оставлены как минимум раньше, нежели следы от зубов гиен.

На протяжении 25 тысяч поколений люди умелые проживали среди деревьев в этом небольшом уголке мира, обтесывая каменные орудия, ухаживая друг за другом и спариваясь. Затем, где-то около 1,8 миллиона лет назад, они исчезли. Насколько мы можем судить, это произошло скорее внезапно, хотя одна из проблем при изучении человеческой эволюции — это трудность точного датирования находок. Очень часто мы зависим от того факта, что слои горных пород, содержащие ископаемые кости или орудия, могут также содержать и нестабильные радиоактивные изотопы, чья скорость распада известна, и поэтому измерение соотношений изотопов дает нам датировки для находок. Однако при этом ошибки в датировках могут составлять десятки тысяч лет. Поэтому, когда мы говорим, что мир Homo habilis исчез внезапно, это «внезапно» может означать как несколько жизней, так и несколько тысяч жизней.

Когда Чарльз Дарвин в 1840-1850-х годах размышлял о естественном отборе, он предполагал, что последний действует посредством медленного накопления мелких изменений. Однако в 1970-х годах биолог Стивен Джей Гулд выдвинул вместо этого предположение, что в течение продолжительных периодов ничего существенного не происходит, а затем какое-либо событие инициирует каскад изменений.

Эволюционисты наших дней разделились по поводу того, что является наилучшей моделью: либо постепенные изменения (эволюция «ползком» (evolution by creeps), как называют ее критики), либо «периодически нарушаемое равновесие» (punctuated equilibrium), или эволюция «рывками» (evolution by jerks) по Гулду⁵. Второй подход, безусловно, кажется более подходящим в том, что касается исчезновения Homo habilis. Около 1,8 миллиона лет назад климат Восточной Африки стал суше, и леса, где жили Homo habilis, сменились открытыми саваннами. Именно в этот момент место человека умелого заняли новые разновидности обезьянолюдей^[34].

Я хочу воздержаться от того, чтобы давать наименования этим новым обезьянолюдям, и пока просто укажу на то, что размер мозга у них был больше, нежели у Homo habilis, — обычно около 800 см³. Их руки уже не были длинными, похожими на руки шимпанзе, как у Homo habilis. Это, вероятно, означает, что они почти все свое время проводили на земле. Они были также выше ростом. Скелет из Нариокотоме в Кении возрастом в полтора миллиона лет, известный под именем «мальчик из Турканы» (Turkana boy), принадлежит ребенку ростом пять футов [152,4 см], который, вероятно, достиг бы шести футов [182,9 см], если бы дожил до взрослого состояния. Он не только был выше ростом. Его кости были менее мощными, чем у Homo habilis. Это наводит на мысль, что он и его современники больше полагались на свой разум и орудия, нежели на грубую силу.

Большинство из нас считает, что быть умным — это очевидное благо. Почему же тогда, раз у Homo habilis был потенциал, чтобы мутировать в этом направлении, они на протяжении примерно полмиллиона лет этого почти не делали, прежде чем «внезапно» трансформировались в более рослых существ с более крупным мозгом? Большинство возможных объяснений исходят из того факта, что нет такой штуки, как «бесплатный обед». Работа большого мозга обходится недешево. Наш собственный мозг, как правило, составляет до 2 процентов веса нашего тела, но потребляет до 20 процентов всей потребляемой нами энергии. Большой мозг порождает и другие проблемы. Чтобы вместить большой мозг, требуется большой череп: на самом деле настолько большой, что для современных женщин является трудной задачей проталкивание ребенка с такой большой головой через родовые пути. Чтобы справиться с этой трудностью, женщины фактически рожают преждевременно. Если бы наши дети оставались в матке до тех пор, пока не станут почти самодостаточными (как у других млекопитающих), их голова оказывалась бы настолько большой, что они не могли бы выбраться наружу.

Однако связанное с риском рождение детей, затрачиваемые на их выращивание годы и огромный мозг, который «сжигает» до пятой части всей потребляемой пищи, в конечном счете оказываются благом для нас, — во всяком случае, б?льшим благом, нежели использование того же самого количества энергии для выращивания когтей, мускулов или больших зубов. Интеллект приносит куда больше выгод, нежели любая из этих альтернатив. Не столь очевидно, однако, следующее: почему примерно пару миллионов лет назад генетическая мутация, породившая более крупный мозг, предоставила обезьяночеловеку достаточно преимуществ, чтобы оправдать дополнительные затраты энергии. Если бы «быть более умным» не оказалось достаточно выгодным, чтобы окупить затраты на обеспечение работы серых клеток, то мозговитые человекообразные обезьяны были бы менее успешными, нежели их более глупые родственники, и их «умные» гены быстро исчезли бы из популяции.

Возможно, в этом нам следует винить погоду. Когда дождей стало не хватать и начали гибнуть деревья, служившие домом обезьянолюдям, то более мозговитые и, вероятно, более социально активные мутанты действительно могли получить преимущество над своими более обезьяноподобными родственниками. Вместо того чтобы заранее уйти из наступающих травянистых пространств, более умные человекообразные обезьяны изыскали способы выживать там, и в мгновение ока (по временной шкале эволюции) горстка мутантов распространила свои гены по всей популяции и полностью заменила более медленно думающих, более мелких и любящих леса Homo habilis.

Начало Востока и Запада?

То ли из-за того, что в их родных ареалах обитания стало тесно, то ли из-за конфликтов между группами, то ли попросту из-за того, что они были любопытными, — эти новые обезьянолюди были первыми такого рода созданиями, которые покинули Восточную Африку. Их кости были найдены повсюду от южной оконечности этого континента до тихоокеанских берегов Азии. Однако нам не следует воображать себе великие волны мигрантов, наподобие такого рода сцен из ковбойских фильмов. Обезьянолюди, конечно, вряд ли осознавали, что они делают, и пересечение этих огромных расстояний потребовало даже еще более огромных периодов времени. От Олдувайского ущелья до Кейптауна в Южной Африке долгий путь — две тысячи миль [3218,6 км]. Однако чтобы преодолеть это расстояние за сто тысяч лет (именно столько времени, предположительно, для этого потребовалось), обезьянолюдям в среднем надо было всего лишь расширять свою территорию, где они кормились, ежегодно на 35 ярдов [примерно 32 м]. Перемещение на север в таком же темпе привело бы их к границе Азии, и в 2002 году археологи обнаружили в Дманиси в Республике Грузия череп возрастом в 1,7 миллиона лет, сочетающий в себе особенности Homo habilis и более новых обезьянолюдей. Каменные орудия из Китая и ископаемые кости с Явы (тогда еще соединенной с Азиатским материком), возможно, имеют почти такой же возраст. Это значит, что после того, как обезьянолюди покинули Африку, они увеличили темп перемещения, который достиг в среднем замечательной скорости в 140 ярдов [примерно 128 м] ежегодно^[35].

Мы можем лишь рационально пытаться распознать восточный и западный образы жизни после того, как обезьянолюди покинули Восточную Африку, распространившись через теплые, субтропические широты вплоть до Китая; и разделение между Востоком и Западом может быть именно таким, каким мы его обнаружили. Не позднее чем 1,6 миллиона лет назад археологические памятники свидетельствуют о явно выраженных восточной и западной модели. Однако под вопросом остается следующее: являются ли эти различия достаточно существенными, чтобы мы могли предполагать лежащие за ними различные образы жизни.

Археологи знали об этих различиях между Востоком и Западом с 1940-х годов, когда археолог из Гарвардского университета Хэлем Мовиус обратил внимание на то, что кости новых, с более развитым мозгом обезьянолюдей часто находят вместе с новыми типами каменных орудий из отщепов. Археологи назвали наиболее характерные из этих орудий ашёльскими ручными рубилами (рубила, поскольку они похожи на лезвие топора (хотя они явно использовались как для резки, ковыряния, дробления, так и для рубки); ручные — поскольку их держали в руке, а не прикрепляли к палкам; ашёльскими же они названы в честь небольшого французского городка Сент-Ашёль, где они были впервые найдены в больших количествах). Назвать эти орудия произведениями искусства, возможно, было бы чересчур, но их простая симметрия зачастую намного более красива, нежели более грубые отщепы и чопперы Homo habilis. Мовиус также обратил внимание и на то, что, в то время как ашёльские рубила были обычными в Африке, Европе и в Юго-Западной Азии, их вовсе не находили в Восточной или Юго-Восточной Азии. Взамен этого в восточных местонахождениях производились более грубые орудия, весьма похожие на доашёльские находки, связанные с Homo habilis в Африке.

Если так называемая линия Мовиуса (рис. 1.2) реально обозначает начало существования отдельных восточного и западного образов жизни, это может служить обоснованием для одной удивительной теории «давней предопределенности». Согласно этой теории, почти сразу же, как только обезьянолюди вышли из Африки, они разделились на западные (технологически продвинутые) культуры ашёльских ручных рубил в Африке и Юго-Западной Азии и восточные (технологически не столь продвинутые) культуры отщепов и чопперов Восточной Азии. Мы можем прийти к выводу: неудивительно, что в наше время властвует Запад. Ведь он технологически главенствует в нашем мире на протяжении полутора миллионов лет.

Однако определить линию Мовиуса легче, нежели ее объяснить. Самые ранние из ашёльских рубил, найденные в Африке, имеют возраст около 1,6 миллиона лет. Однако обезьянолюди уже обитали в Дманиси в Грузии за сотню тысяч лет до этого. Эти первые обезьянолюди, несомненно, покинули Африку прежде, чем ашёльское ручное рубило стало обычной частью их инструментария, и они распространяли доашёльские технологии через всю Азию. В это же время в западном (африканском) регионе шло развитие ашёльских орудий.

Однако если бросить взгляд на рис. 1.2, то видно, что линия Мовиуса не отделяет Африку от Азии. На самом деле она проходит через северную часть Индии. Это важная подробность. Первые мигранты покинули Африку до того, как были изобретены ашёльские ручные рубила, и поэтому должны были быть и более поздние волны миграций из Африки, принесшие ручные рубила в Юго-Западную Азию и Индию. Тогда почему эти более поздние волны обезьянолюдей не разнесли ашёльскую технологию еще дальше на восток?

Наиболее вероятный ответ следующий. Линия Мовиуса не обозначает границу между технологически продвинутым Западом и не столь продвинутым Востоком. Она попросту отделяет западные регионы, где легкодоступны камни того типа, который необходим для изготовления ручных рубил, от восточных областей, где такого рода камни являются редкостью и где легкодоступны хорошие варианты, такие как бамбук. Бамбук — прочный материал, но он не сохраняется, и мы не можем обнаружить его при раскопках. При такой интерпретации, когда пользователи ручных рубил пересекали линию Мовиуса, они постепенно отказывались от ашёльских орудий, поскольку не могли заменить испорченные новыми. Они продолжали изготавливать чопперы и отщепы, для которых могли подойти любые старые гальки. Но при этом, возможно, они начали использовать бамбук для работ, которые до этого выполнялись при помощи каменных ручных рубил.

Некоторые археологи полагают, что находки из бассейна Босэ в Южном Китае подтверждают такого рода рассуждения. Около 800 тысяч лет назад здесь упал огромный метеорит. Это была катастрофа грандиозных масштабов, и мощные пожары выжгли миллионы акров [акр — 0,4 га] леса. До этого катастрофического события обезьянолюди из бассейна Босэ использовали чопперы, отщепы и (вероятно) бамбук, — подобно другим обитателям Восточной Азии. Однако, вернувшись после пожаров, они начали изготавливать ручные рубила, несколько напоминающие ашёльские. Возможно, согласно данной теории, причиной тому было то, что пожары сожгли весь бамбук, и при этом обнажились подходящие [для изготовления ручных рубил] камни. Спустя несколько столетий, когда растительность восстановилась, местные обитатели отказались от ручных рубил и вернулись к бамбуку.

Если эти предположения верны, то восточноазиатские обезьянолюди были вполне способны изготавливать ручные рубила, когда условия были благоприятными именно для этих орудий. Но обычно они не затруднялись этим, поскольку альтернативные варианты были более легкодоступны. Каменные ручные рубила и бамбуковые орудия были попросту двумя разными видами орудий для выполнения одних и тех же работ. Все обезьянолюди во многом вели одинаковый образ жизни, где бы они ни находились — в Марокко или в Малайе.

Вышесказанное вполне разумно. Однако в том, что касается доисторической археологии, есть и другие воззрения на линию Мовиуса. До сих пор я избегал давать какое-то наименование обезьянолюдям, использовавшим ашёльские ручные рубила. Но с этого момента то, как мы называем их, становится важным.

С 1960-х годов большинство палеоантропологов называли этот новый вид, который появился в Африке примерно 1,8 миллиона лет назад, Homo erectus («человек прямоходящий»). Также они допускали, что эти создания продвинулись через субтропические широты вплоть до берегов Тихого океана. Однако в 1980-х годах некоторые специалисты начали обращать внимание на небольшие различия между черепами Homo erectus, обнаруженными в Африке, и черепами, обнаруженными в Восточной Азии. Было высказано предположение, что они фактически являлись двумя разными видами обезьянолюдей. Они придумали новое название — Homo ergaster («человек работающий») для тех из них, которые развились в Африке, 1,8 миллиона лет назад, а затем распространились вплоть до Китая. По их предположению, лишь когда Homo ergaster достиг Восточной Азии, из него развился Homo erectus. Поэтому Homo erectus был чисто восточноазиатским видом, отличавшимся от Homo ergaster, и Homo erectus заселил Африку, Юго-Западную Азию и Индию.

Если эта теория верна, то линия Мовиуса являла собой не просто небольшое отличие в типах орудий. В таком случае она была генетическим водоразделом, разделившим популяцию ранних обезьянолюдей надвое. Фактически она дает возможность появления теории, которую мы можем назвать матерью всех теорий «давней предопределенности». Согласно этой теории. Восток и Запад различаются потому, что люди Востока и люди Запада являются — причем более чем миллион лет — разными видами человеческих существ.

Первые люди Востока: синантроп (пекинский человек)

Технические дебаты по поводу классификации доисторических скелетов потенциально имеют кое-какую тревожную подоплеку. Расисты зачастую рады воспользоваться такими деталями, чтобы оправдать предубеждение, насилие и даже геноцид. Возможно, вы сочтете, что уделять время обсуждению такого рода теорий — это значит лишь придавать достоинство фанатизму и что, возможно, нам следует просто игнорировать их. Однако я полагаю, что это было бы ошибкой. Недостаточно объявить расистские теории достойными презрения. Если мы действительно хотим их отвергнуть и прийти к выводу, что люди (в больших группах) на самом деле все во многом являются одинаковыми, это должно быть сделано потому, что расистские теории неверны, а не просто потому, что большинству из нас сегодня они не нравятся.

В сущности, мы не знаем, был ли на Земле примерно 1,5 миллиона лет назад лишь один вид обезьянолюдей, — это бы означало, что обезьянолюди (в больших группах) были все во многом одинаковы от Африки до Индонезии. Либо же имелся один отчетливо выраженный вид — Homo ergaster — к западу от линии Мовиуса и другой вид — Homo erectus — к востоку от нее. Разрешат этот вопрос лишь дополнительные исследования. Но мы уже знаем, без тени сомнения, что на протяжении последнего миллиона лет на Востоке и Западе действительно развились различные виды обезьянолюдей.

В данном случае, скорее всего, может помочь география. Обезьянолюди, которые двигались из Африки около 1,7 миллиона лет назад, были хорошо адаптированы к субтропическому климату. Однако по мере того, как они продвигались на север, в глубь Европы и Азии, их ожидали более долгие и суровые зимы. А когда они продвинулись до линии, проходящей приблизительно вдоль 40° севернее экватора (от северной оконечности Португалии до Пекина; см. рис. 1.1), то жизнь на открытом воздухе, как у их африканских предков, становилась все более нереальной. Насколько мы можем судить, для строительства хижин и изготовления одежды их умственных способностей было недостаточно. Однако один выход они были в состоянии придумать: найти приют в пещерах. Таким образом появились пещерные люди, о которых все мы слышали в детстве.

Пещерное жилье не всегда было благом для обезьянолюдей, так как им регулярно приходилось делить кров с медведями и гиенами размером со льва^[36], чьи зубы были способны разгрызать кости. Однако для археологов это стало благодатью Божьей, поскольку пещеры хорошо сохраняют доисторические отложения. Тем самым они позволяют нам отслеживать, как начала расходиться эволюция обезьянолюдей в восточной и западной частях Старого Света, по мере того как брали верх различные мутации в сторону приспособления к более холодному климату.

Наиболее важным местом для понимания восточных обезьянолюдей является Чжоукоудянь близ Пекина, как раз на 40° широты, где они периодически обитали примерно 410—670 тысяч лет тому назад. История его раскопок сама по себе является эпопеей и в какой-то мере стала прообразом одной из частей превосходного романа Эми Тан «Дочь костоправа». Когда европейские, американские и китайские археологи между 1921 и 1937 годами вели здесь раскопки, окрестные холмы стали линией фронта в ходе жестокой гражданской войны между националистами, коммунистами и различными местными военачальниками. Работавшие на раскопках зачастую трудились под звуки стрельбы, и им приходилось избегать бандитов и контрольные заставы, чтобы доставить свои находки в Пекин. В итоге этот проект прекратился, когда Япония вторглась в Китай. После этого Чжоукоудянь стал базой коммунистов, а японские военные пытали и убили трех членов команды археологов.

Затем дела пошли еще хуже. В ноябре 1941 года, когда война между Японией и Соединенными Штатами представлялась неизбежной, было принято решение отправить находки морем в Нью-Йорк для безопасного хранения. Работники упаковали их в два больших ящика в ожидании, когда можно будет отправить коллекцию на машине американского посольства в Пекине. Никто не знает с уверенностью, приехала ли вообще тогда машина и если да, то куда она отвезла те ящики. Согласно одной из версий, японские солдаты перехватили сопровождавших находки американских морских пехотинцев в тот самый момент, когда бомбы начали падать на Перл-Харбор, арестовали их и бросили бесценные находки на произвол судьбы. В те мрачные дни жизнь стоила дешево, и никто не уделил серьезного внимания нескольким ящикам с камнями и костями.

Однако не все оказалось потеряно. Команда, работавшая в Чжоукоудяне, еще до того с тщательностью опубликовала результаты своих находок и отправила гипсовые слепки костей в Нью-Йорк, — что стало первым примером важности резервирования данных. Эти данные показали, что ко времени 600 тысяч лет тому назад пекинский человек^[37] (как археологи прозвали обезьянолюдей из Чжоукоудяня) отделился от долговязых африканцев — наподобие мальчика из Турканы, — развившись в более коренастую форму, лучше приспособленную к холодам. Пекинские люди имели, как правило, рост около пяти футов и трех дюймов [примерно 160 см] и были менее волосатыми, нежели современные обезьяны. Правда, если бы вы столкнулись с одним из них на центральной городской улице, то это наверняка привело бы вас в замешательство. У них были широкие лица с низким плоским лбом, массивные сросшиеся брови и большая челюсть почти без подбородка.

Разговор с пекинским человеком оказался бы трудным делом. Насколько мы можем сказать, базальные ганглии (те части мозга, которые дают возможность современным людям комбинировать из небольшого числа движений рта бесконечное количество высказываний) у Homo erectus были плохо развиты. В хорошо сохранившемся скелете мальчика из Турканы ширина спинномозгового канала (где располагается спинной мозг) также составляет лишь три четверти от ширины такого канала у современных людей. Это говорит о том, что он не мог контролировать свое дыхание достаточно точно, чтобы говорить все то, что говорим мы.

Как утверждают, другие находки позволяют (косвенно) предположить, что обезьянолюди на востоке Старого Света могли общаться друг с другом — в какой-то мере. В 1994 году на небольшом острове Флорес близ Явы археологи откопали каменные орудия возрастом 800 тысяч лет. 800 тысяч лет назад Флорес, несомненно, был островом, отделенным от материковой суши 12 милями [около 19,3 км] океана. Все это, по-видимому, означает, что Homo erectus, должно быть, были способны общаться друг с другом в достаточной степени для того, чтобы изготавливать подобие плотов, плыть за горизонт и колонизировать Флорес. Однако других археологов смущала идея Homo erectus, изготавливающих плоты. Они возражали в ответ, что, возможно, найденные «орудия» вообще не были орудиями. Может быть, это были просто камни, коим природные процессы придали такую обманчивую форму.

Этот довод мог бы легко завести в тупик, как это часто бывает в ходе археологических дебатов. Однако в 2003 году на Флоресе были сделаны еще более поразительные открытия. При помощи глубинного зондирования было обнаружено восемь скелетов, которые все были датированы возрастом около 16 тысяч лет до н. э. Все они принадлежали взрослым, и все были ниже четырех футов [примерно 1,22 метра] ростом. Тогда только что появился первый из фильмов сериала Питера Джексона «Властелин колец», и журналисты немедленно окрестили найденных доисторических маленьких людей «хоббитами», в честь мохнатых «полуросликов» Дж. Р. Р. Толкина. Когда популяции животных оказывались изолированы на островах, где не было хищников, они довольно часто эволюционировали в карликовые формы. Наверное, именно таким образом «хоббиты» стали столь маленькими. Однако чтобы уменьшиться до размеров хоббита ко времени 16 тысяч лет до н. э., обезьянолюди должны были колонизировать Флорес за много тысяч поколений до того, — возможно даже, что и 800 тысяч лет назад, о чем свидетельствуют каменные орудия, найденные в 1994 году. Отсюда опять-таки следует вывод, что Homo erectus были достаточно хорошо способны к общению для того, чтобы пересечь море.

Далее, обезьянолюди из Чжоукоудяня, вероятно, могли понимать друг друга намного лучше, нежели шимпанзе или гориллы. Кроме того, отложения из данной пещеры свидетельствуют, что они могли также добывать огонь, когда им это было нужно. Как минимум в одном случае пекинские люди поджаривали голову дикой лошади. Надрезы на ее черепе показывают, что они стремились добыть язык и мозг, — и тот и другой богаты жирами. Пекинским людям, возможно, также нравились мозги друг друга: археологи в 1930-х годах на основании закономерностей в повреждениях костей предположили наличие у них каннибализма и даже «охоты за головами». Проведенное в 1980-х годах исследование гипсовых слепков их костей показало, что большинство отметин на черепах были на самом деле оставлены зубами доисторических гигантских гиен, а не другими пекинскими людьми. Однако на одном из черепов — дополнительный фрагмент которого был откопан в 1966 году — явно видны отметины от каменного орудия.

Если бы вместо случайной встречи с пекинским человеком на современной центральной городской улице вы смогли бы отправиться на машине времени в Чжоукоудянь на полмиллиона лет назад, то вас ждали бы обескураживающие и небезопасные испытания. Вы, вероятно, увидели бы, как пещерные люди общаются, — возможно, при помощи хрюканья и жестикуляции, — но вы не смогли бы поговорить с ними. Вы вряд ли смогли бы также вступить с ними в контакт посредством рисования картинок. Нет надежных свидетельств того, что искусство значило для Homo erectus нечто сколько-нибудь большее, нежели оно значит для шимпанзе. Пекинские люди, эволюционировавшие на востоке Старого Света, очень сильно отличались от нас.

Первые люди Запада: неандертальцы

Отличались ли пекинские люди от тех обезьянолюдей, которые эволюционировали на западе Старого Света? Наиболее ранние по возрасту находки в Европе были сделаны в 1994 году в группе пещер в Атапуэрке в Испании. Они датируются возрастом около 800 тысяч лет назад (примерно тем же самым временем, когда Homo erectus, возможно, воспользовались морем и колонизировали Флорес). В некоторых отношениях находки в Атапуэрке несколько напоминали находки из Чжоукоудяня: на многих костях имелись надрезы, сделанные каменными орудиями, — в точности подобные тем, какие получились бы при разделке туши мясником.

Эти намеки на каннибализм стали темой газетных заголовков. Однако палеоантропологов больше заинтересовало то, в каких отношениях Атапуэрка отличается от Чжоукоудяня. В черепах из Атапуэрки черепные полости были больше, нежели в черепах Homo erectus, а их носовые и скуловые кости выглядели довольно похожими на современные. В итоге палеоантропологи пришли к выводу, что обнаружен новый вид, который они назвали Homo antecessor («человек предшествующий»).

Homo antecessor помог уяснить значение ряда находок, сделанных начиная с 1907 года, когда в Германии в песчаном карьере рабочие извлекли странную челюсть. Этот вид, названный «гейдельбергским человеком» в честь близлежащего небольшого университетского города, выглядел во многом похожим на Homo erectus. Однако его голова была в большей степени схожа с нашей: череп был высоким и округлым, а мозг имел размеры около 1000 см³. Это гораздо больше, нежели 800 см³в среднем у Homo erectus. Это выглядит так, как будто 800 тысяч лет назад темпы эволюционных изменений ускорились по всему Старому Свету. Это происходило по мере того, как обезьянолюди, вступив на холодный север, оказались там в крайне сильно отличающихся от прежних климатических условиях. При этом случайные генетические мутации имели возможность пышно развиться^[38].

Здесь наконец-то у нас имеются некоторые неоспоримые факты. Ко времени 600 тысяч лет тому назад, когда на сцене появился гейдельбергский человек, а пекинский человек хозяйничал в Чжоукоудяне, в восточной и западной частях Старого Света имелись, без сомнения, различные виды Homo. На востоке это был Homo erectus с небольшим мозгом, а на западе — имевшие более крупный мозг Homo antecessor и гейдельбергский человек^[39].

Когда дело касается мозга, размер — это отнюдь не все. Анатоль Франс в 1921 году получил Нобелевскую премию по литературе, имея мозг не больше, чем у гейдельбергского человека. Однако гейдельбергский человек, по-видимому, был гораздо умнее, нежели более ранние обезьянолюди или его современник — пекинский человек. До появления гейдельбергского человека каменные орудия очень мало изменялись на протяжении миллионов лет. Однако ко времени 500 тысяч лет до н. э. гейдельбергский человек уже изготовлял более тонкие и, следовательно, более легкие их версии. Для этого он откалывал более тонкие отщепы, используя мягкие (вероятно, деревянные) отжимники, а также просто оббивал камни друг о друга. Это говорит о лучшей зрительно-моторной координации. Гейдельбергские мужчины и женщины также делали и более специализированные орудия. Они начали заранее приготовлять каменные заготовки особой формы, из которых можно было, когда захочется, получать в дальнейшем орудия путем откалывания^[40]. Это должно означать, что они гораздо лучше, нежели Homo erectus, могли обдумывать то, что им нужно от мира и как этого добиться. Сам тот факт, что гейдельбергский человек смог выжить в районе Гейдельберга, значительно севернее широты 40°, свидетельствует о том, что данный обезьяночеловек был более умным.

Обитатели Чжоукоудяня мало менялись за период от 670 до 410 тысяч лет до н. э., а вот западные обезьянолюди все это время продолжали эволюционировать. Если вы проползете несколько сотен ярдов [ярд — 91,4 см] в сырых испанских пещерах в Атапуэрке, по большей части на своем животе и порой используя веревки, то вас ждет 40-футовый [12,19 м] спуск в место, вполне уместно названное «Яма с костями». Здесь находится самое плотное скопление останков обезьянолюдей из всех когда-либо найденных. Начиная с 1990-х годов здесь было обнаружено более четырех тысяч фрагментов, датированных возрастом от 564 до 600 тысяч лет тому назад. Большинство их принадлежит подросткам или молодым взрослым. Остается загадкой, что они делали так глубоко под землей. Однако, как и в описанных выше более ранних отложениях в Атапуэрке, в «Яме с костями» имеются замечательно разнообразные человеческие останки. Испанские археологи классифицировали большинство из них как останки гейдельбергского человека, однако многие ученые за пределами Испании полагают, что они выглядят больше похожими на еще один вид — на неандертальцев.

Эти самые знаменитые из пещерных людей впервые стали известны в 1856 году, когда рабочие каменоломни в долине Неандер (долина по-немецки Tal или Thal) показали местному школьному учителю найденные ими черепную крышку и пятнадцать костей (в ходе раскопок в 1990-х годах было обнаружено еще шестьдесят два фрагмента на свалке отходов, оставленной теми рабочими). Учитель показал находки одному анатому, который объявил их «догерманскими» (такое приуменьшение возраста действительно впечатляет).

Находки в Атапуэрке позволяют предположить, что неандертальцы возникли постепенно на протяжении четверти миллиона лет. Видимо, это не было результатом изменений климата или экспансии в новые районы, благодаря которым возникали бы условия, дававшие возможность отдельным мутантам скрещиваться с гейдельбергским человеком и заменить его. Скорее в данном случае мог иметь место генетический дрейф, когда многие различные разновидности обезьянолюдей развивались параллельно, рядом друг с другом. «Классические» неандертальцы появились 200 тысяч лет тому назад и в течение следующей сотни тысяч лет распространились на большей части Европы и на восток в Сибирь. Однако, насколько нам известно, они не достигли Китая или Индонезии.

Насколько сильно неандертальцы отличались от пекинских людей? Они, как правило, были примерно такого же роста, что и восточные обезьянолюди, и на вид были даже еще более примитивными — со скошенным лбом и слабо развитым подбородком. У них были большие передние зубы, зачастую стертые из-за использования их в качестве орудий, и выступающее вперед лицо с крупным носом (последнее, возможно, — адаптация к холодному воздуху Европы ледниковой эпохи). Неандертальцы имели более массивное телосложение, нежели пекинские люди, и у них были более широкие бедра и плечи. Они были сильны, как борцы, обладали выносливостью бегунов-марафонцев и, по-видимому, были свирепыми бойцами.

Несмотря на то что у них были гораздо более массивные кости, нежели у большинства обезьянолюдей, неандертальцы часто получали травмы. Фактически в отношении характера повреждений костей ближайшая современная параллель им — это профессиональные наездники, участники родео. Однако поскольку 100 тысяч лет назад не было взбрыкивающих необъезженных лошадей, с которых можно было бы падать (современные лошади^[41], вероятно, появились не ранее четвертого тысячелетия до н. э.), то палеоантропологи уверены, что неандертальцы получали травмы, сражаясь — друг с другом и с дикими животными. Они были прирожденными охотниками. Анализ изотопов азота в их костях показывает, что они были по большей части плотоядными и получали на удивление большую долю своих белков из мяса. Археологи уже давно подозревали, что некоторую часть своего мяса неандертальцы получали, поедая друг друга, — точно так же, как и пекинский человек. В 1990-х годах находки, сделанные во Франции, с несомненностью доказали это. Там были обнаружены кости полудюжины неандертальцев, перемешанные с костями пяти благородных оленей. С этими обезьянолюдьми и оленями поступили совершенно одинаковым образом: вначале они были разделаны на куски каменными орудиями, затем с их костей срезали мясо и, наконец, их черепа и длинные трубчатые кости были расколоты, чтобы добыть мозг и костный мозг.

Детали, на которых я делал акцент до сих пор, показывают неандертальцев не слишком отличающимися от пекинских людей, однако это еще не все. Во-первых, у них был большой мозг — даже больше, нежели у нас. Фактически его средний размер составлял у них около 1520 см³, по сравнению с 1350 см³ в среднем у нас. У них также был более широкий спинномозговой канал, нежели у мальчика из Турканы. Благодаря толстому спинному мозгу неандерталец мог более ловко и сноровисто действовать руками. Их каменные орудия были лучше сделаны и были более разнообразны, нежели у пекинских людей. Они включали специализированные скребки, лезвия и наконечники. Остатки смолы на каменном наконечнике, который был найден в Сирии застрявшим в шее дикого осла, позволяют предположить, что это был наконечник копья, прикрепленный к палке. Характер износа орудий говорит о том, что неандертальцы использовали их в основном для резания дерева, которое редко сохраняется. Однако в болотистом местонахождении Шёнинген в Германии возле куч костей диких лошадей были найдены четыре прекрасно выделанных копья длиной 7 футов [около 2,1 м]. Эти копья, судя по расположению центра тяжести, были предназначены для того, чтобы ими колоть, а не для метания. Возможно, что при всем своем уме неандертальцы не имели достаточной координации, чтобы использовать метательное оружие.

Травмы у неандертальцев, подобные травмам у участников родео, могут объясняться необходимостью ближе подобраться к опасным животным. Однако некоторые находки, в особенности из пещеры Шанидар в Ираке, указывают на совершенно иные качества. Как показало исследование одного из скелетов, человек годами жил с парализованной рукой и деформированными ногами; к тому же он потерял правое предплечье и левый глаз (в романе-бестселлере Джин М. Ауэл «Клан пещерного медведя» прототипом ее героя, инвалида Креба, духовного лидера неандертальской группы, живущей в Крыму, послужил как раз этот скелет). У другого человека из Шанидара правая лодыжка была изуродована артритом, но он также умудрялся как-то обходиться, — по крайней мере, пока не погиб от колотой раны. Наличие более крупного мозга, без сомнения, помогало слабым и увечным заботиться о себе. Неандертальцы определенно умели добывать огонь по своему желанию и, вероятно, могли изготавливать одежду из шкур животных. Однако все равно трудно понять, как вышеупомянутые люди из Шанидара могли справляться с трудностями без помощи здоровых друзей или членов семьи. Даже самые строгие ученые согласны с тем, что неандертальцы — по контрасту со всеми более ранними разновидностями Homo и их современниками из Чжоукоудяня — демонстрировали нечто, что мы можем назвать лишь «человечностью».

Некоторые палеоантропологи даже полагают, что большой мозг неандертальцев и широкие спинномозговые каналы позволяли им разговаривать друг с другом более или менее так же, как это делаем мы. Как и у современных людей, у них была подъязычная кость, проходящая под челюстно-подъязычной мышцей языка, благодаря чему гортань может совершать сложные движения, необходимые при речи. Однако другие ученые не согласны с этим. Они отмечают, что, несмотря на то что мозг у неандертальцев и был большим, он был более продолговатым и плоским, нежели наш, и что его речевые области, вероятно, были менее развиты. Они также указывают на то, что, хотя соответствующие области сохранились только у трех черепов, однако похоже, что гортань у неандертальцев была расположена очень высоко в области шеи. Это означает, что, несмотря на наличие у них подъязычной кости, они могли издавать лишь узкий диапазон звуков. Может быть, они были способны произносить отдельные слоги (мы можем назвать это моделью «Меня — Тарзан, ты — Джейн»), или, возможно, они могли выражать какие-то важные понятия; «Иди сюда», «Давай пойдем на охоту», «Давай сделаем каменные орудия / поедим / займемся любовью», путем комбинирования жестов и звуков (модель романа «Клан пещерного медведя», где у неандертальцев был развитый язык знаков).

В 2001 году у специалистов начало складываться впечатление, что уладить эти вопросы может генетика. Ученые обнаружили, что у одной британской семьи на протяжении трех поколений имело место речевое расстройство, называемое «вербальная диспраксия», а также одинаковая мутация гена, называемого FOXP2. Этот ген, как оказалось, отвечает за белок, влияющий на то, как осуществляются в мозгу речевые и языковые процессы. Это не означает, что FOXP2 является «языковым геном». Речь — это изумительно сложный процесс, в котором принимает участие бесчисленное число генов, и то, каким именно образом происходит их взаимодействие, нам пока не понятно. FOXP2 привлек внимание генетиков потому, что порой сбой всего одного элемента приводит к краху всей системы. Мышь перегрызла провод стоимостью два цента, и в результате не заводится мой автомобиль, стоящий двадцать тысяч долларов. FOXP2 не функционирует, и сложная речевая сеть в мозгу человека «глохнет». Тем не менее некоторые археологи предположили, что, возможно, благодаря случайным мутациям, породившим FOXP2 и родственные ему гены, у современных людей появились лингвистические умения, которые отсутствовали у более ранних видов, в том числе и у неандертальцев.

Однако затем дело усложнилось. Как теперь знает каждый, основополагающим «строительным блоком» жизни является дезоксирибонуклеиновая кислота — ДНК. В 2000 году генетики установили последовательность элементов в современном человеческом геноме. Но вот куда меньше известно, что еще раньше, в 1997 году (это напоминало события фильма «Парк юрского периода») ученые из Лейпцига в Германии выделили древнюю ДНК из руки подлинного скелета неандертальца, найденного в долине Неандер в 1856 году. Это было экстраординарное достижение, поскольку ДНК начинает разрушаться сразу же после смерти, и в таком древнем материале сохраняются только крошечные ее фрагменты. Насколько я знаю, лейпцигская команда ученых не собиралась клонировать пещерных людей и открывать «неандертальский парк»^[42]. Однако в 2007 году процесс определения последовательности элементов в неандертальском геноме (который был завершен в 2009 году) привел к замечательному открытию — что у неандертальцев также был ген FOXP2.

Возможно, это означает, что неандертальцы были столь же разговорчивыми, как и мы. Или, возможно, FOXP2 вовсе не являлся ключом к речи. Когда-нибудь мы наверняка это узнаем. Однако пока все, что мы можем сделать, — это наблюдать следствия взаимодействий неандертальцев. Они жили более крупными группами, нежели более ранние типы обезьянолюдей. Они охотились более эффективно. Они занимали территории на более длительный срок. И наконец, они заботились друг о друге так, как более ранние обезьянолюди не делали.

Они также преднамеренно хоронили некоторых из своих мертвецов и, возможно, даже совершали над ними ритуалы. Это самые ранние признаки самого человеческого качества вообще — духовной жизни, если мы правильно интерпретируем соответствующие свидетельства. К примеру, в Шанидаре несколько тел были, несомненно, похоронены. В одной из могил в почве содержалась высокая концентрация пыльцы, которая могла означать, что некоторые неандертальцы клали тело любимого человека на ложе из весенних цветов. Однако некоторые археологи, не столь романтически настроенные, указывают, что данная могила была изрешечена ходами крыс и что крысы, как известно, часто приносят цветы в свои норы.

Во втором случае в Монте-Чирчео близ Рима в 1939 году рабочие-строители обнаружили пещеру, которую «запечатал» камнепад пятьдесят тысяч лет тому назад. Они рассказали археологам, что там на полу лежал череп неандертальца в середине круга из камней. Однако поскольку эти рабочие передвинули череп до того, как его увидели специалисты, то многие археологи остались при своих сомнениях.

И наконец, имеется Тешик-Таш в Узбекистане. Здесь Хэлем Мовиус^[43] (он знаменит «линией Мовиуса») обнаружил скелет мальчика, окруженный, по его словам, пятью или шестью парами рогов диких коз. Однако это местонахождение в Тешик-Таш изобилует рогами коз, а Мовиус никогда не публиковал планы или фотографии данных находок, которые могли бы убедить скептиков, что именно те конкретные рога располагались в некоем осмысленном порядке.

Нам необходимы более четкие свидетельства, чтобы разрешить данный вопрос. Лично я подозреваю, что дыма без огня не бывает и что у неандертальцев действительно была некоего рода духовная жизнь. Возможно, у них даже были женщины-знахарки и шаманы, вроде Изы и Креба из романа «Клан пещерного медведя». Верно это или нет, но, если бы машина времени (о которой я говорил ранее) смогла перевезти вас в Шанидар (равно как и в Чжоукоудянь), то вы смогли бы увидеть реальные поведенческие отличия между восточным пекинским человеком и западными неандертальцами. И вам также нелегко было бы избежать вывода, что данный Запад был более развитым, нежели данный Восток. Это могло быть истиной уже 1,6 миллиона лет назад, когда приняла свои очертания линия Мовиуса. Однако сотню тысяч лет назад это, безусловно, именно так и было. При этом опять-таки поднимает голову целый спектр расистских теорий «давней предопределенности». Они говорят: разве Запад властвует сегодня не потому, что современные европейцы являются наследниками генетически более высокого неандертальского ствола, в то время как азиаты происходят от более примитивных Homo erectus?

Первые шаги

Нет, не потому.

Историки любят давать длинные и сложные ответы на простые вопросы. Однако на этот раз вопрос действительно кажется ясным. Европейцы не произошли от более развитых неандертальцев, а азиаты не произошли от более примитивных Homo erectus. Начиная приблизительно с 70 тысяч лет тому назад новый вид Homo — то есть мы — постепенно распространился из Африки и полностью заменил все другие формы^[44]. Наш вид, Homo sapiens («человек разумный»), скрещивался с неандертальцами в ходе этого процесса. У современных жителей Евразии от 1 до 4 процентов их генов являются общими с неандертальцами, причем эта доля — 1-4 процента — одинакова повсюду, от Франции до Китая^[45]. При распространении современных людей прежняя разнородность стерлась. Разумеется, эволюция продолжается, и за две тысячи поколений, прошедших после того, как мы начали распространяться по земному шару, появились местные вариации, различающиеся по цвету кожи, форме лица, росту, переносимости лактозы и по бесконечному числу иных признаков. Но при внимательном рассмотрении все они оказываются незначительными. Куда бы мы ни направлялись и чем бы мы ни занимались, люди (в больших группах) во многом остаются теми же самыми.

В результате эволюции нашего вида и завоевания им нашей планеты установилось биологическое единство рода человеческого и тем самым исходная основа для любого объяснения того, почему Запад властвует. Биологическое единство человечества царит, невзирая на теории, основанные на расовых различиях. Однако, несмотря на первостепенную важность этих процессов, в том, что касается происхождения современных людей, многое остается неясным. К 1980-м годам археологи знали, что скелеты, более или менее подобные нашим, впервые появились около 150 тысяч лет тому назад в местонахождениях Восточной и Южной Африки. У нового вида было более уплощенное лицо, не так сильно выдающееся вперед ниже лба, как у более ранних обезьянолюдей. Они реже пользовались своими зубами как инструментами, их конечности были более длинными и менее мускулистыми, их спинномозговые каналы были более широкими, а их гортань лучше устроена для того, чтобы разговаривать. Мозговой отдел их черепа был несколько меньше, нежели у неандертальцев, но свод черепа при этом был более высоким и более куполообразным. Это оставляло место для более крупных речевого и языкового центров, а также для размещения слоев нейронов. В результате могло параллельно осуществляться огромное число операций.

Судя по скелетам, самые ранние Homo sapiens могли передвигаться точно так же, как и мы. Однако, по предположению археологов, — что странно, — на протяжении сотни тысяч лет они упорно отказывались разговаривать. Орудия Homo sapiens и их поведение выглядели во многом такими же, как и у более ранних обезьянолюдей. Кроме того, — что опять-таки так же, как и у других обезьянолюдей, но совершенно иначе, чем у нас, — ранние Homo sapiens, по-видимому, работали одним-единственным способом. Независимо от того, где в Африке археологи вели раскопки, они все время обнаруживали одни и те же, не слишком впечатляющие, типы находок, — если это не были местонахождения Homo sapiens возрастом менее 50 тысяч лет. На этих более поздних местонахождениях Homo sapiens начали делать интересные вещи всякого рода, причем делать их многими различными способами. Например, археологи выявили не менее шести различных стилей каменных орудий, использовавшихся в долине Нила в Египте в период 50-25 тысяч лет до н. э., в то время как до этого времени один-единственный стиль господствовал от Южной Африки до берегов Средиземного моря.

Люди изобрели стиль. Раскалывание камней тем, а не другим способом теперь служило отличием группы от ее соседей. Раскалывание их каким-нибудь третьим способом служило отличием нового поколения от более старших поколений. Изменения все еще были чрезвычайно медленными — если судить по нашим нынешним стандартам, по коим, если я пользуюсь сотовым телефоном четырехлетней давности (который не может показывать кинофильмы, определять мое местоположение на карте или проверять электронную почту), я выгляжу прямо-таки «ископаемым». Однако по сравнению со всем, что происходило прежде, эти перемены были стремительными.

Наилучший способ выразить себя — как скажет вам любой подросток, возвращающийся домой с волосами покрашенными в зеленый цвет или с новым пирсингом, — это украситься. Однако похоже на то, что вплоть до 50 000-х годов до н. э. почти никто так не думал. Затем, по-видимому, так думать стали почти все. То в одном, то в другом местонахождении по всей Африке возрастом позднее 50 000-х годов до н. э. археологи находят украшения из костей, зубов животных и слоновой кости. И это как раз такие виды деятельности, остатки которых сохранились, и мы можем их обнаружить при раскопках. Скорее всего, примерно тогда же появились и все прочие формы личного украшения, столь хорошо нам известные: прически, макияж, татуировки, одежда. Довольно неприятные генетические исследования дали возможность предположить, что вши на человеческом теле, которые пьют нашу кровь и живут в нашей одежде, развились приблизительно 50 тысяч лет тому назад в качестве маленького «бонуса» для первых модников.

«Какое чудо природы человек! — восклицает Гамлет, когда его друзья Розенкранц и Гильденстерн явились, чтобы шпионить за ним. — Как благороден разумом! С какими бесконечными способностями! Как точен и поразителен по складу и движеньям! В поступках как близок к ангелу! В воззреньях как близок к Богу!»⁷ И во всех этих отношениях насколько он отличается от обезьяночеловека! К 50 000 году до н. э. люди современного типа думали и действовали совершенно иначе по сравнению со своими предками. Похоже, что случилось что-то экстраординарное — что-то настолько глубокое, настолько магическое, по поводу чего в 1990-х годах обычно трезвомыслящим ученым пришлось воспарить в область риторики. Одни из них заговорили о «Большом скачке» (Great Leap Forward)^[46], другие — о заре человеческой культуры (Dawn of Human Culture) или даже о «Большом взрыве» человеческого сознания (Big Bang of Human Consciousness).

Однако при всей их драматичности, эти теории «Большого скачка» всегда были не вполне удовлетворительными. Они требовали, чтобы мы вообразили не одну, а две трансформации. Первая из них (приблизительно 150 тысяч лет тому назад) породила современное человеческое тело, но не современное человеческое поведение. Вторая трансформация (около 50 тысяч лет тому назад) породила современное человеческое поведение, но оставила неизменным наше тело. Наиболее популярное объяснение состояло в том, что вторая трансформация — «Большой скачок» — началась с чисто неврологических изменений, в результате чего изменилась система проводящих путей в головном мозге. Это сделало возможной речь современного типа, что, в свою очередь, привело к революции в поведении. Но остается загадкой, в чем именно состояло это изменение проводящих путей (и почему при этом не произошло соответствующих изменений в строении черепа).

Если эволюционная наука и оставила где-то место для сверхъестественного вмешательства, для некоей высшей силы, которая вдохнула искру божественности в «косную глину» обезьяночеловека, то это наверняка в данном случае. Когда я был моложе (и намного), мне в особенности нравилась история, с которой начинается научно-фантастический роман Артура Ч. Кларка «2001 год: Космическая одиссея» (и его памятная (хотя и не во всем соответствующая оригиналу) кинематографическая версия Стэнли Кубрика). Из дальнего космоса на Землю падают таинственные кристаллические монолиты, которые делают более совершенными обезьянолюдей нашей планеты, пока те не вымерли из-за голода. Ночь за ночью обезьяночеловек Смотрящий на Луну^[47] — альфа-самец одной из групп жителей Земли — ощущает, как описывает Кларк, «будто какие-то пытливые щупальца шарят по дальним закоулкам его мозга», по мере того как монолит посылает ему видения и учит его, как надо бросать камни. «Сами атомы его примитивного мозга перестраивались в новые структуры»⁸, — говорит Кларк. И затем миссия монолита оказывается выполненной: Смотрящий на Луну подбирает брошенную кем-то кость^[48] и убивает ею поросенка. Картина «Большого взрыва» человеческого сознания по Кларку удручает тем, что ее суть всецело составляют убийства и то, что с ними связано. Ее кульминацией становится убийство Смотрящим на Луну Одноухого, главаря обезьянолюдей из конкурирующей группы. После этого, как знает читатель, мы оказываемся уже в космической эре.

Согласно Кларку, события его романа происходят 3 миллиона лет тому назад. Вероятно, он намеревался объяснить то, как Homo habilis изобрел орудия. Однако мне всегда казалось, что подходящим моментом, когда некий благой монолит мог бы на самом деле как-то сработать, было время, когда появились люди полностью современного типа. К тому времени, когда я начал изучать археологию в колледже, я уже усвоил, что подобные вещи говорить не следует. Однако я не мог отделаться от чувства, что объяснения, предлагаемые профессионалами, были менее убедительными, нежели доводы Кларка.

Серьезной проблемой для археологов в те далекие дни, когда я был студентом, было то, что они тогда попросту не раскопали еще очень многие местонахождения, датируемые возрастом 50—200 тысяч лет тому назад. Однако на протяжении 1990-х годов, по мере накопления все новых находок, начало становиться ясно, что мы в конце концов не нуждаемся в монолитах. На самом деле «Большой скачок» сам начал распадаться на серию «детских шажков вперед», растянувшихся во времени на десятки тысяч лет.

Нам теперь известно несколько местонахождений возрастом более 50 тысяч лет до н. э. с признаками, указывающими на поведение, удивительно похожее на поведение современных людей. Возьмем, к примеру, пещеру Пиннакл-Пойнт, раскопанную в 2007 году на побережье Южной Африки. Homo sapiens пришли сюда примерно 160 тысяч лет тому назад, что само по себе интересно. Ведь более ранние обезьянолюди обычно избегали прибрежных местообитаний, — возможно, потому, что они не могли додуматься, как там отыскать много еды. Однако Homo sapiens не только достигли этого побережья, — что определенно является поведением современного человека. Они, кроме того, когда появились там, оказались достаточно смышлеными, чтобы собирать, открывать и приготовлять в пищу моллюсков. Они также получали, раскалывая камни, маленькие легкие остроконечники (которые археологи называют «пластинки»), отлично подходившие в качестве наконечников копий или стрел. Этого никогда не делали ни пекинский человек, ни европейские неандертальцы.

В ряде других африканских местонахождений люди занимались иными, но столь же похожими на современные делами. Около 100 тысяч лет тому назад в пещере Мумбва в Замбии люди огородили группу очагов каменными плитами, чтобы устроить уютный уголок. Легко представить, как они сидели там вокруг очагов и рассказывали истории. В десятках мест вдоль берегов Африки, от южной оконечности до Марокко и Алжира на севере (и даже за пределами Африки, в Израиле) люди садились и терпеливо резали и дробили скорлупу яиц страусов, чтобы сделать бусины, некоторые из которых были в поперечнике всего в четверть дюйма [около 0,63 см]. 90 тысяч лет тому назад люди в Катанда в Конго стали настоящими рыбаками и вырезали гарпуны из костей. Впрочем, самое интересное из всех местонахождений — это пещера Бломбос на южном побережье Африки. Здесь при раскопках была обнаружена, в дополнение к бусинам из раковин, палочка из охры (разновидности железной руды) возрастом 77 тысяч лет. Охра могла использоваться для скрепления чего-то друг с другом, для обеспечения водонепроницаемости и для решения всякого рода иных задач. Однако в более поздние времена она была особенно популярна для рисования. Ею делались довольно толстые красные линии на древесной коре, стенах пещеры и человеческих телах. В Пиннакл-Пойнт были найдены 57 ее кусочков, а ко времени 100 тысяч лет до н. э. они обнаруживаются уже в большинстве африканских местонахождений. Вероятно, это означает, что древним людям нравилось рисовать. Однако по-настоящему замечательно в палочке из охры из пещеры Бломбос то, что кто-то нацарапал на ней геометрический узор, создав тем самым самое старое неоспоримое произведение искусства в мире. К тому же оно было изготовлено для того, чтобы создавать другие произведения искусства.

В каждом из этих местонахождений мы находим следы одного или двух видов «современного» поведения, но никогда не видим полного набора всех видов деятельности, ставших известными позднее 50 тысяч лет до н. э. Также мало что говорит о том, что похожие на современные виды деятельности имели кумулятивную природу — то есть постепенно накапливались, пока не становились преобладающими. Однако археологи уже начали понимать, что объяснение этих кажущихся «детскими» шагов в направлении человечества вполне современного типа следует искать по большей части в переменах климата.

Геологи еще в 1830-х годах поняли, что обнаруженные в некоторых частях Европы и Северной Америки, тянущиеся на мили кривые линии из валунов были созданы, должно быть, пластами льда, которые толкали перед собой обломки (а не в результате библейского потопа, как полагали раньше). Родилось понятие «ледниковой эпохи», хотя прошло еще пятьдесят лет, прежде чем ученые поняли, почему именно происходили ледниковые эпохи.

Орбита, но которой Земля движется вокруг Солнца, не является в точности круговой, поскольку на нас влияет и притяжение других планет. На протяжении сотен тысяч лет наша орбита изменяется от почти круговой (как теперь) к намного более эллиптической и обратно. Происходит медленное движение земной оси по круговому конусу с периодичностью в 22 тысячи лет. Колеблется и угол наклона земной оси — с периодичностью в 41 тысячу лет. Все это ученые назвали циклами Миланковича — в честь сербского математика, который рассчитал их, когда был интернирован во время Первой мировой войны (это было весьма джентльменское интернирование, при котором Миланкович мог свободно проводить весь день в библиотеке Венгерской академии наук). Эти ритмы комбинируют и рекомбинируют между собой изумительно сложным образом. Однако с периодичностью примерно раз в сотню тысяч лет в результате этих процессов мы то получаем немного больше солнечной радиации, нежели в среднем, распределенной немного менее равномерно на протяжении года, то получаем немного меньше солнечного света, распределенного немного более равномерно на протяжении года.

Все это не имело бы большого значения — за исключением того, что циклы Миланковича накладываются на две геологические тенденции. Во-первых, за последние 50 миллионов лет в результате континентального дрейфа большая часть суши переместилась к северу от экватора. В результате одно полушарие занято преимущественно сушей, а другое — преимущественно водой, и это усиливает последствия сезонных вариаций в поступлении солнечной радиации. Во-вторых, вулканическая активность за тот же самый период уменьшилась. Поэтому в нашей атмосфере (пока) имеется меньше двуокиси углерода, нежели в эпоху динозавров, из-за чего наша планета — очень долго и вплоть до самого недавнего времени — постоянно остывала.

Хотя на протяжении большей части истории Земли зимы были достаточно холодными, чтобы на полюсах шел и замерзал снег, но обычно каждое лето солнце растапливало образовавшийся лед. Однако ко времени 14 миллионов лет тому назад в результате снижения вулканической активности Земля охладилась настолько, что на Южном полюсе, где имеется крупный массив суши, летнее солнце не растапливало более лед. На Северном полюсе, где нет массива суши, таяние льда происходит легче, однако ко времени 2,75 миллиона лет тому назад температуры упали в достаточной мере для того, чтобы лед и здесь сохранялся круглый год. Это имело громадные последствия, поскольку теперь всякий раз, когда из-за циклов Миланковича Земля получала меньше солнечной радиации, распределенной более равномерно на протяжении года, шапка льда на Северном полюсе распространялась на северные части Европы, Азии и Америки, поглощая при этом дополнительное количество воды, из-за чего суша становилась более сухой, а уровень моря снижался. При этом возрастало количество отражаемой обратно солнечной радиации, и еще более снижались температуры. Таким образом Земля по спирали входила в ледниковую эпоху — до тех пор, пока планета в результате своих колебаний, изменений наклона и поворотов не входила обратно в более теплое свое положение, при котором лед отступал.

В зависимости от того, как считать, в истории Земли насчитывается от сорока до пятидесяти ледниковых эпох. Две из них пришлись на период с 190-90 тысяч лет до н. э. — на критические для человеческой эволюции тысячелетия. Они были особенно суровыми. Например, в озере Малави за 135 тысяч лет до н. э. содержалась всего лишь двадцатая часть воды по сравнению с сегодняшним днем. Более тяжелые и опасные условия среды должны были изменить правила выживания. Этим, возможно, объясняется то, почему начали процветать мутации, способствующие большей «мозговитости». Этим также, возможно, объясняется то, почему мы нашли так мало местонахождений, относящихся к этому периоду. Вероятно, большинство протолюдей вымерли. На самом деле, по оценкам некоторых археологов и генетиков, примерно за 100 тысяч лет до н. э. оставались в живых едва 20 тысяч Homo sapiens.

Если эта новая теория верна, то данный популяционный кризис должен был иметь несколько последствий сразу. С одной стороны, сокращение пула генов должно было облегчить процветание мутаций. С другой стороны, раз группы Homo sapiens стали более мелкими, то они должны были легче вымирать, унося с собой любые выгодные мутации. Если (что кажется вероятным, судя по тому, что известно очень малое число местонахождений, относящихся к этому периоду) самих групп также было меньше, то они встречались реже и имели меньше шансов объединить свои гены и знания. Нам, вероятно, следует предположить, что на протяжении сотен тысяч лет крошечные группы протолюдей вели очень трудную жизнь в Африке, обитая в недружественных и непредсказуемых средах. Они встречались друг с другом, скрещивались между собой либо обменивались жизненными благами и информацией не особенно часто. В таких изолированных группках людей процветали генетические мутации. Некоторые из этих мутаций порождали людей, очень похожих на нас, некоторые — не порождали. Некоторые группы придумали гарпуны, многие группы изготавливали бусины, но большинство не делали ни того ни другого, и призрак вымирания преследовал их всех.

Это были черные дни для Homo sapiens. Однако около 70 тысяч лет тому назад их судьба переменилась. Восточная и Южная Африка стала более теплой и влажной. В результате заниматься охотой и собирательством стало легче, и люди размножались столь же быстро, как и источники их питания. Homo sapiens современного типа развивались на протяжении доброй сотни тысяч лет, путем множества проб, ошибок и вымирания. Но когда климат улучшился, популяции с наиболее благоприятными мутациями вырвались вперед, оставив позади людей с менее развитым мозгом. Не было никаких монолитов, никакого «Большого скачка», а было попросту много секса и детей.

В течение немногих тысяч лет ранние люди достигли переломного момента, который был в той же степени демографическим, как и биологическим. Вместо того чтобы вымирать столь же часто, как и ранее, группы людей современного типа стали достаточно большими и многочисленными, чтобы поддерживать регулярные контакты и объединять свои гены, знания и умения. Изменения приобрели кумулятивный характер, и различия в поведении Homo sapiens и прочих обезьянолюдей стали быстро нарастать. И как только это произошло, дни биологического различия между Востоком и Западом были сочтены.

И снова из Африки

Изменения климата редко бывают простыми и однозначными, и если родина Homo sapiens в Восточной и Южной Африке 70 тысяч лет назад стала более влажной, то Северная Африка тогда же высыхала. Наши предки, быстро возраставшие в числе в своих родных пределах, предпочли не распространяться в этом направлении. Вместо этого небольшие группы перекочевывали из современного Сомали по сухопутному мосту в Южную Аравию, а затем в Иран (рис. 1.3). По крайней мере, так, по нашему мнению, они должны были поступать. В Южной Азии было проведено относительно мало археологических исследований. Однако нам следует предположить, что группы людей современного типа проделали этот путь, потому что ко времени 60 тысяч лет до н. э. они достигли Индонезии, а затем воспользовались лодками, пересекли 50 миль открытой воды и добрались до озера Мунго в Южной Австралии. Эти колонисты передвигались в пятьдесят раз быстрее, чем это делали Homo erectus и Homo ergaster, когда покинули Африку. В среднем это составляло более чем милю в год, по сравнению с тридцатью пятью ярдами [около 32 м] в год у более ранних обезьянолюдей.

40-50 тысяч лет тому назад вторая волна мигрантов, возможно, прошла через Египет в Юго-Западную и Центральную Азию и оттуда распространилась в Европу. Достаточно умные, чтобы изготавливать тонкие скребки и костяные иглы, эти люди современного типа кроили и шили подходящую для них одежду и строили дома из бивней и шкур мамонтов, сделав своим домом даже холодные пустоши Сибири. Около 15 тысяч лет тому назад люди пересекли сухопутный мост, соединявший Сибирь и Аляску и/или понемногу плыли морем вдоль его кромки. Ко времени 12 000 лет до н. э. они оставили копролиты (научное наименование для экскрементов) в пещерах в Орегоне и водоросли в горах Чили. (Некоторые археологи полагают, что люди также пересекли Атлантику вдоль кромки ледяных полей, которые тогда соединяли Европу и Америку^[49]. Однако это все еще остается лишь предположением.)

Ситуация в Восточной Азии не столь ясна. Человеческий череп полностью современного типа из Люцзяна в Китае, возможно, имеет возраст 68 000 лет. Однако касательно этой даты есть некоторые технические проблемы, а наиболее старые, не вызывающие споров останки имеют датировку лишь около 40 000 лет до н. э. Дополнительные раскопки позволят разрешить вопрос, когда — относительно рано или относительно поздно — люди современного типа достигли Китая^[50]. Однако они, несомненно, достигли Японии ко времени 20 тысяч лет тому назад.

Всякий раз, когда эти новые люди куда-то приходили, они, похоже, учиняли хаос. Континенты, куда никогда не ступала нога более ранних обезьянолюдей, кишели гигантской дичью, когда туда прибыли Homo sapiens. Первые люди, пришедшие в Новую Гвинею и Австралию, встретились с четырехсотфунтовыми [180 кг] нелетающими птицами и ящерицами в тонну весом^[51]. Ко времени 35 000 лет до н. э. они вымерли. Находки из окрестностей озера Мунго и некоторых других местонахождений позволяют предположить, что люди прибыли туда примерно за 60 000 лет до н. э. Это означает, что люди и мегафауна сосуществовали на протяжении 25 тысячелетий. Однако некоторые археологи оспаривают эти данные и утверждают, что люди появились тут лишь 40 тысяч лет тому назад. Если они правы, то вышеуказанные большие животные исчезли подозрительно быстро после того, как прибыли люди. В обеих Америках первые люди-колонисты встретились там 15 тысяч лет тому назад с верблюдами, слонами и гигантскими наземными ленивцами. В течение четырех тысяч лет все они также вымерли. Такое совпадение между прибытием Homo sapiens и исчезновением гигантских животных как минимум поразительно.

Нет прямых доказательств тому, что люди охотились на этих животных до тех пор, пока те не вымерли, или изгнали их из их мест обитания. В изобилии имеются альтернативные объяснения этих вымираний (наподобие изменения климата или взрывов комет). Но куда меньше дебатов вызывает тот факт, что, когда люди современного типа пришли в местообитания, уже занятые обезьянолюдьми, эти обезьянолюди стали вымирать. Люди современного типа пришли в Европу ко времени 35 000 лет до н. э., и в течение 10 тысяч лет неандертальцы исчезли повсюду, за исключением гористых окраин этого континента. Самые последние отложения, связанные с неандертальцами, известные нам, — из Гибралтара в Южной Испании — датированы временем около 25 000 лет до н. э. После доминирования в Европе на протяжении 150 тысяч лет неандертальцы попросту исчезли.

Впрочем, подробности того, каким образом люди современного типа заменили обезьянолюдей, важны для того, чтобы решить — имеют ли расовые объяснения властвования Запада какой-нибудь смысл. Однако мы не знаем — то ли наши предки активно убивали менее интеллектуально одаренные виды, то ли они попросту превзошли их в соперничестве за пищу. В большинстве местонахождений отложения, связанные с людьми современного типа, просто заменили отложения, связанные с неандертальцами. Это наводит на мысль, что данная смена была внезапной. Самым главным исключением является Пещера северного оленя во Франции, где в период 33-35 тысяч лет тому назад фазы, когда ее занимали неандертальцы, явно чередуются с фазами, когда ее занимали люди современного типа. При этом отложения, связанные с неандертальцами, содержат каменные основания хижин, костяные орудия и ожерелья из зубов животных. Археологи, проводившие раскопки, предположили, что неандертальцы учились у людей современного типа и дело шло к тому, чтобы у них наступил «рассвет неандертальского сознания». На то же самое, возможно, указывают несколько находок охры в неандертальских местонахождениях во Франции (двадцать фунтов в одной из пещер).

Легко себе представить мускулистых и низколобых неандертальцев, наблюдающих за более быстрыми и разговорчивыми новыми пришельцами, которые раскрашивают свои тела и строят жилища, а затем пытающихся повторить эти действия своими неуклюжими пальцами (или, возможно, обменивающих свежее мясо на «ювелирные изделия»). В своей книге «Клан пещерного медведя» Джин Ауэл вообразила, как люди современного типа презрительно изгоняют неандертальцев — «Плоскоголовых», в то время как те всего лишь пытаются не попадаться на дороге «Других». Среди последних исключением оказалась Эйла, пятилетняя осиротевшая девочка, которую принял неандертальский «клан пещерного медведя», в результате чего произошли большие перемены. Все это, конечно, фантазия. Однако она столь же правдоподобна, что и любые догадки (если мы не будем следовать тем неромантическим археологам, которые указывают на то, что самым реалистичным объяснением того, что отложения, связанные с неандертальцами, и отложения, связанные с людьми современного типа, в Оленьей пещере чередуются, является небрежность при проведении там раскопок. Это означает, что нет прямых свидетельств тому, что Плоскоголовые учились у Других).

Суть дела тут в сексе. Если люди современного типа заменили неандертальцев на западе Старого Света и Homo erectus в восточных регионах, не скрещиваясь с ними при этом, то в таком случае должны быть неверны расистские теории, прослеживающие истоки современного владычества Запада вплоть до доисторических биологических различий. Но что же в таком случае происходило?

В 1930-х годах, во времена расцвета так называемого научного расизма, некоторые представители физической антропологии^[52] настаивали на том, что современные китайцы являются более примитивными, нежели европейцы, поскольку их черепа обладают сходными чертами (небольшой гребень на макушке, относительно уплощенная верхняя часть лица, мало выступающие вперед челюсти, лопатовидные резцы) с черепами пекинского человека. Эти антропологи также указывали на то, что черепа туземного населения Австралии обладают чертами (затылочный гребень для прикрепления мышц шеи, сильно выступающее надбровье, скошенный лоб и крупные зубы), сходными с черепами индонезийских Homo erectus возрастом в миллион лет. Эти западные ученые пришли к выводу, что современные люди Востока произошли, должно быть, от более примитивных обезьянолюдей, в то время как люди Запада произошли от более продвинутых неандертальцев, и это может служить хорошим объяснением, почему Запад властвует.

Сегодня никто не прибегает к столь резким формулировкам. Однако раз уж мы серьезно задались вопросом, почему Запад властвует, нам придется рассмотреть возможность того, что Homo sapiens скрещивались с предшествовавшими им людьми и что популяции Востока остались биологически менее продвинутыми, нежели популяции Запада. Мы никогда не сможем обнаружить при раскопках совокупляющихся пещерных людей, чтобы выяснить, действительно ли Homo sapiens объединяли свои гены с неандертальцами на западе и с пекинскими людьми на востоке. Но, к счастью, нам и не нужно этого делать. Ибо мы можем наблюдать последствия их свиданий в наших собственных телах.

Каждый из нас унаследовал свои ДНК от всех предков, которые у нас когда-либо были. Это означает, что — в теории — генетики могут исследовать ДНК каждого ныне живущего и изобразить фамильное древо, уходящее в прошлое вплоть до самого позднего общего предка человечества. Однако на практике тот факт, что половина ДНК в вашем теле — от линии вашей матери, а другая половина — от линии вашего отца, приводит к тому, что «распутать» такую информацию крайне трудно.

Генетики отыскали более остроумный способ, позволяющий обойти эту проблему, сосредоточив внимание на митохондриальных ДНК. В отличие от большинства ДНК, воспроизводящихся половым путем, митохондриальные ДНК передаются только женщинами (мужчины наследуют митохондриальные ДНК от своих матерей, но не передают их дальше). Некогда у нас у всех была одна и та же митохондриальная ДНК. Поэтому любая разница между митохондриальной ДНК в моем теле и в вашем должна быть результатом случайных мутаций, а не смешения половым путем.

В 1987 году команда под руководством генетика Ребекки Канн опубликовала результаты изучения митохондриальных ДНК у живущих людей со всего мира. Ученые выделили в имевшихся у них материалах около 150 типов и поняли, что, независимо от того, каким образом они проводили статистическую обработку данных, постоянно получаются три ключевых результата. Во-первых, большее, нежели где-либо еще, генетическое разнообразие — в Африке; во-вторых, разнообразие в остальном мире является всего лишь частью (подмножеством) от разнообразия в Африке; в-третьих, что все самые глубокие — и, следовательно, самые старые — линии митохондриальных ДНК происходят из Африки. Отсюда следовал неизбежный вывод: последний общий для всех в нашем мире предок женского пола, должно была, жил в Африке — африканская Ева, как ее немедленно прозвали. Как отметили Канн и ее коллеги, она была «одной удачливой матерью»⁹. Используя стандартные оценки скоростей мутации в митохондриальных ДНК, ученые пришли к выводу, что Ева жила 200 тысяч назад.

На протяжении 1990-х годов палеоантропологи спорили по поводу выводов, сделанных командой Канн. Некоторые из них выражали сомнение относительно их методов (существуют тысячи способов упорядочения данных, которые теоретически все являются валидными). Другие оспаривали их доказательства (большинство «африканцев» в исходном исследовании на самом деле были афроамериканцами). Однако независимо от того, кто составлял потом повторные выборки или заново обрабатывал числовые данные, результаты во многом получались теми же самыми. Единственным реальным изменением было смещение времени жизни Евы ближе ко времени 150 000 лет до н. э. Разрешить эти споры удалось в конце 1990 годов, когда новые технические достижения позволили генетикам изучить ядерную ДНК у Y-хромосомы. Как и митохондриальная ДНК, она не воспроизводится половым путем, а передается только по мужской линии. Эти исследования показали, что ДНК Y-хромосомы также чрезвычайно разнообразна и что ее самые глубинные линии — в Африке. Это говорит о том, что африканский Адам жил в период 60-90 тысяч лет тому назад, а неафриканские варианты появились примерно 50 тысяч лет тому назад^[53]. В 2010 году генетики добавили сюда еще одну деталь: сразу же после своего ухода из Африки Homo sapiens совокуплялись с неандертальцами достаточно часто для того, чтобы в их ДНК остались следы, а затем распространили получившуюся смесь по всей остальной планете.

Тем не менее некоторые палеоантропологи все еще остаются не убеждены в этом. Они настаивают, что генетика играет меньшую роль, нежели черты сходства скелетов, которые они обнаружили между западными Homo sapiens и неандертальцами и между восточными Homo sapiens и Homo erectus. Вместо модели «из Африки» они предлагают «мультирегиональную» модель. Возможно, допускают они, что изначальные первые шаги вперед произошли в Африке. Однако последующие движения населения между Африкой, Европой и Азией способствовали столь быстрому перемещению генов, что благотворные мутации, возникшие в одном месте, затем в течение немногих тысяч лет распространялись повсюду. В результате слегка различающиеся разновидности людей современного типа развивались параллельно в нескольких частях мира. Этим могут объясняться как скелетные, так и генетические данные. Также это, вероятно, означает, что люди Востока и люди Запада действительно являются биологически различными.

Подобно множеству других теорий, мультирегионализм можно трактовать двояко. Некоторые китайские ученые настаивали, что Китай представляет собой исключительный пример, поскольку, как это было сформулировано в газете China Daily, «современный китайский человек произошел на нынешней территории Китая, а не в Африке»¹⁰. Впрочем, с конца 1990-х годов появилось свидетельство, твердо опровергающее эту идею. В Европе исследование митохондриальной ДНК неандертальцев показало, что она полностью отличается (обнаружено ноль совпадений) от нашей митохондриальной ДНК. Это, по-видимому, исключает скрещивание между неандертальцами и Homo sapiens. Даже небольшая возможность того, что неандертальцы и Homo sapiens скрещивались между собой, но в результате случайных вымираний неандертальский материал оказался устранен из нашего генетического пула, представляется невероятной: митохондриальная ДНК, которую генетики извлекли в 2003 году из найденных в Европе скелетов Homo sapiens возрастом 24 000 лет, в значительной степени совпадает с нашей собственной митохондриальной ДНК, но совершенно не совпадает с неандертальской.

Древние ДНК в Восточной Азии анализировались меньше, но те исследования, которые уже были проведены, также, по-видимому, исключают скрещивание. Авторы, проводившие исследование Y-хромосомы, пришли к выводу, что «имеющиеся данные не подтверждают даже минимального вклада гоминидов in situ [в месте обнаружения] в происхождение анатомически современных людей в Восточной Азии»¹¹. Таким образом, данные генетики выглядят ясными. Homo sapiens эволюционировали в Африке и не скрещивались — и, возможно, не могли скрещиваться — с обезьянолюдьми.

Тем не менее дебаты все еще продолжаются. Еще в 2007 году форма недавно извлеченного зуба в Чжоукоудяне и форма фрагментов черепа из Сюйчана фигурировали в качестве довода в пользу того, что современные люди, должно быть, эволюционировали в Китае из Homo erectus. Но как раз тогда, когда вышли публикации, извещавшие об этих находках, другие ученые привели довод, который выглядит последним гвоздем в гроб мультирегионализма. Проведенный ими сложный множественный регрессионный анализ данных измерений более чем шести тысяч черепов показал, что если брать во внимание климат, то вариации в типах черепов по всему миру фактически согласуются с данными изучения ДНК. Мы все — африканцы. Наше рассеяние из Африки за последние 60 тысяч лет начисто стерло все генетические отличия, возникшие за предыдущие полмиллиона лет.

Расистские теории, согласно которым корни владычества Запада — в биологии, фактически являются необоснованными. Люди — в больших группах — во многом подобны друг другу, где бы они ни находились. Мы все унаследовали от наших африканских предков всё тот же самый беспокойный и изобретательный разум. Биология сама по себе не может объяснить, почему Запад властвует.

Доисторические Пикассо

Итак, если расистские теории ошибочны, то где же на самом деле начинаются Восток и Запад? Для многих европейцев ответ на этот вопрос представляется очевидным уже более чем сотню лет: даже если биология тут ни при чем, они с уверенностью утверждали, что европейцы действительно культурно превосходили людей Востока с тех пор, как появились люди современного типа. Факты, убедившие их в этом, начали появляться в 1879 году. Благодаря опубликованному двумя десятилетиями ранее труду Чарльза Дарвина «Происхождение видов» охота за ископаемыми стала респектабельным хобби джентльменов. Как и многие представители его класса, дон Марселино Санс де Саутуола принялся за поиски пещерных людей в своем поместье на севере Испании. Однажды в сопровождении своей дочери он отправился в пещеру Альтамира. Археология не очень веселое занятие для восьмилетних детей, и, пока Саутуола внимательно осматривал грунт, маленькая Мария бегала вокруг него и играла. «Неожиданно, — рассказывала она интервьюеру много лет спустя, — я увидела на потолке какие-то формы и фигуры». Она воскликнула: «Смотри, папа, быки!»¹²

Все археологи мечтают о моменте «Боже мой!» — о миге, когда невозможно поверить, когда время останавливается и все рушится перед лицом неправдоподобного, вызывающего благоговейный трепет открытия. Немногие археологи действительно оказывались в такой ситуации, и, возможно, ни с одним из них не случалось когда-либо ничего близко подобного случившемуся с Саутуолой. Он увидел бизона, оленя — ряды разноцветных животных, расположенные один над другим, покрывавшие двадцать футов [примерно 6,1 м] потолка пещеры. Некоторые из них лежали свернувшись, другие прыгали, третьи весело резвились (рис. 1.4). Каждое из животных было замечательно изображено и, казалось, двигалось. Когда Пикассо посетил это место годы спустя, он был поражен. «Никто из нас не смог бы нарисовать ничего подобного, — заявил он. — После Альтамиры все прочее — это упадок».

В первый момент Саутуола хотел рассмеяться, но очень быстро пришел «в такой энтузиазм, — вспоминала потом Мария, — что едва мог говорить»¹³. Лишь постепенно ему удалось убедить себя, что эти рисунки действительно являются древними (согласно самым последним исследованиям, возраст некоторых из них составляет более чем 25 000 лет). Однако в 1879 году никто этого не знал. На самом деле, когда Саутуола выступил с сообщением о найденном им местонахождении на Международном конгрессе по антропологии и доисторической археологии, который проходил в Лиссабоне в 1880 году, профессионалы осмеяли его. Все они знали, что пещерные люди не могли создать такое искусство. Они сошлись на том, что Саутуола либо лжец, либо простофиля. Саутуола справедливо воспринял это как нападки на его честь. Он умер восемь лет спустя душевно сломленным человеком. Его момент «Боже мой!» погубил его жизнь.

И лишь в 1902 году главный критик^[54] Саутуолы действительно посетил Альтамиру, после чего публично отрекся от того, что говорил ранее. С тех пор было найдено несколько сотен пещер с доисторической живописью. Одна из наиболее впечатляющих из них, пещера Шове во Франции, была открыта еще в 1994 году. Она очень хорошо сохранилась и выглядит так, как будто художники просто вышли съесть на скорую руку кусок мяса северного оленя и в любой момент могут вернуться. Один из рисунков в Шове имеет возраст 30 000 лет, что делает его одним из самых ранних следов, оставленных людьми современного типа в Западной Европе.

Ничего близко подобного этой пещерной живописи где-либо еще в мире не было найдено. Миграция людей современного типа из Африки смела все различия, связанные с линией Мовиуса, а также все биологические различия между более ранними видами обезьянолюдей. Однако не следует ли нам считать, что особенная (и превосходящая другие) западная традиция берет свое истинное начало 30 тысяч лет назад в уникальной творческой культуре, которая наводнила Северную Испанию и Южную Францию доисторическими Пикассо?

Ответ — и, возможно, удивительный — залегает в замерзших пустынях Антарктиды. Там каждый год выпадает снег, погребая снег, выпавший ранее, и спрессовывая его в тонкие слои льда. Эти слои — нечто вроде хроники древней погоды. Отделяя эти слои друг от друга, климатологи могут измерять их толщину, которая говорит нам о том, как много снега выпадало. Далее, они могут установить соотношение между изотопами кислорода, что позволяет выявить тогдашние температуры. И наконец, они могут сравнивать количество углекислого газа и метана, которые служат показателями выраженности парниковых эффектов. Но, конечно, бурение кернов в толще льда — одно из самых трудных занятий в науке. В 2004 году группа европейских ученых закончила извлечение керна в Антарктиде, углубившись почти на две мили [свыше 3 км] и добравшись — поразительный результат — до слоя возрастом 740 тысяч лет, — до тех дней, когда неандертальцы существовали еще лишь в виде проблеска в глазах некоего обезьяночеловека. Ученые добились этого, невзирая на температуры, которые падали до -58°F [-50°С] зимой и никогда не поднимались выше -13°F [-25°С]. К тому же им пришлось начать все сначала, когда в 1999 году сверло заклинило, и использовать пластиковый пакет, наполненный этиловым спиртом, в качестве временного самодельного наконечника сверла, чтобы преодолеть последние сотни ярдов.

Результаты, извлеченные из льда этими суперменами и суперменшами от науки, позволили выяснить одну вещь: мир, в котором жили художники Альтамиры, был холодным. Температуры начали снова падать, когда люди современного типа покинули Африку, и около 20 тысяч лет тому назад — когда больше художников, чем когда-либо прежде или потом, рисовали охрой и древесным углем на стенах пещер — наступил максимум похолодания последней ледниковой эпохи. Средние температуры были на 14°F [10°С] ниже, нежели в настоящее время. В результате разница была потрясающая. Ледники толщиной в милю, покрывавшие северные части Азии, Европы и Америки, вобрали в себя так много воды, что уровень моря был более чем на триста футов [более 90 м] ниже, нежели сегодня. Вы могли бы пройти из Африки в Англию, Австралию или Америку, даже не увидев моря^[55]. Но не факт, что вам захотелось бы посетить многие из этих мест. По краям ледников завывали ветры, а в необъятных сухих степях, холодных зимой и бесплодных летом, бушевали пыльные бури. Даже в наименее негостеприимных регионах, в пределах 40° от экватора, неблагоприятные условия: короткое лето, скудные дожди и пониженное содержание углекислого газа в воздухе — ограничивали рост растений и в результате популяции животных (в том числе и людей) оставались небольшими. Словом, положение дел было так же плохо, как в наихудшие дни до того, как люди современного типа покинули Африку.

Там, где теперь находятся тропики, жизнь была легче, нежели в Сибири. Однако где бы археологи ни искали, они обнаруживали, что способы адаптации людей к ледниковой эпохе были довольно сходными. Они жили небольшими группами. В более холодной среде десяток людей уже был большой группой. В регионах с более мягким климатом могли держаться вместе вдвое больше людей. Они узнавали, когда созревают различные растения и где их следует искать, а также когда животные мигрируют в канун очередного сезона и где их можно было бы при этом встретить и захватить. В соответствии с тем и другим они сами передвигались по территории. Те же, кто не учился подобным вещам, голодали.

Таким крошечным группам, вероятно, приходилось постараться, чтобы воспроизводить себя. Подобно современным охотникам-собирателям, живущим в экстремальных условиях, они должны были время от времени собираться вместе, чтобы обмениваться брачными партнерами и различными жизненными благами, рассказывать истории, а также, возможно, чтобы говорить о своих богах, духах и предках. Эти встречи, вероятно, были наиболее волнующими социальными событиями в их календаре. Разумеется, это всего лишь наши предположения. Однако многие археологи полагают, что в основе впечатляющей пещерной живописи Западной Европы были именно эти праздничные дни: на всех изображенных там людях надеты лучшие шкуры и бусы, а их лица раскрашены. И они делали все, что могли, чтобы украсить свои священные места встреч и сделать их действительно особенными.

Правда, при этом возникает очевидный вопрос: если эти неопровержимые факты жизни относятся ко всей Африке, Азии и Европе, то почему мы находим такую впечатляющую пещерную живопись лишь в Западной Европе? Традиционный ответ — что европейцы обладали б?льшими творческими способностями в области культуры, нежели все остальные, — кажется довольно обоснованным. Однако нам лучше было бы подойти к данному вопросу с другой стороны. История европейского искусства — это не непрерывный каталог шедевров, идущий от пещеры Шове до Шагала. Пещерная живопись вымерла после 11 500-х годов до н. э., и прошли многие тысячелетия, прежде чем мы узнали о чем-либо, не уступающем ей.

Искать корни владычества Запада в 30 000-летней европейской творческой традиции будет, очевидно, ошибкой, раз эта традиция фактически иссякала на тысячи лет. Возможно, вместо этого нам следует спросить, почему пещерная живопись прекратилась. Ибо если мы так поступим, то начнем понимать, что поразительные находки из доисторической Европы, похоже, столь же сильно зависели от географии и климата, как и любая из отдельных культур Запада.

На протяжении большей части ледниковой эпохи Северная Испания и Южная Франция были превосходными охотничьими землями, куда с летних пастбищ на зимние мигрировали стада северных оленей, а затем отправлялись обратно. Однако когда около 15 тысяч лет тому назад температуры начали расти (более подробно об этом будет рассказываться в главе 2), северные олени перестали мигрировать зимой так далеко на юг, и охотники последовали за ними на север.

Нс может быть случайным совпадением то, что западноевропейская пещерная Живопись пришла в упадок как раз в это же самое время. Все меньше и меньше художников пробиралось под землю со своими лампами, заправленными жиром животных, и с палочками из охры. В какой-то момент, где-то около 13 500 лет тому назад, ушел прочь самый последний художник. Возможно, он (или она) этого не осознавал, но в тот день умерла древняя традиция. В пещерах настала тьма, и на протяжении тысячелетий лишь летучие мыши и капающая вода нарушали их могильную тишину.

Почему прекрасная пещерная живопись не двинулась неуклонно на север по Европе после 11 500-х годов до н. э., по мере того как охотники следовали за уходящими северными оленями? Возможно, очень веская причина — в том, что северные европейские охотники не имели столь удобных пещер для рисования. В Северной Испании и Южной Франции есть огромное число глубоких известняковых пещер. В Северной Европе их намного меньше. Старания, которые доисторические люди прилагали, чтобы украсить свои места встреч, редко сохранялись так, чтобы мы могли их обнаружить, — исключая случаи, когда на охотничьих землях имелись глубокие пещеры. А когда такого счастливого сочетания не было, люди собирались не столь глубоко под землей или даже на поверхности. И, будучи под ветром, солнцем и дождем на протяжении 20 тысяч лет, уцелели лишь немногие следы их художеств.

Впрочем, «немногие следы» — это не то же самое, что и «никаких следов», и порой нам везет. В пещере с примечательным названием Аполлон-11 в Намибии были найдены каменные пластины с рисунками носорогов и зебр, которые откололись от стены, упали на пол и сохранились под отложениями, образовавшимися 19-26 тысяч лет тому назад. А некоторые австралийские образчики даже еще старше. В Сэнди-Крик возраст минеральных натеков, которые наслоились на часть резьбы на стене пещеры, может быть определен примерно как 25 тысяч лет тому назад, а фрагменты красителя имеют возраст от 26 до 32 тысяч лет. В ущелье Карпентера (Carpenter Gap) часть разрисованной стены пещеры упала в отходы обитания людей возрастом 40 000 лет, — что делает это местонахождение даже еще более ранним, нежели пещера Шове.

Ни один из этих африканских или австралийских образчиков не может сравниться в эстетическом отношении с лучшими французскими и испанскими работами, — хотя за пределами Западной Европы довольно мало глубоких пещер, где бы не было рисунков (наподобие Чжоукоудяня, вновь заселенного 20 тысяч лет тому назад). Было бы глупо утверждать, что все люди одинаково усердно занимались пещерным искусством, а тем более считать, что все художественные традиции были равно успешными. Однако, учитывая проблемы сохранности и тот факт, что в Европе археологи проводили свои изыскания дольше и более интенсивно, нежели где-либо еще, сохранение чего-либо вообще на других континентах говорит о том, что все люди современного типа повсюду стремились создавать произведения искусства. Там, где условия для пещерной живописи были не столь хороши, как в Западной Европе, люди могли применить свою энергию с иными средствами или на ином материале.

На рис. 1.5 хорошо показано, что пещерное искусство сконцентрировано на западе Европы, а скульптуры людей и животных из камня, глины и кости более обычны дальше к востоку. Если бы это было возможно по соображениям публикации, я мог бы показать изображения десятков весьма незаурядных фигурок, найденных повсюду от Германии до Сибири. Но поскольку такой возможности нет, то я ограничусь лишь самым недавним открытием — найденной в 2008 году в Холе-Фельсе в Германии (рис. 1.6) двухдюймовой [около 5 см] статуэткой женщины без головы, но с гигантским бюстом, вырезанной 35 тысяч лет тому назад из бивня мамонта. Примерно тогда же охотники в Малой Сын близ озера Байкал в Сибири, — наверное, одном из самых негостеприимных мест на Земле, — потратили время на то, чтобы выгравировать изображения животных на костях. Ко времени 25 000 лет до н. э. группы до 120 человек собирались в хижинах из костей и шкур мамонтов в Дольни-Вестонице в Чешской Республике, где они изготовили тысячи глиняных фигурок животных и — опять-таки — женщин с большим бюстом. В Восточной Азии остатки продуктов художественной деятельности встречаются редко. Однако самая ранняя находка — крошечная скульптура птицы, вырезанная, возможно, 15 тысяч тому назад из оленьего рога, обнаруженная в Сюйчане в 2009 году, — кажется настолько изысканной, что мы можем быть уверены в том, что будущие раскопки выявят процветающую художественную традицию ледниковой эпохи также и в Китае.

Люди ледниковой эпохи за пределами Западной Европы, — не имея тех условий, благодаря которым пещеры Шове и Альтамира стали тем, чем они являлись, — по-видимому, нашли иные пути творческого самовыражения. Очень мало что говорит о том, что более ранние обезьянолюди вообще испытывали хоть какие-нибудь творческие потребности. Но вот Homo sapiens, как представляется, внутренне присуще воображение. Ко времени 50 тысяч лет тому назад люди обладали умственными способностями, позволявшими им искать в мире смысл, и они умели отобразить этот смысл в изобразительном искусстве, а также (что вероятно, хотя мы и не можем этого наблюдать) в поэзии, музыке и танце. И опять-таки все люди (в больших группах), по-видимому, во многом подобны друг другу, где бы они ни находились. Несмотря на все свое великолепие, Альтамира не делает Запад иным относительно остального мира.

Технологические, интеллектуальные и биологические отличия, накапливавшиеся на протяжении более полутора миллионов лет после того, как первые обезьянолюди покинули Африку, разделили Старый Свет на Запад с его неандертальцами и Homo sapiens и Восток с его Homo erectus. Около 100 тысяч лет тому назад для Запада были характерны относительно продвинутая технология и даже намеки на человечность, в то время как Восток выглядел все более и более отстающим. Однако когда 60 тысяч лет тому назад из Африки вышли люди полностью современного типа, все это было ими сметено. И, когда 20 тысяч лет тому назад наступил максимум последней ледниковой эпохи, «восток» и «запад» были всего лишь направлениями, откуда всходило и куда садилось солнце. Они скорее объединяли, нежели разделяли маленькие группы людей, что были разбросаны от Британии до Сибири и которые (относительно) скоро должны были переправиться в Америку. Каждая группа занималась собирательством и охотилась, скитаясь по огромным территориям в соответствии с тем, как приходили и уходили животные и созревали растения. Такая группа должна была глубоко знать свою территорию, и в ней должны были рассказывать истории о каждой скале и о каждом дереве. У каждой группы было свое искусство и свои традиции, свои орудия и оружие, свои духи и демоны. И члены ее наверняка знали, что их боги любят их, поскольку они, вопреки всему, все еще были живы.

Люди заходили настолько далеко, насколько это было возможно в таком холодном и сухом мире. И следует предполагать, что положение дел таким бы и оставалось, если бы Земля под ногами людей не совершала колебательные движения.

2. Запад вырывается вперед

Глобальное потепление

Пещерные люди, дрожавшие у своих лагерных костров 20 000 лет назад, не могли этого знать. Однако их мир начал меняться обратно в сторону потепления. На протяжении последующих 10 000 лет сочетание климатических перемен и их собственных сверхскоростных мозгов привело к трансформации географии. В результате появились различные региональные образы жизни, просуществовавшие до сего дня. Понятия Восток и Запад начали приобретать некоторый смысл.

Последствия глобального потепления были уму непостижимыми. Где-то около 17 000 лет до н. э. на протяжении двух или трех столетий уровень моря повысился на сорок футов [около 12 м], по мере того как таяли ледники, покрывавшие север Америки, Европы и Азии. Пространство между Турцией и Крымом, где в настоящее время катятся волны Черного моря (рис. 2.1), на протяжении ледниковой эпохи было низко расположенным водным бассейном. Однако теперь отступление ледников привело к образованию самого большого в мире озера пресной воды. Это был потоп, достойный Ноева ковчега^[56]. На некоторых его этапах вода поднималась со скоростью 6 дюймов [более 15 см] в день. Всякий раз, когда восходило солнце, берег озера оказывался продвинувшимся еще на милю [1609 м]. В нынешние времена ничего сравнимого с этим не происходит.

Изменение орбиты Земли вызывает резкое чередование потеплений и похолоданий, изобилия и голода. На рис. 2.2 показано, как соотношение между двумя изотопами кислорода в образцах антарктического льда, упомянутых в главе 1, зигзагообразно то понижается, то повышается в соответствии с изменениями климата. Только после примерно 14 000 лет до н. э., когда тающие ледники перестали сбрасывать в океаны ледниковую воду, мир явно начал делать два шага вперед, в направлении потепления, на один шаг назад, в направлении похолодания. Около 12 700-х годов до н. э. эти шаги перешли в галоп. За время одной человеческой жизни земной шар потеплел примерно на 5°F [почти на 3°С], и его температура стала не более чем на один или два градуса отличаться от температуры, известной нам в настоящее время.

Средневековым христианам нравилось мыслить Вселенную как Великую цепь бытия — идущую начиная от Бога вниз вплоть до наискромнейшего земляного червя. Все — и богач в своем замке, и бедняк возле его ворот — имели свое, отведенное им место в некоем вневременном порядке. Однако мы можем поступить лучше и вообразить всеобщую, но вневременную Великую цепь энергии. Гравитационная энергия структурирует Вселенную. Она преобразовала первичный космический суп в водород и гелий, а затем преобразовала эти простые элементы в звезды. Наше Солнце работает как огромный ядерный реактор, преобразующий гравитационную энергию в электромагнитную. Растения на Земле путем фотосинтеза преобразуют крошечную часть этой энергии в химическую энергию. Затем животные потребляют растения и в процессе метаболизма трансформируют химическую энергию в кинетическую. Взаимодействие между силами гравитации Солнца и других планет формирует орбиту Земли, определяя тем самым, сколько электромагнитной энергии мы получаем, сколько химической энергии создают растения и как много кинетической энергии создают из нее животные. И это определяет и все остальное.

Около 12 700-х годов до н. э. Земля совершила скачок по Великой цепи энергии. Больше солнечного света означало больше растений, больше животных и больше возможностей выбора для людей в отношении того, сколько им есть, сколько работать и насколько воспроизводить себя. Каждый индивидуум и каждая небольшая группа, вероятно, по-своему комбинировали эти имевшиеся у них возможности. Но в целом люди реагировали на перемещение вверх по Великой цепи энергии во многом подобно растениям и животным, которых они добывали: они воспроизводили себя. На каждого человека, жившего примерно за 18 000 лет до н. э. (возможно, их было полмиллиона), за 10 000 лет до н. э. приходилась уже дюжина людей.

То, как именно люди переживали глобальное потепление, во многом зависело от того, где они жили. В Южном полушарии великие океаны умеряли воздействие климатических перемен, но на севере наблюдались резкие контрасты. Для тех, кто скитался в поисках пищи по территории будущего Черноморского бассейна, потепление было катастрофой. Ненамного лучшим было положение дел и для тех людей, которые жили на прибрежных равнинах. Они были счастливыми обладателями некоторых из богатейших по продуктивности угодий мира ледниковой эпохи. Однако более теплый мир означал повышение уровня моря. Из года в год они отступали по мере того, как волны понемногу затопляли охотничьи земли их предков, пока наконец не было утрачено все^[57]. Однако для большинства людей в Северном полушарии перемещение вверх по Великой цепи энергии было чистым благом. Люди смогли последовать за растениями и другими животными на север, — в регионы, которые прежде были слишком холодными, чтобы поддерживать их существование. Ко времени 13 000 лет до н. э. (относительно точной даты ведутся споры) люди распространились по Америке, куда прежде никакие обезьянолюди не вступали. Ко времени 11 500 лет до н. э. они достигли южной оконечности континента, поднялись на тамошние горы и проникли в здешние дождевые леса. Род человеческий унаследовал Землю.

Райский сад

Больше всего от глобального потепления выиграли те, кто жил в полосе «Счастливых широт», — примерно от 20° до 35° северной широты в Старом Свете и от 15° южной широты до 20° северной широты в Новом Свете (см. рис. 2.1.). Растения и животные, сосредоточившиеся в этой умеренной зоне^[58] во время ледниковой эпохи, после 12 700-х годов до н. э. резко умножились в числе. В особенности, по-видимому, это касается обоих концов Азии, где у диких злаков — предтеч ячменя, пшеницы и ржи в Юго-Западной Азии и риса и проса в Восточной Азии — развились в ходе эволюции крупные семена, которые собиратели могли разваривать в кашеобразную массу или размалывать их и печь затем хлеб. Все, что им нужно было делать, — это подождать, пока растения созреют, потрясти их и собрать семена. Эксперименты с современными дикими зерновыми в Юго-Западной Азии позволяют предположить, что всего с двух с половиной акров [1 га] зарослей этих растений может быть получена одна тонна съедобных семян. Каждая калория энергии, затраченная на сбор урожая, приносила пятьдесят калорий пищи. Это был золотой век собирательства.

В ледниковую эпоху охотники-собиратели скитались по суше небольшими группами, поскольку пища была редкостью. Но теперь их потомки начали менять свой образ жизни. Так же как и виды с наиболее крупным мозгом, относящиеся к нескольким различным группам животных (будь то пчелы, дельфины, попугаи или наши ближайшие родственники — человекообразные обезьяны), люди, по-видимому, собираются вместе инстинктивно. Ведь мы — общительны по своей природе.

Возможно, что животные с крупным мозгом выбирали этот путь, поскольку были достаточно умны, дабы понять, что у групп больше глаз и ушей, нежели у отдельных индивидуумов, и поэтому группы лучше замечают врагов. Или же, может быть, — как предполагают некоторые эволюционисты, — жизнь в группе настала еще до появления крупного мозга. В итоге началось то, что исследователь мозга [а также психолог и лингвист] Стивен А. Пинкер называет «когнитивной гонкой вооружений»¹. В этой гонке те животные, которые понимали, что думали другие (отслеживая друзей и врагов либо тех, кто поделится с ними, а кто этого не сделает), размножались успешнее, нежели те, чей мозг был не способен решать такие задачи.

По-любому в процессе развития мы стали похожими друг на друга, а наши предки сделали свой выбор — использовали перемещение Земли вверх по Великой цепи энергии, отреагировав на это образованием более крупных и постоянно существующих групп. Ко времени 12 500 лет до н. э. уже не было необычным, если в пределах Счастливых широт сорок или пятьдесят человек жили вместе, а у некоторых групп численность даже превышала сто человек.

В ледниковую эпоху люди обычно устраивали лагерь, ели те растения и убивали тех животных, которых им удавалось найти, а затем перебирались на другое место, затем еще куда-нибудь и т. д. Мы до сих пор поем о жизни бродяги, скитающегося вольно как птица, и т. п. Однако когда Великая цепь энергии предоставила серьезную возможность осесть, привязанность к дому явно стала значить для нас куда больше. Люди в Китае начали заниматься гончарным делом (плохая идея, если вы планируете перебазироваться каждые несколько недель) за 16 000 лет до н. э., а охотники-собиратели в горах Перу строили примерно за 11 000 лет до н. э. стены и поддерживали их в порядке: поведение бессмысленное для в высшей степени мобильных людей, но вполне разумное для любого человека, живущего много месяцев подряд на одном месте.

Самое наглядное свидетельство объединения людей в группы и перехода к оседлой жизни происходит из мест, которые археологи именуют Холмистыми склонами — холмистого региона, дугой огибающего долины Тигра, Евфрата и Иордана в Юго-Западной Азии. В этой главе я буду рассказывать по большей части об этом регионе, в котором человечество впервые в больших масштабах ушло от охотничье-собирательского образа жизни. И здесь же фактически родился Запад.

Лучшим примером того, что тогда происходило, является местонахождение Айн-Маллаха в нынешнем Израиле (рис. 2.3; оно также известно как Эйнан). Около 12 500-х годов до н. э. люди, ныне безымянные, построили здесь круглые полуподземные дома, иногда в 30 футов (около 9 метров) в поперечнике, используя камни для стен и обработанные стволы деревьев в качестве столбов, поддерживающих крышу. Сгоревшие остатки пищи свидетельствуют, что они собирали поразительно большой ассортимент орехов и растений, которые созревали в разные времена года, хранили их в водонепроницаемых ямах, стены которых были покрыты гипсом, и размалывали в каменных ступках. От них остались кости оленя, лисиц, птиц и (прежде всего) газелей, рассеянные по всей этой деревне. Археологи любят зубы газелей, потому что они обладают удивительным свойством: у них разный цвет эмали зимой и летом, вследствие чего легко сказать, в какое время года то или иное животное умерло. В Айн-Маллахе встречаются зубы обоих цветов, и это, возможно, означает, что люди жили здесь круглый год. Мы не знаем подобных этому местонахождений того же времени где-либо еще в мире за пределами Холмистых склонов.

Оседлая жизнь в более крупных группах должна была изменить отношение людей друг к другу и к окружающему их миру. В прошлом людям приходилось следовать за пищей, постоянно перемещаясь. Они, несомненно, рассказывали истории о каждом месте, где останавливались: это пещера, где умер мой отец; это место, где наш сын сжег хижину; это источник, где говорят духи, и т. д. Но Айн-Маллаха была не просто одним из таких мест: для жителей деревни, которые жили там, это было особое место. Здесь они рождались, вырастали и умирали. Вместо того чтобы оставлять своих мертвых в местах, которые они, возможно, вновь посетят лишь спустя годы, теперь они хоронили их среди своих домов или даже внутри их. Тем самым они «укореняли» своих предков в данном конкретном месте. Люди теперь заботились о своих домах, вновь и вновь отстраивая их заново.

Они также начали беспокоиться по поводу грязи. Собиратели ледниковой эпохи были неопрятными людьми. Они оставляли места своих стоянок заваленными пищевыми отбросами. А почему бы и нет? К тому времени, когда в этих отбросах заведутся личинки или появятся падальщики, группа, вероятно, уйдет уже далеко в поисках следующего источника пищи. Но в Айн-Маллахе была совсем другая история. Здешние люди никуда не уходили и должны были жить вместе со своим мусором. Археологи нашли в Айн-Маллахе тысячи костей крыс и мышей — животных, которые во время ледниковой эпохи еще не существовали в известных нам формах. Жившим ранее падальщикам приходилось включать человеческий мусор в рамки более широкой стратегии питания. Для них было приятным бонусом, если люди оставляли на полу пещеры кости и орехи. Однако любые протокрысы, которые попытались бы положиться на этот источник пищи, вероятно, умерли бы от голода задолго до того, как люди возвратятся, чтобы его восполнить.

Постоянные деревни изменили эти правила поведения у грызунов. Ароматные и вкусные кучи мусора стали доступны все время, и незаметные мелкие крысы и мыши, которые могли жить прямо под носом у людей, в этих новых условиях чувствовали себя гораздо лучше, нежели крупные и агрессивные особи, привлекавшие к себе внимание. За несколько десятков поколений (для этого могло хватить столетия; ведь мыши, в конце концов, плодятся как мыши) грызуны, в сущности, изменили себя генетически, чтобы обитать вместе с людьми. Незаметные (домашние) мыши и крысы заменили крупных (диких) предков так же полностью, как Homo sapiens заменили неандертальцев.

Домашние грызуны отплатили за этот дар — неиссякаемые отбросы — тем, что испражнялись в запасы пищи и воды, тем самым ускоряя распространение болезней. Именно по этой причине люди стали не любить крыс. А некоторые из нас даже считают страшными мышей. Впрочем, самыми страшными из всех падальщиков были волки, которые также считали отбросы неотразимо привлекательными. Большинство людей видело негативные стороны того, что вокруг них держались эти монстры, подобные описанным в романе «Зов предков». А к более мелким и не столь пугающим грызунам отношение было лучше.

Археологи уже давно предполагали, что люди активно одомашнивали собак — делали из более ручных детенышей волков домашних животных и затем размножали их, чтобы получить еще более ручных щенков, которые любили людей почти так же, как люди любили себя. Однако недавние исследования позволяют предположить, что естественный отбор и на этот раз действовал без нашего сознательного участия. Впрочем, как бы то ни было, но взаимодействие между волками, отбросами и людьми породило животных, которых мы называем собаками. Они, вероятно, могли убивать грызунов — разносчиков болезней, которые конкурировали с ними за отбросы, и даже могли сражаться с настоящими волками. Тем самым собака стала лучшим другом мужчин. А также и женщин: приблизительно за 11 000 лет до н. э. в Айн-Маллахе была похоронена пожилая женщина, у которой одна рука покоилась на щенке. Оба они лежали в такой позе, как будто спали^[59].

Хлеб насущный

Во введении в эту книгу я развил из высказывания писателя-фантаста Роберта Хайнлайна, что «прогресс двигают не те, кто рано встает, его двигают ленивые мужчины, старающиеся изыскать более легкие способы сделать что-либо», общую социологическую теорию, согласно которой историю делали ленивые, жадные и испуганные люди (редко когда знавшие, что они делали), которые искали более легкие, более прибыльные и более безопасные способы что-либо делать. Этот принцип с лихвой сработал на территории Холмистых склонов в конце ледниковой эпохи, создав особый западный образ жизни, где уровень социального развития был выше, нежели в любой другой части мира.

Вероятно, мы можем хвалить (или винить) за это женщин. В обществах современных охотников-собирателей сбором растений занимаются преимущественно женщины, в то время как охотой больше занимаются мужчины. Судя по тому, что в мужских могилах, как правило, содержится больше наконечников копий и стрел, в то время как в женских могилах содержится больше орудий для размалывания, подобным же образом обстояли дела и в доисторические времена. Это позволяет предположить, что ответ на вопрос, который до сих пор доминировал в этой книге, — когда и где мы могли бы начать говорить о западном образе жизни, отличающемся от других, — коренится в изобретательности женщин, живших на территории Холмистых склонов примерно 15 000 лет назад.

Дикие злаки — однолетние растения. Иными словами, они вырастают, дают семена и умирают на протяжении одного сезона, а затем на следующий год из их семян вырастают новые растения. Когда растение созревает, семяножки (маленькие стебельки, прикрепляющие отдельные семена к растению) ослабевают, и семена одно за другим падают на землю. Там их защитные оболочки трескаются, и они прорастают. 15 000 лет назад самым простым способом сбора таких семян было взять корзинку и потрясти растения, чтобы почти зрелые семена падали в нее. Единственной проблемой было то, что каждое семя на каждом диком растении на каждом конкретном участке созревало в разное время. Если сборщики приходили на какой-то участок с опозданием, то большинство семян уже опадало и прорастало, либо их съедали птицы. Если же сборщики приходили слишком рано, то семяножки были еще слишком прочными, и поэтому большинство семян были слишком прочно прикреплены и при потряхивании не отделялись. Так или иначе, они теряли большую часть урожая. Люди, конечно, могли посещать этот участок неоднократно, но тогда у них оставалось бы меньше времени для посещения других участков.

Мы не знаем, лень ли (нежелание переходить от места к месту), жадность (простое желание иметь больше пищи) или страх (голода или того, что кто-то другой найдет и получит данные растения раньше) побудили к этому. Однако у кого-то — скорее всего, у женщины — возникла одна блестящая идея. Почему бы не взять из лучших семян некоторое количество и не посадить их на особенно плодородном месте? Затем она, наверное, подумала, что если мы будем ухаживать за ними — переворачивать почву, выдергивать сорняки и, возможно, даже поливать растения, — то мы сможем рассчитывать на то, что они будут на этом месте каждый год и даже дадут нам более высокие урожаи. Жизнь хороша!

Опять-таки самые ранние прямые свидетельства тому получены с территории Холмистых склонов, и мы можем косвенно поблагодарить за это партию БААС. Баасисты больше известны как кровавое политическое движение Саддама Хусейна в Ираке. Однако сначала они в 1963 году захватили власть по соседству — в Сирии. Проведя «чистку» в отношении своих соперников, они приступили к модернизации Сирии. Важной частью модернизации было перекрытие плотиной реки Евфрат, чтобы создать озеро Асад длиной 50 миль [80,45 км], которое ныне дает Сирии большую часть электроэнергии. Предвидя, что постройка плотины приведет к затоплению центральной части Холмистых склонов, Генеральный директорат древностей Сирии начал международную кампанию по изучению местонахождений, которые должны были оказаться уничтоженными. В 1971 году британская команда исследовала холм Абу-Хурейра. Находки, обнаруженные на поверхности, позволили предположить, что примерно за 7000 лет до н. э. здесь была деревня, и археологи детально это задокументировали. Однако один пробный разрез показал, что эта деревня была построена на руинах более старого поселения, датируемого возрастом вплоть до 12 700 лет до н. э.

Это была огромная удача. Археологи спешили, поскольку разливающиеся воды все поднимались, а также поскольку их рабочие были призваны в сирийскую армию воевать с Израилем в конфликте Судного дня 1973 года. К тому времени, когда это местонахождение оказалось затоплено, команда провела раскопки более ранней деревни на площади чуть более пятисот квадратных футов [около 47 м²] — крошечная площадь, однако при этом одна из самых важных для археологии. Ученые нашли полуподземные круглые хижины, каменные зернотерки, очаги и тысячи обугленных семян. Большинство из них принадлежало диким травам, но среди них выделялась горстка крупных, увесистых семян ржи.

Эти семена позволили сделать предположение, что люди в Абу-Хурейре использовали мотыги при возделывании полей. Они сажали семена в землю, вместо того чтобы просто разбрасывать их на поверхности, и это создавало преимущество для более крупных ростков, которым было легче пробиться наружу, к воздуху, нежели более мелким росткам. Если бы доисторические культиваторы попросту съедали все, что они вырастили, это не имело бы значения. Однако если они сберегали некоторые из семян, чтобы посадить их на следующий год, то доля крупных семян понемногу возрастала. Поначалу разница была недостаточно велика, чтобы ее заметить. Но если культиваторы повторяли это достаточно часто, они постепенно изменяли значение «нормального», поскольку средний размер семян медленно возрастал. Археоботаники (люди, которые изучают остатки древних растений) называют такие более крупные семена «культивированными»², чтобы отличить их от диких зерен и от полностью одомашненных зерен, которые мы едим в настоящее время.

К тому времени, когда в Айн-Маллахе около 11 000-х годов до н. э. похоронили старую женщину и ее маленькую собаку, жители Абу-Хурейры вновь и вновь сеяли рожь настолько часто, что в результате получили более крупные семена. В то время это могло казаться мелочью, но, как оказалось (если использовать один из наихудших каламбуров археологов), это были те семена, из которых, вероятно, вырос Запад.

Потерянный рай

На другой половине планеты продолжали таять ледники, совершенно безразличные к щенкам и ржи. За сотню тысяч лет до того их наступление выскоблило Северную Америку, создав обширные плоские равнины Среднего Запада. Теперь их отступление обратило эти все более зараставшие лесами равнины в болотистый, кишащий комарами хаос. Такую местность экологи именуют «пьяный лес»: земля делается настолько раскисшей от влаги, что деревья не могут стоять прямо. Гряды валунов и нерастаявший еще лед задерживали сток вод из ледников, в результате чего образовались обширные озера. Геологи назвали крупнейшее из них озером Агассис (рис. 2.1) в честь шведского ученого, который еще в 1830-х годах первым понял, что должны были иметь место глобальные ледниковые эпохи. Ко времени 10 800 лет до н. э. озеро Агассис покрывало почти четверть миллиона квадратных миль [примерно 647 000 км²] западных равнин, — что в четыре раза больше современного озера Верхнего. Затем произошло неизбежное: в результате роста температуры и подъема уровня вод был разрушен ледяной барьер, который удерживал озеро в его берегах.

Этот коллапс стал продолжительным по времени катаклизмом и резко контрастировал со многими современными историями о катастрофах. Например, во впечатляюще неправдоподобном кинофильме «Послезавтра» Деннис Куэйд исполнил роль Джека Холла, ученого, который (по-видимому, единственный) обратил внимание на то, что глобальное потепление приведет к разрушению ледяных шапок в самое ближайшее время. Вызванный в Белый дом, он рассказывает президенту, что «супербуря» приведет к снижению температуры до -150 градусов по Фаренгейту (-101°С), что выключит Гольфстрим, который омывает северные берега Европы тропическими водами, не давая зимам в Лондоне в Англии быть такими же, как в Лондоне в провинции Онтарио. Холл настаивает, что эта буря вызовет новую ледниковую эпоху, из-за чего б?льшая часть Северной Америки станет необитаемой. Неудивительно, что президент отнесся к этому скептически, и ничего не было сделано. Через несколько часов разражается буря, из-за чего сын Холла застрял в Нью-Йорке. Далее следует героика.

Я не стану портить фабулу, рассказывая вам, чем закончится фильм. Я лишь скажу, что, когда озеро Агассис действительно «выключило» Гольфстрим около 10 800-х годов до н. э., то события разворачивались несколько иначе. Не было никакой «супербури», но на протяжении двенадцати сотен лет, пока озеро стекало в Атлантику, мир соскользнул обратно к условиям ледниковой эпохи. (Геологи называют период от 10 800-х до 9600-х годов до н. э. поздним дриасом — в честь находимых ископаемых лепестков небольшого цветка, называемого дриада арктическая, который обычен для торфяных болот того времени). Дикие злаки, — которые кормили постоянные деревни Холмистых склонов, создали возможность накопления куч мусора и дали нам мышей и собак, — теперь росли не столь обильно, приносили меньший урожай семян, и семена эти были более мелкими^[60].

Род человеческий был изгнан из райского сада. Покинув круглогодично обитаемые деревни, большинство людей разделилось на меньшие группы и снова принялось бродить по склонам в поисках еды, во многом подобно своим предкам в самое холодное время ледниковой эпохи. Кости животных с Холмистых склонов показывают, что ко времени 10 500 лет до н. э. газели стали мельче, так как люди чрезмерно охотились на них, а на эмали человеческих зубов имеются предательские следы, свидетельствующие о хроническом недоедании в детском возрасте.

Катастрофы таких же масштабов до сих пор не случалось. Фактически, чтобы отыскать параллель, нам придется обратиться к научной фантастике. В 1941 году Айзек Азимов, тогда еще только начинавший свою карьеру, опубликовал в журнале Astounding Science Fiction рассказ под названием «Приход ночи». Местом для событий он выбрал Лагаш — планету с шестью солнцами. Куда бы жители Лагаша ни направлялись, по крайней мере одно солнце светит и всегда стоит день, — за исключением одного раза каждые 2049 лет, когда все солнца выстраиваются в линию как раз за проходящей луной, в результате чего наступает затмение. Небо темнеет, и появляются звезды. Жители от ужаса сходят с ума. К тому времени, когда затмение заканчивается, жители Лагаша уже разрушили свою цивилизацию и впали в дикое состояние. На протяжении следующих 2049 лет они медленно восстанавливают свою культуру — лишь затем, чтобы за одну ночь падение повторилось, и весь процесс начинается заново.

Поздний дриас напоминает повторный «приход ночи»: орбита Земли порождает резкие колебания от замерзания к оттепели, из-за чего каждые несколько тысяч лет происходят катастрофы, наподобие спуска озера Агассис, стирающие начисто записанное в скрижалях истории. Однако, хотя «Приход ночи» — отличный рассказ (Американское сообщество научных фантастов признало это произведение лучшим научно-фантастическим рассказом всех времен, и я также признаю, что оно этого заслуживает), — но он не настолько же хорош, как образчик исторического мышления. В реальном мире даже поздний дриас не смог бы начисто стереть записанное в вышеупомянутых скрижалях, как в «Приходе ночи». Впрочем, нам на деле было бы лучше последовать древнегреческому мыслителю Гераклиту, который — за 2500 лет до того, как Азимов сел и принялся писать свой рассказ, — заметил: «Нельзя в одну и ту же реку ступить дважды»³. Это знаменитый парадокс: когда вы ставите свою ногу в поток второй раз, то воды, которые вы в первый раз потревожили, уже утекли к морю, и данная река более уже не является той же самой.

Точно так же у вас не может дважды иметь место одна и та же ледниковая эпоха. Общества Холмистых склонов, когда около 10 800-х годов до н. э. происходил коллапс озера Агассис, не были более теми же самыми обществами, что существовали в течение предыдущей ледниковой эпохи. В отличие от обитателей планеты Лагаш у Азимова земляне не сходили с ума, когда природа «переворачивала вверх дном» их мир. Вместо этого они применяли особенное человеческое умение — изобретательность и пускали в ход то, что им уже приходилось делать. Поздний дриас не повернул ход часов вспять. Ничего подобного не было.

Некоторые археологи предполагают, что — и это сильно отличается от того, что было в момент «Прихода ночи», — поздний дриас на самом деле привел к ускорению инноваций. Методики, которые использовались для датировки самых ранних культивированных семян ржи из Абу-Хурейры, как и все научные методики, изначально имели свою погрешность. Археологи, раскапывавшие данное местонахождение, указывают на то, что, хотя средние значения диапазона датировок для крупных семян ржи, упомянутых ранее, попадают примерно на время 11 000 лет до н. э. — до позднего дриаса, — эти семена вполне могли бы быть собраны и на пятьсот лет позже, то есть после того, как поздний дриас уже начался. Может быть, не лень и жадность заставляли женщин из Абу-Хурейры ухаживать за рожью. Возможно, это был страх. Когда температуры снижались и количество дикорастущей еды уменьшалось, жители Абу-Хурейры, возможно, экспериментировали и при этом обнаружили, что благодаря тщательному уходу получается больше семян, причем более крупных. С одной стороны, холодная и сухая погода затрудняла культивирование злаков. Однако с другой стороны, более суровые погодные условия дополнительно стимулировали делать это. По представлению некоторых археологов, собиратели позднего дриаса носили с собой сумки с семенами и разбрасывали их на выглядящих многообещающими местах, чтобы подстраховаться, а не полагаться в этом на природу.

Дополнительные раскопки покажут, верно ли это. Но мы уже знаем, что далеко не все обитатели Холмистых склонов отреагировали на климатическую катастрофу возвратом к бродячей жизни в поисках пищи. В Мурейбете, выше Абу-Хурейры по течению, французские археологи нашли еще одну деревню, основанную примерно за 10 000 лет до н. э. Они вскрыли лишь 25 квадратных футов [около 2,4 м²] ее самых ранних слоев, прежде чем озеро Асад также поглотило это местонахождение. Но этого оказалось достаточно, чтобы понять, что жителям этой деревни удавалось «наскрести» достаточно дикорастущих растений и газелей, чтобы продержаться круглый год. В доме, датированном временем 10 000-9500 лет до н. э., археологи совершили неожиданное открытие: вделанные в глиняную скамью рога дикого тура, свирепого предшественника современного домашнего быка, ростом в 6 футов [чуть более 1,8 м], а также лопатки еще двух этих животных.

Ни в одном из местонахождений до позднего дриаса не было добыто ничего подобного этой странной находке. Однако после 10 000-х годов до н. э. в деревнях стало полно всякого рода неожиданных вещей. Возьмите, к примеру, местонахождение Кермез-Дере в Северном Ираке, вскрытое с помощью бульдозера в 1986 году. Тогда удалось раскопать только два небольших разреза. Один из них пришелся на место для приготовления дикорастущих пищевых продуктов, во многом подобное уже известным из Айн-Маллахи или Абу-Хурейры. Другой разрез, впрочем, не предоставил данных о домашних видах деятельности. Зато он содержал три последовательно расположенных округлых помещения, каждое от 12 до 15 футов [примерно от 3,7 до 4,6 м] в поперечнике, а еще пятью футами [примерно 1,5 м] глубже разрез дошел до древнего уровня поверхности земли. Первое из них было оштукатурено, а на полу был установлен ряд из четырех столбов, расположенных так близко друг к другу, что по этому помещению было трудно передвигаться. Один из этих столбов оказался нетронутым: слепленный из глины и гипса поверх каменной сердцевины, он сужался и имел у вершины странные выпуклости, из-за чего был похож на стилизованное человеческое туловище с плечами. Помещение было заполнено (очевидно, преднамеренно) несколькими тоннами земли, в которой находилось несколько групп крупных костей животных и необычные предметы, наподобие каменных бусин. После этого было раскопано еще одно помещение, такое же, как первое, и расположенное почти на том же самом месте. Оно также было оштукатурено и затем заполнено тоннами земли. Затем там же было раскопано третье помещение, также оштукатуренное и заполненное землей. После того как люди высыпали в это последнее помещение несколько корзин земли, они поместили прямо на полу шесть человеческих черепов без их челюстных костей. Черепа были в плохом состоянии. Это позволяло предположить, что они долгое время использовались для чего-то, прежде чем были похоронены здесь.

Чем же занимались эти люди? Среди археологов бытует шутка, что если мы не можем понять, что же мы выкопали, то мы говорим, что это нечто религиозное (почти закончив раскопки одного местонахождения на Сицилии, которое я считаю религиозным, я должен признаться, что более не нахожу эту шутку очень забавной). Проблема, конечно, состоит в том, что мы не можем выкопать верования прошлого. Однако это не означает, что археологи попросту что-то придумывают, когда говорят о доисторической религии.

Если мы воспользуемся довольно соответствующим здравому смыслу определением религии как веры в могучих сверхъестественных и обычно невидимых существ, которые заботятся о людях и ожидают от людей, что те будут заботиться о них (это определение представляется приложимым к столь многим обществам, что некоторые специалисты по эволюционной психологии полагают, что религия изначально заложена в человеческом мозге), то нам следует быть в состоянии распознавать (если не непременно понимать) остатки ритуалов, посредством которых люди общались с божественным миром.

Ритуалы, как печально известно, обладают спецификой, связанной с конкретной культурой. В зависимости от того, когда и где вы находитесь, данные могущественные существа, возможно, выслушают вас, если только вы выльете кровь живой белой козы на правильной стороне именно этой конкретной скалы; или если только вы снимете свою обувь, встанете на колени и будете молиться, обратившись именно в этом направлении; или если вы расскажете о ваших злых делах человеку в черном, который не занимался сексом, и т. д. Этот список бесконечен. Однако, несмотря на удивительное разнообразие, ритуалы обладают некоторыми общими характеристиками. Для выполнения многих из них требуются специальные места (вершины гор, пещеры, необычные здания), специальные объекты (изображения, статуи, ценные или иноземные предметы), специальные движения (процессии, паломничества) и специальная одежда (в высшей степени официальная либо совершенно растрепанная). Все это предназначено усиливать чувство выхода за пределы повседневности. Популярны празднования, часто включающие необычную пищу. Таковы также и посты, которые вызывают измененные состояния ума. Лишение сна, боль, монотонное пение и пляски или (что предпочтительнее) наркотики — все они выполняют ту же самую работу и могут ввести истинно религиозных людей в транс, а также вызывать у них припадки и видения.

Все это имелось в вышеописанных местонахождениях: странные подземные помещения, человекоподобные столбы, черепа без челюстных костей. И, несмотря на то что в археологии религии все является предположительным, мне трудно не увидеть в этом религиозные реакции на поздний дриас. Мир остывал, растения гибли, газели уходили. Что еще могло бы быть более естественным, нежели взывание о помощи к богам, духам и предкам? Что еще могло бы быть более имеющим смысл, нежели выделение специальных людей и устройство специальных мест, чтобы поспособствовать таким коммуникациям? Святилище в Кермез-Дере напоминает усилитель, повышающий «громкость» просьб о помощи.

Так что, когда в конце позднего дриаса — около 9600-х годов до н. э. — мир потеплел, то Холмистые склоны уже не были тем же самым местом, каким они были на три тысячи лет ранее, когда мир потеплел в конце «основной» ледниковой эпохи. Глобальное потепление «не ступало в то же самое общество дважды». Местонахождения, относящиеся к более раннему периоду потепления, — такие, как Айн-Маллаха, — вызывают впечатление, что люди там попросту радостно пользовались щедростью природы. Однако в деревнях, которые появились на территории Холмистых склонов после 9600-х годов до н. э., люди стали затрачивать серьезные ресурсы на религиозные нужды. Во многих местонахождениях, относящихся ко временам после этого периода, присутствуют свидетельства тщательных манипуляций с черепами людей и туров, а в некоторых из них имеются большие подземные помещения, напоминающие общинные святилища. В местонахождении Джерф-аль-Ахмар в Сирии, которое ныне покоится под водами озера Асад, как и многие другие местонахождения, французские археологи обнаружили десять многокомнатных домов, расположенных вокруг крупного подземного помещения. На скамье был установлен человеческий череп, а в середине комнаты находился скелет без головы. Все это тревожно напоминало человеческое жертвоприношение.

Наиболее впечатляющим из всех этих местонахождений является Гёбекли-Тепе, расположенное на вершине холма, откуда отлично просматривается юго-восточная часть Турции. С 1995 года немецкие и турецкие археологи вскрыли там четыре находившихся внутри холма помещения, глубиной до 10 футов [чуть более 3 м] и шириной до 30 футов [немного более 9 м], которые датируются временем 9000 лет до н. э. или даже раньше этого. Как и меньшие по размерам и более ранние по времени помещения в Кермез-Дере, каждое из них было преднамеренно засыпано. В каждом помещении имелись каменные колонны Т-образной формы, некоторые из них 7 футов [около 2,1 м] в высоту, украшенные вырезанными на них изображениями животных. По результатам геомагнитной съемки можно предположить, что остаются невскрытыми еще 15 помещений. Всего в этих помещениях в данном местонахождении могут находиться 200 каменных колонн, многие из них весом более восьми тонн. Кроме того, в каменоломне была найдена незаконченная колонна высотой 20 футов [немного более 6 м] и весом в 50 тонн.

Люди сделали все это, не пользуясь при этом ничем более совершенным, кроме орудий из кремня. Мы никогда не узнаем, почему именно данная вершина холма была столь священной. Однако она определенно выглядит так, как будто здесь располагалось региональное священное место — и, возможно, место для проведения празднеств. Сотни людей время от времени собирались здесь и на протяжении недель вырезали колонны, тащили их в помещения и устанавливали там вертикально. Впрочем, одно при этом кажется несомненным: никогда прежде на протяжении истории настолько большие группы не работали вместе.

Люди не были пассивными жертвами климатических перемен. Они пускали в ход свою изобретательность и старались привлечь на свою сторону богов и духов предков в борьбе против несчастий. Пускай большинство из нас сомневается в том, что эти боги и духи действительно существовали. Тем не менее эти ритуалы вполне могли приносить некоторую пользу — по крайней мере, как своего рода «социальный клей». Люди, которые искренне верили, что крупномасштабные ритуалы, проводимые в пышно убранных святилищах, помогут им добиться помощи от богов, наверняка с большей вероятностью могли выстоять и сплотиться вместе, невзирая на то, насколько трудные времена настали.

Ко времени 10 000 лет до н. э. Холмистые склоны выделились среди остального мира. Большинство людей в большинстве мест все еще жили либо в пещерах, либо во временных лагерях. Примером может служить местонахождение, раскопанное начиная с 2004 года в Лунванцане в Китае, где единственными сохранившимися следами человеческой деятельности были лишь небольшие круги обожженной земли от лагерных костров. Один потертый кусок сланца из этого местонахождения мог быть простой каменной лопаткой. Это, возможно, намекает на то, что уже началось культивирование растений. Однако здесь нет ничего похожего на налитые семена ржи из Абу-Хурейры, не говоря уже о монументах из Мурейбета или Кермез-Дере. Наиболее солидное строение, известное на территории обеих Америк, — это небольшая хижина из согнутых стволов молодых деревцов, покрытых сверху шкурами, обнаруженная в Монте-Верде в Чили дотошными археологами. В то же время во всей Индии археологи не смогли отыскать даже такой малости. Единственные следы человеческой деятельности здесь — это россыпи каменных орудий.

Особенный западный мир начал приобретать очертания.

Преображенный рай

Ко времени 9600 лет до н. э. Земля снова потеплела, и на этот раз обитатели Холмистых склонов уже знали, как получить от трав максимум отдачи. Они быстро (во всяком случае, по стандартам более ранних времен) возобновили культивирование. Ко времени 9300 лет до н. э. семена пшеницы и ячменя из местонахождений в долине реки Иордан были заметно крупнее, нежели их дикие версии. Люди также видоизменили деревья инжира, чтобы повысить их урожайность. Старейшие в мире известные зернохранилища, глиняные помещения в 10 футов [немного более 3 м] шириной и 10 футов высотой из долины реки Иордан имеют возраст около 11 000 лет. К этому времени культивирование уже имело место как минимум в семи местах Холмистых склонов — от современного Израиля до Юго-Восточной Турции. Ко времени 8500 лет до н. э. крупносемянные злаки были обычны по всему этому региону.

Все эти изменения были очень медленными (по современным стандартам, разумеется). Однако благодаря им на протяжении следующей тысячи лет Холмистые склоны стали все более отличаться от других частей мира. Здешние люди, не зная того, генетически модифицировали растения, чтобы создать полностью одомашненные сельскохозяйственные культуры, неспособные воспроизводить себя без помощи человека. Подобно собакам, эти растения в той же мере нуждались в нас, что и мы — в них.

Растения, как животные, эволюционируют в результате случайных мутаций, происходящих при копировании ДНК от одного поколения следующему. Время от времени какая-либо мутация повышает шансы растения на воспроизводство. Это случается особенно часто, если окружающая среда также изменяется. Так и было, когда обитатели деревень, где они стали жить постоянно, создали условия, при которых маленькие ручные волки имели преимущества над крупными и свирепыми волками, или когда культивирование предоставило крупным семенам преимущества над мелкими. Я уже упоминал, как дикие злаки воспроизводят себя. Семена созревают и падают на землю в разное время. Затем оболочка семени нарушается, давая ему возможность расти. Однако у некоторых растений (лишь у одного на миллион или два миллиона обычных растений) происходит случайная мутация одного гена, в результате которой укрепляется семяножка, соединяющая семя с растением, а также оболочка, защищающая семя. Когда эти семена созревают, они не падают на землю, а их оболочка не может треснуть. Эти семена буквально ожидают, когда придет сборщик урожая и заберет их. До того как появились какие-нибудь сборщики, эти растения-мутанты ежегодно все погибали, поскольку их семена не могли попасть в почву. Поэтому такая мутация была наиболее невыгодной. То же самое происходило, если люди трясли растения и собирали упавшие зерна. Семена-мутанты при этом не падали бы, и опять-таки все бы погибали.

Археоботаники страстно спорят друг с другом насчет того, какое именно событие привело к изменению этой ситуации. Однако, вероятнее всего, в данном случае сыграла свою роль добрая старая жадность. Затратив свою энергию на обработку земли мотыгой, прополку и полив лучших участков с травами, женщины (опять-таки если предположить, что это были женщины), возможно, захотели получить от своих растений всю пищу, до последней крошки. Это, вероятно, означало неоднократное посещение каждого участка, чтобы потрясти растения. При этом, вероятно, сборщики наверняка заметили, что независимо от того, как сильно они их трясут, некоторые «упрямые» семена — мутанты с прочной семяножкой — как раз не падают. Что могло быть более естественным в этих условиях, как не вырвать соответствующие стебли из земли и отнести их домой целиком? В конце концов, стебли пшеницы и ячменя весили немного, и я почти уверен, что именно такой была бы моя реакция, если бы я столкнулся с «упорствующим» злаком.

Если затем женщины вновь сажали случайную выборку своих семян, они, вероятно, брали и семена-мутанты наряду с обычными. Фактически доля этих мутантов в выборке была немного повышенной по сравнению с их исходной долей, так как по крайней мере некоторые обычные семена уже оказывались упавшими на землю, и поэтому были потеряны. Каждый год, когда женщины вновь высаживали растения, они, вероятно, еще немного увеличивали долю мутантов на своих культивируемых участках. Это явно был мучительно медленный процесс, совершенно незаметный для людей, которые были в него вовлечены. Однако он запустил эволюционную спираль, столь же поразительную по своим последствиям, как и то, что произошло с мышами, обитавшими в свалках отходов. Через пару тысяч лет вместо одного растения, «ожидавшего» сборщика, на поле из одного-двух миллионов растений у людей были только генетически модифицированные одомашненные растения. Находки, полученные при раскопках, позволяют предположить, что даже около 8500-х годов до н. э. полностью одомашненные пшеница и ячмень были еще почти неизвестны. Однако ко времени 8000 лет до н. э. около половины семян, найденных на территории Холмистых склонов, имели прочную семяножку, которая могла бы дожидаться сборщика. А ко времени 7500 лет до н. э. практически все семена были такими.

Лень, жадность и страх постоянно добавляли новые улучшения. Люди открыли, что, если один год возделывать на участке злаки, а затем, на следующий год, — богатые белками бобовые, то это обогатит почву, а также разнообразит их диету. При этом они одомашнили чечевицу и нут. При измельчении пшеницы и ячменя на грубых каменных зернотерках в хлеб попадал песок, который стирал до основания зубы людей. Поэтому они стали просеивать муку от примесей. Люди открыли новые способы приготовления зерна, делая путем обжига из глины водонепроницаемые горшки для готовки. Если мы правильно проводим аналогии с современными земледельцами, большинство или все эти новшества, — дело рук женщин. Они также научились ткать из льна одежду. Шкуры и меха вышли из употребления.

В то время, когда женщины приручали растения, мужчины (вероятно) взялись за животных. Ко времени 8000 лет до н. э. скотоводы в нынешнем Западном Иране столь эффективно управлялись с козами, что развились более крупные и более спокойные породы. Ранее 7300-х годов до н. э. скотоводы превратили диких туров в нечто подобное тем спокойным коровам, которых мы знаем сегодня, и приручили диких кабанов, сделав из них свиней. На протяжении следующих нескольких тысяч лет люди постигли, что не следует убивать всех животных на мясо, пока они еще молоды, но следует сохранить и держать некоторых из них ради шерсти и молока. Затем они научились запрягать их в колесные повозки, — и это оказалось наиболее полезным^[61]. Прежде перемещение чего-либо означало — поднять это и тащить. Однако один бык в упряжке мог обеспечить в три раза большую движущую силу, нежели человек. Ко времени 4000 лет до н. э. одомашнивание растений и одомашнивание животных сошлись воедино в виде плуга, влекомого быком. Люди продолжали искать и пробовать. Однако должно было пройти почти шесть тысячелетий, прежде чем они добавили существенно новые источники энергии к данному набору, обуздав во время промышленной революции мощь угля и пара.

Первые земледельцы на территории Холмистых склонов трансформировали образ жизни людей. Тем из нас, у кого вызывает трепет перспектива во время долгого авиаперелета сидеть рядом с ревущим ребенком, следует уделить время и подумать о женщинах-собирательницах, которые регулярно носили своих младенцев с собой, когда ежегодно проходили тысячи миль, собирая растения. Неудивительно, что они не хотели иметь слишком много детей. Они ограничивали, осознанно или нет, число своих беременностей тем, что продолжали кормить грудью детей вплоть до трех-четырехлетнего возраста (пока образуется грудное молоко, овуляция не происходит). Собирательницы ледниковой эпохи, вероятно, следовали сходным стратегиям. Однако чем более оседлыми они становились, тем меньше им нужно было так делать. Иметь больше детей фактически становилось благом, поскольку это обеспечивало дополнительных работников. Недавние исследования скелетов позволяют предположить, что средняя женщина в ранних сельскохозяйственных деревнях, оставаясь на одном месте с запасами пищи, рождала до семи или восьми детей (из которых, может быть, четверо доживали до своего первого дня рождения и, возможно, три — до репродуктивного возраста) по сравнению со всего пятью или шестью рождениями живых детей у их бродячих предков. Чем больше пищи выращивали люди, тем больше детей они могли прокормить (хотя, разумеется, чем больше детей они кормили, тем больше пищи им приходилось выращивать).

Население быстро росло. Ко времени 8000 лет до н. э. некоторые деревни, вероятно, насчитывали уже пятьсот жителей — в десять раз больше, нежели деревушки времен до позднего дриаса, такие как Айн-Маллаха. Ко времени 6500 лет до н. э. Чатал-Хююк в нынешней Турции, возможно, насчитывал три тысячи человек. Это были «деревни, стоявшие на стероидах», со всеми вытекающими проблемами. Микроскопический анализ осадочного слоя из Чатал-Хююка показывает, что люди попросту вываливали мусор и ночные нечистоты в зловонные кучи между домами, которые со временем превращались в пыль и грязь. Эти нечистоты, вероятно, ужаснули бы охотников и собирателей. Однако они наверняка радовали крыс, мух и блох. По небольшим кусочкам экскрементов, втоптанным в грязные полы жилищ, видно, что жители деревни также держали домашних животных у себя в домах, а человеческие скелеты из местонахождения Айн-Газаль в Иордании показывают, что ко времени 7000 лет до н. э. туберкулез «перескочил» от крупного рогатого скота к людям. Переход к оседлости и выращивание большего количества пищи привели к увеличению плодовитости женщин, но они также означали и необходимость кормить большее количество ртов, и взаимный обмен б?льшим количеством микробов. И то и другое увеличивало смертность. Каждая новая сельскохозяйственная деревня, вероятно, в течение нескольких поколений быстро росла до тех пор, покуда не устанавливалось равновесие между плодовитостью и смертностью.

Однако при всей вышеописанной убогости это было явно то, что требовалось людям. У небольших групп охотников и собирателей были широкие географические, но узкие социальные горизонты. Ландшафты менялись, а лица — нет. А мир ранних земледельцев был прямой противоположностью этому. Человек мог провести всю свою жизнь в пределах одного дневного перехода от деревни, где он родился. Но что это было за место — место, полное святилищ, где являлись боги, полное радовавших чувства праздников и пиров, а также болтливых и склонных совать нос в чужие дела соседей! И все это — в прочных домах с полами, покрытыми гипсовой обмазкой и с не пропускающей воду крышей. Эти строения показались бы современным людям тесными, дымными и вонючими лачугами. Но они были большим шагом вперед по сравнению с сырыми пещерами, которые приходилось делить с медведями, либо по сравнению со шкурами, растянутыми на ветвях, под которыми люди, скучившись, укрывались от дождя.

Первые земледельцы «одомашнивали» ландшафт, разделяя его на концентрические круги: в центре был дом, затем шли соседи, затем обрабатываемые поля, затем пастбища, где пастухи и стада совершали переходы между летними и зимними местами выпаса. За ними находился дикий, неупорядоченный мир страшных животных и дикарей, которые занимались охотой и кого считали чудовищами. При проведении нескольких раскопок были найдены каменные пластины с нанесенными на них линиями, которые (по крайней мере, с точки зрения тех, кто в это верит) несколько напоминают карты полей, разделенных небольшими тропинками. Примерно за 9000 лет до н. э. жители селений в Джерф-эль-Ахмар и в некоторых соседних местонахождениях, которые теперь находятся под водами озера Асад, по-видимому, экспериментировали с протописьмом, выцарапывая на небольших каменных пластинах изображения змей, птиц, домашних животных и абстрактные знаки.

Мы можем сказать, что, внедряя в свой мир такие душевные структуры, обитатели Холмистых склонов одомашнивали себя. Они даже пересмотрели значение понятия «любовь». Любовь между мужем и женой или между ребенком и родителем является естественной и развилась у нас на протяжении миллионов лет. Однако сельское хозяйство вдохнуло новые силы в эти отношения. Собиратели всегда делились своими знаниями со своей молодежью, учили их отыскивать зрелые растения, диких животных и безопасные пещеры. Однако у земледельцев было нечто более конкретное для передачи. Теперь, чтобы жить благополучно, людям требовалась собственность: дом, поля и стада, не говоря уже о вложениях в колодцы, стены и орудия труда. Первые земледельцы явно жили в полной мере общинной жизнью, пища была общим достоянием, и, возможно, ее приготовление было коллективным делом. Однако ко времени 8000 лет до н. э. они уже возводили более крупные и более сложные строения, каждое с собственными кладовками и кухнями, и, может быть, разделили уже землю на поля, находившиеся в частном владении. Жизнь все более сосредотачивалась в рамках небольших семейных групп. Вероятно, они стали основной общественной единицей ради передачи собственности от одного поколения другому. Это материальное наследство было нужно детям, поскольку альтернативой была бедность. Передача собственности стала вопросом жизни и смерти.

Существуют признаки того, что можно назвать лишь одержимостью предками. Возможно, это наблюдалось уже за 10 000 лет до н. э., судя по черепам без челюстных костей из Кермез-Дере. Но по мере развития сельского хозяйства данное явление прогрессировало. Захоронение многих поколений умерших под полами дома становилось обычным делом. То, каким образом были перемешаны тела, похоже, должно было выражать — и очень наглядно — связь между собственностью и происхождением. А некоторые люди пошли еще дальше. После того как плоть разлагалась, они расчленяли тело, отделяли от него череп и заново хоронили тело уже без головы. Они вылепляли из гипса на черепе лицо, вставляли ракушки в глазницы и детально прорисовывали подобие волос.

Леди Кэтлин Мэри Кеньон, грозная женщина в мужском мире археологии 1950-х годов, первой документально зафиксировала этот обычай — как будто из фильмов ужасов, — когда проводила раскопки знаменитого местонахождения Иерихон на Западном берегу реки Иордан. Но к настоящему времени покрытые гипсом черепа найдены в десятках поселений. Менее понятно, что делали люди с этими черепами, поскольку мы нашли только те из них, которые были повторно захоронены. Большинство из них помещались в ямы, хотя в Чатал-Хююке примерно за 7000 лет до н. э. была похоронена одна молодая женщина, прижавшая к своей груди череп, который покрывали гипсом и раскрашивали в красный цвет не менее трех раз.

Такие интимные отношения с трупами вызвали бы у большинства из нас чувство брезгливости, но они явно значили очень многое для первых земледельцев Холмистых склонов. По мнению большинства археологов, это показывает, что предки были самыми важными из сверхъестественных существ. Они передали им собственность, без которой люди голодали бы. В ответ живые чтили умерших. Возможно, ритуалы культа предков наделяли процесс передачи собственности священной аурой и служили обоснованием того, почему у некоторых людей собственности больше, нежели у других. Люди могли также использовать черепа для некромантии, чтобы вызывать предков и спрашивать у них, когда сажать растения, где охотиться и следует ли напасть на соседей.

Культы предков процветали на территории Холмистых склонов повсеместно. В Чатал-Хююке почти в каждом доме под полом были тела, а в разные поверхности и стены были вмазаны черепа предков. В Айн-Газале были найдены две ямы, в которых находились две статуи в натуральную величину и бюсты, сделанные из связок тростника, покрытых гипсом. У некоторых было две головы; и у большинства были нарисованы огромные, пристально смотрящие глаза. А самым поразительным из всего было то, что построили около 8000-х годов до н. э. люди в Чайоню на юго-востоке Турции и что раскопавшие его археологи назвали «домом мертвых». Там было 66 черепов и более 400 скелетов, спрятанных за алтарем. Химики идентифицировали осадок на этом алтаре как кристаллы гемоглобина из крови людей и животных. Еще больше налипшей человеческой крови находилось в глиняных чашах. В двух других зданиях также имелись алтари, испачканные кровью, на одном из которых было вырезано изображение человеческой головы. Это действительно поражает воображение. Все это напоминает жестокое кино: сопротивляющихся жертв привязывают к алтарям, жрецы взрезают их яремные вены острыми как бритва кремневыми лезвиями, отрезают им головы, чтобы потом хранить их, а верующие пьют их кровь…

Или, может быть, было иначе. Ничто из того, что раскопали археологи, не может ни доказать, ни опровергнуть данный полет воображения. Тем не менее статуи и «дом мертвых», по-видимому, наводят на мысль о появлении религиозных специалистов, которые каким-то образом убедили всех, что они обладают привилегированным доступом к сверхъестественному. Возможно, они могли впадать в транс или биться в припадке. Или, может быть, они попросту могли лучше других описывать свои видения. Какой бы ни была причина, жрецы, возможно, были первыми людьми, обладавшими институционализированной властью. В этом мы, может быть, видим начало укоренившейся позднее иерархии.

Независимо от того, верно вышесказанное или нет, иерархия быстрее всего развивалась в рамках домашних хозяйств. Я уже отмечал, что в обществах присваивающего типа у мужчин и женщин были разные роли. Первые более активно занимались охотой, а вторые — собирательством. Но исследования современных групп позволяют предположить, что доместикация усилила половое разделение труда, привязав женщин к дому. Условия высокой смертности и высокой плодовитости требовали от большинства женщин проводить б?льшую часть своей жизни в состоянии беременности и/или в заботах о маленьких детях, а перемены в сельском хозяйстве — перемены, которым, вероятно, проложили путь сами женщины, — еще более усилили данную тенденцию. Одомашненные злаки требовали большей обработки, нежели большинство «диких» пищевых продуктов. А поскольку обмолотом, размалыванием зерна и выпечкой можно было заниматься дома, одновременно присматривая за детьми, то эти занятия стали женской работой, что вполне логично.

Когда земля в изобилии, а труд в дефиците (как это было в ранние времена культивации растений), люди обычно возделывают обширные площади, но делают это «слегка». При этом и мужчины и женщины совместно занимаются обработкой земли мотыгами и прополкой. Если население растет, а количество сельскохозяйственных угодий — нет, как это происходило на территории Холмистых склонов после 8000-х годов до н. э., то имеет смысл обрабатывать землю более интенсивно, выжимая больше с каждого акра [0,4 га], применяя для этого внесение навоза, вспашку и даже орошение. Все эти задачи требовали сильной верхней части тела. Многие женщины столь же сильны, как и мужчины. Однако по мере интенсификации сельского хозяйства мужчины все больше доминировали в работе вне дома, а женщины — в домашней работе. Взрослые мужчины обрабатывали поля, мальчики стерегли стада, а женщины и девочки заведовали домашней сферой, которая делалась все более четко определенной. При изучении 162 скелетов из Абу-Хурейры, датированных возрастом около 7000 лет до н. э., были обнаружены поразительные гендерные различия. И у мужчин, и у женщин были увеличенные позвонки в верхней части спины — возможно, из-за таскания тяжелых грузов на голове. Но только у женщин были явно пораженные артритом пальцы ног, из-за того что они подолгу оставались на коленях, упираясь при этом пальцами ног, чтобы приложить силу при помоле зерна.

Прополка, очистка от камней, удобрение навозом, полив и вспашка — все это повышало урожайность, и наследование хорошо ухоженного поля, а не просто какого-то клочка земли создавало серьезную разницу в благосостоянии домохозяйств. То, каким образом религия развивалась позднее 9600-х годов до н. э., наводит на мысль, что люди беспокоились относительно предков и наследства, и нам, вероятно, следовало бы предположить, что именно тогда они начали подкреплять свои ритуалы и другими учреждениями. Когда на кону стоит так много, мужчины в современных крестьянских культурах желают быть уверенными в том, что они действительно являются отцами тех детей, которые унаследуют их собственность. Собиратели довольно легко относились к сексу. Такие установки сменила одержимая озабоченность насчет девственности дочерей до брака и внебрачной активности женщин. Мужчины в традиционных сельскохозяйственных обществах, как правило, женились в возрасте около тридцати лет, после того как вступали в наследство. Женщины же обычно выходили замуж в возрасте около пятнадцати лет, не успев сколько-нибудь много «нагуляться». Хотя мы и не можем быть уверенными в том, что такие поведенческие схемы возникли уже на заре сельского хозяйства, это представляется довольно вероятным. Вероятно, ко времени, скажем, 7500 лет до н. э. девочка обычно вырастала под властью своего отца, а затем, будучи тинейджером, переходила под власть мужа, который по возрасту годился ей в отцы. Брак становился источником богатства, поскольку те, у кого уже были хорошие земли и стада, вступали в брак с теми, кто находился в таком же счастливом положении, консолидируя тем самым имущество. Богатые становились еще богаче.

Наличие вещей, которые заслуживали того, чтобы их унаследовать, означало и наличие вещей, которые заслуживали того, чтобы их похитить. И поэтому наверняка не является случайным совпадением то, что после 9600-х годов до н. э. на территории Холмистых склонов быстро множатся свидетельства наличия фортификаций и ведения организованных военных действий. Жизнь современных охотников и собирателей, как известно, жестока. При отсутствии реальной иерархии, которая могла бы держать под контролем их страсти, молодые охотники зачастую прибегают к убийству как к приемлемому способу улаживания разногласий. Во многих группах это является главной причиной смерти. Но для того чтобы жить вместе в деревнях, людям нужно было научиться справляться с насилием в отношении друг друга. Те, кто так поступал, затем процветали — и становились способны применить насилие для того, чтобы забрать имущество у других общин.

Наиболее замечательное из таких свидетельств происходит из Иерихона, знаменитого по библейской истории о его стенах, которые рухнули после того, как Иисус Навин подул в свою трубу. Когда Кэтлин Кеньон проводила здесь раскопки 50 лет назад, она нашла стены. Но это не были стены Иисуса Навина. Он жил примерно за 1200 лет до н. э., а обнаруженные Кеньон стены, напоминающие фортификации, — на восемь тысяч лет старше. Она интерпретировала это как оборонительный бастион высотой в 12 футов [около 3,7 м] и толщиной в 5 футов [около 1,5 м] и датировала его временем примерно 9300 лет до н. э. Новые исследования, проведенные в 1980-х годах, показали, что Кеньон, вероятно, ошибалась и что ее «фортификация» на самом деле состояла из нескольких небольших стен, построенных в разное время, — возможно, чтобы задерживать поток воды. Однако ее вторая важная находка — каменная башня высотой 25 футов [около 7,6 м] — вероятно, действительно имела оборонительное назначение. В мире, где самым передовым оружием была палка с привязанным к ее концу заостренным камнем, это был на самом деле мощный бастион.

Нигде за пределами Холмистых склонов у людей не было так много того, что требовалось бы защищать. Даже за 7000 лет до н. э. почти все люди за пределами этого региона были собирателями, совершавшими сезонные перемещения. И даже там, где они начали оседло селиться в деревнях, — таких как Мергарх в нынешнем Пакистане или Шаншань в дельте реки Янцзы, — это были, по стандартами Иерихона, места куда проще. Если охотников и собирателей из любого другого места на Земле вдруг перебросили бы по воздуху в Чайоню или в Чатал-Хююк, они, подозреваю, не знали бы, чему поражаться больше. Вместо пещер или небольших скоплений хижин, которые они покинули, — оживленные городки с прочными зданиями, большие запасы пищи, развитое искусство и религиозные монументы. Они обнаружили бы, что им придется напряженно работать, умирать молодыми и служить пристанищем неприятной массе микробов. Им бы пришлось иметь дело с бедными и богатыми. Их раздражала бы (или радовала бы) власть мужчин над женщинами и родителей над детьми. Возможно, они даже обнаружили бы, что некоторые люди имеют право убить их при совершении ритуалов. И может быть, они сильно удивились бы тому, почему люди устроили все это самим себе.

Вперед и вширь

А теперь быстро перенесемся на десять тысяч лет вперед — от времен происхождения иерархии и тяжелого труда на территории доисторических Холмистых склонов в Париж 1967 года.

Мужчинам среднего возраста, которые управляли студенческим городком Парижского университета в Нантере — унылом парижском пригороде, — наследникам традиций патриархата, корни которых простираются в Чатал-Хююк, казалось очевидным, что юным леди, за которых они отвечали, не следует позволять принимать молодых джентльменов в их жилых комнатах (или наоборот). Правда, подобные правила, вероятно, никогда не казались очевидными молодежи, но с ними приходилось жить тремстам поколениям тинейджеров. Но не более! Ближе к концу зимы студенты поставили под вопрос право старших командовать в том, что касается их личной жизни. В январе 1968 года Даниэль Кон-Бендит — в наши дни уважаемый член партии «зеленых» в Европейском парламенте, а тогда студенческий активист, известный как «красный Дэнни», — сравнил министра по делам молодежи с соответствующим гитлеровским министром. В мае студенты вели уличные бои с вооруженными полицейскими; баррикады и горящие автомобили парализовали центр Парижа. Президент де Голль тайно встретился со своими генералами, чтобы выяснить, поддержит ли его армия, если дело дойдет до нового Дня Бастилии.

И тут появляется Маршалл Салинз, моложавый профессор антропологии из Мичиганского университета. Он сделал себе имя серией блестящих эссе по социальной эволюции и своей критикой вьетнамской войны. Он покинул Анн-Арбор («небольшой университетский город, состоящий исключительно из боковых улиц»⁴, как он недоброжелательно, но не несправедливо его назвал), чтобы провести два года в Коллеж де Франс — Мекке как теоретической антропологии, так и студенческого радикализма. Когда кризис углубился, Салинз отправил одну свою рукопись в журнал Les temps modernes, потребовав при этом, чтобы ее прочел всякий, кто хоть что-нибудь представлял собой на французской интеллектуальной сцене. Его работе суждено было стать одним из наиболее влиятельных антропологических эссе, когда-либо написанных.

«Откройте ворота детских дошкольных учреждений, университетов и других тюрем, — писали студенты-радикалы на стенах в Нантере. — Из-за преподавателей и экзаменов конкуренция начинается в шесть лет»⁵. В рукописи Салинза студентам предлагалось нечто. Это не был ответ — который этим анархистам, вероятно, и не был нужен (одним из их ходовых слоганов был: «Будь реалистом, требуй невозможного»). Но это было, по крайней мере, некоторое ободрение и поддержка. Основной вопрос, утверждал Салинз, заключался в том, что буржуазное общество «воздвигло святыню Недостижимого: Бесконечные Потребности». Мы подчиняемся капиталистической дисциплине и конкурируем, чтобы добыть деньги, — и это затем, чтобы мы могли гнаться за бесконечными потребностями, покупая для этого то, в чем мы реально не нуждаемся. Салинз предположил, что мы можем кое-чему поучиться у охотников и собирателей. «Самые примитивные люди мира, — объяснял он, — имели мало имущества, но они не были бедными»⁶. Это только кажется парадоксом: Салинз утверждал, что собиратели обычно работали только от 21 до 35 часов в неделю — меньше, чем парижские промышленные рабочие или даже, как я подозреваю, парижские студенты. Охотники и собиратели не имели автомобилей или телевизоров, но они не знали, что — предположительно — они должны были в них нуждаться. Их средства были невелики, но их потребности — еще меньше. В результате, сделал вывод Салинз, это было «общество первоначального изобилия».

Салинз указывал на следующее. Почему, спрашивал он, сельское хозяйство в итоге заменило собирательство, если наградой при этом стали труд, неравенство и война? Однако такая замена, очевидно, произошла. К 7000-м годам до н. э. сельское хозяйство полностью доминировало в пределах Холмистых склонов. Уже к 8500-м годам до н. э. культивированные злаки распространились на Кипр, а к 8000-м годам до н. э. достигли Центральной Турции. К 7000-м годам до н. э. полностью одомашненные растения достигли всех этих территорий и распространились на восток до Пакистана (или, возможно, развились там независимо). К 6000-м годам до н. э. они достигли Греции, Южного Ирака и Центральной [Средней] Азии, к 5500-м годам до н. э. — Египта и Центральной Европы, и к 4500-м годам до н. э. — берегов Атлантики (рис. 2.4).

Археологи уже десятки лет спорят о том, почему это произошло, и так и не пришли сколько-нибудь к согласию. Например, в конце одного недавнего авторитетного обзора самое широкое обобщение, какое только Грэм Баркер из Кембриджского университета (по его мнению) смог сделать, гласило, что земледельцы заменяли собирателей «различными путями, с разной скоростью и по разным причинам, но в сопоставимых обстоятельствах проблем того мира, который они знали»⁷.

Хотя в целом этот процесс был сложным и запутанным, ибо происходил на протяжении тысячелетий в масштабах целых континентов (а каким еще он мог бы быть?), мы можем достаточно хорошо его осмыслить, если вспомним, что в конечном счете все это было связано с движением Земли вверх по Великой цепи энергии. Изменение орбиты означало, что Земля стала получать больше электромагнитной энергии от Солнца. Фотосинтез преобразовывал часть этой большей доли энергии в химическую энергию (то есть в большее количество растений). Метаболизм трансформировал часть этого более крупного запаса химической энергии в кинетическую энергию (то есть в большее количество животных). Далее, сельское хозяйство позволило людям извлекать намного больше энергии из растений и других животных и использовать ее самим. Вредители, хищники и паразиты, в свою очередь, поглощали у земледельцев такую долю этой недавно обретенной энергии, какую они только могли, но ее все еще оставалось много.

Люди, подобно растениям и другим животным, нашли основной выход для этой дополнительной энергии в половом воспроизводстве. Высокие показатели рождаемости означали, что новые деревни могли расти быстро, и так продолжалось до тех пор, пока не был возделан последний дюйм доступной земли. В результате этого усиливались голод и болезни — до тех пор, пока они не уравновешивали плодовитость. После этого достигался приблизительный баланс получения и потребления энергии. Некоторые деревни достигали такого рода стабилизации, все время существуя на грани нищеты. Но в некоторых других несколько смелых людей решали начать все сначала. Они могли уйти на расстояние часа пути на свободный (и, возможно, не столь привлекательный) участок в той же самой долине или на той же самой равнине. Они также могли брести сотни миль в поисках зеленых пастбищ, о которых слышали. Они могли даже пересекать моря. Многие из этих «авантюристов», должно быть, потерпели неудачу. Выжившие, оборванные и голодные, приползали домой «поджав хвост». Иные же, однако, добивались успеха. Население бурно росло, пока количество смертей не догоняло опять количество рождений либо пока от самих колоний не отпочковывались новые колонии.

Большинство земледельцев, проникавших на новые территории, обнаруживали уже живших там собирателей. Тут возникает искушение вообразить сцены, подобные сценам из старых фильмов-вестернов, — набеги ради захвата скота, снятие скальпов и стрельбу (но при этом обе стороны пользуются луками и стрелами). Однако реальность могла быть не столь драматичной. Археологические исследования позволяют предположить, что в каждом отдельном регионе первые земледельцы обычно селились не на тех территориях, где обитали местные собиратели. Причина этого, почти несомненно, состоит в том, что наилучшие земли для сельского хозяйства и наилучшие земли для собирательства редко совпадают. По крайней мере, поначалу земледельцы-скотоводы и охотники-собиратели могли по большей части игнорировать друг друга.

Разумеется, в конце концов охота и собирательство исчезли. Впрочем, и в наши дни вы можете найти немногих охотников или собирателей, бродящих в ухоженных ландшафтах Тосканы или пригородов Токио. Население, занимавшееся сельским хозяйством, быстро росло. На то, чтобы полностью занять все лучшие земли, требовалось всего несколько столетий. И наконец, земледельцам и скотоводам не осталось иного выбора, кроме как вторгаться на второстепенные окраинные (с их точки зрения) территории, занятые охотниками и собирателями.

Относительно того, что случилось потом, существуют две основные теории. Первая из них предполагает, что люди, занимавшиеся сельским хозяйством, по существу, уничтожили «общество первоначального изобилия». Свою роль при этом, возможно, сыграли и болезни; из-за крыс, стад скота и жизни в постоянных деревнях земледельцы и скотоводы были, несомненно, менее здоровыми людьми по сравнению с охотниками и собирателями. Впрочем, нам не следует воображать себе эпидемии наподобие тех, что свели в могилу миллионы коренных американцев после 1492 года. Характерные для земледельцев-скотоводов и охотников-собирателей наборы болезней были разделены всего несколькими милями леса, а не непреодолимыми океанами. Так что различия между ними были не особенно велики.

Однако даже без массового уничтожения решающим оказывалось количество. Если охотники и собиратели решали сражаться — как это случалось на столь многих колониальных рубежах в Новое время, — они могли уничтожить эту странную сельскохозяйственную деревню. Однако вслед за этим попросту продолжали бы прибывать все новые колонисты, «задавливая массой» сопротивление. В качестве альтернативы охотники и собиратели могли избрать отступление. Однако как бы далеко они ни отступали, в конце концов появлялись новые земледельцы и скотоводы, вырубая все больше деревьев и повсюду разнося микробов. В итоге охотники и собиратели оказывались в местах, которые земледельцы и скотоводы попросту не могли бы использовать, — таких, как Сибирь или Сахара.

Вторая теория утверждает, что ничего подобного не происходило, поскольку первые земледельцы и скотоводы на большей части регионов, показанных на рис. 2.4, вообще не были потомками иммигрантов с территории Холмистых склонов. Они были местными охотниками и собирателями, которые сами переходили к оседлости и становились земледельцами и скотоводами. У Салинза земледелие и скотоводство выглядят крайне непривлекательно по сравнению с «обществом первоначального изобилия». Однако, по всей вероятности, охотникам и собирателям редко приходилось просто делать выбор между двумя образами жизни. Земледелец или скотовод, который оставлял свой плуг и переходил к бродячей жизни, вряд ли пересекал при этом некую резко выраженную границу и вступал на территорию охотников и собирателей. Скорее он приходил в деревни, где люди занимались сельским хозяйством чуть менее интенсивно, нежели это делал ранее он (возможно, они обрабатывали свои поля мотыгами, вместо того чтобы их вспахивать и вносить навоз). Затем он приходил к людям, которые занимались сельским хозяйством еще менее интенсивно (возможно, они выжигали участки леса и обрабатывали их до тех пор, пока они обратно не зарастали сорняками, а затем перемещались дальше). И наконец, он приходил к людям, которые полностью полагались на охоту и собирательство. Идеи, люди и микробы перемещались взад и вперед через всю эту широкую контактную зону.

Когда люди осознавали, что соседи, более интенсивно занимавшиеся сельским хозяйством, уничтожали дикие растения и изгоняли животных, от которых зависел их охотничье-собирательский образ жизни, они могли атаковать этих вандалов или убежать. Но, помимо этого, у них была возможность «примкнуть к этой толпе» и самим более интенсивно заниматься культивированием. Вместо того чтобы сразу предпочесть занятие сельским хозяйством охоте и собирательству, люди, возможно, всего лишь решали тратить чуть меньше времени на собирательство и чуть больше времени на выращивание растений. Позже они могли решить, а не стоит ли начать выпалывать сорняки, затем решали обрабатывать землю плугом, еще затем — решали унавоживать почву. Но это была, если повторить образ из предыдущей главы, серия «детских шагов», а не один «Большой скачок» от общества первоначального изобилия к тяжкому, «ломающему спину» труду и хроническим болезням. В целом на протяжении сотен лет и тысяч миль становилось все больше людей, интенсифицировавших свое хозяйство, и все уменьшалось число тех, кто цеплялся за свой старый образ жизни. В ходе этого процесса границы сельского хозяйства медленно продвигались вперед. Никто не делал выбор в пользу иерархии и более продолжительного рабочего времени, а женщины не принимали решения, что пальцы их ног должны быть поражены артритом. Все это незаметно «прокралось» к ним.

Независимо от того, сколько каменных орудий, сгоревших семян или оснований домов раскопают археологи, они никогда не будут в состоянии доказать ни ту ни другую теорию. Но им опять-таки на помощь пришли (отчасти) генетики. В 1970-х годах Луиджи Лука Кавалли-Сфорца из Стэнфордского университета начал масштабное изучение групп крови и ядерных ДНК у европейцев. Его команда обнаружила постоянный градиент частотности генов в направлении с юго-востока на северо-запад (рис. 2.5), что, как указали исследователи, вполне соответствует археологическим свидетельствам распространения сельского хозяйства, показанным на рис. 2.4.

Их вывод был таков: после того как мигранты из Западной Азии принесли сельское хозяйство в Европу, их потомки по большей части заменили аборигенов — охотников и собирателей, вытолкнув их остатки на далекие север и запад.

Археолог Эндрю Колин Ренфрю доказывал, что сценарий Кавалли-Сфорца подтверждает также и лингвистика: первые земледельцы, по его предположению, не только заменили европейские гены генами из Юго-Западной Азии, но также заменили исконные языки Европы индоевропейскими языками с территории Холмистых склонов, оставив только изолированные очаги более старых языков — таких, как баскский. Поэтому драма выселения, которая положила конец обществу первоначального изобилия, записана в телах современных европейцев и вновь повторяется всякий раз, когда они открывают рот.

Поначалу эти новые факты лишь обострили академические споры. Лингвисты немедленно подвергли сомнению выводы Ренфрю, утверждая, что современные европейские языки отличались бы друг от друга гораздо больше, если бы они на самом деле начали отделяться от общего предкового языка шесть или семь тысячелетий назад, а в 1996 году команда из Оксфордского университета под руководством Брайана Сайкса оспорила Кавалли-Сфорца и в отношении генетики. Сайкс рассматривал митохондриальные ДНК, а не ядерные ДНК, которые изучал Кавалли-Сфорца, и вместо прогрессии в направлении с юго-востока на северо-запад, как на рис. 2.5, он выделил закономерность, которая является чересчур запутанной для того, чтобы ее можно было с легкостью отобразить на карте. Сайкс обнаружил шесть групп генетических линий, лишь одна из которых может быть убедительно связана с мигрантами из Западной Азии, занимавшимися сельским хозяйством. Сайкс предположил, что другие пять групп были намного старше и в основном вели свое начало от первоначального заселения Европы из Африки в период от 25 до 50 тысяч лет тому назад. Он пришел к выводу, что все это указывает на то, что первыми земледельцами и скотоводами в Европе были по большей части аборигенные охотники и собиратели, которые решили перейти на оседлость, а не потомки мигрантов с территории Холмистых склонов.

В 1997 году команды Кавалли-Сфорца и Сайкса яростно ополчались друг на друга на страницах American Journal of Human Genetics, но в дальнейшем их позиции неуклонно сближались. Теперь Кавалли-Сфорца считает, что иммигранты из Западной Азии — земледельцы и скотоводы — ответственны за 26-28 процентов ДНК европейцев, а Сайкс утверждает, что эта цифра ближе к 20 процентам. Говорить, что на каждых трех или четырех первых земледельцев и скотоводов Европы, происходящих от коренных обитателей, приходится один, происходящий от иммигрантов из Юго-Западной Азии, будет чрезмерным упрощением. Но это не будет большой ошибкой.

Предопределение

Ни утверждения Кавалли-Сфорца и Ренфрю, ни альтернативные утверждения Сайкса — и ни даже возникающий компромисс между ними — не обрадовали бы студентов в Нантере, поскольку во всех этих теориях триумф сельского хозяйства считается неизбежным. Конкуренция, генетика и археология имеют очень отдаленное отношение к экзаменам или преподавателям, что, впрочем, было всегда. Логика этих теорий означает, что события должны были — более или менее — произойти именно так, как они произошли.

Но верно ли это? Ведь у людей, в конце концов, есть свободная воля. Лень, жадность или страх, возможно, и являются двигателями истории, но у каждого из нас есть возможность выбирать между ними. Если три четверти или даже больше первых земледельцев и скотоводов Европы происходило от коренных собирателей, то доисторические европейцы наверняка могли бы воспрепятствовать распространению сельского хозяйства, если бы достаточное число из них приняло бы решение против интенсификации культивирования. Так почему же этого не произошло?

Иногда такое случалось. После перемещения с территории современной Польши в Парижский бассейн, которое происходило на протяжении пары сотен лет до 5200-х годов до н. э., волна наступления сельского хозяйства остановилась (рис. 2.4). На протяжении следующего тысячелетия вряд ли кто-то из земледельцев и скотоводов вторгался в пределы тех последних 50 или 60 миль [примерно 80,5-96,5 км], что отделяли их от Балтийского моря, и лишь немногие балтийские охотники и собиратели в этот период занимались более интенсивной культивацией. В этих местах охотники и собиратели сражались за свой собственный образ жизни. Вдоль линии раздела между сельским хозяйством и охотой-собирательством мы находим примечательно много укрепленных поселений и скелетов молодых мужчин, убитых ударами тупых инструментов по передней и левой частям их черепа. Именно этого нам следовало бы ожидать в том случае, если они умерли, сражаясь лицом к лицу с праворукими противниками, которые пользовались каменными топорами. Некоторые массовые захоронения могут даже быть ужасными остатками побоищ.

Мы никогда не узнаем, какие именно акты героизма и жестокости совершались вдоль края Североевропейской равнины семь тысячелетий тому назад. Однако вероятно, что при установлении рубежа между территориями сельского хозяйства и охоты-собирательства роль географии и экономики была столь же велика, как и роль культуры и насилия. Балтийские охотники-собиратели жили в прохладном райском саду, где богатые морские ресурсы поддерживали существование плотного населения в круглогодично обитаемых деревнях. Археологи раскопали огромные кучи морских раковин, оставшихся от пиров и громоздившихся вокруг поселений. Щедрость природы, вероятно, позволяла собирателям иметь свой пирог (моллюсков) и есть его: собирателей было достаточно много для того, чтобы противостоять сельскохозяйственному населению, но не настолько много, чтобы им пришлось самим переходить к сельскому хозяйству, дабы прокормиться. К тому же земледельцы и скотоводы обнаружили, что растения и животные, исходно одомашненные на территории Холмистых склонов, так далеко на севере чувствовали себя не столь хорошо, как прежде.

Откровенно говоря, мы не знаем, почему после 4200-х годов до н. э. сельское хозяйство в конце концов двинулось на север. Некоторые археологи делают упор на факторах напора, предполагая, что сельскохозяйственное население умножилось настолько, что «раздавило катком» всякую оппозицию. Другие подчеркивают факторы притяжения и предполагают, что север стал открыт для вторжения из-за кризиса в обществе охотников и собирателей. Но как бы то ни было, данное «балтийское исключение», по-видимому, лишь подтверждает правило, согласно которому раз уж сельское хозяйство возникло на территории Холмистых склонов, то общество первоначального изобилия никак не могло сохраниться.

Заявив это, я вовсе не отрицаю реальности свободной воли. Это было бы глупо, хотя множество людей подвержено такому искушению. Великий Лев Толстой, например, закончил свой роман «Война и мир» странным рассуждением, в котором он отрицает свободу воли в истории, — странным, поскольку его книга изобилует примерами мучительных решений (и примерами нерешительности), резких изменений состояния духа и отнюдь не немногих глупых грубых ошибок, зачастую с немедленными последствиями. Тем не менее Толстой утверждал, что «свобода для истории есть только выражение неизвестного остатка от того, что мы знаем о законах жизни человека»⁸. Далее он продолжает:

«Для истории признание свободы людей как силы, могущей влиять на исторические события, то есть не подчиненной законам, — есть то же, что для астрономии признание свободной силы движения небесных сил.

Признание это уничтожает возможность существования законов, то есть какого бы то ни было знания. Если существует хоть одно свободно двигающееся тело, то не существует более законов Кеплера и Ньютона и не существует более никакого представления о движении небесных тел. Если существует один свободный поступок человека, то не существует ни одного исторического закона и никакого представления об исторических событиях».

Но это нонсенс. Нонсенс, несомненно, высокого уровня, но все равно нонсенс. В любой отдельно взятый день любой доисторический охотник и собиратель мог принять решение «не напрягаться». Любой земледелец мог оставить свои поля, а женщина — свою каменную зернотерку, чтобы собирать орехи или охотиться на оленей. И некоторые из них, несомненно, так и делали, что имело большие последствия для их жизни. Но в долгосрочной перспективе это не имело значения, поскольку конкуренция за ресурсы означала, что те люди, которые продолжали заниматься сельским хозяйством или занимались им еще более усердно, получали больше энергии, нежели те, кто так не поступал. Те, кто занимался сельским хозяйством, постоянно выкармливали больше детей, выращивали больше скота, расчищали больше полей и все более наращивали свои преимущества в отношении охотников и собирателей. При некоторых обстоятельствах — наподобие тех, которые превалировали в окрестностях Балтийского моря за 5200 лет до н. э., — экспансия сельского хозяйства замедлялась. Однако подобные обстоятельства не могли сохраниться навсегда.

Сельское хозяйство, несомненно, порождало местные ухудшения (например, перевыпас скота, по-видимому, превратил в пустыню долину реки Иордан в период между 6500 и 6000-ми годами до н. э.). Однако — если исключить климатические бедствия, наподобие нового раннего дриаса, — вся свобода воли в мире не смогла бы остановить распространение сельскохозяйственного образа жизни вплоть до заполнения всех подходящих для этого ниш. Сочетание «мозговитого» Homo sapiens с теплым, влажным и стабильным климатом, а также с растениями и животными, которые могли бы развиться в одомашненные формы, сделало это настолько неизбежным, насколько что-то вообще может быть неизбежным в нашем мире.

Ко времени 7000 лет до н. э. динамичные, склонные к экспансии сельскохозяйственные общества на западном конце Евразии были не похожи ни на что другое на Земле. К этому моменту имеет смысл проводить различие между «Западом» и остальной частью мира. Однако хотя Запад и стал отличаться от остального мира, это отличие не было постоянным, и на протяжении последующих нескольких тысяч лет люди начали независимо изобретать сельское хозяйство, возможно в полудюжине мест на всем протяжении Счастливых широт (рис. 2.6).

Самым ранним и самым наглядным примером за пределами Холмистых склонов служит Китай. Культивирование риса началось в долине Янцзы в период между 8000 и 7500-ми годами до н. э., а проса на севере Китая к 6500 году до н. э. Просо было полностью одомашнено около 5500-х годов до н. э., а рис — ко времени 4500 лет до н. э., свиньи были одомашнены между 6000 и 5500-ми годами до н. э. Недавние находки позволяют предположить, что культивирование почти столь же рано началось и в Новом Свете. Культивируемая тыква развилась в одомашненные формы ко времени 8200 лет до н. э. в долине Нанчок в Северном Перу и ко времени 7500-6000 лет до н. э. в долине Оахака в Мексике. Арахис появился в долине Нанчок ко времени 6500 лет до н. э. Археологические свидетельства о том, что дикий теосинте развился в одомашненную кукурузу в Оахаке, имеют возраст не более 5300 лет до н. э. Однако генетики подозревают, что данный процесс на самом деле начался где-то за 7000 лет до н. э.

Одомашнивание в Китае и Новом Свете происходило, несомненно, независимо от событий, имевших место на Холмистых склонах. Но для пакистанской долины Инда дело обстоит не столь ясно. Одомашненные ячмень, пшеница, овцы и козы все внезапно появились в Мергархе около 7000-х годов до н. э., — настолько внезапно, что многие археологи полагают, что их доставили с собой мигранты с территории Холмистых склонов. Особенно показательным представляется наличие пшеницы, поскольку до сих пор никто не выявил местных диких пшениц, из которых где-либо близ Мергарха могла бы развиться одомашненная пшеница. Ботаники исследовали этот регион не особенно тщательно (даже у пакистанской армии в этих диких землях было много проблем, так что тут вполне могут ожидать сюрпризы). Ныне имеющиеся факты позволяют предположить, что сельское хозяйство долины Инда было отпочкованием от сельского хозяйства Холмистых склонов. Однако нам следует отметить, что оно быстро пошло своим собственным путем: ко времени 5500 лет до н. э. был одомашнен местный зебу, а ко времени 2500 лет до н. э. появилось сложное, обладавшее письменностью городское общество.

Около 7000-х годов до н. э. восток пустыни Сахары был более влажным, нежели сейчас; мощные муссоны каждое лето наполняли озера водой. Однако все равно это было тяжелое для жизни место. Тяготы явно были здесь матерью изобретательности: крупный скот и овцы могли бы здесь не выжить в дикой природе, но охотники и собиратели могли влачить свое существование, если перегоняли животных от озера к озеру. Между 7000 и 5000-ми годами до н. э. эти охотники и собиратели превратились в скотоводов, а их дикий скот и овцы стали более крупными и более ручными.

Ко времени 5000 лет до н. э. сельское хозяйство возникло в двух высокогорных зонах: одна — в Перу, где стали пасти лам или альпак и где семена киноа^[62] мутировали, дабы стать в состоянии дождаться сборщиков урожая, а другая — в Новой Гвинее. Факты из Новой Гвинеи были столь же противоречивыми, что и факты из долины Инда. Однако теперь представляется ясным, что ко времени 5000 лет до н. э. обитатели высокогорий выжигали леса, осушали болота и одомашнивали бананы и таро.

Хотя история этих регионов весьма различается, но, как и у Холмистых склонов, у каждого из них была своя стартовая точка, с которой началась особенная экономическая, социальная и культурная традиция, продолжающаяся вплоть до наших дней. Здесь мы можем, наконец, ответить на вопрос, который преследует нас с первой главы: как следует определять Запад. Мы рассмотрели критику историком Норманом Дэвисом того, что он назвал «эластичной географией» применительно к определениям Запада, «предназначенным, — как выразился Норман Дэвис, — служить интересам их авторов». Правда, вместе с водой Дэвис выплеснул и ребенка, отказываясь вообще говорить о Западе. Однако теперь, благодаря временн?й глубине, которую обеспечивает археология, мы можем поступить лучшим образом.

Все современные великие цивилизации мира восходят к вышеописанным исходным эпизодам одомашнивания в конце ледниковой эпохи. Нет никакой необходимости допускать интеллектуальные перебранки, которые описывает Дэвис, и лишать нас «Запада» как аналитической категории. «Запад» — это только географический термин, относящийся к тем обществам, которые происходят от самого западного евразийского центра одомашнивания на территории Холмистых склонов. Из-за этого нет смысла говорить о Западе как об отдельном регионе до времени примерно 11 000 лет до н. э., когда культивирование сделало Холмистые склоны чем-то необычным. Это понятие начинает становиться важным аналитическим инструментом только касательно времени после 8000-х годов до н. э., когда начали появляться также и другие сельскохозяйственные центры. Ко времени 4500 лет до н. э. Запад расширился, включив в себя большую часть Европы, а за последние пятьсот лет колонисты перенесли это понятие на обе Америки, страны антиподов [Австралию и Новую Зеландию] и Сибирь. «Восток» попросту означает — что достаточно естественно, — лишь те общества, которые происходят от самого восточного центра одомашнивания, начавшего развиваться в Китае ко времени 7500 лет до н. э. Теперь мы также можем говорить о сопоставимых традициях Нового Света, Южной Азии, Новой Гвинеи и Африки. Вопрос о том, почему Запад властвует, на самом деле означает вопрос о том, почему на планете стали доминировать общества, происходящие из сельскохозяйственного центра на территории Холмистых склонов, а не общества, происходящие из центров в Китае, Мексике, долине Инда, Восточной Сахаре, Перу или Новой Гвинее.

При этом на ум немедленно приходит одно из объяснений с позиций «давней предопределенности»: люди с территории Холмистых склонов — первые люди Запада — развили сельское хозяйство на тысячи лет раньше всех остальных в мире, поскольку они были умнее. Затем они передавали свой ум со своими генами и языками дальше, когда распространялись по Европе. А европейцы перенесли это еще дальше, когда колонизовали другие части земного шара после 1500 года н. э. Вот почему Запад властвует.

Как и расистские теории, рассмотренные в главе 1, это объяснение почти несомненно ошибочно — по причинам, которые эволюционист и географ Джаред Даймонд убедительно изложил в своей классической книге «Ружья, микробы и сталь». Природа, заметил Даймонд, как раз не является справедливой. Сельское хозяйство появилось на территории Холмистых склонов на тысячи лет раньше, нежели где-либо еще, не потому, что люди, жившие здесь, были уникально умны, но потому, что география дала им фору.

На сегодняшний день в мире имеется 200 тысяч видов растений, заметил Даймонд, но только пара тысяч из них пригодны в пищу и только пара сотен обладали значительным потенциалом для одомашнивания. Фактически более половины калорий, потребляемых сегодня, поступает от злаков, и прежде всего от пшеницы, кукурузы, риса, ячменя и сорго. Дикие травы, из которых развились эти злаки, не распределены равномерно по земному шару. Из 56 видов трав с самыми крупными и самыми питательными семенами 32 дико растут в Юго-Западной Азии и бассейне Средиземного моря. В Восточной Азии имеется всего шесть диких видов, в Центральной Америке — пять, в Африке южнее Сахары, — четыре, в Северной Америке — также четыре, в Австралии и Южной Америке — по два в обеих, в Западной Европе — один. Если люди (в больших группах) все были во многом одними и теми же и если охотники и собиратели по всему миру были приблизительно в одинаковой степени ленивы, жадны и испуганы, то, скорее всего, люди на территории Холмистых склонов одомашнили растения и животных прежде всех остальных потому, что у них было больше подающего надежды «сырого материала», чтобы с ним работать.

У Холмистых склонов были и другие преимущества. Потребовалась всего одна генетическая мутация, чтобы одомашнить дикие ячмень и пшеницу. Но для преобразования теосинте в растение, в котором можно было бы распознать кукурузу, их требовались десятки. Люди, которые появились в Северной Америке приблизительно за 14 000 лет до н. э., не были ленивее или глупее любых других. Они не совершили ошибки, пытаясь одомашнить теосинте, а не пшеницу. В Новом Свете не было дикой пшеницы. И иммигранты не могли доставить одомашненные культуры с собой из Старого Света, поскольку они, вероятно, прибывали в Америку, только пока существовал сухопутный мост из Азии. Когда они пересекли его — до того, как в результате подъема уровня океанов этот сухопутный мост был затоплен примерно за 12 000 лет до н. э., — одомашненных продовольственных культур, которые можно было бы доставить с собой^[63], еще не было. А к тому времени, когда уже имелись одомашненные продовольственные культуры, сухопутный мост находился под водой.

Если же перейти от сельскохозяйственных растений к животным, то обстоятельства благоприятствовали территории Холмистых склонов почти столь же сильно. В мире имеется 148 видов крупных (более 100 фунтов [около 45 кг] весом) млекопитающих. К 1900 году н. э. всего четырнадцать из них были одомашнены. Семь из четырнадцати были коренными обитателями Юго-Западной Азии. Из пяти самых важных одомашненных животных мира (это овца, коза, корова, свинья и лошадь) у всех, кроме лошади, имелись дикие предки на территории Холмистых склонов. В Восточной Азии было пять из этих четырнадцати потенциально годных для одомашнивания видов, а в Южной Америке — только один. Северная Америка, Австралия и Африка южнее Сахары вообще не имели ни одного. Африка, конечно, кишит крупными животными. Однако существуют очевидные трудности в одомашнивании таких, скажем, видов, как львы, которые хотят вас съесть, или жирафы, которые в отношении одомашнивания могут оказаться потруднее даже львов.

Поэтому не следует предполагать, что люди, жившие на территории Холмистых склонов, изобрели сельское хозяйство потому, что были выше других в расовом или культурном отношении. Просто, поскольку они жили среди большего числа потенциально приручаемых растений и животных (и причем более удобных для приручения), нежели кто-либо еще, то они и первыми справились с этой задачей. Концентрация диких растений и животных в Китае была менее благоприятной, но тоже хорошей; одомашнивание произошло здесь, может быть, на два тысячелетия позже. Пастухам в Сахаре, у которых в распоряжении были только овцы и крупный рогатый скот, потребовалось для этого дополнительно еще пятьсот лет. А поскольку пустыня не могла дать им возможность выращивать сельскохозяйственные растения, они так и не стали земледельцами. У горцев Новой Гвинеи существовала противоположная проблема: у них был ограниченный набор растений и отсутствовали пригодные для одомашнивания крупные животные. Им потребовались дополнительные два тысячелетия, и они так и не стали скотоводами. Сельскохозяйственные центры в Сахаре и Новой Гвинее, в отличие от Холмистых склонов, Китая, долины Инда, Оахаки и Перу, не развили собственных городов и письменных цивилизаций. Так случилось не потому, что они были «низшими», а потому, что у них не хватало природных ресурсов.

У коренных американцев было больше животных и растений, с которыми можно было бы работать, нежели у африканцев или обитателей Новой Гвинеи, но меньше, чем у жителей территории Холмистых склонов и Китая. Обитатели Оахаки и Анд быстро перемещались с одного места на другое, культивируя растения (но не животных) на протяжении 25 столетий в конце позднего дриаса. Одомашнивание индеек и лам — единственных у них пригодных для одомашнивания животных, помимо собак, — дополнительно заняло еще не одно столетие.

Наиболее ограниченные ресурсы были у австралийцев. Недавние раскопки показали, что они экспериментировали с разведением угрей, и если бы у них было еще несколько тысячелетий, то они вполне могли бы развить «одомашненные» образы жизни. Вместо этого в XVIII веке н. э. над ними полностью одержали верх европейские колонисты, импортировавшие пшеницу и овец — потомков первоначальной сельскохозяйственной революции на территории Холмистых склонов.

Насколько мы можем судить, люди на самом деле были повсюду во многом одинаковы. Глобальное потепление предоставило каждому из них новые возможности выбора, в том числе — меньше работать, работать столько же и есть больше или же иметь больше детей, даже если бы это означало, что придется работать более усердно. Новый климатический режим также дал им возможность жить более крупными группами и меньше перемещаться с места на место. Везде в мире люди, сделавшие выбор — оставаться на месте, больше размножаться и работать более усердно, — «выдавливали» тех, кто избирал иные варианты. И именно природные условия были причиной того, что весь описанный выше процесс раньше начался на Западе.

Восток Эдема

Возможно, сторонники теорий «давней предопределенности» с этим согласятся. Возможно, люди на самом деле во многом одинаковы повсюду. Возможно, именно география облегчила труды для людей Запада. Однако для истории важны не только погодные условия и размер семян. Несомненно, имеют значение также и детали конкретных выборов, которые делали люди: работать ли им меньше, есть ли им больше или растить более крупные семьи. Конец повествования зачастую записан в его начале; и, возможно, Запад властвует сегодня, поскольку культура, созданная на территории Холмистых склонов более 10 тысяч лет назад, — прародительница, от которой произошли все последующие западные общества, — попросту обладала б?льшим потенциалом, нежели культуры, созданные в других первоначальных центрах мира.

Давайте теперь рассмотрим самую хорошо задокументированную, старейшую и (в наши собственные времена) самую мощную цивилизацию за пределами Запада, которая берет свое начало в Китае. Нам нужно выяснить, насколько сильно ее самые ранние сельскохозяйственные культуры отличались от сельскохозяйственных культур Запада и действительно ли из-за этих отличий Восток и Запад отправились по различным траекториям, что и объясняет, почему общества Запада пришли к глобальному доминированию.

До недавнего времени археологи знали очень мало о раннем сельском хозяйстве в Китае. Многие ученые полагали даже, что рис — эта икона китайской кухни в наши собственные дни — начал свою историю в Таиланде, а не в Китае. Однако открытие в 1984 году дикого риса, произрастающего в долине Янцзы, показало, что рис, в конце концов, мог быть одомашнен здесь. Но прямые археологические подтверждения этому пока остаются ненадежными. Проблема была в том, что если пекари неизбежно сжигали некоторую часть своего хлеба, сохраняя тем самым обугленные семена пшеницы или ячменя и давая возможность археологам их найти, то варка — разумный способ приготовления риса — редко дает такой результат. Поэтому обнаружить древний рис археологам гораздо труднее.

Впрочем, немного хитроумия вскоре позволило археологам обойти это препятствие. В 1988 году в Пэнтоушане, в долине реки Янцзы (рис. 2.7) археологи заметили, что около 7000-х годов до н. э. гончары начали подмешивать к гончарной глине шелуху и стебли риса, чтобы горшки не растрескивались при их обжиге в печи. Тщательное изучение позволило выявить верные признаки того, что эти растения были уже культивированными.

Но реальный прорыв начался в 1995 году, когда Янь Вэньмин из Пекинского университета объединился с американским археологом Ричардом Макнейшем — полевым работником, преданным делу как никто в мире. (Макнейш, который начал заниматься раскопками в Мексике в 1940-х годах, запротоколировал в своих дневниках внушающие благоговение 5683 дня, проведенные им в раскопах, — почти в десять раз больше, чем удалось провести мне. Когда в 2001 году он умер в возрасте восьмидесяти двух лет, это произошло из-за несчастного случая, случившегося во время полевых работ в Белизе. Пока его везли в больницу, он, как говорили, всю дорогу разговаривал с водителем машины скорой помощи об археологии.) Макнейш взял с собой в Китай не только собственные опыт и знания, полученные за десятилетия изучения раннего сельского хозяйства, но также и археолога и археоботаника Дебору М. Пирсолл. Она же, в свою очередь, принесла с собой новый научный метод. Хотя рис редко сохраняется в археологических отложениях, все растения абсорбируют крошечные количества двуокиси кремния из грунтовых вод. Эта двуокись кремния заполняет некоторые клетки растения, и, когда такое растение разлагается, оно оставляет в почве микроскопические камешки, имеющие форму клеток, именуемые фитолитами. Тщательное изучение фитолитов дает возможность выявить не только то, действительно ли именно рис был съеден, но и то, был ли он одомашненным.

Вэньмин и Макнейш раскопали разрез глубиной 16 футов [около 4,9 м] в пещере Дяотунхуань близ долины Янцзы, а Пирсолл на основании фитолитов смогла показать, что ко времени 12 000 лет до н. э. люди выдергивали с корнем дикий рис и приносили его в эту пещеру. Во многом так же, как и на территории Холмистых склонов, — где дикие пшеница, ячмень и рожь процветали, пока мир становился более теплым, — это был золотой век для охотников и собирателей. В фитолитах нет никаких признаков того, что рис развивался в сторону домашних форм таким же образом, как развивалась рожь в Абу-Хурейре. Однако поздний дриас в долине Янцзы был явно столь же опустошительным, что и на Западе. Ко времени 10 500 лет до н. э. дикий рис в Дяотунхуане практически исчез, — только чтобы вернуться в эти места, когда после 9600-х годов до н. э. климат улучшился. Примерно в это же время грубые гончарные изделия — возможно, сосуды для варки зерна — стали обычны (за 2500 лет до появления первых гончарных изделий на территории Холмистых склонов). Около 8000-х годов до н. э. фитолиты начинают увеличиваться в размерах — верный признак того, что люди уже культивировали дикий рис. Ко времени 7500 лет до н. э. в Дяотунхуане были в равной степени обычны как полностью дикие, так и культивированные зерна. А ко времени 6500 лет до н. э. дикий рис исчез.

Ряд раскопок, проведенных в дельте Янцзы после 2001 года, подтверждают эти временные границы. Ко времени 7000 лет до н. э. люди в долине Янцзы, очевидно, начали культивировать просо. В Цзяху — очень примечательном местонахождении, расположенном между реками Янцзы и Хуанхэ, — культивировали рис и просо, и, возможно, также одомашнили свиней ко времени 7000 лет до н. э. В Цышане около 6000-х годов до н. э. пожар опалил (и сохранил) почти четверть миллиона фунтов [около 110 тонн] крупных семян проса в восьмидесяти ямах для хранения зерна. На дне некоторых из этих ям под просом находились целые скелеты собак и свиней (скорее всего, принесенных в жертву). Они являются одними из самых ранних свидетельств одомашнивания животных на территории Китая.

Как и на Западе, процесс одомашнивания включал в себя неисчислимое количество небольших изменений целого ряда растений, животных и применяемых техник на протяжении многих столетий. Высокий уровень грунтовых вод в Хэмуду, в дельте Янцзы, обеспечил для археологов «золотое дно», сохранив огромное количество залитого водой риса, а также деревянных и бамбуковых орудий. Все они датируются временем от 5000 лет до н. э. и позднее. Ко времени 4000 лет до н. э. рис был уже полностью одомашнен и столь же зависел от людей-жнецов, что и пшеница с ячменем на Западе. У жителей Хэмуду также имелись в распоряжении одомашненные азиатские буйволы, — их лопатки они использовали как лопаты. В долине реки Вэй, в Северном Китае, археологи задокументировали равномерный переход от охоты к полностью сформировавшемуся сельскому хозяйству после 5000-х годов до н. э. Этот процесс особенно четко виден по тем инструментам, которые использовались: когда люди перешли от простой расчистки участков в лесу к обработке постоянных полей, то топоры сменились каменными лопатами и мотыгами, а когда земледельцы стали глубже перекапывать почву, их лопаты стали больше по размеру. В долине Янцзы можно распознать рисовые поля с высокими бортами, чтобы заливать их водой, возраст которых, возможно, простирается в прошлое вплоть до 5700-х годов до н. э.

Первые китайские деревни — наподобие Цзяху — периода около 7000-х годов до н. э., были довольно похожи на первые деревни на территории Холмистых склонов: небольшие полуподземные хижины приблизительно округлой формы, каменные зернотерки и захоронения между домами. В Цзяху жили от 50 до 100 человек. Одна хижина была чуть больше, нежели остальные. Однако очень равномерное распределение находок позволяет предположить, что различия в размерах богатства и гендерные различия были пока еще небольшими, а приготовление пищи и ее хранение были общинными делами. Положение изменилось ко времени 5000 лет до н. э., когда некоторые деревни насчитывали по 150 жителей и были защищены рвами. В Цзянчжае — лучше всего задокументированном местонахождении того времени, — хижины были обращены в сторону открытого пространства, где находились две большие кучи золы, которые могли остаться от общинных ритуалов.

Жертвоприношения в Цзянчжае — если они являются таковыми — выглядят довольно скромно по сравнению с теми святилищами, которые обитатели Запада построили на несколько тысяч лет ранее. Однако два примечательных набора находок в могилах в Цзяху позволяют предположить, что религия и предки были здесь столь же важны, как и на территории Холмистых склонов. Первый набор состоял из более 30 флейт, вырезанных из костей крыльев японских журавлей. Все они были найдены в более богатых, чем в среднем, мужских погребениях. На пяти из этих флейт все еще можно было играть. На самых старых, времени около 7000 лет до н. э., имелось пять или шесть отверстий. И, хотя они не являлись особенно изящными инструментами, на них можно было сыграть современные китайские народные песни. Ко времени 6500 лет до н. э. нормой стали семь отверстий, и мастера, изготавливавшие флейты, стандартизировали основной тон. Это, возможно, означает, что группы флейтистов играли совместно. В одной могиле времени около 6000 лет до н. э. находилась флейта с восемью отверстиями, пригодная для исполнения любой современной мелодии.

Все это очень интересно. Однако в полной мере значение флейт становится понятным только при изучении 24 богатых мужских погребений, в которых находились панцири черепах, на 14 из которых имелись нацарапанные на них простые знаки. В одной из могил, датируемой временем около 6250-х годов до н. э., голова покойного была удалена (тени Чатал-Хююка!), и на ее месте находились 16 панцирей черепах, на двух из которых были надписи. Некоторые из этих знаков — по крайней мере, с точки зрения ряда ученых — выглядят поразительно похожими на пиктограммы самой ранней полностью сложившейся системы письма в Китае, которой пятью тысячелетиями позже пользовались цари династии Шан.

Я еще вернусь к надписям династии Шан в главе 4, а здесь я просто хочу заметить, что, хотя разрыв между знаками из Цзяху (около 6250 лет до н. э.) и первой настоящей системой письма в Китае (около 1250 лет до н. э.) является почти столь же длительным, как и разрыв между странными символами из Джерф-эль-Ахмара в Сирии (около 9000 лет до н. э.) и первой настоящей системой письма в Месопотамии (около 3300 лет до н. э.), — но в Китае имеется больше свидетельств непрерывности этого процесса. В десятках местонахождений были найдены странные горшки с вырезанными на них знаками, в особенности те, возраст которых датирован после 5000 лет до н. э. Тем не менее среди специалистов имеют место острые разногласия по поводу того, действительно ли грубые царапины из Цзяху являются прямыми предшественниками символов письменной системы династии Шан, появившихся через пять тысяч лет.

Но есть по крайней мере один аргумент в пользу такой связи — это тот факт, что столь многие тексты династии Шан также нацарапаны на панцирях черепах. Шанские цари использовали эти панцири в ритуалах, чтобы предсказывать будущее, и следы этой практики, несомненно, восходят ко времени вплоть до 3500-х годов до н. э. Не может ли быть так, спрашивают теперь археологи, проводившие раскопки в Цзяху, что связи между панцирями черепах, письменностью, предками, прорицаниями и социальной властью берут свое начало еще ранее 6000-х годов до н. э.? Каждый, кто читал работы Конфуция, знает, что в Китае в I тысячелетии до н. э. ритуалы сопровождались музыкой. Не являются ли флейты, панцири черепах и письмена в захоронениях в Цзяху свидетельством в пользу того, что специалисты по ритуалам, способные разговаривать с предками, появились более чем на пять тысяч лет раньше?

Это была бы замечательная непрерывность, но имеются параллели. Ранее в этой главе я упоминал о своеобразных двухголовых статуях с огромными, пристально смотрящими глазами, датируемых временем около 6600 лет до н. э., найденных в Айн-Газале в Иордании. Историк искусств Дениз Шмандт-Бессера указывала на то, что описания богов, записанные в Месопотамии примерно за 2000 лет до н. э., поразительно напоминают эти статуи. В равной степени как на Востоке, так и на Западе некоторые элементы религий первых земледельцев и скотоводов могли быть крайне долгоживущими.

Еще до открытий в Цзяху Гуан Чичан из Гарвардского университета — «крестный отец» археологии Китая в Америке с 1960-х годов вплоть до своей смерти в 2001 году — предположил, что первыми реально обладавшими властью людьми в Китае были шаманы, которые убеждали других, что они могут разговаривать с животными и предками и летать между мирами, и которые монополизировали общение с небесами. Когда Чичан в 1980-х годах представил свои теории, то имевшиеся тогда в наличии факты позволяли ему отследить таких специалистов в прошлом лишь до времени 4000 лет до н. э., — когда общества в Китае быстро изменялись и когда некоторые деревни превращались в города. Ко времени 3500 лет до н. э. в некоторых общинах проживало две-три тысячи человек, — как в Чатал-Хююке или Айн-Газале тремя тысячелетиями ранее, — и кое-какие из этих общин могли мобилизовать тысячи работников строить фортификации из утрамбованной слой за слоем земли (хороший строительный камень редок в Китае). Наиболее впечатляющая стена — в Сишане, — была толщиной от 10 до 15 футов [примерно 3-4,6 м] и тянулась более чем на милю. Даже сегодня ее высота местами все еще составляет восемь футов [около 2,4 м]. Части детских скелетов в глиняных кувшинах под фундаментами, возможно, были принесены в жертву, а в многочисленных ямах на территории этого селения, наполненных золой, находились скелеты взрослых в позах, позволяющих предположить, что они сопротивлялись. Порой их кости перемешаны с костями животных. Возможно, это были ритуальные убийства — наподобие ритуальных убийств в Чайоню в Турции, — и имеются некоторые свидетельства того, что такие ужасные ритуалы в Китае восходят ко времени вплоть до 5000-х годов до н. э.

Если Чичан был прав, утверждая, что шаманы захватили лидерские роли ко времени 3500 лет до н. э., то именно они могли жить в больших домах, занимающих площадь до четырех тысяч квадратных футов [около 365 м²], которые появились к тому времени в некоторых городах. (Археологи часто называют их «дворцами», хотя это будет несколько громко сказано.) В этих домах имелись покрытые гипсовой обмазкой полы, большие центральные очаги и ямы с золой, содержащие кости животных (от жертвоприношений?). В одном из домов был обнаружен белый предмет из мрамора, внешне похожий на скипетр. Наиболее интересный «дворец», находящийся в Аньбане, стоял на высоком основании посреди этого города. В нем были каменные основания колонн, и он был окружен ямами с золой. В некоторых ямах находились челюсти свиней, выкрашенные в красный цвет, в других — черепа свиней, обернутые в ткань, а в третьих — глиняные фигурки с крупными носами, бородами и в странных остроконечных головных уборах (во многом как у ведьм во время празднования Хеллоуина).

Особенный интерес у археологов в этих статуэтках вызвали два обстоятельства. Во-первых, традиция их изготовления тянется уже тысячи лет, и очень похожая скульптура, найденная в одном дворце, датируется временем около 1000 лет до н. э. На ее головном уборе был изображен китайский иероглиф «wu» (?), который означает «религиозный посредник». Некоторые археологи пришли к выводу, что все эти фигурки, включая и фигурки из Аньбаня, должны изображать шаманов. Во-вторых, многие из фигурок определенно напоминают не китайцев, а европеоидов. Аналогичные скульптуры находили повсюду от Аньбаня до Туркменистана в Центральной Азии на всем протяжении пути, который впоследствии стал Шелковым путем, соединявшим Китай с Римом. Шаманизм даже в наши дни остается сильным в Сибири. Визионеры, впадающие в экстаз, за деньги все еще будут вызывать духов и предсказывать будущее предприимчивым туристам. Фигурки из Аньбаня, возможно, указывают на то, что шаманы из диких мест Центральной Азии около 4000-х годов до н. э. были включены в китайские традиции религиозной власти. По мнению некоторых археологов, они могут даже означать, что шаманы с территории Холмистых склонов оказывали некое очень отдаленное влияние на Восток, которое восходит ко временам вплоть до 10 000-х годов до н. э.

Другие фрагментарные свидетельства позволяют предположить, что это вполне возможно. Самым необычным из них является группа мумий из бассейна реки Тарим, почти полностью неизвестных на Западе до тех пор, пока в середине 1990-х годов журналы Discover, National Geographic, Archaeology и Scientific American не разрекламировали их. Европеоидные черты у этих мумий, по-видимому, должны без сомнения доказывать, что люди переселились из Центральной [в данном случае — Средней] и даже Западной Азии на северо-западные окраины Китая ко времени 2000 лет до н. э. По совпадению, которое кажется почти что «слишком хорошим, чтобы быть правдой», у людей, похороненных в бассейне Тарима, не только были бороды и большие носы, как у фигурок из Аньбаня. У части из них были также остроконечные головные уборы (в одной могиле было десять шерстяных шапок).

Легко впасть в избыточный энтузиазм по поводу нескольких необычных находок. Но даже если отложить в сторону более смелые теории, то похоже на то, что религиозная власть играла в ранние времена в Китае столь же важную роль, как и в ранние времена на территории Холмистых склонов. И если еще остаются какие-то сомнения, то два поразительных открытия, сделанные в 1980-х годах, должны рассеять их. Археологи, проводившие раскопки в Сишуйпо, были поражены, отыскав могилу предположительно 3600-х годов до н. э., в которой находился взрослый мужчина, а по бокам от него находились изображения дракона и тигра, сделанные на раковинах двустворчатых моллюсков. Еще больше таких рисунков на раковинах двустворчатых моллюсков было вокруг могилы. На одной из них был изображен тигр с головой дракона с оленем на спине и с пауком на голове; на другой — человек, скачущий на драконе. Чичан предположил, что этот умерший мужчина был шаманом и что эти рисунки изображали духов-животных, которые помогали ему перемещаться между небесами и землей.

Еще б?льшим сюрпризом для археологов стало открытие в Маньчжурии, далеко на северо-востоке. В Нюхэляне в период между 3500 и 3000-ми годами до н. э. развился комплекс местонахождений религиозного характера, занимавший площадь в две квадратные мили [около 5,2 км²]. В центре его находилось то, что археологи назвали «Храмом богини», — странный, длиной 60 футов [около 18,3 м] полуподземный коридор с помещениями, в которых находились глиняные статуи людей, «гибридов» свиней и драконов и других животных. По крайней мере шесть статуй изображали обнаженных женщин размером в натуральную величину или больше, сидящих со скрещенными ногами. У лучше всего сохранившейся из них были накрашенные красным губы и вставленные бледно-голубые глаза из нефрита — редкого и трудного для вырезания камня, ставшего предметом роскоши во всем Китае. Голубые глаза, необычные в Китае, побуждают связать эти статуи с фигурками европеоидного вида из Аньбаня и с мумиями из бассейна Тарима.

Несмотря на изолированное нахождение Нюхэляна, вокруг храма нашли полдюжины групп могил, разбросанных по холмам вокруг храма. Некоторые из этих могил были обозначены курганами в сотню футов [чуть более 30 м] в поперечнике. Среди предметов, найденных в могиле, были орнаменты, вырезанные на нефрите, один из которых изображал еще один «гибрид» свиньи и дракона. Археологи со всем тем хитроумием, которое проявляется у нас, когда не хватает фактов, спорили относительно того, являлись ли похороненные там мужчины и женщины жрецами или вождями. Вполне возможно, что они были и теми и другими одновременно. Впрочем, кем бы они ни были, но идея хоронить небольшую часть умерших — обычно мужчин — с нефритовыми подношениями прижилась в Китае повсеместно, и ко времени 4000 лет до н. э. на отдельных кладбищах действительно начали поклоняться мертвым. Все выглядит так, будто люди в восточном первичном центре были так же заботливы по отношению к своим предкам, как и люди с территории Холмистых склонов, но выражали эту заботу по-разному: отделяя черепа от тел умерших и храня их среди живущих — на Западе и воздавая почести умершим на кладбищах — на Востоке. Но на обоих концах Евразии вкладывались величайшие усилия в церемонии, связанные с богами и предками. И первыми людьми, реально обладавшими властью, по-видимому, были те, кто общался с невидимыми мирами предков и духов.

Ко времени 3500 лет до н. э. сложился сельскохозяйственный образ жизни, во многом похожий на те, которые возникли на Западе на несколько тысячелетий ранее (включавшие усердный труд, хранение запасов пищи, сооружение укреплений, связанные с предками ритуалы и подчинение женщин и детей мужчинам и старикам). По-видимому, этот образ жизни сначала прочно установился в восточном первичном центре, а затем распространялся оттуда дальше. Также похоже на то, что распространение сельского хозяйства на Востоке происходило во многом так же, как и на Западе. По крайней мере, споры между специалистами принимают сходные формы в обеих частях мира. Некоторые археологи полагают, что люди из центрального первичного очага, расположенного между реками Хуанхэ и Янцзы, мигрировали через Восточную Азию, принося с собой сельское хозяйство. Другие считают, что местные группы охотников и собирателей переходили к оседлости, одомашнивали растения и животных, торговали друг с другом и развивали на обширных территориях все более сходные культуры. Лингвистические свидетельства столь же противоречивы, как и в Европе, и до сих пор нет достаточных генетических данных, чтобы разрешить какой-либо из вопросов. Все, о чем мы можем говорить с уверенностью, — это то, что маньчжурские охотники и собиратели жили в крупных деревнях и по крайней мере ко времени 6000 лет до н. э. выращивали просо. Рис культивировался в отдалении от долины реки Янцзы ко времени 4000 лет до н. э., ко времени 3000 лет до н. э. — на Тайване и в районе Гонконга, а ко времени 2000 лет до н. э. — в Таиланде и Вьетнаме. Затем он распространился по Малайскому полуострову, а через Южно-Китайское море — до Филиппин и Борнео (рис. 2.8).

Как и при экспансии сельского хозяйства на Западе, восточная версия экспансии также столкнулась с некоторыми препятствиями. Судя по фитолитам, рис был известен в Корее ко времени 4400 лет до н. э., а просо — ко времени 3600 лет до н. э., а ко времени 2600 лет до н. э. последнее добралось до Японии. Однако на протяжении следующих двух тысяч лет доисторические жители Кореи и Японии по большей части игнорировали эти новшества. Как и на севере Европы, в прибрежных районах Кореи и Японии имелись богатые морские ресурсы, которые обеспечивали существование больших постоянных деревень, окруженных огромными кучами выброшенных морских раковин. Эти благоденствующие собиратели создали сложные культуры и явно не ощущали потребности заняться сельским хозяйством. Опять же, как и балтийские охотники-собиратели на протяжении тысячи лет между 5200 и 4200-ми годами до н. э., они были достаточно многочисленными (и решительными), чтобы дать отпор колонистам, которые пытались завладеть их землей, но не настолько многочисленными, чтобы голод вынудил их заняться сельским хозяйством, дабы прокормиться.

И в Корее, и в Японии переход к сельскому хозяйству был связан с появлением металлического оружия — бронзы в Корее около 1500-х годов до н. э. и железа в Японии около 600-х годов до н. э. Как и европейские археологи, которые спорят по поводу того, какие факторы (напора или притяжения) положили конец благоденствующим обществам балтийских собирателей, некоторые специалисты по Азии полагают, что это оружие принадлежало захватчикам, которые принесли с собой сельское хозяйство. В то же время другие ученые предполагают, что внутренние изменения настолько трансформировали общества охотников и собирателей, что сельское хозяйство и металлическое оружие внезапно стали привлекательными для них.

Ко времени 500 лет до н. э. рисовые поля были уже обычны на Кюсю, южном японском острове. Однако экспансия сельского хозяйства столкнулась с еще одним препятствием на главном острове Японии — Хонсю. Потребовалось еще двенадцать сотен лет, чтобы создать плацдарм на севере, на Хоккайдо, где возможности для собирательства пищи были особенно богатыми. Но в конце концов сельское хозяйство полностью заменило собирательство на Востоке так же, как и на Западе.

Варка и жарка, черепа и могилы

Как нам во всем этом разобраться? Несомненно, Восток и Запад отличались друг от друга — начиная с пищи, которую люди ели, и кончая богами, которым они поклонялись. Никто не спутает Цзяху с Иерихоном. Но были ли эти культурные контрасты настолько сильно выраженными, чтобы объяснить, почему Запад властвует? Или же эти культурные традиции были попросту разными способами делать одно и то же?

В табл. 2.1 в обобщенном виде представлены вышеописанные факты. Полагаю, что при этом можно выделить три момента. Во-первых, если культура, созданная на территории Холмистых склонов 10 тысяч лет назад, из которой потом произошли последующие общества Запада, действительно имела больший потенциал для социального развития, нежели культура, созданная на Востоке, то можно было бы ожидать увидеть некоторые резкие различия между двумя сторонами табл. 2.1. Но мы этого не видим. Фактически и на Востоке, и на Западе происходило приблизительно одно и то же. В обоих регионах видно одомашнивание собак, культивирование растений и одомашнивание крупных (под которыми я подразумеваю весящих более 100 фунтов [45 кг]) животных. В обоих регионах видно постепенное развитие «полного» сельского хозяйства (под которым я подразумеваю высокопродуктивные, трудоемкие системы с полностью одомашненными растениями и иерархией на основе богатства и пола), образование больших деревень (под которыми я подразумеваю деревни с численностью жителей более ста человек), а еще через два или три тысячелетия появление городов (под которыми я подразумеваю поселения численностью более тысячи человек). В обоих регионах их обитатели сооружали сложные и тщательно сделанные здания и фортификации, экспериментировали с зачатками письма, рисовали красивые рисунки на сосудах, пышно украшали могилы, демонстрировали повышенное внимание и интерес к предкам, приносили в жертву людей и постепенно распространяли сельскохозяйственный образ жизни (поначалу медленно, но спустя примерно два тысячелетия все быстрее, а в конце концов «затопили» даже самые благоденствовавшие общества собирателей).

Во-вторых, и на Востоке, и на Западе не только происходили сходные события, но они также происходили в более или менее одном и том же порядке. Я проиллюстрировал это в табл. 2.1 линиями, соединяющими параллельные формы развития в каждом регионе. Большинство из этих линий имели приблизительно один и тот же наклон, и при этом то или иное развитие впервые начиналось на Западе, а затем повторялось на Востоке через примерно две тысячи лет^[64]. Это позволяет твердо предположить, что у развития и на Востоке, и на Западе была одна и та же культурная логика. Одни и те же причины имели одни и те же последствия на обоих концах Евразии. Единственным реальным различием является то, что данный процесс на Западе начался на две тысячи лет раньше.

В-третьих, на самом деле ни одно из моих двух первых замечаний не является полностью истинным. Из этих правил есть исключения. Грубые гончарные изделия появились на Востоке по крайней мере на семь тысяч лет раньше, нежели на Западе, а богатые могилы — на тысячу лет раньше. С другой стороны, жители Запада строили монументальные святилища более чем на шесть тысячелетий раньше, нежели обитатели Востока. Любой, кто убежден, что из-за этих различий Восток и Запад направились по различным культурным траекториям, — что и объясняет, почему Запад властвует, — должен показать, почему гончарные изделия, могилы и святилища имеют столь большое значение. В то же время и любой (например, я сам), кто убежден, что они не имели реального значения, должен объяснить, почему возникли такие отклонения от общих закономерностей.

Археологи по большей части согласны по поводу того, почему гончарные изделия появились на Востоке настолько рано: ибо доступные там пищевые продукты были таковы, что очень важной становилась варка еды. Людям Востока нужны были емкости, которые можно было бы поставить на огонь, и, вследствие этого, они очень рано овладели гончарным делом. Если это верно, то вместо того, чтобы сосредотачивать внимание на гончарном деле самом по себе, нам, возможно, следует задать другой вопрос: а не предопределили ли различия в приготовлении пищи различные траектории развития Востока и Запада? Возможно, к примеру, что приготовление пищи по-западному обеспечивало больше питательных веществ, благодаря чему люди становились более сильными. Впрочем, это не слишком убедительно. Исследования скелетов дают довольно удручающую картину жизни в обоих первичных сельскохозяйственных центрах: и на Востоке, и на Западе она была, перефразируя английского философа XVII века Томаса Гоббса, бедной, скверной и короткой (хотя и не обязательно жестокой). В равной степени и на Востоке, и на Западе ранние земледельцы и скотоводы плохо питались и были малорослыми, влачили тяжкое бремя паразитов, имели плохие зубы и умирали молодыми. В обоих регионах усовершенствования в сельском хозяйстве постепенно приводили к улучшению диеты. И в обоих регионах в конце концов появились более изысканные кушанья для элиты. Зависимость от варки еды на Востоке была лишь одним из многих различий в приготовлении пищи. Однако в целом черты сходства питания на Востоке и на Западе намного перевешивали эти различия.

Может быть также, что различные способы приготовления пищи привели к различным манерам питания и к разным структурам семьи, что имело долговременные последствия. Впрочем, опять-таки далеко не очевидно, что так происходило на самом деле. И на Востоке, и на Западе самые ранние земледельцы и скотоводы, по-видимому, хранили, приготовляли и, может быть, ели пищу всей общиной, и только спустя несколько тысяч лет стали делать это на уровне семьи. Опять же, и здесь черты сходства на Востоке и Западе перевешивают различия. Раннее изобретение на Востоке гончарного дела, конечно, является интересной отличительной особенностью. Однако оно не кажется особенно уместным для объяснения того, почему Запад властвует.

А как же насчет рано возникшей значимости замысловатых и тщательно устроенных захоронений на Востоке и еще более рано возникшей значимости замысловатых и тщательно устроенных святилищ на Западе? Я подозреваю, что в обоих случаях развитие было всего лишь зеркальным отражением. И то и другое, как мы видели, было тесно связано с возникавшей «одержимостью» предками во времена, когда сельское хозяйство сделало наследование от умерших самым важным фактом экономической жизни. По причинам, которые мы, вероятно, никогда не поймем, жители Запада и жители Востока пришли к различным способам выражения своей благодарности предкам и установления контакта с ними. Некоторые жители Запада, по-видимому, считали, что для этого следует передавать черепа своих родственников последующим поколениям, наполнять здания головами быков и столбами, а также приносить в этих зданиях в жертву людей. Люди Востока обычно полагали, что лучше хоронить вместе со своими родственниками животных, вырезанных из нефрита, почитать их могилы и, наконец, обезглавливать других людей и также бросать их в ту же могилу. Словом, разные приемы для разных людей; однако результаты схожи.

Я полагаю, что на основе табл. 2.1 мы можем сделать два вывода. Во-первых, первые этапы развития в западном и восточном первичных центрах были по большей части довольно похожими. Я не хочу замалчивать очень даже реальные различия во всем — начиная от стилей каменных орудий и вплоть до того, какие растения и каких животных люди ели. Однако ни одно из этих различий не работает существенным образом в поддержку теории «давней предопределенности», которую мы обсуждали: что некие особенности пути, по которому культура Запада развивалась после ледниковой эпохи, обеспечили ей больший потенциал, нежели культуре Востока, и что они объясняют, почему Запад властвует. Это, по-видимому, неверно.

Если какая-то теория «давней предопределенности» и может уцелеть после столкновения с фактами, приведенными в табл. 2.1, то только наипростейшая из всех: что благодаря географии Запад имел две тысячи лет форы, сохраняя это первенство достаточно долгое время, чтобы первым перейти к индустриализации, и поэтому он доминирует в мире. Чтобы проверить эту теорию, нам необходимо распространить дальше наше сравнение Востока и Запада на более поздние периоды и посмотреть, так ли это было в действительности.

Это звучит достаточно просто. Однако второй урок, который можно извлечь из табл. 2.1, состоит в том, что межкультурное сравнение — дело хитрое. Простое перечисление важнейших этапов развития в виде двух колонок было лишь началом, поскольку осмысление аномалий, имеющихся в табл. 2.1, потребовало от нас рассматривать варку и выпечку хлеба, черепа и могилы не сами по себе, а в общей связке, чтобы выяснить, что же они означали в доисторических обществах. И это погружает нас в одну из центральных проблем антропологии — сравнительное изучение обществ.

Когда европейские миссионеры и администраторы XIX века начали собирать информацию о людях в своих колониальных империях, то их отчеты о чуждых и странных обычаях поражали академических ученых. Антропологи составляли каталоги таких видов деятельности, строили догадки об их распространении по земному шару и о том, что они могли бы рассказать нам об эволюции более цивилизованного (под которым они понимали более похожее на европейское) поведения. Они отправляли желающих студентов-выпускников в экзотические края, чтобы те собирали дополнительный материал. Одним из таких одаренных молодых людей был поляк, учившийся в Лондоне, — Бронислав Малиновский, который в 1914 году, когда разразилась Первая мировая война, оказался на островах Тробриан. Не сумев добыть лодку, чтобы отправиться на ней домой, Малиновский сделал единственно разумную вещь: после непродолжительной хандры в своей палатке он нашел себе подругу. Вследствие этого к 1918 году он постиг культуру островов Тробриан изнутри. Он уяснил то, что упускали из вида его профессора в своих книжных исследованиях: антропология на самом деле — это наука, объясняющая, каким образом обычаи согласуются друг с другом. Сравнения должны проводиться между полностью функционирующими культурами, а не между отдельными практиками, вырванными из контекста, поскольку одно и то же поведение может иметь разный смысл в разных контекстах. Например, татуировка на вашем лице может сделать из вас бунтаря в Канзасе, но в Новой Гвинее она помечает вас как конформиста. Равным образом, одна и та же идея может принимать разные формы в разных культурах, — подобно тому как и черепа, передаваемые по наследству на доисторическом Западе, и захоронение предметов из нефрита на доисторическом Востоке выражали почтение к предкам.

Малиновский, скорее всего, резко отрицательно отнесся бы к табл. 2.1. Мы не можем, настаивал бы он, выхватывать набор обычаев из двух функционирующих культур и выносить суждение, какая из них была лучше. И мы, несомненно, не можем писать книги, в которых есть главы, озаглавленные наподобие: «Запад вырывается вперед». Что, спросил бы он, мы подразумеваем под словами «вырывается вперед»? Каким образом мы обосновываем выплетание отдельных практик из целостной паутины жизни и каким образом мы измеряем их относительно друг друга? И даже если мы сможем выплести таким образом реальность, то как нам узнать, какие части из нее следует измерить?

Все это хорошие вопросы, и нам нужно ответить на них, если нам требуется объяснить, почему Запад властвует, — даже притом, что поиски этих ответов на протяжении последних пятидесяти лет разрывают антропологию на части. И теперь я с некоторым трепетом брошусь в эти неспокойные воды.

3. Измерение прошлого

Эволюционирующая археология

Социальная эволюция была все еще довольно новой идеей, когда специалисты по культурной антропологии взбунтовались против нее, о чем упоминалось в конце главы 2. Современное миропонимание своими корнями уходит всего лишь в 1857 год, когда Герберт Спенсер, получивший домашнее образование английский эрудит, опубликовал эссе под названием «Прогресс, его закон и причина». Спенсер был странным человеком. К тому времени он уже пробовал свои силы в качестве железнодорожного инженера и помощника редактора в тогда еще новом журнале The Economist, и был романтическим партнером романистки Джордж Элиот (однако ничто из перечисленного не подошло ему. Он никогда не имел постоянной работы и никогда не был женат). Однако его эссе сразу же стало сенсацией. В нем Спенсер объяснял, что «начиная от первых сколько-нибудь заметных изменений и до последних результатов цивилизации мы находим, что превращение однородного в разнородное есть именно то явление, в котором заключается сущность прогресса»¹. Эволюция, настаивал Спенсер, — это процесс, посредством которого вещи начинаются как простые и становятся более сложными, и это объясняет все обо всем.

«Переход от простого к сложному посредством последовательной дифференциации наблюдается в изменениях на самых ранних стадиях существования Вселенной (о которых мы можем помыслить, а также в самых ранних изменениях, которые мы можем установить индуктивно). Этот переход наблюдается в геологической и климатической эволюции Земли, в каждом организме, обитающем на ее поверхности; он наблюдается в эволюции человечества, независимо от того, представляется ли оно цивилизованным индивидом или собранием рас и народов; он наблюдается в эволюции общества, в частности его политической, религиозной и экономической организации; он наблюдается в эволюции бесконечного многообразия конкретных и абстрактных продуктов человеческой деятельности, которые составляют среду нашей повседневной жизни».

Следующие сорок лет Спенсер провел, увязывая между собой в русле единой эволюционной теории геологию, биологию, психологию, социологию, политику и этику. Он преуспел настолько, что 1870 году был, вероятно, самым влиятельным философом, пишущим на английском языке. Так что когда японские и китайские интеллектуалы решили, что им нужно понять достижения Запада, то он был первым автором, которого они перевели. Великие умы той эпохи преклонялись перед его идеями. В первом издании «Происхождения видов» Чарльза Дарвина, опубликованном в 1859 году, не было слова «эволюция». Не было его также и во втором, и в третьем, и даже в четвертом и пятом изданиях. Но в шестом, опубликованном в 1872 году, Дарвин почувствовал необходимость позаимствовать термин, который к тому времени благодаря Спенсеру стал популярным^[65].

Спенсер верил, что общества в ходе эволюции проходят через четыре уровня дифференциации, от простых (бродячие группы без вожаков) через сложные (постоянные деревни с политическими вождями) и двойной сложности (группы, в которых есть церковь, государство, сложное разделение труда и ученость) к обществам тройной сложности (великие цивилизации, вроде Рима и викторианской Британии). Эта схема прижилась, хотя не было двух теоретиков, вполне согласных с тем, как следует именовать эти этапы. Некоторые из них говорили об эволюции от дикости через варварство к цивилизации; другие предпочитали эволюцию от магии через религию к науке. К 1906 году этот «лес терминологий» вызывал уже такое раздражение, что отец-основатель социологии Макс Вебер жаловался на «тщеславие современных авторов, которые ведут себя в отношении терминологии, используемой еще кем-нибудь, как если бы она являлась их зубной щеткой»².

Однако какие бы наименования эволюционисты ни использовали, все они сталкивались с одной и той же проблемой. Они интуитивно чувствовали, что, должно быть, правы; однако у них было мало неопровержимых доказательств, чтобы это подтвердить. Поэтому, дабы обеспечить получение дополнительных данных, были учреждены новые направления в антропологии. Некоторые общества, согласно этой логике, являются менее развитыми, нежели другие: колонизованные народы Африки или островов Тробриан с их каменными орудиями и красочными обычаями подобны ныне живущим предкам, отображая тех, на кого должны были быть похожи в доисторические времена цивилизованные люди в обществах тройной сложности. Все, что требуется сделать антропологу (помимо того, что ему приходится сносить малярию, внутренних паразитов и неблагодарных туземцев), — это сделать хорошие записи, а затем он (в те дни женщина не слишком часто выступала в этой роли) может отправиться домой и заполнить пробелы, имеющиеся в эволюционном предании.

Это была интеллектуальная программа, которую отвергал Малиновский. Однако в известном смысле странно, что данный вопрос вообще был поднят. Если эволюционистам нужно было задокументировать прогресс, то почему бы им было не делать этого напрямую, пользуясь археологическими данными — физическими остатками от действительных доисторических обществ, — вместо того чтобы делать это косвенно, пользуясь данными антропологических наблюдений за современными группами и предполагая при этом, что они являются пережитками прошлого? Ответ здесь таков: сто лет назад археологи попросту очень многого не знали. Серьезные раскопки только-только начались, так что эволюционистам приходилось комбинировать скудную информацию из археологических материалов с дополнительными деталями из древней литературы и случайных этнографических отчетов. Благодаря этому Малиновскому и подобно ему мыслящим антропологам было крайне легко объявлять реконструкции эволюционистов просто россказнями.

Археология — молодая наука. Всего три века назад наши самые старые свидетельства об истории — китайские пять классических книг, индийские Веды, еврейская Библия и греческий поэт Гомер, — простирались в прошлое не более чем на 1000 лет до н. э. Все, что предшествовало появлению этих шедевров, было покрыто мраком. Простой акт выкапывания предметов все изменил, но для этого потребовалось время. Когда Наполеон вторгся в Египет в 1799 году, он привез с собой множество ученых, которые скопировали или увезли десятки древних надписей. В 1820-х годах французские лингвисты открыли секреты этих иероглифических текстов, что сразу же добавило две тысячи лет к задокументированной истории. Чтобы не отстать, британские исследователи в 1840-х годах проделывали штольни в разрушенных городах на территории современного Ирака или же, вися на на веревках, переписывали царские надписи в горах Ирана. И еще до того, как закончилось то десятилетие, ученые могли уже читать древнеперсидские и ассирийские тексты и изучали мудрость Вавилона.

Когда Спенсер начал писать об этом прогрессе в 1850-х годах, археология все еще была скорее авантюрой, нежели наукой, изобилуя вполне реальными Индианами Джонсами. Только в 1870-х годах археологи начали применять в своих раскопках геологический принцип стратиграфии (поскольку, если исходить из соображений здравого смысла, самые верхние слои Земли в конкретном месте должны были образоваться после слоев, лежащих ниже, то мы можем использовать последовательность отложений для реконструкции порядка событий), и только в 1920-х годах стратиграфический анализ стал господствующим методом. Археологи все еще зависели от увязки изучаемых ими местонахождений с событиями, упомянутыми в древней литературе. Поэтому вплоть до 1940-х годов находки из большинства частей мира находились в тумане предположений и догадок. Этому пришел конец, когда физики-ядерщики открыли радиоуглеродное датирование, используя распад нестабильных изотопов углерода в костях, древесном угле и других органических находках для того, чтобы сказать, каков возраст этих объектов. Археологи начали упорядочивать доисторические времена, и к 1970-м годам стала оформляться глобальная общая схема.

Когда в 1980-х годах я обучался по магистерской программе, один или два ведущих профессора все еще утверждали, что, когда они были студентами, их преподаватели говорили им, что единственными важными инструментами в полевой работе являются смокинг и небольшой револьвер. Я до сих пор не уверен, следовало ли мне им верить, однако, какова бы ни была истина по данному вопросу, к 1950-м годам эра Джеймса Бонда определенно закончилась. Реальные прорывы во все большей степени происходили благодаря повседневному напряженному труду армии профессионалов, которые, рассеявшись по всему земному шару, рылись в поисках фактов и все дальше продвигались в доисторические времена.

Музейные хранилища переполнялись артефактами, а библиотечные полки стенали под тяжестью технических монографий. Но некоторые археологи беспокоились, что остается без ответа фундаментальный вопрос: что все это означает? Данная ситуация в 1950-х годах была зеркальным отражением ситуации в 1850-х: если когда-то для крупной теории искали данные, то теперь данные буквально вопияли о необходимости теории. Вооруженные своими с таким трудом добытыми результатами, ученые-обществоведы середины XX века, особенно в Соединенных Штатах, ощущали готовность начать новый этап теоретизирования.

Называвшие себя неоэволюционистами — чтобы показать, что они являются более продвинутыми, нежели «старые зануды» — «классические» эволюционисты типа Спенсера, — некоторые ученые-обществоведы начали утверждать, что, хотя это просто замечательно — иметь так много фактов, с которыми можно работать, однако масса свидетельств сама становится частью проблемы. Важная информация оказывается похороненной в огромном количестве отчетов антропологов и археологов, изложенных в форме запутанных и неупорядоченных повествований, или в исторических документах. Короче, все это было недостаточно научным. Неоэволюционисты считали, что, дабы выйти за пределы леса типологий XIX века и создать общую объединяющую теорию общества, им необходимо трансформировать эти повествования в числовые данные. Измеряя различия и присваивая им значения в баллах, они могли бы ранжировать общества, а затем искать корреляции между полученными баллами и их возможными объяснениями. В итоге они могли бы обратиться к вопросам, которые могли бы оправдать вообще все потраченное время и все деньги, выделяемые на археологию: существует ли только один путь эволюции обществ или же таких путей множество; группируются ли общества на отдельных эволюционных этапах в кластеры (и если да, то каким образом они переходят от одного этапа к другому); можно ли объяснить все на основе единственной характеристики — к примеру, такой как население или технология (или, если на то пошло, география).

Первую серьезную попытку в этой области в 1955 году предпринял Рауль Нэролл, антрополог, работавший в рамках крупного проекта по сбору данных под названием Human Relations Area Files (Ареальная картотека человеческих отношений), который финансировали федеральные власти и в котором были задействованы многие университеты. Полученный им результат он назвал «индексом социального развития». В случайном порядке выбрав тридцать доиндустриальных обществ по всему миру (некоторые современные, некоторые исторические), он внимательно «протралил» данные по ним, чтобы выяснить, насколько эти общества отличались друг от друга, что, как он полагал, отражалось бы в том, насколько большими были их крупнейшие поселения, насколько специализированными были их ремесленники и как много подгрупп в них имелось. Сведя полученные результаты к стандартному формату, Нэролл присвоил рассмотренным обществам числовые показатели в баллах. На последнем месте оказался народ ягана с Огненной Земли, жители, которые в 1832 году произвели впечатление на Дарвина как люди «на более низкой ступени развития, нежели в каком-нибудь другом месте на земле»³. Они получили всего 12 баллов из возможных 63. На первом же месте оказались ацтеки до их завоевания испанцами с 58 баллами.

На протяжении следующих двадцати лет и другие антропологи пробовали свои силы на этом поприще. Несмотря на тот факт, что каждый из них использовал разные категории, разные наборы данных, разные математические модели и разные техники выставления баллов, все они приходили к результатам, согласующимся друг с другом в диапазоне от 87 до 94 процентов, что вполне хорошо для общественной науки⁴. Через 50 лет после смерти Спенсера и через сотню лет после написания им своего эссе о прогрессе неоэволюционисты стремились подтвердить законы социальной эволюции.

Антропология передает часть своих полномочий

Так что же произошло? Если бы неоэволюционисты добились успеха и объяснили все связанное с социальной эволюцией, мы все об этом бы услышали. И, что более важно сейчас, они бы уже ответили на вопрос, почему Запад властвует. Данный вопрос, в конце концов, связан с относительными уровнями развития восточных и западных обществ: или, как утверждают представители теорий «давней предопределенности», Запад давно вырвался вперед, или, как считают представители теорий «краткосрочной случайности», первенство Запада — явление весьма недавнее. Если бы неоэволюционисты могли измерять социальное развитие, нам не нужно было бы возиться со сложными диаграммами, наподобие табл. 2.1. Дело состояло бы попросту в том, чтобы рассчитать баллы для Востока и Запада в разные моменты времени после окончания ледниковой эпохи, сравнить их и выяснить, какая из теорий лучше согласуется с реальностью. Почему же никто до сих пор этого не сделал?

Я подозреваю, этого не случилось по большей части потому, что неоэволюционизм «сдулся». Еще даже до того, как Нэролл в 1950-х годах воспользовался логарифмической линейкой, многие антропологи считали наивным желание измерять общества. «Толпа, выступающая за поддержание правопорядка» (как критики именовали Нэролла и подобных ему), с перфокартами с закодированными данными, заумными дебатами о статистике и компьютерами размером со склад, казалась странно оторванной от археологов, ведущих раскопки в разрезах, или антропологов, беседующих с охотниками и собирателями. Так что в 1960-х годах — во времена начавшихся перемен — неоэволюционизм начал восприниматься скорее не как смешное, а как откровенно зловещее явление. Антрополог Маршалл Салинз, например, чье эссе «Общество первоначального изобилия» я упоминал в главе 2, начинал свою карьеру в 1950-х годах как эволюционист, но в 1960-х решил, что «симпатия и даже восхищение борьбой вьетнамцев в сочетании с моральной и политической потерей доверия к этой войне, которую ведут американцы, могут подорвать антропологию экономического детерминизма и эволюционного развития»⁵.

В 1967 году — когда Салинз находился в Париже, где доказывал, что охотники и собиратели не были на самом деле бедными, — новое поколение антропологов, которые активно участвовали в движении за гражданские права в Америке, антивоенном и женском движениях и зачастую находились в гуще контркультуры, занимали куда более жесткую позицию. Они предполагали, что единственным, что реально делали эволюционисты, было ранжирование незападных обществ по тому, насколько сильно они напоминают людей Запада, которые проводят эти измерения, и — что поразительно — всегда ставят себе наивысшие баллы.

«Теории эволюции, — писали в 1980-х годах археологи Майкл Шэнкс и Кристофер Тилли, — легко превращаются в идеологии самооправдания или утверждения приоритетов Запада по отношению к другим культурам, чья значимость состоит прежде всего в том, чтобы являться ответвлениями нашей современной «цивилизации»⁶. Многие критики, правда, полагали, что повышенное доверие к числам не является просто безобидной игрой, в которую играют люди Запада, поскольку им от этого становится хорошо. Оно было неотъемлемой частью высокомерия, которое породило ковровые бомбардировки, вьетнамскую войну и военно-промышленный комплекс. «Эй, эй, хо-хо, Линдон Джонсон должен уйти» (Hey, hey, ho, ho, LBJ had got to go)^[66], — и их туда же, профессоров этноцентризма, со всем их высокомерием и их математикой!

Захваты помещений и оскорбления противников трансформировали академические дебаты в манихейское окончательное сражение [добра со злом]. Для некоторых эволюционистов их критики были релятивистами и моральными банкротами, для самих же критиков эволюционисты были ставленниками американского империализма. На протяжении 1980-х и 1990-х годов антропологи старались стать членами комитетов, которые отвечают за наем преподавателей и назначение на преподавательские должности и за прием студентов на последипломное образование, что приводило к краху карьер и к поляризации в научной среде. Антропологические факультеты в большинстве известных университетских кампусов США деградировали в нечто напоминающее неудачные браки, когда семейные пары наконец-то, устав от многих лет взаимных обвинений, начинают жить своей отдельной жизнью. «Мы даже не называем больше друг друга по именам»⁷, — жаловался в 1984 году один известный антрополог. Как крайний случай — так было в Стэнфорде, моем университете, — антропологи в 1998 году «развелись», формально разделившись на факультет антропологических наук, где положительно относились к эволюции, и факультет культурной и социальной антропологии, где к ней относились отрицательно. Каждый из них самостоятельно нанимал и увольнял сотрудников, а также набирал и обучал своих студентов. Членам одной группы не было необходимости признавать членов другой. В связи с этим даже появился новый глагол — «стэнфордизировать» факультет (то есть разделить его).

Из-за таких вот печальных (или радостных — в зависимости от того, кто говорит) сторон «стэнфордизации» в иные годы антропологи на профессиональных конференциях проводили время, развлекаясь в барах. Однако «стэнфордизация» мало что дает для решения одной из крупнейших интеллектуальных проблем общественных наук^[67]. Если мы собираемся объяснить, почему Запад властвует, нам необходимо сопоставить аргументы, приводимые по данному вопросу обеими сторонами.

Критики социальной эволюции были, несомненно, правы в том, что «толпа, выступающая за поддержание правопорядка» была повинна в высокомерии. Подобно самому Герберту Спенсеру, который пытался объяснить «все обо всем», они, возможно, закончили бы в итоге объяснением «очень малого о чем-нибудь». Имела место масса путаницы по поводу того, что в действительности измеряли неоэволюционисты, и даже когда они приходили к согласию относительно того, что именно, по их мнению, эволюционировало внутри обществ (что чаще всего случалось, когда они придерживались любимой идеи Спенсера — дифференциации), то не всегда было очевидно, что ранжирование обществ мира и сведение результатов в «турнирную таблицу» на самом деле сделано безупречно.

Критики настаивали, что оценочные листы скорее затемняли, нежели вносили ясность, маскируя особенности отдельных культур. Я убедился, что это правда, когда в 1990-х годах изучал происхождение демократии. Древние греческие города, которые изобрели эту форму правления, были действительно особенными. Многие из их жителей были искренне убеждены, что лучший способ отыскать истину — вместо того чтобы спрашивать жрецов о том, что думают боги, — это собрать всех мужчин вместе на этой стороне холма, поспорить, а затем провести голосование. Выставление древним грекам баллов за их отличие от других не объясняет, откуда появилась демократия, а скрытие греческих особенностей в общем индексе социального развития может фактически сделать задачу еще более сложной, так как отвлекает внимание от их уникальных достижений.

Однако это не означает, что индекс социального развития — пустая трата времени. Он всего лишь оказался неправильным инструментом для решения данного конкретного вопроса. Вопрос о том, почему Запад властвует, есть особенный род вопроса — это грандиозный вопрос сравнения, который требует от нас выстроить в ряд тысячи лет истории, обозреть миллионы квадратных миль территории и собрать вместе миллиарды людей. Для решения именно этой задачи индекс социального развития — как раз тот инструмент, который нам нужен. Разногласия между теориями «давней предопределенности» и «краткосрочной случайности» в конечном счете касаются общей картины социального развития на Востоке и Западе на протяжении примерно десяти тысячелетий, когда «Восток» и «Запад» были понятиями, имеющими смысл. Вместо того чтобы сосредоточить внимание на этом и напрямую сопоставлять аргументы друг с другом, представители теорий «давней предопределенности» и «краткосрочной случайности» склонны рассматривать разные части этой эпопеи, используя разные массивы данных и определяя свои термины различным образом. Следование примеру «толпы, выступающей за поддержание правопорядка» и сведение океана фактов к простым числовым баллам, конечно, имеет свои недостатки, но в этом есть также и одно несомненное достоинство: это побуждает каждого иметь дело с одними и теми же фактами, — и позволяет получить неожиданные результаты.

Что измерять?

Первый шаг, который необходимо сделать, — это понять, что именно нам необходимо измерять. Мы вряд ли смогли бы найти худшее занятие, нежели слушать лорда Роберта Джоселина, воевавшего в «опиумной войне», вследствие которой западное владычество стало очевидным для всех. Душным воскресным днем в июле 1840 года он наблюдал, как британские корабли подходили к Тинхаю, где бывший там форт препятствовал им войти в устье реки Янцзы. «Корабли повернулись бортами к городу, — писал Джоселин, — и на берегу начали ломаться деревья и рушиться дома, раздались крики людей. Огонь с нашей стороны продолжался девять минут… Мы высадились на пустынный берег, где на поле оставалось лишь несколько мертвых тел, стрел и луков, сломанные копья и ружья»⁸.

Непосредственная причина владычества Запада — прямо здесь: к 1840 году европейские корабли и пушки могли смести все, что Восток мог выставить против них. Но было, конечно, помимо одной лишь военной силы и еще кое-что, способствовавшее наступлению западного владычества. Армин Маунтин, еще один офицер британского флота, сравнивал в 1840 году китайские силы в Тинхае с фигурами со страниц средневековых хроник: они выглядели так, «как будто персонажи с этих старых гравюр ожили, обрели плоть и цвет, — размышлял он, — и стали двигаться и действовать передо мной, не подозревая о столетиях, с тех пор прошедших в мире, и обо всех современных полезных вещах, изобретениях и улучшениях»⁹.

Маунтин понял, что уничтоженные корабли и форты были всего лишь ближайшей причиной западного доминирования — последним звеном в длинной цепи преимуществ. Более глубинной причиной были британские фабрики, способные производить снаряды, хорошо откалиброванные пушки и океанские суда, а также британские власти, которые могли организовать экспедиции, профинансировать их и направить их действовать на противоположный конец Земли. А главной причиной разгрома британцами Тинхая в тот день было то, что они преуспели в извлечении энергии из природной среды и в использовании ее для достижения своих целей. Все сводится к тому факту, что люди Запада не просто взошли по Великой цепи энергии выше, нежели кто-либо еще. Они также взошли по этой цепи настолько высоко, что — в отличие от любых более ранних обществ в истории — смогли продемонстрировать свою мощь по всему миру.

Этот процесс восхождения по Великой цепи энергии и является основой того, что, следуя традиции антропологов-эволюционистов, идущей от Нэролла в 1950-х годах, я буду называть «социальным развитием». В сущности, это способность группы овладеть своей физической и интеллектуальной средой, чтобы осуществлять нечто^[68]. Выражаясь более формально, социальное развитие представляет собой сплетение технологических, связанных с жизнеобеспечением, организационных и культурных достижений, благодаря которым люди обеспечивают себя пищей, одеждой, жильем, воспроизводят себя, объясняют окружающий их мир, разрешают возникающие в их сообществах споры, расширяют свою власть за счет других сообществ и защищают себя от чужих попыток распространить свою власть. Социальное развитие, можно сказать, измеряет способность общества осуществлять нечто, и эту способность, в принципе, можно сравнивать как во времени, так и в пространстве.

Прежде чем мы продолжим данную линию аргументации, я считаю необходимым уточнить как можно более строгим образом следующий момент: измерение и сравнение социального развития не является методом перенесения моральных суждений на различные общества. Например, Япония XXI века — это страна с кондиционированием воздуха, компьютеризованными фабриками и шумными городами. В ней имеются автомобили и самолеты, библиотеки и музеи, высокотехнологичная система здравоохранения и образованное население. Современные японцы овладели своей физической и интеллектуальной средой куда более основательно, нежели их предки тысячу лет назад, у которых ничего из вышеперечисленного не имелось. Поэтому имеет смысл говорить, что современная Япония более развита, чем средневековая. Однако из этого никак не следует, что люди современной Японии являются более умными, более достойными или более удачливыми (не будем даже говорить о том, что более счастливыми), нежели японцы из Средних веков. Также это ничего не говорит о моральных, экологических и других издержках социального развития. Социальное развитие — это нейтральная аналитическая категория. Измерять — это одно, а хвалить или обвинять — нечто совсем другое.

Ниже в этой главе я буду приводить доводы, что измерение социального развития показывает, что необходимо объяснить, если нам нужно получить ответ на вопрос, почему Запад властвует. Фактически я выскажу предположение, что, пока мы не придумаем способ измерения социального развития, мы так и будем не в состоянии ответить на этот вопрос. Но прежде всего нам нужно задать некоторые принципы, чтобы руководствоваться ими при составлении нашего индекса.

Думаю, я вряд ли смогу начать это рассмотрение лучше, нежели со ссылки на Альберта Эйнштейна, наиболее уважаемого ученого современной эпохи. Эйнштейн, как говорят, однажды сказал, что «в науке все следует делать как можно более просто, но не проще этого»¹⁰. То есть ученые должны свести свои идеи до сути, которую можно проверить в сопоставлении с реальностью, затем придумать наипростейший из возможных способов проведения этой проверки, а затем осуществить именно его: ничего более, но и ничего менее этого.

Знаменитый пример такого подхода — теория относительности у самого Эйнштейна. Относительность предполагает, что гравитация искривляет свет. Это означает, что если данная теория верна, то каждый раз, когда Солнце проходит между Землей и другой звездой, солнечная гравитация будет искривлять свет, идущий от этой звезды, в результате чего немного изменится видимое нами положение звезды. Это обстоятельство дает возможность легко проверить теорию относительности — за исключением того факта, что Солнце является столь ярким, что мы не можем видеть звезды вблизи него. Но в 1919 году британский астроном Артур Эддингтон придумал остроумное решение, во многом в духе афоризма Эйнштейна: Эддингтон понял, что, рассматривая звезды, расположенные возле Солнца, во время солнечного затмения, он мог бы измерить, действительно ли они изменили свое положение на ту величину, которую предсказывал Эйнштейн.

Эддингтон отправился в южную часть Тихого океана, построил там свою обсерваторию и объявил, что Эйнштейн прав. Последовали язвительные аргументы: что разница между результатами, подтверждающими теорию Эйнштейна, и результатами, опровергающими ее, была очень мала и что Эддингтон использовал инструменты, имевшиеся в его распоряжении в 1919 году, на пределе их точности. Однако, несмотря на сложность теории относительности^[69], астрономы смогли прийти к согласию относительно того, что им необходимо измерять и каким образом это измерять. Поэтому вопрос в дальнейшем заключался лишь в том, были ли измерения Эддингтона правильными. Однако если перейти от величественных смещений звезд к жестоким бомбардировкам Тинхая, то мы немедленно видим, что, если иметь дело с человеческими обществами, все становится намного более запутанным. Что именно нам следует измерять, чтобы получить числовые значения в баллах для социального развития?

Если Эйнштейн предоставляет нам теоретическое руководство, то в качестве практического руководства мы можем воспользоваться Индексом развития человеческого потенциала, используемым ООН, — не в последнюю очередь потому, что у него много общего с тем родом индекса, который поможет получить ответ на наш вопрос. Данный индекс был разработан в рамках программы развития ООН для измерения того, в какой мере каждая из стран предоставляет своим гражданам возможности для реализации их природного потенциала. Экономисты, участвующие в этой программе, прежде всего задались вопросом — что реально означает «развитие человеческого потенциала». Затем они свели полученные ответы к трем основополагающим характеристикам: средняя продолжительность жизни, средний уровень образования (выраженный в уровнях грамотности и доле детей, которые учатся в школах) и средний доход. После этого они разработали сложную систему дополнительных весовых коэффициентов, чтобы скомбинировать эти характеристики и присвоить каждой стране оценку от нуля, означающего полное отсутствие всякого человеческого развития (в таком случае все бы, наверное, умерли), до единицы, означающей совершенное состояние, с учетом возможностей реального мира на тот год, когда была проведена данная оценка. (Если вам интересно, то самым последним из доступных индексов на момент написания этой книги был индекс за 2009 год. Там на первом месте находится Норвегия, имеющая показатель 0,971, а на последнем — Сьерра-Леоне с показателем 0,340.)¹²

Этот индекс удовлетворяет правилу Эйнштейна, поскольку три вышеописанные характеристики, вероятно, настолько просты, насколько это возможно для ООН, но в то же время они позволяют уловить то, что означает «развитие человеческого потенциала». Однако экономисты по-прежнему отмечают многое, что им при этом не нравится. Совершенно очевидно, что продолжительность жизни, образование и доход — это не единственные вещи, которые мы могли бы измерять. Однако их преимущество состоит в том, что их можно относительно легко определить и задокументировать (это было бы гораздо сложнее в отношении некоторых потенциальных характеристик, вроде счастья). Но есть, несомненно, и другие вещи, которые мы могли бы рассмотреть (скажем, уровень занятости, качество питания или обеспеченность жильем), в результате чего могли бы получиться иные показатели в баллах. Даже те экономисты, которые согласны с тем, что эти избранные ООН характеристики являются наилучшими, порой выступают против сведения их к единому показателю «развития человеческого потенциала». Как они говорят, эти показатели — как яблоки и апельсины, и увязывать их вместе просто смешно. Других экономистов устраивают как выбранные переменные, так и то, что они сводятся воедино, но им не нравится то, каким образом статистики ООН определяют «удельный вес» каждой такой характеристики. Получаемые баллы могут выглядеть объективными, указывают эти экономисты, но на самом деле они в высшей степени субъективны. Имеются также и критики, которые вообще отрицают саму идею численного определения «развития человеческого потенциала». По их мнению, при этом создается впечатление, что жители Норвегии уже прошли 97,1 процента пути по направлению к полному блаженству, или что они в 2,9 раза счастливее жителей Сьерра-Леоне, — что в обоих случаях, конечно, представляется маловероятным.

Но, несмотря на всю эту критику, индекс «развития человеческого потенциала» доказал свою чрезвычайную полезность. Он помогал агентствам по оказанию помощи направлять свои средства в те страны, где они могли оказаться наиболее благотворными, и даже критики обычно соглашаются с тем, что сам факт наличия этого индекса способствует прогрессу в дебатах, поскольку вносит во все ясность и определенность. Проблемы, связанные с определением индекса социального развития для последних приблизительно 15 тысячелетий, — те же самые, что и проблемы, связанные с индексом ООН (и некоторыми прочими). Однако также он, я полагаю, дает и некоторые схожие преимущества.

Как и экономисты ООН, мы должны стараться руководствоваться правилом Эйнштейна. Индекс должен измерять как можно меньше параметров общества (чтобы оставаться простым) и в то же время улавливать основные свойства социального развития так, как это было определено выше (не делаясь слишком простым). Любой параметр общества, который мы измеряем, должен соответствовать шести довольно очевидным критериям. Во-первых, он должен быть релевантным — то есть должен сообщать нам нечто о социальном развитии. Во-вторых, он должен быть независимым от культуры: например, мы можем считать, что качество литературы и искусства является полезным мерилом социального развития; однако суждения по такой тематике будут неизбежно привязаны к культуре. В-третьих, параметры должны быть независимы друг от друга: если, например, мы используем в качестве параметров число людей в государстве и объем богатства в этом государстве, мы не должны применять в качестве третьего параметра величину богатства на душу населения, поскольку это просто производная от первых двух параметров. В-четвертых, параметры должны быть адекватно задокументированы. Это серьезная проблема, когда мы заглядываем в прошлое на тысячи лет назад, поскольку имеющиеся свидетельства чрезвычайно варьируют. В особенности что касается отдаленного прошлого, мы попросту многого не знаем о некоторых потенциально полезных параметрах. В-пятых, параметры должны быть надежными. Это означает, что специалисты должны более-менее сходиться во мнениях относительно того, о чем нам говорит данное свидетельство. И в-шестых, параметры должны быть удобными. Это, возможно, наименее важный критерий; однако чем труднее получить свидетельство, касающееся чего-либо, либо чем больше времени требует подсчет результатов, тем менее полезным будет такой параметр.

Такой штуки, как совершенный параметр, попросту не существует. Каждый из параметров, который мы можем выбрать, неизбежно проявляет себя лучше по одним критериям и хуже — по другим. Поэтому, затратив немало месяцев на изучение возможных вариантов, я остановился на четырех параметрах, которые, полагаю, вполне хорошо соответствуют всем шести перечисленным выше критериям. Они не добавляют чего-то существенно нового к той общей картине восточного или западного общества, которую можно получить при помощи параметров, выбранных ООН: продолжительности жизни, образования и дохода, сообщающих нам все, что нужно знать о Норвегии или Сьерра-Леоне. Но они позволяют получить вполне хороший «снимок» социального развития, показывая нам долговременные закономерности, которые необходимо объяснить, если нам нужно понять, почему Запад властвует.

Первый мой параметр — получаемая энергия. Если бы Британия не была в состоянии извлекать энергию из растений и животных — чтобы кормить солдат и моряков, которые сами мало занимаются сельским хозяйством, из ветра и угля — чтобы довести корабли до Китая, а также из взрывов — чтобы метать снаряды против китайского гарнизона, она ни за что не добралась бы в 1840 году до Тинхая и не разнесла бы этот город вдребезги. Получение энергии является фундаментальной характеристикой для социального развития, причем настолько, что в 1940-х годах известный антрополог Лесли Уайт предложил свести всю человеческую историю к простому уравнению: E x T -> С, где E означает энергию, T — технологию, а C — культуру¹³.

Это уравнение не вполне такое простое, каким кажется. Уайт, конечно, не предполагал на самом деле, что умножение энергии на технологию сообщает нам все, что нам может понадобиться знать о Конфуции и Платоне либо о таких художниках, как, например, старый голландский мастер Рембрандт или китайский пейзажист Фань Куань. Когда Уайт говорит о «культуре», он фактически имеет в виду нечто довольно близкое к тому, что я называю социальным развитием. Но даже в этом случае его формулировка слишком проста для наших целей. Чтобы объяснить происшедшее в Тинхае, нам нужно знать больше.

Вся энергия, получаемая в мире, не смогла бы привести британскую эскадру в Тинхай, если бы британцы не могли ее организовать. Подданные королевы Виктории должны были оказаться способными набрать войска, оплачивать и снабжать их, заставить их подчиняться руководителям, а также решить множество других сложных задач. Нам необходимо как-то измерить эту организационную способность. В какой-то мере организационная способность перекликается со старой идеей Спенсера о дифференциации. Однако — как неоэволюционисты узнали в 1960-х годах — почти невозможно измерять дифференциацию непосредственно, или даже определить ее таким образом, чтобы удовлетворить критиков. Нам нужно нечто тесно связанное с организационной способностью, но более легкое для измерения.

В качестве такового я выбрал урбанизм. Возможно, он покажется странным. В конце концов, тот факт, что Лондон был большим, напрямую не отражает потоки доходов, которые получал лорд Мельбурн, или структуру командования в королевском флоте. Однако я надеюсь, что если подумать, то этот выбор покажется не таким уж и странным. Чтобы поддерживать жизнь трехмиллионного города, требуются поразительные организационные усилия. Кто-то должен доставлять в него еду и воду и удалять из него отходы, обеспечивать людей работой, поддерживать закон и порядок, тушить пожары, а также выполнять всякие прочие задачи, которые изо дня в день возникают в каждом большом городе.

Несомненно, это правда, что некоторые из крупнейших городов мира в настоящее время являются дисфункциональным кошмаром, полным преступлений, убожества и болезней. Но это, конечно, верно в отношении большинства крупных городов на протяжении истории. В I веке до н. э. в Риме проживал миллион жителей. Там также были уличные банды, которые иногда парализовывали деятельность органов власти, а уровень смертности был столь высок, что в Рим каждый месяц должно было переезжать более тысячи сельских жителей, только чтобы численность его населения оставалась неизменной. Однако, несмотря на все эти скверные стороны Рима (великолепно показанные в телевизионном сериале «Рим» (Rome) студии HBO, выпущенном в 2006 году), организация, которая требовалась для того, чтобы город продолжал функционировать, намного превосходила ту, которую могло обеспечить любое более раннее общество. Точно так же обеспечение функционирования Лагоса (11 млн населения) или Мумб?и (19 млн населения), а тем более Токио (с населением 35 млн) намного превосходит возможности Римской империи.

Вот почему ученые-обществоведы регулярно используют урбанизм в качестве приблизительного показателя организационной способности. Это несовершенный показатель, но он, конечно, полезен в качестве приблизительного мерила. В нашем случае величина самых крупных городов того или иного общества обеспечивает дополнительное преимущество: мы можем отслеживать его не только в официальной статистике за последние несколько сот лет, но и в археологических отчетах, что позволяет нам при анализе хотя бы в первом приближении судить об уровне организации в прошлом на всем его протяжении, вплоть до ледниковой эпохи.

Помимо получения и организации физической энергии, британцам, конечно, было необходимо также обрабатывать и передавать огромный объем информации. Ученые и промышленники должны были точно передать знания. Пушкарям, кораблестроителям, солдатам и матросам приходилось читать все больше письменных инструкций, планов и карт. Письма должны были ходить между Азией и Европой. Британская информационная технология XIX века была, разумеется, примитивной по сравнению с тем, что мы теперь почитаем за данность (частным письмам тогда требовалось три месяца, чтобы дойти из Гуанчжоу в Лондон; а правительственным депешам для этого, по некоторым причинам, требовалось четыре месяца). Однако она уже намного превосходила уровень XVIII века, который, в свою очередь, был далеко впереди уровня XVII века. Обработка информации критически важна для социального развития, и поэтому я использую ее в качестве моего третьего параметра.

Последним из выбранных параметров — но, к сожалению, не самым незначительным — является способность вести войну. Как бы хорошо британцы ни извлекали, организовывали и передавали энергию, но в 1840 году исход событий определило их умение трансформировать эти три характеристики в разрушение. В главе 1 я упоминал об Артуре Кларке, который в своем классическом научно-фантастическом произведении «Космическая одиссея 2001 года» приравнивал эволюцию к умению убивать. И если военная мощь не включена в индекс социального развития, им вообще не стоит пользоваться. Как это великолепно сформулировал председатель Мао: «Каждый коммунист должен усвоить ту истину, что «винтовка рождает власть»¹⁴. До 1840-х годов ни одно общество не могло продемонстрировать свою военную мощь в масштабах всей планеты, и поэтому было бессмысленно спрашивать, кто в мире «властвует». Однако после 1840-х годов этот вопрос стал, возможно, самым важным вопросом в мире.

Так же как и в случае индекса развития человеческого потенциала ООН, в мире нет такого арбитра, который мог бы заявить, что данные параметры лучше, нежели какой-либо иной их набор, подходят для измерения социального развития, и опять-таки, как и в случае индекса ООН, надо помнить, что любые изменения в параметрах будут приводить к изменению начисляемых баллов. Однако есть и хорошая новость: ни один из альтернативных параметров, которые я рассматривал за последние несколько лет, не изменяет существенным образом выставляемые оценки и ни один из них не меняет в целом общую схему^[70].

Если бы Эддингтон был художником, то он мог бы быть одним из старых мастеров, отображающих мир с такой детальностью, которая порой бывает даже тягостной для рассмотрения. Получение индекса социального развития в этом отношении скорее похоже на художественное выпиливание бензопилой — когда выпиливают медведей-гризли из древесных стволов. Такой уровень точности и готовности, несомненно, заставил бы Эйнштейна еще более поседеть. Однако различные проблемы предусматривают различные пределы ошибок. Для художника, выпиливающего бензопилой, единственным важным вопросом является то, насколько данный ствол дерева напоминает медведя. А для историка-компаративиста таким вопросом является — показывает ли данный индекс общую картину истории социального развития. Это обстоятельство, разумеется, следует иметь в виду историкам при сравнении закономерностей, которые выявляет индекс социального развития, с деталями исторических данных.

Заставлять историков это делать, возможно, — самая большая услуга, которую индекс социального развития может оказать. Разумеется, при этом остается обширный простор для дебатов. Да, различные параметры и различные способы определения баллов вполне могут сработать и лучше. Однако получение конкретных цифр и их обнародование заставляет нас сосредотачивать внимание на том, где именно могут возникать ошибки и каким образом их можно корректировать. Это может и не быть астрофизикой, но это все-таки начало.

Как измерять?

Теперь следует отыскать некоторые цифры. Достаточно легко найти данные по состоянию мира на 2000 год н. э. (поскольку это круглая дата, я использую ее в качестве конечной точки для индекса социального развития). Ежегодно публикуются годовые сводки по различным программам ООН. Они сообщают нам, к примеру, что средний американец потребляет 83,2 миллиона килокалорий в год, а средний житель Японии — 38 миллионов; что 79,1 процента американцев живут в городах, по сравнению с 66 процентами у японцев; что на тысячу американцев приходится 375 интернетовских хостов, а на тысячу японцев — только 73 и т. д. В ежегодном отчете Military Balance («Военный баланс»), составляемом Международным институтом стратегических исследований, сообщается (в той мере, насколько это может быть известно), какой численностью войск и каким оружием располагает каждая страна, каковы ее возможности и сколько все это стоит. Мы утопаем в цифрах. Однако они не добавляются к индексу, пока мы не решим, как их организовать.

Стремясь, чтобы моя программа была как можно более простой, я остановился на 1000 пунктах в качестве максимальной величины индекса социального развития, которую можно было получить в 2000 году, и разделил эти пункты поровну между выбранными мною четырьмя параметрами. Когда Рауль Нэролл в 1956 году опубликовал первый современный индекс социального развития, он присвоил выбранным им трем параметрам равное количество пунктов, обосновав это так: «Поскольку не было никаких очевидных причин дать одному больше удельного веса, нежели другим»¹⁵. Это звучит как крик отчаянья, но фактически служит хорошим обоснованием для того, чтобы придать каждому параметру равный вес: даже если у меня есть какие-то основания считать при расчете социального развития один параметр имеющим больший вес, нежели другой, то нет никаких оснований предполагать, что такие весовые соотношения сохранялись на протяжении всего рассматриваемого периода продолжительностью более 15 тысяч лет, или были равно приложимы и к Востоку и к Западу.

Установив для каждого параметра максимально возможные на 2000 год 250 баллов, мы затем приступили к самой сложной части исследования — решали, как начислять баллы для Востока и Запада на каждом этапе их истории. Я не буду здесь приводить расчеты в подробностях (я обобщил данные и некоторые из основных трудностей в приложении в конце этой книги, а более подробно отчет о расчетах приведен в онлайновом варианте)^[71]. Однако, может быть, здесь будет полезно хотя бы мельком показать вам мою «кухню», «как это было», и чуть подробнее объяснить использованную процедуру. (Если вы так не считаете, то можете, конечно, сразу перейти к материалу следующего раздела.)

Возможно, самая очевидная характеристика — урбанизм, хотя и с ней, естественно, есть свои проблемы. Первой из них является определение. Что именно мы имеем в виду под урбанизмом? Некоторые ученые-обществоведы определяют урбанизм как долю населения, проживающего в поселениях численностью выше определенного размера (скажем, 10 000 человек); другие исходят из распределения людей по нескольким категориям поселений, от крупных городов до маленьких деревень; а третьи руководствуются средним размером сообществ в той или иной стране. Все это полезные подходы, но нам трудно применять их в масштабах всего периода, который мы тут рассматриваем, поскольку природа фактов постоянно меняется. Я решил воспользоваться более простым показателем — величиной самых крупных известных поселений на Востоке и Западе в каждый конкретный момент времени.

Впрочем, выбор в качестве характеристики размера самого крупного города не решает проблем с определениями, поскольку нам по-прежнему необходимо решить, как определять границы городов и как комбинировать различные категории фактов, касающихся численных значений в каждой из этих категорий. Однако такой подход позволяет свести неопределенности до минимума. Когда я поработал с этими цифрами, то обнаружил, что комбинирование размера крупнейшего города с другими критериями — такими, как лучшие оценки распределения людей между городами и деревнями или средний размер городов, — чрезвычайно увеличивает трудности при решении данной задачи, но вряд ли вообще меняет итоговые оценки. Поэтому, поскольку более сложные способы измерений давали примерно те же самые результаты, но при этом приходилось делать намного больше предположений, я решил ограничиться просто размерами городов.

В 2000 году н. э. большинство географов классифицировали в качестве самого крупного города в мире Токио, с населением около 26,7 миллиона человек^[72], и поэтому Токио в нашем исследовании получил все 250 баллов, выделенных на организацию/урбанизм. Это означает, что при всех дальнейших вычислениях каждый 1 балл будет соответствовать 106 800 человекам (то есть 26,7 миллиона, разделенным на 250). Самым крупным западным городом в 2000 году был Нью-Йорк с населением 16,7 миллиона человек, получивший 156,37 балла. Данные, полученные для времен сотни лет назад, не столь качественны, но все историки согласны, что города тогда были намного меньше. На Западе в Лондоне в 1900 году н. э. было около 6,6 миллиона жителей, в то время как Востоке крупнейшим городом тогда также был Токио, но с населением всего 1,75 миллиона человек, получивший 16,39 балла. Если мы отправимся в прошлое еще дальше, в 1800 год н. э., то для получения ответа историкам пришлось объединить несколько разных групп фактов, включая письменные данные о поставках еды и налоговых платежах, физическую площадь, занимаемую городами, плотность застройки в них и другие случайные данные. Но большинство специалистов приходят к выводу, что на тот период самым крупным городом мира был Пекин, с населением, возможно, 1,1 миллиона человек (10,30 балла). Самым крупным западным городом опять же был Лондон со своими примерно 861 тысячей жителей (8,06 балла).

Чем дальше мы уходим назад во времени, тем более значительным становится размер допустимой погрешности. Однако для тысячелетия до 1700 года н. э. крупнейшими городами были, несомненно, китайские (хотя японские зачастую мало отставали от них). Между 800 и 1200 годами н. э. сначала Сиань, потом Кайфын, а затем Ханчжоу близко подошли к населению в миллион жителей или превысили его (около 9 баллов). И наоборот, западные города в тот период никогда не были больше половины этой величины. Несколькими веками ранее ситуация была прямо противоположной: в I веке до н. э. миллион жителей Рима сделал этот город, несомненно, крупнейшей в мире столицей, в то время как в Сиане в Китае было тогда, вероятно, около 500 тысяч жителей.

Если мы затем отправимся в доисторический период, факты становятся, конечно, еще более размытыми, а числа — меньшими. Но, объединяя результаты общих археологических съемок и детальных раскопок на отдельных небольших участках, мы можем обоснованно судить о размерах городов. Как я упоминал выше, это во многом напоминает художественное выпиливание при помощи бензопилы. Самые общие из признанных оценок могут иметь ошибку порядка 10 процентов, но вряд ли будут превышать это пороговое значение. А поскольку мы применяем одни и те же методы для оценок западных и восточных местонахождений, то выявляемые общие тенденции должны быть более-менее надежными. Чтобы получить 1 пункт, при таком подходе требуется, как уже указывалось выше, иметь население численностью 106 800 человек, или чуть больше тысячи человек для начисления 0,01 балла, — наименьшего числа, которое, как я считал, заслуживало того, чтобы быть включенным в индекс. Как мы видели в главе 2, крупнейшие из деревень Запада достигли этого уровня около 7500-х годов до н. э., а крупнейшие деревни Востока — около 3500-х годов до н. э. До этих дат и Запад, и Восток в равной степени имели нулевые показатели (вы можете изучить таблицы пунктов, приведенные в приложении).

Здесь, может быть, стоит уделить немного времени и рассказать о получении энергии, так как этот процесс порождает совсем другие проблемы. Самый простой способ анализа получения энергии — выразить ее потреблением в расчете на одного человека, измеряемым в килокалориях в день. Используя ту же самую процедуру, как и для урбанизма, я начал с 2000 года н. э., когда средний американец сжигал за день 228 тысяч килокалорий. Эта цифра — несомненно, наивысшая в истории — обеспечила для Запада полные 250 баллов (как я говорил выше в этой главе, я не собираюсь выносить суждения по поводу нашей способности потреблять энергию, строить города, передавать информацию и вести войны; я только хочу измерять все это). На Востоке самое высокое значение потребляемой энергии в расчете на человека в 2000 году н. э. было в Японии — 104 тысячи килокалорий в день, — что соответствовало 113,89 балла.

Официальная статистика о потребляемой энергии имеется только примерно до 1900 года н. э. на Востоке и 1800 года н. э. на Западе. Однако, к счастью, имеются способы, позволяющие это обойти. У человеческого тела имеются некоторые основополагающие физиологические потребности. Оно не будет должным образом работать, если не получит примерно 2 тысячи килокалорий пищи в день (и гораздо больше, если вы высокий и/или физически активный человек, и меньше, если вы не таковы; нынешний американский средний уровень в 3460 килокалорий пищи в день — это намного больше того, что нам необходимо, о чем безжалостно свидетельствуют поясные ремни особо больших размеров). Если вы будете получать существенно меньше 2 тысяч килокалорий в день, то функции вашего тела (сила, зрение, слух и т. д.) будут постепенно ухудшаться, покуда вы не умрете. Среднее потребление еды никогда не может быть существенно меньше 2 тысяч килокалорий в день на протяжении продолжительных периодов времени, из чего следует, что самая нижняя из возможных оценок составляет примерно 2 балла.

Впрочем, в реальной жизни самые низкие оценки всегда были выше 2 баллов, поскольку значительная часть энергии, потребляемой людьми, поступает не в форме пищи. В главе 1 мы видели, что Homo erectus, вероятно, уже сжигал древесину для приготовления пищи в Чжоукоудяне полмиллиона лет назад, а неандертальцы, несомненно, 100 тысяч лет назад делали это, а также носили шкуры животных. Поскольку мы знаем так мало об образе жизни неандертальцев, то наши догадки об этом не могут быть очень точными. Однако, учитывая непищевые источники энергии, неандертальцы получали, должно быть, в среднем дополнительную тысячу килокалорий в день, что в совокупности позволяет начислить им 3,25 балла. Люди полностью современного типа больше занимались приготовлением пищи, чем неандертальцы, носили больше одежды и строили дома из дерева, листьев, костей мамонтов и шкур — то есть всего того, что получилось, в свою очередь, в результате «паразитирования» на химической энергии, которую растения создали из солнечной электромагнитной энергии. Даже самые примитивные технологически общества охотников и собирателей в XX веке н. э. получали, в совокупности, по крайней мере 3500 калорий в день в виде пищи и из непищевых источников энергии. Учитывая более холодный климат, их далекие предки в конце ледниковой эпохи должны были в среднем потреблять энергию в количестве, близком к 4 тысячам килокалорий в день, что соответствует по крайней мере 4,25 балла.

Я сомневаюсь, что кто-либо из археологов стал бы серьезно спорить по поводу этих оценок. Однако имеет место огромный разрыв между 4,25 балла, начисленными охотникам ледниковой эпохи, и современными 250 баллами Запада, жадно потребляющего бензин и электричество. Что произошло в промежутке между ними? Объединив свои знания, археологи, историки, антропологи и экологи могут дать нам вполне хорошие идеи по этому поводу.

Вернемся в 1971 год. Тогда издатели журнала Scientific American попросили геофизика Эрла Кука написать эссе, которое он назвал «Поток энергии в индустриальном обществе». Он включил в него диаграмму, которая неоднократно с тех пор перепечатывалась, на которой показаны лучшие оценки потребления энергии в расчете на человека у охотников-собирателей, ранних земледельцев и скотоводов (под которыми он понимал жителей Юго-Западной Азии, занимавшихся сельским хозяйством около 5000-х годов до н. э.; мы с ними познакомились в главе 2), более продвинутых земледельцев и скотоводов (живших в Северо-Западной Европе около 1400-х годов н. э.), людей индустриального общества (западных европейцев около 1860 года) и представителей «технологических» обществ конца XX века. Он разделил полученные баллы на четыре категории: пищу (включая питание, идущее животным, чье мясо мы едим); домашнее хозяйство и торговлю; промышленность и сельское хозяйство; транспорт (рис. 3.1).

Предположения Кука поразительно хорошо выдержали почти 40 лет сравнения с результатами, собранными историками, антропологами, археологами и экономистами^[73]. Конечно, они служат лишь исходным пунктом; но мы можем использовать детальные свидетельства, сохранившиеся от каждого периода истории Востока и Запада, которые могут сообщить нам, насколько далеко данные общества отошли от этих параметров. Иногда мы можем использовать текстовые свидетельства; но что касается большинства периодов — помимо последних нескольких столетий, — то еще более важными в этом отношении являются археологические находки: кости людей и животных, дома, сельскохозяйственные орудия, остатки террас и ирригационных сооружений, остатки мастерских ремесленников и товаров для торговли, судов, повозок и дорог, по которым они двигались.

Порой помощь приходит с неожиданной стороны. Колонки льда, которые столь заметно фигурировали в главах 1 и 2, также показывают, что уровень загрязнения воздуха за последние несколько столетий до н. э. повысился в семь раз — по большей части из-за римских шахт в Испании, а за последние десять лет изучение отложений в торфяных болотах и озерах подтвердило эту картину. В I веке н. э., по сравнению с XIII веком н. э., европейцы добывали в девять или десять раз больше меди и серебра, с соответствующими потребностями в энергии, какие при этом предполагаются, а именно: требовались люди, чтобы прокладывать шахты, и животные, чтобы увозить пустую породу; надо было построить дороги и порты, грузить и разгружать корабли и доставлять металлы в города; надо было использовать водяные мельницы для размола руды, и прежде всего нужна была древесина — в качестве лесоматериалов для крепления шахт и в качестве топлива для кузниц. Этот независимый источник данных также позволяет нам сравнивать уровни промышленной активности в различные периоды. Так, только в XI веке н. э. — когда китайские документы сообщают о том, что из-за неослабевающих потребностей железоплавильщиков горы вокруг Кайфына оказались до такой степени оголены, лишившись деревьев, что уголь (впервые в истории) стал важным источником энергии, — уровень загрязнения льда вернулся к уровню римской эпохи. И только столбы дыма, извергавшиеся в Британии XIX века, стали причиной того, что уровень загрязнения существенно превысил уровень римской эпохи.

Еще раз хочу подчеркнуть, что то, чем мы занимаемся, — это «художественное выпиливание при помощи бензопилы». Например, по моим оценкам, максимальное количество энергии, получаемой на душу населения во времена расцвета Римской империи — в I столетии н. э., — было равно примерно 31 тысяче килокалорий в день. Это значительно выше оценки Кука — 26 тысяч килокалорий для продвинутых сельскохозяйственных обществ, — однако археология ясно показывает, что римляне ели больше мяса, строили больше городов и использовали больше торговых кораблей, причем б?льших по размеру (и т. д., и т. д.), нежели затем европейцы вплоть до наступления XVIII века. Конечно, количество получаемой энергии в Риме могло быть на 5 процентов выше или ниже моей оценки. Впрочем, по причинам, которые я разбираю в приложении, оно было, вероятно, не более чем на 10 процентов выше или ниже моей оценки, и определенно не на 20 процентов. Модель Кука и детальные фактические свидетельства довольно жестко ограничивают используемые предположения, и так же, как с пунктами по урбанизму, тот факт, что во всех случаях предположения высказывает один и тот же человек, применяющий при этом одни и те же принципы, должен означать, что и ошибки будут по крайней мере единообразными.

В том, что касается информационных технологий и ведения войн, возникают свои трудности, которые кратко обсуждались в приложении и более подробно на моем веб-сайте. Но в отношении их применялись те же принципы, что и к урбанизму и количеству получаемой энергии, и поэтому пределы ошибок здесь, возможно, примерно такие же. По причинам, которые разбираются в приложении, вполне вероятно, что для того, чтобы появилось реальное расхождение с фундаментальными закономерностями социального развития, ошибки должны систематически доходить до 15 процентов или даже 20 процентов; однако ошибки такого порядка кажутся несовместимыми с историческими свидетельствами. Впрочем, в конечном счете для других историков есть лишь один способ удостовериться, — возможно, предпочтя при этом иной набор параметров и по-иному начисляя баллы, дабы предложить свои собственные цифры.

Пятьдесят лет назад Карл Поппер утверждал, что прогресс в науке — это вопрос «предположений и опровержений»¹⁶, и он происходит зигзагообразным курсом: один исследователь предлагает идею, а другие стараются ее опровергнуть, и в ходе этого процесса придумываются более совершенные идеи. Думаю, то же самое применимо и к истории. Я уверен, что любой индекс, который остается близким к фактам, приведет к выявлению более-менее тех же закономерностей, что и мои. А если я ошибаюсь и если другие специалисты докажут, что моя схема «не на высоте», то я надеюсь, что и в этом случае будет польза, поскольку моя неудача поощрит их на то, чтобы найти лучшие ответы. Здесь уместно процитировать Эйнштейна: «У любой физической теории не может быть лучшей судьбы, нежели указать путь для появления более всеобъемлющей теории, в рамках которой она существует как частный случай»¹⁷.

Когда и где измерять?

В конце следует упомянуть два технических аспекта. Во-первых, как часто нам следует подсчитывать баллы? Если нам так захочется, мы можем отслеживать изменения в социальном развитии от года к году или даже от месяца к месяцу начиная с 1950-х годов. Впрочем, я сомневаюсь, что в этом было бы много смысла. В конце концов, мы ведь хотим понять общую картину истории на протяжении очень продолжительных периодов, и поэтому, как я надеюсь показать далее, даже измерение пульса социального развития раз в столетие, похоже, даст достаточно подробностей.

Конечно, по мере того как мы двигаемся в прошлое к концу ледниковой эпохи, отслеживание социального развития по столетиям перестает быть и возможным, и особенно желательным. Мы просто не сможем обнаружить существенную разницу между тем, что происходило, скажем, за 14 000 лет до н. э. и за 13 900 лет до н. э. (или даже за 13 800 лет до н. э., если говорить о различиях). Частично это объясняется тем, что у нас нет достаточного числа хороших фактов, а частично из-за того, что изменения тогда происходили очень медленно. Поэтому я использую скользящую шкалу. С 14 000 лет до н. э. по 4000 лет до н. э. я измеряю социальное развитие каждую тысячу лет. От 4000 лет до н. э. по 2500 лет до н. э. качество свидетельств улучшается, а изменения ускорились, и поэтому я провожу измерения каждые 500 лет. Между 2500-ми годами до н. э. и 1250-ми годами до н. э. я сокращаю этот срок до 250 лет. И наконец, с 1400 лет до н. э. по 2000 год н. э. эти измерения делаются каждое столетие.

При этом есть свои риски, и самый очевидный из них заключается в том, что, чем дальше в прошлое мы уходим, тем более плавными и более постепенными будут выглядеть изменения. Рассчитывая баллы только для каждого тысячелетия или для каждых пятисот лет, мы можем упустить что-то интересное. Впрочем, суровая истина заключается в том, что только в отдельных случаях мы можем датировать нашу информацию значительно более точно, нежели в диапазонах, которые я предложил. Но я не хочу упустить из виду эту проблему, и поэтому в главах с 4-й по 10-ю пытаюсь закрыть как можно больше возникших из-за указанного подхода пробелов. Но модель, которой я здесь пользуюсь, похоже, позволяет обеспечить наилучший баланс между практичностью и точностью.

Еще один важный аспект — где измерять. Вы, возможно, были удивлены, когда читали в предыдущем разделе, о какой части мира я говорил, когда получал цифры для Запада и Востока. В некоторых местах я рассказывал о Соединенных Штатах, в других — о Британии; иногда говорил о Китае, иногда о Японии. Ранее в главе 1 я описал жалобы историка Кеннета Померанца на то, что историки-компаративисты, анализируя, почему Запад властвует, зачастую допускают искажения, поскольку некорректно сравнивают крошечную Англию с огромным Китаем, после чего приходят к выводу, что Запад уже вел за собой Восток к 1750 году н. э. Но ведь необходимо, настаивал этот ученый, сравнивать схожие по величине образования. В главах 1 и 2 я ответил на этот призыв тем, что ясно сформулировал сущность Востока и Запада как обществ, которые произошли в результате изначальных западной и восточной сельскохозяйственных революций, случившихся на Холмистых склонах и в долинах рек Хуанхэ и Янцзы. Но теперь настало время признаться, что я решил только часть проблемы, указанной Померанцем. В главе 2 я описал впечатляющее расширение западной и восточной зон, происходившее на протяжении приблизительно пяти тысячелетий после начала культивирования растений, а также различия в социальном развитии, которые часто имели место между первичными центрами — такими, как Холмистые склоны или долина Янцзы, — и их перифериями, наподобие Северной Европы или Кореи. Поэтому возникает вопрос: на каких частях Востока и Запада мы должны сосредотачивать внимание, когда рассчитываем наши пункты для индекса социального развития?

Мы можем пытаться рассматривать восточную и западную зоны в целом, хотя это будет означать, что оценка, полученная, скажем, для 1900 года н. э., объединит друг с другом дымящие фабрики и строчащие пулеметы индустриализированной Британии с крепостными России, пеонами Мексики, скотоводами Австралии и всеми другими группами, обитавшими в тот год в каждом уголке обширной западной зоны. Поэтому нам надо придумать какие-то средние баллы развития для всего западного региона, а затем сделать то же самое для Востока и повторять этот процесс для каждой выбранной более ранней точки в истории. Это будет столь же сложным, сколь и непрактичным, а также, подозреваю, и вообще бессмысленным занятием. Когда дело доходит до объяснения того, почему Запад властвует, то наиболее важная информация обычно получается в результате сравнения самых развитых частей каждого региона — тех их «ядер», где происходили наиболее тесные политические, экономические, социальные и культурные взаимодействия, связывая их в единое целое. Поэтому при составлении индекса социального развития требуется измерять и сравнивать изменения, происходящие в рамках таких «ядер».

Впрочем, как мы увидим в главах 4-10, эти «ядра» сами со временем меняются и смещаются. Так, западный центр был на самом деле географически очень стабилен с 11 000 лет до н. э. до 1400 лет н. э. и твердо оставался у восточного конца Средиземного моря, за исключением пятисот лет — с 250 года до н. э. по 250 год н. э., — когда Римская империя распространилась на запад и включила Италию. В других случаях он всегда лежал в треугольнике, образованном современными Ираком, Египтом и Грецией. После 1400 года н. э. этот центр неуклонно двигался на север и запад — вначале в Северную Италию, затем в Испанию и Францию, затем расширился, включив в себя Британию, Бельгию, Голландию и Германию. К 1900 году он пересек Атлантику и к 2000 году прочно укоренился в Северной Америке. На востоке центр оставался в исходной зоне Хуанхэ—Янцзы вплоть до 1850 года н. э., хотя приблизительно после 4000-х годов до н. э. его центр тяжести смещался на север, в сторону центральной равнины Хуанхэ, затем после 500 года н. э. двинулся обратно на юг, в долину Янцзы, а после 1400 года н. э. снова постепенно стал смещаться на север. Это расширение привело к включению Японии к 1900 году и Юго-Восточного Китая к 2000 году (рис. 3.2). Пока я хочу всего лишь отметить, что все пункты по социальному развитию относятся к обществам в этих «ядрах». Вопрос же о том, почему эти зоны смещались, будет одной из главных проблем, разбираемых в главах с 1-й по 10-ю.

Закономерности прошлого

Это все, что касается правил игры. А теперь некоторые результаты. На рис. 3.3 показаны баллы, вычисленные для последних 16 тысяч лет, то есть после того, как в конце ледниковой эпохи началось потепление.

Что мы видим из этих построений? Если честно, то немногое, — разве если только ваши глаза не видят гораздо лучше моих. Линии Востока и Запада проходят настолько близко друг к другу, что их трудно даже различить одну от другой. Вплоть до 3000-х годов до н. э. эти линии еле-еле отступают от нижней оси координат. И даже затем, похоже, мало что происходило вплоть до последних нескольких столетий, когда обе линии, повернувшись почти под углом 90°, резко пошли вверх.

Но этот довольно разочаровывающий график фактически сообщает нам два важных обстоятельства. Во-первых, в социальном развитии Восток и Запад не слишком сильно отличались друг от друга. На данной шкале, которую мы сейчас рассматриваем, на протяжении большей части истории очень трудно говорить о них в отдельности. Во-вторых, за последние несколько веков произошло нечто глубокое — самые быстрые и величайшие трансформации в истории.

Чтобы получить больше информации, нам необходимо рассматривать эти баллы по-другому. Трудности с рис. 3.3 возникают, поскольку поворот вверх линий Востока и Запада в XX веке был настолько резким, что для того, чтобы шкалы на вертикальной оси хватило, чтобы включать баллы, соответствующие 2000 году н. э. (906,38 для Запада и 565,14 для Востока), нам необходимо сжать более низкие баллы предыдущих периодов настолько, что они будут еле видны невооруженным глазом. Эта проблема типична для всех графиков, с помощью которых мы пытаемся показать закономерности, когда рост ускоряется во много раз по сравнению с тем, что было до того. К счастью, имеется один удобный способ разрешить данную проблему.

Представьте, что я хочу выпить чашку кофе, но у меня нет денег. Я занимаю доллар у местной версии Тони Сопрано (представьте также, что эта история происходит в те дни, когда на доллар еще можно было купить чашку кофе). Он, конечно, мой друг, и поэтому не будет взимать с меня проценты, если я верну ему занятый доллар в течение недели. Но если я пропущу этот крайний срок, мой долг каждые семь дней будет удваиваться. Вряд ли нужно утверждать, что, когда наступило время платить, я этого не сделал, и поэтому я стал должен ему два доллара. Осторожность с деньгами никогда не была моим сильным качеством, и я еще неделю протянул с выплатой, из-за чего мой долг кредитору вырос до четырех долларов. Потом прошла еще неделя. Теперь та чашечка кофе стоила мне уже восемь долларов. Я уехал из города, постаравшись забыть о нашей договоренности.

На рис. 3.4 показано, как рос мой долг. Как и на рис. 3.3, в течение длительного времени на нем почти нет ничего, на что можно было бы посмотреть. Линия, соответствующая размеру процентов, становится видимой только примерно на 14-й неделе: к тому времени, когда я должен уже захватывающую дух сумму — 8 192 доллара. На неделе 16, когда мой долг вырос по спирали до 32 768 долларов, линия наконец-то отрывается от нижней координаты графика. К 24-й неделе, когда бандиты нашли меня, я был должен им 8 260 608 долларов. Да, та чашечка кофе действительно оказалась недешевой.

Если руководствоваться этими стандартами, конечно, рост моего долга в первые несколько недель с одного до двух, затем до четырех, потом до восьми долларов был на самом деле незначительным. Однако представьте, что примерно через месяц после судьбоносного в моей жизни кофе, когда мой долг равнялся 16 долларам, я случайно встретился с одним из вышибал банды, парнем из тех, которые собирают долги у таких, как я. Давайте также представим, что у меня не было этих 16 долларов, но я отдал ему пять. Не желая ухудшения моего здоровья, я платил еще четыре недели по пять долларов в каждую, но затем снова испарился и прекратил отдавать дань. Темная линия на рис. 3.5 показывает, что произошло, когда я ничего не платил, а серая — как мой долг рос после этих пяти пятидолларовых платежей. Мой кофе по-прежнему в итоге стоил дороже 3 миллионов долларов, но это меньше половины того, что я задолжал бы без этих платежей. Это критически важно, но на графике остается невидимым. Нет никакого способа, позволяющего на основе изучения рис. 3.5 предсказать, почему серая линия заканчивается намного ниже, чем черная.

На рис. 3.6 история моего краха рассказывается чуть иначе. Статистики называют рис. 3.4 и 3.5 линейно-линейными графиками, поскольку шкалы на каждой оси показаны растущими путем линейных приращений: то есть каждая проходящая неделя занимает одно и то же место на горизонтальной оси, а каждый доллар долга — одно и то же место на вертикальной оси. И наоборот, рис. 3.6 относится к тому виду диаграмм, которые статистики называют логарифмически-линейными. Время, по-прежнему откладываемое на горизонтальной оси, измеряется в линейных единицах, а размер моего долга, который показывается на вертикальной шкале, — в логарифмических единицах. Это означает, что расстояние между нижней осью графика и первой точкой на вертикальной оси соответствует десятикратному росту моего долга с одного до десяти долларов, расстояние между первой и второй точками опять же возрастает десятикратно, то есть от десяти до ста долларов, затем еще увеличивается в десять раз, от ста до тысячи, и так продолжается и дальше, до десяти миллионов в верхней части.

Политики и специалисты по рекламе превратили в тонкое искусство введение нас в заблуждение с помощью статистики. Еще полтора века назад британский премьер-министр Бенджамин Дизраэли пожелал заметить: «Существуют три вида лжи: ложь, наглая ложь и статистика»¹⁸, и рис. 3.6 может в полной мере подтвердить его точку зрения. Однако все там представленное на самом деле является лишь другой картиной моего долга по сравнению с рис. 3.4 и 3.5. Линейно-линейная шкала хорошо показывает, насколько тяжким является мой долг, а логарифмически-линейная шкала хорошо показывает, каким образом ситуация становится такой тяжкой. На рис. 3.6 темная линия идет равномерно и прямо, демонстрируя, что без каких-либо платежей размер моего долга устойчиво ускоряется и каждую неделю возрастает вдвое. Серая линия показывает, как после четырех недель удваивания моя серия пятидолларовых платежей замедляет этот процесс, но не отменяет его, и скорость роста долга продолжает возрастать. Когда я перестаю платить, серая линия повышается параллельно темной, поскольку мой долг снова каждую неделю удваивается, но заканчивается не на столь головокружительной высоте.

Ни политики и ни статистики в своих заявлениях не лгут всегда. Просто нет такой штуки, как совершенно нейтральный способ представить политику или цифры. Каждое заявление для прессы и каждый график делают упор на одних аспектах реальности и умаляют другие. Поэтому рис. 3.7, показывающий на логарифмически-линейной шкале баллы социального развития, начиная от 14 000 лет до н. э. до 2000 года н. э., производит совершенно другое впечатление, нежели линейно-линейная версия тех же самых баллов на рис. 3.3. Здесь ситуация в глаза бросается гораздо больше, чем на рис. 3.3. Скачок в социальном развитии за последние столетия является очень реальным и остается наглядным; никаким ухищрениям статистики не по силам устранить его. Однако рис. 3.7 показывает, что достигнутый результат не «упал с ясного голубого неба», как это кажется при рассмотрении рис. 3.3. К тому времени, когда линии начинают резко идти вверх (что произошло около 1700 года н. э. на Западе и около 1800 года н. э. на Востоке), количество баллов в обоих регионах было уже примерно в десять раз выше, нежели в левой части графика, хотя на рис. 3.3 эта разница еле-еле видна.

Из рис. 3.7 видно, что объяснение того, почему Запад властвует, будет означать одновременный ответ сразу на несколько вопросов. Нам необходимо знать, почему социальное развитие совершило настолько внезапный скачок после 1800 года н. э. и достигло такого уровня (где-то около 100 баллов), когда государства могут проявлять свою мощь в глобальных масштабах. Прежде чем развитие достигло таких высот, даже самые могущественные общества на Земле могли доминировать только в своих собственных регионах. Однако новые технологии и учреждения в XIX веке позволили им трансформировать местное доминирование во владычество в мировом масштабе. Нам к тому же потребуется, конечно, понять, почему Запад стал первой частью мира, достигшей этого порога. Но для ответа на любой из этих вопросов нам также необходимо разобраться и в том, почему социальное развитие настолько увеличилось уже за предыдущие 14 тысяч лет.

График на рис. 3.7 говорит не только об этом. Он также показывает, что баллы для Востока и Запада не были фактически неотличимыми друг от друга вплоть до последних нескольких столетий: начиная с 14 000 лет до н. э. баллы Запада были выше баллов Востока на протяжении более 90 процентов времени. Этот факт, похоже, должен представлять реальную проблему для теорий «краткосрочной случайности». Главенство Запада с 1800 года н. э. — это возвращение к долговременной норме, а не какая-то странная аномалия.

Но рис. 3.7 вовсе не обязательно опровергает теории «краткосрочной случайности»; на самом деле он лишь означает, что успешные теории «краткосрочной случайности» должны быть более сложными и изощренными и должны объяснять как долгосрочную закономерность, уходящую в прошлое вплоть до конца ледниковой эпохи, так и события, происходившие после 1700 года н. э. В то же время представленные здесь закономерности также показывают, что и сторонникам теорий «давней предопределенности» не следует ликовать слишком рано. Рис. 3.7 наглядно демонстрирует, что баллы социального развития Запада не всегда были выше, нежели баллы на Востоке. После того как на протяжении большей части первого тысячелетия до н. э. линии сходились, они пересеклись в 541 году н. э., после чего Восток оставался впереди вплоть до 1773 года. (Эти неправдоподобно точные даты, конечно, основаны на маловероятном допущении, что баллы социального развития, которые я рассчитал, являются абсолютно точными. И поэтому, возможно, наиболее разумным в данном случае будет сказать, что баллы для Востока превысили баллы на Западе с середины VI столетия н. э. и что Запад вернул себе первенство в конце XVIII века.) Конечно, факты — что баллы для Востока и Запада в древние времена сближались по величине и что затем Восток занимал лидирующие позиции в мире в отношении социального развития на протяжении двенадцати столетий — не опровергают теории «давней предопределенности» в большей степени, нежели тот факт, что Запад лидирует почти все время с конца ледниковой эпохи, опровергает теории «краткосрочной случайности». Нет, они опять-таки означают, что, дабы быть успешной, теория должна быть более сложной и изощренной и принимать во внимание более широкий диапазон свидетельств, нежели те, что предлагались до сих пор.

Прежде чем мы закончим рассмотрение графиков, полезно разобраться еще с парой закономерностей. Их можно заметить уже на рис. 3.7, но на рис. 3.8 они представлены более наглядно. Это обычный линейно-линейный график, но охватывающий всего три с половиной тысячелетия, с 1600 года до н. э. по 1900 год н. э. Если отсечь огромные баллы для 2000 года н. э., это позволяет нам достаточно сильно, растянуть вертикальную ось, чтобы можно было на самом деле увидеть баллы для более ранних периодов, в то время как сокращение временного промежутка позволит нам растянуть горизонтальную ось так, чтобы изменения, происходившие в течение этого времени, также были более наглядными.

В этих графиках меня особенно поразили две вещи. Первой является пиковое значение для Запада в I веке н. э., составившее около 43 баллов, за которым последовало медленное снижение после 100 года н. э. Если мы переведем взгляд немного правее, то увидим, что пик для Востока, равный примерно 42 баллам, был достигнут в 1100 году н. э. в период наивысшего могущества династии Сун в Китае, а затем последовал сходный спад. Если перейти вправо еще дальше, то около 1700 года н. э. баллы для Запада и Востока вернулись к уровню чуть ниже 40 баллов, но на этот раз вместо сохранения на этом уровне началось ускорение, и через сто лет линия для Запада преодолела этот потолок, когда началась промышленная революция.

Существовало ли какого-либо вида пороговое значение «чуть ниже 40 баллов», которое привело к поражению Рима и сунского Китая? Во введении я упоминал, что в своей книге «Великая дивергенция» Кеннет Померанц утверждал, что в XVIII веке и Восток и Запад в равной степени оказались в экологическом «бутылочном горлышке», что, по справедливости, должно было бы привести к остановке и снижению их социального развития. Однако этого не произошло, и, по мнению Померанца, причиной этого было то, что британцы — скорее благодаря удаче, нежели в результате принятого решения, — объединили результаты разграбления Нового Света и энергию ископаемого топлива, что позволило им избавиться от прежних экологических ограничений. Не могло ли случиться так, что римляне и династия Сун оказались в подобных «бутылочных горлышках», — когда их социальное развитие достигло уровня «чуть ниже 40 баллов», — но не смогли выбраться из них? Если это так, то, может быть, доминирующей закономерностью за последние две тысячи лет истории была одна из «длинных волн», когда великие империи пытались преодолеть потолок «чуть ниже 40 баллов», а затем откатывались назад, — до тех пор, пока в XVIII веке не произошло нечто особенное.

Второе, что поразило меня при анализе рис. 3.8, — это то, что мы можем провести вертикальные оси столь же четко, как и горизонтальные. Очевидное место для размещения вертикальной оси — I столетие н. э., когда баллы и для Запада, и для Востока достигли пиковых значений, хотя баллы для Востока были заметно ниже, чем баллы для Запада (34,13 против 43,22 балла). Вместо того (или наряду с тем), чтобы сосредотачивать внимание на том, как Запад пробивал потолок «чуть ниже 40 баллов», нам, возможно, следовало бы рассмотреть некую совокупность событий, оказавших влияние на оба конца Старого Света, в результате которых баллы социального развития и для Рима, и для империи Хань стали уменьшаться, — невзирая на то, какой именно уровень был достигнут к тому времени каждой из этих империй.

Мы могли бы провести еще одну вертикальную линию где-то около 1300 года н. э., когда баллы для Востока и для Запада опять следовали похожим закономерностям, хотя на этот раз баллы для Запада были намного ниже, нежели для Востока (30,73 против 42,66). К этому времени баллы для Востока уже снижались на протяжении сотни лет, а теперь к этому добавилось снижение баллов и для Запада, и только после 1400 года обе линии опять пошли вверх, и еще резче пошли вверх около 1700 года. Опять же, вместо того чтобы уделять основное внимание баллам, которые в начале XVIII столетия уперлись в потолок «чуть ниже 40 баллов», нам, возможно, следует более внимательно присмотреться к некоторым глобальным событиям, которые начали толкать развитие Востока и Запада по общему пути в XIV веке. Возможно, промышленная революция впервые произошла на Западе не из-за некоей экстраординарной счастливой случайности, согласно выводу Померанца, а потому, что и Восток и Запад были на пути к такой революции. И затем нечто на этом пути Запада породило в ответ на события XIV века незначительное, но несомненное его первенство к моменту достижения «точки взлета» в XVIII столетии.

Мне кажется, что рис. 3.3, 3.7 и 3.8 иллюстрируют реальную слабость и теорий «давней предопределенности», и теорий «краткосрочной случайности». Некоторые из этих теоретиков сосредотачивают внимание на начале всей этой истории во время сельскохозяйственной революции, в то время как подавляющее большинство их коллег рассматривает только самый ее конец — последние пятьсот лет. Поскольку все они по большей части игнорируют тысячи лет, прошедшие в промежутке, они редко даже пытаются объяснить все периоды резкого роста или замедления, коллапсы, сближения, смены лидеров, либо горизонтальные потолки и вертикальные связи, которые внезапно делаются явными, когда мы можем видеть целостную картину истории. Это означает, если сказать прямо, что ни один из подходов не может нам сообщить, почему Запад властвует; и в данном случае ни один представитель этих теорий не может надеяться ответить на вопрос, что таится в отдалении: что случится дальше?

Вопрос Скруджа

В самый решающий момент в «Рождественской песне» Чарльза Диккенса Дух будущих Святок приводит Эбенезера Скруджа, главного героя этого произведения, старого и всегда угрюмого скрягу, на заросшее сорной травой церковное кладбище. Здесь призрак молча указывает ему на неухоженный могильный камень. Скрудж понимает, что на нем он увидит свое имя и что здесь он будет лежать вечно в одиночку, никем не посещаемый. Ошеломленный, он обращается к своему спутнику: «Ответь мне на один вопрос, Дух. Предстали ли мне призраки того, что будет, или призраки того, что может быть?»^[74]^, 19

Мы можем задать тот же вопрос применительно и к рис. 3.9, на котором показаны темпы повышения социального развития на Востоке и Западе в XX веке и их проекции в будущее^[75]. Линия для Востока пересекает линию для Запада в 2103 году. К 2150 году владычество Запада закончится, и он окажется в одном ряду с городами Ниневией и Тиром^[76].

Эпитафия для Запада выглядит настолько же понятной, как и для Скруджа.

Действительно ли это призраки того, что может быть?

Познакомившись с собственной эпитафией, Скрудж упал на колени и снова обратился к Духу: «Жизненный путь человека, если неуклонно ему следовать, ведет к предопределенному концу. Но если человек сойдет с этого пути, то и конец будет другим. Скажи, ведь так же может измениться и то, что ты показываешь мне сейчас?» Дух будущих Святок ничего не ответил на это, но Скрудж попытался сам дать себе объяснение. Он был вынужден провести не самые приятные ночи со Святочным духом Прошлых лет и Духом нынешних Святок, потому что ему надо было многое узнать от них обоих. «Я буду чтить Рождество в сердце своем и хранить память о нем весь год. Я искуплю свое прошлое настоящим и будущим, и воспоминание о трех Духах всегда будет живо во мне. Я не забуду их памятных уроков, не затворю своего сердца для них, — пообещал Скрудж. — О, скажи, что я могу стереть надпись с этой могильной плиты!»

Во введении я сообщил, что среди тех, кто пишет о том, почему Запад властвует, я отношусь к меньшинству, — особенно в отношении того, что произойдет дальше, поскольку я не экономист, не специалист по истории Нового времени и не политический мудрец того или иного сорта. Рискуя переборщить, используя аналогию со Скруджем, я должен сказать, что отсутствие в дискуссии историков, специализирующихся на временах, предшествующих Новому времени, привело нас к ошибке: мы говорим исключительно о Духе нынешних Святок, а нам нужен и Дух прошлых Святок.

Чтобы добиться этого, в части II этой книги (главы с 4-й по 10-ю) я, будучи историком, стану рассказывать истории из жизни Востока и Запада на протяжении последних нескольких тысячелетий. При этом я попытаюсь объяснить, почему социальное развитие изменялось именно так, как оно изменялось. А в части III (главы 11 и 12) я сведу эти истории вместе. И я уверен, что таким образом мы сможем узнать не только то, почему Запад властвует, но и то, что произойдет дальше.

ЧАСТЬ II

4. Восток догоняет

Слон в помещении

Есть старая история из Южной Азии о шести слепцах, которые встретились со слоном. Один схватил его за хобот и сказал, что это змея; другой ощупал его хвост и подумал, что это веревка; третий прислонился к ноге и пришел к выводу, что это дерево, и т. д. Очень трудно не подумать об этой притче, когда читаешь теоретиков, объясняющих владычество Запада с позиций «давней предопределенности» или «краткосрочной случайности»: и те и другие, подобно тем слепцам, в равной степени склонны выхватывать только одну часть «животного» и ошибочно принимать ее за целое. Напротив, индекс социального развития позволяет убрать такого рода мерила прочь с наших глаз, и чепуха насчет змей, веревок и деревьев становится более невозможной. Каждому приходится признать, что он держится всего лишь за одну из частей животного с бивнями.

На рис. 4.1 подытожено то, что мы в импрессионистическом виде наблюдали в главе 2. В конце последней ледниковой эпохи ускорению социального развития — причем на Западе раньше, чем на Востоке, — способствовали климат и экология, и, несмотря на климатическую катастрофу во времена раннего дриаса, Запад оставался несомненным лидером. Следует признать, что для времен ранее 10 000 лет до н. э. наше «искусство выпиливания при помощи бензопилы» (метафора, которой мы регулярно пользуемся в этой книге), безусловно, является весьма грубым и приблизительным. На Востоке вообще трудно выявить какое-либо поддающееся измерению изменение в социальном развитии на протяжении более чем четырех тысяч лет, и даже на Западе, где социальное развитие ко времени 11 000 лет до н. э. было, безусловно, выше, нежели за 14 000 лет до н. э., подробности происходивших изменений оказались для нас утраченными. Однако, хотя тот свет, который дает наш индекс, является мерцающим и тусклым, даже небольшой свет лучше, чем никакой, и к тому же он выявляет один очень важный факт: в точности как предсказывали сторонники теорий «давней предопределенности», Запад уже на старте вырвался вперед, а потом сохранял достигнутое преимущество.

Но график на рис. 4.2, на котором наша история продолжается с 5000 до 1000 лет до н. э., является не столь простым. Он настолько отличается от рис. 4.1, как, к примеру, веревка от змеи. Как и у веревки и змеи, у двух графиков имеются черты сходства: на обоих графиках баллы для Востока и Запада к концу выше, нежели в начале каждого графика, и на обоих же баллы для Запада все время выше, чем баллы для Востока. Однако столь же впечатляющими являются и различия. Во-первых, на рис. 4.2 линии идут вверх намного быстрее, нежели на рис. 4.1. За девять тысячелетий с 14 000 по 5000 год до н. э. баллы для Запада удвоились, а для Востока возросли на две трети, но в следующие четыре тысячелетия — то есть за период вдвое меньший, нежели на рис. 4.1, — баллы для Запада утроились, а для Востока возросли в два с половиной раза. Второе отличие в том, что впервые в истории мы действительно видим, что баллы социального развития на Западе после 1300-х годов до н. э. начинают снижаться.

В этой главе я пытаюсь объяснить эти факты. Я предполагаю, что ускорение и последующее снижение темпов роста на Западе после 1300-х годов до н. э. были фактически двумя сторонами одного и того же процесса, который я называю парадоксом развития. В последующих главах мы увидим, что этот парадокс играет важную роль при объяснении того, почему Запад властвует, и при выяснении того, что случится дальше. Но прежде чем мы сможем перейти к этому, нам необходимо рассмотреть, что именно происходило в период 5000-1000-х годов до н. э.

Горячие линии для связи с богами

В период с 14 000 по 5000 год до н. э. баллы социального развития Запада удвоились, а сельскохозяйственные деревни распространились из мест своего возникновения — Холмистых склонов — в глубь Центральной Азии и к берегам Атлантики. Однако ко времени 5000 лет до н. э. сельское хозяйство лишь едва затронуло Месопотамию — Междуречье, то, что мы теперь называем Ираком, — хотя эти места располагаются на расстоянии всего нескольких дней ходьбы от территории Холмистых склонов (рис. 4.3).

Некоторым образом, это неудивительно. Начиная с 2003 года, благодаря сообщениям в новостях, в мире более чем хорошо известно о суровости природной среды в Ираке. Летние температуры здесь превышают 120°F [около 49°С], здесь едва ли когда-нибудь случаются дожди, а пустыни напирают со всех сторон. Трудно представить земледельцев, которые вообще бы выбрали эти места для проживания, а ранее, около 5000 года до н. э., Месопотамия была еще жарче. Впрочем, она была и более влажной, и главной проблемой для земледельцев было не отыскать воду, а справиться с ней. Муссонные ветры с Индийского океана приносили некоторое количество дождей, — впрочем, едва ли достаточное для обеспечения нужд сельского хозяйства. Однако если бы земледельцы смогли контролировать летние разливы мощных рек Тигра и Евфрата и направлять воды на свои поля в нужное время на благо своим культурным растениям, то их возможности были бы безграничными.

Люди, которые распространяли сельскохозяйственный образ жизни по всей Европе, от одного ее конца до другого, или те, кто заимствовал сельское хозяйство у соседей, постоянно экспериментировали, дабы сельское хозяйство стало эффективным в новых условиях. Впрочем, для того чтобы приемы, разработанные для питаемого дождями сельского хозяйства на территории Холмистых склонов, заработали в условиях орошаемого сельского хозяйства в Месопотамии, одного экспериментирования было мало. Земледельцам здесь приходилось начинать почти с нуля. На протяжении 20 поколений они улучшали свои каналы, рвы и водохранилища, и постепенно сделали в прошлом малозначимые земли Месопотамии не просто пригодными для жизни, но и фактически более продуктивными, нежели Холмистые склоны когда-либо. Они изменили значение географии.

Экономисты иногда называют этот процесс открытием преимуществ отсталости. Когда люди адаптируют приемы, которые работали в продвинутом первичном центре, чтобы использовать их на менее развитой периферии, то изменения, которые они вносят, порой приводят к тому, что эти приемы работают настолько хорошо, что данная периферия по праву становится новым центром. Ко времени 5000 лет до н. э. именно это произошло в Южной Месопотамии, где тщательно устроенные каналы поддерживали жизнь в некоторых из самых крупных городов тогдашнего мира, население которых, возможно, составляло 4 тысячи человек. Такие массы могли строить гораздо более сложные храмы. В одном из городов, Эриду, сейчас можно увидеть следы храмов на кирпичных платформах, которые строились на месте друг друга, возрастом от 5000 до 7000 лет. Там всегда использовался один и тот же основополагающий архитектурный план, но со временем здания становились б?льших размеров и все более украшенными.

В Месопотамии накопилось столько преимуществ, что люди в старом первичном центре на Холмистых склонах начали подражать этим динамичным новым обществам пойменных равнин. Около 4000 года до н. э. жители Суз, приютившихся на равнине на территории Холмистых склонов на юго-западе Ирана, даже превзошли Эриду, соорудив кирпичную платформу длиной 250 футов [около 76 м] и высотой 30 футов [около 9 м]. Она, возможно, служила основанием для огромного храма, хотя те, кто проводил тут раскопки в XIX веке, имели несколько смутное представление о более точных археологических методах. Они буквально «взломали» насквозь это местонахождение и уничтожили найденные свидетельства. Но даже они не смогли упустить из виду все признаки, свидетельствовавшие о все более сложной организации, в том числе и некоторые из самых ранних в мире медных украшений, а также штампы и отпечатки на глине, которые могут указывать на административный контроль над материальными ценностями, а также изображения, которые некоторые ученые интерпретировали как изображения «царей-жрецов». Археологи часто полагают, что в Сузах, которые были намного больше окружавших этот город деревень, жил региональный вождь. Жители соседних деревень, возможно, приходили в Сузы, чтобы поклониться там богам, выразить почтение своему властелину и обменять продовольствие на украшения и оружие.

Возможно также, разумеется, что они так не поступали: об этом трудно судить по результатам столь скверно проведенных раскопок данного местонахождения. Однако археологи вынуждены полагаться на данные из Суз, чтобы понять этот период, поскольку города Месопотамии того же времени глубоко похоронены под илом, образовавшимся за шесть тысяч лет в результате разливов Евфрата и Тигра, из-за чего их сложно изучать (к тому же, по очевидным причинам, в Иране со времени исламской революции 1979 года или в Ираке со времени вторжения Саддама Хусейна в Кувейт в 1990 году проводилось очень мало новых исследований). По долинам Евфрата и Тигра после 4500 года до н. э., вероятно, происходили сопоставимые перемены, но для археологов они становятся очевидными только после 3800 года до н. э.

Вопрос о том, почему города становились больше и более сложно устроенными, остается спорным. В VI тысячелетии до н. э., когда земледельцы впервые переселились в Месопотамию, на Земле наступило самое теплое и самое влажное время в ходе ее бесконечного изменения орбиты вокруг Солнца и колебаний ее собственной оси, но к 3800 году до н. э. мир начал снова становиться холоднее. Вы можете подумать, что это хорошая новость для земледельцев Месопотамии, но ошибетесь. Более прохладное лето означало, что муссоны, которые дули с Индийского океана и приносили дожди, стали слабее. Дожди начали выпадать реже и менее предсказуемо, и Месопотамия стала выглядеть более похожей на то выжженное место, какое мы видели в программах CNN. Проблемы накладывались одна на другую. Так, сокращение весенних дождей означало, что сезон выращивания урожая стал более коротким, а это, в свою очередь, означало, что теперь урожай созревал до ежегодного летнего разлива Тигра и Евфрата. Из-за этого системы, которые земледельцы Месопотамии кропотливо строили на протяжении двух тысяч лет, более не работали.

Изменение климата вынуждало жителей Месопотамии принимать трудные решения. Они могли спрятать голову в песок, когда эти перемены стали угрожать их полям, и жить как обычно; но ценой ничегонеделания были бы голод, бедность и, возможно, голодная смерть. Или же они могли мигрировать в регионы, не столь зависящие от муссонов. Однако для земледельцев было нешуточным делом бросить свои хорошо возделанные поля. В любом случае Холмистые склоны — очевидное место, куда следовало идти, — уже были заполнены деревнями. В 2006 году археологи, работавшие в Телль-Браке в Северо-Восточной Сирии, нашли два массовых захоронения молодых людей, датированные временем около 3800 года до н. э., — явно жертв массовых убийств. Поэтому возвращение обратно на Холмистые склоны — перенаселенные и жестокие края — не могло быть особенно привлекательным вариантом.

Если достаточное количество обитателей Месопотамии не стало бы ничего предпринимать или уходить прочь, этот новый центр ожидал бы коллапс. Однако сама собой представилась третья возможность. Люди могли покинуть свои деревни, но остаться в Месопотамии, собравшись в немногих крупных местообитаниях. Это кажется противоречащим здравому смыслу: если урожаи снизились, то от скучивания большего числа людей на меньших пространствах станет еще хуже. Однако, похоже, некоторые жители Месопотамии решили, что, если их больше будет работать совместно, они смогут построить более крупные оросительные системы и сохранять паводковые воды до тех пор, пока урожай не созреет. Они смогут кормить больше горняков, чтобы те добывали медь из земли. Больше будет и кузнецов, чтобы изготавливать украшения, оружие и орудия труда. И больше торговцев, чтобы распространять эти полезные вещи в окрестностях. Такой вариант оказался настолько успешным, что ко времени 3000 лет до н. э., когда бронза (сплав меди и небольшого количества олова) по большей части заменила камень для изготовления оружия и большинства орудий труда, это резко повысило эффективность и воинов, и работников.

Однако, чтобы этого достичь, требовалась организация. В ответ появилась централизованная администрация. Ко времени 3300 лет до н. э. люди начали выцарапывать на глиняных табличках такие сложные «записи» о своей деятельности, что большинство археологов называют их труды символьным письмом (пускай лишь немногочисленная грамотная элита могла это читать). Маленькие деревни, которые не могли поддерживать такие сложные формы деятельности, потерпели крах, в то время как одно место, называвшееся Урук, превратилось в настоящий крупный город, где проживало, возможно, 20 тысяч человек.

Жители Месопотамии изобрели управление, собрания и памятные записи — вызывающие проклятия стороны жизни для многих из нас сегодня, едва ли годные быть темой для возвышенных повествований о человеческих достижениях. Однако, как это станет ясно из нескольких следующих глав, это были зачастую самые важные двигатели социального развития. Организация превратила деревни на территории Холмистых склонов и по берегам Хуанхэ в города, государства и империи; неудачи организации приводили к их падению. Управляющие были одновременно и героями, и злодеями нашего повествования.

Рождение управления в то время, когда муссоны становились суше, должно было быть травматическим процессом. Мы, вероятно, можем нарисовать себе картину, как оборванные, потерпевшие крах колонны голодных людей бредут в направлении Урука под пыльными небесами, — что-то наподобие «?ки»^[77], но без их автомобилей-драндулетов, не говоря уже о Новом курсе^[78]. Нам следует, вероятно, вообразить разгневанных сельских жителей, отказывающихся подчиняться самодовольным бюрократам, которые пытались реквизировать их поля или урожай. Все это зачастую должно было заканчиваться насилием. Урук мог легко расколоться на отдельные части — возможно, на множество соперничающих друг с другом небольших городков.

Мы никогда не узнаем истории древних «менеджеров», которые собрали вместе жителей Урука, но археологи подозревают, что эти люди были связаны с храмами. На это указывают многие отдельные свидетельства, которые взаимно подкрепляют друг друга, как шесты в типи. Например, при раскопках храмов были найдены стопки одинаковых по размерам мисок, известных как «миски со скошенными краями», — вероятно для раздачи еды. Самые ранние глиняные таблички с грубо нацарапанными символами по большей части происходят из храмов, и символ, означающий «порция» (или «рацион»), встречается и на них, и на «мисках со скошенными краями». Когда системы письма развились до такой степени, когда при помощи их стало можно записывать подобную информацию, они сообщают нам, что храмы контролировали обширные пространства орошаемой земли и работников, предназначенных их обрабатывать.

Храмы сами быстро превращались в огромные монументы, тем самым делая крохотными общины, которые строили их. Длинные пролеты лестниц в храмах вели к огороженному месту в сотню футов [чуть более 30 м] высотой, где специалисты советовались с богами. Если святилища X тысячелетия, о которых рассказывалось в главе 2, были своего рода усилителями посланий духам, то мощное святилище в Уруке IV тысячелетия было публичной системой оповещения, достойной группы Led Zeppelin. Богам надо было бы быть глухими, чтобы не услышать таких посланий.

Вот эти-то взывания к богам и побудили меня заняться археологией. В 1970 годах мои родители взяли мою сестру и меня посмотреть фильм «Дети дороги», снятый по классическому роману эдвардианской эпохи^[79] Эдит Несбит. Думаю, он мне понравился, но вот короткометражка, которую показали перед ним, просто «взорвала мой разум» (как люди тогда говорили). До того вечера я был одержим «Аполлоном-11» и хотел стать астронавтом. Однако, посмотрев документальный фильм по книге Эриха фон Деникена — «Колесницы богов»^[80], — я понял, что мой путь — это археология.

Как и Артур К. Кларк в «2001 год: Космическая одиссея» (которая, как и «Колесницы богов», была опубликована в 1968 году), фон Деникен утверждал, что инопланетяне из космоса посещали Землю в древние времена и научили людей великим тайнам. Впрочем, фон Деникен, в отличие от Кларка, настаивал, что он это не придумал и что пришельцы еще вернутся. Это они вдохновили на строительство Стоунхенджа и египетских пирамид. Еврейская Библия и индийский эпос описывали их космические корабли и ядерное оружие. Причина, по которой в столь многих ранних цивилизациях были цари, которые утверждали, что они разговаривают со сверхчеловеками, обитающими на небесах, настаивал фон Деникен, заключалась в том, что первые правители действительно разговаривали со сверхчеловеческими существами с небес.

Хотя свидетельства этому (если мягко выражаться) очень скудные, но данная аргументация, несомненно, весьма выгодна. Множество людей верят ей, и фон Деникен продал 60 миллионов книг. У него по-прежнему множество фанатов. Всего несколько лет назад, когда я обдумывал свои дела, будучи на одном барбекю, меня обвинили — совершенно серьезно — в принадлежности к секретной группе археологов, которые скрывают эти факты.

Ученых часто критикуют за то, что они выискивают в мире чудеса. Однако они, как правило, поступают так в надежде установить истину. В данном случае истина состоит в том, что для объяснения существования богоподобных царей в Месопотамии космонавты нужны нам не больше, чем вариант, описываемый в книге Артура К. Кларка «2001 год: Космическая одиссея», нужен нам для объяснения эволюции Homo sapiens. Религиозные специалисты приобрели важное значение с начала ведения сельского хозяйства. По всем признакам, теперь, когда, как казалось, могущественные силы покинули людей, лишив их дождей, обитатели Месопотамии инстинктивно ждали от жрецов, заявлявших, что у них есть особый доступ к богам, что те расскажут им, что надо делать. В те трудные времена ключом к выживанию была организация, так что, чем в большей мере люди делали то, что им говорили жрецы, тем лучше шли у них дела (при условии, что жрецы давали разумные, здравые советы).

В данном случае, должно быть, подпитывали друг друга два процесса, образующие тот же логический круг, что и у фон Деникена, но еще убедительнее, нежели у него. Амбициозные люди, утверждавшие, что у них есть особый доступ к богам, заявляли, что им необходимы великолепные храмы, сложные церемонии и огромные богатства, дабы боги их услышали. После того как жрецы все это получили, они развернулись на 180° и указывали на великолепные храмы, сложные церемонии и огромные богатства как на доказательство того, что они на самом деле близки к богам: в конце концов, кто, если не любимцы богов, мог бы иметь все это? К тому времени, когда на эту тему стали писать писцы, — около 2700-х годов до н. э., — месопотамские цари даже утверждали, что боги являются их предками. Иногда — так было (как я подозреваю) в Уруке — наделение властью людей, которые поддерживали прямую связь с богами, приводило к чудесным результатам. Но когда так не получалось, — что должно было происходить нередко, — то, разумеется, в таком случае очень мало оставалось того, что археологи могли бы раскапывать.

Урук стал не только городом, но также и государством с централизованными учреждениями, которые назначали налоги и принимали обязательные для всего сообщества решения, подкрепляя их силой. Высшие позиции в этом государстве занимали несколько человек (но явно не женщин), которым помогала более многочисленная группа воинов, землевладельцев, торговцев и грамотных бюрократов. Для почти каждого человека рост государства означал отказ от свободы; однако такова была цена успеха в трудные времена. Общества, заплатившие эту цену, могли иметь больше людей, богатства и мощи, нежели догосударственные общества.

Большие города и государства привели к повышению уровня социального развития в Месопотамии после 3500-х годов до н. э. Затем они стали распространяться вширь, подобно тому как распространялись сельскохозяйственные деревни на территории Холмистых склонов. Материальная культура в стиле Урука («миски со скошенными краями», таблички для письма, пышные храмы) распространилась в Сирии и Иране. Дебаты о том, как это произошло, во многом похожи на дебаты о первоначальном распространении сельского хозяйства. Возможно, имела место колонизация с густонаселенного и очень организованного юга Месопотамии в направлении малонаселенного и менее централизованного севера. Например, Хабуба-Кабира в Центральной Сирии выглядит так, как будто кто-то клонировал окрестности Урука и сбросил их за тысячу миль от него. И наоборот, Телль-Брак, бывший крупным городом задолго до появления «мисок со скошенными краями», выглядит скорее как местная община, которая выбирала и отбирала кое-что из традиций, сложившихся в Уруке. Жители деревень пытались свести концы с концами и, наблюдая успех городов Месопотамии, возможно, позволили местным жрецам стать царями. А честолюбивые жрецы, со своей стороны, видя процветание религиозных лидеров Урука, возможно, убеждением, хитростью или запугиванием добились от своих соплеменников — жителей деревень предоставления им подобной власти. Как бы то ни было, но люди, которые предпочитали сельскую жизнь, должны были обнаружить, что формированию государства сопротивляться столь же трудно, как было трудно сопротивляться сельскому хозяйству охотникам и собирателям за тысячи лет до этого.

Боги обретают плоть

Поскольку около 5000-х годов до н. э. первым земледельцам приходилось немало попотеть, чтобы сельскохозяйственные культуры росли на равнинах Месопотамии, то самые неустрашимые из них отправились из долины реки Иордан через Синайскую пустыню, чтобы попытать счастья на реке Нил. В Египте было мало пригодных для одомашнивания местных растений, и он отставал от Холмистых склонов в отношении освоения сельского хозяйства. Однако как только такие подходящие семена и животные были сюда импортированы, новый образ жизни расцвел. Нил каждый год разливался как раз в нужное для сельскохозяйственных растений время, а крупные, питаемые дождями оазисы позволяли заниматься сельским хозяйством далеко в глубине сегодняшних пустынь.

Однако такое преимущество означало и то, что, когда около 3800-х годов до н. э. муссоны отступили, это ударило по Египту даже еще сильнее, нежели по Месопотамии. Многие жители Египта покинули свои оазисы и перебрались в долину Нила, где вода была в изобилии, но было мало земли, — в особенности там, где долина сужается в Верхнем Египте^[81]. Как и в Месопотамии, ответом на это стало управление. Раскопанные могилы позволяют предположить, что вожди деревень в Верхнем Египте исполняли как военные, так и религиозные роли. Успешные вожди становились богаче по мере того, как их деревни захватывали больше земли, а неуспешные исчезали. Ко времени 3300 лет до н. э. образовались три небольших государства. В каждом из них было богатое кладбище, где его первые цари — если только этот титул не был слишком пышен для них — были упокоены в могилах, которые копировали архитектуру Месопотамии, вместе с золотом, оружием и «импортом» из Месопотамии.

Эти царства сражались между собой, пока ко времени 3100 лет до н. э. из них не осталось только одно. К этому времени размеры монументов царей стали гораздо б?льшими и внезапно появилось своеобразное египетское иероглифическое письмо. Как и в Месопотамии, эта письменность была, вероятно, достоянием узкой группы грамотеев. Однако с самого начала в египетских текстах содержатся повествования, равно как и отчеты чиновников. Одна примечательная надпись гласит, что царь Верхнего Египта по имени Нармер завоевал Нижний Египет около 3100-х годов до н. э., в то время как другие надписи позволяют предположить активную роль человека по имени царь Скорпион^[82].

В более поздних текстах также упоминается завоеватель по имени Менес (возможно, то же самое лицо, что и Нармер). Подробности противоречивы, однако основная фабула ясна: около 3100-х годов до н. э. долина Нила была объединена, образовав крупнейшее царство из когда-либо до того виданных в мире, в котором был, возможно, миллион подданных.

После 3100-х годов до н. э. материальная культура Верхнего Египта быстро распространилась вниз по долине Нила. Как и при распространении сельского хозяйства за тысячи лет до этого, и при распространении культуры Урука в современной им Месопотамии, жители Нижнего Египта могли подражать образу жизни Верхнего Египта (добровольно или из-за необходимости соперничать). Однако на этот раз имеются надежные свидетельства того, что население Верхнего Египта, организованного в государство, росло быстрее, нежели население «деревенского» Нижнего Египта, и что политическая унификация частично протекала в форме колонизации югом севера.

Несмотря на наличие столь многих общих черт, экспансия Урука в Месопотамии после 3500-х годов до н. э. и экспансия Верхнего Египта после 3300-х годов до н. э. имели разные последствия. Во-первых, как раз тогда, когда Нармер/Менес/царь Скорпион покорял Нижний Египет около 3100-х годов до н. э., экспансия Урука внезапно закончилась. Сам Урук сгорел, а большинство новых местообитаний с материальной культурой в его стиле оказались покинутыми, и причина этого остается загадкой. Когда около 2700 года до н. э. в текстах стало содержаться больше информации, жители Южной Месопотамии, называвшиеся тогда шумерами, были разделены на 35 городов-государств, каждое со своим собственным богоподобным царем. После краха Урука главным центром Запада остался объединенный Египет.

Почему пути Египта и Месопотамии разошлись, остается необъясненным. Возможно, Египет с его единственной речной долиной и дельтой, немногими оазисами и пустынями вокруг было попросту легче завоевать и удержать, нежели Месопотамию с ее двумя реками со множеством притоков, где сопротивление могло быть более сильным, а также окружающими горами, где обитали конкурентоспособные соперники. Или, может быть, Нармер и другие цари просто принимали лучшие решения, нежели цари Урука, чьих имен мы сейчас не знаем. Или, возможно, решающим оказался какой-нибудь совершенно другой фактор. (Я вернусь к этому вопросу еще раз ниже.)

Между Месопотамией и Египтом есть еще одно большое различие. Если шумерские цари утверждали, что они подобны богам, то египетские цари утверждали, что они являются богами. В кино- и телесериале «Звездные врата», поставленном по мотивам книг фон Деникена, этому дается простое объяснение: Нармер и другие были на самом деле космонавтами, в то время как цари Урука были всего лишь друзьями космонавтов. Однако, хотя этот вариант соблазняет своей простотой, нет никаких фактов, свидетельствующих в его пользу, но многое позволяет предположить, что фараоны (как называли царей Египта) фактически прилагали большие старания по «продвижению имиджа» своей божественности.

Большинству из нас самообожествление кажется чем-то психопатологическим, да и пять тысячелетий назад оно не было чем-то обычным. Так каким же образом это произошло? Нармер и его друзья не оставили никаких отчетов (богам не нужно объяснять свои действия), а наши лучшие ключи к этому происходят из намного более поздних повествований об Александре Великом из Македонии. Александр завоевал Египет в 332 году до н. э. и провозгласил себя фараоном. Столкнувшись с борьбой за власть среди своих полководцев, он счел полезным распространить слух, что он, как и фараоны до него, на самом деле является богом. Поскольку мало кто из жителей Македонии воспринял это всерьез, то Александр поднял ставки. Когда его армия достигла территории нынешнего Пакистана, он пригласил к себе десять местных мудрецов и приказал им под страхом смерти ответить на его самые серьезные вопросы. Дойдя до седьмого мудреца, Александр спросил: «Как человек может стать богом?»¹ Философ на это ответил просто: «Сделав то, что человек сделать не может». Легко представить, как Александр чешет голову и задается вопросом: «Знаю ли я кого-то, кто в недавнее время сделал что-то, чего никто из людей не смог бы сделать?» Ответ, который он, возможно, дал себе, был очевидным: «Да, это я. Я только что покорил Персидскую империю. Никто из смертных не смог бы сделать этого. Я — бог, и я должен подавить чувство вины по поводу убийства моих друзей, если они будут мне противоречить».

В качестве альтернативы, Александр или его сторонники могли целиком придумать всю эту историю. Однако, в известном смысле, ее реальность имела меньшее значение, нежели тот факт, что в 320 году до н. э. лучшим способом для царя «продать» идею о своей божественности было достижение сверхчеловеческого военного мастерства. Мы можем только догадываться, был ли уже этот способ лучшим за три тысячи лет до того; однако при объединении долины Нила царь Скорпион, Нармер и/или Менес, несомненно, сделали то, чего не мог рассчитывать сделать простой смертный. Возможно, слияние богоподобного царя и великого завоевателя делало самообожествление правдоподобным.

Конечно, это не было удачным ходом фараонов. Первые цари Верхнего Египта, как и в Уруке, должны были развивать управленческие навыки, заставляя людей отдавать им ресурсы и соглашаться с централизованным управлением. Однако теперь фараоны привлекали себе на службу представителей местной элиты со всей долины Нила в качестве своих управляющих. Фараоны построили новую столицу в Мемфисе, стратегически выгодно расположенном между Верхним и Нижним Египтом, и местные властители приходили туда. В Мемфисе фараоны распределяли свое покровительство среди мелких аристократов, которые платили за право оставаться в этой системе. Местные властители извлекали доходы из сельского населения, стараясь увеличить их, насколько это было возможно, не делая при этом невозможной их жизнь, а затем передавали полученное по цепочке вверх. В ответ на это сверху нисходила царская благосклонность.

Успех фараонов отчасти зависел от политиканства и взаимных одолжений, а отчасти от пышных зрелищ. И тому, кто сам является богом, наверняка все удается легче, нежели просто другу бога. Разве местные воротилы не захотят работать в интересах бога? Впрочем, чтобы обезопасить себя, фараоны создали и мощный язык символов. Вскоре после 2700-х годов до н. э. художники фараона Джосера разработали стили вырезания иероглифов и изображения богов-царей, которые сохранялись на протяжении пяти тысяч лет. Джосер понимал теологическую деликатность ситуации, когда видят умершим бессмертное существо, и придумал предельный символ Египетского царства — пирамиду, предназначенную для хранения священного трупа. Великая пирамида Хуфу высотой 450 футов [около 137 м], построенная около 2550-х годов до н. э., оставалась самым высоким сооружением в мире, пока Кельнский собор в Германии, завершенный в 1880 году н. э., не отодвинул ее на второе место. Она до сих пор остается самым тяжелым сооружением, имея вес около миллиона тонн. Тысячи работников десятилетиями трудились, добывая камни, доставляя их по воде вниз по Нилу и перетаскивая их на место строительства. Так называемая деревня строителей у подножия пирамид была тогда одним из крупнейших городов мира. Питание работников и их перемещения требовали резкого увеличения размеров и выучки бюрократического аппарата, а работа в составе бригад, должно быть, глубоко внутренне меняла деревенских жителей, которые, возможно, до этого никогда не покидали дома. Если кто-то и сомневался в божественности фараона до появления пирамид, то после их появления ни у кого таких сомнений, разумеется, больше не было.

Шумерские города-государства в Месопотамии развивались в том же направлении, но медленнее и осторожнее. Каждый город, согласно текстам, был разделен на «домовладения», в которых проживали много моногамных семей. В каждом домовладении одна семья была главной и занималась организацией своей территории и труда на ней, а другие семьи были разделены на категории — одни трудились на полях, другие — в мастерских, выполняя нормы и получая взамен пайки. Самые крупные и богатые домовладения теоретически возглавлялись богами и могли распоряжаться тысячами акров земли и сотнями работников. Людьми, которые управляли этими домохозяйствами богов, обычно были городские руководители, при этом царь возглавлял домохозяйство бога-покровителя данного города. Царь должен был выступать защитником интересов своего бога-покровителя. Если царь делал это хорошо, его бог должен был тоже процветать. А если же царь плохо справлялся с этой задачей, то акции его бога падали.

После 2500-х годов до н. э. это стало проблемой. Улучшившееся сельское хозяйство позволило людям иметь более крупные семьи, а рост населения породил соперничество за хорошие земли и более эффективные способы борьбы за них. Некоторые города побеждали другие и захватывали власть над ними. Теологические последствия были такими же трудными для объяснения, как и смерть египетских богов-царей: если царь заботился об интересах своего бога-покровителя, что тогда означало то, что другой царь, действовавший в интересах другого бога, взял верх? Некоторые жрецы предложили теорию «храма-города», делающую религиозную иерархию и интересы богов независимыми от царей. Успешные цари отвечали на это, провозглашая, что они являются не просто представителями богов. Где-то около 2440-х годов до н. э. один из царей объявил, что он является сыном своего бога-покровителя, и начали ходить стихи о том, как царь Гильгамеш из Урука путешествовал за пределы этого мира в поисках бессмертия. Затем эти стихи были объединены в «Сказание о Гильгамеше» — старейший в мире дошедший до нас литературный шедевр.

Правители искали новые способы продемонстрировать свое величие, и величайшая археологическая находка, когда-либо сделанная в Месопотамии, — царская гробница в Уре — была, возможно, одним из них. Находящиеся в ней впечатляющие предметы из золота и серебра, подобно пирамидам фараонов, должны были свидетельствовать о более высоком, нежели у обычных смертных, положении погребенного; а 74 человека, отравленные для того, чтобы сопровождать царицу Пу-аби в следующий мир, позволяют предположить, что старания правителей поддерживать лучшие отношения с богами могли быть плохими новостями для простых жителей Шумера.

Конфликт достиг апогея около 2350 года до н. э. Начались жестокие перевороты, вооруженные завоевания и революционные перераспределения собственности и священных прав. В 2334 году до н. э. человек, которого звали Саргон (это имя — что довольно подозрительно — означает «истинный царь»; вероятно, он принял это имя после того, как захватил власть), основал новый город, названный Аккад. Возможно, он находился около Багдада и — что неудивительно — остается пока нераскопанным. Но глиняные таблички из других городов сообщают, что вместо того, чтобы сражаться с другими шумерскими царями, Саргон грабил Сирию и Ливан, пока не смог оплачивать постоянную армию численностью в пять тысяч человек. После этого он переключился на других шумеров и подчинил их города путем дипломатии и насилия.

В учебниках Саргон часто именуется первым в мире строителем империи. Однако то, что сделали он и его аккадские наследники, на самом деле не так уж сильно отличается от того, что сделали объединители Египта на восемь столетий ранее. Сам Саргон не стал богом, но после подавления мятежа около 2334 года до н. э. его внук Нарам-Суэн объявил, что восемь шумерских богов захотели принять его в свои ряды. Шумерские художники начали изображать Нарам-Суэна с рогами и б?льших размеров, нежели он был в жизни, — что традиционно является атрибутами божественности.

Ко времени 2230 лет до н. э. два центра Запада, в Шумере и Египте, сильно затмили первоначальный центр на территории Холмистых склонов. В ответ на экологические проблемы люди создали города. А в ответ на конкуренцию между городами они создали государства с миллионами жителей, которыми правили боги и богоподобные цари, а управляли чиновники. По мере того как борьба в основных центрах все больше способствовала росту социального развития, сеть городов распространилась на территории Сирии и Леванта, занятые ранее более простыми сельскохозяйственными деревнями, и далее через Иран — до границ нынешнего Туркменистана. На Крите люди вскоре тоже начали строить дворцы. Величественные каменные храмы выросли на Мальте. Укрепленные небольшие города начали усеивать юго-восточное побережье Испании. Еще дальше на север и запад земледельцы и скотоводы заполнили каждую экологически пригодную нишу. На самой дальней окраине западного мира, где Атлантика бьется о холодные берега Британии, люди затратили, по оценкам, 30 миллионов часов труда на создание самого загадочного из всех монументов — Стоунхенджа. Один из космонавтов фон Деникена, посетив Землю около 2230 года до н. э., вероятно, пришел бы к выводу, что в дальнейшем нет особой нужды во вмешательстве со стороны инопланетян: эти более умные шимпанзе решительно повышали свой уровень социального развития.

Дикий Запад

Однако повторное путешествие спустя пятьдесят лет, возможно, шокировало бы космонавта. С одного конца западного центра до другого государства разваливались на части, а люди сражались и покидали свои дома. На протяжении следующего тысячелетия в результате серии неурядиц (нейтрально звучащее слово, скрывающее за собой ужасное многообразие массовых убийств, страданий, беженства и нужды) Запад отправился «в дикие скачки». Когда мы спрашиваем, кто или что нарушило социальное развитие, то получаем удивительный ответ: виной тому — само социальное развитие.

Одним из главных способов, при помощи которых люди пытаются улучшить свою судьбу, всегда было перемещение информации, материальных благ, а также самих себя. То, что имеется в изобилии здесь, может быть редкостью — причем ценной — в других местах. Результатом становятся все более сложные сети, связывающие сообщества между собой и функционирующие на каждом социальном уровне. Четыре тысячелетия назад храмы и дворцы владели некоторыми наилучшими землями, но вместо того, чтобы распределить их среди крестьянских семей, каждая из которых пыталась бы выращивать все, что ей необходимо, централизованно действовавшие чиновники оставляли эти земли у себя и указывали остальным, что выращивать. Одна деревня, с хорошей пахотной землей, могла выращивать только пшеницу, другая, расположенная на склонах холма, — возделывать виноград, третья могла специализироваться на работах с металлом. А чиновники могли перераспределять получаемые продукты: забирали то, что им требовалось, часть запасали на случай непредвиденных обстоятельств, а остальное раздавали как пайки. Это началось в Уруке ко времени 3500 лет до н. э., а через тысячелетие стало нормой.

Цари одаривали друг друга подарками, с учетом собственных интересов. Египетские фараоны, у которых было много золота и зерна, дарили их мелким правителям ливанских городов, которые, в свою очередь, отправляли в Египет ароматный кедр, поскольку в Египте не хватало хорошего дерева. Неправильный выбор подарков был крупным промахом. За обменом подарками стояли как психология и беспокойство по поводу статуса, так и экономика, но при этом достаточно эффективно происходило перемещение товаров, людей и идей. Цари, находившиеся на каждом конечном звене этих цепей, и множество торговцев, действовавших между ними, обогащались.

В наши дни мы склонны предполагать, что «командная экономика», при которой царь, диктатор или политбюро сообщает остальным, что им надо делать, должна быть неэффективной, однако большинство ранних цивилизаций зависело от нее. Возможно, в мире, в котором не хватает доверия и законов, заставляющих рынки работать, это был наилучший из доступных вариантов. Но он никогда не был единственным вариантом. Наряду с царскими и храмовыми структурами всегда процветали скромные независимые торговцы. Соседи занимались бартером, обменивая сыр на хлеб или помогая выкопать отхожее место за то, что кто-то сидел с их ребенком. Городские и сельские жители торговали на ярмарках. Медники нагружали котелки и сковородки на ослов и отправлялись своей дорогой. На окраинах царства, где засеянные поля постепенно иссякали среди пустынь или гор, сельские жители получали у пастухов или собирателей в обмен на хлеб и бронзовое оружие молоко, сыр, шерсть и животных.

Самый известный материал на эту тему происходит из еврейской Библии. Иаков был успешным пастухом на холмах возле Хеврона — там, где сейчас находится Западный берег реки Иордан. У него было 12 сыновей, но его любимцем был одиннадцатый, Иосиф, которого он наряжал в разноцветные одежды. В припадке задетого самолюбия старшие братья продали любимца своего отца вместе с его пестрой одеждой ехавшим мимо торговцам рабами, которые направлялись в Египет. Сколько-то лет спустя, когда в Хевроне было туго с продовольствием, Иаков отправил десять своих старших сыновей в Египет, чтобы они купили там зерна. Они не знали, что управляющий, с которым они там встретились, был их брат Иосиф. Он, хотя и был рабом, высоко поднялся на службе у фараона (правда, это было после краткого пребывания в тюрьме за попытку изнасилования. Разумеется, это был ложный навет на него). Прекрасной иллюстрацией того, как трудно было узнать Иосифа, было устроенное им испытание. Братья не удивились, когда не узнанный ими Иосиф притворился, что считает их шпионами, и бросил их в тюрьму. История, впрочем, заканчивается счастливо, когда Иаков, его сыновья и все их стада переселяются в Египет. «И жил Израиль в земле Египетской, в земле Гесем, — говорится в Библии, — и владели они ею, и плодились, и весьма умножились»².

История Иосифа, вероятно, произошла в XVI веке до н. э. К тому времени люди, чьи имена ныне затерялись, следовали одному и тому же сценарию на протяжении двух тысяч лет. Амориты с окраин Сирийской пустыни и гутии с гор Ирана приходили как торговцы и работники и были хорошо знакомы жителям городов Месопотамии. В долине Нила это были «азиаты», как их презрительно именовали египтяне.

Рост социального развития экономики центров, сопровождаемый все б?льшим переплетением экономики, общественной жизни и культуры центров и соседних регионов, приводил к увеличению размеров центров, к большему овладению ими окружающей средой и опять-таки к подъему социального развития. Однако ценой растущей сложности была растущая хрупкость. Это было и остается центральным элементом парадокса социального развития.

Около 2200 года до н. э. — когда Шаркалишарри, божественный сын бога-царя Нарам-Суэна, правил большей частью Месопотамии из своего тронного зала в Аккаде — начало происходить нечто неправильное. Харви Вайс, археолог из Йельского университета, который раскопал местонахождение Телль-Лейлан в Сирии, полагает, что он знает, что это было. В дни Саргона, то есть около 2300 года до н. э., Телль-Лейлан был крупным городом с населением в 20 тысяч человек, но столетием позднее он стал городом-призраком. В поисках объяснений геологи из команды Вайса обнаружили путем микроскопического изучения отложений, что количество пыли в почве Телль-Лейлана и соседних местонахождений резко выросло именно незадолго до 2200 года до н. э. Оросительные каналы засорились, — что, возможно, произошло из-за сокращения количества дождей, — и люди ушли прочь.

За тысячи миль отсюда в долине Нила также происходило что-то неправильное. В рассказе об Иосифе фараон, чтобы получить предсказание относительно урожаев сельскохозяйственных культур, полагался на толкователей снов. Но у реальных фараонов имелся «ниломер» — устройство, при помощи которого измерялись разливы реки и которое давало предварительное предупреждение о хороших и плохих урожаях. Анализ надписей показывает, что масштабы разливов около 2200 года до н. э. резко уменьшились. Египет также стал суше.

Установившийся около 3800-х годов до н. э. более сухой климат способствовал достижению величия Уруком и ведению войн, объединивших Египет. Однако, с другой стороны, в более сложном и взаимосвязанном мире, который сложился в последней трети I тысячелетия до н. э., запустение местонахождений наподобие Телль-Лейлана означало также и прекращение той деловой активности, от которой зависели амориты и азиаты. Как будто братья Иосифа прибыли в Египет, чтобы купить зерно, но никого там не нашли. Они могли вернуться обратно в Хеврон и рассказать своему отцу, что ему придется голодать, или же они могли доставить отца в земли фараона, чтобы там, когда получится, торговать или работать за еду, а когда так не получится, — то сражаться или воровать ради того же.

При других обстоятельствах аккадское или египетское ополчение могло бы истребить этих докучливых пришельцев (экономических мигрантов или преступников, — в зависимости от вашей точки зрения), но к 2200 году до н. э. эти вооруженные силы сами пришли в расстройство. Некоторые жители Месопотамии считали своих аккадских царей жестокими завоевателями, и, когда божественный — предположительно — Шаркалишарри не смог хорошо справиться со всеми проблемами, с которыми он сталкивался в 2190-х годах до н. э., многие семьи жрецов перестали с ним сотрудничать. Его армии таяли, полководцы сами провозглашали себя царями, а банды аморитов захватывали целые города. Менее чем через десятилетие империя развалилась. Теперь каждый город был сам за себя, о чем рассказал один из шумерских хронистов: «Кто был царем, а кто не был царем?»³

В Египте напряжение между двором и аристократией также нарастало, а фараон Пиопи II, который сидел на троне 60 лет, проявил себя неспособным справиться с этими проблемами. Пока его придворные плели интриги против него и друг против друга, представители местной элиты забирали правление в свои руки. К тому времени — около 2160 года до н. э., — когда в результате переворота в Нижнем Египте установилась новая династия, там были десятки независимых правителей, а по стране буйствовали неуправляемые банды азиатов. Что еще хуже, верховные жрецы великого храма Амона в Фивах в Верхнем Египте присваивали себе все более пышные титулы и в конце концов вступили в гражданскую войну с фараоном Нижнего Египта.

Около 2150 года до н. э. Египет и Аккад развалились на маленькие независимые государства, сражавшиеся с разбойниками и друг с другом за долю от все сокращающегося количества продукции, получаемой крестьянами. Некоторые военачальники процветали, но общий тон немногих сохранившихся текстов проникнут отчаянием. В них также есть намеки, что кризис отозвался эхом и за пределами центра. Археологам трудно сказать, когда события в одном регионе оказываются связаны с событиями в другом регионе, и мы не должны никогда недооценивать возможности простого совпадения, но трудно не обнаружить более широкой закономерности, которая проявила себя в гибели в огне крупнейших зданий в Греции, в прекращении деятельности мальтийских храмов, а также в запустении прибрежных крепостей в Испании, — то есть всех тех событий, которые случились в период между 2200 и 2150 годами до н. э.

Более крупные и сложные системы западного центра зависели от регулярных потоков людей, товаров и информации, но неожиданные перемены — наподобие установления более сухого климата в Телль-Лейлане или одряхления фараона Пепи II, — привели к их нарушению. Такие неурядицы, как засухи и миграции после 2200 года до н. э., не привели к хаосу, но они эффективно «перевернули костяшки» истории. В течение короткого времени как минимум могло произойти все, что угодно. Если бы у Пепи II был советник, подобный Иосифу, он, возможно, использовал бы трудные времена себе на пользу. Если бы Шаркалишарри смог лучше управляться со своими военачальниками и жрецами, его империя устояла бы. Вместо этого в Месопотамии основным результатом событий стало то, что город Ур воспользовался крахом Аккада, создав новую империю, меньшую по размерам, чем Аккад, но лучше нам известную, поскольку ее старательные чиновники выдали очень много расписок о полученных налогах. Сейчас опубликовано уже 40 тысяч их, а еще тысячи дожидаются изучения.

Шульги, занявший трон в Уре в 2094 году до н. э., провозгласил себя богом и ввел культ личности. Он даже даровал Уру новую музыкальную форму — гимн Шульги, в котором восхваляются его умения во всех областях — от пения до пророчеств, — в результате этот гимн напоминает отрежиссированные здравицы в честь диктатора Северной Кореи Ким Чен Ира. Однако, несмотря на таланты Шульги, через несколько лет после его смерти, в 2047 году до н. э., его империя также развалилась. В 2030-х годах до н. э. набеги стали настолько серьезной проблемой, что Уру пришлось построить стену длиной в сотню миль [более 160 км], чтобы не пускать аморитов, но в 2028 году до н. э. города начали выходить из налоговой системы Ура, и около 2020 года до н. э. произошел государственный финансовый крах. Как и при падении Аккада, свирепствовал голод, так как одни военачальники пытались реквизировать зерно для Ура, а другие объявили себя независимыми. «Голод заполняет город как вода, — рассказывалось в шумерской поэме «Плач об Уре», — его люди словно окружены водой и стараются получить глоток воздуха. Его цари одинокие, тяжело вздыхают в своем дворце, их люди бросают свое оружие…»⁴ В 2004 году до н. э. налетчики опустошили Ур и увели его последнего царя в рабство.

Если Месопотамия распалась на части, то Египет снова объединился. Высшие жрецы из Фив в Верхнем Египте, теперь сами выступавшие в качестве царей, в 2056 году до н. э. победили своих главных соперников, и в 2040 году до н. э. господствовали уже над всей долиной Нила. К 2000 году до н. э. западный центр выглядел во многом так же, так за тысячу лет до этого, когда Египет объединился под властью бога-царя, а Месопотамия разделилась на города-государства, где властвовали цари, которые, в самом лучшем случае, были всего лишь богоподобными.

К этому времени — то есть более чем четыре тысячи лет назад — головокружительные и бурные события в западном центре уже сделали явными некоторые фундаментальные силы, движущие социальным развитием. Социальное развитие — это не подарок и не проклятие, посылаемые человечеству монолитом Кларка или, инопланетянами фон Деникена. Это то, что мы делаем сами, просто не в результате нашего собственного выбора. Как я предположил во введении, суть дела состоит в том, что мы ленивы, жадны и трусливы и всегда ищем более легких, более выгодных или более безопасных способов делать свои дела. С момента возвышения Урука до нового объединения Фивами Египта лень, жадность и страх были движущими силами при всяком шаге по восходящей в социальном развитии. К тому же люди не могут пользоваться любым способом, который им нравится; каждый очередной шаг основан на всех предыдущих. Социальное развитие имеет кумулятивную природу и является результатом последовательных шагов, которые следует выполнять в правильном порядке. Правители Урука около 3100 года до н. э. так же не могли организовать такого же рода бюрократию, которой гордился Ур в годы правления Шульги на тысячу лет позже, как и Вильгельм Завоеватель не мог производить компьютеры в средневековой Англии. Как говорится в одной поговорке янки, «туда отсюда не попасть». Эта кумулятивность также объясняет и то, почему рост социального развития постоянно ускоряется: каждое новшество создается на основе предыдущих и вносит свой вклад в последующие. И это означает, что чем выше становится социальное развитие, тем быстрее оно может продолжать расти.

Однако, разумеется, новшества никогда не осуществляются гладко. Новшества означают изменения и приносят равно и радость, и боль. Социальное развитие порождает своих победителей и проигравших, новые классы богачей и бедняков, новые отношения между мужчинами и женщинами и между старыми и молодыми. Оно даже создает целые новые центры, когда преимущества отсталости предоставляют возможности тем, кто прежде играл незначительную роль. Его рост зависит от сообществ, становящихся более крупными, более сложными и более трудными для управления. Чем более оно возрастает, тем больше создает угроз для себя. Отсюда и парадокс: социальное развитие само порождает те силы, которые его подрывают. Когда они выходят из-под контроля — особенно когда изменяющаяся окружающая среда усиливает неопределенность, — могут последовать хаос, разрушение и крах, как это и произошло около 2200 года до н. э. Как мы увидим в последующих главах, парадокс социального развития по большей части объясняет, почему теории «давней предопределенности» не могут быть верными.

Группа братьев

Несмотря на хаос, охвативший западный центр после 2200 года до н. э., это все же не был «приход ночи». Коллапсы, случившиеся после 2200 года до н. э., даже не отмечены на графике, приведенном на рис. 4.2^[83]. Возможно, масштабы крушений там преуменьшены, но даже при этом вполне ясно одно: ко времени 2000 лет до н. э. социальное развитие на Западе было почти на 50 % выше, нежели за 3000 лет до н. э. Уровень социального развития продолжал расти, и общества Запада становились более крупными и более сложными и продвинутыми.

Центры менялись также и в остальном. Ни один из правителей Месопотамии после 2000 года до н. э. не объявлял себя богом, и даже в Египте сияние, окружавшее фараонов, поблекло. На статуях II тысячелетия до н. э. и в поэзии фараоны изображены более воинственными, утратившими вкус к жизни и разочарованными, нежели они изображались в III тысячелетии. К тому же — это должно быть связано с описанным выше — государственная мощь ослабевала: хотя дворцы и храмы оставались важными местами, но теперь больше, нежели ранее, земель и торговли оказалось в частных руках.

Самая важная причина, объясняющая, почему эти неурядицы не заставили стрелки истории идти вспять, заключалась в том, что на протяжении кризисов центр продолжал расширяться, охватывая периферию, которая находила все новые преимущества в своей отсталости и пролагала себе путь в центр. От Ирана до Крита люди приспосабливали дворцы в стиле Египта и Месопотамии и принципы перераспределительной экономики к условиям нестабильных окраин, где насилие было частым явлением и где сельское хозяйство питали дожди. В целом цари на окраинах больше полагались на военную силу, нежели цари в центрах с сельским хозяйством, основанным на орошении, и реже заявляли о своей божественности. Вероятно, было сложно выглядеть богоподобным, когда правители Египта и Шумера выглядели куда более величественно.

Опять-таки рост социального развития изменял значение географии. В III тысячелетии до н. э. решающее значение для развития имел доступ к бассейну великой реки. Однако во II тысячелетии жизнь на северной окраине прежнего центра стала обеспечивать еще большие преимущества. Пастухи на территории нынешней Украины одомашнили лошадей около 4000-х годов до н. э., а еще спустя две тысячи лет укротители лошадей, жившие в степях современного Казахстана, начали впрягать этих мощных животных в легкие двухколесные колесницы. Несколько степных пастухов, передвигавшихся в таких колесницах, не вызывали беспокойства в центре. Однако если бы некто, обладавший ресурсами, позволяющими заплатить за тысячи таких повозок, стал владеть ими, — это была бы совсем иная история. Повозки не были танками, прорывающимися через линии противника (как их любят изображать режиссеры фильмов на античные и библейские темы из разряда «мечи и сандалии»). Но армии с массами быстро передвигающихся на колесницах лучников сделали устарелыми прежние столкновения между пехотинцами.

Преимущества колесниц кажутся очевидными, но армии, достигавшие хороших результатов при одной тактической системе, зачастую медленно переходят на другую. Учреждение корпуса хорошо подготовленных воинов на колесницах, который мог устроить хаос в рядах выстроенной по старшинству армии, состоящей из одной пехоты, создавало совершенно новую элиту. Однако жители Египта и Месопотамии, с их прочно установившейся иерархией, по-видимому (хотя свидетельства по данному вопросу весьма отрывочны), усваивали новую систему ведения боя медленно и вяло. Новые северные государства — как, например, государство таинственных хурритов, которые, очевидно, мигрировали в Северную Месопотамию и Сирию с Кавказа после 2200 года до н. э., — были более гибкими. Связи хурритов со степью обеспечивали им легкий доступ к новому виду оружия, а их более свободная социальная структура, вероятно, создавала меньше барьеров, препятствующих его освоению. Ни они, ни касситы Западного Ирана, ни хетты Анатолии^[84], ни гиксосы из современных Израиля и Иордании, ни микенцы Греции не были организованы так, как Египет или Вавилон — город в Месопотамии, но в то время это было не важно, поскольку колесницы обеспечивали этим ранее периферийным народам такое преимущество в ведении войны, что они могли грабить и даже покорять более древних и более богатых соседей. Гиксосы неуклонно продвигались в Египет и около 1720 года до н. э. построили там собственный город, а в 1674 году до н. э. захватили там трон. В 1595 году до н. э. хетты разорили Вавилон, и вскоре касситы завладели всеми городами Месопотамии. К 1500 году до н. э. хурриты создали свое царство под названием Митанни, а микенцы завоевали Крит (рис. 4.4).

Тогда были неспокойные времена, но в долгосрочной перспективе эти перевороты лишь способствовали увеличению центра и не толкали развитие вспять. В Месопотамии основным результатом порабощений, депортаций, массовых убийств и лишений имущества стала замена местных правителей иммигрантами с севера. В Египте, где восставшие, руководимые из Фив, в 1552 году до н. э. изгнали из страны гиксосов, мало что изменилось. Однако к 1500 году до н. э. вдоль северного края старого центра оформились новые царства, причем они развивались настолько быстро, что смогли силой вписаться в рамки более крупной версии этого центра. Эти великие государства были настолько тесно связаны друг с другом, что историки называют следующие триста лет Международной эпохой.

Торговля расцвела. Царские тексты полны фактов об этом, а письма XIV века до н. э., найденные в Амарне в Египте, показывают, как цари Вавилона, Египта и новых мощных государств Ассирии, Митанни и хеттов не стесняются в средствах для достижения цели, просят подарков и женятся на принцессах. Они создали общий дипломатический язык и именовали друг друга «братьями». Правителей второго плана, не входивших в этот клуб великих властителей, они называли «слугами», однако ранг мог быть пересмотрен в результате переговоров. Аххиява (вероятно, Греция), например, была великим государством на окраине. Никаких писем оттуда в архивах Амарны нет, но, когда хеттский царь перечисляет «царей, которые равны мне по рангу»⁵, в договоре XIII века до н. э., он сначала назвал там «царя Египта, царя Вавилонии, царя Ассирии и царя Аххиявы», но, лучше подумав, вычеркнул Аххияву из этого списка.

Чем больше «братьям» приходилось иметь дело друг с другом, тем более жестким становилось их соперничество. Вторжение гиксосов в XVIII веке до н. э. было травмой для египетской элиты и разрушило их убеждение, что непроходимые пустыни защищают их от нападений. Настроенные не допустить их повторения, они преобразовали довольно устаревшее ополчение в постоянную армию с профессиональными офицерами и современным корпусом колесниц. Ко времени 1500 лет до н. э. они продвинулись от побережья Средиземного моря в глубь Сирии, строя крепости по мере своего продвижения.

Древняя гонка вооружений разразилась ко времени до 1400 лет н. э., и горе неудачникам! Между 1350 и 1320 годами до н. э. хетты и ассирийцы поглотили Митанни. Ассирия вмешалась в гражданскую войну в Вавилонии, а к 1300 году до н. э. хетты уничтожили Арцаву — еще одно соседнее государство. Хетты и цари Египта вели беспощадную холодную войну, полную шпионажа и тайных операций, за контроль над городами-государствами Сирии. В 1274 году до н. э. эта война обратилась в горячую, и при Кадеше столкнулись самые большие армии, которые когда-либо до этого видел мир, — возможно, 30 тысяч пехотинцев и 5 тысяч колесниц с каждой из сторон. Рамзес II, египетский фараон, по-видимому, угодил в ловушку. Поскольку он был богом, это, естественно, не создало для него никаких проблем, и в отчетах об этой битве, которые были помещены в не менее чем семи храмах, Рамзес рассказывает нам, что он впал в неистовство подобно Рэмбо.

«Его Величество [Рамзес II] уничтожил всю силу хаттов [другое название для хеттов], в чем ему помогли его великие военачальники и все его братья, а также вожди всех тех стран, которые пришли с ним. Их пехота и их колесницы крушили врагов одного за другим. Его Величество убивал их на месте, они валились перед его лошадьми, и при этом Его Величество был один, и никого не было рядом с ним»⁶.

После этого «ничтожный вождь хаттов», утверждает Рамзес, попросил мира (насколько это было возможно).

Выделить историю войны из этой напыщенной речи бога-царя — дело непростое, но все прочие факты позволяют предположить противоположное его хвастовству. В тот день Рамзес едва избежал засады, которую устроили хетты. Хетты вплоть до 1258 года до н. э. продолжали продвижение вдоль побережья и прекратили его только потому, что у них начались новые сражения: одно — с Ассирией в горах Юго-Восточной Анатолии, а другое — с греческими искателями приключений на западном побережье Анатолии. Некоторые историки полагают, что Илиада Гомера — греческая эпическая поэма, написанная спустя пять столетий, — смутно отражает войну, которая велась в 1220-х годах до н. э., когда греческая коалиция осадила Трою, город-вассал хеттов. А далеко к юго-востоку велась еще более жестокая осада, закончившаяся тем, что в 1225 году до н. э. Ассирия захватила Вавилон.

Эта борьба была жестокой. Поражение могло означать исчезновение: мужчин убивали, женщин и детей уводили в рабство, города разрушали до основания и предавали забвению. Поэтому ради победы в жертву приносилось все. Появилось больше военной элиты, куда более богатой, нежели ее предшественники, и это способствовало активизации внутренних междоусобиц между ее представителями. Цари укрепляли свои дворцы или строили для себя совершенно новые города, где простой народ не мог нарушить их безмятежную жизнь. Налоги резко возросли, людей гораздо чаще стали привлекать к принудительному труду. Резко возрастали долги — по мере того, как аристократы занимали деньги для роскошной жизни, а крестьяне закладывали урожай, чтобы остаться в живых. Цари называли себя пастырями людей, но они куда чаще «стригли свои стада», нежели защищали их. Они стремились контролировать работников и привлекали целые народы трудиться над реализацией их строительных проектов. Евреи, тяжко трудившиеся в городах фараона, — далекие потомки сыновей Иакова, которые мигрировали в Египет со столь большими надеждами, — были просто наиболее известным примером таких порабощенных групп.

Таким образом, после 1500-х годов до н. э. власть государства росла, а сам западный центр при этом становился более обширным. Гончарные изделия из Греции находят по всем берегам Сицилии, Сардинии и Северной Италии, что позволяет предположить, что на большие расстояния перевозились также и другие, более ценные (но реже попадающиеся на глаза археологов) товары. Археологи, занимающиеся подводными исследованиями возле побережья Анатолии, обнаружили поразительные факты, высвечивающие механизм торговли. Например, корабль, около 1316 года до н. э. потерпевший крушение возле Улу-Буруна, перевозил медь и олово в количестве, достаточном для изготовления десяти тонн бронзы, а также эбеновое дерево и слоновую кость из Тропической Африки, кедр из Ливана, стекло из Сирии и оружие из Греции и современной территории Израиля. Короче, там было всего понемногу, что могло принести прибыль. Груз, вероятно, образовался мало-помалу после заходов в каждый порт, лежавший на пути корабля. Экипаж у этого судна был столь же смешанным, как и перевозимый им груз.

Берега Средиземного моря вошли в состав центра. Богатые могилы, содержащие бронзовое оружие, позволяют предположить, что на Сардинии и Сицилии деревенские вожди превратились в царей. В сохранившихся текстах сообщается, что молодые мужчины на этих островах покидали свои деревни и отправлялись искать счастья в качестве наемников, участвуя в тех войнах, которые вел центр. Жителям Сардинии случалось оказаться в Вавилоне и даже на территории нынешнего Судана, где египетские армии продвигались на юг в поисках золота, разбивая местные государства и строя храмы там, где они проходили. Еще дальше — в Швеции — вождей хоронили вместе с колесницами (как наивысшим символом статуса из центра), а также клали в могилу другие импортные военные принадлежности — в частности, острые бронзовые мечи — для посмертного использования.

Когда Средиземноморье стало новой окраиной, то рост социального развития еще раз привел к изменению значения географии. В IV тысячелетии до н. э. рост орошения и городов привел к тому, что долины великих рек в Египте и Месопотамии стали более ценными как недвижимость, чем старый центр на территории Холмистых склонов. Во II тысячелетии до н. э. значительное увеличение торговли с дальними странами сделало доступ к широким водным путям Средиземноморья еще более ценным. После 1500-х годов до н. э. неспокойный западный центр вошел в совершенно новую эпоху экспансии.

Десять тысяч го в поднебесной

Археологи часто страдают недугом, который я предпочитаю называть «завистью к Египту». Где бы мы ни вели раскопки или что бы мы ни выкапывали, мы всегда подозреваем, что если бы мы вели раскопки в Египте, то нашли бы вещи получше. Поэтому когда узнаешь, что египетская зависть поражает людей и в других сферах жизни, то делается легче. В 1995 году государственный советник Сун Цзянь — один из высших китайских администраторов по науке — прибыл с официальным визитом в Египет. Он был недоволен, когда археологи сообщили ему, что здешние древности старше, чем в Китае, и поэтому после возвращения в Пекин инициировал проект «Хронология трех династий», чтобы расследовать данный вопрос. На его осуществление ушло 4 года и 2 миллиона долларов. Объявленное заключение по его итогам гласило: египетские древности действительно старше китайских. Но теперь мы, по крайней мере, точно знаем, насколько они старше.

Как мы видели в главе 2, сельскохозяйственный образ жизни начал развиваться на Западе около 9500-х годов до н. э., — более чем на 2 тысячи лет раньше, нежели в Китае. Ко времени 4000 лет до н. э. сельское хозяйство распространилось на периферийные территории, такие как Египет и Месопотамия, а когда после 3800-х годов до н. э. муссоны сместились к югу, жители этих новых сельскохозяйственных территорий, чтобы выжить, создали города и государства. На Востоке также имелись в изобилии сухие периферийные зоны, но ко времени 3800 лет до н. э. сельское хозяйство едва затронуло их, а наступление более сухого и прохладного климата не привело к образованию здесь городов и государств. Но, вероятно, благодаря этим переменам жизнь стала более легкой для жителей деревень, поскольку теплые и влажные долины рек Янцзы и Хуанхэ стали суше и удобнее для обработки. Хотя это сегодня трудно себе представить, но около 4000-х годов до н. э. долина Хуанхэ была почти субтропическим лесом, и слоны трубили там, где теперь находятся улицы Пекина, задыхающиеся от автомобилей.

Вместо перехода к образованию городов и государств, как в Египте и Месопотамии, в Китае в IV тысячелетии до н. э. наблюдается устойчивый, но не бросающийся в глаза рост населения. Расчищались леса, и основывались новые деревни, а прежние деревни становились небольшими городами. Чем лучше люди умели получать энергию, тем больше их становилось и тем более сильное давление они оказывали сами на себя; и поэтому, как и обитатели Запада, они много экспериментировали, стараясь отыскать новые способы выжать побольше из земли, организовать свой труд более эффективно и захватить у других то, в чем они нуждались. Мощные укрепления из утрамбованной земли, сделанные вокруг более крупных поселений, наводят на мысль о конфликтах. Некоторые поселения устроены более упорядоченным образом, что позволяет предположить наличие там планирования на уровне общины. Дома становились больше, и мы находим в них больше предметов — что свидетельствует о медленно возраставших стандартах жизни. Но также возрастали и различия между домами, и это, возможно, означало, что более богатые крестьяне отделяли себя от своих соседей. Некоторые археологи полагают, что распределение орудий в домах показывает и возникающие половые различия. В некоторых местах, и прежде всего в Шаньдуне (рис. 4.5), для некоторых людей — по большей части мужчин — местом их вечного покоя были могилы большего размера, нежели для других, а в некоторых могилах даже имелись тщательно выполненные резные орнаменты из нефрита.

Какими бы красивыми ни были эти нефритовые предметы, археологам все равно трудно проводить раскопки в китайских местонахождениях возрастом около 2500-х годов до н. э. и при этом не испытывать хоть изредка приступов египетской зависти. Здесь они не находят ни великих пирамид, ни царских надписей. Их открытия фактически напоминают то, что археологи находят на местонахождениях в западном центре, датируемых временем около 4000-х годов до н. э., незадолго до появления первых городов и государств. Восток двигался по тому же пути, что и Запад, но отставал от него по крайней мере на пятнадцать столетий. И, в соответствии с этим графиком движения, между 2500 и 2000 годами до н. э. Восток прошел через трансформации, довольно похожие на те, что наблюдались на Западе между 4000 и 3500 одами до н. э.

Во всех долинах великих рек темпы изменений возрастали, но при этом возникла одна интересная закономерность. Самые быстрые преобразования происходили не на самых широких равнинах с самыми богатыми почвами, а там, где пространство было ограничено и где людям было трудно уйти прочь и отыскать себе новый дом, если они проигрывали в борьбе за ресурсы с другими деревнями или в войнах между ними. На одной из небольших равнин в Шаньдуне, например, археологи отыскали новый тип расположения поселений, оформившийся между 2500 и 2000-ми годами до н. э. Там вырос один крупный городок, где проживало, возможно, 5 тысяч человек, окруженный меньшими по размеру городками-сателлитами, у которых были свои еще меньшие деревни-сателлиты. При исследованиях в районе Суз в Юго-Западном Иране был обнаружен похожий тип расположения поселений возрастом примерно на 15 столетий раньше. Возможно, так всегда происходит, когда одна община завоевывает политический контроль над другими общинами.

Если судить по богатым предметам, встречающимся в могилах некоторых мужчин, после 2500 года до н. э. в Шаньдуне могли уже «карабкаться к власти по скользкому шесту» настоящие цари. В нескольких могилах нашли действительно впечатляющие нефритовые предметы и один головной убор, украшенный бирюзой, довольно похожий на корону. Впрочем, самой замечательной находкой является один скромный глиняный черепок, обнаруженный в Дингуне. Когда этот невзрачный на вид фрагмент серой керамики извлекли из земли, археологи сначала положили его в корзину с другими обычными находками. Однако когда затем они очистили его в лаборатории, то обнаружили одиннадцать символов, нацарапанных на его поверхности, схожих с более поздними китайскими письменами, но все же отличающихся от них. Не было ли это, задались вопросом археологи, вершиной айсберга — широко распространенной практики письма на непрочных материалах? Не было ли у царей Шаньдуна чиновников, управлявших их делами, как у правителей Урука в Месопотамии на тысячу лет раньше? Может быть, это и так. Но другие археологи, обратившие внимание на обстоятельства обнаружения данной надписи, задались вопросом — а было ли датирование проведено правильно, или, может быть, это вообще подделка. Ясность в этот вопрос внесут только новые открытия. Было ли это письмом или нет, — однако те, кто управлял общинами Шаньдуна, несомненно, обладали властью. Ко времени 2200 лет до н. э. человеческие жертвоприношения стали обычным делом, а некоторые могилы свидетельствуют о культе предков.

Кем были эти высокопоставленные люди? Может быть, некоторые ключи к этому дает Таосы (??) — местонахождение в 400 милях [643,6 км] от долины реки Фэнь. Это самое крупное поселение, известное для данного времени, в котором, возможно, проживало 10 тысяч человек. Здесь нашли огромную платформу из утрамбованной земли, которая, вполне вероятно, служила основанием для одного из первых дворцов Китая, хотя единственным прямым свидетельством этого является декорированный фрагмент разрушенной стены, найденный в яме (через какое-то время я вернусь к этому моменту).

В Таосы были раскопаны тысячи могил, свидетельствующих о наличии явно выраженной социальной иерархии. Почти девять из каждых десяти могил были небольшими и с небольшим числом вложенных туда предметов. Но приблизительно одна из десяти могил была больше по величине, а примерно одна из ста (всегда мужская) — огромной. В некоторых из гигантских могил содержалось по 200 предметов, в том числе вазы с нарисованными на них драконами, орнаменты на нефрите и целые свиньи, принесенные в жертву, но не съеденные. Поразительную параллель с Цзяху — доисторическим кладбищем, о котором рассказывалось в главе 2, в Таосы являет наличие в самых богатых могилах музыкальных инструментов: глиняных или деревянных барабанов с натянутой на них крокодиловой кожей; больших каменных колоколов и странно выглядящего медного колокола.

Когда я рассказывал о Цзяху в главе 2, то упомянул о теории археолога Гуан Чичана о том, что цари Востока произошли от доисторических шаманов, которые использовали алкоголь, музыку и периодически повторяющиеся ритуалы, чтобы убедить себя (и других), что они путешествуют в миры духов и общаются с предками и богами. Когда Чичан выдвинул эту идею, Цзяху еще не было раскопано, и тогда он мог отследить свидетельства только примерно до около 3500 года до н. э. Однако, указывая на Таосы и подобные местонахождения, он предположил, что между 2500 и 2000 годами до н. э. уже сформировалась древнекитайская религиозная и царская символика. Примерно две тысячи лет спустя в конфуцианском наставлении по церемониям «Ритуалы Чжоу» все типы инструментов, найденные в могилах в Таосы, перечисляются как подобающие для элитных ритуалов.

Чичан был уверен, что и другие произведения литературы, написанные в те же времена, что и «Ритуалы Чжоу», также выявляют воспоминания о периоде до 2000 года до н. э. Возможно, что одни из самых значительных, а также самых загадочных текстов можно найти на страницах книги «Весны и осени господина Люя» — обзора полезных знаний, составленного в 239 году до н. э. Люй Бувэем, канцлером государства Цинь. Люй утверждал: «Есть великий Круг в вышине и великий Квадрат в глубине; ты, сумевший это взять образцом, станешь матерью народа и отцом»⁷. Эти мудрые цари, как считалось, были потомками верховного божества Ди^[85] и последний из этих мудрых царей — Юй, как считалось, спас человеческий род, вырыв дренажные каналы, когда Хуанхэ разливалась. «Если бы не Юй, — гласит другой текст, — мы все были бы сейчас рыбами и черепахами!»⁸ Благодарные люди сделали Юя своим царем, повествуется в истории, и он основал первую в полной мере человеческую династию в Китае — Ся.

Люй Бувэй верил в точность своей книги, и, как говорят, подвесил тысячу кусков золота возле главного рынка своего города и предлагал эти деньги любому, кто смог бы показать, что ему необходимо добавить или убрать хотя бы одно слово из его текста. (К счастью, издатели больше не требуют этого от авторов.) Однако, несмотря на трогательную веру Люя, царь Юй выглядит примерно столь же правдоподобно, как и Ной — западная версия безгрешного человека, который спас человеческий род от потопа. Большинство историков считает мудрых царей полностью вымышленными. Однако Гуан Чичан предполагал, что в книге Люя сохранилась подлинная, хотя и искаженная информация о конце III тысячелетия до н. э. — эпохе, когда на Востоке оформлялось нечто напоминающее царскую власть.

Чичан усматривал связь между историей из книги Люя о том, как мудрые цари приняли округлость Неба и квадратность Земли в качестве образца для себя, и цун — сосудом из нефрита, который появляется в богатых могилах в регионе дельты Янцзы около 2500 года до н. э., а затем распространяется в Таосы и других местонахождениях. Цун — это квадратный блок нефрита с цилиндрическим просверленным отверстием: круг и квадрат выражают единство Неба и Земли. Эта комбинация круга и квадрата оставалась мощной эмблемой царской власти вплоть до падения последней китайской династии в 1912 году н. э. Если вы не убоитесь толп в Запретном городе в Пекине и вглядитесь в темные интерьеры дворцов, то увидите там те же самые символы — квадратное основание трона и круглый потолок, которые повторяются вновь и вновь.

Возможно, предположил Чичан, память о древних жрецах-царях, которые утверждали, что они перемещаются между этим миром и миром духов, и использовали цун в качестве символа своей власти, сохранялась еще в дни Люя. Чичан считал годы между 2500 и 2000-ми до н. э. «эпохой нефритового цун — периодом, когда шаманизм и политика объединили силы и когда появился класс элиты на основе монополии на шаманизм»⁹. Наиболее впечатляющими цун были, конечно, те, которые находились в царских сокровищницах; на самом большом из них были вырезаны изображения духов и животных. Археологи (люди с непредсказуемым чувством юмора) назвали этот цун «Кинг-Конгом»^[86].

Если Чичан был прав, то религиозные специалисты превратились в правящую элиту в период между 2500 и 2000 годами до н. э. Во многом они действовали так же, как и в Месопотамии тысячелетием ранее, используя нефрит, музыку и храмы, построенные на платформах из утрамбованной земли, которые служили «усилителями» сообщений, отправляемых ими богам. В одном местонахождении даже было святилище (как считается, небольшое: всего 20 футов [около 6 м] в ширину, построенное на низкой платформе), по форме напоминающее цун.

Ко времени 2300 лет до н. э. Таосы выглядел похожим на Урук в процессе становления, будучи полон дворцов, платформ и вождей, которые были на пути к тому, чтобы стать богоподобными. Но затем — неожиданно — этого не произошло. Элитный комплекс был разрушен, после чего единственным напоминанием о дворце остался лишь фрагмент разрисованной стены, найденный в яме с мусором, о котором я упоминал выше. Сорок скелетов — некоторые из которых были расчленены или лежали с оружием, которое торчало в них, — были свалены в ров там, где стоял дворец, а некоторые из самых больших могил на кладбище были разграблены. Таосы сократился вдвое по сравнению с предыдущим размером, а всего в нескольких милях от него вырос новый крупный город.

Есть один момент в археологии, который оставляет чувство досады: мы часто видим результаты того, что люди сделали, но не причины. Мы можем плести небылицы (Таосы сожгли варвары! Таосы разрушен в результате гражданской войны! Из-за внутренних распрей Таосы разделился надвое! Таосы опустошили новые соседи! И т. д.), но мы редко можем сказать, что тут является истинным. Самое лучшее, что мы можем сделать, — это отметить, что падение Таосы было частью более обширного процесса. Ко времени 2000 лет до н. э. самые крупные местонахождения в Шаньдуне также были заброшены, и общая численность населения в Северном Китае сократилась. И в это же самое время засухи, голод и политические крахи терзали Египет и Месопотамию. Возможно, изменение климата вызвало кризис в масштабах всего Старого Света?

Если бы в Таосы записывали уровни наводнений при помощи специального «хуанхэмера», подобного египетскому ниломеру, или если бы китайские археологи провели микроморфологические исследования наподобие тех, которые были проведены в Телль-Лейлане в Сирии, мы были бы в состоянии что-то сказать. Однако свидетельств такого рода здесь не существует. Мы можем изучить письменные источники, написанные через две тысячи лет после указанных событий ради информации, но, как и в отношении историй о мудрых царях, мы не можем сказать, насколько много их авторы реально знали о столь ранних временах.

«Во времена правления Юя, — говорится в «Веснах и осенях господина Люя» — в Поднебесной было десять тысяч го»¹⁰. Переводя иероглиф го как «вождество», — небольшое политическое образование, в основе которого находился небольшой город, окруженный стенами, многие археологи считают, что это — вполне хорошее описание долины Хуанхэ между 2500 и 2000 годами до н. э. Некоторые ученые идут еще дальше и утверждают, что реально существовал царь Юй, который покончил с эпохой десяти тысяч го и подчинил их власти династии Ся. Письменные источники даже предоставляют климатическое обоснование, хотя вместо «пылевой чаши» в стиле Месопотамии они говорят о проливных дождях, лившихся на протяжении девяти из десяти лет, которые были причиной того, почему Юю потребовалось осушить долину Хуанхэ. Что-то в этом духе, несомненно, могло произойти. Вплоть до двух десятков лет назад, когда Хуанхэ кое-где начала снижать свою водность, люди регулярно называли ее «горе Китая», потому что почти каждый год она разливалась и в среднем раз в столетие изменяла свое русло, разоряя и убивая тысячи крестьян.

Возможно, что в основе истории Юя была реальная катастрофа, случившаяся около 2300 года до н. э. Или, может быть, это всего лишь фольклорное произведение. Мы просто не знаем. Однако опять-таки хотя причины изменений для нас темны, но их последствия совершенно очевидны. Ко времени 2000 лет до н. э., пока города провинции Шаньдун и долины реки Фэнь восстанавливались (в Таосы даже соорудили монументальную платформу высотой 20 футов [чуть более 6 м] и шириной 200 футов [чуть более 60 м]), проявили себя преимущества отсталости, столь важные в истории Запада. Долина реки Ило — прежнее захолустье — стала заполняться даже более величественными монументами.

У нас нет достаточно фактов, объясняющих причины этого, но жители долины Ило не просто копировали Таосы. Напротив, они создали совершенно новый архитектурный стиль, заменив большие здания, которые легко увидеть и к которым легко подойти с любой стороны, — обычные на протяжении тысячи лет в Северном Китае, — на огороженные со всех сторон дворцы, где внутренний двор окружен крытыми коридорами, со всего несколькими входами. Затем они упрятали эти дворцы за высокими стенами из утрамбованной земли. Толкование архитектуры — дело непростое. Однако данный стиль долины реки Ило может означать, что отношения между правителями и подданными изменились в новом — и, возможно, более иерархическом направлении, по мере того как власть жрецов распространялась вплоть до границ разливов в этой долине.

Мы можем рассматривать это как восточный вариант того, что происходило в Уруке, когда одно сообщество оставило позади всех своих соперников и превратилось в государство, правители которого могут использовать силу для навязывания своих решений и взимания налогов с подданных. Таким сообществом был Эрлитоу, который между 1900 и 1700 годами до н. э. быстро стал настоящим крупным городом с населением 25 тысяч человек. Многие китайские археологи уверены, что Эрлитоу был столицей династии Ся, которая, как утверждалось, была основана мудрым царем Юем. Некитайские ученые в целом с этим не соглашаются и указывают на то, что литературные ссылки на Ся начали появляться лишь спустя тысячу лет после того, как Эрлитоу был покинут жителями. Возможно, предполагают они, Ся, наряду с царем Юем, — это вообще выдумка. Эти критики обвиняют китайских ученых в том, что они в лучшем случае легковерно относятся к мифологии, а в худшем — занимаются дешевой пропагандой, чтобы укрепить таким образом современную национальную идентичность Китая, отодвигая его истоки как можно дальше в древность. Неудивительно, что такие аргументы воспринимаются очень плохо.

Данные дебаты в основном не касаются вопросов, которые мы здесь обсуждаем, но совсем избежать данной темы мы не можем. Что касается меня, я склонен подозревать, что династия Ся существовала на самом деле и что Эрлитоу был ее столицей, даже если истории о Юе в основном являются фольклором. Но, как мы увидим в следующем разделе, всякий раз, когда мы можем это проверить, бывает ясно, что более поздние китайские историки довольно хорошо передают имена. Поэтому я просто не могу представить, что Ся и Юй были целиком придуманы.

Однако какой бы ни была на самом деле истина, Ся, Юй или любой другой, кто правил Эрлитоу, умел управлять рабочей силой в совершенно новых масштабах. Была построена сеть дворцов и, возможно, храм предков, воздвигнутый на платформе из утрамбованной земли в новом, замкнутом стиле. Для постройки той платформы, на которой стоит дворец I, потребовалось где-то около ста тысяч человеко-дней работы. На расстоянии четверти мили от нее археологи нашли шлак, тигли и формы для литья бронзы, которые были разбросаны на площади в два акра [около 0,8 га]. Медь стала известна здесь начиная с 3000 года до н. э., но долго оставалась новинкой и использовалась в основном для изготовления безделушек. Когда около 1900 года до н. э. был основан Эрлитоу, бронзовое оружие оставалось еще редкостью, и еще в первом тысячелетии до н. э. обычными материалами для сельскохозяйственных орудий оставались камень, кость и раковины. Поэтому бронзолитейная мастерская Эрлитоу представляет собой качественный скачок по сравнению с более ранней ремесленной деятельностью. Там производились в больших количествах оружие и инструменты ремесленников, которые должны были способствовать успеху города, а также производились замечательные ритуальные предметы — колокола, подобные описанному выше образчику из Таосы; пластины, инкрустированные глазами, животными и рогами из бирюзы; а также ритуальные сосуды диаметром в фут [фут — 30,48 см] и больше. Формы сосудов, придуманные в Эрлитоу (сосуды цзя, треножники дин, кубки цзюэ, кувшинчики для теплого вина хэ) стали на Востоке основными «усилителями», использовавшимися для отправки религиозных посланий, и заменили нефритовые цун, после чего доминировали в ритуалах на протяжении следующего тысячелетия.

Реконструкция дворца первой фазы культуры Эрлитоу (Дворец I)

Бронзовый сосуд цзюэ для вина

Сосуд-трипод. Культура Эрлитоу

Кувшинчики для теплого вина хэ

Эти крупные сосуды были найдены только в Эрлитоу, и если Чичан был прав, когда утверждал, что истоком царской власти были притязания царя на то, что он находится на стыке между этим и сверхъестественным мирами, то бронзовые ритуальные сосуды были столь же важны для укрепления власти Эрлитоу, как и бронзовые мечи. Царь Эрлитоу имел в своем распоряжении самый громкий усилитель; а властители из меньших го, видя все это, могли счесть, что имеет смысл сотрудничать с тем человеком, которого духи могут услышать лучше всего.

Впрочем, для царя бронзовые сосуды, должно быть, являлись не только инструментами, но и источником головной боли. Эти сосуды были очень дороги, и для их изготовления требовались армии ремесленников и тонны меди, олова и топлива — а в долине реки Ило всего этого не хватало. Помимо создания небольшого царства (некоторые археологи, исходя из характера расположения поселений, оценивают, что его территория охватывала около двух тысяч квадратных миль [около 3,2 тыс. км²]), Эрлитоу, возможно, отправлял колонистов, чтобы они добывали сырье. Например, за сотню миль от Эрлитоу на холмах, богатых медью, располагался Дунсяфэн, где находят гончарные изделия, изготовленные в стиле Эрлитоу, и огромные холмы отходов, оставшихся после медеплавильных работ. Однако там пока не обнаружены ни дворцы, ни богатые могилы, ни формы для литья сосудов, не говоря уже о самих сосудах. Возможно, археологи просто вели раскопки в неправильном месте, однако они искали в течение долгого времени. Более вероятно, что в Дунсяфэне медь добывалась и очищалась, а затем ее отправляли в Эрлитоу: вот первый колониальный режим на Востоке.

Распорядитель предков

У отсталости могут быть не только преимущества, но также и недостатки — не в последнюю очередь из-за того, что, по мере того как периферия входит в состав более старого центра, ей самой приходится вступать в конфронтацию с новыми перифериями, которые, как и она, хотят повторить ее путь. Ко времени 1650 лет до н. э. Эрлитоу был самым блистательным городом на Востоке. В его храмах сверкали бронзовые котлы и стоял перезвон колоколов. Но всего на расстоянии дневного перехода за рекой Хуанхэ осмелившийся на то горожанин оказался бы в мире насилия — мире крепостей и враждующих вождей. У двух скелетов, найденных в яме всего в 40 милях [около 64 км] от этого большого города, налицо несомненные признаки того, что они были оскальпированы.

Отношения между Эрлитоу и его дикой окраиной были похожи, возможно, на отношения между Аккадской империей в Месопотамии и аморитами, когда для обеих сторон были выгодно вести торговлю и совершать набеги, — пока что-либо не нарушало сложившийся баланс. Такого рода нарушение на Востоке явилось в форме крепости, называвшейся Яньши, которая была построена около 1600-х годов до н. э. на расстоянии всего пяти миль [около 8 км] от Эрлитоу. Более поздние письменные источники сообщают, что примерно в это время новая группа, Шан, свергла династию Ся. Самые ранние находки в Яньши сочетают стиль Эрлитоу в отношении материала с традициями мест, лежавших к северу от Хуанхэ. Большинство китайских археологов (и на этот раз также и многие некитайские) считают, что Шан пересекли Хуанхэ около 1600-х годов до н. э., одержали победу над Эрлитоу и построили Яньши, чтобы доминировать над своими униженными, но более продвинутыми врагами. Яньши вырос в огромный город, в то время как Эрлитоу приходил в упадок, и так было приблизительно до 1500-х годов до н. э., когда цари Шан, возможно, решили, что им больше не надо следить за своими бывшими врагами так же внимательно, как прежде, и переместились на 50 миль [около 80 км] к востоку в новый город — Чжэньчжоу.

Бронзовый сосуд дин (ding), квадратный котел с человеческими лицами, династия Шан

Трипод дин (ding), династия Шан

Похоже, что все, что Эрлитоу мог сделать, Чжэньчжоу мог сделать еще лучше или, по крайней мере, в б?льших масштабах. В Чжэньчжоу имелся внутренний город примерно того же размера, как и Эрлитоу, но помимо него целую квадратную милю [около 2,56 км²] занимали пригороды со своей собственной огромной стеной, сделанной из утрамбованной земли. По одной оценке, чтобы ее построить, потребовались десять тысяч работников, трудившихся восемь лет. «Они с грохотом вгрызались в землю, — рассказывается в более поздней поэме о создании этой стены, — они утрамбовывали ее, глухо стуча. Они стучали по ней с громким лязгом, а затем они эту стену чистили и ровняли с легким постукиванием»¹¹. Все эти звуки должны были отзываться по всему Чжэньчжоу. Городу также требовалась не одна, а несколько бронзолитейных мастерских. Только от одной из них осталась свалка отходов площадью восемь акров [3,2 га]. Ритуальные сосуды из Чжэньчжоу продолжают традиции Эрлитоу, но они, естественно, были более впечатляющими. Один бронзовый котел, захороненный в спешке около 1300-х годов до н. э. (вероятно, во время нападения врагов), был высотой три фута [чуть более 90 см] и весил 200 фунтов [около 90 кг].

Бронзовый сосуд династии Шан с рисунком таоте.

Таоте — (кит. ??; букв. «обжора»;) изображение чудовища, которое часто встречается в орнаментах на бронзовых изделиях династий Шан и Чжоу. Существует несколько гипотез, что именно изображает таоте, но они основываются на домыслах или более поздних текстах; упоминание таоте в шанских источниках до сих пор не обнаружено. Но несомненно то, что изображение тесно связано с шанским религиозным культом, особенностью которого был обычай поднесения животных и человеческих жертвоприношений духам предков и божествам природных стихий. Это наиболее вероятное объяснение того, что изображение таоте встречается на ритуальных сосудах для жертвоприношений и секирах Юэ (?), предназначавшихся для обезглавливания жертв. Особенностью изображения являются огромные круглые глаза с мощными надбровными дугами и крупные разветвленные рога, которые могут изгибаться в спиралевидные узоры.

Колониализм Чжэньчжоу также превзошел колониализм Эрлитоу. На расстоянии 400 миль [643,6 км] от города за рекой Янцзы шахтеры разрыли долины Тунлина в поисках меди, проложили в скальных породах сотни шахт, выложенных изнутри досками, и изуродовали ландшафт 300 тысячами тонн шлака. Предметы, которые они оставили после себя (настолько хорошо сохранившиеся, что археологи нашли даже их деревянные и бамбуковые орудия и тростниковые циновки для сна), были в точности похожи на предметы из столицы Шан. Когда материальная культура в стиле Урука распространилась по Месопотамии после 3500-х годов до н. э., некоторые местонахождения выглядели как клоны самого Урука, вплоть до планов их улиц. Колонисты из Шан поступили подобным же образом — они строили миниатюрные разновидности Чжэньчжоу, в которых были свои дворцы, свои богатые могилы и свои бронзовые ритуальные сосуды. В полной мере этот шанский стиль проявился в Паньлунчэне, лежащем на самом удобном пути из Тунлина в центральную часть территории государства Шан.

Только около 1250-х годов до н. э. Шан реально ожил для нас. Согласно легенде, в 1899 году (на этот раз нашей эры) родственник Ван Цижуна, директора императорской академии в Пекине, заболел малярией и отправил слугу купить старый панцирь черепахи — традиционное китайское лекарственное средство^[87]. Больной родственник Вана был образованным человеком, и, когда он увидел ряд символов, нацарапанных на панцире, который его слуга принес домой, он подумал, что это какая-то древняя версия китайского языка. Он отправил панцирь Вану, чтобы тот высказал свое мнение, и Ван предположил, что надпись датируется временами династии Шан.

Купив еще панцирей, Ван добился быстрого прогресса в расшифровке надписей, — однако, как оказалось, недостаточно быстрого. Летом 1900 года народный гнев против представителей Запада разразился в виде Боксерского восстания. Вдовствующая императрица поддержала восставших и назначила имперских чиновников, включая Вана, руководить отрядами народного ополчения. Восставшие осадили комплекс иностранных посольств, но на Пекин обрушились двадцать тысяч иностранных войск — японских, русских, британских, американских и французских. Когда ситуация стала катастрофической, Ван, его жена и сноха отравились и бросились вниз со стены.

Имевшиеся у Вана кости с надписями попали в руки его старого друга. Еще через десять лет он умер, попавший в опалу и сосланный в глушь на запад Китая. Но в 1903 году ему удалось опубликовать эти надписи в одной книге. Это вызвало «костяную лихорадку». Иностранные и местные ученые бросились активно скупать панцири черепах; один из них предлагал три унции серебра за одно написанное слово, и это было в то время, когда работник в Пекине получал всего шестую часть унции серебра за день труда. Плохой новостью было то, что это вызвало вал незаконных раскопок. При этом вооруженные банды устраивали перестрелки на картофельных полях из-за фрагментов древних панцирей черепах. Однако хорошие новости были экстраординарными. Ван не только оказался прав, когда утверждал, что эти обгоревшие панцири и кости были древнейшими китайскими текстами. Также оказалось, что на них имелись имена царей, которые в точности соответствовали тем, которые были перечислены Сыма Цянем — историком I века до н. э.^[88]

Торговцы древностями старались хранить в секрете источник добычи костей, но вскоре все узнали, что они — из деревни Аньян. В 1928 году китайское правительство организовало в этом месте первые официальные археологические раскопки. К сожалению, немедленно возникла та же проблема, что и с раскопками пекинского человека в Чжоукоудяне. Военачальники и бандиты сражались по соседству, грабители гробниц с самодельными пистолетами вели сражения со стрельбой с полицией, и, наконец, нагрянула японская армия. В самом крупном из всех найденных местонахождений с надписями (большой яме) лежало 17 тысяч костей. Она была обнаружена ровно за час до того, как должен был закончиться сезон раскопок 1936 года. Археологи напряженно трудились там дополнительно еще четыре дня и ночи, чтобы извлечь артефакты из земли, поскольку знали, что они, возможно, никогда не смогут сюда вернуться. Большинство их находок исчезли за десять лет войны, которая последовала затем. Но бронзовые сосуды и надписи оказались на Тайване, после того как в 1949 году победили коммунисты. И все это было очень ценным. Раскопки в Аньяне изменили содержание ранней истории Китая.

Яма с черепашьими (гадательными) панцирями в Аньяне

Раскопки показали, что Аньян был последней столицей Шан, основанной около 1300-х годов до н. э. Огороженное стеной поселение, обнаруженное только в 1997 году, занимало почти три квадратные мили [около 7,6 км²], но, как и в Чжэнь-чжоу, оно было крохотным по сравнению с пригородами. Храмы, кладбище и бронзолитейные мастерские раскинулись на площади примерно десять квадратных миль [25,6 км²], — приблизительно треть Манхэттена. Одна из бронзоплавильных мастерских, раскопанная в 2004 году, была площадью десять акров [4 га], но в центре этого предназначенного для ритуалов ландшафта главной была, если судить по надписям, совсем другая деятельность: старания царей улестить своих предков, чтобы те помогали им.

Раскопанные надписи начались с периода долгого правления царя У Дина (1250-1192 гг. до н. э.). Исходя из той информации, которая в них содержится, мы можем увязать в одно целое те ритуалы, в ходе которых данные надписи появились. Царь задавал вопросы своим предкам, вызывая их духи из их огромных могил, находящихся на другой стороне реки, протекавшей через Аньян. Прижимая раскаленный жезл к панцирю или кости, он истолковывал трещины, которые при этом образовывались, а специалисты записывали результаты на «гадательной кости».

Эти обряды сделали У Дина «распорядителем предков», устраивавшим встречи с духами недавно умерших царей и соединявшим их с их собственными предками, которые, в свою очередь, — по действительно серьезным поводам, — устраивали встречи со всеми остальными духами, вплоть до Ди — верховного бога. Идея, что безмолвная черепаха могла помочь услышать голоса предков, возможно, восходит ко времени на шесть тысячелетий ранее к местонахождениям наподобие Цзяху, о которых шла речь в главе 2. Но цари династии Шан, конечно, сделали этот ритуал более масштабным и усовершенствовали его. Археологи отыскали в Аньяне более чем 200 тысяч гадательных костей, и Дэвид Кейтли — ведущий западный ученый по данным надписям — подсчитал, что первоначально их было изготовлено примерно от 2 до 4 миллионов, на что потребовалось сотни тысяч черепах и крупного рогатого скота. Ритуалы также включали употребление опьяняющих напитков (возможно, чтобы ввести царя и предсказателей в необходимое для разговоров с духами состояние разума).

Цари династии Шан пытались привлечь на свою сторону духов, проводя для этого пышные похороны, чтобы отметить переход своих предшественников в ряды предков. Было найдено восемь царских могил, по одной для каждого царя, правивших между 1300 и 1076 годами до н. э., и незаконченная девятая для Ди Синя, который был на троне в тот момент, когда в 1046 году до н. э. его династия пала. Все эти могилы были разграблены, но кладбище по-прежнему производит подавляющее впечатление, и не столько потому, что для каждой могилы было перемещено несколько тысяч тонн земли — что совсем немного по египетским стандартам, — а из-за реальной особенности, характерной для похорон династии Шан, — насилия.

В древней китайской литературе рассказывается о людях, «следующих в смерти» при похоронах представителей элиты, но археологи, проводившие раскопки в Аньяне, оказались совершенно не готовы к тому, что они там нашли. В могиле 1001 (возможно, той, где покоится У Дин) содержалось около двухсот трупов: девять в нижней части вала, каждый из которых лежал в собственной яме с мертвой собакой и преднамеренно сломанным бронзовым клинком; одиннадцать — на выступе вокруг вала; еще от 73 до 136 (назвать точную цифру трудно из-за того, что тела были разрублены на куски) находились на пологих скатах, ведущих в могилу, и 80 находились на поверхности поблизости от могилы. Вокруг могил было идентифицировано около пяти тысяч ритуальных ям, в каждой из которых обычно лежало несколько убитых людей (в основном мужчин, у некоторых из них суставы были изношены в результате тяжелой работы) и животных (от птиц до слонов). Нельзя сказать, что их смерть была спокойной. Некоторые из них были обезглавлены, у других — отрублены конечности или перерублены тела в районе талии, еще одни были обнаружены все еще связанными и в неестественных позах, — их явно похоронили живыми.

Эти цифры впечатляют. На гадательных костях упоминаются 13 052 ритуальных убийства, и если Кейтли прав, то найденное нами составляет всего 5-10 процентов всех надписей, и поэтому описанные виды смертей могли унести около четверти миллионов жизней. В среднем на протяжении 150 лет каждый день таким образом погибало четверо или пятеро человек. Конечно, в реальной жизни это происходило во время больших похорон, когда имели место грандиозные оргии: разрубание жертв на куски, крики, массовые смерти. В такие дни кладбище было буквально залито кровью. Почти три тысячи лет спустя ацтекские цари в Мексике вели войны специально для того, чтобы захватить пленных и кормить ими своего кровожадного бога Кецалькоатля. Правители династии Шан, возможно, делали то же самое для своих предков, особенно с людьми, которых они называли «цян»^[89], более семи тысяч которых на пророческих костях перечислены как жертвы.

У Дин и его «коллеги», как и великие цари на Западе, разговаривали с духами из иного мира, но приносили смерть в этом мире. Они были царями благодаря объединению религиозных церемоний и войн, а похороны, в ходе которых цари превращались в предков, были полны военной символики. Даже после разграбления в могиле 1004 (возможно, принадлежащей царю Линь Синю, умершему около 1160 года до н. э.) остались 731 наконечник копий, 69 топоров и 141 шлем. Когда У Дин непосредственно общался с высшим богом Ди, речь обычно шла о сражениях. «Разгром наступит на сорок первый день, — говорится на типичной гадательной кости, — если мы атакуем Мафан, Ди нам поможет»¹².

По западным стандартам, шанские армии были небольшими. Самая крупная армия, упоминаемая на гадательных костях, насчитывала десять тысяч человек — как раз треть армии Рамзеса в битве при Кадеше. Топонимы, упоминаемые в надписях, позволяют предположить, что У Дин непосредственно управлял довольно небольшой территорией по течению Хуанхэ, а также несколькими отдаленными колониями — такими как Паньлунчэн. Он, по-видимому, не правил объединенным, управляемым чиновниками государством, где платились налоги, наподобие Египта, а скорее был главой группы союзников, которые посылали дань в Аньян в виде крупного рогатого скота, белых лошадей, костей и панцирей черепах для составления предсказаний, и даже людей для жертвоприношений.

В изложении историка I века до н. э. Сыма Цяня, который составил список царей династии Шан, ранняя китайская история выглядит простой. После мудрых царей, кульминацией правления которых был копатель каналов Юй, к власти пришла династия Ся, затем ее сменила династия Шан, после которой стала править династия Чжоу (три династии из проекта «Хронология трех династий», о котором упоминалось выше). Из этих династий развился Китай, и ничто прочее не заслуживало упоминания. Но, хотя археология и показала, что Эрлитоу и Аньян действительно в свое время не имели себе равных, она также продемонстрировала, что Сыма Цянь чересчур упростил происходившее. Подобно египтянам и вавилонянам, жителям Ся и Шан приходилось иметь дело с десятками соседних государств.

Археологи лишь начали отыскивать впечатляющие остатки этих других государств, особенно тех, что находились в Южном и Восточном Китае. Еще в 1986 году мы не догадывались, что около 1200-х годов до н. э. выше по реке Янцзы, в Сычуани, процветало богатое царство. Но затем в Саньсиндуе археологи отыскали две ямы, набитые сокровищами. Там были десятки бронзовых колоколов, две статуи мужчин шести футов [чуть больше 1,8 м] высотой в коронах и с огромными, пристально смотрящими глазами, а также старательно изготовленные бронзовые «деревья духов» вдвое выше статуй, на чьих ветках было множество изящно сделанных металлических плодов, листьев и птиц. Археологи наткнулись на некое потерянное царство, и в 2001 году близ Цзиньша на свет явился крупный город. По некоторым оценкам, половина всех строящихся домов и шоссе в мире в 2010-х и 2020-х годах придется на Китай, и трудно сказать, что найдут в следующий раз археологи-спасатели, которые пытаются в этой гонке хотя бы на шаг опережать экскаваторы.

Нам легко считать хеттов, ассирийцев и египтян разными народами, поскольку древние тексты сохранили их различные языки, и мы привыкли к тому, что Запад разделен на множество национальных государств. Однако на Востоке модель Сыма Цяня, согласно которой Китай начался с династии Ся, и затем радиально распространялся вовне, очень сильно побуждает нас представлять, что эти ранние государства, которые располагались на территориях, занятых в настоящее время одной современной нацией, «всегда» были китайскими. На самом деле древние Восток и Запад, вероятно, имели довольно похожие сети соперничающих друг с другом государств, которые имели общие верования, практики и формы культуры, но при этом различались в иных аспектах. Они торговали друг с другом, сражались, конкурировали и расширялись. По мере накопления нами свидетельств процессы, посредством которых социальное развитие возрастало на древнем Востоке и древнем Западе, выглядят все более и более похожими. Возможно, когда-нибудь в Аньяне отыщется деревянное помещение с письменами на шелке и бамбуке — наподобие глиняных табличек с надписями в Амарне в Египте, — которые окажутся дипломатической перепиской с иностранными правителями, говорившими на других языках. Царь Цзиньша, возможно, называл У Дина «братом», когда они обменивались своими идеями о том, стоит ли им относиться к правителям Шаньдуна как к равным, или, может быть, У Дин даже договорился о том, чтобы отправить ничего не подозревающую шанскую принцессу в качестве невесты ко двору мелкого правителя на реке Янцзы, где она будет изнемогать от зноя и рожать детей далеко от своей семьи и любимых людей. Мы об этом никогда не узнаем.

Дела идут вразнос

Я хотел бы еще раз ввести в эту историю космонавтов фон Деникена. Даже если коллапс Египта и Месопотамии, случившийся после 2200 года до н. э., стал бы сюрпризом для этих инопланетян, как я ранее предположил, они не почувствовали бы ничего, кроме удовлетворения, если их летающая тарелка вернулась бы на орбиту вокруг нашего мира около 1250 года до н. э., во времена У Дина и Рамзеса II. На этот раз им показалось бы, что их работа теперь наконец-то выполнена. Социальное развитие Запада по шкале индекса достигло 24 пунктов — то есть было примерно в три раза выше, нежели за 5000 лет до н. э.

В среднем житель Египта или Месопотамии в то время, вероятно, использовал 20 000 килокалорий в день по сравнению с 8000 килокалорий за 5000 лет до н. э., а в самых крупных городах, таких как Фивы в Египте или Вавилон, могло проживать 80 тысяч жителей. Имелись тысячи образованных писцов, и зарождались библиотеки. Крупнейшие армии могли иметь пять тысяч колесниц, и вполне можно было предполагать, что одно государство (может быть, Египет или, возможно, государство хеттов) вскоре создаст империю в масштабах всего западного центра. Новые государства, со своими собственными дворцами, храмами и богоподобными царями, появились бы в Италии, Испании и за их пределами, а затем империя, расположенная в центре, поглотила бы и их, пока на карте, которая приведена на рис. 4.3, не осталось бы лишь одно великое царство. Восток продолжал бы следовать путем развития Запада с опозданием в тысячу или две тысячи лет. Он, вероятно, прошел бы через те же потрясения, что и Запад, а Запад, вероятно, столкнулся бы с еще б?льшими трудностями. Но, как и в более ранних эпизодах, это едва ли замедлило бы общий рост социального развития. Запад удержал бы свое первенство, открыл бы в течение пары тысячелетий ископаемые источники энергии и продолжил бы свое глобальное владычество.

Поэтому, когда около 1200 года до н. э. почти каждый крупный город в западном центре от Греции до нынешнего сектора Газа оказался в пламени, инопланетяне, наверное, предположили бы, что произошло еще одно масштабное потрясение, наподобие того, которое случилось за 2200 или 1750 лет до н. э., — безусловно, крупное, но ничего такого, о чем в долгосрочной перспективе стоило бы беспокоиться. Даже когда катастрофа пришла и во дворцы, и так внезапно, что их писцы едва успели сделать записи об этом, инопланетяне вряд ли лишились бы сна.

В разрушенном дворце в Пилосе в Греции найдена необычная глиняная табличка (датируемая около 1200 года до н. э.), которая начинается со зловещей строчки: «Наблюдатели несут охрану побережья»¹³. На другой табличке из того же местонахождения, явно в спешке, похоже, описывались человеческие жертвоприношения с целью предотвратить чрезвычайную ситуацию, но затем запись обрывается, оставшись неоконченной. В Угарите — крупном и богатом торговом городе на побережье Сирии — археологи нашли партию глиняных писем, лежащих в печи, которые писцы намеревались высушить и обжечь перед тем, как отправить в архив. Однако Угарит был захвачен раньше, чем кто-либо смог бы вернуться и забрать эти тексты. Эти письма из последних дней города — мрачное чтение. В одном из них хеттский царь просит продовольствия, поскольку «это вопрос жизни или смерти!». В другом письме царь Угарита пишет, что в то время, когда его войска и корабли находились далеко, поддерживая хеттов, «пришли корабли врага, сожгли мои города и произвели опустошения в стране»¹⁴.

Тьма объяла все вокруг. Но пока держался Египет, оставалась надежда. В храме, который фараон Рамзес III построил в свою честь, он сделал надпись, которая, похоже, продолжает повествование из Угарита: «…Зарубежные страны заключили союз на своих островах, — говорится там. — Пришли в движение и рассеялись в сутолоке борьбы страны в один миг. Не устояла ни одна страна перед руками их»¹⁵. Эти чужеземцы — «народы моря», как их называет Рамзес III, сокрушили хеттов, Кипр и Сирию. А потом в 1176 году до н. э. они выступили против Египта. Но они не рассчитывали иметь дело с богоподобным фараоном.

«А тех, которые вторглись с моря, встретило в устьях Нила страшное пламя [царского гнева]: ограда из копий окружила их на побережье, их вытащили из воды, окружили и распростерли на берегу, убили и превратили в груду трупов».

«Народы моря» у Рамзеса III, были, вероятно, теми самыми злодеями, что сыграли свою роль в событиях в Пилосе и Угарите. В их число входили, по словам Рамзеса III, «шрдн», «шкрш», «днин» и «прст». Египетские иероглифы не передавали гласных звуков, и идентификация этих имен относится к числу «надомных промыслов» у историков. Большинство из них полагают, что «шрдн» произносилось как «шердан» — древнее название жителей Сардинии, а «шкрш» — «ше-клеш», египетское название для сикулов (жителей Сицилии). Название «днин» не столь понятно, но могло означать данайцев — название, которое позднее Гомер использовал для греков. Что касается «прст», то здесь у нас куда меньше сомнений: оно обозначает «пелесет» — египетское название филистимлян, известных из Библии.

Это был подлинный коктейль из различных средиземноморских народов, и историки без конца спорят по поводу того, что привело их в дельту Нила. Имеющиеся факты разрозненны, но некоторые археологи указывают на признаки, свидетельствующие о более высоких температурах и меньшем количестве дождей во всех частях западного центра после 1300 года до н. э. Из-за засухи, предполагают они, опять повторился сценарий событий за 2200 лет до н. э., вызвавший миграции и крахи государств. Другие специалисты полагают, что причиной стали землетрясения, ввергшие центр в неурядицы. Это создало удобные возможности для грабежа и привлекло налетчиков с периферии. Имели место также и перемены в ведении боя. Новые мечи, пригодные для рубки^[90], и более смертоносные копья могли стать для масс иррегулярных и легковооруженных пехотинцев с периферии оружием, необходимым, чтобы наносить поражение блистательным, но негибким армиям центра на колесницах. Свою роль также могли сыграть и болезни. В 1320 году до н. э. из Египта к хеттам распространилась ужасная чума. «В стране Хатти все умирают»¹⁶, — говорилось в одной молитве, и, хотя в сохранившихся текстах нет новых упоминаний о чуме, но раз эти эпидемии происходили в лучше документированные периоды, они должны были бы повторяться и в иные периоды. Ко времени 1200 лет до н. э. население в западном центре явно сократилось.

Суровая истина заключается в том, что мы просто не знаем конкретных причин данного кризиса, хотя лежащая в его основе динамика, по-видимому, достаточно ясна: внезапное изменение отношений между центром и его все расширяющимися окраинами. Как это часто бывало в прошлом, это расширение было палкой о двух концах. С одной стороны, новые окраины в Средиземноморье способствовали росту социального развития, но с другой стороны, они обнаруживали новые преимущества отсталости и вызывали неурядицы: миграции, наемничество и новые тактики, которым было трудно противостоять, — в результате установившийся порядок оказывался под вопросом. И вот создается впечатление, что в XIII веке до н. э. великие державы в центре начали терять контроль над окраинами, которые они сами же и создали.

Независимо от того, подталкиваемы чем-то или влекомы чем-то люди были, и от того, что было движущей силой этого процесса — изменение климата, землетрясения, перемены на полях сражений или эпидемии, но люди начали перемещаться в центр во все возраставших количествах. Уже к 1212 году до н. э. Рамзес построил укрепления на границах Египта, селил мигрантов в хорошо контролируемых властями городах или зачислял их в свою армию, но этого оказалось недостаточно. В 1209 году до н. э. фараону Мернептаху пришлось сражаться не только с шерденами и шеклешами — с которыми Рамзес III опять сталкивался в 1170 году до н. э., — но также с ливийцами и людьми, которые назывались «акайваша» (возможно, это были аххиявы из Греции?), объединенными силами, нападавшими на Египет с запада.

Одержавший победу, Мернептах радостно записал, что он отрезал 6239 необрезанных пенисов, чтобы посчитать число убитых врагов. Однако хотя он и пересчитал их, но буря разразилась теперь уже на севере. Греческие, хеттские и сирийские города сгорели. Более поздние легенды рассказывают о миграции в Грецию в те времена, а археологи предполагают, что имела место также и эмиграция оттуда. Керамика, найденная в районе Газы, где в XII веке до н. э. поселились филистимляне, почти идентична вазам из Греции. Это наводит на мысль, что филистимляне были первоначально греческими беженцами, и еще больше греков поселилось на Кипре.

Миграции могли нарастать как снежный ком по мере того, как к ним присоединялись беженцы из опустошенных территорий. Это выглядело как бесформенное движение с не связанными между собой грабежами и сражениями, идущими повсюду одновременно. Крах в Сирии явно заставил людей, которые назывались арамеями, отправиться в Месопотамию, и — хотя Рамзес заявлял о своей победе — бывшие «народы моря» поселились в Египте. Подобно Греции, Египет испытал и эмиграцию, и иммиграцию. Библейская история о Моисее и о том, как израильтяне бежали из Египта и в конце концов поселились на территории нынешнего Западного берега реки Иордан, возможно, отражает события этих хаотических лет. Может быть, это не простое совпадение, что первое упоминание Израиля, помимо Библии, — это заявление фараона Мернептаха в его надписи 1209 года до н. э.: «Израиль пуст, нет семени его»¹⁷.

В сравнении с масштабом миграций, которые начались в 1220-х годах до н. э., прежние неурядицы были незначительными. Однако вплоть до 1170-х годов до н. э. инопланетяне, наблюдавшие за этими событиями из своих летающих тарелок, возможно, могли иметь убедительные основания надеяться, что данный эпизод может разрешиться подобно предыдущему. В конце концов, Египет не был разграблен, а в Месопотамии ассирийцы фактически расширили пределы своего царства, когда государства-соперники прекратили свое существование. Но по мере того, как XII век все ближе подходил к своему концу, а пертурбации продолжались, то мало-помалу становилось ясно, что эти неурядицы были чем-то совершенно новым.

В Греции дворцы, разрушенные после 1200 года до н. э., никто снова не занял, прежняя бюрократия исчезла. Достаточно богатые аристократы сохранили что-то из прежнего и часто перебирались в более легкие для защиты места в горах или на небольших островах. Однако около 1125 года до н. э. на них обрушилась новая волна разрушений. Когда я был аспирантом, мне дважды повезло (я не только был очарован археологией, но также встретил там свою будущую жену) участвовать в раскопках одного из таких местонахождений — на укрепленной вершине холма в Кукунарисе на острове Парос^[91]. Местный вождь наслаждался здесь прекрасной жизнью, — отсюда открывались отличные виды, берега были чудесными, а его трон был украшен инкрустациями из слоновой кости. Однако около 1100 года до н. э. его постигла катастрофа. Деревенские жители — его подданные — имели запас камней, чтобы бросать их в атакующих, и увели своих животных под защиту стен (среди руин мы нашли скелеты ослов), но бежали от огня, когда нападавшие (мы никогда не узнаем, кто это был) штурмовали эту цитадель. Подобные сцены происходили по всей Греции, и в XI веке до н. э. выжившие строили только простые глинобитные хижины. Численность населения, уровень мастерства ремесленников и ожидаемая продолжительность жизни сократились: наступили «темные века».

Греция была экстремальным случаем, но империя хеттов также погибла. Египет и Вавилон с трудом пытались удерживать под контролем мигрантов и набеги извне. Возрастали масштабы голода, по мере того как жители деревень бросали свои поля. А поскольку земледельцы не могли платить налоги, то государства не могли набирать войска. И раз не было войск, то набеги совершались беспрепятственно, а местные сильные политические лидеры выкраивали для себя небольшие княжества. Ко времени 1140 лет до н. э. власть Египетской империи на территории современного Израиля перестала существовать. Брошенные теми, кто им ранее платил, расквартированные здесь войска становились либо крестьянами, либо бандитами. «В те дни не было царя у Израиля, — говорится в Книге Судей, в которой израильтяне засвидетельствовали то, как происходил этот крах у них, — каждый делал то, что ему казалось справедливым»¹⁸ [Суд, 21:25].

Ко времени 1100 лет до н. э. уже сам Египет распадался на части. Фивы откололись, а иммигранты создали княжества в дельте Нила. И вскоре Рамсесу XI, официальному богу-царю, начал диктовать, что тому следовало делать, его собственный визирь, который в 1069 году до н. э. захватил трон. На протяжении нескольких столетий мало кто из тогдашних «призрачных» фараонов Египта создавал крупные армии, воздвигал монументы или даже делал сколь-нибудь значительные записи.

Ассирия, которая ранее казалась по-крупному выигравшей, теперь утрачивала контроль над сельской местностью по мере того, как усиливались передвижения арамейских народов. К 1100 году до н. э. поля лежали необработанными, сокровищницы опустели, и в стране воцарился голод. Ситуацию становится труднее изучать, потому что чиновники стали меньше записывать, а после 1050 года до н. э. довольно внезапно вообще прекратили это делать. К тому времени ассирийские города опустели, а от Ассирийской империи остались лишь воспоминания.

К 1000 году до н. э. западный центр сократился в своих размерах. Сардиния, Сицилия и Греция по большей части утратили контакт с окружающим миром. Военные вожди расчленили на части «туши» Хеттской и Ассирийской империй. Крупные города сохранились в Сирии и Вавилонии, но они были жалким уменьшенным подобием центров метрополий II тысячелетия до н. э., таких как Угарит. Группа небольших государств уцелела в Египте, но они были слабее и беднее, нежели прославленная империя Рамзеса II. Впервые уровень социального развития действительно упал. Цифры по каждой характеристике стали более низкими: ко времени 1000 лет до н. э. люди получали меньше энергии, жили в меньших по размеру городах, имели более слабые армии и реже пользовались письменностью, нежели их предшественники около 1250 года до н. э. Показатели упали до уровней, которые имели место за шестьсот лет до этого.

Колесницы, но не богов

Около 1200-х годов до н. э., когда царь У Дин все еще занимал свой трон, элита Шан нашла нечто новое, что можно было сломать при их похоронах, — колесницу. Об этом свидетельствуют около двадцати могил XII и XI столетий до н. э., найденных в Аньяне (не стоит и говорить, что они были заполнены убитыми лошадьми и людьми). Колесницы в Шан настолько похожи на колесницы, которые появились в западном первичном центре за пятьсот лет до этого^[92], что большинство археологов согласны с тем, что и те и другие происходят от колесниц, изобретенных в Казахстане около 2000-х годов до н. э. Потребовалось два или три столетия, чтобы колесницы дошли до хурритов и изменили баланс сил на Западе. И потребовалось восемь веков на то, чтобы они проделали более длинный путь до долины Хуанхэ.

Подобно жителям Египта и Вавилонии, государство Шан медлило заимствовать новые виды оружия. Они, должно быть, узнали о колесницах от народов, которых они называли «гуй» и «цян», которые жили к северу и западу от них. В надписях на гадательных костях упоминается, что в сражениях эти соседи пользуются колесницами. В дни правления У Дина в Шан колесницами пользовались только для охоты, и даже при этом не слишком успешно. Один подробнейший текст описывает аварию, в которую попал У Дин, когда преследовал носорогов. Он ушел оттуда пешком, но некий принц Ян получил настолько серьезную рану, что на целом наборе гадательных костей записаны усилия по изгнанию духов, вызвавших у него боль. Столетием позже в Шан применили несколько колесниц в сражении. Однако вместо того чтобы использовать их в массовом порядке, как это делали хетты и египтяне, они рассредоточили их среди пехоты — вероятно, для офицеров, чтобы те разъезжали на них.

Отношения Шан с северо-западными соседями кажутся довольно похожими на отношения Месопотамии с хурритами и хеттами пятью столетиями ранее. Как и жители Месопотамии, государство Шан торговало и сражалось со своими соседями и пыталось натравливать их друг на друга. Одна из этих групп, чжоу, впервые упоминается на гадательных костях как враг около 1200 года до н. э. Затем они оказываются союзниками, но 1150 году до н. э. опять были врагами, и теперь, по-видимому, жили в долине реки Вэй. Пока чжоу то заводили дружбу с Шан, то прекращали ее, они, по-видимому, приноравливались к ним и заимствовали у них некоторые элементы культуры, которые им подходили. Ко времени 1100 лет до н. э. они создали свое собственное государство, где в изобилии имелись дворцы, бронзовые сосуды, предсказания и богатые могилы. На похоронах одного знатного человека в государстве Чжоу умертвили — в стиле Шан — экипаж колесницы, а цари Чжоу даже женились на принцессах Шан. Но затем — опять-таки как и при взаимоотношениях жителей Месопотамии со своими соседями хурритами и хеттами, разъезжавшими на колесницах, — государство Шан потеряло контроль над ситуацией. По-видимому, Чжоу создали союз с народами северо-запада, и к 1050 году до н. э. уже угрожали Аньяну — великой столице государства Шан.

Как и в древних западных государствах, государство Шан довольно быстро ослабело, когда дела пошли наперекосяк. По надписям на гадательных костях можно предположить, что со времени около 1150 года до н. э. элита Шан была в смятении, благодаря чему царь оставался более могущественным, но имел меньшую поддержку аристократов. Ко времени 1100 лет до н. э. колонии Шан на юге, возможно, отделились, а многие более ближние к ним союзники (как Чжоу) покинули их.

В 1048 году до н. э. Ди Синь, царь Шан, еще смог собрать восемьсот высших аристократов, чтобы отразить атаку Чжоу, однако уже два года спустя вышло иначе. У, царь Чжоу, собрал триста колесниц и напал на Аньян с тыла. Из одного стихотворения — по-видимому, относящегося к тому времени — следует, что, похоже, именно колесницы Чжоу сыграли при этом решающую роль:

Военные колесницы блестели

Группа белых животов^[93] была несгибаема…

Ах, этот царь У

Стремительно напал на Великий Шан,

Который перед рассветом просил перемирия¹⁹.

Ди Синь покончил с собой. У одержал победу над вельможами Шан, некоторых из них он казнил и оставил сына Ди Синя в качестве своего вассального царя. Однако политическое устройство, созданное У, вскоре столкнулось с затруднениями, как мы увидим в главе 5. Но к тому времени разрыв в социальном развитии между Востоком и Западом резко сократился. Запад стартовал на две тысячи лет раньше, нежели Восток, в том, что касается возникновения сельского хозяйства, деревень, городов и государств. Однако на протяжении III и IV тысячелетий до н. э. отрыв Запада постепенно сократился до только одной тысячи лет.

Еще в 1920-х годах большинство западных археологов полагали, что они знают, почему Китай начал догонять Запад: это происходило, по их мнению, потому, что Китай почти все скопировал у Запада: сельское хозяйство, гончарное дело, строительство, металлургию, колесницы. Сэр Графтон Эллиот Смит — британский анатом, работавший в Каире, — был таким энтузиастом такого подхода, что даже сумел создать дурную славу понятию «египетская зависть». Где бы и что бы в мире он ни рассматривал — пирамиды, татуировку, истории о карликах и гигантах, — Эллиот Смит всюду видел копии египетских исходных образцов, поскольку, как он убеждал себя, египетские «дети солнца» разносили «гелиолитическую» («солнца и камней»)²⁰ культуру по всему миру. По сути, пришел к выводу Эллиот Смит, мы все — египтяне.

Кое-что из этого казалось бредовым даже в те времена, а с 1950-х годов археологи решительно опровергли почти все заявления Смита. Сельское хозяйство на Востоке возникло независимо; жители Востока использовали гончарные изделия на тысячи лет раньше, нежели жители Запада; у Востока были собственные традиции монументального строительства; и даже человеческие жертвоприношения были независимо изобретены на Востоке. Однако, несмотря на все эти открытия, некоторые важные идеи все-таки пришли на Восток с Запада. Прежде всего, это производство бронзы. Этот металл, столь важный в Эрлитоу, первоначально появился в Китае не в развитой долине реки Ило, а в засушливом, открытом всем ветрам Синьцзяне — далеко на северо-западе. Туда его, вероятно, занесли через степи люди западного облика, о чьих захоронениях в бассейне Тарима я уже упоминал выше. Колесницы, как мы уже видели, вероятно, проследовали тем же самым путем, только спустя пять столетий после того, как они из степей достигли западного центра.

Но, хотя диффузия с Запада на Восток, вероятно, и объясняет кое-что касательно того, как Китай стал нагонять Запад, но самым важным фактором на самом деле было не копирование со стороны Востока, а коллапс Запада. За 1200 лет до н. э. социальное развитие Востока все еще отставало от Запада на одну тысячу лет, однако фиаско западного центра эффективно сократило преимущество Запада на шестьсот лет по времени. К 1000 году до н. э. показатели развития Востока лишь на несколько сотен лет отставали от показателей развития Запада. Великий западный коллапс 1200-1000-х годов до н. э. стал первым поворотным пунктом в нашей эпопее.

Всадники Апокалипсиса

Почему именно произошел крах западного центра? Это остается одной из величайших тайн истории. Если бы у меня был «железный» ответ, то я, разумеется, его сейчас же выдал бы. Но печальный факт заключается в том, что если только нам сильно не повезет — то есть если мы не найдем совершенно новый набор свидетельств, — то мы, вероятно, никогда этой причины не узнаем.

Тем не менее систематическое рассмотрение нарушений социального развития, описанных в этой главе, — занятие довольно познавательное. В табл. 4.1 обобщены характеристики, поразившие меня как наиболее важные особенности этих нарушений.

Мы настолько мало знаем о тех неурядицах, которые затормозили экспансию Урука на Западе около 3100-х годов до н. э. и Таосы на Востоке около 2300-х годов до н. э., что нам, вероятно, следует вообще отказаться от их обсуждения. Однако четыре случая неурядиц, которые при этом остаются, делятся на две пары. Первая пара — кризис Запада после 1750-х годов до н. э., и кризис Востока около 1050-х годов до н. э. — была, можно сказать, рукотворной. Военные действия с применением колесниц изменили баланс сил: амбициозные новички вторглись в старые центры, результатом чего стали насилие, миграции и смены режимов. Основным исходом в обоих случаях было изменение баланса сил в пользу ранее периферийных групп, причем развитие при этом продолжалось по восходящей линии.

Вторая пара — кризисы Запада между 2200 и 2000-ми годами до н. э. и между 1200-1000-ми годами до н. э. — была совершенно иной. Очевидно, причиной их, скорее всего, было то, что природа усугубила человеческую глупость. Изменение климата было по большей части не подвластно контролю людей; и оно, — по крайней мере, отчасти, — было причиной голодовок в эти периоды (хотя если библейская история Иосифа может служить в какой-то мере ориентиром, то, вероятно, плохое планирование также играло при этом свою роль). Эта вторая пара нарушений была намного более жестокой, нежели первая, и мы можем сделать из этого следующий осторожный предварительный вывод: когда четыре всадника апокалипсиса — изменение климата, голод, крах государств и миграции — появляются вместе и особенно когда к ним присоединяется пятый всадник — болезни, то нарушения могут обратиться в коллапсы, в результате чего иногда социальное развитие начинает идти по нисходящей линии.

Однако мы не можем сделать вывод, что изменения орбиты и наклона оси Земли, вызвавшие изменения климата, непосредственно были причиной коллапса. Хотя засуха, которая поразила западный центр около 2200-х годов до н. э., была, по-видимому, более жестокой, нежели засуха около 1200-х годов до н. э., однако между 2200 и 2000-ми годами до н. э. центру удалось выкарабкаться, а вот между 1200 и 1000-ми годами до н. э. он потерпел крах. Засуха, начавшаяся около 3800-х годов до н. э. была, возможно, даже еще хуже, нежели засухи около 2200-х годов до н. э., или около 1200-х годов до н. э., но она оказала относительно небольшое влияние на Восток и фактически способствовала росту уровня социального развития на Западе.

Все это позволяет предположить вторую возможность: этот коллапс стал результатом взаимодействий природы и человеческих сил. Я думаю, мы, вероятно, можем подойти к этому более конкретно: более крупные и более сложные центры порождали более крупные и более опасные беспорядки, увеличивая тем самым риск того, что разрушительные силы, наподобие изменения климата и миграций, приведут к всесторонним и глубоким коллапсам. Около 2200-х годов до н. э. западный центр был уже большим, охватывая всю территорию от Египта до Месопотамии, где имелись дворцы, богоподобные цари и экономика перераспределения. Когда засуха и миграции из Сирийской пустыни и гор Загрос воздействовали на внутренние и внешние отношения этого региона, результаты оказались ужасными, но, поскольку два региона центра — Египет и Месопотамия — не были тогда тесно связаны друг с другом, каждый из них держался или рушился независимо от другого. Ко времени 2100 лет до н. э. Египет отчасти потерпел крах, но Месопотамия возрождалась, а когда около 2000-х годов до н. э. отчасти потерпела крах Месопотамия, возрождался Египет.

Напротив, за 1200 лет до н. э. центр уже распространился в Анатолию и Грецию, достиг оазисов Средней Азии и даже затронул Судан. Миграции, очевидно, начались на нестабильных новых средиземноморских окраинах, но в XII веке до н. э. люди пребывали в движении повсюду, от Ирана до Италии. Эффект снежного кома, вызванный ими, был намного, намного больше, нежели что-либо ранее виданное. А поскольку этот «снежный ком» катился теперь по более взаимосвязанному центру, то результатом этого было более неблагоприятное развитие событий. Налетчики сожгли урожай в Угарите, потому что их царь отправил свою армию на помощь хеттам. Бедствия в одном месте соединялись с бедствиями в другом, причем небывалым за тысячу лет до этого образом. Когда одно царство рушилось, это влияло на другие царства. Хаос распространялся на протяжении XI века до н. э., и в итоге поразил всех.

Парадокс социального развития — тенденция, когда развитие порождает те самые силы, которые его подрывают, — означает, что более крупные центры порождают для себя и более крупные проблемы. Мы с этим также хорошо знакомы в нашу собственную эпоху. Рост международных финансов в XIX веке н. э. связал между собой капиталистические страны Европы и Америки и способствовал тому, что социальное развитие шло по нарастающей быстрее, нежели когда-либо прежде. Но это также сделало возможным то, что когда «лопнул пузырь» на американской фондовой бирже в 1929 году, то это поразило все эти страны. А ошеломляющее усложнение финансовых механизмов, которое на протяжении последних пятидесяти лет способствовало росту социального развития, также сделало возможным и то, что в 2008 году лопнул новый американский пузырь, что фактически потрясло весь мир до самых его оснований.

Это тревожный вывод. Однако мы можем получить и третий, более оптимистический вывод из трудной истории этих ранних государств, можно указать и третью, более оптимистическую, особенность. Более крупные и более сложные центры порождают более масштабные и более опасные социальные потрясения. Но при этом они также предлагают все более и более изощренные способы реагирования на них. Финансовые лидеры мира отреагировали на крах 2008 года способом, который невозможно было вообразить в 1929 году. А сейчас, когда я пишу эти строки (начало 2010 года), похоже, что удалось предотвратить такой крах, какой был в 1930-х годах.

Когда социальное развитие идет по восходящей, оно порождает гонку между все более опасными потрясениями и все более изощренными способами защиты от них. Иногда, как это случилось на Западе около 2200-х годов и за 1200 лет до н. э., возникающие трудности перевешивают возможные ответные меры. И что бы ни было тому причиной — ошибки руководителей, несостоятельность учреждений или несоответствие организаций и технологий, — возникшие проблемы нарастают по спирали и выходят из-под контроля, нарушения превращаются в коллапс, и социальное развитие начинает идти вспять.

До коллапса между 1200 и 1000-ми годами до н. э. социальное развитие Запада опережало социальное развитие Востока на протяжении 13 000 лет. Поэтому были все основания думать, что лидерство Запада — перманентное явление. После же этого коллапса первенство Запада стало очень незначительным. Любая подобная задержка могла полностью устранить его. Парадокс социального развития, проявивший себя столь брутальным образом и столь часто в период между 5000 и 1000-ми годами до н. э., показал, что ничто не продолжается бесконечно. И никакая простая теория «давней предопределенности» не может объяснить нам, почему Запад властвует.

5. Вровень

Преимущества скучного

На рис. 5.1 изображена, может быть, самая скучная из всех диаграмм. В отличие от рис. 4.2 на ней нет ни крупных дивергенций, ни социальных беспорядков, ни конвергенций, — а только две линии, которые идут параллельно друг другу почти на протяжении тысячи лет.

Хотя рис. 5.1 может показаться совершенно банальным, но то, что не случилось в этот период, также важно для нашего повествования. В главе 4 мы видели, что, когда около 1200-х годов до н. э. западный центр потерпел коллапс, его превосходство в социальном развитии резко сократилось. Потребовалось пять столетий, чтобы социальное развитие Запада обратно выросло до 24 баллов — показателя, который был у него около 1300-х годов до н. э. Если бы Запад, достигнув этого уровня, опять потерпел коллапс, то разрыв между Востоком и Западом вообще исчез бы. А если бы, с другой стороны, социальное развитие Востока коллапсировало, достигнув 24 баллов, то это привело бы к восстановлению первенства Запада, которое было у него до 1200-х годов до н. э. Однако в реальной жизни, как видно из рис. 5.1, ничего подобного не произошло. Социальное развитие Востока и Запада постоянно шло по возрастающей параллельно — они шли вровень. Середина I тысячелетия до н. э. была одной из поворотных точек истории, поскольку поворота истории не случилось.

Но то, что случилось, на рис. 5.1 также важно. В период с 1000 по 100 год до н. э. социальное развитие и на Востоке, и на Западе выросло почти вдвое. Уровень социального развития на Западе превысил 35 баллов; когда Юлий Цезарь перешел Рубикон, он был выше того уровня, при котором Колумб пересек Атлантику.

Почему западный центр не коллапсировал около 700 года до н. э. или восточный около 500 года до н. э., когда каждый из них вышел на уровень в 24 балла? Почему социальное развитие ко времени 100 лет до н. э. настолько выросло? Почему восточный и западный центры были так похожи при достижении этого уровня? В этой главе я попытаюсь дать ответы на все эти вопросы, хотя, очевидно, за ними последуют новые: почему, если социальное развитие в 100 году до н. э. достигло такого высокого уровня, Древний Рим или Китай не колонизировали Новый Свет? Или почему там не произошла промышленная революция? Но придется подождать до глав 9 и 10, когда мы сможем сравнить то, что произошло после 1500 года н. э., и то, что не произошло в древности. Однако прямо сейчас нам необходимо рассмотреть то, что действительно тогда случилось.

Царство по дешевке

По сути, восточный и западный центры избежали коллапса в I тысячелетии до н. э. потому, что совершили собственную реструктуризацию и изобрели новые социальные институты, которые позволяли им на шаг опережать те социальные потрясения, которые порождала сама их продолжающаяся экспансия.

По существу, есть два основных способа управления государством, которые мы можем назвать «дорогостоящей стратегией» и «дешевой стратегией». Дорогостоящая стратегия предполагает наличие руководителей, которые централизуют власть и нанимают и увольняют подчиненных, которые служат им за жалованье в рядах бюрократии или армии. Выплата жалованья требует больших доходов, но и основная работа чиновников состоит в получении этих доходов посредством налогов, а основная работа армии — обеспечивать принуждение при их сборе. Целью является достижение баланса: масса доходов тратится, но еще больше поступает. Правители и их служащие живут на разницу между этими потоками.

При дешевой стратегии руководителям не нужны крупные налоговые поступления, поскольку они много и не тратят. Свою работу они заставляют делать других людей. Вместо того чтобы платить армии, правители полагаются на представителей местной элиты — которые вполне могут быть их родственниками, — что те будут набирать войска в своих владениях. Правители вознаграждают этих вельмож тем, что делятся с ними награбленным. Правители, которые стабильно побеждают в войнах, создают баланс на невысоком уровне: доходов поступает не очень много, но тратится еще меньше, и вожди и их родня живут на эту разницу.

Самым крупным событием I тысячелетия до н. э. как на Востоке, так и на Западе был переход от государств, ориентирующихся на дешевую стратегию, к государствам, ориентирующимся на дорогостоящую стратегию. Государства продвигались в этом направлении еще в дни Урука; в середине III тысячелетия до н. э. у египетских фараонов уже были бюрократические «мускулы», достаточные для того, чтобы строить пирамиды, а через тысячу лет их наследники организовывали сложные по составу армии из колесниц. Однако по сравнению с масштабами I тысячелетия до н. э. более ранние усилия выглядят незначительными. Поэтому в этой главе будут доминировать виды деятельности, характерные для государств, — управление и ведение войн.

Государства Востока и Запада на протяжении I тысячелетия до н. э. избрали разные пути движения к дорогостоящей стратегии, но оба они были тернистыми. Государства Востока, созданные намного позже, нежели государства Запада, около 1000 года до н. э. находились ближе к «дешевой» части спектра. Государство Шан было рыхлым собранием союзников, которые посылали в Аньян черепах и лошадей, а порой являлись участвовать в войнах. Когда царь У в 1046 году до н. э. ликвидировал Шан, его государство Чжоу было, возможно, еще более рыхлым. У не стал аннексировать царство Шан, поскольку у него не было никого, кому он мог бы поручить управление им. Поэтому он поставил там марионеточного царя и отправился к себе домой, в долину реки Вэй (рис. 5.2).

Это дешевый способ контролировать бывших врагов, — когда он работает. Однако в данном случае соперничество родственников — вечная проблема «дешевых» организаций — вскоре испортило дело. У не мог полагаться на свою семью в том, что он хотел осуществить. В 1043 году до н. э. У умер, оставив после себя трех братьев и сына. В соответствии с официальной версией династии Чжоу — написанной, разумеется, победителями, — Чэн, сын У, был слишком молод, чтобы править, и поэтому Чжоу-гун, младший брат У, согласился стать регентом (многие историки полагают, что на самом деле Чжоу-гун совершил государственный переворот). Два старших брата царя У в ответ на это объединили свои силы с остатками режима Шан, чтобы сопротивляться Чжоу-гуну.

В 1041 году до н. э. Чжоу-гун победил в этой гражданской войне. Он убил своих старших братьев, но понял, что не сможет править Шан так дешево, как надеялся на это У, но не мог и предоставить его самому себе, дав возможность злоумышлять против него. Поэтому Чжоу-гун нашел блестящее «дешевое» решение: он отправил членов царского клана Шан основать фактически независимые города-государства вдоль по долине Хуанхэ (где-то от двадцати шести до семидесяти трех из них, — в зависимости от того, какому из древних авторов мы верим). Эти города не платили ему налогов, но и ему не приходилось тратиться на них.

Царство Чжоу фактически было семейным бизнесом, имевшим много общего с самым известным из семейных бизнесов — мафией. Царь, который фактически был capo di tutti capi^[94], жил в огромном поместье, расположенном на равнине Чжоу, управляя им при помощи минимального числа чиновников, в то время как подчиненные ему правители — «люди с положением», если использовать терминологию гангстеров, жили в своих собственных укрепленных городах. Когда царь призывал их, эти местные владетели обеспечивали его силовой поддержкой, являясь на помощь со своими колесницами и войсками, чтобы царь мог одержать победу над своими врагами. По окончании сражения гангстеры делили награбленное и отправлялись по домам. Все были довольны (за исключением ограбленных врагов).

Подобно боссам Коза ностры, цари Чжоу использовали эмоциональные, а также материальные стимулы, чтобы подчиненные им лидеры оставались лояльными. Фактически они вкладывали большие средства и усилия в поддержание своей легитимности, — которая зачастую была тем единственным, что отличало этих царей от гангстеров. Они убеждали подчиненных правителей, что царь — как глава семьи, как главный по части предсказаний и культа предков, а также как связующее звено между этим миром и божественным миром — имеет право призывать их.

Чем более царь мог положиться на лояльность своих родственников, тем меньше ему, конечно, приходилось полагаться на дележ добычи. Цари Чжоу активно проповедовали новую теорию царской власти: Ди — верховный бог на небесах — избирает земных правителей. Он даровал свой мандат добродетельному царю Чжоу, потому что был разочарован моральными недостатками царя Шан. Истории о добродетели царя У стали затем столь тщательно разработанными, что к IV столетию до н. э. философ Мэн-цзы утверждал, что, вместо того чтобы сражаться с царем Шан, У просто провозгласил: «Я пришел принести мир, а не вести войну с людьми». И немедленно «раздался стук голов людей об землю [в знак подчинения], как будто обрушилась гора»¹.

Лишь немногие — если такие вообще были — из местных владетелей государства Чжоу могли поверить в такие глупости. Однако теория «небесного мандата» побуждала их действовать заодно с царями. Впрочем, она могла обернуться и против царей: если царь Чжоу прекратит вести себя добродетельно, то небеса могут отозвать его мандат и даровать его кому-нибудь еще. А кто, если не эти местные владетели, мог сказать, отвечает ли поведение царей небесным стандартам?!

Аристократам Чжоу нравилось записывать списки почестей, которые они получали, на бронзовых сосудах, использовавшихся в ритуалах, проводимых в честь их предков. Из этих списков хорошо видно сочетание материальных и психологических вознаграждений. Например, в одном из них описывается, как царь Чэн (правивший с 1035 по 1006 год до н. э.) отметил заслуги одного своего сторонника в ходе сложной церемонии, даровав ему его собственный титул и земли. «Вечером, — гласит надпись, — этот владетель получил в награду множество слуг, вооруженных боевыми топорами, — двести семей, и ему было предложено пользоваться экипажем колесницы, в которой ездил царь; также он получил бронзовую упряжь, плащ, халат, ткани и туфли»².

Пока это срабатывало, рэкет, которым занимались цари Чжоу, был очень эффективным. Цари мобилизовывали довольно большие армии (в сотни колесниц к IX веку до н. э.) и добивались общего согласия с тем, что их предки хотят получать деньги за защиту от «врагов-варваров», окружающих мир Чжоу. Крестьяне, проживавшие во владениях Чжоу, будучи во все большей безопасности от нападений, обрабатывали свои поля и кормили растущие города. Вместо того чтобы облагать крестьян налогом, местные владетели заставляли их выполнять трудовые повинности. Теоретически, поля были разделены в виде сетки участков три на три, как доски для игры в крестики-нолики. Восемь семей работали на внешних полях для себя и по очереди обрабатывали девятое поле, лежащее посередине, в пользу их господина. Реальность была, без сомнения, более запутанной. Однако в совокупности труд крестьян, грабежи и вымогательства обогащали элиту. Ее представители хоронили друг друга в пышных гробницах. Они приносили в жертву меньше людей, нежели аристократы государства Шан, но зато в их могилах было гораздо больше колесниц. Для них отливали огромное число бронзовых сосудов (на сегодняшний день опубликована информация о примерно 13 тысячах экземпляров), на которых делались надписи. И хотя письмо оставалось инструментом элиты, теперь оно распространилось гораздо шире по сравнению с весьма ограниченным использованием его в эпоху Шан.

Однако у этой системы была одна слабость: ее подпитывала постоянная «диета» побед. Почти сто лет правителям это удавалось, но в 957 году до н. э. царь Чжао потерпел поражение. Эта неудача была не из тех событий, о котором кто-нибудь захотел бы сделать запись, и поэтому все, что мы знаем об этом, происходит из одного сделанного мимоходом комментария в «Бамбуковых анналах» — хронике, захороненной в могиле в 296 году до н. э. и заново обнаруженной, когда эта могила была разграблена почти шесть столетий спустя. Там сообщается, что два великих владетеля выступили вместе с царем Чжао против Чу — региона к югу от владений Чжоу. «Небеса были темные и неспокойные, — говорит хронист. — Фазаны и зайцы были напуганы. Шесть армий царя исчезло в реке Хань. Сам царь умер»³.

Чжоу разом утратило свою армию, своего царя и мистический ореол небесного мандата. Возможно, вельможи пришли в выводу, что Чжоу, в конце концов, не были такими уж добродетельными. К тому же их проблемы накладывались друг на друга: после 950 года до н. э. надписи на бронзовых сосудах, найденных в восточной части Хуанхэ, перестали заявлять о лояльности к Чжоу. Пока цари пытались держать этих вассалов в узде, они утрачивали контроль над «врагами-варварами» на западе, которые начали угрожать городам Чжоу.

Когда количество вновь завоеванных территорий стало незначительным, по-видимому, усилились конфликты среди элиты из-за земель. Столкнувшись с неурядицами в своем «дешевом» государстве, царь Му обратился к более дорогостоящим решениям и после 950 года до н. э. начал создавать бюрократию. Некоторые цари Чжоу (мы не знаем с уверенностью, кто именно) затем использовали своих администраторов для перераспределения земель между семьями, — может быть, чтобы вознаградить за лояльность и наказать за предательство, но аристократия этому воспротивилась. Дальнейший ход событий, восстановленный из коротких сообщений, записанных на бронзовых сосудах, выглядит следующим образом: в 885 году до н. э. кто-то сместил царя И-вана, но «многие владетели» восстановили его власть; а затем И-ван пошел войной на самого крупного из этих владетелей — Ай-гуна, правителя княжества Ци, и в 863 году до н. э. Ай-гуна сварили заживо в бронзовом котле. В 842 году до н. э. «многие владетели» дали отпор, и царь Ли-ван, подобно некоторым боссам мафии, сначала оказал сопротивление, когда предатели-подчиненные пытались его захватить, а затем бежал в изгнание.

На другом конце Евразии западные цари в IX и X веках до н. э. также строили «дешевые» государства. То, как западный центр выходил из спада, происходившего после 1200-х годов до н. э., почти столь же неясно, как и то, как этот спад начался. Однако тут, вероятно, свою роль сыграла изобретательность, порожденная отчаянием. Крах торговли с дальними странами заставил людей опять обратиться к местным ресурсам, но некоторые важные товары, прежде всего олово, необходимое для производства бронзы, во многих местах стали недоступными^[95]. Поэтому жителям Запада пришлось научиться взамен использовать железо. Кузнецы на Кипре — где долгое время была самая продвинутая металлургия в мире — еще до 1200 года до н. э. знали, как получать полезный металл из безобразных на вид красных и черных железных руд, которые попадались по всему Средиземноморью. Однако пока бронза была доступной, железо оставалось просто новинкой. В результате оскудения поставок олова возникла ситуация «железо или ничего». Ко времени 1000 лет до н. э. этот новый дешевый металл использовался от Греции до территории теперешнего Израиля (рис. 5.3).

Еще в 1940 годах н. э. Гордон Чайлд, один из гигантов европейской археологии, предположил: «Дешевое железо демократизировало сельское хозяйство, промышленность, а также и военное дело»⁴. В результате следующих шестидесяти лет раскопок нам стало немного понятнее, как именно это происходило; однако Чайлд был, несомненно, прав в том, что доступность железа сделала металлическое оружие и орудия труда в I тысячелетии до н. э. более широко распространенными, нежели во II тысячелетии до н. э. И, когда торговые пути снова ожили, никто не стал возвращаться к бронзе для изготовления оружия или орудий труда.

Первой частью западного центра, которая восстановилась после темной эпохи, мог быть Израиль, где, как гласит еврейская Библия, цари Давид и Соломон, правившие в X веке до н. э., создали «единое царство», простиравшееся от границ Египта до Евфрата. В ней рассказывается, что их столица Иерусалим процветала, и Соломон с почестями встречал царицу далекой Шебы (Савы) (возможно, находившейся в нынешнем Йемене) и отправлял торговые экспедиции через Средиземное море. «Единое царство», хотя и было меньше и слабее, нежели царства в Международную эпоху, являлось более централизованным государством, нежели современный ему «семейный бизнес» в Чжоу, — поскольку в нем взимались налоги и поступала дань от окружающих земель. Они, возможно, были самым сильным государством в тогдашнем мире вплоть до смерти Соломона около 931 года до н. э., когда его компоненты — Израиль и Иудея — внезапно разделились и пошли своими путями.

Только вот на самом деле ничего из этого не происходило. Многие ученые-библеисты уверены, что никакого «единого царства» не было. Все это было фантазией, утверждают они, которую израильтяне выдумали спустя столетия, дабы утешить себя в той ужасной ситуации, в которой они тогда находились. Археологам определенно оказалось сложно отыскать великие строительные проекты, которые, как утверждается в Библии, брались осуществлять Давид и Соломон, и дебаты по этому поводу стали опасно ожесточенными. При нормальном положении вещей даже самые преданные археологии ученые задремали бы на семинарах, посвященных хронологии древних сосудов для хранения. Но когда один археолог в 1990-х годах высказал предположение, что горшки, обычно датируемые X веком до н. э., на самом деле были изготовлены в IX столетии до н. э., это означало, что монументальные здания, которые прежде связывались с Соломоном и X веком до н. э., должно быть, также следует датировать временем на сотню лет позже. А это, в свою очередь, означало, что царство Соломона было бедным и ничем не выдающимся и что данные повествования еврейской Библии неверны, то он спровоцировал этим такой гнев, что ему даже пришлось нанять телохранителя.

Все это — вопрос очень запутанный. Поскольку у меня нет телохранителя, то я постараюсь побыстрее разделаться с ним. Мне представляется, что данное повествование из Библии, равно как и китайские традиционные версии историй династий Ся и Шан, проанализированные в главе 4, возможно, содержали преувеличения, но вряд ли были вымыслом полностью. Свидетельства, найденные в других частях западного центра, также позволяют предположить, что к концу X века до н. э. происходило возрождение. В 926 году до н. э. Шешонк I — ливийский военачальник, захвативший египетский трон, — во главе войска прошел через Иудею (которая занимала южную часть нынешнего Израиля и Западный берег реки Иордан). По-видимому, он пытался восстановить прежнюю Египетскую империю. Он потерпел неудачу, но на севере пришла в движение еще более мощная сила. В 934 году до н. э., при царе Ашшурдане II, в Ассирии, после столетнего перерыва в течение темной эпохи, возобновилось ведение царских записей, дающих нам представление о бандитском государстве, по сравнению с которым государство Чжоу выглядит ангельским.

Ашшурдан хорошо понимал, что Ассирия восстанавливалась после темной эпохи. «Я вернул измученных людей Ассирии, которые покинули свои города и дома, из-за нужды и голода и ушли в другие земли, — писал он. — Я поселил их в городах и домах… и они проживают в мире»⁵. Некоторым образом Ашшурдан был царем старого типа, который считал себя земным представителем бога Ашшура, покровителя Ассирии, — во многом так же, как считали цари Месопотамии на протяжении двух тысяч лет. Однако в темную эпоху Ашшур стал другим. Он стал сердитым богом — фактически очень сердитым, — поскольку, хотя он знал, что является верховным богом, большинство смертных людей не могли понять этого. Поэтому задачей Ашшурдана было заставить их это понять, превратив наш мир в охотничьи угодья Ашшура. А если эта охота сделает богатым Ашшурдана, — это тоже прекрасно.

В пределах центральной части Ассирии в распоряжении царя было немногочисленное чиновничество. Он также назначал губернаторов, которых называли «Сынами неба», и предоставлял им огромные поместья и рабочую силу. Такие практики относятся к дорогостоящей стратегии (и, вероятно, были хорошо знакомы любому правителю Международной эпохи). Однако источники реальной власти ассирийского царя были из разряда дешевой стратегии. Вместо того чтобы взимать налоги в Ассирии, дабы платить армии и обеспечивать Ашшуру возможность охотиться, царь рассчитывал на то, что Сыны неба предоставят ему войска, и за это их вознаграждал — как цари Чжоу подчиненных им владетелей — военной добычей, экзотическими подарками и предоставлением места в царских ритуалах. Сыны неба использовали такое положение дел, чтобы добиться права на тридцатилетний срок пребывания в должности, фактически превращая свои поместья в наследственные лены и выделенных им работников — в крепостных.

В точности как правители Чжоу, ассирийские цари были заложниками доброй воли своих вассалов, но, пока они побеждали в войнах, это не имело значения. Сыны неба предоставляли б?льшие армии, нежели вассальные правители Чжоу (согласно царским записям, число воинов составляло 50 тысяч пехоты в 870-х годах до н. э. и более 100 тысяч в 845 году до н. э. плюс тысячи колесниц), а относительно дорогостоящая царская бюрократия обеспечивала логистическую поддержку, необходимую для обеспечения питания и перемещения таких больших масс людей.

Неудивительно, что правители меньших и более слабых соседей Ассирии обычно предпочитали покупать защиту. Иначе их самих посадили бы на кол, а их города сожгли бы. Словом, предложение ассирийцев обычно было таким, от которого они не могли отказаться, в частности и потому, что Ассирия зачастую оставляла у власти покорных им местных царей, а не использовала стратегию Чжоу — замену их колонистами. Побежденные цари в этом случае могли даже в конце концов оказаться в выигрыше: если они предоставляли Ассирии войска для ее следующей войны, то могли получить долю от награбленного.

Впрочем, зависимые цари могли испытывать искушение отказаться от своих обязательств, и поэтому Ассирия стала уделять основное внимание священному террору. Те, кто подчинился, не должны были поклоняться Ашшуру, но должны были признавать, что Ашшур правит небесами, и сообщать своим богам, что надо делать. Из-за этого восстание становилось не только политическим событием, но и религиозным преступлением против Ашшура, не оставляя ассирийцам другого выбора, кроме как наказывать за него как можно более свирепо. Ассирийские цари украшали свои дворцы рельефами со сценами ужасной жестокости, а их веселье при перечислении массовых казней быстро стало умопомрачительным. Возьмем, к примеру, запись Ашшурнасирпала II о наказании, которому он подверг восставших около 870 года до н. э.

«Я построил башню напротив ворот его города, и я снял кожу со всех начальников, которые выступили мятежом, и я покрыл башню их кожей. Некоторых из них я замуровал в башне, некоторых насадил на колья, стоявшие на башне, а других на колья, окружавшие башню…

Многих захваченных я отправил на огонь, а многих оставил в качестве пленников. Некоторым я отрезал носы, уши и пальцы, а у многих выдавил глаза. Я составил одну гору из живых людей, а другую — из голов, и я повесил головы на деревьях вокруг города. Их молодых мужчин и девственниц я отправил на огонь. Двадцать мужчин я захватил живыми и замуровал в его дворце. Остальных воинов я мучил жаждой в пустыне»⁶.

Политическая судьба Восточного и Западного центров в IX веке до н. э. развивалась в разных направлениях, когда Чжоу правили, постепенно слабея, в то время как Ассирия возрождалась после темной эпохи. Однако для обоих центров были характерны постоянные войны, растущие города, рост торговли и новые дешевые способы управления государством. И в VIII веке до н. э. у них оказалось нечто общее: они оба столкнулись с пределами возможностей «дешевого» правления.

Ветры перемен

Как говорится в пословице, плох тот ветер, который ни для кого не является попутным. Никогда это утверждение не было более верным, нежели около 800-х годов до н. э., когда небольшие колебания земной оси вызвали усиление зимних ветров по всему Северному полушарию (рис. 5.4). В Западной Евразии, где главные зимние ветры — западные, дующие с Атлантики, это означало больше зимних дождей. Это было благом для людей в Средиземноморском бассейне, где самой частой причиной смерти всегда были кишечные вирусы, бурно развивающиеся в жаркую и сухую погоду, а основной проблемой для сельского хозяйства было то, что зимние ветры могли не принести достаточных для получения хороших урожаев дождей. Холод и дождь были лучше, нежели болезни и голод.

Однако новый климатический режим был плохим для людей, живших к северу от Альп, где основными убийцами были респираторные болезни, бурно развивающиеся в холоде и сырости, а основной проблемой для сельского хозяйства был короткий сезон летней вегетации растений. Когда в период между 800 и 500-ми годами до н. э. климат изменился, то население на севере и западе Европы сократилась, но возросло в Средиземноморье.

В Китае зимние ветры в основном дуют из Сибири, и поэтому, когда после 800-х годов до н. э. они стали сильнее, климат там в результате стал суше и холоднее. Это, вероятно, облегчило ведение сельского хозяйства в окрестностях рек Янцзы и Хуанхэ, поскольку уменьшились наводнения, и население в обеих долинах продолжало расти; но в результате жизнь стала более тяжелой для людей на все более засушливом плато к северу от Хуанхэ.

В рамках этих широких закономерностей, конечно, имели место бесчисленные местные вариации, но основной результат был похож на эпизоды перемен климата, с которыми мы познакомились в главе 4; балансы в рамках регионов и между регионами изменялись, вынуждая людей реагировать на это. Один автор типичного учебника по палеоклиматологии так говорит об этих годах: «Если такое нарушение климатической системы произошло бы в наши дни, то социальные, экономические и политические последствия были бы близки к катастрофическим»⁷.

И на Востоке, и на Западе примерно те же самые площади земли, по мере роста численности населения, должны были кормить все больше ртов. Это порождало как конфликты, так и инновации. И то и другое потенциально могло оказаться благом для правителей. Так, большее число конфликтов означало больше возможностей для оказания помощи друзьям и наказания врагов. Большее число инноваций означало, что можно получать больше богатств. Наконец, то, что было движущей силой обоих этих процессов, — большее число людей — означало больше работников, больше воинов и больше добычи.

Все эти блага могли доставаться царям, которые сохраняли контроль. Однако для применявших «дешевые» стратегии управления правителей VIII века до н. э. это оказалось сложно. В наибольшем выигрыше оказывались те, кто лучше всего мог воспользоваться новыми возможностями. Это зачастую были местные начальники: губернаторы, землевладельцы и командиры гарнизонов, на которых цари, в соответствии с «дешевыми» стратегиями, полагались при решении своих задач. Это были плохие новости для царей.

В 770-х годах до н. э. цари как на Западе, так и на Востоке утратили контроль над своими вассалами. Египетское государство, более-менее объединенное после 945 года до н. э., в 804 году до н. э. разделилось на три государства, а к 770 году до н. э. — на десяток фактически независимых княжеств. В Ассирии в 823 году до н. э. Шамши-Ададу V пришлось сражаться, отстаивая свои права на трон, а затем он утратил контроль над своими подчиненными царями и губернаторами. Некоторые Сыны неба даже вели войны от своего имени. Ассирологи называют годы с 783 по 744 до н. э. «интервалом» — временем, когда цари значили мало, заговоры были обычным делом, а губернаторы делали что хотели.

Для местных аристократов, мелких князей и маленьких городов-государств это был золотой век. Самым интересным случаем является Финикия — цепочка городов, протянувшаяся вдоль побережья нынешнего Ливана. Ее жители процветали в качестве посредников с тех пор, как в X веке до н. э. западный центр восстановился, перевозя товары между Египтом и Ассирией. Однако их богатство привлекло внимание ассирийцев, и ко времени 850 лет до н. э. финикийцы платили деньги за защиту. Некоторые историки полагают, что это подтолкнуло финикийцев отважиться отправиться в Средиземноморье в поисках наживы, чтобы иметь деньги для покупки мира. Другие подозревают, что большее значение при этом имели рост населения и притягательность новых рынков в Средиземноморье. Так или иначе, ко времени 800 лет до н. э. финикийцы совершали дальние путешествия, учредили торговые анклавы на Кипре и даже построили небольшое святилище на Крите. Ко времени 750 лет до н. э. греческий поэт Гомер считал само собой разумеющимся, что его слушатели знали финикийцев и не доверяли им: «Прибыли хитрые гости морей, финикийские люди, / Мелочи всякой привезши в своем корабле чернобоком»⁸ [Одиссея, 15.415-416].

Однако быстрее всего росла численность греков, и возможно, что именно финикийские исследователи и торговцы побуждали голодных греков двигаться по их стопам. Ко времени 800 лет до н. э. кто-то доставил греческие гончарные изделия в Южную Италию, а ко времени 750 лет до н. э. греки, как и финикийцы, обосновались на постоянное жительство в Западном Средиземноморье (см. рис. 5.3). И тем и другим нравились хорошие гавани с возможностью доступа оттуда по речным путям к рынкам во внутренних территориях. Но греки, прибывавшие в куда большем числе, нежели финикийцы, селились также и в качестве земледельцев и захватывали некоторые лучшие прибрежные земли.

Порой местные группы оказывали сопротивление. Некоторые — в частности, племена Этрурии и Сардинии в Италии — еще до прибытия колонистов имели свои небольшие города и вели торговлю с дальними странами. Теперь они строили большие города и возводили монументы, создавали государства с дешевыми стратегиями управления и интенсифицировали сельское хозяйство. Они создали алфавит, взяв за основу греческую модель (которую греки, в свою очередь, заимствовали у финикийцев между 800 и 750-ми годами до н. э.). Эти алфавиты были легче для изучения и использования, чем более ранние письменности, для которых требовались сотни знаков, каждый из которых представлял собой слог, состоящий из согласного и гласного звуков. И они были намного легче, нежели египетские иероглифы или китайская письменность, для которых требовались тысячи знаков, каждый из которых выражал отдельное слово. Насколько можно судить, в V веке до н. э. 10 процентов мужчин в Афинах могли читать простые тексты или записать собственное имя — намного больше, нежели где бы то ни было на Востоке или на Западе когда-либо ранее.

Мы знаем гораздо больше о распространении городов, государств, торговли и письма в Европе I тысячелетия до н. э., нежели о распространении сельского хозяйства за четыре или пять тысяч лет до этого (это обсуждалось в главе 2). Но споры по поводу того, что происходило в каждом случае, на удивление похожи. Некоторые археологи утверждают, что колонизация из Восточного Средиземноморья в I тысячелетии до н. э. привела к росту городов и государств далее к западу. Другие в ответ утверждают, что местные народы трансформировали свои собственные общества в процессе сопротивления колониализму. Члены второй группы — по большей части более молодые ученые — порой обвиняют первую группу в том, что они проецируют на Древний мир ностальгию по самопровозглашенной цивилизаторской миссии колониальных режимов Нового времени. А некоторые представители первой группы — по большей части из более старшего поколения — отвечают, что их критики заинтересованы скорее выставить себя в качестве защитников угнетенных, нежели выяснить то, что реально происходило.

Однако такое поношение друг друга, по общему мнению, является очень даже умеренным по сравнению с той яростью, которую порождает археология Израиля (насколько я знаю, при этом еще никому не потребовался телохранитель), хотя по благородным стандартам классической науки эти споры являются резкими. Так или иначе, но этого оказалось достаточно, чтобы втянуть в эти дискуссии и меня. Стремясь разобраться в этих вопросах, я потратил летние сезоны с 2000 по 2006 год, проводя раскопки одного сицилийского местонахождения под названием Монте-Полиццо^[96]. Это был небольшой туземный город, в котором между 650 и 525 годами до н. э. обитал народ, называвшийся элимами. Он находился так близко к колониям финикийцев и греков, что мы могли видеть их с вершины нашего холма. Поэтому это место оказалось идеальным для проверки конкурирующих теорий относительно того, что стало причиной быстрого подъема Западного Средиземноморья — колонизация или местное развитие. После семи летних сезонов, в течение которых мы собирали находки, проводили зачистку, просеивали грунт, вели подсчеты, взвешивали и поедали чересчур много пасты, наш вывод был таков: имело место и то и другое.

Это, разумеется, довольно сильно напоминает вывод, к которому археологи пришли в отношении распространения сельского хозяйства за тысячи лет до того. В каждом случае социальное развитие усиливалось как в центре, так и на периферии вокруг него. Торговцы и колонисты покидали центр, либо будучи вытолкнутыми из него соперниками, либо будучи привлечены соблазнившими их возможностями. А некоторые люди на периферии активно копировали практики из центра или независимо создавали собственные версии их. Результатом было то, что более высокие уровни социального развития распространялись вовне из центра, налагаясь на более ранние системы и трансформируясь, в процессе того как люди на периферии добавляли свои собственные нюансы и обнаруживали преимущества своей отсталости.

В Монте-Полиццо местные инициативы явно играли важную роль. Прежде всего, у нас возникло подозрение, что наше поселение было разрушено соседними элимами из Сегесты, которые в VI веке до н. э. создали собственный город-государство. Однако прибытие греческих колонистов также сыграло важную роль, поскольку образование сегестского государства отчасти было реакцией на соперничество с греками из-за земли и происходило под мощным влиянием греческой культуры. Аристократы из Сегесты старались выглядеть серьезными соперниками греков и для этого заимствовали у них многие практики. На самом деле, в 430-х годах до н. э. они создали такой совершенный образец храма в греческом стиле, что многие историки искусства думают, что они, должно быть, наняли для этого тех архитекторов, которые проектировали Парфенон в Афинах. Жители Сегесты также встроили себя в греческую мифологию, заявляя (как это делали и римляне), что они — потомки Энея, беглеца из павшей Трои. К V столетию до н. э. крупные колониальные города в Западном Средиземноморье — такие, как Карфаген (поселение финикийцев) и Сиракузы (греческое поселение), — могли соперничать с любым городом старого центра. Социальное развитие этрусков мало отставало, а за ними с небольшим отрывом следовали десятки других групп, наподобие элимов.

Довольно похожий процесс краха государств в центре в сочетании с экспансией на периферии разворачивался также и на Востоке по мере роста населения. Около 810 года до н. э. царь Чжоу Сюань-ван утратил контроль над своими вассальными владетелями, которые видели все меньше и меньше оснований сотрудничать с ним по мере того, как становились богаче и сильнее. Столица Сюань-вана на равнине Чжоу погрязла в конфликтах между отдельными фракциями, а грабители с северо-запада орудовали далеко в глубине его царства. Когда Ю-ван, сын Сюаня, унаследовал трон в 781 году до н. э., он попытался прекратить это разложение, очевидно решив подавить сопротивление недоброжелательных вассалов и слишком сильных министров своего отца, которые, возможно, устроили заговор против него вместе со старшим сыном Ю и матерью этого мальчика.

С этого момента наше повествование постепенно переходит в род народного сказания, коими полны столь многие наши древние источники. Сыма Цянь, великий ученый-историк I столетия до н. э., рассказал одну странную историю о том, как один из первых царей Чжоу однажды открыл ящик возрастом в тысячу лет, наполненный слюной дракона, из которой появилась некая черная рептилия. По причинам, которые Сыма Цянь оставил без объяснений, реакцией царя было раздеть догола нескольких женщин из дворца и заставить их кричать на монстра. Однако вместо того чтобы убежать, последний оплодотворил одну из женщин, которая родила от монстра дочь, но затем отказалась от нее. Другая пара, бежавшая из столицы Чжоу — чтобы избежать гнева царя по никак не связанному с этими событиями поводу, — унесла этого ребенка от змея с собой в Бао, одно из мятежных вассальных государств в царстве Чжоу.

Главное в этой странной истории то, что в 780 году до н. э. жители Бао решили попытаться договориться с царем Ю-ваном, послав ему ребенка дракона, — который вырос в прекрасную молодую женщину по имени Бао Сы, — в качестве наложницы. Ю-ван был очень рад этому, и в следующем году Бао Сы родила ему сына. Это, очевидно, объясняет, почему Ю решил избавиться от своего сына-первенца и старшей жены.

До 777 года до н. э. для Ю-вана все шло хорошо, но затем его изгнанный сын бежал в другое беспокойное вассальное Чжоу государство, и самый главный министр царя Ю-вана присоединился к нему там. В этот момент группа вассалов заключила союз с народом, жившим на северо-западе, коих в Чжоу назвали «жун» (это имя означает просто «враждебные иноземцы»).

Царю Ю-вану не было дела до этого, потому что все его внимание поглощала более насущная проблема: как заставить рассмеяться Бао Сы (что неудивительно; принимая во внимание ее происхождение, она была, скорее всего, лишена чувства юмора). По-видимому, сработало только одно средство. Предшественники Ю-вана воздвигли наблюдательные башни, дабы, если жуны нападут, при помощи барабанов и огня можно было предупредить тех многих вассальных владетелей, которые должны были спешить на помощь со своими людьми. Сыма Цянь рассказывает:

«Царь Ю-ван зажег сигнальные огни и ударил в большие барабаны. Поскольку эти огни должны были зажигаться, только когда вторгшиеся враги оказывались поблизости, многие вассалы явились в полном составе. Но когда они прибыли, врагов не было, зато госпожа Бао Сы громко смеялась. Царь был доволен, и поэтому зажигал сигнальные огни несколько раз. В дальнейшем, с тех пор как это не было достоверным сигналом, многие вассалы стали менее склонны являться»⁹.

Царь Ю-ван был как тот мальчик-оригинал, который кричал «волк» [когда никакого волка не было], и поэтому, когда жуны и мятежные шэньхоу реально напали в 771 году до н. э., многие вассальные владетели проигнорировали сигнальные огни. Эти мятежники убили Ю-вана, сожгли его столицу и возвели на трон его ранее изгнанного сына под именем Пин-ван.

Вряд ли следует воспринимать эту историю слишком всерьез. Однако многие историки полагают, что в ней сохранена память о реальных событиях. В 770-х годах до н. э. — в том самом десятилетии, когда правители Египта и Ассирии утратили контроль, — создавалось впечатление, что рост населения, поднявшая голову местная власть, династическая политика и внешнее давление разом явились в Китае, чтобы еще более усугубить положение монархии.

Вассалы, которые предоставили царя Ю-вана его судьбе в 771 году до н. э., возможно, хотели лишь продемонстрировать свою силу, поставив Пин-вана в качестве номинального правителя, чтобы затем продолжать игнорировать монархию. Их решение захоронить свои бронзовые ритуальные сосуды по всей долине реки Вэй, где археологи обнаружили их в большом количестве начиная с 1970-х годов, позволяет предположить, что они планировали вернуться сразу же после того, как жуны отправятся домой, нагруженные награбленным из дворца Ю-вана. Но если они так думали, они жестоко ошибались. Жуны пришли, чтобы остаться, и эти многие вассальные владетели были вынуждены поставить царя Пин-вана как главу правительства в изгнании в Лои в долине реки Хуанхэ^[97]. Вскоре стало ясно, что царь Чжоу, Сын неба — каким он мог бы быть, — теперь стал бессилен, когда утратил свои владения в долине реки Вэй, и правители царства Чжэн — сильнейшие из «вассалов», — начали третировать своих бывших царей. В 719 году до н. э. один из них захватил наследника трона в заложники, а другой в 707 году до н. э. даже пустил в царя стрелу.

К 700 году до н. э. двор Чжоу не имел почти никакого отношения к местным владетельным князьям из своих бывших колоний (в одном из древних источников говорится, что их было тогда 148). Ведущие «вассалы» по-прежнему утверждали, что они действуют от имени царя Чжоу, но на деле они сражались друг с другом за верховенство, не консультируясь со своим предполагаемым правителем, и заключали и разрывали соглашения по своему желанию. В 667 году до н. э. Хуань-гун, правитель царства Ци, временно став доминантом, даже собрал своих соперников на конференцию, где они признали его своим вождем (однако они продолжали сражаться против него и всех остальных). В следующем году Хуань-гун вынудил царя Чжоу назвать его ба, что означало «гегемон»^[98], который мог бы (теоретически) быть представителем интересов Чжоу.

Хуань-гун добился этого положения по большей части благодаря тому, что защищал более слабые государства от нападений народов, которых они считали чужеземцами, — на севере жунов и ди, а на юге групп, известных как мань. Однако основное (и явно непреднамеренное) последствие этих войн было довольно похоже на результаты колонизации финикийцами и греками Западного Средиземноморья — это было втягивание жунов, ди и мань в состав центра и чрезвычайное расширение центра в ходе этого процесса.

В VII веке до н. э. государства, располагавшиеся вдоль северной окраины центра, нанимали жунов и ди в качестве своих союзников, цементируя эти узы взаимными браками. Многие вожди жунов и ди стали сведущими в литературе Чжоу и преднамеренно связали себя узами с пограничными государствами — такими, как Ци, Цзинь и Цинь, — которые стали намного больше. На юге некоторые мань, пока вели борьбу в VII веке до н. э. с Цзинь и Ци, создали свое собственное крупное государство — Чу. К 650 году до н. э. Чу стало полноправным членом сообщества государств, присутствуя на их конференциях. Также — что довольно сильно напоминает жителей Сегесты и римлян на Западе, которые провозглашали, что происходят от Энея, — правители Чу начали заявлять, что они, как и другие государства восточного центра, начинались как колония Чжоу. Ко времени 600 лет до н. э. появилась особая материальная культура Чу, сочетавшая элементы культур центра и юга.

Чу стало такой мощной силой, что в 583 году до н. э. государство Цзинь решило заключать союзы с другими народами мань, чтобы создать врагов в тылу у Чу. В 506 году один из этих союзников — государство У — стал достаточно сильным, чтобы разгромить армию Чу, и настолько сильным фактически, что в 482 году до н. э. правитель Цзинь уступил свой статус ба Фу-чаю, правителю У, — который, подобно царям Чу, теперь провозглашал свое происхождение от Чжоу. К этому времени еще одно южное государство — Юэ — также стало одной из главных сил. Его правители пытались идеологически превзойти правителей У, провозглашая свое происхождение от самой ранней из всех династий — Ся. И в 473 году до н. э., после того как правитель У Фу-чай повесился, когда армии Юэ осаждали его столицу, правитель (ван) царства Юэ занял его дворец в качестве ба. Несмотря на свой политический развал, восточный центр расширился столь же резко, как и западный.

В направлении «дорогостоящего» варианта

Годы с 750 по 500 до н. э. были поворотным периодом: история так и не совершила поворота. В 750 году до н. э. социальное развитие Запада достигло 24 баллов — уровня, на котором оно находилось накануне великого коллапса за 1200 лет до н. э., а ко времени 500 лет до н. э. то же самое произошло и с социальным развитием Востока. Точно так же, как это происходило около 1200 года до н. э., климат менялся, люди мигрировали, конфликты обострялись, новые государства «втискивались» в центры, а старые государства разрушались. Новые коллапсы казались вполне возможными; однако вместо этого оба центра реструктурировались, развивая экономические, политические и интеллектуальные ресурсы, чтобы справиться с теми проблемами, с которыми они сталкивались. Именно это и делает рис. 5.1 столь скучным — и столь интересным.

Впервые такие перемены мы видим в Ассирии. Выскочка, узурпировавший трон в 744 году до н. э. под именем Тиглатпаласар III, поначалу казался во многом подобным всем другим претендентам, которые с 780-х годов до н. э. делали то же самое. Однако менее чем за двадцать лет он превратил Ассирию из разрушенного государства, управлявшегося в соответствии с дешевой стратегией, в государство динамичное, управляемое в соответствии с дорогостоящей стратегией. Идя этим путем, Тиглатпаласар III превратился — «узакониваясь», подобно некоторым мафиозо, — из гангстерского босса в великого (но жестокого) царя.

Секретом его было устранение от дел аристократических Сынов неба. Тиглатпаласар сделал это, создав постоянную армию, — которой он один платил и которая была лояльна ему одному, — вместо того чтобы заставлять своих вассальных владетелей предоставлять войска. В сохранившихся текстах не рассказывается о том, как он это сделал, но каким-то образом он сумел создать свою личную армию из военнопленных. Когда Тиглатпаласар выигрывал сражение, он использовал награбленное, чтобы платить напрямую своим собственным войскам, вместо того чтобы делиться добычей со своими вассалами. Поддерживаемый этой армией, Тиглатпаласар затем подорвал мощь знати, разукрупняя высшие должности и назначая на многие из них пленных евнухов. У евнухов было два преимущества: они не могли иметь сыновей, чтобы передать им свою должность, и их настолько сильно презирала традиционная аристократия, что они вряд ли стали бы руководить мятежами. Прежде всего, Тиглатпаласар чрезвычайно расширил бюрократию для управления своим государством, действуя через голову старой элиты, чтобы создавать администраторов, всецело лояльных ему.

Все это стоило дорого, и поэтому Тиглатпаласар урегулировал свои финансы. Вместо того чтобы «трясти» чужеземцев, периодически являясь к ним и требуя платежей, он настаивал на регулярных контрибуциях — в сущности, налогах. Если подчиненный царь спорил, Тиглатпаласар заменял его ассирийским губернатором. Например, в 735 году до н. э. царь Израиля Факей присоединился к восстанию Дамаска и других сирийских городов против налогов (рис. 5.5). Тиглатпаласар набросился на них «как волк на стадо»¹⁰. В 732 году до н. э. он разрушил Дамаск, назначил туда губернатора и аннексировал плодородные северные долины Израиля. Недовольные подданные Факея убили его и взамен возвели на трон проассирийского царя Осию.

Все шло хорошо до тех пор, пока Тиглатпаласар не умер в 727 году до н. э. Осия, посчитавший, что новая ассирийская система умрет вместе с ним, прекратил платежи. Однако учреждения Тиглатпаласара оказались достаточно прочными, чтобы пережить смену руководства. В 722 году до н. э. новый царь Ассирии Салманасар V опустошил Израиль, убил^[99] Осию, назначил туда губернатора и депортировал десятки тысяч израильтян. Между 934 и 612 годами до н. э. Ассирия фактически насильственно переместила около 4,5 миллиона человек с места на место. Депортируемые пополняли армии Ассирии, строили ее города и трудились над проектами, целью которых было увеличение производительности империи, — строили плотины на реках, сажали деревья, ухаживали за оливковыми деревьями и копали каналы. Труд этих обездоленных кормил Ниневию и Вавилон. Население в каждом из этих городов выросло до ста тысяч человек, в результате делались ничтожными более старые города и высасывались ресурсы со всей округи. Социальное развитие резко пошло вверх: к 700 году до н. э. Ассирия была сильнее любого государства, когда-либо существовавшего в истории прежде нее.

Сумел бы Тиглатпаласар изменить ход истории и не допустить коллапса в VIII веке до н. э.? Одно время историки решительно отвечали «да», но в наши дни большинство из них воздерживаются относить столь многое на счет воли уникального великого человека. В данном случае они, вероятно, правы. Каким бы великим ни был Тиглатпаласар, — если мы пожелаем назвать «великой» и его безжалостность, — но он не был уникальным. В конце VIII века до н. э. по всему западному центру правители нашли решение своих бедственных проблем в централизации. В Египте нубийцы с территории современного Судана вновь объединили страну еще до того, как Тиглатпаласар захватил трон в Ассирии, и на протяжении следующих тридцати лет проводили реформы, которые, вероятно, получили бы признание и у Тиглатпаласара. К 710-м годам до н. э. даже царь крошечной Иудеи Езекия делал то же самое.

Вряд ли единственный гений изменяет историю. Скорее похоже на то, что отчаявшиеся люди пытаются опробовать каждую текущую идею, отбирая наилучшие решения. Вопрос стоял так — централизоваться или погибнуть. Правители, не сумевшие взять под контроль местных вождей, были сокрушены теми, кто в этом преуспел. Езекия, у которого вызывала беспокойство Ассирия, ощущал необходимость укреплять Иудею. Новый царь Ассирии, Синахериб, у которого вызывало беспокойство усиление Езекии, ощущал необходимость остановить его. В 701 году до н. э. Синахериб грабил Иудею и угонял в плен ее жителей. Он пощадил Иерусалим — либо потому, что (как утверждается в еврейской Библии) ангел Господень покарал ассирийцев, либо потому, что (как говорится в хрониках Синахериба), Езекия согласился заплатить большую дань.

Так или иначе, победа Синахериба поставила его лицом к лицу с суровой новой реальностью: каждая война, которую Ассирия выигрывала, попросту порождала новых врагов. Когда в начале 730-х годов до н. э. Тиглатпаласар аннексировал Северную Сирию, Дамаск и Израиль организовались против него; когда между 732 и 722 годами до н. э. Салманасар V завоевал Дамаск и Израиль, линией фронта стала Иудея; обуздание Иудеи в 701 году до н. э. попросту создало угрозу со стороны Египта, так что в 670-х годах до н. э. Ассирия захватила долину Нила. Впрочем, Египет оказался страной, находящейся слишком далеко, и, когда ассирийцы через десять лет из него ушли, проблемы досаждали им на всех границах. Разрушение Урарту, главного врага Ассирии на севере, сделало ее открытой опустошительным набегам с Кавказа. Разграбление Вавилона, их главного врага на юге, лишь привело к войнам с Эламом, еще дальше на юго-востоке; уничтожение Элама в 640-х годах до н. э. просто дало возможность стать угрозой мидянам из Загросских гор и позволило Вавилону вновь обрести свою мощь.

В своей оказавшей большое влияние книге «Взлет и падение великих держав» историк из Йельского университета Пол Кеннеди утверждал, что за последние пятьсот лет необходимость вести крупные войны постоянно заставляла европейские государства перенапрягаться, подрывая их силы настолько, что они пережили коллапс. Вместо того чтобы совершить скачок к дорогостоящей модели с огромными потоками доходов, профессиональной армией и бюрократией, — и невзирая на то, что она нанесла поражение всем своим соперникам, — Ассирия закончила тем, что стала наглядным образчиком такого имперского перенапряжения. К 630 году до н. э. она повсюду отступала, а в 612 году до н. э. коалиция мидян и вавилонян разграбила Ниневию и разделила между собой эту империю.

При внезапном падении Ассирии повторилась та же закономерность, которую мы видели в главе 4, когда военные перевороты приводят к увеличению центров за счет того, что ранее периферийные народы получают шанс «втиснуться» в состав центра. Мидия заимствовала многое из учреждений и политики Ассирии; Вавилон снова стал великой державой; Египет попытался воссоздать свою давно утраченную империю в Леванте. В борьбе за «тушу» Ассирии также продолжала действовать экспансионистская динамика. Централизация, проводимая Мидией, превратила другой периферийный народ — персов из Юго-Западного Ирана — в грозную силу. В 550 году до н. э. военачальник персов Кир сверг власть мидийцев, и его путь облегчала борьба фракций среди мидян. (Мидийский царь поступил довольно глупо, когда во главе армии, которую он послал против Кира, поставил полководца, которого он в прошлом заставил есть мясо его собственного убитого сына. Этот полководец незамедлительно перешел на сторону противника, армия развалилась, и Кир захватил власть.)

Подобно ассирийским царям до них, персидские правители верили, что они были уполномочены богом. Как они считали, их семья — Ахемениды — представляла земные интересы Ахурамазды, бога света и истины, в его вечной борьбе с тьмой и злом. Боги других народов, как они себя убедили, видели справедливость их дела и желали им победы. Поэтому, когда Кир взял Вавилон в 539 году до н. э., он провозгласил (по-видимому, искренне), что сделал это для того, чтобы освободить богов Вавилона от развращенных правителей, которые пренебрегали ими. А когда он отправил евреев обратно в Иерусалим, откуда их увели в плен вавилоняне в 586 году до н. э., авторы еврейской Библии также подтвердили высокое мнение Кира о себе. Они настаивали, что их собственный Бог «…говорит о Кире: пастырь Мой, и он исполнит всю волю Мою и скажет Иерусалиму: «ты будешь построен!» и храму «ты будешь основан!» Так говорит Господь помазаннику своему Киру: Я держу тебя за правую руку, чтобы покорить тебе народы, и сниму поясы с чресл царей, чтоб отворялись для тебя двери, и ворота не затворялись»¹¹.

Кир довел свои армии до Эгейского моря и границ современных Казахстана, Афганистана и Пакистана. Его сын Камбиз завоевал Египет и владел им, а затем, — эта история столь же странная, как какая-нибудь из историй Сыма Цяня, — трон в 521 году до н. э. занял Дарий, дальний родственник Камбиза. Согласно греческому историку Геродоту, Камбиз неправильно истолковал один сон, решив, что его брат Смердис устраивает против него заговор, и тайно убил Смердиса. Однако, к ужасу Камбиза, один жрец, — которого, по случайности, также звали Смердис и который, тоже по случайности, выглядел в точности как умерший Смердис, — теперь захватил трон, выдавая себя за настоящего Смердиса. Камбиз вскочил на свою лошадь и поспешил домой, чтобы обнаружить это мошенничество (и тот факт, что он убил своего собственного брата), но случайно уколол себя в бедро и умер. Между тем фальшивый Смердис был разоблачен, когда одна из его жен обнаружила, что у него нет ушей (уши у фальшивого Смердиса были отрезаны за некоторое время до того в наказание). Затем семеро аристократов убили фальшивого Смердиса и устроили состязание за трон. Каждый из участников этого сговора привел в установленное место свою лошадь. План был таков: чья лошадь первой заржет после восхода солнца, тот и станет царем. Победил Дарий (он схитрил).

Примечательно, что этот способ выбора царя оказался не хуже^[100] любого другого, и Дарий быстро доказал, что является новым Тиглатпаласаром. Он так эффективно добился максимального увеличения доходов от его владений, где было, возможно, 30 миллионов подданных, что Геродот написал: «…в Персии говорили, что Дарий был торгаш… потому что Дарий всю свою державу устроил по-торгашески»¹²[«История», 3.89].

Дарий следовал за деньгами, а деньги влекли его на запад, где рост социального развития привел к возрождению средиземноморской окраины. К 500 году до н. э. торговцы, действуя для себя, а не работая на дворцы и храмы, создали полнокровную экономику. В результате стоимость морской транспортировки снизилась настолько, что они могли, перевозя на кораблях оптовые грузы — например, продовольствие, — получать такую же прибыль, что и при перевозке предметов роскоши. Около 600 года до н. э. в Лидии, в Западной Анатолии, люди начали ставить на кусках металла печати, чтобы гарантировать их вес, а ко дням правления Дария эта инновация — чеканка монет — стала широко распространенной, и это способствовало еще большей активизации торговли. Стандарты жизни повысились: к 400 году до н. э. средний грек потреблял, по-видимому, на 25-30 процентов больше, чем его или ее предок за три столетия до этого. Дома стали больше, диета — более разнообразной, люди жили дольше.

Дарий подсоединился к экономической жизни Средиземноморья, нанимая для обслуживания первого флота Персии финикийцев, выкопав Суэцкий канал, соединивший Средиземное и Красное моря, и захватив контроль над греческими городами. Согласно Геродоту, он посылал шпионов, чтобы изучить Италию, и даже рассматривал возможность нападения на Карфаген.

Дарий умер в 486 году до н. э. К этому времени уровень социального развития Запада был на добрых 10 процентов выше уровня в 24 балла, достигнутого им около 1200 года до н. э. Стабильно увеличивалась урожайность в орошаемом сельском хозяйстве в Египте и Месопотамии. В Вавилоне было, вероятно, около 150 тысяч жителей (город, по словам Геродота, был настолько велик, что, когда Кир захватил его, потребовался не один день на то, чтобы эти новости достигли некоторых окраин). Персидские армии были настолько огромными (опять-таки по словам Геродота), что выпивали досуха целые реки. И, как мы уже видели, возможно, один из десяти мужчин в Афинах мог написать свое имя.

Баллы Востока также достигли 24, и процессы реструктуризации и централизации государств, проходившие на Востоке, во многом были похожи на те, что на Западе известны с VIII века до н. э. Крах власти Чжоу после 771 года до н. э. был неоднозначным благом для правителей бывших вассальных государств. В результате его они получили возможность беспрепятственно сражаться друг с другом, чем они и занимались с избытком. Однако развал на этом не прекратился. Князья, ранее бывшие непокорными вассалами, имели обязательства перед царем Чжоу, но при этом использовали в своих интересах тот факт, что царь полагался на них в отношении войск. Теперь же они обнаружили, что их собственные аристократы были столь же непокорными, какими были они сами. Одним из решений было дать укорот аристократам путем привлечения в страну чужаков — как это сделал Тиглатпаласар, когда укомплектовал свою армию военнопленными. В VII веке это начали делать четыре крупных государства на окраинах мира Чжоу (Цзинь, Ци, Чу и Цинь; см. рис. 5.2), и они стали сильнее.

Уже в 690 году до н. э. государство Чу, менее связанное аристократическими нормами эпохи Чжоу, нежели государства, расположенные в долине Хуанхэ, создало новые административные районы с губернаторами, напрямую подотчетными дворцу. Другие государства это копировали. В 660-х годах до н. э. правитель царства Цзинь Сянь-гун испробовал более радикальное решение: были убиты главы ведущих семей в его государстве и назначены министры, которые, как Сянь-гун надеялся, были бы более послушными. Другие государства скопировали и это. В 594 году до н. э. правитель царства Лу Сюань-гун отыскал свой путь, иной, нежели у его «коллег». Он освободил крестьян от трудовых повинностей, которые крестьяне несли в пользу местных владетелей, тем самым дав им право на землю, на которой они работали. За это они должны были нести военную службу и платить налоги непосредственно в его пользу. Вряд ли мне нужно добавлять, что другие государства также ринулись копировать эту политику.

Модернизирующиеся правители создавали более крупные армии, вели более ожесточенные войны и извлекали выгоду от экономического роста, подобно правителям на Западе. Крестьяне, более склонные стараться улучшить качество земли, когда она была их собственной, добивались более высоких урожаев благодаря выведению лучших сортов сельскохозяйственных культур и выделению средств на плуги, которые тащили быки. Все шире распространялись сельскохозяйственные орудия из железа, а кузнецы V века до н. э. научились использовать мехи, чтобы нагревать железную руду до температуры 2800°F [около 1538°С], при которой этот металл плавится, после чего его можно заливать в формы^[101]. Ремесленники из У даже умели произвольно изменять содержание углерода в железе, чтобы получать настоящую сталь.

Города процветали: ко времени 500 лет до н. э. в Линьцзы в Лу^[102] проживало, вероятно, 50 тысяч человек, и, как и на Западе, их потребности побуждали частных торговцев доставлять им продовольствие. В 625 году до н. э. один министр в царстве Лу убрал с границы контрольно-пропускные пункты, чтобы облегчить торговлю. Процветало коммерческое судоходство. Цзинь и двор Чжоу в Лои ввели в обиход бронзовые монеты, изобретенные независимо от Запада. Еще одна параллель с Западом — то, что экономический рост привел к повышению жизненных стандартов, но также и к увеличению неравенства. Налоговые ставки росли — с 10 процентов в начале VI века до 20 процентов через сотню лет. Владетели строили льдохранилища в своих дворцах, а крестьяне залезали в долги.

Когда в VI веке до н. э. на Западе бурно пошла экономическая экспансия, цари уже заново утвердили там свою власть, но на Востоке этот рост лишь обострил проблемы правителей, поскольку министры, которые заменили прежних капризных владетелей, сами обычно происходили из могущественных родов. Министры зачастую, в силу своего положения, имели лучшие возможности, нежели их господа, воспользоваться плодами роста, и регулярно превращались в соперников. В 562 году до н. э. три министра при поддержке своих родов в царстве Лу оттеснили на второй план правителя [Сян-гуна], а в 480-х годах до н. э. один из них захватил власть в государстве. В Цзинь министры на протяжении пятидесяти лет вели трехстороннюю гражданскую войну, из-за чего в 453 году до н. э. государство распалось.

Впрочем, к тому времени правители (и те из министров, которые узурпировали у них власть) нашли решение. Если министры из аристократов были таким же источником проблем, что и вельможи, которых они заменили, то почему бы не обратиться вообще за пределы данного государства, рекрутируя администраторов из других государств? Эти нанятые чиновники, известные как ши, не имели политических связей, достаточных, чтобы стать соперниками. Многие из них фактически были весьма скромного происхождения и в первую очередь именно поэтому искали себе работу. Широкое распространение ши свидетельствовало как о централизации власти, так и о распространении грамотности. Тысячи ши перебирали свитки и бобы для счета в тихих местных канцеляриях и перемещались из одного государства в другое по мере появления вакантных должностей.

Немногим счастливчикам из ши удавалось привлечь внимание владетельных князей и подняться до высокого статуса. Интересный контраст с бюрократами Запада — именно эти люди, а не правители, нанимавшие их, стали основными персонажами литературы того времени, где они показаны как добродетельные советники, которые, не давая правителям сойти с прямого и узкого пути, помогают им тем самым процветать. «Цзо-Чжуань» — комментарии к историческим документам, собранным около 300 года до н. э., — полны такими персонажами. Моим любимым героем этого произведения является Чжаодунь — первый министр Линь-гуна, правителя царства Цзинь. «Линь-гун… не вел себя, как подобает государю, — рассказывается в «Цзо-Чжуань», явно преуменьшая значимость этого человека. — С террасы на крыше башенки он стрелял в людей глиняными шариками из маленького лука для охоты на птиц и смотрел, как они старались увернуться^[103]. Когда его повар приготовил блюдо из лап медведя не должным образом, он убил этого человека, положил его тело в куль и велел своим служанкам пронести его через зал аудиенций»¹³.

Чжаодунь столь много возражал герцогу Линю, что в конце концов правитель отправил убийцу, чтобы заставить замолчать надоедливого советника. Но когда этот наемный убийца добрался в его дом на рассвете, этот достойный ши уже был одет и усердно работал. Убийца оказался перед выбором: убить такого хорошего человека для него было отвратительно, а ослушаться своего правителя — позорно. И он нашел единственный пристойный выход: совершил самоубийство, размозжив себе голову о дерево.

Но на этом приключения нашего героя не закончились. Линь-гун устроил для него засаду, но Чжаодуню удалось ее избежать, когда его слуга голыми руками убил напавшую на Чжаодуня собаку и когда выяснилось, что один из воинов Линь-гуна был человеком, которого Чжаодунь спас от голода за несколько лет до этого. В конце концов, как и во всех историях «Цзо-Чжуань», Линь-гун получил по заслугам, хотя, как это часто встречается в этом моралистическом тексте, Чжаодуню вменяется в вину, что он не предотвратил этого.

Однако другие (наверное, те, кто вел себя лучше) правители процветали, и об их растущей мощи в V веке до н. э. свидетельствует новый архитектурный стиль. В то время как цари Чжоу строили дворцы на основании из утрамбованной земли высотой всего в три или четыре фута [около 90-120 см], то теперь вельможи стремились ввысь в самом прямом смысле этого слова. Утверждалось, что один дворец в Чу располагался на основании высотой 500 футов [чуть более 150 м], — как утверждалось (звучит неправдоподобно), чтобы достичь облаков. Другой дворец, в Северном Китае, назывался «платформой, достигающей середины пути на небо». Правители укрепляли свои дворцы, явно страшась как своего собственного народа, так и вражеских государств.

К 450 году до н. э. правители Востока, подобно правителям Запада, переходили к дорогостоящей модели государства. Они повышали налоги, создавали постоянные армии и управляли всеми сложными операциями при помощи бюрократии, лояльной только им, но при этом достаточно независимой, чтобы сохраниться и после их смерти. Экономика в их государствах переживала бум, и уровень социального развития превысил отметку в 24 балла. На Западе центр расширился, и большую часть его объединила Персидская империя. На Востоке происходили похожие процессы. Из 148 государств, которые возникли в результате крушения Чжоу в 771 году до н. э., к 450 году до н. э. сохранилось только 14, из которых доминировали всего четыре: Цзинь, Ци, Чу и Цинь.

В главе 1 я вообразил, как космонавты фон Деникена около 1250 года до н. э. предсказывают, что центры, вероятно, будут продолжать расширяться и что в каждом из них возникнет одна-единственная империя. Если бы они вернулись около 450 года до н. э., они могли бы почувствовать, что оказались правы, поскольку их предсказания в конце концов не оказались неверными. Просто сроки были указаны неточно.

Классика

Инопланетяне, возможно, заинтересовались бы тем, что у землян пропало желание претендовать на прямые линии для связи со сверхчеловеками. На протяжении тысяч лет богоподобные цари увязывали моральный порядок с цепочкой ритуалов, соединявших наискромнейшего деревенского жителя с правителями, которые соприкасались с небесами, принося жертвы в зиккуратах или убивая пленных на кладбищах. Но теперь, когда богоподобные цари преобразовались в глав исполнительной власти, из мира исчезло волшебство и очарование. Греческий поэт VII века до н. э. Гесиод сетовал:

Если бы мог я не жить с поколением пятого века!

Раньше его умереть я хотел бы иль позже родиться.

Землю теперь населяют железные люди.

…Скорбно с широкодорожной земли на Олимп многоглавый,

Крепко плащом белоснежным закутав прекрасное тело,

К вечным богам вознесутся тогда, отлетевши от смертных,

Совесть и Стыд. Лишь одни жесточайшие, тяжкие беды

Людям останутся в жизни. От зла избавленья не будет¹⁴.

Однако это был только один из взглядов на вещи. От берегов Эгейского моря до бассейна Хуанхэ другие мыслители начали вырабатывать радикальные новые воззрения относительно того, как функционирует мир. Они говорили от имени периферии — как социальной, поскольку большинство из них принадлежало к более низшим слоям элиты, так и географической, поскольку большинство их происходило из небольших государств, находившихся на окраинах мощных держав^[104]. Не отчаивайтесь, говорили они (чаще или реже). Нам не нужны богоподобные цари, чтобы выйти за пределы этого нечистого мира. Спасение — внутри нас, а не в руках развращенных и жестоких правителей.

Карл Ясперс, немецкий философ, пытавшийся в конце Второй мировой войны уяснить смысл морального кризиса, имевшего место в его собственные дни, назвал столетия около 500 года до н. э. «Осевым временем», имея в виду, что они образуют поворотную ось истории. В «Осевое время», торжественно заявлял Ясперс, «появился человек такого типа, какой сохранился и по сей день»¹⁵. Произведения этой эпохи, к которым относятся конфуцианские и даосские тексты на Востоке, буддийские и джайнистские документы в Южной Азии, греческая философия и еврейская Библия (с ее потомками — Новым Заветом и Кораном) на Западе, — стали классическими бессмертными шедеврами, которые с тех пор определяли смысл жизни для бесчисленных миллионов людей.

Это было большим достижением для людей, подобных Будде или Сократу, которые записывали мало или вообще ничего. Их слова записывали, приукрашивали или просто объясняли их преемники — порой отдаленные. Зачастую никто реально не знал, что на самом деле думали сами основоположники, и их ожесточенно враждующие наследники устраивали обсуждения, предавали анафеме и посылали друг друга «во тьму внешнюю» из-за этих вопросов. Величайшим триумфом современной филологии стало выявление того, что в промежутках между расколами, борьбой, проклятиями и преследованиями друг друга преемники изыскивали время, чтобы писать и переписывать свои священные книги, причем настолько много раз, что «просеивание» этих текстов на предмет изыскания их первоначального смысла может оказаться фактически невозможным.

Тексты «Осевого времени» также очень разнообразны. Некоторые из них представляют собой сборники туманных афоризмов, другие — сборники остроумных диалогов, третьи — поэмы, исторические труды или полемику. В некоторых произведениях сочетаются все эти жанры. Последней серьезной проблемой является то, что все эти классики сходятся на том, что их главный предмет рассмотрения — царство трансцендентного, находящееся за пределами нашего грязного и убогого мира, — является не поддающимся определению. Так, Будда сказал, что нирвана (что буквально означает «задувание» — такое состояние разума, при котором страсти этого мира затухают, как затухает свеча) не может быть описана, — неуместно даже и пытаться. Для Конфуция понятие жэнь, которое часто переводится как «человеколюбие, гуманность», также было тем, что находится за пределами возможностей языка. Как сказал Янь Юань, ученик Конфуция: «Чем более взираешь на Учение Конфуция, тем оно кажется еще выше; чем более стараешься проникнуть в него, тем оно становится еще непроницаемее; смотришь — оно впереди, как вдруг — уже позади (неуловимо)»¹⁶. Подобным же образом, когда от Сократа добивались, чтобы он определил понятие калон («добро/благо/хорошее»), он воздел руки: «Как бы мне только не сплоховать, а то своим нелепым усердием я вызову смех. Но, мои милые, что такое благо само по себе, это мы пока оставим в стороне, потому что, мне кажется, оно выше тех моих мнений, которых можно было достигнуть при нынешнем нашем размахе»¹⁷. Все, что он мог сделать, — это рассказывать притчи: калон похоже на огонь, который отбрасывает тени, принимаемые нами по ошибке за реальность. Также и Иисус был склонен говорить о Царстве Небесном намеками, и Он также любил притчи.

Самым не поддающимся определению понятием из всех было дао — «Путь», коим следуют даосы:

Путь, о котором можно поведать, — не постоянный Путь.

Имя, которое можно назвать, — не постоянное Имя.

Где имени нет — там начало всех вещей,

Где имя есть — там мать всех вещей,

Посему, постоянно не имея желания, видишь его исток,

А постоянно имея желание, видишь его исход.

И то, и другое является совместно,

Оба имеют разные имена, но одинаково сказываются.

В сокровенном есть еще сокровенность:

Вот откуда исходит все утонченное¹⁸.

Второй момент, относительно которого классики согласны между собой, — это то, каким образом достигнуть трансцендентного. Этот вопрос скорее относится к конфуцианству, буддизму, христианству и т. д., нежели к слоганам на бамперах автомобилей. Однако один слоган на машине, стоявшей рядом с моей любимой кофейней, который я увидел, когда писал там эту главу, представлял собой хорошую краткую формулировку на данную тему: «Сострадание — это революция». Живи этично, откажись от желаний и поступай с другими так, как хочешь, чтобы поступали с тобой, — и ты изменишь мир. Все классики «Осевого времени» призывают нас подставить вторую щеку и предлагают техники, позволяющие упражняться в подобной дисциплине. Будда для этого применял медитацию; Сократ предпочитал беседы; еврейские раввины^[105] настоятельно рекомендовали скрупулезное изучение текстов; Конфуций был согласен с этим, но добавлял еще педантичное соблюдение ритуалов и музыку. В рамках каждой традиции некоторые последователи склонялись к мистицизму, в то время как другие избирали предельно популярную, «народную» линию.

Этот процесс всегда был чем-то сделанным самостоятельно — внутренней, личной переориентацией по отношению к трансцендентному, не зависящей от богоподобных царей, или даже — собственно говоря — от богов. Сверхъестественные силы в мышлении «Осевого времени» зачастую считаются не относящимися к делу. Конфуций и Будда отказывались говорить о божественном; Сократ, хотя он и заявлял о своем благочестии, был осужден отчасти и за неверие в афинских богов; раввины предупреждали евреев, что Бог настолько невыразим, что им не следует упоминать Его имя или восхвалять Его слишком часто.

Отношение к царям в мышлении «Осевого времени» даже еще хуже, нежели к богам. Даосы и Будда были в основном индифферентны к ним, но Конфуций, Сократ и Иисус открыто упрекали правителей за этические недостатки. Тогдашних критиков постоянно беспокоили проблемы добра и величия, и вставшие при этом новые вопросы относительно рождения, богатства, пола, расы и каст могли быть контркультурными в положительном смысле.

Выбирая такие черты сходства у классиков Востока, Запада и Южной Азии, я не пытался приглаживать их различия — столь же реальные. Никто не спутает Трипитаку («Три корзины» буддийского канона) и «Республику» Платона или «Беседы и суждения» Конфуция, но в равной степени никто не спутает «Беседы и суждения» Конфуция с соперничавшими с ними китайскими классическими произведениями — такими как даосская книга Чжуан-цзы или «легистская» «Книга правителя области Шан». Согласно китайской традиции, годы 500-300 до н. э. были эпохой, когда «соперничали сто школ», и я хочу воспользоваться рассматриваемым вопросом, чтобы взглянуть на экстраординарно широкий диапазон идей, возникших в рамках общей региональной традиции.

Конфуций взял за образец добродетели Чжоу-гуна, жившего и правившего в XI веке до н. э., а своей целью определил восстановление морального совершенства той эпохи путем восстановления тогдашней системы ритуалов. «Я передаю, но не создаю, — говорил Конфуций. — я верю в древность и люблю ее». Археологи, впрочем, предполагают, что Конфуций на самом деле довольно мало знал о далекой эпохе Чжоу-гуна. Не этот правитель, а более широкая и куда более поздняя революция ритуалов, случившаяся около 850 года до н. э., дала обществу Чжоу ограниченный набор тщательно рассортированных ритуалов и определила для всех членов широких слоев элиты их места в иерархии. Затем около 600 года до н. э. ритуалы снова изменились, когда немногих сверхмогущественных людей начали хоронить вместе с огромными богатствами, — тем самым они оказались выше остальной части элиты.

Конфуций, один из образованных, но не особенно богатых ши, вероятно, выступал против этих новых изменений, идеализируя стабильный порядок ритуалов, который процветал между 850 и 600 годами до н. э., и проецируя его в прошлое вплоть до Чжоу-гуна. Конфуций настаивал: «Быть человечным — значит победить себя и возвратиться к ритуалу»¹⁹. Это означало больше заботиться о своей живущей семье, нежели о предках; ценить искреннее почтение выше показной набожности; ценить добродетель, а не происхождение; точно выполнять ритуалы, используя при этом простые принадлежности; и следовать прецеденту. Конфуций настаивал, что, если он смог бы убедить всего лишь одного правителя практиковать жэнь, то все стали бы подражать ему, и этот мир обрел бы мир.

Однако мыслитель V века до н. э. Мо-цзы был полностью с этим не согласен. По его мнению, Конфуций ошибочно понимал жэнь. Оно означает делать добро, а не быть добрым, и относится ко всем, а не только к вашей семье. Мо-цзы отвергал ритуалы, музыку и Чжоу-гуна. Даже если люди голодны и страдают от насилия, говорит он, конфуцианцы «поступают как нищие, жрут как хомяки, глядят как козлы и расхаживают вперевалку, как кастрированные свиньи»²⁰. Мо-цзы одевался в грубую одежду, спал на жестком и ел кашу. Он ходил среди бедняков и проповедовал цзянь ай — комбинацию вселенского сочувствия и строгого эгалитаризма. «Относиться к чужой стране как к своей, относиться к чужому роду как к своему, относиться к другому человеку как к себе самому, — говорил он. — Что является причиной бесчинств и беспорядков? Отсутствие любви человека к человеку». Мо-цзы брался предотвращать войны с помощью дипломатии и скитался, пока его сандалии не развалились. Он даже отправил 180 молодых мужчин — своих последователей — сражаться насмерть, чтобы защитить одно государство, которое подверглось несправедливому нападению.

Однако на мыслителей, которые обычно группировались под верховенством даосов, ни Мо-цзы, ни Конфуций не произвели особого впечатления. Путь Вселенной — изменения, утверждали они: «Ночь сменяет день. …Печаль и радость движутся по кругу, рождая друг друга… Человек ест говядину, баранину, свинину, олени питаются травой, сколопендры любят пожирать змей, а совы и вороны лакомятся мышами. Кто из них может знать, что самое вкусное на свете?» Даосы отмечали: то, что конфуцианцы считают истинным, последователи Мо-цзы называют ложным. Но на самом деле все связано со всем остальным. Никто не знает, куда ведет Путь. Мы должны стать едиными с этим Путем, но этого нельзя сделать путем суматошной активности.

Чжуан-цзы, один из даосских учителей, рассказал историю о другом великом даосском мастере по имени Ле-цзы. После того как он годами искал Путь, Ле-цзы понял, что он ничему не научился. «Он вернулся домой и три года не показывался на людях.

Сам готовил еду для жены.

Свиней кормил как гостей.

Дела мира знать не хотел.

Роскошь презрел, возлюбил простоту.

Возвышался один, словно ком земли.

Не держался правил, смотрел в глубь себя.

Таким он прожил до последнего дня»²¹.

Чжуан-цзы полагал, что Ле-цзы сделал активизм Мо-цзы и Конфуция смешно выглядящим и даже опасным. Воображаемый собеседник у Чжуан-цзы говорит Конфуцию: «Ты не можешь вынести страданий одного поколения, а высокомерно навлекаешь беду на десять тысяч поколений. Ты бездумно держишься за старое и не способен постичь правду. Упиваться собственной добротой — это позор на всю жизнь! Так ведут себя лишь заурядные людишки, щеголяющие друг перед другом своей славой, связывая друг друга корыстными помыслами. Вместо того чтобы восхвалять Яо и порицать Цзе, лучше забыть о них обоих и положить конец их славе. Ведь стоит нам повернуться — и мы тут же причиним кому-нибудь вред, стоит нам пошевелиться — и кому-то станет из-за нас плохо. Мудрый как бы робко берется за дело — и каждый раз добивается успеха. А как быть с тобой? Неужели ты так и не изменишься до конца жизни?» И наоборот, Мо-цзы поразил Чжуан-цзы как «воистину лучший муж во всей Поднебесной, никто не смог бы с ним сравниться». Однако при этом Чжуан-цзы считал его человеком, отвергавшим удовольствие от жизни: «Последователи Мо-цзы в последующих поколениях стали одеваться в одежды из шкур, носить деревянные туфли и травяные сандалии. Ни днем ни ночью не знали они покоя и считали самоистязание высшим достижением». В итоге, по мнению Чжуан-цзы, «к живым он [Мо-цзы] относился слишком строго, а к мертвым — слишком пренебрежительно, и Путь его был слишком суров». «Даже если сам Мо-цзы мог взвалить на себя такое бремя, — спрашивал Чжуан-цзы, — то пойдет ли за ним свет?»

Мо-цзы отвергал Конфуция; Чжуан-цзы отвергал Конфуция и Мо-цзы; однако так называемая легистская традиция отвергала их всех. Легизм был «антиосевым» вариантом выбора, более макиавеллистским, нежели у самого Макиавелли. Легисты полагали, что понятия жэнь, цзянь ай и дао — все упускают суть. Попытка выйти за пределы реальности была глупой: богоподобные цари поручают управление тем, кто способен к управлению и стремится к эффективности, а остальные из нас должны согласиться с этой программой. Для правителя области Шан — жившего в IV веке до н. э. главного министра в государстве Цинь, ведущего светила легизма, — целью была не гуманность, а обогащение государства и усиление его военной мощи. Не поступай с другими так, как ты хотел, чтобы поступали с тобой, говорит правитель области Шан, потому что «если [во время войны] страна совершает действия, которых противник устыдился бы, то она будет в выигрыше»²². Не следует быть хорошим и не следует делать хорошее, потому что «если управлять людьми как порочными, то всегда утверждается образцовый порядок и страна достигает могущества». Не расточайте время на ритуалы, активизм или фатализм. Вместо этого составьте исчерпывающие кодексы законов с жестокими наказаниями (обезглавливание, погребение живьем, тяжелый труд) и жестко навяжите их каждому. Легисты любили говорить, что, подобно угольнику плотника, законы заставляют сырые материалы подчиняться порядку.

Китайская мысль «Осевого времени» включала направления от мистицизма до авторитаризма и постоянно эволюционировала. Например, ученый III века до н. э. Сюнь-цзы объединял конфуцианство, идеи Мо-цзы и даосизм и искал общую основу с легизмом. Многие легисты приветствовали трудовую этику Мо-цзы и принятие существующего положения вещей у даосов. На протяжении столетий идеи образовывали все новые и новые сочетания, как в калейдоскопе.

Во многом то же самое верно и в отношении мысли «Осевого времени» в Южной Азии и на Западе. Я не буду детально рассматривать эти традиции, но даже беглый взгляд на маленькую территорию Греции вызывает ощущение бурлящего котла идей. Богоподобные цари ранее 1200 года до н. э. в Греции могли быть более слабыми, нежели в более старых государствах Юго-Западной Азии, а к 700 году до н. э. греки вообще решительно от них отказались. Возможно, это произошло, потому что они столкнулись даже более явно, нежели другие в «Осевое время», с вопросом о том, на что должно быть похоже хорошее общество в отсутствие правителей, имеющих контакты с иным миром.

Одной из реакций греков на это были поиски блага посредством коллективной политики. Если ни у кого нет доступа к сверхъестественной мудрости, спрашивали некоторые греки, то не приведет ли объединение ограниченных знаний, которыми обладает каждый человек, к созданию демократии (а именно мужской демократии)? Это была особенная идея, до которой не додумался даже Мо-цзы. Теоретики из школы «давней предопределенности» часто предполагали, что именно изобретение греками мужской демократии знаменует решительный разрыв между Западом и всеми остальными.

Дойдя до этого места, вы, вероятно, не удивитесь, услышав от меня, что я в этом не убежден. Уровень социального развития на Западе был более высоким, нежели на Востоке, еще за четырнадцать тысяч лет до того, как греки начали голосовать по тем или иным вопросам, и это первенство Запада незначительно изменилось на протяжении V и IV столетий до н. э. — золотого века греческой демократии. Только в I веке до н. э., когда Римская империя упразднила демократию, западное преобладание над Востоком резко возросло. Еще более серьезной проблемой, связанной с теорией «греческого разрыва» (как это станет понятно в главах с 6 по 9), является то, что демократия исчезла на Западе почти полностью на две тысячи лет, отделяющие классическую Грецию от Американской и Французской революций. Радикалы XIX века, конечно, считали Древние Афины полезным оружием в их дебатах о том, как может функционировать современная демократия, но при этом постарались просто героически выборочно прочесть историю, чтобы усматривать непрерывавшийся дух демократической свободы, простирающийся от классической Греции до отцов-основателей США (которые, кстати, были склонны использовать слово «демократия» как термин для описания злоупотреблений, которые лишь на шаг выше правления гангстеров).

В любом случае реальный вклад греков в мышление «Осевого времени» происходит не от демократии, а от критики демократии, в чем первенство принадлежало Сократу. Греция, доказывал он, не нуждается в демократии, которая попросту объединяет невежество людей, которые судят обо всем по внешнему виду. А вот в чем она нуждается, так это в людях — наподобие его самого, — которые знают, что, когда дело доходит до единственно имеющей значение вещи — природы блага, — то они не знают ничего. Только такие люди могут надеяться понять благо (если, конечно, кто-нибудь способен на это, — в чем Сократ не был уверен) посредством разума, отточенного в философских дебатах.

Платон, один из последователей Сократа, разработал две версии сократовской модели хорошего общества: «Республику» — достаточно идеалистическую для любого конфуцианца и «Законы» — достаточно авторитарную, чтобы согреть сердце правителю области Шан. Аристотель (один из учеников Платона) также охватил в своих работах столь же широкий диапазон — от гуманистической «Этики» до холодно-аналитической «Политики». Некоторые из мыслителей V столетия до н. э., известные как софисты, могли бы сравниться с даосами в том, что касается релятивизма, точно так же как визионеры Парменид и Эмпедокл могли бы сравниться с даосами в их мистицизме. А Протагор был таким же защитником простого человека, что и Мо-цзы.

Во введении к этой книге я рассказывал еще об одной из теорий «давней предопределенности», согласно которой Запад властвует сегодня не потому, что древние греки изобрели демократию как таковую, а потому, что они сотворили уникальную рациональную, динамичную культуру, в то время как Древний Китай был обскурантистским и консервативным^[106]. Я полагаю, что эта теория также ошибочна. Она изображает мысль Востока, Запада и Южной Азии в карикатурном виде и игнорирует ее внутреннее разнообразие. Мысль Востока могла быть столь же рациональной, либеральной, реалистической и циничной, как и мысль Запада. Мысль Запада могла быть столь же мистической, авторитарной, релятивистской и темной, как и мысль Востока. Реальное единство мысли «Осевого времени» — это единство в разнообразии. При всех различиях мысли Востока, Запада и Южной Азии диапазон идей, аргументов и конфликтов был замечательно похожим в каждом регионе. В «Осевое время» у мыслителей была одна и та же основа для дебатов, невзирая на то, где они жили, — в долине Хуанхэ, на равнине Ганга или в городах Восточного Средиземноморья.

Реальный разрыв с прошлым заключался в форме этой интеллектуальной основы в целом, а не какой-то ее отдельной особенности (вроде греческой философии) в ее рамках. В 1300 году до н. э., когда показатель социального развития Запада впервые приблизился к 24 баллам, никто не выдвигал аргументов, свойственных «Осевому времени». Ближайшим кандидатом на эту роль был Эхнатон, фараон Египта в период между 1364 и 1347 годами до н. э., который отбросил традиционных богов и вместо них установил троицу в составе себя, своей жены Нефертити и солнечного диска — Атона. Он построил новый город, полный храмов, посвященных Атону, слагал гимны и продвигал очень странный стиль в искусстве.

Уже сто лет, как египтологи спорят по поводу того, что именно делал Эхнатон. Некоторые полагают, что он пытался изобрести монотеизм. Это впечатляет не менее, чем обоснование Зигмундом Фрейдом того, что Моисей украл данное понятие у Эхнатона, когда евреи находились в Египте. Несомненно, между Великим гимном Атону, написанным Эхнатоном, и псалмом 104 — гимном Богу-Творцу — в еврейской Библии имеются поразительные параллели. Однако религиозная революция Эхнатона была чем угодно, но не явлением «Осевого времени». В ней не было места для личной трансцендентности. Фактически Эхнатон вообще запретил простым смертным поклоняться Атону, сделав фараона в еще большей степени, нежели он был до этого, соединяющим звеном между этим миром и миром божественным.

Если уж на то пошло, Эхнатон иллюстрирует, насколько трудно осуществлять крупные интеллектуальные перемены в обществах, где прочно заняли свое место боги-цари. Его новая религия не завоевала себе последователей, и, как только Эхнатон умер, старые боги были возвращены. Храмы Эхнатона были разрушены, а его революция была забыта до тех пор, пока археологи не раскопали его город в 1891 году.

Так не является ли мысль «Осевого времени» тем секретным ингредиентом, из-за которого рис. 5.1 выглядит столь скучным? Действительно ли Конфуций, Сократ и Будда провели [свои] общества через некий интеллектуальный барьер, когда в середине I тысячелетия до н. э. уровень социального развития достиг 24 баллов, а вот отсутствие таких гениев во II тысячелетии до н. э. блокировало социальное развитие?

Вероятно, нет. Во-первых, против данного предположения оказывается хронология. На Западе Ассирия стала «дорогостоящим» государством и преодолела отметку в 24 балла в VIII веке до н. э. Однако в западной мысли сложно выявить сколь-нибудь многое, особенно примечательное для «Осевого времени» ранее Сократа (то есть на три столетия позже). Чуть больше шансов для этого было на Востоке, где государства Цинь, Чу, Ци и Цзинь достигли уровня в 24 балла около 500 года до н. э., — как раз тогда, когда Конфуций был особенно деятельным. Однако основная волна мысли «Осевого времени» на Востоке пришла позже, в IV и III столетиях до н. э. И если специалисты по Южной Азии правы, передатировав время жизни Будды концом V столетия до н. э., то образование дорогостоящего государства также и здесь, по-видимому, предшествовало возникновению мысли «Осевого времени».

Во-вторых, география также оказывается против данного предположения. Наиболее важные мыслители «Осевого времени» происходили из маленьких окраинных обществ — таких, как Греция, Израиль, родное государство Будды Сакья или родное государство Конфуция Лу. Трудно понять, каким образом трансцендентный прорыв в «политических болотах» повлиял на социальное развитие в великих державах.

И наконец, против данного предположения оказывается логика. Мысль «Осевого времени» была реакцией против «дорогостоящего» государства. В лучшем случае она была индифферентной по отношению к великим царям и их чиновникам. Зачастую она была откровенно враждебной их власти. Я подозреваю, что реальный вклад мысли «Осевого времени» в повышение социального развития наступил позднее на протяжении I тысячелетия до н. э., когда все великие государства научились ее «приручать» и заставили ее работать на них. На Востоке династия Хань выхолостила конфуцианство до такой степени, что оно стало официальной идеологией, служа руководством для лояльного класса чиновников. В Индии великий царь Ашока, — по-видимому, искренне придя в ужас от своих собственных жестоких завоеваний, — около 257 года до н. э. перешел в буддизм, однако каким-то образом сумел не отказаться после этого от войн. А на Западе римляне, нейтрализовав сначала греческую философию, затем обратили христианство в опору для своей империи.

Наиболее рациональные течения в рамках мысли «Осевого времени» поддерживали закон, математику, естественные науки, историю, логику и риторику, которые в совокупности способствовали росту интеллектуального овладения своим миром людьми. Однако фактический двигатель, лежащий в основе рис. 5.1, был тот же самый, который действовал с конца ледниковой эпохи. Ленивые, жадные и испуганные люди отыскивали более легкие, более выгодные и более безопасные способы делать свои дела, и в ходе этого процесса создавали более сильные государства, вели все более дальнюю торговлю и селились в более крупных городах. В силу закономерности, которую мы увидим повторяющейся много раз в следующих пяти главах, как только уровень социального развития возрастал, то новая эпоха обретала ту культуру, в которой она нуждалась. Мысль «Осевого времени» была всего лишь одной из тех вещей, что случались, когда люди создавали «дорогостоящие» государства и разочаровывались в этом мире.

Окраинные империи

Если требуются дополнительные доказательства того, что мысль «Осевого времени» была скорее следствием, нежели причиной реструктуризации государств, нам нужно лишь бросить взгляд на Цинь — свирепое государство на западной окраине восточного центра (рис. 5.6). «В государстве Цинь те же обычаи, что и у [варварских] жун и ди, — рассказывал неизвестный автор руководства по дипломатическим приемам «Планы воюющих государств». — В нем ничего не известно о традиционных манерах, правильных взаимоотношениях и добродетельном поведении… Государство Цинь имеет сердце тигра или волка»²³. Однако несмотря то, что оно было антитезой всему тому, чем дорожил конфуцианский «джентльмен», государство Цинь резко расширилось, сначала будучи окраиной восточного центра, а затем завоевав его целиком в III веке до н. э.

Нечто довольно похожее происходило и на другом конце Евразии, где римляне — которых тоже регулярно уподобляли волкам — пришли с края западного центра, чтобы низвергнуть его и поработить тех философов, которые называли их варварами. Полибий, греческий «джентльмен», которого в 176 году до н. э. забрали заложником в Рим, написал труд из сорока томов под названием «Всеобщая история», чтобы объяснить все происходившее своим соотечественникам. «И в самом деле, где найти человека столь легкомысленного или нерадивого, — спрашивал он, — который не пожелал бы уразуметь, каким образом и при каких общественных учреждениях почти весь известный мир^[107] подпал единой власти римлян в течение неполных пятидесяти трех лет [220—168 до н. э.]. Никогда раньше не было ничего подобного»²⁴.

У Цинь и Рима была масса общего. Каждое из этих государств являло собой впечатляющий пример преимуществ отсталости, объединив организационные методы, впервые открытые в более старом центре, с военными методами, отточенными на агрессивной окраине; каждое уничтожило, поработило и лишило собственности миллионы людей; и каждое способствовало социальному развитию, которое происходило быстрее, нежели когда-либо прежде. Цинь и Рим также служат примерами того, что мы можем назвать парадоксом насилия: когда реки крови высохли, в результате их империализма большинство людей — как на Востоке, так и на Западе, — оказались в лучшем положении, нежели ранее.

И для Цинь, и для Рима секрет успеха был простым — цифры. Цинь и Рим добились этого разными путями; однако каждое из этих государств попросту лучше, нежели любой из его соперников, набирало, вооружало, кормило и перемещало свои армии.

На Востоке Цинь на протяжении столетий было самым слабым из шести главных воюющих государств^[108]. Оно поздно переходит к «дорогостоящей» организации, введя налоги на землю лишь в 408 году до н. э. К этому времени непрестанные сражения вынудили другие государства призывать своих подданных на военную службу, облагать их налогами и использовать методы легистов, чтобы дисциплинировать их. Правители делали все возможное, чтобы повысить доходы, и наилучшие практики быстро распространялись, поскольку альтернативой копированию была гибель. Около 430 года до н. э. государство Вэй начало сгонять работников на рытье огромных оросительных каналов, чтобы повысить продуктивность сельского хозяйства. Другие государства, включая (в конце концов) и Цинь, последовали этому. Чжао и Вэй построили стены, чтобы защитить свои ценные орошаемые земли; так же поступили и другие государства.

В IV столетии до н. э. Цинь нагнало остальные государства. Правитель области Шан сделал здесь себе имя в 340-х годах до н. э., давая правителю Цинь советы о том, как превратить его государство в кошмар в отношении надзора и дисциплины.

«[Он] приказал народу разделиться на группы по пять и десять семей, установил систему взаимного наблюдения и ответственности за преступления. Тот, кто не донесет о преступнике, будет разрублен пополам; тот, кто донесет о преступнике, будет награжден так же, как воин, отрубивший голову врагу; скрывший преступника будет наказан так же, как и воин, сдавшийся врагу»²⁵.

Это не было просто авторитарной фантазией. Записи на бамбуковых дощечках, извлеченных из могил должностных лиц Цинь, показывают, что эти законы проводились в жизнь со всей их свирепостью.

Если это послужит хоть каким-то утешением, — то правитель области Шан «угодил в собственную ловушку». Он был осужден быть разорванным на части колесницами, к которым его привязали за лодыжки и запястья. Однако к тому времени «дорогостоящее» легистское государство уже восторжествовало, и восточный центр стал вооруженным лагерем. За 500 лет до н. э. тридцатитысячная армия считалась большой, но уже ко времени 250 лет до н. э. нормальной стала стотысячная армия. 200 тысяч уже не были чем-то необычным, а по-настоящему сильные армии были еще вдвое больше. Соответственно и жертвы были огромными. В одном тексте говорится, что в 364 году до н. э. армия Цинь убила 60 тысяч человек из войск государства Вэй. Эти цифры могут быть преувеличены. Однако, поскольку солдатам Цинь платили за голову (в буквальном смысле; чтобы претендовать на вознаграждение, они сдавали отрезанные уши), они не могут быть слишком далеки от истины.

Выпущенные на свободу силы вызывали такую тревогу, что в 361 году до н. э. главные государства учредили регулярные конференции, чтобы обсуждать свои разногласия, и в 350-х годах до н. э. появились наемные дипломаты, известные как «увещеватели». Один-единственный человек мог совершать челночные поездки между несколькими главными государствами, служа первым министром в каждом из них одновременно и плетя паутину интриг, достойную Генри Киссинджера.

«Разговор всегда лучше, чем война»²⁶, — говорил Уинстон Черчилль. Однако в IV веке до н. э. грубая сила все еще брала верх над торгом. Особой проблемой было государство Цинь. Будучи в безопасности за гористыми границами, из-за которых его было трудно атаковать, и имея полную возможность использовать свое положение на краю центра, чтобы увеличивать свои человеческие ресурсы, привлекая людей из догосударственных обществ, находившихся еще дальше на западе, Цинь своими армиями постоянно «давило» на центр. «Цинь является смертельным врагом всех живущих в Поднебесной, — говорилось в книге «Планы воюющих государств», — они хотят проглотить весь мир»²⁷.

Другие государства понимали, что им необходимо объединяться против Цинь, но четыре века войн породили такое недоверие, что они не могли воспротивиться желанию предавать друг друга. Между 353 и 322 годами до н. э. государство Вэй возглавляло серию коалиций, однако, как только союзники одержали несколько побед, они повернули против Вэй, боясь того, что это государство может воспользоваться плодами побед в большей степени, нежели остальные. Вэй реагировало подобно многим отвергнутым любовникам или лидерам, переключив свою привязанность на старого врага — Цинь. Между 310 и 284 годами до н. э. новый набор альянсов возглавляло государство Ци, только чтобы в итоге быть низвергнутым, подобно Вэй. Затем наступила очередь государства Чжао. В 269 году до н. э. Чжао одержало две великие победы над Цинь, и надежда вспыхнула во всех сердцах. Но это была ситуация «слишком мало и слишком поздно». Циньский царь Чжэн открыл ужасную новую стратегию: он попросту убивал так много людей, что другие государства не могли восстановить свои армии. Государство Цинь изобрело арифметику трупов.

За следующие тридцать лет циньские полководцы убили около миллиона вражеских солдат. Анналы полнятся мрачными записями о массовых убийствах, которые внезапно заканчиваются в 234 г. до н. э., когда, как там сообщается, Цинь обезглавили сто тысяч человек из Чжао. После этого никаких серьезных врагов не осталось, и сообщения о массовых бойнях сменились в анналах сообщениями о капитуляциях государств.

Когда не срабатывали ни переговоры, ни войны, уцелевшие враги Цинь возлагали надежды на убийство. В 227 году до н. э. наемный убийца умудрился уговорить пропустить его поближе к царю и прошел через телохранителей царя Ин Чжэна, схватил царя за руку и хотел ударить его отравленным кинжалом, но в итоге в руке у убийцы остался оторвавшийся рукав царя. Ин Чжэн отклонился за столб, затем метнулся, чтобы выхватить свой до смешного длинный церемониальный меч из ножен, и разрубил убийцу на куски.

Других шансов больше не представилось. Ци, последнее независимое государство, пало в 221 году до н. э. Царь Чжэн взял себе имя Цинь Шихуанди, или «император-основоположник [династии] Цинь». «Мы, Первый император, — громогласно провозгласил он, — и наши наследники будут известны как Второй император, Третий император и так далее, на протяжении бесчисленных поколений»²⁸. Никто не спорил.

Путь Рима к империи был иным (рис. 5.7). Персия к тому времени, когда Дарий в 521 году до н. э. захватил трон, уже объединила б?льшую часть того, что было тогда западным центром. Однако стремление Дария подключиться к богатствам средиземноморской окраины вызвало волны государственного строительства с целью обороны и породило силы, которые в конце концов должны были уничтожить Персидскую империю. Греческие и италийские города были уже весьма развиты и имели высокие показатели в отношении получения энергии и информационных технологий, но более низкие показатели в отношении организации и военной мощи. И пока Дарий одолевал их один за другим, он мог, запугивая их, склонять к подчинению. Однако само по себе это запугивание заставляло города объединяться и наверстывать свои организационные и военные возможности.

Поэтому, когда сын Дария Ксеркс в 480 году до н. э. повел огромные силы в Грецию, Афины и Спарта отложили в сторону свои разногласия, чтобы сопротивляться ему. Историк Геродот (и в значительной степени по-другому фильм «Триста спартанцев») увековечил их экстраординарную победу, в результате которой Афины стали сильной державой во главе лиги городов. Аналогично тому, что происходило, когда государства Востока пытались объединяться против Цинь, афинская мощь испугала Спарту даже больше, нежели персы, и в 431 году до н. э. разразился ужасный конфликт между Афинами и Спартой, известный как Пелопоннесская война (который увековечил Фукидид, но фильма на эту тему пока не было). После того как афиняне потерпели поражение, чему в значительной степени способствовал голод, они в 404 году до н. э. лишились права иметь свой флот и срыли стены вокруг города, после чего война перекинулась на Сицилию и Карфаген, а ее вспышки в других местах привели к тому, что некоторые части Средиземноморья, прежде всего Македония, попали под греческую экономическую зависимость.

Македония была чем-то вроде древней банановой республики, богатой ресурсами (особенно древесиной и серебром), но в течение длительного времени положение дел в ней оставалось хаотическим. На протяжении пятидесяти лет греческие города пытались вмешиваться в ее жизнь, поддерживая соперничающих претендентов на трон этого государства, и превратили ведущуюся там политику в своего рода мыльную оперу, где были прелюбодеяния, кровосмешения и убийства, но в 359 году до н. э. царский трон в этой стране захватил Филипп II, македонская версия Тиглатпаласара. Филипп не нуждался в ученых-обществоведах, чтобы те объяснили ему преимущества отсталости: инстинктивно во всем разобравшись, он в своем богатом, большом, но анархическом царстве адаптировал многие греческие институты. По его приказу добывали серебро, нанимали наемников и заставляли мятежных аристократов работать на него, а затем он на второй план отодвинул и греческие города. Филипп, несомненно, сделал бы то же самое с Персией, если бы в его действия не вмешался таинственный убийца. Его жизнь закончилась в 336 году до н. э. По слухам, все произошло из-за пьяных оргий Филиппа и/или любовных распрей, закончившихся гомосексуальным групповым изнасилованием. Однако сын Филиппа Александр без всяких колебаний выполнил планы отца и всего за четыре года (334—330 до н. э.) реализовал их до конца: довел до смерти царя Персии, сжег его священный город и маршем дошел до таких далеких мест, как границы Индии. Его победы прекратились только из-за того, что его войска отказались двигаться дальше.

Александр был порождением нового разочаровавшегося мира (одним из его наставников был Аристотель), и, возможно, он не понимал, насколько трудно носить башмаки богоподобных царей^[109]. Благочестивые персы считали, что их цари были представителями на земле Ахурамазды в его вечной борьбе с тьмой; поэтому Александра они, должно быть, воспринимали как посланника зла. Проблема Александра с имиджем была, несомненно, во многом связана с его мучительными попытками (о чем рассказывалось в главе 4) убедить персов, что он подобен богу. Может быть, учитывая особенности тех времен, он смог бы добиться в этом успеха, хотя, чем больше он пытался впечатлить персов своей божественностью, тем более он казался не в себе и грекам и македонцам. К тому же ему было отпущено очень мало времени: Александр умер, вполне вероятно из-за отравления, в 323 году до н. э., после чего его полководцы развязали гражданские войны, разрушили империю и постепенно стали царями (приблизившись сами к божественности), которые действовали по своему усмотрению.

В конце концов одно из этих государств одержало бы, может быть, победы над другими, следуя путем Цинь, но преемникам Александра так же не хватило времени, как и этому великому царю. В IV столетии до н. э. Македония втянулась в греческие конфликты, адаптировала греческие институты к своим потребностям, победила греков, а затем разрушила великую империю своего времени. Во II веке Рим сыграл свою роль практически по тому же самому сценарию.

Рим — отличный пример того, как колонизация и развитие периферии совместно способствуют расширению центра. На этот город с VIII века до н. э. в значительной степени влияла Греция, а в локальных стычках с соседями он становился все сильнее и сильнее и создал странную смесь «дорогой» и «дешевой» организации. Самые важные решения принимал аристократический сенат, а в ассамблеях доминирующую роль играли земледельцы среднего уровня, которые голосовали по вопросам войны и мира. Как и Цинь, Рим поздно перешел к дорогостоящему варианту; он начал платить своим солдатам только в 406 году до н. э. и, вполне вероятно, ввел впервые налоги примерно в то же время. На протяжении столетий бюджет Рима пополнялся в основном благодаря военной добыче; часто вместо обложения налогом поверженных врагов он заключал с ними соглашения и набирал из них людей в свои войска, чтобы иметь возможность вести еще больше войн.

Как и греки, римляне так же скептически относились к богоподобности царей, но слишком хорошо понимали связь между победами и божественностью. Действительно успешных полководцев ожидали триумфы и парад через весь Рим на колесницах, в которые были впряжены белые кони, но при этом специальные сопровождавшие их рабы шептали им на ухо: «Помни, ты смертный человек»²⁹ [Тертуллиан. Апология 33; Иероним. Письма 39.2.8]. Такие триумфы помогли отказаться от божественного толкования царского правления и превозносить мастерство победителя в войнах как бога, но только в течение одного дня, и не более.

Хотя грекам в III столетии до н. э. система римлян казалась старомодной, их комбинация дорогих и дешевых приемов позволила добиться мощи в масштабах, сопоставимых с Цинь. Персия для вторжения в Грецию в 480 году до н. э. собрала армию, которая насчитывала, вполне вероятно, 20 тысяч человек, но после поражения ей потребовалось несколько десятилетий, чтобы восстановить свою мощь. Рим с такими ограничениями не сталкивался. Век войн предоставлял Риму возможность контролировать все население Италии, из которого он мог набирать свои войска, и, чтобы добиться контроля над западной частью Средиземноморья, в 264 году до н. э. сенат начал титаническую борьбу с Карфагеном.

Карфагеняне уловками заманили первый флот Рима в такие условия, что он попал в шторм, из-за чего сотня тысяч моряков оказалась на дне. На это Рим ответил просто — построил более крупный флот. Но через два года и этот флот попал в шторм, и поэтому Рим отправил третью армаду, которая также не решила поставленных перед ней задач. И только четвертый флот в конце концов в 241 году до н. э. выиграл войну, поскольку Карфаген не мог восполнить свои огромные потери. Карфагену потребовалось двадцать три года для восстановления сил, после чего их полководец Ганнибал маршем провел своих слонов через Альпы и атаковал Италию с тыла. В период с 218 по 216 год до н. э. он убил или захватил в плен сотню тысяч римлян, но Рим ответил на это призывом в войска дополнительных солдат и начал вести войну на истощение. Как и Цинь, Рим заставил по-другому понимать сущность жестокости. «Римляне обычно, — рассказывал Полибий, — уничтожали все формы жизни, с которыми они встречались, не жалея никого, и поэтому, когда они захватывали города, там часто можно было видеть не только трупы людей, но и собак, разрубленных пополам, и отрубленные конечности других животных»³⁰ [Полибий 10.15]. В итоге в 201 году до н. э. Карфаген сдался.

Война устраивала сенат гораздо больше, чем переговоры. После короткого отдыха в течение всего одного лета Рим направил свои силы на царства преемников Александра, располагавшиеся в восточной части Средиземноморья, и к 167 году до н. э. их разгромил. А после еще одного поколения изнурительных войн с партизанскими группами войскам Рима удалось пройти в глубь Испании, Северной Африки и Северной Италии. Рим стал единственной сверхдержавой Запада.

Первый контакт

В 200 году до н. э. у Востока и Запада было больше общего, чем когда-либо со времен ледниковой эпохи. В каждом из центров доминировала всего одна великая империя, насчитывающая десятки миллионов подданных. У каждой была своя образованная, современная элита, воспитанная на основе философии «Осевого времени», которая жила в крупных городах, а еду ей поставляли земледельцы, производительность труда которых повысилась (они использовали для этого развитые торговые сети). В каждом центре социальное развитие на тот момент было на 50 процентов выше, чем в 1000 году до н. э.

В этой главе наглядно показывается верность принципа, что люди (в составе крупных групп) во многом одинаковы. Разделенные огромными просторами Центральной Азии и Индийского океана, Восток и Запад следовали отдельными, но исторически похожими путями, хотя фактически были изолированы друг от друга, в основном отличаясь тем, что Запад по-прежнему немного был впереди в социальном развитии, что произошло благодаря географии и более раннему появлению у него одомашненных растений и животных, что позволило ему в конце ледниковой эпохи вырваться вперед.

В этой главе также иллюстрируется и второй основной принцип: хотя общий курс социального развития определяет география, социальное развитие, в свою очередь, изменяет смысл географии. Расширение центров быстро приводило к исчезновению расстояния между ними, благодаря чему у Востока и Запада началась общая евроазиатская история. Это должно было привести к драматическим последствиям.

Еще в 326 году до н. э., когда Александр Македонский привел свои войска в Панджаб (рис. 5.8), даже самые образованные обитатели Востока и Запада почти ничего не знали о существовании друг друга. Александр уверял своих подчиненных, что они скоро будут купаться в водах Океана, великой реки, которая окружает весь мир. (Когда вместо Океана войска вышли на равнины Ганга, где их встретили укрепленные города, они взбунтовались.)

Александр сделал поворот на 180 градусов и направился домой, но недовольных оставлял на многих завоеванных местах в качестве поселенцев. В нынешнем Афганистане одна из таких групп создала царство под названием Бактрия, которое к 150 году до н. э. завоевало части долины Ганга и создало замечательный сплав греческой и индийской культур. В одном индийском тексте рассказывается, что говорящий по-гречески царь Бактрии пообщался с буддийским монахом, после чего и сам царь, и множество его подданных сменили веру.

У Бактрии имеется замечательный повод для славы: ее распад, случившийся приблизительно в 130 году до н. э., является самым ранним историческим событием, зафиксированным как в восточных, так и в западных документах. Посол китайского двора, который оказался в этих местах всего через пару лет после краха Бактрии, доставил потом своему императору удивительные истории об этих местах, особенно о лошадях из Центральной Азии, а впоследствии в этот регион в 101 году до н. э. была отправлена китайская экспедиция, которая с боями добралась до него. Некоторые историки полагают, что в числе местных войск, оказывавших ей сопротивление, были и римляне, попавшие в плен в войнах, которые велись далеко от Месопотамии, а затем неоднократно перепроданные из рук в руки и в конце концов сражавшиеся с китайцами в горных районах Центральной Азии.

Менее романтически настроенные историки полагают, что прошло еще два века, прежде чем китайцы и римляне на самом деле встретились. Если следовать одной официальной китайской истории, в 97 году н. э. китайский полководец «отправил своего адъютанта Гань Инна, чтобы он проделал весь путь до побережья Западного моря и обратно»³¹ [Фань Е. История поздней Хань, с. 43]. На том далеком побережье, где бы оно на самом деле ни находилось, Гань посетил царство Да Цинь, что буквально означает «Великое Цинь», названное так потому, что оно показалось этому китайцу великим и далеким отражением его собственной империи. Было ли Западное море Средиземным, а Да Цинь — Римом, этот вопрос остается открытым до сих пор. А наименее романтически настроенные историки считают, что только в 166 году н. э., когда послы Ань Дуня, царя Да Цинь (несомненно, римского императора Марка Аврелия Антонина), достигли китайской столицы, которой в те годы был Лоян, китайцы и римляне в конце концов пересеклись друг с другом.

Возможно, впрочем, были и более результативные встречи, в которых участвовали люди, которые произвели впечатление на образованных господ, написавших большинство сохранившихся текстов, но не слишком, чтобы преодолеть презрение к этим собеседникам, например рабам. В 2010 году генетики объявили, что митохондриальная ДНК, извлеченная из костей человека, похороненного в Ваньяри в Южной Италии во II веке н. э., позволяет высказать предположение, что его предки по материнской линии происходили из Восточной Азии, а археологи добавили, что обстоятельства его похорон заставляют думать, что он был рабом, занимавшимся сельским хозяйством. Что занесло его или его предков так далеко от дома? Об этом можно лишь догадываться.

Вторая такая группа презираемых путешественников состояла из торговцев, насколько мы знаем, тех же самых торговцев, которые привозили рабов из Восточной Азии в Италию. Плиний Старший, римский аристократ, который оставил обширное описание мира и его особенностей (он погиб в 79 году н. э., когда слишком увлекся извержением Везувия и не успел убежать от лавы), упоминал о ежегодных отправлениях торговых судов от берегов Красного моря в Египте, которые направлялись в Шри-Ланку, и сохранился один фактический торговый документ, греческий текст примерно того же времени под названием «Перипл Эритрейского моря»). Это было что-то вроде руководства для торговцев, где описывались порты Индийского океана и господствующие там ветры.

Римские торговцы, несомненно, оставили свои следы в Индии. Почти сразу же, когда британские и французские колонисты оказались там в XVIII веке, люди начали приносить им старинные римские монеты, но лишь в 1943 году масштабы контактов стали до конца понятны. В то лето после десятилетий пренебрежения культурным наследием Индии, в самый разгар Второй мировой войны и с учетом приближающегося конца британского правления британское Министерство по делам колоний решило, что настало время «починить» индийскую археологию. Оно тут же вызвало бригадира^[110] Мортимера Уилера с берегов итальянского Салерно, куда англо-американские силы только что вторглись, и отправило его в Нью-Дели, чтобы он управлял территорией площадью в полтора миллиона квадратных миль, которая по археологическим понятиям была такой же богатой, как и Египет.

Уиллер был выдающейся личностью. Он воевал в обеих мировых войнах, оставил после себя множество разбитых сердец на трех континентах, а благодаря своим дотошно проведенным раскопкам римских мест произвел революцию в британской археологии. Тем не менее при его назначении многие от удивления подняли брови. Британская империя была явно на последнем издыхании. Почему же в таких условиях, спрашивали индийские националисты, к нам направляют уволенного на пенсию типа, похожего на полковника Блимпа^[111], которому больше подходит рыться в грязных римских остатках в Великобритании, чем в земле Будды?

Поэтому Уиллеру предстояло многое доказать, и, как только он высадился в Мумбай (который был известен британцам как Бомбей), он тут же отправился в археологическую поездку. Прибыв в Ченнай (колониальный Мадрас), жители которого изнемогали от зноя накануне приближающегося муссона, Уиллер обнаружил офис губернатора закрытым и решил убить время в местном музее. Позднее он написал в своих мемуарах:

«В шкафу мастерской я нащупал горлышко и длинную ручку странного керамического сосуда, явно не из этих тропических мест. Когда я посмотрел на него, я вспомнил провокационный вопрос, который мне задали в Законодательном собрании в Нью-Дели: «Что римская Британия собирается делать с Индией?» Теперь передо мной был полный ответ на этот вопрос³².

Уиллер увидел фрагмент римского кувшина для вина, раскопанного в Арикамеду (Пондишери), которое находилось в 80 милях от побережья. Он тут же сел на ночной поезд и после длительного, с алкоголем, завтрака во французской миссии города отправился искать римлян.

«В одном внутреннем помещении публичной библиотеки стояло три или четыре музейных ящика. Я с надеждой подошел к ним, стряхнул пыль (при этом руки у меня почему-то все больше становились потными) и вгляделся вовнутрь. Во второй раз в течение месяца мои глаза начали вылезать из орбит. Сваленные вместе, там лежали фрагменты десятков римских амфор (кувшинов для вина), части римской лампы, римская инталия (брошь в виде камеи), а также множество индийских изделий: глиняные черепки, бусы, терракота и несколько фрагментов посуды из красного стекла, в отношении которых ни один человек, прошедший школу классической археологии, не смог бы совершить ошибку» [Мortimer Wheeler, 1955, с. 170—173].

Когда Уиллер вернулся в Нью-Дели с одним глиняным черепком красного цвета в своем кармане, его ожидал своего рода бонус — случайная встреча с двумя гигантами британской археологии, которые занимались во время войны аэрофотосъемками. «Мне случайно попался черепок аретинской керамики, — сказал Уиллер, указывая на красный образец из музея Арикамеду, — на что мои собеседники проявили огромный энтузиазм: разбирающаяся аудитория отреагировала на него с детской непосредственностью».

Вскоре проведенные раскопки показали, что средиземноморские товары достигли Арикамеду (и нескольких других портов) к 200 году до н. э. В течение следующих трех столетий их количество увеличивалось, а недавние раскопки на побережье Красного моря в Египте позволили обнаружить сухие кокосовые орехи, рис и черный перец, которые могли появиться в этих местах только из Индии. К I веку н. э. товары также перемещались между Китаем и Индией, а из обоих этих мест доставлялись и в Юго-Восточную Азию.

Было бы преувеличением утверждать, что Восток и Запад соединили свои руки над океанами. Тогда это была не столько сеть связей, сколько паутинка из тонких нитей, протянувшихся из одного конца в другой. Один торговец мог отправлять вино из Италии в Египет, другой, возможно, переправлял его далее в Красное море по суше, третий мог доставлять его потом в Аравию, а четвертый мог уже переправлять этот напиток по Индийскому океану до порта в Арикамеду. Здесь же он встречался, вполне вероятно, с местным торговцем, торгующим шелками, которые на их пути из долины Хуанхэ проходили через еще большее число рук.

Впрочем, это было начало. В «Путешествии к Красному морю» упоминается место, произносимое «Чин», скорее всего искаженное Цинь, из которого и произошло западное название Китая; а поколением позже грек по имени Александр утверждал, что он посещал Синай, под которым опять же, возможно, он понимал Китай. Приблизительно к 100 году до н. э. в какой-то мере благодаря военному наступлению Китая на Бактрию шелка и специи перевозились на Запад, а золото и серебро на Восток по знаменитым Шелковым путям. Конечно, приносить прибыль после шести месяцев пути, в ходе которого надо было проделать пять тысяч миль, могли только легкие по весу и дорогие товары, вроде шелка, но на протяжении века или двух ни одна уважающая себя римлянка из благородных не могла не иметь шелковой шали, и поэтому купцы из Центральной Азии создали филиалы своих офисов во всех крупных китайских городах.

Благодаря этим первым контактам богатые аристократы, управлявшие восточным и западным центрами, получили много поводов, которые можно было отпраздновать, но при этом им было о чем беспокоиться, потому что помимо торговцев по тем же самым путям приходили и более назойливые люди. «Они были приземистые, с сильными конечностями и толстыми шеями, а их общий вид был настолько отвратительным и деформированным, что их можно было назвать двуногими животными», — писал римский историк Аммиан об этих людях примерно в 390 году н. э. Затем он продолжал:

«Их форма, хотя и ужасная, все-таки является человеческой, но их жизнь настолько груба, что они не используют огонь или приготовленную еду, а питаются дикими кореньями и любым видом полусырого мяса, которое они немножко нагревают, когда оно при движении находится между их ляжками и спинами лошадей»³³ [Аммиан Марцеллин. Истории 31.2].

Эти люди были кочевниками, совершенно чуждыми владельцам земель, вроде Аммиана. Мы уже встречались с их предками, пастухами Центральной Азии, которые примерно в 3500 году до н. э. одомашнили лошадей и около 2000 года до н. э. впрягли их в повозки, в результате чего появились колесницы, которые после 1750 года до н. э. ввергли западный центр в хаос, а спустя пятьсот лет добрались до Востока. Оседлать лошадь и проскакать на ней кажется более легким делом, чем впрячь ее в транспортное средство, но этого не произошло до примерно 1000 года до н. э., пока не появились более крупные лошади, была улучшена упряжь и были изобретены небольшие, но мощные луки, из которых можно было стрелять с седла. Только перечисленное сочетание составляющих привело к появлению совершенно нового способа жизни — конного кочевничества. Возможность передвигаться на спине лошади еще раз трансформировала географию, постепенно превращая непрерывную полосу засушливой равнины, простиравшейся от Монголии до Венгрии (оба этих названия своими корнями связаны с кочевниками), в «степное шоссе», соединившее Восток и Запад.

В каком-то смысле эти степные кочевники не отличались от других относительно мобильных и относительно слаборазвитых людей, живших на краях великих империй, корни которых уходили к Иакову и его сыновьям, упоминавшимся в еврейской Библии. Они торговали животными и шкурами в обмен на продукты, предлагаемые оседлыми сообществами. Выгода могла быть в этом для всех: китайские шелка и персидские ковры украшали богатые могилы V века до н. э. в урочище Пазырык в Сибири, а в IX столетии до н. э. ассирийцы ввозили лошадей и луки из степей и заменили свои колесницы кавалерией.

Но все это могло вызывать и многочисленные проблемы. Помимо шелков и ковров в могилах в Пазырыке лежали горы железного оружия и чаш, сделанных из черепов скальпированных врагов, которые были отделаны золотом, из чего можно сделать вывод, что линия между торговлей и сражениями друг с другом была довольно тонкой. Особенно это проявилось после 800 года до н. э., когда более холодная и более сухая погода сократила число пастбищ в степях, пастухи, которые могли быстро перемещать свои стада на большие расстояния и были готовы сражаться за хорошие места, получили огромные преимущества. Целые племена садились на лошадей и ехали сотни миль с зимних пастбищ на летние.

Их миграции породили эффект домино. В VIII веке до н. э. группа, которая называлась массагеты, мигрировала на Запад, пройдя по территории, которая в наши дни называется Казахстан, и на этом пути столкнулась со скифами, в результате чего снова возник вопрос выбора, который должны были сделать доисторические охотники и собиратели, когда земледельцы переместились в их земли, где они занимались своим промыслом, или сицилийские крестьяне, которым надо было отреагировать, когда на их побережье появились греческие колонисты: они могли остаться на своей земле, организоваться, чтобы дать отпор, даже избрать царя или уйти из этих мест. Те, кто выбрали вариант бегства за Волгу, в свою очередь, породили такую же проблему выбора перед киммерийцами, которые уже жили там: им надо было либо сражаться, либо бежать.

В 710-х годах до н. э. группы киммерийских беженцев начали перемещаться в западный центр. Их было немного, но они могли принести много вреда. В сельскохозяйственных государствах многим крестьянам приходилось усердно трудиться на полях, чтобы обеспечить едой солдат. В пик своих войн Рим и Цинь забирали в свои армии, вероятно, одного из каждых шести, но в мирное время они ограничивались лишь одним из двадцати. А у кочевников воином мог быть каждый мужчина (а также многие женщины), который с рождения воспитывался рядом с лошадью и луком. Это был наглядный пример асимметричных военных действий. У великих империй были деньги, интенданты и осадные орудия, зато на стороне кочевников были скорость, террор и тот факт, что их жертвы, практиковавшие оседлый образ жизни, часто были заняты сражениями друг с другом.

В те годы меняющийся климат и повышавшееся в течение какого-то времени социальное развитие снова объединились, чтобы нарушить границы западного центра, результатом чего в очередной раз стали насилие и беспорядки. Ассирийская империя, которая по-прежнему оставалась самой мощной державой на Западе, если говорить о примерно 700 годе до н. э., пригласила киммерийцев в центр, чтобы они помогали ей сражаться с соперниками. Вначале все шло хорошо, но в 695 году до н. э. царь Мидас из Фригии, располагавшейся в Центральной Турции, настолько богатый человек, что в греческих легендах говорилось, что он мог обращать любой предмет в золото, всего лишь прикоснувшись к нему, совершил самоубийство, когда киммерийцы заблокировали его столицу.

Устранив буферные государства, вроде Фригии, ассирийцы открыли свои земли набегам кочевников, и к 650 году до н. э. Северную Месопотамию фактически контролировали скифы. Их «насилие и пренебрежительное отношение к законам привело к общему хаосу, — писал греческий историк Геродот. — Они действовали как простые грабители, рыскавшие по всей земле и крадущие собственность у всех»³⁴[Геродот, 1.106]. Кочевники дестабилизировали положение дел в Ассирийской империи и помогли Мидии и Вавилону в 612 году до н. э. захватить Ниневию, но затем сразу же после этого напали на Мидию. Только в 590 году до н. э. мидийцы поняли, как надо сражаться с этими хитрыми, быстро перемещающимися врагами. По словам Геродота, они начали на пирах спаивать их вождей, а затем убивать.

Цари Мидии, Вавилона и Персии пробовали разные способы приручения кочевников. Одним из вариантов было ничего не делать, но тогда набеги этих номадов приводили к опустошению прифронтовых провинций, что сокращало объем поступаемых оттуда налогов. Другим вариантом был откуп, но такая защита могла быть столь же дорогой, как и потери при набегах. Третьим способом были предупредительные войны, ведущиеся в степях, и захват пастбищ, которые требовались кочевникам для выживания, но этот путь был еще более дорогим и рискованным, чем первые два. Поскольку у кочевников почти не было того, что надо было защищать, они могли легко уйти в безводные и безлесые просторы, заманивая туда захватчиков их земель и нанося им поражение, когда у тех заканчивались запасы.

Кир, основатель Персидской империи, в 530 году до н. э. пытался вести предупредительные войны против массагетов. Как и Мидас до него, он сражался с ними при помощи винограда: он позволил массагетам захватить его лагерь, а когда они напились, празднуя победу, убил их и захватил сына их царицы. «Ты ненасытно требуешь крови, — писала Киру царица Томирис, — отдай мне назад моего сына, и ты уйдешь из моей страны со своими войсками целым и невредимым. Если же ты откажешься, я, клянусь Солнцем, нашим владыкой, дам тебе больше крови, чем ты сможешь выпить»³⁵ [Геродот, 1.212]. Верная своему слову, Томирис победила персов, приказала отрубить голову Киру и бросила ее в кожаный мех, наполненный человеческою кровью, чтобы ненасытный завоеватель и истребитель народов мог вдосталь ею упиться.

Можно сказать, что предупредительные войны начались неудачно, но в 519 году до н. э. Дарий из Персии показал, что этот прием может работать. Он разбил конфедерацию, которую персы называли «скифы в заостренных кверху колпаках», наложил на них дань и поставил у них правителем своего марионеточного царя. Через пять лет он попытался проделать это снова, пересек для этого Дунай и преследовал скифов, углубившихся далеко в Украину. Но так же, как и во многих асимметричных войнах, ведущихся в наши дни, трудно сказать, кто в этих битвах оказался победителем. Геродот полагает, что это была катастрофа, из которой Дарию, к счастью для него, удалось выбраться живым, но скифы никогда больше не угрожали Персии, и поэтому его действия в целом можно считать, несомненно, правильными.

Кавалерии потребовалось гораздо больше времени, чтобы из степей добраться до Востока и стать одной из составляющих его жизни, точно так же, как это было и с колесницами, которые через значительно большее время добрались до Китая, чем до Запада, но, когда начался эффект домино, вызванный кочевниками, он сработал точно так же и с такими же негативными последствиями. Распространение кочевничества на Востоке лежало, вероятно, в основе атак подданных Жун в VIII веке до н. э., а поглощение северных территорий государствами Цинь и Цзинь в VII и VI веках до н. э. было, вполне вероятно, часто выбираемым вариантом: люди решали, что лучше подвергнуться ассимиляции, чем сражаться с наступающими кочевниками. Когда они поступили таким образом, объединенное давление со стороны вторгающихся кочевников и экспансия китайских государств привели к исчезновению буферных сообществ, то есть все происходило точно так же, как и на Западе.

После этого приграничным государством стало Чжао. Как и ассирийцы, когда они столкнулись со скифами, Чжао немедленно рекрутировало всадников из кочевников для сражения со своими соседями и начало готовить своих подданных для службы в кавалерии. В Чжао также разработали стратегию борьбы с кочевниками, которая мало использовалась на Западе, — войну на истощение, для чего создавались стены, которые помогали не допускать кочевников на территорию страны (или, по крайней мере, направляли их туда, где они торговали и совершали набеги). Это, по-видимому, работало чуть лучше, чем ведение военных действий против них или выплата денег под видом платы за защиту, и поэтому в III веке до н. э. стены стали строиться еще более активно. При Первом императоре Цинь стена протянулась на две тысячи миль и стоила (по крайней мере, если верить легенде) жизни одного работника на каждый построенный ярд [около 0,9 м]^[112].

Человек своего времени, Первый император, конечно, из-за этих смертей не терял сна по ночам. Фактически он очень положительно относился к постройке стен и сделал ставку на эту оборонительную стратегию, увеличив длину своей Великой стены настолько, чтобы она охватывала и обширные пастбища, где кочевники традиционно кормили свой скот. Однако в 215 году до н. э. он решил прибегнуть к более активным шагам и начал предупредительную войну против номадов.

Великая стена отправила всем четкий сигнал: в очередной раз смысл географии изменился. Силы, которые так внешне скучно определяли в целом поднимающийся вектор социального развития, показанный на рис. 5.1: повышение количества получаемой энергии, более эффективная организация, распространение грамотности, более умело действующие армии, — привели к трансформации мира. К 200 году до н. э. в каждом центре доминировала единственная великая империя, ее воины и торговцы добирались даже до мест, лежащих между центрами. Степи перестали быть огромным барьером между Востоком и Западом и стали своего рода шоссе, соединяющим их. Вместо отдельных, хотя и похожих историй теперь истории восточного и западного центров начали переплетаться. Хотя еще очень немного товаров, людей и идей проделывали весь путь с одного конца Евразии в другой, новые географические реалии уже принимали свою форму. На протяжении нескольких следующих веков они стерли с лица Земли великие империи, доминировавшие в центрах в 200 году до н. э., и направили повышающиеся тренды социального развития в обратном направлении, а также покончили с лидерством Запада. Парадокс развития входил в совершенно новую фазу.

6. Замедление и снижение

Все к лучшему

«Всё к лучшему в этом лучшем из миров»¹, — вновь, вновь и вновь говорит доктор Панглосс в романе «Кандид» Вольтера — классическом комическом произведении XVIII века. Несмотря на то что он заболел сифилисом, потерял глаз и ухо, попадал в рабство, был повешен и угодил даже не в одно, а в два землетрясения, Панглосс продолжал уверенно стоять на своем.

Панглосс у Вольтера, разумеется, юмористический образ. Вольтер насмехается над глупостями современной ему философии. Однако история породила множество версий Панглосса в реальной жизни. Великие империи, доминировавшие в восточном и западном центрах в первые несколько столетий н. э., по-видимому, были особенно богаты на них. «Когда император совершает свое путешествие по империи, все великолепно, — писал один китайский поэт. — Бесконечная радость царит десять тысяч лет»². В Римской империи греческий оратор Аристид демонстрировал еще более сильный энтузиазм. «Весь цивилизованный мир совместно молится, чтобы империя сохранялась вечно, — заявлял он. — Пусть все боги даруют, чтобы эта империя и этот город процветали всегда и не прекратили своего существования до тех пор, пока камни не поплывут по морю, а деревья не прекратят давать побеги»³.

Так что могли бы поделать такие Панглоссы в отношении рис. 6.1? После достижения пика около 1 года до н. э. — 1 года н. э. социальное развитие и на Востоке, и на Западе пошло на спад. Это был коллапс совершенно новых масштабов. Он был не только более обширным, чем когда-либо прежде, повлияв на оба конца Евразии, но он также был и гораздо более продолжительным и глубоким. Он тянулся столетие за столетием. В результате показатель социального развития Востока снизился на более чем 10 процентов к 400 году н. э., а показатель социального развития Запада снизился на 20 процентов к 500 году н. э. Каким образом это произошло, после того как на протяжении четырнадцати тысяч лет Запад лидировал в социальном развитии? Это и является темой данной главы.

Новый мировой порядок

Древние империи не всегда были полны Панглоссами. Потребовались сотни лет войн и миллионы смертей, прежде чем парадокс насилия, о котором я упомянул в главе 5, — а именно тот факт, что война в конечном счете приносит мир и процветание, — проявил себя. И не успели закончиться войны за объединение, как циньское и римское сверхгосударства оба ввергли себя в ужасные гражданские войны. Цинь приступило к ним незамедлительно, а Рим — более постепенно.

Циньские централизованные и репрессивные учреждения великолепно подходили для завоевания, но они оказались не столь хороши для правления. После разгрома своих последних врагов в 221 году до н. э. Первый император продолжал призывать на службу всех своих подданных-мужчин, но теперь он отправлял их строить, а не сражаться. Порой их труд был продуктивен — когда они прокладывали тысячи миль дорог и каналов. Порой же — не столь продуктивен. Сыма Цянь утверждает, что, несмотря на убежденность в своей божественности и трату огромных сумм на шарлатанов, которые обещали сделать его живущим вечно, Первый император, — возможно, в качестве подстраховки, — заставил также 700 тысяч человек на протяжении тридцати шести лет строить ему усыпальницу. Были раскопаны могилы сотен людей, умерших в этом месте.

Этот (по большей части не раскопанный) погребальный комплекс площадью 20 квадратных миль [31,8 км²] является китайским ответом на «зависть к Египту». В наши дни этот комплекс известен прежде всего из-за «терракотовой армии» — шести с лишним тысяч глиняных солдат в натуральную величину, которые его охраняли. Эта армия была случайно обнаружена в 1974 году группой рабочих, копавшей колодцы. Это одно из археологических чудес света. Однако даже еще более поразительным является тот факт, что, когда Сыма Цянь описывал усыпальницу Первого императора, «терракотовая армия», изумляющая посетителей этого музея со всего мира, не была им даже упомянута. Вместо ее описания Сыма Цянь рассказывает о находившемся в усыпальнице подземном бронзовом дворце протяженностью в четыреста ярдов [примерно 360 м], окруженном копиями рек царства из ртути. Геохимические исследования, проведенные в 1981 и 2003 годах, подтвердили, что в почве над могилой сильно повышено содержание ртути. По словам Сыма Цяня, все царские наложницы, которые не принесли Первому императору детей, а также все ремесленники, знавшие секреты могилы, и, возможно, сотня самых высших должностных лиц империи в 210 году до н. э. были похоронены вместе с императором.

Политика Первого императора, проистекающая из его мании величия, порождала сопротивление на всех уровнях. Когда выражали недовольство знатные персоны, он заставлял их переехать в его столицу; когда выражали недовольство интеллектуалы, он похоронил заживо 460 из них, а когда выражали недовольство крестьяне, он разрубал их напополам^[113].

Почти сразу же после смерти Первого императора настало царство террора. По преданию, однажды в 209 году до н. э. сильный дождь не позволил двум чиновникам низкого ранга своевременно доставить в гарнизон рекрутов. Разумеется, наказанием за опоздание была смерть. «Если мы сейчас убежим, то наказание за это — смертная казнь; если приступим к выполнению больших замыслов — также подлежим смерти. В обоих случаях — смерть, не лучше ли погибнуть во славу Поднебесной?»⁴ — передает слова одного из этих людей Сыма Цянь.

Оба мятежника вскоре были убиты, как они и предполагали, но поднятое ими восстание ширилось. В течение нескольких месяцев вернулись времена воюющих государств. К 206 году до н. э. империи Цинь настал конец, а мятеж перешел в ужасную гражданскую войну. После еще четырех лет бойни остался лишь военачальник Лю Бан, выходец из крестьян. Он провозгласил династию Хань, обезглавил 80 тысяч военнопленных, объявил всеобщий мир и, наконец, взял себе новое имя, Гао-ди («Высокий император»)^[114].

У Рима была противоположная проблема. Государство Цинь было излишне централизованным для правления в условиях мира. А учреждения Рима были, наоборот, излишне рыхлыми. Его сенат, состоявший из богатых пожилых мужчин, и ассамблеи из бедных граждан некогда сформировались, чтобы управлять городом-государством, а не империей. Они не могли совладать с множеством грабежей, армиями рабов и группой сверхбогатых победоносных полководцев. В 133 году до н. э. августейшие сенаторы в ходе одного политического диспута разбили деревянные скамейки, на которых они сидели, и стали их ножками избивать друг друга насмерть. К 80-м годам до н. э. никто не знал наверняка, кто на самом деле управляет империей.

Вместо резкого коллапса, как это было в Цинь, Рим постепенно сполз к гражданской войне, которая продолжалась пятьдесят лет. Все более растущие армии были лояльны скорее своим полководцам, нежели государству, и единственным способом для сената как-то иметь дело с успешными полководцами была их отправка подальше от Рима, чтобы они нападали на более слабых чужеземцев (в результате чего эти полководцы становились еще сильнее), или наделение полномочиями новых полководцев, чтобы они нападали на более старых полководцев (что создавало лишь дополнительные проблемы). В 45 году до н. э. Юлий Цезарь сумел победить всех прочих претендентов на победу — лишь для того, чтобы в следующем году пасть жертвой убийц, после чего события пошли по новой, пока в 30 году до н. э. Октавиан не настиг Антония и Клеопатру в Египте, где они совершили самоубийство. Истощенная в результате постоянной войны, римская элита согласилась с тем, что она будет делать все, что ни прикажет Октавиан (который переименовал себя в Августа — «возвеличенного, увеличивающего блага, священного»), при этом считая, что он на самом деле всего лишь рядовой гражданин. Все по условиям этой странной договоренности сохранили свое лицо. В 27 году до н. э. Август объявил, что восстановлена республика, и стал править как император.

К 1 году до н. э. и западный и восточный центры почти полностью оказались каждый под властью единственной империи. Однако это не было неизбежным. Гао-ди, основатель династии Хань, в 203 году до н. э. фактически договорился о разделе восточного центра со своим последним врагом. Однако он нарушил свое слово, убил соперника и захватил все. Подобным же образом в 30-х годах до н. э. было похоже на то, что Средиземноморье раскололось на латиноговорящий запад, где из Рима правил Октавиан, и грекоговорящий восток, где из Египта правили Антоний и Клеопатра. Окажись Гао-ди более благородным или не будь Антоний столь ослаблен алкоголем и сексом, эта глава начиналась бы иначе. В Южной Азии события развивались по-другому. Небольшие города и государства, появившиеся в долине Ганга в период между 1000 и 600 годами до н. э., затем преобразовались в «дорогостоящие» государства, — подобно тому, как это происходило в восточном и западном центрах. В III столетии до н. э. они были поглощены огромной империей Маурьев — вероятно, крупнейшим государством мира в свое время (хотя империя Цинь вскоре ее превзойдет). Но вместо того чтобы наращивать свою мощь, подобно Риму или Китаю, эта империя на протяжении следующих нескольких столетий постепенно распалась. К временам Августа в Южной Азии опять противоборствовали множество небольших царств.

Лев Толстой великолепно сказал: «Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастна по-своему»⁵. Так и империи. Существует бесчисленное множество путей, приводящих к развалу империй: проигранные битвы, недовольные губернаторы, не поддающаяся контролю знать, отчаявшиеся крестьяне, некомпетентные бюрократы. И есть лишь один способ для них сохраниться — компромисс. Правители династии Хань и Рима проявили безусловный талант в этом отношении.

Гао-ди выиграл гражданскую войну в 202 году до н. э. только потому, что заключил соглашение с другими военачальниками, вознаградив десять из них тем, что оставил им две трети своей «империи» в качестве полунезависимых царств под их контролем. Чтобы не допустить новых гражданских войн, империи необходимо было сокрушить этих вассальных царей. Однако если действовать чересчур быстро и тем самым пугать их, то это могло бы спровоцировать те самые войны, которых империи нужно было не допустить. То же самое могло бы получиться, если действовать чересчур медленно и дать возможность царям стать слишком сильными. Однако императоры династии Хань действовали с правильной скоростью, ликвидировав эти царства к 100 году до н. э., причем мятежей было удивительно мало.

Императоры Хань не были склонны к мании величия в такой степени, как Первый император Цинь, хотя и у них были свои особенности. Например, император Цзин-ди был похоронен в 141 году до н. э. со своей собственной терракотовой армией (в шесть раз более многочисленной, нежели у Первого императора, — впрочем, высотой лишь в одну треть воинов армии последнего). И если не считать великого завоевателя У-ди, императоры Хань избегали заявлять о своем бессмертии и божественности, хотя и оставили за собой роль посредников между этим и сверхъестественным миром, какую исполняли цари династий Шан и Чжоу.

Они тщательно проводили калибровку. Чтобы ладить с влиятельными семьями, требовалось отступать от принципа царской божественности (хотя также полезна и такая практическая мера, как привязка богатства аристократов к успехам двора). Умиротворяя знатных лиц, ученые в то же время требовали, чтобы императорский престол был встроен в идеализированную конфуцианскую модель иерархической вселенной (еще один прагматический шаг, благодаря которому путем к административной должности становилось прежде всего знание конфуцианской классики, а не аристократические связи). Для поддержания царской власти в необъятной сельской округе требовалось опять-таки кое-что еще: сочетание элементов статуса монархии, какой она была до наступления «Осевого времени», в качестве моста для связи с предками и богами, и более «земных» мер — таких как сокращение срока военной службы, смягчение наиболее жестоких законов империи Цинь и проводимое с осторожностью своевременное снижение налогов.

Компромисс породил мир и единство, которые постепенно «срастили» восточный центр в единое целое. Его правители называли его Чжунго («Срединное государство») или Тянься («Поднебесная», поскольку за пределами ее границ ничто не имело значения), и с этого момента действительно имеет смысл считать восточный центр единым целым, которое современные люди Запада, неправильно произнося слово «Цинь», именуют China. Внутри Поднебесной сохранялись громадные культурные различия, однако восточный центр начал становиться китайским.

Похожие компромиссы были реализованы и в Риме. Когда в 30 году до н. э. закончились гражданские войны, победоносный Август демобилизовал рекрутов и разместил на границах профессиональных солдат. Как и императоры династии Хань, он знал, что армия может угрожать его режиму. Однако если китайские правители реагировали на это тем, что набирали своих военных из осужденных и чужеземцев, тем самым выталкивая армию на периферию общества, то Август и его преемники решили держать своих противников даже еще ближе к себе, нежели своих друзей. Они сделали армию центральным общественным учреждением, но находящимся непосредственно под их контролем.

Война стала делом специалистов, а все остальные занялись мирными делами. Рим, как и Китай, поглотил подчиненных ему царей и добился того, что процветание аристократов оказалось увязано с процветанием империи. Выступать в роли просто «первых среди равных» было «хождением по канату» для императоров — когда они имели дело с аристократией, для них же в качестве главнокомандующих — когда они имели дело с армией и для них как «богоподобных» — когда они имели дело с теми частями империи, где ожидали от своих правителей, что те обладают сверхъестественными качествами. Они заменили стратегию «я стану богом после моей смерти» компромиссным вариантом старого подхода «бог на один день». Согласно данной теории, императоры — пока они не умерли — были просто выдающимися людьми, приобретая божественность после смерти. Некоторые из них, как император Веспасиан, находили это смешным. Когда Веспасиан умирал, то он пошутил, заявив своим придворным: «Думаю, сейчас я становлюсь богом»⁶.

К I веку н. э. происходило образование единой греко-римской культуры. Богатые люди могли путешествовать от Иордана до Рейна, останавливаясь в похоже выглядевших городах, есть из во многом тех же самых золотых тарелок, смотреть знакомые им греческие трагедии, делать умные аллюзии на Гомера и Вергилия, повсюду находя людей со сходным образом мыслей, которые могли оценить их утонченность. Сенат все больше и больше принимал в свой состав провинциалов, признанных этого достойными, местная знать оставляла надписи на латинском и греческом языках, и даже крестьяне на полях начали считать себя римлянами.

Благодаря компромиссу сопротивление было разрозненным. По этому поводу было бы уместно процитировать какой-нибудь древний текст, но ничто лучше не обобщило происходящее в те годы, чем комедия 1979 года «Житие Брайана по Монти Пайтону». Когда Редж (в исполнении Джона Клиза), председатель Народного фронта Иудеи (это была его должность), попытался добиться от своих не слишком ревностных последователей антиримской ярости, он обнаружил, что они предпочитают говорить о выгодах империи (особенно о вине). После этого Редж в ответ задает им вопрос, который, безусловно, стал самым знаменитым из всех вопросов, когда-либо заданных по поводу Римской империи: «Хорошо, но кроме канализации, медицины, образования, вина, общественного порядка, ирригации, дорог, водоснабжения и центрального отопления, сделали римляне хоть что-нибудь для нас?» Борцы за свободу на миг задумались, а затем один из них осторожно поднял руку и спросил: «Принесли мир?» Тяжело вздохнув от такой глупости, Редж ответил: «О, мир! Заткнись!»⁷

Редж так и не понял этого: именно мир изменил все, принеся процветание в оба конца Евразии. В обеих империях население быстро росло, а их экономика росла еще быстрее. На самом фундаментальном уровне, как бы мы ни считали — по валовому продукту, по количеству продукта на единицу площади или по количеству продукта на единицу труда, — производительность сельского хозяйства выросла. Ханьские и римские законы обеспечили б?льшую защищенность собственности как для землевладельцев, так и для крестьян. Земледельцы на всех уровнях получали в свое распоряжение новые земли для культивации, расширяли ирригационные и дренажные системы, покупали рабов или нанимали работников и использовали больше навоза и более совершенные орудия труда. Согласно египетским источникам, земледельцы римской эпохи могли получать 10 фунтов [около 4,5 кг] пшеницы на каждый фунт [453 г] посеянных семян — впечатляющий уровень для сельского хозяйства до Нового времени. По Китаю никакой статистики не сохранилось, однако археологические находки и данные из наставлений по сельскому хозяйству позволяют предположить, что там урожайность также была высокой — особенно в бассейне Хуанхэ.

Незаметно — фактически настолько незаметно, что знатные люди, написавшие дошедшую до нас литературу, едва упоминали об этом, крестьяне и ремесленники приблизились к пределу в отношении получения энергии. Практически вся энергия, использовавшаяся прежде за всю историю человечества, получалась за счет мускулов или топлива из биомассы. Но теперь люди наткнулись на четыре потенциально революционных источника: уголь, природный газ, воду и ветер.

Первые два оставались весьма второстепенными, — некоторые китайские кузнецы использовали уголь в своих железоделательных мастерских, а в Сычуани солевары подавали природный газ по бамбуковым трубам и сжигали его для выпаривания рассола, — чего не скажешь о третьем и четвертом источниках. В I веке до н. э. как римляне, так и китайцы придумали водяные колеса, применяя их как двигатели для мельниц, чтобы молоть зерно, а также для мехов, чтобы разогревать печи. Самый впечатляющий из известных образчиков был построен в Барбегале во Франции вскоре после 100 года н. э. Там были соединены друг с другом 16 колес, что позволяло генерировать тридцать киловатт энергии — примерно столько же, сколько сотня быков (или два автомобиля Ford модели «Т», едущие на полной скорости). Большинство колес было значительно меньше, но даже средняя римская мельница давала столько же энергии, сколько десять сильных мужчин, вращающих колеса ногами.

Однако самым важным применением энергии ветра и воды стали не совершенно новые водяные колеса, но улучшение более старых технологий парусного судоходства. Никто не станет заниматься производством тысяч тонн пшеницы, миллионов галлонов [1 галлон — 4,55 л] вина и миллиардов железных гвоздей, если все это нельзя будет доставить из сельских хозяйств или мастерских потенциальным покупателям. Более крупные, надежные и более дешевые корабли (а также гавани и каналы) были столь же важны, как и плуги и водяные колеса. Торговля и промышленность развивались рука об руку.

Эта взаимосвязь на Западе наглядно показана на рис. 6.2, где рост числа кораблекрушений сопоставляется с уровнем загрязнения свинцом, полученным в результате исследования отложений в озере Пенидо-Вельо в Испании, которое было проведено в 2005 году. (Я даю число крушений кораблей, поскольку никаких письменных данных о древних перевозках по морю не сохранилось, и поэтому (если только капитаны тогда не были более неумелыми, нежели в другие времена, и не приводили свои суда на скалы более часто) число кораблекрушений является лучшим показателем, по которому можно судить о числе путешествий. А уровень загрязнения свинцом — побочным продуктом при добыче серебра — я даю потому, что биохимикам легче всего его изучать.) Обе кривые, как видно на рисунке, вместе идут по восходящей и показывают двойные пики в I столетии до н. э., демонстрируя, насколько сильно были взаимосвязаны торговля и промышленность (а также то, что Древний Рим не был золотым веком для окружающей среды).

Однако мы не можем в настоящее время сравнивать рис. 6.2 с эквивалентным графиком для Востока, поскольку китайские археологи собрали пока не так много количественных данных. Впрочем, то, что имеется, позволяет предположить, что после 300-х годов до н. э. торговля в восточном центре процветала, но не в такой степени, как в западном центре. Например, в результате одного недавнего исследования был сделан вывод, что в Римской империи ходило приблизительно в два раза больше монет, нежели в империи Хань, и что самые богатые римляне были вдвое богаче, нежели самые богатые китайцы.

Вероятно, такая разница в отношении роста торговли во многом зависела от географии. В Римской империи 90 процентов людей проживали на расстоянии не более 10 миль [около 16 км] от Средиземного моря. Во II тысячелетии до н. э. экспансия западного центра в бассейне Средиземноморья в равной степени приводила как к активизации развития, так и к росту числа социальных неурядиц. Однако как только Рим в I веке до н. э. завоевал все побережье, это положило конец таким неурядицам. Море теперь предоставило возможность дешевого водного транспорта для связи почти всем, и развитие ускорилось.

В империи Хань гораздо меньшая доля населения жила неподалеку от моря или крупных рек, и эти реки в любом случае не всегда были пригодны для навигации. Военная экспансия Рима обеспечивала появление новых экономических окраин, где сельские хозяева, которые применяли большинство наиболее передовых техник на недавно завоеванных землях, могли продавать свой урожай и кормить города Италии и Греции. Однако при отсутствии таких водных путей, как в Средиземноморье, завоевания империй Цинь и Хань предоставляли такие возможности лишь в намного меньших масштабах. Некоторые императоры Хань всячески старались улучшить перевозки, драгируя реки Хуанхэ и Вэй и обходя самые тяжелые их участки с помощью каналов. Однако прошли века, прежде чем Китай решил проблему отсутствия своего Средиземного моря.

В основе экономического роста как на Востоке, так и на Западе лежали две довольно схожие силы, одна из которых «тянула», а другая «толкала» экономику по восходящей линии. Фактором, который «тянул», был рост государства. Римские и ханьские завоеватели облагали налогами огромные территории, тратя при этом б?льшую часть своих доходов на армии, расположенные вдоль границ (примерно 350 тысяч войск в Риме и как минимум 200 тысяч в Китае), и гигантские столицы (примерно миллион жителей в Риме и половина этого количества в Чанъане, столице Хань). Обоим государствам нужно было перемещать продовольствие, товары и деньги из богатых провинций, платящих налоги, в голодные, потребляющие доходы места концентрации людей.

Степень «тянущего» фактора на Западе иллюстрирует Монте-Тестаччо («Гора черепков»), место в пригороде Рима. Это холм в 150 футов [около 45 м] высотой, заросший сорняками, состоящий из разбитых гончарных изделий. Он не настолько поражает, как могила Первого императора империи Цинь, но для преданных своему делу археологов это итальянский ответ на «зависть к Египту». 25 миллионов горшков для хранения — потрясающее количество — было свалено здесь на протяжении трех столетий. Большинство их было использовано для транспортировки морем оливкового масла — 200 миллионов галлонов [около 900 млн л] — из Южной Испании в Рим, где горожане добавляли его в свою еду, использовали для умывания^[115] и жгли его в своих лампах. Стоя на Монте-Тестаччо, ощущаешь благоговение перед тем, что смогли сделать голодные люди. А ведь это лишь один из искусственных холмов Рима, появившихся из мусора.

Вторая сила, та, которая «толкала» экономику по восходящей линии, нам уже знакома. Это изменение климата. Глобальное похолодание после 800-х годов до н. э. ввергло в хаос «дешевые» государства, результатом чего было несколько веков экспансии. К 200 году до н. э. дальнейшие изменения орбиты привели к тому, что климатологи называют римским климатическим оптимумом. При этом ослабели зимние ветры (плохие новости для земледельцев Средиземноморья и долин великих рек Китая). Однако «дорогостоящие» империи, которые были созданы отчасти в ответ на более раннее глобальное похолодание, теперь дали возможность обществам Востока и Запада не просто выжить в условиях перемены климата, но и использовать ее. Более трудные времена дополнительно стимулировали диверсификацию и инновации. Люди экспериментировали с водяными колесами и углем, а также использовали региональные преимущества, перевозя на кораблях товары в другие места. «Дорогостоящие» государства обеспечивали наличие дорог и гаваней, чтобы вышеуказанное было выгодно, а также армии и кодексы законов, чтобы защитить прибыли. Они делали так из простого разумного допущения, что более состоятельные подданные смогут платить больше налогов.

«Дорогостоящие» империи при этом выходили за пределы своих центральных территорий в те области, где наступление теплого периода сделало сельское хозяйство более продуктивным, — такие, как Франция, Румыния и дождливая Англия на Западе и Маньчжурия, Корея и Центральная Азия на Востоке (рис. 6.3). Хотя и не зная, что они это делают, империи эффективно «хеджировали свои ставки», ибо изменения климата, которые приносили им вред в более теплых регионах, помогали им в более холодных. В Риме, где Средиземное море делало столь легким для торговцев перемещение товаров между регионами, выгоды были наверняка огромными. В Китае, где великие реки были не столь удобны для этого, выгоды должны были быть менее значительными, но столь же реальными.

Результатом всех этих войн, порабощений и массовых убийств на протяжении I тысячелетия до н. э. стала эпоха изобилия, вдохновившая энтузиазм в духе Панглосса, с коего начинается эта глава. Конечно, плоды этого изобилия были распределены неравномерно: крестьян было намного больше, нежели философов или царей. Однако людей жило тогда больше, нежели в любую из предыдущих эпох; они жили в больших городах и в целом жили дольше, питались лучше и имели больше вещей, нежели когда-либо в прошлом.

Когда я в 1970-х годах в Англии начал заниматься археологическими раскопками, я раскапывал несколько римских местонахождений. Это была изнурительная работа, поскольку приходилось очищать огромные фундаменты из литого бетона (еще одно римское изобретение) при помощи кирки и при этом успевать вести записи в журналах, чтобы хотя бы на шаг опережать поток находок. Затем, когда я начал писать свою докторскую диссертацию о греческом обществе периода около 700 лет до н. э., я в 1983 году впервые раскопал местонахождение того времени. Это был шок. У этих людей попросту ничего не было. Найти даже пару кусков ржавого железа было большим достижением. По сравнению с более ранним населением римляне жили в потребительском раю. Если говорить о потреблении на душу населения в тех местах, которые стали западными провинциями Римской империи, оно повысилось с уровня, близкого к уровню выживания, около 500-х годов до н. э. до уровня, который превышал предыдущий, может быть, на 50 процентов и выше, шесть или семь столетий спустя.

Аналогичные процессы, разумеется, происходили и на Востоке, даже если, как я упоминал ранее, по ним до сих пор имеется не столь много количественных данных. Люди в обоих центрах оставались отчаянно бедными по современным стандартам. Половина всех младенцев умирала, не дожив до своего пятого дня рождения. Лишь немногие люди доживали до пятидесяти лет. Из-за плохого питания взрослые, как правило, были ниже нас примерно на шесть дюймов [около 15 см]. Однако по сравнению с тем, что было до этого, это был золотой век. Так что малоудивительно то, что в древних империях было полно докторов Панглоссов.

«Обмен в Старом Свете»

Впрочем, чего Панглоссы не видели — так это того, насколько динамично социальное развитие в центрах трансформировало также и миры за пределами границ этих империй. Когда империи были сильными, они навязывали свою волю людям, обитавшим вдоль их границ, — как это было, когда Дарий Персидский в VI веке до н. э. и Первый циньский император в III веке поставили под свой контроль большие участки центральноазиатских степей. Однако, когда империи были слабыми, кочевники брали реванш. На Западе государства-преемники, которые полководцы Александра Великого создали на руинах Персидской империи после 300-х годов до н. э., не могли сравниться по мощи со своим блистательным предшественником, и вскоре скифы совершали грабительские набеги на Бактрию и Северную Индию. Другая центральноазиатская группа, парфяне, начала проникать в Иран; и, когда после 200-х годов до н. э. македонские царства в результате нападений римлян развалились, парфяне воспользовались этим в полной мере.

Парфяне отличались от более ранних кочевников, пролагавших себе путь в западный центр. Кочевники, подобные скифам, обогащались за счет грабежей или вымогательства денег «за защиту» у сельскохозяйственных империй. По существу, они были бандитами, не заинтересованными в том, чтобы завоевывать «дорогостоящие» государства и распоряжаться их изумительной бюрократией. Напротив, парфянские всадники были только полукочевниками. Они пришли с окраин центральноазиатской степи, а не из ее бесплодной центральной части и на протяжении поколений жили по соседству с земледельцами. Их правители знали, каким образом следует взыскивать налоги с забитых крестьян, и в то же время сохраняли всаднические традиции, от которых зависела их военная мощь. И примерно к 140 году до н. э. они превратили б?льшую часть прежней Персидской империи в слабо интегрированное собственное царство.

Монархи Парфии любили называть себя наследниками Кира и Дария и очень старались ассимилироваться с высокой культурой Запада. Однако на самом деле их государство всегда было «дешевым». Оно никогда не могло угрожать существованию Рима, хотя и могло вызвать на короткое время острый шок у любого римлянина, когда тот забывал о мощи кочевнической кавалерии. Парфянские всадники были знамениты своей «парфянской стрельбой», когда наездник делал вид, что спасается бегством, а затем разворачивался в седле и посылал стрелы в преследователя. Подобная тактика позволила Парфии избавиться от римского полководца Красса, который в 53 году до н. э. в результате стремительной атаки потерял и свою армию, и свою жизнь. Парфянский царь — большой поклонник западной культуры — смотрел греческую трагедию [«Вакханки» Еврипида. — Ред.], когда ему доставили голову Красса. Он был достаточно хорошо образованным человеком, и смог понять юмор ведущего актера, когда тот творчески использовал в ходе исполнения своей роли этот ужасный «сувенир».

Однако проблемы Рима с парфянами на западном конце степей бледнеют по сравнению с проблемами Китая с сюнну на их восточном конце. Превентивная война 215 года до н. э., предпринятая Первым циньским императором, привела к катастрофическому результату: вместо того чтобы запугать кочевников, она вызвала политическую революцию в степях, объединив враждовавшие племена сюнну в первую в мире истинную кочевую империю. Вместо того чтобы облагать налогами крестьян, дабы оплачивать конную аристократию, как это делали парфяне, повелитель сюнну Маодунь (в отечественной литературе чаще именуется Модэ. — Ред.) обеспечивал средствами свое сверхдешевое государство исключительно за счет того, что грабил Китай и покупал лояльность более мелких вождей кочевников награбленными шелками и винами.

Маодуню исключительно повезло со временем. Он встал во главе сюнну в 209 году до н. э., сразу же после смерти Первого императора, и на протяжении девяти лет использовал гражданские войны в Китае, чтобы грабить от души. В 200 году до н. э. Гао-ди, первый император династии Хань, решил, что этого достаточно, и повел огромную армию в степь. Но он лишь узнал, что война с кочевниками отличается от войны с соперниками за трон Китая. Сюнну отступили, оставив китайцев голодать в дикой местности. К тому времени, когда Маодунь вернулся и напал из засады, треть людей Гао-ди лишилась пальцев из-за обморожения. Китайский император сам еле спасся. И, как это обычно случается на войне, большинству его людей пришлось гораздо хуже.

Когда Гао-ди понял, что против сюнну истощение, бездействие и превентивные действия не срабатывают, он прибегнул к четвертой стратегии. Он сделает Маодуня членом своей семьи. Лишив свою старшую дочь изысканных каменных палат и расшитых жемчугами покрывал^[116] в Чанъане⁸, он отправил ее в жены Маодуню — считать свои дни, проведенные в войлочной юрте в степи. Тысячу лет спустя китайские поэты все еще воспевали разбитое сердце ханьской девушки, одинокой среди свирепых всадников.

Этот царский брак положил начало тому, что китайские ученые образно называют «политика гармоничного родства». И на тот случай, если одной любви окажется недостаточно, Гао-ди также подкупал Маодуня, делая ему ежегодные «подарки» золотом и шелком. К сожалению, и эти «подарки» на самом деле также не срабатывали. Сюнну продолжали повышать цену, а затем все равно занимались грабежом, уверенные, что, пока цена этого ущерба будет меньше расходов на ведение войны, чтобы наказать их, ханьские императоры ничего не смогут поделать.

«Гармоничное родство» продолжалось на протяжении шестидесяти лет, делаясь все более дорогостоящим, покуда в 130-х годах до н. э. ханьский двор не разошелся резко во мнениях по данному вопросу. Одни напоминали о катастрофе 200 года до н. э. и призывали к терпению; другие же требовали крови. В 135 году до н. э., когда, умерла его осторожная мать, молодой император У-ди присоединился к оптимистам. Ежегодно с 129 по 119 год до н. э. он отправлял армии в сотни тысяч человек прямо в дикие места, и ежегодно едва половина их возвращалась. Затраты (как человеческих жизней, так и сокровищ) были ужасающими, и критики У-ди — образованная элита, которая и написала исторические книги, — пришла к выводу, что его превентивные войны оказались катастрофой.

Однако кампании У-ди — как и войны, которые царь Персии Дарий вел против скифов за четыреста лет до этого (и которые исторические писатели также оценивали как неудачные), — изменили проблему кочевников. Правители сюнну лишились «подарков» и добычи, коими можно было делиться с подчиненными, а их пастбищные земли оказались под постоянной угрозой. Они утратили контроль над своими союзниками и начали воевать друг с другом. В 51 году до н. э. они признали власть империи Хань и примерно столетие спустя разделились на два племени. Одно отступило на север, а другое поселилось внутри Китайской империи.

К I столетию н. э. и римляне, и империя Хань перехватили инициативу в борьбе против кочевников. Империя Хань начала практиковать «использование варваров для борьбы с варварами», как они называли это, предоставив южным сюнну место для жизни (и постоянные «подарки») в обмен на военную службу против других кочевников. Рим, защищенный лесами, горами и сельскохозяйственными землями Восточной Европы от большинства передвижений по «степной магистрали», напрямую соприкасался лишь с (полу)кочевниками в Парфии. При этом Рим имел дело с ними не в степях, где у кочевников было столь много преимуществ, но среди городов и каналов Месопотамии. Когда императоры действовали серьезно, римские легионы сметали сопротивление парфян.

Но ни восточная граница Рима, ни северная граница Китая никогда в полной мере так и не установились. В 114 году н. э. Рим прогнал парфян из Месопотамии, получив контроль над всем западным центром, — только лишь чтобы в 117 году покинуть эти земли между реками. Во II веке н. э. Рим еще четыре раза захватывал Месопотамию и еще четыре раза терял ее. Несмотря на свое богатство, Месопотамия была попросту слишком далеко, и ее слишком трудно было удерживать. Китай же, наоборот, обнаружил, что привлечение сюнну внутрь его территории постепенно превратило его границу из линии на карте в переменчивую окраинную зону, в «дикий север», где люди приходили и уходили по своему желанию, где правительственные предписания редко исполнялись, а хороший меч значил больше, нежели юридические тонкости.

Растущее переплетение кочевнических и аграрных империй изменило географию Евразии, делая мир попросту маленьким. Наиболее очевидным последствием этого стала огромная зона общей материальной культуры, простирающаяся от Украины до Монголии, по которой купцы и воины передавали из рук в руки идеи, искусство и оружие Востока и Запада. Правда, наиболее важными грузами, перемещавшимися между Востоком и Западом, были те, которые никто не мог увидеть вообще.

За тысячи лет, прошедшие с тех пор, как земледельцы и скотоводы Старого Света начали скучиваться в деревнях, у них развился скверный набор патогенов. Большинство из них были в высшей степени заразными, а многие могли быть смертельными. В больших популяциях, где дышат друг на друга и обмениваются телесными жидкостями, болезни распространяются быстро. Однако большие цифры также означают, что множеству людей посчастливилось иметь нужные антитела, давшие им возможность сопротивляться этим болезням. На протяжении тысячелетий эти люди распространяли свои средства защиты посредством своего набора генов. Случайные мутации могли по-прежнему превратить «спящие» болезни в убийц, способных распространяться по человеческим популяциям подобно пожару. Затем хозяева и вирусы могли выработать новый баланс, при котором и те и другие могли бы выжить.

Люди, первый раз подвергающиеся воздействию незнакомого для них набора микробов, были слабо защищены от этих безмолвных убийц. Самый известный пример тому географ и историк Альфред Кросби назвал «колумбовым обменом»⁹ — это было ужасное и непреднамеренное следствие завоевания Европой Нового Света после 1492 года. В Европе и обеих Америках развивались совершенно разные наборы болезней. В Америке имелись свои собственные неприятные недуги — такие, как сифилис, — но небольшие и довольно неплотно расселенные американские популяции были не в состоянии начать соревноваться с богатым репертуаром микробов Европы. Эти колонизуемые люди были эпидемиологически девственными. Всяческие болезни — от кори и менингита до оспы и тифа — атаковали их организмы, разрушая их клетки и убивая их отвратительными способами, — после того как прибыли европейцы. Никто не знает наверняка, как много при этом умерло. Однако, вероятно, «колумбов обмен» оборвал жизнь как минимум трех из каждых четырех человек в Новом Свете. «Представляется очевидным, что Бог хочет, чтобы [туземцы] уступили свое место новым народам»¹⁰, — к такому выводу пришел один француз XVI века.

Похожий, но более сбалансированный «обмен в Старом свете» начался, по-видимому, во II столетии н. э. За тысячи лет, прошедшие со времен начала сельского хозяйства, в каждом из центров — западном, южноазиатском и восточном — эволюционировали свои собственные уникальные комбинации смертельных болезней. До 200-х годов до н. э. они развивались почти так, как если бы они были на разных планетах. Но по мере того как купцы и кочевники все больше и больше перемещались вдоль звеньев, соединявших эти центры, эти наборы болезней начали сливаться между собой, выпуская на волю ужасы для всех.

Согласно китайским документам, в армии, воевавшей против кочевников на северо-западных рубежах в 161—162 годах до н. э., разразились таинственные эпидемии, убившие треть войска. В 165 году до н. э. древние тексты опять сообщают о болезни в армейских лагерях. Но на этот раз эти тексты были римскими и описывали мор на военных базах в Сирии во время одной из кампаний против Парфии — на расстоянии четырех тысяч миль [примерно 6,4 тыс. км] от места эпидемий в Китае. Между 171 и 185 годами до н. э. мор возвращался в Китай еще пять раз и почти столь же часто разорял в эти же годы Римскую империю. В Египте, где сохранились подробные записи, эпидемия, по-видимому, убила более четверти населения.

Трудно понять в точности, что собой представляли древние болезни. Причина тут отчасти в том, что на протяжении последних двух тысяч лет вирусы продолжали эволюционировать. Однако главная причина — в том, что древние авторы описывали их просто невыносимо расплывчато. В наши дни люди, стремящиеся стать писателями, могут покупать книги наподобие «Написания сценариев для чайников», чтобы затем массово штамповать по схеме свои сценарии для кинофильмов или телешоу. Точно так же и древние авторы знали, что для любой хорошей исторической книги требуются политика, битвы и эпидемии. Их читатели — как и мы, когда отправляемся смотреть кинофильмы, — имели твердые понятия о том, как должны выглядеть такие сюжетные элементы. При описании эпидемии необходимы были предзнаменования ее приближения, ее ужасные симптомы, потрясающая дань, которую взимает смерть, разлагающиеся трупы, расстройство закона и порядка, а также убитые горем вдовы, родители и/или дети.

Самый легкий способ написать сцену эпидемии — взять ее у другого историка и попросту изменить имена. На Западе образцом служило свидетельство Фукидида — очевидца мора, поразившего Афины в 403 году до н. э. Исследование ДНК, проведенное в 2006 году, позволило предположить, что это была разновидность брюшного тифа, хотя из рассказа Фукидида это не вполне явствует. Ну а поскольку затем другие историки перерабатывали его (если признаться, увлекательную) прозу на протяжении тысячи лет, то относительно тех эпидемий, которые они описывали, вообще мало что является очевидным.

Несмотря на этот туман неопределенности, римские и китайские источники являют разительный контраст с индийской литературой, в которой не упоминается ни о каких эпидемиях во II веке н. э. Возможно, что это попросту отражает отсутствие интереса у образованных классов к столь мирскому явлению, как смерть миллионов бедных людей. Но более вероятно то, что эпидемии действительно обходили Индию стороной. Это наводит на мысль, что «обмен в Старом Свете» по большей части шел через Шелковый путь и степи, а не через торговые пути Индийского океана. Это, несомненно, согласуется с тем, как начинались эпидемии в Китае и Риме: в армейских лагерях на границах.

Каковы бы ни были механизмы обмена микробами, со 180-х годов н. э. ужасные эпидемии повторялись практически каждое поколение. На Западе хуже всего были 251—266 годы, когда в городе Риме каждый день умирало по пять тысяч человек. На Востоке самые черные дни настали между 310 и 322 годами, начавшись опять-таки на северо-западе, где (согласно сообщениям) умерли почти все. Один врач, который жил во время этой эпидемии, описал ее как нечто напоминающее корь или оспу.

«Недавно появились люди, страдающие от эпидемических язв, которые возникают на голове, лице и туловище. За короткое время эти язвы распространяются по всему телу. Они похожи на нарывы, в которых имеется какое-то белое вещество. Когда некоторые из этих гнойничков высыхают, появляется следующее их поколение. Если не начать лечить таких пациентов рано, они обычно умирают. Те, кто выздоравливают, обезображены шрамами пурпурного цвета»¹¹.

«Обмен в Старом Свете» имел опустошительные последствия. Города «съеживались» в размерах, торговля приходила в упадок, налоговые поступления сокращались, поля забрасывались. И, как будто всего этого было недостаточно, каждый из источников фактических данных — торфяники, озерные отложения, керны льда, годичные кольца у деревьев, соотношение стронция и кальция в коралловых рифах и даже химический состав водорослей — позволяет предположить, что климат также обратился против человечества. Подходил к концу римский теплый период. Средние температуры между 200 и 500 годами н. э. снизились примерно на 2°F. Лета эпохи, которую климатологи называют холодным периодом «темных веков», стали более холодными. В результате уменьшилось испарение с океанов, стали слабее муссонные ветры и сократилось количество осадков.

При других обстоятельствах процветающие восточный и западный центры могли бы отреагировать на климатические изменения столь же эффективно, как они это сделали, когда во II веке до н. э. начался римский теплый период. Но на этот раз болезни и изменение климата — два из пяти всадников апокалипсиса, которые столь заметно фигурируют в главе 4, проскакали вместе. К чему это приведет и присоединятся ли к ним другие три всадника — голод, миграции и крах государств — это зависело от того, какова будет реакция людей.

Утрата мандата Неба

Как и все организации, империя Хань и Римская империи сформировались для решения конкретных проблем. Они научились тому, как наносить поражение всем своим соперникам, как управлять обширными территориями и огромными массами населения с помощью простых технологий и как переправлять продовольствие и доходы из богатых провинций армиям на имперских рубежах и к массам людей в крупных имперских городах. Однако каждая из них все эти задачи решала немного разными способами, и именно эти различия предопределили то, как они отреагировали на «обмен в Старом Свете».

Наиболее важным было то, как каждая из империй поступала в отношении своей армии. Чтобы противостоять сюнну, начиная со 120 года до н. э. и в дальнейшем, империя Хань создала огромные кавалерийские эскадроны, во все большей мере набираемые из самих кочевников. Также она, в соответствии с политикой «использования варваров для борьбы с варварами», отработанной в I столетии н. э., селила многих из этих кочевников в пределах своей империи. Это имело двоякие последствия: милитаризацию на границах, где воины, боровшиеся против сюнну, жили, лишь слабо контролируемые империей Хань, и демилитаризацию внутренних районов государства. В центральной части Китая, за исключением самой столицы, теперь можно было встретить лишь немного войск, а набиралось в армию отсюда — еще меньше. Китайские аристократы видели мало выгоды для себя в том, чтобы служить офицерами, командуя «варварами», дислоцированными далеко от столицы. Война стала делом, которым где-то вдалеке занимались в интересах императора иноземцы.

Плюсом для императоров от такой политики было то, что им больше не приходилось беспокоиться, что могущественные знатные лица используют армию против них. Минус же состоял в том, что у императоров больше не было «палки», при помощи которой они могли бы ударить по любому знатному лицу, ставшему источником проблем. Следовательно, по мере того как монополия государства на применение силы ослабевала, аристократам становилось легче притеснять местных крестьян и поглощать их хозяйства, создавая огромные поместья, которыми эти землевладельцы управляли как личными феодальными владениями. Количество излишков, которые можно было выжать из крестьян, имело свои пределы. Поэтому когда землевладелец находился так близко, а император — так далеко, то в руки местных господ в качестве арендной платы переходило больше излишков, а отправлялось в Чанъань в качестве налогов — меньше.

Императоры противодействовали этому, ограничивая размер поместий, которыми аристократы могли владеть, и число крестьян в них, перераспределяя земли в пользу свободных (и способных платить налоги) мелких сельских хозяев и получая наличные деньги за счет государственных монополий на такие необходимые вещи, как железо, соль и алкоголь. Однако в 9 году н. э. борьба между императором и землевладельцами достигла критического уровня, когда высокопоставленный чиновник по имени Ван Ман захватил трон, национализировал все земли, отменил рабство и крепостничество и провозгласил, что отныне только государство может владеть золотом. Его почти что маоистская централизация немедленно потерпела крах. Однако крестьянские восстания сотрясали империю, и к тому времени, когда порядок был восстановлен, — в 30-х годах н. э., — политика империи Хань полностью трансформировалась.

Император, сменивший Ван Мана, — Гуан У-ди, правивший с 25 по 57 год н. э., был из обеспеченной семьи, — не из тех семей, кто обрел свое могущество благодаря связям с прежним двором. Чтобы восстановить власть династии Хань, Гуан У-ди пришлось тесно сотрудничать со своими собратьями-магнатами, и он связал свою судьбу с ними, положив начало золотому веку для землевладельцев. Став богатыми как цари и властвуя над тысячами крестьян, эти представители знати фактически игнорировали государство и его докучливых сборщиков налогов. Прежние императоры Хань переселяли в Чанъань тех землевладельцев, которые создавали для них проблемы, чтобы иметь возможность держать их под присмотром. Однако Гуан У-ди вместо этого перенес столицу в Лоян (рис. 6.4), где землевладельцы были самыми сильными, и эти магнаты могли контролировать двор^[117].

Такого рода элита начала ослаблять функции государства и решительно урезать крупнейшую статью бюджета — расходы на армию. К концу I века н. э., когда сюнну больше не были главной угрозой, большая конная армия, которая была создана для войны с ними, оказалась вынуждена заботиться о себе сама. Это означало грабеж крестьян, которых она, как предполагалось, защищала. Примерно к 150 году н. э. южные сюнну — теоретически вассалы — стали более или менее независимыми.

Также не было предпринято и серьезных усилий по реорганизации армии, чтобы встретить новые угрозы — со стороны цян. Так китайцы неопределенно именовали земледельцев и скотоводов, обитавших в районе их западных рубежей. Благодаря, возможно, мягкому климату римского теплого периода численность цян за несколько поколений возросла, и их небольшие группы стали перемещаться в западные провинции Китая. Если у них получалось, они занимали земли, а если не получалось, то воевали и воровали. Чтобы удерживать эти территории под контролем, на границах были нужны гарнизонные войска, а не кавалерия кочевников. Однако землевладельцы в районе Лояна не хотели за это платить.

Некоторые чиновники предложили совсем отказаться от западных провинций и предоставить цян своей судьбе, однако другие опасались «эффекта домино». «Если вы потеряете провинцию Лян, — предупреждал один из придворных, — то вашей границей станут «Три приложения». Если люди из «Трех приложений» двинутся внутрь, то вашей границей будет Хуннун. Если люди из Хуннуна двинутся внутрь, то вашей границей будет Лоян. Если вы будете продолжать подобным образом, то вы достигнете края Восточного моря, и это также станет вашей границей»¹².

Под влиянием этих убеждений правительство сохранило прежний курс и тратило на него большие средства, но проникновение продолжалось. В 94 году и затем в 108 году н. э. группы цян захватили обширные территории в западных провинциях. В 110 году произошло общее восстание цян, а к 150 году н. э. цян были столь же неподконтрольны Лояну, как и сюнну. Как на западной, так и на северной границе местным землевладельцам пришлось организовать самозащиту, создавая из зависимых крестьян ополчения, а губернаторы, забытые государством, направившим их сюда, также сформировали собственные армии (и грабили свои провинции, чтобы оплачивать их).

Должно быть, трудно было не прийти к выводу, что империя Хань потеряла свой мандат небес, и в 145 году н. э. во время трех отдельных друг от друга восстаний выдвигали требование новой династии. Впрочем, для крупной землевладельческой элиты у происходящего было одно светлое пятно. Империя стала меньше, налоговые платежи уменьшились, а армия в каком-то смысле была приватизирована. Однако их поместья были более продуктивны, нежели когда-либо, имперские налоговые сборщики оставили их в покое, а о войне до них доходили лишь отдаленные слухи. В конце концов для них все повернулось к лучшему.

Китайских Панглоссов ждал неприятный сюрприз, когда в 160-х годах н. э. на сцене внезапно объявился «обмен в Старом Свете». Эпидемии опустошали северо-запад, где происходило движение цян в пределы империи, и распространялись по всей стране. И, вместо того чтобы явить в ответ сильное лидерство, императорский двор совершенно ослабел.

Теоретически сотни чиновников, которые заполняли кабинеты дворца в Лояне, существовали лишь для того, чтобы претворять в жизнь желания императоров. Однако на практике (как и у гражданских служащих многих эпох) у них имелись также и свои собственные интересы. Большинство из них были выходцами из семей землевладельцев и обычно умели очень хорошо отыскивать причины, позволяющие им не делать того, что не нравилось землевладельцам (например, собирать деньги для ведения войн). Поэтому любому императору, имевшему свои собственные идеи, приходилось преодолевать их сопротивление. Некоторые императоры, чтобы добиться осуществления тех или иных задач, привлекали родичей — в особенности родственников своих многочисленных жен. Другие обращались к услугам евнухов, о чьих преимуществах я упоминал в главе 5. Дальновидные императоры с большим успехом использовали и тех и других. Однако у этих их ставленников также имелись свои собственные планы, и поэтому они старались доказать, что императоры не являлись дальновидными. Фактически они так поставили дело, что после 88 года н. э. ни один из принцев старше четырнадцати лет не доживал до момента, когда он мог бы занять императорский трон. Политика дворца выродилась в закулисные интриги, которыми занимались старшие министры, евнухи и родственники мальчиков-императоров.

В 168 году н. э. — именно тогда, когда ханьский Китай более всего нуждался в сильном руководстве, — евнухи дворца устроили заговор против родственников только что вступившего на трон двенадцатилетнего императора Лин-ди. На протяжении почти двадцати лет, когда свирепствовали эпидемии, а сюнну и цян совершали набеги, двор занимался чистками и контрчистками. Результатом стала гибель тысяч людей и паралич власти. Коррупция и некомпетентность достигли новых высот. Несправедливость вызывала восстания, и родственники Лин-ди, неспособные править и командовать армиями, уполномачивали местных влиятельных лиц, чтобы те набирали войска и делали все, что считают необходимым.

Люди жаждали объяснений столь резкому сползанию в хаос, и, когда ни конфуцианские ритуалы, ни даосский мистицизм их не давали, образующуюся брешь заполняли самопровозглашенные визионеры. Так, в долине Хуанхэ один врач учил, что грехи вызывают болезни, а исповедь приносит здоровье, и приобрел множество последователей. В 170-х годах он пошел еще дальше: он пришел к выводу, что главным источником греха и заразы является сама правящая династия. Она должна уйти. «Когда начнется новый цикл продолжительностью в шестьдесят лет, — объявил он, — в мир придет великое счастье»¹³.

Однако великого счастья не наступило. Вместо этого, когда 3 апреля 184 года начался новый календарный цикл, дела пошли еще хуже. Хотя поддерживавшие династию Хань армии подавили повстанцев (известных как «Желтые повязки», названных так по цвету их головного убора; желтый цвет был символом новой эпохи), по всему Китаю являлись их подражатели. Казалось, сами небеса выражали свое недовольство: Хуанхэ мощно разлилась, согнав с места 365 тысяч крестьян. Движение под названием «Пять мер зерна» (обещавшее свободу от болезней тем, кто покается в своих грехах и заплатит пять мер риса) превратило Сычуань в независимую даосскую теократию. Цян воспользовались хаосом и опять принялись грабить западную часть Китая. Полководцы, которым было поручено сдерживать эти угрозы, сами стали независимыми военачальниками. И, когда двор предпринимал какие-либо действия, это только ухудшало ситуацию.

В 189 году Лин-ди вызвал к себе самого могущественного из военачальников — Дун Чжо, но тот написал ему в ответ: «Все ханьские и варварские войска под моим командованием пришли ко мне и сказали: «Тогда наши запасы провианта закончатся, и наши жены и дети умрут от голода и холода»¹⁴. Удерживая мою повозку, они не позволили мне уйти». Поскольку Лин-ди продолжал настаивать, Дун объявил его обманщиком и вернулся в Лоян, но вместе с собой привел и свою армию. К прибытию Дуна Лин-ди очень кстати умер, и придворные, сгруппировавшиеся вокруг старшей вдовы Лин-ди (которая поддерживала тринадцатилетнего сына в качестве нового правителя), и евнухи (которые выступали за восьмилетнего сына) принялись убивать друг друга. Дун ворвался в Лоян, перебил евнухов, убил старшего мальчика, а на трон посадил младшего в качестве императора Сянь-ди. Потом он поджег Лоян и стал думать, что ему делать дальше.

Династия Хань больше не контролировала положение дел, но не контролировал его и Дун, поскольку, хотя управленческая (основанная на «дорогостоящей» стратегии управления) власть императоров потерпела крах, их незримая божественная власть (основанная на «дешевой» стратегии управления) — сохранилась. Ни один человек не решался провозгласить себя императором, пока Сянь-ди оставался в живых, но никто не решался и убить мальчика-царя. (Впрочем, на военачальников это не распространялось; Дун был убит в 192 году н. э.) Пока влиятельные люди вздорили друг с другом, используя императора Сянь-ди как пешку, империя распадалась на отдельные владения. Сюнну и цян завладели окраинами, а учреждения, связанные с «дорогостоящей» стратегией управления, которые казались столь прочными, «растаяли в воздухе».

«Я так долго не снимаю своих доспехов, что под ними завелись вши»¹⁵, — так написал где-то после 197 года Цао Цао, военачальник (и поэт по совместительству).

Погибло несметное число семей,

Их белые кости лежат на полях,

На протяжении тысячи ли [примерно триста миль] не услышишь даже крика петуха.

Только один из ста выживает.

Мысли об этом раздирают мои внутренности.

Впрочем, Цао достаточно долго сдерживал свое горе, сумев держать при себе Сянь-ди и манипулировать мальчиком-императором, дабы стать главным «игроком» в Северном Китае.

Цао Цао был сложным человеком. Он, возможно, действительно пытался восстановить династию Хань, а себе предусматривал традиционную почетную роль мудрого советника. Видя, как землевладельцы подрывают старое «дорогостоящее» государство, он старался решить военную проблему, поселяя своих солдат в колониях, где одни из них выращивали продовольствие, а другие проходили военную подготовку. Также он пытался решить и политическую проблему, разделив знать на девять рангов и определив их положение в рамках меритократии. Подобно Тиглатпаласару в Ассирии за тысячу лет до этого, он устранил магнатов со сцены, и вплоть до 208 года н. э. — когда его флот был уничтожен в битве у Красной скалы — казалось, что Цао может вновь собрать Китай воедино.

Однако, несмотря на эти старания, Цао Цао помнят (по большей части благодаря огромному роману XIV века «Троецарствие») в основном как монстра, разрушившего империю Хань. В Пекинской опере XX века актеры, надевшие маску Цао Цао (белое лицо и обведенные черной краской глаза), всегда являлись негодяями, которых публика обычно ненавидела. В 1990-х годах Цао Цао пришел в сферу высоких технологий, явившись на экраны компьютеров в качестве «плохого парня» в бесчисленных видеоиграх. Он был таковым и на более крупных экранах как злодей в телевизионной версии «Троецарствия» (в восьмидесяти четырех эпизодах), а также на самых широких экранах в самом дорогостоящем азиатском фильме из когда-либо снятых «Битва у Красной скалы», стоившем 80 миллионов долларов. Первая часть этого фильма была выпущена на экраны во время проведения пекинской Олимпиады в 2008 году.

Скверная репутация Цао Цао связана скорее с тем, что случилось после его смерти, нежели с его собственными злодеяниями. После битвы у Красной скалы между тремя главными военачальниками возникло равновесие сил, и после 220 года — когда сын Цао Цао наконец-то велел императору Сянь-ди отречься от престола, — страна разделилась на три царства. Однако одно из них, основанное Цао Цао, всегда было самым сильным. В 264 году оно сокрушило одного из своих соперников, переименовало себя в государство Цзинь^[118] и в 280 году собрало огромные армию и флот, которые наконец-то обратно завоевали Китай.

На протяжении следующего десятилетия коллапс, происходивший после гибели империи Хань, выглядел как кратковременная аберрация, сравнимая с тем, что происходило в западном центре после 2200 или 1730-х годов до н. э., когда изменения климата, миграции и голод стали причиной краха государств, но мало повлияли на социальное развитие. Но вскоре оказалось, что падение империи Хань фактически было более похоже на коллапс на Западе около 1200 года до н. э., имевший громадные и долговременные последствия.

Победы на полях битв могли привести к сокращению числа уцелевших военачальников до одного, но не могли изменить основные проблемы Китая. Аристократия оставалась столь же сильной, как и всегда, что быстро подрывало военные колонии и меритократию, которые создавал Цао Цао. Эпидемии все еще свирепствовали, а наступивший холодный период «темных веков» сделал жизнь более тяжелой не только для земледельцев долины Хуанхэ, но и для сюнну и цян. Между 265 и 287 годами в империи Цзинь поселились четверть миллиона жителей Центральной Азии. Порой империя Цзинь оказывала им радушный прием, поскольку они представляли собой рабочую силу, а в иные времена власти просто терпеть их не могли.

В этом контексте такие мелочи, как любовная жизнь императоров, могли оказаться чрезвычайно важными. Так, один из императоров Цзинь довольно неосмотрительно произвел на свет двадцать семь сыновей, и, когда он в 289 году умер, некоторые из них наняли самых диких кочевников, которых они только смогли найти, чтобы сражаться друг с другом. Эти кочевники, не будучи глупыми, быстро поняли, что могут не соглашаться с теми деньгами, которые им платили, и могут затребовать любую цену, какую пожелают. Когда один из вождей сюнну не получил в 304 году свою плату, он очень рассердился и объявил, что создает новое царство. Цзинь все равно не дало ему всего того, чего он хотел, и поэтому в 311 году его сын сжег Лоян, осквернил семейные могилы династии Цзинь и захватил императора в плен, заставив его подавать вино на пирах. Все еще не получив такой добычи, которую, по их мнению, они заслуживали, в 316 году сюнну разрушили Чанъань и взяли в плен нового императора Цзинь, поручив этому пленнику мыть бокалы и подавать вино. Через несколько месяцев, пресытившись этой игрой, сюнну убили и его, и его родственников.

Государство Цзинь потерпело крах. Отряды сюнну и цян грабили, как хотели, по всему Северному Китаю, а цзиньский двор и вслед за ним миллионы его сторонников бежали в Цзянькан (современный Нанкин) на реке Янцзы. На северных землях, которые они сдали, сельское хозяйство было одним из самых продвинутых в тогдашнем мире. Однако под совокупным влиянием высокой смертности (в результате эпидемий) и большой эмиграции эти земли в значительной степени вернулись в дикое состояние. Это вполне устраивало кочевников, которые перемещались сюда из степей. Но для оставшихся сельскохозяйственных общин это означало также и угрозу голода. В более счастливые дни на помощь им могли бы прийти местная знать или государство, но теперь помогать им было некому. В довершение несчастий, налеты саранчи пожрали те излишки, которые сельские жители все еще производили. А новые эпидемии — которые, возможно, приносили мигранты из степей — добавили горя ослабленному населению. Оспа, возможно, впервые появилась в Китае в 317 году, через год после сожжения Чанъаня.

Войны, которые вели вожди сюнну и цян среди этих бесплодных ландшафтов, были похожи скорее на гигантские набеги за рабами, нежели на столкновение друг с другом «дорогостоящих» государств. Правители сгоняли крестьян, порой десятками тысяч, на территории вокруг новых столичных городов, где эти рабы возделывали поля, чтобы кормить армии профессиональных кавалеристов. Эти всадники тем временем импортировали из степей новые виды вооружения: более совершенные седла, стремена и более крупных лошадей, которые могли нести на себе броню и бронированных рыцарей, что сделало пехоту фактически устаревшей. Те китайские аристократы, которые не бежали на юг, перебрались на холмы, а их зависимые крестьяне скучивались в укрепленных местах, которые были единственным убежищем от мародерствующих всадников.

Новые государства, образовавшиеся в Северном Китае («Шестнадцать государств пяти варваров», как их презрительно называли китайские историки), были в высшей степени нестабильными. Например, в 350 году в одном таком государстве разразилась оргия этнической чистки: местные китайцы устроили бойню выходцам из Внутренней Азии. «Число мертвых составило более двухсот тысяч, — гласит официальная династическая история. — Трупы были сложены за пределами городских стен, где их пожирали шакалы, волки и дикие собаки»¹⁶. Когда в таких случаях возникал вакуум власти, его заполняли другие вожди. К 383 году один из владетелей, казалось, мог объединить весь Китай. Однако, когда он окружил Цзянькан и потерпел там небольшое (по-видимому) поражение, это вызвало панику, что привело к разгрому. И к 385 году его государство перестало существовать.

Беженцы из разрушаемого Чанъаня, спасавшиеся на юге, основали в 317 году государство Восточная Цзинь^[119] со столицей в Цзянькане. В отличие от бандитских царств в Северном Китае оно могло похвастаться роскошным и изысканным царским двором и демонстрировало, как подобает жить китайской царской семье. Государство отправляло послов в Японию и Индокитай, произвело на свет великолепные литературу и искусство и, что самое замечательное из всего, просуществовало в течение столетия.

Однако, при всем этом внешнем блеске, царство Восточная Цзинь было столь же ужасно внутренне разобщено, как и любое из северных государств. Бывшая северная знать, бежавшая на юг, была мало заинтересована в том, чтобы подчиняться контролю императора. Некоторые из этих беженцев-аристократов сосредоточились в Цзянькане и стали паразитами-приспособленцами, кормящимися от царского двора. Другие занимались колонизацией бассейна реки Янцзы и выкраивали себе поместья на этой жаркой и влажной новой родине. Они вытесняли туземное население, валили леса, осушали болота и селили здесь беженцев-крестьян в качестве крепостных.

Конфликты носили эндемический характер на всех уровнях. Новая знать, бежавшая с севера, враждовала со старыми южными семьями; аристократы всех мастей боролись против магнатов из средних слоев; как богачи, так и элита средних слоев выжимали соки из крестьян; китайцы всех классов вытесняли туземцев в горы и леса; и все сопротивлялись укрепившему свои позиции царскому двору в Цзянькане. Несмотря на всю разрывающую сердце поэзию на тему утраченных земель на севере, землевладельцы Южного Китая не спешили платить налоги или отказываться от своей власти и полномочий, что могло бы дать возможность осуществить обратное отвоевание. Мандат неба был утерян.

Переворот

В отличие от кризиса XII века до н. э. кризис, вызванный «обменом в Старом Свете», имел общеевразийские масштабы, а его западный компонент вдохновил на создание, возможно, первого шедевра современной историографии — «Истории упадка и разрушения Римской империи» Эдварда Гиббона. Темой этого труда, как провозгласил его автор, был «переворот, который останется памятным навсегда, который до сих пор отзывается на всех народах земного шара»¹⁷ (эти строки были написаны в 1770-х годах). Гиббон был прав: лишь при его жизни социальное развитие Запада вновь достигло тех головокружительных высот, до которых оно поднялось при Римской империи.

Первые римские и ханьские императоры сталкивались с похожими проблемами, но пытались решать их по-разному. Китайские правители, опасаясь гражданской войны, нейтрализовали армию, но из-за этого они мало что могли противопоставить могущественным землевладельцам. Римские правители, напротив, контролировали армию, ставя на командные должности своих родственников, а рядовой состав пополняя из граждан. В результате гражданским лицам было труднее бросить вызов императору, но зато это было легче сделать солдатам.

Управлять такой сложной системой надо было уметь. Однако, поскольку многие римские правители были людьми сумасбродными, периодические крахи были неизбежны. Конечно, оргии Калигулы и его решение сделать консулом свою лошадь были достаточно скверными. Но то, что Нерон любил заставлять сенаторов петь на публике и убивал любого, кто его раздражал, — это было уже чересчур. В 68 году н. э. три разные фракции в армии объявили своих полководцев императорами, и потребовалась жестокая гражданская война, чтобы уладить этот вопрос. «…Разглашенной оказалась тайна, — рассказывал историк Тацит, — окутывавшая приход принцепса к власти, и выяснилось, что им можно стать не только в Риме»¹⁸. Везде, где были солдаты, мог появиться и новый император.

С другой стороны, римский подход к делу позволял удерживать рубежи (рис. 6.5). У германцев за Рейном и Дунаем, как и у цян вдоль западной границы Китая, в первых веках н. э. происходил рост населения. В результате они сражались друг с другом, торговали с римскими городами и преодолевали реки, чтобы попасть в империю. Чтобы заниматься всеми этими видами деятельности, имело смысл объединяться в более крупные группы с более сильными царями. Как и империя Хань, Рим в ответ на то, что границы делались все более пористыми, строил стены (самая известная из них — это вал Адриана, пересекающий Британию), контролировал торговлю и вел оборонительные действия.

В 161 году н. э., когда Марк Аврелий Антонин стал императором, Рим все еще представлялся находящимся в добром здравии, и Марк рассчитывал заняться предметом своей страсти — философией. Однако вместо этого ему пришлось столкнуться с «обменом в Старом Свете». Первая серьезная эпидемия разразилась в военных лагерях на северо-западной границе Китая в тот год, когда Марк взошел на трон. Парфянское вторжение в Сирию в том же самом году заставило его сосредоточить там войска. Скученность в военных лагерях этих войск создавала идеальные условия для распространения болезней, и в 165 году их опустошил мор (Оспа? Корь? Письменные свидетельства по этим болезням, как всегда, отличались неопределенностью). Этот мор добрался до Рима в 167 году, а передвижения населения далеко на севере и востоке привели к созданию за Дунаем новой мощной германской федерации. Остаток своей жизни — тринадцать лет — Марк потратил, ведя войну с ними^[120].

В отличие от Китая Рим выиграл свои пограничные войны II века. Не будь этого, Рим — подобно империи Хань — мог бы в 180-х годах впасть в кризис. Однако победы Марка повлияли лишь на темпы перемен, но не на их результаты, и это наводит на мысль, что одни армии сами по себе не могли остановить данный коллапс. Массовые смерти из-за эпидемий ввергли экономику в хаос. Цены на продовольствие и заработная плата в сельском хозяйстве взлетели ввысь, из-за чего эпидемии стали благом для выживших земледельцев, которые могли забрасывать менее продуктивные поля и сосредотачивать свои усилия на лучших землях. Поскольку сельское хозяйство сокращалось, а налоги и арендные платежи уменьшались, то экономика в целом вошла в состояние свободного падения. Число кораблекрушений в Средиземном море резко сократилось после 200 года, и вслед за этим после 250 года снизилось загрязнение ледовых кернов, озерных отложений и болот (рис. 6.6). К этому времени трудности почувствовали все. После 200 года кости крупного рогатого скота, свиней и овец в поселениях стали встречаться реже, из чего можно сделать вывод, что стандарты жизни снизились. К 220-м годам жители богатых городов стали строить меньше крупных зданий и делали меньше надписей.

Через пятьдесят лет после побед Марка Аврелия Рим все равно утратил контроль над своими границами. Точно так же, как парадоксальным следствием побед над сюнну в I веке до н. э. стало то, что империи Хань стало труднее контролировать свои границы, серия римских успехов настолько подорвала силы Парфии, что ее режим пал еще до восстания персов в 220 году. Новоявленная династия Сасанидов создала гораздо более сильную армию и в 244 году победила римские войска и убила возглавлявшего их императора.

В результате срочной переброски войск и денег, чтобы поддержать рушащийся восточный фронт, Рим оказался не в состоянии должным образом защищать свои границы на Дунае и Рейне. Теперь вместо мелких шаек, ранее незаметно проникавших, чтобы воровать скот, через оголившиеся оборонительные линии прорывались военные отряды численностью в сотни и тысячи человек, которые жгли, грабили и уводили рабов. Готы, которые лишь недавно мигрировали на Балканы с берегов Балтики, совершали набеги вплоть до Греции, и в 251 году от них потерпел поражение и был убит еще один римский император. Затем разразились новые эпидемии, — возможно, принесенные этими перемещениями населения. Когда Рим в 259 году в конце концов собрал еще одну армию против персов, он получил новое унижение: император Валериан был захвачен в плен и брошен в клетку, где он оставался в течение года одетым в рабские лохмотья и подвергался изощренным ужасным мучениям. Римляне настаивали, что стойкость Валериана произвела впечатление на его пленителей. Однако на самом деле похоже на то, что персам — как и сюнну, когда те захватывали китайских императоров, — в конце концов просто надоело. Они содрали с Валериана кожу и вывесили ее на стенах своей столицы.

«Обмен в Старом Свете» и возвышение сасанидской Персии изменили положение Рима. Как раз теперь, когда население сокращалось, а экономика испытывала трудности, императорам требовалось больше денег и войск, нежели когда-либо прежде. Их первой (не слишком блестящей) идей стали выплаты денег новым армиям обесцененной валютой. Это попросту сделало деньги бесполезными и ускорило экономический коллапс. Ужаснувшиеся неудачами центрального правительства, армии брали инициативу в свои руки и провозглашали новых императоров с изумительной скоростью. По контрасту с предыдущими императорами, у этих людей вообще не было даже намека на божественность. Большинство из них были грубыми солдатами, а некоторые — неграмотными рядовыми. Немногие из них смогли продержаться у власти более двух лет, и все они умерли от меча.

Поскольку армейские группировки тратили больше времени на сражения друг с другом, нежели на защиту провинций, местные знатные лица пошли тем же самым путем, что и их китайские коллеги: они обращали крестьян в зависимость от них и организовывали из них ополчения. Сирийский торговый город Пальмира сумел отбросить персов — теоретически от имени Рима, но царица-воительница Зенобия (которая лично возглавляла свои войска и регулярно посещала городские собрания, одетая в военные доспехи) затем обратилась против Рима и подчинила себе Египет и Анатолию. На другом конце империи губернатор на Рейне объявил о создании независимой «Галльской империи», включавшей Галлию (современная Франция), Британию и Испанию.

К 270 году Рим выглядел довольно похожим на Китай 220 года, будучи разделен на три царства. Но, несмотря на все эти неурядицы, ситуация у Рима на самом деле была не столь ужасной. Сражаясь с Персией и германцами в 260-х годах, Пальмира и Галлия обеспечили империи передышку. Да и города вокруг Средиземного моря — главный источник налоговых поступлений для империи — оставались по большей части в безопасности. Пока товары продолжали перемещаться по морю, в имперские закрома продолжали поступать деньги, и занимавшие теперь трон империи новые расчетливые люди из числа военных могли заниматься возрождением и восстановлением. Сменив бороды как у философов и ниспадающие локоны прежних императоров на выбритые подбородки и короткую стрижку, они повышали налоги в тех регионах, которые пока что были под их контролем, создавали вооруженные силы, основой которых была тяжеловооруженная кавалерия, а затем направляли их на своих врагов. Они разгромили в 272 году Пальмиру, в 274 — Галлию, а к 282 году — большинство германских военных группировок. В 297 году Рим даже смог в некоторой степени отомстить за Валериана, захватив гарем царя Персии.

Император Диоклетиан (правивший в 284—305 годах) использовал такой поворот событий, проведя административную, фискальную и военную реформы, дабы сделать империю более способной иметь дело с новым миром. Численность армии примерно удвоилась. Границы никогда не были вполне в порядке, но Рим теперь чаще выигрывал битвы, нежели проигрывал. Против набегов германцев применялась глубоко эшелонированная оборона, а персов вынуждали истощать силы в осадах. Чтобы справиться со всеми этими задачами, Диоклетиан разделил свои основные функции на четыре части и назначил одного правителя и одного его заместителя управлять западными провинциями, а еще одного правителями и его заместителя — восточными. Как и следовало ожидать, эти многие правители империи устраивали двух-, трех- и четырехсторонние гражданские войны столь же часто, что и войны с внешними врагами, но по сравнению с гражданской войной в китайской империи Цзинь в 290-х годах, где было двадцать семь участвующих сторон, это была, безусловно, стабильность.

Новая империя приобретала свои формы. Сам Рим перестал быть столицей, поскольку принимающие решения лица переместились в западных провинциях на передовые базы поблизости от границ, а в восточных провинциях — в великий новый город Константинополь. Однако в конечном счете реорганизации, сколько бы их ни было, не могли решить основополагающие проблемы империи. Экономическая интеграция, создававшаяся на протяжении многих веков, оказалась поколебленной. Восточные провинции возродились в IV веке благодаря торговле зерном, вином и оливковым маслом, при которой получаемое богатство опять распространялось далеко вниз по социальной иерархии. Однако западные провинции неуклонно выходили из этого кругооборота. Крупные землевладельцы в Западной Европе сохранили б?льшую часть своего могущества, которое они приобрели в III столетии, прикрепляя «своих» крестьян к земле и укрывая их от государственного налогообложения. По мере того как поместья становились все более самодостаточными, города в их окрестностях «съеживались» в размерах, и все более приходили в упадок торговля и промышленность. Эта тяжелейшая проблема была попросту не по силам ни одному из императоров. Температуры и количество выпадающих дождей продолжали снижаться — независимо от того, что говорили или делали правители; эпидемии продолжали убивать; и люди в степи продолжали перемещаться.

Где-то около 350 года группа, именовавшая себя гуннами, переместилась на запад через Казахстан, вызывая «эффект домино» во всех направлениях (рис. 6.7). По какой именно причине они вызывали такой страх — вопрос спорный. Древние авторы объясняли это их ужасной внешностью; современные же ученые чаще указывают на использовавшиеся ими мощные луки. Опять-таки мы можем наблюдать лишь последствия. Кочевники, бежавшие от гуннов, вторглись в Индию и Иран либо отступили на запад на территорию современной Венгрии. Это сделало трудной жизнь готов, которые после своих набегов на империю в III веке поселились и занялись сельским хозяйством на территориях, которые мы теперь называем Румынией. После горячих внутренних дебатов готы попросили у Рима предоставить им убежище в пределах империи.

Ничего нового в этом не было. В Риме была разработана политика, довольно похожая на политику «использования варваров для борьбы с варварами» империи Хань. Как правило, иммигранты принимались, разделялись на небольшие группы, а затем одних зачисляли в армию, других селили на сельскохозяйственных землях, а третьих продавали в качестве рабов. Это одновременно ослабляло давление на границах, повышало численность войск и увеличивало численность населения, облагаемого налогами. У иммигрантов, естественно, зачастую были другие идеи. Они предпочитали селиться в империи единой группой и продолжать жить так, как они жили прежде. Чтобы не допустить этого, Риму всегда нужно было иметь в распоряжении достаточно войск, дабы вызывать у иммигрантов должное почтение.

Прибытие готов на Дунай летом 376 года стало серьезным сигналом для императора Валента, который правил восточными провинциями из Константинополя. С одной стороны, готов было слишком много, чтобы чувствовать себя комфортно. С другой стороны, потенциальные приобретения от принятия столь большого числа иммигрантов были громадны. К тому же их в любом случае было бы трудно не впустить — особенно с тех пор, как лучшие войска Валента находились далеко от этих мест, воюя с Персией. Император решил принять готов. Однако почти сразу же, как только они пересекли реку, его командиры на местах — больше заинтересованные в том, чтобы поспекулировать, нежели в том, чтобы рассредоточить иммигрантов, — перестали контролировать обстановку. Полуголодные готы ворвались, разграбили территорию современной Болгарии и потребовали для себя землю в пределах империи. Проявив упрямство, Валент отказался вести с ними переговоры. Он снял свою армию с персидского фронта и срочно отправил ее обратно на Балканы, — только чтобы принять еще одно плохое решение: он дал сражение, вместо того чтобы подождать западного императора — своего соправителя — с подмогой.

В августе 378 года при Адрианополе около 15 тысяч римлян (многие из них были германцами-иммигрантами) сразились с готами, которых было, возможно, 20 тысяч. Две трети римлян, включая Валента, погибли в результате последовавшего затем разгрома. Ранее, в дни Августа, потеря 10 тысяч воинов вряд ли бы даже упоминалась в официальных документах. Рим попросту набрал бы дополнительные легионы и устроил бы ужасную месть. Однако к 378 году положение дел в империи было настолько тяжелым, что этих людей некем было заменить. Готы находились внутри империи и оказались вне контроля.

Сложилась своеобразная ситуация. Готы не были кочевниками, подобно сюнну, которые грабили, а затем уходили в степи; не были они и империалистами, подобно персам приходящими, чтобы аннексировать провинции. Они хотели выкроить свой собственный анклав в империи. Однако, не имея осадных механизмов, чтобы штурмовать города, и не имея администрации, чтобы управлять ими, они нуждались в содействии со стороны римлян. Однако, когда этого не произошло, они расселились по Балканам, пытаясь шантажировать Константинополь, чтобы тот выделил им собственное царство. Не имея легионов, чтобы их изгнать, восточноримский император заявлял о своей бедности, подкупал готов и понемногу воевал с ними малыми силами, пока в 401 году не убедил их, что они смогут добиться лучших для себя условий, если отправятся на запад. В результате готы стали проблемой уже для западноримского императора.

Однако вся эта хитрая дипломатия перестала иметь значение, когда в 405 году гунны возобновили свое движение на запад. Упало еще несколько костяшек домино, и еще больше германских племен давили теперь на границы Рима. Легионы, теперь в основном состоявшие из иммигрантов-германцев и возглавляемые полководцами — наполовину германцами, потрепали их в кровопролитных кампаниях, а дипломаты продолжали плести свои сети. Однако в канун нового 406 года Рим окончательно утратил контроль над событиями, когда тысячи германцев хлынули через замерзший Рейн. Дополнительных армий, чтобы остановить их, больше не имелось. Иммигранты рассыпались по стране и захватывали все подряд. Поэт Сидоний, один из крупнейших богачей, описал унижения, которым он подвергся, когда один из отрядов прошел через его поместье в Галлии. «Как можно сочинять песни в честь Венеры, — написал он своему корреспонденту, жившему в Риме, — когда я тут застрял среди длинноволосой черни, вынужден слушать германскую речь и сохранять спокойным лицо, когда я хвалю песни одного свинского бургунда, который умащает свои волосы прогорклым маслом? <…> Ты не испытываешь зловония чеснока и лука, которое каждый день рано утром изрыгает на меня десяток завтракающих» [Сидоний Аполлинарий. Поэмы 12]¹⁹. Впрочем, многие позавидовали бы Сидонию. Другой свидетель изложил происходившее более резко: «Вся Галлия полна дымом, поднимающимся из общего погребального костра»²⁰.

Армия в Британии взбунтовалась, решив обеспечить свою собственную защиту, а в 407 году к ней присоединились остатки армий с Рейна. К тому времени все уже разваливалось. Стараясь привлечь внимание императора Западной Римской империи к себе посреди столь многих катастроф, готы в 408 году вторглись в Италию и в 410 году разграбили сам Рим. Наконец в 416 году они заключили сделку с императором. Тот согласился с тем, что если готы помогут ему изгнать германцев и разобраться с узурпаторами в Галлии и Испании, то они смогут сохранить за собой часть территории.

Границы Рима, как и в Китае, стали местами, где варвары (так в каждой из империй называли тех, кто жил за их пределами) поселялись, а затем брали с империи плату за ее защиту от других варваров, пытавшихся проникнуть на ее территорию. Для императоров это была проигрышная во всех отношениях ситуация. Когда в 429 году в Испании германцы-готы (теперь воевавшие на стороне Рима) нанесли поражение германцам-вандалам (воевавшим против Рима), вандалы отправились в Северную Африку. Это может показаться невероятным, но там, где в настоящее время в Тунисе простирается пустыня Сахара, в то время была житница Рима с десятью тысячами квадратных миль [25,9 тыс. км²] орошаемых полей, откуда каждый год в Италию экспортировалось полмиллиона тонн зерна. Без этого продовольствия город Рим голодал бы, а без налогов на зерно Рим не смог бы платить «своим» германцам, чтобы воевать против германцев-врагов.

В течение следующих десяти лет блестящие римские полководцы и дипломаты (зачастую сами германского происхождения) сумели контролировать вандалов и сохранять лояльность частей Галлии и Испании, но в 439 году весь этот порядок рухнул. Вандалы захватили основные сельскохозяйственные земли Карфагена, и внезапно материализовался наихудший для Рима вариант.

Правители в Константинополе зачастую были вполне рады видеть своих потенциальных соперников из Рима напрягающими силы в борьбе. Однако перспектива реального разрушения западной части империи достаточно сильно встревожила восточного императора Феодосия II, и он собрал крупные силы помочь освободить территорию современного Туниса. Но как только в 441 году его войска собрались, грянул новый удар. На Балканы вторгся новый царь гуннов Аттила, «бич Божий», — как его называли римские авторы. Под его началом была не просто ужасная кавалерия, но и современные осадные устройства (эту технологию ему могли доставить беженцы из Константинополя; посол Феодосия описал встречу с одним таким изгнанником при дворе Аттилы в 449 году).

Так как его города под ударами таранов становились добычей гуннов, Феодосий отменил нападение на вандалов. Он спас Константинополь — еле-еле, — но для Рима это были черные дни. Около 400 года н. э. в городе еще проживало, возможно, 800 тысяч человек; к 450 году их число сократилась на три четверти. Налоговые поступления иссякли, армия исчезла. Еще более ухудшало ситуацию то, что все новые узурпаторы пытались захватить трон. В этот момент Аттила решил, что он уже выжал Балканы досуха, и повернул на запад. Командующий западными армиями Рима — наполовину гот — сумел убедить готов, что Аттила также и их враг, и во главе войск, почти полностью состоявших из германцев, нанес Аттиле единственное поражение, которое тот потерпел за всю свою карьеру. Аттила умер прежде, чем смог отомстить. Во время пира, когда он праздновал свою очередную свадьбу, лопнул кровеносный сосуд, и этот «бич Божий» отправился на встречу со своим создателем.

Без Аттилы его слабо внутренне связанная империя развалилась. Теперь императоры в Константинополе были вольны вновь попытаться собрать обратно воедино Западную империю. Однако до 467 года не было всего необходимого для этого: денег, кораблей и важной поддержки влиятельных людей Рима. Опустошив свою казну, восточный император отправил своего адмирала Василиска с тысячей кораблей, чтобы вернуть под свой контроль Северную Африку и восстановить этот главный источник налоговых поступлений западных провинций.

В итоге судьба империи пошла под откос из-за ветра. Летом 468 года, когда Василиск приблизился к Карфагену, бризы должны были дуть на запад вдоль побережья Северной Африки, двигая суда Василиска также вдоль берега. Но в последний момент ветер поменялся, и корабли оказались в ловушке близ побережья. Вандалы направили на скучившиеся римские корабли горящие остовы кораблей. Это была та же самая тактика, которую в 1588 году применили англичане против испанской Армады. Древние корабли с их сухими, как трут, веревками, деревянными палубами и тканевыми парусами могли за секунды превратиться в ад. Сбившиеся в кучу, из-за паники не сумев оттолкнуть от себя шестами горящие корабли и не имея, куда бежать, римляне утратили всякий порядок. Затем явились вандалы — чтобы убивать. И на этом все было кончено.

В главе 5 я рассказывал об исторической «теории великого человека», в соответствии с которой ход событий формируют не огромные безличные силы — наподобие «обмена в Старом Свете», а уникальные гении — такие, как ассирийский Тиглатпаласар. Другой стороной медали в «теории великого человека» является историческая теория «идиота, заваливающего дело»: нам следует спросить, что бы случилось, если бы у Василиска хватило сообразительности не угодить в ловушку у побережья^[121]. Он, вероятно, захватил бы обратно Карфаген. Однако восстановилась бы при этом фискальная ось между Италией и Северной Африкой? Может быть. Вандалы находились в Африке менее сорока лет, и, возможно, Римская империя смогла бы быстро заново выстроить экономические структуры. А с другой стороны, может быть, и нет. Одоакр, царь готов, — наиболее сильная фигура в Западной Европе, — уже положил глаз на Италию. В 476 году он заметил в письме к Зенону, императору в Константинополе, что мир больше не нуждается в двух императорах. Он заявил, что славы Зенона хватит на всех, и сделал императору предложение: он будет управлять Италией, — разумеется, будучи лояльным, — от имени Зенона. Зенон в полной мере понимал, что Одоакр на самом деле объявил о захвате им Италии. Но он также знал, что не стоит более спорить на этот счет.

И так настал конец Рима — не с громким шумом, а со скулением. Было бы у Зенона сколь-нибудь больше возможностей защитить Италию, нежели у него реально было в 476 году, если бы Василиск вернул Карфаген? Я в этом сомневаюсь. К этому моменту сохранение империи в масштабах всего Средиземноморья было за пределами возможностей любого человека. И какими бы неистовыми ни были маневрирование, политические ухищрения и убийства в V веке, они не сильно смогли бы изменить реалии экономического упадка, политического развала и миграций. Классический мир закончился.

Миры, ставшие меньше

И восточный, и западный центры разделились надвое. В Китае династия Восточная Цзинь управляла южной частью старой империи, но считала себя законной наследницей всей ее территории. Аналогично, на Западе Византийская империя (названная так потому, что ее столица — Константинополь — находилась на месте более раннего греческого города Византия) правила только восточной частью прежней Римской империи, хотя претендовала на нее всю (рис. 6.8).

Восточная Цзинь и Византийская империя оставались «дорогостоящими» государствами, с бюрократией, налогами и получающими плату армиями. Каждая могла похвастаться великими городами и учеными, а сельскохозяйственные угодья в долинах Нила и Янцзы были богаче, нежели когда-либо. Но ни одно из них не могло сравниться с Римской империей или империей Хань в дни их расцвета. Их миры сократились, когда Северный Китай и Западная Европа оказались вне этих центров.

Болезни, миграции и войны постепенно разрушали сетевые структуры, образованные администраторами, торговцами и деньгами, которые объединяли каждую из предыдущих империй во внутренне связное целое. Новые правители в Северном Китае IV века и в Западной Европе V века определенно придерживались «дешевой» стратегии управления, пируя со своими длинноволосыми военачальниками в огромных залах, которые они захватили. Эти цари охотно взимали налоги с побежденных крестьян; однако у них не было армий, которые надо было бы оплачивать, и поэтому эти доходы не были им так уж абсолютно нужны. Они уже были богаты; они были, несомненно, сильны. И пытаться управлять чиновниками и получать регулярные налоги со своих непокорных сторонников зачастую представлялось им делом, не стоящим связанных с этим хлопот.

Многие из старых и богатых аристократических семей Северного Китая и Западной Римской империи бежали в Цзянькан либо в Константинополь вместе со своими сокровищами, но еще больше остались среди руин прежних империй, — возможно, стараясь держать нос по ветру, подобно Сидонию, и договариваясь, насколько им это удавалось, с новыми господами. Они меняли свои шелковые одежды на шерстяные штаны, свою классическую поэзию на охоту и приспосабливались к новым реалиям.

Впрочем, некоторые из этих реалий оказались довольно хорошими. Не стало сверхбогатых аристократов прежних времен, чьи поместья были разбросаны по всей империи Хань или Римской империи. Однако, даже обладая собственностью, ограниченной пределами одного-единственного царства, некоторые землевладельцы IV и V веков оставались потрясающе состоятельными. Старая римская и китайская элита породнилась со своими завоевателями и переселилась из разрушающихся городов в огромные имения в сельской местности.

По мере того как переход к «дешевым» государствам ускорялся — в IV веке в Северном Китае и в V веке в Западной Европе, — правители позволяли своей знати присваивать в качестве ренты те излишки, которые крестьяне в прошлом отдавали сборщику налогов. Эти излишки могли возрастать по мере того, как население сокращалось, и земледельцы могли концентрировать свои усилия на лучших землях. Сельские жители утратили некоторые из своих умений и навыков, которыми они овладевали на протяжении веков, и, безусловно, приобрели некоторые новые. После 300 года улучшились техники осушения в долине Янцзы и ирригация в долине Нила. В Северном Китае стали часто использоваться плуги, которые тащили быки. А в Западной Европе распространились сеялки, отвальные плуги и водяные мельницы.

Однако, несмотря на показную роскошь знати и изобретательность крестьян, устойчивое снижение числа чиновников, торговцев и управленцев, которые столь процветали в Ханьской и Римской империях, означало, что на обоих концах Евразии эти более крупные экономики продолжали сокращаться. Все эти персонажи действительно зачастую были продажными и некомпетентными. Однако они все-таки исполняли свои функции: при перемещении товаров они использовали преимущества различных регионов, а вот без помощи этих посредников экономика становилась более локальной и более ориентированной просто на поддержание существования.

Торговые пути сокращались, города становились меньше. Люди, приезжавшие с юга, были шокированы упадком городов в Северном Китае. В некоторых частях бывшей Римской империи упадок был настолько резким, что поэты вопрошали, действительно ли громадные каменные руины, разрушающиеся повсюду вокруг них, вообще могли быть построены смертными. «Обломанные стропильные балки, шатающиеся башни, работа гигантов, — написано в одном английском стихотворении около 700 года н. э. — Иней на надвратных башнях, иней на извести, разбитые защитные элементы ливневых устройств, обрушившиеся крыши. Время не пощадило их»²¹.

В I столетии н. э. император Август гордился тем, что он превратил Рим из города, построенного из кирпича, в город из мрамора. Но к V веку Европа снова вернулась к миру дерева с простыми лачугами, разбросанными на открытых местах между разрушающимися остовами старых римских городских домов. В наши дни мы знаем довольно много об этих скромных домах, но, когда я начал заниматься раскопками в Англии в 1970-х годах, археологи все еще старались разработать методики, достаточно точные для того, чтобы обнаружить хоть какие-нибудь их следы.

В появившемся более простом мире чеканка монет, счет и письменность потеряли свою важность. Поскольку никто не занимался добычей меди, чтобы снабжать ею свои монетные дворы, цари Северного Китая вначале попытались сократить содержание металла в своих монетах (по утверждению некоторых, эти монеты были настолько легкими, что могли плавать)²², а затем вообще перестали чеканить монету. Бухгалтерским делом и проведением переписей населения занимались все меньше и меньше. Библиотеки гнили. Этот процесс шел неравномерно и растянулся на столетия. Но на большей части Северного Китая и Западной Европы население сократилось, чертополох и леса обратно захватили поля, и жизнь стала более короткой и более скудной.

Терпение и малодушие

Как все это могло случиться? Для большинства жителей Востока и Запада ответ был очевидным: старые пути и старые боги оказались непригодными.

В Китае, как только там обрушились границы, критики стали обвинять династию Хань в том, что она утратила мандат неба. Страну потрясали милленаристские^[122] «культы исцеления», а большинство творчески мыслящих людей из числа образованной элиты начали подвергать сомнению конфуцианские истины. Иконой этого нового мироощущения стала группа вольнодумцев III века «Семь мудрецов бамбуковой рощи». Они, как о них рассказывали, проводили свои дни, предаваясь беседам, поэзии, музыке, выпивке и наркотикам, — вместо того чтобы изучать классические труды и служить государству. Согласно одной из историй, мудрец Чжуан-цзы, которого уличили в скандальном нарушении этикета (он гулял со своей свояченицей, которую при этом не сопровождала ее компаньонка), попросту рассмеялся: «Вы ведь не хотите, конечно, предположить, что ли [обычай, основа конфуцианства] применим и ко мне?» Далее он развил эту тему следующим образом:

«Видели ли вы когда-нибудь вшей, которые обитают в штанах? Они забираются в глубины швов, прячутся в хлопковой подкладке и считают, что это приятное место для жизни. Когда они прогуливаются, они не рискуют выходить за край шва, а при перемещениях стараются не оказаться за пределами штанины. И они считают, что следуют правилам этикета. Но когда штаны гладят, бушует пламя <…> и тогда вши, обитавшие в них, не могут никуда убежать.

Какая разница между добродетельными мужами, которые живут в узком мире, и вшами, обитающими в штанине?»²³

Моральная серьезность придворных поэтов времен династии Хань теперь казалась смехотворной. Гораздо лучше, говорило это новое поколение, удалиться в пастораль и лирически описывать сады и леса либо даже стать отшельником. Эстеты, которые были слишком заняты, чтобы удалиться в далекие горы, могли попросту играть в отшельников в садах своих собственных вилл, или могли — как Ван Дао, первый министр двора в Цзянькане около 300 года — нанять людей, которые были бы отшельниками от их имени. Художники начали прославлять дикие горы, а в IV столетии великий Гу Кайчжи возвысил ландшафт до статуса формы большого искусства. «Семь мудрецов» и другие теоретики считали форму выше содержания, предпочитая изучать техники живописи и письма, нежели разрабатывать моральные идеи.

Это восстание против традиций в III веке носило по большей части негативный характер — высмеивались и отвергались условности, но при этом не предлагалось позитивных альтернатив. Однако к концу столетия положение изменилось. За восемьсот лет до этого, когда конфуцианство и даосизм только-только стартовали в Китае, происходило также распространение буддизма по Южной Азии. В результате «обмена в Старом Свете» он привлек внимание китайцев — вероятно, тогда, когда купцы из Восточной и Южной Азии встречались друг с другом в оазисах Центральной Азии. Буддизм был впервые упомянут в одном китайском тексте в 65 году н. э. Немногие интеллектуалы-космополиты заимствовали его; однако долгое время буддизм оставался лишь одной из многих экзотических философий, пришедших из степей.

Перемена произошла в конце III века — в основном благодаря монаху-переводчику из Центральной Азии Дхармаракшу. Регулярно разъезжая между Чанъанем и крупным оазисом Дуньхуаном, он привлек китайских интеллектуалов своими новыми переводами буддийских текстов, излагая индийские понятия языком, понятным в Китае. Будда, как и большинство мудрецов «Осевого времени», ничего не записывал, оставив тем самым бесконечный простор для дебатов относительно того, что представляли собой его идеи. В самых ранних формах буддизма акцент делался на строгой медитации и самопознании. Однако та интерпретация, которую продвигал Дхармаракша, — известная как буддизм махаяны, — делала спасение не столь обременительным. Дхармаракша представил Будду не как духовного искателя, а как инкарнацию вечного принципа просветления. Истинный Будда, настаивал Дхармаракша, был всего лишь первым в ряду Будд этого и иных миров. Эти Будды были окружены сонмом других небесных фигур, в особенности бодхисатв, — смертных, которые успешно шли по пути просветления, однако отложили достижение нирваны, чтобы помочь другим смертным попроще (lesser) совершенствовать себя и избежать цикла повторного рождения и страданий.

Буддизм махаяны мог приобретать экстремальные формы. Большинство буддистских сект верили, что Будда Майтрея (грядущий) однажды возглавит массы с целью их освобождения. Однако экзальтированные китайские приверженцы движения, начавшегося в 401 году, считали буддами самих себя и, объединив усилия с бандитами, восставшими крестьянами и/или разочарованными чиновниками, принялись неистовствовать, намереваясь приносить спасение всем прямо сейчас. Все закончилось кровью.

Впрочем, наиболее важным вкладом буддизма махаяны стало упрощение традиционных обременительных требований буддизма и открытый доступ к спасению для всех. К VI веку все, чего требовало это популярное «Учение божественного человека» от своих приверженцев, — это обходить по кругу статуи будд и бодхисатв, поклоняться мощам (особенно тем многочисленным зубам, костям и мискам для подаяний, о которых говорили, что они принадлежали Будде), исполнять ритмические песни, проявлять сострадание и готовность к самопожертвованию и руководствоваться в своей жизни пятью правилами (гласящими, что нельзя убивать, воровать, прелюбодействовать, пьянствовать и лгать). Наставники этого направления допускали, что это не приведет на самом деле к нирване, однако принесет здоровье, процветание и лучшее следующее перерождение. «Школа чистой земли» пошла еще дальше, провозглашая, что, когда верующие умрут, Бодхисатва Сострадания совместно с Буддой Амитабхой прервет цикл их перерождений и уведет их в «Западный рай», где они смогут стремиться к нирване, свободные от забот этого мира.

Индийские искатели нирваны регулярно вставали на этот путь и жили подаянием. Религиозные странники (в противоположность богатым отшельникам-поэтам) были чужды китайским традициям и не прижились. Однако прижился второй индийский путь к просветлению — монашество. Около 365 года Даоань — местный китайский буддист, воспитанный в конфуцианстве, а не иммигрант из Центральной Азии — составил устав монашеской жизни, подходящий для китайского общества. Монахи должны носить тонзуру; и монахи, и монахини должны принять обет целомудрия и послушания; средства на свое содержание надо зарабатывать трудом; наконец, добиваться спасения следует при помощи молитв, медитации и учености. Монашество могло становиться столь же экстремальным, что и милленаристский буддизм: многие монахи и монахини ранили себя, имитируя — в малом масштабе — самопожертвование бодхисатв, а некоторые даже сжигали себя заживо, порой в присутствии тысяч людей, чтобы искупить грехи других. Однако самым крупным вкладом Даоаня было оформление монашества в религиозный институт, способный частично заполнить организационные бреши, появившиеся в Китае после краха государственных институтов в IV столетии. Мужские и женские монастыри строили водяные мельницы, собирали деньги и даже организовывали оборону. Помимо того что они являлись центрами религиозного культа, они стали оазисами стабильности и даже островами богатства, — по мере того как богатые единоверцы отдавали им земли, а арендаторы и разоренные крестьяне бежали под их защиту. В V столетии внезапно возникли тысячи монастырей. «Сегодня, — писал один чиновник в 509 году, — нет ни одного места, где бы не было монастыря»²⁴.

Завоевание буддизмом Китая — примечательное явление. В 65 году н. э., вероятно, имелось всего лишь несколько сотен буддистов, а к VI столетию большинство китайцев — возможно, 30 миллионов человек — стали приверженцами буддизма. Однако как бы это ни было поразительно, но на другом конце Евразии другая новая религия — христианство — переживала еще более быстрый рост.

Классические традиции не рухнули на Западе так рано, как на Востоке, — возможно, потому, что римские рубежи продержались дольше. И, хотя после великих эпидемий 160-х годов возникли западные «культы исцеления», они не способствовали возникновению жестоких революций того типа, что были характерны для китайских версий этих культов. Однако хаос III столетия сделал ненадежными прежние пути на Западе. Статуи, изваянные по всей империи, молчаливо свидетельствуют о некоем новом умонастроении: налицо отказ от величественных принципов классического искусства в пользу форм со странными пропорциями и огромными, устремленными ввысь глазами, как будто вглядывающимися в какое-то иное, лучшее место. Новые религии с восточных окраин империи — Изиды из Египта, Непобедимого Солнца из Сирии, Митры (чьи последователи купались в крови быков в подземных помещениях) — возможно, в конечном счете происходящая из Ирана, христианство из Палестины — предлагали вечную жизнь. Люди просили о спасении от этого трудного мира, а не рационального его объяснения.

Некоторые философы в ответ на этот кризис ценностей пытались показать, что ученость прошлых веков все еще была уместной. В свое время такие ученые, как Порфирий и Плотин (последний, возможно, величайший западный мыслитель из живших после Аристотеля), которые заново интерпретировали платоновскую традицию, чтобы привести ее в соответствие с современностью, были в числе величайших фигур Запада. Однако мыслители все более искали совершенно новые ответы на вопросы.

В эту трудную эпоху христианство предлагало нечто для всех. Как и буддизм махаяны, это был новый поворот к старой идее «Осевого времени», предлагавший более соответствующую потребностям текущего дня версию осевого мышления. Христианство заимствовало священные книги иудаизма и объявило, что его основатель, Иисус, был Мессией, предсказанным в них. Мы можем назвать как буддизм махаяны, так и христианство религиями «Осевого времени» «второй волны», предлагавшими новые формы спасения большему числу людей, чем их предшественники «первой волны», и делавшими путь к спасению более легким. В равной степени важно и то, что обе новые религии были экуменическими. Ни Иисус и ни Будда не ограничивались только избранными людьми; они пришли спасать всех.

Иисус, как и Будда, не писал священных текстов, но уже в 50-х годах апостол Павел (который никогда не встречался с Иисусом) старался добиться того, чтобы христиане пришли к согласию относительно нескольких основополагающих пунктов, касающихся того, что фактически представляет собой христианство. Большинство последователей христианства приняли то, что им следует креститься, молиться Богу, отвергнуть других богов, есть вместе по воскресеньям и хорошо выполнять свою работу. А за рамками этих базовых условий не было исключено почти что ничего. Некоторые придерживались того, что Бог еврейской Библии является лишь последним (и самым низшим) в ряду предшествующих богов. Другие полагали, что мир является злым, и поэтому Бог-Творец также, должно быть, является злым. Или, может быть, имеются два бога: один — злой еврейский и другой, полностью благой (но непознаваемый), — отец Иисуса. Или, может быть, имеются два Иисуса; один — духовный — избежал распятия, а другой — телесный — умер на кресте. Некоторые предполагали, что, возможно, Иисус был женщиной, и, возможно, женщины равны мужчинам. Возможно, что новые откровения отменят старые. Возможно, что второе пришествие Христа является неминуемым, и в таком случае никто из христиан не должен заниматься сексом. А может быть, эта неминуемость означает, что христиане должны практиковать свободную любовь. Также возможно, что на небеса пойдут только те люди, которых мучили ужасными способами, и в этом случае секс не имеет отношения к делу.

Было широко распространено мнение, что Будда прагматически относился к трансцендентности и рекомендовал, чтобы люди использовали любые из его идей, которые помогают, и игнорировали все остальные. Множество путей к нирване не являлось проблемой. Однако для христиан попадание на небеса зависело от знания того, кем являются Бог и Иисус, и выполнения того, чего Бог и Иисус хотят. Поэтому хаос интерпретаций побуждал верующих исступленно заниматься самоопределением. В конце II века большинство из них согласилось с тем, что должны быть епископы, к которым следует относиться как к преемникам первых апостолов, обладающим полномочиями судить о том, что имел в виду Иисус. Проповедники с более дикими идеями были преданы забвению, Новый Завет кристаллизовался, а окно для откровений оказалось закрытым. Никто не мог больше экспериментировать с Книгой Бога, никто не мог слышать Святого Духа, пока епископы не скажут об этом; никто не должен был отказываться от супружеского секса и не должен был быть подвергнутым мучениям, если сам этого не хотел.

Оставалось множество спорных вопросов. Однако к 200 году христианство стало упорядоченной верой с (довольно-таки) ясными правилами относительно спасения. Как и буддизм махаяны, оно было достаточно своеобразным, чтобы привлечь внимание, оно предлагало практические пути спасения в трудные времена, и при этом было достаточно знакомым, чтобы его можно было понять. Образованные греки даже предполагали, что христианство «второй волны» мышления «Осевого времени» не слишком отличается от философии «Осевого времени» «первой волны»: Платон (афинский Моисей, как некоторые его называли) обосновывал свой путь к истине, а христианам истина была дана в Откровении, но это была одна и та же истина.

Когда учреждения «дорогостоящего» государства начали разваливаться, то положение, которое занимали епископы, оказалось очень подходящим, чтобы занять возникавшие бреши: они привлекали своих сторонников к восстановлению городских стен, ремонту дорог и ведению переговоров с германскими захватчиками. В сельской местности местными лидерами становились, по-видимому, святые люди, отказывавшиеся от мира не менее энергично, нежели любой из буддистов. Один такой аскет [св. Антоний] прославился по всей империи тем, что жил в могиле в египетской пустыне, постился и сражался с Сатаной, все это время будучи одет в единственную волосяную рубашку [власяницу]. Его самый активный пропагандист [Афанасий] настаивал: «Он никогда не мыл свое тело водой, чтобы освободить себя от грязи, и даже никогда не мыл свои ноги»²⁵. Другой святой человек [Симеон-столпник] сорок лет просидел на пятидесятифутовой [около 15 м] колонне в Сирии, в то время как другие люди, отказывающиеся от мира, носили шкуры животных и ели только траву, живя (если попробовать сформулировать вкратце) как «глупцы Христа».

Привередливая римская знать воспринимала все это как странности, и даже у христиан вызывали тревогу такие необузданные люди, которые вдохновляли фанатичных последователей, а также давали ответы, которые мог давать только Бог. В 320 году один египетский святой человек по имени Пахомий нашел решение, собрав местных отшельников в первом христианском монастыре. Здесь они добивались спасения трудом и молитвой и подчинялись установленной им строгой дисциплине. Разумеется, Пахомий и китайский Даоань ничего не знали друг о друге. Однако их монастыри были поразительно схожи и породили одинаковые социальные последствия. В V столетии, когда более крупные структуры разваливались, христианские мужские и женские монастыри зачастую были опорой местной экономики. По мере того как приходила в упадок классическая ученость, монастыри становились центрами обучения. Также монастыри создавали ополчение из монахов с целью поддержания мира.

Христианство распространялось даже быстрее, нежели буддизм. Когда Иисус умер — примерно в 32 году н. э., — у него было несколько сотен последователей. К 391 году — когда император Феодосий провозгласил христианство единственной законной религией — в него обратилось уже более 30 миллионов жителей Римского государства. Правда, слово «обращение» является в данном случае неточным. Некоторые очень образованные мужчины и женщины, прежде чем принять новую веру, мучились сомнениями и строго, при помощи логики продумывали ее доктринальные положения. В то же самое время повсеместно вокруг них христианские или буддийские чудотворцы могли покорить тысячные толпы за один-единственный день. Следовательно, все статистические данные остаются очень приблизительными, и мы опять-таки при этом занимаемся «искусством выпиливания при помощи бензопилы». Мы просто не знаем и, вероятно, никогда не узнаем, когда именно и где темпы обращения возрастали и когда и где они уменьшались. Однако поскольку мы знаем, что и христианство, и буддизм начались с нескольких сотен последователей и в конце концов вышли на уровень более чем 30 миллионов таковых, то рис. 6.9 показывает, какие средние темпы роста по каждой из религий должны были иметь место на протяжении этих столетий для Китая и Римской империи, взятых в целом. В среднем китайский буддизм возрастал на 2,3 процента каждый год, что означало удвоение числа его последователей каждые тридцать лет, в то время как христианство возрастало на 3,4 процента, удваивая число своих последователей каждые двадцать лет.

Линии на рис. 6.9 резко идут по восходящей, в то время как линии социального развития на рис. 6.1 стабильно идут по нисходящей. Есть ли тут какая-то связь? Этот очевидный вопрос уже возникал в 1781 году у Эдварда Гиббона. Он заметил: «Мы можем это слышать без удивления или скандала, что введение… христианства оказало некоторое влияние на упадок и падение Римской империи». «Так как главная цель религии — счастье в будущей жизни, то мы, конечно, не возбудим ни удивления, ни скандала, если скажем, что введение, или, по меньшей мере, употребление во зло христианства имело некоторое влияние на упадок и разрушение Римской империи». Гиббон придерживался мнения, что это влияние было, однако, не таким, в которое предпочитают верить сами христиане. Скорее, высказал он предположение, христианство подорвало мощь империи.

«Духовенство с успехом проповедовало доктрины терпения и малодушия; активные общественные добродетели были дискредитированы, и последние остатки воинственного духа были похоронены в монастыре; значительная часть общественного и частного достояния издерживалась на удовлетворение благовидных требований милосердия и религиозного поклонения, а деньги, которые должны были идти на жалованье солдатам, щедро расточались на нужды бесполезной массы лиц обоего пола, не обладавших никакими достоинствами, помимо воздержанности и целомудрия»

[Гиббон, т. 3, подглава «Общие наблюдения относительно падения Римской империи на Западе»]²⁶.

Терпение и малодушие были в той же мере буддийскими добродетелями, как и христианскими. Поэтому нельзя ли нам расширить рамки аргументации Гиббона и сделать вывод, что идеи — триумф духовенства над политикой и откровения над разумом — положили конец классическому миру, столетие за столетием приводили к снижению уровня социального развития, а также привели к сокращению разрыва между Востоком и Западом?

От этого вопроса нельзя легко отмахнуться. Однако я полагаю, что ответ на него будет — «нет». Как и мысль «первой волны» «Осевого времени», религии «второй волны» «Осевого времени» были в большей мере следствием, нежели причиной изменений в социальном развитии. Иудаизм, греческая философия, конфуцианство, даосизм, буддизм и джайнизм — все они появились между 600 и 300 годами до н. э., когда уровень социального развития превысил достигнутый в прошлом уровень (приблизительно 24 балла), при котором около 1200-х годов до н. э. случился коллапс западного центра. И все они были реакцией на реорганизацию государств в «дорогостоящие» и разочарование миром. Религия «второй волны» «Осевого времени» была зеркальным отражением этого процесса: по мере того как «обмен в Старом Свете» дестабилизировал «дорогостоящие» государства, люди обнаруживали, что мысль «первой волны» оказывается не на высоте положения, и образующуюся при этом брешь заполняли религии спасения.

Если только осредненные темпы роста на рис. 6.9 не отличаются значительно от фактических, то до «обмена в Старом Свете» христианство и китайский буддизм оставались незначительными религиями. Однако к 250 году имелось около миллиона христиан (приблизительно один житель Римской империи из сорока), что стало, по-видимому, некоего рода поворотным моментом. Теперь христианство начало серьезно раздражать императоров. Оно не только конкурировало за доходы в один из самых тяжелых для Рима периодов; их ревнивый бог также исключал и тот компромисс «я стану богом после смерти», который столь долго помогал правителям обосновывать свою власть. В 250 году император Деций начал масштабные преследования, которые продолжались, пока его не убили готы. В 257 году император Валериан начал другой погром — только чтобы опять-таки быть убитым, на этот раз персами.

Несмотря на эти обескураживающие примеры и на тот очевидный факт, что использовать силу для запугивания людей, чьей наивысшей целью было умереть столь же ужасным образом, как умер Иисус, — было заведомо проигрышной идеей, на протяжении следующих пятидесяти лет императоры снова и снова пытались ликвидировать христианство. Однако поскольку число прихожан возрастало в среднем на 3,4 процента каждый год, то благодаря чуду сложного процента в 310-х годах количество членов церкви составило около 10 миллионов человек — четверть населения империи. Это был, по-видимому, второй поворотный момент: в 312 году, в разгар одной из гражданских войн, император Константин нашел Бога. Вместо того чтобы пытаться прихлопнуть христианство, Константин сумел добиться нового компромисса, — в точности как его предшественники полтысячелетием ранее, сумевшие добиться компромиссов со столь же подрывной мыслью «первой волны» «Осевого времени», Константин передал церкви большие богатства, освободил ее от налогов и признал ее иерархию. В ответ на это церковь признала Константина.

На протяжении следующих восьмидесяти лет шло обращение в христианство остального населения. Руководящую роль в церкви захватывали аристократы. Церковь и государство грабили языческие храмы империи и делили их достояние между собой. Это было, возможно, крупнейшее перераспределение богатства, которое когда-либо прежде видел мир. Христианство было той идеей, чье время пришло. Царь Армении обратился в христианство в 310-х годах, а правитель Эфиопии — в 340-х годах. Цари Персии этого не сделали, — но так было, вероятно, потому, что иранский зороастризм эволюционировал сходными с христианством путями.

Китайский буддизм прошел, по-видимому, через довольно сходные поворотные моменты. На рис. 6.9 он достигает показателя в миллион обращенных около 400 года; однако поскольку условия в Северном и Южном Китае очень сильно отличались, то распространение буддизма в каждом из этих регионов привело к различным последствиям. На беспокойном и нестабильном севере буддисты, как правило, в целях безопасности сосредотачивались в главных городах, что делало их очень уязвимыми для принуждения со стороны царской власти. К 400 году в Северной Вэй, сильнейшем из северных царств, был учрежден правительственный департамент для надзора за буддистами, который в 446 году начал их преследовать. Напротив, в Южном Китае вместо того, чтобы концентрироваться в столице — Цзянькане, — буддийские монахи рассеялись по долине Янцзы, где они могли добиться от могущественных аристократов, чтобы те защищали их от царского двора, и могли заставить императоров пойти им на уступки. В 402 году один из императоров даже вынужден был согласиться с тем, что монахи не должны кланяться в его присутствии.

Рис. 6.9 позволяет предположить, что к 500 году в Китае могло быть 10 миллионов буддистов. И когда новая вера достигла этого второго поворотного момента, правители (как в Северном Китае, так и в Южном) приняли то же самое решение, что и Константин. Буддийские пастыри были ими щедро наделены богатством, освобождением от налогов и почетом. На юге искренне набожный император У-ди оказывал поддержку проведению крупных буддийских праздников, запретил приносить в жертву животных (люди должны были использовать взамен имитирующие их кондитерские изделия) и отправил посланцев в Индию собирать священные тексты. В ответ буддийская иерархия признала У-ди бодхисатвой, искупителем и спасителем своего народа. А цари Северной Вэй заключили даже еще более выгодную сделку, утвердив за собой право подбирать своих собственных главных монахов, которые затем объявляли, что эти цари являются реинкарнацией Будды. Константин, вероятно, в данном случае почувствовал бы ревность.

Терпение и малодушие не были причиной упадка и падения Востока и Запада. Это сделал парадокс социального развития. До некоторой степени данные процессы упадка и падения следовали сценарию для Запада около 1200-х годов до н. э., когда расширение центра запустило в действие цепочки событий, которые никто не в состоянии был контролировать. Однако, также до некоторой степени, к повторению этого сценария привели и сами масштабы социального развития к 160 году н. э., трансформировавшие географию: Восток и Запад оказались связанными вместе через Центральную Азию, что, в свою очередь, породило обмен микробами и мигрантами в Старом Свете.

К 160 году н. э. империи классического мира были намного обширнее и мощнее, нежели царства западного центра, существовавшие в 1200 году до н. э. Однако при этом также имели место и неурядицы, которые породили осуществлявшиеся в этих империях их примитивные версии глобализации. Эти классические империи не смогли справиться с теми силами, которые они выпустили на волю. Столетие за столетием социальное развитие шло по нисходящей линии. Письменность, города, налоги и чиновники утрачивали свое значение. И по мере того, как старые очевидные истины утрачивали смысл, сотня миллионов людей искала спасения от мира, где все пошло наперекосяк, по-новому обратившись к старинной мудрости. Как и мысль «первой волны» «Осевого времени», идеи «второй волны» «Осевого времени» были опасными, поскольку ставили под сомнение власть мужей над женами, богатых над бедными и царей над подданными. Однако в очередной раз власть имущие сумели добиться примирения с этими подрывными идеями, перераспределяя власть и богатство в ходе этого процесса. К 500 году н. э. государства были слабее, а церкви — сильнее, но жизнь продолжалась.

Если я писал бы эту книгу около 500 года н. э., я вполне мог бы стать одним из теоретиков «давней предопределенности». Как в таком случае следовало бы из моих наблюдений, каждое тысячелетие или около того социальное развитие подрывало само себя, и на каждые два или три шага вперед приходился один шаг назад. Неурядицы при этом становились значительнее, и теперь они уже оказывали влияние как на Восток, так и на Запад; однако общая закономерность была ясна. Во время шагов вперед Запад далеко отрывался от Востока, а во время шагов назад этот разрыв сокращался. Так и происходили события, в виде серии волн, каждая из которых вздымалась выше, нежели предыдущая. В результате этого степень лидерства Запада варьировала, но в целом сохранялась.

Однако, если бы я писал столетием позже, все выглядело бы совершенно иначе.

7. Эпоха Востока

Восток перехватывает лидерство

Согласно рис. 7.1, 541 год должен был бы быть одной из самых знаменитых дат в истории. В этом году (или, во всяком случае, где-то около середины VI века н. э., принимая в расчет неизбежные пределы погрешности при расчете индекса социального развития Востока достиг, а затем превзошел индекс социального развития Запада. Этот «обгон» положил конец закономерности, сохранявшейся на протяжении четырнадцати тысяч лет, и разом опроверг любую простую теорию «давней предопределенности», объясняющую, почему властвует Запад. К 700 году балл социального развития Востока был уже на треть выше, нежели балл социального развития Запада, а к 1100 году разрыв — почти 40 процентов — был больше, нежели он был до этого на протяжении двух с половиной тысяч лет (когда преимущество было у Запада).

Почему в VI веке Восток вырвался вперед? И почему показатели его социального развития так возросли на протяжении следующей половины тысячелетия, в то время как Запад в этот период стабильно оставался позади? Эти вопросы очень важны для объяснения того, почему Запад властвует теперь. При попытке дать на них ответ в этой главе мы встретимся с полным набором героев и злодеев, гениев и тех, кто заваливает дело. Впрочем, за всей этой драмой мы отыщем тот же самый простой факт, который определял различия между Востоком и Западом на протяжении истории: географию.

Война и рис

Уровень социального развития Востока начал снижаться еще до 100 года н. э. и продолжал снижаться до 400 года. К этому времени он опустился ниже, чем на протяжении предыдущих пяти столетий. Государства терпели крах, города сгорали, а миграции — из Внутренней Азии в Северный Китай и из Северного Китая в Южный Китай — вызывали потрясения всего центра. Однако именно благодаря этим миграциям началось возрождение Востока.

В главах 4-6 мы видели, как рост уровня социального развития трансформировал географию, выявляя преимущества в отсталости и открывая магистральные пути через океаны и степи. Однако с III столетия обнаружилось, что эта зависимость работала также и в обратную сторону: нисходящее социальное развитие также трансформировало географию. По мере того как римские и китайские города «съеживались» в размерах, падал уровень грамотности, слабели армии и снижались стандарты жизни, центры сокращались и географически. И именно различия процессов такого сокращения в обоих центрах по большей части объясняют, почему уровень социального развития на Востоке восстановился столь быстро, в то время как на Западе он продолжал снижаться вплоть до VIII века.

В главе 6 было также показано, что старые центральные земли восточного центра в долине Хуанхэ после 300 года раскололись на «воюющие государства», и миллионы жителей севера бежали на юг. Этот исход превратил земли южнее Янцзы из слаборазвитой периферии, которой они были во времена династии Хань, в новые передовые рубежи. Беженцы прибыли в чуждый для них ландшафт, влажный и жаркий, где их главные культуры — пшеница и просо — росли плохо, однако отлично рос рис. Б?льшая часть этих земель была слабо заселена, причем зачастую здесь жили народы, чьи обычаи и языки сильно отличались от тех, которые принесли с собой китайские иммигранты с севера. В обстановке насилия и жестокости, характерной для большинства колониальных земельных захватов, эти иммигранты, благодаря своей многочисленности и лучшей организации, постоянно и решительно вытесняли более ранних обитателей.

Между 280 и 464 годами число людей, учтенных в качестве налогоплательщиков к югу от Янцзы, возросло в четыре раза. Однако эта миграция не просто привела на юг дополнительное число людей. Она также принесла с собой новые технологии. Согласно наставлению по сельскому хозяйству под названием «Основные методы, используемые обычными людьми», к 530-м годам было известно не менее тридцати семи разновидностей риса и стала нормой технология пересадки (выращивание рассады на специальных грядках в течение шести недель, а затем перенос ее на залитые водой поля). Это была тяжелая работа, однако она гарантировала высокие урожаи. В книге «Основные методы» объясняется, как удобрения позволяют земледельцам обрабатывать поля постоянно, а не оставлять их под паром; еще там объясняется, как водяные мельницы (особенно при буддийских монастырях, которые зачастую были выстроены у быстрых горных потоков и зачастую также обладали капиталом для крупных инвестиций) удешевляют помол зерна в муку, обрушение риса и выжимку масла из семян. Результатом всего вышеописанного стало постепенное установление новых горизонтов для сельского хозяйства. Это было довольно похоже на то, что создали римляне, когда они завоевали Западную Европу в I столетии до н. э. Постепенно, на протяжении столетий сельская отсталость юга обернулась преимуществом.

Дешевое продовольствие стал дополнять дешевый транспорт. Реки Китая все еще не могли служить заменой тех водных путей, которыми Средиземноморье обеспечивало Рим. Однако мало-помалу человеческая изобретательность восполняла этот недостаток. Подводные археологи пока не предоставили статистических данных, подобных тем, которые имеются по римским кораблекрушениям. Но письменные источники позволяют предположить, что суда становились больше и быстроходнее. Весельные лодки появились на Янцзы в 490-х годах. От Чэнду до Цзянькана рис кормил растущие города. А там городские рынки стимулировали производство товарных культур — к примеру, чая (он впервые упоминается в сохранившихся письменных источниках около 270 года и к 500 году стал широко распространенным предметом роскоши). Знать, купцы и монастыри — все они богатели за счет арендных платежей, судоходства и мельниц в долине Янцзы.

Однако правящий двор в Цзянькане не богател. В этом отношении ситуация скорее напоминала не Римскую империю, а Ассирию VIII века до н. э., где плоды роста населения и развития торговли пожинали губернаторы и землевладельцы, а не государство, — конечно, до тех пор, пока Тиглатпаласар не поменял все решительным образом. Однако в Южном Китае никогда не появлялось своего Тиглатпаласара. Однажды, когда один из императоров сумел обуздать аристократию, он даже попытался заново отвоевать север. Однако подобные усилия всегда терпели крах в результате гражданской войны. Между 317 и 589 годами из Цзянькана правили (кое-как) пять последовательно сменявших друг друга династий.

Книга «Основные методы» позволяет предположить, что на севере в 530-х годах уцелело высокоразвитое сельское хозяйство. Но задолго до этого, по мере того как вылазки конных грабителей принимали широкие масштабы, постепенно приходила в упадок дальняя торговля и даже чеканка монет. Поначалу эти неурядицы вызвали еще больший политический хаос, нежели на юге. Однако постепенно новые правители начали наводить на севере порядок. Главными среди них были сяньби, происходившие с окраин степей — из Маньчжурии. Подобно парфянам, завоевавшим Иран шестью столетиями ранее, сяньби сочетали традиции кочевников и оседлых земледельцев. Из поколения в поколение они участвовали в войнах в качестве конной элиты и в то же время взимали с крестьян деньги за их защиту.

На развалинах Северного Китая сяньби учредили в 380-х годах собственное государство, получившее название Северная Вэй^[123]. Вместо того чтобы просто грабить китайскую знать, они заключали с ней соглашения, а также сохранили от прежнего «дорогостоящего» государства по крайней мере часть получающих зарплату чиновников и некоторые налоги. Это давало Северной Вэй преимущество над неорганизованными и враждующими между собой группировками, которые правили прочими государствами Северного Китая. Фактически этого преимущества для Северной Вэй оказалось достаточно, чтобы объединить весь этот регион в 439 году.

Тем не менее соглашения, которые Северная Вэй заключила с остатками старой китайской аристократии, были довольно непрочными. Большинство воинов сяньби предпочитали пасти стада, а не общаться с образованными людьми. И даже когда эти наездники переходили к оседлой жизни, они обычно строили свои собственные крепости, чтобы избежать тесного общения с китайскими земледельцами. Их государство определенно оставалось «дешевым». Пока они воевали лишь с другими северными грабительскими государствами, это было хорошо. Но когда всадники сяньби в 450 году подошли к пригородам Цзянькана, они обнаружили, что, хотя они могут выигрывать битвы и красть «все, что не прибито гвоздями», они не могли угрожать настоящим городам. Это могло сделать только подлинное «дорогостоящее» государство, обладающее кораблями, осадными машинами и системой поставок.

Цари Северной Вэй не имели возможности грабить Южный Китай, поскольку у них не было армии «дорогостоящего» государства, и они лишились возможности грабить Северный Китай, поскольку уже правили там. В результате им стало серьезно не хватать ресурсов, чтобы покупать лояльность своих сторонников. А в «дешевом» государстве это — потенциально гибельная слабость. В 480-х годах император Сяовэнь понял, что остается единственное решение: перейти к «дорогостоящему» государству, и он сделал это с лихвой. Император национализировал все земли и перераспределил их, выделив землю каждому, кто зарегистрировался в качестве налогоплательщика или несущего государственную службу. Также он, дабы заставить сяньби начать думать и действовать как подданные «дорогостоящего» государства, предпринял решительную атаку на традиции. Сяовэнь запретил сяньбийский костюм, заменял сяньбийские фамилии на китайские, потребовал, чтобы все придворные моложе тридцати лет говорили по-китайски, и переместил сотни тысяч людей в новый город, выросший на священном месте, где находился ранее Лоян.

Некоторые сяньби отказались от своей прежней жизни и вписались в жизнь правящих классов, подобно настоящим китайским аристократам. Некоторые же отказались это сделать. Войны по поводу культуры переросли в гражданские, и в 534 году Северная Вэй разделилась на Восточную Вэй (модернизированную) и Западную Вэй (традиционалистскую). Традиционалисты, державшиеся образа жизни кочевников, имели возможность продолжать привлекать всадников из степей, и вскоре могло показаться, что их военная мощь одолеет революцию, начатую Сяовэнем. Однако отчаяние — матерь изобретений. Там, где Сяовэнь пытался превратить воинов сяньби в китайских «благородных мужей», его преемники делали прямо противоположное: они предоставляли китайским солдатам временное освобождение от налогов, назначали знатных китайцев на должности военачальников и разрешали китайским воинам брать сяньбийские имена. Крестьяне и образованные люди научились воевать и в 577 году низвергли оппозицию. Это был долгий и запутанный процесс, но все-таки в конце концов восторжествовал один из вариантов того, что было задумано Сяовэнем.

Результатом стала резкая поляризация Китая. На севере «дорогостоящее» государство (после военного переворота, произошедшего в 581 году, переименованное по имени новой династии в государство Суй) с мощной армией главенствовало над фрагментированной и истощенной экономикой, а на юге фрагментированное государство со слабыми учреждениями пыталось, но по большей части неудачно, прибрать к рукам богатства переживающей бум экономики.

Эта ситуация кажется совершенно дисфункциональной; однако фактически она была идеальной для быстрого роста уровня социального развития. В 589 году Вэнь-ди, первый император династии Суй, построил флот, захватил долину реки Янцзы и отправил огромную армию (возможно, в полмиллиона человек) на Цзянькан. Из-за колоссального военного дисбаланса между севером и югом город пал за несколько недель. Когда знатные лица Южного Китая поняли, что Вэнь-ди действительно намерен обложить их налогами, они принялись в массовом порядке восставать. По сообщениям, они потрошили — и даже ели — назначенных от династии Суй губернаторов, но в течение года были разбиты. Вэнь-ди завоевал Южный Китай, обойдясь без тех изнурительных войн, что разрушали экономику у него на севере. Началось стремительное возрождение Востока.

Мир у Цзэтянь

Воссоздав единую огромную империю, династия Суй разом осуществила две вещи. Во-первых, это позволило сильному государству, располагавшемуся в Северном Китае, прибрать к рукам новые экономические рубежи на юге. Во-вторых, это позволило экономическому буму на юге распространиться по всему Китаю.

Это не всегда делалось преднамеренно. Когда императоры Суй строили величайший памятник своей эпохи — Великий канал длиной 1500 миль [более 2400 км] и шириной 130 футов [около 39 м], который соединил Янцзы с Северным Китаем, им нужна была супермагистраль, чтобы перемещать с места на место армии. Однако при жизни всего одного поколения этот канал стал экономической артерией Китая. По нему перевозился рис с юга, чтобы кормить северные города. «Прорезав насквозь горы Тайхан, — были склонны сетовать ученые VII века, — [династия] Суй причинила народу невыносимые страдания». Однако они же признавали, что этот канал «обеспечил народу бесконечные выгоды… Преимущества, которые он приносит, безусловно огромны»!¹

Великий канал функционировал как рукотворное Средиземное море, изменив географию Востока. Он наконец-то дал Китаю нечто вроде того водного пути, которым обладал Древний Рим. Дешевый южный рис питал урбанистический взрыв на севере. «Сотни домов, тысячи домов, — как шахматная доска», — писал поэт Бай Цзюйи о Чанъане, который вновь стал столицей Китая. Город раскинулся на площади в 30 квадратных миль [около 77,8 км²], «похожий на огромное поле, засаженное рядами капусты»². Миллион жителей Чанъаня толпился на обсаженных деревьями бульварах, которые были в пять раз шире Пятой авеню в Нью-Йорке. И Чанъань не был единственным в своем роде. Лоян был, вероятно, в половину его размера, а в десятке других городов численность населения достигала ста тысяч человек.

Однако восстановление Китая было чем-то вроде палки о двух концах, поскольку слияние мощи северного государства и южных рисовых передовых рубежей было двойственным процессом. С одной стороны, растущая бюрократия организовала городские рынки и обеспечивала порядок на них, и это обогащало земледельцев и купцов и способствовало росту уровня социального развития. С другой стороны, чрезмерное администрирование тормозило развитие, поскольку из-за регулирования каждой мелочи в торговле у земледельцев и купцов были связаны руки. Чиновники устанавливали цены, указывали людям, когда им покупать и продавать, и даже определяли, как могут жить купцы (они, например, не могли ездить верхом на лошадях; это было «слишком жирно» для простых торгашей).

Государственные служащие регулярно отдавали приоритет политике над экономикой. Вместо того чтобы разрешить людям покупать и продавать недвижимость, они сохранили систему, созданную Сяовэнем: вся земля считалась государственной, и земледельцы получали ее только в аренду. Это заставляло крестьян регистрироваться в качестве налогоплательщиков, а также позволяло контролировать могущественных землевладельцев. Однако из-за этого все погрязало в бюрократической волоките. На протяжении многих лет историки подозревали, что данные законы о земле сообщают нам скорее об идеологии, нежели о реальности; наверняка, рассуждали эти ученые, никакое государство до Нового времени не могло столь много заниматься бумажной работой^[124]. Однако документы, сохранившиеся благодаря сухости климата в Дуньхуане, на краю пустыни Гоби, показывают, что управляющие VIII века действительно следовали правилам.

Земледельцы, землевладельцы и спекулянты, конечно, изыскивали способы обходить регулирующие правила. Однако чиновники гражданских служб неуклонно увеличивали горы документов, которые надо было заполнять. И у них происходила своя собственная революция. Теоретически экзамены для поступающих на государственную службу должны были сделать китайских административных работников наилучшими еще со времен династии Хань. Но на практике аристократическим семьям всегда удавалось превратить занятие высоких должностей в привилегию по праву рождения. Однако в VII веке результаты экзаменов реально стали единственным критерием для достижения успеха. Поскольку мы предполагаем (как это делает большинство людей), что сочинение стихов и цитирование классической литературы являются лучшим из того, чем можно руководствоваться при поиске административных талантов, то в отношении Китая можно справедливо утверждать, что там были разработаны наиболее рациональные из известных в истории процедур отбора на государственную службу^[125].

По мере того как постепенно ослабевало засилье старой аристократии на высших должностях, административные назначения стали самым верным путем к богатству и влиянию для представителей знати, и поэтому ужесточилась конкуренция за возможность поступить на государственную службу. В некоторые годы экзамены сдавал менее чем один кандидат из ста. Существовало множество историй — как печальных, так и комических — о людях, вновь и вновь проходящих эти испытания на протяжении десятилетий. Амбициозные семьи нанимали педагогов, — во многом так же, как они делают и в наши дни, чтобы их тинейджеры смогли выдержать экзамены, на которых отсеиваются абитуриенты в самые престижные университеты. Недавно изобретенные печатные станки в больших количествах печатали тысячи книг с примерными вопросами. Некоторые кандидаты надевали «рубашки для списывания», на подкладке которых были написаны образцовые сочинения. Поскольку общие результаты экзаменов очень сильно зависели от качества литературных сочинений, каждый молодой человек спешно становился поэтом. А поскольку поэзией стало заниматься много тонких умов, то это время стало золотым веком китайской литературы.

Экзамены привели к беспрецедентной социальной мобильности среди образованной элиты. Некоторые историки говорят даже о подъеме некоего рода «протофеминизма», — по мере того как эта новая открытость распространялась и на отношения полов. Правда, нам не следует преувеличивать эту тенденцию. Рекомендации женщинам в «Наставлениях деда своей семье» — одной из самых широко распространенных книг VIII века из числа дошедших до нас — никого не шокировали бы и тысячей лет ранее.

Жена служит своему мужу

Также, как она служила своему отцу.

Ее голос не должен быть слышным,

А ее тело или тень тела не должны быть видны.

Она не должна разговаривать

Ни с отцом своего мужа, ни с его старшими братьями³.

С другой стороны, новые правила в отношении природных способностей и либеральные (во всяком случае, по сравнению с конфуцианскими идеями) установки буддизма в отношении способностей женщин дали самым богатым женщинам возможность игнорировать инструкции дедов. Возьмем, к примеру, У Цзэтянь, которая сначала была монахиней, а затем, в тринадцатилетнем возрасте, попала в гарем императора Тайцзуна в качестве наложницы, а позднее стала младшей женой его сына. (После смерти Тайцзуна в 649 году она, по обычаю того времени, была отправлена монахиней в буддийскую обитель, чтобы кончить свои дни с обритой головой. Однако и в монастыре У не прерывала связи с сыном и наследником Тайцзуна, императором Гаоцзуном. В конце концов Гаоцзун увез ее из монастыря в свой гарем, после чего она и стала его младшей женой.) У умело манипулировала своим легкомысленным мужем и, как говорили, правила «из-за бамбуковой ширмы». А когда ее муж, очень кстати, умер в 683 году, У якобы отравила законного наследника, а затем сместила двух своих собственных сыновей (одного после шести недель, а другого после шести лет правления). В 690 году У отодвинула в сторону бамбуковую ширму и стала единственной женщиной, которая когда-либо сидела на китайском троне законным образом.

Некоторым образом, У была первой протофеминисткой. Она учредила исследовательское учреждение, задачей которого было написание «Сборника биографий известных женщин», и скандализировала консерваторов, когда сама возглавила процессию женщин к горе Тай, чтобы совершить там самый священный ритуал Китая — жертвоприношение небесам. Впрочем, ее сестринское отношение к женщинам имело свои пределы: в то время, когда У маневрировала, прокладывая себе путь наверх, старшая жена ее мужа и его любимая наложница однажды стали для нее угрозой. У (опять-таки якобы) задушила своего собственного ребенка, свалила это на своих соперниц, а затем наказала их. Им отрубили руки и ноги, а затем утопили их в бочонке с вином.

Буддизм У был столь же противоречивым, как и ее протофеминизм. Она была, несомненно, набожной, и однажды запретила мясные лавки, а в другой раз сама отправилась за границы города Чанъань, чтобы встретить одного монаха, вернувшегося из Индии, где он собирал священные тексты. Однако в то же самое время она беззастенчиво эксплуатировала религию в политических целях. В 685 году еще один монах — ее любовник — «нашел» текст под названием Сутра Великого Облака, где предсказывалось возвышение некоей женщины, столь достойной, что она станет владычицей мира. У приняла титул Майтрея (грядущего Будды) Несравненная. Согласно легенде, лицо у прекрасной статуи Будды Майтрея в городе Лунмэнь (рис. 7.3) напоминает лицо У Цзэтянь.

У императрицы У были столь же сложные отношения и с государственными чиновниками. Она была поборницей экзаменов для поступающих на государственную службу, отдавая им предпочтение перед семейными связями. Однако конфуцианские ученые — «благородные мужи», чье доминирование семейные связи гарантировали, страстно ненавидели свою женщину-правительницу, и ее ответные чувства были такими же. У проводила чистки среди ученых, которые отплатили ей тем, что в написанной ими официальной истории страны сделали ее образцом того, как было плохо и неправильно, когда на самом верху находилась женщина.

Но даже они не могли замолчать блеск ее правления. Она располагала миллионной армией, а также ресурсами, позволявшими отправлять ее далеко в глубь степей. Эта армия — похожая скорее на римскую, нежели на ханьскую, — набиралась по большей части в самой империи, а офицеры ее были из знати. Она могла внушать страх внутренним соперникам, но при этом тщательно разработанные меры предосторожности обеспечивали сохранение лояльности ее командиров. Любого офицера, который перемещал даже десять человек без разрешения, ожидал год тюрьмы. А тот, кто перемещал без разрешения полк, рисковал быть удушенным.

Армия распространила владычество Китая в северо-восточном и юго-восточном направлениях, а также в Центральной Азии дальше, нежели когда-либо ранее, и даже совершила в 648 году интервенцию в Северную Индию. А «мягкое» влияние Китая распространялось еще шире. Во II—V веках Индия по своей притягательности в качестве центра культуры затмевала Китай. Индийские миссионеры и торговцы распространяли буддизм вдаль и вширь, а элита вновь образующихся государств в Юго-Восточной Азии заимствовала индийскую одежду и письменность, равно как и религию. Впрочем, к VII веку начало также ощущаться и китайское влияние. В Юго-Восточной Азии развивалась своеобразная индокитайская цивилизация. Китайские школы буддизма оказывали обратное влияние на мысль в Индии, а правящие классы формирующихся государств Кореи и Японии заимствовали свой буддизм целиком из Китая. Они копировали у китайцев одежду, планировку городов, кодексы законов и письменность. Кроме того, чтобы подкрепить свою власть, они провозглашали, что правят с одобрения правителей Китая и происходят от них.

Отчасти притягательность китайской культуры объяснялась ее открытостью иностранным идеям и способностью смешивать их в нечто новое. Многие из самых могущественных людей в мире императрицы У могли проследить свое происхождение от степных кочевников, которые некогда мигрировали в Китай, и они поддерживали свои связи со «степной магистралью», связывавшей Восток и Запад. Танцоры и лютни из Внутренней Азии были в моде в Чанъане, где модницы носили персидские платья с туго зашнурованным корсажем, плиссированные юбки и огромные, измеряемые ярдами [ярд — 91,4 см] вуали. Истинные законодатели моды в качестве привратников использовали только «дьявольских рабов» из Восточной Африки. «Если они не умрут, — холодно замечал один из их владельцев, — то их можно держать у себя, и если их держать долгое время, то тогда они начинают понимать язык человеческих существ, хотя сами говорить на нем не могут»⁴.

Отпрыски великих домов Китая ломали себе кости, играя в поло — игру кочевников. Все учились сидеть в центральноазиатском стиле — на стульях, а не на циновках. Модные дамы «тусовались» в святилищах экзотических религий, таких как зороастризм и христианство, занесенных на Восток центральноазиатскими, иранскими, индийскими и арабскими купцами, которые стекались в китайские города. Проведенное в 2007 году исследование ДНК позволило предположить, что некий Юй Хун, похороненный в 592 году в Тайюане, в Северном Китае, на самом деле был европейцем (впрочем, остается неясным, сам ли он проделал весь этот путь от западного края степей до восточного, или же это перемещение, и более медленно, совершили его предки).

Мир императрицы У Цзэтянь был результатом объединения Китая в 589 году, в результате чего юг оказался под властью мощного государства, и происходившее на юге экономическое развитие получило возможность распространиться на новые обширные пространства. Это объясняет, почему уровень социального развития Востока рос так быстро. Однако это лишь наполовину объясняет то, почему около 541 года баллы у Востока и Запада сравнялись. Для получения полного ответа нам также необходимо знать, почему уровень социального развития Запада продолжал снижаться.

Последний из своего рода

Внешне в VI веке восстановление Запада представлялось как минимум столь же вероятным, что и восстановление Востока. В каждом из центров огромная древняя империя развалилась, оставив после себя империю меньших размеров, которая претендовала на то, чтобы законным образом властвовать над всем данным регионом, и скопление «варварских» царств, которые игнорировали эти притязания (рис. 7.4). После бедствий V века Византия укрепила свои границы и наслаждалась относительным спокойствием. К 527 году, когда на трон взошел новый император по имени Юстиниан, все показатели были позитивными (ничто не предвещало неприятностей).

Историки часто называют Юстиниана последним из римлян. Он правил с неистовой энергией: проводил проверку и переустройство административного аппарата, укреплял налоговую систему и перестраивал Константинополь (великолепная церковь Айя-София [Святой Софии] является частью его наследия). Он трудился как демон. Некоторые критики настаивали, что он на самом деле был демоном: подобно какому-нибудь голливудскому вампиру, заявляли они, он никогда не ел, не пил и не спал, притом его сексуальные аппетиты были громадны. Некоторые даже утверждали, что видели, как его голова отделялась от тела и летала вокруг него, когда он по ночам бродил по коридорам.

Согласно сплетням, Юстинианом руководила главным образом его жена Феодора (рис. 7.5), чья репутация была даже еще хуже, нежели у У Цзэтянь. До брака с Юстинианом Феодора была актрисой (во времена античности — зачастую эвфемизм для проститутки). Ходили слухи, что она была еще более сексуально активной, нежели он сам, — что как-то раз она переспала со всеми гостями на званом обеде, а затем, когда силы их иссякли, пропустила через себя тридцать их слуг и что она, бывало, жаловалась на то, что Бог дал ей только три отверстия. Как бы то ни было, но императрицей Феодора была настоящей. Например, когда в 532 году аристократы, выступавшие против налогов, установленных Юстинианом, попытались использовать мятежных спортивных фанатов (команды болельщиков на ипподроме в то время часто использовались и в политических целях. — Ред.), чтобы его свергнуть, именно Феодора удержала его от бегства. «Каждый рожденный должен умереть, — заявила она, — но я не доживу до того дня, когда люди не будут называть меня «ваше величество». Если ты ищешь безопасности, о муж, — это легко… но я предпочитаю старую поговорку: лучший цвет для савана — пурпурный [цвет царей]»⁵. Юстиниан собрался с духом, пустил в ход армию и никогда больше не вспоминал об этом случае.

В том же году Юстиниан отправил своего полководца Велизария отобрать Северную Африку у вандалов. За шестьдесят пять лет до этого брандеры развеяли вместе с дымом надежды Византии вернуть Карфаген. Однако теперь настала очередь вандалов потерпеть крах. Велизарий прошел через Северную Африку, а затем добрался до Сицилии. Здесь таким же образом были разгромлены готы, а Рождество 563 года этот полководец Юстиниана отпраздновал в Риме. Все шло превосходно. Однако когда в 565 году Юстиниан умер, этот процесс обратного отвоевывания заглох, империя была банкротом, а уровень социального развития Запада опустился ниже уровня социального развития Востока. Что же пошло не так?

Согласно Прокопию, секретарю Велизария, который оставил после себя текст под названием «Тайная история», всему виной были женщины. Прокопий предложил замысловатую теорию заговора, достойную пера государственных чиновников-конфуцианцев в царствование императрицы У Цзэтянь. По словам Прокопия, Антонина — жена Велизария — была лучшей подругой императрицы Феодоры и ее партнершей в сексуальных оргиях. Чтобы отвлечь внимание Юстиниана от слишком близких к истине сплетен об Антонине (и себе самой), Феодора дискредитировала Велизария в глазах Юстиниана. Юстиниан, которого уверили, что Велизарий злоумышляет против него, отозвал его. Это привело лишь к тому, что византийская армия, оставшись без своего полководца, потерпела поражение. Юстиниан отослал Велизария обратно, чтобы тот спасал положение. Затем его паранойя еще более усилилась, и он повторил весь этот дурной цикл несколько раз.

Сколь много истины в этой истории Прокопия — можно лишь догадываться. Однако реальное объяснение провала вышеописанных попыток отвоевать потерянное, по-видимому, состоит в том, что, несмотря на черты сходства у восточного и западного центров в VI веке, различия между ними были куда важнее. Стратегически положение Юстиниана было почти что противоположным положению Вэнь-ди, когда тот объединял Китай. В Китае все северные «варварские» царства к 577 году образовали единое целое, и это Вэнь-ди использовал, чтобы одолеть богатый, но слабый юг. Юстиниан же, напротив, со своей богатой Византийской империей пытался победить множество по большей части бедных, но сильных «варварских» царств. В итоге воссоединение центра за одну кампанию, как это в 589 году сделал Вэнь-ди, было невозможно.

Юстиниан также имел дело с Персией. На протяжении столетия из-за серии войн с гуннами, конфликтов из-за налогов и религиозных переворотов Персия не проявляла существенной военной активности [в отношении Византии]. Однако перспектива восставшей из пепла Римской империи потребовала от нее действий. В 540 году персидская армия прорвала ослабленную оборону Византии и грабила Сирию, вынудив Юстиниана вести войну на два фронта (и отзыв Велизария из Италии, вероятно, связан с этим обстоятельством в куда большей степени, нежели с какими угодно интригами Антонины).

И как будто этого было недостаточно, в 541 году появились известия о новой неприятной болезни в Египте. Людей лихорадило, и у них распухали пах и подмышки. В течение дня или около того возникшие опухоли чернели, и больные впадали в кому и бредили. Через день-два большинство жертв умирало в мучениях.

Это была бубонная чума. Годом позже эта болезнь достигла Константинополя, и ее жертвами стали, вероятно, где-то сто тысяч человек. Риск смерти был столь велик, что епископ Иоанн Эфесский объявил, что «никому не следует выходить из дверей дома без таблички с его именем на шее»⁶.

Жители Константинополя говорили, что чума пришла из Эфиопии, и большинство историков с этим согласны. Ее бациллы, вероятно, развивались задолго до 541 года в районе Великих Африканских озер и стали эндемичными обитателями блох, живших на черных крысах в высокогорьях Эфиопии. За эти годы торговцы Красного моря, должно быть, перевезли множество эфиопских крыс в Египет. Однако поскольку блохи — носители чумы становятся по-настоящему активными только при температурах от 59 до 68 °F [от 15 до 20 °С], то жара в Египте создавала — по-видимому, вплоть до конца 530-х годов — эпидемиологический барьер.

То, что случилось затем, является предметом споров. Годичные кольца на деревьях указывают на несколько лет необычного холода, а византийские и англосаксонские наблюдатели небес зафиксировали огромную комету. Некоторые историки полагают, что ее хвост создал пылевую завесу, которая вызвала снижение температур, что позволило чуме выйти на простор. Другие же ученые по-прежнему считают, что пылевые завесы и вулканы не имеют никакого отношения к делу.

Однако когда все сказано и сделано, ни кометы, ни стратегия, ни даже свободные нравы сами по себе не были причиной того, что в VI веке уровень социального развития Запада снижался. Фундаментальный контраст между Востоком и Западом, который и определил то, каким образом потрясения войн и болезней повлияли на развитие, состоял в географии, а не в людях. Экономика при Юстиниане работала как часы: египетские и сирийские земледельцы производили больше продукции, нежели когда-либо, а купцы по-прежнему перевозили зерно и оливковое масло в Константинополь. Однако на Западе не было ничего подобного бурно развивающимся «новым окраинам» на Востоке с их рисовыми полями. Когда Вэнь-ди завоевал Южный Китай, он дислоцировал там войска численностью по крайней мере в 200 тысяч человек; Юстиниан же в 551 году — в самый разгар своей италийской войны — смог найти лишь 20 тысяч. Победы Вэнь-ди предоставили в его распоряжение огромные богатства Южного Китая; Юстиниан же в результате своих побед завоевал лишь более бедные и зачастую разоренные войнами земли. Возможно, что воссоединенная Римская империя, будь у нее время, смогла бы на протяжении жизни нескольких поколений опять превратить Средиземноморье в торговую супермагистраль, открыть для себя новые экономические рубежи и развернуть социальное развитие в противоположном направлении. Но Юстиниану такой роскоши не предоставилось.

География была причиной тому, что героические, тщетно-великолепные попытки Юстиниана отвоевать потерянное были обречены еще до их начала. Его старания, вероятно, лишь усугубили эту обреченность. Его войска превратили Италию в опустошенную землю, а снабжавшие их продовольствием торговцы разносили крыс, блох и смерть по Средиземноморью^[126]. После 546 года чума утихла, но ее бациллы «укоренились», и вплоть до примерно 750 года не проходило года, чтобы болезнь не вспыхнула где-нибудь. Население, возможно, сократилось на треть. Как и за четыреста лет до этого, когда «обмен в Старом Свете» дал волю эпидемиям, массовая смертность первоначально стала благом для некоторых людей. Поскольку работников стало меньше, то возросла заработная плата у тех, кто выжил. Конечно, такое развитие событий сделало времена труднее для богатых (епископ Иоанн Эфесский в 544 году в своей примечательно нехристианской по сути реплике сетовал, что в результате всех этих смертей стоимость стирки стала просто возмутительной). Юстиниан ответил на это «замораживанием» зарплат на том их уровне, который был до чумы. Это, по-видимому, ни к чему не привело. Земли забрасывались, города съеживались в размерах, налоговые поступления сокращались, учреждения разваливались. Вскоре хуже стало каждому.

Через следующие два поколения Византия переживала «схлопывание». Британия и значительная часть Галлии отпали от западного центра в V веке. Истерзанная войной Италия и некоторые части Испании последовали за ними в VI веке. А затем «приливная волна» коллапса, медленно накатываясь с северо-запада на юго-восток, захватила также и основную территорию самой Византии. Население Константинополя сократилось на три четверти. Сельское хозяйство, торговля и получаемые доходы Византии приходили в расстройство, и конец казался неизбежным. К 600 году лишь один человек все еще мечтал о восстановлении западного центра. Это был царь Персии Хосров II.

Рим, в конце концов, был не единственной империей Запада, которую можно было бы заново воссоздать. Ранее, около 500 года до н. э., когда Рим был все еще захолустьем, Персия объединила б?льшую часть западного центра. И вот теперь, когда Византия стояла «на коленях», казалось, что вновь пришло время Персии. В 609 году Хосров преодолел сопротивление ослабевших пограничных крепостей и теряющей боевую мощь византийской армии. В 614 году он взял Иерусалим и вместе с ним наисвятейшие реликвии христианства — фрагменты Истинного креста, на котором был распят Иисус, святое копье, пронзившее его бок, и святую губку, что освежила его. Следующие пять лет принесли Хосрову Египет, и в 626 году — спустя девяносто девять лет после прихода Юстиниана к власти — армии Хосрова взирали через Босфор уже на сам Константинополь. Авары — кочевые союзники, которых Хосров нанял в западных степях, — пронеслись через Балканы и были готовы атаковать с другого берега.

Однако мечты Хосрова рухнули даже быстрее, нежели мечты Юстиниана. В 628 году он умер, после чего его империя распалась. Игнорируя армии у стен Константинополя, византийский император Ираклий «занял» золото и серебро у церкви и отплыл на Кавказ, где использовал изъятое им, чтобы нанять свою собственную кочевническую кавалерию в степях из племен тюрок^[127]. Всадники — вот что было важно, рассудил он, а поскольку Византия более не имела их в большом количестве, ему следует нанять некоторое количество их. Нанятые им тюрки разбили персов, посланных остановить их, и опустошили Месопотамию.

Этого вполне хватило для того, чтобы «приливная волна» коллапсов покатилась и на Персию. Ее правящий класс пришел в расстройство. Собственный сын Хосрова заточил его и уморил голодом, затем отказался от земель, завоеванных Хосровом, отправил назад реликвии, которые тот захватил, и даже сам принял христианство. Персия погрязла в гражданской войне, на протяжении которой там за пять лет сменилось восемь царей. Тем временем Ираклий был объявлен величайшим из всех великих людей. «Огромная радость и неописуемое счастье охватило всю вселенную»⁷, — захлебывался от восторга один из современников. «Давайте все вместе споем херувимскую песнь, — писал другой. — «Слава в вышних Богу, на земле мир и в человецех благоволение»⁸.

Бурные повороты фортуны, происходившие на протяжении столетия после 533 года, были предсмертными судорогами древних империй Запада. Не имея новых экономических рубежей, подобных имевшимся у Китая, Хосров мог изменить направление социального развития Запада не в большей мере, нежели это удалось Юстиниану. И чем усерднее старался каждый из этих людей, тем хуже в результате становились дела. Последний из римлян и последний из персов ввергли западный центр в столетие насилия, чумы и экономического спада. Всего десятилетие спустя после того, как Ираклий в 630 году нанес визит в Иерусалим, чтобы вернуть Истинный крест на его законное место, все их триумфы и трагедии перестали иметь какое-либо значение.

Слово пророка

Не зная того, Юстиниан и Хосров следовали в своих действиях очень древним шаблонам. Их стремление контролировать центр привело к его дестабилизации и в очередной раз привлекло в его пределы народы с периферии. Хосров привел аваров к Константинополю, Ираклий — тюрок в Месопотамию, и обе империи нанимали арабские племена охранять свои границы со стороны пустынь, поскольку это было дешевле, нежели платить своим собственным гарнизонам. Те же самые соображения, которые некогда привели к германизации пограничных земель Рима и сюннизации пограничных земель Китая, теперь приводили к арабизации общего пограничья Византии и Персии, и на протяжении VI века связи обеих империй с Аравией становились все более и более тесными. Каждая из них создавала зависимые арабские царства. Персия включила в свою империю Южную Аравию, и поэтому, дабы это уравновесить, эфиопские союзники Византии вторглись в Йемен. Аравия была вовлечена в состав центра. Арабы создавали свои собственные царства в пустыне, строили города-оазисы вдоль торговых путей и обращались в христианство.

Великие персидско-византийские войны потрясали эту арабскую периферию, и, когда эти империи распадались, сильные фигуры среди арабов сражались между собой за их руины. В Западной Аравии Мекка и Медина (рис. 7.6) на протяжении 620-х годов воевали за торговые пути. Их военные отряды рассеивались по пустыне, чтобы найти союзников, и устраивали засады для караванов друг друга. В этой игре старые имперские границы значили мало, и к тому времени, когда лидер Медины в 630 году одержал верх над Меккой, его налетчики уже сражались в Палестине. Там арабы, лояльные Медине, сталкивались с арабами, лояльными Мекке, в то время как другие арабы, оплачиваемые Константинополем, воевали и с теми и с другими.

Большая часть этого могла бы показаться знакомой, скажем, какому-нибудь члену арамейского племени, орудовавшему на той же самой пустынной периферии в прошлом, когда после 1200-х годов до н. э. пережили коллапс Египетская и Вавилонская империи. Это было попросту то, что случалось на границах, когда государства разваливались. Но одно не показалось бы знакомым этому арамею. Это был лидер Медины — некто Мухаммед ибн Абдулла.

Около 610 года, когда Персия начала свою породившую катаклизмы войну с Византией, у Мухаммеда было видение. Ему явился архангел Гавриил и повелел ему: «Читай!» Мухаммед — что можно понять — был взволнован и настаивал, что он — не чтец, но Гавриил еще дважды приказал ему это сделать. Затем неожиданно Мухаммеду пришли слова:

Читай! Во имя Господа твоего, который создал, сотворил человека из сгустков крови.

Читай! Твой Господь Наищедрый, который пером научил человека тому, чего он не знал⁹.

Мухаммед подумал, что он, должно быть, сошел с ума или же им овладели демоны, но его жена убедила его считать иначе. На протяжении следующих двадцати двух лет Гавриил возвращался вновь и вновь, из-за чего Мухаммеда пробирали дрожь и пот и он впадал в беспамятство, а из губ пророка помимо его воли изливались слова Бога. И что за слова это были! Их красота, как утверждает традиция, заставляла людей обратиться [в эту новую веру] в тот же самый миг, как только они слышали их. «Мое сердце ослабло, и я заплакал, — говорил Умар, один из самых важных новообращенных. — Ислам вошел в меня»¹⁰.

Ислам — покорность воле Бога — во многом был классической религией второй волны «Осевого времени». Его основатель происходил с периферии элиты (он был незначительной фигурой в одном из недавно разбогатевших торговых кланов) и с периферии империи. Он ничего не записывал (Коран — в переводе «чтение вслух», «назидание» — был составлен лишь после его смерти); он верил, что Бог непознаваем; и он основывался на более ранней мысли «Осевого времени». Мухаммед проповедовал справедливость, равенство перед Богом и сострадание к слабым. Все это было у него общим с более ранними мыслителями «Осевого времени». Но с другой стороны, он был совершенно новым созданием — воином «Осевого времени».

В отличие от буддизма, конфуцианства или христианства ислам возник на окраине переживавших коллапс империй и достигал зрелости в обстановке постоянных боевых действий. Ислам не был религией насилия (Коран куда менее кровав, нежели еврейская Библия), но мусульмане не могли остаться в стороне от военных действий. «Сражайтесь во имя Аллаха с теми, кто сражаются с вами, — сказал Мухаммед, — но не нападайте на них первыми. Бог не любит агрессоров»¹¹. Или как сформулировал это американский мусульманин Малькольм Икс в XX столетии: «Будь мирным, будь вежливым, соблюдай закон, уважай всех, но, если кто-то поднимет на тебя свою руку, отправь его на кладбище»¹². При распространении религии не было места принуждению, однако мусульмане (покорные Богу) были обязаны защищать свою веру всякий раз, когда она подвергалась угрозам. А такие угрозы, вероятно, должны были возникать довольно часто, — так как мусульмане одновременно с распространением своего Слова также пытались проложить себе путь, в том числе и посредством грабежей, в пределы переживавших коллапс империй.

Таким образом, арабские мигранты нашли свои собственные преимущества отсталости: их комбинация идеи спасения и милитаризма дала им организацию и цель — и это в мире, где и то и другое было редкостью.

Подобно многим другим периферийным народам, стремящимся найти себе место в центре, арабы утверждали, что они рождены для этого, поскольку являются потомками Исмаила, сына Авраама. Своими собственными руками, утверждали мусульмане, Авраам и Исмаил построили Каабу, главное святилище в Мекке. Ислам изначально был фактически подлинной религией Авраама, от которой отделился иудаизм. В Коране иудаизм рассматривается всего лишь как кузен ислама. «Кто, — спрашивалось там, — кроме глупца, откажется от веры Авраама?» Все пророки от Авраама до Иисуса были истинными (хотя Иисус в Коране не являлся Мессией), а Мухаммед был просто последним пророком, который поставил печать на послании Господа и выполнил обетования иудаизма и христианства. «Наш Бог и ваш Бог — один»¹³, — настаивал Мухаммед. Конфликт между этими религиями Книги не был неизбежным. Фактически Запад нуждался в исламе.

Мухаммед отправил письма Хосрову и Ираклию, в которых все это объяснялось, но ответов на них так и не получил. Не важно! Арабы продолжали перемещаться в Палестину и Месопотамию. Они приходили не армиями, а скорее военными отрядами, численность которых редко превышала пять тысяч и, вероятно, никогда не была более пятнадцати тысяч. Они обычно не устраивали ожесточенных битв, а чаще придерживались тактики «бей и беги». Однако те немногие вооруженные силы, что оказывали им сопротивление, редко бывали намного б?льшими. Обе империи в 630-х годах были банкротами, распадались на части и были не в состоянии достойно встретить эту непонятную новую угрозу.

Фактически большинство людей в Юго-Западной Азии, по-видимому, не слишком заботило, заменят арабские вожди византийских и персидских чиновников или нет. На протяжении веков обе империи подвергали гонениям многих своих христианских подданных из-за доктринальных тонкостей. В Византийской империи, например, с 451 года официальная позиция состояла в том, что у Иисуса было две природы — одна человеческая и одна Божественная, — объединенные в едином теле. Некоторые египетские теоретики возражали против этого и заявляли, что Иисус на самом деле имел лишь одну (чисто Божественную) природу, и к 630-х годам так много людей гибло из-за этого вопроса, что множество христиан в Сирии и Египте, сторонников единственной природы Христа^[128], приветствовали мусульман. Лучше иметь неверных господ, для которых этот вопрос не имел смысла, нежели единоверцев, готовых из-за него развязать священный террор.

Всего четыре тысячи мусульман вторглись в Египет в 639 году, но Александрия капитулировала без боя. Мощная Персидская империя, еще не оправившаяся от десятилетней гражданской войны, рухнула как карточный домик. Византийцы отступили в Анатолию, потеряв территории, с которых собиралось три четверти налогов империи. На протяжении следующих пятидесяти лет «дорогостоящие» учреждения Византии прекратили свое существование. Империя выжила только благодаря тому, что быстро находила «дешевые» решения, полагаясь на местную знать, когда нужно было набрать войска, и на солдат, которые сами выращивали для себя продовольствие, вместо того чтобы получать жалованье. К 700 году в Константинополе жило едва 50 тысяч человек. Поскольку город остался без импорта, его пригороды распахивались под сельскохозяйственные культуры, а использование монет сменилось бартером.

На протяжении столетия арабы поглотили самые богатые части западного центра. В 674 году их армии стояли лагерем под стенами Константинополя. Через сорок лет они уже стояли на берегах Инда в Пакистане и направились в Испанию, а в 732 году их военные отряды достигли Пуатье в Центральной Франции. Затем миграции из пустынь в центральную часть [бывших] империй замедлились. Тысячелетие спустя Гиббон говорил:

«В своем победоносном наступлении сарацины [мусульмане Северной Африки] прошли более тысячи миль, от Гибралтарской скалы до берегов Луары. Если бы они еще прошли такое же пространство, они достигли бы пределов Польши и горной Шотландии. Рейн было не труднее перейти, чем Нил или Евфрат, и арабский флот мог бы без боя войти в устье Темзы. И если бы это случилось, то в настоящее время, быть может, обучали бы в школах Оксфорда толкованию Корана и с высоты их кафедр доказывали бы обрезанному народу, как святы и истинны откровения Магомета»¹⁴.

[Гиббон. «История упадка…», т. 5, г. 52]

«От таких бедствий христианский мир предохранили гений и фортуна одного человека», — добавил Гиббон — с немалым сарказмом. В Британии XVIII века — как и в Константинополе VII века — обыденная мудрость рассматривала христианство как определяющую ценность Запада, а ислам — как его антитезис. Правители в центрах, вероятно, всегда изображали тех, кто прибывал в их пределы с окраин, как варваров. Однако Гиббон прекрасно понимал, что арабы на самом деле были частью более обширной трансформации западного центра в ходе второй волны «Осевого времени», которая началась с триумфа христианства. Фактически мы можем в духе Гиббона отнести арабов к еще более длительной по времени традиции, уходящей в прошлое вплоть до аморитов в Месопотамии за 2200 лет до н. э., и видеть в них тех, кого они видели в себе сами: а именно людей, которые уже были втянуты в центр в результате конфликтов в нем и которые теперь претендовали на законное место во главе его. Они пришли не хоронить Запад, но сделать его более совершенным; не нарушить честолюбивые планы Юстиниана и Хосрова, но исполнить их [«не нарушить пришел Я, но исполнить»].

Множество политических мудрецов в нашем собственном столетии, как и критики Гиббона в XVIII столетии, находят удобным считать исламскую цивилизацию внешней по отношению к западной цивилизации (под которой они обычно понимают Северо-Западную Европу и ее заморские колонии) и противостоящей ей. Но такая точка зрения игнорирует исторические реалии. К 700 году именно исламский мир являлся — более или менее — западным центром, а христианский мир был попросту его северной периферией. Арабы собрали в одном государстве примерно столь же большую долю земель западного центра, какую собрал Рим.

Арабские завоевания заняли больше времени, нежели завоевания Вэнь-ди на Востоке. Однако поскольку арабские армии были так малы, а сопротивление населения им — обычно таким ограниченным, они редко опустошали земли, которые завоевывали, и в VIII веке уровень социального развития Запада наконец-то перестал снижаться. Теперь, возможно, западный центр, б?льшая часть которого была заново объединена, сможет прийти в норму, как это произошло в VI веке с восточным центром, и разрыв между Востоком и Западом опять сократится.

Центры остаются слабыми

Но этого не случилось, как очень ясно видно на рис. 7.1. Хотя к 700 году оба центра были вновь объединены — по большей части — и между VIII и X веками оба они благоденствовали или страдали вследствие довольно схожих перипетий политической фортуны, однако уровень социального развития Востока продолжал расти быстрее, нежели уровень социального развития Запада.

Оба вновь объединенных центра оказались политически слабыми. Их правителям пришлось заново учиться тому, что было хорошо известно династии Хань и римлянам, — а именно что империи управляются посредством мошенничества и компромиссов. Однако и династия Суй в Китае, и арабы не особенно хорошо преуспевали в этом. Династии Суй, как и династии Хань, приходилось беспокоиться насчет кочевников (теперь это были тюрки^[129] вместо сюнну). Однако из-за роста восточного центра им надо было беспокоиться также и по поводу угроз со стороны вновь образовавшихся государств. Когда государство Когурё (на территории нынешней Кореи) начало секретные переговоры с тюрками о сотрудничестве в набегах на Китай, император Суй решил, что ему необходимо действовать. В 612 году он отправил огромную армию против Когурё, но плохая погода, еще более плохая логистика и ужасное руководство войсками привели к ее гибели. В 613 году он отправил еще одну армию, а в 614-м — третью. Но когда он собирал четвертую армию, то мятежи, направленные против его запросов, развалили его империю на части.

Некоторое время было похоже на то, что всадники апокалипсиса опять вырвались на волю. Военачальники разделили Китай. Тюркские вожди натравливали их друг против друга и вволю грабили. Распространялись голод и болезни. Одна эпидемия пришла через степи, другая, более зловещая — нечто вроде бубонной чумы, — прибыла морем. Однако бывает достаточно всего лишь одного заваливающего дело идиота, чтобы вызвать кризис; так и хорошего руководства может оказаться достаточно, чтобы прекратить его. Один из китайских военачальников, Тан-гун, уговорил главных тюркских вождей поддержать его против других китайских военачальников, и к тому времени, когда тюрки поняли свою ошибку, он уже провозгласил себя правителем новой династии — Тан. В 630 году его сын, воспользовавшись гражданской войной у тюрок, расширил границы китайского правления дальше в степи, нежели это когда-либо бывало в прошлом (рис. 7.2б). Был восстановлен государственный контроль; масштабные перемещения населения, голод и эпидемии утихли. И благодаря росту уровня социального развития дело шло к тому, что вновь будет восстановлен мир в том виде, который был при императрице У.

Еще больше, нежели во времена династии Хань, династия Тан стремилась твердой рукой поддерживать единство центра. Но люди таковы, какие они есть, и твердая рука не всегда оказывалась в наличии. И фактически империю Тан погубила самая человеческая из эмоций — любовь. По словам великого поэта Бо (Бай) Цзюйи, император Сюань-цзун оказался «увлечен красотой, которая смогла потрясти империю». В 740 году он безумно влюбился в Ян Гуйфэй^[130], жену своего сына, и сделал ее своей наложницей. Эта история кажется столь же подозрительной, что и история о любви между царем Ю-ваном и женщиной-змеей Бао Сы, которая, как считается, привела к краху династию Западную Чжоу за пятнадцать столетий до этого. Как бы то ни было, традиция утверждает, что Сюань-цзун был готов сделать все, что угодно, чтобы доставить удовольствие Ян Гуйфэй. Одной из его светлых идей было осыпать почестями ее фаворитов, в том числе и тюркского военачальника по имени Ань Лушань, воевавшего на стороне китайцев. Проигнорировав обычные предосторожности в отношении вооруженных сил, император допустил, чтобы Ань Лушань сосредоточил в своих руках контроль над огромными армиями.

Учитывая сложные дворцовые интриги, было неизбежно, что рано или поздно Ань потеряет расположение при дворе, и, когда это произошло в 755 году, он совершил очевидный шаг — обратил свои огромные армии против Чанъаня. Сюань-цзун и Ян бежали, но сопровождавшие их солдаты, обвинив Ян виновницей этой гражданской войны, потребовали ее смерти. Сюань-цзун, рыдающий в отчаянии из-за невозможности вырвать свою любовь из рук солдат, приказал своему главному евнуху задушить ее. «Шпильки для волос, сделанные из цветов, упали на землю, и никто их не поднял», — написал Бо (Бай) Цзюйи.

Император не мог ее спасти и лишь закрыл свое лицо руками.

А позже, когда он обернулся посмотреть, на месте крови и слез

Лежала только желтая пыль, принесенная туда холодным ветром.

Согласно легенде, Сюань-цзун нанял провидца, который отыскал дух Ян на волшебном острове. В поэме Бо (Бай) Цзюйи приводятся слова, которые душа Ян поведала императору: «Нашим душам надлежит быть вместе. Где-нибудь, когда-нибудь, на земле или на небесах, — мы обязательно снова встретимся»¹⁵.

Тем временем, однако, сын Сюань-цзуна разгромил мятеж. Но то, как он это сделал, — а именно предоставил другим военным губернаторам столь же обширные полномочия, что и Ань Лушаню, и пригласил тюрок из степей, — создало условия для будущих катастроф. Границы рухнули, налоговые поступления сократились, и на протяжении ряда поколений империя пребывала в нестабильности: в ней то восстанавливался порядок, то опять происходили восстания, вторжения и мятежи. В 907 году один из военачальников положил конец несчастьям династии Тан, убив императора-подростка, и на протяжении следующих пятидесяти лет в Северном Китае доминировало одно крупное царство, в то время как на юге властвовало от восьми до десяти государств меньших размеров.

Сюань-цзун сделал явной фундаментальную политическую проблему Китая: у сильных императоров было слишком много власти, и они могли отвергать иные учреждения. Если императоры были умелыми, это было отлично. Однако случайности в распределении талантов и разного рода возникающие трудности означали, что раньше или позже, но катастрофа оказывалась фактически неизбежной.

Проблема западного центра в каком-то смысле была противоположной: там руководство было слишком слабым. У огромной арабской империи не было императора. Мухаммед был пророком, а не царем, и люди следовали за ним, поскольку были уверены, что он знает, чего хочет Бог. Когда он умер в 632 году, не было очевидных оснований последовать за кем-то еще, и арабский союз, созданный Мухаммедом, оказался близок к распаду. Чтобы не допустить этого, несколько его друзей заседали всю ночь и выбрали из своих рядов одного халифа (довольно двусмысленное слово, означающее одновременно и «представителя» (Бога), и «преемника» (Мухаммеда). Впрочем, единственным основанием для притязаний халифа на руководство являлась его близость к покойному пророку.

Учитывая капризность арабских вождей (одни из них хотели грабить Персидскую и Византийскую империи, другие — разделить эти империи и поселиться там в качестве землевладельцев, а третьи все еще хотели миропомазывать новых пророков), первые несколько халифов действовали на удивление хорошо. Они убедили большинство арабов как можно меньше нарушать жизнь Византийской и Персидской империй, дабы завоеванные крестьяне оставались на своих полях, землевладельцы — в своих поместьях, а чиновники — в своих конторах. Главным изменением, которое они произвели, стало то, что налоговые поступления этих империй были перенаправлены в их собственные руки. Фактически арабам платили за то, что они были профессиональными воинами Бога. Они жили в чисто арабских гарнизонных городах, расположенных в стратегически важных пунктах на завоеванных землях.

Однако халифы не смогли преодолеть противоречивость своей сущности. Кем они были — царями, которые централизовали доходы и отдавали приказы, или религиозными лидерами, которые всего лишь давали советы независимым шейхам во вновь завоеванных провинциях? Должны ли они быть представителями доисламских племенных элит или же халиф должен быть мусульманином, избранным первыми последователями Мухаммеда? А может быть, он должен быть главой эгалитарного сообщества верующих? Ни один халиф никогда не смог удовлетворить интересы всех мусульман, и в 656 году, когда третий халиф был убит, разногласия достигли кризисного уровня. Несколько первых друзей Мухаммеда были еще живы, и был избран довольно молодой человек — Али, двоюродный брат, зять и соратник пророка Мухаммеда.

Али хотел восстановить то, что он считал первоначальным духом ислама. Однако его стратегия — защита бедных, оставление налоговых доходов в руках солдат и более равномерный раздел награбленного — вызвала ярость у в прошлом привилегированных групп. Разразилась гражданская война, но мусульмане (на этом этапе) все еще очень не хотели убивать друг друга. В 661 году вместо того, чтобы втянуть весь арабский мир в войну, разочарованные сторонники Али убили его. Теперь халифат перешел к главе крупнейшей группировки арабских войск, который сделал столицей Дамаск и попытался (не слишком успешно) создать обычную империю с централизованным налогообложением и чиновниками.

В Китае любовь Сюань-цзуна спровоцировала политическую катастрофу; на Западе катастрофу вызвала братская любовь (или, скорее, ее отсутствие). Новая династия халифов в 750 году перевела столицу в Багдад и более эффективно проводила централизацию. Однако в 809 году в результате череды споров между братьями позиции халифа аль-Мамуна (в энциклопедии годы его халифатства 813-833) оказались очень слабыми — даже по арабским стандартам. Он смело решил обратиться к сущности проблемы — Богу. В отличие от христиан или буддистов, у мусульман не было институционализированной церковной иерархии, и, хотя халифы обладали значительной светской властью, они не претендовали на то, что знают больше, нежели кто-либо еще, о том, чего хочет Бог. Аль-Мамун решил изменить это, заставив тем самым кровоточить давнюю рану ислама.

В 680 году — менее чем через двадцать лет после того, как двоюродный брат и зять пророка Мухаммеда Али был убит, — сын Али Хусейн поднял знамя восстания против халифов. Мало кто из мусульман отреагировал, когда он потерпел поражение и был убит. Однако на протяжении следующей сотни лет одна из фракций (ши‘а) убедила себя, что, поскольку нынешние халифы занимали свое положение благодаря убийству Али, они являлись незаконными. Эта фракция — шииты — доказывала, что кровь Хусейна, Али и Мухаммеда реально дает преимущество в знании Бога, и поэтому возглавлять ислам могут только имамы, потомки этой линии. Большинство мусульман (называющих себя суннитами, поскольку они следуют обычаю — сунне) считали эту версию смешной, но шииты продолжали разрабатывать свою теологию. К IX веку некоторые шииты верили, что данная линия имамов должна была привести к махди — Мессии, который установит царство Бога на Земле.

У аль-Мамуна возникла блестящая идея: он усыновил и сделал своим наследником тогдашнего имама (прапраправнука Хусейна), тем самым сделав шиитов своей личной фракцией. Это был умный, хотя и манипулятивный план, но он окончился неудачей, так как имам в течение года умер, а его сын не проявил интереса к маневрам аль-Мамуна. Не устрашившись того, аль-Мамун перешел к своему плану В. Некоторые из религиозных теоретиков, которых он взял на службу к себе в Багдад, под влиянием греческой философии были готовы утверждать, что Коран был книгой, созданной человеком, а не (как считали большинство мусульман) частью сущности Бога. Будучи таковым, Коран — и все священнослужители, которые его толковали, — подлежат власти земного наместника Бога — халифа. Чтобы заставить других ученых согласиться с этим, аль-Мамун учредил иракскую инквизицию^[131], однако некоторые упертые клерикалы проигнорировали все его угрозы и настаивали на том, что Коран — собственные слова Бога — охватывает все, включая и аль-Мамуна. Эта борьба продолжалась вплоть до 848 года, когда халифы в конце концов признали поражение.

Цинизм планов А и В аль-Мамуна привел к ослаблению власти халифата, но его план С привел к его крушению. Поскольку религиозная власть по-прежнему ускользала от него, аль-Мамун решил действовать не столь тонко и попросту купил — в буквальном смысле — военную силу. Он приобрел тюркских всадников, чтобы сделать из них армию рабов. Однако, как и другие правители до него, аль-Мамун и его наследники узнали, что кочевники, в сущности, не поддаются контролю. К 860 году халифы стали фактически заложниками собственной армии рабов. Без военной мощи либо религиозной поддержки они не могли больше собирать налоги и кончили тем, что стали продавать провинции эмирам — военным губернаторам, которые выплачивали им единовременную сумму денег, а затем оставляли у себя налоги, которые смогли собрать. В 945 году один из эмиров захватил себе Багдад, и халифат распался на десяток независимых эмиратов^[132].

К тому времени и восточный, и западный центры распались на десяток с лишком государств. Однако, несмотря на черты сходства в развале этих двух центров, уровень социального развития на Востоке продолжал расти быстрее, нежели на Западе. Объяснение опять-таки состоит, по-видимому, в том, что историю делают не императоры и интеллектуалы, а миллионы ленивых, жадных и испуганных людей, ищущих более легкие, более выгодные и более безопасные способы для получения того, что им нужно. Невзирая на погром, причиненный им правителями, простые люди как-то справлялись и занимались повседневными делами. А поскольку географические реалии, в которых находились жители Востока и Запада, сильно различались, то политические кризисы в каждом центре завершались с совершенно разными последствиями.

На Востоке внутренние миграции породили после V века новое пограничье за рекой Янцзы, которое было реальным «мотором», лежавшим в основе социального развития. Восстановление единой империи в VI веке ускорило рост социального развития еще больше, и к VIII веку восходящая тенденция развития была настолько мощной, что она пережила и результаты любовной жизни Сюань-цзуна. Политический хаос, несомненно, вызывал негативные последствия. Резкое снижение показателей Востока в 900 году (рис. 7.1), например, по большей части было результатом того, что соперничавшие армии стерли с лица Земли миллионный город — Чанъань. Однако большинство военных действий происходило вдалеке от жизненно важных рисовых полей, каналов и городов. На самом деле они даже могли приводить к ускорению развития, поскольку сметали правительственных «микроменеджеров», которые прежде мешали ведению торговли. Не имея возможности в такие неспокойные времена надзирать за принадлежащими государству землями, государственные чиновники начинали получать деньги от монополий и налогов на торговлю и прекратили указывать купцам, как им следует вести их дело. Происходил переход власти от политических центров Северного Китая к торговцам на юге. А предоставленные самим себе купцы отыскивали все больше способов ускорить торговлю.

Б?льшая часть иностранной торговли Северного Китая шла под началом государства между императорским двором и правителями Японии и Кореи. Но крушение политической власти династии Тан после 755 года привело к расторжению этих связей. Это дало некоторые позитивные результаты. Оказавшись отрезана от китайских образцов, японская элитная культура пошла своими замечательными и оригинальными путями — включая целый ряд женщин, написавших литературные шедевры, такие как «Гэндзи-моногатори» и «Записки у изголовья». Однако по большей части результаты были негативными. В Северном Китае, Корее и Японии в IX веке замедление экономического развития и расстройство функционирования государства шли рука об руку.

Напротив, в Южном Китае независимые торговцы пользовались своей вновь обретенной свободой от власти государства. Останки кораблекрушений X века, обнаруженные в Яванском море начиная с 1990-х годов, содержат не только китайские предметы роскоши, но и гончарные и стеклянные изделия из Южной Азии и мусульманского мира. Это наводит на мысль о расширении рынков в этом регионе. По мере того как местные элиты облагали налогами процветающих торговцев, появились первые мощные государства Юго-Восточной Азии в нынешней Суматре и у кхмеров в Камбодже.

Именно иная география Западной Евразии, где не было своего эквивалента рисового пограничья Востока, объясняет, почему ее политический развал привел к иным последствиям. В VII веке арабские завоевания смели прочь старую границу, отделявшую римский мир от персидского (рис. 7.7), что вызвало нечто вроде бума в мусульманском центре. Халифы расширяли масштабы ирригации в Ираке и Египте, а путешественники разносили сельскохозяйственные культуры и техники от Инда до Атлантики. Рис, сахар и хлопок распространились через мусульманское Средиземноморье. Благодаря альтернативным культурам земледельцы получали со своих полей два или три урожая в год. Мусульмане, колонизовавшие Сицилию, изобрели такие классические западные пищевые продукты, как паста [макаронные изделия] и мороженое.

Однако выигрыши, полученные от устранения прежнего барьера, который отделял Рим от Персии, все более перекрывались потерями, вызванными появлением нового барьера в Средиземноморье, отделяющего ислам от христианского мира. По мере того как Южное и Восточное Средиземноморье становилось все в большей мере мусульманским (если в 750 году едва лишь один человек из десяти, находившихся под властью арабов, был мусульманином, то к 950 году их стало более девяти из десяти), и арабский язык стал «лингва франка» (то есть языком общения для разнородного населения. — Ред.), контакты с христианским миром шли на спад. А затем, когда после 800 года халифат разделился на отдельные части, эмиры воздвигли барьеры также и внутри мира ислама. Некоторые регионы в пределах мусульманского центра — такие, как Испания, Египет и Иран, — были достаточно велики, чтобы обходиться за счет одного лишь внутреннего спроса. Прочие же регионы приходили в упадок. В Китае войны IX века по большей части обходили стороной наиболее экономически важные центральные районы. В то же время в Ираке хрупкая ирригационная сеть была разрушена соперничавшими друг с другом тюркскими армиями рабов, а также в результате продолжавшегося четырнадцать лет восстания африканских плантационных рабов, предводитель которого в иные времена мог бы рассчитывать стать поэтом, пророком и одним из потомков Али.

На Востоке Корея и Япония шли к политическому развалу, когда в северной части китайского центра начался кризис. Подобным же образом на Западе христианская периферия все более распадалась на отдельные части по мере того, как распадался мусульманский центр. Византийцы убивали друг друга тысячами и отделились от римской церкви из-за новых доктринальных вопросов (в особенности по вопросу — одобрил ли Бог изображения Иисуса, Марии и святых) (иконоборческое движение. — Ред.), а германские королевства, по большей части отрезанные от Средиземноморья, начали создавать свой собственный мир.

Некоторые из этих далеких западных окраин подавали надежды стать самостоятельным центром. Начиная с VI века франкский народ стал региональной державой, а вокруг Северного моря возникали небольшие торговые города, предназначенные удовлетворять ненасытные потребности франкской аристократии в предметах роскоши. Государство франков оставалось «дешевым», со слаборазвитыми налогообложением и администрацией. Короли, которые оказывались способны мобилизовать своих вздорных вельмож, могли быстро объединить обширные, хотя и слабо связанные между собой территории, охватывавшие большую часть Западной Европы. Однако при слабых королях эти государственные образования столь же быстро разваливались. Короли, у которых было слишком много сыновей, как правило, заканчивали тем, что делили между ними свои земли. Это зачастую попросту приводило к войнам за воссоединение этих территорий.

Конец VIII века был особенно благоприятным временем для франков. В 750-х годах папа в Риме искал у них защиты от местных смутьянов, и рождественским утром 800 года франкский король Шарлемань^[133] смог даже заставить папу Льва III преклонить перед ним колени в соборе Святого Петра и короновать его как римского императора.

Шарлемань усиленно стремился создать королевство, достойное названия, на которое он претендовал. Его армии несли огонь, меч и христианство в Восточную Европу и выдавили мусульман обратно в Испанию, в то время как его образованная бюрократия собирала некоторое количество налогов, объединила ученых в Ахене («Рим еще существует»¹⁶, как заявил один из придворных поэтов), наладила чеканку монеты на постоянной основе и присматривала за возрождающейся торговлей. Это вызывает желание сравнивать Шарлеманя с Сяовэнем, который тремя столетиями раньше повел царство Северная Вэй, располагавшееся на неспокойных и опасных окраинах Китая, по пути превращения в «дорогостоящее» государство, и решительно запустил в действие процесс, который привел к новому объединению восточного центра. Коронация Шарлеманя в Риме определенно говорит о его амбициях, подобных амбициям Сяовэня. О том же свидетельствуют и посольства, кои он отправлял, ища дружбы с Багдадом. Они, по утверждению франкских хроник, произвели на халифа настолько сильное впечатление, что он послал Шарлеманю слона.

Однако арабские источники не упоминают ни о франках, ни о слонах. Шарлемань не был Сяовэнем, и, по-видимому, для окружения халифа он мало что значил. Шарлемань не претендовал на то, чтобы быть римским императором, и не предлагал византийской императрице Ирине^[134] отречься от престола в его пользу. Реальность состояла в том, что Франкское королевство никогда не продвигалось особенно далеко в направлении превращения в «дорогостоящее» государство. При всех претензиях Шарлеманя, у него не было шансов заново объединить западный центр или даже преобразовать христианскую окраину в отдельное государство.

Но вот чего Шарлемань, к сожалению, достиг, — так это повышения уровня социального развития, коего оказалось достаточно, чтобы привлечь в его империю налетчиков из даже еще более диких земель за пределами христианской периферии. К тому времени, когда он в 814 году умер, длинные ладьи викингов из Скандинавии пробирались вверх по рекам в самую сердцевину его империи; мадьяры на своих неприхотливых маленьких степных пони^[135] грабили Германию, а сарацинские пираты из Северной Африки были близки к тому, чтобы опустошить сам Рим. Ахен оказался плохо готов к ответным действиям. Когда викинги вытаскивали свои корабли на берег и жгли деревни, королевские армии приходили с опозданием или вообще не приходили. Поэтому чаще сельские жители обращались за защитой к местным важным лицам, а горожане — к своим епископам и мэрам. К тому времени, когда в 843 году три внука Карла Великого разделили империю между собой, короли уже мало что значили для большинства своих подданных.

Под давлением

Как будто всех этих трудностей было недостаточно, после 900 года Евразия попала под новый вид давления — причем буквально. Поскольку орбита Земли продолжала смещаться, атмосферное давление над массивами суши возросло. В результате ослабли западные ветры, дующие с Атлантики в Европу, и муссоны, дующие с Индийского океана в Южную Азию. В среднем по Евразии, вероятно, между 900 и 1300 годами температуры возросли на 1-2°F, а количество осадков снизилось, возможно, на 10 процентов.

Как всегда, изменение климата заставляло людей адаптироваться, но за ними оставалась возможность решить, как именно это сделать. В холодной и влажной Северной Европе этот так называемый период средневекового потепления зачастую был благоприятным, и, вероятно, там численность населения между 1000 и 1300 годами удвоилась.

Однако в более жарком и сухом исламском центре этот период оказался не столь благоприятным. Общая численность населения в мусульманском мире, вероятно, снизилась на 10 процентов, хотя некоторые территории процветали, в особенности в Северной Африке. В 908 году Ифрикия^[136] (примерно на месте нынешнего Туниса (рис. 7.8) откололась от халифов в Багдаде. Радикальные шииты^[137] учредили линию официально непогрешимых халифов-имамов, известных как Фатимиды, поскольку они претендовали на то, что происходят (и получили право стать имамом) от дочери Мухаммеда Фатимы. В 969 году эти Фатимиды завоевали Египет, где они построили великий новый город — Каир, и много вкладывались в развитие ирригации. К 1000 году у Египта был наивысший уровень социального развития на Западе, а египетские торговцы распространились по всему Средиземноморью.

Мы очень мало знали бы об этих торговцах, если бы в 1890 году еврейская община в Каире не решила провести перестройку своей синагоги возрастом в девять веков. Как и во многих других синагогах, в ней было хранилище, куда верующие могли сдавать на хранение ненужные документы, чтобы избежать риска святотатства (в случае уничтожения бумаг, на которых могло быть написано имя Бога). Обычно хранилища периодически очищали, но этому дали заполниться доверху макулатурой, возраст которой измерялся веками. Когда началась перестройка здания, старые документы оттуда стали появляться на рынках древностей в Каире. Весной 1896 года две сестры-англичанки привезли пачку их в Кембридж и там показали два текста Соломону Шехтеру, профессору талмудической и раввинской литературы. Первоначально настроенный скептически, затем Шехтер испытал момент «О боже мой»: одним из документов оказался фрагмент библейской книги Экклезиаст на древнееврейском языке, прежде известной только по греческим переводам. Этот ученый доктор в декабре того же года отправился в Каир и вывез оттуда 140 тысяч документов.

Среди них были сотни писем в каирские торговые дома, отправленные с 1025 по примерно 1250 год из таких далеких мест, как Испания и Индия. Идеологические различия, сформировавшиеся вслед за арабскими завоеваниями, постепенно разрушались по мере того, как рост населения вел к расширению рынков и росту прибылей, и явно мало значили для корреспондентов этих писем, которых больше заботили погода, их семьи и обогащение, нежели религия и политика. В этом отношении они, возможно, были типичными средиземноморскими купцами. Хотя это не столь хорошо задокументировано, коммерция, по-видимому, была столь же международной и прибыльной также и в Ифрикии и на Сицилии, где мусульманский Палермо стал процветающим городом, торгуя с христианской Северной Италией.

В этот процесс включилась даже Монте-Полиццо, затерянная в сельской местности сицилийская деревня, где я проводил раскопки на протяжении последних нескольких лет. Как я уже упоминал в главе 5, я отправился туда, чтобы изучать последствия финикийской и греческой колонизации в VI и VII веках до н. э. Но когда мы начали раскопки в 2000 году, мы обнаружили вторую деревню поверх древних домов. Эта вторая деревня была основана около 1000 года — вероятно, мусульманскими иммигрантами из Ифрикии — и была сожжена дотла около 1125 года. Когда наш ботаник просеивал обугленные семена, раскопанные в ее руинах, он обнаружил — ко всеобщему удивлению, — что в одном из зданий было хранилище, полное тщательно обмолоченной пшеницы, в которой было очень мало сорняков^[138]. Это являло резкий контраст с семенами, найденными нами в слое VI века до н. э., которые всегда были смешаны с большим количеством сорняков и мякины. Они были предназначены для получения довольно грубого хлеба, — именно этого мы и могли ожидать в простой сельскохозяйственной деревне, где люди выращивали сельскохозяйственные культуры для своего собственного стола, и их не волновало, если изредка им попадался кусочек, вызывающий неприятные ощущения. А вот тщательное провеивание, с помощью которого пшеницу XII века очищали от всех примесей, — это как раз то, чего мы могли ожидать от земледельцев, производивших коммерческую продукцию для разборчивых горожан.

Средиземноморская экономика, безусловно, переживала бум, если маленькая деревня Монте-Полиццо была вовлечена в международные торговые сети. Однако старейшая часть мусульманского центра в Юго-Западной Азии была не столь благополучна. Было достаточно плохо то, что начиная с 860-х годов тюркские рабы, которых иракские халифы купили для своих армий, устраивали государственные перевороты и сами делали себя султанами; однако худшее было еще впереди. Начиная с VII века мусульманские купцы и миссионеры проповедовали «благие вести» Мухаммеда тюркским племенам в степях. И вот в 960-х годах клан карлуков в нынешнем Узбекистане, — численностью, как принято считать, где-то около 200 тысяч семей, — в массовом порядке обратился в ислам. Это был триумф веры, но он очень быстро превратился в кошмар для политиков. Карлуки основали свою собственную Караханидскую империю. Еще одно тюркское племя — сельджуки — вслед за обращением в новую веру принялось мигрировать. Они с грабежами прошли через Иран, в 1055 году захватили Багдад, а к 1097 году вытеснили византийцев из большей части Анатолии и Фатимидов из Сирии.

Судьбы мусульманской Юго-Западной Азии и процветающего исламского Средиземноморья стали быстро расходиться. Тюрки-сельджуки собрали большую империю, но она оказалась даже еще более дисфункциональной, нежели прежде был халифат. Когда в 1092 году умер ее свирепый первый правитель, его сыновья последовали степным традициям — разделили империю на девять частей и принялись воевать друг с другом. Решающую роль в их войнах играла кавалерия, поэтому сельджукские цари предоставляли большие поместья военачальникам, которые могли обеспечить им своих конных сторонников. Эти вожди кочевников, что было вполне предсказуемо, предоставили управлению и торговле приходить в упадок и даже перестали чеканить монету. Города съеживались в размерах, ирригационные каналы заиливались, а отдаленные деревни оказались заброшены. В условиях более жаркой и сухой погоды в период средневекового потепления земледельцам приходилось постоянно напряженно стараться, чтобы всего лишь сохранить свои драгоценные поля и не дать им опять превратиться в степь или пустыню. Однако политика сельджуков делала их работу еще более тяжелой. Многие из завоевателей предпочитали кочевой образ жизни городскому, и поэтому приветствовали упадок сельского хозяйства. На протяжении XII века все больше и больше арабов оставляли свои поля и переходили к пастушеству, присоединяясь в этом к тюркам.

Встревоженные распространением радикальных шиитских теорий в эти бедственные годы, ученые в Восточном Иране учредили школы для разработки и преподавания связного «суннитского ответа», чему активно способствовали в XII столетии сельджукские вельможи. По сей день остаются основополагающими для суннитской мысли памятники их учености, в частности «Воскрешение наук о вере» аль-Газали. В этой работе используется греческая логика, дабы примирить друг с другом исламскую юриспруденцию, суфийский мистицизм и откровения Мухаммеда. Фактически это суннитское Возрождение оказалось настолько успешным, что некоторые шииты сочли единственно подходящим практическим ответом на это убийство суннитских лидеров. Уйдя в горы Ирана, они создали тайное общество, которое было известно их врагам как «ассасины» (согласно легенде, оно было так названо [более точно — «хашшашины»], потому что его агенты курили гашиш, чтобы привести себя в нужное для совершения убийства настроение).

Политические убийства не могли прекратить суннитское Возрождение. Также и никакое интеллектуальное движение, даже успешное, не в силах было сохранить сельджукское государство единым. Не имея того рода политической организации, которую государства Фатимидов создали в Северной Африке, сельджукские земли оказались под давлением периода средневекового потепления. Время для них было неудачным, поскольку те же самые климатические условия, которые создавали такие трудности в Юго-Западной Азии, породили новые возможности для буйных и непокорных налетчиков, торговцев и захватчиков, действовавших на европейской окраине мусульманского центра. Столь же важно и то, что потепление принесло Северной Европе более продолжительные вегетационные периоды и более высокие урожаи, благодаря чему прежде маловажные земли стали потенциально прибыльными. К концу периода средневекового потепления земледельцы распахали обширные пространства, некогда бывшие лесами, и повалили, возможно, половину деревьев в Западной Европе.

Как и во всех эпизодах экспансии, происходивших начиная от распространения сельского хозяйства с территории Холмистых склонов, в результате комбинации двух процессов продвинутые сельскохозяйственные техники из Западной Европы были перенесены в Восточную. Первым из этих процессов была колонизация, зачастую под руководством церкви (обычно единственного хорошо организованного института на окраинах). «Дайте этим монахам голую вересковую пустошь или дикий лес, — писал Геральд Уэльский, — а затем пусть пройдет несколько лет, и вы найдете там не только прекрасные церкви, но и жилища людей, построенные вокруг них»¹⁷. Экспансия была работой Господа. Как утверждалось во время одной из вербовочных кампаний в 1108 году, «язычники — худшие из людей, но их земля — наилучшая, там есть мясо, мед и мука… Здесь вы сможете и спасти ваши души [заставив язычников обратиться], и, если вы того желаете, приобрести очень хорошие земли, чтобы там поселиться»¹⁸.

Иногда язычники бежали, иногда подчинялись, — при этом зачастую в итоге их положение оказывалось мало чем лучше рабского. Однако — подобно охотникам-собирателям, противостоявшим земледельцам и скотоводам, или жителям Сицилии, противостоявшим греческим колонистам за тысячи лет до этого, — иногда язычники организовывались и отстаивали свою землю. По мере того как франкские и германские земледельцы продвигались на восток, срубая деревья и распахивая пастбища, некоторые сельские жители в Богемии, Польше, Венгрии и даже далекой России копировали их техники, используя улучшение климатических условий для того, чтобы более интенсивно возделывать свои собственные земли. Их вожди, становясь христианами, убеждали или заставляли их стать подданными-налогоплательщиками и воевать с колонистами (или друг с другом).

Распространение государств, церквей и интенсивного сельского хозяйства по Европе имеет много общего с сельскохозяйственными окраинами, сформировавшимися к югу от Янцзы после V века, но отличалось в одном важном отношении: все это не порождало крупных торговых потоков между новой сельскохозяйственной окраиной и более старым городским центром. В отсутствие центральноевропейского эквивалента Великого канала Китая, здесь попросту не было дешевого пути, чтобы доставлять польское зерно в крупные города, такие как Палермо и Каир. Западноевропейские города располагались ближе к окраинам, и они росли. Однако они оставались слишком немногочисленными и слишком маленькими для того, чтобы обеспечить появление адекватных рынков. Вместо того чтобы экспортировать продовольствие из Восточной Европы, эти западноевропейские города обычно росли за счет интенсификации местного производства и использования новых источников энергии.

Водяные мельницы, уже ставшие обычными в мусульманском центре, теперь распространились и на христианской окраине. Например, число мельниц во французской долине Робек с X по XIII век увеличилось в четыре раза, а в Книге Страшного суда, где приведены данные первой переписи населения, проведенной в 1086 году, утверждается, что в Англии было замечательно большое число мельниц — 5624. Земледельцы также узнали о преимуществах лошадей, которые ели больше, чем быки, но могли тащить плуги быстрее и работать дольше. В результате после 1000 года соотношение этих животных медленно смещалось в пользу лошадей. Тогда — по причинам, к которым я снова вернусь в главе 8, — европейцы заимствовали у мусульман металлические подковы для лошадей, которые снизили трение при движении, и заменили свою неудобную и удушающую животных упряжь, которая охватывала их горло, регулируемой упряжью, благодаря чему тягловая сила их лошадей возросла в четыре раза. В 1086 году только одно рабочее животное из двадцати на землях английских баронов было лошадью, а к 1300 году — уже одно из пяти. С той дополнительной лошадиной силой (не говоря уже о дополнительном навозе) земледельцы могли сократить число земель, которые они каждый год оставляли под паром, и таким образом получать б?льшую отдачу от своей собственности.

Сельское хозяйство в Европе все еще было менее продуктивным, нежели в Египте или Китае. Однако оно производило все больше излишков, чтобы продавать их городам, а эти растущие города брали на себя новые роли. Многие жители Северо-Западной Европы были крепостными и по закону должны были обрабатывать земли феодалов, которые защищали их от налетчиков (и от других феодалов). В свою очередь, эти феодалы занимали свое собственное положение (по крайней мере, в теории), потому что являлись вассалами королей, и платили королям за это тем, что воевали в качестве тяжеловооруженных всадников. Короли же занимали свои позиции благодаря церкви, которая раздавала одобрение Бога. При этом и феодалы, и короли, и церковь — все они хотели получить доступ к богатству, которое теперь аккумулировалось в городах. Благодаря этому жители городов могли зачастую путем переговоров выторговывать себе свободу от феодальных обязательств, отдавая взамен часть этого богатства.

Подобно правителям прошлого, придерживавшимся «дешевых» стратегий управления, — вплоть до Ассирии и государства Чжоу, европейские короли эффективно практиковали рэкет под видом защиты. Но их версия была даже еще более запутанной, нежели у большинства их предшественников. Города, знать, монархи и церковники постоянно вмешивались в дела друг друга, и в отсутствие реальной центральной власти конфликты были практически неизбежными. Например, в 1075 году папа Григорий VII заявил о своем праве назначать всех епископов в Германии. Его целью было исправление нравов церковного руководства. Однако поскольку епископаты контролировали обширные части германских земель, этот шаг имел и приятный побочный эффект, поскольку давал папе контроль над большей частью ресурсной базы в Германии. Германский император Генрих IV ужаснулся и в ответ заявил, что он, будучи защитником веры, имеет право сместить Григория, который «теперь больше не папа, — настаивал Генрих, — а фальшивый монах… Я, Генрих, король Божьей милостью, купно со всеми нашими епископами говорю тебе: сойди с престола, сойди!»¹⁹.

Вместо того чтобы сойти с престола, Григорий VII отлучил Генриха от церкви, лишил его монарших прав над Германией и Италией и в силу дарованного Богом святому Петру полномочия «вязать и решать» снял со всех христиан присягу на верность Генриху, извергнув этого германского императора за пределы христианской веры. На практике это означало, что владетельные феодалы Германии могли на законных основаниях игнорировать своего правителя. И года не прошло, как, не имея возможности получить чего бы то ни было, сделанного в его собственной земле, Генрих был вынужден три дня босым простоять на коленях в снегу за воротами одного альпийского монастыря, вымаливая у папы прощение. Все это время он не снимал власяницы и постился. Он получил прощение, но затем все равно продолжил вести войну с папой. Ни один из них в ней не выиграл. Папа Григорий потерял всякую поддержку после того, как его собственные наемники ограбили Рим, поскольку он им не платил. Император закончил свою жизнь, скрываясь от собственного сына. А данный теологический диспут так никогда и не был реально разрешен.

В Европе XI века было полно таких запутанных противоборств, но мало-помалу их разрешение делало учреждения все более сильными, а их сферы ответственности — более точно определенными. Королям во все большей степени удавалось организовывать, мобилизовывать и облагать налогами людей на своих территориях. Один историк назвал этот процесс «образованием преследующего общества»²⁰: королевские должностные лица убеждали людей считать себя частью нации (англичанами, французами и т. д.), определяя это понятие как противоположность тем, кем они не являлись, — в частности, такими изгоями, как евреи, гомосексуалисты, прокаженные и еретики, которых впервые систематически лишали защиты и терроризировали. В результате этого неприятного процесса возникали все более эффективные государства.

Другие историки в более мажорном тоне говорят об «эпохе соборов»²¹ — о внушающих благоговение монументах, выраставших по всей Европе. В одной только Франции между 1180 и 1270 годами было построено восемьдесят соборов, пятьсот аббатств и десятки тысяч приходских церквей. Из каменоломен было добыто более 40 миллионов кубических футов камня [примерно 1,14 млн м³] — больше, нежели для Великой пирамиды в Египте.

Ученость в Западной Европе приходила в упадок вместе с Римской империей и лишь частично восстановилась во Франции при Шарлемане. Но после 1000 года учителя начали группироваться вокруг новых соборов, учреждая школы, довольно похожие на школы независимых муфтиев в исламском мире. Христиане, которые отправлялись учиться в мусульманскую Испанию, приезжали домой со своими переводами трудов Аристотеля по логике, которые арабские придворные ученые сохраняли на протяжении веков. Все это способствовало укреплению и развитию христианской интеллектуальной жизни и помогало теологам размышлять о Боге столь же изощренным образом, как это делали теоретики аль-Мамуна в Багдаде IX века. Однако это также порождало новые конфликты в рядах образованной элиты.

Это лучше всего иллюстрирует пример Пьера Абеляра. Он появился в Париже около 1100 года — блестящий молодой человек, окунувшийся в эту новую ученость. Переходя из одной школы в другую, он публично унижал тамошних педагогов-педантов, загоняя их в ловушки с помощью аристотелевской логики. Честным, но тугодумным профессорам уже виделся крах их карьер, когда выглядевший на двадцать с чем-то лет Абеляр использовал свои отточенные как бритва навыки ведения дебатов для того, чтобы ввергнуть в замешательство своих оппонентов (и потенциально угрожая участи души каждого из них). Необычайно довольный собой, Абеляр учредил собственную школу и незамедлительно соблазнил одну из своих учениц, юную Элоизу, и она забеременела от него. Ее обесчещенная семья нанесла ответный удар. «Однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, — как скромно потом излагал это Абеляр, — они отомстили мне самым жестоким и позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались»²².

И Элоиза, и Абеляр, опозоренные, удалились в дома Бога [монастыри] и на протяжении двадцати лет переписывались друг с другом, оправдывая свою роль в произошедшем и описывая свои страдания от этого. Вынужденный таким образом уйти от дел, Абеляр написал сочинение «Да и нет» — своего рода руководство по применению логики по отношению к противоречиям христианства. И даже притом, что имя Абеляра стало олицетворением опасности новой учености, он тем не менее заставил христианских теоретиков примирять авторитет Священного Писания с аристотелевским рационализмом. К 1270 году, когда Фома Аквинский усовершенствовал этот подход в своем сочинении «Сумма теологии», христианская ученость была столь же изощренной, как и ученость суннитского Возрождения.

Другие европейцы поступали противоположно Абеляру: вместо того чтобы переносить идеи и учреждения из мусульманского центра на христианскую окраину, они сами отправлялись в мусульманский центр. Купцы Венеции, Генуи и Пизы соперничали с купцами Каира и Палермо в сфере прибыльной средиземноморской торговли — покупая, продавая, воруя или сражаясь. В Испании мигранты из все более перенаселенной Северо-Западной Европы помогали местным христианам вытеснять мусульман обратно прочь, и по всему Средиземноморью норманны (или скандинавы) учиняли целую волну грабежей и завоеваний.

Норманны были потомками язычников-викингов из Скандинавии, в IX веке успешно занимавшимися набегами на далекой северо-западной окраине Европы. В X же веке они перешли к более масштабным формам хищения. По мере того как наступивший период средневекового потепления освобождал [от льдов] воды Северной Атлантики, они на своих ладьях добирались до Исландии, Гренландии и даже Винланда в Северной Америке. Они массами селились в Ирландии и Британии, а в Северной Франции их вождь Ролло даже стал настоящим королем (на территории современной Нормандии), приняв христианство в 912 году.

При этом понятия норманнов о тонкостях новой веры оставались смутными; так, при похоронах Ролло в 931 году они принесли в жертву сотню пленников. Однако их воинственность делала их желанными в качестве наемников — вплоть до Константинополя. Нанятые в 1016 году, чтобы сражаться на обеих сторонах в ходе бесконечных войн в Южной Италии, отряды норманнов затем выкроили там свое собственное государство. После этого в 1061 году на Сицилии они устроили почти что геноцид в отношении мусульманских оккупантов. Если вы посетите Сицилию в наши дни, то вам надо будет очень постараться, чтобы отыскать хотя бы один памятник, оставшийся от двух веков исламского правления, в течение которого этот остров был чудом Средиземноморья.

Норманны не имели каких-то особенных предубеждений против ислама; столь же плохо они обходились и со своими собратьями-христианами. Один итальянский писатель назвал их «дикой, варварской и ужасной расой, с бесчеловечным нравом»²³ [Виллиам Апулийский], а византийскую принцессу Анну Комнину они ужасали даже еще более. «Где бы ни случилось сражение и война, — писала она, — сердца [норманнов] начинают биться учащенно, и они не могут удержать себя. Не только солдаты, но и их предводители безудержно бросаются в ряды врагов»²⁴.

Византийцам знание норманнов дорого обошлось. В IX и X веках, пока мусульмане воевали друг с другом, Византия отчасти восстановила свои силы, и в 975 году византийская армия даже явилась в виду Иерусалима (ей не удалось взять Святой город, но они освободили сандалии Иисуса и волосы Иоанна Крестителя). Но в последующее столетие Византия стала опасно зависимой от норманнских наемников, чья ненадежность (при всей своей жестокости, они регулярно убегали с поля боя) способствовала ее катастрофическому поражению от турок в 1071 году. Двадцать лет спустя, когда турки осаждали Константинополь, византийский император написал в Рим папе — по-видимому, надеясь на его помощь в найме дополнительных наемников. Впрочем, у папы были иные идеи. Стремясь усилить свою собственную позицию в борьбе с королями Европы, он созвал в 1095 году собор на высшем уровне, где предложил идею военной экспедиции — Крестового похода — с целью вышвырнуть турок из Иерусалима.

Результатом стал буйный энтузиазм, — фактически куда больший, нежели это было нужно папе или византийцам. Десятки тысяч сельских жителей отправились пешком на восток. На своем пути они грабили Центральную Европу и устраивали резню евреев. Лишь немногие из них добрались до Анатолии, где их перебили турки. А до Святой земли не добрался никто, — разве что в качестве раба.

Более практично были использованы три армии французских и норманнских рыцарей, — при поддержке генуэзских купцов, — которые в 1099 году сошлись вместе у Иерусалима. Время было выбрано безупречно: сельджуки были слишком заняты борьбой друг с другом, чтобы оказать сильное сопротивление, и после кровопролитных сражений крестоносцы пробили бреши в стенах Святого города. В течение двенадцати часов они грабили и убивали в таких масштабах, что шокировали даже норманнов в своих рядах, сжигали евреев заживо и разрубали мусульман на куски (хотя, по крайней мере по наблюдениям одной еврейки, христиане не следовали турецкой практике — сначала насиловать свои жертвы). Наконец, уже в сумерках, завоеватели, шлепая в запекшейся крови по щиколотку, отправились возблагодарить Господа в храм Гроба Господня.

Впрочем, это непосредственное нападение на центр, хотя оно и было впечатляющим, никогда всерьез не угрожало исламу. Христианское Иерусалимское королевство неуклонно слабело, покуда в 1187 году мусульмане не захватили вновь этот город. Затем последовали новые Крестовые походы, большинство из которых оканчивалось крахом. Крестоносцы четвертого похода в 1204 году, не имея возможности обеспечить себя кораблями, в итоге подрядились в качестве военной силы в распоряжение венецианских финансистов и опустошили не Иерусалим, а Константинополь. Ни движение крестоносцев, ни Византийская империя после этого позора так и не оправились.

Под давлением условий, сложившихся в период средневекового потепления, Запад менял свои очертания. Мусульманские земли оставались центром, но по мере того, как в Юго-Западной Азии социальное развитие впадало в застой, центр тяжести мира ислама смещался в направлении Средиземноморья, и даже в пределах Средиземноморья были победители и проигравшие. Египет стал «драгоценностью мусульманской короны». Византия — последнее, что осталось от Рима, — пришла в окончательный упадок. А вот грубые и отсталые северо-западные окраины росли быстрее всех.

Темные сатанинские заводы

В восточном центре тамошние дела вряд ли могли бы еще более отличаться от дел в западном центре. Империя Тан прекратила существование в 907 году, но уже к 960 году Китай был вновь объединен. Тайцзу, первый император новой династии Сун, был закаленным солдатом. Однако он видел, что рост экономических и культурных связей между регионами Китая на протяжении последних нескольких веков заставил б?льшую часть элиты считать, что Китай должен быть одной империей. При правильных условиях, считал он, эта элита скорее предпочтет присоединяться к нему, нежели воевать с ним. Когда требовалась сила, он с готовностью прибегал к ней; однако, в отличие от предыдущих усилий по объединению того или иного из центров, большинство государств подчинялось мирно, и большинство из них примирилось с правлением династии Сун.

Тайцзу также понимал, что большинство предыдущих династий были свергнуты армейскими командующими, и поэтому он попросту избавился от них. Пригласив на праздник тех военачальников, которые возвели его на трон, он «растворил силу военных в чаше вина»²⁵, — как это излагает официальная история. Публично выпив за здоровье этих полководцев в связи с их выходом в отставку (что оказалось для них новостью), он тут же уволил их со службы. Довольно удивительно, но Тайцзу этот бескровный переворот сошел с рук. В дальнейшем, когда он мобилизовывал армию, то обычно сам ее и возглавлял.

Переход от военного гражданского правления был великолепным способом удовлетворить широко распространенное желание мира и единства. Правда, у него был один недостаток: у Китая все еще были враги — в особенности две полукочевые группы, кидани и тангуты, — которые создали свои империи по другую сторону северной границы Китая (рис. 7.9). Их нельзя было «растворить в чаше вина», и после того, как однажды была потеряна армия, а император чуть не попал в плен, династия Сун вернулась вновь к старой политике — покупке мира при помощи подарков.

До какого-то момента это срабатывало, и ни кидани, ни тангуты не наводнили восточный центр, как это сделали сельджуки на Западе. Однако оборотной стороной такой политики было то, что династия Сун — подобно предыдущим династиям — вскоре оказалась на пути к банкротству из-за затрат на подарки и гарнизоны, которые реально не обеспечивали поддержание мира. К 1040-м годам династия Сун содержала миллионную армию и каждый месяц покупала тысячи комплектов доспехов и миллионы наконечников стрел, — и это было совсем не то, что планировал Тайцзу.

Некоторые военачальники надеялись, что Китай могло бы спасти от сползания обратно к старому противостоянию со степями чудо-оружие. Алхимики-даосы примерно в 850 году открыли примитивную разновидность пороха (что забавно — в ходе поисков эликсиров вечной жизни). К 950 году появляются изображения людей, которые пускают струей друг в друга из бамбуковых трубок горящий порошок, а в военном наставлении от 1044 года описывается «огненное зелье» в бумажной или бамбуковой упаковке, бросаемое из катапульты. Однако от пороха все еще было больше «лая», нежели укусов. Он пугал лошадей, но — пока еще — редко наносил повреждения кому бы то ни было.

В отсутствие технологических прорывов военным династии Сун попросту требовалось больше денег. Помощь явилась с неожиданных сторон. Во-первых, это оказались китайские интеллектуалы. После того как Ань Лушань в 755 году вверг страну в хаос, у многих ученых стал вызывать сомнения энтузиазм в отношении всего иностранного, который, как они полагали, не дал Китаю ничего, кроме тюркских военачальников и беспорядка. Многие разочарованные представители знати начали клеймить весь пятисотлетний период со времени падения династии Хань как варварский перерыв, который привел к порче китайских традиций. А самым главным среди этого тлетворного чужеземного импорта, доказывали они, был буддизм.

В 819 году ученый «благородный муж» Хань Юй отправил императору челобитную с увещеваниями отказаться от встречи костей Будды, дабы выразить свой ужас от массовой истерии, которая разразилась, когда один монастырь перевозил одну из тех (многих) костей, которые, как утверждалось, принадлежали Будде. «Буддизм, — настаивал Хань Юй, — это не более чем культ варварских народов». Он доказывал, что в те дни, когда буддизм соблазнил Китай, «официальные лица, будучи людьми малых достоинств и знаний, оказались не способны в полной мере постигнуть пути древних царей и насущные потребности прошлого и настоящего, и поэтому не могли претворить в жизнь мудрость императора и уберечь тот век от порчи». Теперь же, однако, ученость достигла более высокого уровня. Интеллектуалы научились думать, рисовать и, прежде всего, писать так же, как древние, и тем самым стали способны вновь обрести древнюю мудрость и спасти страну. «Написание прозы должно служить средством для [движения по] пути (дао)»²⁶, — настаивал Хань. Он разработал новый письменный стиль, с целью воссоздать ясность и высокую моральную тональность древности.

Такая обратная реакция по отношению к буддизму была явлением неоднозначным и спорным, но она оказалась как раз ко времени. Буддийские монастыри накопили огромные богатства, и, когда император У Цзун в 840-х годах ополчался на буддизм — лишал духовного сана монахов, закрывал монастыри, грабил их сокровища, — им, возможно, больше двигали фискальные проблемы, нежели протесты из ученой среды. Эти официальные преследования сделали респектабельными мнения таких людей, как Хань. Буддистов все еще оставались миллионы, но еще больше миллионов китайцев, полных сомнений по поводу этой импортированной религии, были увлечены возможностью того, что ответы на величайшие вопросы Будды (Кто я есть на самом деле? Как я соответствую Вселенной?) содержатся в понятном виде в их собственных конфуцианских классических трудах.

«Неоконфуцианское» движение распространилось среди знати, и в час нужды Китая, когда страна испытывала давление со стороны киданей и тангутов, лучшие умы империи подражали Конфуцию, первыми вызываясь давать советы правителю. Забудьте о перерождениях и бессмертии, настаивали они; «здесь и теперь» — это все, а осуществление чего-либо происходит в результате действий в этом мире. «Истинный ученый, — сделал вывод один из них, — должен в первую очередь беспокоиться о бедах мира и в последнюю очередь любить его удовольствия»²⁷.

Неоконфуцианцы включили изучение классических трудов в программу совершенствования общества. Люди, обладающие необходимыми филологическими и художественными навыками и умениями, чтобы надлежащим образом понимать древнюю культуру, утверждали они, могут использовать добродетели древности для спасения современного мира. Вот, к примеру, Оуян Сю. Он еще мальчиком познакомился с трудами Хань Юя, а затем придумал собственный стиль «древней прозы», сделал себе имя как поэт, историк и собиратель бронзовых изделий, изготовленных две тысячи лет назад, и высоко поднялся на имперской службе, где ратовал за фискальные и военные реформы.

Свою помощь государству предлагали десятки столь же талантливых людей, но самым замечательным среди них был Ван Аньши, ведущий знаток древности, великий стилист в области прозы и первый министр. Многие враги Вана (в число которых входил и Оуян Сю) называли его грубым и отвратительно грязным человеком, и в итоге добились его ссылки и опалы, однако его радикальная Новая политика — нечто вроде версии одновременно Нового курса Рузвельта и рейганомики для XI века, — привела к некоторому реальному облегчению. Ван снизил налоги, но при этом увеличил налоговые поступления за счет того, что сделал сбор налогов более справедливым. Он финансировал масштабные общественные работы и стимулировал рост при помощи «кредитов зеленые побеги», давая деньги в долг земледельцам и мелким торговцам. Он сбалансировал бюджет, заменив дорогостоящих профессиональных солдат более дешевыми ополчениями. Когда консервативные чиновники оказывали сопротивление, он находил других администраторов. Он включил знание экономики, географии и законов в экзамены для поступающих в гражданскую службу, создал новые школы, где преподавались эти дисциплины, и повысил жалованье для тех, кто такие экзамены успешно сдавал.

Однако, какими экстраординарными ни были достижения неоконфуцианцев, они меркли, незначительные, на фоне «второго развития», происходившего в то же самое время, — экономического взрыва, сопоставимого с экономическим взрывом, происходившим в Древнем Риме. Период средневекового потепления почти повсюду в Китае оказался благом: озерные отложения, химический состав сталагмитов и письменные данные — все эти источники позволяют предположить, что полузасушливый в прошлом север получал больше дождей — как раз чего и требовалось здешним земледельцам, в то время как влажный юг получал меньше дождей, что подходило земледельцам также и этого региона. К 1100 году население Китая выросло, возможно, до 100 миллионов человек.

К 1100 году все тридцать семь сортов риса, упоминавшиеся в книге VI века «Основные методы, используемые обычными людьми», были заменены на еще более урожайные сорта, и теперь земледельцы регулярно получали три урожая каждый год со своих орошаемых и удобряемых полей, чередуя рис и пшеницу. Расширяющаяся сеть дорог — зачастую мощенных камнем в городах, а иногда мощенных кирпичом даже в сельской местности — облегчала доставку зерна в порты. Водный транспорт совершенствовался даже еще более радикально. Китайские корабелы копировали лучшие элементы персидских, арабских судов и судов Юго-Восточной Азии и строили большие океанские джонки с водонепроницаемыми отсеками, имевшие четыре и даже шесть мачт и экипажи до тысячи человек. Стоимость водных перевозок падала, а купцы организовывались для ведения крупномасштабной торговли. Как писал один писатель XII века:

«Реки и озера соединены друг с другом так, что с их помощью можно добраться в любое место. Когда судно покидает свой родной порт, нет никаких препятствий, мешающих планировать путешествия длиной в десять тысяч ли [примерно 4827 км]. Каждый год простые люди используют для торговли все зерно, оставшееся сверх того, что необходимо им для посева и пропитания. Крупные купцы собирают то, что имеется у меньших домохозяйств. Небольшие лодки сопровождают крупные суда и задействованы в совместных операциях, перевозя зерно на продажу и обеспечивая хорошую прибыль»²⁸.

Почти столь же важными, как и сами корабли, были маклеры по судовым перевозкам, — посредники, которые приобретали и хранили на складах грузы, предоставляли займы и добивались того, чтобы суда быстро совершали рейсы. Все это, конечно, требовало наличных денег, и по мере того, как экономика росла, правительство старалось чеканить достаточное количество бронзовых монет. Героические усилия по изысканию новых источников меди (и не столь героические усилия по порче монеты путем добавления свинца) позволили увеличить выпуск монет с 300 миллионов в 983 году до 1,83 миллиарда в 1007 году, хотя спрос по-прежнему опережал предложение.

И на этот раз на помощь пришли жадность и лень. В IX веке, когда начался бум в торговле чаем и ослаб государственный надзор за коммерцией, торговцы из Сычуани начали учреждать свои конторы в Чанъане, где они могли обменивать монеты, получаемые за свой чай, на «летающие деньги» — бумажные кредитные банкноты. Вернувшись в Сычуань, они могли обратно поменять эти банкноты на наличные деньги в головной конторе своей компании. Притом что карман «летающих денег» по стоимости соответствовал сорока карманам бронзовых монет, преимущества были очевидны. И вскоре торговцы начали использовать кредитные банкноты в качестве наличных денег самих по себе. Они изобрели доверительные деньги — символические знаки, ценность которых зависела от доверия к ним, а не от содержания в них металла. В 1024 году государство сделало следующий логичный шаг — стало печатать бумажные банкноты, и вскоре денег в банкнотах выпускалось больше, нежели в монетах^[139].

По мере того как бумажные деньги и кредит проникали в сельскую местность, облегчая покупки и продажи, все больше крестьян выращивали то, что лучше всего удавалось на их земле, продавали продукцию за наличные, а затем покупали то, что не могли столь же легко произвести сами. Вот как описал один буддийский монах такой небольшой рынок, встретившийся ему в отдаленной деревне:

Утреннее солнце еще не поднялось из-за озера.

Заросли ежевики на миг показались похожими на ворота из сосны.

Старые деревья печально высятся на крутом утесе.

Раздаются покинутые крики обезьян.

Дорожка поворачивает, и открывается долина,

Где вдалеке едва виднеется деревня.

По тропе, крича и смеясь,

Идут, обгоняя друг друга, сельские работники,

Чтобы потом несколько часов посоперничать друг с другом на рынке.

Палаток и лавок тут бесчисленное множество, как облаков.

Люди несут льняные ткани и бумагу из бумажной шелковицы,

Или гонят перед собой кур и поросят.

Щетки и совки для мусора лежат кучами тут и там.

Слишком много местных мелочей, чтобы их можно было все перечислить.

Пожилой мужчина управляет всей торговлей,

И все с уважением выполняют все его, даже малейшие указания.

Очень тщательно он сравнивает

Измерительные линейки — одну за другой, —

И медленно крутит каждую в своих руках²⁹.

Городские рынки были, конечно, куда больше и могли привлекать поставщиков с половины континента. Торговцы из Юго-Восточной Азии связывали порт Цюаньчжоу с индонезийскими островами Пряностей (Молуккские острова. — Ред.) и богатствами Индийского океана, а из Цюаньчжоу импортные товары расходились вплоть до каждого из городов империи. Чтобы заплатить за них, семейные мастерские производили шелк, фарфор, лак и бумагу, а наиболее успешные из них вырастали в фабрики. Даже сельские жители могли теперь покупать то, что прежде было предметом роскоши, например книги. К 1040-м годам деревянные печатные станки производили миллионы относительно дешевых книг, которые в итоге попадали в руки покупателей даже вполне скромного достатка. Доля грамотных людей была, по-видимому, сопоставима с римской Италией за тысячу лет до этого.

Впрочем, наиболее масштабные перемены произошли в текстильной и угольной промышленности — то есть именно в тех сферах деятельности, которые станут локомотивами британской промышленной революции в XVIII веке. Ткачи XI века изобрели шелкомотальный станок с педальным приводом, а в 1313 году ученый Ван Чжэнь в своем трактате «О сельском хозяйстве» описал огромную версию этого станка, предназначенного для прядения пеньки, приводимого в действие животными или водой. Как отмечал Ван, его использование обходилось «в несколько раз дешевле, нежели использование женщин, которых он заменил», и эта машина «применялась во всех частях Северного Китая, которые производили пеньку». Это волшебство настолько поразило Вана, что он прерывает свое техническое описание поэтической вставкой:

Прядильщице требуется много дней, чтобы спрясти пряжу весом сто катти^[140],

Но при помощи силы воды это можно сделать со сверхъестественной скоростью!

Есть один приводящий ремень для всех колес, как больших, так и маленьких,

И, когда одно колесо вращается, вместе с ним крутятся и другие!

Р?вница^[141] равномерно передается по роликовым бобинам,

И нити сплетаются на мотальной машине³⁰

Сравнивая чертежи французской льнопрядильной машины XVIII века с аналогичной конструкцией XIV века у Вана, историк экономики Марк Элвин был вынужден сделать вывод, что «сходство со станком Ван Чжэня настолько поразительное, что подозрениям в его китайском в конечном итоге происхождении… почти что нечего противопоставить». Станок Вана был менее эффективным, нежели французский, но — делает вывод Элвин — «если бы та линия поступательного развития, представителем которой он являлся, продолжилась еще немного, то тогда в средневековом Китае — на четыреста лет раньше, нежели на Западе, — имела бы место действительная промышленная революция в производстве текстиля»³¹.

Не сохранилось никаких статистических данных о производстве текстиля и ценах в эпоху династии Сун, так что мы не можем легко проверить эту теорию, но у нас есть информация о других отраслях. Налоговые отчеты позволяют предположить, что между 800 и 1078 годами производство железа возросло в шесть раз, достигнув уровня примерно в 125 тысяч тонн — то есть почти такого же количества, которое вся Европа производила в 1700 году^[142].

Производство железа было сосредоточено вокруг главного его рынка — миллионного города Кайфын, где оно (наряду с прочими применениями) шло на изготовление неисчислимого количества оружия, которое требовалось армии. Выбранный в качестве столицы, поскольку он удобно располагался около Великого канала, Кайфын был городом-тружеником. У него не было долгой истории, усаженных деревьями бульваров и прекрасных дворцов, как в прежних столицах, и он не вдохновлял на создание великой поэзии. Однако в XI веке Кайфын стал густонаселенным, хаотичным и полным жизни столичным городом. В его шумных питейных заведениях подавали вино до рассвета^[143], каждый из его пятидесяти театров собирал тысячи зрителей, а магазины имелись даже на одной из главных улиц, предназначенной для процессий. За стенами города день и ночь полыхали железолитейные предприятия. Темные, сатанинские заводы изрыгали огонь и дым, поглощая десятки тысяч деревьев, чтобы выплавить из руд железо, — фактически так много деревьев, что владельцы железоплавильных заводов скупали и начисто оголяли от деревьев целые горы. В результате цена древесного угля оказалась недоступной для обычных домовладельцев. Поэтому в 1013 году сотни мерзнущих жителей Кайфына участвовали в топливных беспорядках.

Кайфын явно оказался в экологическом «бутылочном горлышке». В Северном Китае попросту не было достаточно леса, чтобы прокормить и обогреть миллион его жителей и при этом поддерживать работу железолитейных предприятий, производящих тысячи тонн железа. Поэтому оставались лишь две возможности: люди и/или промышленность могли переместиться прочь отсюда или кто-то мог проявить изобретательность и изыскать новый источник топлива.

Homo sapiens всегда жил за счет эксплуатации растений и животных, получая от них пищу, одежду, топливо и кров. На протяжении эпох люди стали намного более эффективными паразитами. Например, подданные династии Хань и Римской империи в первые века нашей эры потребляли в семь или в восемь раз больше энергии в расчете на человека, нежели их предки во время ледниковой эпохи за четырнадцать тысяч лет до этого^[144]. Также подданные династии Хань и Римской империи научились использовать энергию ветра и волн, чтобы перемещать суда, превзойдя тем самым пределы того, что растения и животные могли им дать, и научились применять энергию воды для работы мельниц. Однако мерзнувшие жители Кайфына, которые выступили с протестами в 1013 году, все еще в основном питались другими организмами, занимая в Великой цепи энергии место лишь чуть выше, нежели охотники и собиратели каменного века.

На протяжении нескольких десятилетий такое положение дел начало меняться, сделав владельцев железоплавильных заводов Кайфына невольными революционерами. За тысячу лет до этого в дни правления династии Хань некоторые китайцы уже экспериментировали с углем и газом, но эти источники энергии имели мало очевидных применений. И только теперь, когда прожорливые кузнечные горны соперничали из-за топлива с очагами и жилищами, промышленники принялись усердно толкаться в дверь, разделявшую древнюю органическую экономику и новый мир ископаемого топлива. Кайфын располагался поблизости от двух крупнейших в Китае залежей угля (рис. 7.9), к которым был удобный доступ по реке Хуанхэ. Поэтому не потребовалось гениальности — а только жадность и отчаянье, а также пробы и ошибки, — чтобы выяснить, каким образом использовать каменный уголь вместо древесного угля для плавки железной руды. Также потребовался капитал и труд, чтобы определить, где этот уголь находится, выкопать его и перевезти. Это, вероятно, объясняет, почему в данном случае путь проложили предприниматели (у которых были ресурсы), а не домохозяева (у которых ресурсов не было).

Одна поэма, написанная около 1080 года, дает некоторое представление об этой трансформации. В первой строфе описывается женщина, которая настолько отчаянно нуждается в топливе, что продает свое тело за дрова; во второй — угольная шахта, от которой приходит помощь, в третьей — огромная доменная печь, а в четвертой — облегчение оттого, что люди теперь могут иметь свой кусок пирога и есть его (и волки сыты, и овцы целы): можно отливать отличные железные мечи, но леса при этом останутся целы.

Разве ты не видел ее

Прошлой зимой, когда путешествующие сгибались под дождем и снегом,

Когда кости жителей города терзал ветер?

С половинной вязанкой сырых дров

и «забирая свои постельные принадлежности на рассвете»^[145],

В сумерках она стучала в эти ворота, но никто не захотел иметь с ней дела.

Кто бы мог подумать, что в этих горах лежит скрытое сокровище,

В кучах, подобные черным драгоценным камням, десять тысяч возов каменного угля,

Источающие милость и благоволение, не известные никому.

Волны зловония — чжэнь-чжэнь^[146] — рассеиваются вокруг;

После того как начало положено,

[производство] приобрело громадные масштабы, без ограничений.

Десять тысяч человек усердно трудятся, а тысяча присматривает за ними.

Когда руда попадает в катящуюся жидкость, та начинает сверкать еще более,

Она течет как расплавленные нефрит и золото, во всей своей мощи.

В южных горах каштановые леса теперь могут вздохнуть спокойно;

В северных горах не нужно разбивать молотом твердую руду.

Вам отольют меч после ста рафинирований материала,

Которым можно изрубить в фарш огромную тушу разбойника³².

Показатели, относящиеся к каменному углю и железу, возрастали рука об руку. На одном из железолитейных предприятий возле Цицуньчжэня, деятельность которого хорошо задокументирована, работало три тысячи рабочих, каждый год загружавших в печи 35 тысяч тонн руды и 42 тысячи тонн каменного угля, получая в итоге 14 тысяч тонн чугуна в чушках. К 1050 году добывалось так много каменного угля, что домохозяйства также пользовались им, и когда правительство в 1098 году пересматривало планы помощи бедным, то единственным топливом, которое чиновники принимали во внимание, был каменный уголь. Между 1102 и 1106 годами в Кайфыне открылись двадцать новых угольных рынков.

К этому времени уровень социального развития Востока поднялся до пикового значения, достигнутого в Древнем Риме за тысячу лет до этого. Запад, разделенный между мусульманским центром и христианской периферией, теперь далеко отставал от Востока и достигнет указанного уровня социального развития лишь в XVIII веке — накануне промышленной революции в Британии. Все фактически указывало на то, что за испачканными сажей стенами Кайфына назревала китайская промышленная революция, которая обратит громадное первенство Востока в социальном развитии в его владычество. История, казалось, должна была пойти по тому пути, который приведет Альберта в Пекин, а не Лути в Балморал.

8. На пути к глобальным масштабам

Три важных обстоятельства

Все в Китае поражало Марко Поло. Дворцы здесь были лучшими в мире, а правители — самыми богатыми. Китайские реки несли на себе больше судов, нежели все воды христианского мира, вместе взятые, и эти суда перевозили в свои города столько продовольствия, что воображение европейца отказывалось представить, что все это вообще можно было съесть. Да и сама еда была настолько изысканной, что европейцы едва могли поверить в такое. Китайские девушки отличались скромностью и благопристойностью. Китайские жены были ангелами. А иностранцы, которые испытали на себе гостеприимство куртизанок Ханчжоу, никогда их не забудут. Однако самым удивительным была китайская коммерция. «Я могу сказать вам со всей правдивостью, — рассказывал потом Марко, — что свои дела они ведут в таких колоссальных масштабах, что никто, кто об этом услышит, не сможет поверить до тех пор, пока не увидит этого сам» [с. 125 —238]¹.

Как оказалось, это было проблемой. Когда Марко в 1295 году вернулся в Венецию, многие из тех, кто толпами приходили послушать его истории, фактически ему не верили^[147]. Однако, если не считать некоторых его преувеличений — вроде груш весом десять фунтов [около 4,5 кг], — рассказ Марко вполне согласуется с тем, что мы видим на рис. 8.1. Когда он прибыл в Китай, уровень социального развития там далеко опережал уровень социального развития на Западе.

Впрочем, было три очень важных обстоятельства, о которых Марко не знал, когда выражал восхищение, будучи на Востоке. Во-первых, превосходство Востока сокращалось, снизившись с почти двенадцати пунктов индекса социального развития в 1100 году до менее чем шести пунктов в 1500 году. Во-вторых, сценарий, предсказанный в конце главы 7, — что восточные владельцы железоплавильных заводов и фабрик положат начало промышленной революции, высвободив мощь ископаемого топлива, — не состоялся. Марко восхищался «черным камнем», что горел в очагах Китая, но он столь же сильно восхищался китайскими жирными рыбами и прозрачным фарфором. Страна, которую он описывал, при всех ее чудесах, оставалась страной с традиционной экономикой. И в-третьих, сам тот факт, что Марко вообще побывал здесь, сигнализировал о грядущем. Европейцы уже вступили на путь, который приведет их к ним. В 1492 году другой итальянец, Христофор Колумб, высадится в Америках, — даже притом, что он вплоть до дня своей смерти оставался убежден, что достиг Китая. В 1513 году Рафаэль Перестрелло, кузен Колумба, исправит семейное недоразумение, став первым европейцем, который действительно отправился в Китай морем на паруснике.

Еще три века пройдет от высадки Колумба, и Запад вновь обретет превосходство над Востоком в социальном развитии. Длительный период, рассматриваемый в этой главе, не был концом «эпохи Востока». И он не был даже началом этого конца. Но несомненно, это был конец начала данной эпохи.

Сатанинская раса

Кайфын, 9 января 1127 года. От ударов таранов и взрывов бомб стены города сотрясались. Из-за метели никто не мог на самом деле видеть, что происходит. Однако китайские защитники на крепостных валах все равно стреляли огромными железными болтами из своих гигантских арбалетов и бросали в темноту зажженный порох, надеясь поразить скрипящие осадные башни, приближавшиеся к ним. При первой атаке городских стен пали три тысячи воинов Чжурчжэньской империи — самой недавно возникшей угрозы северным границам Китая. Некоторые из них сгорели, некоторые побиты камнями, многие пронзены стрелами; но тем не менее атакующие собрали своих убитых и провели перегруппировку. Они были привычны и к худшему.

Однако внутри стен, где пала едва сотня человек, даже эта россыпь трупов нервировала защитников. Офицеров становилось все меньше, и пошли слухи. И вскоре послышались приглушенный из-за снега гул вернувшихся осадных башен и смертоносный свист еще большего количества стрел. Мы не знаем точно, каким образом началась паника, но внезапно десятки тысяч людей устремились прочь со стен, отчаянно пытаясь убежать куда-нибудь. Враги были уже внутри, они грабили, жгли, насиловали и убивали. Многие женщины во дворце утопились, чтобы не претерпеть то, что их ожидало. Но император просто ждал, когда его уведут в плен.

Падение Кайфына было травмой, которую китайцы причинили себе сами. Несмотря на экономический бум XI века, нескончаемая война против киданей на северной границе, которую вела династия Сун, приводила к постоянной утечке финансовых средств, и поэтому императоры изыскивали все новые способы «оплачивать свои счета». Поэтому, когда в 1115 году «дикие чжурчжэни» из Маньчжурии предложили свою помощь в войне с киданями, император Хуэйцзун с воодушевлением принял ее (рис. 8.2). Его должно было бы обеспокоить то, что эти чжурчжэни всего за двадцать лет из земледельцев, живших в захолустье, стали внушающими страх конниками, но этого не произошло. Хуэйцзун был знатоком музыки, известным художником и гениальным каллиграфом, но не государственным человеком. А его советники по большей части предпочитали заниматься дворцовыми интригами, нежели смотреть в лицо суровым фактам. Поддержав чжурчжэней, Хуэйцзун создал монстра, который пожрал сначала киданей, а затем и самого Хуэйцзуна. Этот монстр поглотил бы также и жалкие остатки сунского двора, если бы те не бежали на кораблях. Только в 1141 году установилась граница между чжурчжэнями, теперь правившими Северным Китаем, и намного сократившимся государством Сун, со столицей в Ханчжоу^[148].

Падение Кайфына и нарушение торговли между севером и югом, которое последовало за этим, означало, что уровень социального развития в XII веке едва ли рос вообще. И все же, несмотря на то что социальное развитие переживало стагнацию, фактически коллапса не произошло. Кайфын быстро оправился от разграбления и даже стал на какое-то время чжурчжэньской столицей, а Ханчжоу вырос в столичный город, который произвел столь сильное впечатление на Марко Поло. Залежи каменного угля в Южном Китае были не столь богаты, как на севере, но все равно обильны, и промышленники XII века научились использовать более дешевый и более грязный каменный уголь для производства железа и даже научились извлекать медь из содержащих эти загрязнения побочных продуктов, получающихся при производстве железа. Торговля, роль бумажных денег, использование ископаемого топлива и товарное производство продолжали расти, и в 1200 году китайский промышленный взлет все еще казался столь же возможным, как и столетием ранее.

Тем, кто все это изменил, стал свирепый молодой житель степей по имени Темучин. Родившийся в морозной Монголии в 1162 году Темучин происходил из крайне неблагополучной семьи. Его отец Есугей похитил его мать Оэлун у ее жениха, сделал ей ребенка и назвал этого ребенка именем человека, которого он убил. Родители Темучина были так заняты своими делами, что как-то раз забыли ребенка, когда перекочевывали с места на место, и ждали целый год, прежде чем вернулись за ним. После того как родители женили Темучина, когда тому было 8 лет, Есугей был убит (скорее всего, это произошло не раньше). После этого его соплеменники бросили Оэлун, украли у нее скот и оставили умирать голодной смертью. Темучин поспешил вернуться домой и помогал Оэлун, охотясь на крыс^[149]. Он также убил своего старшего единокровного брата, который, по законам племени, имел право жениться на Оэлун. Затем Темучин был продан в рабство, а к тому времени, когда ему удалось бежать, его жена была похищена и, возможно, была беременна от другого мужчины. Темучин убил ее похитителей и вернул жену себе.

Темучин был суровым и жестким человеком; но, если бы он не был таким, монголы никогда не дали бы ему титул Чингисхана^[150] — «бесстрашного вождя», и он не стал бы величайшим завоевателем в истории. Не нужно быть врачом, чтобы подозревать, что на его путь к власти повлияло то, что он пережил как член своей семьи в юные годы. На этом пути Темучин выслеживал и убил своего побратима Джамуху, изменил монгольские традиции ведения войны (игнорируя права и притязания, вытекающие из родственных связей) и во всяком споре выступал против своих вздорных и любивших выпить сыновей.

Некоторым образом, немногое изменилось в степях за два предыдущих тысячелетия. Как и многие вожди до него, Чингисхан был движим отчасти страхом (боясь Китая) и отчасти жадностью (желая его богатств). Эти мотивы подтолкнули его совершать набеги на царство чжурчжэней в Северном Китае и использовать награбленное для подкупа других монгольских вождей, чтобы те последовали за ним. Однако в других отношениях многое изменилось, и даже хан не мог стать выше исторического закона, гласящего, что нельзя дважды вступить в одну и ту же реку. На протяжении половины тысячелетия китайские, мусульманские и христианские поселенцы продвигали в глубь степей города, ирригацию и плуг. Земледельцы забирали землю у кочевников. Кочевники же получали от земледельцев знание их оружия, а также их путей, методов и привычек.

Кочевники, как обнаружилось, оказались в выигрыше. Еще раз проявили себя преимущества отсталости, и Чингисхан — самый выдающийся из всех вождей кочевников — научился настолько хорошо интегрировать инженеров — жителей городов — в свои конные армии, что мог штурмовать любые фортификации с такой же легкостью, как он мог побеждать любую армию. До своей смерти, случившейся в 1227 году, он с грабежами проделал свой путь от Тихого океана до Волги (рис. 8.3), сметая препятствия, по словам одного персидского очевидца [Йакут аль-Хамави], столь же легко, «как написанные строки стираются с бумаги»². Там, где прошли монголы, «эти жилища стали пристанищем для сов и воронов; в этих местах совы-сипухи перекликались друг с другом, а в этих залах завывали ветры».

Чингисхану не требовался индекс социального развития, который бы сообщил ему, что Китай был «коренным месторождением» для грабежа. Насколько мы можем судить, в его намерения входило все похищать, изгонять с этой земли крестьян и превратить весь Северный Китай в зимние пастбища для своих выносливых степных пони. В 1215 году он разрушил более девяноста городов, при этом Пекин затем месяц горел. Впрочем, после его смерти в 1227 году более мудрые (китайские) советники сумели настоять на том, что было бы выгоднее оставлять крестьян на месте и облагать их налогами.

Возможность испробовать на деле эту новую политику представилась очень скоро. Невзирая на тот факт, что в итоге союза императора Хуэйцзуна с чжурчжэнями против киданей чжурчжэни разграбили Кайфын и захватили в плен императора, в 1234 году новый правитель из династии Сун предложил подобный же союз с монголами против чжурчжэней. Результат оказался даже хуже предыдущего: монголы поглотили империю чжурчжэней и поставили армии Китая на грань краха.

Лишь благодаря специфическим особенностям политики монголов империя Сун в 1230-х годах избежала падения. Когда Чингисхан в 1227 году умер, его сын Угэдэй сменил его в качестве великого хана. Однако внуки Чингисхана, озабоченные тем, кто же сменит Угэдэя, немедленно принялись маневрировать. Некоторые из них беспокоились по поводу того, что если позволить Угэдэю завоевать Китай, то в результате в его руках окажется слишком много власти, и это даст преимущество его сыну в последующей борьбе. Поэтому они заставили более мелких монгольских вождей вместо этого ратовать за гигантский набег на дальний запад. В 1237 году они отправились в путь. В результате главные орды монголов внезапно повернули в западном направлении.

Европейцы буквально понятия не имели, кто же это на них напал. Так, для английского хрониста Матвея Парижского эти захватчики представляли собой полную загадку. «Никогда, — писал он, — никто здесь не имел какого-либо рода доступа к ним, и они сами себя до сих пор не являли, дабы дать возможность что-либо знать об их обычаях и об их лицах, как это получается при обычных сношениях с другими людьми»³ [Матвей Парижский, «Английская история»]. Неправильно интерпретируя название «татары» (один из терминов, используемый в отношении монголов) как имеющее отношение к Тартару (древнегреческое название ада), Матвей задается вопросом — а не были ли «огромные орды их отвратительной сатанинской расой». Или, может быть, полагал он, они были потерянными коленами Израиля (ассирийцы в 721 году до н. э. угнали в плен 10 израильских колен (племен), и о них больше никогда ничего не слышали. Эти колена назвали «потерянными». — Пер.), которые наконец прибыли домой. Хотя и понимая, что монголы не говорили по-еврейски и, по видимому, ничего не зная о законах Моисея, Матвей Парижский решил, что он, должно быть, прав: сбившиеся с пути еще до того, как Моисей получил десять заповедей, это были евреи, которые

«последовали за чужими богами и незнакомыми обычаями, так что теперь неудивительно то, что, вследствие Божьего возмездия, они были не ведомы ни одному другому народу, их сердце и язык пришли в беспорядок, а их жизнь изменилась, став жизнью жестоких и неразумных зверей».

Некоторые христиане решили, что логичной защитой от этих потерянных колен Израиля станут избиения местных евреев. Но — что вполне предсказуемо — пользы от этого оказалось мало. Монголы победили собравшихся вместе по этому поводу рыцарей Германии и Венгрии и дошли вплоть до Вены. Однако затем, — столь же внезапно, как они покинули Китай, — они ушли, повернув своих пони назад и гоня захваченных пленников во Внутреннюю Азию. Основной целью этого европейского набега было повлиять на то, кто унаследует пост хана. И поэтому, когда 11 декабря 1241 года Угэдэй умер, Европа тут же утратила для них всю свою важность.

Когда монголы затем опять обратились на Запад, они (что было вполне практично) выбрали более богатую цель — мусульманский центр. Им потребовалось всего две недели, чтобы в 1258 году пробить бреши в стенах Багдада. Они оставили последнего халифа без еды и воды на три дня, затем бросили его на груду золота и велели ему его есть. Когда халиф этого не сделал, его с наследниками закатали в ковры и до смерти затоптали^[151].

Наконец, в 1260 году египетская армия остановила монголов на берегах Галилейского моря (одно из названий озера Кинерет (Тивериадского) в нынешнем Израиле. — Пер.). Однако к этому времени их буйство обрекло старые центральные мусульманские земли в Иране, Ираке и Сирии на два века экономического спада. Впрочем, сильнее всего на Запад повлияло то, чего монголы не сделали. Поскольку они не опустошили Каир, он оставался крупнейшим и богатейшим городом Запада, а так как они не вторглись в Западную Европу, Венеция и Генуя по-прежнему были самыми большими торговыми центрами Запада. Да, в прежнем мусульманском центре уровень развития снизился, но в Египте и Италии он продолжал расти, и к 1270-м годам, когда Марко Поло отправился в Китай, центр Запада решительно смещался в средиземноморские земли, которые монголы пощадили.

Монголы несомненно отказались от ведения войн на Западе, когда умер еще один хан и его преемник Хубилай решил покончить с Китаем. Этого хана обессмертил английский поэт Кольридж, которому в наркотическом бреду явилось видение дворца этого правителя в Занаду^[152]. («Эти льдистые пещеры, Этот солнечный чертог…»^[153])⁴Это была самая трудная война, которую монголы когда-либо вели, и самая разрушительная. Потребовалась пятилетняя осада мощной крепости Сянян, чтобы сломить сопротивление Китая, и к тому времени, когда в 1279 году Хубилай загнал в море последнего императора-ребенка из династии Сун, та сложная инфраструктура, благодаря которой Китай оказался на грани промышленной революции, пришла в расстройство. Социальное развитие на Востоке перешло в стадию свободного падения.

Свой вклад в это определенно внесли и природные катастрофы. Кайфын был восстановлен после опустошения, учиненного чжурчжэнями, но по-настоящему начал приходить в упадок, когда Хуанхэ прорвала дамбы и были разрушены каналы, по которым в город завозились продовольствие и уголь и вывозилась произведенная в нем продукция. Однако Хуанхэ множество раз разливалась и прежде. Важное отличие состояло в том, что теперь устроенные монголами разрушения усугубили жестокости природы. В 1230-х годах за монгольскими армиями всегда следовали голод и эпидемии, которые унесли миллион людей в Кайфыне и, возможно, еще больше в Сычуани. В 1270-х годах смерть взимала еще б?льшую дань. В целом в XIII веке Китай посетили четыре всадника Апокалипсиса: миграции, крушение государства, голод и болезни, из-за чего его население, возможно, сократилось на четверть. Невзирая на восхищение Марко Поло, Китай к 1290 году больше не находился на пути к промышленному взлету. Фактически разрыв между Востоком и Западом сокращался.

Ружья, микробы и сталь

Когда в прошлом, в период с I по IV столетие н. э., социальное развитие Востока переживало спад, это было частью парадокса всеевразийских масштабов. Резкий подъем уровня социального развития в I тысячелетии до н. э. фактически привел к сокращению расстояний между центрами, и горстка путешественников, торговцев и налетчиков создала перекрывающие друг друга зоны контактов, проходящие через степи и Индийский океан. «Обмен в Старом Свете» стал следствием повышения уровня развития, но он также и породил те силы, которые смогли подорвать развитие. И когда западный центр не смог преодолеть «твердый потолок» на уровне около сорока трех пунктов, всадники апокалипсиса потащили оба центра назад.

К IX веку уровень развития на Востоке восстановился в достаточной степени для того, чтобы вызвать второй «обмен в Старом Свете». Купцы, миссионеры и мигранты пересекали степи и Индийский океан, и опять создали перекрывающие друг друга зоны контактов (рис. 8.4). Ко времени детства Чингисхана торговцы перевозили через Индийский океан уже не только предметы роскоши — такие, как пряности и шелк, — но также и продовольствие в таких больших объемах, которым позавидовали бы даже римляне. И от Ормуза в Персидском заливе до Маджапахита на Яве процветали космополитические торговые города.

Завоевание монголами степей принесло стабильность и во вторую артерию, соединяющую Восток и Запад. Хан Угэдэй, жаждавший превратить новую столицу, которую он построил в Каракоруме, в город, достойный быть столицей империи, по сообщениям, заманивал купцов тем, что платил им за их товары на 10 процентов больше той цены, которую они запрашивали. «Каждый день после еды, — писал персидский ученый Рашид аль-Дин, — он садился на стул, который ставили возле его дворца, где кучами был сложен каждый вид товара, который только можно было найти в мире»⁵.

Помимо торговцев в страну приезжали и священнослужители, которых привлекало спокойное отношение монголов к религии. «Так же как у Бога на руке разные пальцы, — рассказывал христианам преемник Угэдэй [Мункэ-хан], — Он дал людям разные пути»⁶ [Мункэ-хан, разговор с Рубруком]. Испытывая интерес к путям, этот хан в 1254 году решил провести публичные дебаты между буддистами, мусульманами и христианами. Такое могло случиться только в Каракоруме.

Чтобы посмотреть на этих ученых, собралась огромная толпа, однако данный эксперимент не увенчался успехом. В соответствии с монгольскими традициями, участникам в промежутках между дебатами подавали перебродившее кобылье молоко, и постепенно их аргументация утрачивала четкость. Алкоголь притуплял их диалектические навыки, и христиане принялись петь гимны. Мусульмане ответили на это чтением стихов из Корана, а буддисты погрузились в молчаливое созерцание. Наконец, будучи слишком пьяными, чтобы продолжать, христиане и мусульмане последовали примеру буддистов.

Несмотря на неудачу диалога между верами, люди Запада продолжали приезжать. Мусульманские торговцы привозили восточные товары в Каффу (этот город находился на месте нынешней Феодосии. — Пер.) в Крыму, продавали там их итальянцам, которые не только продавали их далее северным европейцам (китайский шелк впервые появился на французских рынках в 1257 году), но также и сами следовали за этими товарами к их источникам. Дяди Марко Поло покинули Каффу в 1260 году и продолжали свой путь, пока не достигли Пекина, а затем совершили вторую поездку в 1274 году, вместе с молодым Марко. За ними следовали миссионеры, и в 1305 году один христианский монах, только что прибывший в Пекин, мог похвастаться, что дорога через степи была более быстрой и более безопасной, нежели морской путь.

Первый «обмен в Старом Свете» протянул тоненькие ниточки от одного конца Евразии до другого. Однако второй «обмен в Старом Свете» сплел настоящую сеть контактов, по которой перемещалось достаточно много людей для того, чтобы сделать столетия после 1100 года первой истинной эпохой передачи технологий. Эта передача почти целиком шла в пользу отсталого Запада. Такая, казалось бы, совершенно очевидная вещь, как тачка, изобретенная в Китае в I веке н. э., достигла Европы лишь около 1250 года. Примерно тогда же прибыли сюда хомуты для лошадей, которые использовали в Китае с V века н. э.

Впрочем, в рассматриваемый момент самым важным переносом технологий стали дешевые железные инструменты. Они появились в Китае в VI веке до н. э. и стали обычными к I веку. Арабы узнали о чугуне к XI веку н. э., а европейцы лишь в 1380 году. Если вы когда-либо пытались перебрасывать землю без железной кирки и лопаты, то знаете, в чем тут разница. Как-то раз, когда я студентом был на раскопках в Греции, у нас потерялся ключ от кладовки, и нам пришлось начать копать без нашего набора железных инструментов. Земля кажется особенно твердой и неподатливой, когда берешься за дело подобно европейцам до 1380 года. Поэтому я могу поручиться, что второй «обмен в Старом Свете» революционизировал получение энергии на Западе.

Переносились также и информационные технологии. Китайские ремесленники впервые изготовили бумагу из коры бумажной шелковицы в 105 году н. э., а к 700 году была уже обычной бумага, изготовленная из древесной пульпы. Арабы узнали о бумаге около 750 года (как считается, после захвата китайских бумажных фабрик в Центральной Азии). Но итальянцы начали покупать ее у арабов только после 1150 года, а производить свою начали в 1276 году. К тому времени китайские издатели использовали для печатания бумажных книг гравированные деревянные пластины уже на протяжении пяти веков, и уже два века применяли наборный шрифт. Европейцы заимствовали или заново изобрели деревянные пластины около 1375 года, а наборный шрифт — примерно в 1430 году. Китайские и индийские новшества в такелаже и управлении судами также были перенесены на Запад — в Средиземноморье, — пройдя через руки арабов, в конце XII века.

Наряду со старинными технологиями — наподобие тачки — люди Запада получали также и новейшие достижения. Магнитный компас, впервые упомянутый в одном китайском тексте в 1119 году, достиг арабов и европейцев к 1180 году, а огнестрельное оружие перемещалось даже еще быстрее. Во время монгольского вторжения в Китай в XIII веке ремесленники Востока научились, как добиться, чтобы черный порох окислялся достаточно быстро, дабы он взрывался, а не просто горел, и начали использовать это злое новое ухищрение, чтобы пускать стрелы из бамбуковых трубок. Самое старое из известных настоящее огнестрельное оружие — бронзовая труба длиной в фут [30,48 см], найденная в Маньчжурии, вероятно, датируется 1288 годом. В 1326 году — едва лишь на поколение позднее — в одной рукописи из Флоренции описано огнестрельное оружие из латуни, а на иллюстрациях, изображенных в одной рукописи из Оксфорда в следующем году, показаны хотя и примитивные, но, несомненно, пушки. Первое известное использование огнестрельного оружия арабами случилось вскоре после этого — на войне в Испании в 1331 году. Скорее всего, западные европейцы узнали об огнестрельном оружии напрямую от монголов в степях, а затем от них научились его использовать испанские мусульмане. Потребовалось еще одно поколение, до 1360 года, пока эти новые шумные виды оружия проделали свой путь в обратном направлении до Египта.

На протяжении следующих нескольких столетий огнестрельное оружие изменило на Западе многое. Однако все-таки самым важным из того, что перемещалось во время второго «обмена в Старом Свете», как и во время первого, были микробы. «Цивилизацию и на Востоке, и на Западе посетила разрушительная чума, которая опустошала страны и приводила к исчезновению населения, — писал арабский историк Ибн Халдун. — Она пожрала многие блага цивилизации и стерла их с лица земли»⁷. Пришла «Черная смерть»^[154].

Чума, вероятно, развилась во Внутренней Азии и распространялась по шелковым путям. Один арабский ученый (который сам умер от нее) говорил, что она началась в степях около 1331 года, и в том же самом году ее эпидемия уже бушевала в средней части долины Янцзы, убив, по сообщениям, девять человек из каждых десяти. Мы не можем сейчас узнать, были это те же самые бациллы, что опустошали Евразию на протяжении следующих двух десятилетий. Но чума, упоминаемая на монгольских надмогильных камнях в 1338 и 1339 годах, почти несомненно была той же самой болезнью. В 1340 году она на несколько лет исчезла из виду, а затем — внезапно — появилась сразу повсюду. В 1345 году эта болезнь охватила китайское восточное побережье, а в следующем году монгольская армия принесла чуму в Каффу в Крыму^[155] — в тот самый город, откуда дяди Марко Поло отправились в Пекин почти за сто лет до этого. Второй «обмен в Старом Свете» совершил полный круг.

В 1347 году торговцы разнесли этот мор по всем гаваням Средиземноморья. От Англии до Ирака проявлялись классические симптомы бубонной чумы: «Внезапно под мышками или в паху, а во многих случаях в обоих этих местах появлялись опухоли, — зафиксировал один французский хронист в 1348 году, — и они были верными признаками смерти»⁸. Еще более смертоносной была легочная мутация чумы, распространявшаяся при кашле. «Люди выплевывали сгустки крови, и человек покрывался пятнами и умирал», — замечал один поэт в Дамаске. Он умер от чумы в 1336 году⁹.

Автор за автором описывают кладбища, слишком переполненные, чтобы вместить новые трупы; говорят о том, как священники падали мертвыми во время совершения заупокойной службы и как целые деревни пустели. «Души людей стали очень дешевыми, — заметил другой поэт из Дамаска. — Каждая душа стоит лишь «зернышко»¹⁰. Ужасный каламбур, — слово habbah означало и «зернышко» и «пустула» (нарыв) — первый симптом бубонной чумы.

К 1351 году эта болезнь уничтожила треть или даже половину людей Запада, проделав свой путь от Средиземноморья до окраин Московии, откуда затем умчалась обратно в Китай. В тот год «зеленоглазые христиане»¹¹, которых император принял на службу из Внутренней Азии, чтобы воевать с повстанцами, принесли с собой чуму. Она убила половину армии, а затем ежегодно, вплоть до 1360 года, разоряла Китай. Мы не можем подсчитать размер дани, взимаемой смертью, но, очевидно, она была ужасающей.

Время, когда нечто наподобие «Черной смерти» посещает человечество, не бывает хорошим. Но трудно придумать худшее время, нежели 1340-е годы. Благоприятный период средневекового потепления подходил к концу, сменяясь тем, что климатологи часто называют «малым ледниковым периодом». От Норвегии до Китая росли ледники. Разделяющий Гренландию и Исландию Датский пролив после 1350 года регулярно замерзал. Белые медведи переходили по этому ледяному мосту в Исландию, которая теперь была достаточно холодной для них, а скандинавы покинули свои поселения в Гренландии. Балтийское море замерзало в 1303 году и вновь в 1306—1307 годах. В 1309—1310 годах покрывалась льдом также и река Темза в Англии, с ее умеренным климатом. Между 1315 и 1317 годами в Северо-Западной Европе были настолько обильные дожди, что сельскохозяйственные культуры гнили в земле, и земля эта — действительно поразительная подробность — стала настолько раскисшей, что рыцари из-за этого не могли воевать.

Когда урожаи падали, а живущие умирали, было трудно не прийти к выводу, что Бог таким образом ниспосылает нечто. В Китае местный бандитизм перерос в религиозное восстание, направленное главным образом против обосновавшихся в стране монголов. Пока чужеземный император развлекал себя игрушечными лодками и оргиями, лидеры мессианского культа объявили, что Будда вернулся, дабы исправить зло мира и препроводить всех в рай. К 1350 году империя разваливалась на части.

Мы знаем довольно мало о событиях, происходивших в старом западном центре — в Ираке, — где монгольские правители были столь же некомпетентными, что и правители Китая. Однако в Египте и Сирии чума, возможно, привела к укреплению ислама. Очевидно, не все разделяли официальную линию, согласно которой эта болезнь была средством наказания лишь неверных (для верующих смерть от нее была милостью и мученичеством). Хронист Ибн аль-Варди, например, писал следующее: «Мы просим у Бога прощения за скверные наклонности нашей души; эта чума — наверняка часть Его кары»¹². Для продавцов магических средств защиты это было удачное время. Но самыми популярными реакциями на чуму были массовые моления, шествия к могилам святых и более строгие законы против алкоголя и моральной распущенности.

У многих христиан дела выглядели еще более мрачно. Бог, по-видимому, не просто делал вид, что наказывает. Как жаловался один итальянец: «Мой разум сбивается, когда я собираюсь написать эти строки, что божественная справедливость, в своей бесконечной милости, отмерялась людям»¹³. Однако и сама церковь выглядела расколовшейся. В 1303 году папа собственноручно избил французского короля, а потом приказал отправить его в тюрьму, и вскоре после этого папский двор переехал в Авиньон во Франции, где стал синонимом коррупции и упадка. Один папа даже запретил утверждать, что Иисус был бедным. В конце концов несколько кардиналов бежали обратно в Рим и выбрали своего папу, который вздорил с авиньонским папой по каждому мыслимому вопросу. На протяжении нескольких изнурительных лет после 1409 года фактически было трое соперничавших пап, и каждый из них претендовал на то, что является наместником Бога на Земле.

С тех пор как церковь не оправдала их надежд, люди брали инициативу в свои собственные руки. Наиболее творческими в этом отношении были флагелланты.

«Раздевшись до пояса, они собирались большими группами и отрядами и шествовали процессией через перекрестки и площади больших и малых городов. Там они вставали в круг и хлестали свои спины бичами, выражая при этом свое ликование громкими возгласами и пением гимнов… Следует добавить, что и многие благородные женщины и благочестивые матроны совершали это наказание бичами, шествуя с песнопениями по городам и церквам, подобно мужчинам»¹⁴.

Другие предпочитали более традиционные средства — такие, как истребление евреев, — даже притом (как указывал один из пап в 1348 году), что евреи умирали так же скоро, как и христиане. Но никакое из средств не срабатывало, и уровень социального развития в западном центре вокруг Средиземноморья во время этой великой чумы, которую принес второй «обмен в Старом Свете», снижался столь же быстро, как он снижался во время чумы, принесенной первым «обменом в Старом Свете». Неудивительно, что конец казался неизбежным.

Не одни и те же реки

Создается впечатление, что история повторяется. В I веке н. э. уровень социального развития Запада вырос, достигнув твердого потолка в размере около 43 баллов, уперся в него, и это вызвало коллапс в масштабах всего Старого Света, продолжавшийся сотни лет. Одиннадцать сотен лет спустя уровень социального развития Востока поднялся до того же самого уровня и вызвал сходные бедствия. Если бы инопланетяне из дальнего космоса, о которых рассказывал фон Деникен, в 1350 году вновь оказались на орбите вокруг Земли, они вполне могли бы прийти к выводу, что человеческая история оказалась замкнута в серии циклов «бум-крах», постоянно ударяясь в некий непробиваемый потолок.

Однако, подобно всем тем космонавтам, что были порождены ранее моим воображением, они бы ошиблись, поскольку при этом действовал также и другой исторический закон. Выше я комментировал, что даже Чингисхан не смог бы дважды ступить в одну и ту же реку. Не смогли бы этого сделать и всадники апокалипсиса. Центры, через которые эти всадники двигались во время второго «обмена в Старом Свете», очень сильно отличались от тех, которые они опустошили во время первого «обмена в Старом Свете». И это означало, что второй «обмен» имел последствия, очень отличавшиеся от последствий первого.

В основном очевидно, что, когда около 1200 года активизировался второй «обмен в Старом Свете», оба центра были географически больше, нежели во времена первого «обмена в Старом Свете» (рис. 8.5), и при этом «размер имеет значение». С одной стороны, центры б?льшего размера порождали и б?льшие сбои; хотя бедствия и сложно выразить в количественных показателях, однако чума, голод и миграции, начавшиеся в XIII веке, как представляется, были даже еще хуже тех, что начались во II веке. С другой стороны, б?льший размер центров также означал и б?льшую их «емкость», что позволяло лучше «поглощать» потрясения, а также наличие б?льших резервов, что облегчало восстановление. Япония, Юго-Восточная Азия, Средиземноморский бассейн и б?льшая часть Европы избежали опустошения монголами в XIII веке. Япония и Юго-Восточная Азия, кроме того, избежали «Черной смерти» в XIV веке. Да и в самом сердце Китая регион дельты Янцзы, похоже, прошел через эти катастрофы поразительно благополучно.

Также изменилась и экономическая география. Около 100 года н. э. западный центр был богаче и более развит, нежели восточный центр, но к 1200 году было верно противоположное. Теперь уже восточный центр, а не западный уперся в твердый потолок, и коммерческие сети Востока (в особенности те, что связывали Южный Китай, Юго-Восточную Азию и Индийский океан) были таковы, что все имевшееся на Западе по сравнению с ними казалось ничтожным.

Перемены в политической географии также способствовали укреплению экономики. В 100 году н. э. б?льшая часть торговли в каждом из центров происходила в границах единственной великой империи. К 1200 году уже было не так. Оба центра стали политически более сложно организованными по сравнению с древностью. И даже когда после «Черной смерти» великие империи в очередной раз консолидировали эти старые основные территории, политические отношения весьма изменились. Любой великой империи теперь приходилось иметь дело с окружающим ее кольцом государств поменьше. На Востоке эти отношения были по большей части коммерческими и дипломатическими; на Западе же они были по преимуществу связаны с насилием.

В целом эти изменения означали, что оба центра не только быстрее оправились после второго «обмена в Старом Свете», нежели от первого; но, кроме того, и само их восстановление шло по-другому.

На Западе османские турки в XIV веке быстро заново создали империю на старых основных территориях. Османы были всего лишь одним из десятков тюркских кланов, что поселились в Анатолии около 1300 года — после того, как монголы разгромили более старые мусульманские царства (рис. 8.6). Однако в течение немногих лет «Черной смерти» они уже взяли верх над своими соперниками и создали в Европе свой плацдарм. К 1380-м годам они затравили жалкие остатки Византийской империи, а к 1396 году настолько уже пугали христианский мир, что вздорившие между собой папы в Риме и Авиньоне быстро договорились объединить силы, дабы организовать против них Крестовый поход.

Закончилось это катастрофой. Но вскоре надежды христиан возродились, когда Тамерлан — монгольский вождь, по сравнению с которым Чингисхан казался приемлемой фигурой, — возглавил новое степное вторжение в пределы мусульманского мира. В 1400 году монголы уничтожили Дамаск, а в 1401 году опустошили Багдад — где, согласно сообщениям, использовали черепа девяноста тысяч его жителей в качестве кирпичей для строительства серии башен, которые они возвели вокруг руин. В 1402 году Тамерлан нанес поражение османам и бросил их султана в клетку, где тот и скончался от позора, что пребывал на всеобщем обозрении. Но затем надежды христиан рухнули. Вместо того чтобы остаться и опустошать другие мусульманские земли, Тамерлан решил, что император далекого Китая оскорбил его, и развернул своих всадников в противоположном направлении. В 1405 году Тамерлан умер в пути, когда направлялся на восток, чтобы отомстить за неуважение к нему.

Спасенные в последний момент, османы в течение двадцати лет восстановили свои прежние позиции. Но в то время как они наступали через Балканы, им пришлось усвоить некоторые тяжелые уроки. Когда монголы нанесли им поражение в 1402 году, обе армии воевали так же, как это делали степные воины на протяжении двух тысяч лет: тучи конных лучников окружали и расстреливали более медленно движущихся врагов. Европейские армии не могли соперничать в прямом столкновении с полчищами легких конников. Однако они настолько усовершенствовали свое новомодное огнестрельное оружие, что в 1444 году венгерская армия устроила османам ужасный шок. Турецкая кавалерия была остановлена огнем из небольших пушек, установленных на повозках, связанных вместе наподобие передвижных крепостей. И если бы венгерский король не скакал впереди своего войска и не дал бы себя убить, то он, вероятно, оказался бы в этот день победителем.

Турки быстро учились, и они отреагировали на это наилучшим образом — купив европейское огнестрельное оружие. Эта новая технология была дорогой. Но даже самые богатые государства Европы — такие, как Венеция и Генуя, — были нищими по сравнению с султанами. Нанимая итальянцев в качестве адмиралов и инженеров-специалистов по осадам, подготавливая из взятых в рабство христианских мальчиков элитный корпус пехоты и вербуя европейских пушкарей, османы вскоре опять стали доминировать на поле боя. Когда в 1453 году турки предприняли наступление на Константинополь, который все еще был величайшей крепостью на Земле и главным препятствием на пути турецкого могущества, они наняли венгра, лучшего пушкаря Византии. Этот пушкарь сделал для османов железную пушку, настолько большую, что она могла стрелять каменными ядрами весом в тысячу фунтов [около 450 кг]. Грохот при этом, по утверждению хронистов, был настолько сильным, что у беременных женщин из-за этого происходили выкидыши. Правда, уже на второй день эта пушка треснула, а на четвертый или пятый день стала непригодной для использования. Однако этот венгр отлил также и пушку поменьше размером и более практичную, которая успешно продолжала действовать, когда гигантская пушка отказала.

Первый и единственный раз в истории стены Константинополя не устояли. Тысячи охваченных паникой византийцев собрались в храме Святой Софии — «земных небесах, второй тверди, колеснице херувимов, престоле славы Божией»¹⁵[Гиббон, том 6, глава 68], по словам Гиббона, — уповая на пророчество, согласно которому, когда на этот храм нападут неверные, с неба спустится ангел с мечом в руках, чтобы восстановить Римскую империю. Но ангел не пришел. Константинополь пал, и на этом, пришел к заключению Гиббон, Римская империя окончательно прекратила свое существование^[156].

По мере того как турки наступали, европейские короли все более ожесточенно воевали как друг с другом, так и с неверными, и это вызвало настоящую гонку вооружений. В 1470-х годах в ней задавали тон Франция и Бургундия. Их пушечных дел мастера отливали пушки с более толстыми стволами, приготовляли порох в виде гранул, благодаря чему он загорался быстрее, и использовали железные ядра вместо каменных. Результатом стали меньшие по размерам, более мощные и более легко перевозимые пушки, из-за которых прежние виды огнестрельного оружия оказались устарелыми. Эти новые пушки были достаточно легкими, чтобы их можно было устанавливать на новых дорогих военных кораблях, плавающих под парусами, а не под веслами. Орудийные амбразуры в корпусе этих судов проделывались настолько низко, что железные ядра, пущенные из них, могли продырявливать вражеские корабли прямо на уровне ватерлинии.

Позволить себе приобретать подобные технологии было сложно для всех, кроме короля. В результате медленно, но верно монархи Западной Европы приобрели достаточно много нового оружия, чтобы устрашать владетельную знать, вольные города и епископов, из-за чьих запутанных и перекрывающихся между собой юрисдикций более ранние европейские государства были столь слабыми. По Атлантическому побережью короли создали более крупные и сильные государства — Францию, Испанию и Англию. В пределах этих государств королевское постановление было действительным повсюду, а от населения требовалась лояльность прежде всего стране, а не многочисленным аристократическим кланам или папам в Риме. И раз уж короли оказались в силах отодвинуть в сторону свою владетельную знать, они смогли создавать свою бюрократию, напрямую облагать население налогами и покупать больше пушек, — и это, конечно, побуждало соседних королей тоже покупать больше пушек и заставляло всех добывать все больше денег.

В очередной раз проявили себя преимущества отсталости, и в результате вышеописанной борьбы центр тяжести Запада решительно смещался в сторону Атлантики. Города Северной Италии долгое время были самой развитой частью Европы, но теперь обнаружилась невыгодная сторона именно того, что они были передовыми. Ибо славные города-государства, такие как Милан и Венеция, были слишком богаты и мощны, чтобы их можно было принудительно загнать в какое бы то ни было итальянское национальное государство; однако они были не настолько богаты или мощны, чтобы в одиночку противостоять таким подлинным национальным государствам, как Франция или Испания. Писателей — таких, как Макиавелли, — эта свобода радовала. Но чего она стоила, стало совершенно ясно, когда в 1494 году французская армия вторглась в Италию. Итальянское военное дело пребывало в упадке. Сам Макиавелли признавал, что оно находилось в таком состоянии разложения, при котором «войны начинались без страха, продолжались без опасности и заканчивались без потерь»¹⁶ [Макиавелли. «История Флоренции», кн. 5, гл. 1]. Несколько десятков современных французских пушек сметали все на своем пути. Им потребовалось всего восемь часов, чтобы сокрушить огромный каменный замок Монте-Сан-Джованни. При этом было убито семьсот итальянцев и десять французов. И итальянские города не были способны соперничать с крупными государствами, такими как Франция, по объему налоговых поступлений. К 1500 году реорганизации в западном центре шли со стороны его атлантических окраин, и направляющую роль при этом играли войны.

Напротив, в восточном центре реорганизации шли со стороны его древнего центра в Китае, и направляющую роль при этом в конечном счете играли коммерция и дипломатия, — даже когда подъем новых империй начинался в кровопролитиях столь же мрачно, как и на Западе. Чжу Юаньчжан, основатель династии Мин, вновь объединившей Китай, родился в бедной семье в 1328 году, когда происходило крушение Монгольской державы. Его родители — неквалифицированные работники-мигранты, находившиеся в бегах от сборщиков налогов, — продали четверых его братьев и сестер, поскольку не могли их кормить, и оставили самого младшего из детей, Юаньчжана, у его деда-буддиста. Этот старик в изобилии пичкал мальчика мессианскими откровениями Красных повязок — одного из многих движений сопротивления, боровшихся против монгольского владычества. Конец близок, настаивал дед, и Будда вскоре вернется из рая, дабы поразить злых. Но вместо этого летом 1344 года саранча и засуха принесли опустошение, а всю семью Юаньчжана унесла болезнь. Вполне вероятно, что это была «Черная смерть».

Подросток стал служкой в буддийском монастыре, но монахи едва могли прокормиться сами, и они отправили его заниматься нищенством или воровством. После того как он три или четыре года бродил по дорогам Южного Китая, он вернулся в этот монастырь, — как раз чтобы увидеть, как он сгорает до основания, став жертвой гражданских войн, которые сопровождали крах монгольского владычества. Поскольку ему некуда больше было идти, он присоединился к другим монахам и вместе с ними слонялся в окрестностях этих дымящихся руин и голодал.

Юаньчжан был молодой человек пугающего вида — высокого роста, безобразный и рябой. Но он также был умным, жестким и (благодаря монахам) грамотным. Короче, он был человеком такого типа, которого любой бандит захотел бы взять в свою шайку. Его приняла в свои ряды банда Красных повязок, когда проходила неподалеку. Он произвел впечатление на входивших в нее головорезов и провидцев, женился на дочери главаря и в конце концов сам ее возглавил.

За дюжину лет изнурительных военных действий Юаньчжан преобразовал свою шайку головорезов в дисциплинированную армию и вытеснил из долины Янцзы других повстанцев. И что важно — он дистанцировался от более необузданных проповедников Красных повязок и организовал бюрократию, способную управлять империей. В январе 1368 года, отметив свой сороковой день рождения, он сменил свое имя на Хун У («Огромная военная мощь») и провозгласил создание династии Мин («Сияющая») (Юаньчжан его выбрал, руководствуясь принципом монголов — давать жизнерадостные названия. — Пер.). Если судить по официальным заявлениям Хун У, создается впечатление, что вся его взрослая жизнь была реакцией на его ужасную, с оборванными корнями, жестокую юность. Он пропагандировал и поддерживал образ Китая как буколического рая со стабильными мирными деревнями, где добродетельные старцы приглядывали за самостоятельными земледельцами, где торговцы торговали лишь теми товарами, которые нельзя было изготовить на месте, и где — в отличие от собственной семьи Хун У — никто не переезжал с места на место. Хун У утверждал, что лишь немногим людям бывает нужно путешествовать более чем на 8 миль [примерно 12,9 км] от дома и что за путешествие без разрешения на расстояние более 35 миль [примерно 56,4 км] следует наказывать поркой. Опасаясь, что коммерция и деньги будут разлагающим образом влиять на стабильные отношения, он трижды издавал законы, согласно которым торговать с иностранцами могли лишь торговцы, получившие на то одобрение правительства. Хун У даже запретил иностранные духи, дабы они не соблазняли китайцев на совершение незаконных обменов. К 1452 году его наследники еще трижды возобновляли его законы и четыре раза запрещали серебряные монеты из опасения, что они сделают слишком легкой излишнюю торговлю.

«Тридцать один год я трудился, дабы оправдать мандат неба, — заявлял в своем завещании Хун У, — мучимый тревогами и страхами и не расслабляясь ни на один день»¹⁷. Нам, впрочем, остается лишь догадываться, насколько сильные внутренние конфликты испытывал его разум. По контрасту со своими монгольскими предшественниками, Хун У очень хотел выглядеть идеальным конфуцианским правителем. Однако он никогда на самом деле не запрещал иностранной торговли. А его сын Юнлэ даже расширил ее, усердно импортируя корейских девственниц для сексуальных надобностей (поскольку, как он утверждал, они были полезны для его здоровья). Однако монархи династии Мин настаивали на том, чтобы торговля оставалась под контролем государственных чиновников. Это, как они неоднократно заявляли, защищало (теоретически) стабильный социальный порядок и предоставляло иностранцам возможность продемонстрировать должное почтение. «Меня не заботят дела иностранцев, — объяснял один правитель. — Я принимаю их, поскольку они прибыли издалека и демонстрируют искренность отдаленных народов»¹⁸. Не стоит и упоминать тот факт, что эта «выплата дани» (как двор именовал торговлю с заграницей) пополняла имперские сундуки.

Вопреки всем этим разговорам, торговля процветала. В 1488 году один кореец, потерпевший кораблекрушение, наблюдал, что в гавани Ханчжоу «иностранные суда стоят так же тесно, как зубья гребня»¹⁹. Подводные археологи обнаружили, что торговые суда увеличились в размерах. А тот факт, что императоры оказывались вынуждены довольно часто возобновлять свои законы, касавшиеся незаконной торговли, в сильной степени наводит на мысль, что люди игнорировали их.

Этот коммерческий бум имел далеко идущие последствия. Вновь росли доходы крестьян, семьи увеличивались, и земледельцы массами отправлялись из своих деревень на свободные новые земли либо работать в городах. После насилий предыдущих веков местные богачи ремонтировали дороги, мосты и каналы, торговцы транспортировали по ним продовольствие, и повсюду люди спешили на рынок, продавая там то, что они могли дешево произвести, и покупая все остальное. В 1487 году один чиновник просто принимал как должное то, что люди «обращают зерно в наличные деньги, затем обращают деньги в одежду, еду и то, что им повседневно требуется… И во всем государстве нет человека, для кого это не являлось бы верным»²⁰.

Торговля связывала воедино увеличившийся восточный центр точно так же, как война связывала между собой государства на Западе. В Японии XIV века численность населения, сельское хозяйство и финансы переживали быстрый рост, и, вопреки ограничениям со стороны династии Мин, постоянно росла торговля с Китаем. Еще более важными были торговые дела с Юго-Восточной Азией: доходы от торговли обеспечивали рост таких государств, как Маджапахит на Яве, которое доминировало в торговле пряностями. Многие местные правители стали зависеть от поддержки их тронов Китаем.

Ничто из вышеперечисленного не требовало того неослабевающего насилия, которое стало проклятием для Запада. За исключением оказавшейся бедственной попытки поддержать дружественный режим во Вьетнаме, первые монархи династии Мин вели военные действия лишь на границе со степью. Единственной реальной угрозой для династии оставались монголы. Если бы Тамерлан не умер в 1405 году, то он, вполне возможно, сверг бы династию Мин. И действительно, в 1449 году другие монгольские кланы захватили в плен одного из императоров. Однако минские императоры считали, что для ведения их степных войн им нужны не новейшие пушки, а обычные армии с огромными обозами для их снабжения. Например, когда Юнлэ вторгся в степи в 1422 году, он взял с собой 340 тысяч ослов, 117 тысяч повозок и 235 тысяч возчиков, чтобы перевозить двадцать тысяч тонн зерна, необходимого для питания его армии.

Юнлэ двигался тихо, но при этом нес «огромную палку». В 1405 году он объявил, что отправил послов «в разные зарубежные страны в Западный [Индийский] океан, дабы объявлять императорские указы и раздавать награды»²¹, обернув таким образом коммерцию в паутину дипломатии; однако наряду с этим он также отправил и величайший флот, который когда-либо видел мир. Для его постройки были приглашены 25 тысяч ремесленников, чтобы они соорудили огромные новые верфи в Наньцзине, имперской столице. Лесорубы в провинции Сычуань отбирали лучшие ели для мачт, вязы и кедры для корпусов судов и дубы для румпелей. Затем они сводили целые леса и сплавляли их вниз по Янцзы на верфи. Работники построили гигантские сухие доки в сотни футов длиной для постройки огромных судов. Ни одна деталь не была упущена из виду: например, даже покрывались специальной водонепроницаемой оболочкой железные гвозди.

Это был не военный флот, но он был задуман, чтобы вызывать «шок и трепет» (здесь автор проводит параллель с военной доктриной США XX века. — Пер.). Его основу составляли крупнейшие деревянные суда всех времен, длина которых достигала, возможно, 250 футов (около 76 м), а водоизмещение — двух тысяч тонн океанской воды. Во главе его находился самый большой в истории адмирал — мусульманин-евнух Чжэн Хэ. Утверждали, что он был ростом в семь футов [около 213 см] и шестьдесят дюймов [около 152 см] в окружности на уровне живота (а согласно некоторым источникам, он был ростом в девять футов [около 274 см] и девяносто дюймов [около 229 см] в окружности)^[157].

В плавание отправилось более трехсот судов, которые везли 27 870 человек. План состоял в том, чтобы внезапно нагрянуть к богатым городам, расположенным вокруг Индийского океана. Их правители, пробудившись и обнаружив, что море за окнами их дворца заполнено китайскими парусами, уплатят огромную «дань», и тем самым торговля пойдет по официальным каналам. Но это было также и замечательным приключением. Моряки, по-видимому, считали, что они оказались заброшены в сумеречную зону, где было возможно все. В Шри-Ланке (рис. 8.7) местные мусульмане показали им отпечатки ног библейского Адама, а во Вьетнаме моряки были уверены, что им удалось увернуться от «трупоголового варвара»²² — разновидности банши (фольклорный персонаж: привидение-плакальщица, чьи завывания под окнами дома предвещают обитателю этого дома смерть. — Пер.), которая была

«на самом деле женщиной, принадлежащей к роду человеческому, — с той лишь особенностью, что ее глаза были без зрачков. Ночью, когда она спит, ее голова улетает прочь и поедает тонкие фекалии человеческих младенцев. Младенцы, подвергшиеся такому пагубному воздействию, в чьи животы происходит проникновение, неизбежно умирают, а летающая голова возвращается и соединяется со своим телом, — точно так же, как была до этого. Если люди об этом узнают и дождутся момента, когда голова улетит прочь, а затем передвинут тело на другое место, то вернувшаяся голова не сможет воссоединиться со своим телом, и затем эта женщина умрет».

Однако помимо таких угроз, существовавших в их собственном воображении, моряки сталкивались лишь с немногими опасностями. Семь «флотов сокровищ», отправленных между 1405 и 1433 годами, были грандиознейшими демонстрациями государственной мощи из тех, какие только видел мир. Им пришлось трижды сражаться, чтобы обезопасить Малаккский пролив: тогда, как и теперь, это был самый оживленный в мире морской путь, и, как и теперь, он кишел тогда пиратами. Но в остальных случаях они применили силу лишь тогда, когда оказались вовлечены в гражданскую войну в Шри-Ланке. Китайские моряки гуляли по улицам Могадишо, который не впечатлил их («Если посмотришь кругом, то встречаешь только вздохи и сумрачные взгляды, — писал один из офицеров Чжэн Хэ. — Царит опустошение, во всей стране ничего, кроме холмов!»)²³. Гуляли они и по улицам Мекки, которая, наоборот, произвела на них впечатление (даже притом, что другой офицер почему-то счел, что самое главное святилище ислама похоже с виду на пагоду).

Эти «флоты сокровищ» прошли в южном и западном направлениях добрые 9 тысяч миль [более 14 тыс. км]. Однако некоторые исследователи полагают, что это было лишь начало. С их компасами и картами, с танкерами, наполненными питьевой водой, и с огромными запасами продовольствия — корабли Чжэн Хэ могли идти куда угодно. И, как утверждает бывший капитан подводной лодки Гэвин Мензис в своем бестселлере «1421: год, когда Китай открыл мир», именно это они и делали. Как утверждает Мензис, офицер Чжэн Хэ Чжоу Мань, будучи заброшен в не нанесенные на карту области Тихого океана, летом 1423 года ступил на берег в Орегоне, а затем проплыл на юг вдоль западного побережья Америки. Мензис предполагает, что, несмотря на потерю одного корабля в заливе Сан-Франциско, Чжоу Мань упорствовал, держась мексиканского побережья, и добрался вплоть до Перу, прежде чем поймал ветер, подходящий, чтобы отправиться обратно через Тихий океан. В октябре 1423 года, после четырехмесячного путешествия, Чжоу Мань благополучно вернулся обратно в Наньцзин.

Обычные историки, предполагает Мензис, не заметили подвиги Чжоу Маня (равно как и даже еще более изумительные путешествия, которые предпринимали подчиненные Чжэн Хэ в Атлантический океан, на Северный полюс, в Антарктику, Австралию и Италию), поскольку официальные отчеты Чжэн Хэ исчезли в XV веке. А поскольку лишь немногие историки обладали практическими знаниями по навигации, какими обладает Мензис, они не смогли понять зацепки, скрытые в картах XV и XVI веков.

Однако историки остались непоколебимы. Мензис, допускают они, вполне прав в том, что вахтенные журналы Чжэн Хэ утрачены. Но почему, спрашивают эти историки, в громадной массе сохранившейся литературы периода династии Мин — включая не один, а два отчета очевидцев путешествий Чжэн Хэ — нигде не упоминается ни об одном из этих открытий? Каким образом, спрашивают они, корабли XV века поддерживали те скорости, которые требуются по теории Мензиса? Каким образом моряки Чжэн Хэ составляли карты побережий мира по маршруту, которым, как провозглашает Мензис, они следовали? И почему фактические свидетельства в отношении примеров китайских путешествий по земному шару, которые приводит Мензис, так плохо поддаются тщательной научной проверке?

Должен признаться, что я нахожусь на стороне скептиков. Как мне кажется, книга Мензиса «1421: год, когда Китай открыл мир» подобна книге фон Деникена «Колесницы богов». Однако, подобно предположениям фон Деникена — или, в данном случае, подобно сценарию «Альберт в Пекине» во введении к этой книге, — достоинство книги Мензиса состоит в том, что она заставляет нас задаваться вопросом: почему события не произошли таким образом? Это важный вопрос, поскольку если бы события произошли подобно тому, как это утверждает Мензис, то Запад сейчас, вполне возможно, не властвовал бы.

Чжэн Хэ в Теночтитлане

Теночтитлан, 13 августа 1431 года. У Чжэн Хэ болела голова. Он был слишком старым. И слишком большим. Весь день он посылал гонцов в горящий город, требуя, чтобы его союзники прекратили резню ацтеков. Однако когда солнце садилось в дыму, он оставил эти попытки. В конце концов, пытался говорить он себе, его нельзя винить за эту бойню. Эти люди были дикими, вульгарными, и они не ведали ни о пути, ни о Боге. Они даже едва ли знали, что такое бронза. Похоже, что они были озабочены лишь тем, чтобы вскрывать грудь своим врагам при помощи блестящих черных камней и вырывать еще бьющиеся сердца.

Чжэн и его люди, конечно, знали предания времен древней династии Шан о том, как неправедные правители много тысяч лет назад приносили в жертву людей. Известны были им и широко распространенные предположения, что здесь, за Восточным океаном, находится параллельный мир — еще более странный, чем даже земля «трупоголового варвара», — где время стояло на месте и где по-прежнему правила династия Шан. Должно быть, предполагали люди Чжэн Хэ, небеса назначили их экспедиции исполнить ту роль, которую в древности сыграла добродетельная династия Чжоу. Чжэн теперь был новым царем У, который пришел, чтобы отобрать мандат неба у злых царей этой земли и открыть путь в золотой век.

Чжэн Хэ не предполагал ничего из этого, когда император приказал ему отправиться в Восточный океан. «Плыви через Восточный океан к островам Пэнлай, — сказал Сын неба. — Со времен Первого императора Цинь люди разыскивают эти острова. Там во дворцах из золота и серебра живут бессмертные, птицы и звери там чисто белые, и там растут волшебные травы. Десять лет назад Наш адмирал Чжоу Мань был в этих волшебных местах, и теперь Мы повелеваем тебе доставить Нам травы бессмертия».

Чжэн Хэ уже повидал мир в большей мере, нежели кто-либо, живший до него. Его уже ничто более не удивляло, и если бы он столкнулся с драконами и гигантскими акулами, как рассказывали о нем старинные предания, то он просто принялся бы разбираться с этой проблемой. Но он обнаружил именно то, что и ожидал более всего с самого начала, — ничего. Сначала они прошли на север вдоль берегов Японии, даруя здешним непокорным вельможам титулы и взимая с них дань. Затем его флот два месяца, влекомый ветром, стремился вслед за без конца ускользающим голубым горизонтом, где море сливалось с небом. И когда его люди, уже готовые взбунтоваться, наконец-то увидели землю, то все, что там оказалось, — это деревья, дождь и горы. В каком-то смысле это было даже еще хуже, нежели Африка.

Прошли еще долгие недели дрейфа на юг вдоль побережья, прежде чем они обнаружили местных жителей, которые от них не убежали. На самом деле эти люди сами приплыли им навстречу и привезли с собой восхитительную еду, которую путешественники никогда прежде не пробовали. У этих гостеприимных полуголых варваров не было никаких трав бессмертия, — но, впрочем, были приятно опьяняющие травы, которые они курили. Не было у них и дворцов из серебра и золота, хотя они, кажется, говорили, что таковые есть дальше в глубине этой земли. И вот, взяв с собой лишь несколько сотен человек, из них несколько десятков конных, и зная кое-какие местные слова, Чжэн Хэ отправился на поиски бессмертных.

Порой ему приходилось сражаться, но зажигательные бомбы оказывали свое благотворное действие, и дикари редко становились на его пути. Даже когда у них осталось мало пороха, лошади и стальные мечи оказывались почти столь же эффективными. Однако наилучшим его оружием были сами туземцы. Они относились к его людям как к богам, переносили его грузы и толпами стекались, чтобы сражаться за него. Чжэн Хэ сумел последовать мудрой традиции — «использовать варваров для войны с варварами», просто подогревая у «своих» варваров, которые называли себя пурепечами, некие стародавние счеты, которые у них были с соседними варварами — ацтеками. Чжэн Хэ так и не смог разобраться, что это были за счеты, но сие было не важно: эта гражданская война между варварами шаг за шагом приближала его к бессмертным.

Лишь когда Чжэн Хэ соединился со своими союзниками у столицы ацтеков — Теночтитлана, — он в конце концов признал, что здесь не было никаких бессмертных. Теночтитлан был достаточно величественным городом, с широкими прямыми улицами и ступенчатыми пирамидами, но в нем не было совершенно белых животных, не было дворцов из серебра и золота и, несомненно, не было трав вечной жизни. На самом деле повсюду была смерть. У тысяч варваров появились омерзительные нарывы и гнойники, а их тела начинали смердеть прежде, чем они умирали. Чжэн Хэ уже не раз приходилось видеть мор, но он не видел ничего подобного этому. Однако у его людей лишь один из сотни подхватил эту болезнь — верный знак того, что Богу угодна выполняемая им задача.

До самого последнего момента оставалось неясно, что произойдет раньше в результате этого мора: то ли «свои» варвары Чжэн Хэ окажутся слишком слабыми для того, чтобы штурмовать Теночтитлан, то ли варвары-враги окажутся слишком слабыми, чтобы его защищать. Но опять-таки небо вновь решило в пользу Чжэн Хэ, и под прикрытием последних бомб и арбалетных болтов его всадники прорвались через укрепления в Теночтитлан. После яростных, но неравных уличных боев — у ацтеков были каменные лезвия и подбитые хлопком доспехи против стальных мечей и кольчуг у китайцев — сопротивление было сломлено, и пурепечи принялись терзать, насиловать и грабить. Ицкоатля, последнего царя ацтеков, они пронзили многими дротиками, когда он сражался у ворот своего дворца. Затем они бросили его в огонь, предварительно вырезав у еще живого сердце, после чего (о, ужас из ужасов!) разрубили его на части и ели куски его плоти.

Чжэн Хэ получил ответы на все свои вопросы. Эти люди не были бессмертными. И он не был царем У, положившим начало новой эпохе добродетели. Фактически оставался нерешенным лишь один вопрос — каким образом он сможет доставить все награбленное им обратно в Наньцзин.

Великие люди и идиоты, заваливающие дело

В реальности, разумеется, такой вариант развития событий не произошел, так же как и в 1848 году события происходили не так, как описано у меня в предисловии. Теночтитлан был захвачен и разграблен, и сделали это по большей части его месоамериканские соседи^[158].

А большинство людей в Новом Свете убили импортированные болезни. Но это разграбление происходило в 1521, а не в 1431 году, и возглавлял его Эрнан Кортес, а не Чжэн Хэ. И микробы-убийцы прибыли из Европы, а не из Азии. Если бы Чжоу Мань действительно открыл обе Америки, на чем настаивает Мензис, и если бы события действительно разворачивались так, как я только что рассказал, — если бы Мексика стала частью империи Мин, а не Испанской империи, — то современный мир мог выглядеть очень даже по-другому. Обе Америки могли бы оказаться привязанными к тихоокеанской, а не к атлантической экономике. Их ресурсы могли бы послужить топливом для восточной, а не для западной промышленной революции. И скорее Альберт закончил бы свой путь в Пекине, нежели Лути — в Балморале. И Запад мог бы не властвовать.

Так почему же события произошли именно так, как они произошли в действительности?

Корабли династии Мин, несомненно, могли бы доплыть до Америки, если бы их капитаны этого захотели. В 1955 году копия судна эпохи Чжэн Хэ действительно совершила путешествие из Китая в Калифорнию (хотя это судно не вернулось назад). Еще одно судно-копия под названием «Принцесса Тайпина» в 2009 году совершало путешествие туда-обратно из Тайваня до Сан-Франциско. Оставалось не более двадцати миль до завершения обратного рейса, когда грузовое судно перерезало его пополам^[159]. Если они смогли это сделать, то почему этого не мог сделать Чжэн Хэ?

Самый популярный ответ на этот вопрос таков: события произошли именно так, как они произошли в действительности, потому что в XV веке китайские императоры утратили интерес к отправке кораблей в заморские плавания, в то время как европейские короли (во всяком случае, некоторые из них) сделались очень даже заинтересованными в этом. До некоторой степени этот ответ явно правилен. Когда в 1424 году император Юнлэ умер, то первым деянием его наследника стал запрет на дальние плавания. Как и следовало ожидать, князья Индийского океана перестали присылать дань, и поэтому следующий император в 1431 году снова отправил Чжэна в Персидский залив, но его наследник Чжэнтун снова поменял политику в обратном направлении. В 1436 году двор отклонил неоднократные запросы от верфей Наньцзина на отправку им дополнительных ремесленников, и спустя одно или два десятилетия великий флот пришел в негодность. К 1500 году ни один император уже не смог бы повторить путешествия времен Юнлэ, даже если бы и захотел.

На другом конце Евразии королевские особы вели себя прямо противоположным образом. Так, португальский принц — Генрих «Мореплаватель» выделял ресурсы на проведение исследований. Некоторые его мотивы были продиктованы простым расчетом (например, жаждой заполучить африканское золото), некоторые же были не от мира сего (например, его убежденность в том, что где-то в Африке есть бессмертный христианский царь по имени пресвитер Иоанн, который охраняет врата рая и который спасет Европу от ислама). Как бы то ни было, Генрих финансировал экспедиции, нанимал картографов и помогал проектировать новые корабли, которые отлично подходили для исследований западного побережья Африки.

Разумеется, португальские путешествия явно не всегда были безмятежными плаваниями. Открыв в 1420 году необитаемые острова Мадейра (рис. 8.8), капитан, руководивший этим путешествием (будущий тесть Христофора Колумба), выпустил крольчиху с ее потомством на острове Порту-Санту — наиболее многообещающей части данной недвижимости. Размножаясь так, как они размножаются, эти «зайчики» все съели, вынудив людей переселиться на покрытый густым лесом главный остров Мадейра («лес» по-португальски). Этот остров колонисты подожгли, из-за чего, как сообщает нам хронист, пришлось «всем их мужчинам, женщинам и детям спасаться от ярости [огня] и искать убежища в море, где они оставались по шею в воде без еды и питья в течение двух дней и двух ночей»²⁴.

Однако, уничтожив исконную экосистему, европейцы обнаружили, что в этом новом обугленном мире отлично растет сахарный тростник, и поэтому принц Генрих выделил колонистам деньги на постройку сахарного завода. На протяжении одного поколения поселенцы завозили в эти места африканских рабов для работы на плантациях, и уже к концу XV века они экспортировали ежегодно более шестисот тонн сахара.

Отважившись продвинуться еще дальше в Атлантику, португальские моряки обнаружили Азорские острова, а продвигаясь на юг вдоль африканского побережья — достигли реки Сенегал в 1444 году. В 1473 году первый их корабль пересек экватор, а в 1482 году они достигли реки Конго. Здесь встречные ветры на некоторое время сделали дальнейшее плавание на юг невозможным, однако в 1487 году у Бартоломеу Диаша появилась идея volta do mar — «зайти с моря». Отойдя подальше в Атлантику, он поймал ветры, которые доставили его к месту на южной оконечности Африки, которое он назвал мысом Бурь (сегодня известный как мыс Доброй Надежды (что более оптимистично). Там его перепуганные моряки взбунтовались и заставили вернуться домой. Диаш не обнаружил пресвитера Иоанна, но он показал, где может проходить морской путь на Восток.

По стандартам Юнлэ, португальские экспедиции были смехотворно маленькими (в них участвовали десятки человек, а не десятки тысяч) и лишенными внушительности (кролики, сахар и рабы, а не дары от великих правителей). Однако благодаря возможности рассматривать их ретроспективно возникает искушение считать 1430-е годы одним из решающих моментов в мировой истории (и, возможно, наиболее решающих), — считать их тем поворотным пунктом, когда западное владычество стало возможным. Именно тогда технологии мореходства начали превращать океаны в магистральные пути, связующие воедино всю нашу планету. Принц Генрих ухватился за эти возможности, а император Чжэнтун их отверг. В данном случае, как нигде, историческая теория великого человека / идиота, заваливающего дело, представляется вполне подходящей: судьба планеты зависела от решений, которые принимали эти два человека.

А может быть, и нет? Дальновидность Генриха была впечатляющей, но, несомненно, не уникальной. Другие европейские монархи наступали ему на пятки. Фактически частная предприимчивость бесчисленных итальянских моряков в той же мере была движущей силой этого процесса, как и прихоти и причуды правителей. Если бы Генрих занялся коллекционированием монет, а не навигацией, то его место заняли бы другие монархи. Когда португальский король Жуан отклонил выглядевший безумным план генуэзского искателя приключений Христофора Колумба — достичь Индии, поплыв на запад, то на сцену вышла королева Изабелла Кастильская (даже притом, что Колумбу пришлось трижды объяснять ей свой план, чтобы добиться ее согласия). В том же году Колумб вернулся и объявил, что он достиг земли Великого Хана. Это было двойной путаницей (его первая ошибка состояла в том, что на самом деле это была Куба; вторая же ошибка состояла в том, что монгольские ханы были изгнаны из Китая более чем за сто лет до этого). Получив сообщения об этом новом пути, проложенном кастильцами в Азию, Генрих VII Английский запаниковал и отправил в 1497 году флорентийского купца Джованни Кабото^[160] на поиски альтернативного пути через Северную Атлантику. Кабото достиг обледеневшего (гипербола. Остров Ньюфаундленд находится в зоне тайги, и ледников там нет и тогда не было. — Ред.) Ньюфаундленда, и, подобно Колумбу, заблуждаясь от избытка энтузиазма, настаивал, что это тоже была земля Великого Хана.

По той же причине, когда мы поражаемся ошибке Чжэнтуна с сегодняшней точки зрения, нам следует иметь в виду, что, когда он в 1436 году «решил» не посылать корабелов в Наньцзин, ему было всего девять лет. Этот выбор за него сделали его советники, а их преемники повторяли его на протяжении XV века. Согласно одному повествованию, когда придворные в 1477 году вернулись к идее флотов-сокровищниц, то группировка чиновников уничтожила записи о походах Чжэн Хэ. Их предводитель Лю Дася, как нам рассказывают, объяснял военному министру, что

«походы [Чжэн Хэ] в Западный океан стоили миллионы деньгами и зерном. Более того, число людей, кто встретил [в этих походах] смерть, возможно, составляет десятки тысяч… Это было лишь проявление плохого управления, которое министры категорически не должны одобрять. Даже если старые архивы все еще сохранились, их следует уничтожить».

Поняв суть — что Лю преднамеренно «потерял» документы, — министр поднялся со своего кресла. «Ваши скрытые добродетели, господин Лю, — воскликнул он, — велики. Наверняка это место вскоре станет вашим!»²⁵

Если бы на месте Генриха и Чжэнтуна оказались другие люди, которые принимали бы другие решения, — ход истории все равно оказался бы во многом тем же самым. Может быть, вместо того чтобы задаваться вопросом, почему конкретные принцы и императоры выбрали тот, а не другой вариант, нам следует задать другой вопрос: почему западные европейцы стали приверженцами риска как раз тогда, когда в Китае воцарился ориентированный вовнутрь консерватизм? Возможно, что причиной того, что в Теночтитлан отправился Кортес, а не Чжэн Хэ, была культура, а не великие люди или идиоты, заваливающие дело.

Возродившиеся

«В настоящий момент я почти хочу снова быть молодым человеком, — писал голландский ученый Эразм своему другу в 1517 году^[161], — и причина тому лишь одна: я предвижу близкий приход золотого века» [Эразм. Письмо 522]²⁶. Сегодня мы знаем этот «золотой век» под тем именем, которое ему дали французы, — Ренессанс (Возрождение). Как кое-кто считает, именно это Возрождение и оказалось той культурной силой, которая внезапно и безвозвратно обособила европейцев от остального мира и побудила людей, подобных Колумбу и Кабото, делать то, что они делали. Вот этот-то творческий гений — по большей части итальянской культурной элиты, — «впервые проявивший себя среди сынов современной Европы»²⁷, как великолепно называл их один историк XIX века, — и отправил Кортеса по пути в Теночтитлан.

Обычно историки прослеживают истоки Возрождения в прошлом начиная с XII века, когда города Северной Италии сбросили германское и папское доминирование и внезапно стали экономическими локомотивами. Отринув свою недавнюю историю подчинения иностранным правителям, их лидеры начали задаваться вопросом, каким образом им следует организовать самоуправление своих городов как независимых республик, и все более и более склонялись к выводу, что ответы они смогут отыскать в классической римской литературе. К XIV веку, когда климат изменился и когда голод и болезни подорвали столь многое, что долго считалось несомненным, некоторые интеллектуалы развили на основе своей интерпретации античной классики свое общее представление о социальном возрождении.

Эти ученые утверждали, что Античность являлась «иным миром». Древний Рим был землей экстраординарной мудрости и добродетели (virtue). Однако между теми временами и современностью прошли варварские Средние века, которые все портили, искажали и развращали. Интеллектуалы предполагали, что единственный путь вперед для недавно освободившихся городов-государств Италии — это оглянуться назад: они должны построить мост в прошлое, чтобы мудрость древних смогла бы родиться вновь и усовершенствовать человечество.

Этим мостом должны были стать ученость и искусство. Предполагалось, что, изыскивая в монастырях утерянные рукописи и изучая латинский язык столь же тщательно, как это делали сами римляне, ученые смогут думать, как думали римляне, и говорить, как говорили они. В результате истинные гуманисты (как эти «возродившиеся» называли сами себя) смогут заново обрести мудрость древних. Подобным же образом архитекторы, обследуя римские руины, смогут научиться заново воссоздавать физический мир Античности, строить церкви и дворцы, которые должны будут формировать в высшей степени добродетельную жизнь. Художники и музыканты, у которых не имелось для изучения чего-либо оставшегося от римлян, строили догадки относительно древних образцов. А правители, жаждавшие, чтобы их считали теми, кто совершенствует мир, нанимали гуманистов в качестве советников, делали заказы художникам, чтобы те увековечивали их, и коллекционировали римские древности.

И что поразительно в отношении Ренессанса — это, казалось бы, реакционное стремление воссоздать Античность фактически породило крайне нетрадиционную культуру изобретательства и нескончаемых исследований. Разумеется, имелись и консерваторы, изгонявшие некоторых из наиболее радикальных мыслителей (таких, как Макиавелли), дабы те испили горькую чашу изгнания, и запугивавшие других (таких, как Галилей), чтобы те молчали. Но им едва ли удавалось притупить силу новых идей.

Результат оказался феноменальным. Увязывая между собой каждую отрасль учености, искусства и ремесел и оценивая их всех в свете Античности, «люди Ренессанса» — такие, как Микеланджело, — сразу же их революционизировали. Некоторые из этих изумительных личностей — такие, как Леон Баттиста Альберти, — были столь же блестящи в теоретизировании, как и в творчестве, а величайшие из них — такие, как Леонардо де Винчи, — отличились во всем, от изобразительного искусства до математики. Их творческий разум легко перемещался из студий в коридоры власти, переходя от теоретизирования к руководству армиями, исполнению официальных должностей и консультированию правителей. Так, Макиавелли не только написал труд «Государь», но также является автором прекраснейших комедий своего времени. Приезжие и иммигранты распространяли новые идеи из эпицентра Ренессанса во Флоренции вплоть до Португалии, Польши и Англии, где расцветали особенные местные ренессансы.

Это был, без сомнения, один из самых поразительных эпизодов в истории. Конечно, итальянцы эпохи Ренессанса не воссоздали Рим, и даже в 1500 году уровень социального развития Запада был все еще на целых десять баллов ниже пиковой величины, достигнутой Римом за полторы тысячи лет до этого. Теперь умели читать больше жителей Италии, нежели во времена расцвета Римской империи; но крупнейший город Европы составлял всего лишь одну десятую часть от размера Древнего Рима. Европейские солдаты, несмотря на то что они были вооружены огнестрельным оружием, должны были очень постараться, чтобы превзойти легионы Цезаря, а самые богатые страны Европы все еще оставались менее продуктивными, нежели самые богатые провинции Рима. Однако ни одно из этих количественных отличий не является непременно значимым, раз итальянцы эпохи Возрождения реально революционизировали культуру Запада настолько основательно, что в результате Европа оказалась особняком от остального мира, а западные искатели приключений вдохновились на завоевание обеих Америк, в то время как консервативные жители Востока оставались дома.

Я подозреваю, что китайские интеллектуалы удивились бы, услышав об этой идее. Я могу себе представить, как, отложив в сторону свои тушечницы и кисти, они терпеливо объясняли бы европейским историкам XIX века, которые придумали эту теорию, что итальянцы XII века вовсе не были первыми людьми, у которых их недавняя история вызывала чувство разочарования и которые ожидали найти в древности средства, позволяющие усовершенствовать современность. Китайские мыслители — как мы видели в главе 7 — совершили нечто весьма подобное на четыреста лет раньше, когда обратились к прошлому — к временам, предшествовавшим буддизму [в Китае], — дабы отыскать высшую мудрость в литературе и живописи времен династии Хань. Итальянцы сделали древность программой социального возрождения в XV веке, однако китайцы уже поступили таким образом в XI веке. Во Флоренции в 1500 году было полно гениев, легко перемещавшихся между искусством, литературой и политикой, но таким же был и Кайфын в 1100 году. Была ли широта Леонардо да Винчи на самом деле более поразительной, нежели широта Шень Ко, который писал работы по сельскому хозяйству, археологии, картографии, изменению климата, классической филологии, этнографии, геологии, математике, медицине, металлургии, метеорологии, музыке, живописи и зоологии? Столь же вольготно себя чувствующий в сфере механических искусств, как и любой флорентийский изобретатель, Шень Ко объяснял, как работают шлюзы в каналах и как используется наборный шрифт в типографиях, разработал новую разновидность водяных часов и изготовил насосы, которые осушали сотни тысяч акров болотистых земель. Такой же разносторонний, как и Макиавелли, он служил государству в должности директора астрономического бюро и вел переговоры относительно соглашений с кочевниками. На Леонардо это наверняка произвело бы впечатление.

Теория из XIX века, согласно которой Европа отправилась по уникальному пути благодаря Ренессансу, представляется не столь убедительной, если учесть, что у Китая имел место поразительно сходный свой собственный Ренессанс на четыреста лет раньше. Возможно, скорее имеет смысл сделать вывод, что и у Китая, и у Европы Ренессанс имел место, поскольку и там и там были первая и вторая волна «Осевого мышления»: ибо каждая эпоха находит те идеи, которые ей нужны. Умные и образованные люди обдумывают проблемы, с которыми они сталкиваются, и если они сталкиваются со сходными вопросами, то они будут придумывать сходные наборы ответов, независимо от того, где и когда они живут^[162].

Китайцы XI века и европейцы XV столетия столкнулись с довольно схожими проблемами. И те и другие жили во времена роста уровня социального развития. И те и другие чувствовали, что вторая волна «Осевого мышления» закончилась плохо (крах династии Тан и отказ от буддизма на Востоке; изменение климата, Черная смерть и кризис церкви на Западе). И те и другие оглядывались назад, «по ту сторону» их «варварского» недавнего прошлого, и обращались к великолепной древности времен первой волны Осевого мышления (Конфуций и империя Хань на Востоке; Цицерон и Римская империя на Западе). И те и другие поступали при этом сходным образом, применив новейшие достижения учености своего времени для изучения древней литературы и искусства и используя полученные при этом результаты, дабы интерпретировать мир по-новому.

Задаваться вопросом, почему культура Ренессанса Европы отправила европейских сорвиголов в Теночтитлан, в то время как консерваторы в Китае остались дома, — это, похоже, будет упущением из виду сути дела. Это все равно что задаваться вопросом — почему западные правители были великими личностями, в то время как люди Востока были идиотами, заваливающими дело. Нам, несомненно, необходимо переформулировать данный вопрос. Если Ренессанс в Европе XV века действительно вдохновлял на смелые исследования, то нам следует задаться вопросом: почему Ренессанс в Китае XI века не оказал такого же воздействия? Почему китайские исследователи не открыли обеих Америк во времена династии Сун, — даже раньше, нежели они отправились туда согласно мнению Мензиса?

Быстрый ответ в данном случае заключается в том, что дух Ренессанса, сколь бы много его ни было, не смог бы доставить искателей приключений времен династии Сун в Америку до тех пор, пока их корабли не оказались бы в состоянии совершить это путешествие. А китайские корабли XI века, вероятно, не могли этого сделать. Некоторые историки не согласны с этим. Викинги, указывают они, проделали путь до Америки около 1000 года в ладьях, которые были куда проще, нежели китайские джонки. Однако стоит бросить беглый взгляд на глобус (или на рис. 8.10), и обнаружится большая разница. Плывя по маршруту Фарерские острова — Исландия — Гренландия, викингам никогда не приходилось пересекать более 500 миль [около 800 км] открытого моря, чтобы достичь Америки. Это расстояние должно было ужасать, однако оно не идет ни в какое сравнение с теми 5 тысячами миль [около 8 тысяч км], которые китайским исследователям пришлось бы преодолеть, плывя с течением Куросио от Японии мимо Алеутских островов, чтобы высадиться в Северной Калифорнии (а если бы они последовали с Экваториальным противотечением от Филиппин до Никарагуа, им пришлось бы преодолеть вдвое большее пространство открытого моря).

Физическая география — и, как мы увидим далее в этой главе, также и другие отрасли географии — как раз сделала более легким делом пересечение Атлантики для западных европейцев, нежели пересечение Тихого океана для жителей Востока. Несмотря на то что штормы вполне могли изредка пригнать какое-нибудь китайское судно вплоть до Америки^[163], — а Северное пассатное течение могло, возможно, доставить его назад, — однако вряд ли исследователи XI века, как бы их ни мотивировал дух Ренессанса, отыскали бы обе Америки и вернулись бы назад, чтобы рассказать об этом.

Лишь в XII столетии кораблестроение и навигация усовершенствовались до такой степени, что китайские корабли действительно смогли бы совершить путешествие в 12 тысяч миль [более 19,2 тыс. км] из Наньцзина в Калифорнию и обратно; но это, конечно, все равно было бы примерно за четыреста лет до Колумба и Кортеса. Так почему же не было китайских конкистадоров XII века?

Причиной, возможно, могло быть то, что дух Ренессанса в Китае — что бы мы ни имели конкретно в виду под этим термином — к XII столетию шел на спад. Социальное развитие стагнировало, а затем — в XIII и XIV столетиях — его уровень падал. А поскольку эти непременные предпосылки для культуры Ренессанса исчезли, то мышление элиты, безусловно, делалось все более консервативным. Некоторые историки полагают, что неоконфуцианских интеллектуалов настроила против отношений с внешним миром неудача Новой политики Ван Аньши в 1070-х годах; другие указывают на падение Кайфына в 1127 году; третьи видят причины в чем-либо совершенно ином. Но при этом почти все согласны с тем, что интеллектуалы хотя и продолжали мыслить глобально, однако начали действовать, безусловно, весьма локальным образом. Вместо того чтобы рисковать своей жизнью в политических внутренних конфликтах в столице, большинство из них оставались дома. Некоторые из них организовывали местные академии, где читали лекции и вели группы по изучению книг, но при этом отказывались готовить ученых к сдаче государственных экзаменов. Другие составляли распорядки для правильно организованных деревень и разрабатывали семейные ритуалы. Были и те, кто сосредоточивался на себе, добиваясь совершенства отдельно взятой жизни посредством «безмолвного сидения» и созерцания. По словам мыслителя XII века Чжу Си:

«…если мы попытаемся привести наш разум в состояние, свободное от сомнений, то в результате этого наше развитие будет происходить, как великая река прорывается вперед, сметая преграды… Так давайте же теперь настроим наш разум на должное почитание нашей добродетельной природы и на наши занятия. Давайте каждый день выискивать у себя — не проявили ли мы в чем-либо небрежность в наших занятиях и не проявили ли мы небрежение и слабость в отношении нашей добродетельной природы… Если мы подгоняли себя таким образом в течение года, то как же нам было можно не развиться?»²⁸

Чжу Си был человеком своего времени. Он отказался от должностей на императорской службе и вел скромную жизнь. Имя себе он создал тем, что преподавал в одной местной академии, писал книги и отправлял письма, в которых объяснял свои идеи. Его единственная попытка заняться государственной политикой закончилась его изгнанием и осуждением дела его жизни как «поддельного учения». Но вот когда в XIII столетии стали нарастать внешние угрозы и когда государственные чиновники династии Сун изыскивали способы привлечь знать к своим делам, им начала казаться довольно полезной философски безупречная, но политически неопасная разработка трудов Конфуция, которую проделал Чжу Си. И его теории вначале были реабилитированы, затем их включили в программу государственных экзаменов и, наконец, сделали их единственной основой для успешного продвижения по службе. Идеи Чжу Си стали ортодоксальными воззрениями. «Очевидно, что путь [дао] стал известен со времен Чжу Си, — радостно объявлял около 1400 года один ученый. — Больше нет нужды писать; все, что осталось, — это практиковать»²⁹.

Чжу Си нередко называют вторым по степени влияния мыслителем в китайской истории (стоящим после Конфуция, но выше Мао), и, в зависимости от точки зрения того, кто судит о нем, считается либо тем, кто усовершенствовал классическую филологию, либо тем, кто обрек Китай на стагнацию, самодовольство и угнетение. Однако эти восхваления и обвинения в адрес Чжу Си — явно чрезмерны. Как и все лучшие из теоретиков, он просто дал конкретной эпохе те идеи, в которых она нуждалась, а люди использовали их подходящим (по их мнению) образом.

Наиболее ясно это показывают мысли Чжу Си о семейных ценностях. К XII веку буддизм, протофеминизм и экономический рост трансформировали прежние половые роли. В богатых семьях теперь зачастую давали дочерям образование и выделяли им более солидное приданое, когда те вступали в брак. В результате влияние жен возрастало. А по мере того как финансовое положение женщин улучшалось, они устанавливали принцип, согласно которому дочери должны наследовать собственность так же, как и сыновья. Даже в более бедных семьях производство текстиля на продажу предоставило женщинам больше возможностей для заработка, результатом чего опять-таки стало упрочение прав собственности.

Мужская обратная реакция началась среди богатых людей в XII столетии, когда Чжу Си был еще молодым человеком. Ее приверженцы ратовали за женское целомудрие, за зависимое положение жен и за необходимость для женщин постоянно оставаться во внутренних помещениях дома (либо если им действительно нужно было выйти наружу, то носить покрывало или перемещаться в зашторенном паланкине). Критики в особенности выступали против вдов, которые вновь выходили замуж и передавали свою собственность в другие семьи. К тому времени, когда в XIII столетии идеи Чжу Си были реабилитированы, его благочестивый идеал воссоздания идеальных конфуцианских семей стал считаться полезным средством, позволяющим придать философскую форму этим идеям. А когда в XIV веке бюрократы начали отменять законы о собственности, благоприятные для женщин, они радостно заявляли, что все это делалось во имя идей Чжу Си.

Произведения Чжу Си не были причиной этих перемен в жизни женщин. Они были лишь одной из составляющих куда более обширного реакционного настроя, который стал присущ не только образованным государственным чиновникам, но также и людям, которые вряд ли читали Чжу Си. Например, в эти годы резко изменилось представление ремесленников о женской красоте. Если вернуться в VIII век — во времена расцвета буддизма и протофеминизма, — то тогда одним из самых популярных стилей керамических фигурок был стиль, который историки искусства довольно негалантно называют «толстыми дамами». Как утверждали, образцом для них, вдохновившим их создателей, была Ян Гуйфэй — куртизанка, из-за прелестей которой в 755 году разгорелся мятеж Ань Лушаня. Они изображали женщин, вполне подходящих по своему массивному телосложению для Рубенса, занимающихся всем — от танцев до игры в поло. И наоборот, когда живописцы изображали женщин в XII веке, те были обычно бледными, болезненными созданиями, прислуживающими мужчинам или томно сидящими в ожидании, когда мужчины вернутся домой.

Возможно, что эти изящные красавицы сидели потому, что у них болели ноги. Печально известная практика бинтования ног (деформации, в интересах изысканности, ног маленьких девочек путем плотного обертывания их марлей, из-за чего их пальцы загибались и деформировались) берет свое начало, вероятно, около 1100 года, за тридцать лет до рождения Чжу Си. В парочке стихотворений примерно того времени, по-видимому, есть упоминания о ней, а вскоре после 1148 года один ученый заметил, что «бинтование ног началось в недавние времена; в книгах предыдущих эпох о нем нигде нет никаких упоминаний»³⁰.

Самые ранние археологические свидетельства бинтования ног получены из могил Хуан Шэн и госпожи Чжоу — женщин, которые покинули сей бренный мир в 1243 и 1274 годах соответственно. У каждой из них при погребении ноги были обтянуты кусками марли в шесть футов [чуть более 180 см] длиной, а поверх них были надеты шелковые туфли и носки с круто загнутыми вверх концами (рис. 8.9). Скелет госпожи Чжоу сохранился достаточно хорошо, чтобы можно было увидеть, что ее деформированные ноги соответствовали ее носкам и туфлям; ее восемь маленьких пальцев ног были подогнуты под ступни, а оба больших пальца — подняты вертикально. В результате у нее были достаточно изящные ноги, подходящие к ее тесным тапочкам с заостренными носками.

Модификация женских ног не была придумана в Китае XII века. Похоже, что вносить усовершенствования в сфере ходьбы женщин — это почти повсеместная навязчивая идея (во всяком случае, среди мужчин). Однако мучения, которые терпели при этом Хуан Шэн, Чжоу и им подобные, были по своему масштабу намного сильнее, нежели в других культурах. Если вы будете носить туфли на высоком каблуке, от этого у вас появятся натоптыши. А вот если вам забинтовать ноги, то в результате вы окажетесь в инвалидном кресле. Боль, которую вызывает данная практика — день за днем, от колыбели до могилы, — трудно вообразить. В тот же самый год, когда была похоронена госпожа Чжоу, один ученый опубликовал критику бинтования ног, первую из известных: «Маленьких девочек, которым еще не исполнилось четырех или пяти лет и которые не сделали ничего дурного, тем не менее заставляют испытывать беспредельную боль, добиваясь, чтобы [их ноги] оставались маленькими. Я не знаю, какая от этого польза»³¹.

В самом деле, какая польза? Однако бинтование ног становилось и все более распространенным, и все более ужасающим. Вариант бинтования XIII века сделал ноги более тонкими, а вариант XVII века фактически сделал их и более короткими. В последнем случае пальцы ног подгибались назад под пятку, в результате чего получался уродливый клубок порванных связок и перекрученных сухожилий, известный как «золотой лотос». На фотографии изуродованных ног последних жертв этого обычая, живших уже в XIX веке, тяжело смотреть^[164].

Обвинять во всем этом Чжу Си было бы чересчур. Его философия не была причиной того, что китайская элитная культура становилась все более консервативной. Скорее культурный консерватизм стал причиной успеха его идей. Философия Чжу Си была лишь наиболее зримым элементом куда более широкой реакции на поражение в войне, сокращение расходов и снижение уровня социального развития. Когда в XII столетии мир стал хуже, древность стала не столько источником обновления, сколько возможным убежищем. И когда в 1274 году госпожа Чжоу умерла, тот род духа Ренессанса, который мог послужить движущей силой исследований в глобальном масштабе, уже отсутствовал.

Итак, значит, стагнация, а затем и падение уровня социального развития после 1100 года объясняют, почему в Теночтитлан прибыл Кортес, а не Чжэн Хэ? Отчасти это так. Это, вероятно, объясняет, почему в XII и XIII столетиях не было великих исследовательских путешествий. Но к 1405 году, когда первый «флот сокровищ» Чжэн Хэ отплыл из Наньцзина, уровень социального развития Востока опять быстро возрастал. Сам факт того, что Юнлэ вновь и вновь отправлял Чжэн Хэ через Индийский океан, указывает на экспансионистское умонастроение. Как только уровень социального развития опять стал расти, интеллектуалы XV века начали искать альтернативы философии Чжу Си.

Например, незаурядный Ван Янмин пытался строго следовать правилам Чжу Си. В 1490-х годах он провел неделю, созерцая бамбуковый ствол, как это рекомендовал Чжу Си, но в результате не достиг озарения, а заболел. Затем Ван Янмину явилось откровение как раз такого рода, какое подходит для успешного растущего общества: он понял, что каждый интуитивно уже знает истину, не затратив годы на сидение в тишине и изучение комментариев к трудам Конфуция. Мы все можем достичь мудрости, если просто пойдем и займемся каким-нибудь делом. Ван — так же, как и его слово, — стал новым человеком Ренессанса, заняв свое место среди главных полководцев, администраторов, редакторов старинных текстов и поэтов того периода. Его последователи, настроенные еще более бунтарски против идей Чжу Си, провозглашали, что мудрецов полно на улицах, что каждый для себя может самостоятельно выносить суждения о том, что правильно и что неправильно, и что достижение богатства — это хорошо. Они даже выступали за равенство женщин.

Решение прекратить путешествия Чжэн Хэ было фактически принято не на основании консервативного стремления сократить расходы. Это было решение, принятое против этих путешествий, как одного из проявлений экспансии, новшеств и преодоления встречающихся испытаний. Так что имеется мало оснований предполагать, что китайским исследованиям в XV веке «перекрыло кран» косное и ориентированное вовнутрь состояние умов, в то время как динамичная культура Ренессанса толкала европейцев через океаны. Так что же все-таки произошло?

Преимущества изоляции

Мы уже знакомы с ответом: опять-таки причиной того, что Восток и Запад двинулись разными путями, были географические карты, а не люди [см. введение]. Именно благодаря географии достижение обеих Америк стало более легким для людей Запада, а не для людей Востока (рис. 8.10).

Самое очевидное географическое преимущество для европейцев было физическим: преобладающие ветры, расположение островов и сами размеры Атлантического и Тихого океанов облегчали им задачу. При наличии необходимого времени восточноазиатские исследователи наверняка пересекли бы в конце концов Тихий океан, но при прочих равных условиях викингам или португальским морякам всегда было легче достичь Нового Света, нежели китайцам или японцам.

В реальной жизни, конечно, «прочие условия» редко бывают равными, и к тому же в XV веке экономическая и политическая география «сговорились», дабы умножить преимущества, которые физическая география предоставила Западной Европе. Уровень социального развития на Востоке был намного выше, нежели на Западе, и люди Запада об этом знали — благодаря таким людям, как Марко Поло. Вследствие этого у европейцев имелись экономические стимулы достичь Востока и подключиться к самым богатым рынкам на Земле. А у людей Востока, напротив, было мало стимулов отправиться на Запад. Они могли рассчитывать на то, что все прочие сами будут являться к ним.

Месторасположение арабов позволяло им доминировать на западных участках Шелкового пути и торговых путей в Индийском океане. Так что европейцы, находившиеся на самом дальнем конце обеих этих артерий, связывавших Восток и Запад, на протяжении многих столетий по большей части оставались дома и обходились теми крохами, которые венецианцы подбирали со столов арабов. Однако Крестовые походы и монгольские завоевания начали менять эту политическую карту, облегчая европейцам доступ на Восток. Жадность начала преодолевать лень и страх, увлекая торговцев (в особенности венецианцев) по Красному морю в Индийский океан или, подобно Марко Поло, через степи.

Когда после Черной смерти западные европейские государства начали преобразовываться в «дорогостоящие» и стали интенсивнее воевать, то к экономическому притяжению добавился и импульс со стороны политической географии. Правители стран, расположенных по приатлантической окраине, отчаянно стремились покупать больше пушек и уже исчерпали обычные способы обогащения (создание бюрократии для налогообложения своих подданных, ограбление евреев, грабеж соседей и т. д.). Они были готовы разговаривать с каждым, кто мог предложить им новые источники доходов, даже с теми темными и жадными личностями, которые болтались вокруг гаваней.

Эти приатлантические королевства располагались чересчур далеко, чтобы воспользоваться маршрутом через Красное море, или Шелковым путем. Однако капитаны всякого рода, уверенные в своих чудесных новых кораблях, предлагали (в обмен на подарки, займы и предоставление торговых монополий) обратить в преимущество то, что ранее являлось географической изоляцией. Они хотели отыскать атлантический путь на Восток. Одни обещали проплыть вокруг южной оконечности Африки в Индийский океан, что позволяло не иметь дела с венецианцами и мусульманами и избегнуть связанных с этим неприятностей. Другие настаивали, что они попросту будут плыть на Запад до тех пор, пока не обойдут вокруг земного шара и не окажутся на Востоке^[165]. (Третий путь — плавание через Северный полюс — по очевидным причинам был менее привлекательным.)

Большинство европейцев отдавали предпочтение южному варианту пути, а не западному, поскольку, по их расчетам — которые были верными, — им пришлось бы очень долго плыть на запад, чтобы достичь Востока. Если в данном случае и есть место для идиотов, заваливающих дело, то оно наверняка принадлежит Колумбу. Он открыл путь до Теночтитлана благодаря тому, что сильно недооценивал длину пути вокруг земного шара и отказывался верить, что его цифры неверны. И наоборот, если в данном случае есть место для великого человека, то его следует отдать жестко мыслящим советникам императоров Мин, которые после расчета затрат и выгод в 1430-х годах прекратили донкихотские походы Чжэн Хэ, а в 1470-х годах «потеряли» составленные им документы.

Порой немного идиотизма может пойти на пользу, но в действительности идиотизм и здравый смысл не слишком разнятся друг от друга, поскольку географические карты оставляют для людей мало возможностей делать что-либо сверх того, что они делают. Когда Юнлэ в 1403 году взошел на китайский трон, ему нужно было восстановить позиции его страны в Южной Азии. Отправка «флотов сокровищ» Чжэн Хэ в Каликут и Ормуз была дорогостоящим способом решения этой задачи, который, однако, оказался эффективным. Но при этом попросту не могло быть и речи об отправке Чжэн Хэ на восток в пустынный океан — сколько бы трав бессмертия там ни было. В XV веке всегда имелась вероятность, что китайские администраторы в конце концов прекратят дорогостоящие путешествия в Индийский океан, но никогда не имелось вероятности того, что они отправят флоты в Тихий океан. Экономическая география делала исследования нерациональными.

И к тому же каким же образом европейские моряки, раз уж они пересекли Атлантику в поисках пути к богатствам Востока, могли не наткнуться весьма скоро на обе Америки? Колумбу и его людям требовалось иметь дубовые сердца и железные кишки, чтобы устремиться в неизвестность с попутными ветрами, не имея при этом никакой гарантии, что они найдут другой ветер, который доставит их домой. Но если бы что-либо не дало им это сделать, то в европейских портах было достаточно смелых людей, чтобы повторить такую попытку. Если бы королева Изабелла в 1492 году отвергла третье предложение Колумба, то европейцы не прекратили бы плаваний на запад. В таком случае либо Колумб отыскал бы себе другого покровителя, либо мы попросту помнили бы сейчас в качестве великого первооткрывателя какого-нибудь другого моряка — возможно, Кабото или португальца Педро Альвареса Кабрала, который открыл Бразилию, оказавшуюся у него на пути в Индию в 1500 году.

Карты делают такое развитие событий неизбежным — настолько же неизбежным, как это было, скажем, когда земледельцы и скотоводы сменили охотников и собирателей либо когда государства сменили отдельные деревни. Поэтому и моряки-сорвиголовы с приатлантической окраины обнаружили бы обе Америки скорее раньше, нежели позже, и, несомненно, сделали бы это раньше, нежели такие же моряки-сорвиголовы из Южно-Китайского моря.

И как только это случилось, последствия были также по большей части предопределены. Европейские микробы, оружие и учреждения были настолько мощнее, нежели микробы, оружие и учреждения у коренных американцев, что туземные популяции и государства попросту пережили коллапс. Если бы Монтесума или Кортес сделали иной выбор, то первые конкистадоры, вполне возможно, умерли бы на окровавленных алтарях Теночтитлана, и у них, еще кричащих, были бы вырваны сердца и предложены богам. Но сразу же вслед за ними прибыли бы новые конкистадоры, а вместе с ними — еще и еще оспа, пушки и плантации. Коренные американцы смогли бы сопротивляться европейским империалистам не в большей степени, нежели коренные европейские охотники и собиратели смогли сопротивляться земледельцам и скотоводам за семь или восемь тысяч лет до этого.

География имела столь же большое значение и тогда, когда европейцы огибали Южную Африку и выходили в Индийский океан, но по-иному. Здесь европейцы вступали в мир с более высоким уровнем социального развития — с древними империями, с давно утвердившимися торговыми домами и со своими смертельными болезнями. Вследствие больших расстояний и затрат — то есть вследствие физической и экономической географии, — вторжения европейцев сюда были столь же крошечными по масштабам, что и их вторжения в Америку. Первая португальская экспедиция, отправленная в 1498 году, чтобы проплыть вокруг Африки и затем далее до Индии, состояла всего из четырех судов. Ее командир, Васко да Гама, был человеком простым, и когда он был выбран для этой цели, то ожидали, что он потерпит неудачу.

Да Гама был замечательным капитаном, преодолевшим путь в 6 тысяч миль [более 9600 км] в открытом море, дабы поймать ветры, посредством которых он мог бы пройти южнее Африки, но он не был политиком. Он делал почти все возможное, чтобы оправдать неверие людей в него. Его привычка похищать и пороть местных лоцманов едва не довела до катастрофы еще даже до того, как он покинул Африку. А когда его проводники, с которыми он плохо обращался, привели его в Индию, он оскорбил правителей-индуистов Каликута, предположив, что они являются христианами. Затем он дополнительно оскорбил их, когда предложил им ничтожные подарки. И когда в конце концов он раздобыл груз пряностей и драгоценных камней, то проигнорировал все советы и отправился в плавание, когда ветры были встречными (для запада Индийского океана характерны правильные муссонные ветры, полгода дующие в сторону Индии и полгода — в сторону Африки. — Ред.). Почти половина его экипажа умерла в Индийском океане, а выжившие были искалечены цингой.

Но поскольку чистая прибыль от азиатских специй превышала 100 процентов, то Васко да Гама, несмотря на все свои грубые ошибки, все равно раздобыл целое состояние и для себя, и для своего короля. После этого по пути да Гамы отправились десятки португальских кораблей, используя при этом свое единственное преимущество — порох. В зависимости от обстоятельств португальцы прибегали то к торговле, то к запугиванию, то к стрельбе, причем обнаружили, что при заключении сделок ничто не сравнится с огнестрельным оружием. Они захватывали гавани по индийскому побережью, чтобы устраивать там торговые анклавы (либо пиратские логова — в зависимости от того, кто об этом говорил), и отправляли перец на кораблях в Португалию.

Этих кораблей было очень мало, так что португальские корабли скорее напоминали комаров, гудящих возле великих царств Индийского океана, нежели конкистадоров. Однако после почти десятилетия их укусов султаны и цари Турции, Египта, Гуджарата и Каликута — подстрекаемые Венецией — решили, что с них хватит. Собрав в 1509 году более сотни судов, они заблокировали и окружили у индийского побережья восемнадцать португальских военных кораблей, чтобы протаранить их и взять на абордаж. Португальцы разнесли их в щепки.

Как и османы, когда они наступали на Балканах столетием раньше, правители по всему Индийскому океану кинулись копировать европейское огнестрельное оружие, — но лишь убедились в том, что для победы над португальцами требуется больше нежели просто пушки. Чтобы стало возможным появление нового типа воинов, нужно было заимствовать всю военную систему и трансформировать социальный порядок. В Южной Азии XVI века это оказалось столь же трудно, как и за три тысячелетия до этого, когда цари западного центра усиленно старались адаптировать свои армии к использованию колесниц. Правителям, которые действовали слишком медленно, приходилось открывать один порт за другим для свирепых пришельцев. В 1510 году португальцы запугиванием добились от султана Малакки, который контролировал проливы, ведущие к самим островам Пряностей, чтобы он предоставил им право торговли. Когда затем султан понял свою ошибку и отменил соглашение, португальцы захватили весь его город. «Тот, кто владеет Малаккой, — заметил Томе Пирес, первый ее португальский губернатор, — тот держит свою руку на горле Венеции».

1521

И не только Венеции.

«Китай, — писал Пирес, — это важная, хорошая и очень богатая страна и губернатору Малакки не потребуется таких больших усилий, как утверждают, чтобы установить над ней нашу власть, потому что здешний народ очень слабый и его легко одолеть. И знающие люди, которые часто бывали там, утверждали, что с десятком кораблей губернатор Индии, который захватил Малакку, мог бы захватить всю ту часть Китая, которая лежит вдоль морского побережья»³².

В головокружительные годы после 1500 года искателям приключений, которые пересекали Атлантику и огибали Африку, почти все казалось возможным. Почему попросту не захватить власть над Востоком сейчас, когда они туда уже попали? Поэтому в 1517 году португальский король решил проверить теорию Пиреса и отправил его в Гуанчжоу, чтобы тот предложил «Небесному царству» мир и торговые отношения. К сожалению, из Пиреса был примерно такой же дипломат, что и из Васко да Гамы, и поэтому он потратил три года, пока требовал встречи с императором и местными официальными лицами. В конце концов Пирес добился этого в 1521 году — в том самом году, когда Кортес вошел в Теночтитлан.

Впрочем, история Пиреса закончилась совсем не так, как у Кортеса. Добравшись до Пекина, Пиресу пришлось еще долгие недели ждать аудиенции — только для того, чтобы в итоге дела обернулись губительным для него образом. Пока Пирес вел переговоры, пришло письмо от султана Малакки, в котором тот поносил португальского посланника за захват его трона. Кроме того, нахлынули письма от официальных лиц, которых Пирес оскорбил в Гуанчжоу. Они обвиняли его в каннибализме и шпионаже. А затем — как можно более некстати — китайский император внезапно умер. Пошли обвинения и встречные обвинения, и в конце концов сторонники Пиреса были закованы в кандалы.

Остается неясным, что случилось с самим Пиресом. В письме одного моряка, который был вместе с ним заключен в тюрьму, говорится, что он умер в заключении. Однако в другом документе утверждается, что он был сослан в деревню, где спустя двадцать лет один португальский священник встретил его дочь. Он настаивал, что эта девушка подтвердила свою личность, прочитав молитву Господню на португальском языке, и сообщила ему, что Пирес дожил до старости, был женат на богатой китайской женщине и только недавно умер. Однако скорее всего, Пирес разделил судьбу остальных членов посольства. После выставления у позорного столба и публичных издевательств они были казнены и расчленены. Перед тем как части их тел были выставлены на кольях вокруг Гуанчжоу, у каждого мужчины отрубили пенис и запихнули ему в рот.

Какой бы ни была его судьба, Пирес получил тяжелый урок: невзирая на огнестрельное оружие, здесь — в истинном центре мира — европейцев все еще считают за маленьких. Да, они уничтожили ацтеков и пробили огнем себе путь на рынки Индийского океана. Но для того чтобы произвести впечатление на привратников Поднебесной, требовалось большее. Уровень социального развития Востока все еще далеко опережал уровень социального развития Запада. Так что, несмотря на европейский Ренессанс, моряков и огнестрельное оружие, в 1521 году было все еще мало оснований предполагать, что Запад существенно сократит этот разрыв. Минует еще три столетия, прежде чем станет ясно, в чем именно состояла та разница, вследствие которой Кортес, а не Чжэн Хэ сжег Теночтитлан.

9. Запад нагоняет

Прилив

Как сказал президент Джон Фицджеральд Кеннеди, «прилив поднимает все лодки»¹. Это утверждение никогда не было более верным, нежели в период между 1500 и 1800 годами, когда на протяжении трех веков и на Востоке и на Западе происходил рост уровня социального развития (рис. 9.1). К 1700 году и Восток и Запад опять уперлись в твердый потолок, составлявший около сорока трех баллов, а к 1750 году оба его преодолели.

Кеннеди сказал эту знаменитую фразу в Хебер-Спрингсе в штате Арканзас, когда выступал с речью на праздновании по случаю постройки новой дамбы. Критики данного проекта нападали на него, как на наихудший вариант дележки казенного пирога. Да, замечали они, этот пресловутый прилив действительно поднимает все лодки; однако некоторые из них он поднимает быстрее других. И эта последняя мысль никогда не была более верной, нежели в период с 1500 по 1800 год. Уровень социального развития на Востоке вырос на четверть, но на Западе рост был вдвое быстрее. В 1773 году (или, учитывая приемлемый предел допустимой погрешности, где-то между 1750 и 1800 годами) уровень развития Запада догнал уровень развития Востока, положив конец продолжавшейся двенадцать столетий эпохе Востока.

Историки страстно спорят о том, почему вышеупомянутый глобальный прилив после 1500 года был столь быстрым и почему западная лодка оказалась особенно плавучей. В этой главе я высказываю предположение, что оба этих вопроса связаны друг с другом, и, если рассмотреть их в правильном контексте, коим является долговременная сага социального развития, то ответы на них более не будут столь таинственными.

Мыши в амбаре

Потребовалось некоторое время на то, чтобы пойти дальше Томе Пиреса. Не ранее 1557 года китайские официальные лица перестали обращать внимание на португальских торговцев, которые поселились в Макао (рис. 9.2). И, хотя к 1570 году другие португальские торговцы вели свои дела по побережьям Азии вплоть до Нагасаки в Японии, их число оставалось до смешного маленьким. Для большинства людей на Западе страны Востока все еще оставались лишь волшебно звучащими названиями, а для большинства жителей Востока Португалия даже и таковой не являлась.

Главным из влияний, которые европейские искатели приключений оказали на жизнь рядовых жителей Востока в XVI веке, были необычные растения: кукуруза, картофель, батат, арахис, которые они доставили из Нового Света. Они росли там, где ничто другое не могло вырасти, выживали в плохом климате, и они замечательно хорошо кормили и крестьян, и их животных. На протяжении XVI века от Ирландии до реки Хуанхэ миллионы акров были засажены этими растениями.

И они появились, возможно, как раз вовремя. XVI век был золотой эпохой для культуры и Востока и Запада. В 1590-х годах (считающихся особенно благоприятным десятилетием) лондонцы могли смотреть новые драмы, например «Генрих V», «Юлий Цезарь» и «Гамлет» Шекспира, или читать дешевые религиозные трактаты — например, кровавую «Книгу мучеников» Джона Фокса, — которые выпускались тысячными тиражами на новых печатных станках и были полны ксилографических изображений истинно верующих, подвергаемых мучениям. На другом конце Евразии пекинцы могли смотреть классическую оперу Тан Сяньцзу «Пионовая беседка» продолжительностью в двадцать часов (которая все еще остается в Китае самой популярной (по числу зрителей) традиционной оперой) или читать «Путешествие на Запад» — повествование в сто глав об обезьяне, свинье и смахивающем на Шрека великане-людоеде, по имени Брат Сэнд [в русском переводе Ша Сэн], которые последовали за одним монахом [Сюаньцзанем] VII века в Индию, дабы отыскать там буддийские сутры, и на этом пути спасают его в бесчисленных сложных ситуациях.

Однако за блестящим фасадом не все было так уж хорошо. Черная смерть уничтожила треть или даже больше населения и в западном, и в восточном центрах, и на протяжении приблизительно столетия после 1350 года в результате ее повторявшихся вспышек численность населения оставалась низкой. Однако между 1450 и 1600 годами число голодных ртов в каждом регионе примерно удвоилось. «Население выросло настолько сильно, что в истории этому нет ничего подобного»², — писал один китайский ученый в 1608 году. В далекой Франции наблюдатели были согласны с этим. Согласно одной пословице, люди плодились, «как мыши в амбаре»³.

Страх всегда был одной из движущих сил социального развития. Больше детей означало дополнительные разделы полей либо больше наследников, оказавшихся в тяжелых условиях, и всегда означало дополнительные трудности. Земледельцы теперь чаще проводили прополки и вносили навоз или же устраивали запруды и копали колодцы, а также ткали и пытались продать больше одежды. Некоторые селились на худших землях и пытались выжать скудные средства к жизни из склонов холмов, камней и песка, с которыми их родители никогда не стали бы возиться. Другие покидали густонаселенные центральные земли и уходили на дикие малонаселенные пограничья. Даже когда они возделывали чудесные культуры из Нового Света, этого никогда не казалось достаточно.

XV столетие, когда труд был в дефиците, а земля — в изобилии, все более становилось просто смутным воспоминанием: дни счастья, говядина и эль, свинина и вино. Тогда, как говорил в 1609 году префект одной территории близ Нанкина, все было лучше: «У каждой семьи был дом, чтобы в нем жить, земля для обработки, холмы, где можно было нарубить дров, и огороды, чтобы выращивать овощи». Однако теперь «девять из десяти человек обеднели… Алчность не знает границ. Страдают и дух, и плоть. Увы!»⁴. Около 1550 года один немецкий путешественник высказался еще более резко: «В прошлом в доме крестьянина ели по-другому. Тогда мяса и другой пищи было в изобилии». Сегодня, однако, «все поистине изменилось… Пища у самых благополучных крестьян едва ли не хуже пищи поденщиков и слуг в старые дни»⁵.

В английской волшебной сказке о Дике Уиттингтоне (которая, подобно многим другим таким повествованиям, восходит к XVI столетию) бедный мальчик и его кот бредут из сельской местности в Лондон и творят добро. Однако в реальном мире многие из тех голодных миллионов, что бежали в города, попросту попадали из огня в полымя. На рис. 9.3 показано, как изменялись после 1350 года реальные зарплаты в городах (то есть способность потребителей купить товары первой необходимости, скорректированная с учетом инфляции). Этот график построен на основе результатов, полученных за годы кропотливой детективной работы историков экономики. Они расшифровывали разрозненные данные, записанные на вавилонском множестве языков и измеренные в даже еще более многообразных и запутанных единицах. В европейских архивах данные достаточно качественные, чтобы точно рассчитывать доходы, появляются не ранее XIV столетия, а в Китае нам нужно было дожидаться их появления до времени после 1700 года. Однако, несмотря на пробелы в данных и массу пересекающихся линий, очевидна, по крайней мере, тенденция на Западе. В основном везде, где у нас есть данные по столетию после Черной смерти, зарплаты приблизительно удвоились, а затем, когда численность населения восстановилась, они по большей части опять упали до уровня, который был до Черной смерти. Флорентинцы, которые таскали каменные блоки и возводили парящий купол собора Брунеллески в 1420-х годах, «пировали» — они питались мясом, сыром и оливками. Такие же работники, перетаскивавшие на место «Давида» Микеланджело в 1504 году, довольствовались хлебом. Спустя столетие их правнуки были бы рады даже этому.

К этому времени в Евразии голод шествовал с одного ее конца до другого. Не оправдавшие ожиданий урожаи, опрометчивые решения или просто неудача могли довести бедные семьи до поисков любой пищи (в Китае это были мякина, створки бобовых, древесная кора и сорняки, а в Европе — капустные кочерыжки, сорняки и трава). Вал бедствий мог вытолкнуть тысячи людей на дороги в поисках еды, а самых слабых — довести до голодной смерти. Вероятно, это не случайно, что в исходных версиях самых старых европейских народных сказок (типа сказки о Дике Уиттингтоне) крестьяне-рассказчики мечтали не о золотых яйцах и не о волшебных бобовых стеблях, а о настоящих яйцах и бобах. Все, о чем они просили добрую волшебницу, — это была возможность наполнить желудок.

Как на Востоке, так и на Западе у людей из средних слоев сердца неуклонно ожесточались против бродяг и нищих, которых сгоняли в дома для бедных и тюрьмы, отправляли на окраины или продавали в рабство. Конечно, это было бездушно, но те, кто были немного более состоятельными, по-видимому, считали, что у них достаточно своих собственных неприятностей, чтобы еще беспокоиться о других. Один знатный человек отметил по своим наблюдениям в районе дельты Янцзы в 1545 году, что в тяжелые времена «страдающие сильнее всего [то есть самые бедные] были освобождены от уплаты налогов», но «на преуспевающих давили так, что они также становились бедными»⁶. Отпрыски некогда респектабельных людей столкнулись с перспективой нисходящей социальной мобильности.

Эти дети знати искали новые средства, помогавшие им в соперничестве за богатство и власть в этом мире, ставшем более суровым, и они ужасали консерваторов своим презрением к традициям. «Люди постепенно стали носить редкие по стилю одежды и шляпы, — отмечал с тревогой один китайский чиновник, — и есть даже такие, кто стали торговцами!»⁷ Что еще хуже, как писал один его коллега, даже когда-то респектабельные семьи

«просто помешались на богатстве и известности… Находя удовольствие в предъявлении обвинений другим, они использовали свою власть, чтобы решить споры в свою пользу, настолько жестко, что из-за этого трудно различить, где кривда, а где правда. Склонные к пышности и утонченному стилю, они шествуют в своих одеждах из белого шелка так, что нельзя сказать, кто из них почтенный, а кто низкий»⁸.

В Китае взрывоопасным местом стала гражданская служба. Ряды знати росли, а число административных должностей — нет. И, поскольку тернистые врата учения делались все более тесными, богатые отыскивали способы сделать так, чтобы богатство значило больше, нежели ученость. Один сельский чиновник жаловался, что «бедные ученые, которые надеялись получить место [после сдачи экзаменов], были отвергнуты чиновниками, как будто они были голодными беженцами»⁹.

Даже в отношении царей, находившихся на самой вершине, эти времена были сложными. Теоретически для правителей увеличение численности населения было благом: это означало больше людей, которых можно обложить налогами, и больше солдат, которых можно призвать на службу. Но на практике все было не так просто. Загнанные в угол, голодные крестьяне скорее могли взбунтоваться, нежели платить налоги, а капризные и агрессивные вельможи зачастую приходили к согласию с ними. (В Китае особенно часто становились мятежниками неудачливые кандидаты на государственную службу.)

Проблема эта была столь же давней, как и сама царская власть, и большинство царей XVI века избирали старые пути ее решения: централизацию и экспансию. Возможно, крайним случаем была Япония. Здесь политическая власть полностью рухнула в XV веке, после чего деревни, буддийские храмы и даже отдельные городские кварталы создали собственные органы управления и нанимали головорезов для своей защиты или для грабежей своих соседей^[166]. В XVI веке рост населения привел к ожесточенной конкуренции за ресурсы, и мало-помалу из множества мелких владетелей выдвинулось несколько крупных. Португальское огнестрельное оружие впервые появилось в Японии в 1543 году (на поколение раньше появления самих португальцев), а к 1560-м годам японские ремесленники уже сами изготавливали отличные мушкеты. Они были как раз кстати для тех уже ставших крупными владетелей, которые могли позволить себе вооружить ими своих сторонников и благодаря этому еще более усилиться. В 1582 году Тоётоми Хидэёси, уже единственный вождь, сделался сегуном фактически всего архипелага.

Хидэёси уговорил своих сварливых соотечественников сдать [ему] свое оружие, обещая переплавить его на гвозди и болты для создания самой большой в мире статуи Будды — вдвое выше статуи Свободы. Это окажется «благотворным для людей не только в этой жизни, но и в дальнейшем после нее»¹⁰, — объяснял он. (На одного христианского миссионера это заявление не произвело впечатления. Как он сообщал, Хидэёси был «лукавым и хитрым, ему нельзя было верить, он лишал людей их оружия под предлогом преданности религии»¹¹.)

Каковы бы ни были духовные намерения Хидэёси, разоружение населения было, несомненно, огромным шагом в деле централизации государства, намного облегчая задачу подсчета численности населения, измерения земель и распределения налоговых и военных обязанностей. К 1587 году, согласно письму, которое Хидэёси послал своей жене, он рассматривал экспансию как решение всех своих проблем и решил победить Китай. Через пять лет его армия численностью, возможно, в четверть миллиона человек, вооруженная новейшими мушкетами, высадилась в Корее и сметала все на своем пути.

Хидэёси столкнулся с Китайской империей, где существовали глубокие разногласия по поводу достоинств экспансии. Некоторые из императоров династии Мин, подобно Хидэёси в Японии, стремились привести в порядок государственные финансы империи и выступали за экспансию. Они приказывали проводить очередные переписи населения, пытались установить, кто задолжал налоги и какие именно, а также осуществляли переход от сложных [для учета] трудовых повинностей и выплат зерном к простым выплатам серебром. Однако государственные чиновники всячески уклонялись от этого «шума и ярости». Вековые традиции, указывали они, свидетельствуют, что идеальные правители тихо (и без больших затрат) сидели в центре, руководя посредством морального примера. Они не вели войн и, несомненно, не выжимали деньги из землевладельческой знати (то есть тех самых семей, из которых вышли эти бюрократы). Так что переписи и налоговые реестры — гордость и радость Хидэёси — можно было игнорировать без опасности для себя. Иначе как объяснить, что из одного уезда в долине Янцзы в 1492 году доложили о точно таком же числе его жителей, что и за восемьдесят лет до этого? Династия, настаивали ученые, продлится десять тысяч лет — независимо от того, будет ли она проводить подсчеты людей или нет.

Активные императоры буквально увязали в бюрократической трясине. Порой доходило до смешного — как, к примеру, когда император Чжэндэ намеревался в 1517 году лично возглавить армию против монголов. Тогда чиновник, заведовавший Великой стеной, отказался открыть в ней ворота, чтобы пропустить правителя, ибо место императора — в Пекине. Порой же дело оборачивалось не столь забавно — как в том случае, когда Чжэндэ велел бичевать старших администраторов за их упрямство, в процессе чего несколько человек были забиты насмерть.

Немногие из императоров обладали энергией Чжэндэ, и вместо того, чтобы противостоять интересам бюрократии и землевладельцев, большинство из них не уделяло должного внимания налоговым реестрам. В результате, имея мало денег, они переставали платить армии (в 1569 году заместитель военного министра признал, что смог обнаружить лишь четверть войск, имевшихся согласно его спискам). Подкупать монголов было дешевле, нежели воевать с ними.

Императоры также прекращали платить и военно-морскому флоту — даже притом, что, как считалось, он должен был подавлять громадный черный рынок, который разросся с тех пор, как Хун У еще в XIV веке запретил частную морскую торговлю. Китайские, японские и португальские контрабандисты проворачивали выгодные операции по всему побережью, приобретали новейшие мушкеты, превращаясь в пиратов, и с легкостью одерживали победы над недостаточно финансируемой береговой службой, которая занималась пресечением их деятельности. Впрочем, эта береговая служба не особенно и старалась, поскольку взятки от контрабандистов были одним из главных преимуществ их профессии.

Происходившее на китайском побережье все больше смахивало на нынешние полицейские телесериалы, такие как «Прослушка», в коих грязные деньги стирают различия между жестокими уголовниками, местными «достойными людьми» и мутными политиканами. Понимание этого дорого обошлось одному прямому, но наивному губернатору, когда он действительно поступил согласно правилам и казнил банду контрабандистов — даже притом, что один из ее членов был дядей судьи. Ситуация стала очень напряженной. Губернатор был уволен и покончил с собой, когда император выдал ордер на его арест.

В 1550-х годах правительство фактически утратило контроль над побережьем. Контрабандисты стали пиратскими «царями», контролировали двадцать городов и даже грозились разграбить царские могилы в Нанкине. В конце концов потребовалась целая команда чиновников, разбирающихся в политике, а также не подверженных коррупции, чтобы нанести им поражение. Имея неофициальные силы численностью в три тысячи мушкетеров (известные как «Армия Ци», названная так в честь Ци Цзигуана — самого знаменитого из этих неприкасаемых), эти реформаторы вели тайную войну — иногда при официальной поддержке, а порой и без нее. Тогда их финансировал префект Янчжоу, который тайно передавал им деньги, полученные в виде дополнительных налогов у местной элиты. «Армия Ци» показала, что при наличии воли империя все еще могла сокрушать тех, кто бросал ей вызов, и ее успех способствовал началу (краткой) эпохи реформ. Будучи переведен на север, Ци радикально улучшил оборонительные возможности Великой стены, где были построены каменные башни^[167], в коих размещались подготовленные мушкетеры. Еще он устанавливал пушки на повозках — наподобие тех передвижных крепостей, которые венгры применили против османов веком ранее.

В 1570-х годах Чжан Чжучжэн — которого считают самым способным администратором за всю историю Китая — исправил налоговый кодекс, собрал задолженности и провел модернизацию армии. Он продвигал ярких молодых людей — таких как Ци, — и лично присматривал за образованием молодого императора Ваньли. Казна вновь наполнилась, и армия возродилась. Однако когда в 1582 году Чжан Чжучжэн умер, бюрократы нанесли ответный удар. Чжан Чжучжэн был посмертно опорочен, а его сторонники — уволены со службы. Достойный Ци Цзигуан умер в одиночестве и бедности, покинутый даже своей женой.

Император Ваньли, которого теперь, когда его великий министр ушел, все расстраивало, наконец не выдержал и с 1589 года отошел от дел. Он «удалился в мир прихотей», тратил массу средств на одежду и стал настолько толстым, что ему требовалась помощь, чтобы встать из сидячего положения. На протяжении двадцати пяти лет он отказывался посещать императорские аудиенции, из-за чего министрам и послам оставалось лишь кланяться пустому трону. Ничего не делалось. Никого из должностных лиц не нанимали на службу и не продвигали. К 1612 году половина должностей в империи были вакантными, а дела в судах не рассматривались годами.

Неудивительно, что в 1592 году Хидэёси рассчитывал на легкую победу. Но то ли из-за ошибок Хидэёси, то ли из-за корейских военно-морских нововведений, то ли из-за того, что китайская армия (в особенности артиллерия, созданная Ци Цзигуаном) действовала на удивление хорошо, японское нападение забуксовало. Некоторые историки полагают, что Хидэёси все равно победил бы Китай, не умри он в 1598 году. Однако как только это произошло, его полководцы немедленно отказались от экспансии. Покинув Корею, они устремились домой, чтобы заниматься серьезным делом — воевать друг с другом, а Ваньли и его бюрократы вернулись к своему собственному серьезному занятию — вообще не слишком напрягаться.

После 1600 года великие державы восточного центра молчаливо соглашались с тем, что бюрократы были правы: централизация и экспансия вовсе не являлись ответами на их проблемы. Для Китая серьезной проблемой оставалась степная граница, а европейские пираты/торговцы по-прежнему создавали проблемы в Юго-Восточной Азии. Однако у Японии было настолько мало угроз, что она (единственный случай в мировой истории!) действительно перестала использовать огнестрельное оружие вообще, и ее искусные мастера-оружейники вернулись к изготовлению мечей (а не частей плугов, к сожалению). Однако на Западе ни у кого не было такой роскоши.

Императорская корона

В XVI веке западный и восточный центры выглядели в известном смысле довольно похожими. В каждом из них в старой части центра доминировала одна великая империя (на Востоке — минский Китай в долинах рек Хуанхэ и Янцзы, а на Западе — османская Турция в Восточном Средиземноморье), в то время как по их окраинам процветали меньшие по размерам коммерчески активные государства (в Японии и Юго-Восточной Азии — на Востоке, в Западной Европе — на Западе). Но на этом черты сходства заканчивались. В отличие от раздоров в минском Китае ни османские султаны, ни их бюрократы не сомневались, что ответом на их проблемы является экспансия. Население Константинополя после его опустошения османами в 1453 году сократилось до 15 тысяч человек, но затем опять восстановилось, когда город в очередной раз стал столицей великой империи. К 1600 году там жило 400 тысяч горожан, которым, как и Риму за много столетий до этого, требовались для пропитания продукты со всего Средиземноморья. И подобно сенаторам Древнего Рима, султаны Турции приходили к решению, что лучшим способом гарантировать все эти обеды являются завоевания.

Султаны продолжали исполнять сложный танец, находясь одной ногой в западном центре, а другой — пребывая в степях. В этом и состоял секрет их успеха. В 1527 году султан Сулейман считал, что его армия могла похвастаться наличием 75 тысяч кавалеристов — по большей части лучников-аристократов традиционного кочевнического типа — и 28 тысяч янычар — христианских рабов, обученных как мушкетеры, при поддержке артиллерии. Чтобы оставались довольны кавалеристы, султаны раздавали им завоеванные земли в качестве феодальных владений, а чтобы оставались довольны янычары, им полностью и своевременно платили. Для этого султаны составляли поземельные описи, которые явно произвели бы впечатление на Хидэёси, и управляли движением денежной наличности до последней монеты.

Все это требовало хороших управленцев. Постоянно растущая бюрократия пополнялась из самых лучших и ярких людей империи, в то время как султаны ловко стравливали между собой группы с соперничающими интересами. В XV веке они зачастую отдавали предпочтение янычарам, централизуя управление и покровительствуя космополитической культуре. В XVI веке они склонялись в сторону аристократии, распределяя властные полномочия и поощряя ислам. Однако даже еще более важными, нежели это ловкое маневрирование, были грабежи, которые подпитывали все. Османским султанам были нужны войны, и они обычно их выигрывали.

Наиболее трудные испытания ждали их на восточном фронте. Многие годы султаны сталкивались с небольшими по масштабам восстаниями в Анатолии (рис. 9.4), где «красноголовые»^[168] радикальные шииты считали их развращенными суннитскими деспотами. Но когда в 1501 году персидский шах объявил себя потомком Али, эта язва стала заразной. Этот вызов, брошенный шиитами, привлекал к ним голодных, обездоленных и забитых людей империи, чье яростное буйство потрясло даже ко всему привыкших солдат. «Они уничтожали всех — мужчин, женщин и детей, — так писал об этих мятежниках один из сержантов, — они уничтожали даже кошек и цыплят»¹². Турецкий султан требовал от своих религиозных ученых, чтобы они объявили шиитов еретиками. Этот джихад несколько утих лишь к концу XVI века.

Более совершенное огнестрельное оружие давало османам преимущество, и, хотя они так никогда и не смогли нанести Персии полное поражение, им удалось успешно ей противостоять. А затем они смогли повернуть на юго-запад, дабы забрать себе в 1517 году самый большой из всех призов — Египет. Впервые за почти девять веков, прошедших со времени арабских завоеваний, у голодных жителей Константинополя теперь был гарантированный доступ к нильской житнице.

Однако, как и любая экспансионистская держава со времен ассирийцев, османы обнаружили, что одна выигранная война попросту порождает другую. Чтобы восстановить торговлю зерном между Египтом и Константинополем, им потребовалось построить флот, чтобы защищать свои корабли. Однако их победы над свирепыми пиратами Средиземноморья (как мусульманами, так и христианами) только влекли их флот все дальше на запад. К 1560 году Турция контролировала все побережье Северной Африки и воевала с военно-морскими флотами Западной Европы. Турецкие армии также продвигались в глубь Европы, и в 1526 году одержали верх над горячими венграми, убив их короля и многих из их аристократов.

В 1529 году султан Сулейман встал лагерем возле Вены. Он не смог взять город, но эта осада наполнила христиан ужасом, что османы вскоре поглотят всю Европу.

«Меня пробирает дрожь при мысли о том, какими должны оказаться результаты [большой войны], — писал домой один посол в Константинополе. — На их стороне громадные богатства их империи, непострадавшие ресурсы, опыт и практика обращения с оружием, ветераны-солдаты, непрерывные серии побед… У нас же мы обнаруживаем пустую казну, привычки к роскоши, истощенные ресурсы, подорванный дух… и что хуже всего — то, что этот враг приучен к победам, а мы — к поражениям. Можно ли сомневаться, каким должен быть результат?»¹³

Однако некоторые европейцы все же в этом сомневались, в особенности Карл V. Он был патриархом семьи Габсбург — одного из нескольких супербогатых кланов, что боролись за доминирование в Центральной Европе после Черной смерти. Благодаря дальновидным бракам и почти сверхъестественно своевременным смертям родственников в Европе Габсбурги просочились на троны от Дуная до Атлантики, и в 1516 году все это наследство — Австрия, куски Германии, нынешняя территория Чешской Республики, Южная Италия, Испания и современные Бельгия и Голландия — попало в руки Карла. Его многочисленные короны сделали доступными для него лучших солдат, самые богатые города и ведущих финансистов Европы, а в 1518 году князья Германии также избрали его и императором Священной Римской империи. Эта особенная корона — странная реликвия хаотических Средних веков Европы — была сомнительным благом. Как великолепно заметил в 1750-х годах Вольтер, Священная Римская империя «не была ни священной, ни Римской, ни империей»¹⁴. Обуздание вздорящих имперских князей обычно обходилось дороже императорского трона, но все равно тот, кто бы ни сидел на этом троне, являлся в принципе наследником Карла Великого, — что было немаловажно для сплочения Европы против турок.

Многие наблюдатели предвидели для Западной Европы лишь две перспективы: либо ее завоевание исламом, либо ее покорение Габсбургами — единственными людьми, достаточно сильными для того, чтобы остановить турок. Канцлер Карла подытожил это в своем письме императору в 1519 году таким образом: «Бог был очень милостив к Вам. Он поднял Вас над всеми королями и князьями христианского мира к такому могуществу, каким не обладал ни один монарх со времен вашего предка Карла Великого. Он направил Вас на путь, ведущий к мировой монархии, к объединению христианского мира под началом единого пастыря»¹⁵.

Кто бы из них ни был прав, посол или канцлер, но Западная Европа начала в большей степени походить на остальные из центральных частей мира — с доминированием одной великой континентальной империи. Но данная идея — быть «пасомыми» — настолько пугала королей и князей христианского мира, что некоторые из них начали превентивные войны против Карла, чтобы не допустить этого. Франция даже заключила договор с османами против Габсбургов, и в 1542 году объединенный франко-турецкий флот бомбардировал Французскую Ривьеру (тогда находившуюся под контролем Карла). Все это, конечно, заставляло Карла еще сильнее стараться стать пастырем христианского мира.

Карл и его сын Филипп II на протяжении большей части своего продолжительного правления^[169] воевали с другими христианами, а не с мусульманами. Однако вместо того, чтобы обратить Западную Европу в одну континентальную империю, их напряженные усилия разрывали Европу на части, углубляя старые разногласия и создавая новые. Например, когда немецкий монах Мартин Лютер в 1517 году в День Всех Святых прибил гвоздями к двери Замковой церкви в Виттенберге документ с девяносто пятью возражениями относительно христианских практик, он не сделал ничего экстраординарного. Это был традиционный способ предания гласности содержания теологических дебатов (и Лютер, по сравнению со многими критиками церкви во времена после Черной смерти, несомненно, был умеренным). Но в той наэлектризованной атмосфере религиозный протест Лютера обратился в политическое и социальное землетрясение, которое его современники регулярно уподобляли расколу Турции на шиитов и суннитов.

Лютер надеялся, что Карл поддержит его, но император был убежден, что «пасомому» христианскому миру требуется единая церковь — неразделенная. «Отдельный монах, должно быть, ошибается, если он противостоит мнению всего христианского мира, — говорил он Лютеру. — Я полон решимости использовать для этого мои королевства и владения, моих друзей, мое тело, мою кровь, мою жизнь и мою душу»¹⁶. Так он и сделал. Но когда поднялась вся Европа — за или против Габсбургов, — то отрицание имевшихся разногласий в рамках христианского мира оказалось гибельным. Порой по принципиальным соображениям, порой из-за незначительной выгоды, а порой всего лишь из-за явной путаницы миллионы христиан отреклись от римской церкви. Протестанты и католики убивали друг друга; протестанты убивали других протестантов, и появлялось все больше интерпретаций их «протеста». Некоторые протестанты провозглашали второе пришествие, свободную любовь или коммунизм. Многие в итоге переходили к кровопролитию и буйству. И все они — каким бы ни был их протест, воинственным или мирным, — делали задачу Габсбургов все более трудной и все более дорогостоящей.

Люди, верящие, что их враги — агенты Антихриста, редко бывают склонны идти на компромисс. Поэтому незначительные конфликты превращались в крупные, а крупные никак не желали заканчиваться, и затраты резко возрастали. Конечный результат для Габсбургов был неутешительным: они попросту не могли позволить себе объединять Западную Европу.

Карл, чьи напряженные усилия потерпели неудачу, в 1555-1556 годах отказался от своих многочисленных тронов и разделил их между своим братом, получившим Австрию и Священную Римскую империю, и Филиппом, которому досталась Испания и другие западные земли. Это был умный ход: сделав владычество Габсбургов синонимом испанского владычества, Филипп смог улучшить работу административного аппарата и сосредоточиться на реальном вопросе — денежном.

На протяжении сорока лет Филипп работал как Геракл, чтобы реформировать финансы Габсбургов. Он был необычным человеком. Проводя на удивление много времени в своей резиденции, выстроенной по специальному заказу в пригороде Мадрида, он всегда был слишком занят, чтобы найти время и на самом деле посетить свои владения. Но хотя Филипп пересчитывал и облагал налогами своих подданных с таким же энтузиазмом, что и Хидэёси, и хотя он повысил доходы и нанес серьезное поражение Франции и Турции, окончательная победа, которая объединила бы Западную Европу, так никогда и не стала хоть сколько-нибудь ближе. Чем больше старались сборщики налогов, тем больше проблем появлялось. Подданные Филиппа, «плодившиеся, как мыши в амбаре», оказавшись между голодом и государством и видя, что их деньги тратятся на конфликты в дальних странах с людьми, о которых они ничего не знают, все более и более сопротивлялись.

В 1560-х годах Филипп даже сумел добиться того, что Бог и мамона оказались в одном лагере. Обычно невозмутимые голландские бюргеры, которых Габсбурги преследовали за их протестантизм и облагали все более тяжелыми налогами, принялись яростно разбивать алтари и осквернять церкви. Потерять богатые Нидерланды, чтобы они перешли в лагерь кальвинистов, — это было немыслимо, и поэтому Филипп отправил туда армию. Однако он добился лишь того, что голландцы создали свою собственную армию. Филипп регулярно побеждал в сражениях, но не мог победить в этой войне. Голландцы не хотели платить Габсбургам новые налоги, но, когда на карту оказалась поставлена их вера, они были готовы потратить любое количество денег и положить любое количество жизней, чтобы защитить ее. К 1580-м годам затраты Филиппа на эту войну превышали весь доход империи. А поскольку он не мог позволить себе ни побед, ни поражений, то он занимал все больше и больше у итальянских финансистов. Когда дело дошло до того, что Филипп не мог больше платить ни своим войскам, ни кредиторам, он объявил о банкротстве, и затем делал это снова и снова. Его не получавшие платы армии бунтовали, грабили, чтобы обеспечить себя, а его кредитный рейтинг падал. Испания не знала серьезных поражений на море вплоть до 1639 года, а на суше — вплоть до 1643 года. Однако когда в 1598 году Филипп умер, его империя уже была разорена, а ее долг в пятнадцать раз превышал годовые доходы.

Затем прошло еще два столетия, прежде чем настало время, когда западноевропейская континентальная империя опять казалась вероятной. К тому времени другие западные европейцы начали промышленную революцию, которая трансформировала мир. А если бы Габсбурги или турки объединили Европу в XVI веке, то, может быть, эта промышленная революция не произошла бы. Возможно, что в лице Карла и Филиппа, которым не удалось объединить Западную Европу, или османа Сулеймана, которому не удалось завоевать Западную Европу, мы наконец-то обнаруживаем тех самых «идиотов, заваливающих дело», которые изменили ход истории.

Впрочем, опять-таки это было бы чересчур — винить какого бы то ни было одного человека. Тот европейский посол, который столь сильно беспокоился, что турки захватят господство над Западной Европой, заметил, что «единственным препятствием является Персия, которая располагается в его тылу, и это заставляет [турецкого] захватчика предпринимать меры предосторожности»¹⁷. Поэтому для турок было попросту превыше их сил нанести поражение Персии, шиитам и европейцам. Подобным же образом, Карл и Филипп не смогли стать пастырями христианского мира не потому, что они проиграли некую решающую битву (фактически вплоть до 1580-х годов они почти всегда побеждали), или из-за отсутствия неких решающих ресурсов (фактически они имели в своем распоряжении намного больше, нежели это было бы при справедливом распределении удачи, талантов и приходящих средств), а потому, что нанести поражение туркам, христианам-раскольникам и другим государствам Западной Европы было превыше того, что обеспечивали их организация и богатства. Раз уж Габсбурги со всеми их преимуществами не смогли объединить Западную Европу, то этого не смог бы тогда сделать никто. Западной Европе пришлось оставаться отличающейся от полосы империй, простиравшихся от Турции до Китая.

Твердый потолок

Несмотря на разнообразие того, что происходило с разными империями, уровень социального развития в обоих центрах продолжал расти, и на протяжении нескольких десятилетий после того, как Хидэёси и Филипп в 1598 году умерли, имели место все признаки того, что опять дает о себе знать парадокс развития. И как это зачастую было в прошлом, свой вклад в этот нарастающий кризис внес климат. Уже холодный после 1300 года, он теперь становился еще холоднее. Некоторые климатологи считают тому виной извержение вулкана в Перу в 1600 году, другие — ослабление активности Солнца. Однако большинство согласны, что 1645—1715 годы были ужасно холодными в пределах значительной части Старого Света. От Лондона до Гуандуна авторы дневников и официальные лица жаловались на снег, лед и холодные лета.

Общими усилиями мерзнувших жителей городов и испытывавших земельный голод земледельцев XVII век стал катастрофой для беззащитных — будь то леса, болотистые земли, дикая природа или колонизируемые народы. Порой укоры совести побуждали органы власти издавать законы в защиту всех этих жертв. Однако колонисты, чьими усилиями раздвигались вширь границы центров, редко обращали на это серьезное внимание. В Китае так называемые люди из лачуг вторгались в горы и леса и своими бататом и кукурузой опустошительно влияли на хрупкую экологию. Из-за их действий туземные группы — такие, как мяо, — оказывались на грани голода. А когда мяо восставали, Китайское государство посылало к ним свои войска подавлять их восстания. Айны Северной Японии, ирландцы в самой старой колонии Англии и коренные жители на востоке Северной Америки — все они могли бы рассказать столь же мрачные истории.

Колонисты приходили потому, что собственные ресурсы в центрах истощились. «С каждого фута или дюйма земли можно получить некоторый небольшой доход»¹⁸, — настаивал один китайский чиновник, и на обоих концах Евразии правительства действовали заодно с освоителями, чтобы превратить заросшие кустарниками и болотистые земли в пастбища и пахотные земли. Другой китайский чиновник в 1620-х годах обосновывал это следующим образом:

«Надо положить конец незначительной прибыли обитателей земель, заросших тростником и травой! …Некоторые ленивые люди, не задумываясь об отдаленном будущем, получают незначительную прибыль от тростниковых зарослей и отвергают великие богатства, которые можно получить при выращивании сельскохозяйственных культур. Они не только не занимаются освоением земель сами, но также и ненавидят других за то, что те делают это… Рынки изо дня в день все более пустеют, а доходы правительства сокращаются по сравнению с обычной нормой. Как же можно позволять это при таких обстоятельствах!»¹⁹

Столь же усердно заболоченные земли атаковали голландские и английские предприниматели. Обширные программы осушения земель, финансируемые государством, позволяли получить много плодородной почвы. Однако люди, которые уже жили здесь, оказывали сопротивление как в судах, так и на улицах. Их (в основном анонимные) песни протеста заставляют сжиматься сердце:

Вот прекрасный вид, под который [осушители] теперь подкапываются,

Из-за чего наши тела станут добычей ворон и грызунов;

Они хотят все заболоченные земли осушить и подчинить себе воды;

Все должно быть сухим, а мы должны умереть, потому что эссекским телятам нужны пастбища.

У пернатых птиц есть крылья, чтобы улететь в другие страны,

Но у нас нет таких штук, которые могли бы помочь нам переместиться;

Мы должны дать место (о, тяжкий случай!) мелкому и крупному рогатому скоту,

Если только мы все не сможем договориться между собой, чтобы с боем выгнать их отсюда²⁰.

Инвазивные люди, приносившие и приводившие с собой столь же инвазивные растения и животных, замещали коренные виды или охотились на них, пока те не вымирали, распахивали их естественные местообитания и начисто сводили леса. В 1660-х годах один ученый жаловался, что четыре пятых японских гор были обезлесены. Около 1550 года только 10 процентов территории Англии и Шотландии все еще были покрыты лесом, а к 1750-м годам более половины этих деревьев тоже исчезли. Для сравнения, в Ирландии в 1600 году леса еще занимали 12 процентов территории, однако к 1700 году колонисты уничтожили пять из каждых шести этих деревьев.

В окрестностях больших городов цена древесины резко росла, и люди обратились к альтернативным источникам. Близ Эдо японские солевары и сахаровары, гончары и, в конце концов, домовладельцы начали сжигать уголь. Также и некоторые европейцы, которые имели такую возможность, заменили древесный уголь на торф и каменный уголь. Совсем как жители Кайфына пятью столетиями ранее, лондонцы стали использовать ископаемые виды топлива, поскольку древесина на рынке стала для них недоступной по цене. Большинство английских домохозяйств за пределами столицы могли еще отыскать дрова, но средний лондонец к 1550 году ежегодно сжигал почти четверть тонны угля. К 1610 году это количество утроилось, а к 1650 году более половины энергии, получаемой в Британии от топлива, приходилось на каменный уголь. «Лондон окутан таким облаком, образовавшимся из сжигаемого угля, — жаловался один из жителей этого города в 1659 году, — что если и можно найти подобие ада на Земле, то это будет сей вулкан в туманный день»²¹.

К сожалению, он ошибался, поскольку другие жители Евразии устраивали себе куда худшие преисподние. Изменение климата было лишь первым всадником апокалипсиса, вырвавшимся на волю. Растущее давление на ресурсы также вызывало государственный крах, так как в результате такого стресса рушились властные режимы. Когда монархи сокращали издержки, это отталкивало от них государственных служащих и солдат. Когда они старались больше выжать из налогоплательщиков, они тем самым отталкивали от себя торговцев и крестьян. Яростные протесты бедняков были фактом жизни с тех пор, как были изобретены государства, но теперь они усилились, поскольку к ним присоединялись лишившиеся своих владений представители знати, обанкротившиеся торговцы, не получавшие платы солдаты и потерявшие работу чиновники.

По мере того как времена становились более тяжелыми, правители Запада старались добиться, чтобы восстание против них оказывалось более «дорогостоящим», для чего все более жестко настаивали на том, что они являют собой волю Бога во плоти. Османские султаны теперь более напористо обхаживали религиозных ученых, а мыслители Западной Европы разрабатывали теории «абсолютизма». Источником королевской власти, утверждали они, является единственно лишь милость Бога, и ни парламенты, ни церковники, ни воля народа не могут ее ограничивать. Во Франции в ходу было выражение: «un roi, une foi, un loi» («один король, одна вера, один закон»). Оспаривать любую составляющую из этой формулы означало оспаривать все благое и чистое.

Однако множество недовольных подданных были готовы делать именно это. В 1622 году Осман II, который в качестве турецкого султана и халифа был и преемником Мухаммеда, и представителем Бога на земле, попытался сократить численность янычар, которые обходились ему все более дорого. Те в ответ выволокли его из дворца, задушили, а потом изувечили его божественное тело. Брат Османа попытался спасти ситуацию, для чего объединился со сторонниками жестких мер среди духовенства и даже в угоду им запретил кофе и назначил смертную казнь за курение. Однако в 1640-х годах султаны совершенно лишились легитимности. В 1648 году янычары, которые теперь, в свою очередь, объединились с духовенством, казнили султана Ибрагима Сумасшедшего (возможно, они отнюдь не поторопились с этим; он в полной мере заслуживал свое прозвище). После этого начались гражданские войны, продолжавшиеся пятьдесят лет.

1640-е годы почти повсюду были кошмаром для монархической власти. Антиабсолютистские восстания парализовали Францию, а в Англии парламент устроил войну со своим настырным королем и отрубил ему голову. Это стало освобождением джинна из бутылки. Ведь если богоподобного короля можно было судить и казнить, то что же тогда не было возможным? Может быть, впервые со времен Древних Афин бурно проявляли себя демократические идеи. «Самый бедный человек в Англии заслуживает того, чтобы жить как самый великий, — утверждал один полковник армии парламента, — каждый человек, который находится под властью какого-нибудь правительства, должен сначала дать свое согласие оказаться под этой властью»²².

Для XVII века это было сильно сказано, но отдельные группы английских радикалов были настроены даже еще более решительно. «Левеллеры» [«уравниватели»], как называла себя одна из фракций, отрицали все социальные различия. Они указывали: «Никто не приходит в этот мир с седлом у себя на спине, и никто — в сапогах со шпорами, чтобы ехать верхом на нем»²³. И раз иерархия являлась неестественной, то наверняка таковой являлась также и собственность. В течение года после казни короля одна из групп, называвшая себя «истинными левеллерами», отделилась от остальных и учредила десять коммун. Другая отколовшаяся фракция, «Пустомели», называла Бога «могущественным²⁴ уравнивателем» и проповедовала перманентную революцию: «Переворот, переворот, переворот… Пусть все будет общим, не то Божья чума сгноит и пожрет все, что у вас есть».

Уравнивание было идеей, чье время пришло. Возьмем, к примеру, сообщение 1644 года о левеллерах, которые

«переделывают свои мотыги в мечи и титулуют себя «царями уравнивания», провозглашая, что они сравняли различие между господами и слугами, титулованными и обычными людьми, богатыми и бедными. Арендаторы забрали себе лучшие одежды своих хозяев… Они приказывали господам становиться на колени и наливать им вино. Они хлестали их по щекам и говорили: «Мы все в равной степени люди. Какое право вы имели называть нас слугами?»²⁵

Эти военные вожди-уравниватели, однако, были не англичанами; на самом деле они неистовствовали в районе восточного побережья Китая. В равной мере и на Востоке, и на Западе радикальные вызовы установившейся иерархии, которые мы обсуждали ранее, — такие, как оспаривание Ван Янмином идей Чжу Си в Китае 1490-х годов или оспаривание Мартином Лютером католицизма в Европе 1510-х годов, — в сочетании с процессом краха государства породили новые идеи — о равенстве людей. Впрочем, как мы увидим ниже, в XVIII веке у этих идей были очень разные судьбы.

В Китае деятельность династии Мин оказалась парализованной из-за банкротства и раскола на фракции, и, когда в 1628 году разразился голод — третий всадник апокалипсиса, — императоры, по-видимому, утратили свой небесный мандат. Восставшие все больше чувствовали, что ни один их поступок в сложившихся условиях уже не будет чрезмерным. В 1630-х годах страна распалась на владения военачальников, и в 1644 году пал Пекин. Последний император Мин повесился на одиноком дереве позади дворца. «Я слабый человек с немногими добродетелями, провинившийся перед Небом, — написал он на своей мантии. — Устыдившись перед лицом моих предков, я умираю. Сняв мою императорскую шапку и с растрепанными волосами, спадающими на мое лицо, я предоставляю восставшим расчленить мое тело. Но пусть они не причиняют вреда моему народу»²⁶.

Его последние слова оказались напрасными. У военачальников не было больше денег, чтобы платить своим разбухшим армиям, которые были больше, нежели у европейских королей, турецких султанов или у самого минского императора, и поэтому они предоставили своим людям самостоятельно добывать деньги у мирных жителей. Армии стали грабить невинных с тех пор, как начались войны, и, вероятно, довольно рано стали практиковать все возможные вариации жестокости, лишь повторяя их в сходных обстоятельствах на протяжении последующих эпох ужасов. Однако в жестоком XVII столетии по всей Евразии злые, жадные и испуганные солдаты, похоже, дошли до новых глубин злодеяний. Имеющиеся у нас источники полны описаний пыток, массовых казней и групповых изнасилований. Когда Пекин пал, его мирные жители

«были подвергнуты жестоким избиениям, чтобы изъять все серебро, которое у них могло быть. Некоторых пытали, сжимая в тисках их пальцы или конечности, более трех или четырех раз. И некоторые тянули за собой других, из-за чего пострадали тысячи домохозяйств простолюдинов… Люди начали терять желание жить»²⁷.

Вообще-то, насилие, вырвавшееся на волю в результате краха государства, на Западе оказалось еще хуже. Религиозные войны в Европе достигли своей ужасной кульминации в период между 1618 и 1648 годами в Германии (это была Тридцатилетняя война. — Ред.).

Из всех углов христианского мира пришли огромные армии. Получая плату нерегулярно (если вообще получали ее), они жили за счет занятой территории, вымогая все, что могли. Сохранившиеся источники полны примеров возмутительных поступков и зверств. Хорошим (или скорее плохим) примером (как и любой другой) может служить небольшой город Белиц, который в 1637 году имел несчастье оказаться на пути армии императора Священной Римской империи. Один таможенный служащий записал, что после облавы на местных жителей

«эти грабители и убийцы брали деревянную палку и засовывали ее в горло несчастным, потом ею шевелили и заливали в горло воду, добавив в нее песок и даже человеческие фекалии, и безжалостно пытали людей из-за денег. Известно, что так было с одним гражданином Белица по имени Давид Ёртель, который из-за этого вскоре умер»²⁸.

Другая банда солдат подвесила одного жителя Белица над огнем и поджаривала его до тех пор, пока он не привел их к своим сбережениям. Но как только другая банда услышала, что их товарищи «выжарили» из него деньги, они обратно потащили его на огонь и держали его лицом в огне «до тех пор, пока он не умер от этого, и его кожа даже слезла с него, как с забитого гуся».

Историки долго подозревали, что подобные истории были религиозной пропагандой — слишком ужасной, чтобы быть правдой. Однако недавно проведенные исследования позволяют предполагать иное. Более чем 2 миллиона человек умерло насильственной смертью (цифры, сравнимых с которыми не было вплоть до мировых войн XX столетия), и, может быть, в десять раз больше умерло от голода и болезней — третьего и четвертого всадников апокалипсиса, — которые являлись вслед за армиями. Как в Китае, так и в Центральной Европе население, возможно, сократилось на треть: это была словно рукотворная Черная смерть.

Свою собственную роль сыграла и сама чума, вернувшаяся в жестоких новых разновидностях. В «Дневнике чумного года» Даниэля Дефо, составленном спустя пятьдесят лет после этих событий, в беллетризированной форме живо описаны слухи, паника и страдания, охватившие Лондон в 1665 году. Почти столь же наглядны и сообщения китайских врачей. «Иногда у всех были распухшие шейные железы, а иногда, тоже у всех, распухали лица и головы», — гласит сообщение от 1642 года из дельты Янцзы. Или же: «Иногда все страдают от поноса и перемежающейся лихорадки. Или это могут быть судороги, либо пустулы, либо сыпь, либо зудящие струпья, либо нарывы»²⁹.

Четыре из пяти всадников апокалипсиса скакали во всю прыть, однако, как показывает рис. 9.1, коллапса в XVII столетии не произошло. Уровень социального развития продолжал расти, превзойдя уровень в сорок три балла — максимальный уровень, достигнутый Римом и Китаем династии Сун. Это произошло на Востоке в 1710 году (плюс-минус двадцать пять лет, в зависимости от точности индекса), а на Западе — в 1723 году (опять-таки где-то около того). К 1800 году и Восток и Запад вплотную приблизились к уровню в пятьдесят баллов. Так почему же, следует спросить, социальное развитие смогло переломить существовавшую историческую тенденцию?

Закрытие степей

Нерчинск. 22 августа 1689 года. Сибирские короткие лета могут быть на удивление прекрасны. Каждый год, как только земля оттаивает, темные ростки травы покрывают пологие холмы зеленым ковром, усыпанным красными, желтыми и голубыми дикими цветами и бабочками. Однако это лето было особенным: по берегам реки Шилки (рис. 9.5) вырос палаточный городок, и сотни китайских участников переговоров, используя христианских миссионеров, чтобы те излагали их условия на латинском языке, заседали вместе с раздражительными русскими, чтобы установить общую границу^[170].

Русские находились далеко от дома. Еще в 1500 году Москва была лишь одним из многих княжеств на «диком востоке» Европы, напряженно боровшимся за то, чтобы найти себе место между монголами, совершавшими набеги из степей, и рыцарями, давившими со стороны Польши, Германии и Литвы. Ее по-бандитски ведущие себя неграмотные князья именовали себя «царями» (то есть «цезарями»), что говорило о претензиях, имеющих отношение к Византии, или даже к Риму. Однако зачастую, похоже, они не были уверены в том, кем хотят быть — то ли королями в европейском стиле, то ли ханами — в монгольском^[171]. Москва не могла рассчитывать на многое вплоть до 1550-х годов — времен Ивана Грозного, садиста даже по ненормальным стандартам русских правителей. Однако Иван быстро наверстал упущенное время. Вооруженные мушкетами искатели приключений пересекли Уральские горы и в 1598 году нанесли поражение местному монгольскому хану, открыв тем самым путь в Сибирь^[172].

В наши дни Сибирь более всего известна как промерзлое место действия повествований Солженицына про ГУЛАГ; тогда же она поразила русских как место, где можно разбогатеть. Их охватила меховая лихорадка. Европейцы, давно полностью истребившие своих собственных куниц, соболей и горностаев, теперь были готовы хорошо платить за их меха. И не прошло и сорока лет, как русские, занимавшиеся пушниной, спешно двигаясь через тундру (скорее через тайгу. — Ред.), чтобы обеспечивать товарами столь прибыльный рынок, уже стояли на берегах Тихого океана. Они протянули тонкую линию деревянных крепостей по окраинам промерзших лесов Сибири, откуда они отправлялись ловить норок^[173] или вымогать шкуры у местных охотников каменного века. И хотя эти пустынные пространства навряд ли были империей по стандартам Сулеймана или Хидэёси, однако налоги на меха уберегли от бедствий не одного из царей.

Вскоре русские звероловы и китайские солдаты столкнулись друг с другом на реке Амур. Но к 1680-м годам обе стороны были готовы вести переговоры. Каждая из них опасалась, что другая сторона, подобно столь многим принявшим ошибочное решение монархам до того, заключит союз с монголами, и в результате на волю выйдет пятый всадник апокалипсиса — миграция из степей. И поэтому они прибыли в Нерчинск.

Этот договор, заключенный тем летом в Сибири, оформил одну из великих перемен в мировой истории. На протяжении двух тысячелетий степи были магистралью Восток — Запад, которая по большей части была неподконтрольна великим аграрным империям. Мигранты, микробы, идеи и изобретения перемещались по ней, соединяя вместе Восток и Запад, в результате чего и там и там ритмы и развития, и крахов были взаимосвязаны. При редком стечении обстоятельств, и причем дорогой ценой, победоносным царям — таким, как царь Персии Дарий, император династии Хань У-ди или император династии Тан Тай-цзун, — удавалось навязать степям свою волю, но это были исключения. Как правило, аграрные империи платили кочевникам столько, сколько бы те ни запрашивали, и надеялись на лучшее.

Все это изменилось благодаря огнестрельному оружию. Кочевники регулярно его использовали (самое старое известное огнестрельное оружие, датируемое 1288 годом, было найдено в районе, населенном кочевниками в Маньчжурии)^[174], и вероятно, что именно монголы распространили огнестрельное оружие от Китая вплоть до Запада. Но по мере того как пушки стали лучше (более дальнобойными и скорострельными), а империи — более организованными, те полководцы, которые могли себе позволить набирать десятки тысяч пехоты, вооружить их мушкетами и пушками и обучить стрелять залпами, начали наносить поражения кавалерии кочевников. Около 1500 года конные лучники из степей все еще регулярно побеждали пехоту из сельскохозяйственных царств. К 1600 году им это иногда удавалось сделать. Но к 1700 году об этом уже почти не приходилось слышать.

Инициатива перешла к русским. В 1550-х годах артиллерия Ивана Грозного смела слабые монгольские ханства бассейна Волги, и на протяжении следующих ста лет русские, турки и поляки твердо и решительно разгораживали сухие украинские степи посредством гарнизонов, рвов и частоколов. Сельские жители, вооруженные мушкетами, поначалу меняли направление передвижений кочевников и в конце концов совершенно их пресекли. В Нерчинске Россия и Китай договорились, что никто — ни беженцы, ни торговцы, ни дезертиры и, прежде всего, ни мигрирующие кочевники — не будет перемещаться по степям без их разрешения. Все они теперь станут подданными аграрных империй.

Последнее «ура» Внутренней Азии в 1644 году обнаружило, сколь многое изменилось. Династия Мин в Китае рухнула в тот год, когда один из военачальников взял Пекин. И по мере того как гражданская война все стремительнее выходила из-под контроля, один из бывших полководцев династии Мин решил, что меньшим из многочисленных зол будет приглашение маньчжур — полукочевников из Маньчжурии, — чтобы они перешли Великую стену и восстановили порядок. У китайских лидеров было давней традицией привлекать жителей Внутренней Азии для участия в гражданских войнах империи — обычно с бедственными результатами. Но, в отличие от прежних захватчиков, маньчжуры пришли не как кавалерия кочевников, но с армией, практически неотличимой от китайской. Ее основу составляла многочисленная пехота, использовавшая мушкеты и пушки, скопированные у португальцев.

Маньчжуры, не встречая сопротивления, взяли Пекин и объявили себя новой династией Цин, а затем на протяжении почти сорока лет воевали, чтобы упрочить свою власть. Эта борьба также отличалась от последствий предыдущих вторжений из степей. Вместо того чтобы «открыть шлюзы» для наплыва [в Китай] с холодных территорий дополнительного числа кочевников, эта долгая борьба, наоборот, попросту сделала армию династии Цин способной глубоко проникнуть во Внутреннюю Азию. В 1697 году цинцы уничтожили крупные силы кочевников в глубине Монголии, а в 1720 году впервые распространили власть Китая на гористый Тибет. В 1750-х годах государство Цин добилось окончательного решения проблемы кочевников. Для этого им пришлось доставлять свои огнестрельное оружие, порох и боеприпасы до границ современного Кыргызстана, где они и сокрушили последнее сопротивление.

В XVII—XVIII веках аграрные империи — прежде всего Россия Романовых и циньский Китай — фактически убили одного из всадников апокалипсиса. Вследствие этого, когда социальное развитие уперлось в «твердый потолок», это не вызвало волн миграции из степей, подобно тому как это произошло во II и XII столетиях. Вследствие чего, по-видимому, даже совокупного бремени краха государств, голода, болезней и изменения климата оказалось недостаточно для того, чтобы ввергнуть центры в коллапс. Степная магистраль была закрыта, и тем самым была закрыта и целая глава в истории Старого Света.

Для кочевников это была полная катастрофа. Те, кто пережили войны, все более оказывались «обложенными». Свободное передвижение — основа их образа жизни — стало зависеть от прихотей далеких императоров. Поэтому начиная с XVIII века и в дальнейшем некогда гордые воины степей во все большей мере были вынуждены становиться наемниками — головорезами, наподобие казаков, — которых использовали для того, чтобы держать в узде непокорных крестьян.

Однако для империй закрытие степной магистрали было триумфом. Внутренняя Азия — столь долго источник опасности — стала новыми передовыми рубежами. По мере того как набеги кочевников слабели, миллион или два русских и пять или десять миллионов китайцев переместились из густонаселенных центров на новые земли, расположенные вдоль кромки степных передовых рубежей. Конечно, нужно было приложить значительные усилия, чтобы сделать эти территории пригодными для сельского хозяйства, горного дела и лесозаготовок и чтобы отправлять сырье и налоги обратно в старые земли обеих империй. Закрытие степной магистрали не только предотвратило коллапс. Оно также открыло степное «золотое дно», разбив тем самым «твердый потолок», который на протяжении тысячелетий ограничивал уровень социального развития сорока с небольшим баллами индекса.

Открытие океанов

В тот период, когда русские и китайцы закрывали старый степной путь, западные европейцы открывали новую атлантическую магистраль, которая изменит историю даже еще более резко.

За столетие, прошедшее после того, как западные европейцы впервые пересекли Атлантику и вошли в Индийский океан, их морские империи перестали выглядеть чем-то очень необычным. Венецианцы обогащались благодаря подключению к индоокеанской торговле с XIII века. Португальские моряки попросту делали то же самое, только дешевле и быстрее, плавая вокруг южной оконечности Африки, вместо того чтобы пересекать Турецкую империю. В Америках испанцы встретились с совершенно новым миром, но то, что они делали там, на самом деле было довольно похоже на то, что русские позднее делали в Сибири.

И испанцы, и русские выкачивали из своих владений все, что только можно. Иван Грозный предоставил семье Строгановых монополию на все к востоку от Урала, в обмен на долю с добытого там. Короли Испании предоставляли более или менее любому, кто их просил об этом, право оставлять себе все, что они смогут обнаружить в обеих Америках, при условии, что при этом Габсбурги получали свои 20 процентов. И в Сибири, и в Америке крошечные группы отчаянных людей веером рассеивались по уму непостижимым просторам территорий, не нанесенных на карты, строя то тут, то там за свой счет деревянные крепости, откуда постоянно писали домой, чтобы им прислали еще денег и еще европейских женщин^[175].

Если русских гнала меховая лихорадка, то испанцев гнала лихорадочная жажда драгоценных слитков. Испания встала на этот путь благодаря Кортесу, который разграбил Теночтитлан в 1521 году, а активизировал этот процесс Франсиско Писарро. В 1533 году он захватил царя инков Атауальпу и в качестве выкупа потребовал от подданных царя, чтобы те набили сокровищами помещение длиной 22 фута, шириной 17 футов и высотой 9 футов [примерно 6,7 х 5,2 х 2,7 м соответственно]. Собранные Писарро художественные шедевры цивилизации Анд были переплавлены в слитки — 13 420 фунтов золота и 26 000 фунтов серебра [свыше 6 тонн золота и 11,7 тонны серебра], — после чего Атауальпа все равно был задушен.

Относительно легкая добыча подошла к концу к 1535 году, но мечты об Эльдорадо — царстве Золотого Короля, где сокровища лежат повсюду, — влекли головорезов, и те продолжали прибывать. «Каждый день они не делали ничего другого, кроме того, что лишь думали о золоте и серебре и о богатствах Индий Перу, — сетовал один хронист, — они были как отчаянные, сумасшедшие, безумные люди, не в своем уме со своей жаждой золота и серебра»³⁰.

Это безумие нашло себе новый выход в 1555 году, когда благодаря улучшенным технологиям извлечения серебра горное дело в Новом Свете внезапно стало очень прибыльным. Объем добычи был огромным: между 1540 и 1700 годами в Европу поступило где-то около 50 тысяч тонн американского серебра, в том числе две трети из Потоси — горы на территории нынешней Боливии, которая оказалась состоящей фактически из чистой руды. К 1580-м годам запасы серебра в Европе удвоились, а у Габсбургов выросли в десять раз, — даже притом, что, как утверждал один испанец, посетивший Потоси в 1638 году, — «каждая монета в один песо, отчеканенная в Потоси, стоила жизни десяти индейцам»³¹. Еще одна параллель с Россией: Габсбурги были склонны рассматривать свое завоевание дикой периферии главным образом как способ финансировать войны с целью создания континентальной империи в Европе. «Потоси существует для того, чтобы служить для реализации устремлений Испании, — писал еще один посетитель Потоси, — она служит, чтобы преследовать турок, чтобы сбивать спесь с мавров, чтобы заставлять дрожать жителей Фландрии и чтобы устрашать Англию»³².

Б?льшую часть серебра из Нового Света Габсбурги использовали, чтобы оплачивать свои долги итальянским финансистам, из чьих рук б?льшая часть слитков, в свою очередь, уходила в Китай, где переживавшей бум экономике были нужны все серебряные монеты, какие только она могла получить. По мнению одного торговца, «царь Китая мог бы построить дворец из тех серебряных слитков из Перу, которые были привезены в его страну»³³. Однако, хотя империя Габсбургов экспортировала серебро, а империя Мин его импортировала, в остальном у них было много общего. Так, они обе беспокоились скорее о том, чтобы был больше их собственный кусок экономического пирога, нежели о том, чтобы был больше сам этот пирог. Обе империи ограничивали заморскую торговлю немногими избранными — держателями монополий, поддерживаемых государством, что было удобно для налогообложения.

Теоретически Испания разрешала каждый год пересекать Атлантику лишь одному большому галеону, наполненному серебром, и (опять-таки теоретически) столь же строго регулировала торговлю другими товарами. На практике же результат был подобным тому, что происходило вдоль беспокойного побережья Китая: те, кто оказался исключен из официальных — наиболее привлекательных — торговых сделок, создали огромный черный рынок. Эти «нарушители», подобно занимавшимся контрабандой пиратам в Китае, продавали товары дешевле, нежели официальные торговцы, потому что игнорировали налогообложение и стреляли в любого, кто с ними спорил.

Французы, которые в 1520—1530-х годах принимали на себя основной удар европейских войн Габсбургов, первыми вступили в эту борьбу. Их самая ранняя зафиксированная пиратская атака была в 1536 году. К 1550 году эти атаки стали обычным делом. «Вдоль всего побережья (Гаити) нет ни единой деревни, которая не была бы разграблена французами»³⁴, — жаловался один чиновник в 1555 году. В 1560-х годах английские контрабандисты также начали беспошлинно продавать рабов либо высаживались на берег и грабили караваны мулов, перевозившие серебро, как только им представлялась такая возможность. Добыча была хорошей, и поэтому на протяжении двадцати лет самые буйные и наиболее отчаянные мужчины (и некоторые женщины) Западной Европы стекались сюда, чтобы присоединиться к ним.

Испания, как и Китай, реагировала на это медленно и вяло. Обе империи обычно находили, что игнорировать пиратов будет дешевле, нежели воевать с ними, и только в 1560-х годах и Испания, и Китай реально нанесли ответный удар. Внезапно разразилась повсеместная, продлившаяся десятилетия война с пиратством от Китая до Кубы (а также в Средиземноморье, где ее вели османы), с применением кортиков и пушек. В 1575 году испанские и китайские корабли даже совместно действовали против пиратов близ Филиппин.

К тому времени династия Мин и османы более или менее выиграли свои войны с пиратами, но Испания вела напряженную борьбу с куда более серьезной угрозой — приватирством — пиратством, спонсируемым государством. Приватирами были капитаны, которым их правители выдавали лицензии, а порой — даже и корабли для грабежа испанцев. Их дерзость не знала пределов. В 1550-х годах свирепый французский приватир Франсуа ле Клерк по прозвищу Свиная Нога грабил главные города Кубы. В 1575 году Джон Окснем из Англии плыл в Карибский бассейн, и его корабль причалил у берегов Панамы. Затем его люди тащили две пушки из бывших у него через Панамский перешеек. Добравшись до тихоокеанского перешейка, они срубили там деревья, построили новый корабль, набрали экипаж из беглых рабов и затем в течение пары недель терроризировали беззащитное побережье Перу.

Окснем закончил жизнь, болтаясь на веревке в Лиме. Но четыре года спустя бывший ранее у него помощником капитана Фрэнсис Дрейк, в равной степени лжец, вор и провидец — короче, истинный пират, — вернулся, имея даже еще более смелый план: проплыть вокруг Южной Америки с юга и как следует пограбить Перу. Только один из его шести кораблей проделал этот путь вокруг мыса Горн. Однако его вооружение было настолько мощным, что он немедленно установил английское морское господство на Тихом океане. Далее Дрейк захватил самый крупный «улов» серебра и золота (более 25 тонн) из всех, которые когда-либо были взяты с одного испанского судна. Затем, поняв, что не сможет вернуться тем же путем, которым прибыл, он спокойно провел корабль вокруг земного шара со своим грузом. Пиратство окупало себя: те, кто финансировал Дрейка, получили доход на свои инвестиции в размере 4700 процентов, а королева Елизавета полностью погасила английский внешний долг, употребив на то лишь три четверти своей доли.

Ободренные успехом, другие соперники Испании отправляли своих претендентов на роль конкистадоров в Новый Свет. Тут дела пошли не столь хорошо. Франция в 1541 году основала колонию в Квебеке, ожидая отыскать там золото и пряности, что явилось экстраординарным торжеством надежды над опытом. Поскольку в Квебеке наблюдался явный недостаток и того и другого, это начинание потерпело провал. Не увенчалась успехом и следующая попытка французов: еще более точно копируя испанцев, колонисты поселились почти вплотную с одним из испанских фортов во Флориде и были незамедлительно перебиты.

Первые английские начинания были равно нереалистичными. Фрэнсис Дрейк, после того как он в 1579 году терроризировал Перу, совершил плавание к северу вдоль западного побережья Америки и высадился в Калифорнии (возможно, в небольшой живописной бухте близ Сан-Франциско, теперь известной как залив Дрейка). Здесь он сообщил местным жителям, которые встретились ему на этом побережье, что теперь их родина стала называться — Новая Англия и что теперь она принадлежит королеве Елизавете. Затем снова отправился в путь и никогда более сюда не возвращался.

В 1585 году Уолтер Рэли (или Уолтер Ро Ли [Raw Lie — «неприкрытая ложь»], как любили его называть соперники), великий соперник Дрейка, основал собственную колонию — Роанок — на территории нынешней Северной Каролины. Рэли был в большей степени реалистом, нежели Дрейк, и, по крайней мере, действительно высадил там поселенцев. Однако его план использовать Роанок как пиратское логово для нападений оттуда на испанские суда оказался гибельным. Роанок оказался плохо расположен, и, когда на следующий год Дрейк проплывал мимо, его голодающие колонисты отправились вместе с ним домой. Один из помощников Рэли потом высадил в Роаноке вторую партию колонистов (он нашел для них, как предполагалось, место получше у Чесапикского залива, но тоже потерпел провал). Никто не знает, что с ними случилось: когда их губернатор вернулся в 1590 году, он обнаружил, что все колонисты ушли, и было найдено лишь единственное слово Croatan, — так они называли Роанок, — вырезанное на дереве. На этих новых передовых рубежах жизнь стоила дешево — в особенности жизнь коренных американцев. Испанцы любили шутить, что их имперские повелители в Мадриде были настолько неэффективны, что «если бы смерть приходила из Испании, мы все жили бы вечно»³⁵. Но коренные американцы, вероятно, не находили это высказывание особенно забавным. Для них смерть действительно приходила из Испании. Будучи защищены Атлантическим и Тихим океанами, они не выработали у себя никаких средств защиты от микробов Старого Света, и поэтому на протяжении нескольких поколений после высадки Колумба их численность упала как минимум на три четверти. Это был «Колумбов обмен», упомянутый в главе 6: европейцы получили новый континент, а коренным американцам досталась оспа. Хотя европейские колонисты порой очень жестоко обращались с теми людьми, с которыми они сталкивались, смерть являлась туземцам но большей части невидимкой — в виде микробов с дыханием или телесными жидкостями. Смерть также далеко опережала самих европейцев. Передаваясь от колонистов туземцам, она затем распространялась внутри страны всякий раз, когда зараженный туземец встречал еще здорового. Поэтому белым людям было несложно лишить собственности сократившееся местное население.

Повсюду, где территория оказывалась благоприятной, колонисты создавали то, что историк и географ Альфред Кросби называет «новыми Европами» — «пересаженные» версии их родных земель, полные знакомых и привычных сельскохозяйственных культур, сорняков и животных. А там, где земля оказывалась не нужна колонистам — как это было в Нью-Мексико, где не оказалось ничего, кроме, как утверждал один испанский вице-король, «голых людей, кусочков поддельных кораллов и четырех галек»³⁶, — их «экологический империализм» (еще одно замечательное выражение у Кросби) все равно преображал эту землю. От Аргентины до Техаса крупный рогатый скот, свиньи и овцы убегали, дичали, размножались и миллионными стадами заполоняли равнины.

И что еще лучше, колонисты создавали улучшенные Европы, где вместо того, чтобы выжимать ренту из неприветливых крестьян, они могли обратить в неволю выживших туземцев или же — если доступных для них туземцев не оказывалось — привозить морем африканских рабов (появление первых из них было засвидетельствовано в 1510 году, а к 1650 году их уже стало больше, нежели европейцев, живших в испанских Америках). «Даже если ты бедный, тебе здесь лучше, чем в Испании, — писал из Мексики домой один из поселенцев, — поскольку здесь ты всегда командуешь, не должен работать сам и всегда на коне»³⁷.

Создавая «улучшенные Европы», колонисты начали еще одну революцию, изменявшую значение географии. В XVI веке традиционно мыслящие европейские империалисты относились к Новому Свету в первую очередь как к источнику грабежа, дающему возможность финансировать борьбу за создание континентальной империи в Европе. В то время океаны, отделяющие Америку от Старого Света, были лишь источником раздражения. Однако в XVII веке географическая обособленность начала выглядеть скорее как плюс. Колонисты могли использовать экологические различия между Новым Светом и Старым Светом, чтобы производить такую продукцию, которой либо вообще не существовало в Европе, либо которую было лучше производить в Америках, нежели дома, а затем продавать эту продукцию обратно на европейских рынках. Вместо того чтобы быть барьером, Атлантика начала выглядеть скорее как магистраль, позволяющая торговцам интегрировать друг с другом разные миры.

В 1608 году французские поселенцы вернулись в Квебек — на этот раз как торговцы мехами, а не как охотники за сокровищами — и стали процветать. А английские поселенцы в Джеймстауне едва не умирали с голоду, покуда не обнаружили в 1612 году, что в Виргинии отлично растет табак. Здешний табачный лист был похуже того, что выращивали испанцы в Карибском бассейне, но он был дешевым, и вскоре на этом были сколочены состояния. В 1613 году на Манхэттене поселились голландские торговцы мехами, которые затем купили весь этот остров. В 1620-х годах в игру вступили также религиозные беженцы, бежавшие из Англии в Массачусетс, отправлявшие на прежнюю родину строевой лес для корабельных мачт. А к 1650-м годам они отправляли крупный рогатый скот и сушеную рыбу на Карибы, где сахар — белое золото — стал источником подлинного нового умопомрачения. Поселенцы и рабы — сначала понемногу, а затем бурным потоком — потекли на запад через Атлантику, а обратно на восток потекли экзотические продукты и налоги.

До какой-то степени поселенцы на новых рубежах всегда делали нечто подобное вышеописанному. Древние греки отправляли на родину из Западного Средиземноморья пшеницу, китайские поселенцы в долине Янцзы отправляли на кораблях на север по Великому каналу рис, а колонисты, обитавшие вдоль кромки степей, теперь отправляли лесоматериалы, меха и минералы в Москву и Пекин. Однако само разнообразие экологических ниш вокруг Атлантики и размер океана — огромный, но все-таки преодолимый, учитывая изощренность современного им судоходства, позволяли западным европейцам создать нечто новое — взаимозависимую, межконтинентальную экономику, связанную воедино посредством накладывающихся друг на друга треугольных сетей торговли (рис. 9.6).

Вместо того чтобы просто перевозить товары из пункта А в пункт Б, торговцы могли отвезти западноевропейские промышленные товары (текстиль, ружья и т. д.) в Западную Африку и обменять их там, с прибылью, на рабов. Затем они могли перевезти этих рабов в Карибский бассейн и обменять их там (опять-таки с прибылью) на сахар. И наконец, они могли доставить сахар в Европу и продать его там, снова получив прибыль, после чего закупить новую партию готовых [промышленных] товаров и опять отправиться с ними в Африку. При альтернативном варианте европейцы, которые поселились в Северной Америке, могли доставлять в Африку ром и обменивать его на рабов, затем везти рабов на Карибы и менять их на патоку, затем доставлять патоку в Северную Америку, чтобы перерабатывать ее в новый ром. Еще одни торговцы перевозили продовольствие из Северной Америки на Карибы (где земля, производящая сахар, была слишком ценной, чтобы занимать ее для выращивания пищи для рабов), покупали здесь сахар и везли его в Западную Европу и в конце концов возвращались с готовыми [промышленными] товарами для Северной Америки.

Свой вклад также внесли и преимущества отсталости. В Испании — великой имперской державе Европы XVI века — в наиболее полной мере развилась абсолютистская монархия, которая обычно обращалась со своими купцами как с дойными коровами, которые платили по первому требованию, стоило им пригрозить, а со своими колониями — как с источником грабежа. Если бы Габсбурги преуспели в том, чтобы заставить своих европейских соперников объединиться в континентальную империю, то атлантическая экономика наверняка по-прежнему развивалась бы в таком русле и в XVII веке. Однако вместо этого купцы из относительно отсталых северо-западных окраин Европы, где короли были послабее, повели дела в новом направлении.

Самыми передовыми среди них были голландцы. В XIV веке Нидерланды были заболоченной периферией, разделенной на крошечные города-государства. Теоретически голландцы присягали на верность Габсбургам, но на практике эти очень занятые и находящиеся далеко правители обнаружили, что навязывание своей воли на этом далеком северо-западе приносит больше хлопот, нежели оно того стоило, и поэтому предоставили управление местным городским богачам. Чтобы вообще выжить, голландским городам приходилось прибегать к инновациям. Из-за нехватки древесины они разрабатывали залежи торфа в качестве источника энергии; из-за нехватки продовольствия они ловили рыбу в Северном море и обменивали свои уловы на зерно в землях, прилегающих к Балтийскому морю; а благодаря отсутствию вмешивающихся в дела королей и знати богатые бюргеры поддерживали в своих городах обстановку, благоприятную для бизнеса. Звонкая монета и еще более здравая политика привлекали сюда еще больше денег, и в итоге к концу XVI века ранее отсталые Нидерланды были уже банковским центром Европы. Имея возможность занимать под низкие проценты, голландцы могли финансировать бесконечную войну на истощение, которая медленно разрушала испанскую мощь.

Англия твердо двигалась в том же направлении, что и голландцы. Еще до Черной смерти она уже была настоящим королевством, а переживавшая бум торговля шерстью сделала ее купцов более влиятельными, нежели купцы где-либо еще (за пределами Нидерландов). В XVII веке торговцы взяли на себя ведущую роль в ходе противостояния своему относительно слабому правителю и в войне с ним, в результате чего он в конце концов был обезглавлен. Затем они добивались от правительства строительства крупных современных флотов. Когда в результате государственного переворота и бескровного вторжения в 1688 году на троне Англии оказался голландский принц, купцы оказались среди тех, кто получил от этого наибольшие выгоды.

После 1600 года испанская хватка ослабла, и голландские и английские купцы агрессивно устремились в Атлантику. Как показано на рис. 9.3, в 1350 году на англо-голландской северо-западной окраине Европы заработная плата рядовых людей была лишь чуть выше, нежели в более богатых, но и в более перенаселенных городах Италии. Однако после 1600 года этот разрыв стал все более возрастать. В других местах неослабевающее давление со стороны голодных ртов приводило к снижению размера заработной платы обратно до уровней, существовавших прежде Черной смерти. Однако на северо-западе размеры заработной платы опять близко подошли к тем уровням, на которых они находились в золотом веке — XV столетии.

Это не было результатом простого извлечения богатств из обеих Америк — как это делала Испания — и их перевозки в Европу. Специалисты и сегодня ведут дебаты о том, какая доля вновь созданного богатства северо-запада была получена непосредственно в результате колонизации и торговли. Однако, несмотря на это, даже самые высокие оценки не превышают 15 процентов (а самые низкие составляют всего 5 процентов). Наиболее революционной переменой в атлантической экономике стало изменение того, как именно люди работали.

В этой книге я уже неоднократно высказывал предположение, что движущими силами истории являются страх, лень и жадность. Ужас обычно побеждает лень, и поэтому, когда после 1450 года численность населения выросла, люди по всей Евразии стали активнее действовать — опасаясь потери статуса, голода или даже голодной смерти. Однако после 1600 года и жадность также начала пересиливать лень, когда экологическое разнообразие атлантической экономики, дешевый транспорт и открытые рынки сделали доступным для простых людей Северо-Западной Европы мир мелких предметов роскоши. К XVIII веку человек, у которого в кармане оказалось немного лишней наличности, мог не просто купить еще одну булку. Он мог также приобрести импортные товары — такие, как чай, кофе, табак и сахар, либо чудеса отечественного производства — такие, как глиняные трубки, зонтики и газеты. А сама атлантическая экономика, порождавшая это изобилие, порождала и людей, готовых дать такому человеку необходимую ему наличность, поскольку торговцы готовы были покупать каждую шляпу, каждое ружье или каждое одеяло, которое они могли отправить морем в Африку или Америку, и поэтому производители готовы были платить людям, которые изготавливали эти изделия. Некоторые фермеры усадили членов своих семей прясть и ткать; другие сами поступили работать в мастерские. Некоторые совершенно отказывались от сельского хозяйства. Другие же обнаружили, что обеспечение питанием этих голодных работников создает достаточно стабильные рынки, дабы оправдать более интенсивное огораживание, осушение и унавоживание земель, а также приобретение дополнительного количества скота.

Хотя детали варьировали, однако в целом северо-западные европейцы все в большей степени продавали свой труд и трудились все больше и больше часов. И чем больше они это делали, тем больше сахара, чая и газет они могли купить. А это означало, что еще больше рабов везли через Атлантику, еще больше акров земли расчищалось под плантации и открывалось еще больше фабрик и магазинов. Продажи росли; благодаря их масштабам была достигнута экономия, и цены снижались, и весь этот мир товаров оказывался доступен еще большему числу европейцев.

Хорошо это или плохо, но к 1750 году вокруг берегов Северной Атлантики стала формироваться первая в мире культура потребления, которая меняла жизнь миллионов. Люди, которые теперь не осмеливались показаться в кофейне без модных кожаных туфель и карманных часов, — не говоря уже о том, чтобы сказать своим женам, что те могут не класть сахар в чай, когда позвали гостей, — были теперь менее настроены проводить десятки церковных праздников как выходные дни, или соблюдать старую традицию «святого понедельника» — использовать этот день, чтобы выспаться с воскресного похмелья. Время — деньги: так стало теперь, когда имелось столь много того, что можно было купить. Прошло время, как сетовал романист Томас Гарди, когда «для определения времени дня было достаточно часов с одной стрелкой»³⁸.

Как часы

Фактически часы с двумя стрелками были наименьшим из того, на что эта наступившая новая эпоха породила спрос. Жители Запада хотели знать о рядовых сеялках и плугах, всасывающих устройствах и водонагревательных котлах, а также о часах, у которых не только были две стрелки, но которые также продолжали показывать точное время даже после того, как их отвозили на дальний конец мира. Они позволяли морским капитанам вычислять широту. На протяжении двух тысяч лет — фактически с тех пор, когда социальное развитие на Западе уперлось в твердый потолок, при уровне индекса социального развития, составлявшем сорок с небольшим баллов, — по большинству животрепещущих жизненных вопросов руководством служили старые мудрые высказывания древних. Но теперь становилось ясно, что классические авторы больше не могли сообщать людям того, что им нужно было знать.

Обо всем этом говорится в книге Фрэнсиса Бэкона Novum Organum («Новый органон»), вышедшей в 1620 году. Слово Organum философы использовали в качестве наименования шести книг Аристотеля по логике. Бэкон намеревался заменить их. «Мы полагаем, что было бы хорошим предзнаменованием, если для уменьшения и устранения разнотолков и высокомерия как за древними сохранились бы нетронутыми и неущемленными их честь и почитание, так и мы смогли бы свершить предназначенное, пользуясь при этом, однако, плодами своей скромности», — настаивал Бэкон; в качестве цели, по его утверждению, «мы сохраняем за собой только роль указующего путь». Однако как только мы отправимся по этому пути, отмечал Бэкон, «нам придется осуществить… общую реконструкцию наук, искусства и всех человеческих знаний, проведенную на надлежащих основаниях»³⁹ [«Новый органон», предисловие].

Но что обеспечит такие основания? Очень просто, говорил Бэкон (и все большее число его коллег): это наблюдение. Философы должны оторвать свои носы от книг и вместо этого смотреть на все, что находится вокруг них: звезды и насекомых, пушки и весла, падающие яблоки и качающиеся люстры. А также они должны беседовать с кузнецами, часовщиками и механиками — то есть с теми людьми, которые знают, что как работает.

Когда они станут поступать таким образом, полагали Бэкон, Галилей, французский философ Рене Декарт и легионы менее известных ученых, они вряд ли смогут не прийти к одному и тому же выводу: в противоположность тому, что говорили большинство древних, природа не является живым, дышащим организмом, обладающим желаниями и намерениями. На самом деле она — механизм. Фактически, она очень напоминает часы. Бог был часовых дел мастером, который посредством переключения сцепляющихся колесиков привел природу в движение, а затем отошел в сторону. И если так и было, то люди, должно быть, способны разобраться в том, как природа работает, столь же легко, как и в работе любого другого механизма. В конце концов, размышлял Декарт, «для часов, изготовленных из нужного числа колесиков, не менее естественно показывать, который час, нежели для дерева, появившегося на свет из того или иного семени, порождать определенный плод»⁴⁰.

Модель природы в виде часового механизма, а также некоторые дьявольски умные эксперименты и рассуждения дали экстраординарные результаты. Внезапно, и поразительным образом, были раскрыты секреты, остававшиеся тайной с начала времен. Воздух, как оказалось, был веществом, а не его отсутствием; сердце качало кровь по телу, подобно водяному насосу, и — что было самым изумительным — Земля не являлась центром Вселенной.

Все эти открытия, противоречащие древним, и даже Священному Писанию, породили огненную бурю критики. Вознаграждением Галилею за его наблюдение за небесами явилось его привлечение к папскому суду в 1633 году, где его запугиванием заставили отречься от того, что, как он знал, является истинным. Однако эти преследования реально достигли лишь того, что новое мышление еще быстрее стало перемещаться из старого средиземноморского ядра на северо-запад, где уровень социального развития рос быстрее всего, где недостатки древнего мышления представлялись наиболее явными и где менее всего опасались ставить под сомнение авторитеты.

Северяне начали переворачивать Ренессанс с ног на голову, отвергая Античность, вместо того чтобы искать ответы в ней, и в 1690-х годах, в то время как уровень социального развития вплотную приближался к его пику, достигнутому в Римской империи, ученые господа в Париже официально вели дебаты на тему — обошли ли уже люди Нового времени древних или еще нет. К тому времени ответ на этот вопрос был очевиден для каждого, имеющего глаза, чтобы видеть. В 1687 году появились «Математические начала натуральной философии» (Principia Mathematica) Исаака Ньютона, где использовался новый метод исчисления, разработанный им самим, дабы выразить математически свою механическую модель небес^[176]. Она была столь же непонятной (даже для образованных читателей), как потом была непонятна общая теория относительности Эйнштейна, когда тот опубликовал ее в 1905 году, но тем не менее все были согласны с тем (как это будет и с относительностью), что эта книга знаменует собой наступление новой эпохи.

Гиперболы кажутся недостаточными в отношении таких гигантов мысли. Некогда, призывая обессмертить Ньютона, ведущий английский поэт Александр Поп воскликнул:

Был этот мир глубокой тьмой окутан.

Да будет свет! И вот явился Ньютон^[177]^, 41.

В реальности этот переход от ночи ко дню был несколько менее резким. «Математические начала» Ньютона были опубликованы лишь спустя пять лет после последней казни ведьмы через повешение в Англии и за пять лет до того, как в Массачусетсе начались судебные процессы над салемскими ведьмами. Сам Ньютон — как это стало ясно, когда в 1936 году на аукционе были выставлены тысячи его личных бумаг, — с таким же энтузиазмом относился к алхимии, как и к гравитации, и до конца жизни оставался убежден, что он сможет превратить свинец в золото. Он был не единственным из ученых XVII века, которые придерживались взглядов, которые в наши дни кажутся явно странными. Но постепенно люди Запада расколдовывали мир, разгоняя духов и дьяволов с помощью математики. Числа стали мерилом реальности.

Согласно Галилею,

«философия, описанная в этой великой книге, — Вселенной, которая пребывает постоянно открытой нашему взору… Она написана на языке математики, и ее символами выступают треугольники, круги и другие геометрические фигуры, без которых было бы невозможно понять хотя бы одно слово из нее; без этого пришлось бы бродить в темном лабиринте»⁴².

Как предполагали некоторые ученые, то, что было верно в отношении природы, может быть верно и в отношении общества. В какой-то степени правительственные чиновники — в особенности финансисты — положительно относились к этим соображениям. Государство тоже можно рассматривать и как машину. Статистики могут рассчитать потоки его доходов, а министры могут откалибровать его замысловатые механизмы. Однако эти новые способы мышления также вызывали и беспокойство. Наука о природе взяла свой новый курс, принявшись произвольно трактовать древних авторитетов. Не станет ли наука об обществе делать то же самое в отношении королей и церкви?

Если ученые были правы и если наблюдение и логика действительно являются наилучшими инструментами для понимания воли Бога, то это подразумевает, что они должны также быть наилучшими инструментами и для действующих правительств. В равной степени из этого следовало, как доказывал английский теоретик Джон Локк, что Бог изначально наделил людей определенными естественными правами. «Человек, — приходит к выводу Локк, — по своей природе обладает правом охранять свое достояние, — то есть свою жизнь, свободу и состояние от покушений на них или от попыток причинить им вред». Поэтому «великий и главный вывод заключается в том, что люди объединяются в содружества и подчиняются власти, так как это способствует сохранению их достояния». И если это так и если человек «по своей природе является свободным, равным и независимым, то никто не может быть лишен своего состояния или подчиниться политической власти других без своего собственного согласия»⁴³ [Second Treatise of Civil Government, гл. 7, отдел 87; гл. 9, отдел 124; гл. 8, отдел 95].

Такого рода идеи оказались бы в достаточной степени будоражащими, даже если бы их обсуждали лишь интеллектуалы на латинском языке в учебных заведениях со стенами, увитыми плющом^[178].

Но их обсуждали не только они. Богатые женщины — сначала в Париже, а затем и в других местах — содержали салоны, где ученые сталкивались с представителями знати, так что новое мышление распространялось вширь. Любители учреждали дискуссионные клубы и приглашали туда лекторов, чтобы те объясняли новые идеи и демонстрировали эксперименты. Благодаря удешевлению книгопечатания, усовершенствованию систем распространения и росту грамотности новые журналы, где соседствовали репортажи, социальная критика и письма читателей, доносили фермент этих новых идей до десятков тысяч читателей. За три столетия до появления кофеен Starbucks предприимчивые владельцы кофеен поняли, что, если они предоставят клиентам бесплатные газеты и удобные стулья, те будут целый день сидеть там, читать, спорить — и покупать кофе. Возникло нечто новое: общественное мнение.

Создатели этого мнения любили говорить, что Просвещение распространялось по всей Европе, проливая свет в темные закоулки, ставшие такими за века суеверий. Но в чем состояло это Просвещение? Немецкий мыслитель Иммануил Кант выразился резко: «Нужно осмелиться все узнать! Нужно иметь смелость воспользоваться своим собственным разумом!»⁴⁴

Это был явный вызов признанным авторитетам. Однако вместо того, чтобы бороться против него, большинство монархов XVIII века пошло на компромисс. Они настаивали, что изначально являлись просвещенными деспотами, правящими рациональным образом ради общего блага. «Философы должны быть учителями мира и учителями принцев, — писал король Пруссии, — они должны думать логически, а мы должны действовать логически»⁴⁵.

Впрочем, на практике принцы зачастую находили возмутительной логику своих подданных. В Британии^[179] королям пришлось попросту смириться с этим, в Испании они смогли заставить критиков замолчать. Однако Франция была достаточно авангардной (в конце концов, слово avant-garde — французский термин) для того, чтобы в ней было изобилие просвещенных критиков, но при этом достаточно абсолютистской, чтобы время от времени заключать их в тюрьму и запрещать их книги. Это был, как считал историк Томас Карлейль, «деспотизм, усмиряемый эпиграммами»⁴⁶. В результате возник идеальный сад, где могло расцвести Просвещение.

Из всех книг и остроумных фраз, которые в 1750-х годах будоражили умы в Париже, ничто не могло сравниться с «Энциклопедией, или Толковым словарем наук, искусств и ремесел», являвшей собой воинствующее Просвещение. «Нужно исследовать и рассмотреть все без исключения и без опасений, — писал один из ее редакторов [Д. Дидро]. — Мы должны попрать все прежние глупости, преодолеть все сложившиеся и ничем не обоснованные барьеры, вернуть наукам и искусствам их драгоценную свободу»⁴⁷. Восставшие на прошлые догмы, будучи образованными людьми, настаивали, что рабство, колониализм и приниженное юридическое положение женщин и евреев противоречат природе и разуму. А величайший из всех умов — Вольтер — из изгнания в Швейцарии в 1760-х годах бросал вызов даже тому, что он назвал «позорными явлениями», — привилегиям церкви и короны.

Вольтер точно знал, где европейцам следует искать модели более просвещенного правления — в Китае. Там, настаивал он, они смогут найти действительно мудрого деспота, который правит, консультируясь с рационально мыслящими государственными служащими, и воздерживается от бессмысленных войн и религиозных преследований. Они также найдут там конфуцианство, которое (в отличие от христианства) было верой разума, свободной от суеверий и глупых легенд.

Вольтер не был вовсе не прав, поскольку китайские интеллектуалы действительно уже бросили вызов абсолютизму за столетие до его рождения. Книгопечатание позволило создать там даже еще более широкий круг читателей для пропаганды новых идей, нежели в Западной Европе. Кроме того, возродились частные академические учреждения. Академия Дунлинь, самая знаменитая из них, выступала против вышеупомянутых «позорных явлений» даже еще более решительно, нежели Вольтер. В 1630-х годах ее директор поддерживал идею самостоятельности и настоятельно советовал ученым искать ответы на вопросы посредством собственных суждений, а не в старых текстах^[180]. За критику минского двора один ученый за другим из этой академии оказывались заключены в тюрьму, подвергнуты пыткам или казнены.

Эта интеллектуальная критика лишь усилилась, когда власть в свои руки в 1644 году взяла победившая династия Цин. Сотни ученых отказывались работать на маньчжуров. Одним из них был Гу Яньу, государственный служащий низкого ранга, который так никогда и не сдал экзамены на чиновника высшего ранга. Он отправился на дальние окраины, подальше от бремени тиранов. Там он отверг метафизические мелочи, что доминировали в интеллектуальной жизни с XII века, и, подобно Фрэнсису Бэкону в Англии, попытался вместо этого понять окружающий мир путем наблюдения за материальными вещами, которые действительно делают реальные люди.

На протяжении почти сорока лет Гу Яньу путешествовал и заполнял свои тетради подробными описаниями из области сельского хозяйства, горного дела и банковского дела. Он стал знаменит, и ему стали подражать другие люди — в особенности врачи, которых ужасало их бессилие перед эпидемиями 1640-х годов. Собирая истории болезни конкретных больных, они настаивали на проверке теорий реальными результатами. К 1690-х годам даже император [Канси] провозглашал преимущества того, чтобы «изучать корень проблемы путем ее обсуждения с обычными людьми, и лишь затем ее решать»⁴⁸.

Интеллектуалы XVIII века называли такой подход каочжэн — «доказательное исследование». В рамках этого подхода отдавалось предпочтение фактам перед предположениями и делался акцент на применении методичных, строгих подходов к таким разнообразным областям, как математика, астрономия, география, лингвистика и история, а также на постоянной разработке правил оценки доказательств. Каочжэн сопоставим с научной революцией в Западной Европе во всем, кроме одного: в его рамках не была разработана механистическая модель природы.

Как и на Западе, восточные ученые зачастую были разочарованы, узнавая, что от прошлого времени они унаследовали уровень социального развития, равный примерно сорока трем баллам индекса, достигший «твердого потолка» (в их случае он был уже достигнут во времена династии Сун в XI и XII веках). Однако, вместо того чтобы отвергнуть базовую посылку о Вселенной, движимой духом (ци), и взамен вообразить Вселенную, функционирующую подобно машине, ученые Востока в основном предпочли обратиться к еще более древним и почтенным авторитетам, — к текстам древней династии Хань. Даже Гу Яньу интересовался древними надписями в той же мере, что и горным делом или сельским хозяйством; а многие из врачей, собиравшие истории болезни, использовали их в равной степени как для лечения больных, так и чтобы разобраться в медицинских текстах времен династии Хань. Вместо того чтобы перевернуть Ренессанс с ног на голову, китайские интеллектуалы предпочли второй Ренессанс. Многие из них были гениальными учеными, но вследствие сделанного ими выбора никто из них не стал Галилеем или Ньютоном.

И вот тут-то Вольтер был не прав. Он считал Китай моделью именно тогда, когда эта страна перестала ею быть, — фактически как раз тогда, когда некоторые из его соперников в европейских салонах начали приходить к прямо противоположному выводу относительно Китая. Хотя у них не было никакого индекса, который мог бы сообщить им, что социальное развитие Запада привело к уменьшению преобладания Востока, эти люди решили, что Китай вовсе не является идеальной просвещенной империей. Эта страна была скорее антитезисом всему европейскому. В то время как европейцы научились динамизму, разумности и творчеству у древних греков, а теперь превзошли своих учителей, Китай был страной, где время все еще стояло на месте.

Таким образом, на свет появилась теория «давней предопределенности», объясняющая превосходство Запада. Например, барон де Монтескье решил, что основным объяснением для этого превосходства был климат: бодрящий климат давал европейцам (в особенности французам) «особую силу тела и разума, которая делала их терпеливыми и неустрашимыми и позволяла им браться за трудные предприятия», в то время как «изнеженность людей в жарком климате всегда делала их рабами… В Азии царит дух подобострастия, от которого они так и не сумели никогда избавиться»⁴⁹ [О духе законов, кн. 17].

Другие европейцы пошли еще дальше. Они утверждали, что китайцы не просто рабы по своей природе, — это вообще другой вид людей. Карл Линней — отец-основатель генетики — заявлял, что выделяются четыре расы людей: белые европейцы, желтые азиаты, красные американцы и черные африканцы, а в 1770-х годах философ Дэвид Юм решил, что только белая раса реально способна к настоящей цивилизации. Кант даже задавался вопросом — являются ли вообще желтые люди настоящей человеческой расой. Возможно, размышлял он, они были всего лишь отпрысками-ублюдками от скрещивания между собой индийцев и монголов.

Решимость знать, по-видимому, была присуща лишь европейцам.

Исследования при помощи телескопа

В 1937 году три молодых ученых отправились морем из Нанкина, столицы Китая, в Англию. Это было бы достаточно трудно сделать для них при любых обстоятельствах — сменить свой суматошный и беспорядочный родной город (известный как одна из «четырех печей» Китая из-за его парной влажности) на Кембридж с его монастырской тишиной, непрекращающимися дождями и резкими ветрами. Но в то лето обстоятельства были особенно жесткими. Эти трое не знали, увидят ли они когда-либо снова свои семьи и друзей. Японская армия уже окружала Нанкин. В декабре она перебила тысячи жителей этого города — причем настолько жестоким образом, что даже нацистские официальные лица, застигнутые здесь этим бедствием, были шокированы.

Трое беженцев не могли ожидать и того, что в Англии их встретят доброжелательно. Это в наши дни в научных лабораториях Кембриджа много китайских студентов, но в 1937 году наследие Юма и Канта все еще оставалось в силе. Эти трое вызвали довольно сильное оживление — в особенности у Джозефа Нидхэма, восходящей научной звезды из Биохимического института. Ау Гуйцзянь, один из этих студентов, писал, что «чем больше он узнавал нас, тем в большей мере в точности подобными ему самому он находил нас, — и в научной хватке, и в отношении интеллектуальной проницательности. И это заставляло его пытливый ум задаться вопросом: почему же тогда современная наука возникла только в западном мире?»⁵⁰.

Noel Joseph Terence Montgomery Needham

Нидхэм не имел профессиональной подготовки в языках или истории, но у него был действительно один из острейших и оригинальнейших умов в университете, знаменитом и теми и другими. Лу Гуйцзянь стал его любимцем и помогал ему овладеть языком и изучать прошлое Китая. На самом деле Нидхэм настолько сильно влюбился в родную страну Лу Гуйцзяня, что в 1942 году покинул безопасные стены своего колледжа и был откомандирован от британского министерства иностранных дел в Чунцин, дабы помогать китайским университетам пережить губительную войну с Японией. Ему написали от Би-би-си и поспросили его записать свои впечатления. Однако Нидхэм сделал даже больше. На полях своего письма он сформулировал вопрос, который изменит его жизнь: «Наука в целом в Китае. Почему она не развивается?»⁵¹

Ноэль Джозеф Теренс Монтгомери Нидэм (вариант Нидхэм)

Этот вопрос — почему после столь многих столетий научного превосходства Китая современную науку в XVII веке создали именно западные европейцы — в настоящее время обычно именуют «проблемой Нидхэма»⁵². Нидхэм все еще мучился над ее решением, когда я познакомился с ним сорок лет спустя после вышеописанного (моя жена изучала антропологию в Кембридже, где доктор Лу Гуйцзянь — по-прежнему любимец Нидхэма — был членом совета колледжа, — и мы сняли верхний этаж в его доме). Нидхэм так никогда и не решил свою проблему, но в значительной степени благодаря его продолжавшейся десятилетия работе по составлению каталога научных достижений Китая мы теперь намного лучше предрасположены к тому, чтобы понять, что происходило в этой области, нежели это было в 1930-х годах.

Как было показано в главе 7, Китай наиболее стремительно продвинулся в научном и технологическом отношении тогда, когда его социальное развитие в XI веке уперлось в «твердый потолок», но достигнутое пошло прахом, когда наступил коллапс развития. Настоящий вопрос состоит в следующем: почему, когда социальное развитие в XVII и XVIII веках снова уперлось в «твердый потолок», китайские мыслители не создавали, подобно европейцам, механические модели природы и не раскрывали ее секреты.

Ответ опять-таки состоит в том, что интеллектуалы задавали те вопросы, которые социальное развитие ставило перед ними, и что каждая эпоха приспосабливает мысль для своих нужд. Западным европейцам с их новыми пограничьями, лежавшими за океанами, необходимы были точные измерения стандартизированного пространства, денег и времени, и к тому моменту, когда часы с двумя стрелками стали нормой, европейцы уже были готовы к тому, чтобы не удивляться вопросу: а не является ли сама природа неким механизмом? Таким же образом, правящим классам Запада нужно было бы быть куда более бестолковыми, чтобы не видеть достаточных преимуществ в научном мышлении и не рискнуть проигнорировать маленькие слабости своих эксцентричных и непредсказуемых мыслителей. Подобно первой и второй волнам Осевого мышления и Ренессансу научная революция и Просвещение первоначально были последствиями, а не причинами роста социального развития на Западе.

Конечно, у Востока также было свое новое пограничье — в степях. Но это было пограничье более традиционного типа, нежели Атлантика, и поэтому необходимость в новом мышлении была, соответственно, не столь неотложной. Философы, занимавшиеся вопросами природы и социального устройства, задавали некоторые из вопросов, что задавали западные европейцы. Однако необходимость переоформить мышление в рамках механических моделей Вселенной оставалась не столь очевидной. А для правителей Цин, которым очень нужно было привлекать китайских интеллектуалов на сторону их нового режима, опасности, таившиеся в потворствовании радикальному мышлению, намного перевешивали любые возможные преимущества.

Цинский двор сделал все возможное, чтобы опять привлечь ученых на государственную службу из их частных академий и путешествий по окраинам в поисках фактов. Он учредил специальные экзамены, щедро платил и безудержно льстил им. Молодой император Канси усердно представлял себя в качестве конфуцианца. Для совместного с ним изучения классической литературы он собрал специальную группу ученых и в 1670 году издал «Священный указ», в котором продемонстрировал серьезность своих намерений. Он финансировал издание огромных энциклопедий (его «Полная коллекция иллюстраций и работ от самых ранних времен до нынешнего периода», опубликованная вскоре после его смерти, имела объем до 800 тысяч страниц)^[181], но вместо всеобщей активизации, подобно французской Энциклопедии того же времени, эти книги вообще не были предназначены что-либо активизировать: целью их издания было верно сохранить древние тексты и обеспечить синекуры для лояльных ученых.

Такая стратегия оказалась очень успешной, и по мере того, как интеллектуалы возвращались обратно на государственную службу, они обратили даже сам каочжэн в путь к успешной карьере. Кандидаты на прохождение экзаменов должны были продемонстрировать доказательное исследование, но реально освоить его могли только ученые, имевшие доступ к хорошим библиотекам, что фактически не позволяло получать высокие оценки всем, кто не входил в крайне узкий круг элиты. Привлекательность выгодных ниш на государственной службе была мощным стимулом для развития обычной мысли.

Я пока отложу до главы 10 ответ на наиболее важный вопрос: смогли бы китайские мыслители, будь у них больше времени, осуществить собственную научную революцию? Однако реальные обстоятельства оказались таковы, что люди Запада времени им не предоставили. Миссионеры-иезуиты начали проникать в Китай из Макао с 1570-х годов, и, хотя они приходили спасать души, а не продавать науку, они знали, что хорошие подарки сделают их желанными гостями. Большим успехом пользовались западные часы, а также очки. Один из величайших поэтов Китая [Кун Шанжэнь], чье зрение долгое время ухудшалось, с радостью описал, как:

Прозрачное стекло из-за западных морей,

Ввезенное через Макао,

Было сделано в виде линз, размером с монеты.

Человек смотрит в них обоими глазами.

Я надел их, — и предметы внезапно стали ясно видимыми,

Я смог увидеть даже самые мельчайшие детали предметов!

И смог прочитать мелкий текст при тусклом свете из окна,

Как это было в моей юности⁵³.

Однако самым большим из подарков, доставленным иезуитами, стала астрономия. Миссионеры знали, что в Китае имели очень важное значение календари. Празднование зимнего солнцестояния в неправильный день могло потрясти космос столь же сильно, как и неправильное определение дня наступления Пасхи в христианском мире. Китайские чиновники настолько серьезно относились к этому, что даже нанимали иностранцев работать в астрономическом бюро, — если эти чужеземцы (в основном арабы и персы) явно знали о звездах больше, нежели местные жители.

Иезуиты сообразили, что это — наилучший для них способ получить доступ к китайским правителям. Математики-иезуиты активно участвовали в реформировании католического календаря в 1580-х годах, и хотя их астрономия была устаревшей по стандартам Северо-Западной Европы (они строго придерживались геоцентрической модели Вселенной), но она была лучше всего, что имелось в наличии в Китае.

Поначалу все шло гладко. К 1610 году несколько высших государственных чиновников под впечатлением математики иезуитов тайно обратились в христианство. Они открыто пропагандировали западную ученость как превосходящую китайскую и переводили европейские учебники. Однако более традиционно настроенные ученые порой пеняли им на их непатриотическую позицию, и поэтому в 1630-х годах основной покровитель иезуитов стал действовать более тонким образом. «Вытапливая содержание и суть западных знаний, — уверял он своих соотечественников, — мы затем вольем этот расплав в формы [традиционной китайской] Великой Системы Соответствия»⁵⁴. Может быть, предположил он даже, что на самом деле западная ученость была боковым ответвлением от более ранней китайской мудрости.

Когда в 1644 году маньчжуры захватили Пекин, иезуиты предложили провести публичное состязание по предсказанию солнечных затмений и выиграли его. Их престиж никогда еще не был столь высок, а в 1656 году на протяжении нескольких головокружительных месяцев дело даже выглядело таким образом, что император может обратиться в христианство. Победа казалась уже в руках, покуда до монарха-подростка не дошло, что христианам нельзя иметь наложниц. В результате вместо этого он обратился к буддизму. После этого традиционалисты нанесли ответный удар, объявив, что глава иезуитов является шпионом.

В 1664 году поступило распоряжение провести еще одно испытание с применением телескопов. В ходе его иезуиты, китайское Бюро астрономии и один мусульманский астроном предсказали время наступления солнечного затмения. В два пятнадцать — сообщило Бюро; в два тридцать — сказал мусульманин; в три часа — сказали иезуиты. Были установлены специальные линзы, чтобы спроецировать изображение Солнца в затемненное помещение. Наступило два пятнадцать — затмение не наступило. Два тридцать — опять ничего. А вот когда было почти точно три часа — через огненный диск начала проходить тень.

«Это недостаточно хороший результат», — решили судьи и запретили христианство.

Так-то оно так, однако оставался тот неотвязный факт, что китайский календарь все еще продолжал быть неправильным. Поэтому император Канси, едва лишь он занял императорский трон в 1668 году, устроил «матч-реванш». И опять-таки иезуиты победили.

Убедившись в превосходстве иезуитов, Канси стал учиться у них. Он проводил со священниками долгие часы, изучая их арифметику, геометрию и механику. Он даже занялся игрой на клавесине. «Я понял, что западные математики могут пригодиться, — писал император. — Позднее во время инспекционных поездок я воспользовался этими западными методами, чтобы показать моим чиновникам, как выполнять более точные расчеты при планировании их работ в долинах рек»⁵⁵.

Канси признавал, что «эти «новые методы» расчетов делают невозможными серьезные ошибки» и что «общие принципы западной науки составления календарей являются безошибочными», но по-прежнему не соглашался с утверждениями более широкого плана иезуитов о науке и их Боге. «Даже притом, что некоторые из западных методов отличаются от наших собственных и, может быть, даже представляют собой усовершенствования, в них мало что является новым, — пришел к выводу Канси. — Все принципы математики ведут свое начало из «Книги перемен», и эти западные методы являются китайскими по происхождению… В конце концов, — добавил он, — эти ученые знают лишь часть того, что знаю я».

В 1704 году папа, обеспокоенный тем, что иезуиты пропагандируют астрономию более энергично, нежели христианство, отправил в Пекин своего эмиссара, чтобы тот внимательно следил за ними, а Канси, в свою очередь, обеспокоенный тем, что дело в итоге доходит до антиправительственной пропаганды, дистанцировался от миссионеров. Император учредил новые научные академии (приблизительно копировавшие Парижскую академию наук), где китайские ученые могли заниматься астрономией и математикой без иезуитского влияния. Математика, которой учили иезуиты, — в которой было мало алгебры и еще меньше вычислений, — уже на десятилетия отставала от математики Северной Европы. Однако как только Канси прервал эту связь с западной наукой, научный разрыв между Востоком и Западом стал шире и превратился в пропасть.

Возникает искушение видеть в Канси (рис. 9.7) решение «проблемы Нидхэма» — «идиота, заваливающего дело», — человека, который мог бы добиться огромного развития в XVIII веке китайской науки, но предпочел этого не делать. Однако из всех мужчин (и одной женщины), сидевших на троне Поднебесной, Канси был, несомненно, одним из тех, кто менее всего заслуживает такого ярлыка. Говорить, что иезуиты знают лишь часть того, что знает он, было нескромно, но и не совсем уж неверно. Канси был истинным интеллектуалом, сильным лидером и человеком действия (включая и то, что он стал отцом пятидесяти шести детей). Он рассматривал людей Запада в широком контексте. На протяжении двух тысяч лет китайские императоры понимали, что кочевники превосходят их на войне, и обычно считали менее рискованным подкупать этих всадников, нежели воевать с ними. Когда положение дел изменилось, Канси был первым, кто признал это и лично возглавлял военные кампании, в результате которых в 1690-х годах начала закрываться «степная магистраль». А что же касается людей Запада, то тут обстоятельства складывались иным образом. Канси имел дело с ними с 1660-х годов, но после 1704 года игнорировать их стало казаться менее рискованным. Некоторые правители в Юго-Восточной Азии пришли к тому же самому выводу в XVI веке, а японские сегуны последовали по этому пути к 1613 году. Яростное восстание в Японии в 1637-м, имевшее христианскую окраску, похоже, лишь служило подтверждением мудрости этого решения — прервать связи с Западом. В таком контексте решение Канси представляется не пагубным.

И в любом случае нам следует задать еще один вопрос. Даже если бы Канси предвидел, каким путем пойдет западная наука, и поддерживал бы ее у себя, то смог бы он в XVIII веке сохранить уровень социального развития на Востоке более высоким, нежели на Западе?

Ответ почти наверняка будет — «нет». Китай столкнулся с некоторыми из тех же самых проблем, что и Северо-Западная Европа, и некоторые из его мыслителей двигались в сходных направлениях. Так, например, в 1750-х годах Дай Чжэнь (подобно Гу Яньу, он был служащим низкого ранга, так никогда и не добившимся ранга высшего чиновника) выдвигал нечто подобное западному представлению о механической природе, которая функционирует без намерений или целей и доступна эмпирическому анализу. Но при этом Дай Чжэнь — превосходный филолог — всегда основывал свою аргументацию на древних текстах. Ведь в Китае представлялось более важным сохранять славу прошлого, нежели заниматься вопросами того рода, на которые глобальная экспансия заставляла обратить внимание жителей Запада.

Проблемы, которые порождали новые атлантические пограничья, привели к появлению на Западе людей, требовавших ответов на новые виды вопросов. Ньютоны и Лейбницы, дававшие такого рода ответы, добились славы и успеха, о которых ученые прошлых времен не могли и мечтать, а теоретики нового типа — такие, как Локк и Вольтер, — на основании этих достижений делали выводы касательно социального устройства. В противоположность этому новые степные пограничья у Китая порождали куда меньшие проблемы. Хорошо оплачиваемые ученые в научных институтах, созданных Канси, не ощущали необходимости изобретать новое исчисление либо понять, что Земля движется вокруг Солнца. Здесь представлялось куда более выгодным обратить математику — подобно медицине — в отрасль исследований классической литературы.

И Восток и Запад получили те идеи, в которых они нуждались.

Железный закон

Когда Канси умер в 1722 году, уровень социального развития уже поднялся выше, нежели когда-либо прежде. Дважды в прошлом — в Римской империи около 100 года н. э., и при династии Сун на тысячу лет позже — уровень социального развития достигал сорока трех баллов. В результате происходили бедствия, которые опять отбрасывали его назад. Однако к 1722 году «степная магистраль» была перекрыта. Один из всадников апокалипсиса умер, и теперь, когда уровень социального развития достиг «твердого потолка», коллапса социального развития не произошло. Вместо этого новое пограничье, проходившие по кромке степей, создало возможности для дальнейшего роста уровня социального развития на Востоке, в то время как северо-западные европейцы, которых заслоняли от степных миграций Китайская и Русская империи, открыли свое собственное новое пограничье на Атлантике. Уровень социального развития на Западе рос даже еще быстрее, нежели на Востоке, и в 1773 году (или где-то около того) обогнал его. На обоих концах Евразии настала новая эпоха.

Но так ли это было? Если бы кто-то из Рима или сунского Китая перенесся в Лондон или Пекин XVIII века, то для него (или нее), несомненно, было бы много неожиданного. К примеру, огнестрельное оружие. Или Америка. Или табак, кофе и шоколад. А что касается мод — как были бы восприняты напудренные парики? А маньчжурские косички? А корсеты? А бинтование ног? О, tempora, о, mores! (О, времена, о, нравы!)⁵⁶ — как любил говорить Цицерон.

Однако из всего, что они встретили бы, фактически намного больше показалось бы им знакомым. Великие армии мира Нового времени с их порохом были, несомненно, сильнее армий Античности, и намного больше людей умели читать и читали, нежели когда-либо прежде. Однако при этом ни Восток, ни Запад не могли похвастаться миллионными городами, наподобие Древнего Рима или средневекового Кайфына^[182]. Впрочем, самое важное из всего, что гости из прошлого заметили бы, было бы следующее: хотя уровень социального развития поднялся выше, нежели когда-либо, но пути, следуя которыми люди способствовали его подъему, едва ли существенно отличались от тех, коими способствовали его подъему римляне или китайцы времен династии Сун. Земледельцы использовали больше навоза, копали больше каналов и рвов, устраивали севооборот и сокращали площади земель под паром. Ремесленники сжигали больше древесины, чтобы выплавить больше металла, а когда древесина стала редкостью, обратились к каменному углю. Чтобы вращать колеса, поднимать тяжести и тянуть повозки (ставшие более совершенными) по более ровным дорогам, было разведено больше животных, причем они стали более крупными. Чтобы измельчать руду, молоть зерно и перемещать суда по рекам (с искусственно спрямленными руслами) и искусственным каналам, более эффективно стали использоваться ветер и вода. Однако, хотя гости из времен династии Сун и Рима, вероятно, согласились бы с тем, что многое в XVIII веке было больше и лучше, нежели в XI или I столетиях, они вряд ли согласились бы с тем, что в целом стало фундаментально по-другому.

Имелась одна загвоздка. В результате завоевания степей и океанов «твердый потолок» — на который некогда натолкнулись римляне и Китай династии Сун при уровне социального развития около сорока трех баллов — не был разбит, а был лишь чуть приподнят, и к 1750 году появились тревожные признаки, свидетельствующие, что развитие в очередной раз буксует, упершись в него. Правая часть графиков на рис. 9.3, где даны размеры реальной заработной платы, показывает нерадостную картину. К 1750 году жизненные стандарты упали повсюду — даже на динамичном северо-западе Европы. В то время, когда восточный и западный центры напряженно пытались приподнять «твердый потолок», времена настали более тяжелые.

Так что же произошло? Бюрократы в Пекине, посетители салонов в Париже и всякий уважающий себя интеллектуал в их среде выдвигали теории. Некоторые доказывали, что все богатство проистекает из сельского хозяйства, и принялись убеждать правителей предоставлять временное освобождение от налогов сельским хозяевам, которые осушают болота либо устраивают террасы на склонах холмов. От Юньнаня до Теннесси лачуги и бревенчатые хижины все дальше проникали в леса, где менее развитые общины охотились. Другие теоретики настаивали, что все богатство образуется благодаря торговле, и поэтому правители (зачастую те же самые) вкладывали даже еще больше ресурсов в то, чтобы довести до нищеты своих соседей, перехватив у них коммерцию.

Существовало множество вариантов, но в целом западные правители (которые с XV века столь неистово воевали) считали, что их проблемы решат войны, в то время как восточные правители (которые, как правило, воевали не столь неистово) считали, что это не так. Крайний случай представляла собой Япония. Ее правители решили — после того, как они ушли из Кореи в 1598 году, — что от завоеваний нет выгоды, и к 1630-м годам даже пришли к выводу, что внешняя торговля лишь лишает их ценных продуктов, таких как серебро и медь. Китайские и голландские (единственные европейцы, которых допускали в Японию к 1640 году) торговцы были сосредоточены в крошечных гетто в Нагасаки, где единственными женщинами, которым было дозволено иметь отношения с ними, были японские проститутки. Неудивительно, что в таких условиях внешняя торговля сократилась.

Защищенная от агрессии широким синим морем, Япония процветала примерно до 1720 года. Численность ее населения удвоилась, а Эдо, возможно, стал тогда крупнейшим городом мира. Рис, рыба и соя сменили более дешевые пищевые продукты в рационе большинства людей. Воцарился мир: рядовые японцы, сдавшие в 1587 году свое огнестрельное оружие Хидэёси, потом никогда снова не вооружались. Даже обидчивые воины-самураи согласились разрешать свои ссоры лишь при помощи фехтования, что изумляло людей Запада, которые в 1850-х годах путем запугивания проложили себе путь в Японию. «Эти люди, по-видимому, мало что знают о применении огнестрельного оружия, — вспоминал один из них. — Это поражает американца, который с детства видел стреляющих детей. Такое незнание оружия — это аномалия, свидетельствующая о первобытной невинности и аркадской простоте»⁵⁷.

Однако после 1720 года картина становилась мрачнее. Япония была полна людьми. Без технологических прорывов уже не было способов получить больше пищи, топлива, одежды и жилья с перенаселенной территории, а без торговли не было способов доставить в страну что-либо сверх того. Японские земледельцы проявляли поразительную изобретательность, а японские чиновники осознавали, какой вред причиняет их лесам топливный голод, и активно занимались их защитой. Японская элитная культура обратилась к строгому прекрасному минимализму, способствующему сохранению ресурсов. Тем не менее цены на продовольствие росли, голодовки усиливались, и голодные толпы выражали свой протест на улицах. Это была отнюдь не Аркадия.

Единственной причиной, по которой Япония смогла избрать столь экстремальный путь, было то, что Китай — единственная вероятная угроза ее безопасности — сам шел той же дорогой. Широкие открытые пограничья Китая означали, что на протяжении XVIII века численность населения там могла продолжать расти; однако династия Цин все более стремилась не пропускать к себе опасный внешний мир по водным путям. В 1760 году вся внешняя торговля была ограничена Гуанчжоу, а когда британская Ост-Индская компания отправила в 1793 году в Китай лорда Макартни, чтобы он пожаловался на ограничения, император Цяньлун в ответ высокомерно заявил: «Мы никогда не ценили чужеземные изделия, и мы не имеем ни малейшей нужды в произведениях вашей страны. Дальнейшие контакты, — пришел он к выводу, — не гармонируют с правилами Поднебесной империи, и поэтому… преимуществ вашей стране предоставлено не будет»⁵⁸.

Немногие из правителей Запада разделяли веру Цяньлуна в изоляцию. В мире, где они жили, не доминировала единственная великая империя, наподобие цинского Китая; скорее это было место постоянных свар и все время меняющегося баланса сил. Большинство правителей Запада считали, что, даже если богатство мира остается постоянным, какая-либо одна страна всегда может отхватить для себя кусок пирога побольше. Каждый флорин, франк или фунт, затраченный на войну, окупал себя, и, покуда некоторые правители думали таким образом, всем правителям приходилось быть готовыми воевать. Гонка вооружений в Западной Европе никогда не прекращалась.

Европейские торговцы смертью постоянно совершенствовали орудия, которыми торговали (усовершенствованные штыки, заранее расфасованные пороховые заряды, более быстро действующие механизмы для производства выстрела), но реальные прорывы в этой области происходили за счет более научной организации насилия. Замечательно срабатывали дисциплинарные меры, такие как униформа, установление системы званий и расстрельные команды для офицеров, которые делали лишь то, что им нравилось (в противоположность простым солдатам, которых всегда наказывали жестоко). Добавление же круглогодичной подготовки позволило создать «машины войны», которые выполняли сложные маневры и уверенно стреляли из своего оружия.

Такие организованные «псы войны» обеспечивали больше убийств на каждый затраченный гульден. Сначала голландцы, а потом и их соперники ликвидировали «дешевую», но скверную традицию — поручать ведение войны частным подрядчикам, которые нанимали банды убийц и платили им нерегулярно либо вообще не платили, предоставляя им вымогать свой заработок у гражданского населения. Война оставалась преисподней, но в ней, по крайней мере, появились некоторые ограничения.

То же самое было верно и на море, где закончилась эпоха «Веселого Роджера», «хождения по доске» и зарытых сокровищ^[183].

Ведущую роль в этой новой войне против пиратства играла Англия. Эта война, подобно войне Китая с пиратами в XVI столетии, велась не только против неуправляемой вольницы, но и не в меньшей мере против коррупции. Когда пресловутый капитан Морган проигнорировал мирный договор Англии с Испанией и грабил в 1671 году испанские колонии в Карибском бассейне, его высокопоставленные покровители помогли ему получить рыцарское звание и должность губернатора Ямайки. Однако к 1701 году столь же пресловутый капитан Кидд оказался доставленным в Лондон всего лишь за ограбление им одного английского корабля. Прибыв в столицу, он узнал, что его собственные высокопоставленные покровители (включая самого короля) не могут или не хотят ему помочь. После того как он потратил свой последний шиллинг на ром, капитана Кидда повлекли на виселицу. При этом он кричал: «Я самый невиновный человек из всех!»⁵⁹ И тут веревка оборвалась. Когда-то это могло бы его спасти, но не теперь. Вторая петля довершила дело. В 1718 году, когда военные корабли обложили Эдварда Тича (по прозвищу Черная Борода), никто даже не попытался ему помочь. Тича убивали даже еще усерднее, нежели Кидда: он получил пять мушкетных пуль и двадцать пять колотых ранений, но окончательно убили его матросы. В тот год в Карибском бассейне было пятьдесят пиратских нападений; к 1726 году их было совершено всего шесть. Эпоха пиратского разгула закончилась.

Все это стоило денег, а для достижений в организационной области требовались даже еще большие достижения в сфере финансов. Фактически ни одно правительство не могло позволить себе круглый год кормить солдат и моряков, платить им жалованье и обеспечивать их всем необходимым. Однако голландцы опять-таки отыскали решение — кредит. Чтобы делать деньги, требовались деньги, и поскольку Голландия имела столь стабильный доход от торговли и такие солидные банки, которые были способны управляться с потоками наличности страны, то ее купеческие правители могли занимать более крупные суммы, делать это быстрее и под более низкие процентные ставки и возвращать займы в течение более продолжительных периодов времени, нежели их расточительные соперники.

Англия и на этот раз последовала примеру Голландии. К 1700 году в обеих странах имелись национальные банки, управлявшие государственным долгом путем продажи на фондовом рынке долгосрочных облигаций, а их правительства для успокоения испуганных кредиторов вводили особые налоги, чтобы иметь возможность выплачивать проценты на вышеуказанные облигации. Результаты были впечатляющими. Вот как объяснял это Даниэль Дефо (автор романа «Робинзон Крузо», эпопеи о новых океанских путях):

«Кредит вызывает войну и приводит к миру; набирает армии, оснащает военные флоты, ведет сражения, осаждает города; словом, его более справедливо назвать жилами войны, нежели даже сами деньги… Благодаря кредиту солдат воюет без оплаты, армии маршируют без провизии, а в казначейство и банки поступает столько миллионов, сколько нужно, по требованию»⁶⁰.

Неограниченный кредит означал войны без конца. Так, чтобы заполучить самый крупный кусок торгового пирога у голландцев, Британии пришлось воевать двадцать лет, однако эта победа лишь открыла путь для еще более масштабной борьбы. Правители Франции, похоже, стремились к созданию континентальной империи того рода, которую не удалось создать Габсбургам, и британские политики опасались, что «Франция станет губить нас на море, когда ей будет нечего бояться на суше»⁶¹. Единственным ответом на это, как настаивал британский премьер-министр Уильям Питт-старший, было «завоевать Америку, сделав это через Германию»⁶². Для этого Британия материально обеспечивала континентальные коалиции, чтобы силы Франции были постоянно связаны в Европе, в то время как Британия захватывала свои заморские колонии.

Англо-французские войны продолжались больше половины времени между 1689 годом, когда потерпела неудачу первая попытка Франции вторгнуться в Англию, и 1815 годом, когда Веллингтон нанес окончательное поражение Наполеону при Ватерлоо. Эта эпическая борьба была по своему значению не меньше чем войной Запада — войной за доминирование в европейском центре. Большие армии встречали залпами и атаковали друг друга в Германии и рыли окопы во Фландрии. Военные корабли топили и брали на абордаж друг друга в штормящих водах у французского побережья и в блистающих водах Средиземного моря. А в лесах Канады и Огайо, на карибских плантациях и в джунглях Западной Африки и Бенгалии европейцы и (в особенности) их местные союзники вели десятки жестоких отдельных небольших войн, которые в совокупности сделали эту войну Запада первым сражением мирового масштаба.

Во время этой войны смелых и вероломных поступков было совершено достаточно, чтобы их описаниями полностью заполнить эту книгу, однако реальная история рассказывалась на языке фунтов, шиллингов и пенсов. Благодаря кредиту британские армии и флоты регулярно пополнялись, но Франция не могла оплачивать свои счета. «Наши колокола износились, звоня по случаю побед»⁶³, — хвастался в 1759 году один высокопоставленный британец, и в 1763 году у истощенной Франции не осталось иного выбора, кроме как отдать б?льшую часть своей заморской империи (рис. 9.8).

Впрочем, война Запада тогда еще едва перевалила за середину. Даже Британия испытывала финансовые трудности. И когда плохо продуманная схема, имевшая целью заставить американских колонистов взять на себя оплату части счетов за эту войну, вызвала в 1776 году восстание, то Франция оказалась тут как тут с наличными деньгами и кораблями, что радикально изменило ситуацию для восставших. И даже кредитные возможности Британии не в силах были помочь одолеть решительно настроенных мятежников, которые находились за три тысячи миль от Англии, и другую великую державу.

Однако финансы оказались в силах залечить травму, полученную в результате этого поражения. В любом разумно устроенном мире утрата Америки в пользу революционеров, которые провозглашали свое стремление к счастью словами, вдохновленными французским Просвещением, привела бы к банкротству атлантической экономики Британии и способствовала бы возникновению Французской империи в Европе. Питт очень сильно опасался этого, и поэтому предупреждал, что если Британия проиграет, то он ожидает, что каждый джентльмен в Англии продаст все свое имущество и сам отправится в Америку. Однако торговля и кредит в очередной раз пришли на помощь. Британия выплатила свои долги, ее флот по-прежнему патрулировал морские трассы, и она продолжала перевозить товары, в которых по-прежнему нуждались американцы. К 1789 году англо-американская торговля вернулась на предреволюционный уровень.

Однако для Франции 1789 год стал бедствием. Чтобы выиграть в этой американской войне, король Людовик XVI влез в долги, которые был не в состоянии выплатить, и поэтому теперь созвал дворян, духовенство и богатых простолюдинов, чтобы попросить их ввести новые налоги. Он добился лишь того, что собравшиеся простолюдины повернули Просвещение и против него. Провозгласив права человека (сначала — права мужчин, а два года спустя — также и права женщин), богатые простолюдины затем разделились: половина из них оказалась активными участниками событий, а половина пыталась не оказаться на пути непредсказуемой спирали восстания и гражданской войны. «Пусть на первое место выйдет террор»⁶⁴ [М. Барер, речь в Нац. собр. 5 сент. 1793 года], — кричали радикалы, и затем казнили своего короля, его семью и тысячи своих собратьев-революционеров.

Опять-таки рациональные ожидания оказались несостоятельными. Вместо того чтобы оставить Британию единственной владычицей Запада, эта революция открыла путь к новым формам массовых военных действий. На протяжении немногих головокружительных лет было похоже, что Наполеон — гениальный генерал — наконец-то создаст европейскую континентальную империю. В 1805 году он собирал свою Великую армию, чтобы предпринять четвертую французскую попытку вторжения в Британию — начиная с 1689 года. «Дайте нам возможность властвовать на Канале в течение шести часов, — говорил он войскам, — и мы будем властелинами этого мира!»⁶⁵ [речь в Болонье, 1805 год].

Наполеон никогда не получил свои шесть часов. И пускай он сделал реальностью наихудшие кошмары британских торговцев, закрыв им доступ во все гавани в Европе, он не смог сокрушить их финансовую мощь. В 1812 году Наполеон контролировал четверть населения Европы, а французская армия находилась в Москве. Двумя годами позже он уже не был у власти, а русская армия (которой платили британцы) находилась в Париже. А в 1815 году дипломаты на Великом конгрессе в Вене прорабатывали условия, благодаря которым война Запада возобновилась только через девяносто девять лет.

Привели ли все эти войны в конечном счете к значительным изменениям? Некоторым образом, ответ будет — «да». В 1683 году — накануне англо-французского конфликта — Вена была в очередной раз осаждена турецкой армией. А к тому времени, когда великие державы собрались в этом городе в 1815 году, в результате войны Запада западноевропейские огневая мощь, дисциплина и финансы далеко опережали таковые у кого бы то ни было в мире, и турецкие армии более не приходили. Когда в 1798 году Наполеон вторгся в Египет, османам пришлось полагаться на Британию, чтобы выдворить его оттуда, а в 1803 году британские войска численностью менее чем в пять тысяч человек (половина из них была набрана на месте и обучена пользоваться европейскими мушкетами) рассеют в десять раз большие, чем у них, южноазиатские силы при Ассайе. Баланс в отношении военной мощи впечатляющим образом сместился в пользу Западной Европы.

Но с другой стороны, можно ответить и «нет». Несмотря на все сражения и бомбардировки, реальная заработная плата после 1750 года продолжала снижаться. Появившееся в 1770-х годах новое поколение ученых, называвших себя политическими экономистами, привлекло все инструменты науки и просвещения, чтобы разобраться с этой проблемой. Новости, которые они получили в результате своих исследований, не были хорошими: имеются, утверждали они, «железные законы», правящие человечеством. Во-первых, хотя империя и завоевание могут привести к росту производительности и доходов, но люди будут всегда превращать дополнительное богатство в большее количество детей. Затем пустые животы этих детей поглотят все это дополнительное богатство, и что еще хуже, когда эти дети вырастут и для них самих потребуются рабочие места, то конкуренция между ними опять приведет к снижению заработных плат до уровня на грани голода.

Казалось, не было никакого выхода из этого жестокого цикла. Если бы эти политические экономисты знали об индексе социального развития, они, вероятно, указали бы на то, что, хотя «твердый потолок» [в который это развитие уперлось] был немного приподнят, он оставался таким же твердым, как всегда. Возможно, что им интересно было бы узнать, что примерно в 1773 году уровень социального развития Запада догнал уровень социального развития Востока. Однако они наверняка сказали бы, что это на самом деле не важно, поскольку «железные законы» воспрещают сколь-нибудь существенный дальнейший рост значения индекса и на Востоке, и на Западе. Политическая экономия научно доказала, что на самом деле ничто не может когда-либо измениться.

Но затем тем не менее перемены произошли.

10. Западная эпоха

То, чего желает весь мир

Случается порой, что на протяжении всего одного года начинает казаться, что почва уходит у нас из-под ног. На Западе таким моментом стал 1776 год. В Америке восстание против налогов обернулось революцией; в Глазго Адам Смит закончил свою книгу «Исследование о природе и причинах богатства народов» — первую и величайшую работу по политической экономии; в Лондоне поступила в книжные магазины книга Эдварда Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи» и за одну ночь стала сенсацией. Великие люди делали великие дела. Однако 22 марта этого года Джеймс Босуэлл, девятый лэрд Очинлекский, неудачливый литератор и амбициозный приживал при богатых и знаменитых личностях, оказался не в каком-нибудь салоне, полном остряков, а в карете, преодолевавшей грязь по пути в Сохо. Он ехал в поместье возле Бирмингема в английском Мидлендсе^[184] (рис. 10.1).

(ссылка с рис. 10.1: Австро-Венгрия Гасбургов*).^[185]

При взгляде издалека на башню с часами в Сохо, проезжую часть дороги и фасад, выполненный в стиле Палладио, здание выглядело похожим просто на один из сельских домов, который Босуэлл, возможно, пожелал бы посетить, чтобы попить там чаю и полюбезничать с присутствующими. Но вблизи звонкий грохот молотов, шум токарных станков и ругань рабочих рассеивали любые подобные иллюзии. Это не было место действия какого-нибудь романа Джейн Остин; это был завод. Босуэлл, несмотря на все свои привилегии и запросы, захотел его увидеть, поскольку ничего подобного тому, что имелось здесь в Сохо, не было нигде больше в мире.

Все в Сохо оправдало ожидания Босуэлла: сотни работников, «громадность и хитроумное устройство некоторых из здешних машин» и, прежде всего, владелец завода Мэтью Болтон — «железный вождь», как его назвал Босуэлл). Потом Босуэлл написал в своем дневнике: «Я никогда не забуду того, что мне сказал мистер Болтон [sic]: «Я продаю здесь, сэр, то, что весь мир хочет иметь, — МОЩЬ»¹.

Именно такие люди, как Болтон, сделали ложными мрачные предсказания политических экономистов. Когда в 1776 году встретились Босуэлл и Болтон, уровень социального развития на Западе — начиная с того времени, когда охотники и собиратели ледниковой эпохи бродили по тундре в поисках пропитания, — с трудом достиг величины лишь в сорок пять баллов. А вот на протяжении следующих ста лет этот уровень взлетел еще на сотню баллов вверх. Произошедшая трансформация сделала несостоятельными убеждения. Она вывернула мир наизнанку. В 1776 году Восток и Запад все еще двигались вровень друг с другом, будучи на уровне лишь чуть выше прежнего «твердого потолка», равного сорока трем баллам. А столетием позднее продажа мощи обратила первенство Запада в его владычество. «Хотя это и кошмар, но он действительно произошел», — сказал поэт Вордсворт в 1805 году.

…час

универсального фермента, когда даже мягкие люди

Оказались возбужденными и начались волнения и беспорядки,

Когда страсти и мнения заполнили все пространство

Мирных домов неспокойными звуками.

И в то время основы обыденной жизни

Оказались слишком горячими, чтобы наступать на них; часто говорил я тогда,

И не только тогда, «что это насмешка

Над историей, прошлым и тем, что должно произойти!»²

Насмешка в данном случае, безусловно, имела место — по крайней мере, над прошлым, — но на самом деле отнюдь не над тем, что должно было наступить. Универсальный фермент только-только начал себя проявлять, и на протяжении следующего столетия развитие Запада зашкаливало. Любой график (вроде рис. 10.2), на вертикальной оси которого можно передать 906 баллов современного уровня развития Запада, делает незначительными все взлеты и падения, периоды первенства и отставания, триумфы и трагедии, которыми были полны первые девять глав этой книги. И это все благодаря тому, что продавал Болтон, — мощи.

Радость пара

Конечно, мир обладал мощью и до Болтона. Но то, что он продавал, было мощью лучшего рода. На протяжении миллионов лет почти всю мощь, которая использовалась для воздействия на предметный мир, давали мускулы. И, несмотря на то что мускулы могли обеспечивать замечательные результаты — они построили пирамиды, выкопали Великий канал и расписали Сикстинскую капеллу, — у них есть свои ограничения. Самое очевидное из них — это тот факт, что мускулы есть части животных организмов, а животным требуется еда и кров, а зачастую также топливо и одежда. Все это получается от растений или других животных, которым также требуются еда, кров и т. д.; и для всего в этой цепочке в конечном счете требуется земля. Поэтому, по мере того как земля в центрах XVIII века становилась все более дефицитной, мускулы делались дорогими.

На протяжении веков сила ветра и воды дополняла мускулы, приводя в движение суда и вращая мельничные жернова. Но у ветра и воды также есть свои ограничения. Они имеются в наличии только в определенных местах; водные потоки могут замерзать зимой и пересыхать летом, и всякий раз, когда потоки воздуха ослабевают, крылья ветряных мельниц останавливаются.

Поэтому требовалась сила, которую можно было бы перемещать, — чтобы люди могли доставлять ее туда, где они работают, а не доставлять свою работу к ней; сила, которая была бы надежной и не зависела от погоды; и, наконец, сила, которая была бы «нейтральной» в отношении пространства и не отнимала миллионов акров, занятых деревьями и полями. Производители железа в Кайфыне XI века поняли, что решение в данном случае — каменный уголь; однако и у него имелись свои ограничения. Он мог высвобождать энергию только в виде тепла.

Прорыв — превращение тепла в движение — произошел в XVIII веке, и начался он на самих угольных шахтах. Там постоянной проблемой были затопления, и, хотя можно было удалять воду из шахт при помощи мускулов и ведер (у одного изобретательного английского шахтовладельца для перемещения цепи из ведер использовались пятьсот запряженных лошадей), этот способ был очень дорогостоящим. Задним умом решение кажется очевидным: удалять воду при помощи двигателя, который потребляет уголь из этой же шахты, а не при помощи животных, которые потребляют свой корм. Но это было легче сказать, чем сделать.

И восточный и западный центры в XVIII веке нуждались в угле, и оба они имели дело с затоплением шахт. Однако теми, кто нашел решение этой проблемы, оказались английские производители двигателей. Как мы видели в главе 9, здесь, на самой дальней северо-западной окраине атлантической экономики Европы, в особенности оказывалась вознаграждена полунаучная изобретательность. Явились люди именно такого типа, какие требовались для решения, — сочетавшие деловую проницательность с практическим опытом работы с металлами и некоторыми элементарными познаниями в области физики. Такие люди существовали в Китае и Японии, но они были редкостью, и, насколько мы знаем, ни один из них даже и не пытался экспериментировать с двигателями, работающими на угле.

Первый работающий насос на Западе — «друг шахтера», — был запатентован в Англии в 1698 году. В нем сжигался уголь, чтобы нагревать воду, а получавшийся при этом пар затем конденсировался, создавая вакуум, после чего обслуживавший его оператор открывал клапан, и этот вакуум всасывал воду из шахты наверх. Затем, закрыв клапан, работник поддерживал огонь, чтобы тот опять нагрел воду до состояния пара, и так процесс нагревания и конденсации, позволявший преодолеть силу гравитации, повторялся снова и снова.

«Друг шахтера» работал медленно, мог поднимать воду только на сорок футов за раз и имел явно неприятную склонность взрываться. Однако он обходился (обычно) дешевле, нежели прокормление сотен лошадей. К тому же он вдохновил на дальнейшее экспериментирование. Но даже улучшенные двигатели оставались ужасно расточительными. Поскольку в них использовался один и тот же цилиндр и для нагрева воды, и для ее последующего охлаждения, дабы создать вакуум, то для каждого движения поршня необходимо было каждый раз заново нагревать цилиндр. Поэтому даже в лучших двигателях преобразовывалось в силу, откачивающую воду, менее процента энергии угля.

На протяжении десятилетий эта неэффективность ограничивала применение силы пара единственной работой — откачкой воды из каменноугольных шахт. И даже там один из владельцев жаловался, что «столь громадное потребление топлива этими двигателями чрезвычайно снижает прибыль от наших шахт… Такой тяжелый «налог» почти что равносилен запрещению работать». А для любой сферы деятельности, где требовалось транспортировать уголь из шахт на предприятия, паровые двигатели были попросту слишком дорогими³.

Однако эти двигатели были развлечением для профессоров. Университет Глазго приобрел один миниатюрный образчик двигателя, но, когда никто из ученых не смог добиться, чтобы он работал, университет обратился в 1765 году в мастерскую Джеймса Уатта, который занимался изготовлением математических инструментов для этого университета. Уатт запустил двигатель, но его неэффективность возмущала его душу мастера. В перерывах между прочими своими делами он настойчиво искал лучшие способы испарения и конденсации воды, пока, по его словам:

«Как-то в прекрасный субботний день я пошел прогуляться… и вот мне в голову пришла эта идея: раз пар является эластичным телом, он устремится в вакуум, а если сделать сообщение между [нагретым] цилиндром и вакуумной камерой, то пар устремится туда и сможет там сконденсироваться без охлаждения цилиндра… Я не успел еще миновать домик для гольфа, когда все это устройство уже оформилось у меня в голове»⁴.

Поскольку затем наступил воскресный день, богобоязненному Уатту пришлось сидеть сложа руки, но в понедельник утром он собрал новую модель, отделив конденсатор от цилиндра испарения. Вместо того чтобы полностью нагревать и охлаждать один цилиндр, паровой котел теперь оставался горячим, а конденсатор холодным, благодаря чему потребление угля снизилось почти на четыре пятых.

Впрочем, это привело к возникновению множества новых проблем, но Уатт постепенно, год за годом, справлялся с ними. Его жена умерла, его покровитель обанкротился, а ему по-прежнему не удавалось добиться от своего двигателя надежной работы. Но в 1774 году — как раз когда Уатт был уже близок к тому, чтобы отказаться от дальнейшего экспериментирования в данном направлении, — ему на помощь пришел «железный вождь» Мэтью Болтон. Он выкупил долги покровителя Уатта и перевез мастера по двигателям в Бирмингем. Для решения этой проблемы Болтон предоставил деньги и привлек блестящего специалиста по работе с металлами Джона Уилкинсона по прозвищу «помешанный на железе» (Уилкинсон верил, что все следует делать из железа, в том числе и его собственный гроб).

Всего через шесть месяцев после этого Уатт написал своему отцу, что его двигатель оказался «довольно успешным»⁵ (такая заниженная оценка достижения очень поразила меня, хотя даже она уступает другому преуменьшению, о котором я расскажу в этой главе ниже). Во время генеральной публичной демонстрации в марте 1776 года двигатель Уатта и Болтона откачал из шахты за шестьдесят минут шестьдесят футов воды, при этом потребление угля составило лишь четверть по сравнению с таковым у предыдущих устройств.

Неудивительно, что Болтон чувствовал воодушевление, когда Босуэлл посетил Сохо в том месяце. С двигателями, которые теперь были экономичными не только на самих шахтах, «пределом было лишь небо». «Если у нас уже была бы готова сотня небольших двигателей… и двадцать крупных, мы могли бы с легкостью их все продать, — писал Болтон Уатту. — Давай сушить сено, покуда солнце светит»⁶.

И они именно этим и занялись, хотя, вероятно, даже для них оказывались сюрпризом некоторые из посетителей, прибывавших к ним. Первыми производственниками, решившими воспользоваться силой пара, были производители хлопчатобумажной одежды. Хлопок не растет в Западной Европе, и до XVII века британцы, как правило, круглый год носили одежду из колючей, впитывающей пот шерсти и обычно обходились без нижнего белья. Вполне ожидаемо поэтому, что, когда торговцы начали импортировать легкую и ярко окрашенную хлопчатобумажную одежду из Индии, она стала пользоваться большим спросом. «Она проникла в наши дома, в наши шкафы, в наши спальни, — вспоминал в 1708 году Даниэль Дефо. — Шторы, подушки, стулья и, наконец, сами кровати были ничем без этих каликутских или индийских вещей»⁷.

Импортеры составляли себе состояния; однако деньги, потраченные на индийский хлопок, — это были, разумеется, деньги, не потраченные на британскую шерсть. Поэтому шерстяные магнаты лоббировали в парламенте запрет на ввоз в страну одежды из хлопка, вследствие чего другим британцам пришлось импортировать хлопок-сырец (ввоз которого по-прежнему был разрешен законом) и изготовлять из него одежду уже в Британии. К сожалению, у них это получалось не столь хорошо, как у индийцев, и поэтому еще в 1760-х годах рынок британского хлопка составлял всего тринадцатую часть рынка британской шерсти.

Впрочем, у хлопка имелось одно свойство: трудоемкая задача прядения его волокон в пряжу сама может быть механизирована. На протяжении десяти тысяч лет производство тканей зависело от проворства пальцев женщин (мужчины редко когда занимались этим), которые накручивали клочки шерсти или каких-нибудь волокон на шпиндели. В главе 7 было показано, что к 1300 году китайские прядильщики, чтобы повысить производительность труда, использовали машины, приводимые в движение водой или животными. На протяжении следующих столетий такие машины становились все более обычными, и благодаря этому устойчиво рос объем продукции. Однако в результате перехода к механизации в Британии все эти старинные умения внезапно оказались ненужными. В 1700 году какой-нибудь незамужней женщине с колесом, приводимым в движение педалью, требовалось двести часов, чтобы произвести фунт пряжи^[186]; к 1800 году новые необычные устройства с еще более необычными названиями — «дженни» Харгривса, «певчий дрозд» Аркрайта, или «мул» Крамптона — выполняли ту же самую работу за три часа (а самодействующий «мул» Робертса, изобретенный в 1824 году, тратил на нее всего один час двадцать минут). Повторяющиеся движения этих машин также делали их идеальными для применения силы пара и для сосредоточения их на крупных фабриках. Первая прядильная фабрика, полностью приводимая в действие паровыми двигателями (которые, естественно, поставляли Болтон и Уатт), открылась в 1785 году.

Благодаря машинам британский хлопок стал более дешевым, тонким, прочным и единообразным, нежели даже индийский, и британский экспорт готовых тканей между 1760 и 1815 годами вырос в сотню раз, а хлопчатобумажная отрасль из второстепенной стала источником, приносящим почти двадцатую часть национального дохода. На фабриках этой отрасли двенадцать (или больше) часов в день, по шесть дней в неделю работала сотня тысяч мужчин, женщин и (в особенности) детей, чья продукция наводняла рынки таким большим количеством хлопка, что цена пряжи упала с тридцати восьми шиллингов за фунт в 1786 году до менее семи шиллингов в 1807 году. По мере того как цены снижались, рынки расширялись, а прибыли продолжали бурно расти.

Благодаря географии хлопчатобумажная отрасль стала идеальной для Британии. Поскольку сырье для нее выращивалось в заморских странах, эта отрасль не конкурировала за землю в самой стране. Напротив, американцы, которым нужны были британские наличные деньги, превратили миллионы акров земли в хлопковые плантации и отправили сотни тысяч рабов работать на них. Объем получаемой продукции бурно рос: от 3 тысяч кип хлопка в 1790 году и 178 тысяч кип в 1810 году он вырос до 4,5 миллиона кип в 1860 году. Британские нововведения в прядильном деле стимулировали американские нововведения на плантациях, в частности применение волокноотделителя Эли Уитни, который отделял хлопковые волокна от семян даже еще дешевле, нежели пальцы рабов. Американские поставки хлопка росли, чтобы удовлетворять британские потребности. Благодаря этому цены оставались низкими, владельцы фабрик и плантаций обогащались, и создавались огромные новые армии труда по обе стороны Атлантики.

Возвращаясь снова в Британию, мы увидим, что новая технология быстро распространялась из одной отрасли к другой, что, в свою очередь, стимулировало развитие новых технологий. Самым важным шагом стало распространение этой технологии в черной металлургии — отрасли, которая производила материалы для других новых отраслей. Британские металлурги научились плавить железо с помощью кокса с 1709 года (на семь столетий позже китайских металлургов), но у них была одна трудность — как поддерживать температуру в печах достаточно высокой, чтобы кокс плавился. После 1776 года двигатели Болтона и Уатта решили эту проблему, обеспечив стабильную подачу воздуха в печь, а в течение следующего десятилетия при помощи процесса пудлингования и прокатки Корта, названного так по имени его изобретателя Генри Корта, удалось устранить и остальные технические трудности. Следуя тем же самым путем, что и хлопчатобумажная отрасль, металлурги обнаружили, что затраты труда резко снижаются, в то время как занятость, производительность и прибыли в отрасли резко растут.

Болтон и его конкуренты «сняли крышку» и высвободили ранее связанную энергию. Даже притом, что их технической революции потребовалось несколько десятилетий, чтобы полностью развернуться (в 1800 году британские производственники получали от водяных колес в три раза больше энергии, нежели от паровых двигателей), тем не менее это была величайшая и самая быстрая трансформация за всю мировую историю. Технологические перемены позволили за три поколения пробить «твердый потолок». К 1870 году паровые двигатели Британии генерировали энергию в размере 4 миллионов лошадиных сил, что было эквивалентно работе 40 миллионов мужчин, которые — если бы промышленность по-прежнему зависела от мускулов — съедали бы более чем в три раза больше пшеницы, нежели весь ее сбор в Британии. Ископаемое топливо сделало невозможное возможным.

Великая дивергенция

Местные жители любят называть мой родной город Сток-он-Трент в английском Мидлендсе «колыбелью промышленной революции». Столь большие претензии на славу объясняются тем, что в центральной части города располагались «гончарни», где в 1760-х годах Джозайя Веджвуд механизировал производство керамических ваз. Производство гончарных изделий в промышленных масштабах велось в городе повсюду. Даже мои самые первые археологические опыты в подростковом возрасте, почти два столетия спустя после этих времен, проходили «в тени Веджвуда»: я имел дело с испорченными при обжиге горшками с территории огромной свалки позади фабрики Веджвуда, где он освоил свое ремесло.

Сток-он-Трент зижделся на угле, железе и глине, и, когда я был в юном возрасте, большинство работающих в этом городе вставали до рассвета и шли в шахты, на сталелитейные и керамические заводы. Мой дед был сталеваром; мой отец оставил школу, чтобы отправиться на шахту, когда ему еще не исполнилось четырнадцати лет. В мои школьные годы нам часто рассказывали, что Британия обрела величие и изменила мир благодаря мужеству, твердости духа и изобретательности наших предков. Но насколько я помню, нам никто не говорил, почему именно наши холмы и долины, а не что-нибудь еще в каком-нибудь другом месте стали колыбелью для новорожденной промышленности.

Ответ на этот вопрос является основным в спорах по поводу великой дивергенции — расхождения Запада и Востока. Было ли неизбежным то, что промышленная революция произошла в Британии (фактически в Сток-он-Тренте и вокруг него), а не где-то еще на Западе? А если нет, то было ли неизбежным то, что она произошла на Западе, а не где-нибудь еще? Или — поставим вопрос по-другому — что же, собственно, вообще произошло?

Во введении к этой книге я сетовал, что даже притом, что эти вопросы на самом деле заключались в том, было ли доминирование Запада предопределено в отдаленном прошлом, — специалисты, предлагающие ответы, редко заглядывают в прошлое далее чем на четыреста или пятьсот лет. Я надеюсь, к этой странице я уже в полной мере изложил свою точку зрения — что лучшие ответы на указанные вопросы позволит получить рассмотрение промышленной революции в длительной исторической перспективе, — что и было вкратце сделано в первых девяти главах этой книги.

Промышленная революция была уникальна тем, насколько сильно и насколько быстро она повысила уровень социального развития, но в остальном она была очень похожа на все взлеты, случавшиеся в предшествовавшей истории. Как и во всех более ранних эпизодах быстрого (относительно) роста уровня социального развития, она случилась в области, которая еще незадолго до того была скорее периферией. С момента возникновения сельского хозяйства главные центры расширялись путем различных комбинаций колонизации и имитации, когда население на периферии адаптировало то, что срабатывало в центре, и порой приспосабливало это к совсем иным условиям на окраинах. Иногда этот процесс выявлял преимущества отсталости. Так было, когда земледельцы V тысячелетия до н. э. обнаружили, что единственным способом, позволяющим жить в Месопотамии, является ирригация, и в ходе этого процесса Месопотамия превратилась в новый центр; или когда в I тысячелетии до н. э. города и государства совершали экспансию в Средиземноморском бассейне, и в результате развились новые схемы морской торговли; или когда земледельцы Северного Китая бежали на юг и превратили после 400 года н. э. территорию за рекой Янцзы в новую рисовую окраину.

Когда во II тысячелетии н. э. западный центр из средиземноморского очага стал расширяться на север и запад, западные европейцы в итоге обнаружили, что новые технологии мореплавания могут превратить в преимущество их географическую изоляцию, которая на протяжении долгого времени была причиной их отсталости. Скорее случайно, нежели преднамеренно, западные европейцы создали новые типы океанских империй, и по мере того, как их новая атлантическая экономика способствовала повышению социального развития, она порождала и совершенно новые проблемы.

Не было никакой гарантии, что европейцы смогут решить эти проблемы. Ни римлянам (в I столетии н. э.), ни китайцам династии Сун (в XI) не удалось найти способа преодолеть «твердый потолок». Все свидетельствовало о том, что лучшими источниками силы являются мускулы, что не более 10-15 процентов людей когда-либо будут способны читать, что города и армии никогда не превзойдут численность около миллиона человек и что — как следствие — социальное развитие никогда не сможет оставить позади уровень чуть больше сорока баллов индекса. Однако в XVIII столетии люди Запада смели эти пределы: «продажа мощи» позволила насмехаться над всем, что происходило прежде.

Западные европейцы преуспели там, где римляне и китайцы династии Сун потерпели неудачу, поскольку произошли три перемены. Во-первых, постепенно шло накопление технологий. Каждый раз, когда социальное развитие переживало коллапс, некоторые умения терялись, однако большинство из них сохранялось, и на протяжении столетий к ним добавлялись новые. Поэтому продолжал работать принцип «невозможности вхождения в одну и ту же реку дважды»: каждое общество, которое упиралось в «твердый потолок» между I и XVIII столетиями, отличалось от своих предшественников. Каждое из них знало и могло делать больше, нежели предыдущее.

Во-вторых, по большей части благодаря тому, что технологии накапливались, аграрные империи теперь обладали эффективным огнестрельным оружием, позволившим империям Романовых и Цин закрыть «степную магистраль». Поэтому, когда в XVII веке социальное развитие в очередной раз уперлось в твердый потолок, пятый всадник апокалипсиса — миграция — не явился. Было трудно, но центрам удалось справиться с остальными четырьмя всадниками и избежать коллапса. Без этой перемены XVIII век, возможно, был бы столь же катастрофическим, что и III и XIII века.

В-третьих, опять-таки по большей части благодаря накоплению технологий, корабли теперь могли плавать почти что где угодно, и это позволило западным европейцам создать атлантическую экономику, непохожую ни на что, бывшее прежде. Ни римляне, ни сунский Китай не смогли создать такие мощные двигатели коммерческого роста и не сталкивались с теми видами проблем, которые сами заставляли западных европейцев обращать на них внимание в XVII и XVIII столетиях. Ньютон, Уатт и их коллеги, вероятно, были не более блистательны, чем Цицерон, Шэнь Ко и их коллеги, но они просто думали об иных вещах.

Западная Европа XVIII века была лучше предрасположена к тому, чтобы устранить «твердый потолок», нежели любое прежде существовавшее общество. А в пределах Западной Европы ее северо-запад — с более слабыми королями и более свободными купцами — был лучше предрасположен для этого, нежели ее юго-запад. А в пределах самого северо-запада лучше всех предрасположена была Британия. К 1770 году в Британии были не только самые высокие размеры заработной платы, больше угля, более крепкие финансы и, как утверждают, более открытые учреждения (во всяком случае, для людей из среднего и высшего класса), нежели где-либо еще. Также — благодаря тому, что она одержала верх в войнах с голландцами и французами, — у нее было больше колоний, более обширная торговля и больше военных кораблей.

Конечно, в Британии было легче провести промышленную революцию, нежели где-либо еще. Однако ее индустриализация все еще не была предопределена. Если — как это легко могло бы случиться — в 1759 году не британские, а французские колокола износились бы, звоня по случаю побед, если бы Франция лишила Британию ее военного флота, колоний и торговли, а не Британия — Францию, то мои старшие не воспитывали бы меня на историях о том, что повивальной бабкой промышленной революции был наш родной город Сток-он-Трент. А вот в каком-нибудь столь же закопченном от дыма французском городе — вроде Лилля — подобные байки своим детям могли бы рассказывать французские старшие. В конце концов, во Франции имелось множество изобретателей и предпринимателей, и поэтому даже небольшие изменения в национальных приоритетах или решениях королей и полководцев могли бы породить в результате огромную разницу.

Великие люди, «заваливающие дело идиоты» и простое везение во многом повлияли на то, что промышленная революция оказалась британской, а не французской. Однако они в куда меньшей степени повлияли на то, что эта революция впервые произошла на Западе. Чтобы это объяснить, нам необходимо рассмотреть более масштабные воздействия. Ибо трудно себе представить, что могло бы не дать случиться промышленной революции где-нибудь в Западной Европе, как только — скажем, к 1650 или 1700 году — в достаточной степени накопились бы технологии, была бы закрыта «степная магистраль» и оказались бы открыты океанские магистрали. Если бы вместо Британии мастерской мира стали Франция или Нидерланды, то, возможно, промышленная революция протекала бы медленнее, и, возможно, она началась бы не в 1770-х, а в 1870-х годах. Мир, в котором мы сегодня живем, был бы иным. Однако в Западной Европе тем не менее случилась бы своя оригинальная промышленная революция, и Запад все равно властвовал бы. Я все равно написал бы эту книгу, но она, возможно, была бы на французском, а не на английском языке.

Но это в том случае, если бы Восток не индустриализировался независимо и первым. Могло ли такое случиться, если бы индустриализация на Западе протекала медленнее? Здесь, конечно, мне придется громоздить одни «а что, если» на другие «а что, если», но я полагаю, что ответ тут опять-таки довольно ясен: вероятно, что нет. Даже притом, что показатели уровня социального развития у Востока и Запада были на одном уровне вплоть до 1800 года, но мало что указывает на то, что Восток, если бы его предоставили самому себе, двигался бы в направлении индустриализации достаточно быстро, чтобы начать свой собственный взлет на протяжении XIX века.

На Востоке имелись обширные рынки и интенсивная торговля, но они работали не так, как работала атлантическая экономика Запада. И, хотя простые люди на Востоке не были настолько бедными, как утверждал Адам Смит в своем «Исследовании о природе и причинах богатства народов» («Бедность низших слоев народа в Китае далеко превосходит бедность самых нищенских наций Европы»⁸), график на рис. 10.3 показывает, что богатыми они тоже не были. Положение жителей Пекина^[187] было не хуже, чем у жителей Флоренции, но гораздо хуже, нежели у жителей Лондона. При такой дешевизне труда в Китае и Японии (и в Южной Европе) у местных аналогов Болтона стимулы вкладывать средства в машины были слабыми. Еще в 1880 году первоначальные издержки на запуск в работу шахты с 600 китайскими рабочими оценивались в 4272 доллара, — примерно столько же стоил один паровой насос. Даже имея возможность выбора, сообразительные китайские инвесторы зачастую предпочитали дешевые мускулы дорогостоящему пару.

Поскольку отдача от экспериментирования была столь невелика, то ни предприниматели Востока, ни ученые из императорских академий не выказывали большого интереса к паровым котлам и конденсаторам, не говоря уже о таких машинах, как «дженни», «певчий дрозд», или о пудлинговании. Чтобы на Востоке произошла своя собственная промышленная революция, там необходимо было создать свой эквивалент атлантической экономики, которая могла бы обеспечить более высокие заработки и создать новые проблемы, что стимулировало бы «полный набор» из научного мышления, экспериментирования в области механики и дешевой энергии.

Опять-таки, будь на это достаточно времени, такое могло произойти. Уже в XVIII веке в Юго-Восточной Азии имелась процветающая китайская диаспора; при прочих равных условиях и здесь в XIX веке могла бы возникнуть географическая взаимозависимость того рода, которая была характерна для атлантической экономики. Однако эти «прочие условия» не были равными. Людям Запада потребовалось двести лет, чтобы пройти путь от Джеймстауна^[188] до Джеймса Уатта. Если бы Восток оставался бы в своей «блестящей изоляции», если бы он на протяжении XIX и XX столетий двигался тем же самым путем, что и Запад, в направлении создания географически диверсифицированной экономики, и если бы он двигался при этом примерно с той же скоростью, с какой двигался Запад, то китайский Уатт или японский Болтон, возможно, в настоящий момент представил бы свой первый паровой двигатель в Шанхае или Токио. Но ничего из этих «если» не случилось, поскольку, раз уж промышленная революция на Западе началась, она охватила весь мир.

Гредграйнды

Еще в 1750 году восточный и западный центры были все еще поразительно схожи между собой. И тот и другой были продвинутыми аграрными экономиками со сложным разделением труда, обширными торговыми сетями и растущими мануфактурными секторами. На обоих концах Евразии богатые землевладельческие элиты, уверенные в стабильности существующего порядка, традициях и ценностях, были хозяевами всего, что представало их взору. И там и там элита защищала свои позиции с помощью тщательно разработанных правил почтения и этикета, и каждая из них потребляла и производила чрезвычайно утонченную культуру. Так, при всех очевидных различиях в стилях и изложении трудно не видеть определенного родства между огромными романами нравов XVIII века — такими, как «Кларисса» Сэмюэла Ричардсона и «Сон в красном тереме» Цао Сюэциня.

Но к 1850 году эти черты сходства оказались сметены прочь вследствие одного громадного различия — роста на Западе нового, вооруженного силой пара класса «железных вождей». Как считали самые знаменитые критики этого класса — Маркс и Энгельс: «Буржуазия, повсюду, где она достигла господства, разрушила все феодальные, патриархальные, идиллические отношения. Безжалостно разорвала она пестрые феодальные путы, привязывавшие человека к его «естественным повелителям», и не оставила между людьми никакой другой связи, кроме голого интереса, бессердечного «чистогана». В ледяной воде эгоистического расчета потопила она священный трепет религиозного экстаза, рыцарского энтузиазма, мещанской сентиментальности»⁹.

Мнения расходились — и очень резко — по поводу того, что же именно этот новый класс делал. Однако большинство соглашались с тем, что, кем бы он ни являлся, он изменил все. Для некоторых людей миллионеры, которые воспользовались мощью и продавали ее, были героями, чья «энергия и настойчивость, направляемые здравым смыслом, обеспечивали им [только] обычное вознаграждение»¹⁰. Так считал Самуэль Смайлс, автор классической книги Викторианской эпохи «Самодеятельность» (Self-Help). «В ранние времена, — объяснял Смайлс, — продукты квалифицированного труда были по большей части предметами роскоши, предназначенными для немногих, в то время как теперь — благодаря этим «капитанам промышленности» — самые изощренные инструменты и двигатели используются для производства предметов обычного потребления для громадной массы общества».

Однако для других людей промышленники были жестокими и бесчувственными типами в сюртуках, с суровыми лицами, — наподобие мистера Гредграйнда из романа Диккенса «Тяжелые времена». Гредграйнд настаивал: «Факты и только факты, вот что я хочу в жизни. Только главное, и ничего второстепенного»¹¹. Диккенс познал промышленную революцию дорогой ценой: он работал на гуталиновой фабрике, пока его отец томился в долговой тюрьме, и его воззрения в отношении Гредграйндов отличались резкостью. Как он считал, они вытеснили из жизни красоту, согнав рабочих в разрушающие душу города, наподобие вымышленного им города Коктауна, который «…был торжеством факта… Город машин и высоких фабричных труб, откуда, бесконечно виясь змеиными кольцами, неустанно поднимался дым»¹².

Несомненно, в реальной жизни таких Гредграйндов имелось в избытке. Молодой Фридрих Энгельс описывал, как он случайно встретился с одним из них в 1840-х годах в Манчестере и прочел тому лекцию о тяжелом положении рабочих в данном «Коктауне». По словам Энгельса: «Он терпеливо слушал меня, а затем, тут же на углу улицы, где мы общались, заметил: «И тем не менее здесь делается куча денег. Доброго вам утра, сэр!»¹³

Этот бизнесмен был прав: используя энергию, заключенную в ископаемых видах топлива, двигатели Болтона и Уатта выпустили на волю лихорадочное стремление «делать деньги». Однако и Энгельс был прав: рабочие, которые делали эти деньги, сами видели их очень мало. Между 1780 и 1830 годами производительность в расчете на одного работника возросла более чем на 25 процентов, а заработная плата увеличилась лишь на 5 процентов. Все остальное забиралось как прибыль. В трущобах нарастал гнев. Рабочие создавали союзы и требовали принятия Народной хартии. Радикалы устраивали заговоры с целью свергнуть правительство. Сельскохозяйственные работники, у кого механические молотилки угрожали отнять средства к жизни, в 1830 году крушили машины и сжигали стога сена, а также отправляли знатным лицам письма с угрозами, подписанные звучавшим по-пиратски именем «Капитан Суинг». Судьи и священнослужители повсюду ощущали веяние якобинства. Этим всеобъемлющим термином они именовали восстание во французском стиле; а имущие отвечали на это всей мощью государства. Кавалеристы топтали демонстрантов; членов рабочих союзов заключали в тюрьму; разрушителей машин отправляли в исправительные колонии на самые дальние окраины Британской империи.

Для Маркса и Энгельса весь этот процесс выглядел совершенно ясным: индустриализация на Западе вызвала более быстрый рост уровня социального развития, нежели когда-либо прежде, но при этом еще скорее проявлял себя и парадокс развития^[189]. Превращая людей во всего лишь «руки», в «винтики» из плоти и крови на фабриках и заводах, капиталисты также предоставляли им общее дело и делали из них революционеров. Маркс и Энгельс пришли к выводу: «Прежде всего буржуазия производит собственных могильщиков… Пусть господствующие классы содрогаются перед Коммунистической Революцией. Пролетариям нечего в ней терять кроме своих цепей. Приобретут же они весь мир!»¹⁴

Маркс и Энгельс верили, что капиталисты навлекают это на себя тем, что проводят огораживания в сельских местностях и изгоняют тем самым лишенных собственности людей в города, вынуждая их стать «наемными рабами», но они ошибались. Сельских жителей изгоняли с земли не богатые землевладельцы, а секс. Интенсивное сельское хозяйство в XIX веке на самом деле требовало на полях не меньше, а больше рабочих рук. Реальной причиной того, что люди сменяли фермы на большие города, было воспроизводство себе подобных. Между 1750 и 1850 годами средняя продолжительность жизни возросла примерно на три года. Правда, историки расходятся во мнениях относительно того, почему именно это произошло (стали слабее вспышки чумы? Более питательной стала пища? Стали лучше водоснабжение и канализация? Детей стали растить более разумным образом? Стали использовать хлопковое нижнее белье? Или что-то еще, совершенно иное?). Эти дополнительные годы детородного возраста означали, что если при этом женщины не станут позже вступать в брак, заниматься сексом по-другому, делать аборты или морить детей голодом, то они вырастят больше детей. На самом деле женщины изменили свое поведение, но не настолько, чтобы это нейтрализовало последствия от их более продолжительной жизни, и между 1780 и 1830 годами численность населения Британии примерно удвоилась (достигнув 14 миллионов человек). Около миллиона этих дополнительных людей остались в сельской местности, но шесть миллионов искали работу в городах.

Эти неопровержимые факты, связанные с воспроизводством, заставляют считать стакан промышленной революции скорее наполовину полным, чем наполовину пустым: индустриализация была травматическим процессом, но альтернативные варианты были еще хуже. В XVI веке, когда население росло, произошел «обвал» зарплат на всем Западе. Однако после 1775 года в Британии заработные платы фактически росли и были куда больше, нежели где-либо еще (рис. 10.3). А когда британцы голодали в массовом порядке — во время ужасного голода в Ирландии 1840-х годов, — это было в большей степени связано с жадными землевладельцами и глупыми политиками, нежели с промышленностью (которая в Ирландии была поразительной редкостью).

Ирония состоит в том, что поворот к лучшему в жизни работников происходил как раз в те самые годы, когда Маркс и Энгельс формулировали свои доктрины. С 1780 года капиталисты тратили значительную часть своих прибылей на загородные дома, приобретение звания пэра и на прочие атрибуты выскочек, но еще больше денег они вкладывали обратно — в новые машины и промышленные предприятия. Приблизительно к 1830 году эти вложения привели к тому, что в соединении с механизмами труд каждой пары рук — грязных, плохо питавшихся и малообразованных — стал настолько прибыльным, что боссы зачастую предпочитали разрывать соглашения с бастующими, чтобы уволить их и конкурировать затем с другими боссами, ища новых рабочих. На протяжении следующих пятидесяти лет зарплаты росли столь же быстро, как и прибыли, и в 1848 году, когда Маркс и Энгельс опубликовали «Манифест коммунистической партии», оплата британских рабочих наконец-то опять оказалась на том высоком уровне, которого она достигла после Черной смерти.

Как и любая иная эпоха, 1830-е годы получили те идеи, которые были нужны, и по мере того, как рабочие становились все более ценными, средние классы стали проявлять симпатию (некоторого рода) к угнетенным. С одной стороны, безработица стала считаться явным злом, и пауперы были согнаны в работные дома (для их же блага, по словам этих средних классов). С другой стороны, описание Диккенсом этих самых работных домов сделало его роман «Оливер Твист» бестселлером и реформа в этой области стала на повестку дня. Официальные комиссии осудили нищету в городах. Парламент запретил использовать на фабриках труд детей моложе девяти лет и ограничил продолжительность труда детей до тринадцати лет рабочей неделей не более сорока восьми часов. Также были предприняты первые робкие шаги в направлении развития массового образования.

Все эти ранние викторианские реформаторы в наши дни могут показаться лицемерами, но сама идея — предпринимать практические шаги по улучшению жизни бедных — была революционной. В данном случае контраст с восточным центром в особенности велик: в Китае, где Гредграйнды, Коктауны и фабрично-заводские «руки» все еще были явно редкими явлениями, образованные «благородные мужи» продолжали следовать многовековой традиции: они посылали разрисованные от руки свитки с утопическими планами реформ «наверх», имперским бюрократам, которые придерживались столь же старой традиции — игнорировать их. Потенциальные реформаторы по-прежнему появлялись по большей части с периферии элиты. Наиболее конструктивными социальными критиками тех времен, возможно, являются Хун Лянцзи (приговоренный к смерти за «неблагопристойность» после того, как он критиковал бездеятельность властей в отношении социальных вопросов) и Гун Цзычжэнь (эксцентрик, который странно одевался, пользовался неправильной каллиграфией и страстно увлекался азартными играми). Оба они многократно проваливали экзамены на получение ранга высшего чиновника, и никто из них так и не смог этого добиться. Даже весьма практические планы — такие, как составленная в 1820-х годах программа доставки риса в Пекин морем, дабы избежать потерь и коррупции при перевозке по Великому каналу, — должны были долго ждать своего рассмотрения.

На Западе, но нигде больше, родился «прекрасный новый мир»^[190] угля и железа, и впервые в истории возможности казались поистине безграничными. В британском журнале The Economist в 1851 году с восторгом заявлялось: «Мы рассматриваем как счастье и привилегию то, что нам выпало жить в первые пятьдесят лет этого столетия, а период на протяжении следующих пятидесяти лет станет свидетелем еще более быстрого и поразительного прогресса, нежели за все предшествовавшие столетия. По ряду важнейших направлений разница между XVIII и XIX веками является более значительной, чем между I и XVIII столетиями, если говорить о цивилизованной Европе»¹⁵. На Западе время резко ускорило свой ход, а остальной мир все больше и больше отставал.

Единый мир

Лондон, 2 октября 1872 года, 7:45 вечера. Эта сцена стала знаменитой: «Вот и я, господа!»¹⁶ — объявляет Филеас Фогг, входя в свой клуб. Несмотря на то что в Египте его по ошибке приняли за грабителя банков, в Небраске атаковали индейцы сиу, а в Индии он задержался, спасая прекрасную вдову, которую вынуждали совершить самоубийство (рис. 10.4), Фогг сделал то, что обещал. Он совершил путешествие вокруг света за восемьдесят дней, и одна секунда у него еще оставалась в запасе.

Данная сцена является вымышленной, однако книга «Вокруг света за восемьдесят дней» — как и все прочие повествования Жюля Верна — прочно основывалась на фактах. Джордж Трейн, чья фамилия была очень уместной в данном случае [train — «поезд»], действительно совершил в 1870 году путешествие вокруг света за восемьдесят дней, и, хотя вымышленный Фогг пользовался слонами, санями и парусными судами, когда современных ему технологий в его распоряжении не оказывалось^[191], ни он, ни Трейн не смогли бы осуществить свои путешествия без новейших на тот момент инженерных триумфов: Суэцкого канала (открытого в 1869 году), железной дороги Сан-Франциско — Нью-Йорк (завершена в том же самом году) и железнодорожной линии Бомбей — Калькутта^[192] (законченной в 1870 году). Мир, как заметил Фогг перед тем, как отправиться в путь, был уже не таким обширным, каким он был прежде.

Рост уровня социального развития и расширение центров всегда шли рука об руку по мере того, как колонисты разносили новые образы жизни вовне, а люди на периферии копировали их, сопротивлялись им либо убегали от них. XIX век отличался лишь масштабами и скоростью, но именно эти различия и изменили ход истории. До XIX века великие империи доминировали лишь над той или иной частью мира и покоряли ее своей воле; однако новые технологии убрали все ограничения. Впервые первенство в отношении социального развития стало возможно обратить в глобальное владычество.

Преобразование энергии ископаемых видов топлива в движение привело к уничтожению расстояний. Еще в 1804 году один британский инженер показал, что легкие по весу, но обеспечивающие высокое давление двигатели могут двигать вагоны по железным рельсам, а в 1810-х годах подобные двигатели уже приводили в движение паровые суда. Еще одно поколение вдохновенных технических ухищрений — и знаменитый паровоз «Ракета» Джорджа Стефенсона пропыхтел по железной дороге по маршруту Ливерпуль — Манчестер со скоростью 29 миль в час [около 46,7 км/ч]^[193], а суда, оснащенные паровыми двигателями, уже прошлепали колесами через Атлантику. Социальное развитие трансформировало географию быстрее, нежели когда бы то ни было ранее. Не зависящие от ветра и волн, корабли теперь могли плавать не просто в какое угодно место, но также и в какое угодно время. А если прокладывались рельсы, то грузы можно было перевозить по земле почти столь же дешево, как и по воде.

Технологии трансформировали и колонизацию. Между 1851 и 1880 годами эмигрировало более 5 миллионов британцев (из населения в 27 миллионов), — по большей части на «последние новые рубежи» в Северной Америке. Между 1850 и 1900 годами эта «белая чума»¹⁷, по выражению историка Найла Фергюсона, свела 168 миллионов акров [0,672 млн км²] американских лесов, — более чем в десять раз больше площади пригодных для сельского хозяйства земель в Британии. Уже в 1799 году один путешественник записал, что американские первопроходцы «испытывают необоримую неприязнь к деревьям… Они срубают без милосердия все, что было до них… все ждет одна участь, и везде воцаряется тот же хаос»¹⁸. Спустя сотню лет их неприязнь лишь возросла, о чем свидетельствуют применявшиеся ими машины для выкорчевывания пней, огнеметы и динамит.

Беспрецедентный сельскохозяйственный бум кормил столь же поразительные города. В 1800 году в Нью-Йорке было 79 тысяч жителей, а в 1890 году их было уже 2,5 миллиона. Чикаго тем временем стал чудом света. Городок в прериях численностью в 30 тысяч человек в 1850 году, к 1890 году стал шестым по величине городом в мире, с населением более чем в миллион жителей. По сравнению с Чикаго Коктаун [у Диккенса] выглядел благородно. Как писал один изумленный критик:

«Туда ринулись жители со всех центральных штатов и всего Северо-Запада со своим транспортом и промышленностью; лесопилки визжали, фабрики, затемнявшие своим дымом небеса, лязгали и пламенели огнями; колеса крутились, поршни двигались в своих цилиндрах, зубья шестерен цеплялись друг за друга; приводные ремни облегали барабаны гигантских колес; конверторы изрыгали в замутненный воздух свое подобное буре дыхание расплавленной стали. Это была Империя»¹⁹.

Распространение индустриализации на восток по Европе происходило в большей мере благодаря подражанию, нежели благодаря колонизации. В 1860 году Британия все еще была единственной страной с полностью индустриальной экономикой, производившей половину мирового железа и текстиля. Однако эпоха пара и угля была воспроизведена впервые в Бельгии (которая была богата углем и железом), а затем вдоль по дуге от Северной Франции через Германию и Австрию. К 1910 году бывшие периферии — Германия и Соединенные Штаты — открыли преимущества в своей отсталости и превзошли своего учителя.

Немцы, не столь щедро наделенные углем, как британцы, научились более эффективно использовать топливо, а нехватку квалифицированных работников с «шестым чувством» — развивающимся в результате постоянного упражнения на рабочем месте на протяжении поколений, когда, к примеру, работник только закрывает клапан или подтягивает бобину, — Германия заменила техническим образованием. Американцы, не имевшие старых семейных фирм с накопленным капиталом, открыли иное преимущество. Продажа акций, с целью собрать деньги, необходимые для огромных современных предприятий, привела к фактическому отделению собственников от наемных менеджеров. Последние же почувствовали свободу экспериментировать: проводить хронометражные исследования и изучение движений работников, пробовать создавать сборочные линии и испытывать на деле новую науку — менеджмент. Все это книжное обучение удивляло британцев и казалось им довольно смешным. Однако в новых высокотехнологичных отраслях — таких, как оптическая и химическая, — даже небольшие познания в естественных науках и теории менеджмента обеспечивали лучшие результаты, нежели действия по наитию. К 1900 году как раз Британия с ее верой в импровизацию, в способность кое-как выкарабкаться и во вдохновенных любителей начала выглядеть смешной.

Германия и Соединенные Штаты первыми проложили путь к тому, что историки зачастую именуют второй промышленной революцией — когда наука применяется в сфере технологий более систематическим образом. В результате их достижений подвиги Филеаса Фогга вскоре стали выглядеть архаичными, а XX век стал эпохой нефти, автомобилей и самолетов. В 1885 году Готлиб Даймлер и Карл Бенц придумали, как эффективно сжигать бензин (до этого — малоценный побочный продукт, получаемый при производстве керосина, который использовался в лампах) в двигателях внутреннего сгорания, и в том же самом году британские механики усовершенствовали велосипед. Соединение легких новых двигателей и прочных новых шасси в итоге породило автомобили и самолеты. В 1896 году автомобили все еще были настолько тихоходными, что любопытные на первых автомобильных гонках в Америке орали водителям: «Пересядь на лошадь»²⁰. Однако в 1913 году американские заводы начали выпускать миллион транспортных средств. К тому времени братья Райт, два механика по велосипедам из Огайо, приделали крылья к бензиновому двигателю и добились, чтобы это летало.

Нефть трансформировала географию. «Создание двигателя внутреннего сгорания — это величайшее из того, что когда-либо видел мир, — с восторгом заявлял один британский нефтяник в 1911 году, — он сменит пар, причем с почти трагической скоростью»²¹. Поскольку нефть легче угля, дает больше энергии и обеспечивает более быстрое движение, то те, кто продолжал придерживаться пара, с неизбежностью проигрывали тем, кто вкладывал средства в новые двигатели. «Первой из всех необходимостей, — настаивал ведущий советник по ВМС Великобритании в 1911 году, — является СКОРОСТЬ»²². Покоряясь этой неизбежности, молодой первый лорд британского Адмиралтейства^[194] — Уинстон Черчилль — перевел Королевский военно-морской флот с угля на нефть. Британские неисчерпаемые запасы угля начали иметь меньшее значение, нежели доступ к месторождениям нефти в России, Персии, Юго-Восточной Азии и, прежде всего, в Америке.

Столь же быстро изменялись и коммуникации. В 1800 году самым быстрым способом послать какое-нибудь сообщение вокруг света было отправить письмо на корабле. Однако к 1851 году британцы и французы уже могли обмениваться сообщениями, используя электрические сигналы, посылаемые по подводному кабелю. В 1858 году британская королева и американский президент отправляли телеграммы через Атлантику, а в книге «Вокруг света за восемьдесят дней» неоднократно все зависело от своевременной телеграммы. Между 1866 и 1911 годами стоимость трансатлантических телеграмм снизилась на 99,5 процентов, но к тому времени такая экономия принималась уже как должное. Первые телефоны начали звонить в 1876 году — всего через три года после выхода в свет вышеупомянутого романа Жюля Верна. В 1895 году появился беспроводной телеграф, а в 1906 году — радио.

Более быстрые транспорт и коммуникации привели к взрывообразному росту рынков. Еще в 1770-х годах Адам Смит понимал, что богатство зависит от размера рынков и от разделения труда. Если рынки велики, то каждый может производить то, что он может сделать дешевле всего и лучше всего, затем продать это, а полученную прибыль использовать для покупки всего остального, в чем он нуждается. Смит считал, что при этом каждый станет богаче, нежели если этот каждый станет пытаться делать все для себя сам. Ключом к этому, доказывал Смит, является либерализация: экономическая логика требует снести стены, разделяющие людей, и предоставить им потворствовать своей «определенной склонности человеческой природы, которая отнюдь не имела в виду такой полезной цели, а именно склонности к мене, торговле, к обмену одного предмета на другой»²³.

Однако это легче сказать, нежели сделать. Те, кто производил самые дешевые товары в мире, — таковыми были британские промышленники — все были за свободные рынки. Однако те, кто производил неконкурентоспособные и чрезмерно дорогие товары, — таковыми были британские фермеры — зачастую считали, что лоббировать парламент с целью добиться установления тарифов для более эффективных конкурентов — это лучше, нежели переходить к новым схемам работы. Потребовались кровопролитие, падение правительства и призрак голода, чтобы убедить британских правителей отказаться от протекционизма. Однако когда они это сделали (и когда пошлина на импортные товары в среднем упала с более чем 50 процентов около 1825 года до менее 10 процентов спустя пятьдесят лет), наступил взлет глобальных рынков.

Некоторые считали, что такое маниакальное стремление к свободным рынкам — сродни безумию. Британские промышленники экспортировали поезда, суда и машины, а британские финансисты ссужали иностранцам деньги, чтобы те могли их покупать. В результате Британия создавала иностранные отрасли, которые затем бросят вызов ее экономическому доминированию. Однако для сторонников свободной торговли в этом безумии был свой резон. Продавая и кредитуя повсюду, даже соперников, Британия создавала такой огромный рынок, что она сама могла концентрировать усилия на тех промышленных (и во все большей степени финансовых) умениях, которые приносили самые большие прибыли. И это еще не все. Британские машины помогали американцам и европейцам производить продовольствие, которое британцам было необходимо покупать, а прибыли, которые иностранцы получали, продавая это продовольствие в Британию, давали им возможность покупать еще больше британских товаров.

Сторонники свободной торговли считали, что каждый — каждый, кто готов принять эту жесткую, в духе Гредграйндов, логику либерализации, — так или иначе окажется в выигрыше. Немногие страны были настолько же полны энтузиазма, как Британия (в частности, Германия и Соединенные Штаты ограждали молодую промышленность у себя от британской конкуренции), однако к 1870-м годам западный центр фактически стал связан воедино финансовой системой. Его разные валюты теперь имели фиксированные курсы, привязанные к золоту, благодаря чему торговля была более предсказуемой, а правительства обязывались играть по правилам рынка.

Но это было только начало. Сметая барьеры между странами, либерализация не оставит нетронутыми и барьеры внутри их. Либерализация была пакетной сделкой, что наиболее ясно видели Маркс и Энгельс:

«Буржуазия не может существовать, не вызывая постоянно переворотов в орудиях производства, не революционизируя, следовательно, производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности общественных отношений. Напротив, первым условием существования всех прежних промышленных классов было сохранение старого способа производства в неизменном виде. Беспрестанные перевороты в производстве, непрерывное потрясение всех общественных отношений, вечная неуверенность и движение отличают буржуазную эпоху от всех других. Все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения, вместе с сопутствующими им, веками освященными представлениями и воззрениями, разрушаются, все возникающие вновь оказываются устарелыми, прежде чем успевают окостенеть. Все сословное и застойное исчезает, все священное оскверняется, и люди приходят наконец к необходимости взглянуть трезвыми глазами на свое жизненное положение и свои взаимные отношения»²⁴.

Если традиционные правила — как людям следует одеваться, кому они должны поклоняться и какие виды работ они могут делать — отрицательно сказываются на производительности труда и мешают росту рынка, то такие традиции должны исчезнуть. Либеральный теоретик Джон Стюарт Милль пришел к выводу, что «люди, индивидуально или коллективно, могут справедливо вмешиваться в действия индивидуума только ради самосохранения… Власть общества над индивидуумом не должна простираться далее того, насколько действия индивидуума касаются других людей; в тех же своих действиях, которые касаются только его самого, индивидуум должен быть абсолютно независимым над самим собою, — над своим телом и духом он неограниченный господин»²⁵. Все остальное оказалось открытым для атак.

Крепостное право, гильдии и другие правовые ограничения людей в их передвижениях и роде занятий рухнули. Потребовалась война, чтобы покончить с рабством в Соединенных Штатах в 1865 году. Но затем на протяжении одного поколения другие рабовладельческие государства на Западе мирно (и зачастую еще и с прибылью) положили конец этому древнему институту у себя законодательным путем. Работодатели все более и более шли на компромиссы с рабочими, а после 1870 года в большинстве стран были узаконены профсоюзы и социалистические партии, предоставлено всеобщее избирательное право для мужчин и обеспечено бесплатное и обязательное начальное образование. По мере того как росли размеры зарплат, некоторые правительства предлагали планы пенсионных сбережений, государственные программы здравоохранения и страхование на случай безработицы. В ответ рабочие соглашались служить в армии и на военно-морском флоте своего государства. В конце концов, когда есть столь многое, что следует защищать, кто не будет готов воевать?

Либерализация разъедала даже самые застарелые предрассудки. На протяжении почти двух тысяч лет христиане преследовали евреев и тех, кто следовал Иисусу «неподобающим» образом. Но теперь верования других людей внезапно стали считаться их личным делом и, конечно, не являлись основанием для того, чтобы не давать им владеть собственностью или голосовать. Фактически для все большего числа людей вера казалась в целом маловажным вопросом. А место, которое столь долго удерживала религия, заполняли новые вероучения — такие, как социализм, эволюционизм и национализм. И как будто смещения с трона Бога оказалось недостаточно, — был атакован самый непоколебимый предрассудок из всех — о неполноценности женщин. «Принцип, на котором зиждутся отношения двух полов друг к другу, то есть подчинение женщины мужчине, не только сам по себе ложен, но еще служит сильнейшим тормозом человеческому прогрессу, — писал Милль. — Я говорю… что ни один раб не порабощен так всецело»²⁶.

В кинофильмах и художественной литературе Викторианскую эпоху зачастую изображают как уютный мир свечей, пылающих очагов и людей, которые знают свое место. Однако современники воспринимали его совершенно иначе. Как считали Маркс и Энгельс, Запад в XIX веке был похож на «волшебника, который не в состоянии более справиться с подземными силами, вызванными его заклинаниями»²⁷. Художники и интеллектуалы упивались этим. Консерваторы пытались «сдать назад». Церкви выступали (одни грубо, другие с умом) против социализма, материализма и науки. Землевладельческое дворянство защищали привилегии, которые давало им их положение. Антисемитизм и рабство опять подняли свои головы, порой скрываясь под новыми масками. Конфронтация могла проявлять себя в жестоких формах. Марк и Энгельс фактически лишь собрали воедино свои идеи в «Манифесте коммунистической партии» в 1848 году, потому что в том году революции потрясли почти каждую европейскую столицу и тогда казалось, что час апокалипсиса вот-вот наступит.

Западное общество быстро утрачивало те особенности, которые еще в 1750 году делали его столь похожим на Восток. Как часто бывает, ничто не выявляет это столь явно, как художественная литература. Вы напрасно будете искать в китайской литературе начала XIX века тот тип уверенных в себе героинь, которые заполняли страницы европейских романов того же времени. Возможно, более всего протест против подчиненного положения женщин выражен в причудливом сатирическом произведении «Цветы в зеркале» Ли Жучжэня, в котором мужчину-купца принудительно заставили испытать на себе долю женщин, вплоть до бинтования ног: «Без всяких разговоров они поспешно раздели Линь Чжияна догола. Как ястреб на беззащитную пташку, налетели они на него и стали вертеть во все стороны. Сняв с него мужскую одежду, они вымыли его в ароматной воде, вместо мужских штанов и куртки надели на него женские штаны, платье и юбку. Так как не нашлось бы туфелек на его ножищи, Линь Чжияну надели женские шелковые чулки; расчесали ему волосы, обильно смазали их благовонным маслом и закололи шпилькой с изображением феникса; напудрили и нарумянили лицо, намазали губы, на пальцы надели кольца, а потом ему даже перебинтовали ноги… Черноусая прислужница уселась на низенькую скамеечку и разорвала белый шелк пополам; положив правую ногу Линь Чжияна к себе на колени, она промыла его ступню квасцами, собрала в горстку все пять пальцев его ноги и начала изо всех сил выгибать ступню, забинтовывая ее белым шелком. Как только были наложены два слоя бинта, прислужницы крепко-накрепко зашили их; та туго бинтовала, эти накрепко зашивали. Четверо прислужниц держали Линь Чжияна, а еще двое так вцепились в его ноги, что он не мог пошевелиться. Когда кончили бинтовать. Линь Чжиян почувствовал, что ноги его горят как в огне, боль была нестерпимая»²⁸. Столь же трудно отыскать в китайской литературе героев Диккенса, поднимающихся вверх по социальной лестнице, а еще труднее — людей, которые «сами себя сделали», как у Самуэля Смайлса. Намного более типичным является общий настрой в душещипательной книге Шэнь Фу «Шесть записок о быстротечной жизни» — романтический и трогательный, однако при этом ощущается сокрушающее давление жесткой иерархии.

Реально новым для Запада, однако, было то, что чем больше он ускорял свое движение, по контрасту с остальным миром, который неспешно двигался своей дорогой, — тем в большей степени он заставлял этот остальной мир следовать в его направлении и перенимать его лихорадочный темп. Рынок не может спать. Он должен расширяться и интегрировать все новые и новые виды деятельности, иначе «прожорливые звери» промышленности умрут. Западная едкая либеральная кислота разъедала барьеры как внутри обществ, так и между ними, так что обычаи, традиции и имперские эдикты, сколько бы их ни было, не могли сохранить тот род старинного порядка, который столь подавлял Шэнь Фу. Это был единый мир, и не важно, готов он был к этому или нет.

Немезида

Глобализация сделала явным секрет эпохи: в этом новом мире заявлять о том, что Запад просто лидирует в мировом социальном развитии, — означало говорить чепуху. На протяжении тысячелетий первоначальные сельскохозяйственные центры распространялись вширь — по большей части независимо друг от друга — в нескольких частях нашей планеты. Однако рост социального развития по восходящей неуклонно трансформировал географию, связывая эти мировые центры друг с другом.

Уже в XVI веке новые виды кораблей позволили европейцам одержать верх над ацтеками и инками и преобразовать эти прежде независимые центры Нового Света в отдаленную периферию крайне увеличившегося Запада. В XVIII столетии в еще одну такую периферию европейцы начали превращать южноазиатский центр, а в XIX веке пароходы, железные дороги и телеграф придали Западу мировой размах и в очередной раз трансформировали географию. Британия — величайшая держава Запада — могла демонстрировать свою волю почти повсюду на планете. А по мере того как люди Запада извлекали все больше энергии из окружающей среды, та ее часть, которую они обращали на военные нужды, стремительно возрастала. Между 1800 и 1900 годами количество получаемой на Западе энергии возросло в два с половиной раза, а его военный потенциал — десятикратно. Промышленная революция трансформировала лидерство Запада в социальном развитии в его владычество.

Поэтому досадно, что великие державы Востока предпочли игнорировать это обстоятельство и ограничивали деятельность западных торговцев крошечными анклавами в Гуанчжоу и Нагасаки. Когда, как я уже упоминал в главе 9, британский лорд Макартни приехал в 1793 году в Пекин, чтобы потребовать открытия рынков для Великобритании, император Цяньлун решительно отказал ему в этом. И это даже притом — как Макартни едко заметил в своем дневнике, — что «все простые китайцы торгуют запрещенными товарами, а в портах, где мы останавливались, самым приятным занятием для них, как создается впечатление, является наблюдение за нашими кораблями, которые часто приходят в их гавани»²⁹.

Ситуация дошла до критической точки в 1830-х годах. На протяжении трех столетий западные купцы приплывали в Гуанчжоу и меняли серебро — по-видимому, единственное из имевшегося у них, чего желали китайские чиновники, — на чай и шелк. К 1780-м годам каждый год в Гуанчжоу притекало почти 700 тонн западного серебра. Однако, как обнаружила британская Ост-Индская компания, что бы ни говорили бюрократы, множество китайцев проявляли интерес также и к опиуму — удивительному наркотику, который выращивался в Индии. Западные торговцы (в особенности британские) стали активно торговать этим наркотиком. К 1832 году его было доставлено в Гуанчжоу почти 12 тонн — достаточно для того, чтобы «обеспечивать потребности» от двух до трех миллионов наркоманов целый год (рис. 10.5). Плата за наркотики привела к тому, что приток серебра в Китай сменился на его отток в размере почти четырехсот тонн. Это означало как очень много наркотиков, так и очень много денег.

Торговцы настаивали, что опиум «для высших слоев китайского общества — это попросту то же самое, чем являются бренди и шампанское для таких же слоев в Англии»³⁰, но это было неправдой, и они об этом знали. Опиум оставлял за собой столь же мрачный след из сломанных жизней, как и в бедных кварталах городов в наши дни. Он также больно ударил по крестьянам, которые никогда даже не видели трубку для курения опиума, поскольку отток серебра к наркобаронам привел к росту цены этого металла, из-за чего крестьяне вынуждены были продавать больше урожая, чтобы получать серебро, необходимое им для оплаты своих налогов. К 1832 году налоги фактически были вдвое выше, нежели за пятьдесят лет до того.

Некоторые из советников императора Даогуана рекомендовали ему прибегнуть к циничному рыночному решению: легализовать опиум, чтобы отечественный мак смог подорвать британский импорт, остановить отток серебра и повысить налоговые поступления. Однако Даогуан был хорошим конфуцианцем, и, вместо того чтобы пойти на уступки низменным влечениям своих подданных, он пожелал спасти их от самих себя. В 1839 году император объявил войну наркотикам.

Я уже немного рассказал об этой первой войне с наркотиками во введении. Поначалу все шло хорошо. Уполномоченный Даогуана, которому он поручил решить эту проблему, конфисковал несколько тонн опиума, сжег его или утопил в океане (после того, как написал надлежащим образом классическую поэму, в которой извинялся перед богом моря за загрязнение его владений). Но затем дела пошли хуже. Британский администратор по делам торговли, признавая, что там, где магия рынка не работает, огнестрельное оружие может оказаться эффективнее, втянул свою родную страну против ее желания в войну с Китаем.

То, что последовало дальше, было шокирующей демонстрацией военной мощи промышленной эпохи. Секретным оружием Британии была «Немезида» — новейший пароход с полностью железным корпусом. Но даже у Королевского военно-морского флота были предубеждения в отношении использования столь радикального оружия. Как признавал капитан этого корабля, точно так же, как «свойство плавучести дерева, независимо от его формы или вида, делает его наиболее естественным материалом для строительства судов, так и свойство железа тонуть в воде делает его на первый взгляд очень плохо подходящим материалом для подобных целей»³¹.

Эти опасения казались вполне обоснованными. Из-за металлического корпуса компас плохо работал; «Немезида» врезалась в скалу, еще не покинув Англию, а возле мыса Доброй Надежды почти что раскололась надвое. Только благодаря тому, что матросы во время ревущего шторма сумели, свесившись за борт, прикрепить к бортам куски дерева и железа, капитану удалось сохранить судно на ходу. Но все это было забыто, когда «Немезида» добралась до Гуанчжоу. Она оправдала свое название, пройдя по мелководным местам, где ни один из деревянных кораблей не смог бы пройти, и разнесла на куски все, что ей противостояло.

В 1842 году британские суда заблокировали Великий канал и поставили Пекин на грань голода. Полководец-губернатор Ци Ин, уполномоченный вести переговоры о мире, заверял императора, что он все еще сможет «покончить с этим мелким вопросом и осуществить наш великий план»³², но на самом деле он предоставил британцам, а затем американцам, затем французам, а после этого и другим представителям Запада доступ к китайским портам, чего те требовали. А когда вследствие враждебности китайцев к этим «заморским дьяволам» (рис. 10.6) выгоды от полученных уступок оказались меньше ожидаемых, пришельцы с Запада потребовали еще большего.

Люди Запада также подталкивали друг друга, опасаясь, что результатом коммерческого соперничества станут некоторые уступки, которые воспрепятствуют их торговцам выйти на новые рынки. В 1853 году их соперничество распространилось также и на Японию. Коммодор Мэтью Перри приплыл в бухту Эдо^[195] и потребовал для американских паровых судов, направляющихся в Китай, права заправляться здесь топливом. Вместе с ним прибыли только четыре современных судна, но их огневая мощь была больше, нежели у всей Японии. Его суда были «крепостями, свободно перемещавшимися по воде, — как сказал один изумленный очевидец. — То, что мы приняли за большой пожар на море, на самом деле было черным дымом, поднимавшимся из труб их судов»³³. Япония предоставила американцам право торговать в двух портах. Британия и Россия незамедлительно потребовали — и получили — то же самое.

Соревнование за позиции на этом не остановилось. В приложении к договору с Китаем 1842 года британские юристы изобрели новый статус — «страна наибольшего благоприятствования», означающий, что все, что Китай предоставляет другой западной державе, он должен предоставить также и Великобритании. Договор, который Соединенные Штаты подписали с Китаем в 1843 году, включал положение, позволяющее пересматривать его условия по истечении двенадцати лет, и поэтому в 1854 году британские дипломаты потребовали, чтобы им предоставили то же самое право. Цинский двор медлил, и Британия опять вступила в войну.

Даже британский парламент считал, что это уже чересчур. Он осудил премьер-министра Пальмерстона. Его правительство пало, но избиратели вновь избрали его, причем более значительным, чем прежде, большинством голосов. В 1860 году Британия и Франция оккупировали Пекин, сожгли Летний дворец и отправили песика Лути в Балморал. Чтобы не оказаться позади по части очередных переговоров, американский генеральный консул вынудил Японию заключить новый договор, угрожая, что иначе явятся британские корабли, чтобы открыть страну для опиума.

В 1860 году Запад навис над миром как колосс, и казалось, что для него не существует пределов. Древний восточный центр, который всего за столетие до этого мог гордиться самым высоким уровнем социального развития в мире, становился теперь новой периферией для западного центра — точно так же, как и бывшие центры в Южной Азии и обеих Америках. А Северная Америка, теперь основательно заселяемая европейцами, уже в своем собственном праве завоевывала себе место в самом западном центре. В ответ на эту столь масштабную реорганизацию географии европейцы открывали для себя все новые и новые пограничья. Их пароходы перевозили «белую чуму» — поселенцев в Южную Африку, Австралию и Новую Зеландию — и возвращались на родину с полными трюмами зерна и овец. Африка, еще в 1870 году по большей части остававшаяся на западных картах белым пятном, к 1900 году была почти полностью под европейским владычеством.

Экономист Джон Мейнард Кейнс, в 1919 году оглядываясь на эти годы, вспоминал о них как о золотом веке, когда:

«для… среднего и высшего классов [Запада] жизнь предлагала, с небольшими затратами и с наименьшими затруднениями, удобства, комфорт и приятности, недоступные самым богатым и самым могущественным монархам других эпох. Житель Лондона мог заказать по телефону, потягивая свой утренний чай в постели, самые разные продукты со всего земного шара… и у него были все основания ожидать, что их незамедлительно доставят к его порогу: он мог в тот же самый момент и с помощью тех же самых средств рискнуть вложить свое богатство в [разработку] природных ресурсов и в новые предприятия в любом уголке мира… Он мог незамедлительно обеспечить себе, по своему желанию, дешевые и комфортные средства для проезда в любую страну или любой климат без паспорта или каких-то других формальностей… и мог отправиться за границу в любые чужие земли, ничего не зная об их религии, языке или обычаях, имея с собой богатство в монетах. И если при этом он столкнулся с хотя бы малейшим препятствием, то был бы очень огорчен и сильно удивился бы»³⁴.

Но для романиста Джозефа Конрада, после того как он провел много времени в 1890 году в бассейне реки Конго, ситуация казалась совсем другой. «Завоевание земли — большей частью оно сводится к тому, чтобы отнять землю у людей, которые имеют другой цвет кожи или носы более плоские, чем у нас, — цель не очень-то хорошая, если поближе к ней присмотреться»³⁵, — заметил он в своем классическом антиколониалистском романе «Сердце тьмы». Конго, конечно, было крайним случаем. Бельгийский король Леопольд захватил эту страну как свою личную собственность и сделал себя миллиардером. Для этого были подвергнуты пыткам, искалечены и убиты 5 миллионов или больше конголезцев, чтобы заставить остальных обеспечивать его каучуком и слоновой костью. Однако он едва ли был единственным в своем роде. В Северной Америке и Австралии белые поселенцы почти истребили туземцев. Кроме того, некоторые историки винят европейский империализм еще и в том, что слабые муссоны в 1876-1879 и в 1896-1902 годах обернулись катастрофами. Невзирая на то что урожаи падали, крупные землевладельцы продолжали экспортировать продовольствие на западные рынки. В результате от Китая до Индии и от Эфиопии до Бразилии недоедание превратилось в голод. Вслед за ним явились дизентерия, оспа, холера и сама Черная смерть, унеся с собой, возможно, 50 миллионов ослабленных людей. Одни жители Запада собирали помощь для голодающих, другие притворялись, что ничего не происходит, а третьи, подобно авторам журнала The Economist, сетовали, что меры по облегчению голода только приучают голодающих считать, что «долг правительства — сохранить их в живых»³⁶. Не слишком удивительно, что слова «Ужас! Ужас!»³⁷, которые прошептал умирающий мистер Куртц — этот описанный Джозефом Конрадом злой гений, выкроивший себе персональное королевство в джунглях^[196], — стали эпитафией европейского империализма.

Восток избежал худшего, но тем не менее претерпел поражение, унижение и эксплуатацию от Запада. Китай и Япония раскололись на разнородные группы патриотов, диссидентов и преступников, обвинявших свои правительства во всем, и взялись за оружие. Религиозные фанатики и ополченцы убивали людей Запада, заплутавших за пределами своих укрепленных компаундов, и бюрократов, которые попустительствовали этим пришельцам. В отместку за это западные военно-морские силы бомбардировали прибрежные города. Соперничавшие фракции использовались представителями Запада друг против друга. Когда одна фракция, поддерживаемая Британией, в 1868 году свергла законное правительство, Японию наводнило европейское оружие. В Китае гражданская война обошлась в 20 миллионов, покуда западные финансисты не решили, что смена режима негативно скажется на доходах. Вслед за этим «всегда победоносная армия» во главе с американскими и британскими офицерами и канонерками помогла спасти династию Цин.

Представители Запада говорили правительствам Востока, что им следует делать, захватывали их активы и заполняли их конторы своими советниками. Неудивительно, что те поддерживали на низком уровне тарифы на западный импорт и цены на те товары, которые людям Запада требовалось покупать. Порой этот процесс даже у европейцев вызывал чувство неловкости. «Я видел такие вещи, которые заставляли мою кровь вскипать, когда европейские державы пытались унижать азиатские страны»³⁸, — сказал Улисс С. Грант японскому императору в 1879 году.

Однако большинство людей Запада расценивали происходящее как должное. На фоне коллапса Востока укреплялись позиции теорий «давней предопределенности» владычества Запада. Восток — с его коррумпированными императорами, раболепствующими конфуцианцами и миллиардом полуголодных кули — казалось, всегда был предназначен на подчинение динамичному Западу. Создавалось впечатление, что мир уже принимает свою окончательную, предопределенную форму.

Война Востока

Высокомерные, самодовольные сторонники теорий «давней предопределенности», сложившихся в XIX веке, просмотрели один важный момент — логику их собственного империализма, действующего под влиянием рынка. Точно так же, как рынок побудил британских капиталистов создать промышленную инфраструктуру у своих злейших соперников в Германии и Соединенных Штатах, теперь он вознаграждал тех людей Запада, которые направляли свои капиталы, изобретения и ноу-хау на Восток. Конечно, эти люди Запада старались всякий раз, когда это было возможно, «раздать карты в свою пользу». Однако неустанное стремление капитала к новым прибылям предоставляло возможности также и людям Востока, которые были готовы ими воспользоваться.

Скорость, с которой люди Востока поступали таким образом, была поразительной. В 1860-х годах движение «самоусиления» в Китае и движение «цивилизация и просвещение» принялись копировать то, что они считали наилучшим на Западе, переводили западные книги по естественным наукам, управлению, праву и медицине на китайский и японский языки и отправляли делегации на Запад искать подходящее для себя. Люди Запада кинулись продавать свои последние технические новинки людям Востока, а китайские и японские Гредграйнды загрязняли сельскую местность фабриками.

В известном смысле это было не так уж и удивительно. Когда люди Востока ухватились за те средства, благодаря которым уровень социального развития Запада стал настолько высоким, они поступали точно так же, как и люди Запада шестью столетиями ранее поступили в отношении таких восточных средств, как компас, чугун и огнестрельное оружие. Однако, с другой стороны, это было очень неожиданным. Реакция Востока на владычество Запада существенно отличалась от реакций бывших центров в Новом Свете и Южной Азии, инкорпорируемых в качестве периферий Запада на протяжении предшествовавших трех веков.

Коренные американцы так никогда и не развили собственных промышленных отраслей, а жители Южной Азии делали это намного медленнее, нежели жители Восточной Азии. Некоторые историки полагают, что это объясняется культурой, и утверждают (более или менее недвусмысленно), что, в то время как культура Запада в сильной степени поощряет напряженный труд и рациональность, культура Востока оказывает такое влияние лишь в слабой степени, культура Южной Азии — в еще более слабой степени, а прочие культуры не оказывают такого влияния вообще. Однако это наследие колониалистского образа мыслей не может быть правильным.

Когда мы рассматриваем реакции на владычество Запада в более долгосрочной перспективе, мы фактически видим две поразительные корреляции. Во-первых, те регионы, у которых был относительно высокий уровень социального развития до западного владычества — наподобие восточного центра, — как правило, индустриализировались быстрее, нежели те, у которых были относительно низкие показатели уровня социального развития. Во-вторых, регионы, которые избежали прямой европейской колонизации, как правило, индустриализировались быстрее, нежели те, которые стали колониями. У Японии до 1853 года были высокие показатели уровня социального развития, и она не была колонизирована. Ее быстрая модернизация началась в 1870-х годах. Китай имел высокий уровень развития и был частично колонизирован; его быстрая модернизация началась в 1950-х годах. У Индии был средний уровень развития, и она была полностью колонизирована; ее быстрая модернизация началась только в 1990-х годах. Африка к югу от Сахары имела низкий уровень развития и была полностью колонизирована, и она только сейчас начинает догонять остальных.

Поскольку Восток XIX века был (по стандартам доиндустриальных времен) миром передового сельского хозяйства, великих городов, широко распространенной грамотности и мощных армий, множество его жителей изыскали способы, позволяющие адаптировать западные методы к новым условиям. Люди Востока даже заимствовали западные дебаты об индустриализме. На каждого восточного капиталиста находился стареющий самурай, который ворчал: «В прежней жизни находилось место и для бесполезной красоты, а теперь ищут только безобразной полезности»³⁹. И хотя к 1900 году ставки реальной заработной платы в городах несколько возросли, китайские и японские инакомыслящие с воодушевлением создавали социалистические партии. К 1920 году в число их членов вступил и молодой Мао Цзэдун.

Восточные дебаты по поводу индустриализации варьировали от страны к стране. Точно так же, как это произошло на Западе, как только появились возможности для индустриального взлета, то после этого великие люди, «идиоты, заваливающие дело», культура или слепая удача не могли или могли лишь в очень незначительной степени ему воспрепятствовать. Однако — и опять-таки аналогично происходившему на Западе — эти силы могли решающим образом повлиять на то, какая страна окажется первой на этом пути.

Когда Уильям Гилберт и Артур Салливан в 1885 году поставили в Лондоне свою комическую оперу «Микадо», они избрали Японию в качестве самого подходящего образчика экзотического Востока — такого места, где маленькие птицы умирают из-за любви, а главные палачи правителя вынуждены отрубать себе головы. Однако на самом деле Япония уже индустриализировалась, причем быстрее, нежели любое из предыдущих обществ на протяжении истории. После гражданской войны в 1868 году на трон был возведен новый молодой император, ловко руководимый из-за кулис. Толковые администраторы в Токио сумели и удержать свою страну от войн с западными державами, и финансировать проведение индустриализации в основном за счет отечественного капитала, и отговаривать разгневанных людей от провокационных нападений на иностранцев. И, по контрасту, неумелые администраторы в Пекине терпели и даже поощряли насилие против миссионеров, воевали в 1884 году с Францией, что оказалось грубой ошибкой (потеряв при этом б?льшую часть своего дорого стоившего нового флота в течение одного часа), а также брали займы — и растрачивали их — в губительных масштабах.

Люди из японской элиты признавали тот факт, что либерализация является пакетной сделкой. Они стали носить шляпы и кринолины; некоторые обсуждали вопрос о заимствовании латинской графики; третьи хотели, чтобы Япония разговаривала по-английски. Они были готовы рассматривать все, что могло бы работать. Но цинские правители Китая олицетворяли собой отличие от них. На протяжении сорока шести лет вдовствующая императрица Цыси правила страной «из-за бамбуковой ширмы» и противилась любым мерам по модернизации, которые могли представлять опасность для династии. Единственный случай, когда она заигрывала с западными идеями, состоял в том, что на деньги, предназначенные на восстановление флота, была изготовлена мраморная копия парохода «Миссисипи» для ее Летнего дворца (она до сих пор стоит там и вполне ст?ит того, чтобы на нее посмотреть).

Когда ее племянник Гуансюй попытался в 1898 году спешно осуществить рассчитанную на сто дней программу реформ (упрощение государственной службы, модернизация экзаменов, создание современных школ и колледжей, координация производства чая и шелка на экспорт, содействие развитию горного дела и железных дорог, а также реформирование на западный лад армии и флота), Цыси объявила, что Гуансюй просил ее вернуться на пост регентши, затем заточила его во дворце и казнила его министров-модернизаторов. Гуансюй оставался реформатором до самой своей трагической кончины. В 1908 году, когда Цыси сама лежала на смертном одре, он был отравлен мышьяком.

В то время как Китай «спотыкаясь» двигался в направлении современности, Япония туда мчалась. В 1889 году в Японии была опубликована конституция, по которой получили право голоса состоятельные мужчины, были разрешены политические партии в западном стиле и были созданы современные правительственные министерства. В Китае конституция была утверждена лишь тогда, когда Цыси уже умирала, а ограниченное право голоса мужчинам было предоставлено с 1909 года. Япония же сделала приоритетной задачей массовое образование. К 1890 году две трети японских мальчиков и треть девочек получали бесплатное начальное школьное образование, в то время как Китай не делал практически ничего для образования масс. В обеих странах их первые железные дороги были проложены в 1876 году, но в 1877 году губернатор Шанхая приказал снять пути, опасаясь, что ими могут воспользоваться повстанцы. В 1896 году в Японии имелось 2300 миль [около 3700 км] железных дорог, а в Китае только 370 миль [около 595 км]. Примерно то же самое можно было бы сказать и относительно железа, угля, пара и телеграфных линий.

На протяжении всей истории экспансия центров часто вызывала жестокие войны на периферии, в ходе которых решался вопрос, какая часть данной окраины возглавит сопротивление великим державам (либо в первую очередь станет ассимилироваться). Например, в I тысячелетии до н. э. Афины, Спарта и Македония на протяжении полутораста лет воевали на окраинах Персидской империи, а государства Чу, У и Юэ то же самое делали в Южном Китае, по мере того как рос центр в долине реки Хуанхэ. В XIX веке н. э. этот процесс повторился, когда Восток стал периферией по отношению к Западу.

После неудачной попытки Японии завоевать Китай в 1590-х годах правители восточного центра стали предполагать, что издержки от войн между государствами перевешивают получаемые выгоды; однако приход Запада перевернул это предположение с ног на голову. Любая страна Востока, которая быстрее всех остальных провела бы индустриализацию, реорганизацию и перевооружение, не только смогла бы сдерживать западных империалистов, но также смогла бы держать в подчинении остальной Восток.

В конечном счете именно индустриализация Японии, а не британские военные корабли стали Немезидой для Китая. У Японии не хватало ресурсов, а в Китае их было вдоволь. Японии нужны были рынки, а в Китае их было полно. Споры, происходившие в Токио относительно того, что следует сделать, были бурными и даже кровавыми, но на протяжении жизни двух поколений страна постепенно прокладывала себе путь к китайским материалам и китайским рынкам. К 1930-м годам большинство воинствующих офицеров Японии были полны решимости захватить восточный центр, превратить Китай и Юго-Восточную Азию в колонии и изгнать западных империалистов. Началась война Востока.

Однако большая разница между этой войной Востока и войной Запада, происходившей в XVIII веке, состояла в том, что война Востока имела место в мире, где уже властвовал Запад. Это все осложняло. Таким образом, когда в 1895 году Япония смела сопротивление Китая, который препятствовал ее успехам в Корее, кайзер Германии Вильгельм II отреагировал на это тем, что послал своему кузену, российскому царю Николаю II довольно плохой рисунок под названием «Желтая опасность» (рис. 10.7) и настоятельно рекомендовал ему «культивировать Азиатский континент и защищать Европу от вторжения великой желтой расы»⁴⁰. Николай ответил на это послание тем, что конфисковал б?льшую часть тех территорий, которые Япония захватила у Китая.

Однако другие представители Запада усматривали в сотрудничестве с Японией преимущества, используя ее быстро растущую мощь для поддержания порядка на Востоке в своих интересах. Впервые такая возможность появилась в 1900 году, когда китайское тайное общество под названием «Кулак во имя справедливости и согласия» [«ихэтуань»] (утверждавшее, помимо прочего, что обучение восточным единоборствам в течение ста дней сделает человека пуленепробиваемыми) подняло восстание против западного империализма. Потребовалось 20 тысяч иностранных войск, чтобы подавить их. И большинство этих солдат были японцами (впрочем, об этом вы не узнаете из западных источников (в особенности из голливудского блокбастера 1963 года «55 дней в Пекине». Британия была настолько удовлетворена таким результатом, что в 1902 году подписала договор о военно-морском союзе с Японией, в котором за Японией признавался статус великой державы на Востоке. Уверенная в британском нейтралитете, Япония в 1904 году отомстила России, потопив ее дальневосточный флот и одержав верх над ее армией в самой крупной наземной битве, в которой она когда-либо участвовала. А когда царь Николай II отправил свой главный флот за 20 тысяч миль вокруг Старого Света, чтобы исправить ситуацию, японские боевые корабли потопили также и его.

Прошло менее пятидесяти лет после того, как Лути переместился в Лондон, но старый восточный центр отреагировал настолько динамично, что смог уже нанести поражение западной империи. «То, что случилось в 1904—1905 годах, — сделал вывод опальный командующий Александр Николаевич Куропаткин, — было не более чем стычкой с авангардом… И только при общем понимании того, что сохранение Азии мирной является важным делом для всей Европы… мы можем не допустить распространения «желтой опасности»⁴². Однако Европа проигнорировала его совет.

Мировые войны

Между 1914 и 1991 годами западный центр вел величайшие войны в истории: Первую мировую войну, с 1914 по 1918 год, с целью определиться с вопросом — создаст ли Германия европейскую континентальную империю; Вторую мировую войну, с 1939 по 1945 год, — из-за того же самого вопроса; и, наконец, холодную войну, с 1947 по 1991 год, — с целью решить, каким образом Соединенные Штаты и Советский Союз разделят трофеи [полученные в результате Второй мировой войны] (рис. 10.8). В совокупности эти войны стали новой войной Запада, на фоне которой версия войны Запада XVIII века стала выглядеть незначительной. К этой войне добавилась война Востока. Итогом стала сотня миллионов погибших, и само выживание человечества оказалось под угрозой. В 1991 году Запад по-прежнему властвовал, но многим казалось, что опасения Куропаткина в конце концов оказались истиной: Восток был уже нацелен на то, чтобы обогнать Запад.

Историю о том, как началась новая война Запада, часто рассказывали: как в результате долгого упадка Османской империи Балканы оказались полны террористов (и/или борцов за свободу); как в результате головотяпства и неудачного стечения обстоятельств одна группировка под названием «Черная рука» в июне 1914 года убила эрцгерцога — наследника престола австрийских Габсбургов (бомба, брошенная одним из террористов, отскочила от автомобиля эрцгерцога. Но его шофер повернул в неверном направлении, дал задний ход и остановился прямо перед вторым террористом, который уже не совершил ошибки) и как сеть договоров, предназначенных, чтобы сохранить мир в Европе, повлекла всех вместе «вниз с обрыва».

То, что последовало затем, столь же хорошо известно: модернизированные государства Европы в беспрецедентных количествах призвали своих молодых людей, вооружили их беспрецедентным оружием и пустили их огромную энергию на беспрецедентную бойню. До 1914 года некоторые интеллектуалы доказывали, что войны между великими державами стали невозможными, поскольку мировая экономика теперь стала настолько взаимосвязана, что в тот момент, когда война разразится, все участвующие в ней державы потерпят коллапс, который положит конец конфликту. К 1918 году, однако, урок, по-видимому, состоял в том, что пережить напряжение тотальной войны XX века могут только те государства, которые способны эффективно «запрячь» для этой цели свою большую и сложную экономику.

Эта война, по-видимому, также показала, что преимуществом в ней обладают либеральные, демократические государства, чьи граждане были в наиболее полной мере готовы бороться и напрягать силы. Если вернуться в I тысячелетие до н. э., то тогда и жители Востока, и жители Запада все усвоили урок, что наиболее эффективными организациями для ведения войны являются династические империи. А теперь в течение всего одного десятилетия они усвоили другой урок: что эти династические империи — наиболее устойчивая форма правления в истории, унаследованная без перерывов еще от Ассирии, Персии и империи Цинь, — были более несовместимыми с ведением войн.

Первой пришлось уйти династии Цин в Китае. Погрязшие в долгах, поражениях и хаосе, министры императора-мальчика Пу И утратили контроль над армией еще в начале 1911 года. Однако когда мятежный генерал Юань Шикай произвел себя в 1916 году в императоры — как это делали на протяжении двух тысяч лет многие мятежные полководцы, — он обнаружил, что не способен удерживать контроль над страной. Другая военная клика в 1917 году восстановила на троне Пу И, однако с ничуть не лучшими результатами. Императорская история Китая закончилась спустя несколько дней, причем ее кончина сопровождалась если не жалким всхлипыванием, то всего лишь весьма небольшим взрывом. Единственный самолет сбросил одну бомбу на Запретный город в Пекине, Пу И был опять свергнут, и страна погрузилась в анархию.

Следующей стала династия Романовых в России. Поражение от Японии едва не привело к свержению царя Николая II в 1905 году, но Первая мировая война довела это дело до конца. В 1917 году либералы отрешили от власти его семью, а большевики расстреляли ее в 1918 году. Вскоре за ними последовали Гогенцоллерны в Германии и Габсбурги в Австрии. Они избежали судьбы Романовых лишь благодаря тому, что бежали из своих родных стран. В Турции османы кое-как держались, но лишь до 1922 года.

Несмотря на эти деструктивные процессы, Первая мировая война упрочила западное владычество благодаря тому, что в результате ее были сметены архаические династические империи в Европе, а Китай оказался слабее, чем когда-либо раньше. В большом выигрыше оказались Франция и, прежде всего, Британия. Они не только заглотили немецкие колонии и раздвинули пределы своих океанских империй еще дальше в Африку, Тихий океан и к нефтяным месторождениям прежней Османской империи, но также и вынудили своего союзника на Востоке — Японию — передать им б?льшую часть захваченных ею германских колоний. К 1919 году свыше трети мировой суши и почти треть населения мира управлялись либо из Лондона, либо из Парижа.

Однако обширные цветные пятна, которые все еще обозначали территории этих империй на более старых атласах, когда я был школьником, вводили в заблуждение. Наряду с укреплением западной мощи война привела также и к ее перераспределению. Европа вела войну «не по средствам», и долги по счетам превосходили даже британский кредит. В 1920 году инфляция достигла 22 процентов; в следующем году уровень безработицы превысил 11 процентов. В забастовках было потеряно 86 миллионов человеко-дней. Да, солнце все еще не заходило над Британской империей, но ей приходилось очень сильно стараться, чтобы оставаться в деле.

Чтобы заплатить свои долги, Британия рассталась с частью своего капитала, большая часть которого утекла через Атлантику. Прошедшая война была адом, но Соединенные Штаты этой адской войной воспользовались и вдруг стали и мастерской мира, и мировым банкиром. Ранее, в XV столетии, западный центр сместился из Средиземноморья в направлении Западной Европы, а в XVII столетии он опять сместился — в направлении океанических империй северо-запада. Теперь же, в XX столетии, западный центр в очередной раз смещался — по мере того, как обанкротившиеся океанические империи северо-запада Европы уступали свои позиции североамериканской империи.

Соединенные Штаты перешли к новому типу организации, которую мы можем назвать субконтинентальной империей. В отличие от традиционных династических империй в этой империи не было древней аристократии, правящей забитыми крестьянами. В отличие от европейских океанических империй в ней не было небольшого либерального индустриализованного исходного центра, властвующего «над пальмами и соснами». Скорее евро-американцы — после того, как они почти истребили коренное население, воевали в жестокой гражданской войне и загнали миллионы бывших рабов обратно в фактически крепостное состояние, — распространили от моря до моря демократическое гражданское общество, где процветающие фермеры кормили огромный промышленный центр на Северо-Востоке и верхнем Среднем Западе страны и покупали производимые там товары. К 1914 году эта субконтинентальная американская империя уже соперничала с океаническими империями Европы, а после 1918 года ее бизнесмены вышли на мировой уровень.

Такое шумное и стремительное перетекание европейских богатств в Соединенные Штаты поражало современников. Государственный секретарь США как-то заметил: «Финансовому центру мира потребовались тысячи лет, чтобы переместиться с берегов Евфрата на берега Темзы и Сены. Теперь похоже на то, что он переместится на Гудзон за время от рассвета до заката»⁴³. К 1929 году американцы оказались держателями более 15 миллиардов долларов иностранных инвестиций — это почти столько же, сколько принадлежало британцам в 1913 году, а стоимость их глобальной торговли возросла более чем на 50 процентов.

Под американским руководством, казалось, возродился золотой век глобального капитализма; но имелось одно ключевое отличие. Как считал Кейнс, до 1914 года «влияние Лондона на кредитные условия по всему миру было настолько сильным, что Банк Англии мог почти что претендовать на роль дирижера международного оркестра»⁴⁴, однако после 1918 года Соединенные Штаты не имели желания брать на себя такую работу. Дабы избежать заразительного соперничества и войн Европы, американские политики оставили место дирижера пустым, уйдя в политическую изоляцию, достойную Китая или Японии XVIII века. Покуда времена были хорошими, оркестр импровизировал и как-то выкарабкивался, но, когда времена становились плохими, его музыка превращалась в какофонию.

В октябре 1929 года в некоторой степени из-за головотяпства, во многом из-за неудачного стечения обстоятельств, а также по причине отсутствия «дирижера» лопнувший пузырь на американской фондовой бирже обернулся международной финансовой катастрофой. Зараза быстро распространилась по всему капиталистическому миру: банки сворачивали свою деятельность, кредит пропадал и валюты обрушивались. Голодали немногие, однако к Рождеству 1932 года один американский рабочий из четырех не имел работы. В Германии число таковых приближалось к одному из двух. Безработные с серыми лицами стояли в длинных очередях. Они, по мнению английского журналиста Джорджа Оруэлла, «смотрели на свою судьбу с таким же немым изумлением, как животные, попавшие в ловушку. Они просто не могли понять, что с ними случилось»⁴⁵.

Как минимум вплоть до середины 1930-х годов все, что делали либеральные демократии, приводило лишь к ухудшению положения дел. Парадокс развития, по-видимому, сделал хуже ситуацию в западном центре. Помимо этого, также складывалось впечатление, что преимущества отсталости сыграли свою роль в другом месте. Россия — на протяжении столетий довольно отсталая периферия — реорганизовалась в качестве Союза Советских Социалистических Республик, который, подобно Соединенным Штатам, объединял быстро растущий промышленный центр и огромную сельскохозяйственную глубинку. Однако, в отличие от Соединенных Штатов, здесь поддерживались и насаждались государственная собственность, коллективное сельское хозяйство и централизованное планирование. Советский Союз мобилизовывал свой народ скорее как современное западное государство, нежели как старая династическая империя. Однако его автократы — Ленин и Сталин — правили скорее как цари, нежели как демократические президенты.

Советский Союз был своего рода «Антиамерикой» — субконтинентальной империей, но, несомненно, не либеральной. Сталин проповедовал равенство, но при этом строил централизованную экономику, для чего миллионы его товарищей принудительно перевозились по всей его империи, а миллионы других заключались в «гулаги». Идеологически подозрительные этнические группы и классовые враги (зачастую это было одно и то же) подвергались чисткам. И, в отличие от переживавших неудачи капиталистических экономик, успешный Советский Союз позволил 10 миллионам своих подданных умирать от голода. Однако очевидно и то, что кое-что Сталин делал явно правильно. Между 1928 и 1937 годами, в то время как капиталистическая промышленность находилась в состоянии коллапса, выпуск промышленной продукции в СССР увеличился в четыре раза. «Я видел будущее, и оно работает»⁴⁶, — великолепно сказал своим согражданам-американцам журналист Линкольн Стеффенс после посещения Советского Союза^[197].

К 1930 году многим казалось, что подлинный урок Первой мировой войны состоял не в том, что будущее — за либеральной демократией, а в том, что англо-франко-американский альянс выиграл несмотря на свой либерализм, а не благодаря ему. Подлинным выходом была субконтинентальная империя, причем чем менее либеральная — тем лучше. Япония, которая получила столь много выгод в результате следования либеральным моделям, отказалась от них, когда глобальные рынки и ее ориентированная на торговлю экономика вошли в штопор. Когда безработица резко возросла, демократия стала давать сбои и усилилась коммунистическая агитация, вмешались милитаристы, полагавшие, что без империи Японии не жить. Армия, в особенности ее радикальные младшие офицеры, стала этому противодействовать. Военные воспользовались состоянием расстройства, в котором пребывали западные демократии, и гражданской войной в Китае, чтобы аннексировать Маньчжурию и оказывать давление на Пекин. «Лишь добившись японо-маньчжурского сотрудничества и японо-китайской дружбы, — объяснял один подполковник, — японцы смогут стать властителями Азии и будут готовы вести окончательную и решающую войну против различных белых рас»⁴⁷.

До какого-то момента милитаризм окупался. В 1930-х годах японская экономика пережила рост на 72 процента, а производство стали увеличилось в восемнадцать раз. Но опять-таки в очередной раз цена оказалась высока. «Сотрудничество» и «дружба» зачастую означали порабощение и резню, и даже по низким и бесчестным стандартам 1930-х годов жестокость японцев была шокирующей. Кроме того, к 1940 году стало ясно, что завоевания не решили проблем Японии, поскольку в ходе этой войны потребление ресурсов происходило даже еще быстрее, нежели их захват. Из каждых пяти галлонов нефти, которые сжигали японские военные корабли и бомбардировщики, четыре были куплены у западных поставщиков. Не приносил облегчения и план армии — сохранить завоеванное. Притом что Китай стал для Японии буквально трясиной, еще более тревожным был план военно-морских сил — чтобы обеспечить транспортные возможности, нанести удар в Юго-Восточной Азии и забрать тамошние нефть и каучук у западных империалистов, даже если это означало войну с Америкой.

Наиболее тревожным из всех был план, исходивший из Германии. Поражение в войне, безработица и финансовый крах настолько глубоко травмировали наследников Гете и Канта, что они были готовы слушать даже сумасшедшего, который обвинял евреев и предлагал расхожую панацею — завоевания. «Первое, что обеспечивает стабильность нашей валюты, — концентрационный лагерь»⁴⁸, — заверял своего министра финансов Адольф Гитлер, когда он преследовал и изгонял еврейский предпринимательский класс Германии, а также отправлял членов профсоюзов в тюрьму. Однако в сумасшествии Гитлера была своя система: дефицитное расходование бюджетных средств, государственная собственность и перевооружение позволили ликвидировать безработицу и удвоить выпуск промышленной продукции на протяжении 1930-х годов.

Гитлер открыто провозглашал свой план: обеспечить западный фланг Германии, нанеся для этого поражение океанским империям, а затем заменить славян и евреев Восточной Европы на крепких арийских фермеров. Его представление о субконтинентальной империи с центром в Германии было не просто за пределами либерализма, но и предполагало откровенный геноцид. И немногие люди на Западе могли поверить, что Гитлер реально имеет в виду именно это. Их самообман привел именно к тому, чего они больше всего хотели избежать, — к еще одной всеобщей войне. На протяжении нескольких мрачных месяцев дело выглядело так — впервые с 1812 года, — что континентальная империя сможет в конце концов объединить Европу. Однако — необъяснимое повторение случившегося с Наполеоном — Гитлер был повернут вспять в Ла-Манше, в снегах Москвы и в пустынях Египта. Перенапрягшись, он попытался включить японскую войну Востока в свою собственную войну Запада. Однако вместо того, чтобы вывести Британию из войны, это привело к тому, что в войну включились Соединенные Штаты. Война сделала партнерами либеральную американскую и нелиберальную советскую империи, и против их объединившихся денег, трудовых ресурсов и производственных мощностей Германия и Япония не смогли устоять, несмотря на захват полезных ископаемых и рабочих рук в Европе и на Востоке.

В апреле 1945 года американские и советские войска встретились в Германии, обнимались, выпивали за здоровье друг друга и вместе танцевали. Спустя несколько дней Гитлер застрелился, и Германия капитулировала. В августе, когда огонь дождем пролился с небес и атомные бомбы превратили Хиросиму и Нагасаки в пепел, богоподобный император Японии вопреки всем традициям напрямую обратился к своему народу. Он информировал японцев:

«Я обращаюсь к моим законопослушным подданным. После долгого размышления над событиями последних дней, складывающимися условиями в нашей стране мы решили стабилизировать ситуацию при помощи экстраординарной меры. …Несмотря на все усилия, приложенные каждым гражданином нашего отечества, и самоотверженность всего стомиллионного народа, никто не может гарантировать победы Японии в этой войне. Более того, общие тенденции современного мира обернулись не в нашу пользу»⁴⁹.

Но даже после этого твердолобые генералы попытались устроить переворот в надежде продолжать войну; однако 2 сентября Япония также капитулировала.

1945 год разом покончил не только с попытками Японии выиграть войну Востока и изгнать западных империалистов, и с попытками Германии создать субконтинентальную империю в Европе. Он также покончил и с западноевропейскими океаническими империями. Слишком истощенные прошедшей тотальной войной, чтобы сколько-нибудь далее сопротивляться националистическим восстаниям, они «растаяли» за одно поколение. Европа была разрушена. Происходивший в ней «экономический, социальный и политический коллапс», как размышлял один американский офицер в 1945 году, казался «не имеющим параллелей в истории, если не возвращаться к временам коллапса Римской империи»⁵⁰.

Впрочем, коллапса социального развития Запада в 1945 году не произошло, поскольку центр к этому времени был настолько велик, что даже величайшая война из всех, которые он когда-либо вел, не могла его целиком сокрушить. Советский Союз восстановил свою промышленность за пределами досягаемости Германии^[198], а Соединенных Штатов бомбы едва коснулись^[199]. И напротив, опустошения, которые Япония принесла Китаю, а Соединенные Штаты принесли Японии, сильно ослабили восточный центр, в результате чего Вторая мировая война — подобно Первой — еще более укрепила западное владычество. Казалось мало подлежащим сомнению, что западное доминирование так и останется. Вопрос был только в том, чьим именно будет это лидерство Запада: советским или американским.

Эти две империи разделили старый европейский центр между собой, расколов Германию посередине. Затем американские финансисты придумали новую международную финансовую систему для капитализма и разработали план Маршалла, возможно самый яркий из когда-либо известных документов просвещенного эгоизма. Если у европейцев будут деньги в карманах, считали американцы, они смогут покупать американское продовольствие, импортировать американские машины и оборудование, чтобы восстановить свою собственную промышленность, и — самое важное из всего — воздержатся от голосования за коммунистов. Поэтому Америка попросту дала им 13,5 миллиарда долларов — одну двенадцатую стоимости всего их собственного производства за 1948 год.

Западные европейцы по большей части с готовностью приняли американские деньги, примирились с военным лидерством Соединенных Штатов и объединились (или, по крайней мере, двигались в сторону объединения) в демократический, ориентированный на торговлю европейский союз^[200]. (Ирония в данном случае состояла в том, что Соединенные Штаты подталкивали европейцев в направлении создания бледной версии континентальной империи, при промышленном доминировании Западной Германии, на что, кажется, никто не обратил внимания.) Восточные европейцы примирились с советским военным лидерством и с коммунистическим самодовлеющим Советом экономической взаимопомощи. Вместо того чтобы накачивать ресурсы в Восточную Европу и содействовать демократии, Советы выкачивали ресурсы и заключали в тюрьмы либо расстреливали своих оппонентов. И даже при этом к 1949 году объем производства в Восточной Европе вновь достиг довоенного уровня. В американской сфере положение дел было еще лучше. При замечательно малом числе заключенных в тюрьмы или расстрелянных, между 1948 и 1964 годами объем производства удвоился.

Американская и советская империи были не первыми, кто разделил между собой западный центр, но наличие атомного оружия отличало их от всех предшественников. Советы испытали атомную бомбу в 1949 году, а к 1954 году у обеих сторон уже имелись водородные бомбы, которые были в тысячу раз более мощными, чем бомба, которая «выпотрошила» Хиросиму, настолько превосходящими ее — как написал Черчилль в своем дневнике, — насколько «сама атомная бомба превосходит лук и стрелы»⁵¹. В одном из кремлевских отчетов был сделан вывод, что война может «создать на всем земном шаре условия, невозможные для жизни»⁵².

И все же у этого грибовидного облака имелась и светлая изнанка. «Каким бы странным это ни могло показаться, — сказал Черчилль в британском парламенте, — именно всеобщность потенциального уничтожения, по моему мнению, позволяет нам смотреть вперед с надеждой и даже с доверием»⁵³. Родилась доктрина гарантированного взаимного уничтожения, и, хотя несколько раз ряд ужасающих ошибок приводил мир на грань Армагеддона, в итоге все-таки Запад третью мировую войну не вел.

Вместо этого Запад вел войну в третьем мире за руины западноевропейских империй и Японской империи, по большей части руками доверенных союзников (для Советов это были обычно сельские революционеры, а для американцев — бандитского толка диктаторы). На первый взгляд, эти руины должны были бы стать легкой добычей для Соединенных Штатов, поскольку те охватили своим влиянием земной шар в еще более колоссальной степени, нежели это сделала Британия столетием раньше. В особенности на Востоке, по-видимому, все козыри были у Вашингтона. Закачав полмиллиарда долларов в Японию, тот создал лояльного и процветающего союзника, а в Китае националистическая армия, получавшая щедрую американскую помощь, казалась готовой нанести поражение коммунистам Мао Цзэдуна и в конце концов прекратить гражданскую войну в этой стране.

Все изменил внезапный крах националистов в 1949 году, превративший Восток в самое горячее место войны Запада, которая теперь была холодной. По наущению Сталина Северная Корея вторглась в Южную Корею — государство-клиент Америки, а когда дела стали плохи, в войну включился также и Мао. В 1953 году — к тому времени, когда военные действия прекратились, — погибло 4 миллиона человек (в том числе один из сыновей Мао Цзэдуна), а на Филиппинах, в Малайе и в Индокитае бушевали партизанские войны. Американские ставленники выиграли первые две из этих войн, а также одержали верх в ходе борьбы в Индонезии. Однако к 1968 году полмиллиона американцев находились на земле Вьетнама, — и терпели поражение.

Эти противоборства были одновременно и фронтами советско-американской войны Запада, и войнами за национальное освобождение. Однако возобновлять войну Востока не имело смысла. Китай и Япония — великие державы Востока — после 1945 года не видели большой пользы в экспансии. У Китая было достаточно трудностей дома; Япония же была занята тем, что мирным путем достигала многих из тех целей, которых она добивалась насильственным путем в 1941 году, — ирония судьбы столь же странная, как и успехи Западной Германии в Европе. Блестяще используя американскую поддержку, Япония воспользовалась разрушением ее старых отраслей, чтобы провести реорганизацию, механизацию и изыскать прибыльные ниши. К 1969 году японская экономика догнала западногерманскую экономику и на протяжении 1970-х годов решительно догоняла Соединенные Штаты.

К этому времени Соединенные Штаты уже реально ощущали на себе бремя холодной войны, которая шла на многих фронтах. Невзирая на то что Америка сбросила на Вьетнам больше бомб, нежели на Германию, она потерпела унизительное поражение. В результате мнения в самой стране разделились, и был нанесен ущерб ее влиянию за рубежом. Ставленники Советов начали выигрывать войны в Африке, Азии и Латинской Америке, и даже имевшие место успехи Америки превращались в пепел. Клиенты на Востоке, которых Соединенные Штаты столь старательно создавали, теперь оказались настолько благополучными, что вторгались на американские рынки, в то время как европейские союзники, которых Соединенные Штаты защищали с такими затратами, теперь говорили о разоружении и о том, чтобы стать неприсоединившимися. Сделав Израиль своим клиентом, Вашингтон толкнул арабские правительства в сторону Советов. А когда Израиль отразил вторжения арабов в 1973 году, то из-за арабских нефтяных эмбарго и резкого роста цен на нефть на волю вышел новый монстр — стагфляция, то есть единовременные стагнация и инфляция.

В Британии 1970-х годов, когда я был подростком, мои друзья и я сам часто рассуждали о грядущем крахе Америки. При этом на нас были американские джинсы, мы смотрели американские фильмы и играли на американских гитарах. Насколько я помню, никто из нас даже не видел в этом никакого противоречия, и я совершенно уверен, что нам тогда никогда не приходило на ум, что мы были далеки от того, чтобы стать свидетелями конца американской империи. На самом деле мы вносили свой крошечный вклад в победу Вашингтона в войне Запада. Решающий фронт, как вскоре оказалось, находился не во Вьетнаме и Анголе. Он находился в торговых центрах.

Эпоха «всего»

«Давайте будем откровенны, — говорил премьер-министр Великобритании избирателям в 1957 году. — Большинство наших людей никогда не имели так много благ»⁵⁴. Британцы, возможно, потеряли империю, и им не удавалось найти свою роль. Однако — как и все большее число людей по всему миру — они, по крайней мере, имели множество вещей. К 1960-м годам предметы роскоши, которых еще сто лет назад даже не существовало (радио, телевизоры, магнитофоны, автомобили, холодильники, телефоны, электрические лампочки и, что я помню лучше всего, — игрушки из пластмассы), стали предметами повседневного пользования в западном центре (рис. 10.9).

Некоторые бичевали такое время как эпоху вульгарности, — мир, как выразился один поэт, где:

Обитатели новостроек

Проделывали много миль, чтобы быстрее завладеть тупорылыми тележками для покупок

И ринуться через крутящиеся стеклянные двери к объектам своих желаний:

Дешевым костюмам, кухонным принадлежностям красного цвета, остроносым туфлям,

Замороженным леденцам^[201].

Электрическим миксерам, тостерам, стиральным машинам, сушилкам.

Толпы, привлеченные сниженными ценами, простые городские жители, поселившиеся там,

Где до этого обитали только продавцы и их родственники⁵⁵.

От Левиттауна в Америке до Телфорда в Великобритании рядом с каждым съездом с автострады и объездной дорогой появлялись все новые пригороды и города-спутники, оскорблявшие эстетов своей стандартностью и монотонностью. Однако они предоставляли людям то, чего те желали: небольшое пространство, водопровод в доме и гараж для своего сверкающего «форда».

XX век был эпохой «всего» — эпохой материального изобилия, о котором ранее не мечтали даже алчные. Дешевый уголь и нефть давали электричество на все нужды, одним лишь щелчком выключателя приводя в движение двигатели и освещая дома. Более чем две тысячи лет назад Аристотель заметил, что рабы всегда будут с нами, покуда у людей не появятся автоматы — самодвижущиеся машины, предназначенные выполнять для них работу. В наши дни его фантазии стали реальностью, поскольку электричество дало даже наискромнейшим из нас помощников, эквивалентных десяткам рабов, дабы выполнить всякое наше требование, касающееся развлечений, обогрева и — в особенности — пищи.

Эта энергетическая революция сделала реальностью волшебные сказки XVI века о бесконечных праздниках. Между 1500 и 1900 годами урожайность пшеницы в западном центре примерно удвоилась, благодаря лучшей организации сельского хозяйства и большему использованию тягловых животных и навоза, — однако к 1890 году земледельцы достигли пределов в своих ухищрениях. Привлечение дополнительных животных могло повысить производительность лишь до поры до времени, и к 1900 году четверть сельскохозяйственных земель в Северной Америке использовались для обеспечения кормами лошадей. На помощь пришел бензин. Первый завод по производству тракторов в Америке открылся в 1905 году, а к 1927 году тракторы предоставляли американским фермам такое же количество энергии, что и лошади.

Однако не бывало безболезненных приобретений. В 1875 году половина американцев работали на земле, а спустя столетие этим занимался только один человек из пятидесяти. Машины «поедали» людей, сметая с земли целые сообщества. Ибо эту землю выгоднее было обрабатывать с помощью нескольких наемных работников, снабженных дизельными двигателями. «Курносые монстры», как называл тракторы романист Джон Стейнбек, «поднимающие пыль до самых своих морд, расползались по стране, двигаясь напролом через поля, через заборы, через дворы домов по прямой, не обращая внимания на овраги»⁵⁶.

Стейнбек предвидел, что эти обездоленные «люди земли» поднимутся на революцию. Однако когда улеглись приливные волны экспроприаций, сметавшие лишних «?ки»^[202] на запад, а черных сборщиков хлопка на север, то большинство этих мигрантов нашли работу в больших городах, которая оплачивалась лучше, нежели тяжелая сельская работа, от которой они бежали. Агробизнесмены, заменившие их, продавали им дешевое продовольствие, а свои прибыли вкладывали в химические удобрения и гербициды, электрические моторы для закачивания воды на сухие поля и, наконец, генетически модифицированные сельскохозяйственные культуры, которые могли выдерживать почти все что угодно. К 2000 году каждый акр американской сельскохозяйственной земли потреблял в восемьдесят раз больше энергии, нежели в 1900 году, и давал в четыре раза больше продовольствия.

Куда Америка пришла сегодня, туда мир прибудет завтра. В результате «зеленой революции» между 1950 и 2000 годами производство продовольствия на земном шаре выросло в четыре раза. Цены постоянно снижались, мясо заменяло зерно в рационе, и — за исключением тех случаев, когда в дело вмешивались катастрофы, глупость и жестокость, — голод решительно изгонялся.

Подобно всем организмам, люди обращают дополнительную энергию в дополнительное потомство, и в XX веке вместе с этим дополнительным продовольствием численность населения мира выросла почти в четыре раза. Но в других отношениях люди отклонились от этой нормы. Вместо того чтобы обратить всю неожиданно полученную дополнительную энергию в новые тела, они копили часть ее в своих собственных телах. В среднем взрослые люди были к 2000 году на 50 процентов крупнее, нежели в 1900 году. Они стали на четыре дюйма [около 10 см] выше, стали полнее, и у них имеется больше энергии для работы. Имея теперь более крепкие органы и больше жира (в богатых странах слишком много жира), нынешние более крупные люди могут лучше сопротивляться болезням и травмам. Современные американцы и западные европейцы обычно живут на тридцать лет дольше, нежели их прапрадеды, и у них на один-два десятка лет продлилось время, когда их глаза, уши и другие органы еще не ослабли, а артриты еще не сковали их сочленения. На большей части остального мира (Китай и Япония не в счет) продолжительность жизни возросла почти до сорока лет. Даже в Африке, охваченной СПИДом и малярией, средняя ожидаемая продолжительность жизни в 2009 году была на двадцать лет больше, нежели около 1900 года.

Человеческое тело за последние сто лет изменилось больше, нежели за предыдущие пятьдесят тысяч лет, и люди — особенно в богатых странах — научились осуществлять вмешательства, дабы корректировать еще остающиеся в нем недостатки. Европейцы стали пользоваться очками с 1300 года, а теперь очки распространились по всему земному шару. Врачи изобрели новые техники, позволяющие ушам — слышать, сердцу — выполнять свою работу насоса, вновь прикреплять к телу конечности и даже вмешиваться в работу клеток. Программы государственного здравоохранения искоренили как массовых убийц оспу и корь. Еще больше сделали уборка мусора и очистка питьевой воды.

На рис. 10.10 показано, от каких видов хронических заболеваний страдают ветераны армии Соединенных Штатов. Он позволяет понять, насколько именно улучшилось здоровье людей. Возможно, ветераны не являются идеальным подмножеством представителей человечества для исследования, принимая во внимание род их деятельности, связанный с насилием. Однако благодаря скрупулезному ведению учета у военных они являются наилучшим подмножеством, имеющимся в нашем распоряжении, и, на его примере, улучшения просто поразительны.

Эти ветераны — в основном мужчины. Однако жизнь женщин изменилась еще больше. На протяжении истории женщины были машинами для производства детей. Поскольку половина их детей умирали в первый год жизни (а из них большинство фактически в течение первой недели жизни) и поскольку лишь половина из тех, кто сумел выжить в детстве, доживали до своего сорокового дня рождения, то поддержание стабильной популяции (воспитание двух потомков до достижения ими взрослого возраста, чтобы они смогли заменить мать и ее мужчину) требовало, чтобы женщина в среднем рожала около пяти раз, проводя б?льшую часть своей взрослой жизни либо беременной, либо кормящей. Однако в XX веке этот мир высокой смертности и низких технологий рухнул.

Еще даже до 1900 года более крупные, лучше питающиеся и более сильные женщины вынашивали более крепких детей, больше их кормили и содержали в большей чистоте. Умирало меньше их малышей, и поэтому население взрывообразно росло, — пока женщины не взяли свою фертильность под контроль. У людей всегда имелись способы, позволяющие избежать зачатия (согласно легенде, любовник XVIII века Казанова изготавливал свои собственные презервативы, разрезая пополам лимоны), и к 1900 году коэффициенты рождаемости в наиболее богатых странах снизились. Но в XX столетии на эту проблему ополчились американские технологии. В 1920 году появились презервативы из латекса, а в 1960 году — оральные противозачаточные средства. И вот коэффициент рождаемости в богатых странах резко упал ниже уровня воспроизводства (двое детей на одну пару взрослых).

Подобно тому как более здоровые дети и таблетки избавили женщин от необходимости всю жизнь заниматься делом размножения, дешевые электрические нагревательные спирали для утюгов и тостеров, а также небольшие моторы для посудомоечных машин и пылесосов избавили их также и от тягостной работы по дому. Нажатием кнопки теперь выполнялись дела, которые прежде требовали часов нудной работы. По-прежнему женскую работу было «делать не переделать»; однако к 1960 году женщина могла сесть в автомобиль (он имелся почти у каждой американской семьи), поехать в супермаркет (где продавалось две трети продовольствия страны), положить на хранение свои покупки в холодильник (он был в 98 процентах домов), запустить стиральную машину, пока ее двое или трое детей не вернулись из школы, — и затем усесться перед телевизором.

Эти изменения высвободили женщин, дав им возможность работать вне дома — в экономике, где происходил быстрый переход от производства к услугам, где исчезала работа для «синих воротничков», но оказывались востребованы «розовые воротнички»^[203]. В наиболее богатых странах после 1960 года устойчиво возрастала доля женщин, занятых на оплачиваемых работах, а также женщин, имевших высшее образование. И эту эпоху — как и любую предыдущую — требовалось осмыслить. Такие книги, как «Мистика женщин» или «Сексуальная политика», настоятельно советовали американским женщинам из среднего класса стремиться реализоваться за пределами своих традиционных ролей. Так, 1968 году сотня протестующих разогнала шествие участниц конкурса «Мисс Америка» в Атлантик-Сити. А к 1990-м годам мужчины на самом деле принимали участие в работе по дому и в воспитании детей (даже если их жены и подруги обычно все еще занимались этим больше).

Американский социолог Дэвид Рисмен еще в 1951 году понял, к чему все идет. В своей книге «Нейлоновые войны», где одновременно и прославляется, и высмеивается американское потребительство, Рисмен вообразил стратегов, которые советовали президенту, что «если дать отведать русскому народу богатств Америки, он не захочет дольше терпеть господ, которые обеспечивают их танками и шпионами вместо пылесосов»⁵⁷. Соединенные Штаты сбрасывают на Советский Союз чулки и сигареты, и коммунизм сразу же терпит крах.

Реальность была почти столь же странной, как и вымысел. В 1958 году Советский Союз и Соединенные Штаты — взаимно уверенные в том, что их промышленная мощь вызовет благоговение у другой стороны, — договорились провести промышленные выставки друг у друга. На первую из них — в Нью-Йорке — Советы отправили тракторы, грузовики и макеты ракет, чтобы убедить капиталистов, что сопротивляться им бесполезно. В 1959 году Соединенные Штаты сделали блестящий ответный ход: в Москву был направлен Ричард Никсон (в то время вице-президент), чтобы проконтролировать проведение выставки бытовых приборов площадью в пятьдесят тысяч квадратных футов [около 4,65 тысячи квадратных метров]. В числе прочего там была точная копия нового типового дома с Лонг-Айленда. Пока озадаченные москвичи рассматривали все это, Никсон и Хрущев спорили друг с другом у посудомоечной машины Вестингауза.

«Все, благодаря чему женщина может меньше работать, является благом», — начал разговор Никсон, но Хрущев был уже наготове. «Вы хотите держать ваших женщин на кухне, — парировал он. — Мы о женщинах в такой перспективе не думаем. Мы думаем о них лучше»⁵⁸. Возможно, так оно и было, поскольку в Советском Союзе гораздо больше женщин, нежели в Соединенных Штатах, работали вне дома. С другой стороны, прошло еще одно десятилетие, прежде чем всего лишь половина советских домохозяйств обзавелись стиральной машиной. Вернувшись на автобусе домой с работы на промышленном предприятии, типичная советская жена была занята домашней работой еще двадцать восемь часов в неделю. Только в одной семье из восьми был пылесос, хотя, возможно, хорошие коммунисты поступали по-товарищески и пользовались им по очереди.

Никсон отреагировал на слова Хрущева гимном свободному предпринимательству. «Мы не принимаем такие решения на правительственном уровне, — объяснил он. — У нас есть много разных производителей и много разных видов стиральных машин, так что домохозяйки имеют возможность выбора. …Не лучше ли будет конкурировать в области достоинств стиральных машин, нежели по мощи ракет… Мы не навязываем вам [наш стиль жизни], — сказал он в заключении, — но ваши внуки это увидят».

Никсон был прав. В 1959 году Хрущев попросту отрицал, что американские рабочие живут в таких домах, но к 1980-м годам его внуки могли увидеть, что они действительно так жили. В какой-то степени в этом опять-таки можно винить парадокс развития: у большинства советских граждан теперь были стиральные машины и пылесосы — и, помимо этого, радио, телевизоры и записи зарубежных рок-групп с черного рынка. Они могли сами увидеть, что американцы ушли вперед еще дальше. Начал ходить один анекдот. Поезд везет по степям бывших советских руководителей. Вдруг он останавливается. Действуя в своем амплуа, Сталин вскакивает и кричит: «Выпороть машиниста». Машиниста выпороли, но поезд не двигается. Затем приказывает Хрущев: «Реабилитируйте машиниста». Так и сделано, но по-прежнему ничего не происходит. После этого Брежнев улыбается и предлагает: «Давайте просто сделаем вид, что поезд двигается»⁵⁹.

Конечно, уже достаточно плохо было то, что подданные советской империи могли включить свои телевизоры и увидеть людей типа меня, с гитарой и в джинсах. Однако катастрофой стало другое: они смогли увидеть, что начался целый новый этап промышленной революции. Его движущей силой стали информационные технологии, и он породил еще больше богатств для тех, кто жил на «правильной» стороне железного занавеса. Первый американский компьютер ЭНИАК (ENIAC — Electronic Numerical Integrator and Calculator— «Электронный цифровой интегратор и калькулятор») был запущен в 1946 году. Он весил тридцать тонн и потреблял так много электроэнергии, что когда его включали, то во всей Филадельфии свет становился более тусклым. На протяжении следующих тридцати лет компания IBM продавала корпорациям Запада не столь большие, но все-таки все еще монструозные машины. Однако реальная трансформация произошла в результате изобретения микропроцессора в 1971 году.

Как это часто бывает, создатели этого новшества явились с периферии элиты. В данном случае не из ультрареспектабельной фирмы, наподобие IBM, а, как Стив Возняк, из гаражей в пригородном Менло-Парке в Калифорнии. Имея на старте всего 91 тысячу долларов капитала и нескольких друзей-фанатов, Возняк и его деловой партнер Стив Джобс в 1976 году выпустили в мир микрокомпьютер Apple I. К 1982 году объем продаж Apple достиг 583 миллионов долларов. Чтобы конкурировать с ним, IBM изобрела персональный компьютер. К этому времени Билл Гейтс и Пол Аллен, бросившие Гарвардский университет, основали компанию Microsoft и переехали на западное побережье. Компьютерная техника входила в каждый офис и дом и с каждым годом становилась все дешевле и легче. Она даже стала развлечением.

Благодаря компьютерам в западном центре стали по-иному развлекаться, заниматься бизнесом и вести войну. К 1985 году уже не было таких областей жизни Запада, которые не затронули бы компьютеры, — но этого нельзя было сказать о советской империи. Дальше уже нельзя было делать вид, что поезд движется.

Рай для людей

Не было выбора и на Востоке, где государства — клиенты Америки быстро уходили вперед от коммунистического Китая. Япония, а вслед за ней Тайвань и Южная Корея стремительно перемещались вверх по экономической «пищевой цепочке» от пластмассовых игрушек, которые я так ценил в 1960-х годах, к тяжелой промышленности и электронике. По мере того как они делали это, их места внизу этой лестницы занимали другие страны Востока (Сингапур, Малайзия, Таиланд). По всему Востоку росли зарплаты. Увеличивалась продолжительность жизни, дети становились более упитанными, а более просторное жилье наполнялось техническими устройствами. В Китае было намного меньше телевизоров, нежели в Советском Союзе. Однако те, кто делал политику в Пекине, слишком ясно понимали, какую угрозу представляют аванпосты процветания у их восточного побережья. Эти страны, ставшие известными как «азиатские тигры», были для них оскорблением. Во всех них существовала более или менее однопартийная форма правления, и у всех них было общее китайское конфуцианское и буддийское прошлое. И поскольку ни авторитаризм, ни восточные культурные традиции не помешали стремительному росту, то в чем же тогда состояла проблема, если не в коммунизме самом по себе?

Век гражданских войн и фракционной борьбы с 1840-х до 1940-х годов не дал Китаю пойти по пути быстрой индустриализации вслед за Японией. Однако после своей победы в 1949 году Мао Цзэдун быстро последовал примеру Ленина и реорганизовал свое государство в субконтинентальную империю. Мир приносил огромные дивиденды, и экономика возродилась, точно так же, как это произошло в VI веке, когда династия Суй снова объединила Китай, в X веке, когда это сделала династия Сун, и в XIV веке, когда это сделала династия Мин. Пятилетний план в советском стиле, запущенный Мао, когда затихла корейская война, был намного менее эффективным, нежели капитализм у «азиатских тигров»; однако он тоже позволил увеличить объем промышленного производства более чем в два раза и поднять реальную заработную плату на треть. Средняя продолжительность жизни резко увеличилась от 36 лет в 1950 году до 57 лет в 1957 году.

Имелись основания считать, что китайская экономика продолжала бы энергично расти и на протяжении 1960-х и 1970-х годов, если бы Мао позволил ей это. Однако, подобно столь многим предыдущим китайским императорам, Мао не доверял своим бюрократам. Ложные законы экономики, настаивал он, должны уступить дорогу более верным законам марксизма. Однако его плановики со своими логарифмическими линейками и графиками казались подозрительно буржуазными. И Мао настаивал, что рай для людей будет установлен лишь тогда, когда будет выпущена на свободу неукротимая воля масс.

Мао был выходцем из интеллектуальной эпохи 1910-х годов. Он читал Маркса (и Спенсера) и придерживался одной из теорий «давней предопределенности», будучи убежден, что приниженность Востока была заложена много веков назад. Он решил, что для решения этой проблемы следует смести прочь «четыре пережитка»: старое мышление, старую культуру, старые привычки, старые обычаи. Даже семья должна была «уйти прочь». Как объяснялось в журнале China Youth Journal: «самые дорогие люди в мире — наши родители, но даже они не могут сравниться с председателем Мао и коммунистической партией… которые дают нам все»⁶⁰. Провозглашая «Большой скачок», в результате которого Китай догонит Запад, Мао согнал 99 процентов населения страны в коллективные хозяйства, насчитывавшие тысячи членов. В некоторых местах утопизм просто свирепствовал:

«Партийный секретарь города Паома в октябре 1958 года объявил, что социализм закончится 7 ноября, а 8 ноября начнется коммунизм. После собрания все немедленно вышли на улицы и начали расхватывать товары из магазинов. Когда полки опустели, они пошли в дома других людей и забирали их цыплят и овощи себе домой для еды. Люди даже перестали различать, какие дети кому принадлежат. Только жены не были сделаны общими, потому что партийный секретарь не был уверен, как надо поступать в данном случае»⁶¹.

В других местах одерживал верх цинизм. Некоторые называли это время «период «съедим все до конца»: поскольку пропали все стимулы работать и экономить, многие люди не делали ни того ни другого.

На партийных чиновников давили сверху, требуя докладывать о все б?льших собранных урожаях, даже если на самом деле урожайность снижалась. И чиновники так и поступали, а затем конфисковывали все б?льшие доли продукции, чтобы оправдать сообщаемые ими показатели. «Это неверно, что нет продовольствия, — настаивал один комиссар, — зерна полно, но у 90 процентов людей имеются идеологические проблемы»⁶².

Как будто этого было мало, Мао поссорился с Хрущевым. Перестав получать советскую помощь, он попытался сравняться по производству стали с Западом. Для этого 40 миллионов крестьян оторвали от земли, чтобы те строили металлургические предприятия у себя на задворках и плавили любую руду, которую смогут найти поблизости, и даже переплавляли свои котелки и сковородки, дабы фабриковать самодельную сталь. Лишь немногое из того, что они произвели, оказалось годным к использованию, но никто не осмеливался об этом сказать.

Сельская местность делалась все более сюрреалистической. Как рассказывал один репортер: «Воздух наполнен пронзительными мелодиями местных опер, раздающимися сверху из динамиков. Аккомпанементом к ним звучат гудение вентиляторов, пыхтение бензиновых двигателей, сигналы тяжело груженных грузовики и рев волов, перевозящих руду и уголь»⁶³.

Крестьяне, как от них ожидали, должны были петь: «Коммунизм — это рай, а народные коммуны — это мост к нему»⁶⁴. Но в этом раю имелась одна трудность. Когда люди не пели, они голодали. Следующее воспоминание необычно лишь своим бесстрастным тоном:

«В нашей семье никто не умер. К февралю 1960 года ноги у дедушки совсем опухли. У него выпали волосы, его тело покрылось язвами, и он был слишком слаб, чтобы открыть рот. Один друг достал лекарство и промыл некоторые из его язв, и это помогло. У нас еще было три козочки, и тетя тайком забила двух из них, чтобы помочь ему. К несчастью, кадровые работники узнали об этом и отняли туши»⁶⁵.

Дедушке все-таки повезло. Вот что сообщил другой информатор:

«Самое плохое, что случилось во время этого голода, было вот что: родители решили, что пусть первыми умрут тот, кто старый, и тот, кто маленький… Одна мать сказала своей дочери: «Тебе придется уйти и встретиться со своей бабушкой на небесах». Они перестали давать девочке еду. Они давали ей только воду… На одну женщину донесли, и ее арестовало Бюро общественной безопасности. Никто в деревне ее не критиковал, когда она вернулась из трудового лагеря через несколько лет»⁶⁶.

Между 1958 и 1962 годами голодало около 20 миллионов человек. После смерти Мао Центральный комитет Коммунистической партии Китая пришел к официальному заключению, что Великий кормчий был прав на 70 процентов и не прав на 30 процентов. Однако около 1960 года партия была куда меньше убеждена в этом. Клика технократов отодвинула Мао на второй план и обратно ввела кое-какую частную собственность. К 1965 году собранные урожаи вернулись к уровню 1957 года.

Впрочем, Мао не оказался побежденным. Китай, как и Запад, прошел через послевоенный беби-бум, в результате чего появилось множество нетерпеливых подростков. Благополучные молодые люди в либеральном западном центре использовали свою покупательную способность для того, чтобы переориентировать вкусы в области музыки, одежды и сексуальных нравов. Однако в Китае Мао переориентировал вкусы сердитых молодых людей на свой лад. Проповедуя перманентную «великую пролетарскую культурную революцию», в 1966 году он подстрекал молодежь атаковать все.

Покинув школы и колледжи, миллионы молодых людей стали буйными «красными охранниками»^[204]. Они избивали и унижали вначале своих учителей, а затем и всех остальных, кто казался реакционером. Пока на Западе молодежь пела песни о революции, китайская молодежь жила в революции.

«Меня заставила осудить [моего однокурсника] Ли Цзяньпина классовая ненависть, — с гордостью написал на плакате один студент, изучавший литературу. — И это довело массы до такой народной ярости. Они забили его до смерти своими дубинками, — контрреволюционный элемент, которого в течение столь многих лет прикрывал старый муниципальный партийный комитет. Это было необыкновенно приятное событие — отомстить за революционный народ, за мертвых мучеников. Дальше я буду сводить счеты с теми ублюдками, которые прикрывали предателей»⁶⁷.

Мао пытался направить этот гнев против своих соперников, но при этом реально никогда его не контролировал. Никто не был в безопасности: любого могли осудить как контрреволюционера. Поэтому люди торопились выступить с критикой первыми. Многих это просто поражало. Так, один смотритель в туалете ворчал, что он оказался без работы, потому что слишком многих профессоров заставляли чистить отхожие места в порядке перевоспитания. Однако многие находили это волнующим. Молодые рабочие массами стекались, чтобы присоединиться к учащимся, и предприятия останавливались. «Красные охранники» приглашали съемочные группы, чтобы те засняли, как они разбивают буддийские статуи, конфуцианские храмы и реликвии династии Хань. Одна такая банда даже заняла министерство иностранных дел и назначила своих истинно пролетарских дипломатов.

В 1969 году, когда, похоже, дело шло к катастрофе, сравнимой по масштабам с «Большим скачком», даже у Мао сдали нервы. Тысячи людей умерли; у миллионов жизнь была сломана. «Азиатские тигры» неуклонно уходили все дальше от Народной республики. Отношения с Советами были настолько плохими, что в пограничных столкновениях было убито восемьсот китайцев. Мао с запозданием дистанцировался от радикалов и искал средства спасения.

Спасательный канат ему бросил, возможно, наименее вероятный в этой роли человек на Земле — ярый антикоммунист, президент Соединенных Штатов Ричард Никсон. Никсон рассматривал достижение соглашения с Китаем как способ «обойти с фланга» Советы в холодной войне. И вот в 1972 году, после многих закулисных дипломатических переговоров, он прилетел в Пекин и пожал руку Мао. «Это была неделя, которая изменила мир»⁶⁸, — хвастался Никсон. И в некоторых отношениях он был прав. Перспектива создания оси Вашингтон—Пекин настолько ужаснула Брежнева, что не прошло еще и трех месяцев после этого визита в Пекин, как Никсон уже сидел в Москве и заключал соглашения и там.

Выгоды, которые из этого извлек Мао, были почти столь же велики. Встретившись с Никсоном, он сигнализировал тем самым о своей поддержке прагматиков, которые жаждали западных технологий, и противопоставил себя радикалам, которые уничтожали образованные классы Китая. Стал знаменитым случай, когда один студент был принят в университет, сдав незаполненный экзаменационный лист, в котором лишь написал следующее заявление: «Лучше революционная чистота, чем книжные черви, которые на протяжении многих лет жили легко и не сделали ничего полезного»⁶⁹. В разгар [радикализма] руководители (как считается) утверждали, что «социалистический поезд, который отстает от расписания, лучше поезда ревизионистов, который идет по расписанию»⁷⁰. Советские шутники поняли бы и оценили бы это высказывание по достоинству.

После 1972 года прагматики отыграли назад. Однако лишь после того, как Мао в 1976 году умер, эта волна решительно обернулась в их пользу. Дэн Сяопин — при Мао дважды подвергавшийся чистке как «правый уклонист» и дважды реабилитированный — теперь отодвинул в сторону своих соперников и показал, «какого он цвета на самом деле». Взяв в качестве своего девиза старую мантру Мао «Ищите истину в фактах», Дэн напрямую столкнулся с самой неудобной в Китае истиной: что численность населения растет быстрее, нежели экономика. Чтобы накормить все пустые желудки, которые каждый год появлялись на рынке труда, китайской экономике требовалось как минимум на протяжении поколения каждый год расти на 7 процентов. Альтернативой мог быть голод, по сравнению с которым «Большой скачок» оказался бы ничтожным.

Весь имевшийся опыт позволял предположить, что в условиях мира и единого правительства — и то и другое с 1840-х годов по большей части отсутствовало — Китай тоже смог бы процветать в рамках глобальной экономики, в которой доминирует Запад. Однако Дэн Сяопин пошел еще дальше, активно подталкивая Китай в направлении интеграции. Чтобы ослабить давление на ресурсы, Дэн Сяопин поддерживал и пропагандировал пресловутую «политику одного ребенка», согласно которой (в теории) женщина, имеющая двух детей, должна быть стерилизована^[205]. А чтобы увеличить доступные ресурсы, он стал включаться в глобальную экономику. Китай стал членом Всемирного банка и Международного валютного фонда, открыл «особые экономические зоны», чтобы привлечь капиталистов из Макао, Гонконга и Тайваня, и даже разрешил построить в Шанхае предприятие по производству кока-колы.

К 1983 году Дэн Сяопин фактически покончил с коммунами Мао. Крестьяне занимались «побочными» видами деятельности ради личной выгоды, а бизнесмены сохраняли себе часть полученной прибыли. Сельскохозяйственные земли по-прежнему принадлежали коллективам, но теперь семьи могли арендовать участки на тридцать лет и обрабатывать их в частном порядке. Городскую собственность, взятую в длительную аренду, теперь даже можно было закладывать. Объем производства резко рос, и, хотя либерализация ужасала консерваторов, пути назад не было. Дэн Сяопин заявил:

«Во время «культурной революции» существовала точка зрения, что бедный коммунизм предпочтительнее богатого капитализма… Поскольку я опровергал эту точку зрения, меня сместили… [Однако] главная задача социализма — развивать производительные силы, неуклонно улучшать жизнь людей и постоянно наращивать материальное богатство общества… стать богатым — это не грех»⁷¹.

Аналогичные мысли одолевали коммунистов также и за четыре тысячи миль [примерно 6,4 тыс. км] отсюда — в Москве. После шока от поездки Никсона в Китай 1970-е годы прошли для Советского Союза довольно хорошо. Когда арабские государства подняли цену нефти, оказался в выигрыше также и Советский Союз, крупный ее экспортер. Благодаря притоку денег Москва профинансировала и выиграла серию войн, которые вели ее доверенные союзники, а в 1978 году догнала Америку по ядерным вооружениям. Но это была для коммунизма «высшая точка прилива». Интервенция с целью поддержать клиентский режим в Афганистане превратилась в войну на истощение, которая тянулась на протяжении 1980-х годов. Цены на нефть упали на две трети, а Соединенные Штаты резко увеличили военные расходы, в особенности на высокотехнологичные виды вооружений.

Политбюро уже забеспокоилось, что рядовые русские смогут понять, что их поезд по-прежнему стоит. Их управляемая государством экономика могла производить в большом количестве танки и «Калашниковы», но не компьютеры или автомобили (вот еще один советский анекдот: «Как повысить вдвое ценность «лады?»^[206] Ответ: наполнить ее бак)⁷². Инакомыслие потихоньку клокотало повсюду. Мысль о новой гонке вооружений ужасала правителей советской империи.

«Так больше жить нельзя!»⁷³ — признался Михаил Горбачев своей жене Раисе, когда они гуляли в своем саду в 1985 году. Через несколько часов после этого Горбачев был объявлен премьером Советского Союза, однако для него сад был единственным местом, где он мог избежать слежки своих собственных шпионов. Как и Дэн Сяопин, Горбачев понимал, что ему придется лицом к лицу столкнуться с реальностью. Взрыв устаревшего ядерного реактора в Чернобыле в 1986 году сделал явным то, что Советский Союз не просто отстает, но фактически разваливается на части. И Горбачев решительно прибегнул к реструктуризации («перестройка») и прозрачности действий («гласность»), — только чтобы заново убедиться в том, что Маркс и Энгельс знали полтора века назад: либерализация сметает «все застывшие, покрывшиеся ржавчиной отношения», а не просто те, которые нам не нравятся.

Все, что было прочным, рассеивалось в воздухе. И Дэн Сяопин, и Горбачев узнали, что экономические свободы попросту возбуждают аппетиты в отношении политических свобод. Порой Дэн Сяопин находил этих протестующих полезными союзниками в своей борьбе с бескомпромиссными коммунистами, а порой расправлялся с ними. Впрочем, Горбачев подозревал, что попытка использовать силу может повлечь за собой полный крах режима. Когда весной 1989 года он позволил провести открытые выборы делегатов Съезда народных депутатов СССР, а эти депутаты отплатили тем, что стали его высмеивать в телевизионных передачах, показываемых в прямом эфире, он не стал распускать съезд. Вместо этого он полетел в Пекин, где протестующие против правления одной партии приветствовали его. Как гласил один студенческий плакат: «В Советском Союзе у них есть Горбачев. А кто есть у нас в Китае?»⁷⁴

Дэн Сяопин, которому было не до смеха, через день после отбытия Горбачева объявил военное положение. В начале июня 1989 года миллион протестующих собрался на площади Тяньаньмэнь. Некоторые танцевали и пели, некоторые — умирали, пойдя на голодовку. Дэн Сяопин назвал их «огромным скоплением отбросов общества», людьми, которые решили «установить буржуазную республику, целиком зависящую от Запада»⁷⁵, и послал против них войска. По всему миру немедленно разошлись фотографии разорванных на куски тел, раздавленных велосипедов и одинокого, оставшегося неизвестным протестующего, который преградил путь наступавшим танкам.

В Китае одержали верх репрессии, но, даже когда Венгрия и Польша объявили многопартийные выборы, Горбачев по-прежнему не стал идти на поводу у Дэн Сяопина. Следуя курсом, который один из министров назвал доктриной Синатры^[207], он предоставил советским сателлитам действовать по-своему. Вновь избранный премьер-министр Польши был настолько изумлен этим, что потерял сознание во время своей собственной инаугурации. Проверяя, до каких пределов это простирается, венгерские войска сняли колючую проволоку вдоль границы с Австрией. Тысячи «туристов» из Восточной Германии, будучи в Венгрии, оставили там свои машины и прошли через границу на свободу.

А Горбачев по-прежнему ничего не предпринимал. Когда в октябре того же года он посетил Берлин, толпы опять приветствовали его и просили не уходить. А еще через несколько недель жители Восточной Германии начали танцевать на верху Берлинской стены и разбивать ее на кусочки молотками и зубилами. При этом никто в них не стрелял, и тысячи людей перешли в Западный Берлин. Растерявшийся и некомпетентный восточногерманский режим потерпел крах. В течение следующих нескольких месяцев тем же путем отправились коммунистические диктаторы по всей Восточной Европе, а нации, собранные воедино в Советском Союзе, начали объявлять о своей независимости. Когда даже президент новой Российской Федерации объявил о своем намерении выйти из Союза^[208], Горбачев остался генеральным секретарем империи, которой больше не существовало. На Рождество^[209] 1991 года, уступив давлению, Горбачев подписал указ о формальном роспуске Союза^[210]. Этот конец был прямо-таки почти утрированно безупречным: советская ручка Горбачева не писала, и ему пришлось взять одну у телеоператора из CNN.

Соединенные Штаты победили в войне Запада.

Ветер с Востока, ветер с Запада

Когда династические империи не сумели справиться с тотальной войной и почти исчезли с лица Земли между 1917 и 1922 годами, Соединенные Штаты показали себя мало склонными играть роль Левиафана. Однако когда между 1989 и 1991 годами равно неадекватным оказался коммунизм, американцы были готовы заполнить образовавшиеся пустоты. Каждые два года министерство обороны США пересматривает свою основную стратегию и сообщает о ней в отчете, который называется «Руководство по оборонному планированию». В первом черновике этого документа, предположительно подготовленном в марте 1992 года — спустя всего три месяца после падения Советского Союза, — была представлена смелая новая концепция:

«Наша первостепенная цель — предотвратить появление нового соперника — как на территории бывшего Советского Союза, так и где-либо еще, — который представлял бы угрозу того же порядка, какую представлял в прошлом Советский Союз. Это… требует от нас постараться не дать любой враждебной силе доминировать в каком-либо регионе, чьи ресурсы при консолидированном контроле могут оказаться достаточными для создания глобальной державы. К таким регионам относятся Западная Европа, Восточная Азия, территория бывшего Советского Союза и Юго-Западная Азия»⁷⁶.

Но после того как «одно официальное лицо, которое полагает, что эти дебаты по поводу стратегии после холодной войны должны проводиться публично»⁷⁷ (как это было изложено в The New York Times), предало гласности этот черновик, правительство быстро смягчило свой тон. Однако нечто весьма похожее на первоначальное видение мира с Соединенными Штатами как единственной супердержавой все равно проскальзывало.

Падение старого Советского Союза сопровождалось схваткой за разграбление его активов. Этот развал оказался не столь тяжелым, как Гражданская война, что последовала за падением Романовых. Тем не менее Россия — главное государство — преемник СССР — испытала в 1990-х годах падение производства на 40 процентов и снижение ставок реальных зарплат на 45 процентов.

В 1970 году средний гражданин СССР умирал в возрасте шестидесяти восьми лет — всего на четыре года моложе среднего западного европейца. К 2000 году средний россиянин умирал в шестьдесят шесть лет, — и это было на двенадцать лет меньше, нежели у жителей Европейского союза. Россия все еще была огромной и богатой ресурсами, крупнейшей ядерной державой мира. К 2008 году появление в ней вновь сильного правительства и растущие цены на энергоносители приободрили ее, и Россия стала запугивать бывшие советские республики и шантажировать Европейский союз. Однако, как и надеялись авторы «Руководства по оборонному планированию», Россия не представляет собой угрозы, сколь-нибудь подобной угрозе со стороны старого Советского Союза.

Не бросал вызова американскому доминированию в западном центре и Европейский союз. Для некоторых наблюдателей усилия, предпринимаемые Европой в направлении экономической и политической интеграции (а затем в обратном направлении), напоминали шаги по созданию мощной субконтинентальной империи, позволяющие в конце концов мирно достигнуть того, чего Габсбурги, Бурбоны, Наполеон и Гитлер не смогли достичь путем насилия. Однако в реальности сохраняющиеся в Европе барьеры, разногласия и противоречия, замедление экономического роста, старение населения и военная слабость делают Европейский союз по-прежнему далеким от статуса супердержавы.

Юго-Западная Азия фигурировала в умах планировщиков в 1992 году по большей части вследствие их опасений того, что какое-нибудь враждебное государство захватит нефтяные месторождения этого региона — как это попытался сделать Ирак в 1990 году. Они игнорировали исламский экстремизм, который усилился с 1970-х годов, и (подобно почти всем остальным) оказались в шоке к 11 сентября 2001 года, когда произошло нападение на Соединенные Штаты. Однако наиболее поразительно неверными предположения планировщиков оказались в отношении Востока. В пределах нескольких недель после того, как «Руководство по оборонному планированию» было «слито» в прессу, главный восточный союзник Америки Япония внезапно и резко оказалась в состоянии спада, а ее главный восточный соперник Китай резко пошел вверх.

Прошло сто пятьдесят лет с тех пор, когда Запад начал превращать старый восточный центр в периферию, и полученные в результате этого уроки были ясны всем, «кто имел глаза, чтобы видеть». При наличии мира, ответственного правительства и готовности склониться перед мощью Запада люди Востока могли использовать экономику капиталистического мира в своих собственных интересах и обратить свое громадное население и ученые элиты — то, что поражало людей Запада в XIX веке как свидетельства отсталости Востока, — в двигатели экономического роста. С 1840-х годов в Китае было очень мало мира, ответственности и гибкости. Однако в 1990-х годах эта страна начала занимать свое законное место в глобальном порядке.

Стоя на гольфомобиле^[211] в центре парка развлечений, Дэн Сяопин объявил с этой импровизированной трибуны, что экономическая реформа больше не будет «двигаться медленно, как женщина с перебинтованными ногами, а станет смело прокладывать себе путь и стремиться вперед»⁷⁸. Рухнули препятствия, мешавшие красному капитализму. Когда Мао и Никсон встретились в начале 1970-х годов, типичный американский работник был почти в двадцать раз более производителен, нежели типичный недостаточно капитализированный и малоквалифицированный китайский работник, и на долю Соединенных Штатов приходилось 22 процента общемирового производства товаров по сравнению с 5 процентами у Китая. В течение следующих тридцати лет производительность в Америке продолжала расти, однако Китай благодаря инвестициям двигался по восходящей в три раза быстрее. К 2000 году американские работники были лишь почти в семь раз более производительными, нежели китайские. Доля Соединенных Штатов в общемировом производстве едва изменилась и составила 21 процент, а вот доля Китая почти утроилась, составив 14 процентов.

За этот рост Китай заплатил ужасную цену. Предприятия, деятельность которых практически не регулировалась, сбрасывали отходы, как им вздумается, загрязняя главные реки. Уровень заболеваемости раком возле этих водных путей зачастую стал вдвое выше среднего по стране. Другие реки, использовавшиеся для нужд равно нерегулируемого сельского хозяйства, полностью высохли. Бурно шла вырубка лесов, и пустыни наступали вдвое быстрее, нежели это было до 1970-х годов. Протесты против некомпетентности правительства и эндемической коррупции становились все более яростными. На протяжении большего числа лет с 2000 года полиция зафиксировала около 25 тысяч «массовых инцидентов» (по их классификации) и гораздо больше мелких беспорядков.

Но зато программа Дэн Сяопина отвела угрозу голода и обеспечила крупные поступления доходов. У сельских жителей, по-прежнему составляющих две трети населения Китая, заработки росли примерно на 6 процентов в год. Однако этот рост доходов оказался сосредоточен преимущественно у восточного побережья, а в грязных и бедных, удаленных от моря деревнях его зачастую полностью нейтрализовывал упадок существовавшего при Мао рудиментарного, но бесплатного образования и здравоохранения. Одним из результатов этого стала крупнейшая миграция в истории: начиная с 1990-х годов в города перебрались 150 миллионов человек — количество, эквивалентное появлению каждый год нового Чикаго. Переезд в большой город сельского жителя обычно приводит к росту его дохода на 50 процентов и одновременно обеспечивает производственников рабочей силой, стоимость которой составляет лишь небольшую часть стоимости рабочей силы в богатых странах.

Между 1992 и 2007 годами экспорт Китая возрос в дюжину раз, а торговый профицит с Соединенными Штатами взлетел от 18 до 233 миллиардов долларов. К 2008 году в американских дисконтных магазинах — типа Wal-Mart — произведенные в Китае товары обычно на 90 процентов заполняли места на полках. В Америке редкостью стал человек, который не надевал бы каждое утро хотя бы одной вещи из одежды, сделанной в Китае. В журнале Business Week было отмечено, что «самыми страшными словами в промышленности США» стали слова «китайская цена»⁷⁹. Компании, которые не могут выйти на этот уровень, «идут на дно».

Подобно Британии в XIX веке и Америке в XX веке, Китай стал «мастерской мира». Финансовый журналист Джеймс Кинг так излагает случайно подслушанный им в поезде в Италии разговор между двумя китайскими бизнесменами, похожими на парочку Гредграйндов, как будто выдернутых со страниц Диккенса:

«Босс заметил, что они едут уже полтора часа, и им едва ли попалось на глаза хотя бы одно промышленное предприятие. «Иностранцам нравится рассматривать пейзажи», — высказал предположение молодой человек, его спутник. Босс подумал немного, а затем спросил: «Что важнее: пейзажи или производство?» …Любознательность босса охватывала многие вопросы… Почему иностранцы такие ленивые? Что Европа собирается делать, когда в ней не останется больше промышленности? Может ли экономика реально работать на основе одних только услуг? Действительно ли на одну европейскую корову приходится два доллара в день субсидий для фермеров?»⁸⁰

За полстолетия до этого Мао провозгласил: «Я считаю, что сейчас наступил новый переломный момент в международной обстановке. В мире сейчас дуют два ветра: ветер с Востока и ветер с Запада. …Я считаю, что нынешняя обстановка характеризуется тем, что ветер с Востока довлеет над ветром с Запада!»⁸¹

В то время он выставлял себя этим в глупом виде. В 1950-х годах Восток, разделенный между советской и американской сферами, в очень сильной степени находился «под крылом» у Запада. Однако к 2000 году слова Мао стали верными, хотя и не в том смысле, который он в них вкладывал. Уровень социального развития Запада еще больше, нежели даже раньше, превосходил уровень социального развития Востока, — более чем на триста баллов. Однако в то время как в 1900 году соотношение между уровнями социального развития на Западе и на Востоке составляло почти 2,4 к 1, то к 2000 году оно было чуть больше 1,6 к 1. XX век стал одновременно и высшей точкой западной эры, и началом ее конца.

ЧАСТЬ III

11. Почему Запад властвует…

Почему Запад властвует

Запад властвует благодаря географии. Биология говорит нам, почему люди повышают уровень социального развития. Социология говорит нам, как они это делают (за исключением тех периодов времени, когда они этого не делают). География говорит нам, почему именно Запад, а не какой-то другой регион на протяжении последних двух столетий доминировал на земном шаре. Биология и социология предоставляют универсальные законы, приложимые ко всем людям во все времена и во всех местах. География объясняет различия.

Биология говорит нам, что мы являемся животными, и, подобно всем живым существам, мы существуем лишь потому, что захватываем энергию из окружающей нас среды. При недостатке энергии мы становимся вялыми и умираем. Когда же мы полны ею, мы размножаемся и распространяемся. Подобно другим животным, мы любопытны, но мы также и жадны, ленивы и боязливы. Мы отличаемся от других животных лишь теми инструментами, которые дала нам эволюция и с помощью которых мы следуем этим своим устремлениям: у нас более быстродействующие мозги, наше горло способно к более тонким движениям, а большие пальцы рук у нас способны противопоставляться остальным. Используя эти инструменты, мы, люди, навязываем свою волю окружающей нас среде такими способами, которые решительно отличают нас от других животных. Мы все время захватываем и организуем больше энергии и распространяем деревни, города, государства и империи по планете.

В XIX веке и в начале XX века очень многие из людей Запада считали, что исчерпывающий ответ на вопрос, почему Запад властвует, дает биология. Они настаивали на том, что белая европейская раса опередила в своем развитии все остальные расы. Однако они ошибались. Во-первых, генетические и скелетные данные, которые я рассматривал в главе 1, недвусмысленно свидетельствуют о том, что существует единственный вид людей, который постепенно развился в Африке около ста тысяч лет тому назад и затем распространился по всему земному шару, — в результате чего другие, более древние виды людей вымерли. Генетические различия между современными людьми в разных частях нашего мира незначительны.

Во-вторых, если бы люди Запада действительно генетически превосходили всех остальных, то графики социального развития, которыми полны главы 4-10, выглядели бы совершенно иначе. Рано вырвавшись вперед, Запад затем так и оставался бы впереди. Однако, разумеется, такого не происходило (рис. 11.1). Запад действительно взял хороший старт в конце ледниковой эпохи, но его первенство в некоторые периоды времени возрастало, а в некоторые — сокращалось. Около 550 года н. э. оно вообще было утрачено, и на протяжении следующих двенадцати столетий Восток возглавлял мир в отношении социального развития.

Очень немногие ученые в наши дни культивируют расистские теории, согласно которым люди Запада генетически превосходят всех остальных. Однако всякому, кто захочет придерживаться такой модели, придется показать, что все эти качества каким-то образом покинули людей Запада в VI веке н. э., а затем вернулись к ним обратно в XVIII веке. Или же им придется показать, что люди Востока в VI веке стали превосходить всех остальных, а затем в XVIII веке утратили это превосходство. Это оказалось бы, мягко говоря, нелегким делом. Все наводит на мысль, что люди — в больших группах — во многом остаются одними и теми же.

Мы не можем объяснить, почему Запад властвует, если не начнем с биологии, поскольку биология объясняет, почему уровень социального развития продолжает расти. Но одна лишь биология не дает ответа на данный вопрос. Поэтому в качестве следующего шага нужно привлечь социологию, которая говорит нам, каким образом уровень социального развития на столько-то вырос.

Как показано на рис. 11.1, этот процесс не был ровным. Во введении к этой книге я предложил «теорему Морриса» (представляющую собой расширение одной из идей великого научного фантаста Роберта Хайнлайна), дабы объяснить ход истории в целом: «Причиной перемен являются ленивые, жадные и испуганные люди, которые ищут более легкие, более прибыльные и более безопасные способы что-либо делать. И они редко знают, что они делают». Я надеюсь, что доказательства, приведенные в главах 2—10, подтвердили это.

Мы уже видели, что люди постоянно экспериментируют, чтобы сделать свою жизнь легче или богаче, либо, когда обстоятельства меняются, стараясь сохранить то, что у них уже имеется. В результате их усилий в ходе этого процесса уровень социального развития обычно возрастает. Однако ни одна из великих трансформаций в отношении социального развития (происхождение сельского хозяйства, рост городов и государств, создание разного рода империй, промышленная революция) не была делом одного лишь экспериментирования. Каждая из них стала результатом того, что отчаянные времена потребовали отчаянных мер. В конце ледниковой эпохи охотники и собиратели стали настолько успешными, что стали оказывать давление на те ресурсы, которые их поддерживали. В результате дальнейших усилий с целью изыскать пищу некоторые растения и животные, которых они добывали, трансформировались в домашние, а некоторые из собирателей трансформировались в земледельцев. Затем некоторые земледельцы настолько преуспели, что стали, в свою очередь, вновь оказывать давление на ресурсы, и, чтобы выжить, в особенности когда климат был против них, они трансформировали свои деревни в города и государства. После этого некоторые города и государства настолько преуспели, что у них тоже возникли проблемы с ресурсами, и они трансформировались в империи — вначале сухопутные, а потом также властвовавшие над степями и океанами. Некоторые из этих империй повторяли данный цикл неоднократно, оказывали давление на ресурсы и превратились в индустриальные экономики.

История — это не просто «одна чертова штука за другой». Фактически история есть «это же самое старое». Это единый, грандиозный и неослабный процесс адаптации к миру, который всегда порождает новые проблемы, а эти проблемы требуют дальнейшей адаптации. На протяжении этой книги я называл этот процесс «парадоксом развития»: рост социального развития порождает те самые силы, которые его подрывают.

Люди повседневно сталкиваются с такими парадоксами и решают их. Однако время от времени этот парадокс порождает «твердый потолок», который поддастся воздействию лишь по-настоящему трансформативных изменений. При этом редко бывает очевидно, что надо делать, — не говоря уже о том, как это надо делать, — и, как только общество упирается в один из таких потолков, начинается своего рода гонка между развитием и коллапсом. Редко — возможно, что и никогда, — бывает так, что общество просто упирается в один из таких потолков и впадает в застой, и уровень его социального развития затем остается неизменным на протяжении столетий. Скорее, если общество не поймет, каким образом следует пробить этот потолок, его проблемы резко нарастают и выходят из-под контроля. При этом на свободу вырываются некоторые или все — как я их назвал — «всадники апокалипсиса». Это голод, болезни, миграции и крах государств, в особенности если они совпадают с изменением климата. Под их воздействием развитие пойдет по нисходящей, порой на столетия, — даже вплоть до наступления «темных веков».

Один из таких потолков появился на уровне около двадцати четырех баллов индекса социального развития. Это был тот самый уровень, на котором социальное развитие Запада после 1200 года до н. э. вначале забуксовало, а затем пережило коллапс. Однако наиболее важный потолок, который я назвал «твердым потолком», появляется на уровне около сорока трех баллов. Социальное развитие Запада уперлось в него в I столетии н. э., и затем произошел его коллапс. Социальное развитие Востока прошло тем же путем на тысячу или около того лет позже. Этот «твердый потолок» устанавливал жесткие пределы возможностей для сельскохозяйственных империй. Единственным способом пробить его стало использование запасенной энергии ископаемых видов топлива, как это сделали люди Запада после 1750 года.

Добавление социологии к биологии позволяет объяснить многое из картины истории, говоря нам, каким образом люди поднимали уровень социального развития, почему он рос быстро в одни периоды времени и медленно — в другие и почему он порой падает. Однако даже если мы соединяем их воедино, биология с социологией не говорят нам, почему Запад властвует. Чтобы объяснить это, нам нужна география.

Я уже подчеркивал двусторонние взаимоотношения между географией и социальным развитием: физическая среда определяет, каким образом изменяется социальное развитие, но изменения в отношении социального развития, в свою очередь, определяют значение физической среды. Жить прямо на залежах угля очень мало что значило две тысячи лет назад. Однако двести лет назад это стало иметь очень большое значение. Благодаря использованию угля уровень социального развития стал расти быстрее, нежели когда-либо прежде, — фактически настолько быстро, что вскоре после 1900 года новые виды топлива начали заменять уголь. Все меняется, включая и значение географии.

Вот то, что касается моего тезиса. Я намереваюсь б?льшую часть этой главы посвятить рассмотрению наиболее очевидных возражений против него. Однако прежде чем я этим займусь, может оказаться полезным кратко подытожить основные детали повествования, заполняющего главы 2—10.

В конце ледниковой эпохи — около пятнадцати тысяч лет назад — в результате глобального потепления выделилась полоса «Счастливых широт» (примерно от 20 до 35° северной широты в Старом Свете и от 15° южной широты до 20° северной широты в Новом Свете), где исторически сложилось изобилие потенциально пригодных для одомашнивания растений и животных. В пределах этой широкой полосы один регион — так называемые Холмистые склоны в Юго-Западной Азии — оказался самым «счастливым» из всех. Так как в этом регионе имела место наиболее плотная концентрация потенциальных кандидатов на одомашнивание, то людям, которые жили здесь, было легче стать земледельцами и скотоводами, нежели людям, жившим где-либо еще. Так что, поскольку люди (в больших группах) во многом остаются одними и теми же, жители Холмистых склонов первыми стали селиться в деревнях и одомашнивать растения и животных, начав еще до 9000 лет до н. э. От этих первых земледельцев и скотоводов происходят общества Запада. Примерно на две тысячи лет позже люди на территории нынешнего Китая, где также были обильны потенциальные кандидаты на одомашнивание, хотя и не столь обильны, как в пределах Холмистых склонов, пошли тем же путем. От них происходят общества Востока. На протяжении следующих нескольких тысяч лет люди независимо начали одомашнивать растения и/или животных еще в полудюжине других частей мира, каждый раз начиная иную региональную традицию.

Поскольку люди Запада были первыми, кто занялся сельским хозяйством, и поскольку люди (в больших группах) во многом остаются одними и теми же, — люди Запада первыми серьезным образом ощутили парадокс развития и первыми познали то, что я назвал «преимуществами отсталости». Рост уровня социального развития означал более высокую численность населения, более сложный образ жизни и б?льшие богатство и военную мощь. Посредством различных комбинаций колонизации и подражания общества с относительно высоким уровнем социального развития распространялись за счет обществ с более низким уровнем развития, и сельское хозяйство распространялось вдаль и вширь. Чтобы заниматься сельскохозяйственным трудом на новых землях — таких, как душные речные долины Месопотамии, — земледельцы были вынуждены практически заново изобретать, как именно это следует делать. В результате в процессе создания орошаемого сельского хозяйства были обнаружены преимущества, которые сделали эту довольно отсталую окраину даже еще более продуктивной, нежели первоначальный сельскохозяйственный центр на Холмистых склонах. И несколько позднее 4000 года до н. э., когда крупнейшие сельскохозяйственные деревни на перенаселенных Холмистых склонах пытались справиться со своими проблемами, именно жители Месопотамии додумались, как организоваться в города и государства. Примерно на две тысячи лет позднее этот же самый процесс разыгрался также и на Востоке, и тогда парадокс развития выявил довольно сходные преимущества отсталости в долинах бассейна реки Хуанхэ.

Новым государствам приходилось взаимодействовать со своими соседями по-новому, и это порождало еще более разрушительные парадоксы развития на их окраинах. Им приходилось учиться справляться с этим. Когда дела у них начинали идти неправильным образом — как это, возможно, случилось в Уруке в Месопотамии около 3100 года до н. э. и в Таосы в Китае около 2300 года до н. э. и, несомненно, произошло на Западе после 2200 и 1750 годов до н. э., — они скатывались в хаос. Каждый коллапс совпадал с периодом изменения климата. Изменение климата я предложил считать пятым всадником апокалипсиса — вдобавок к четырем другим, порожденным людьми.

Рост уровня социального развития порождал еще худшие, нежели прежде, социальные беспорядки и коллапсы, но он также порождал и б?льшую стойкость к ним, и более мощные силы возрождения. После 1550 года до н. э. города и страны Запада восстанавливались после катастроф и распространялись по восточным побережьям Средиземного моря. Далее в дело вступил второй крупный географический контраст между Востоком и Западом: на Востоке не было ничего подобного этому необычному внутреннему морю, обеспечивавшему дешевые и удобные возможности для перевозок. Однако, как и во многих других случаях, Средиземноморье являло собой парадокс: оно предлагало как возможности, так и испытания. Когда уровень социального развития достиг примерно двадцати четырех баллов, силы разрушения на этих широко открытых окраинах вышли из-под контроля, и около 1200 года до н. э. опять прискакали (или, в добавление к этой метафоре, приплыли) всадники апокалипсиса. Западный центр испытал еще более драматический коллапс, нежели прежде, и на столетия вступил в «темные века».

Благодаря парадоксу развития первенство в отношении социального развития, которое в конце ледниковой эпохи обеспечила Западу география, было «давним», но не «предопределенным». Коллапсы — штука непредсказуемая. Порой несколько различных решений или немного удачи могут отсрочить, ослабить или даже предотвратить катастрофу, результаты сделанных нами выборов могут оказаться весьма различными. Чтобы пробиться через потолок, равный двадцати четырем баллам, государствам надо было реорганизоваться и развить целый новый способ осмысления окружающего мира. В результате родилось то, что мы можем назвать первой волной «Осевого мышления». Поскольку люди Запада не сумели осуществить вышеупомянутые реорганизацию и переосмысление около 1200 года до н. э., то их превосходство над Востоком в отношении социального развития уменьшилось. А поскольку и люди Запада и люди Востока, по мере того как в I тысячелетии до н. э. уровень развития рос, равно успешно вносили необходимые изменения, — они на протяжении тысячи лет шли вровень.

Как люди Запада, так и люди Востока создали более централизованные государства, а затем полноценные империи, и после 200 года до н. э. достигли таких масштабов, благодаря которым снова начал изменяться смысл географии. На Западе Римская империя поставила под контроль непокорное Средиземноморье, после чего уровень социального развития превысил сорок баллов. А к I веку н. э. развитие снова уперлось в «твердый потолок». Однако тогда же рост Римской и Ханьской империй изменил также и значение огромных пространств, которые разделяли Восток и Запад. Поскольку на каждом конце Евразии имелось столь много богатств, то у торговцев и степных кочевников обнаружились новые причины, чтобы перемещаться с места на место. Тем самым они мало-помалу связывали центры друг с другом и начали первый «обмен в Старом Свете». Контакты способствовали еще б?льшему росту уровня развития и Востока и Запада, однако они также вызвали и беспрецедентные социальные беспорядки. Впервые пять всадников Апокалипсиса связали центры друг с другом, обмениваясь микробами, равно как и товарами и идеями. Вместо того чтобы проломить «твердый потолок», и Римская, и Ханьская империи после 150 года н. э. разрушились.

И Восток, и Запад сползли в новые «темные века», и при этом вторая волна «Осевого мышления» (христианство, ислам, новые формы буддизма) заменила старые идеи первой волны. Однако в других отношениях их коллапсы были совершенно разными. На Западе германские захватчики разрушили менее развитую часть Римской империи, расположенную вокруг западной части Средиземного моря, и прибежищем центра стали более старые и более развитые исходные земли, расположенные вокруг восточной части Средиземного моря. На Востоке захватчики из Внутренней Азии разрушили более старую и более развитую часть бывшей империи Хань вокруг реки Хуанхэ, и прибежищем центра стали менее развитые земли за рекой Янцзы.

Этот географический контраст породил большие различия. К 450 году н. э. вокруг реки Янцзы начали переживать бум новые передовые рубежи рисового сельского хозяйства. К 600 году Китай вновь воссоединился, и в течение следующего столетия Великий канал, связавший реки Янцзы и Хуанхэ, дал Китаю систему внутренних водных путей, роль которой была довольно сходной с ролью, которую Средиземное море исполняло для Древнего Рима. Однако на Западе, где арабские захватчики оказались достаточно сильны, чтобы расколоть старый средиземноморский центр, но недостаточно сильны, чтобы воссоздать его, уровень социального развития продолжал снижаться вплоть до 700 года.

Около 541 года уровень развития на Востоке превзошел уровень развития на Западе (доказывая тем самым без всякого сомнения, что западное владычество никогда не было предопределено), а к 1100 году развитие снова уперлось в «твердый потолок». По мере того как экономический рост приводил к истощению ресурсов, металлурги переключались на использование ископаемых видов топлива, изобретатели создавали новые машины, а интеллектуалы династии Сун устремились в настоящий китайский Ренессанс. Но и как Рим за тысячу лет до этого, китайцы эпохи Сун не смогли пробить «твердый потолок».

До некоторой степени события в начале II тысячелетия н. э. были аналогичны событиям в начале I тысячелетия н. э., но при этом Восток и Запад находились в противоположных позициях. Рост уровня развития вызвал второй обмен в Старом Свете, и в результате снова вышли на свободу пять всадников апокалипсиса. Уровень социального развития упал в обоих центрах, но на Востоке это падение оказалось особенно долгим и зашло особенно далеко. На Западе сильнее всего пострадали более развитые первоначальные центральные мусульманские земли к востоку от Средиземного моря, и к 1400 году сформировался новый центр, и в Западной Европе наступил свой собственный Ренессанс.

Эти разрозненные и в прошлом периферийные европейские земли теперь обнаружили преимущества в собственной отсталости. Кораблестроение и артиллерия — технологии с Востока, которым западные европейцы научились в течение второго «обмена в Старом Свете», — позволили им превратить Атлантический океан в своего рода магистраль, в очередной раз трансформировав значение географии. Жаждущие подключиться к богатствам Востока западные моряки устремились в разных направлениях и, к своему удивлению, натолкнулись на две Америки.

Люди Востока могли открыть Америку в XV веке (и некоторые люди верят, что они это сделали). Однако география всегда делала более вероятным то, что первыми там окажутся люди Запада. Люди Востока могли приобрести гораздо больше, совершая плавания не в пустынный Тихий океан, а к богатствам Индийского океана, а также продвигаясь в глубь степей, которые на протяжении почти двух тысяч лет были величайшей угрозой их безопасности.

В XVII столетии экспансия обоих центров изменила значение географии более резко, нежели когда-либо прежде. Централизованные империи со своими мушкетами и пушками закрыли степную магистраль во Внутренней Азии, которая связывала Восток и Запад, положили конец миграциям кочевников и фактически убили одного из всадников апокалипсиса. И наоборот, в Атлантике океаническая магистраль, открытая западноевропейскими купцами, стимулировала рост новых типов рынков и поставила совершенно новые вопросы относительно того, как функционирует мир природы. К 1700 году социальное развитие опять уперлось в «твердый потолок». Однако на этот раз полный комплект всадников апокалипсиса не смог прискакать, и катастрофа оказалась предотвращена, — достаточно надолго для того, чтобы западноевропейские предприниматели в ответ на стимулы со стороны океанской магистрали высвободили огромную мощь угля и пара.

Окажись у людей Востока достаточно времени, они, вероятно, сделали бы те же самые открытия, и у них была бы своя промышленная революция. Однако география сделала это намного более легким для людей Запада. И — поскольку люди (в больших группах) во многом остаются одними и теми же, — это означало, что промышленная революция впервые случилась у людей Запада. Именно благодаря географии Лути переместился в Балморал, а не Альберт — в Пекин.

Запад властвует не поэтому

Но вы вполне можете спросить: «А как тут насчет людей?». На страницах этой книги было полно великих мужчин (и женщин), «идиотов, заваливающих дело», воззрений, которые они убежденно выдвигали, и их неослабных конфликтов. В конце концов, неужели ничто из этого не имеет значения?

И да и нет. Мы все обладаем свободной волей и, как я неоднократно подчеркивал, сделанные нами выборы изменяют наш мир. Правда, большинство сделанных нами выборов изменяют наш мир не очень сильно. Я могу, например, принять решение прямо сейчас перестать писать эту книгу, оставить мою работу и стать охотником и собирателем.

Это, несомненно, кое-что изменит. Я покину свой дом и поскольку я знаю об охотничьем деле или собирательстве довольно мало, то, вероятно, либо отравлюсь, либо буду голодать. На некоторых людей вокруг меня мое решение окажет сильное влияние, и значительно больше людей окажутся затронуты в слабой степени. Вы, например, найдете себе почитать что-нибудь другое. Но в остальном мир будет продолжать идти своим путем. Ни одно из решений, которые я мог бы принять, не изменит того факта, что Запад властвует.

Разумеется, если миллионы других американцев также примут решение оставить работу «с девяти до пяти» и заняться собирательством, мое странное индивидуальное решение превратится из сумасшедшей личной аберрации в часть массового (однако все равно странного) движения, — и от этого кое-что изменится. Имеется множество примеров таких массовых решений. Например, в конце Второй мировой войны полмиллиарда женщин решили выходить замуж в более раннем возрасте, нежели это делали их матери, и рожать больше детей. И численность населения резко возросла. Затем, тридцать лет спустя, миллиард их собственных дочерей решили поступить прямо наоборот, и рост населения замедлился. В совокупности такого рода выборы изменяют ход современной истории.

Однако эти решения не были простыми прихотями. Карл Маркс так сказал по этому поводу полтора века тому назад: «Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого»¹. У женщин XX века имелись настолько серьезные основания для принятия решения иметь больше (а затем меньше) детей, что зачастую, — как они считали, — у них реально вообще не было выбора по данному вопросу. Точно так же те люди, которые принимали решение заняться сельским хозяйством десять тысяч лет назад, или переехать в город пять тысяч лет назад, или получить работу на промышленном предприятии два столетия назад, зачастую считали, должно быть, что у них не было реальной альтернативы.

На всех нас оказываются сильные давления, заставляющие нас избирать альтернативы, согласующиеся с реальностью. И все мы знаем людей, которые игнорируют такие давления и принимают эксцентричные решения. Зачастую мы восхищаемся такими радикалами, мятежниками и романтиками, однако сами редко следуем их примеру. Большинство из нас слишком хорошо знает, что предсказуемые конформисты обычно оказываются в лучших условиях (я имею в виду в данном случае б?льшую доступность для них пищи, крова и брачного партнера), нежели Анны Каренины. Эволюция в первую очередь отбирает за то, что мы называем здравым смыслом.

То есть выбор эксцентричных альтернатив явно может привести к экстраординарным последствиям. Возьмем Мухаммеда. Правда, возможно, это крайний случай. Этот довольно заурядный арабский торговец мог предпочесть быть благоразумным. Свою внезапную встречу с архангелом Гавриилом^[212] около 610 года н. э. он мог отнести на счет расстройства желудка или объяснить ее какой-нибудь иной из тысячи других правдоподобных причин. Но вместо этого он предпочел послушаться свою жену, которая настаивала, что визит архангела произошел в действительности. Затем не один год казалось, что Мухаммед, вероятно, пойдет путем большинства пророков, и его ожидают насмешки, презрение и забвение. Однако вместо этого он объединил арабов. Халифы, что наследовали ему, уничтожили Персию, нанесли тяжелое поражение Византии и раскололи Запад надвое.

Все согласны с тем, что Мухаммед был великим человеком. Не многие люди оказали более сильное влияние на историю. Но все-таки трансформацию западного центра в VII веке и в дальнейшем нельзя приписать только его исключительности. Арабы придумывали новые версии монотеизма и создавали свои собственные государства в пустыне еще за некоторое время до того, как Гавриил посетил Мухаммеда. Византия и Персия были в отчаянно трудном положении задолго до того, как мусульманские военные отряды начали пересекать их границы, а Средиземноморье начало распадаться на части с III века.

Если бы Мухаммед сделал иной выбор, то христианам VII века просто пришлось бы воевать с кем-нибудь другим, а не со вторгшимися мусульманами. Возможно, что без Мухаммеда социальное развитие на Западе после 750 года восстановилось бы быстрее, а возможно, и нет. Однако все равно потребовались бы века, чтобы догнать Восток. Как бы ни поступил Мухаммед, западный центр оставался бы в Восточном Средиземноморье. Тюрки все равно опустошили бы его в XI веке, а монголы — в XIII (а затем снова около 1400 года). И западный центр все равно в XV столетии и после него сместился бы на запад в сторону Италии, а затем в сторону Атлантики. Если бы Мухаммед оказался более нормальным, то сейчас, возможно, от Марокко до Малайзии не полумесяц, а крест воодушевлял бы верных^[213], — и это отнюдь не маловажно. Однако нет никаких оснований сомневаться в том, что европейцы все равно завоевали бы обе Америки, или в том, что сейчас властвовал бы Запад.

То, что верно в отношении Мухаммеда, вероятно, даже еще более верно в отношении любых других великих людей, с которыми мы встретились в предыдущих главах. Ассирийский Тиглатпаласар III и Первый император Цин оба создали ужасные, централизованные и дорогостоящие древние империи. Габсбурги в Европе и Хидэёси в Японии потерпели неудачу, когда пытались создать великие континентальные империи в XVI веке. Английская «Славная революция» в 1688 году и смерть Мао в 1976 году в обоих случаях привели к власти реформистские клики. Однако самое большее, что сделал любой из этих великих людей (или «идиотов, заваливающих дело»), было лишь ускорение или замедление тех процессов, которые уже происходили. На самом деле никому из них не удалось заставить историю пойти совершенно новым путем. Даже Мао, возможно больше всех склонный к мании величия, сумел лишь отсрочить индустриальный взлет Китая, предоставив Дэн Сяопину возможность остаться в памяти в качестве великого человека, круто развернувшего Китай «кругом». Если бы можно было в порядке эксперимента заново повторить прошлое, заменив «идиотов, заваливающих дело» великими людьми (и наоборот) и оставив все остальное тем же самым, то события развивались бы во многом так же, даже если они протекали бы с немного другой скоростью. Великие мужчины (и женщины) явно любят считать, что они изменяют мир одной лишь силой воли, но они ошибаются.

Вышесказанное применимо как в сфере политики, так и вне ее. Мэтью Болтон и Джеймс Уатт, например, были, несомненно, великими людьми, поскольку Уатт изобрел, а Болтон пустил в широкую продажу машины, которые на самом деле изменили мир. Однако они не были уникальными великими людьми, — по крайней мере, более, нежели был уникальным Александер Грейам Белл, когда он подал патент на свой, только что изобретенный им телефон 14 февраля 1876 года, — в тот же самый день, когда подал патент на свой, только что изобретенный им телефон Элиша Грей. Не были Болтон и Уатт более уникальными, нежели хорошо знакомый им Джозеф Пристли, который открыл кислород в 1774 году — спустя год после того, как это вещество также открыл один шведский химик. Они также не были более уникальными, нежели те четверо европейцев, которые по отдельности в 1611 году обнаружили пятна на Солнце.

Историки часто поражаются тому, что изобретения имеют тенденцию случаться многократно. Так, электрическая лампочка родилась в голове у нескольких людей почти в один и тот же момент. Похоже, что зачастую великие идеи являются не столько результатом гениальности, сколько логическим следствием наличия некоторого числа мыслителей, задающих одни и те же вопросы и использующих одни и те же методы. Именно так и происходило у европейских интеллектуалов в начале XVII века: после того как некто изобрел телескоп (на это претендуют девять разных человек), было бы странно, если бы многие астрономы не открыли незамедлительно пятна на Солнце.

Экстраординарное число изобретений было сделано более чем один раз, и поэтому статистик Стивен Стиглер даже предложил закон, в соответствии с которым «никакое научное открытие не было названо в честь первооткрывателя» (этот «закон Стиглера», как он заметил, был на самом деле открыт социологом Робертом Мертоном на двадцать пять лет раньше). Болтон и Уатт оказались «впереди стаи», но сама «стая» уже существовала, и если бы Болтон и Уатт не пустили в продажу относительно эффективный по затратам топлива паровой двигатель в 1770-х годах, то чуть позднее это наверняка сделал бы один из их многочисленных соперников. Фактически «стая» смогла бы сделать это даже быстрее, если бы Уатт не исхитрился получить экстраординарный патент, который исключал всех конкурентов из данной сферы.

Великие мужчины и женщины и «идиоты, заваливающие дело» являются порождениями своего времени. Не следует ли нам сделать вывод, что картину истории определяют не конкретные индивидуумы, а некоего рода «дух эпохи» — определяет тем, что порой создает атмосферу, способствующую величию, а в других случаях порождает культуру «заваливания дел»? Некоторые историки так и считают и, например, высказывают предположение, что настоящей причиной владычества Запада является то, что китайская культура в XIV веке обратилась вовнутрь себя и отвернулась от мира, в то время как европейская культура обратилась вовне и побуждала исследователей стремиться за океаны, покуда они не оказались в обеих Америках.

Я уделил этой идее некоторое время в главе 8 и высказал там предположение, что такая трактовка фактов не очень сильно согласуется со здравым смыслом. Культура — это, скорее, не некий глас у нас в головах, говорящий нам, что следует делать, а как бы городской зал собраний, где мы спорим по поводу имеющихся у нас вариантов. Каждая эпоха получает те мысли, в которых она нуждается, диктуемые проблемами того рода, которые ставят перед ней география и социальное развитие.

Это объясняет то, почему история восточной и западной мысли была в общем похожа на протяжении последних пяти тысяч лет. В обоих центрах рост первых государств — около 3500-х годов до н. э. на Западе и после 2000-х годов до н. э. на Востоке, — породил обсуждения по поводу природы и пределов Божественной царской власти. По мере того как государства в обоих центрах становились более бюрократическими, — после 750-х годов до н. э. на Западе и после 500-х годов до н. э. на Востоке, — результатом этих дискуссий стало «Осевое мышление» первой волны, сделавшее предметом дебатов природу личной трансцендентности и ее отношение к светской власти. Примерно к 200-м годам н. э., по мере того как великие Ханьская и Римская империи шли к развалу, эти вопросы, в свою очередь, уступили дорогу второй волне «Осевого мышления», сделавшей предметом споров то, как организованные церкви могут спасать верующих в хаотическом и опасном мире. А когда социальное развитие вновь оживилось — к 1000 году н. э. в Китае и к 1400 году н. э. в Италии, — более интересными стали, однако, ренессансные вопросы — как «перескочить» через недавнее, вызывающее разочарование прошлое и заново обрести утраченную мудрость первого «Осевого времени».

Я подозреваю, что мысль Востока и Запада развивалась столь сходным образом на протяжении столь продолжительного времени потому, что существовал лишь один путь, при следовании которым уровень социального развития мог оставаться возрастающим. Дабы преодолеть «потолок» в двадцать четыре пункта, и людям Востока, и людям Запада пришлось централизовать свои государства, что неизбежно привело интеллектуалов к первой волне «Осевого мышления». Упадок этих государств побудил людей ко второй волне «Осевого мышления», а их возрождение почти неизбежно привело к ренессансам. Каждая великая перемена заставляла людей рождать те мысли, в которых нуждалась данная эпоха.

Что же привело около 1600 года к «великой дивергенции», когда западные европейцы переходили к научному мышлению, в то время как люди Востока (а также те люди Запада, которые жили за пределами центра, располагавшегося у берегов Атлантики) этого не делали? Отражал ли этот эпохальный сдвиг в мышлении глубокие культурные различия между людьми Востока и Запада, или же попросту конкретная эпоха получает те мысли, в которых она нуждается?

Некоторые (западные) социологи так и считают. Например, психологи подключали людей к магнитно-резонансным томографам и просили их решать проблемы. При этом, как указывали эти ученые, у западных испытуемых лобные и теменные области мозга, если данный вопрос требует вспоминания информации, относящейся к широкому контексту, светились более ярко (это указывает на то, что они работают более напряженно, дабы сохранять внимание), нежели тогда, когда для ответа на него требуется вспоминать факты, изолированные от контекста, и рассматривать эти факты независимо. Для людей Востока верно обратное.

Что означает данная разница? Изоляция фактов и рассмотрение их независимо от контекста является отличительной чертой современной науки (как в том излюбленном предостережении «при прочих равных условиях…»). Возможно, как гласит одна теория, данный контраст в отношении функций мозга означает, что люди Запада попросту более логичны и «научны», нежели люди Востока.

А возможно, что и нет. Данные эксперименты не показали, что люди Востока не могут отделять факты от контекста или что люди Запада не могут рассматривать вещи в перспективе. Они лишь показали, что для каждой из этих групп менее привычно думать определенным образом, и в таком случае, чтобы справиться, приходится работать более напряженно. Обе группы способны выполнять оба вида заданий, и регулярно это делали.

В каждую эпоху и в каждой стране мы обнаруживаем рационалистов и мистиков; мы обнаруживаем тех, кто абстрагируется от деталей, и тех, кто вникает во все сложности; и мы даже обнаруживаем немногих людей, которые делают и то и другое. А вот что при этом варьирует, так это проблемы и испытания, с которыми эти люди сталкиваются. Когда европейцы около 1600 года начали создавать атлантическую экономику, они также создали для себя и новые проблемы. Чтобы решать их наилучшим образом, оказались необходимыми механические и научные модели реальности. На протяжении следующих четырехсот лет эти способы мышления сделались частью западного образования, все более становясь образом мыслей «по умолчанию». На Востоке, где проблемы того рода, которые породила атлантическая экономика, вплоть до XIX века представлялись не столь актуальными, данный процесс пока еще не зашел столь далеко.

Еще не далее как в 1960-х годах некоторые западные социологи утверждали, что восточная культура — в частности, конфуцианство — мешает тем, кто погружен в нее, развивать предпринимательский дух конкуренции и инноваций, необходимый для экономического успеха. В 1980-х годах — перед лицом очевидного факта японского экономического успеха — новое поколение социологов пришло к выводу, что конфуцианские ценности уважения к власти и самопожертвования ради группы не препятствуют капитализму. Скорее, на самом деле именно они служат объяснением успехов Японии. Однако, может быть, более разумным будет сделать вывод, что люди приспосабливают свою культуру к нуждам социального развития. А это развитие в конце XX века породило также конфуцианских и коммунистических капиталистов — наряду с либеральными капиталистами.

Вывод, что мы получаем такую мысль, в которой нуждаемся, возможно, имеет смысл также и в отношении другого странного феномена, который психологи называют эффектом Флинна. С тех пор как начали проводиться тесты IQ (умственного развития), получаемые при этом средние оценки неуклонно становятся выше (примерно на три балла за десятилетие). Приятно было бы думать, что все мы становимся умнее. Однако более вероятно то, что попросту у нас возрастает умение мыслить современным, аналитическим образом. Его и показывают результаты данных тестов. Чтение книг делает нас более «современными», нежели рассказывание историй. Также и компьютерные игры (к ужасу многих педагогов), по-видимому, также делают нас более «современными».

Несомненно, верно и то, что не все культуры равно восприимчивы к меняющимся обстоятельствам. Например, исламские страны имеют одиозную славу: не многие среди них являются демократическими, в не многих из них есть современные диверсифицированные экономики, и они породили мало ученых, получивших Нобелевскую премию. Некоторые немусульмане делают из этого вывод, что ислам, должно быть, является религией невежества, из-за которой миллионы людей погрязли в болоте суеверий. Но если бы это было верным, то тогда сложно объяснить, почему тысячу лет тому назад многие из лучших ученых, философов и инженеров мира были мусульманами, или почему вплоть до XVI столетия мусульманские астрономы опережали всех прочих.

Реальное объяснение, как я подозреваю, состоит в том, что после 1700 года многие мусульмане в ответ на военное и политическое поражение «обратились вовнутрь» — то есть поступили точно так же, как и многие китайские конфуцианцы в XIII и XIV веках. Ислам — это все еще «широкий шатер». Одной крайностью является Турция, которая модернизировалась настолько эффективно, что выглядит подходящим кандидатом на вступление в Европейский союз. В качестве другой крайности мы обнаруживаем людей — таких, как некоторые из движения Талибан, — которые убьют женщин, если те покажут свои лица на людях. В целом, однако, по мере того как мусульманский мир скатывался из состояния, когда он был центром Запада, в состояние эксплуатируемой периферии, его социальное развитие стагнировало, и он оказался в роли жертвы. Положить этому конец — великая задача для современного ислама. И кто знает, какие преимущества мусульманский мир сможет затем обнаружить в своей отсталости.

Культура и свобода воли являются «джокерами», усложняющими теорему Морриса, согласно которой причиной перемен являются ленивые, жадные и испуганные люди (которые редко когда знают, что они делают), которые ищут более легкие, более прибыльные и более безопасные способы что-либо делать. Культура и свободная воля ускоряют или замедляют наши реакции на изменяющиеся обстоятельства. Они искажают и запутывают любую простую теорию. Однако — как это более чем ясно показывают истории, коими полны главы с 1-й по 10-ю, — культура и свободная воля никогда не в силах надолго взять верх над биологией, социологией и географией.

Назад в Будущее

Причины владычества Запада являются как «давними», так и «краткосрочными», и они заключаются в постоянно меняющемся взаимодействии географии и социального развития. Но само по себе владычество Запада и не «предопределено», и не «случайно». Будет более обоснованным назвать его наиболее вероятным из результатов — на протяжении большей части истории — в ходе некоей игры, где география создавала преимущества для Запада. Мы можем сказать, что владычество Запада зачастую было результатом «хорошего расклада карт».

Дабы объяснить эти довольно загадочные комментарии, я хочу заимствовать метод из комедии 1985 года Роберта Земекиса «Назад в будущее». Вскоре после начала этого фильма безумный профессор, соединив между собой огромный усилитель для гитары, украденный плутоний и автомобиль DeLorean, создает машину времени. Когда террористы убивают этого профессора, подросток Марти Макфлай (которого играет Майкл Дж. Фокс) спасается от погони, и машина времени в виде автомобиля катапультирует его в прошлое, в 1955 год. Там он встречает своих будущих родителей, когда те были его возраста. Происходит катастрофа: вместо того чтобы полюбить его будущего отца, его будущая мать влюбляется в самого Марти. Мы можем сказать, что это всего лишь «маленький стежок» на гобелене истории, но для Марти это очень важно: если он не сможет исправить это прошлое до конца фильма, он никогда не родится.

Я полагаю, что, вместо того чтобы последовать обычному методу историков — начать повествование с самого начала и рассказывать его, покуда мы не достигнем наших собственных времен, — может оказаться полезным прыгнуть в прошлое, подобно Макфлаю, а затем, как это происходит в фильме, остановиться и задаться вопросом: что могло бы произойти, дабы не допустить, чтобы будущее — пусть у нас это будет, скажем, 2000 год — не оказалось более или менее таким, каким оно стало?

Я начну с прыжка на двести лет назад, в 1800 год. Высадившись в эпоху Джейн Остин, мы обнаружим, что в то время властвование Запада к 2000 году было уже очень вероятным. В Британии уже происходила промышленная революция, наука процветала, а европейская военная мощь намного превосходила военную мощь кого бы то ни было еще. «Ничто не высечено в камне», и, будь Наполеон немного более удачливым, он мог бы выиграть свои войны. Или же, будь правители Британии менее удачливыми, они могли бы «завалить дело», решая проблемы, поставленные индустриализацией. В обоих случаях британский «взлет» был бы более медленным, или — как я предполагал в главе 10 — промышленная революция могла бы переместиться в Северную Францию. Все возможности для этого имелись. Однако очень трудно понять, что такого правдоподобного могло бы случиться после 1800 года, что не дало бы вообще произойти промышленной революции на Западе. А раз уж индустриализация пошла, столь же трудно представить, что могло бы остановить распространение ее ненасытных рынков в глобальных масштабах. «Пытаться задержать прогресс человеческого знания, — так резко высказался лорд Макартни, когда китайское правительство отвергло его торговую миссию в 1793 году, — напрасное занятие»². Возможно, сказано напыщенно, но все-таки он был прав.

Не важно, как много козырей мы бы выставили не в пользу Запада, — например, представив, что его индустриализация задержалась бы на сотню лет, а европейская имперская экспансия была бы незначительной вплоть до XX века. Все равно нет никаких очевидных оснований считать, что независимая промышленная революция на Востоке произошла бы раньше, нежели на Западе. Для такого «взлета» Востока, вероятно, потребовался бы рост диверсифицированной региональной экономики — наподобие той, которую люди Запада создали на берегах Атлантики. А чтобы ее создать, потребовалось бы несколько столетий. Владычество Запада к 2000 году в 1800 году не было предопределено, — в смысле, чтобы быть на 100 процентов уверенными в этом, — но, как я подозреваю, вероятность его составляла как минимум 95 процентов.

Если мы прыгнем назад еще на сто пятьдесят лет — из 1800 в 1650 год, — когда Ньютон был еще мальчиком, владычество Запада к 2000 году будет выглядеть не столь очевидным, но все еще вероятным. Огнестрельное оружие закрывало степи, а корабли создавали атлантическую экономику. Индустриализация все еще была чем-то невообразимым, но ее предпосылки в Западной Европе уже существовали. Если бы Голландия выиграла свои войны против Англии в 1650-х годах, если бы потерпел провал поддержанный Голландией переворот в Англии в 1688 году или если бы оказалось успешным вторжение французов в Англию в 1689 году, то некоторые учреждения, «взрастившие» Болтона и Уатта, возможно, никогда не сформировались бы. В таком случае — как я ранее уже высказывал предположение — для осуществления промышленной революции могло бы потребоваться на десятки лет больше времени, или же она произошла бы где-нибудь в другом месте в Западной Европе. Но опять-таки трудно усмотреть, что могло бы случиться правдоподобного после 1650 года, что не дало бы ей произойти вообще. Возможно, если бы западная индустриализация замедлилась и если бы цинские правители при этом также вели себя по-другому, Китай XVII и XVIII веков, может быть, быстрее догнал бы европейскую науку. Однако, как мы видели в главе 9, для того чтобы индустриализация впервые произошла на Востоке, потребовалось бы намного большее. Западное владычество к 2000 году в 1650 году было менее предопределенным, нежели в 1800 году, однако оно все еще было наиболее правдоподобным результатом. Возможно, его вероятность составляла 80 процентов?

Еще на сто пятьдесят лет раньше, в 1500 году, прогноз становится более мрачным. У западных европейцев имелись корабли, которые могли плавать в Новый Свет, но их первейшим инстинктом было попросту грабить его. Если бы Габсбурги оказались даже еще более удачливыми, нежели они были на самом деле (то есть если бы Лютер никогда не родился, либо если бы Карлу V удалось заставить его служить себе, либо если бы поход Армады против Англии в 1588 году оказался успешным, а восстание в Голландии было бы затем подавлено), они, возможно, действительно стали бы пастырями христианского мира. В таком случае испанская инквизиция могла бы заставить замолчать радикальные голоса — такие, как голоса Ньютона и Декарта, — а произвольное налогообложение могло уничтожить голландскую, английскую и французскую торговлю таким же образом, как оно уничтожило испанскую коммерцию в исторической реальности. Впрочем, есть множество «если». Несмотря на все, что мы знаем, империя Габсбургов могла породить прямо противоположный эффект: еще большему числу пуритан пришлось бы пересекать Атлантику и строить «города на холмах»^[214], что стимулировало бы развитие атлантической экономики и научную революцию на другой стороне Атлантики.

Альтернативно, Габсбурги легко могли бы действовать с худшими результатами, нежели они действовали на самом деле. Если бы османы нанесли более основательное поражение шиитской Персии, турки могли бы в 1529 году взять Вену. Минареты с муэдзинами могли бы все еще устремляться в небеса над Англией, и, как выразился на этот счет Гиббон, в школах Оксфорда могли бы обучать толкованию Корана. Благодаря турецкому триумфу центр тяжести Запада, возможно, продолжал бы оставаться в Средиземноморье, и в результате атлантическая экономика завяла бы на корню. Однако, с другой стороны, — так же как и победа Габсбургов, которую я только что вообразил, — турецкий триумф мог бы также способствовать возникновению даже еще более мощного атлантического мира. Еще одна возможность — если бы в XVII веке османы и русские сильнее сражались друг с другом, они могли бы оказаться слишком слабыми для того, чтобы закрыть западные степи для кочевников. В этом случае победы династии Цин в XVII и XVIII столетиях могли бы вызвать движение монголов в Европу, в результате чего кризис XVII века на Западе стал бы чем-то столь же мрачным и тяжелым, как и последние дни Рима. Если бы на Западе случились новые «темные века», то в Китае — по прошествии достаточного числа столетий — могли бы иметь место свои собственные научная и промышленная революция, когда его социальное развитие уперлось бы в «твердый потолок». Кто знает? Однако ясно одно: в 1500 году шансы на то, что Запад будет к 2000 году властвовать, были намного ниже, нежели к 1650 году, — возможно, не намного более, нежели пятьдесят на пятьдесят.

Следующий прыжок на сто пятьдесят лет назад доставит нас в 1350 год, в мрачные дни «Черной смерти». Из этого наблюдательного пункта владычество Запада к 2000 году показалось бы, откровенно говоря, довольно маловероятным. Наибольшие неожиданности в ближайшем будущем мог преподнести Тамерлан — монгольский завоеватель, который явился из Центральной Азии и опустошил Индию и Персию, а затем в 1402 году нанес поражение Османской империи. И после этого он решил повернуть на восток, чтобы отомстить китайскому императору за то, что тот, по мнению Тамерлана, проявил к нему неуважение, — однако умер прежде, чем достиг своей цели. Если бы вместо этого Тамерлан продолжил бы после 1402 года свой поход на Запад, он вполне мог бы опустошить Италию, прервать ее Ренессанс и на столетия задержать развитие на Западе. С другой стороны, если бы он не умер в 1405 году в пути на Восток, а продержался бы на несколько лет дольше, он мог бы повторить жестокое завоевание Китая ханом Хубилаем и задержал бы на столетия развитие уже не Запада, а Востока.

Есть множество и других возможных вариантов развития событий. Основатель династии Мин Хун У легко мог бы не добиться успеха в объединении заново Китая после происходивших в нем гражданских войн. В результате в восточном центре в XV веке оказалась бы не одна великая империя, а группа воюющих государств. Кто может сказать, какие последствия это бы возымело? Мог бы настать хаос. Однако возможно, что в отсутствие «тяжелой руки» минской автократии это способствовало бы развитию даже еще более мощной морской торговли. В главе 8 я высказал предположение, что минский Китай, вероятно, никогда не создал бы восточную версию возникшей позднее атлантической экономики Запада, ибо этому слишком сильно мешала география. Однако, не будь династии Мин, колонисты и купцы Востока все же могли бы создать экономику в стиле атлантической — меньших масштабов и ближе к дому — в Юго-Восточной Азии и на островах Пряностей. Однако суть дела состоит в том, что в 1350 году реализация различных вариантов развития событий была даже еще более вероятна, нежели в 1500 году. Владычество Запада к 2000 году было попросту одной из многих возможностей — с вероятностью, может быть, не более чем в 25 процентов.

Я мог бы продолжать и дальше. Забавно играть в игру «а что, если». Но суть дела, вероятно, ясна. Станет ли Запад властвовать к 2000 году — это был вопрос вероятностей, а не предопределенностей либо случайностей. И чем дальше мы уходим в прошлое, тем больше там имеется того, что могло преподнести неожиданности. В 1800 году было в высшей степени невероятно, что какие-либо иные решения, культурные тенденции или случайности воспрепятствуют владычеству Запада после 2000 года. В 1350 году такой результат был вполне правдоподобным. Тем не менее трудно придумать, что такого могло бы случиться после 1350 года, из-за чего индустриализация на Востоке произошла бы раньше, нежели на Западе, или из-за чего индустриализация вообще бы не произошла.

Чтобы отыскать такое прошлое, которое могло бы правдоподобно привести к владычеству Востока к 2000 году, нам необходимо уйти назад на целых девять столетий — в 1100 год. Если бы тогда император династии Сун Хуэй-цзун более оптимальным образом действовал в отношении кочевников-чжурчжэней и сберег бы Кайфын в 1127 году или если бы родители ребенка Темучина действительно забыли его в степях и он умер бы, вместо того чтобы вырасти и стать Чингисханом, — то кто знает, что могло бы случиться? Расстояния и технологии морского дела, вероятно, исключали тихоокеанскую версию того пути к индустриализации, которым Европа последовала в XVIII веке, — посредством создания атлантической экономики. Однако, возможно, похожую экономику можно было бы создать и иными способами. Если бы Китай избежал разрушений и опустошений от чжурчжэней и монголов, его ренессансная культура могла бы расцвести и породить научную революцию, вместо того чтобы зачахнуть и вылиться в самоуспокоенность и бинтование ног. Внутренний спрос сотни миллионов китайских подданных, торговля между сельскохозяйственным югом и промышленным севером и колонизация Юго-Восточной Азии — всего этого могло бы затем оказаться достаточно, чтобы изменить баланс. С другой стороны — а может быть, что и нет. Пока у Китая не имелось такого огнестрельного оружия и таких армий, которые могли бы «закрыть» степи, — страна оставалась открытой для опустошительных миграций. Вероятно, было бы слишком оптимистично полагать, что китайские чиновники смогли бы неопределенно долго ухитряться сохранять равновесие. Как я подозреваю, взлету Востока в XII веке препятствовали очень многие обстоятельства.

Если мы совершим напоследок еще одно путешествие на машине времени и прыгнем на одну тысячу лет назад от эпохи династии Сун, то наш основной вопрос опять меняется. Теперь он будет состоять не в том, смог бы Восток властвовать к 2000 году, а в том, смогла бы Римская империя преодолеть «твердый потолок» за семнадцать столетий до того, как Запад действительно это сделал. Если откровенно, я не представляю, каким образом это могло бы произойти. Как и Китаю династии Сун, Риму не только нужно было изыскать способ преодолеть «твердый потолок», не обладая при этом преимуществами атлантической экономики; ему также потребовалось бы и исключительное везение, чтобы избежать пяти «всадников апокалипсиса». Когда в III столетии н. э. пала китайская империя Хань, Рим отделался тем, что ослабел как государство, — только чтобы оказаться разрушенным в V столетии. Несомненно, у Рима имелись возможности каким-то образом победить готов и им подобных, чтобы и далее продолжать как-то справляться с трудностями. Но смогла бы затем эта империя справиться с кризисом VII века? И даже если бы Римская империя уцелела, оставшись более крупным [нежели было в реальности] государством, то каким образом она избежала бы длительного «сворачивания» социального развития на Западе? Римская промышленная революция после 100 года н. э. представляется даже еще менее вероятной, нежели успехи сунского Китая после 1100 года.

Все вышесказанное подкрепляет наш вывод о том, что владычество Запада к 2000 году не было давно предопределенным и не было результатом краткосрочной случайности. Оно скорее было результатом давнишней вероятности. И никогда не был особенно вероятным — даже в 1100 году — вариант, при котором Восток индустриализуется первым, приобретет способность распространять свою мощь в глобальных масштабах и обратит свое первенство в отношении социального развития во владычество таким же образом, как это впоследствии сделает Запад. Впрочем, всегда было вероятным, что кто-то в конце концов создаст такое огнестрельное оружие и такие империи, которые будут в состоянии «закрыть» степи, и создаст такие корабли и рынки, которые будут в состоянии «открыть» океаны. И как только такое случится, станет все более вероятным то, что новые географические преимущества приведут людей Запада к промышленной революции прежде, нежели людей Востока. Как я подозреваю, единственное, что могло бы предотвратить это, — подлинный момент «Прихода ночи» — такого рода катастрофа, которую Айзек Азимов описал в рассказе под этим названием. Я рассказывал о «Приходе ночи» в главе 2: это катаклизм, против которого оказываются недостаточными всякие ответные реакции, который разрушает цивилизацию и отбрасывает человечество к самому началу его развития.

«Приход ночи»

Но этот вариант также никогда не был особенно вероятным. До наступления эпохи владычества Запада мир ближе всего подходил к «Приходу ночи» около 10 800 года до н. э., когда громадное ледниковое озеро стекало в Северную Атлантику и в результате ее температура понизилась достаточно для того, чтобы «отключился» Гольфстрим. Последовавшая затем малая ледниковая эпоха продолжительностью в двенадцать столетий, известная как поздний дриас, остановила социальное развитие и положила конец первым экспериментам в области оседлой жизни в деревнях и раннего сельского хозяйства на территории Холмистых склонов. По сравнению с поздним дриасом каждый последующий эпизод глобального похолодания представляется «едва заслуживающим усилий, требующихся для надевания свитера».

Последствия события, по масштабам сравнимого с поздним дриасом, случись оно когда-нибудь в течение последних нескольких тысяч лет, чересчур ужасны, чтобы думать об них долго. Урожаи в мире из года в год все падали бы и падали. Сотни миллионов людей умирали бы от голода. Массовые миграции опустошили бы многие части Европы, Северной Америки и Центральной Азии. Результатом этого стали бы войны, крахи государств и эпидемии, по сравнению с которыми все ранее известное оказалось бы незначительным. Стало бы так, как если бы пять «всадников апокалипсиса» поменяли своих коней на танки. Сократившееся и дрожащее от страха население в итоге сосредоточилось бы в деревнях в области «Счастливых широт», молясь о дожде и кое-как добывая скудные средства существования из сухой почвы. Тысячи лет социального развития оказались бы стерты с нашего графика.

Можно также вообразить и другие варианты наподобие «Прихода ночи». Пессимистически настроенные астрономы рассчитали, что если в Землю ударится астероид около мили в диаметре, то взрыв при этом будет эквивалентен взрыву 100 миллиардов тонн тротила единовременно. Относительно того, насколько именно мрачно при этом будет, мнения расходятся. Несомненно, верхняя часть атмосферы временно заполнится пылью, преградив доступ солнечному свету, в результате чего миллионы людей будут умирать от голода. При этом может выделиться количество окиси азота, достаточное для того, чтобы нарушить озоновый слой, — из-за чего выжившие подвергнутся смертоносной солнечной радиации. А смоделировать удар астероида в две мили [3218 м] еще проще. Он был бы подобен взрыву 2 триллионов тонн тротила, который, вероятно, убьет всех.

Разумеется, есть и хорошие новости: никаких таких скал у нас на пути нет, так что нет большого смысла вводить себя в депрессию, строя догадки на тему, насколько скверно могли бы обернуться обстоятельства. Столкновения с астероидами и ледниковые эпохи отличаются от войн или культуры тем, что они не подконтрольны (хотя, возможно, нам следует сказать, не были подконтрольны до недавнего времени) людям. Ни «идиот, заваливающий дело», ни культурная тенденция, ни случайность не смогли бы создать еще раз массу ледяной воды, достаточно большую для того, чтобы «отключить» Гольфстрим. Это означает, что новый поздний дриас невозможен. И даже наиболее мрачно настроенные астрономы считают, что мы будем сталкиваться с астероидами диаметром в милю только раз в несколько сотен тысяч лет.

Фактически «идиоты, заваливающие дело» и прочие факторы в любой из моментов человеческой истории не смогли бы сделать почти что ничего такого, что привело бы к моменту «Прихода ночи». Даже самые кровавые войны, которые мы сами себе устраивали, — мировые войны XX столетия, — лишь подтверждали уже действовавшие тенденции. В 1900 году Соединенные Штаты — новая разновидность субконтинентальной империи с промышленным центром — уже бросали вызов океаническим империям Западной Европы. Мировые войны были в основном борьбой за то, чтобы выяснить — кто именно заменит западных европейцев. Сами ли Соединенные Штаты? Или Советский Союз, который к 1930-м годам быстро проводил индустриализацию? Или Германия, пытавшаяся в 1940-х годах завоевать свою собственную субконтинентальную империю? На Востоке Япония в 1930-1940-х годах пыталась завоевать субконтинентальную империю, провести ее индустриализацию и изгнать оттуда Запад. А когда это не удалось, Китай проводил индустриализацию уже имевшейся у него субконтинентальной империи — с катастрофическими последствиями в 1950-1960-х годах и впечатляюще с 1980-х годов. Нелегко сообразить, каким образом европейские океанические империи смогли бы уцелеть в условиях такой конкуренции, в особенности если добавить к этому нарастающее шествие национализма от Африки до Индокитая и постоянное снижение численности населения и промышленности в Западной Европе по сравнению с ее конкурентами.

Если бы великие державы Европы в 1914 и 1939 годах не «бросились сами на рифы», их океанические империи наверняка сохранялись бы дольше. А если бы Соединенные Штаты в 1919 году не уклонились от исполнения своих глобальных обязанностей, то океанические империи могли бы рухнуть даже еще быстрее. Если бы Гитлер нанес поражение Черчиллю и Сталину, то положение дел, может быть, оказалось бы иным — а может быть, что и нет. Это замечательно иллюстрирует роман Роберта Харриса «Фатерланд». В основе его сюжета — расследование загадочного убийства в Германии в 1964 году. Но, как быстро становится ясно, это Германия, которая победила во Второй мировой войне. Все выглядит пугающе по-другому. Гитлер уничтожил всех европейских евреев, а не просто большинство из них. Его архитектор Альберт Шпеер материализовал фантазии своего хозяина, перестроив Берлин, где появился проспект Победы — вдвое длиннее, нежели Елисейские Поля в Париже. В начале его находится самое большое здание в мире, где фюрер произносит речи под куполом, настолько высоким, что внутри его могут формироваться дождевые облака. Однако по мере развертывания сюжета этот пейзаж начинает приобретать даже еще более жутко знакомые черты. Между Соединенными Штатами и огромной, неустойчивой и тоталитарной империей, располагающейся в Восточной Европе, идет холодная война. Обе империи враждебно следят друг за другом, отгородившись ядерными ракетами. Они ведут войны руками своих доверенных союзников, манипулируют своими государствами-клиентами в третьем мире и медленно двигаются к «разрядке напряженности». В конце концов, в некоторых отношениях положение дел не так уж и отличается от реальности.

Мировые войны XX века могли реально привести к совершенно иному исходу единственно лишь в случае сползания ко всеобщей ядерной войне. Если бы у Гитлера имелись уже разработанные атомные бомбы, он наверняка бы их использовал. Однако после того как он в 1942 году фактически отменил свою ядерную программу, это так никогда и не стало вероятным. Это дало возможность Соединенным Штатам беспрепятственно и безнаказанно сбросить две бомбы на Японию. Но как только Советы испытали свое первое ядерное оружие в 1949 году, «Приход ночи» становился все более возможным. Но даже на своем пиковом уровне в 1986 году разрушительная мощь всех боеголовок мира, вместе взятых, составляла лишь одну восьмую разрушительной мощи от удара метеорита в две мили шириной. Однако этого все равно было более чем достаточно, чтобы уничтожить современную цивилизацию.

Трудно понять людей — типа председателя Мао, — которые могут невозмутимо думать о ядерной войне.

«Давайте вот о чем поразмышляем, — так обратился он к лидерам коммунистического мира в 1957 году. — Если война разразится, как много людей погибнет? Во всем мире имеется 2,7 миллиарда человек… В самом худшем случае погибнет, может быть, половина из них. Но ведь другая половина останется; империализм будет стерт с лица земли, и весь мир станет социалистическим. Через сколько-то лет население мира опять достигнет 2,7 миллиарда человек и, несомненно, затем вырастет еще больше»³.

К счастью для всех нас, люди, которые реально принимали решения в Советском Союзе и Соединенных Штатах в 1950-х годах, понимали, что единственный способ держать под контролем ядерные вооружения — следовать доктрине «гарантированного взаимного уничтожения» по принципу «третьего не дано», когда один неверный шаг может означать всеобщее уничтожение. Оставалось неясно, как именно следует играть в эту игру. Поэтому случилось несколько «последних звонков», в особенности когда осенью 1962 года Джон Фицджеральд Кеннеди и Никита Хрущев пытались вырабатывать правила игры. Хрущев, встревоженный бряцанием оружием со стороны Америки, разместил советские ракеты на Кубе, а Кеннеди, обеспокоенный этим, устроил блокаду острова. Советские корабли плавали в пределах нескольких миль от американской морской границы. Кеннеди отправил авианосец, чтобы не пускать их. В тот момент Кеннеди подозревал, что вероятность катастрофы достигла одного шанса из трех или даже одного из двух. А затем около десяти утра в среду 24 октября ситуация резко ухудшилась. Когда Кеннеди и его ближайшие советники сидели в напряженном молчании, пришли новости, что советская подводная лодка преградила путь американскому авианосцу. Какими еще могли быть ее намерения, если не атаковать? «Кеннеди поднял руку к лицу и прикрыл ею себе рот, — вспоминал его брат. — Он сжимал и разжимал свой кулак. Его лицо выглядело измученным, в глазах была боль, а сами они стали почти серыми»⁴. Его следующим шагом стал бы запуск четырех тысяч боеголовок. Но советская подводная лодка не стала стрелять. Часы продолжали тикать, и в 10:25 советские корабли сначала замедлили свой ход, а затем повернули назад. Ночь не наступила.

На протяжении тридцати лет в результате политики «балансирования на грани войны» и грубых ошибок не раз мучительной чередой возникали ситуации, когда явственно проглядывала «тьма внешняя»^[215]. Однако самого худшего так и не произошло. После 1986 года число боеголовок в мире сократилось на две трети, а в 2010 году были достигнуты очередные договоренности о новых крупных сокращениях. Тысячи единиц оружия, которые все еще имеются у американцев и русских, могут убить всех на Земле, и при этом еще мегатонны оружия останутся неиспользованными. Однако «Приход ночи» теперь представляется намного менее вероятным, нежели на протяжении сорока лет «взаимного гарантированного уничтожения». Биология, социология и география продолжают плести свои паутины. История продолжается.

Основание

Рассказ Азимова «Приход ночи» не является — по крайней мере, пока что — особенно подходящей моделью для объяснения поступательного движения истории. Однако, возможно, для этого лучше подойдут его романы из цикла «Основание». В далеком-далеком будущем, рассказывает Азимов, молодой математик по имени Гэри Селдон отправляется на космическом корабле в Трантор, могущественную столицу Галактической империи, просуществовавшей уже двенадцать тысяч лет. Он выступает на проходящем раз в десять лет Симпозиуме математиков с научным докладом, в котором объясняет теоретические основы новой науки под наименованием «психоистория». Селдон утверждает, что в принципе, если мы объединим обычную историю, массовую психологию и высшую статистику, мы сможем определить силы, движущие человечеством, а затем спроецировать их наперед, дабы предсказать будущее.

Будучи продвинут со своей провинциальной родной планеты на должность профессора самого крупного университета на Транторе, Селдон разрабатывает методы психоистории. Его основной вывод состоит в том, что Галактическая империя близка к падению и это приведет к наступлению «темной эпохи», которая продлится тридцать тысяч лет, прежде чем вырастет Вторая империя. Император назначает Селдона премьер-министром. Находясь на этой блистательной должности, он планирует создать мозговой центр под названием «Основание». Ученые этого мозгового центра будут собирать воедино все знания в «Галактической энциклопедии». В то же время они будут разрабатывать тайный план реставрации империи спустя всего тысячу лет.

Романы из цикла «Основание» радуют любителей научной фантастики уже полвека, однако «Гэри Селдон» является постоянной шуткой для тех профессиональных историков, которые слышали о нем. Они утверждают, что только в буйном воображении Азимова знание того, что уже случилось, может сообщить о том, что произойдет. Многие историки отрицают, что в прошлом можно отыскать какие-либо важные закономерности. Те же из них, кто полагает, что таковые могут существовать, тем не менее склонны считать, что выявление этих закономерностей им не по силам. Например, Джеффри Элтон, — который не только возглавлял кафедру современной истории категории Regius^[216] в Кембриджском университете, но и придерживался замечательно резких мнений по всем историческим вопросам, — возможно, выражал мнение большинства. Он настаивал: «Письменная история охватывает в совокупности не более чем приблизительно двести поколений. Даже если в истории и есть некая более значительная цель, следует сказать, что пока что мы не можем реально ожидать, что мы способны выявить ее на основании того маленького кусочка истории, который имеется в нашем распоряжении»⁵.

В этой книге я попытался показать, что историки себя недооценивают. Нам не следует ограничиваться теми двумя сотнями поколений, когда у людей имелись письменные документы. Если мы расширим наши горизонты и привлечем к делу археологию, генетику и лингвистику — те виды доказательств, которые доминировали в первых нескольких главах моей книги, — то мы получим намного б?льшую историю. Фактически нам достаточно углубиться в прошлое на пятьсот поколений. Как я доказывал, на основании такого большого отрезка времени мы можем выявить некоторые закономерности. И теперь, как и Селдон, я хотел бы высказать предположение, что, как только мы сделаем это, мы реально сможем использовать прошлое, дабы предвидеть будущее.

12. …Пока еще

На кладбище истории

В конце главы 3 мы оставили Эбенезера Скруджа в ужасе стоящим перед собственной могильной плитой, за которой никто не ухаживал. Сжимая руку Духа будущих Святок, Скрудж вскричал: «Ответь мне на один вопрос, Дух. Предстали ли мне призраки того, что будет, или призраки того, что может быть?»

Тогда я предположил, что мы вполне можем задать тот же самый вопрос и в отношении рис. 12.1, который показывает, что если уровень социального развития Запада и Востока будет продолжать расти с той же скоростью, что и в XX веке, то в 2103 году Восток вновь обретет свое первенство. Но поскольку темпы роста уровня социального развития после XVII века фактически ускорялись, то рис. 12.1 на самом деле представляет собой лишь консервативную оценку. Поэтому данный график, возможно, лучше всего интерпретировать следующим образом: он сообщает, что 2103 год, вероятно, является самой поздней датой окончания эпохи Запада.

Города Востока уже стали такими же большими, как и города Запада, а разрыв между общим объемом производства экономик Китая и Соединенных Штатов (возможно, это такая переменная, которую легче всего предсказать) быстро сокращается. Стратеги из Национального разведывательного совета США полагают, что по объему продукции Китай догонит Соединенные Штаты в 2036 году. По мнению банкиров из Goldman Sachs, это произойдет в 2027 году, а по мнению бухгалтеров из PricewaterhouseCoopers — в 2025 году. Некоторые экономисты, а именно Ангус Мэддисон из Организации экономического сотрудничества и развития и нобелевский лауреат Роберт Фогель, выбрали даже еще более близкие даты (2020 и 2016 соответственно)¹. Конечно, потребуется более значительный срок для того, чтобы Восток догнал Запад по военному потенциалу, информационным технологиям и количеству получаемой энергии на душу населения, однако представляется разумным ожидать, что после 2050 года уровень социального развития Востока будет быстро догонять уровень социального развития Запада.

Однако остаются неотвязные сомнения. Все прогнозы экспертов, упомянутые выше, были объявлены в 2006-2007 годах, накануне финансового кризиса, которого те же самые банкиры, бухгалтеры и экономисты не смогли предсказать. К тому же следует помнить и о том, что судьба Скруджа не высечена на камне, и это одна из основных идей «Рождественской песни». «Жизненный путь человека, если неуклонно ему следовать, ведет к предопределенному концу, — произнес Скрудж. — Но если человек сойдет с этого пути, то и конец будет другим». И действительно, утром после Рождества Скрудж вскакивает со своей постели утром новым человеком. Вот как заканчивает этот рассказ Диккенс: «И таким он стал добрым другом, таким тароватым хозяином и таким щедрым человеком, что наш славный старый город может им только гордиться. Да и не только наш — любой добрый старый город, или городишко, или селение в любом уголке нашей доброй старой земли»².

Сможет ли Запад в XXI веке, подобно Скруджу, перестроиться и остаться в авангарде? В этой заключительной главе я хочу предположить довольно неожиданный ответ на этот вопрос.

На протяжении всей этой книги я многократно заявлял, что самая большая слабость большинства попыток объяснить, почему Запад властвует, и предсказать то, что случится дальше, состоит в том, что предсказатели обычно делают это в краткосрочной перспективе, заглядывая в прошлое в лучшем случае на несколько сотен лет, прежде чем сказать нам, в чем состоит смысл и значение истории. Все это похоже на то, как если Скрудж попытался бы усвоить преподанный ему урок только после общения с Духом нынешних Святок.

Для нас лучше всего будет последовать именно тому методу, которым воспользовался Скрудж после общения с Духом прошлых Святок, или поступить как Гэри Селдон, который изучил тысячелетия истории и только после этого стал вглядываться в будущее Галактической империи. Подобно Скруджу и Селдону, нам необходимо не просто определить, куда ведут нас нынешние тенденции, но также определить, не порождают ли эти тенденции те силы, которые будут их подрывать. При этом нам следует учесть парадокс развития, определить преимущества отсталости и спрогнозировать не только то, как география будет определять социальное развитие, но также и то, как социальное развитие будет изменять смысл географии. Когда мы все это проделаем, то обнаружим, что у этой истории развязка будет неожиданной.

После Кимерики

Мы обречены жить в интересные времена.

Где-то после 2000 года между западным центром мира и его восточной периферией установились довольно странные отношения. В 1840-х годах западный центр рос в глобальном масштабе, повсеместно распространяя свою мощь и превращая в прошлом независимый восточный центр в новую периферию для Запада. Впоследствии отношения между этим центром и этой периферией развивались по тем же направлениям, что и отношения между центрами и перифериями на протяжении истории (хотя и в более значительных масштабах). При этом люди Востока использовали свой дешевый труд и природные ресурсы для торговли с более богатым западным центром. Как это часто случается на перифериях, некоторые люди обнаруживают преимущества в отсталости, и вот — себя «переделала» Япония. В 1960-х годах несколько стран Восточной Азии вслед за ней вышли на глобальный рынок, где доминировала Америка, и стали процветать, а после 1978 года это проделал и Китай, когда там в конце концов воцарились мир, ответственность и гибкость. Огромное и бедное население Востока и при этом наличие собственной интеллигенции, что поражало прежних западных наблюдателей как факторы, способствующие отсталости, теперь начали представляться огромными преимуществами. Промышленная революция в конце концов распространилась по Востоку, и восточные предприниматели строили фабрики и продавали дешевые по себестоимости товары Западу (в особенности Соединенным Штатам).

Ничего особенно нового в этом сценарии не было, и в течение десятилетия или дольше все шло хорошо (если не считать тех людей Запада, которые пытались конкурировать с дешевыми по себестоимости восточноазиатскими товарами). Однако к 1990-м годам производители в Китае обнаружили — как люди на столь многих перифериях до них, — что даже самый богатый центр не может себе позволить покупать все, что периферия потенциально способна экспортировать.

Решение, найденное после 2000 года, сделало столь необычными отношения между Востоком и Западом. Даже притом, что средний американец зарабатывает где-то в десять раз больше, чем средний китайский работник, Китай фактически дает жителям Запада деньги в кредит, чтобы они продолжали покупать товары Востока. Он делал это, инвестируя часть своего огромного сальдо по текущим операциям в ценные бумаги, выраженные в долларах США, такие, как казначейские облигации Соединенных Штатов. Покупка сотен миллиардов долларов также искусственно поддерживала китайскую валюту дешевой относительно валюты Соединенных Штатов, что делало китайские товары еще менее дорогими для людей Запада.

Эти отношения, по мнению экономистов, были скорее похожи на брак, при котором один супруг занимается сбережениями и инвестициями, а другой — тратами, и никто из них не может позволить себе развода. Если Китай прекратил бы покупать доллары, американская валюта, возможно, испытала бы коллапс, в результате чего 800 миллиардов долларов США, которые Китай уже имеет, потеряли бы свою ценность. С другой стороны, если американцы перестали бы покупать китайские товары, их жизненные стандарты ухудшились бы, и их легкий кредит иссяк бы. Американский бойкот мог бы ввергнуть Китай в промышленный хаос, но Китай смог бы отомстить — выбросить на рынок в большом количестве доллары и обрушить тем самым экономику США.

Историк Найл Фергюсон и экономист Мориц Шуларик эту парочку стран со странными отношениями назвали «Кимерика» (Chimerica)³. Такого рода объединение Китая и Америки, с одной стороны, обеспечивает впечатляющий экономический рост, однако с другой стороны — является химерой, тем сном, от которого мир в конце концов должен будет проснуться. Американцы не могут бесконечно продолжать занимать китайские деньги, чтобы покупать китайские товары. Кимерийский океан дешевого кредита уже привел к завышению цен по всем видам активов, от скаковых лошадей до недвижимости, и в 2007 году пузыри начали лопаться. В 2008 году западные экономики оказались в состоянии свободного падения и потащили за собой весь остальной мир. К 2009 году общее испарившееся потребительское богатство составило 13 триллионов долларов. Кимерика пала.

К началу 2010 года оперативные вмешательства правительств позволили не допустить повторения депрессии 1930-х годов, тем не менее последствия коллапса Кимерики оказались огромными. На Востоке резко выросла безработица, происходило падение фондовых рынков, а темпы роста китайской экономики в 2009 году едва достигали половины от темпов 2007 года. Однако 7,5 процента роста Китая в 2009 году все равно остаются значительно выше тех темпов, на которые экономики западного центра могут надеяться даже в лучшие для себя годы. Да, Пекину пришлось изыскать 586 миллиардов долларов для пакета стимулов, но у него, по крайней мере, были резервы для этого.

Однако Запад понес куда больший ущерб. Соединенные Штаты использовали пакет стимулов на общую сумму 787 миллиардов долларов, который добавился к их уже огромному как гора имевшемуся долгу, и даже при такой поддержке их экономика в 2009 году сократилась более чем на 2 процента. Международный валютный фонд тем летом объявил, что они ожидают, что к 2010 году экономический рост в Китае дойдет до 8,5 процента, в то время как Соединенные Штаты сумеют добиться роста всего в 0,8 процента⁴. Самыми тревожными из всех были прогнозы управления конгресса США по бюджету, в соответствии с которыми Соединенные Штаты не окупят заимствования, потребовавшиеся для их пакета стимулов, вплоть до 2019 года, а к тому времени льготы, предназначенные для их стареющего населения, будут в еще большей степени тащить экономику вниз⁵.

Когда лидеры двадцати самых крупных экономик мира встретились в апреле 2009 года, чтобы выработать общий антикризисный ответ, появилась новая поговорка: «После 1989 года [когда произошли события на площади Тяньаньмэнь] капитализм спас Китай. После 2009 года Китай спас капитализм»⁶. В этих словах многое верно, но еще более точной аналогией 2009 году может быть 1918 год. Это был год, когда стало неоспоримым, что мощь и богатства из старого центра в Европе, ставшего банкротом, с шумом перетекают через Атлантику в процветающий новый центр в Соединенных Штатах. 2009 год может оказаться годом, когда шум перекачки средств через Тихий океан от ставшей банкротом Америки в процветающий Китай станет столь же явственным. Кимерика, возможно, является лишь остановкой на пути к восточному владычеству.

Нет нужды говорить, что не все согласны с такими прогнозами. Некоторые авторитеты указывают, что Соединенные Штаты сами менялись уже много раз столь же полно, как это сделал Скрудж. К тому же очень многие критики списывали со счета Соединенные Штаты во времена Великой депрессии 1930-х годов и стагфляции 1970-х годов, — только чтобы увидеть вместо этого поражение нацистов в 1940-х годах и Советов в 1980-х годах. Американские предприниматели и ученые, настаивают оптимисты, что-нибудь придумают, и даже если Соединенные Штаты в 2010-х годах сползут в кризис, они все равно в 2020-х годах будут в лучшем положении, нежели Китай.

Другие специалисты подчеркивают, что у Китая тоже имеются проблемы. Самое очевидное — это то, что Китай частично теряет свои преимущества отсталости по мере того, как в результате экономических успехов растут ставки заработной платы. В 1990-х годах «дешевые» рабочие места в сфере производства начали перемещаться с китайского побережья в глубь страны, а теперь они вообще уходят из Китая в страны с еще более низкими ставками заработной платы — такие, как Вьетнам. Большинство экономистов расценивает это как естественный путь интеграции Китая в глобальную экономику, однако для некоторых из них это первый признак того, что Китай утрачивает свое преимущество.

Еще одна группа скептиков в отношении Китая более серьезную проблему усматривает в демографии. Из-за низких показателей рождаемости и иммиграции средний возраст в Китае повышается быстрее, нежели в Америке, и к 2040 году выплаты пожилым людям могут оказаться для китайской экономики более тяжелым бременем, нежели для экономики Соединенных Штатов. Нехватка в Китае природных ресурсов также может привести к замедлению экономического роста, а противоречие между переживающими бум городами и чахнущей сельской местностью может еще более усугубиться. Если произойдет что-либо из перечисленного, народные волнения (которые уже происходят по нарастающей) могут выйти из-под контроля. Этнические восстания и протесты против коррупции и экологических катастроф способствовали свержению многих китайских династий в прошлом. И они могут опять сыграть такую же роль в ближайшем будущем. А если коммунистическая партия падет, страна может распасться на отдельные части — точно так же, как она распадалась в конце правления династий Хань, Тан, Юань и Цин. Соединенные Штаты в 1920 году могут не оказаться в конечном счете лучшей аналогией для Китая в 2020 году. Тогда США впитывали богатство старого центра, однако сам Китай в 1920 году постепенно сползал к гражданской войне.

С другой стороны, влиятельная группа западных панглоссов настаивает, что, возможно, ни одно из этих предположений в реальности не имеет значения. Несмотря на то что в XX веке богатство и мощь явно утекали на другую сторону Атлантики, типичный западный европеец в 2000 году был богаче, нежели его или ее предок на пике имперского величия Европы, поскольку капиталистическая приливная волна «подняла все лодки». В XXI веке утекание богатства и мощи на другую сторону Тихого океана может поднять все лодки еще выше. Ангус Мэддисон, рассчитавший, как упоминалось выше, что валовой внутренний продукт Китая сравняется с валовым внутренним продуктом Соединенных Штатов в 2020 году, предсказывает, что за период с 2003 по 2030 год доходы китайцев утроятся (до 18 991 доллара на человека в среднем). Он ожидает, что при этом доходы американцев повысятся лишь на 50 процентов. Однако поскольку этот прирост будет происходить с более высокого исходного уровня, то типичный американец в 2030 году будет зарабатывать 58 722 доллара, — более чем в три раза больше, нежели типичный китаец. У Роберта Фогеля, который полагает, что китайская экономика «перерастет» американскую в 2016 году, прогноз даже еще более пугающий. По его словам, к 2040 году доходы китайцев достигнут поразительной величины в 85 тысяч долларов, — однако к тому времени средний американец будет зарабатывать 107 тысяч долларов^[217]^, 7.

Наиболее «панглоссовским» из всех является «утешительный сценарий»⁸(Soothing Scenario), как его именует журналист Джеймс Манн, — а именно утверждение, что как бы то ни было, но процветание приведет к вестернизации Востока. И тогда будет бессмысленно задавать вопрос — властвует ли все еще Запад, — поскольку весь мир станет западным. «Торгуйте с Китаем свободно, — призывал в 1999 году Джордж Буш-старший, — и время на нашей стороне»⁹.

Согласно данной аргументации, единственный способ, позволяющий процветать в современной глобальной экономике, — это быть либеральными и демократическими, то есть более похожими на западный центр. Когда Япония^[218], Тайвань, Южная Корея и Сингапур в конце XX века стали богатыми, они все стали переходить от однопартийной системы к довольно демократическому правлению. И если Коммунистическая партия Китая смогла принять капитализм, то, возможно, она может принять также и демократию. В тех регионах, которые более всего включены в глобальную торговлю, это, возможно, уже происходит. Например, в провинциях Гуандун и Фуцзянь в наши дни многие местные должностные лица избираются прямым голосованием. Государственная политика, несомненно, остается авторитарной, однако правители в Пекине стали заметно более восприимчивыми к обеспокоенности в обществе по поводу природных катастроф, кризисов государственного здравоохранения и коррупции.

Однако многие люди Запада, которые провели некоторое время на Востоке, не столь увлечены идеей, что Восток именно тогда, когда он станет достаточно мощным, чтобы доминировать в глобальном масштабе, будет вестернизироваться в культурном отношении. В конце концов, американцы ведь не начали в большей степени действовать подобно европейцам, когда они сменили Европу в качестве доминирующего региона в западном центре. Скорее европейцы начали жаловаться по поводу американизации их собственной культуры.

Городским элитам Китая многое понравилось в западной культуре, когда они в 1980-х годах включились в глобальную экономику, в которой доминировали американцы. Они отказались от одежды в стиле Мао, открыли английские школы и даже потягивают кофе латте в кофейнях Starbucks в Запретном городе. В дорогих барах в районе озера Хоухай в Пекине полно гиперактивных людей возрастом чуть за двадцать, проверяющих котировки акций при помощи сотовых телефонов — так же, как и в подобных заведениях в Нью-Йорке или в Лондоне. Однако есть вопрос — будет ли продолжаться вестернизация, если мощь и богатство будут по-прежнему утекать на другую сторону Тихого океана.

Журналист Мартин Жак предполагает, что нет. Он доказывает, что на наших глазах вырастает то, что он называет «конкурирующими современностями» («contested modernities»)¹⁰, по мере того как люди Востока и Южной Азии приспосабливают для своих собственных нужд индустриализм, капитализм и либерализм, изобретенные в западном центре в XIX столетии. В первой половине XXI века, размышляет Жак, западное владычество уступит место фрагментированному глобальному порядку со множеством валютных зон (доллара, евро и деноминированного юаня) и сфер экономического и военного влияния (американская сфера в Европе, Юго-Западной Азии и, возможно, в Южной Азии и китайская сфера в Восточной Азии и в Африке), в каждой из которых будут доминировать собственные культурные традиции (евро-американские, конфуцианские и т. д.). Однако во второй половине века, предрекает он, скажут свое слово цифры. Китай будет властвовать, и мир станет истернизироваться.

Жак доказывает, — экстраполируя то, как Китай использовал свою мощь с 1990-х годов, — что китаецентричный мир в конце XXI века будет совершенно отличным от западного мира XIX и XX столетий. Он будет даже еще более иерархическим, поскольку западные теории о номинальном равенстве государств и общественных учреждений сменит старая китайская идея, что иностранцы должны прибывать в Срединное царство как просители, приносящие дань. Китай также будет нелиберальным, отбросив западную риторику об универсальных человеческих ценностях, и статичным, не терпящим никакой оппозиции власти политических правителей. Во всем мире люди забудут славу евро-американского прошлого. Они будут изучать мандаринский язык, а не английский, чествовать Чжэн Хэ, а не Колумба, читать Конфуция, а не Платона и восхищаться людьми китайского Ренессанса, такими как Шэнь Ко, а не итальянцами, такими как Леонардо да Винчи.

Некоторые стратеги полагают, что китайское глобальное владычество будет следовать конфуцианским традициям мирного ведения государственных дел и будет не столь агрессивным в военном отношении, как глобальное владычество Запада. Другие не согласны с ними. Китайская история не дает нам на этот счет ясных ориентиров. Конечно, были китайские лидеры — противники войны как инструмента политики (в особенности среди знати и бюрократии). Однако было и множество других лидеров, которые охотно использовали силу, включая первых нескольких императоров практически всех династий, за исключением династии Сун. Теоретики в области международных отношений, величающие себя «реалистами», обычно доказывают, что Китай после корейской войны был осторожен по большей части не благодаря Конфуцию, а по причине слабости. Однако военные расходы Пекина с 2006 года возрастали более чем на 16 процентов каждый год и в 2020-х годах должны сравняться с американскими военными расходами. В зависимости от тех решений, которые примут будущие лидеры, восхождение Востока к глобальному владычеству в XXI веке может оказаться даже более кровавым, нежели восхождение к глобальному владычеству Запада в XIX и XX столетиях.

И вот что мы имеем. Может быть, великие мужчины и женщины придут на помощь Америке и сохранят владычество Запада еще на несколько поколений. Может быть, «идиоты, заваливающие дело», на какое-то время прервут восхождение Китая. Возможно, Восток станет вестернизированным, и возможно, что Запад станет истернизированным. Может быть, мы все вместе окажемся в «глобальной деревне», или, может быть, исчезнем в результате столкновения цивилизаций. Может быть, все в итоге станут богаче, а может быть, мы спалим себя в третьей мировой войне.

Такая мешанина противоречащих друг другу прогнозов более всего напоминает историю о слепцах и слоне, которую я упоминал в главе 4. Каждый из них вообразил на основании того, чего он касался, нечто совершенно разное. Единственный способ объяснить, почему Запад властвует, как я предположил в той части книги, — это использовать индекс социального развития, чтобы пролить хотя бы немного света на данную сцену. Теперь же я хочу высказать предположение, что тот же самый подход может помочь нам увидеть, на что будет похож наш слон через сотню лет после настоящего времени.

2103 год

Давайте снова обратимся к рис. 12.1 и особенно присмотримся к той точке, где линии Запада и Востока пересекаются в 2103 году. Вертикальная ось показывает, что к тому времени индекс социального развития превысит пять тысяч баллов.

Это число поразительно. За четырнадцать тысячелетий, прошедших между концом ледниковой эпохи и 2000 годом н. э., уровень социального развития вырос на девятьсот баллов. А за следующие сто лет, согласно рис. 12.1, он вырастет на целых четыре тысячи пунктов. Девятьсот баллов перенесли нас от пещерной живописи Альтамиры к атомному веку; а куда перенесут нас еще четыре тысячи? Это, как мне кажется, действительно очень серьезный вопрос. Мы не сможем понять, что наступит после Кимерики, если сначала не разберемся с тем, на что будет похож мир при уровне социального развития в пять тысяч пунктов.

В одном из интервью в 2000 году экономист Джереми Рифкин высказал следующее предположение: «Наш образ жизни в следующие несколько десятилетий, вероятно, трансформируется куда более фундаментально, нежели за предыдущую тысячу лет»¹¹. Это звучит экстремально, но если рис. 12.1 действительно показывает картину будущего, то данная оценка на перспективу Рифкина фактически является сильно преуменьшенной. Между 2000 и 2050 годами, согласно данному графику, уровень социального развития повысится вдвое по сравнению с предыдущими пятнадцатью тысячами лет, а к 2103 году он еще раз удвоится. Какая ирония истории!

При этом все прогнозы, которые я рассматривал в предыдущем параграфе, окажутся неверными. Все их авторы экстраполируют от настоящего времени к ближайшему будущему, и все — что неудивительно — приходят к выводу, что будущее будет во многом похоже на настоящее, но с более богатым Китаем. Однако если вместо этого мы привлечем историю в целом — то есть, если мы поговорим с Духом прошлых Святок, — то нам придется признать, насколько беспрецедентной будет грядущая волна роста уровня социального развития.

Уровень социального развития в пять тысяч баллов — это ошеломляет. Если в рамках наших рассуждений мы допустим, что избранные четыре характеристики (количество получаемой энергии, уровень урбанизации, уровень развития информационных технологий и военный потенциал) будут вносить свой вклад в общий уровень социального развития в баллах в 2103 году приблизительно в тех же пропорциях, что и в 2000 году^[219], то через столетие появятся города с числом жителей в 140 миллионов человек (представьте себе Токио, Мехико, Нью-Йорк, Сан-Паулу, Мумбай, Дели и Шанхай, слившиеся воедино), где человек потребляет в среднем 1,3 миллиона килокалорий энергии ежедневно.

Еще сложнее наглядно представить себе пятикратное повышение военного потенциала. Уже имеющихся у нас вооружений достаточно, чтобы неоднократно уничтожить наш мир. Вместо простого роста числа ядерных боеголовок, бомб и огнестрельного оружия, вероятно, XXI век явит нам технологии, которые сделают устаревшими вооружения XX века, — подобно тому как появление автоматического оружия сделало устаревшим мушкет. Скорее всего, реальностью станет нечто подобное описанному в «Звездных войнах» — антиракетный щит, над которым американские ученые работают с 1980-х годов. Наши сражения будут вести роботы. Особо важными станут кибервойны. Нанотехнологии превратят обычные материалы в непробиваемую броню — или в смертоносное оружие. И каждое новое средство нападения будет порождать столь же изощренные средства защиты.

Однако самыми невероятными из всего станут перемены в области информационных технологий, что подразумевается на рис. 12.1. В XX веке мы перешли от несовершенных радио и телефонов к Интернету. Поэтому не будет надуманным предположить, что XXI век даст всем людям в развитых центрах возможность мгновенного доступа ко всей информации в мире. Их мозги будут образовывать сеть — нечто подобное гигантскому компьютеру с вычислительной мощностью, в триллионы раз превышающей мощность суммы всех мозгов и всех машин в наше время.

Все это, разумеется, выглядит нереальным. Города в 140 миллионов человек наверняка не смогут функционировать. В мире недостаточно нефти, угля, газа и урана, чтобы ежедневно обеспечивать миллиарды людей 1,3 миллиона килокалорий. Нановойны, кибервойны и войны роботов могут уничтожить всех нас. А объединив наши разумы с машинами, мы явно перестанем быть людьми. И все это, как я полагаю, является наиболее важными и наиболее тревожными следствиями, вытекающими из рис. 12.1.

В этой книге я сделал два основных утверждения. Суть первого из них — в том, что биология, социология и география в совокупности объясняют историю социального развития. При этом биология способствует росту социального развития, социология определяет, в каких формах происходит (или нет) этот рост, а география определяет, где именно уровень социального развития растет (или падает) быстрее всего. Суть второго утверждения — в том, что хотя география и определяет, где именно уровень социального развития растет или падает, однако социальное развитие, в свою очередь, определяет значение географии. Теперь же я хочу придать этим аргументам более широкий характер. В XXI веке уровень социального развития обещает — или угрожает — вырасти настолько, что это изменит также и значение биологии и социологии. Мы приближаемся к величайшему скачку в истории.

Изобретатель и футуролог Рэй Курцвейл называет это сингулярностью — «будущим периодом, когда темпы технологических изменений будут настолько быстрыми, а их влияние настолько глубоким… что технологии, как представляется, станут распространяться с бесконечной скоростью»¹². Одно из обоснований его аргумента — закон Мура, знаменитое наблюдение, сделанное в 1965 году инженером (и будущим председателем совета директоров компании Intel) Гордоном Муром. Суть его в том, что с каждым прошедшим годом миниатюризация компьютерных чипов приводит приблизительно к увеличению вдвое их быстродействия и к снижению наполовину их стоимости. Сорок лет назад гигантские вычислительные машины, как правило, выполняли несколько сотен тысяч вычислений в секунду и стоили несколько миллионов долларов. Маленький лэптоп за тысячу долларов, на котором я сейчас стучу, может выполнять пару миллиардов операций в секунду, — то есть соотношение цены и производительности стало лучше в десять миллионов раз. Иначе говоря, происходило удвоение каждые восемнадцать месяцев, — во многом так, как и предсказывал Мур.

Если эта тенденция все еще действует, говорит Курцвейл, то ко времени около 2030 года компьютеры станут настолько мощными, что смогут выполнять программы, производящие 10 000 триллионов электрических сигналов в секунду, — сколько производят 22 миллиарда нейронов, находящихся внутри человеческого черепа. Они также будут обладать памятью, позволяющей хранить 10 триллионов единиц хранения — столько же, сколько хранит типичный человеческий мозг. К этой дате технологии сканирования окажутся достаточно точными для того, чтобы составлять карту человеческого мозга нейрон за нейроном. Это означает, — как утверждают горячие поборники данной технологии, — что мы окажемся в состоянии загружать реально существующие человеческие разумы в машины. Приблизительно к 2045 году, как считает Курцвейл, компьютеры окажутся в состоянии принять и вместить все разумы в мире, фактически объединив в единый глобальный разум интеллекты, работающие на кремниевой и углеродной основе. Это и будет сингулярность. Мы выйдем за рамки биологии, развившись в новое, объединенное существо, настолько же далеко опережающее Homo sapiens, насколько современный человек превосходит отдельные клетки, которые в совокупности образуют его/ее тело.

Энтузиазм Курцвейла вызывает столь же много насмешек, сколько и восхищения («Восторг у тупиц»¹³, — по выражению некоторых). Вероятно, подобно всем пророкам до него, Курцвейл окажется скорее неправым, нежели правым. Но Курцвейл, несомненно, прав в одном. Это то, что он называет «критикой из-за недоверия»¹⁴, — простое неверие в то, что может произойти что-нибудь настолько необычное. Однако это — не контраргумент. Как любит выражаться нобелевский лауреат химик Ричард Смолли: «Когда ученый говорит, что нечто возможно, — он при этом, скорее всего, недооценивает, как много времени для этого потребуется. Но если он говорит, что нечто невозможно, — он, скорее всего, ошибается»¹⁵. Люди уже сделали первые шаги на пути к сингулярности некоего рода. Правительства и военные уже воспринимают перспективу сингулярности достаточно серьезно, чтобы начать ее учитывать при планировании.

Пожалуй, мы уже можем видеть результаты некоторых из этих первых шагов. В главе 10 я указывал на то, что промышленная революция привела к более значительным изменениям в отношении того, что значит «быть человеком», нежели это сделала сельскохозяйственная революция. На большей части нашего мира благодаря лучшему питанию люди живут вдвое дольше и вырастают на шесть дюймов [15,24 см] выше своих далеких предков. Лишь немногие женщины теперь значительную часть своей жизни проводят, вынашивая и выращивая детей. Также, по сравнению с любой предшествовавшей эпохой, лишь немногие дети в настоящее время умирают в раннем детстве. В самых богатых странах врачи, по-видимому, уже способны творить чудеса. Они могут поддерживать нас молодо выглядящими (в 2008 году в Соединенных Штатах было выполнено пять миллионов процедур с применением ботокса), могут контролировать наше настроение (один из десяти американцев пользуется антидепрессантом Prozac) и стараются укрепить все, что можно, — от хрящей до эрекции (в 2005 году американские врачи выписали 17 миллионов рецептов на покупку в аптеках таких лекарств, как Viagra, Cialis и Levitra). Стареющие императоры древности, как я подозреваю, полагали бы, что эти небольшие синие таблетки — столь же чудесная штука, как и все остальное в сингулярности Курцвейла.

Исследования в области генетики в XXI веке обещают трансформировать человечество в еще большей мере, — корректируя ошибки при воспроизведении в наших клетках и выращивая новые органы, если нас подвели органы, с которыми мы родились. Некоторые ученые полагают, что мы приближаемся к «частичному бессмертию». Как знаменитый топор Авраама Линкольна (который менял у него рукоятку трижды, а лезвие — дважды), каждую часть нас можно будет обновлять, в то время как мы сами продолжаем существовать неограниченное время.

А зачем останавливаться на том, чтобы просто исправлять сломанное? Может быть, вы помните телевизионный сериал 1970-х годов «Человек на шесть миллионов долларов», который начинается с того, что пилот по имени Стив Остин (которого играл Ли Мэйджорс) после крушения самолета теряет руку, глаз и обе ноги. Закадровый голос говорит: «Мы можем восстановить его, — у нас есть такая технология»¹⁶. И Остин быстро возрождается в качестве бионического человека, который обгоняет автомобили, имеет в своей руке счетчик Гейгера и линзы с переменным фокусным расстоянием у себя в глазу, и в конце концов получает также и бионическую подружку (Линдсей Вагнер).

Спустя тридцать лет бионическими уже стали спортсмены. Когда игроку в гольф Тайгеру Вудсу в 2005 году потребовалась хирургическая операция на глазу, его зрение стало лучше нормы — 20 на 15, а в 2008 году Международная ассоциация легкоатлетических федераций даже временно запретила спринтеру Оскару Писториусу участвовать в Олимпийских играх, поскольку его искусственные ноги, по-видимому, давали ему преимущество над бегунами на настоящих ногах^[220].

К 2020-м годам люди среднего возраста в развитых центрах смогут четче видеть, быстрее бегать и лучше выглядеть, нежели в свои юные годы. Но при этом они еще не будут столь зоркими, быстрыми и красивыми, какими будут люди следующего поколения. Генетическое тестирование уже предоставляет родителям возможность делать аборты, если зародыши предрасположены к нежелательным недостаткам. По мере того как мы учимся все лучше задействовать или убирать конкретные гены, так называемые «селекционные дети» (designer babies) будут «проектироваться» с теми чертами, которые их родители могут выбрать. Кое у кого возникает вопрос: зачем пытать счастья в природной генетической лотерее, если небольшая корректировка может дать вам такого ребенка, какого вы хотите?

А затем, отвечают другие, что евгеника безнравственна — будь то евгеника, побуждаемая расистскими маньяками наподобие Гитлера, или евгеника, диктуемая потребительским выбором. Она также может быть опасной. Биологи любят говорить, что «эволюция умнее нас». Возможно, что однажды нам придется расплачиваться за попытку перехитрить природу путем выбраковки в нашем «поголовье» таких свойств, как глупость, безобразие, ожирение и лень. Все эти разговоры о выходе за пределы биологии, по мнению критиков, являются лишь попыткой сыграть роль Бога. Крейг Вентер, один из первых ученых, ставших изучать последовательность генома человека, как говорят, выразился по этому поводу таким образом: «Мы — не играем»¹⁷.

Разногласия сохраняются, но я подозреваю, что наша эпоха — подобно столь многим другим эпохам до нес — в итоге получит именно те идеи, в которых она нуждается. Десять тысяч лет назад некоторые люди, возможно, были обеспокоены тем, что одомашненные пшеница и овца — это противоестественно. Две сотни лет назад некоторые люди, несомненно, испытывали подобные же чувства в отношении паровых двигателей. Те, кто справился со своими сомнениями, преуспели, а не сумевшие этого сделать — нет. Попытки законодательно запретить терапевтическое клонирование, красоту для всех и увеличение продолжительности жизни, похоже, неосуществимы. Еще менее осуществимыми представляются запреты военным экспериментировать с природой.

Одной из крупнейших организаций, финансирующих исследования в области модифицирования людей, является Агентство передовых оборонных исследовательских проектов министерства обороны США (Defense Advanced Research Projects Agency, DARPA). Именно благодаря DARPA мы получили в 1970-х годах Интернет (тогда он назывался Arpanet). Их нынешний проект создания нейрокомпьютерного интерфейса (Brain Interface Project) представляет собой компьютеры молекулярных масштабов, построенные скорее не из кремния, а из молекул ферментов и ДНК. Их можно имплантировать в головы солдат. Первые молекулярные компьютеры стали реальностью в 2002 году, а в 2004 году их усовершенствованные версии уже помогали бороться с раком. Однако DARPA надеется, что еще более продвинутые модели предоставят солдатам некоторые преимущества, которыми обладают машины, — прежде всего благодаря ускорению работы синаптических связей, увеличению объема памяти и даже обеспечению беспроводного доступа в Интернет. Кроме того, в рамках еще одного проекта DARPA — «Безмолвная речь» — разрабатываются имплантаты, которые будут декодировать довербальные электрические сигналы, возникающие в мозгу, и посылать их по Интернету, чтобы войска могли поддерживать коммуникации, не пользуясь радио или e-mail. В одном из отчетов Национального научного фонда (National Science Foundation) высказывается предположение, что подобная «телепатия с сетевой поддержкой»¹⁸ станет реальностью уже в 2020-х годах.

Финальный компонент сингулярности Курцвейла — компьютеры, способные воспроизводить работу биологических мозгов, грядут еще скорее. В апреле 2007 года исследователи из IBM использовали суперкомпьютер Blue Gene/L для имитации работы коры головного мозга. Он мог выполнять программу, имитирующую функции мозга мыши. Возможности этой программы соответствовали половине сложности реального мозга мыши, а скорость ее работы составляла лишь одну десятую скорости работы мозга этого грызуна. Однако уже в ноябре того же года лаборатория усовершенствовала программу настолько, что стало возможно имитировать работу более крупного и более сложного мозга крысы.

Половина относительно медленно функционирующего мозга крысы — это еще очень далеко до мозга человека, работающего на полной скорости. На самом деле, по оценкам команды лаборатории, моделирование мозга человека потребует в четыреста раз более мощного компьютера, чего не позволяли технологии 2007 года в отношении требуемых для этого энергии, охлаждения и пространства для размещения. Однако уже в 2008 году затраты резко снизились, и, по прогнозу IBM, с появлением суперкомпьютера Blue Gene/Q, который должен был быть готов и начать работать в 2011 году, будет пройдена уже как минимум четверть оставшегося [до имитации человеческого мозга] пути. Еще более амбициозным является проект Kitty hawk^[221], предполагающий связать друг с другом тысячи компьютеров Blue Gene. К его реализации можно будет приблизиться в 2020-х годах.

Было бы опрометчиво настаивать, что это приведет к сингулярности Курцвейла к 2045 году. Но еще опрометчивее было бы отрицать то, что мы приближаемся к резкому разрыву с прошлым. Везде, куда ни посмотришь, ученые атакуют границы биологии. Крейг Вентер получил прозвище «Доктор Франкенселл» («Dr. Frankencell»)^[222] за свои широко разрекламированные амбициозные намерения синтезировать жизнь. Однако в 2010 году его команда достигла успеха в изготовлении генома одной просто устроенной бактерии полностью из химических веществ и трансплантировала его в стенки клеток, создав JCVI-syn1.0^[223] — первый на Земле синтетический самовоспроизводящийся организм. У генетиков даже есть своя собственная версия закона Мура — кривая Карлсона^[224]: между 1995 и 2009 годами затраты на синтез ДНК снизились с доллара на комплементарную пару оснований нуклеиновых кислот до менее чем 0,1 цента. К 2020 году, как полагают некоторые генетики, создание совершенно новых организмов станет обычным делом. Хотя нам и трудно осмыслить эту идею, но тенденции последних двух столетий имели следствием изменение того, что означает понятие «быть человеком», и это делает возможным появление громадных городов, удивительно высоких уровней энергетики, апокалипсических видов вооружений и информационных технологий как в научной фантастике, — то есть всего того, что подразумевается при уровне социального развития в пять тысяч баллов.

Эта книга полна описаний потрясений, благодаря которым уровень социального развития резко возрастал, делая неактуальными многие проблемы, доминировавшие над жизнью предыдущих поколений. Эволюция Homo sapiens смела всех более ранних обезьянолюдей. Изобретение сельского хозяйства сделало маловажными многие проблемы, актуальные в жизни охотников и собирателей. Появление городов и государств аналогичным образом сделало маловажными проблемы жителей доисторических деревень. Закрытие степной магистрали и открытие океанов положили конец тем реалиям, которые на протяжении двух тысяч лет ограничивали развитие Старого Света. И наконец, промышленная революция, несомненно, сделала вызывающим иронию все, что происходило прежде.

Все эти революции происходили все быстрее, базируясь одна на другой, и всякий раз приводили ко все большему и все более быстрому росту уровня социального развития. И если в XXI веке уровень развития действительно взлетит на четыре тысячи баллов — как это предсказывает рис. 12.1, — эта ныне идущая революция станет величайшей и самой быстрой из всех. Ее суть, по общему мнению многих футурологов, состоит во взаимосвязанных трансформациях генетики, робототехники, нанотехнологий и вычислительной техники, и в ее результате будет опровергнуто многое из того, что мы знаем.

На рис. 12.1 ясно видно, что показатели развития на Востоке догонят показатели развития на Западе. Однако, возможно, вы обратили внимание, что все примеры, которые я приводил в данном разделе, — DARPA, IBM, сериал «Человек на шесть миллионов долларов» — относятся к Америке. Ученые Востока внесли большой вклад в новые технологии (робототехника, например, более чем где-либо еще развита в Японии и Южной Корее). Однако данная революция все еще происходит в основном на Западе. Это может означать, что те авторитеты, которые указывают на упадок Америки и на наступление эпохи Китая, в конце концов окажутся не правы. Если Соединенные Штаты в настоящее время доминируют в новых технологиях столь же всецело, как Британия доминировала в сфере промышленности двести лет назад, то вышеупомянутая революция в области генетики, нанотехнологий и робототехники может привести к перемещению богатства и мощи на Запад в еще большей степени, нежели это произошло в результате промышленной революции.

С другой стороны, подспудное перемещение богатства с Запада на Восток в больших объемах может означать, что нынешнее доминирование Америки — это всего лишь инерция XX века и что к 2020-м годам величайшие успехи будут достигнуты в лабораториях Востока. Китай уже прибегает к щедрому финансированию, чтобы переманить обратно из Америки своих лучших ученых. Возможно, что не IBM, а компания Lenovo создаст процессоры, которые станут в 2040-х годах вместилищем для глобального разума. В таком случае рис. 12.1 в итоге окажется более или менее верным.

Или же опять-таки возможно, что сингулярность сделает такие категории, как Восток и Запад, которым уже десять тысяч лет, не имеющими никакого значения. Вместо того чтобы трансформировать географию, сингулярность может вообще ее упразднить. Слияние смертных существ и машин будет означать новые способы получения и использования энергии, новые способы совместной жизни, новые способы ведения боя и новые средства коммуникации. Это будет означать — по-новому работать, думать, любить и смеяться, а также по-новому рождаться, стареть и умирать. Это может даже означает конец всего этого и создание мира, который наши нынешние, неусовершенствованные биологические разумы просто не в состоянии себе вообразить.

Любое или даже все перечисленное выше может стать реальностью.

Разумеется, если что-либо этому не воспрепятствует.

Худший сценарий

В конце 2006 года нас с женой пригласили на конференцию в Стэнфордском университете, которая называлась «Мир в условиях риска». Это событие с большим числом участников-знаменитостей, в том числе некоторых из ведущих политиков мира, проходило в ясный зимний день. Когда мы ехали на конференцию, с безоблачного синего неба ласково светило солнце. Показатели на фондовом рынке, цены на жилье, занятость и потребительское доверие были едва ли не выше, чем когда-либо. Это было утро в Америке.

Однако во время завтрака мы услышали от бывшего госсекретаря и министра обороны о грозящих нам ядерных, биологических и террористических опасностях. Перед ланчем мы узнали о шокирующей степени деградации окружающей среды и о высокой степени вероятности того, что международная безопасность потерпит крах. Пока мы ели, нам сообщили, что глобальные эпидемии фактически неизбежны. А дальше было еще хуже. Один эксперт за другим докладывали о надвигающейся катастрофе, и, перегруженные всем этим, от заседания к заседанию мы все более впадали в уныние. Конференция была организована на высоком уровне, однако, когда после обеда докладчик объявил, что мы проиграли войну с терроризмом, аудитория едва ли была в состоянии что-либо на это ответить.

Этот «день отчаянья» заставил меня задуматься (мягко говоря). В I столетии н. э., а затем вновь тысячу лет спустя социальное развитие уперлось в «твердый потолок», и деструктивные силы, созданные самим этим развитием, породили коллапсы в масштабах всего Старого Света. И не обнаруживается ли сейчас перед нами некий новый «твердый потолок» — где-то на уровне около тысячи баллов индекса социального развития? И не настигает ли уже теперь — когда вы читаете эти строки — нас, делающих первые шаги по направлению к сингулярности, стук копыт «всадников апокалипсиса»?

Похоже на то, что опять возвращаются все вместе эти пять знакомых фигур — изменение климата, голод, крах государств, миграции и болезни. Первая из них — глобальное потепление — это, возможно, самый наглядный пример парадокса развития: ибо те же самые ископаемые виды топлива, которые стали движущей силой скачка в социальном развитии, который произошел после 1800 года, также привели к насыщению воздуха углеродом, в результате чего задерживается выделяющееся тепло. Пластмассовые игрушки и холодильники превратили наш мир в своего рода теплицу. С 1850 года температуры выросли на 1 градус Фаренгейта [1,8°С], причем б?льшая часть этого роста пришлась на последние тридцать лет. И ртуть в термометре продолжает подниматься.

В прошлом более высокие температуры зачастую означали более высокую продуктивность сельского хозяйства и повышение уровня развития (как в римский теплый период и в средневековый климатический оптимум). Однако на сей раз может оказаться по-другому. В 2007 году Межправительственная группа экспертов по изменению климата при ООН (United Nations Intergovernmental Panel on Climate Change, IPCC) высказала предположение, что «изменение частоты и интенсивности экстремальных состояний погоды, в совокупности с ростом уровня моря, как ожидается, будут иметь по большей части неблагоприятные последствия для природных и человеческих систем… Потепление может привести к некоторым резким либо необратимым эффектам»¹⁹. И это, возможно, мягко сказано. То, что изложено в этом отчете мелким шрифтом, вызывает даже еще б?льшую тревогу.

Пузырьки воздуха, содержащиеся в ледниковых покровах, показывают, что на протяжении последних 650 тысяч лет содержание двуокиси углерода (количество молекул двуокиси углерода на миллион молекул воздуха, промилле) колебалось от 180 промилле в ледниковые эпохи до 290 промилле в теплые межледниковья. Оно никогда не достигало уровня 300 промилле — вплоть до 1958 года. К маю 2010 года оно составляло 393 промилле. Согласно оценкам IPCC, если нынешние тенденции по-прежнему останутся вне контроля, содержание двуокиси углерода к 2050 году достигнет уровня в 550 промилле — выше, нежели оно было на протяжении 24 миллионов лет. В таком случае средние температуры подскочат еще на пять градусов Фаренгейта. И если количество получаемой энергии будет продолжать расти, — как это подразумевается на рис. 12.1, — мир может стать намного жарче, причем намного скорее.

Даже если завтра мы прекратим выбрасывать в атмосферу парниковые газы, в воздухе уже настолько много углерода, что потепление будет продолжаться. Мы изменили химический состав атмосферы. Что бы мы теперь ни делали, лед на Северном полюсе будет таять. По консервативным оценкам — как у IPCC, — предполагается, что лед там исчезнет к 2100 году. По наиболее радикальным оценкам считается, что в полярные лета льда не будет к 2013 году. Большинство ученых придерживается более умеренной даты — около 2040 года.

По мере того как будут оттаивать полюса, будет расти уровень моря. Он уже сейчас на добрые 5 дюймов [12,5 см] выше, нежели в 1900 году, а к 2100 году, по ожиданиям IPCC, он поднимется еще на 2 фута [около 61 см]. По самым ужасным прогнозам относительно оттаивания полюсов, уровень моря станет тогда еще на 50 футов [около 15 м] больше. В результате будут затоплены миллионы квадратных миль самых лучших сельскохозяйственных земель нашей планеты и богатейшие города. Наш мир становится меньше, причем более многообразными путями, нежели мы это себе представляем.

Однако, несмотря на все эти холодные талые воды, моря будут по-прежнему становиться теплее по мере поглощения ими тепла из атмосферы. А поскольку океаны теперь зимой охлаждаются меньше, нежели это обыкновенно было ранее, то сезоны ураганов и циклонов будут становиться более продолжительными и бурными. Влажные местности станут еще влажнее, с более яростными бурями и наводнениями. Сухие местности станут еще суше, и там станет больше лесных пожаров и пылевых бурь.

Многие из нас уже получали тревожный сигнал того или иного рода, который заставил лично ощутить глобальное потепление. Для меня такой сигнал был в 2008 году. Задолго до обычных сроков наступления сезона пожаров в Калифорнии — по мере того, как в окрестностях нашего дома сгорали леса, — воздух все более наполнялся пеплом. Небо стало по-неземному оранжевым, а шум винтов пожарных вертолетов заглушал наши голоса. Мы заранее расчистили широкую противопожарную полосу вокруг нашего дома, чтобы не дать пламени добраться до нас. Так что в итоге, пока не пошли дожди, у нас только один раз сложилась по-настоящему опасная ситуация. Правда, возможно, что мне следовало бы сказать: «До того как наконец-то пошли дожди». Ибо активный сезон пожаров на западе Соединенных Штатов в настоящее время продолжается на 78 дней дольше, нежели в 1970-х годах. Типичный пожар продолжается теперь в пять раз дольше, нежели тридцать лет назад. И пожарные предсказывают, что дальше будет еще хуже.

Все вышеперечисленное относится к категории того, что журналист Томас Л. Фридман именовал как «действительно страшные вещи, о которых мы уже знаем». Однако гораздо хуже то, что он называл «даже еще более худшие вещи, о которых мы не знаем». Проблема, как объясняет Фридман, состоит в том, что то, с чем мы сталкиваемся, — это не глобальное потепление, а так называемые «глобальные странности климата»²⁰. Изменение климата является нелинейным. Ведь все связано со всем остальным, и обратные связи при этом возникают чересчур сложным образом, чтобы можно было моделировать этот процесс. Будут иметь место критические моменты, когда окружающая среда меняется резко и необратимо. Однако мы не знаем, где или что именно произойдет, когда мы их достигнем.

Самое страшное — это то, что мы не знаем, как люди будут на это реагировать. Подобно всем эпизодам изменений климата в прошлом, и на этот раз перемена климата не приведет непосредственно к коллапсу. В 2006 году в британском исследовании Stern Review была дана следующая оценка: если мы будем вплоть до 2100 года продолжать вести свои дела так же, как обычно, то изменение климата приведет к снижению глобального объема производства на 20 процентов по сравнению с нынешним уровнем. Это мрачная перспектива, но это еще не конец того мира, который мы знаем. И даже если окажутся верными наиболее ужасные прогнозы, согласно которым температуры повысятся на 10 градусов Фаренгейта, — человечество с этим справится. Реальное беспокойство вызывает не климат сам по себе, но то, что задолго до 2100 года реакции людей на изменение климата опять приведут к тому, что вырвутся на волю всадники апокалипсиса.

Самый очевидный из них — это голод. Возможно, самым великим достижением XX века была «зеленая революция», в результате которой производство пищи росло даже быстрее, нежели могла расти численность населения. К 2000 году казалось, что если бы нам удалось попросту обуздать злобу и глупость диктаторов и военачальников, то голод уже мог бы быть изгнан. Однако спустя десять лет это представляется не столь вероятным. Опять-таки срабатывает парадокс развития. По мере того как богатство растет, фермеры скармливают все больше ставшего более дешевым зерна животным, благодаря чему мы можем есть дорогое мясо, либо занимают все больше и больше акров земли под производство биотоплива, благодаря чему мы можем ездить на автомобилях, не сжигая нефти. В результате цены на основные виды продовольствия между 2006 и 2008 годами удвоились или утроились, и голодные толпы в Африке и Азии устраивали беспорядки. Благодаря величайшему урожаю зерновых за всю историю (2,3 миллиарда тонн) в сочетании с финансовым кризисом цены в 2009 году снизились. Однако поскольку население мира к 2050 году готово достигнуть 9 миллиардов человек, Продовольственная и сельскохозяйственная организация ООН ожидает, что изменчивость цен и дефицит продовольствия будут лишь нарастать.

География будет по-прежнему несправедливой и в XXI веке. Глобальное потепление приведет к росту урожаев сельскохозяйственных культур в холодных и богатых странах — таких, как Россия и Канада. Однако оно будет иметь противоположный эффект на территориях, которые Национальный разведывательный совет США называет «дугой нестабильности»²¹, протянувшейся от Африки через Азию (рис. 12.2). Большинство беднейших людей в мире проживает в пределах именно этой «дуги», и снижение собранных урожаев потенциально может привести к тому, что вырвутся на волю три остальных всадника апокалипсиса.

По оценке Национального разведывательного совета США, между 2008 и 2025 годами число людей, сталкивающихся с дефицитом пищи или воды, подскочит с 600 миллионов до 1,4 миллиарда, и большинство из них будут проживать в пределах «дуги нестабильности». Не отставая в отношении апокалипсических прогнозов, вывод, сделанный в отчете по исследованию Stem Review, гласит, что к 2050 году голод и засуха заставят стронуться с места 200 миллионов «климатических мигрантов»²². Это в пять раз больше численности всех беженцев в мире в 2008 году.

Множество людей в западном центре уже теперь считают миграции угрозой, хотя с тех пор, как триста лет назад была закрыта степная магистраль, миграции чаще были движущей силой развития, нежели представляли опасность для него^[225]. В 2006 году, по данным опроса, проведенного Институтом Гэллапа, американцы считали иммиграцию второй по своей тяжести проблемой (после войны в Ираке)²³. По мнению многих американцев, опасность со стороны мексиканцев, занимающихся контрабандой наркотиков и забирающих у них рабочие места, перевешивает все выгоды. Многие европейцы столь же сильно боятся надвигающегося исламистского терроризма. В обоих регионах нативистские^[226] лобби доказывают, что эти новые поселенцы уникальны в том, насколько трудно они поддаются ассимиляции.

Глобальное потепление грозит к 2020-м годам привести к тому, что сбудутся даже самые зловещие страхи антииммигрантских активистов. Возможно, что десятки миллионов самых голодных, самых разозленных и наиболее отчаянных людей в мире будут бежать из мусульманского мира в Европу, а из Латинской Америки — в Соединенные Штаты. Возможно, что по сравнению с этими перемещениями населения покажется незначительным все, что происходило на протяжении истории. Тем самым вновь возродятся проблемы того рода, которые некогда создавала степная магистраль.

Одной из таких проблем могут быть болезни — четвертый всадник апокалипсиса. Миграции через степи приводили к распространению эпидемий во II и IV столетиях, а величайшая пандемия XX века — грипп H1N1 в 1918 году — распространялась с массовыми потоками между Америкой и Европой поставленных под ружье молодых людей. H1N1 за один год убил больше людей — возможно, 50 миллионов, — нежели за столетие убила Черная смерть, и в два или три раза больше, нежели убил СПИД за последние тридцать лет.

Из-за воздушных путешествий стало намного труднее сдерживать распространение болезней. После инкубационного периода в Африке — с как минимум 1959 года — в 1980-х годах стремительно распространился по всем четырем континентам СПИД. А в 2003 году в тридцати семи странах внезапно появился тяжелый острый респираторный синдром, развивавшийся на протяжении нескольких недель в Южном Китае. Генетики установили последовательность ДНК для возбудителя данного синдрома за тридцать один день (для сравнения — для вируса ВИЧ это заняло пятнадцать лет), и благодаря энергичным действиям в международном масштабе эта болезнь была пресечена в корне. К этому времени в 2009 году эпидемиологи идентифицировали так называемый свиной грипп (известный как «новый H1N1», чтобы отличать его от гриппа 1918 года). Однако он уже распространился чересчур широко, чтобы его распространение можно было заблокировать.

Если свиной грипп — или одна из вызывающих такую же тревогу разновидностей птичьего гриппа — начнет вести себя подобно вирусу H2N2, который убил 1—2 миллиона людей в 1957 году, то, по оценкам Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), он убьет 2—7,4 миллиона людей. Но если он поведет себя как грипп 1918 года, он убьет 200 миллионов. Мир лучше подготовлен к этому, нежели в 1918 году. Однако смерть даже одной десятой от таких масштабов может вызвать краткосрочный экономический крах, по сравнению с которым финансовый кризис 2007—2009 годов покажется незначительным. По примерным расчетам Всемирного банка, та или иная пандемия приведет к снижению глобального объема производства на 5 процентов. Некоторые из «Десяти Вещей, Которые Вам Следует Знать О Пандемии Гриппа», которые перечислены на веб-сайте ВОЗ, вызывают еще б?льшую тревогу:

• Мир, возможно, находится на пороге еще одной пандемии.

• Она поразит все страны.

• Запасы медицинских средств окажутся недостаточными.

• Будет много смертей.

• Экономические и социальные потрясения будут сильными²⁴.

Подобно тому, как это бывало, когда в прошлом проходили всадники апокалипсиса, изменение климата, голод, миграции и болезни будут, вероятно, взаимно усиливать воздействие друг друга. В результате на волю выйдет пятый всадник — крах государств. «Дуга нестабильности» является местообитанием некоторых наиболее неустойчивых в мире режимов, и поэтому при росте напряженности некоторые из них могут потерпеть столь же полный крах, какой потерпели Афганистан или Сомали. Результатом станет усиление страданий и появление новых прибежищ для террористов. А если нестабильность затем двинется в центры, экономики которых сильно зависят от ресурсов «дуги нестабильности», мы можем сползти к реализации наихудшего из наихудших сценариев.

Еще в 1943 году одна из американских миссий в Персидском заливе так определила центральную проблему. В ее докладе говорилось: «Нефть в этом регионе является величайшим единократным призом за всю историю»²⁵. Богатые страны в западном центре вскоре переориентировали свои основные стратегии относительно нефти Залива. Когда в 1950-х годах пошла на убыль мощь западноевропейских стран, в дело вступили Соединенные Штаты, которые скрыто или явно вмешивались, чтобы помогать друзьям, причинять вред врагам и сохранять доступ к «дуге нестабильности». Хотя Советский Союз менее зависел от нефти Залива, он вмешивался почти столь же решительно, чтобы воспрепятствовать американским интересам. А когда в 1990-х годах Россия ушла отсюда, «пристрастие» Китая к нефти (на эту страну приходится 40 процентов роста глобального спроса на нефть с 2000 года) вынудило его также присоединиться к этой «большой игре».

Ресурсный голод у Китая (соевые бобы, железо, медь, кобальт, древесина, природный газ, а также нефть) обещает в 2010-х годах постоянные столкновения с западными интересами в «дуге нестабильности». Китайские дипломаты делают акцент на «мирном росте» своей страны (некоторые из них еще более смягчают формулировки и говорят о «мирном развитии»)²⁶; однако с 1990-х годов беспокойство на Западе постоянно растет. Например, в 2004 году изыскивание Китаем источников железа стало причиной того, что газеты прозвали вскоре «великим канализационным ограблением»^[227]: воры крали крышки канализационных люков и вывозили их на Восток на переплавку. Только Чикаго за месяц лишился 150 таких крышек. Жители Запада задавались вопросом: «И чем это закончится?» Сегодня крышки люков — а завтра весь мир»!²⁷ По данным одного опроса, проведенного в 2005 году, 54 процента американцев были согласны с тем, что рост Китая является «угрозой миру в мире»²⁸. А в одном опросе 2007 года американцы назвали Китай второй по значимости угрозой глобальной стабильности²⁹, уступающей в этом отношении только Ирану.

Китай выступает с ответными «комплиментами». Когда в 1999 году самолеты НАТО бомбили китайское посольство в Белграде, в результате чего погибли три журналиста, разгневанные толпы китайцев забрасывали камнями западные посольства в Пекине и бросали бутылки с зажигательной смесью в одно из консульств в Чэнду. «ЛЮДИ ВОЗМУЩЕНЫ ПРЕСТУПНЫМ ДЕЯНИЕМ», — гласил заголовок в China Daily³⁰. В 2004 году коммунистическая партия продолжала настаивать на том, что в стране на самом деле имеется «стратегический заговор враждебных сил с целью вестернизировать Китай и добиться его развала на части»³¹.

В 1914 году, когда великие державы Европы мерялись силами на руинах Османской империи на Балканах, сербской террористической группировке «Черная рука» понадобился всего один пистолет, чтобы вызвать Первую мировую войну. В 2008 году одна комиссия в Соединенных Штатах пришла к выводу, что «скорее вероятно, нежели нет, что к концу 2013 года будет использовано оружие массового поражения при террористическом акте где-либо в мире»³². Теперь, когда великие державы сталкиваются друг с другом на руинах европейских империй в пределах «дуги нестабильности», трудно даже представить, какой хаос могли бы вызвать Аль-Каида или Хезболла, попади в их руки такое оружие.

Сложные и запутанные противоречия, имеющиеся в этой дуге, вызывают даже больше опасений, чем похожая ситуация на Балканах век назад, поскольку они действительно легко могут стать ядерными. Большой арсенал ядерного оружия накопил Израиль (он этим занимался приблизительно с 1970 года); в 1998 году испытания своих атомных бомб провели Индия и Пакистан, а с 2005 года Европейский союз и Соединенные Штаты обвиняют Иран в стремлении добиться той же цели. Большинство аналитиков ожидают, что в 2010-х годах Иран станет ядерной державой, что может побудить несколько мусульманских стран^[228] к приобретению своих сил ядерного сдерживания. Израиль ожидал, что ядерное оружие у Ирана появится к 2011 году, чего, скорее всего, пока не произошло. Израильские военные самолеты уже разрушили ядерные реакторы в Ираке и Сирии, и, если Иран продолжит свою ядерную программу, могут последовать новые атаки.

Ни одна американская администрация не может оставаться нейтральной в случае ядерной конфронтации в «дуге нестабильности» между ближайшим другом США и их злейшим врагом. Не могут ее игнорировать, по-видимому, Россия и Китай. Обе этих страны выступают против ядерных амбиций Ирана, но не мешают этому государству подать заявку на членство в Шанхайской организации сотрудничества^[229], довольно рыхлом образовании, созданном в первую очередь для противодействия американским интересам в Центральной Азии.

Тотальная война между Востоком и Западом приведет, конечно, к катастрофе. Для Китая это будет самоубийством: по числу боеголовок у него с Соединенными Штатами соотношение примерно один к двадцати, а по тем боеголовкам, которые действительно могут надежно достичь территории врага, оно еще больше: один к ста. В январе 2001 года Китай провел испытание своей противоракетной ракеты, но ее характеристики далеко отстают от аналогичного американского оружия. У Соединенных Штатов имеется одиннадцать военных групп авианосцев, а у Китая их вообще нет (хотя в 2009 году он начал строительство своего первого авианосца), да и в остальных видах военных технологий лидерство США является неоспоримым. Однако Соединенные Штаты не смогут победить и захватить Китай, да и не хотят этого делать, но почти любая война с американцами, которую можно представить, неизбежно закончится унизительным поражением для Китая, крахом коммунистической партии и, возможно, развалом страны на несколько составляющих.

Некоторые специалисты считают, что победа в такой войне может быть такой же неудачей для Соединенных Штатов, как и поражение для Китая. Даже конфликт низкой интенсивности здесь потребует очень больших затрат. Если Кимерика очень быстро разделится на отдельные части, некоторые из которых будут прибегать к ответным военным действиям, в конечном счете это приведет к финансовой катастрофе для обеих сторон. Обмен ядерными ударами вызовет еще более негативные последствия, так как западное побережье Северной Америки и большая часть Китая окажутся в радиоактивных руинах, погибнут сотни миллионов человек, а мировая экономика войдет в штопор понижательного движения. При самом плохом сценарии война между Китаем и Америкой может легко втянуть Россию, которая по-прежнему обладает самым большим ядерным арсеналом в мире^[230].

Как бы мы ни анализировали такую тотальную войну, в любом случае она является сумасшествием. К счастью, имеется огромное количество литературы, составленной экспертами, которые уверяют нас, что в глобальном мире подобное безумие является невозможным. «Ни одна физическая сила не может сравниться с силой кредита»³³, — утверждает один из специалистов в этой области. По мнению другого аналитика, «самой лучшей гарантией мира на нашей Земле является международное перемещение капитала»³⁴. Третий добавляет, что такая война «потребует таких огромных расходов и такого сильного вмешательства в торговлю, что она будет сопровождаться или закончится полным коллапсом кредитной отрасли и промышленности»³⁵, что будет означать «полное истощение и обнищание, крах промышленности и торговли и значительное ослабление мощи капитала»³⁶.

Подобные заявления, конечно, успокаивают, если не брать во внимание тот факт, что все эти эксперты говорили вовсе не о риске конфликта между Китаем и США в 2010-х годах. Все процитированные выше высказывания появились в период с 1910 по 1914 год, когда их авторы настаивали, что современная (на тот период времени) сложная сеть мировой торговли и финансов исключает любую войну между великими державами в Европе. Теперь мы знаем, как все обернулось на самом деле.

Может быть, государственные деятели мира смогут нас оттаскивать от всех пропастей, к которым мы приближаемся. Может быть, мы не сможем избежать ядерного 1914 года еще в течение одного поколения или даже на протяжении пятидесяти лет. Но не будет ли более реалистическим подходом считать, что мы не сможем не допустить попадания ядерной бомбы в руки террористов или государств-изгоев? И не сможем остановить каждого лидера, независимо от его национальных интересов, если он решит, что лучшим вариантом в сложившихся условиях будет ядерная война? Даже если нам удастся сохранить распространение ядерного оружия с нынешней скоростью, то к 2060 году число ядерных держав приблизится к двадцати, причем некоторые из них будут из «дуги нестабильности».

Каждый год мы избегаем угрозы Армагеддона, который нам могут устроить всадники апокалипсиса. Однако давление на ресурсы будет повышаться, появятся новые болезни, ядерное оружие будет распространяться по планете и — что хуже всего — все наши расчеты самым непредсказуемым образом изменит глобальная странность климата. В таких условиях было бы неразумно быть оптимистом и полагать, что мы сможем избегать всех этих опасностей бесконечно долго.

Вполне вероятно, мы приближаемся к новому «твердому потолку». Когда римляне столкнулись со своим «твердым потолком» в I веке н. э., у них было два возможных варианта действий: отыскать способ пробиться через него, и в этом случае социальное развитие пошло бы вверх, или, если этого не удалось бы сделать, смириться с тем, что всадники апокалипсиса потащат их в обратном направлении. В реальной жизни реализовался второй вариант, после чего начался спад, продолжавшийся шестьсот лет, в ходе которого социальное развитие на Западе опустилось на одну треть. В XI веке, когда Китай династии Сун подошел к тому же самому «твердому потолку», он тоже не смог его пробить, после чего за период с 1200 по 1400 год восточное развитие снизилось почти на шестую часть.

По мере того как мы в XXI веке все ближе подходим к новому «твердому потолку», мы все больше выходим на те же самые варианты, только проявляющиеся в более жестких формах. Когда римляне и китайцы династии Сун не смогли отыскать решений, они оставались в относительно роскошных условиях: они могли медленно сползать в социальном развитии, и делать это на протяжении нескольких веков, но у нас такого счастья не будет. Имеется множество возможных путей, по одному из которых мы, скорее всего, последуем в нашем будущем, но какими извилистыми эти пути ни были бы, в конечном счете большинство из них приведут нас к одному и тому же сценарию — «Приходу ночи».

То, что сингулярность будет означать для правления Запада, остается открытым для обсуждений. Но то, что будет означать «Приход ночи», кажется более понятным. В 1949 году Эйнштейн сказал одному журналисту: «Я не знаю, каким оружием будут пользоваться в третьей мировой войне, но могу вам сказать, чем люди воспользуются в четвертой — камнями и дубинками»³⁷. После «Прихода ночи» править не будет никто.

Великая гонка

Общение с Духом прошлых Святок приводит нас к тревожному выводу: XXI век будет столетием гонки. На одной беговой дорожке будет участник, стремящийся к сингулярности, на другой — к «Приходу ночи». Если в этом соревновании победы добьется первый, она будет и нашим триумфом, если второй, мы все проиграем. Никаких серебряных медалей не вручат. Либо мы вскоре (вероятно, до 2050 года) начнем трансформацию, которая будет еще более глубокой, чем промышленная революция, которая приведет к тому, что большинство наших нынешних проблем станут нерелевантными, либо мы испытаем коллапс, по своей силе и масштабам не сопоставимый ни с одним из предыдущих. Сейчас трудно понять, каким может быть промежуточный исход — компромисс, при котором, скажем, каждый станет богаче, Китай постепенно перегонит Запад, и все, как и раньше, в основном будет работать.

Сказанное выше означает, что следующие сорок лет будут самыми важными в истории.

То, что миру необходимо не допустить «Прихода ночи», на самом деле никакая не тайна. Основным приоритетом должно быть недопущение всеобщей ядерной войны, а способом, позволяющим это сделать, — сокращение великими державами своих ядерных арсеналов. Однако, как это ни парадоксально, достижение всеобщего разоружения может стать более рискованным курсом, чем нынешний, поскольку ядерное оружие нельзя изобрести «назад», и поэтому великие державы всегда могут очень быстро произвести новые бомбы, а действительно «плохие парни», террористы и правители государств-изгоев, в любом случае будут игнорировать любые соглашения. Распространение ядерного оружия повышает риск того, что в течение следующих тридцати или сорока лет войны станут ядерными, а самая стабильная ситуация будет только в том случае, если великие державы будут обладать достаточным оружием, позволяющим им сдерживать агрессию, но недостаточным, чтобы убить нас всех.

Более старые ядерные державы: Соединенные Штаты, Россия, Великобритания, Франция и Китай — после 1980-х годов целенаправленно двигаются в этом направлении. Во время холодной войны Льюис Фрай Ричардсон, математик, пацифист и метеоролог (до тех пор, пока он не отказался от проведения исследований климата, как только он понял, что результаты активно используют вооруженные силы), сделал вычисления, которые часто цитируются. Если исходить из них, вероятность ядерной войны до 2000 года составляла 15-20 процентов. Однако в 2008 году ученый в области энергетики Вацлав Смил смог предложить менее мрачную картину, при которой вероятность военного конфликта, даже если он по масштабам эквивалентен Второй мировой войне (гибель 50 миллионов человек), до 2050 года составляет менее 1 процента, а в январе 2010 года Bulletin of the Atomic Scientists перевел минутную стрелку в известных часах Судного дня^[231]’³⁸.

Второй приоритет — ослабить глобальную странность климата. Здесь события идут не так хорошо, как с запасами ядерного оружия. В 1997 году представители ведущих государств мира собрались в Киото, чтобы выработать решение, и согласились, что к 2012 году выброс парниковых газов в атмосферу должен быть снижен на 5,2 процента ниже уровня 1990 года. Однако предлагаемые сокращения в основном должны были сделать богатые западные страны, и поэтому Соединенные Штаты, крупнейший загрязнитель в мире в 1990-х годах, отказались ратифицировать протокол. Многие специалисты критически восприняли предлагаемые меры — как ситуацию, при которой «толстяки, страдающие от ожирения, советуют остальным, страдающим от истощения, перейти на диету» (как один индийский чиновник сформулировал свое отношение к предлагаемым мерам)³⁹, но американские политики на это ответили, что выбросы нельзя будет контролировать до тех пор, пока Индия и Китай (который в 2006 году заменил Соединенные Штаты в качестве самого крупного загрязнителя мира) также не сократят свои выбросы.

В 2008 году Соединенные Штаты и Китай проявили б?льшую готовность пойти на изменения, однако для подписания всесторонних соглашений необходима политическая воля, которая, по-видимому, пока отсутствует. По оценкам авторов отчета Stern Review, технологии с низким содержанием углерода, сохранение лесов и повышение эффективности использования энергии могут отвратить катастрофу. Это удастся сделать, если к 2050 году уровень углерода не превысит 450 ppm, что обойдется в целом примерно в триллион долларов. По сравнению с той ценой, которую придется заплатить, если ничего не делать, эта сумма кажется тривиальной, но в ситуации, когда после экономического кризиса 2007-2009 годов финансовое положение большинства стран оказалось в самом плачевном состоянии, многие правительства отказались реализовать свои дорогостоящие планы по сокращению выбросов, и саммит в Копенгагене, проведенный в декабре 2009 года, не привел к подписанию соглашения, обязательного для выполнения.

Несмотря на указанные очевидные разногласия, ядерная война и глобальная странность климата фактически представляют собой одну и ту же проблему. На протяжении пяти тысяч лет государства и империи являются самыми эффективными организациями на Земле, но, когда социальное развитие трансформирует значение географии, эти организации становятся менее эффективными. Очень точно это обобщил Томас Фридман: «Первая эра глобализации (приблизительно продолжавшаяся с 1870 по 1914 год) привела к сокращению мира с «большого» до «среднего», — заметил он в 1999 году, — но эра глобализации (начавшаяся в 1989 году) приводит к сокращению мира со «среднего» к небольшому»⁴⁰. Шесть лет спустя это сокращение происходило уже настолько быстро, что Фридман в этом процессе обнаружил совершенно новый этап — «глобализацию 3.0». В этом случае, как он предположил, «сокращение мира идет от небольшого к крошечному и одновременно приводит к выравниванию игрового поля», то есть к созданию более равных условий⁴¹.

В этом крошечном плоском мире не останется места, где можно спрятаться. Ядерное оружие и изменение климата (не говоря уже о терроризме, болезнях, миграциях, финансах и поставках еды и воды) являются глобальными проблемами, требующими глобальных решений. Государства и империи, чей суверенитет действует только в их границах, не смогут эффективно решать эти проблемы.

Менее чем через месяц после разрушения Хиросимы и Нагасаки в 1945 году атомными бомбами Эйнштейн показал, каким может быть очевидное решение. «Единственным спасением для цивилизаций и человеческой расы, — сообщил он в The New York Times, — является создание мирового правительства»⁴². Публично осмеянный как наивный ученый, вмешивающийся в дела, сущность которых он не понимает, Эйнштейн сформулировал свою мысль более откровенно: «Если идея мирового правительства не является реалистической, то единственным реальным вариантом у нашего будущего будет полное уничтожение человека человеком»⁴³.

Ориентируясь на последние пятнадцать тысяч лет, Эйнштейн, по-видимому, правильно судил об общем направлении истории. С каменного века деревни постепенно становились первыми государствами, вроде Урука и Шана, потом первыми империями, вроде Ассирии и Цин, а затем океанскими империями, такими как Британия, то есть просматривается явный тренд в сторону все более крупных политических образований. Логическим исходом этого процесса, вполне вероятно, является усиление американской глобальной империи, происходящее в начале XXI века, или, если экономический баланс опять окажется не в пользу Запада, появление глобальной китайской империи, что может случиться в середине или конце XXI века.

Правда, такая логика порождает одну проблему: все эти более крупные политические единицы почти всегда создавались при помощи войн, то есть именно того инструмента, использование которого, по мнению Эйнштейна, должно не допускать мировое правительство. Если единственный способ избежать ядерной войны — мировое правительство и если единственный способ создать мировое правительство — ядерная война между Китаем и Америкой, то перспективы такого сценария кажутся мрачными.

На самом деле ни одно из этих предположений не является целиком верным. После 1945 года на себя все больше и больше функций берут негосударственные организации. Такие структуры могут быть самыми разными, начиная от благотворительных и частных мультинациональных корпораций, действующих под прикрытием государств, до федераций, вроде Европейского союза, Организации Объединенных Наций и Всемирной торговой организации, которые в ходе своей деятельности вторгаются в сферы государственных суверенитетов. Конечно, гарантами безопасности остаются государства (ООН как механизм предотвращения войн выступает немного лучше, чем Лига Наций). То же самое можно сказать и в отношении финансов (в 2008—2009 годах именно правительственная поддержка спасла капитализм от краха), и в ближайшем времени они никуда не денутся, но самым эффективным способом не допустить «Прихода ночи» в течение следующих сорока лет может быть более масштабное и глубокое объединение органов власти с негосударственными организациями и передача правительствами части своего суверенитета в обмен на решения, к которым они сами, возможно, не способны прийти.

Это, разумеется, очень и очень непросто, и, как это часто бывало в прошлом, скорее всего, возникнут новые вызовы, которые потребуют их осмысления. И даже если нам в следующие пятьдесят лет удастся создать институты, способные отыскивать глобальные решения для глобальных проблем, это будет лишь необходимым, но не достаточным условием, помогающим сингулярности выиграть в гонке с «Приходом ночи».

Нынешнюю ситуацию можно сравнить с тем, что происходило в I, XI и XVII веках, когда социальное развитие упиралось в твердый потолок, равный сорока баллам индекса. В главе 11 я высказал предположение, что единственным способом, при помощи которого римляне или китайцы династии Сун могли бы пробить этот потолок в I и XI веках, были те действия, к которым Европа и Китай прибегли в XVII столетии, то есть реструктуризация географии: закрыть степные пути и создать океанские. Только так они смогли бы обеспечить безопасность от миграций, задать себе вопросы, для ответов на которые потребовалось бы провести научную революцию, и начать создавать стимулы, которые в конечном счете привели бы к промышленной революции. Разумеется, ни римляне, ни китайцы тех времен не смогли этого сделать, и на протяжении нескольких поколений миграции, болезни, голод и крах государств в сочетании с изменением климата периодически приводили к коллапсам в масштабах всей Евразии.

Когда в XVII столетии европейцы и китайцы все-таки провели реструктуризацию географии, им удалось пробить твердый потолок, хотя, как было показано в главе 9, они его до конца не проломили. К 1750 году проблемы начали вновь накапливаться, но на этот раз британские предприниматели воспользовались тем временем, которое им дала географическая реструктуризация, чтобы начать революцию, связанную с получением энергии.

В XXI веке нам требуется отправиться по похожему пути. Вначале мы должны реструктурировать политическую географию, чтобы получить возможности для создания глобальных институтов, способных ослабить войны и глобальную странность климата; затем мы должны использовать появившееся время, чтобы провести новую революцию в получении энергии и преодолеть потолок, возникший из-за ограниченных возможностей ископаемого топлива. Сжигая нефть и уголь дальше, как мы это делали в XX веке, мы получим «Приход ночи» еще до того, как закончатся углеводороды.

Некоторые экологи рекомендуют другой подход и призывают нас вернуться к более простым стилям жизни, которые сокращают использование энергии настолько, насколько этого будет достаточно для устранения глобальной странности климата, но сейчас трудно представить, как такой вариант действий можно было бы осуществить в реальной жизни. К 2050 году численность населения Земли вырастет еще на 3 миллиарда и выйдет на пиковое значение, равное 9 миллиардам; сотни миллионов этих людей, скорее всего, выйдут из состояния крайней нищеты, в чем им поможет большее количество энергии. Дэвид Дуглас, главный специалист по вопросам устойчивого развития в Sun Microsystems, считает, что, если каждый из этих новых людей будет иметь свою лампочку на шестьдесят ватт и пользоваться ею всего четыре часа в день, миру потребуется создать еще около шестидесяти электростанций, вырабатывающих 500 мегаватт энергии. По расчетам Международного энергетического агентства, потребности мира в нефти возрастут с 86 миллионов баррелей в день в 2007 году до 116 миллионов в 2030 году, и даже затем, по их оценкам, 1,4 миллиарда людей будут оставаться без электричества⁴⁴.

Ненормальный вариант развития, при котором богатые становятся еще богаче, а бедные — беднее, приведет к тому, что на протяжении следующих пятидесяти лет потребление энергии вряд ли снизится. Если мы станем использовать меньше энергии для производства удобрений или для добычи топлива, необходимого для перемещения продуктов питания, сотни миллионов бедных людей будут голодать, что, вполне вероятно, приведет к «Приходу ночи» быстрее, чем при любом другом сценарии. Но тут имеет место замкнутый круг: если люди не будут голодать, им потребуется все больше и больше энергии.

Только в одном Китае каждый день на дороги выходят 14 тысяч новых автомобилей; в период с 2000 по 2030 год 400 миллионов людей (количество, превышающее все население Соединенных Штатов) покинут, скорее всего, сельскую местность с низким потреблением энергии и отправятся в города, где это потребление более высокое; число путешественников, отдыхающих в других странах, вполне вероятно, повысится с 34 миллионов в 2006 году до 115 миллионов в 2020 году, что приведет к увеличению количества топлива, используемого самолетами, и энергии при проживании всех этих людей в отелях.

Мы не сократим потребление энергии, если только какая-то катастрофа не заставит нас это сделать, из чего следует, что единственный способ, позволяющий избежать нехватки ресурсов, отравления планеты или одновременного протекания этих процессов, — переход к возобновляемой чистой энергии.

По-видимому, значительную ее долю мы будем получать в виде атомной энергии. После 1970-х годов из-за опасений, связанных с радиацией, многие ядерные программы были сокращены, однако в новых условиях и при новых подходах прошлые страхи, может быть, ослабнут. Вполне вероятно, больше внимания будет уделено солнечной энергии: на Землю попадает только половина одной миллиардной части энергии, испускаемой Солнцем, и только приблизительно треть ее отражается обратно. Даже в этом случае каждый час Земля получает достаточно солнечной энергии, чтобы обеспечить все потребности человека в течение года, но это произойдет только в том случае, если мы сможем эту поступающую энергию эффективно приручить. Альтернативные радикально новые источники энергии могут предложить нанотехнологии и генетика. Многое из того, что я сейчас говорю, похоже, конечно, на научную фантастику, и, разумеется, требуются огромные технологические прорывы, чтобы мы смогли оказаться в эпохе изобилия чистой энергии. Но если мы таких прорывов не сделаем, причем не сделаем их достаточно быстро, то в описываемой здесь гонке победителем окажется «Приход ночи».

Чтобы выиграла сингулярность, нам необходимо держать ужасы войны на привязи, управлять глобальной странностью климата и осуществить революцию в получении энергии. К тому же необходимо, чтобы все это было сделано правильно. А вот для «Прихода ночи» достаточно лишь одного неправильного шага. С учетом этого обстоятельства шансы на победу в рассматриваемом здесь соперничестве кажутся низкими.

Форма предстоящего

Некоторые ученые полагают, что они уже знают, кто победит в рассматриваемой здесь гонке, поскольку ответы записаны на звездах. Однажды в 1950 году (никто не помнит, когда именно) физик Энрико Ферми и трое его коллег встретились на ланче в Лос-Аламосской национальной лаборатории, которая находилась в Нью-Мексико. Посмеявшись над карикатурой в New Yorker, где была изображена летающая тарелка, прежде чем обратиться к более привычным для себя научным темам, они затронули вопрос об инопланетянах. Неожиданно Ферми выдал: «Ну и где же они?»⁴⁵

Спутникам Ферми на ланче потребовалось время, чтобы понять, что его беспокоят космические пришельцы. Обдумав во время еды несколько цифр, Ферми решил, что, даже если у очень маленькой доли нашей Галактики, состоящей из 250 миллиардов звезд, имеются обитаемые планеты^[232], в космическом пространстве должно быть множество инопланетян. Земля довольно молодое образование, возраст которого менее пяти миллиардов лет, и поэтому некоторые из существ на других планетах должны быть гораздо старше и более продвинутые в своем развитии, чем мы. Даже если их космические корабли были бы такими же медленными, как наши, им потребовалось бы в крайнем случае всего 50 миллионов лет, чтобы исследовать всю Галактику. Так где же они были? Почему они не вступают с нами в контакт?

В 1967 году астрономы Иосиф Шкловский и Карл Саган предложили разумное решение парадокса Ферми. Если всего одна звезда из каждой четверти миллиона имеет всего одну обитаемую планету, исходили они в своих расчетах из такого допущения, то в Млечном Пути потенциально имеется миллион других цивилизаций. Тот факт, что мы не слышали ни об одной из них^[233], по мнению Шкловского и Сагана, должно быть, означает, что развитые цивилизации всегда себя разрушают. Эти астрономы даже высказали предположение, что они должны неизбежно это сделать через век после изобретения ядерного оружия, поскольку в другом случае иноземные существа имели бы достаточно времени, чтобы заполнить космос сигналами, которые мы приняли бы. Все свидетельства (или, строго говоря, их отсутствие) указывают на то, что «Приход ночи» на Земле случится к 2045 году, столетию после ядерных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. (По совершенно случайному совпадению 2045 год также является тем годом, который Курцвейл указал для наступления сингулярности.)

Приведенный учеными аргумент является обоснованным, но, как всегда, имеются несколько способов оперирования цифрами. Миллион цивилизаций, заканчивающих свое существование «Приходом ночи», — это всего лишь один из вариантов трактовки цифр, а вот большинство решений уравнения Дрейка^[234] (предложенного астрономом Фрэнком Дрейком в 1961 году в качестве приблизительного способа для расчета числа цивилизаций, имеющихся в Галактике) фактически приводят к гораздо более низким оценкам. По расчетам самого Дрейка, в нашей Галактике за всю ее историю появилось всего десять продвинутых в своем развитии цивилизаций, и в этом случае внеземные существа действительно могут не знать о нашем существовании.

Более того, парадокс Ферми не очень полезен, поскольку ответ на вопрос, чем закончится великая гонка, кроется не в звездах, а в нашем собственном прошлом. Хотя история не может предоставить нам точные инструменты для прогнозов, которыми Азимов воспользовался в своем романе «Основание», она все-таки способна дать нам полезные намеки. Они, подозреваю, являются единственной настоящей основой, отталкиваясь от которой можно смотреть в будущее.

В краткосрочной перспективе закономерности, проявившие себя в прошлом, позволяют высказать предположение, что переход власти и богатства от Запада к Востоку является неумолимым процессом. Трансформация прежнего восточного центра в западную периферию в XIX веке позволила Западу выявить преимущества его отсталости, и самый последний из этих плюсов — включение огромного числа бедных китайских работников в глобальную капиталистическую экономику — по-прежнему играет свою заметную роль. Головотяпство, внутренние расколы и внешние войны могут откинуть Китай назад, как это часто уже происходило, в том числе и в период с 1840 по 1970 год, но рано или поздно, вероятно к 2030 и почти наверняка к 2040 году, валовой национальный продукт Китая превысит ВВП США. В какой-то момент времени в XXI веке Китай воспользуется преимуществами своей отсталости, и, когда это случится, центром экономического притяжения мира скорее всего окажется Восток, а затем он будет расширяться и включит в себя Южную и Юго-Восточную Азию. Переход власти и богатства от Запада к Востоку в XXI веке, вероятно, так же неизбежен, как переход от Востока к Западу, случившийся в XIX веке.

Смещение силы с Запада на Восток произойдет, конечно, быстрее, чем в любой другой период предыдущей истории, но в настоящее время старый западный центр очень сильно вырвался вперед по таким показателям, как потребление энергии на душу населения, технологии и военная мощь, и он почти неизбежно в той или иной форме сохранит свое лидерство на протяжении первой половины этого столетия. Пока Соединенные Штаты будут оставаться достаточно мощными, чтобы действовать как общепланетный полицейский, крупные войны будут, должно быть, такими же редкими, как и в XIX веке, когда в качестве такого мирового копа выступала Британия. Но где-то с 2025 по 2050 год лидерство Америки над остальным миром будет сокращаться, как это произошло с Великобританией после 1870 года, после чего начнут возрастать риски новой мировой войны. Свой вклад в нестабильность внесет и скорость технологических преобразований, поскольку повысится доступ к высокотехнологичным видам оружия. По мнению Стивена Меца, профессора United States Army War College: «Мы увидим если и не идентичные технологии, то хотя бы похожие, созданные за пределами Соединенных Штатов, особенно в тех категориях, которые имеются в наличии и выставлены на продажу. Мы достигли такого масштаба совершения сделок, при которых плохим парням вовсе не нужно заниматься разработкой новинок; вместо этого они просто могут все нужное им купить»⁴⁶. В отчете RAND Corporation, опубликованном в 2001 году, даже было высказано предположение, что «США и их вооруженные силы при своем планировании возможных военных конфликтов должны учитывать, что к 2020 году Китай может стать более технологически продвинутым и более сильным в военной области»⁴⁷.

Соединенные Штаты, вероятно, станут первой страной, которой удастся создать реально функционирующий противоракетный щит, а также роботов и нанооружие, благодаря чему люди как воины устареют, кибертехнологию, способную нейтрализовать компьютеры и роботов противоборствующего государства или перехватить контроль над ними, а также спутники, превращающие космическое пространство в область милитаризованных действий. Правда, существует риск, что если, а такое «если» кажется возможным, Соединенные Штаты смогут разместить некоторые элементы этого чудесного оружия или все его компоненты до 2040 года, у их лидеров может возникнуть искушение использовать временное, но огромное технологическое преимущество, чтобы покончить с происходящим долгосрочным стратегическим ослаблением лидерства. Однако, подозреваю, это маловероятно. Даже истеричная атмосфера, сложившаяся в начале 1950-х годов в Соединенных Штатах, не привела к реализации желания, имевшегося у многих людей, ударить по Советскому Союзу до того, как он сможет создать свой ядерный арсенал. Реальный риск, по-видимому, не в этом: другие страны, опасающиеся военных прорывов американцев в следующие несколько десятилетий, могут предпочесть вариант удара первыми, чтобы не отстать от лидера еще больше. Такой вид мышления во многом проявил себя в 1914 году, когда Германия решила вступить в войну.

Чтобы в очень неспокойном XXI столетии сохранить мир, потребуются великие государственные личности. На протяжении всей этой книги я утверждал, что великие мужчины и женщины и неумелые головотяпы не играют значительной роли в формировании истории, по крайней мере в той степени, в которой они сами в это верят. Вместо изменения хода истории, предполагал я, самое большее, что эти люди могли сделать, — это ускорить или замедлить более глубинные процессы, определяемые картами, то есть особенностями географии. Даже самые катастрофические решения, вроде войн, которые Юстиниан в Византии или Хосров в Персии начали в период с 530 по 630 год, лишь ускорили коллапс, который уже формировался. Без войн Юстиниана и Хосрова западное социальное развитие, возможно, начало бы восстанавливаться быстрее, но даже с их вмешательством развитие в конечном счете все равно через какое-то время пошло вверх.

Однако после 1945 года лидеры ведущих стран на самом деле получили возможность изменять историю. Хрущев и Кеннеди особенно приблизились к такой возможности в 1962 году. Ядерное оружие не дает нам права совершить фатальную ошибку и не предоставляет нам второго шанса. В прошлом ошибки обычно приводили к деградации и краху, но не вызывали «Прихода ночи». Впервые в истории роль лидеров действительно стала решающей. Мы можем только надеяться на то, что в нашу эпоху, как и в прошлом, мы получим именно те идеи, в которых нуждаемся.

В главе 11 я пришел к выводу, что объяснение того, почему Запад правит, должно строиться на показателях вероятности, а не определенностей; это еще более верно в отношении великой гонки, происходящей в XXI веке. Прямо сейчас шансы на выигрыш, очевидно, у нас не очень велики. В то же время, как мне кажется, если наша эпоха сможет выработать необходимые нам идеи, эти шансы тут же изменятся в пользу сингулярности.

Если в течение следующих пятидесяти лет источники возобновляемой чистой энергии заменят углеводороды, это ослабит (хотя, разумеется, не устранит) риск того, что великие державы вступят в схватку за нужные им ресурсы или втянутся в распри, происходящие в «дуге нестабильности». Эта смена также замедлит процесс глобальной странности климата, ослабит напряженность, сохраняющуюся в этой «дуге», и, может быть, резко повысит объем производимых продуктов, и сделает это даже более масштабно, чем в результате Промышленной революции. Если робототехника приведет к тем прорывам, которых ожидают многие ученые, умные машины смогут спасти богатые страны Европы и Японии от демографической катастрофы, предоставив дешевые механизмы труда и заботу, в которых нуждается стареющее население этих регионов. Если нанотехнологии действительно окажутся такими, какими мы сейчас с энтузиазмом их представляем, то к 2040-м годам мы, может быть, даже начнем заниматься очисткой воздуха и океанов.

Но, если исходить из реалий, фактически имеется всего лишь одно предсказание, на которое мы можем полагаться: на самом деле победителями в этой великой гонке не окажутся ни «Приход ночи», ни сингулярность, поскольку это соревнование проводится на поле, где не проведена финишная черта. Когда мы достигнем 2045 года (время, если судить по расчетам Курцвейла, наступления сингулярности и одна из последних дат, указанных Шкловским и Саганом для «Прихода ночи», знаменующая столетие бомбардировок Хиросимы и Нагасаки), мы не сможем после этого заявить, что история закончилась, и назвать победителя. Если, как я подозреваю, случится, что в середине XXI века социальное развитие пройдет планку, установленную на высоте двух тысяч баллов, нам на самом деле удастся не допустить «Прихода ночи», а формирующаяся сингулярность не столько покончит с гонкой, сколько трансформирует ее, и прежде всего трансформирует саму человеческую расу.

После анализа развития событий действительно в долгосрочной перспективе видно, что угрозы, беспокоящие нас сегодня, имеют много общего с теми силами, которые неоднократно очень сильно толкали эволюцию в прошлом назад. Время от времени относительно неожиданные изменения в окружающей среде создавали условия, при которых усиливались мутации, что приводило к трансформации генного набора. Примерно 1,8 миллиона лет назад высыхание лесов в Восточной Африке позволило, по-видимому, нестандартным особям с более крупными мозгами действовать лучше, чем Homo habilis. Вполне вероятно, суровый этап ледникового периода, случившийся сотню тысяч лет назад, также предоставил эквивалентную возможность Homo sapiens проявить себя. И теперь в XXI веке снова может случиться что-то похожее. Так как приблизительно каждые двадцать минут исчезает один из видов растений или наземных животных, можно говорить об уже проходящих массовых уничтожениях. По результатам одного исследования, проведенного в 2004 году, были получены оценки, что даже при самом оптимистичном возможном исходе 9 процентов из 10 миллионов видов растений и наземных животных, имеющихся в настоящее время в мире, к 2050 году исчезнут, а множество биологов уверены, что разнообразие биовидов сократится еще больше — на треть или даже наполовину. Некоторые специалисты вообще говорят о шестом массовом вымирании^[235], при котором к 2100 году исчезнут две трети видов, обитающих на Земле. Среди них могут оказаться и люди, но вместо простого стирания с поверхности планеты Homo можно ожидать, что тяжелейшие условия XXI века могут выглядеть скорее похожими на те, которые возникли 1,8 миллиона или сотню тысяч лет назад и создали новые возможности для появления организмов с новой конструкцией мозгов, в данном случае такими мозгами могут быть комбинированные, которые объединят человека и машину и заменят прежние существа. Вместо того чтобы затоптать нас, всадники апокалипсиса, возможно, нас подтолкнут, благодаря чему наши первые шаги в сторону сингулярности превратятся в новый крупный скачок.

Однако сингулярность может оказаться такой же пугающей, как и «Приход ночи». В представлении Курцвейла, кульминацией сингулярности станет объединение мозгов человека и машины, которое произойдет в 2040-х годах, и те из нас, кто проживут достаточно долго, затем смогут жить фактически вечно; однако некоторые люди, которые имеют наибольший опыт в этой области, прежде всего специалисты-технологи из армии Соединенных Штатов, сомневаются, что процесс остановится на этом уровне. Томас Адам, в прошлом полковник, например, подозревает, что война уже сейчас выходит за пределы «человеческого пространства», поскольку оружие становится «слишком быстрым, слишком маленьким, слишком многочисленным, а также… создается среда, которая является слишком сложной, чтобы люди могли в ней управлять». Технология, предполагает он, «быстро подводит нас к тому пределу, за который мы, возможно, не захотим переходить, но, вероятно, избежать этого перехода не сможем»⁴⁸. Объединение мозгов людей и компьютеров может быть всего лишь коротким этапом, прежде чем то, что мы снисходительно называем «искусственным интеллектом», так же полностью и везде заменит Homo sapiens, как Homo sapiens в свое время заменил всех более ранних обезьянолюдей.

Если в конце XXI века сингулярность приведет нас именно к такому развитию событий, это означает конец той биологии, которая нам известна, и конец тех видов лени, страха и жадности, которые были двигателями истории. В этом случае моя теорема Морриса, заключающаяся в том, что изменения осуществляют ленивые, жадные и испуганные люди (которые, правда, редко знают, что они на самом деле делают), стремящиеся к более легким, более выгодным и более безопасным способам выполнения своих задач, в конце концов придет к своим пределам.

Социология в том виде, в каком мы ее знаем, также двигается в этом направлении, хотя о правилах, в соответствии с которыми будет управляться роботизированное общество, пока можно только гадать. Сингулярность, конечно, уничтожит и прежнюю географию. Давние отличия между Востоком и Западом для роботов не будут ничего значить.

Когда историки (если такой вид ученых еще сохранится) из 2103 года будут оглядываться в прошлое и изучать переход от интеллекта, основанного на углероде, к кремниевому его варианту, они, возможно, решат, что этот переход был таким же неизбежным, как и предыдущие переходы от собирательства к земледелию, от поселков к городам и от сельского хозяйства к промышленности. Им покажется также очевидным, что региональные традиции, которые сформировались в первоначальных сельскохозяйственных центрах после окончания ледникового периода, неизбежно должны были слиться в единую мировую постчеловсчсскую цивилизацию. Беспокойство, проявляемое в начале XXI века о том, почему Запад правил и сможет ли он продолжать это делать и дальше, в новых условиях покажется, вполне вероятно, немного смешным.

Встреча близнецов

Разумеется, в описанном варианте событий чувствуется некоторая ирония. Я начал эту книгу с рассказа категории «что, если», о том, как Китайская империя в 1848 году отправила принца Альберта в Пекин в качестве заложника, а затем на протяжении одиннадцати глав объяснял, почему такой сценарий не реализовался. Ответ на основной вопрос, заданный в этой книге, пришел я к выводу, дает география: в конечном счете карты, а не люди объясняют, почему маленькая собачка Лути оказалась в Балморале, а не принц Альберт в Пекине.

В этой главе я использую этот аргумент еще более активно и высказываю предположение, что объяснение того, почему Запад правит, также в основном дает ответ и на вопрос о том, что произойдет дальше. Так же несомненно, как география диктовала правление Запада, она диктует и то, что Восток его нагонит, используя свои преимущества отсталости, и что через какое-то время его социальное развитие станет выше, чем на Западе. Но здесь мы снова сталкиваемся с некоторой иронией. Повышающееся социальное развитие всегда меняет смысл географии, и в XXI веке развитие повысится настолько, что география вообще перестанет восприниматься в прежнем виде. Единственным, что на самом деле будет что-то значить, останется гонка между сингулярностью и «Приходом ночи». Чтобы этот приход не реализовался, нам придется все более глобально относиться к нашим тревогам, а вот аргументы о том, в каких частях мира социальное развитие является самым высоким, станут значить все меньше и меньше.

Из сказанного следует самый ироничный вывод: ответ на первый вопрос книги (почему властвует Запад?) в значительной степени есть ответ и на второй (Что произойдет дальше?), но ответ на второй в значительной степени лишает первый его смысла. Понимание того, что произойдет дальше, показывает то, что должно было бы быть очевидным уже давно: на самом деле значимая для нас история не относится ни к Востоку, ни к Западу и ни к какой-то другой части человечества. Важно другое: история по своей сущности является глобальной и эволюционистской и рассказывает нам о том, как мы переходим от одноклеточных организмов к сингулярности.

На протяжении всей этой книги я утверждал, что и теории «давней предопределенности», и теории «краткосрочной случайности» не очень хорошо объясняют историю, но теперь я хочу пойти, в очередной раз, еще дальше. Действительно, в долгосрочной перспективе на временн?й шкале эволюционистской истории ни одна из указанных теорий ничего практически не значит. Пятнадцать тысяч лет назад, когда ледниковый период еще не закончился, понятия Восток и Запад ничего не значили. Через сто лет они снова будут означать очень мало. Их важность в промежуточную эпоху будет лишь побочным эффектом географии, проявившим себя с того времени, когда первые земледельцы подтолкнули социальное развитие так, что оно преодолело уровень в шесть пунктов, и до того времени, когда первые постбиологические создания, сотворенные с привлечением машинных составляющих, подтолкнут социальное развитие так, чтобы оно преодолело планку, установленную на уровне пяти тысяч пунктов. К тому времени, когда это случится, а это произойдет, как я подозреваю, в период с 2045 по 2103 год, география больше не будет слишком значимым для нас понятием. Восток и Запад останутся в основном этапом, через который мы уже прошли.

Даже если на этом этапе все изменилось бы так сильно, как только можно себе представить, если, скажем, Чжэн Хэ действительно отправился бы в Теночтитлан, если там появился бы новый вид тихоокеанской, а не атлантической экономики, если состоялась бы китайская, а не британская промышленная революция и если Альберта отправили бы в Пекин, а не Лути в Балморал, глубинные силы биологии, социологии и географии все равно подталкивали бы историю в основном в том же самом направлении. Америка (или Чжэнландия, как мы, возможно, ее сейчас называли бы) стала бы частью восточного, а не западного центра, и Запад сейчас бы догонял Восток, а не наоборот, но мир все равно бы сжимался в своих размерах от крупного до небольшого, а потом, как это происходит сейчас, до крошечного. В начале XXI века все равно бы доминировала Кимерика, и все равно продолжалась бы гонка между «Приходом ночи» и сингулярностью и понятия Восток и Запад также теряли бы свою значимость.

Такой вывод не должен никого шокировать. Еще в 1889 году, когда мир в своих размерах переходил от крупного к среднему, сущность этой истины в какой-то мере смог понять молодой английский поэт по имени Редьярд Киплинг. Только что вернувшийся в Лондон с линии фронта, которая была очень и очень протяженной, Киплинг в своем произведении «Баллада о Востоке и Западе» очень нестандартно подходит к вопросу о храбрости представителей империи^[236]. В ней рассказывается о Камале, угонявшем лошадей на границе, который украл кобылу, принадлежавшую английскому полковнику. Сын полковника вскочил на свою лошадь и поскакал за Камалом в пустыню. Для описания этого преследования автор прибегает к эпическому стилю (юный месяц они прогнали с небес, зорю выступал стук копыт, вороной несется как раненый бык, а кобыла как лань летит). Гонка заканчивается падением англичанина. Камал возвращается к нему с поднятым ружьем, готовый выстрелить, но все заканчивается хорошо: «Друг другу в глаза поглядели они, и был им неведом страх, / И братскую клятву они принесли на соли и кислых хлебах, / И братскую клятву они принесли, сделав в дерне широкий надрез, / На клинке, и на черенке ножа, и на имени Бога чудес»^[237].

О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,

Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.

Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,

Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает?^[238]^, 49

Киплинг понимал, что люди (во всяком случае, настоящие мужчины) в целом одинаковы. Истинное положение вещей затеняет география, и поэтому нам нужно путешествовать в дальние края Земли, чтобы все выяснить на месте. Но в XXI веке резко повышающееся социальное развитие и сокращающийся мир делают такие поездки ненужными. Когда мы выйдем за пределы биологии, не будет ни Востока, ни Запада, ни границ, ни племен, ни родов. Если мы сможем отодвигать достаточно долго «Приход ночи», разлученные близнецы должны в конце концов встретиться.

Сможем ли мы это сделать? Я полагаю, что ответ на этот вопрос является положительным. Огромная разница между теми вызовами, с которыми мы сталкиваемся сегодня, и теми, которые привели к поражению Китая династии Сун, когда она уперлась в «твердый потолок» тысячу лет назад, и вызовами Римской империи еще за одну тысячу лет до этого заключается в том, что теперь мы знаем гораздо больше о происходящих при этом явлениях. В отличие от римлян и китайцев наш век, возможно, все-таки получит те идеи, которые ему необходимы.

На последней странице книги «Коллапс» уже упоминавшийся выше биолог и географ Джаред Даймонд высказал предположение, что существуют две силы, способные спасти мир от катастрофы: археологи (которые выявляют подробности ошибок, совершенных более ранними обществами) и телевидение (которое доводит до остальных эти результаты)⁵⁰. Как археолог, который смотрит часто телевизор, я, несомненно, с ним согласен, но хочу добавить к его короткому списку и третьего спасителя — историю. Только историки могут обобщить огромный материал, связанный с социальным развитием; только историки могут объяснить различия, разделяющие людей, и то, как мы можем не допустить, чтобы эти различия привели к нашему крушению.

Эта книга, я надеюсь, поможет вам немного лучше разобраться в этом процессе.

Приложение: О составляющих социального развития

Основой, можно сказать, становым хребтом этой книги является индекс социального развития, скрепляющий вместе всю совокупность фактов, накопленную археологами и историками. Конечно, сам по себе данный индекс не объясняет, почему Запад властвует, однако он показывает общую картину истории, которую необходимо объяснить. Я уже давал полное описание сущности применяемого мной индекса социального развития. Однако те, кого интересуют методы и подробные подходы, лежащие в основе применявшихся вычислений, могут узнать обо всем этом более подробно на сайте www.ianmorris.org. Данное же приложение предназначено лишь для быстрого общего ознакомления с основными техническими трудностями, которые нужно было преодолеть, и с полученными основополагающими результатами.

Четыре возражения

Мне известно, что против индекса социального развития выдвигаются следующие четыре очевидных возражения.

1. Представление социального развития в численном виде и сравнение получаемых таким образом данных, относящихся к разным временам и разным местам, приводит к дегуманизации людей. По этой причине не следует этого делать.

2. Представление социального развития в численном виде и сравнение получаемых таким образом показателей — процедура вполне приемлемая. Однако социальное развитие в том смысле, в котором определяю его я (как способность обществ делать свои дела), — это то, чего измерять не следует.

3. Социальное развитие в моей трактовке является полезным способом для сравнения Востока и Запада, но четыре характеристики, используемые мной для его измерения (получение энергии, организация/урбанизация, военная мощь и информационные технологии), не являются наилучшими из возможных.

4. Эти четыре характеристики вполне пригодны для измерения социального развития, но я совершил существенные фактологические ошибки, а сами измерения провел неправильно.

Возражение 1 я разбирал в главе 3. Существует множество исторических и антропологических вопросов, применительно к которым количественное представление социального развития и сравнение полученных результатов оказывается бесполезным. Однако вопрос — почему властвует Запад — по своей природе является сравнительным и количественным. Если мы хотим получить ответ на него, нам придется заниматься количественным представлением и сравнением полученных результатов.

В главе 3 я также сказал несколько слов и по поводу возражения 2. Возможно, что есть и нечто иное, что можно измерять и сравнивать, помимо социального развития, и что при этом получаются лучшие результаты, но я не знаю, что это такое. Поэтому я предоставляю историкам и антропологам определять другие объекты для измерений и продемонстрировать, что при этом получаются лучшие результаты.

Возражение 3 может принимать три формы: нам следует добавить дополнительные характеристики к выбранным мною четырем; мы должны использовать иные характеристики; нам следует ограничиться меньшим числом характеристик. Когда я писал эту книгу, я рассматривал несколько других характеристик (например, площадь, занимаемая самой крупной политической единицей, стандарты жизни (измеренные применительно к взрослым людям), скорости перевозок либо высота самых больших монументов). Однако всякий раз я сталкивался либо с проблемами получения фактов, либо с плохими результатами проверки на взаимную независимость. И вот к каким выводам по этой части я пришел. Большинство опробованных характеристик каждый раз показывали высокий уровень избыточности применительно к большей части истории, и любые возможные комбинации характеристик, как правило, приводят к более или менее одинаковым итоговым результатам.

Из правила избыточности существует множество небольших и два крупных исключения. Первое крупное исключение можно назвать «аномалией кочевников»: у степных обществ обычно низкий балл по получаемой энергии, организации и информационным технологиям, но высокий — по военной мощи. Эта аномалия помогает объяснить, почему истинно кочевые общества столь успешно наносили поражения империям, но при этом оказывались столь неуспешны в управлении ими^[239]. Это заслуживает серьезного изучения, но напрямую не влияет на результаты сравнения между оседлыми сельскими жителями из восточного и западного центров, рассматриваемых в этой книге.

Другая версия возражения 3 состоит в следующем: надо исключить из анализа такие показатели, как организация, военная мощь и информационные технологии, и сосредоточить внимание только на получаемой энергии — исходя из того, что организация, военная мощь и информационные технологии в основном являются попросту способами использования энергии. На рис. П.1 показано, как выглядел бы индекс, если он был бы составлен лишь на основе получаемой энергии. Он отличается от полного индекса, приведенного на рис. 3.3, но не очень значительно. На графиках, отражающих только получаемую энергию, как и на полном графике социального развития, Запад по-прежнему опережает Восток на протяжении 90 % времени, Восток по-прежнему опережает его примерно с 550 по 1750 год н. э., и по-прежнему имеется «твердый потолок», который блокировал развитие примерно в 100 и 1100 годы н. э. (чуть более 30 000 килокалорий на человека в день), и по-прежнему по сравнению с показателями постиндустриальной революции результаты, полученные в предыдущих эпохах, оказываются ничтожными, и в 2000 году Запад по-прежнему властвует. Рассмотрение одной лишь получаемой энергии проще, нежели мой подход на основе четырех характеристик социального развития. Однако при этом имеется один существенный недостаток, состоящий в том, что после промышленной революции зависимость между характеристиками стала нелинейной. Благодаря новым технологиям размер городов на протяжении XX века вырос в четыре раза, военная мощь — в пять раз, а информационные технологии за этот период ушли вперед взрывообразно — в восемьдесят раз, в то время как потребление энергии в расчете на человека за этот период всего лишь удвоилось. Поэтому рассмотрение одной лишь получаемой энергии — это излишнее упрощение, ведущее к искажению картины истории.

Возражение 4 связано с очень разными аспектами. Поскольку единственным способом оценить, действительно ли я неверно истолковал конкретный факт, либо использовал неподходящий метод, является перепроверка всех источников информации, которыми я пользовался для расчетов баллов для Востока и для Запада, достигавшихся на протяжении последних шестнадцати тысяч лет. Я не могу привести все свои вычисления в этом приложении, поскольку тогда и без того уже толстая книга стала бы еще толще. Поэтому я выложил всю относящуюся к этой теме информацию на упомянутом выше сайте. Читатели, имеющие время и склонность, могут выяснить, какие именно источники я использовал и как я относился к противоречиям в фактах.

В том материале, который я оставил в этом приложении, я обобщил данные, кратко обрисовав, каким образом я рассчитывал баллы, и в нескольких словах объяснив величину возможной ошибки.

Получаемая энергия

В первую очередь я рассмотрю получение энергии, и уделю этой характеристике больше всего места, ибо в количественном отношении это самый важный из четырех показателей. Если мы достаточно далеко уйдем назад во времени, то урбанизация, военная мощь и информационные технологии по измеряемым пунктам будут близки к нулю. А поскольку человеческая деятельность происходила в столь крошечных масштабах, то это в целом давало значения индекса ниже 0,01 балла. Напротив, показатели получаемой энергии никогда не падали до нуля, поскольку получающие нуль энергии люди умирают. Для того «чтобы душа не расставалась с телом», требуется примерно 2000 ккал на человека в день. Поскольку современное получение энергии на Западе составляет приблизительно 228 000 ккал на человека в день (что равно 250 баллам индекса), то самый низкий из возможных показателей по этой характеристике в теории должен был бы составлять 2,19. Однако в реальности с конца ледниковой эпохи показатель по получаемой энергии всегда составлял более 4 баллов, потому что б?льшую часть энергии люди используют не в виде пищи (одежда, кров, артефакты, топливо и т. д.). Вплоть до промышленной революции показатели по получаемой энергии составляли обычно 75-90 % от совокупных баллов социального развития. В 2000 году эта доля все еще составляла 28 % от баллов для Запада и 20 % от баллов для Востока.

Факты, относящиеся к показателю получаемой энергии, варьируют от современных статистических сводных данных до литературных источников о сельском хозяйстве, промышленности и стилях жизни и археологических данных о питании, ремеслах и качестве жизни. Объединение столь разнородных материалов — нелегкая задача. Однако здесь, как и везде, я опирался на результаты предыдущих исследований. Как я объяснял в главе 3, удобным стартовым пунктом для меня стало исследование потоков энергии, проведенное в 1971 году Эрлом Куком, данные которого можно постоянно сверять с результатами других оценок. Все эти оценки дают для современного западного центра показатели около 230 000 ккал в день на человека, которые Кук подразделяет на такие приблизительно очерченные категории, как кормежка/питание (как для одомашненных животных, так и для людей), дом/коммерция, промышленность/сельское хозяйство и транспорт.

Вацлав Смил (1991, 1994), о котором мы упоминали выше, подразделяет непищевые виды потребления энергии на биомассу и ископаемое топливо. Он графически представил развитие западного центра с течением времени. Требуется несколько шагов, чтобы преобразовать его данные в показатели получаемой энергии для Запада. Но в диапазон полученных результатов (около 93 000 ккал в день на человека в 1900 году и примерно 38 000 ккал в 1800 году) примерно укладывается оценка Кука — 77 000 ккал для индустриализированной Европы в 1860 году.

Чем дальше в прошлое мы уходим от 1800 года, тем меньше нам доступны правительственные статистические данные, но тем более экономисты полагаются на виды топлива, получаемые из биомассы и тем больше нам приходится заменять официальные документы информацией о промышленности, которую собрали историки экономики и антропологи. В 1700 году человек в западном центре в среднем потреблял где-то от 30 000 до 35 000 ккал в день. Наши данные об обществах Запада ясно показывают, что чем дальше мы уходим в прошлое в предыдущую тысячу лет, тем ниже становятся эти показатели^[240], хотя сравнительные данные так же ясно показывают, что получение энергии на Западе никогда не становилось существенно ниже 30 000 ккал в день на человека. Здесь есть о чем спорить, но я сомневаюсь, что получение энергии на Западе падало ниже 25 000 ккал в день на человека — даже в VIII веке н. э. По причинам, к которым я вернусь ниже, я не вижу, каким образом эти оценочные значения могут отличаться от истинных больше чем на 5-10 %.

Впечатляющие руины зданий и монументов римской эпохи, число кораблекрушений, объем произведенных товаров, уровень промышленных загрязнений ледяных кернов и поразительное количество костей животных на местах поселений ясно показывают, что потребление энергии на Западе в I веке н. э. было выше, нежели в VIII и даже в XIII столетии. Однако насколько выше? Ответ на этот вопрос позволяют дать серьезные вычисления, проделанные историками экономики. Роберт Аллен (2007) показал, что в 300 году н. э. размер реальной заработной платы (который для большинства бедных людей до Нового времени близко отражал потребление энергии) в западном центре был сопоставим с расценками в Южной Европе в XVIII веке н. э., а Уолтер Шайдель (2008) высказал предположение, что ставки заработной платы в римскую эпоху были значительно выше, нежели на протяжении большей части истории средневековой Европы. Данные, собранные Джефом Кроном (2005) и Николой Кепке и Йоргом Батеном (2005, 2008), показывают, что за время с I по XVIII век это положение мало изменилось. Крон (работа в печати) высказывает предположение, что жилищные условия в древности, как правило, были лучше, нежели в самых богатых частях Европы в XVIII веке. По моей оценке, в 1 году до н. э. / 1 году н. э. потребление энергии составляло примерно 31 000 ккал в день на человека, а затем оно снижалось — до 500 года н. э. медленно, а затем до 700 года быстрее.

Получение энергии в западном центре около 1000 года до н. э. должно было быть ниже не только вышеуказанного показателя в римские времена, но и ниже, нежели в VIII веке н. э. Наиболее быстрый его рост имел место после 300 года до н. э., когда Средиземноморье было интегрировано в более крупные политические и экономические единицы и когда римский теплый период привел к росту общего объема производства. Однако множество археологических данных показывают и более ранний период ускорения после 600 года до н. э. Я высказал предположение — с оговорками, — что в 1000 году до н. э. потребление энергии было, возможно, на уровне всего 20 000 ккал в день на человека, а затем оно слегка опустилось до уровня конца II тысячелетия до н. э. Однако оно все равно было выше, нежели в III тысячелетии до н. э.

Более ранние данные по предыстории еще ниже. Вполне вероятно, что в конце позднего дриаса собиратели вышли на уровень около 5000 ккал в день на человека. Однако затем этот показатель быстро возрастал по сравнению с предшествующим периодом, — по мере того как теплел климат, были одомашнены растения и животные для питания, а также стали использоваться животные как тягловая сила. К 5000 году до н. э. люди в деревнях, сложившихся на Холмистых склонах, потребляли, должно быть, порядка 12 000 ккал в день на человека (с учетом их одежды, топлива, сельскохозяйственных животных, домов, домашней утвари и монументов), — даже притом, что их питание было не лучше, нежели у их предков, живших за четыре тысячелетия до них.

Расчет аналогичных баллов для Востока — еще более трудная задача. Отчасти причина этого в том, что такие ученые, как Кук и Смил, сосредотачивали внимание лишь на том регионе мира, где получение энергии было выше всего, не делая региональных сравнений. Впрочем, можно начать с оценок Организации Объединенных Наций (2006), по данным которой в 2000 году средний японец потреблял 104 000 ккал в день (менее половины тогдашнего уровня для Запада). В 1900 году восточный центр был все еще по большей части аграрным, — учитывая то, что использование нефти в Японии только начиналось и даже промышленность, работающая на угле, лишь зарождалась. Получение энергии в Японии составляло тогда, возможно, около 49 000 ккал в день на человека (что опять-таки меньше половины величины потребления энергии на Западе). На протяжении предыдущих пяти столетий использование угля и объем сельскохозяйственного производства неуклонно возрастали. В 1600 году производительность в дельте Янцзы была выше, нежели где-либо на Западе. Однако к 1750 году сельское хозяйство в Голландии и Англии подтянулось до этого уровня, а ставки реальной заработной платы на Востоке были сопоставимы скорее с Южной Европой, нежели с богатой Северной Европой. По моим оценкам, потребление энергии в восточном центре составляло около 29 000 ккал в день на человека в 1400 году и 36 000 ккал в день на человека в 1800 году, причем б?льшая часть этого роста пришлась на XVIII век.

Предметом споров также является и то, насколько пагубно кризис после 1200 года повлиял на уровень потребления энергии в Китае. Однако вероятно, что после достижения пикового значения в эпоху Сун — когда потребление энергии превысило, может быть, 30 000 ккал в день на человека — затем происходило небольшое снижение.

Как и на Западе, археологические данные ясно показывают, что в середине I тысячелетия н. э. имел место спад в получение энергии, хотя опять-таки трудно сказать, насколько резким было это падение. Факты, которые я рассматривал в главе 5, позволяют высказать предположение, что потребление энергии в эпоху Хань было выше, нежели когда-либо прежде на Востоке, но ниже современного ей римского уровня или более позднего уровня династии Сун. По моей оценке, в 1 году до н. э. / 1 году н. э. этот уровень составлял 27 000 ккал в день на человека и после небольшого снижения снова был достигнут в 700 году н. э.

Опять-таки, как и на Западе, получение энергии на Востоке в I тысячелетии до н. э. неуклонно возрастает, ускорившись где-то после 500 года до н. э., а еще больше после 300 года до н. э., — учитывая расширение сети каналов, рост торговли и использование металлических инструментов. Если вернуться в 1000 год до н. э., то среднее потребление энергии составляло, по-видимому, около 17 000 килокалорий в день на человека. А ко времени Первого императора династии Цинь оно, вероятно, было на уровне 26 000 ккал.

В доисторические времена величина получаемой энергии на Востоке, скорее всего, проходила через во многом те же самые пороговые значения, что и на Западе, но позднее начала возрастать и обычно отставала от Запада по показателям на одно или два тысячелетия.

Организация

На всем протяжении доиндустриальной истории организация всегда была вторым по важности компонентом в совокупных баллах уровня социального развития. Я использовал эту характеристику в качестве моего основного примера в главе 3, где объяснял, почему в качестве показателя уровня социальной организации я применял величину крупнейших городов. Вследствие противоречивости данных и «эластичности» определений специалисты расходятся во мнениях относительно размеров городов в каждый из периодов времени. Принятые мной решения объясняются на указанном выше сайте. В табл. П.2 я просто обобщаю некоторые из моих основных расчетов.

Военная мощь

Сразу же после появления письма люди начали делать записи о войнах. Кроме того, еще с ранних доисторических времен люди часто хоронили своих мертвых с оружием. Благодаря этому мы знаем о военной мощи в давние времена поразительно много. Основная проблема при ее численном определении — не эмпирическая, а концептуальная: каким образом можно сравнить радикально различающиеся системы ведения войны, которые зачастую специально задумывались несопоставимыми с более ранними системами. Самый знаменитый случай этого рода — военный корабль «Дредноут»^[241], спущенный на воду Британией в 1906 году. Основная идея при этом состояла в том, что его пушки сверхбольшого калибра и мощная броня означали, что ни один корабль, построенный в 1890-х годах, не мог быть сопоставим ни с одним из кораблей, появившихся после 1906 года.

Однако в реальной жизни никогда не бывало столь просто. Скажем, при подходящих обстоятельствах импровизированные взрывчатые устройства могут «предоставить все удовольствия за ее же деньги» даже самой высокотехнологичной армии. В принципе, можно назначать баллы в виде простого индекса крайне различающимся военным системам, — даже если специалисты будут спорить относительно того, какими именно должны быть эти баллы.

В 2000 году беспрецедентная военная мощь Запада составляла 250 баллов, — и это было явно выше, нежели на Востоке. Некоторые армии Востока велики, однако куда более важное значение, нежели численность, имеют военные системы. Соединенные Штаты превосходят Китай по ассигнованиям на военные нужды в десять раз, по авианосцам — в 11 раз, а по ядерным вооружениям — в 26 раз. Еще больше качественная разница между танками М1 и высокоточным оружием в Соединенных Штатах и устаревшими системами в Китае. Было бы крайностью устанавливать соотношение баллов Запада и Востока на низком уровне — 10 к 1 либо, напротив, на высоком уровне — 50 к 1, и поэтому я избрал соотношение 20 к 1. Это означает, что балл для Востока в 2000 году составлял 12,5 по сравнению с 250 баллами для Запада.

Сопоставление данных на 2000 год с данными за более ранние периоды, — задача еще более сложная. Однако, рассматривая изменения в численности вооруженных сил, скорости их передвижения, их логистических возможностях, ассортименте и разрушительной мощи их оружия, а также в характеристиках броневых средств и фортификационных сооружений, имевшихся в их распоряжении, мы можем получить хотя бы приблизительные оценки. Согласно одним расчетам, эффективность артиллерийского огня за период с 1900 по 2000 год возросла в двадцать раз, а противотанкового огня — в шестьдесят раз. Учитывая все подобные изменения, произошедшие за XX век, я установил соотношение военной мощи Запада в 2000 и 1900 годах как 50 к 1. Это значит, что показатель Запада по военной мощи в 1900 году составлял 5 баллов по сравнению с 250 баллами в 2000 году.

Военная мощь Запада в 1900 году была намного выше, нежели на Востоке, хотя разрыв между ними не был столь огромным, как к 2000 году. Так, в 1902 году тоннаж британских ВМС почти в шесть раз превышал тоннаж ВМС Японии, и любая из великих держав Европы держала под ружьем больше людей, нежели Япония. Я определил соотношение по военной мощи между Западом и Востоком в 1900 году как 5 к 1. Это значит, что в 1900 году показатель по военной мощи для Востока составлял всего лишь 1 балл (по сравнению с 5 баллами для Западав 1900 году и 12,5 балла для Востока в 2000 году).

Конечно, не каждому понравится такой уровень субъективности при проведении расчетов. Однако здесь важно то, что военная мощь Запада в 2000 году была настолько громадной, что все другие показатели, в том числе для самого Запада в 1900 году, или даже для Востока в 2000, поневоле оказываются незначительными. В результате этого ошибки при получении подобных оценок оказываются незначимыми. Мы можем удваивать или сокращать вдвое любую или все оценки по военной мощи для всех периодов вплоть до 1900 года, но это не окажет заметного влияния на общие показатели социального развития.

Контраст между военной мощью Запада в 1800 году и в 1900 году был меньшим, нежели контраст между 1900 и 2000 годами. Тем не менее он остается громадным. Ведь на протяжении этой эпохи люди перешли от парусов, кавалерийских атак и гладкоствольных мушкетов, заряжаемых с дула, к фугасным снарядам, работающим на нефти броненосным кораблям и пулеметам, а как раз к концу этого периода появились танки и самолеты. За XIX столетие военный потенциал Запада, вероятно, возрос на порядок. Так что я определил военный потенциал Запада в 1800 году лишь в 0,5 балла. Тем не менее вооруженные силы на Западе была намного более эффективными, нежели на Востоке, которому на 1800 год можно, пожалуй, присвоить всего 0,1 балла.

Между 1500 и 1800 годами Европа пережила то, что историки обычно называют «военной революцией», в результате чего эффективность ее вооруженных сил возросла, по-видимому, в четыре раза. Напротив, на Востоке военная мощь между 1700 годом (когда император Канси начал завоевывать степи) и 1800 годом фактически переживала упадок. Ибо в отсутствие внешних угроз китайские правители регулярно «пожинали дивиденды мира», сокращая численность своих вооруженных сил и игнорируя дорогостоящие технологические новшества. Вооруженные силы Востока в 1800 году не были заметно более эффективными, нежели в 1500 году. Это во многом объясняет то, почему британские вооруженные силы столь легко «смели» вооруженные силы Китая в 1840-х годах.

Появление пороха и оружия на его основе в XIV веке повысило военную мощь и на Востоке, и на Западе, хотя и в меньшей степени, нежели изобретения, сделанные в XIX и XX столетиях. В Европе в 1500 году лучшие армии (особенно османская) были, по-видимому, вдвое сильнее армий за пять веков до этого, хотя это объясняется не только возросшей огневой мощью, но и увеличением их численности и улучшением снабжения (логистики).

Труднее рассчитать зависимость между военной мощью Запада по состоянию примерно на 1500 год и крупными, хорошо организованными, но еще не обладавшими порохом войсками Римской империи. В одном исследовании была получена оценка, согласно которой один реактивный бомбардировщик 2000 года обладал в миллион раз б?льшими возможностями для поражения противника, нежели один римский легион¹. Это позволяет предположить, что показатель военной мощи для Запада на 1 год до н. э. / 1 год н. э. был равен 0,005 балла. Однако, разумеется, у Рима было намного больше легионов, нежели имелось реактивных бомбардировщиков у Соединенных Штатов. Поэтому я оцениваю соотношение между военной мощью современного Запада и Рима скорее как 2000 к 1. Отсюда балл для Запада в 1 году до н. э. / 1 году н. э. составляет 0,12 балла. Это делает римскую военную машину на пике ее мощи серьезным соперником европейских армий и флотов XV века, невзирая на их ружья и пушки, но не вооруженных сил в эпоху «военной революции». Это также означает, что военная мощь Рима в ее зените могла соперничать с военной мощью монголов и превосходила военную мощь Китая при династии Тан.

На Востоке, где бронзовое оружие все еще было нормой даже в 200 году до н. э., вооруженные силы династии Хань (200 год до н. э. — 200 год н. э.), по-видимому, были менее эффективными, нежели у Рима. Правда, после обмена в Старом Свете китайская военная мощь ослабла намного меньше, нежели военная мощь Запада. Армии и военные флоты, которые династия Суй использовала, чтобы вновь объединить Китай в VI веке, были намного сильнее чего-либо на Западе, а ко временам императрицы У — около 700 года — этот разрыв стал огромным.

Вооруженные силы во времена до н. э. были намного слабее, нежели во времена Римской и Ханьской империй. На Востоке, по моим допущениям, до времен Эрлитоу около 1900 года до н. э. не было вооруженных сил, чья эффективность достигала бы уровня в 0,01 балла. На Западе армии Египта и Месопотамии, вероятно, достигли уровня в 0,01 балла примерно к 3000 году до н. э.

Информационные технологии

Археологические и письменные источники показывают, какие виды информационных технологий существовали в различные периоды. Поэтому не слишком трудно оценить, как много информации эти средства могли передавать, с какой скоростью и на какие расстояния. Основная проблема здесь заключается в оценке масштабов использования разных технологий, что применительно к большей части истории означает, как много людей могли читать и писать и на каком уровне они могли это делать.

Закон Мура, согласно которому соотношение затрат и эффективности информационных технологий где-то начиная с 1950 года удваивается примерно каждые восемнадцать месяцев, по-видимому, означает, что балл для 2000 года должен быть примерно в миллиард раз выше, нежели балл для 1900 года. Это дает 0,00000025 балла для Запада в 1900 году. Однако при этом, конечно, не учитывается ни гибкость более старых форм хранения информации, таких как печатные книги (которым цифровые СМИ начали бросать вызов лишь сейчас), ни изменения со временем в отношении доступности продвинутых технологий.

Верное соотношение между современными и более старыми информационными технологиями намного меньше, нежели 1 000 000 к 1, но оно, несомненно, чрезвычайно велико. Из этого следует, что баллы до 1900 года (и более того, величины погрешности до 1900 года) даже еще более незначительны, нежели в случае военной мощи. С другой стороны, факты, свидетельствующие о том, сколько именно людей могли читать, писать и считать (при разных уровнях умения) являются даже еще более неопределенными, нежели факты, относящиеся к военной мощи. Поэтому в данном случае мои оценки являются еще более предположительными.

В табл. П.4 я применяю многошаговый подход для получения количественных оценок информационных технологий. Вначале, следуя обычной практике у историков, я разделяю умения на полные, средние и базовые. Критерии для каждой категории установлены невысокие. Так, что касается грамотности, базовый уровень означает способность прочитать и написать свое имя, средний уровень — способность прочитать и написать простое предложение, а полный уровень — способность прочитать и написать более связный прозаический текст. Определения, применявшиеся Коммунистической партией Китая в 1950 году во время кампании грамотности (полная грамотность — способность распознать 1000 иероглифов, полуграмотность — способность распознать 500-1000 иероглифов и базовый уровень — способность распознать 300-500 иероглифов), были даже еще более простыми.

Затем, используя имеющиеся данные о доступе к образованию, я разделил взрослое мужское население в разные периоды времени по вышеуказанным трем категориям. Каждому 1 % мужчин, попадающих в категорию полностью грамотных, я присвоил 0,5 балла, каждому 1 % на среднем уровне грамотности — 0,25 балла, а каждому 1 % на базовом уровне грамотности — 0,15 балла. Затем я проделал то же самое в отношении женщин. Данных по грамотности женщин меньше, нежели о грамотности мужчин (хотя ясно, что до XX века могли читать и писать меньше (обычно гораздо меньше) женщин, нежели мужчин). Хотя в отношении давних времен я в основном пользовался догадками, я рискнул оценить уровень использования информационных технологий женщинами в 1 % от использования информационных технологий мужчинами. Затем я установил баллы для каждого периода, основываясь на общих масштабах и уровне использования информационных технологий.

В 2000 году в категорию полной грамотности и в восточном, и в западном центрах попадали 100 % и мужчин, и женщин^[242]. Это дает для обоих этих регионов 100 баллов по информационным технологиям. В 1900 году почти все мужчины в западном центре были, как минимум, в какой-то мере грамотными (50 % полностью грамотных, 40 % грамотных на среднем уровне и 7 % грамотных на базовом уровне) и почти столь же хорошо были образованны женщины. Это дает 63,8 балла для западного центра. На Востоке грамотность была также широко распространена среди мужчин, хотя она и не достигала столь же высоких уровней (я оценил ее как 15 % полностью грамотных, 60 % грамотных на среднем уровне и 10 % грамотных на базовом уровне), а вот грамотных женщин, возможно, было обычно лишь четверть. Общий результат по информационным технологиям для Востока составляет 13,4 балла. По мере того как я повторял эти расчеты для все более отдаленных периодов истории, возможная погрешность моих догадок неуклонно возрастает. Правда, вследствие незначительной численности грамотных людей влияние этих ошибок оказывается, соответственно, очень незначительным.

Третий шаг — применение коэффициента, учитывающего изменяющуюся скорость работы и масштабы распространения коммуникационных технологий. Я разделил самые продвинутые средства передачи информации на три широкие категории: электронные (используемые к 2000 году и на Востоке, и на Западе); электрические (на Западе использовавшиеся к 1900 году) и доэлектрические (применявшиеся, вероятно, на Западе на протяжении 11 тысяч лет, а на Востоке на протяжении 9 тысяч лет).

В отличие от большинства историков я не провожу значительной разницы между печатной и допечатной эпохами. Основной вклад книгопечатания — это скорее производство в большем количестве и более дешевых материалов, нежели трансформация коммуникаций таким образом, как это произошло благодаря телеграфу или Интернету. И эти количественные изменения были уже учтены. Для электронных технологий я использую коэффициент 2,5 для Запада и 1,89 для Востока, учитывая относительную доступность компьютеров и широкополосных коммуникаций в обоих центрах в 2000 году. Для электрических технологий, к 1900 году оказывавших на Запад хотя бы какое-то влияние, я использовал коэффициент 0,05, а для доэлектрических технологий, которые применялись во все остальные периоды, я использовал коэффициент одинаковый и для Запада, и для Востока — 0,01. Поэтому в 2000 году максимально возможный балл для Запада составил 250 баллов уровня социального развития (100 баллов по информационным технологиям х 2,5), а для Востока — 189 (100 баллов по информационным технологиям х 1,89). В 1900 году балл для Запада составлял 3,19 (63,8 х 0,05), а для Востока — 0,3 (30 х 0,01). Балл для Запада достигает порогового минимального уровня, позволяющего его зарегистрировать в составе индекса социального развития (то есть 0,01 балла), лишь около 3300 года до н. э. Для Востока он достигает этого уровня около 1300 года до н. э.

Погрешность

В предыдущем параграфе я неоднократно говорил об оценках и догадках, поскольку нельзя иным образом получить индекс социального развития. Одним из следствий этого является то, что ни один индекс не может быть в полной мере «верным», — если исходить из того, что слово «верный» означает, что каждая отдельная подробность является совершенно точной или (это более слабый вариант) что все специалисты приходят к одинаковым оценкам. В таком случае нет смысла задавать вопрос, являются ли неправильными баллы социального развития, которые я получил в своих расчетах. Разумеется, да. Верным вопросом будет — насколько неправильными они являются? Так ли они ошибочны, что основополагающая картина истории социального развития, представленная на графиках, приведенных в главах с 4 по 10, вводит в заблуждение и означает, что вся эта книга является фатально дефектной? Или же допущенные при этом ошибки являются относительно незначительными?

На эти вопросы в принципе можно достаточно легко ответить. Для этого нам нужно всего лишь спросить, во-первых, насколько нам потребовалось бы изменить баллы, чтобы сделать прошлое иначе выглядящим и чтобы аргументы, выдвинутые в этой книге, перестали быть обоснованными. Во-вторых, нам следует спросить, являются ли такие изменения правдоподобными?

В конечном счете единственный путь для получения этих ответов — это рассмотреть факты, перечисленные на вышеуказанном сайте (www.ianmorris.org) по каждому из выполненных мною расчетов. Я это сделал, но мне хотелось бы кратко рассмотреть возможность того, в какой мере систематические ошибки могут подорвать мои утверждения относительно общей картины истории. В соответствии с моим индексом социального развития (показанным на логарифмически-линейной шкале на рис. 3.7), Запад стал лидером после 14 000-х годов до н. э. Восток его медленно догонял, и на протяжении большей части I тысячелетия до н. э. преобладание Запада сокращалось. Около 100 года до н. э. Запад вырвался вперед, но в 541 году н. э. вперед вырвался Восток и сохранял первенство до 1773 года. Затем Запад вновь оказался в лидерах, и если сохранятся тенденции, характерные для XX века, то он останется во главе до 2103 года. Таким образом, после окончания ледниковой эпохи уровень социального развития Запада был выше уровня социального развития Востока на протяжении 92,5 % всего времени.

В главе 3 я высказал предположение, что величина погрешности в моих оценках в целом может составлять примерно 10 %, не вызывая при этом значимых изменений в общих закономерностях. На рис. П.2а показано, какими были бы эти тенденции, если я постоянно занижал бы на 10 % оценки уровня социального развития для Запада и завышал бы их на 10 % для Востока. На рис. П.2б показан результат, который был бы получен, если я постоянно занижал бы оценки развития для Востока на 10 % и завышал бы их на 10 % для Запада.

Первое, на что следует обратить внимание, — это то, что полученные оценки остаются в целом достаточно стабильными, и поэтому можно говорить об их надежности. На рис. П.2а повышение оценок для Запада и снижение для Востока на 10 % означает признание того, что в 1400 году н. э., — как раз перед тем, как Чжэн Хэ отплыл в Индийский океан, — Запад был более развит, нежели Восток. Это также означает, что, когда Ганнибал в 218 году до н. э. вел своих слонов, дабы атаковать Рим, уровень социального развития Запада был уже выше, нежели на Востоке во времена Чжэн Хэ. Если вам этого недостаточно, вот вам еще. Этот график также сообщает нам, что, когда Юлий Цезарь был убит в 44 году до н. э., Запад был более развитым, нежели Восток во времена, когда китайский император Цяньлун в 1793 году отверг торговую миссию лорда Макартни.

Рис. П.2б в этом отношении, возможно, еще более интересен. Оценка развития, данная там для Запада применительно к 700 году н. э. — когда арабы правили огромным халифатом из Дамаска, — ниже, нежели для Востока в эпоху Конфуция, что не может быть верно. Оценка для Запада в 1800 году, когда уже происходила промышленная революция, при этом получается ниже, нежели оценка для Востока в эпоху династии Сун в 1000—1200 годы, что представляется еще менее вероятным.

Однако даже если историки могут принять такие странные выводы, картина истории, представленная на рис. П.2, по-прежнему существенно не отличаются от графика на рис. 3.7 с его закономерностями, которые требуют своего объяснения. Теории «краткосрочной случайности» неадекватны и в этом случае, поскольку даже на рис. П.2б баллы для Запада по-прежнему остаются выше на протяжении большей части времени (хотя «больший» теперь означает 56 % вместо 92,5 %). То же можно сказать и относительно теорий «давней предопределенности», поскольку даже на рис. П.2а Восток остается во главе на протяжении семи столетий. Самыми важными факторами, объясняющими идущее по восходящей — хотя и с перерывами — движение развития, являются биология и социология, но все равно самые убедительные объяснения того, почему властвует Запад, по-прежнему предоставляет география.

Чтобы изменить выявленные фундаментальные закономерности, мои оценки должны на 20 % отличаться от тех, что я использовал. На рис. П.За показано, как выглядела бы история, если бы я постоянно занижал баллы уровня социального развития для Запада на 20 % и завышал бы баллы для Востока на 20 %. А на рис. П.Зб приведены результаты, которые были бы получены, если я на 20 % занижал бы оценки для Востока и завышал бы их на 20 % для Запада.

На этот раз закономерности оказываются совершенно иными. На рис. П.За балл для Запада оказывается всегда выше, нежели балл для Востока. В таком случае теории «давней предопределенности» выглядят весьма правдоподобно, а также становится недостоверным мое утверждение, что социальное развитие изменяет значение географии. Напротив, рис. П.Зб фактически меняет на противоположные выводы, сделанные на основании моего реального индекса, поскольку при этом на протяжении 90 % всего времени после ледниковой эпохи лидирует Восток.

Если рис. П.За или рис. П.Зб является верным, то в этом случае неверно все, что вы прочитали в этой книге. Однако мы можем быть уверены, что эти графики не являются верными. Рис. П.За с завышенными на 20 % баллами для Запада и заниженными на 20 % баллами для Востока сообщает нам, что уровень социального развития в имперском Риме в 1 году до н. э. / 1 году н. э. всего на 5 баллов был ниже уровня социального развития промышленной Японии в 1900 году, что не может быть верным. А рис. П.Зб, с завышенными на 20% баллами для Востока и заниженными на 20 % баллами для Запада, означает, что уровень социального развития для Востока во времена до правления династии Шан был выше, нежели уровень социального развития Запада в эпоху Персидской империи; что Запад догнал Восток лишь в 1828 году, накануне «опиумных войн», и что владычество Запада уже (в 2003 году) закончилось. Ничто из вышесказанного не заслуживает доверия.

Поскольку мои предположения, сделанные в главе 3, что а) величина ошибок в моих оценках, вероятно, меньше 10 % и, несомненно, меньше 20 % и б) что если величина ошибки действительно достигает 10 %, основополагающие исторические закономерности, которые я пытаюсь здесь объяснить, при этом практически сохраняются теми же.

Вывод

В главе 3 я несколько раз отмечал, что составление индекса социального развития напоминает художественное выпиливание бензопилой. Лучшее, что может данный индекс, — это обеспечить достаточно близкое приближение, отражающее допущения, которыми руководствовался разработчик индекса. Я доказывал, что основная причина, по которой мы столь долго не могли объяснить, почему властвует Запад, связана с тем, что оппоненты по-разному определяли свои термины и сосредотачивали внимание на разных частях данной проблемы. Поэтому само составление индекса должно способствовать переходу дебатов по этой тематике на следующий уровень. Критики данной книги, которые выдвигают первое из возражений, перечисленных мною в начале этого приложения, — а именно что количественные сравнения неприемлемы, поскольку они дегуманизируют людей, — будут вынуждены либо отыскать иной способ, позволяющий объяснить, почему Запад властвует, либо показать, почему мы вообще не можем задать этот вопрос. Тогда как критики, выдвигающие возражения со второго по четвертое, — а именно утверждающие, что я неправильно определяю сущность социального развития, воспользовался неподходящими характеристиками или неправильно понимал факты, — должны будут предложить собственный индекс, более совершенный. И тогда мы, возможно, увидим реальный прогресс в этой области.

Примечания

В этой части книги приводятся ссылки на цитаты и работы авторов, упомянутых в основном тексте. При ссылке на источники я указываю фамилии авторов или редакторов и даты публикации работы. Подробности можно найти в приведенной ниже библиографии. Для работ, созданных примерно за последнюю сотню лет, я привожу точные номера страниц. Для более ранних работ, которые перепечатывались в многочисленных версиях, — из-за чего число страниц в них было разным, — я даю полное название источника или ссылку на главу или иную часть, из которой я взял приведенную цитату. Переводы — мои собственные, если не указано другое.

В следующем разделе «Дополнительное чтение» перечисляются книги и статьи, которые, как я считаю, оказались особенно полезными мне при написании этой книги.

Введение

1. Shad Kafuri (August 1994), цит. по Jacques 2009, p. 113.

2. Hilaire Belloc, The Modern Traveler (1898), part 6.

3. Winston Churchill, цит. no http://quotationsbook.com/quote/40770/».

4. Frank, 1998, p. 2, 116, 37.

5. William III of England (1690), цит. no Goldstone, 2006, p. 171.

6. Crosby, 2004, p. 42; курсив дан в оригинале.

7. Bierce, 1911, p. 51.

8. Heinlein, 1973, p. 53.

9. Bentley, 1905, p. 1

10. Геродот. История, 9.122.

11. E. Huntington, 1915, p. 134.

12. Samuel Johnson, Lives of the Most Eminent English Poets (1780), часть, посвященная Милтону.

13. Gerschenkron 1962.

1. Времена, когда не было ни Востока, ни Запада

1. Samuel Johnson, in James Boswell, Life of Johnson (1791), vol. 3, entry for September 20, 1777.

2. Arthur Young (1761), цит. в Briggs, 1994, p. 196.

3. Adam Smith, «Исследование о природе и причинах богатства народов» (1776), книга 1, глава 8.

4. Davies, 1994, p. 25.

5. Gould, 2007. Это выражение появилось в его эссе 1972 года, которое он написал вместе с Найлсом Элдриджем.

6. Richard Klein, цит. по «Scientists in Germany Draft Neanderthal Genome», New York Times, February 12, 2009, http://www.nytimes.com/2009/02/13/science/13neanderthal.html?_r=1&partner=rss&emc=rss.

7. Шекспир У. Гамлет. Акт 2, сцена 2.

8. А. С. Clarke, 1968, p. 16, 17.

9. Cann et al., 1987.

10. China Daily, January 28, 2008, http://www.chinadaily.com/cn/opinion/2008-01/28/content_6424452.htm.

11. Ке et al., 2001, p. 1151.

12. Интервью 1923 года Марии Санс де Саутуола Герберту Кюну, опубликованное в K?hn, 1955, р. 45-46.

13. Там же.

2. Запад вырывается вперед

1. Pinker, 1997, p. 193 (сам Пинкер не признает себя сторонником этой теории).

2. Fuller, 2007.

3. Ни одна из оригинальных работ Гераклита (расцвет его творчества пришелся на рубеж V-VI вв. до н. э.) не сохранилась. Платон процитировал эти слова в диалоге «Кратил» 402А (начало IV века до н. э.).

4. Sahlins, 2005, p. 209.

5. Цит. по Quattrocchi and Nairn, 1968, p. 17, 30.

6. Marshall Sahlins, «The Original Affluent Society», впервые опубликованная во Франции в 1968 году. Цитаты взяты из французской версии, из Sahlins, 1972, p. 39 and 37, позднее перепечатанной в Sahlins, 2005, p. 134 and 133.

7. Barker, 2006, p. 414.

8. Толстой Л. Война и мир (1869). Эпилог, часть II, глава 11.

3. Измерение прошлого

1. Spencer, 1857, p. 465.

2. Мах Weber, цит. в Gerth and Mills, 1946, p. 66, примечание.

3. Дарвин Ч. Путешествие на корабле «Бигль» (1882), глава 10.

4. Carneiro, 2003, p. 167-68.

5. Sahlins, 2005, p. 22-23.

6. Shanks and Tilley, 1987, p. 164.

7. Ortner, 1984, p. 126.

8. Lord Robert Jocelyn, цит. no Waley, 1958, p. 109.

9. Armine Mountain, цит. no Fay, 1997, p. 222

10. Люди постоянно приписывают эти или похожие слова Эйнштейну, но никто из них не смог указать их источник. Самый убедительный довод в их пользу я видел на сайте One Degree (http://www.onedegree.ca/2005/04/08/making-einstein-simple), где высказывается предположение, что на самом деле эта фраза появилась на страницах Reader's Digest, в материале, обобщающем сущность общей теории относительности. Возможно, это было самое важное из того, чего Эйнштейн никогда не говорил (но должен был бы сказать).

11. Arthur Eddington, цит. Isaacson, 2007, p. 262.

12. Баллы по Норвегии и Сьерра-Леоне взяты из United Nations Development Programme 2009, Table H, p. 171,174 (доступны на http://hdr.undp.org/en/).

13. L. White, 1949, p. 368.

14. Взято из работы Мао Цзэдуна «О затяжной войне», написанной в мае 1937 года, цит. по Short, 1999, p. 368.

15. Naroll, 1956, p. 691.

16. Popper, 1963, p. 43.

17. Albert Einstein, цит. в ibid., p. 42.

18. Выражение, приписываемое Марком Твеном Бенджамину Дизраэли (Twain, 1924, p. 246).

19. Charles Dickens, A Christmas Carol in Prose (1843), stave 4.

4. Восток догоняет

1. Плутарх. Александр и Цезарь, LXIV.

2. Бытие, 47.27.

3. Sumerian King List [Шумерский «Царский список»], в пер. Kramer, 1963. p. 330.

4. The Lamentation over Ur [«Плач об Уре»], lines 390-94, в пер. Michalowski, 1989.

5. Договор между хеттами и Амурру, конец XIII века до н. э., в пер. Beckman, 1999, p. 107.

6. Надпись о победе Рамзеса II, в пер. Lichtheim, 1973-80, vol. II, p. 62.

7. L? Buwei, Springs and Autumns of Mr. L? 3.5, в пер. de Вагу and Bloom, 1999, p. 239.

8. Zuozhuan Commentary, Duke Zhao Year 1, в пер. Legge 1872, p. 578.

9. Chang, 1989, p. 42.

10. L? Buwei, Springs and Autumns of Mr. L?, p. 239.

11. Classic of Odes, в пер. Waley, 1937, p. 240.

12. Jiaguwen heji 6,664 front, в пер. de Вагу and Bloom, 1999, p. 12.

13. Пилосская табличка An 657, в пер. Chadwick, 1987, p. 40-42.

14. Угаритские таблички RS 20.212 и 18.147, в пер. Astour, 1965, p. 255.

15. Надпись Рамсеса III в Мединет Хабу, в пер. Pritchard, 1969, p. 262-63.

16. Молитва Мурсили II богине солнца (CTH 376), в пер. Pritchard, 1969, p. 396.

17. Стела Мернептаха, в пер. Lichtheim 1973-1980, vol. II, p. 77.

18. Книга Судей, 21.25.

19. Classic of Odes, в пер. Waley, 1937, no. 246.

20. G.E. Smith, 1915.

5. Вровень

1. Mencius 7B/4, в пер. Lau, 2003, p. 158.

2. Надпись Mai zun, в пер. Shaughnessy, 1991, p. 207.

3. Bamboo Annals 4.4.5, в пер. Legge, 1865, Prolegomena, p. 149.

4. Childe, 1942, p. 183.

5. Ашурдан II, в пер. Grayson, 1991, p. 134—135.

6. Ашшурнасирпал II, в пер. Luckenbill, 1926, paragraphs 433, 445, 455, 472.

7. Bradley, 1999, p. 15.

8. Гомер. Одиссея, 15.415—16.

9. Sima Qian, Basic Annals 4.148, в пер. Nienhauser, 1994, p. 74.

10. Парафраз из Дж. Г. Байрона, «The Destruction of Sennacherib» (1815), stanza 1.

11. Исаия, 44.28-45.1.

12. Геродот. Указ, соч., 3.89.

13. Zuozhuan, Duke Xuan 2nd year, в пер. Watson, 1989, p. 76.

14. Гесиод. Труды и дни, строки 174-176, 197-201.

15. Jaspers, 1953, p. 1.

16. Confucius, Analects 9.11 and 12.3, в пер. R. Dawson, 1993, p. 32,44.

17. Платон. Государство, 506e.

18. Laozi, Daodejing 1, в пер. de Вагу and Bloom, 1999, p. 79-80.

19. Confucius, Analects 7.1, 12.1, 7.30, в пер. R. Dawson, 1993, p. 24, 44, 26.

20. Mozi 39.2 and 15.11-15, в пер. Bloodworth and Bloodworth, 2004, p. 31.

21. Zhuangzi 7, 26, 33, в пер. Palmer et al., 2006, p. 63-64, 239, 299—300.

22. Book of Lord Shang 8.8 and 20, в пер. Duyvendak, 1928.

23. Stratagems of the Warring States (Zhanguo Ce) chapter 24, p. 869, в пер. M. Lewis, 2007, p.40.

24. Polybius, 1.1.

25. Sima Qian, Shi ji 68, p. 2230, в пер. M. Lewis, 2007, p. 30.

26. Из выступления Уинстона Черчилля в Белом доме 26 июня 1954 года, опубликовано в New York Times, June 27,1954, p. 1.

27. Stratagems of the Warring States (Zhanguo Ce), chapter 24, p. 869, в пер. M. Lewis, 2007, p. 40.

28. Цит. no Paludan, 1998, p. 17.

29. Tertullian, Apology 33; Jerome, Letters 39.2.8 (with discussion in Beard, 2007, p. 85-92).

30. Polybius, 10.15.

31. Fan Ye, History of the Later Han, цит. no Leslie and Gardiner, 1996, p. 43.

32. Wheeler, 1955, p. 170-73.

33. Ammianus Marcellinus, Histories, 31.2.

34. Геродот. Указ, соч., 1.106.

35. Геродот. Указ, соч., 1.212.

6. Замедление и снижение

1. Вольтер. Кандид (1759), глава 1 и ниже.

2. Поэт династии Хань, цит. по Lovell, 2006, p. 83.

3. Aelius Aristides, То Rome 29,109.

4. Sima Qian, Shi ji 48, в пер. Watson, 1993, p. 2—3.

5. Толстой А. Анна Каренина (1875), часть 1, глава 1.

6. Светоний. Жизнь двенадцати цезарей, книга 8 «Божественный Веспасиан», 23.

7. Monty Pythons Life of Brian (1979).

8. Child, цит. по Paludan, 1998, p. 49.

9. Crosby, 1972.

10. Цит. по Crosby, 2004, p. 215.

11. Не Gong, цит. по McNeill, 1976, p. 118.

12. Discourses of a Hidden Man, p. 258, в пер. M. Lewis 2007, p. 259.

13. Fan Ye, History of the Later Han 71, p. 2299, цит. по Twitchett and Loewe, 1986, p. 338.

14. Fan Ye, History of the Later Han 72, p. 2322, цит. по M. Lewis, 2007, p. 262.

15. Cao Cao, цит. по M. Lewis, 2007, p. 28.

16. History of the Jin Dynasty, chapter 107, p. 2791-92, в пер. Graff, 2002, p. 63.

17. Gibbon, History of the Decline and Fall of the Roman Empire, vol. 3 (1781), subchapter «General Observations on the Fall of the Roman Empire in the West»; vol. 1 (1776), chapter 1.

18. Тацит. История, 1.4.

19. Sidonius Apollinaris, Poems 12.

20. Orientus, Commonitorium, 2.184.

21. The Ruin (anon.), цит. по Dixon, 1992, p. 146.

22. Цит. по Dien, 2007, p. 217.

23. Ruan Ji, «Biography of Mr. Greatman», в пер. Balazs, 1964, p. 238.

24. History of Wei 114.3,045, в пер. Gernet, 1995, p. 7.

25. Athanasius, Life of Saint Antony 27.

26. Gibbon, Decline and Fall of the Roman Empire, vol. 3 (1781), subchapter «General Observations on the Fall of the Roman Empire in the West».

7. Эпоха Востока

1. Pi Rixiu, Quan Tang wen 797.8363b, в пер. Xiong, 2006, p. 93.

2. Bai Juyi, в пер. Waley, 1961, p. 161. Эта поэма датируется 827 годом.

3. Family Instructions of the Grandfather, в пер. Ebrey, 1996, p. 127.

4. Zhu Yu, Conversations in Pingzhou 1,119, в пер. Duyvendak, 1949, p. 24.

5. Прокопий Кесарийский. История войн римлян с персами, вандалами и готами, 1.24; Тайная история, 12.20 и 9.18.

6. Иоанн Эфесский, цит. по Pseudo-Dionysus, Chronicle of Zuqnin 5, в пер. Witakowski, 1996, p. 93.

7. Анонимный трактат «Возвращение мощей святого мученика Анастасия Персидского в его монастырь» («Return of the Relics of the Holy Martyr Anastasius the Persian from Persia to His Monastery»), 1.99, в пер. Kaegi, 2003, p. 206.

8. Sebeos of Armenia, History 36, в пер. Thomson, 1999, p. 73.

9. Коран, 96.1—5. Некоторые ученые считают, что на самом деле первым был стих 74.

10. Умар, цит. в Ibn Ishaq, Sira 228, в пер. Guillaume, 1971, p. 158.

11. Коран, 2.190.

12. Malcolm X, «Message to the Grassroots», November 1963, цит. no DeGroot, 2008, p. 117.

13. Коран, 2.130 и 29.46.

14. Gibbon, Decline and Fall of the Roman Empire, vol. 5 (1788), chapter 52.

15. Bai Juyi, Everlasting Wrong, в пер. Witter Bynner в Birch, 1965, p. 266,269.

16. Анонимный автор, Karolus Magnus et Leo Papa, line 97, в пер. Godman, 1985, p. 202.

17. Gerald of Wales, цит. по Fagan, 2008, p. 36.

18. Документ неизвестного автора, цит. по Bartlett, 1993, p. 136-137.

19. Письмо Генриха IV Григорию VII 24 января 1076 года, в пер. Mommsen and Morrison, 1962, p. 151-152.

20. R. Moore, 1987.

21. Duby, 1981.

22. Peter Abelard, Story of My Misfortunes, в пер. Muckle, 1964, p. 38.

23. William of Apulia, La geste de Robert Guiscard II. 427-428, в пер. Bartlett, 1993, p. 86.

24. Anna Comnena, Alexiad 11.6.3, в пер. Bardett, 1993, p. 86.

25. Bi Yuan, Continuation of the Comprehensive Mirror for Aid in Government (1797), year 2, в пер. Mote, 1999, p. 103.

26. Han Yu, Memorial on the Bone of the Buddha (819), в пер. de Вагу and Bloom, 1999, p. 583-584.

27. Fan Zhongyan, On Yueyang Tower, в пер. Hucker, 1975, p. 364.

28. Ye Shi, в пер. Shiba and Elvin, 1970, p. 76.

29. Daoqian, On the Way to Guizong Monastery, в пер. Shiba and Elvin, 1970, p. 357.

30. Wang Zhen, Treatise on Agriculture 19.13a, 22.4a, в пер. Elvin, 1973, p. 195, 198.

31. Elvin, 1973, p. 198.

32. Su Shi, Stone Coal (c. 1080), в пер. Wagner, 2001b, p. 51-52. Я хотел бы поблагодарить профессора Вагнера и профессора Натана Сивина за то, что они обсуждали этот текст со мной.

8. На пути к глобальным масштабам

1. Marco Polo, The Travels, в пер. Latham, 1958, p. 223. О дворцах см. на с. 125-26; о богатых — 149; о Янцзы — 209; о мостах — 163; о пище — 215; о молодых женщинах — 196; о женах — 217; о куртизанках — 216; о жемчуге — 215; о черных камнях — 156; о жирных рыбах — 215; о фарфоре — 238.

2. Yaqut al-Hamawi, в пер. Browne, 1902, vol. 2, p. 437.

3. Matthew Paris, English History, в пер. Giles, 1852, vol. 1, p. 314.

4. Кольридж C.T. Кубла-хан (1797), строка 47.

5. Rashid al-Din, Assembly of Histories, в пер. Boyle, 1971, p. 84.

6. Мункэ-хан, беседа с Гийомом де Рубруком / Mongke Khan, audience with William of Rubruck (1254), в пер. C. Dawson, 1955,p. 195.

7. Ibn Khaldun, The Muqaddimah, vol. 1, page 64, цит. по Dols, 1976, p. 67.

8. Jean de Venette, Chronicle, 1348, в пер. Kirchner and Morrison, 1986, p. 455.

9. As-Safadi, цит. в Dols, 1976, p. 80.

10. Ibn Nubatah цит. по al-Maqrizi, as-Suluk li-ma‘rifat duwal al-muluk, part II, vol. 3, page 790, цит. по Dols, 1976, p. 174.

11. Chuan Heng, Unofficial History of the Last Yuan Emperor 23a-b, цит. по Dardess, 1973, p. 105.

12. Ibn al-Wardi, Risalat an’naba’, цит. по Dols, 1976, p. 114.

13. Matteo Villani, Chronicles, 1348, в пер. Kirchner and Morrison, 1986, p. 448-449.

14. Jean de Venette, Chronicle, 1349, в пер. Kirchner and Morrison, 1986, p. 457-458.

15. Gibbon, Decline and Fall of the Roman Empire, vol. 6 (1788), chapter 68.

16. Макиавелли H. История Флоренции (1520-25), книга 5, глава 1, перевод сделан по http://www.gutenberg.org.

17. Hongwu, в пер. Carrington-Goodrich, 1976, p. 390.

18. Emperor Xuande, Xuanzongshi lu (1438) 105, цит. в Levathes, 1994, p. 173.

19. Ch'oe Pu, Diary, в пер. Meskill, 1965, p. 135.

20. Qiu Jun, Supplement to «Expositions on the Great Learning» (1487) 25.19b, цит. по Brook, 1998, p. 103.

21. Proclamation by Yongle, 1405, цит. по Ma Huan, Overall Survey of the Ocean's Shores (1416), Foreword, в пер. Mills 1970, p. 69.

22. Ma Huan, Overall Survey, p. 5—6, в пер. Mills, 1970, p. 84. Похожую историю рассказывал и Фэй Синь (Fei Xin), который сопровождал флот в его походе 1409 года и впоследствии (в пер. Mills and Ptak, 1996, p. 35—36).

23. Fei Xin, Overall Survey of the Star Raft (1436), цит. по Duyvendak 1949, p. 31. Относительно Каабы см. Mills and Ptak, 1996, p. 105.

24. Gomes Eannes de Azurara, The Chronicle of the Discovery and Conquest of Guinea II.99, цит. по Crosby, 2004, p. 76.

25. Gu Qiyuan, Idle Talk with Guests (1617), p. 1, цит. по Levathes, 1994, p. 179-180.

26. Erasmus, Letter 522, в пер. Nichols, 1904, p. 506.

27. Burckhardt, 1958 [1860], p. 143.

28. Zhu Xi, Reflections on Things at Hand (1176), цит. по Hucker, 1975, p. 371.

29. Xuexuan, в пер. Hucker, 1975, p. 373.

30. Zhang Bangji, Mozhuang manlu 8.5a—b, цит. по Ко, 2007, p. 111.

31. Che Ruoshui, Jiaoqi ji 1.221, цит. по Ebrey, 1993, p. 40.

32. Tom? Pires, Suma Oriental, в пер. Cortes?o, 1944, p. Ixxvii, 123.

9. Запад нагоняет

1. Джон Ф. Кеннеди, речь в Хебер Спрингс, Арканзас, 3 октября 1963 (доступно на http://www.presidency.ucsb.edu/ws/index.php?pid=9455).

2. Xie Zhaozhe, Wuza zu 4.34a (1608), цит. по Ho, 1959, p. 262.

3. Лангедокское выражение, цит. по Le Roy Ladurie, 1972, p. 53.

4. Zhang Tao, Gazetteer of She County (1609) 6.10b-12a, цит. по Brook, 1998, p. 1,4.

5. Heinrich M?ller (1560), цит. по Braudel, 1981-1984, vol. 1, p. 194-195.

6. Wang Wenlu, Letter to Master Wei of Chengsong (1545), цит. по Brook, 1998, p. 106.

7. Gazetteer of Shaowu Prefecture (1543) 2.43b, цит. по Brook, 1998, p. 144.

8. Gazetteer of Chongwusuo Citadel (1542), p. 39-40, цит. по Brook, 1998, p. 149.

9. Zhang Tao, Gazetteer of She County (1609) 3.9a, цит. по Brook, 1998, p. 258.

10. Тоётоми Хидэёси, «Указ о сборе мечей» (1588) 2, в пер. Tsunoda et al., 1964, p. 320.

11. Jesuit Annual Letter (1588), цит. по Perrin, 1979, p. 27.

12. Sergeant Iskender (1511), цит. по Finkel, 2005, p. 99.

13. Ogier Ghiselin de Busbecq, Letter 3 (1560), цит. по Ross and McLaughlin, 1953, p. 255.

14. Voltaire, Essay on General History and on the Manners and Spirit of the Nations (1756), chapter 70.

15. Mercurino Gattinara, letter to Charles V, July 12, 1519, цит. по Brandi, 1939, p. 112.

16. Карл V. Вормсский эдикт, April 19, 1521, цит. по Brandi, 1939, p. 132.

17. Ogier Ghiselin de Busbecq, Letter 3 (1560), цит. по Ross and McLaughlin, 1953, p. 255.

18. Chang Ying, «Remarks on Real Estate» (опубликовано около 1697 года), цит. по John Richards, 2003, p. 119.

19. Официальное заявление XVII века, цит. по John Richards, 2003, p. 120.

20. Песня неизвестного автора (опубликована в 1661 году), цит. по Wiesner-Hanks, 2006, p. 409.

21. John Evelyn, A Character of England (1659), цит. по John Richards, 2003, p. 235.

22. Полковник Томас Рейнсборо, речь в церкви в Путни 29 октября 1647, цит. по Woodhouse, 1938 (доступно на http://oll.libertyfund.org/?option=com_staticxt&staticfile=show.php%3Ftitle=2183).

23. Ричард Рамбольд (Richard Rumbold), его слово перед казнью в Лондоне в 1685 году, цит. по Hill, 1984, p. 37.

24. Abiezer Сорре, A Fiery Flying Roll I (1649), p. 1—5, цит. по Hill, 1984, p. 43.

25. Цит. no Elvin, 1973, p. 246.

26. Император Чунчжэнь, его слова, написанные перед самоубийством (1644), цит. по Paludan, 1998, p. 187.

27. Liu Shangyou, A Short Record to Settle My Thoughts (1644 или 1645 год), в пер. Struve, 1993, p. 15.

28. Peter Thiele, Account of the Town of Beelitz in the Thirty Years’ War, цит. по C. Clark, 2006, p. 32-34.

29. Цит. no Spence, 1990, p. 23-24.

30. Felipe Guaman Poma, New Chronicle and Good Government (1614), цит. по Kamen, 2003, p. 117.

31. Antonio de la Calancha (1638), цит. по Hemming, 2004, p. 356.

32. Цит. по Kamen, 2003, p. 286.

33. Ibid., p. 292.

34. Цит. по Lane, 1998, p. 18.

35. Называют разные источники этого высказывания. Очень похожую мысль в письме, датированном 11 мая 1573 года, высказал кардинал Антуан Перрено де Гранвель (Antoine Perrenot de Granvelle), цит. по Kamen 1999, p. 252.

36. Письмо Хуана де Оньяте (Juan de O?ate) (1605), цит. по Kamen, 2003, p. 253.

37. Письмо одного поселенца домой в Испанию, цит. по Kamen, 2003, p. 131.

38. Гарди Т. Тэсс из рода д'Эрбервиллей (1891), часть I, глава 3.

39. Бэкон Ф. Новый органон (1620), предисловие.

40. Декарт Р. Первоначала философии, (1644), глава 203.

41. Alexander Pope, «Epitaph: intended for Sir Isaac Newton» (1730).

Позже один из остряков придумал добавить к ней еще две строчки:

Но Сатана недолго ждал реванша:

Пришел Эйнштейн — и стало все как раньше.

(J. С. Squire, «In Continuation of Pope on Newton» [1926])

42. Galileo Galilei (1605), в пер. Drake, 1957, p. 237—238.

43. John Locke, Second Treatise of Civil Government (1690), chapter 7, section 87; chapter 9, section 124; and chapter 8, section 95.

44. Immanuel Kant, «An Answer to the Question: What is Enlightenment?» (1784) (доступно на http://www.english.upenn.edu/~mgamer/Etexts/kant.html).

45. Фридрих II, письмо Христиану Вольфу (1740), цит. по Upton, 2001, р. 307.

46. Thomas Carlyle, History of the French Revolution (1837), vol. 3, book 7, chapter 7.

47. Denis Diderot, «Encyclopedia [Philosophy]» (1751), пер. Philip Stewart приведен на http://www.hti.umich.edu/d/did.

48. Император Канси, из бесед Канси со своими сыновьями 71b-72 (опубликованы в 1730), в пер. Spence, 1974, p. 72.

49. Де Монтескьё Ш. Л., барон. О духе законов (1748), Book 17, перевод сделан по http://www.constitution.org/cm/sol11_17.htm#002.

50. Lu Gwei-djen, цит. по Winchester, 2008, p. 37

51. Joseph Needham (1942), цит. по Winchester, 2008, p. 57.

52. Boulding, 1976, p. 9.

53. Kong Shangren, Trying On Glasses (c. 1690), цит. по Strassberg, 1997, p. 204.

54. Xu Guangqi (1631), цит. по Elman, 2006, p. 30.

55. Emperor Kangxi, various texts, в пер. Spence, 1974, p. 72-75.

56. Цицерон. Против Катилины (63 до н. э.) 1.1.

57. Коммодор Джон Роджерс, доклад министру военно-морского флота (1865), цит. по Perrin, 1979, p. 4.

58. Письмо императора Цяньлуна английскому королю Георгу III (1793), цит. по Cranmer-Byng, 1963, p. 340.

59. Слова Уильяма Кидда (1701), цит. по Herman, 2004, p. 247.

60. Daniel Defoe, The Complete English Tradesman (1725), vol. 1, chapter 27.

61. Герцог Ньюкаслский (1742), цит. по Р. Kennedy, 1987, p. 98.

62. Уильям Питт-старший (1757), цит. по Herman, 2004, p. 279.

63. Гораций Уолпол, письмо Джорджу Монтегю, 21 октября 1759 года, цит. по W. S. Lewis, 1941, p. 250-251.

64. М. Барер, речь в Национальном собрании, 5 сентября 1793 года, цит. в пер. Baker, 1987, p. 351.

65. Наполеон Бонапарт, речь в Булони (1805), цит. по J. R. Green, 1879, p. 171.

10. Западная эпоха

1. James Boswell, Life of Samuel Johnson (1791), vol. 2. Entry for March 22nd, 1776. Все выделения как в оригинале.

2. William Wordsworth, The Prelude (1805), Book 9, lines 161—69. Вордсворт говорил это о Французской революции.

3. Mineralogia Cornubiensis (1778), цит. по Landes 2003, p. 99—100.

4. Джеймс Уатт, слова, сказанные Роберту Харту в 1817 году (эта прогулка произошла в 1765 году), цит. по Uglow, 2002, p. 101.

5. Джеймс Уатт, letter to James Watt, Sr., December 11, 1774 (James Watt Papers, Birmingham City Archives, 4/60), цит. по Uglow, 2002, p. 248.

6. Мэтью Болтон, письмо Джеймсу Уатту, лето 1776 года, цит. по Uglow, 2002, р. 256.

7. Daniel Defoe, Weekly Review, January 31, 1708, цит. по Ferguson, 2003, p. 17.

8. Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов (1776), книга 1, глава 8.

9. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест коммунистической партии (1848), глава 1.

10. Samuel Smiles, Industrial Biography (1863), p. 325, 332.

11. Диккенс Ч. Тяжелые времена (1854), глава 1.

12. Ibid., глава 5.

13. Энгельс Ф. Положение рабочего класса в Англии (1844), глава 12.

14. Маркс К., Энгельс Ф. Указ. соч., главы 1,4.

15. The Economist 9 (1851), p. 57.

16. Верн Ж. Вокруг света за восемьдесят дней» (1873), глава 37.

17. Ferguson, 2003, p. 59.

18. Isaac Weld, Travels Through the States of North America and Provinces of Upper and Lower Canada During the Years 1795, 1796, and 1797, vol. 1 (1799), p. 232-233, цит. по Williams, 2003, p.310.

19. Frank Norris, The Pit (1903), p. 57.

20. Цит. по Yergin, 1992, p. 79.

21. Сэмюэль Маркус, письмо адмиралу Джону Фишеру, ноябрь 1911года, цит. по Yergin, 1992, p. 154-155.

22. Адмирал Джон Фишер, письмо Уинстону Черчиллю, 1911, цит. по Yergin, 1992, p. 155.

23. Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов (1776), глава 2.

24. Маркс К., Энгельс Ф. Указ. соч., глава 1.

25. John Stuart Mill, On Liberty (1859), chapter 1.

26. John Stuart Mill, The Subjection of Women (1869), chapter 1.

27. Маркс К., Энгельс Ф. Указ, соч., глава 1.

28. Li Ruzhen, Flowers in the Mirror (published 1810s), в пер. T. Lin, 1965, p. 113.

29. Лорд Макартни (1793), по Cranmer-Byng, 1963, p. 153.

30. Пересказ письма Джеймса Матисона Дж. А. Смиту (24 сентября 1839 года), цит. по Fay, 1997, p. 191.

31. Bernard and Hall, 1844, p. 6

32. Губернатор Ци-ин (1842), цит. по Spence, 1990, p. 164.

33. Слова наблюдателей в Японии (1853), цит. по Feifer, 2006, p. 5.

34. John Maynard Keynes, The Economic Consequences of the Peace (1919), chapter 1.

35. Конрад Дж. Сердце тьмы (1902), глава 1.

36. The Economist 32 (July 1874), p. 802, цит. no Davis, 2001, p. 37.

37. Конрад Дж. Указ, соч., глава 3.

38. Президент Улисс С. Грант (1879), цит. по Feifer 2006, p. 322.

39. Сугимото Етсу Инагаки, из бесед 1870-х годов, цит. по Feifer, 2006, p. 310.

40. Кайзер Вильгельм II (1895), цит. по Ferguson 2007, p. 44.

41. Вильгельм II, письмо царю Николаю II (26 сентября 1895 года) (доступно на сайте http://wwi.lib.byu.edu/index.php/VI_Jagdhaus_Rominten_26/IX/95).

42. Командующий Алексей Николаевич Куропаткин (1905), цит. по Ferguson, 2007, p. 53.

43. Государственный секретарь Джон Хей, цит. по Frieden, 2006, p. 141.

44. Keynes 1930, vol. 2, p. 306-307.

45. George Orwell, The Road to Wigan Pier (1937), p. 85—86.

46. Линкольн Стеффенс (1919), цит. по Steffens, 1938, p. 463.

47. Подполковник Исивара Кандзи (1932), цит. по Totman 2000, р. 424.

48. Слова, сказанные Адольфом Гитлером Яльмару Шахту (1936), цит. по Frieden 2006, p. 204.

49. Речь императора Хирохито 15 августа 1954 года, цит. по R. Frank, 1999, p. 320.

50. John J. McCloy (1945), цит. по Judt, 2005, p. 39.

51. Слова У. Черчилля, цит. по Reynolds, 2000, p. 36.

52. Закрытый кремлевский доклад (1953), цит. по Holloway, 1994, p. 337.

53. У. Черчилль, речь в палате общин (1955), цит. по Gaddis, 2005, p. 65.

54. Премьер-министр Гарольд Макмиллан, речь в Бедфорде (20 июля 1957 года), цит. по Sandbrook, 2005, p. 80.

55. Philip Larkin, «Неге» (1964), перепечатано у Larkin, 2004, p. 79.

56. Стейнбек Дж. Гроздья гнева (1939), глава 5.

57. Riesman 1964 (впервые была опубликована в 1951 году), p. 64.

58. «Кухонные дебаты» между Ричардом Никсоном и Н. С. Хрущевым (Москва, 24 июля 1959 года), цит. по http://teachingamericanhistory.org/library/index.asp?document=176.

59. Цит. по Reynolds, 2000, p. 541n.

60. China Youth Journal (September 27, 1958), цит. по Becker, 1996, p. 106.

61. Bo Yibo, Retrospective of Several Big Decisions and Incidents (1993), цит. по Becker, 1996, p. 107-108.

62. Лю Сяньвэнь (осень 1959), цит. по Becker, 1996, p. 113.

63. Репортаж из Цзянси (осень 1958), цит. по Spence, 1990, р. 580.

64. Песня Кан Шэна (1958), цит. по Becker, 1996, p. 104.

65. Анонимный информатор, цит. по Becker, 1996, p. 136.

66. Анонимный информатор, цит. по Becker, 1996, p. 138.

67. «Ли Двадцатый», публичный плакат в Пекине (2 сентября 1966 года), цит. по MacFarquhar and Schoenhals, 2006, p. 127.

68. Президент Ричард Никсон, речь во время обеда в Шанхае (27 февраля 1972 года), цит. по Reynolds, 2000, p. 329.

69. Чжан Тешэн (1973), цит. по Spence, 1990, p. 638. В 1976 году во всем этом обвинили «Банду четырех» (клика ультралевых, в число которых входила и вдова Мао Цзэдуна).

70. Этот лозунг приписывается «Банде четырех» (1976), цит. по Spence, 1990, p. 651.

71. Речь Дэн Сяопина 2 сентября 1986 года, цит. по Gittings, 2005, p. 103.

72. Цит. по «Soviet Cars: Spluttering to a Halt», The Economist, July 10, 2008.

73. Михаил Горбачев, частная беседа (1985), цит. по Gorbachev, 1995, p. 165.

74. Михаил Горбачев, цит. по Gorbachev, 1995, p. 490.

75. Дэн Сяопин, из выступления перед партийными лидерами и армейскими офицерами 9 июня 1989 года, цит. по Spence, 1990, p. 744.

76. Zalmay Khalilzad, Defense Planning Guidance, FY 1994-1999, Section IB, цит. no http://www/gwu.edu/~nsarchiv/nukevault/ebb245/index.htm (по состоянию на 17 октября 2008 года).

77. Patrick Tyler, New York Times (March 8, 1992), p. II, цит. по J. Mann, 2004, p. 210.

78. Дэн Сяопин, речь в шэньчжэньской Деревне народной культуры (1992), цит. по Gittings, 2005, p. 252.

79. Business Week (December 6, 2004), p. 104.

80. Kynge, 2006, p. 89-90.

81. Мао Цзэдун, речь в Москве в ноябре 1957 года, цит. по Schram, 1969, p. 409

11. Почему Запад властвует…

1. Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта (1852).

2. Лорд Макартни (1793), цит. по Cranmer-Byng, 1963, p. 191.

3. Мао Цзэдун, речь в Москве 18 ноября 1957 года, цит. по Short 1999, p. 489.

4. R. F. Kennedy, 1969, p. 71.

5. Elton, 1967, p. 62.

12. …Пока еще

1. National Intelligence Council 2008, p. 6; Wilson and Stupnytska, 2007; Hawksworth and Cookson, 2008; Maddison, 2006; Fogel, 2007.

2. Dickens, Christmas Carol, Staves, 4 and 5.

3. Ferguson and Schularick, 2007; Ferguson, 2009.

4. International Monetary Fund, 2009, Table 1.1.

5. Цит. no «Falls the Shadow: The Deficit and Health Care», The Economist, July 25,2009, p. 25 (доступно на сайте http://www.economist.com).

6. Цит. no «May the Good China Preserve Us», The Economist, May 23, 2009, p. 47 (доступно на сайте http://www.economist.com).

7. Рассчитано на основе данных из Maddison, 2006, Table 5, and Fogel, 2007, Tables 1,2. Мэддисон выражает ВВП в долларах США 1990 года, и поэтому я пересчитал их в доллары 2000 года, воспользовавшись для этого данными Bureau of Labor Statistics (http://stats.bls.gov/).

8. J. Mann, 2007, p. 1.

9. Дж. Г. У. Буш, речь в Президентской библиотеке Рональда Рейгана в Сими-Вэлли, Калифорния, 19 ноября 1999 года, цит. по Dietrich, 2005, p. 29.

10. Jacques, 2009, p. 100.

11. Рифкин Джереми, из интервью, которое он дал в 2000 году, цит. по Singer, 2009, p. 105.

12. Kurzweil, 2005, p. 5, 24.

13. Это выражение придумал научный фантаст Кен Маклеод в своем романе «Подразделение Кассини» (The Cassini Division, 1998).

14. Kurzweil, 2005, p. 432.

15. Слова Ричарда Смэлли, цит. по Nicholas Thompson, «Downsizing: Nanotechnology — Why You Should Sweat the Small Stuff», Washington Monthly, October 2000 (http://washingtonmonthly.eom/features/2000/0010.thompson.html).

16. The Six Million Dollar Man, ABC Television, 1974—1978.

17. Craig Venter, цит. по Carr, 2008.

18. Roco and Bainbridge, 2002, p. 19.

19. Intergovernmental Panel on Climate Change, 2007, p. 12—13.

20. T. Friedman, 2008, p. 117, 122, 133. Фридман приписывает третье выражение Хантер Ловинс, одной из учредителей Института Скалистых гор.

21. National Intelligence Council 2008, p. 61

22. Stem, 2006.

23. The Economist, January 26, 2008, p. 41—42 (доступно на сайте http://www.economist.com).

24. http://www.who.int/csr/disease/influenza/pandemic10things/en/index.html (по состоянию на 29 ноября 2008 года).

25. Summary of Report on Near Eastern Oil, 800.6363/1511—1512 (National Archives, State Department, Washington, DC), February 3, 1943, цит. по Yergin 1992, p. 393.

26. B. Zheng, 2005.

27. Цит. по Kynge, 2006, p. xiii.

28. Ipsos-Reid poll (April 2005), цит. по «Balancing Act: A Survey of China», The Economist, Special Report, March 25, 2006, p. 20 (доступно на сайте http://www.economist.com/specialreports).

29. Gallup poll (October 2007), цит. по «After Bush: A Special Report on America and the World», The Economist, March 29, 2008, p. 9 (доступно на сайте http://www.economist.com/specialreports).

30. China Daily headline (May 1999), цит. по Hessler, 2006, p. 20.

31. Резолюция КПК (2004), цит. по «Balancing Act: A Survey of China», The Economist, Special Report, March 25, 2006, p. 15 (доступно на сайте http://www.economist.com/specialreports).

32. Graham and Talent, 2008, p. xv.

33. Norman Angell, The Great Illusion (1910), цит. no Ferguson, 1998, p. 190.

34. Jean Jaur?s, цит. no Ferguson, 1998, p. 190.

35. Премьер-министр Великобритании Эдвард Грен в беседе с австрийским послом в Великобритании в июле 1914, цит. по Ferguson 1998, p. 191.

36. Эдвард Грей в письме послу Германии в Великобритании 24 июля 1914 года, цит. по Ferguson, 1998, р. 191.

37. Albert Einstein, интервью Альфреду Венрнеру, Liberal Judaism (April—May 1949), цит. по Isaacson, 2007, p. 494.

38. Richardson, 1960; Smil, 2008, p. 245, http://www.thebulletin.org/content/doomsday-clock/overview.

39. Слова неизвестного чиновника из министерства иностранных дел Индии, цит. по «Melting Asia», The Economist, June 7, 2008, p. 30 (доступно на сайте http://www.economist.com).

40. T. Friedman, 1999, p. xix.

41. T. Friedman, 2005, p. 10.

42. Albert Einstein, New York Times, September 15, 1945, цит. по Isaacson 2007, p. 487—488.

43. Albert Einstein, комментарии по поводу фильма «Где ты будешь прятаться»? («Where Will You Hide»?) (May 1948), Albert Einstein Archives (Hebrew University, Jerusalem) 28-817, цит. по Isaacson 2007, p. 494.

44. Статистические данные, приведенные в этих двух абзацах, цит. по Т. Friedman, 2008, p. 31, 73, 59-60.

45. Enrico Fermi, Los Alamos, circa 1950, цит. по Jones, 1985, p. 3.

46. Интервью Стивена Метца Питеру Сингеру 19 сентября 2006 года, цит. по Singer, 2009, p. 240.

47. Roger Cliff, The Military Potential of Chinas Commercial Technology (2001), цит. в Singer, 2009, p. 246.

48. Adams, 2001.

49. Киплинг P. Баллада о Востоке и Западе.

50. Diamond, 2005, p. 525.

Приложение: О составляющих социального развития

1. Sean Edwards, «Swarming and the Future of Warfare», неопубликованная диссертация на степень PhD, Pardee Rand Graduate School, 2005, p. 136, цит. по Singer, 2009, p. 100.

Дополнительное чтение

При написании этой книги я воспользовался результатами кропотливой работы поколений ученых, которые собрали, проанализировали и интерпретировали горы данных. Научная литература по истории Востока и Запада не только практически бесконечно обширна, но и, кроме того, носит дискуссионный характер. Это означает, что почти невозможно утверждать что-либо по любому крупному вопросу и не быть при этом оспоренным как минимум некоторыми специалистами. Объем не позволил привести исчерпывающую библиографию относительно всех этих разногласий, — даже если бы у меня было время прочесть все данные работы. Я перечисляю лишь те из них, которые оказали наиболее сильное влияние на ход моих мыслей.

Работы, которые я перечисляю, включают как вводный материал, предназначенный для массового читателя, так и более академические обзорные работы и детализированные фрагменты исследований, которые я нашел наиболее полезными для себя. Насколько возможно, я упоминаю недавние работы, включающие подробные собственные библиографии. При написании этой книги наиболее недавно изданные труды были доступны в книжных магазинах, а многие журнальные статьи были доступны в электронных версиях. Однако теперь большинство из этих работ можно найти лишь в научных библиотеках. По возможности я ограничивался в моих ссылках работами на английском языке.

За исключением коротких статей в журналах, я указываю при ссылках фамилии авторов или редакторов и дату публикации. Более подробные данные приведены далее в Библиографии.

Как и бесчисленные историки до меня, я в значительной степени полагался на многотомные издания по истории издательства Cambridge University Press, охватывающие историю различных частей мира. Зачастую это были наилучшие источники для поиска основополагающих фактов, и поэтому, чтобы не цитировать их вновь и вновь, я просто перечисляю те серии, которыми пользовался особенно активно:

The Cambridge Ancient History (2nd ed., 14 volumes, 1975-2001)

The Cambridge History of China (10 volumes, 1979-)

The Cambridge History of Egypt (2 volumes, 1980-1999)

The Cambridge History of Iran (8 volumes, 1968-1991)

The Cambridge History of Islam (2 volumes, 1970)

The Cambridge History of Japan (6 volumes, 1988-1999)

The New Cambridge Medieval History (7 volumes, 1995-2006)

The New Cambridge Modem History (12 volumes, 1957-1990)

The Cambridge History of Southeast Asia (2 volumes, 1993)

Помимо этих серий, имеется также несколько бесценных однотомных изданий по истории, также изданных Cambridge University Press, которые я цитирую ниже, указывая фамилии редакторов и даты публикаций.

Введение

Наш основной источник о прибытии корабля Ци Ин в Англию: «The Chinese Junk, «Keying», Illustrated London News 12, no. 340, April 1, 1848, p. 220, 222.

Англо-китайские отношения в 1830-1840-х годах: Fay, 1997,Waley, 1958.

О Хун Сюцюане: Spence, 1996.

Сущность владычества Запада: Mandelbaum, 2005.

Экономический взлет Китая: Jacques, 2009.

Китайско-европейские отношения в XVI веке: Spence, 1983.

Восточные теории относительно владычества Запада: Fukuzawa, 1966 (впервые опубликована в 1899); Y. Lin, 1979.

После XVIII века на Западе были созданы сотни теорий «давней предопределенности». Отличные примеры современных подходов: Diamond, 1997, S. Huntington, 1996 и Landes, 1998.

Работы Карла Маркса о Китае собраны в книге Torr, 1951.

О Чжэн Хэ и Колумбе см. главу 8 в Menzies 2002, где автор описывает плавание Чжэн Хэ вокруг земного шара. Chiasson, 2006 утверждает (и это еще более примечательно), что была обнаружена китайская колония на острове Кейп-Бретон в провинции Новая Шотландия. Относительно карты 1763/1418 года см. http://news.nationalgeographic.com/news/2006/01/0123_060123_chinese_map.html.

О китайских картах XV века: R. Smith, 1996.

Классическими книгами, где представлены теории «краткосрочной случайности» округа Оранж, являются работы Goldstone, 2009, Lee and Wang, 1999, Pomeranz, 2000 и Wong, 1997. Arrighi, 2007 использует выводы, вытекающие из их аргументов. В работе A. G. Frank, 1998 излагается наиболее влиятельная из радикальных теорий, а в работах Goody, 2004 and Hobson, 2004 представлены наиболее крайние из них. Количественные данные представлены у Allen et al., 2005 и Bengtsson et al., 2005.

Противоречия в работах калифорнийской школы: хорошими примерами могут служить эссе, собранные в Journal of Asian Studies 61, 2002, p. 501-662 и Canadian Journal of Sociology 33, 2008, p. 119-167.

Биология, социология и география: к самым значимым работам, которые сильнее всего повлияли на ход моих мыслей, относятся работы Conway Morris, 2003, Coyne, 2009, Dawkins, 2009, Ehrlich and Ehrlich, 2008 и Maynard-Smich and Dawkins, 2008 (биология); Boserup, 1965, Gerring, 2001, North et al., 2009, Smelser and Swedberg, 2005 и J. Wood, 1998 (общественные науки / социология); Konner, 2002, Vermeij, 2004 и E. О. Wilson, 1975 (взаимодействие биологических и общественных наук); Castree et al., 2005, de Blij, 2005, Martin 2005 и Matthews and Herbert, 2004 (география). Самые серьезные возражения против того, что владычество Запада в первую очередь объясняется географией, приводятся в книге Acemoglu et al., 2002. Я хотел бы поблагодарить Джима Робинсона за обсуждение со мной этих вопросов.

1. Времена, когда не было ни Востока, ни Запада

Определение того, что такое Запад: Pomeranz, 2000, р. 3-10.

История Вселенной: Steinhardt and Turok, 2007.

Место человечества во Вселенной: Christian, 2004, Morowitz, 2002.

Общий обзор эволюции человечества, охватывающий все темы данной главы: Klein, 2009.

Наиболее читабельное краткое изложение: Wrangham, 2009.

Принципы эволюции в целом: Coyne, 2009.

Работа мозга: Zeman, 2008.

Реитерация и ген FOXP2: Р. Lieberman, 2007.

Линия Мовиуса: Norton and Вае, 2008; Petraglia and Shipton, 2008.

Дманиси: Lordkipanidze et al., 2007.

Чжоукоудянь: Boaz and Ciochon, 2004.

Орудия с Флореса: Brumm et al., 2010.

«Хоббиты» с Флореса: Morwood and van Osterzee, 2009, Tocheri, 2007, Jungers et al., 2010. Интеллект шимпанзе: Savage-Rumbaugh and Lewin, 1994.

«Йети» из Центральной Азии: Krause et al., 2010.

Неандертальцы: Mithen, 2005.

Распространение неандертальцев: Krause et al., 2007a.

Повреждения костей и наездники родео: Berger and Trinkaus, 1995.

Ген FOXP2: Krause et al., 2007b.

«Клан пещерного медведя»: Auel, 1980.

Гибралтар: Finlayson et al., 2006.

Духовная жизнь: Renfrew and Morley, 2009.

Homo sapiens: Mithen, 1996, Fleagle and Gilbert, 2008.

Африканская Ева: Cann et al., 1987, Ingman et al., 2000.

Африканский Адам: P. Underhill et al., 2001.

Платяные вши: Kittlcret al., 2003. Однако результаты более позднего изучения ДНК (Kitchen ct al., 2010) позволяют предположить, что вши сформировались 190 000 лет назад вместе с неандертальцами.

Первые шаги: McBrearty and Brooks, 2000.

Новые данные: Bouzouggar et al., 2007, Morean et al., 2007, Morgan and Renne, 2008 и Vanaeren et al., 2006.

Демография и культура людей полностью современного типа: Powell et al., 2009.

Против идеи скрещивания между Homo sapiens и неандертальцами: Krings et al., 1997; Caramelli et al., 2003.

В поддержку идеи скрещивания между Homo sapiens и неандертальцами: Zilhao, 2006. Геномные факты: R. Green et al., 2010.

Продолжающаяся эволюция человека: Cochran and Harpending, 2009, Jakobsson et al., 2008, Voight et al., 2006, E. Wang et al., 2007.

Миграция из Африки: Gunz et al., 2009.

Данные о миграции: Endicort et al., 2009, O’Connell and Allen, 2004.

Первые люди современного типа в Китае: Shen et al., 2002, 2007, Shanget al., 2007.

Мультирегиональная модель: Wolpoff, 1996, Wolpoft and Caspari, 2002, Cochran and Harpending, 2009. Новые находки в Чжоукоудяне: Shang et al., 2007. Новые находки в Сюйчане: http://www.chinadaily.com/cn/opinion/2008-01/28/content_6424452.htm, комментарии — на http://afp.google.com/article/ALeqM5inq53Ltnn7sNiN7mspQ6tDxCqQOA. Статистический анализ костей: Manica et al., 2007.

Первые люди в Америке: Dillehay et al., 2008, Gilbert et al., 2008, Goebel et al., 2008.

Древний климат: N. Roberts, 1998.

Данные из ледяных кернов: EPICA, 2004.

Яркая интерпретация наскальной живописи ледниковой эпохи: Lewis-Williams, Факты с прекрасными иллюстрациями собраны в: Bahn and Vertut, 1997.

Данные по Альтамире: http://www.timesonline.co.uk/tol/travel/specials/artistic_spain/article5904206.ece.

Фигурки из Холе-Фельс: Conrad, 2009. Птица из Сюйчана: http://news.xinhuanet.com/ english/2009-04/28/content_11274877.htm.

2. Запад вырывается вперед

Имеется обширная литература о происхождении сельского хозяйства. Хорошая новость при этом — что археологи недавно составили несколько отличных глобальных обзоров (в особенности Midien, 2003, Bellwood, 2005, Barker, 2006, Fuller, 2007 и Cohen et al., 2009), где обсуждаются большинство из местонахождений, которые я упоминал в этой главе. Плохая новость (во всяком случае, в некотором смысле) заключается в том, что перемены в этой области происходят так быстро, что упомянутые работы уже устарели. Ниже я привожу дополнительные работы, где даются детали или приводятся наиболее свежие данные, дополняющие вышеперечисленные обзоры.

Затопление Черного моря: Major et al., 2006: Yanko-Hombach et al., 2007.

Энергия и история : классической работой остается Smil, 1994.

Растения и фотосинтез: Morton, 2007.

Утерянные цивилизации: Hancock, 2003.

Самые ранние гончарные изделия: Boaretto et al., 2009, Kuzmin, 2006.

Кометы и поздний дриас: Kennett et al., 2009.

«Приход ночи»: Asimov, 1941.

Холмистые склоны, в дополнение к упомянутым выше обзорам: Cappers and Bottema, eds. 2002; Akkermans and Schwartz, 2003; Bar-Yosef, 2004.

Доместикация собак: Savolainen et al., 2002.

Мусор и оседлость: Hardy-Smith and Edwards, 2004.

Оседлость на Востоке: Liu, 2010.

Абу-Хурейра: A. Moore et al., 2000.

Рожь и поздний дриас: Hillman et al., 2001, Willcox et al., 2008.

Археология религии: Renfrew, 1985.

Эволюционная психология религии: Boyer, 1999, Dennett, 2007.

Ранние места отправления религиозных культов на территории Холмистых склонов: Baumgarten, 2005.

Лунванцань: X. Wang, 2008.

Фиговые деревья: Kislev et аl., 2006.

Самые ранние зернохранилища: Kuijt and Finlayson, 2009.

Сельское хозяйство и интервалы между рождениями детей: Bocquet-Appel and Ваг Yosef, 2008.

Чатал-Хююк: Hodder, 2006; http://www.catalhoyuk.com.

Доместикация людьми самих себя: Hodder, 1990.

Браки, наследство и сельское хозяйство: классической работой по этой теме остается Goody, 1976.

Насилие в доисторические времена: LeBlanc and Register, 2003, Otterbein, 2004.

Фортификации в Иерихоне: McClellan, 2006.

Сомнения относительно «первоначального общества изобилия»: D. Kaplan, 2000.

Распространение сельского хозяйства по Европе: работы Renfrew, 1987; Cavaili-Sforza et al., 1994; Bellwood, 2005 делают акцент на колонизации. Несколько эссе в Renfrew and Boyle, 2000 и Bellwood and Renfrew, 2003 в большей мере склоняются к теме достижения консенсуса.

Неизбежность сельского хозяйства: Richcrson et al., 2001.

Доместикация. Классической работой остается Diamond, 1997, а новейшие данные содержатся у Fuller, 2007. По Перу: Dillchay et al., 2007. По Оахаке: Pohl et al., 2007. По долине Инда: Fuller, 2006. По Новой Гвинее: Denham et al., 2005. По Сахаре: Marshall and Hildebrand, 2002. О бутылочных тыквах: Erickson et al., 2005.

Восточная Азия, в дополнение к упомянутым выше обзорам см. L. Liu, 2004; Chang and Xu, 2005, p. 27-83; Stark, 2006, p. 77-148. На протяжении длительного времени единственным подробным обзором оставалась работа Chang, Archaeology of Ancient China (1986), но теперь ее сменила работа Liu and Chen, 2010. По Японии: Habu, 2004. По Корее: Nelson 1993. В работе Barnes, 1999 рассматриваются Китай, Корея и Япония. Bryan Gordon of Carleton College ведет сайт о происхождении риса (http://http-server.carleton.ca/~bgordon/Rice/paper_database.htm).

Местонахождения в дельте Янцзы: Jiang and Liu, 2006, Jiang, 2008.

Свиньи: Yuan and Flad, 2002, Yuan, 2008.

Сельскохозяйственные орудия из долины реки Вэй: Chang and Xu, 2005, p. 60-64. По вопросам доместикации в Китае я в основном следовал работам Fuller, 2007 and Fuller et al., 2007, хотя G. Lee et al., 2007 и Liu et al., 2007 оспаривали их доводы (дебаты продолжились в 2008 году в онлайновом издании журнала Antiquity).

Рисовые поля: Zong et al., 2007.

Цзяху: J. Zhang et al., 2004, X. Li et al., 2003.

Ранняя китайская письменность: Keightley, 2006.

Айн-Газаль: Schmandt-Besserat, 1998.

Шаманы: Chang, 1983.

Мумии из бассейна реки Тарим: Barber, 1999.

Культ предков: Liu, 2000.

Распространение сельского хозяйства по Восточной Азии: Bellwood, 2005, р. 128-145. Barker, 2006, р. 199-230; Stark, 2006, р. 77-118; Sanchcz-Mazan, 2008.

Скелеты ранних земледельцев: С. Larsen, 1995, 2006; Armelagos and Harper, 2005.

Элитная кухня: Goody, 1982.

В работе Malinowski, A Diary in the Strict Sense of the Term (1976) описывается время, проведенное им на островах Тробриан. Kuper, 1983 разъясняет, какое место он занимает в истории антропологии.

3. Измерение прошлого

Герберт Спенсер: Francis, 2007.

Лучшая обзорная работа по истории археологии: Trigger, 1995.

Об археологии и социальной эволюции более обобщенно: Sanderson, 2007, Trigger, 1998.

Доводы против эволюционизма: Pluciennek, 2005.

Наиболее важная работа по вопросам неоэволюционизма: Talcott Parsons, Societies: Evolutionary and Comparative Perspectives (1966), хотя археологи чаще ссылаются на работы Service, 1962 и Fried, 1967.

Индексы социального развития: Naroll, 1956 и Carneiro, 1962,1968, and 1970.

Эксперименты Эддингтона: Isaacson. 2007, р. 256-262.

Критерии для оценки характеристик и индексов: Naroll, 1956, Gcrring, 2001.

Годовые отчеты UN Human Development Programme можно взять на http://hdr.undp.org/. Критику в отношении оценки социального развития четко и ясно обобщил Ray, 1998, р. 27-29.

Современная статистика: United Nations Organization, 2006, Food and Agriculture Organization, 2006, Institute for International Strategic Studies, 2009. Наиболее ранние статистические данные относительно энергии базируются на очень разрозненных фактах, однако б?льшую ценность представляют работы Maddison, 2003, Allen, 2006b, and Allen et al., 2005 and 2007. По сельскому хозяйству незаменимы работы Perkins, 1969 и Slicher van Bath, 1963. Относительно ранней промышленности: Crafts, 1985, Mokyr, 1999, Morris-Suzuki, 1994. Отличные обзоры даются в Smil, 1991 and 1994. По статистике в целом: http://www.ianmorris.org.

Загрязнение окружающей среды в Римский период: de Callatay, 2005 обобщает имеющиеся данные. В более поздних работах Boutron et al., 2004, Kylander et al., 2005, Schettler and Romer, 2006 рассматриваются различные источники данных.

Работы Роберта Хартуэлла 1960-х годов, особенно Hartwell, 1967, остаются стандартными по теме использования угля и железа в Китае. Donald Wagner (2001а, 2001b, 2008) критикует предположения Хартуэлла и использование им фактов, но в целом признает полученные им результаты. Я хотел бы поблагодарить профессора Вагнера за обсуждение со мной этих вопросов.

Потребление в Риме: Jongman, 2007а.

4. Восток догоняет

Есть несколько отличных недавних обзоров: по Месопотамии: van de Mieroop, 2007; Snell, 2007; по Египту: Kemp, 2005. В книге Kuhrt, 1995 рассматриваются обе эти ключевые области. По Китаю доступны работы Liu, 2004, Chang, 1986 Chang and Xu, 2005.

Ниже перечислены более специальные исследования:

Запад:

Ранняя Месопотамия: Postgate, 1993. Сузы и Эриду: Potts, 1999, Pollock, 1999. Урук: Liverani, 2006, Rothman, 2001. Телль-Брак: Ur et al., 2007. Ранний Египет: Wilkinson, 2003, Wengrow, 2006. Пирамиды: Lehner, 1997. Аккад: Liverani, 1993. Сирия: Akkermans and Schwartz, 2003. Хетты: Вгуce, 1998, 2002. Эгеида: Shelmerdine, 2008. Троянская война: Latacz, 2004; Strauss, 2006. «Международная эпоха»: Liverani, 2001. Европейская периферия: Kristiansen and Larsson, 2005.

Восток:

Проект «Хронология трех династий»: Y. К. Lee, 2002, X. Zhanget al., 2008. Обзор по Шаньдуну: A. Underhill et al., 2002. Китайская музыка: von Falkenhausen, 1993а. Шаманизм: Chang, 1983,1989,1994. Монумент из Таосы: Не, 2005. Дебаты по поводу династии Ся: von Falkenhausen, 1993b, Liu and Hu, 2007. Эрлитоу и ранняя Шан: Liu and Chen, 2003. Изменения окружающей среды: Qiao, 2007, A. Rosen, 2007. Шан: Thorp, 2006. Бронзоволитейное производство в Аньяне: Yinxu Team, 2008. Гадательные кости: Keightley, 2000 (со ссылками на многие важные работы этого автора), Flad, 2008, A. Smith, 2008. Работа Peter Hessler’s Oracle Bones (2006) - замечательный авторский материал по Китаю, сочетающий точное изложение и исторический анализ (в том числе и на тему гадательных костей). Правители Шан: Puett, 2002, Chapter 1, где обсуждаются соперничающие друг с другом теории. По поводу колесниц существует большой разнобой во мнениях, а лично я в основном следую Shaughnessy, 1988.

Chariots of the Gods?: von D?niken, 1968.

Доместикация лошади: A. Outram et al., 2009.

Деструктивные процессы в целом: в работах Diamond, 2005 и McAnany and Yoffee, 2010 представлены противоположные точки зрения. G. Schwartz, 2006 рассматривает некоторые из деструктивных процессов в период с 2200 по 1200 год до н. э. Sing, 2007 доказывает, что все деструктивные процессы на Западе были вызваны экологическими причинами.

Деструктивные процессы на Западе исследованы лучше, нежели на Востоке. В работе Liu, 2004 в главе 2 рассматриваются китайские письменные данные о климате, а в главах 6 и 7 анализируются конкретные случаи. Относительно деструктивных процессов на Западе в 2200-2000 годах см. Dalfes et al., 1997. В работе Weiss et al., 1993 рассматривается Телль-Лсйлан. В работе Cooper, 2006 преуменьшается роль климатических изменений. 1750-1550 годы до н. э.: Drews, 1988. Хурриты: Wilhelm, 1989. Гиксосы: Redford 1992. 1200-1000 годы до н. э.: Drews, 1993 (о военных факторах); Nur and Cline, 2000 (о землетрясениях); Fagan 2004а, глава 9, and Sing, 2007, p. 84-89 (ссылки на многие дискуссии на тему климата).

5. Вровень

О ранних государствах имеется обширная литература. Я использовал в особенности работы North, 1981; Tilly, 1992; Turchin, 2009; Schcidel (в печати).

Обзорные работы по Востоку: М. Lewis, 2007; F. Li, 2006, 2009; Nylan and Loewe, 2010; von Falkenhausen, 2006; Zhao (в печати). Обзорные работы по Западу: в Cambridge Ancient History, volumes III—IX приводится множество подробностей. В Kuhrt, 1995, том 2 рассматривается Западная Азия.

Доступны также и более специальные исследования:

Восток

Hsu and Linduff, 1988, X. Li, 1985 и Z. Wang, 1982 (обстоятельные, но устаревшие); X. Yang, 2004 (частично содержат новейшие данные). Бронза эпохи Чжоу: Rawson, 1990, J. So, 1995. Социальная организация эпохи Чжоу: F. Li, 2003; Chu, Cook and Major, 1999. «Цзо Чжуань»: Pines, 2002. Железо: Wagner, 1993, 2001c, 2008. Военное дело: Kiser and Cai, 2003, 2004; М. Lewis, 1990; Yates et al., 2009; Zhao, 2004. Письменность: М. Lewis, 1999. Право в государстве Цинь: Hulsew?, 1985. Монументы: Wu, 1995. Цинь и Хань: М. Lewis, 2007, Loewe, 2006, Portal 2007. В Hui, 2005 дается отличное сопоставление формирования государства Цинь и ранних государств Европы Нового времени.

Запад

Железо: работа Wertime and Muhly, 1980 остается все еще непревзойденной. Что же касается раннего Израиля, то имеет место громадный разнобой; Provan et al., 2003 обычно выступает в поддержку библейской версии, в то время как Finkelstein and Silberman, 2001, 2006 и Liverani, 2005 более критичны. По Ассирии нет хороших исследований общего характера, но есть работы Yamada, 2000 (по IX веку), Mattila, 2000 (об аристократии), Oded, 1979 (о депортациях), и Bedford, 2009, М. Larsen, 1979, Liverani, 1995 и Parpola, 1997 (об империи). Урарту: Zimansky, 1985. Финикийцы: Aubet, 2001. Греция: Morris and Powell, 2009. Колонизация Средиземноморья: Hodos, 2006, Dieder, 2010. Мон-те-Полиццо: Morris and Tusa, 2004, M?hlenbock, 2008. Персия: Bedford, 2007, Briant, 2002. Александр: Bosworth, 1988. Рим: Eich and Eich, 2005, Eckstein, 2007. Грамотность: W. Harris, 1989. Ранняя письменность в целом: В. Powell, 2009. Сравнение империй Запада: Morris and Scheidei, 2009.

Легитимность как разница между мафиями и государствами: Gambetta, 1994.

Изменения климата: Bao et al., 2004, Garcia et al., 2007, Issar, 2003, Issar and Zahor, 2005, Kvavadze and Connor, 2005, P. Zheng et al., 2008. Сезонная смертность: Shaw, 1996, Scheidei, 2001.

Rise and Fall of the Great Powers: P. Kennedy, 1987.

«Осевое время»

Основополагающий труд на эту тему — Jaspers, 1949. Наиболее понятное вводное изложение - В. Schwartz, 1975, наиболее читабельный обзор - Armstrong, 2006, а наиболее основательное сравнительное исследование — Bellah, 2005. Некоторые ученые, такие как Hall and Ames (1995а, 1995b), подчеркивают прежде всего давнее различие между китайским и западным мышлением, а не черты сходства между ними; другие, вроде В. Schwartz, 1985 и Roetz, 1993, в большей мере видят их единство. Второй подход кажется мне более убедительным (в особенности в трактовке Puett, 2002). Биографические данные о Конфуции: Shaughnessy, 1997, von Falkenhausen, 2006. Легисты: Fu, 1996. Взаимоотношения между китайскими школами мысли: К. Holloway, 2009. Ранняя греческая философия: Graham, 2006. Греческая демократия и ее критики: Ober, 1998. Имеется несколько отличных сравнительных исследований греческой и китайской мысли (например, Lloyd, 2002, Lloyd and Sivin, 2002, T. Martin, 2009, Shankman and Durant, 2000 и Sim, 2007). Эхнатон и Моисей: Freud, 1955, Assmann, 2008.

Контакты Рима и Китая: Leslie and Gardiner, 1996, Mair, 2006. Ваньяри, ДНК: http:// www.independent.co.uk/news/science/archaeology/news/ambassador-or-slave-east-asian-skeleton-discovered-in-vagnari-roman-cemetery-1879551.html, The Independent, January 26, 2010. Находки в Египте: Cappers, 1999. Находки в Арикамеду: Begley, 1996. «Перипл Эритрейского моря»: Casson, 1989. Шелковые пути: F. Wood, 2002. Бактрия: Holt, 1999. Степная магистраль: Beckwith, 2009, Christian, 1998, Kohl, 2007, Koryakova and Epimakhov, 2007. Парфия: Curtis and Stewart, 2007. Кочевники и Китай: Barfield, 1989; Di Cosmo, 2002; Lovell, 2006, p. 66-116.

6. Замедление и снижение

Обзорные работы по Востоку: М. Lewis, 2007, 2009а. Обзорные работы по Западу: Garnsey and Sailer, 1987 остается лучшей обзорной работой по ранней Римской империи, а работы Cameron, 1993а, 1993b - по империи более позднего времени. С 1960-х годов многие историки Рима (в особенности Brown, 1971. 1978) отвергали теории «замедления и снижения» в эпоху поздней истории Рима, но в дальнейшем историки и археологи (например, Goldsworthy, 2009, Heather, 2005, Jongman, 2007b, McCormick, 2001, Ward-Pcrkins, 2005) по большей части настаивали - как и я в этой книге - на том, что после 200 года н. э. происходил спад уровня социального развития.

Божественная царская власть в империи Хань и в Риме: Puett, 2002 and Price, 1984. Римские триумфы: Beard, 2007..

Моральное совершенствование у Конфуция: Ivanhoe, 2000.

Adshead, 2000, р. 4-21 проводит интересное сравнение Ханьской и Римской империй. Работы Mutschler and Mittag, 2009 и Scheidei, 2009а - это первые систематические исследования на данную тему на английском языке.

Экономический рост на Востоке: Bray, 1984, Hsu, 1980, Peng, 1999, Wagner, 2001c. Экономический рост на Западе: Bowman and Wilson, 2009, de Callatay, 2005, Manning and Morris, 2005, Scheidel et al„ 2007, Scheidel, 2009, A. Wilson, 2009, а также ныне продолжающийся Oxford Roman Economy Project (http://oxrep.classics.ox.ac.uk/index.php). Сравнение экономического роста Ханьской и Римской империй: Scheidel, 2009b. Стандарты жизни греков и римлян: Morris, 2004, Sailer, 2002. Жилища в эпоху Хань: Guo, 2010. Сравнение жилищных условий в Ханьской и Римской империях: Razcto, 2008.

Источники для рис. 6.2 и 6.6: A. Parker, 1992, Kylander et al., 2005.

Монте-Тестаччо: http://ceipac.gh.ub.es/MOSTRA/u_expo.htm (по данным от 4 декабря 2007 года). Золотой век на Западе: Scheidel, 2007, Jongman, 2007а.

Колумбов обмен: Crosby, 1972. Лучшей книгой по истории болезней остается работа McNeill, 1976. Эпидемии в Риме: Scheidel, 2002, Sallares, 2007. Чума в Афинах в 430 году до н. э.: Papagrigorakis et al., 2006.

Изменения климата: см. работы, указанные в главе 5, а также Bao et al., 2004, Garcia et al., 2007, Gc et al., 2003 и B. Yang et al., 2002.

Цян: M. Wang, 1999. Передовые рубежи Китая: классической работой остается Lattimore, 1940. Передовые рубежи Рима: Whittaker, 1994.

Послеханьский Китай: De Crcspigny, 1984; A. Dien, 1990, 2007; Eberhard, 1965; M. Lewis, 2009a; S. Pearce et al., 2001; L. Yang, 1961. Стремена: A. Dien, 1986.

Кости животных римского времени: Jongman, 2007b, Ikeguchi, 2007. Общий экономический спад на Западе: McCormick, 2001, p. 25-119; MacMullen, 1988, p. 1-57.

Сасанидская Персия: Daryac, 2009. Рим и Персия: Dignas and Winter, 2007. Войны Рима с готами: Kulikowski, 2006. Галлия V века: Drinkwater and Elton, 1992. Падение Западной Римской империи: Goldsworthy, 2009, Heather, 2005, Kelly, 2009, Ward-Perkins, 2005. Послеримская Западная Европа: Cameron, 1993b, McCormick, 2001, McKitterick, 2001, Wickham, 2005.

Культура Китая III века: Balazs, 1964, p. 173-254; Holcombe, 1994. Китайский буддизм: Gernet, 1995.X. Liu, 1988, Z?rcher, 2007. Приход христианства: Brown, 1971, 1978, Lane Fox, 1986. Johnson and Johnson, 2007 дают сравнительный анализ буддизма и христианства (плюс ислам). Искусство позднего Рима: Eisner, 1999, Trimble, 2009. Монашество: Bechert and Gombrich, 1984, Dunn, 2000. Обращение: MacMullen, 1984, Morrison, 1992. Рис. 6.9 составлен на основе подхода, предложенного в работе Hopkins, 1998. Адаптация империи к христианству: Brown, 1992, Fowden, 1993.

7. Эпоха Востока

Общие работы по состоянию Востока до династии Суй: A. Dien, 1990, 2007; Eisenberg, 2008; Gernet, 1995; Graff, 2002; M. Lewis, 2009a; Pearce et al, 2001. Династия Суй: Wright, 1978, Xiong, 2006. Династия Тан: Adshead, 2004, M. Lewis, 2009b, Perry and Smith, 1976, Rozman, 1973, Wright and Twitchett, 1973, Xiong, 2000. Период «пяти династий»: G. Wang, 2007. Династия Северная Сун: Haeger, 1975, Hymes and Schirokauer, 1993, D. Kuhn, 2009. О периоде 900-1100 годов в целом: Mote, 1999-

«Основные методы»: Bray, 2001.

Рис в истории Востока в целом: Bray, 1984, 1986.

У Цзэтянь: Guisso, 1978, D. Dien, 2003, Barrett, 2008.

Исследование ДНК Юй Хуна: Xie et al., 2007.

Китайские корабли: Needham, 1971; McGrail, 2001, p. 346-393.

Экзамены и государственная служба: Chaffee, 1985, Kracke, 1968, McMullen, 1988.

Экспансия Востока: Abramson, 2007, Holcombe, 2001, Piggott, 1997, von Glahn, 1987, von Vcrschuer, 2006.

Эпидемии в Китае VII века: Twitchett, 1979.

Кораблекрушения в Яванском море: Flecker, 2002, V. Lieberman, 2003.

Elvin, 1973, Hartwell, 1967 and 1982 и Shiba and Elvin, 1970 рассматривают быстрое экономическое развитие в Китае XI века. Golas, 1988, Р. Smith, 1994 and Smith and von Glahn, 2003 отчасти оспаривают их позицию. Финансы: von Glahn, 1996, 2004. Уголь и железо: Golas, 1999; Wagner, 2001а, 2008. Торговля: Р. Smith, 1991. Текстиль: Bray, 1997; Chao, 1977; Mokyr, 1990, p. 209-38. Неоконфуцианство в XI веке: Воl, 1992, 2009; X. Ji, 2005; D. Kuhn, 2009; Т. Lee, 2004.

Социальные и экономические тенденции на Западе к 900 году: McCormick, 2001; Wickham, 2005, 2009.

Юстиниан: Maas, 2005, O’Donnell, 2008. Экономика Византии (в особенности Египта): Banaji, 2001, Hickey, 2007, Laiou and Morrison, 2007, Sarris, 2006. Роман 1938 года Robert Graves Count Belisarius все еще заслуживает того, чтобы его прочитать. Чума: Keys, 2000, Little, 2007, S. Rosen, 2007, Sarris, 2002, Stathakopoulos, 2004. Хосров и Ираклий: Dignas and Winter, 2007, Haldon, 1997, Kacgi, 2003, Whittow, 1996.

Общее рассмотрение арабской истории: Hourani, 2003, Lapidus, 2002. Доисламская Аравия: Hoyland, 2001. Мухаммед: М. Cook, 1983, Mattson, 2007, Peters, 1994. Мусульманские завоевания: Donncr, 1981, Kaegi, 1992, Pourshariati, 2008. Халифат: Crone and Hinds, 1986; H. Kennedy, 2004a, 2004b, 2007; Madelung, 1997; Walmsley, 2007. Халиф аль-Мамун: Cooperson, 2005.

Египет: Walker, 2002. Документы по торговле из Каира: Goitein, 1967-1988. У Ghosh, 1992 изложены интересные личные впечатления.

Турецкие армии IX века из рабов: М. Gordon, 2001. Сельджуки: D. Morgan, 1988.

Исламские экономики: A. Watson,1982.

Карл Великий: интересный сравнительный обзор можно найти у Barbero, 2004, Hodges and Whitchouse, 1983, Verhulst, 2002. Sypeck, 2006. Запад VIII века в целом: Hansen and Wickham, 2000.

Экспансия Европы: Bartlett, 1993, Jordan, 2001, McKitterick, 2001, R. Moore, 2000. Генрих IV и Григорий VII: Blumenthal, 1988. «Преследующее общество»: R. Moore, 1987. «Эпоха соборов»: Duby, 1981. Христианская ученость: Colish, 1997. Викинги: Christiansen, 2006. Норманны в Италии: Matthew, 1992, Loud, 2000, а также живо написанная работа Norwich. 1992. Итальянские города-государства: D.Waley, 1988. Крестовые походы: Maalout, 1984, Tyerman, 2006. Миграции в Старом Свете в целом: A. Lewis, 1988.

Период средневекового потепления: понятный общий обзор дан у Fagan, 2008, причины рассмотрены в Kerr et al., 2005. Температуры: Oppo et al., 2009. Китай: Chu et al., 2002, J. Ji et al., 2005, Qian and Zhu, 2002, D. Zhang, 1994, P. Zheng et al., 2008.

8. На пути к глобальным масштабам

Марко Поло: Haw, 2006, Jackson 1998. Падение Кайфына: Lorge, 2005, p. 51-54. Чжурчжэни: Tillman and West, 1995. Император Хуэйцзун: Ebrey and Bickford, 2006.

Монголы: Allsen, 2004, Amitai-Rice and Morgan, 2001, di Cosmo et al., 2009, Rossabi, 1988. Китай под властью монголов: Langlois, 1981, Smith and von Glahn, 2003, Brook, 2010. В последних исследованиях завоеваний монголов, как правило, подчеркиваются скорее положительные результаты открытия коммуникаций между Востоком и Западом, нежели негативные результаты опустошения ими обширных частей Азии.

Перемещения по Шелковым путям и через Индийский океан: у Abu-Lughod, 1989; Chaudhuri, 1985, 1990; Wood, 2002. S. Gordon, 2006 описываются некоторые отдельные путешественники.

Joseph Needham et al.’s Science and Civilisation in China начала издаваться в 1954 году и продолжает выпускаться и в настоящее время. Это громадный (на самом деле даже подавляющий своими размерами) компендиум материалов о китайской науке и технике, где напрямую обсуждаются заимствования Запада и Востока друг у друга. Hobson, 2004 описывает основные заимствования более кратко, и, возможно, преувеличивает при этом возникший в результате этого «долг» Запада Востоку. Исламские технологии: Hassan and Hill, 1986. Огнестрельное оружие и суда: Lorge, 2005, McNeill, 1982, Needham et al., 1986.

O «Черной смерти» в Европе имеется огромная библиография. Benedictow, 2004 анализирует показатели смертности, Herlihy, 1997 рассматривает последствия, Ziegler, 1969 и Hatcher, 2008 живо описывают происходившее тогда. Гораздо меньше сведений о чуме в мусульманском мире (классической работой об этом остается Dois, 1976) и на Востоке. По-прежнему лучшее сравнительное обсуждение дано в McNeill, 1976.

Начало «малого ледникового периода»: Bond et al., 2001; X. Liu et al., 2007; Mangini et al., 2005, 2007; Qian and Zhu, 2002; E. Zhang et al., 2004; P. Zheng et al., 2008. Fagan, 2004b дает общий обзор. Jordan, 1996 сосредотачивает внимание на Западной Европе.

Кризис христианской церкви: Oakley, 1979. Tuchmann, 1978 увлекательно описывает Европу XIV века.

Тамерлан: Manz,1989.

Ранняя Османская империя: Barkey, 1997, Finkei, 2005, Imber, 2004, Inalcik and Quataert, 1994. Падение Константинополя: Nicolle et al., 2007, Runciman,1990.

Рост в Юго-Восточной Азии: Christie, 1998, V. Lieberman, 2003.

Становление династии Мин: Dreyer, 1982. Чжэн Хэ: Levathes, 1994, Dreyer, 2006. О судах: McGrail, 2002, р. 380-381, 390-392.

Мексика XV века: Pollard, 1993, М. Smith, 2003.

Многие ренессансы: Goody, 2010.

Аргументация Гэвина Мензиса: Menzies 2002, 2008 и www.1421.tv и www.gavinmenzies.net. Ответ историков на доводы Мензиса: Finlay, 2004. Много материала об этих дискуссиях можно найти онлайн (например, http://en.wikipedia.org/wiki/1421_hypothesis и http://www.dightonrock.com/commentsandrebuttalsconcering142.htm).

«Принцесса Тайпина»: http://www.chinesevoyage.com. О кораблекрушениях: http://www.chinapost.com.tw/taiwan/national/national-news/2009/04/27/205767/Princess-Taiping.htm.

Генрих Мореплаватель: Russell, 2000.

Хун У: Farmer, 1995. Юнлэ: Tsai, 2001.

Неоконфуцианская культура: Bol, 1992, Hymes and Schirokauer, 1993, Ivanhoe, 2009, Mote, 1999, T. Lee, 2004.

Отношения между полами в Китае и бинтование ног: Birge, 2002, Ebrey, 1993, Ко, 2007. Фотографии забинтованных ног: al-Akl, 1932.

Путешествия португальцев: Fernandez-Armesto, 2006. Существуют большие разногласия относительно степени влияния Португалии в бассейне Индийского океана в начале XVI века. Сравните работы Bethencourt and Curto, 2007 и Subrahmanyam, 2007.

9. Запад нагоняет

Общее положение дел: Brook, 1998 and 2010, Mote, 1999, Rowe, 2009, первые главы Spence 1990 и Struve, 2004 о Китае; V. Lieberman, 2003 о Юго-Восточной Азии; Cullen, 2003 and Totman, 1993 о Японии. У Braudel, 1972 and 1981-84 и Wiesner-Hanks, 2006 дается ясно изложенная картина по Европе. Barkey, 2008 и Finkei, 2006 рассматривают Османскую империю. Историки этого периода провели и некоторые хорошие исследования по сравнению Востока и Запада (например, Brook, 2008, Darwin, 2008, A. G. Frank, 1998, Goldstone, 2009, V. Lieberman, 1999, Maddison, 2005, Pomeranz, 2000, Robinson, 2010, Wong, 1997). Wills, 2002 дает увлекательный экскурс по миру 1688 года.

Размеры реальных заработных плат: Allen, 2001, 2003а; Angeles, 2008; Broadberry and Gupta, 2006; Pamuk, 2007.

Рост численности населения: Но, 1959, Le Roy Ladurie, 1972.

Европейские народные сказки: Darnton, 1984, p. 9-72.

Хидэёси: Berry, 1989; Swope, 2005,2009.

Ваньли и Чжан Чжучжэн: R. Huang, 1981.

Глобальная война с пиратством: Earle, 2003, Lane, 1998, К. So, 1975.

Габсбурги: Ingrau, 2000, Kamen, 1999, Kann, 1980, G. Parker, 2001.

Протестантская реформация: Fasolt, 2008, MacCullagh, 2003. Elton, 1963 остаются наиболее читабельными краткими изложениями по данному вопросу.

Голландская республика: Israel, 1995, Tracy, 2008, van Bavel and van Zanden, 2004, van Zanden, 2002.

Экология: Allen, 2003b, Marks, 1998, John Richards, 2003.

Кризис XVII века: G. Parker, 2009.

Левеллеры: Hill, 1984, Mendle, 2001.

Тридцатилетняя война: G. Parker, 1997, P. Wilson, 2009.

Переход от Мин к Цин: Struve, 1993.

Закрытие степей: Perdue, 2005, Stevens, 1995.

Иван Грозный: de Madriaga, 2008.

Испанская Америка: Elliott, 2006, Kamen, 2003.

Серебро: D. Flynn, 1996, Flynn et al., 2003, von Glahn, 1996.

Колумбов обмен: Crosby, 1972.

Экологический империализм: Crosby, 2004.

Джеймстаун и первый этап рабовладения: работа Е. Morgan, 1975 остается в этом плане выдающейся.

Атлантическое рабство в целом: Blackburn, 1997; Inikori, 2002, 2007; Mintz, 1985.

Промышленная революция: de Vries, 2008, Mazumdar, 1998, Voth, 2001.

Потребление: Brewer and Porter, 1993, Clunas, 1991.

Часы: Landes, 1983.

Научная революция: Dear, 2001 and Shapin, 1994 and 1996 - прекрасные обзорные работы. Kuhn, 1962 остается классическим трудом в этой области. Saliba, 2007 приводит доводы в пользу влияния мусульманской науки на Европу; Crosby, 1997 и Huff, 2003 делают упор на развитии Европы с XII века. Кофейни и наука: Stewart, 1992.

Просвещение: D. Outram, 2005 и Youlton, 1992 - легко читаемые и понятно изложенные вводные работы. Gay, 1966-1969 — классическая работа на эту тему.

Академия Дунлинь: Dardess, 2002. Ученость и наука в империи Цин: Elman, 2001, 2006, Sivin, 1982.

Джозеф Нидхэм и Лу Гуй-цзянь: Winchester, 2008.

Иезуиты: Brockey, 2007.

Канси: Spence, 1974.

Китайское общество XVIII века: Naquin and Rawski, 1987.

Изоляция Китая: Johnston, 1995.

Император Цяньлун: Elliott and Stearns, 2009.

«Военная революция» в Европе: Black, 2006, Р. Kennedy, 1987, McNeill, 1982, G. Parker 1996, Rogers 1995.

Османская военная мощь: Murphey 1999.

Китайская военная мощь: Lorge 2005, Yates et аl., 2009.

Япония и огнестрельное оружие: Perrin, 1979.

Финансовый кризис и фискальная революция: Bonney, 1999, Goldstone, 1991.

Британские и голландские учреждения и коммерция: Brenner, 2003, Н. Cook, 2008, de Vries and van der Woude, 1997, Jardine, 2008, Pincus, 2009.

Англо-французская торговля и войны: Findlay and O’Rourke, 2007, Simms, 2008. Меркантилизм: Tracy, 1990, 1991.

Политическая экономия: классическими текстами здесь остаются работы Adam Smith, Wealth of Nations (1776), Thomas Malthus, Essay on the Principle of Population (1st ed., 1798) и David Ricardo, Principles of Political Economy and Taxation (1817); все эти работы множество раз переиздавались.

10. Западная эпоха

Bayly, 2004 и Darwin, 2008 и 2009 — недавние выдающиеся обзорные работы, однако я до сих пор отдаю предпочтение четырехтомному труду Eric Hobsbawm (1964, 1975, 1987, 1994). Оценки экономического роста: Maddison 1995, 2001. Военно-фискальные тенденции на Западе: Р. Kennedy, 1987. Китай в целом: Rowe, 2009, Spence, 1990. Япония: Cullen, 2003, Jansen, 2000. Юго-Восточная Азия: Owen et al., 2005.

Наука и промышленность XVIII века: Jacob, 1997; Jacob and Stewart, 2004; Mokyr, 2002, 2010; R. Porter, 2003. Технологии: Mokyr, 1990, Smil, 2005, 2006. Очень хорошо о Болтоне, Уатте и близких к ним людях написал Uglow, 2002.

Относительно промышленной революции на Западе до сих пор ведутся споры. Сравните, к примеру, Acemoglu et al., 2005, Landes, 2003 [1969], Mokyr, 1999 и Allen, 2009. Лучшим справочным трудом является Floud and McCloskey, 1994. О взглядах сторонников постепенных преобразований (градуалистов): Wrigley, 2000, Bayly, 2004.

Реальные заработные платы: Allen, 2001, 2007b, 2007с, Allen et al., 2007.

Цены на хлопок: Harley, 1998.

Сопротивление индустриализации: классическими являются обзорные работы Thompson 1963, 1993 и (о Капитане Суинге) Hobsbawm and Rudd, 1969, хотя наряду с ними следует прочитать и более поздние работы, перечисленные выше.

Культура и преимущества отсталости: Weber, 1905 — является классической. Landes, 1998 и G. Clark, 2007 предлагают более разработанные версии. Acemoglu et al., 2002 делает акцент на роли учреждений.

На тему — был ли Восток около 1800 года близок к собственной независимой промышленной революции — смотрите очень различные аргументы у Goldstone, 2009, Maddison, 2005, Pomeranz, 2000, Sivin, 1982, Tetlock et al., 2006 и Wong, 1997. О неизбежности того, что Восток нагонит Запад: Sugihara, 2003.

Затраты на ведение горного дела в Китае в 1880 году: Golas, 1999, p. 170.

Экспансия Америки в XIX веке: Howe, 2007, R., White 1993. Влияние на окружающую среду: Williams, 2003.

Нефть: Yergin, 1992. Свобода торговли: Irwin, 1996. Модернизм и ускоряющийся мир: Kern, 1983, Gay, 2008.

Теорий относительно империализма конца XIX века чрезвычайно много. У Cain and Hopkins, 2000, Darwin, 2009, Davis, 2001, Ferguson, 2003 и Porter, 2001 дается общее представление об их многообразии. У Hochschild, 1998 представлена ужасающая общая картина по Конго. Голод в 1876-1879 и 1896-1902 годах: Davis, 2001, Cane, 2010.

«Опиумные войны»: см. книги, перечисленные во введении.

Открытие Японии: Feifer, 2006 — легко читаемая работа. Трансформация Японии в XIX веке: Duus, 1976, Jansen, 2000. Император Мэйдзи: Keene, 2002. Японский империализм: Beasley, 1987. Китайско-японская война: Paine, 2003. Смерть Гуансюя: http://www.cnn.com/2008/WORLD/asiapcf/11/04/china.emperor/index.html.

Восстание ихэтуань: Preston, 1999 — легко читаемая работа.

Обобщение конфликтов, случившихся в период с 1914 по 1991 год: Ferguson, 2007. Общий обзор экономического положения в XX столетии: Frieden, 2006. Первая мировая война: Ferguson, 1998, Stevenson, 2004, Strachan, 2005. Послевоенное устройство: MacMillan, 2002. Великая депрессия: Eichengrecn, 1992, Shlaes, 2007. Ответная реакция СССР: Conquest, 1986, Figes, 1996, Fitzpatrick, 1999, Applebaum, 2003. Япония: Harries and Harries, 1991, Iriye, 1987. Нацистская Германия: R. Evans. 2005, Tooze, 2006. Вторая мировая война: Dower, 1986, Ferguson, 2007, Overy, 1995, A. Roberts, 2009, Weinberg, 2005. Холодная война: Behrman, 2008, Eichengreen, 2007, Gaddis, 2005, Judt, 2005, Reynolds, 2000, Sheehan, 2008, Westad, 2005. Доктрина гарантированного взаимного уничтожения: Krepon, 2008. Деколонизация: Abernethy, 2000, Brendon, 2008, P. Clarke, 2008, Darwin, 2009. Европейский союз: Gillingham, 1991, 2003. Материальное изобилие: de Grazia, 2005, Fogel, 2004, Grigg, 1992, Sandbrook, 2005. Возрастающая ожидаемая продолжительность жизни: Riley, 2001. Feminine Mystique: Friedan, 1963. Sexual Politics: Millett, 1970. Американские пригороды: Hayden, 2002. Экономическое возрождение в 1980-х годах: Yergin and Stanislaw, 2002.

Отличный обзор американской истории в XX веке приводится в серии Oxford History of the United States (D. Kennedy, 1999, Patterson, 1997, 2005). Географические преимущества Америки: Cumings, 2009.

Компьютеры и западный центр в 1970-1980-х годах: Castells, 1996-1998, Saxenian, 1994 и интересное изложение у Wozniak and Smith, 2007.

Послевоенная Япония: Dower, 2000, D. Smith, 1995. Маоистский Китай: Becker, 1996, Р. Clark, 2008, MacFarquhar and Schoenhals, 2006, Short, 1999. Китай после Mao: Gittings, 1995, Greenhalgh, 2008, Y. Huang, 2008, Naughton, 1995, Walder, 2009, L. Zhang, 2008. Никсон и Китай: Nixon, 1967, MacMillan, 2008.

Крушение Советского Союза и постсоветская Россия: Gaidar, 2008, Goldman, 2008. Япония в 1990-х годах: Атух, 2004, Hutchison and Westermann, 2006. «Руководство по оборонному планированию» за 1992 год и последующая американская политика:). Mann, 2004.

Издержки экономического бума в Китае с 1990-х годов: Chen and Wu, 2006, Chen, 2009, Economy, 2004, Goldman, 2005, Shapiro, 2001. Из многочисленных книг о превращении Китая в торговую супердержаву лучшими являются работы Kynge, 2006 и Fishman, 2006.

11. Почему Запад властвует…

Генетическое превосходство: некоторые экономисты на самом деле высказывают предположение, что промышленная революция в Европе была результатом естественного отбора. Наиболее явно об этом говорится у Galor and Moav, 2002. G. Clark, 2007 высказывает очень близкое предположение в отношении Англии.

Научные изобретения: Merton, 1957, Stigler, 1980 и Malcolm Gladwell (легко читаемые) «In the Air», The New Yorker, May 12, 2008, p. 50-60 (доступно на сайте http://www.newyorker.com/archivce).

Психологические различия людей Востока и Запада: Hedden et al., 2008. Нелогичность мышления у людей Востока: сравните Nisbett, 2003, Но and Yan, 2007 и McGilchrist, 2009. Всестороннее рассмотрение этого вопроса дано у Lloyd, 2007. Я хотел бы поблагодарить профессора Нисбетта за обсуждение со мной данного вопроса.

Эффект Флинна: Neisser, 1998, J. Flynn, 2007 и Malcolm Gladwell, «None of the Above: What IQ Doesn’t Tell You About Race», The New Yorker, December 17,2007 (доступно на сайте http://www.newyorker.com/archive).

Конфуцианство и неудачи Японии: J. Hall, 1966. Конфуцианство и успехи Японии: Morishima, 1982.

Сценарии «а что, если…»: Tetlock and al, в особенности главы, написанные Goldstone, Pestana, Pomeranz и Mokyr. Принципы контфактуального анализа: Ferguson, 1997, Tetlock and Belkin, 1996. Свой подход к этой теме более подробно я объясняю в Morris, 2005.

«Заваливающие дело»: следует прочитать книгу Tuchmann, 1984.

«Приход ночи»: о позднем дриасе см. гл. 2. Астероиды: Brown et al., 2002, Toon et al., 1997, Ward and Asphaug, 2000. О катастрофах в целом: Smil, 2008.

Боеголовки в 1980 году: Sakharov, 1983.

Вариант победы Гитлера во Второй мировой войне: Rosenfeld, 2005. «Fatherland» R. Harris, 1992. Ядерное оружие: Gaddis et al., 1999. Куба: Fursenko and Naftali, 1997.

«Основание»: за период с мая 1942 года по январь 1950 года Азимов опубликовал восемь рассказов в Astounding Magazine, а затем собрал их и выпустил в виде трех книг, изданных в период с 1951 по 1953 год. В 1980-1990-х годах он написал два продолжения к этой серии и два приквела к ней. Его полные комментарии по поводу психоистории см. в романах «Основание» (1951) и «Прелюдия к Основанию» (1988).

12. …Пока еще

Китайская мощь в ХХI веке: Jacques, 2009, Halper, 2010.

Кимерика: Ferguson and Schularick, 2007, Ferguson, 2009; «А Wary Respect: A Special Report on China and America», The Economist, October 24, 2009 (доступно на сайте http://www.economist.com/specialreports).

Америка себя переделывает: Jack Welch, «Who Will Rule the 21st Century?», Business Week, July 2, 2007 (http://www.kurzweilai.net/meme/frame.html?main=memelist.html?m=7%23713).

Проблемы Китая: Goldman, 2005, Shirk, 2007.

«Прилив поднимает все лодки»: Fogel, 2007; Maddison, 2006, 2007.

«Успокаивающий сценарий»: J. Mann, 2007.

Китай и демократия: Y. Zheng, 2004, 2010.

Истернизация Запада: Kurlantzick, 2007.

Реалисты в области международных отношений: Johnston, 1995.

Энергия: Smil, 2006.

Сингулярность: Kurzweil 2005, а также http://www.singularity.com, http://www.kurzweilAI.net и http://www.singularitysummit.com. Критика в отношении Курцвейла: Lanier, 2000, Richards et al., 2002, McKibben, 2003. Закон Мура: G. Moore, 1965, 1999, 2003. Картографирование мозга: http://www.loni.ucla/ICBM/ и http://www.brainmapping.org, которые постоянно обновляются.

Тайгер Вудс и Оскар Писториус: http://www.slate.com/id/2116858/; http://www.slate.com/id/2191801/.

Дебаты о евгенике: труды по улучшенным телам и мозгам, как правило, либо очень оптимистичны (например, Naam, 2005, R. Green, 2007), либо в них высказывается сильная озабоченность по поводу сохранения идентичности (например, Fukuyama, 2002, S. Rose, 2006). Более сбалансированный, хотя и несколько устарелый подход дан в работе Rifkin, 1998.

Проект создания интерфейса c мозгом человека: http://www.wired.com/dangerroom/2009/05/pentagon-preps-soldier-telepathy-push); Singer, 2009, p. 72-74. Компьютеры молекулярных масштабов: Benenson et al., 2004.

Компьютеры IBM Blue Gene: http://www.research.ibm.com/joumal/rd49-23.html. Моделирование мозгов мыши и крысы: Frye et al., 2007, Ananthanarayanan and Modha, 2007; http://p9.hostingprod.com/@modha.org/blog/2007/11/faq_anatomy_of_a_cortical_simu.html. Энергия и потребности в охлаждении: The Economist Technology Quarterly, December 6, 2008, p. 6-8 (доступно на сайте http://www.economist.com/specialreports).

Проект «Киттихок»: Appavoo et al., 2008.

Синтетическая жизнь: Gibson et al., 2010 (http://www.sciencemag.org/cgi/content/abstract/science.1190719).

Кривая Карлсона: Robert Carlson, «Open Source Biology and its Impact on Industry», IEEE Spectrum, May 2001 (доступно на сайте http://synthesis.cc/Biol_Tech_2050.pdf); Carlson, 2010.

Конференция Freeman-Spogli Institutes «World at Risk»: http://fsi.stanford.edu/events/2006_fsi_international_conference_a_world_at_risk/.

Наихудшие из сценариев в целом: Diamond, 2005, Smil, 2008, Sunstein, 2007.

Изменение климата: Intergovernmental Panel on Climate Change, 2007, Smil, 2008.

Оценки таяния льда на полюсах: http://news.bbc.co.uk/2/hi/science/nature/7139797.stm. Глобальная странность климата: Т. Friedman, 2008. Резкие изменения: Pearce, 2008. Stern Review: Stern, 2006.

Климат и продовольствие: Easterling, 2007, Battisti and Naylor, 2009, Lobell and Burke, 2010.

Продовольствие: http://www.fao.org/worldfoodsituation/en/, http://www.fao.org/docrep/011/ai474e/ai474e13.htm, and http://en.wikipedia.org/wiki/Food_crisis.

Региональные последствия: B?ttig et al., 2007.

Вода: Pearce, 2007.

Существует обширная литература по миграции в США и Западную Европу, и б?льшая часть ее очень пристрастна. Swain, 2007. Обзор миграции в The Economist's («Open Up: A Special Report on Immigration», The Economist, January 5, 2008; доступно на сайте http://www.economist.com/specialreports), Caldwell, 2009 и R. Hsu, 2010 постарались всесторонне рассмотреть все вопросы. Тенденции после 2008 года: Papademetriou and Terrazas, 2009.

Миграции и болезни: http://www.cdc.gov/ncidod/dq/. Грипп: Barry, 2005, MacKellar, 2007, Davis, 2006, http://www.flutrackers.com/forum/index.php и http://www.who.int/en/.

Участие великих держав в событиях, происходящих в дуге нестабильности: G. Friedman, 2004, Огеп, 2007.

Китай и ресурсы: Zweig and Bi, 2005. «Мирное развитие»: В. Zheng, 2005.

Риски терроризма: Graham and Talent, 2008.

Израиль и Иран: «The Gathering Storm», The Economist, January 7, 2010 (доступно на сайте http://www.economist.com). Конфликт в XXI веке: G. Friedman, 2009, Fukuyama, 2008, Khanna, 2008, Krepinevich, 2009, Zakaria, 2008. Военная мощь Китая и США: R. Kaplan, 2005.

Испытание ракеты в Китае: http://news.xinhuanet.com/english/2010-01/11/content_12792329.htm.

Китайский авианосец: http://www.cbsnews.com/stories/2009/04/22/world/main4960774.shtml?source=RSSattr=HОМЕ_4960774.

Сокращение ядерного оружия: George Schultz et ah, «А World Free of Nuclear Weapons», Wall Street Journal, January 4, 2007, p. A15 (доступно на сайте http://www.fcnl.org/issues/item.php?item_id=2252&issue_id=54; «Toward a Nuclear-Free World», Wall Street Journal, January 15, 2008 (доступно на сайте http://online.wsj.com/public/article_print/SB120036422673589947.html); Perkovich and Zaum, 2008; Sagan and Miller, 2009-2010.

Сокращение арсеналов: Norris and Kristensen, 2008, 2009a, b, 2010.

«Часы Судного дня»: http://www.thebulletin.org/content/media-center/announcements/2010/01/14/it-6-minutes-to-midnight.

Сокращение потребления: McKibben, 2010, Wells, 2010.

Киотский протокол: текст на http://unfccc.int/kyoto-protocol/items/2830.php. Данные по выбросам с 1990 года: http://unfccc.int/files/inc/graphics/image/gif/total_excluding_2008.gif; http://co2now.org/. Оценки затрат: Juliette Jowit and Patrick Wintour. «Cost of Tackling Global Climate Change Has Doubled, Warns Stern», The Guardian, June 26, 2008 (http://www.guardian.co.uk/environment/2008/jun/26/climatechange.scienceofclimatechange). Некоторые экономисты (например, Nordhaus, 2007) настроены критически, но автор одного австралийского отчета (Garnaut, 2008) пришел к выводам, близким к выводам Стерна.

Негосударственные организации: Т. Friedman, 1999, van Creveld, 1999.

Вопросы энергетики: Smil, 2006.

Парадокс Ферми: Е. Jones, 1985, Webb, 2002.

Поиски инопланетян: Impey, 2007, Р. Davies, 2010.

Миллион цивилизаций: Shklovskii and Sagan, 1968, p. 448. «Уравнение Дрeйка»: http://en.wikipedia.org/wiki/Drake_equation.

Высокотехнологичное оружие: Adams, 2008, Singer, 2009.

Вымирания: Thomas et al., 2004. Шестое великое вымирание.

Библиография

Abernethy, David. The Dynamics of Global Dominance: European Overseas Empires, 1415-1980. New Haven, CT: Yale University Press, 2000.

Abramson, Marc. Ethnic Identity in Tang China. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2007.

Abu-Lughod, Janet. Before European Hegemony. The World System AD 1250-1350. New York: Oxford University Press, 1989.

Acemoglu, Daron, Simon Johnson, and James Robinson. “Reversal of Fortune: Geography and Institutions in the Making of the Modern World Income Distribution.” Quarterly Journal of Economics 118 (2002), pp. 1231-94.

---. “The Rise of Europe: Atlantic Trade, Institutional Change, and Economic Growth.” American Economic Review 95 (2005), pp. 546-79.

Adams, Thomas. “Future Warfare and the Decline of Human Decisionmaking.” Parameters: Journal of the US Army War College 31.4 (2001),p. 57 (15).

---. The Army After Next: The First Postindustrial Army. Stanford: Stanford University Press, 2008.

Adshead, Samuel. China in World History. 3rd ed. London: Longmans, 2000.

---. Tang China. London: Longmans, 2004.

Akkermans, Peter, and Glenn Schwartz. The Archaeology of Syria. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.

al-Akl, F. M. “Bound Feet in China.” American Journal of Surgery 18 (1932), pp. 545-50.

Allen, Robert. “The Great Divergence in European Wages and Prices from the Middle Ages to the First World War.” Explorations in Economic History 38 (2001), pp. 411-48.

---. “Poverty and Progress in Early Modern Europe.” Economic History Review 56 (2003a), pp. 403-43.

---. “Was There a Timber Crisis in Early Modern Europe?” In Economia e energia secc. xiii-xviii, Serie II-Atti delle “Settimane di Studi” e altri Convegni, pp. 469-82. Prato: 34 Istituto Internazionale di Storia Economica “F. Datini,” 2003b.

---—. “The British Industrial Revolution in Global Perspective: How Commerce Created the Industrial Revolution and Modern Economic Growth,” 2006a. http://www.nuffield.ox.ac.uk/General/Members/allen.aspx.

---. “Agricultural Productivity and Rural Incomes in England and the Yangtze Delta, c. 1620 - c. 1820,” 2006b. http://www.nuffield.ox.ac.uk/General/Members/allen.aspx.

---. “How Prosperous Were the Romans? The Evidence of Diocletian’s Price Edict (301 AD).” Oxford University Department of Economics Working Papers 363, 2007a. http://www.nuffield.ox.ac.uk/General/Members/allen.aspx.

---. “Pessimism Preserved: Real Wages in the British Industrial Revolution.” Oxford University Department of Economics Working Papers 314, 2007b. http://www.nuffield.ox.ac.uk/General/Members/allen.aspx.

---. “Engels’ Pause: A Pessimist’s Guide to the British Industrial Revolution.” Oxford University Department of Economics Working Papers 315, 2007c. http://www.nuffield.ox.ac.uk/General/Members/allen.aspx.

---. The British Industrial Revolution in Global Perspective. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2009.

Allen, Robert, et al. “Wages, Prices, and Living Standards in China, Japan, and Europe, 1738-1925,” 2007. http://www.nuffield.ox.ac.uk/General/Members/allen.aspx.

Allen, Robert, Tommy Bengtsson, and Martin Dribe, eds. Living Standards in the Past: New Perspectives on Well-Being in Asia and Europe. Oxford: Oxford University Press, 2005. Allsen, Thomas. Culture and Conquest in Mongol Eurasia. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2004.

Amitai-Rice, Reuven, and David Morgan. The Mongol Empire and its Legacy. Leiden: E. J. Brill, 2001.

Amyx, Jennifer Japan’s Crisis. Princeton: University Press, 2004.

Ananthanarayanan, Rajagopal, and Dharmendra Modha. “Anatomy of a Cortical Simulator.” Paper given at the International Conference for High Performance Computing, Networking, Storage, and Analysis, Reno, NV (November 11,2007). Available at http://sc07.supercomp.org/schedule/event_detail.php?evid=11063.

Angeles, Luis. “GDP Per Capita or Real Wages? Making Sense of Conflicting Views on Pre-Industrial Europe.” Explorations in Economic History 45 (2008), pp. 147-63.

Appavoo, Jonathan, Volkmar Uhlig, and Amos Waterland. “Project Kittyhawk: Building a Global-Scale Computer. Blue Gene/P as a Generic Computing Platform.” ACM Sigops Operating System Review, January 2008. Available at http://domino.research.ibm.com/comm/researchprojects.nsf/pages/kittyhawk.index.html.

Applebaum, Anne. Gulag: A History of the Soviet Camps. New York: Penguin, 2003.

Armelagos, George, and Kristin Harper. “Genomics at the Origins of Agriculture.” Evolutionary Anthropology 14 (2005), pp. 68-77,109-21.

Armstrong, Karen. The Great Transformation: The Beginning of Our Religious Traditions. New York: Knopf, 2006.

Arrighi, Giovanni. Adam Smith in Beijing: Lineages of the Twenty-First Century. London: Verso, 2007.

Asimov, Isaac. “Nightfall.” Astounding Science Fiction, September 1941 issue. Cited from Isaac Asimov, The Complete Short Stories I, New York: Bantam, 1990, pp. 330-62.

---. Foundation. New York: Bantam, 1951.

---. Prelude to Foundation. New York: Bantam, 1988.

Assmann, Jan. Of God and Gods: Egypt, Israel, and the Rise of Monotheism. Madison: University ofWisconsin Press, 2008.

Astour, Michael. “New Evidence on the Last Days of Ugarit.” American Journal of Archaeology 69 (1965), pp. 253-58.

Aubet, Maria Eugenia. The Phoenicians in the West. 2nd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2001.

Auel, Jean. The Clan of the Cave Bear. New York: Crown, 1980.

Bagnall, Roger. Egypt in Late Antiquity. Berkeley: University of California Press, 1993.

Bahn, Paul, and Jean Vertut. Journey Through the Ice Age. Berkeley: University of California Press, 1997.

Baker, Keith, ed. The Old Regime and the French Revolution. Chicago: University of Chicago Press, 1987.

Balazs, Etienne. Chinese Civilization and Bureaucracy. New Haven, CT: Yale University Press, 1964.

Banaji, Jairus. Agrarian Change in Late Antiquity: Gold, Labour, and Aristocratic Dominance. Oxford: Oxford University Press, 2001.

Bao, Yang, et al. “Evidence for a Late Holocene Warm and Humid Climate Period and Environmental Characteristics in the Arid Zones of Northwest China During 2.2 ~ 1.8 kyr BP.” Journal of Geophysical Research 109 (2004), 10.1029/2003JD003787.

Barber, Elizabeth. The Mummies of ?r?mchi. New York: Norton, 1999.

Barbero, Alessandro. Charlemagne: Father of a Continent. Berkeley: University of California Press, 2004.

Barfield, Thomas. The Perilous Frontier: Nomadic Empires and China, 221 BC-AD 1757. Oxford: Blackwell, 1989.

Barker, Graeme. The Agricultural Revolution in Prehistory: Why Did Foragers Become Farmers? Oxford: Oxford University Press, 2006.

Barkey, Karen. Bandits and Bureaucrats: The Ottoman Route to State Centralization. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997.

---. Empire of Difference: The Ottomans in Comparative Perspective. Cambridge, UK:

Cambridge University Press, 2008.

Barnes, Gina. The Rise of Civilization in East Asia. London: Thames and Hudson, 1999.

Barrett, T. H. The Woman Who Discovered Printing. New Haven, CT: Yale University Press, 2008.

Barry, John. The Great Influenza. New York, Penguin, 2005.

Bartlett, Robert. The Making of Europe: Conquest, Colonization and Cultural Change 950-1350. Princeton: Princeton University Press, 1993.

Bar-Yosef, Ofer, ed. East to West—Agricultural Origins and Dispersal into Europe. Special section of Current Anthropology volume 45, 2004.

B?ttig, Mich?le, et al. “A Climate Change Index: Where Climate Change May Be Most Prominent in the 21st Century.” Geophysical Research Letters 34 (2007), 201705.

Battisti, David, and Rosamund Naylor. “Historical Warnings of Future Food Insecurity with Unprecedented Seasonal Heat.” Science 32 (2009), pp. 240-44.

Baumgarten, J?rgen, ed. The Early Neolithic Origin of Ritual Centers. Special issue of Neo-Lithics 2/05, 2005.

Bayly, Christopher. The Birth of the Modern World 1780-1914. Oxford: Blackwell, 2004.

Beard, Mary. The Roman Triumph. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2007.

Beasley, William. Japanese Imperialism, 1894-1945. Oxford: Oxford University Press, 1987.

Bechert, Heinz, and Richard Gombrich, eds. The World of Buddhism: Buddhist Monks and Nuns in Society and Culture. New York: Facts on File, 1984.

Becker, Jasper. Hungry Ghosts: Mao’s Secret Famine. New York: Owl Books, 1996.

Beckman, Gary. Hittite Diplomatic Texts. 2nd ed. Adanta: Scholars Press, 1999.

Beckwith, Christopher. Empires of the Silk Road: A History of Central Eurasia from the Bronze Age to the Present. Princeton: Princeton University Press, 2009.

Bedford, Peter. “The Persian Near East.” In Walter Scheidel et al., eds., The Cambridge Economic History of the Greco-Roman World, pp. 302-29. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

---. “The Neo-Assyrian Empire.” In Ian Morris and Walter Scheidel, eds., The Dynamics of

Ancient Empires, pp. 30-65. New York: Oxford University Press, 2009.

Begley, Vimala. The Ancient Ports of Arikamedu. Pondicherry/Arikamedu: ?cole fran?aise de l’extr?me orient, 1996.

Behrman, Greg. The Most Noble Adventure: The Marshall Plan and How America Helped Rebuild Europe. New York: Free Press, 2008.

Bellah, Robert. “What Is Axial About the Axial Age?” Archives europ?enes de sociologie 46 (2005), pp. 69-87.

Bellwood, Peter. First Farmers: The Origins of Agricultural Societies. Oxford: Blackwell, 2005.

Bellwood, Peter, and Colin Renfrew, eds. Examining the Farming/Language Dispersal Hypothesis. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.

Benedictow, Ole. The Black Death 1346-1353: The Complete History. Rochester, NY: Boydell Press, 2004.

Benenson, Yaakov, et al. “An Autonomous Molecular Computer for Logical Control of Gene Expression.” Nature 429 (2004), pp. 423-29.

Bengtsson, Tommy, C. Campbell, and James Lee, eds. Life Under Pressure: Mortality and Living Standards in Europe and Asia, 1700-1900. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2005.

Bendey, Edmund. Biography for Beginners. London: T. W. Laurie, 1905.

Berger, Thomas, and Erik Trinkaus. “Patterns of Trauma Among the Neandertals.” Journal of Archaeological Science 22 (1995), pp. 841-52.

Bernard, W. D., and W. H. Hall. Narrative of the Voyages and Services of the Nemesis, 1840 to 1843, vol. 1. London: H. Colburn, 1844.

Berry, Mary. Hideyoshi. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1989.

Bethencourt, Francisco, and Diogo Ramada Curto, eds. Portuguese Oceanic Expansion, 1400-1800. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

Bierce, Ambrose. The Devil’s Dictionary. New York: Neale Publishing, 1911. Reissued by Dover, 1993.

Birch, Cyril, ed. Anthology of Chinese Literature I: From Early Times to the Fourteenth Century. New York: Columbia University Press, 1965.

Birge, Bettina. Women, Property, and Confucian Reaction in Sung and Yiian China. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2002.

Black, Jeremy. Warfare in the Eighteenth Century. London: Cassell, 2006.

Blackburn, Robin. The Making of New World Slavery, from the Baroque to the Modern, 1492-1800. London: Verso, 1997.

Bloodworth, Dennis, and Ching Ping Bloodworth. The Chinese Machiavelli: 3000 Years of Chinese Statecraft. 2nd ed. New Brunswick, NJ: Transaction Books, 2004.

Blumenthal, Uta-Renate. The Investiture Conflict: Church and Monarchy from the Ninth to the Twelfth Century. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1988.

Boaretto, Elisabetta, et al. “Radiocarbon Dating of Charcoal and Bone Collagen Associated with Early Pottery at Yuchanyan Cave, Hunan Province, China.” Proceedings of the National Academy of Sciences 106 (2009), doi: 10.1073/pnas.0900539106.

Boaz, Noel, and Russell Ciochon. Dragon Bone Hill: An Ice-Age Saga of Homo erectus. New York: Oxford University Press, 2004.

Bocquet-Appel, Jean-Pierre, and Ofer Bar-Yosef, eds. The Neolithic Demo

Bol, Peter. “This Culture of Ours”: Intellectual Transitions in Tang and Sung China. Stanford: Stanford University Press, 1992.

---. Neo-Confucianism in History. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.

Bond, Gerard, et al. “Persistent Solar Influence on North Atlantic Climate during the Holocene.” Science 294 (2001), pp. 2130-36.

Bonney, Richard. The Rise of the Fiscal State in Europe, c. 1200-1815. Oxford: Oxford University Press, 1999.

Boserup, Esther. Conditions of Agricultural Growth. Chicago: Aldine, 1965.

Bosworth, Alan. Conquest and Empire: The Reign of Alexander the Great. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1988.

Boulding, Kenneth. “Great Laws of Change.” In Anthony Tang, Fred Westfield, and James Worley, eds., Evolution, Welfare, and Time in Economics. Lexington, MA: Lexington Books, 1976.

Boutron, C., et al. “Anthropogenic Lead in Polar Snow and Ice Archives.” Comptes Rendus Geoscience 336 (2004), pp. 847-67.

Bouzouggar, Abdeljalil, et al. “82,000-Year-Old Shell Beads from North Africa.” Proceedings of the National Academy of Sciences 104 (2007), pp. 9964-69.

Bowman, Alan, and Andrew Wilson, eds. Quantifying the Roman Economy: Methods and Problems. Oxford: Oxford University Press, 2009.

Boyer, Pascal. Religion Explained. New York: Basic Books, 1999.

Boyle, John, trans. The Successors of Genghis Khan. New York: Columbia University Press, 1971.

Bradley, Raymond. Paleoclimatology. New York: Academic Press, 1999.

Brandi, Karl. The Emperor Charles V. Trans. C. V. Wedgwood. New York: Knopf, 1939.

Braudel, Fernand. The Mediterranean and the Mediterranean World in the Age of Philip II. 2 vols. Trans. Si?n Reynolds. London: Fontana, 1972.

---. Civilization and Capitalism, 15th- 18th Century. 3 vols. Trans. Si?n Reynolds. New York: Harper and Row, 1981-84.

Bray, Francesca. Science and Civilisation in China VI: Biology and Biological Technology. Part 2: Agriculture. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1984.

---The Rice Economies: Technology and Development in Asian Societies. Oxford: Oxford University Press, 1986.

----. Technology and Gender: Fabrics of Power in Late Imperial China. Berkeley: University of California Press, 1997.

---. “The Qimin yaoshu (Essential Techniques for the Common People).” Unpublished paper, 2001.

Brendon, Piers. The Decline and Fall of the British Empire. New York: Vintage, 2008.

Brenner, Robert. Merchants and Revolution: Commercial Change, Political Conflict, and Londons Overseas Traders, 1550-1653. London: Verso, 2003.

Brewer, John, and Roy Porter, eds. Consumption and the World of Goods. London: Routledge,

1993.

Briant, Pierre. From Cyrus to Alexander: A History of the Persian Empire. Winona Lake, IN: Eisenbrauns, 2002.

Briggs, Asa. A Social History of England. London: Penguin, 1994.

Broadberry, Stephen, and Bishnupriya Gupta. “The Early Modern Great Divergence: Wages, Prices and Development in Europe and Asia, 1500-1800.” Economic History Review 59 (2006), pp. 2-31.

Brockey, Liam. Journey to the East: The Jesuit Mission to China, 1579-1724. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2007.

Brook, Timothy. The Confusions of Pleasure: Commerce and Culture in Ming China. Berkeley: University of California Press, 1998.

---. Vermeer s Hat: The Seventeenth Century and the Dawn of the Global World. New York: Vintage, 2008.

---. The Troubled Empire: China in the Yuan and Ming Dynasties. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2010.

Brown, P., et al. “The Flux of Small Near-Earth Objects Colliding with the Earth.” Nature 420 (2002), pp. 294-96.

Brown, Peter. The World ofLate Antiquity. London: Thames and Hudson, 1971.

---. The Making ofLate Antiquity. Berkeley: University of California Press, 1978.

---. Power and Persuasion in Late Antiquity. Madison: University of Wisconsin Press, 1992.

Browne, Edward. The Literary History of Persia. 2 vols. London: Unwin, 1902.

Brumm, Adam, et al. “Hominins on Flores, Indonesia, by One Million Years Ago.” Nature 464 (2010), pp. 748-52.

Bryce, Trevor. The Kingdom of the Hittites. Oxford: Oxford University Press, 1998.

---. Life and Society in the Hittite World. Oxford: Oxford University Press, 2002.

Burckhardt, Jacob. The Civilization of the Renaissance in Italy. New York: 1958. 2 vols. First published in German, 1852.

Cain, P. J., and A. G. Hopkins. British Imperialism, 1688-2000. New York: Longmans, 2002.

Caldwell, Christopher. Reflections on the Revolution in Europe: Immigration, Islam, and the West. New York: Doubleday, 2009.

Cameron, Averil. The Later Roman Empire. London: Routledge, 1993a.

---. The Mediterranean World in Late Antiquity, AD 395-600. London: Routledge, 1993b.

Cane, Mark. 2010. “Climate in the Currents of History.” In Robinson, ed., 2010.

Cann, Rebecca, et al. “Mitochondrial DNA and Human Evolution.” Nature 325 (1987), pp. 31-36.

Cappers, Ren?. “Archaeobotanical Evidence of Roman Trade with India.” In Himanshu Prabha Ray, ed., Archaeology of Seafaring, pp. 51-69. New Delhi: Pragati Publications, 1999.

Cappers, Ren?, and Sytze Bottema, eds. The Dawn of Farming in the Near East. Leiden: Brill, 2002.

Caramelli, D., et al. “Evidence for a Genetic Discontinuity between Neandertals and 24,000-Year-Old Anatomically Modern Humans.” Proceedings of the National Academy of Sciences 100 (2003), pp. 6593-97.

Carlson, Robert. Biology Is Technology: The Promise, Peril, and Business of Engineering Life. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2010.

Carneiro, Robert. “Scale Analysis as an Instrument for the Study of Cultural Evolution.” Southwestern Journal of Anthropology 18 (1962), pp. 149-69.

---. “Ascertaining, Testing, and Interpreting Sequences of Cultural Development.” Southwestern Journal of Anthropology 24 (1968), pp. 354-74.

---. “Scale Analysis, Evolutionary Sequences, and the Rating of Cultures.” In Raoul Naroll et al., eds., A Handbook of Method in Cultural Anthropology, pp. 834-71. New York: Natural History Press, 1970.

---. Evolutionism in Cultural Anthropology. Boulder, CO: Westview Press, 2003.

Carr, Geoffrey. “Shocking Science.” In The World in 2009, p. 26. London: The Economist special publication, 2008.

Carrington-Goodrich, L., ed. Dictionary of Ming Biography I. New York: Columbia University Press, 1976.

Casson, Lionel. The Periplus Maris Erythraei. Princeton: Princeton University Press, 1989.

Castells, Manuel. The Information Age: Economy, Society, and Culture. 3 vols. Oxford: Blackwell, 1996-98.

Castree, N., A. Rogers, and D. Sherman, eds. Questioning Geography: Fundamental Debates. Oxford: Blackwell, 2005.

Cavalli-Sforza, Luigi, Paolo Menozzi, and Alberto Piazza. History and Geography of Human Genes. Princeton: Princeton University Press, 1994.

Chadwick, John. Linear B and Related Scripts. London: British Museum, 1987.

Chaffee, John. The Thorny Gates of Learning in Sung China: A Social History of Examinations. 2nd ed. Albany: State University of New York Press, 1995.

Chang, Kwang-chih. Art, Myth, and Ritual. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1983.

---. The Archaeology of Ancient China. 4th ed. New Haven, CT: Yale University Press, 1986.

---. “An Essay on Cong.” Orientations 20 (1989), pp. 37-43.

---. “Shang Shamans.” In Willard Peterson et al., The Power of Culture, pp. 10-36. Hong Kong: Chinese University Press, 1994.

Chang, Kwang-chih, and Xu Pingfang, eds. The Formation of Chinese Civilization. New Haven, CT: Yale University Press, 2005.

Chao, Kang. 1977. The Development of Cotton Textile Production in China. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1977.

Chaudhuri, K. N. Trade and Civilisation in the Indian Ocean. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1985.

---. Asia Before Europe. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1990.

Chen, Gang. Politics of Chinas Environmental Protection: Problems and Progress. Beijing: World Scientific Publishing Company, 2009.

Chen, Guidi, and Wu Chuntao. Will the Boat Sink the Water? The Life of Chinas Peasants. New York: PublicAffairs, 2006.

Chiasson, Paul. The Island of Seven Cities: Where the Chinese Settled When They Discovered America. New York: St. Martins Press, 2006.

Childe, V. Gordon. What Happened in History. London: Penguin, 1942.

Christian, David. A History of Russia, Central Asia, and Mongolia I: Inner Eurasia from Prehistory to the Mongol Empire. Oxford: Blackwell, 1998.

---. Maps of Time: An Introduction to Big History. Berkeley: University of California Press, 2004.

Christiansen, Eric. Norsemen in the Viking Age. Oxford: Blackwell, 2006.

Christie, Jan. “Javanese Markets and the Asian Sea Trade Boom of the 10th to 13th Centuries AD.” Journal of Economic and Social History of the Orient 41 (1998), pp. 344-81.

Chu, Guoqing, et al. “The ‘Medieval Warm Period’ Drought Recorded in Lake Huguagyan, Tropical South China.” The Holocene 15 (2002), pp. 511-16.

Clark, Christopher. Iron Kingdom: The Rise and Downfall of Prussia, 1600-1947. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006.

Clark, Gregory. A Farewell to Alms: A BriefEconomic History of the World. Princeton: Princeton University Press, 2007.

Clark, Paul. The Chinese Cultural Revolution. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2008.

Clarke, Arthur C. 2001: A Space Odyssey. New York: New American Library, 1968.

Clarke, Peter. The Last Thousand Days of the British Empire: The Demise of a Superpower, 1944-47. New York: Allen Lane, 2008.

Clunas, Craig. Superfluous Things: Material Culture and Social Status in Early Modern China. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1991.

Cochran, Gregory, and Henry Harpending. The 10,000 Year Explosion: How Civilization Accelerated Human Evolution. New York: Basic Books, 2009.

Cohen, Mark Nathan, ed. Rethinking the Origins of Agriculture. Special section of Current Anthropology volume 50,2009.

Colish, Marcia. Medieval Foundations of the Western Intellectual Tradition, 400-1400. New Haven, CT: Yale University Press, 1997.

Conquest, Robert. Harvest of Sorrow: Soviet Collectivization and the Terror-Famine. New York: Oxford University Press, 1986.

Conrad, Nicholas. “A New Figurine from the Basal Aurignacian of Hohle Fels Cave in Southwestern Germany.” Nature 459 (2009), pp. 248-52 (doi: 10.1038/nature07995).

Conway Morris, Simon. Life’s Solution: Inevitable Humans in a Lonely Universe. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.

Cook, Constance, and John Major, eds. Defining Chu: Image and Reality in Ancient China. Honolulu: University of Hawaii Press, 1999.

Cook, Earl. “The Flow of Energy in an Industrial Society.” Scientific American 225 (1971), pp. 135-44.

Cook, Harold. Matters of Exchange: Commerce, Medicine, and Science in the Dutch Golden Age. New Haven, CT: Yale University Press, 2007.

Cook, Michael. Muhammad. Oxford: Oxford University Press, 1983.

Cooper, Lisa. Early Urbanism on the Syrian Euphrates. London: Rout-ledge, 2006.

Cooperson, Michael. Al Ma’mun. Oxford: Oneworld, 2005.

Cortesao, Armando. The Suma Oriental of Tome Pires. 2 vols. London: Hakluyt Society, 1944.

Coyne, Jerry. Why Evolution Is True. New York: Viking, 2009.

Crafts, Nicholas. British Economic Growth During the Industrial Revolution. London: Clarendon Press, 1985.

Cranmer-Byng, J. L., ed. An Embassy to China: Lord Macartneys Journal, 1793-1794. London: Longmans, 1963.

Crone, Patricia, and G. Hinds. God’s Caliph: Religious Authority in the First Centuries of Islam. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1986.

Crosby, Alfred. The Columbian Exchange: Biological and Cultural Consequences of 1492. Westport, CT: Westview Press, 1972.

---. The Measure of Reality: Quantification and Western Society, 1250-1600. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1997.

---. Ecological Imperialism: The Biological Expansion of Europe, 900-1900. 2nd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2004.

Cullen, L. M. A History of Japan, 1582-1941. Internal and External Worlds. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.

Cumings, Bruce. Dominion from Sea to Sea: Pacific Ascendancy and American Power. New Haven, CT: Yale University Press, 2009.

Curtis, Vesta Sarkhosh, and Sarah Stewart, eds. The Age of the Parthians. London: I. B. Tauris, 2007.

Dalfes, Nuzhet, et al., eds. Third Millennium BC Climate Change and Old World Collapse. Berlin and New York: Springer, 1997.

Dardess, John. Conquerors and Confucians: Aspects of Political Change in Late Yuan China. New York: Columbia University Press, 1973.

---. Blood and History in China: The Donglin Faction and its Repression, 1620-1627. Honolulu: University of Hawaii Press, 2002.

Darnton, Robert. The Great Cat Massacre and Other Essays in Cultural History. New York: Vintage, 1984.

Darwin, John. After Tamerlane: The Global History of Empire Since 1405. New York: Allen Lane, 2008.

---. The Empire Project: The Rise and Fall of the British World-System, 1830-1970. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2009.

Daryaee, Touraj. Sasanian Persia. London: I. B. Tauris, 2009.

Davies, Norman. Europe: A History. Oxford: Oxford University Press, 1994.

Davies, Paul. The Eerie Silence: Reviewing Our Search for Alien Intelligence. New York: Houghton Mifflin Harcourt, 2010.

Davis, Mike. Late Victorian Holocausts: El Nino Famines and the Making of the Third World. New York: Verso, 2001.

---. The Monster at Our Door: The Global Threat of Avian Flu. New York: New Press, 2006.

Dawkins, Richard. The Greatest Show on Earth: The Evidence for Evolution. New York: Simon and Schuster, 2009.

Dawson, Christopher. 1955. The Mongol Mission: Narratives and Letters of the Franciscan Missionaries in Mongolia and China in the Thirteenth and Fourteenth Centuries. New York: Sheed and Ward, 1955.

Dawson, Raymond. Confucius: The Analects. Harmondsworth, UK: Penguin, 1993.

Dear, Peter. Revolutionizing the Sciences: European Knowledge and Its Ambitions, 1500-1700. Princeton: Princeton University Press, 2001.

de Bary, Theodore, and Irene Bloom, eds. Sources of Chinese Tradition I. 2nd ed. New York: Columbia University Press, 1999.

de Blij, Harm. Why Geography Matters. New York: Oxford University Press, 2005.

de Callatay, Francois. “The Graeco-Roman Economy in the Super-Long Run: Lead, Copper, and Shipwrecks.” Journal of Roman Archaeology 18 (2005), pp. 361-72. de Crespigny, Rafe. Northern Frontier: The Policies and Strategy of the Later Han Empire. Canberra: Australian National University, 1984.

de Grazia, Victoria. Irresistible Empire: Americas Advance through 20th Century Europe. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2005.

DeGroot, Gerard. The Sixties Unplugged: A Kaleidoscopic History of a Disorderly Decade. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2008. de Madriaga, Isabel. Ivan the Terrible. New Haven, CT: Yale University Press, 2005.

Denham, Tim, et al. “New Evidence and Revised Interpretations of Early Agriculture in Highland New Guinea.” Antiquity 79 (2005), pp. 839-57.

Dennett, Daniel. Breaking the Spell: Religion as a Natural Phenomenon. New York: Penguin, 2007.

de Vries, Jan. The Industrious Revolution: Consumer Behavior and the Household Economy, 1650 to the Present. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2008. de Vries, Jan, and Ad van der Woude. The First Modern Economy: Success, Failure, and Perseverance in the Dutch Economy, 1500-1815. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1997. Diamond, Jared. Guns, Germs, and Steel: The Fates of Human Societies. New York: Norton, 1997. Di Cosmo, Nicola. Ancient China and Its Enemies. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2002.

Di Cosmo, Nicola, Allen Frank, and Peter Golden, eds. The Cambridge History of Inner Asia: The Chingissid Age. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2009.

---. Collapse: How Societies Choose to Fail or Succeed. New York: Viking, 2005.

Dien, Albert. “The Stirrup and its Effect on Chinese History.” Ars Orientalia 16 (1986), pp. 33-56.

---, ed. State and Society in Early Medieval China. Stanford: Stanford University Press, 1990.

---. Six Dynasties Civilization. New Haven, CT: Yale University Press, 2007.

Dien, Dora. Empress Wu Zetian in Fiction and in History: Female Defiance in Confucian China,. Hauppauge, NY: Nova Science, 2003.

Dietler, Michael. Archaeologies of Colonialism: Consumption, Entanglement, and Violence in Ancient Mediterranean France. Berkeley: University of California Press, 2010.

Dietrich, John, ed. The George W. Bush Foreign Policy Reader. New York: Michael Sharpe, 2005.

Dignas, Beate, and Engelbert Winter. Rome and Persia in Late Antiquity. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

Dillehay, Tom, et al. “Preceramic Adoption of Peanut, Squash, and Cotton in Northern Peru.” Science 316 (2007), pp. 1890-93.

---. “Monte Verde: Seaweed, Food, Medicine, and the Peopling of North America.” Science 320 (2008), pp. 784-86.

Dixon, Philip. “‘The Cities Are Not Populated as Once They Were,’” in John Rich, ed., The City in Late Antiquity, pp. 145-60. London: Routledge, 1992.

Dols, Michael. The Black Death in the Middle East. Princeton: Princeton University Press, 1976. Donner, Fred. The Early Islamic Conquests. Princeton: Princeton University Press, 1981.

Dower, John. War Without Mercy. New York: Pantheon, 1986.

---. Embracing Defeat: Japan in the Wake of World War II. New York: Norton, 2000.

Drake, Stillman. Discoveries and Opinions of Galileo. New York: Doubleday, 1957.

Drews, Robert. The Coming of the Greeks. Princeton: Princeton University Press, 1988.

---. The End of the Bronze Age. Princeton: Princeton University Press, 1992.

Dreyer, Edward. Early Ming China. Stanford: Stanford University Press, 1982.

---. Zheng He: China and the Oceans in the Early Ming Dynasty, 1405-1433. New York: Pearson Long-man, 2006.

Drinkwater, John, and Hugh Elton, eds. Fifth-Century Gaul: A Crisis of Identity? Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1992. Duby, Georges. The Age of Cathedrals: Art and Society, 980-1420. Chicago: University of Chicago Press, 1981.

Dunn, Marilyn. Emergence of Monasticism from the Desert Fathers to the Early Middle Ages. Oxford: Blackwell, 2000.

Duus, Peter. The Rise of Modern Japan. Boston: Houghton Mifflin, 1976.

Duyvendak, J. J. L. The Book ofLord Shang. London: A. Probsthain, 1928.

---. Chinas Discovery of Africa. London: A. Probsthain, 1949.

Earle, Peter. The Pirate Wars. New York: St. Martins, 2003.

Easterling, William, ed. “Climate Change and Food Security.” Proceedings of the National Academy of Sciences 104 (2007), pp. 19679-714.

Eberhard, Wolfram. Conquerors and Rulers: Social Forces in Medieval China. Leiden: E. J. Brill, 1965.

Ebrey, Patricia. The Inner Quarters: Marriage and the Lives of Chinese Women in the Sung Period. Berkeley: University of California Press, 1993.

---. The Cambridge Illustrated History of China. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1996.

Ebrey, Patricia, and Maggie Bickford, eds. Emperor Huizong and Late Northern Song China. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006.

Eckstein, Arthur. Mediterranean Anarchy, Interstate War, and the Rise of Rome. Berkeley: University of California Press, 2007.

Economy, Elizabeth. The River Runs Black: The Environmental Challenge to Chinas Future. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2004.

Ehrlich, Paul, and Anne Ehrlich. The Dominant Animal: Human Evolution and the Environment. New York: Island Press, 2008.

Eich, Armin, and Peter Eich. “War and State-Building in Roman Republican Times.” Scripta Classica Israelica 24 (2005), pp. 1-33.

Eichengreen, Barry. Golden Fetters: The Gold Standard and the Great Depression, 1919-1939. New York: Oxford University Press, 1992.

---. The European Economy Since 1945. Princeton: Princeton University Press, 2007.

Eisenberg, Andrew. Kingship in Early Medieval China. Leiden: E. J. Brill, 2008.

Elliott, J. H. Empires of the Atlantic World: Britain and Spain in America, 1492-1830. New Haven, CT: Yale University Press, 2006.

Elliott, Mark, and Peter Stearns. Emperor Qianlong: Son of Heaven, Man of the World. London: Longman, 2009.

Elman, Benjamin. From Philosophy to Philology: Intellectual and Social Aspects of Change in Late Imperial China. 2nd ed. Los Angeles: University of California Asian Pacific Monograph Series, 2001.

---. A Cultural History of Modern Science in China. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006.

Eisner, Jas. Imperial Rome and Christian Triumph: The Art of the Roman Empire AD 100-450. Oxford: Oxford University Press, 1999.

Elton, Geoffrey. Reformation Europe. London: Fontana, 1963.

---. The Practice of History. London: Fontana, 1967.

Elvin, Mark. The Pattern of the Chinese Past. Stanford: Stanford University Press, 1973.

Endicott, Phillip, et al. “Evaluating the Mitochondrial Timescale of Human Evolution.” Trends in Ecology and Evolution 24 (2009), pp. 515-21.

EPICA Community Members. “Eight Glacial Cycles from an Antarctic Ice Core.” Nature 429 (2004), pp. 623-28.

Erickson, David, et al. “An Asian Origin for a 10,000-Year-Old Domesticated Plant from the Americas.” Proceedings of the National Academy of Sciences 102 (2005), pp. 18315-20.

Evans, Richard. The Third Reich in Power. New York: Penguin, 2005.

Fagan, Brian. The Long Summer: How Climate Changed Civilization. New York: Basic Books, 2004a.

---. The Little Ice Age. New York: Basic Books, 2004b.

---. The Great Warming: Climate Change and the Rise and Fall of Civilizations. New York: Bloomsbury Press, 2008.

Farmer, Edward. Zhu Yuanzhang and Early Ming Legislation: The Reordering of Chinese Society Following the Eras of Mongol Rule.

Leiden: E.J. Brill, 1995.

Fasolt, Constantin. “Hegel’s Ghost: Europe, the Reformation, and the Middle Ages.” Viator 39 (2008), pp. 345-86.

Fay, Peter Ward. The Opium War, 1840-1842. 2nd ed. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1997.

Feifer, George. Breaking Open Japan: Commodore Perry, Lord Abe, and American Imperialism in 1853. New York: Smithsonian Books, 2006.

Ferguson, Niall, ed. Virtual History. New York: Basic Books, 1997.

---. The Pity of War: Explaining World War I. New York: Basic Books, 1998.

-----, Empire. New York: Basic Books, 2003.

---. The War of the World: Twentieth-Century Conflict and the Descent of the West. New York: Penguin, 2007.

---. “What ‘Chimerica’ Hath Wrought.” The American Interest, January-February 2009, http://www.the-american-interest.com/article.cfm?piece=533.

Ferguson, Niall, and Moritz Schularick. “‘Chimerica’ and the Global Asset Market Boom.” International Finance 10.3 (2007), pp. 215-39.

Fernandez-Armesto, Felipe. Pathfinders: A Global History of Exploration. New York: Norton, 2006.

Figes, Orlando. A People’s Tragedy: The Russian Revolution, 1891-1924. New York: Penguin, 1996.

Findlay, Robert, and Kevin O’Rourke. Power and Plenty: Trade, War, and the World Economy in the Second Millennium. Princeton: Princeton University Press, 2007.

Finkel, Caroline. The History of the Ottoman Empire: Osman’s Dream. New York: Basic Books, 2005.

Finkelstein, Israel, and Neil Silberman. The Bible Unearthed: Archaeology’s New Vision of Ancient Israel and the Origin of Its Sacred Texts. New York: Free Press, 2001.

---. David and Solomon. New York: Free Press, 2006.

Finlay, Robert. “How Not to (Re)Write World History: Gavin Menzies and the Chinese Discovery of America.” Journal of World History 15 (2004), pp. 299-42.

Finlayson, Clive, et al. “Late Survival of Neanderthals at the Southernmost Extreme of Europe.” Nature 443 (2006), pp. 850-53.

Fishman, Ted. China, Inc. New York: Scribner, 2005.

Fitzpatrick, Sheila. Everyday Stalinism: Ordinary Life in Extraordinary Times—Soviet Russia in the 1930s. Oxford: Oxford University Press, 1999.

Flad, Rowan. “Divination and Power: A Multiregional View of the Development of Oracle Bone Divination in Early China.” Current Anthropology 32 (2008), pp. 403-37.

Fleagle, John, and Christopher Gilbert, eds. “Modern Human Origins in Africa.” Evolutionary Anthropology 17.1 (2008), pp. 1-80.

Flecker, Michael. The Archaeological Excavation of the Tenth-Century Intan Shipwreck. Oxford: British Archaeological Reports, 2002.

Floud, Roderick, and Donald McCloskey, eds. The Economic History of Britain Since 1700. 2 vols. 2nd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1994.

Flynn, Dennis. World Silver and Monetary History in the 16th and 17th Centuries. Aldershot, UK: Variorum, 1996.

Flynn, Dennis, Arturo Giraldez, and Richard von Glahn, eds. Global Connections and Monetary History, 1470-1800. Aldershot, UK: Ashgate, 2003.

Flynn, James. What Is Intelligence? Beyond the Flynn Effect. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

Fogel, Robert. The Escape from Hunger and Premature Death, 1700-2100: Europe, America, and the Third World. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2004.

---. “Capitalism and Democracy in 2040: Forecasts and Speculations.” National Bureau of Economic Research Working Paper 13,184, 2007.

Food and Agriculture Organization. Statistical Yearbook, vol. 2, part 1. Rome: Food and Agriculture Organization of the United Nations, 2006.

Fowden, Garth. Empire to Commonwealth: Consequences of Monotheism in Late Antiquity. Princeton: Princeton University Press, 1993.

Francis, Mark. Herbert Spencer and the Invention of Modern Life. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2007.

Frank, Andre Gunder. ReOrient: Global Economy in the Asian Age. Berkeley: University of California Press, 1998.

Freud, Sigmund. Moses and Monotheism. New York: Vintage, 1955. First published in German, 1939.

Fried, Morton. The Evolution of Political Society. New York: Random House, 1967.

Friedan, Betty. The Feminine Mystique. New York: Dell, 1963.

Frieden, Jeffrey. Global Capitalism: Its Fall and Rise. New York: Norton, 2006.

Friedman, George. America’s Secret War: Inside the Hidden Worldwide Struggle Between America and Its Enemies. New York: Doubleday, 2004.

---. The Next Hundred Years: A Forecast for the Twenty-First Century. New York: Doubleday, 2009.

Friedman, Thomas. The Lexus and the Olive Tree. New York: Anchor, 1999.

---. The World Is Flat: A Brief History of the Twenty-First Century. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2005.

---. Hot, Flat, and Crowded: Why We Need a Green Revolution. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2008.

Frye, James, Rajagopal Ananthanarayanan, and Dharmendra Modha. “Towards Real-Time, Mouse-Scale Cortical Simulations.” IBM Research Report RJ10404 (A0702-001), 2007. Available from http://www.modha.org/papers/ rjl0404.pdf.

Fu, Zhengyuan. China’s Legalists: The Earliest Totalitarians and Their Art of Ruling. Armonk, NY: MichaelSharpe, 1996.

Fukuyama, Francis. Our Posthuman Future. New York: Picador, 2002.

---, ed. Blindside: How to Anticipate Forcing Events and Wild Cards in Global Politics. Washington, DC: Brookings Institution, 2008.

Fukuzawa, Yukichi. The Autobiography of Yukichi Fukuzawa. New York: Columbia University Press, 1966. Originally published in Japanese in 1899.

Fuller, Dorian. “Agricultural Origins in South Asia.” Journal of World Prehistory 20 (2006), pp. 1-86.

---. “Contrasting Patterns in Crop Domestication and Domestication Rates.” Annals of Botany 2007, pp. 1 -22.

Fuller, Dorian, Emma Harvey, and Ling Qin. “Presumed Domestication? Evidence for Wild Rice Cultivation and Domestication in the 5th Millennium BC of the Lower Yangtze Region.” Antiquity 81 (2007), pp. 316-31.

Fursenko, Aleksandr, and Timothy Naftali. “One Hell of a Gamble”: Khrushchev, Castro, and Kennedy, 1958-1964. New York: Norton, 1997.

Gaddis, John Lewis. The Cold War: A New History. New York: Penguin, 2005.

Gaddis, John Lewis, et al., eds. Cold War Statesmen Confront the Bomb: Nuclear Diplomacy Since 1945. New York: Oxford University Press, 1999.

Gaidar, Oleg. Collapse of an Empire. Berkeley: University of California Press, 2008.

Galor, Oded, and Omer Moav. “Natural Selection and the Origin of Economic Growth.” Quarterly Journal of Economics 117 (2002), pp. 1133-91.

Garcia, Maria Jos?, et al. “Late Holocene Environments in Las Tablas de Daimiel (South Central Iberian Peninsula, Spain).” Vegetation History and Archaeobotany 16 (2007), pp. 241-50.

Garnaut, Ross. Garnaut Climate Change Review: Final Report. 2008. Available at http://www. garnautreview.org.au.

Garnsey, Peter, and Richard Sailer. The Roman Empire. London:.Duckworth, 1987.

Gay, Peter. The Enlightenment: An Interpretation. 2 vols. New York: Knopf, 1966-69.

---. Modernism: The Lure of Heresy. New York: Norton, 2008.

Ge, Quansheng, et al. “Winter Half-Year Temperature Reconstruction for the Middle and Lower Reaches of the Yellow River and Yangtze River, China, During the Past 2000 Years.” The Holocene 13 (2003), pp. 933-40.

Gernet, Jacques. Buddhism in Chinese Society. An Economic History from the Fifth to the Tenth Centuries. New York: Columbia University Press, 1995.

Gerring, John. Social Science Methodology. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2001.

Gerschrenkon, Alexander. Economic Backwardness in Historical Perspective. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1962.

Gerth, H. H., and C. Wright Mills, eds. From Max Weber. New York: Oxford University Press, 1946.

Ghosh, Amitav. In an Antique Land: History in the Guise of a Traveler’s Tale. New York: Vintage, 1992.

Gibson, Daniel, et al. “Creation of a Bacterial Cell Controlled by a Chemically Synthesized Genome.” Science 328 (May 20,2010), doi: 10.1126/science.l 190719.

Giles, J. A., ed. Matthew Paris’s English History from the Year 1235 to 1273. London: H. G. Bohn, 1852.

Gilbert, M. Thomas, et al. “DNA from Pre-Clovis Human Coprolites in Oregon, North America.” Science 320 (2008), online edition, 120b.

Gillingham, John. Coal, Steel, and the Rebirth ofEurope, 1945-1955. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1991.

---. European Integration, 1950-2003: Superstate or New Market Economy? Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.

Gittings, John. The Changing Face of China: From Mao to Market. Oxford: Oxford University Press, 2005.

Godman, Peter. Poetry of the Carolingian Renaissance. Norman: University of Oklahoma Press, 1985.

Goebel, Ted, et al. “The Late Pleistocene Dispersal of Modern Humans in the Americas.” Science 319 (2008), pp. 1497-1502.

Goitein, Shlomo. A Mediterranean Society: The Jewish Communities of the Arab World as Portrayed in the Documents of the Cairo Geniza. 5 vols. Berkeley: University of California Press, 1967-88.

Golas, Peter. “The Sung Economy: How Big?” Bulletin of Sung-Yuan Studies 20 (1988), pp. 90-94.

---. Science and Civilization in China

V: Chemistry and Chemical Technology. Part 13: Mining. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1999.

Goldman, Marshall. Petrostate: Putin, Power, and the New Russia. New York: Oxford University Press, 2008.

Goldman, Merle. From Comrade to Citizen: The Struggle for Political Rights in China. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2005.

Goldstone, Jack. Revolution and Rebellion in the Early Modern World. Berkeley: University of California Press, 1991.

---. “Europe’s Peculiar Path: Would the World be ‘Modern’ if William III’s Invasion of England in 1688 Had Failed?” In Tetlock et al., eds., 2006, pp. 168-96.

---. Why Europe? The Rise of the West in World History, 1500-1850. Boston: McGraw-Hill, 2009.

Goldsworthy, Adrian. How Rome Fell: Death of a Superpower. New Haven, CT: Yale University Press, 2009.

Goody, Jack. Production and Reproduction: A Comparative Study of the Domestic Domain. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1976.

---. Cooking, Cuisine, and Class. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1982.

---. Capitalism and Modernity: The Great Debate. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2004.

---. Renaissances: The One or the Many? Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2010.

Gorbachev, Mikhail. Memoirs. New York: Doubleday, 1995.

Gordon, Matthew. The Breaking of a Thousand Swords: A History of the Turkish Military of Samarra (AH 200-275/815-889 CE). Albany: State University ofNew York Press, 2001.

Gordon, Stuart. When Asia Was the World. New York: Da Capo, 2008.

Gould, Stephen Jay. Punctuated Equilibrium. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2007. Graff, David. Medieval Chinese Warfare, 300-900. London: Roudedge, 2002.

Graham, Bob, and Jim Talent. World at Risk: The Report of the Commission on the Prevention of Weapons of Mass Destruction Proliferation and Terrorism. New York: Vintage, 2008. Available at http://documents.scribd.com/ocs/ 2avb51ejtouadzxm2wpt.pdf.

Graham, Daniel. Explaining the Cosmos: The Ionian Tradition of Scientific Philosophy. Princeton: Princeton University Press, 2006.

Graves, Robert. Count Belisarius. London: Literary Guild, 1938.

Grayson, Kirk. Assyrian Rulers of the Early First Millennium BC I. Toronto: University of Toronto Press, 1991.

Green, John Richard. A History of the English People, vol. 8. London: Macmillan, 1879.

Green, Richard, et al. “A Draft Sequence of the Neandertal Genome.” Science 328 (May 7, 2010), pp. 710-22.

Green, Ronald. Babies by Design: The Ethics of Genetic Choice. New Haven, CT: Yale University Press, 2007.

Greenhalgh, Susan. Just One Child: Science and Policy in Deng’s China. Berkeley: University of California Press, 2008.

Grigg, David. The Transformation of Agriculture in the West. Oxford: Blackwell, 1992. Guillaume, Alfred. The Life of Muhammad. Lahore: Oxford University Press, 1969.

Guisso, R. Wu Tse’t’ien and the Politics of Legitimation in T’ang China. Bellingham: University of Western Washington Press, 1978.

Gunz, Philipp, et al. “Early Modern Human Diversity Suggests Subdivided Population Structure and a Complex Out-of-Africa Scenario.” Proceedings of the National Academy of Sciences 106 (2009), doi: 10.1073/ pnas.0901515106.

Guo, Qinghua. The Mingqi Pottery Buildings of Han Dynasty China, 206 BC-AD 220. Eastbourne, UK: Sussex Academic Press, 2010.

Habu, Junko. Ancient Jomon of Japan. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2004. Haeger, John, ed. Crisis and Prosperity in Sung China. Tucson: University of Arizona Press, 1975. Haldon, John. Byzantium in the Seventh Century. 2nd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press: 1997.

Hall, David, and Roger Ames. Anticipating China: Thinking Through the Narrative of Chinese and Western Culture. Albany: State University of New York Press, 1995a.

---. Thinking from the Han: Self, Truth, and Transcendence in Chinese and Western Culture. Albany: State University of New York Press, 1995b.

Hall, John. “Changing Conceptions of the Modernization of Japan.” In Marius Jansen, ed., Changingjapanese Attitudes Toward Modernization. Princeton: Princeton University Press, 1966.

Halper, Stefan. The Beijing Consensus: How Chinas Authoritarian Model Will Dominate the Twenty-first Century. New York: Basic Books, 2010.

Hancock, Graham. Underworld: The Mysterious Origins of Civilization. London: Three Rivers Press, 2003.

Hansen, Use, and Chris Wickham, eds. The Long Eighth Century. Leiden: E. J. Brill, 2000.

Hardy-Smith, Tania, and Phillip Edwards. “The Garbage Crisis in Prehistory.” Journal of Anthropological Archaeology 23 (2004), pp. 253-89.

Harley, Knick. “Cotton Textile Prices and the Industrial Revolution.” Economic History Review, New Series 51 (1998), pp. 49-83.

Harries, Meirion, and Susie Harries. Soldiers of the Sun: The Rise and Fall of the Imperial Japanese Army, 1868-1945. London: Heinemann, 1991.

Harris, Robert. Fatherland. New York: Book Club Associates, 1992.

Harris, William. Ancient Literacy. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1989.

Hartwell, Robert. “A Cycle of Economic Change in Imperial China: Coal and Iron in Northeast China, 750-1350.” Journal of the Economic and Social History of the Orient 10 (1967), pp. 102-59.

---—. “Demographic, Political, and Social Transformation of China, 750-1550.” Harvard Journal of Asiatic Studies 42 (1982), pp. 365-442.

Hassan, Ahmad, and Donald Hill. Islamic Technology. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1986.

Hatcher, John. The Black Death: A Personal History. New York: Doubleday, 2008.

Haw, Stephen. Marco Polo’s China: A Venetian in the Realm of Khubilai Khan. London: Routledge, 2006.

Hawksworth, John, and Gordon Cook-son. The World in 2050: Beyond the BRICs. London: PricewaterhouseCoopers, March 2008. Available at www.pwc.co.uk/ economics.

Hayden, Dolores. Building Suburbia: Green Fields and Urban Growth. New York: Pantheon, 2002.

He, Nu. “Monumental Structure from Ceremonial Precinct at Taosi Walled Town.” Chinese Archaeology 5 (2005), pp. 51-58.

Headrick, Daniel. Power over Peoples: Technology, Environments, and Western Imperialism, 1400 to the Present. Princeton: Princeton University Press, 2010.

Heather, Peter. The Fall of the Roman Empire. Oxford: Oxford University Press, 2005.

Hedden, Trey, et al. “Cultural Influences on Neural Substrates of Attentional Control.” Psychological Science 19 (2008), pp. 12-17.

Heinlein, Robert. Time Enough for Love. New York: Ace Books, 1973.

Hemming, John. The Conquest of the Incas. New York: Penguin, 1970.

Herlihy, David. The Black Death and the Transformation of the West. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1997.

Herman, Arthur. To Rule the Waves: How the British Navy Shaped the Modern World. New York: Harper, 2004.

Hessler, Peter. Oracle Bones. New York: Harper, 2006.

Hickey, Todd. “Aristocratic Landholding and the Economy of Byzantine Egypt.” In Roger Bagnall, ed., Egypt in the Byzantine World, pp. 288-308. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

Hill, Christopher. The Experience of Defeat: Milton and Some Contemporaries. New York: Penguin, 1984.

Hillman, Gordon, et al. “New Evidence of Lateglacial Cereal Cultivation at Abu Hureyra on the Euphrates.” The Holocene 11 (2001), pp. 383-93.

Ho, Mun Chan, and Hektor Yan. “Is There a Geography of Thought for East-West Differences? Why or Why Not?” Educational Philosophy and Theory 39 (2007), pp. 383-403.

Ho, Ping-ti. Studies on the Population of China, 1368-1953. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1959.

Hobsbawm, Eric. The Age of Revolution, 1789-1848. New York: Vintage, 1964.

---. The Age of Capital, 1848-1875. New York: Vintage, 1975.

---. The Age ofEmpire, 1875-1914. New York: Vintage, 1987.

---. The Age of Extremes: A History of the World, 1914-1991. New York: Vintage, 1994.

Hobsbawm, Eric, and George Rude. Captain Swing. London: Penguin, 1969.

Hobson, John. The Eastern Origins of Western Civilisation. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2004.

Hochschild, Adam. King Leopolds Ghost. New York: Mariner, 1998.

Hodder, Ian. The Domestication ofEurope. Oxford: Blackwell, 1990.

---. The Leopards Tale: Revealing the Mysteries of C^atalhoyuk. London: Thames and Hudson, 2006.

Hodges, Richard, and David White-house. Mohammad, Charlemagne, and the Origins ofEurope. London: Routledge, 1983.

Hodos, Tamar. Local Responses to Colonization in the Iron Age Mediterranean. London: Routledge, 2006.

Holcombe, Charles. In the Shadow of the Han: Literati Thought and Society at the Beginning of the Southern Dynasties. Honolulu: University of Hawaii Press, 1994.

---. The Genesis of East Asia, 221 BG-AD 907. Honolulu: University of Hawaii Press, 2001.

Holloway, David. Stalin and the Bomb: The Soviet Union and Atomic Energy, 1939-1956. New Haven, CT: Yale University Press, 1994.

Holloway, Kenneth. Guodian: The Newly Discovered Seeds of Chinese Religious and Political Philosophy. Oxford: Oxford University Press, 2009.

Holt, Frank. Thundering Zeus: The Making of Hellenistic Bactria. Berkeley: University of California Press, 1999.

Hopkins, Keith. “Christian Number and its Implications.” Journal ofEarly Christian Studies 6 (1998), pp. 185-226.

Hourani, Albert. A History of the Arab Peoples. 2nd ed. New York: Warner, 2003.

Howe, Daniel. What Hath God Wrought: The Transformation of America, 1815-1848. New York: Oxford University Press, 2007.

Hoyland, Robert. Arabia and the Arabs: From the Bronze Age to the Coming of Islam. London: Routledge, 2001.

Hsu, Cho-yun. Han Agriculture. The Formation ofEarly Chinese Agrarian Economy (206 BC-AD 220). Seattle: University of Washington Press, 1980.

Hsu, Cho-yun, and Kathryn Linduff. Western Chou Civilization. New Haven, CT: Yale University Press, 1988.

Hsu, Roland. Ethnic Europe: Mobility, Identity, and Conflict in a Globalized World. Stanford: Stanford University Press, 2010.

Huang, Ray. 1587, a Year of No Significance: The Ming Dynasty in Decline. New Haven, CT: Yale University Press, 1981.

Huang, Yasheng. Capitalism with Chinese Characteristics: Entrepreneurship and the State. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2008.

Hucker, Charles. Chinas Imperial Past. Stanford: Stanford University Press, 1975.

Huff, Toby. The Rise ofEarly Modern Science: Islam, China, and the West. 2nd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.

Hui, Victoria. War and State Formation in Ancient China and Early Modern Europe. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2005.

Hulsewe, A. Remnants of Ch’in Law. Leiden: E. J. Brill, 1985.

Huntington, Ellsworth. Civilization and Climate. 1st ed. New Haven, CT: Yale University Press, 1913.

Huntington, Samuel. The Clash of Civilizations and the Remaking of World Order. New York: Simon and Schuster, 1996.

Hutchison, Michael, and Frank Westermann, eds. Japan’s Great Stagnation. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006.

Hymes, Robert, and Conrad Schirokauer, eds. Ordering the World: Approaches to State and Society in Sung Dynasty China. Berkeley: University of California Press, 1993.

Ikeguchi, Mamoru. “The Dynamics of Agricultural Locations in Italy.” Unpublished PhD dissertation, Kings College, London, 2007.

Imber, Colin. The Ottoman Empire, 1300-1650: The Structure ofPower. London: Palgrave, 2002.

Impey, Chris. The Living Cosmos: Our Search for Life in the Universe. New York: Random House, 2007.

Inalcik, Halil, and Donald Quataert, eds. An Economic and Social History of the Ottoman Empire, 1300-1914. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1994.

Ingman, Max, et al. “Mitochondrial Genome Variation and the Origin of Modern Humans.” Nature 408 (2000), pp. 708-13.

Ingrau, Charles. The Habsburg Monarchy, 1618-1815. 2nd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2000.

Inikori, Joseph. Africans and the Industrial Revolution in England. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2002.

---. “Africa and the Globalization Process: Western Africa, 1450-1850.” Journal of Global History 2 (2007), pp. 63-86.

Institute for International Strategic Studies. The Military Balance 2009. London: Institute for International Strategic Studies, 2009.

Intergovernmental Panel on Climate Change. Fourth Assessment Report. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007. http://www/ ipcc.ch/.

International Monetary Fund. World Economic Outlook Update, July 8, 2009 (http://www.imf. org/ external/ pubs/ft/weo/2009/update/02).

Iriye, Akira. The Origins of the Second World War in Asia and the Pacific. London: Longman, 1987.

Irwin, Douglas. Against the Tide: An Intellectual History of Free Trade. Princeton: Princeton University Press, 1996.

Isaacson, Walter. Einstein: His Life and Universe. New York: Simon and Schuster, 2007.

Israel, Jonathan. The Dutch Republic: Its Rise, Greatness, and Fall, 1477-1806. Oxford: Oxford University Press, 1995.

Issar, Arie. Climate Changes During the Holocene and their Impact on Hydrological Systems. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.

Issar, Arie, and Mattanyah Zahor. Climate Change—Environment and Civilization in the Middle East. New York: Springer, 2005.

Ivanhoe, Philip. Confucian Moral Cultivation. 2nd ed. Amsterdam: Hackett, 2000.

---, ed. Readings from the Lu-Wang School of Neo-Confucianism. Amsterdam: Hackett, 2009.

Jackson, Peter. “Marco Polo and his ‘Travels.’” Bulletin of the School of Oriental and African Studies 61 (1998), pp. 82-101.

Jacob, Margaret. Scientific Culture and the Making of the Industrial West. New York: Oxford University Press, 1997.

Jacob, Margaret, and Larry Stewart. Practical Matter: Newtons Science in the Service of Industry and Empire.

Cambridge, MA: Harvard University Press, 2004.

Jacques, Martin. When China Rules the World: The Rise of the Middle Kingdom and the End of the Western World. London: Allen Lane, 2009.

Jakobsson, Mattias, et al. “Genotype, Haplotype and Copy-Number Variation in Worldwide Human Populations.” Nature 451 (2008), pp. 998-1003.

Jansen, Marius. The Making of Modern Japan. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2000.

Jardine, Lisa. Going Dutch: How England Plundered Hollands Glory. New York: Harper, 2008.

Jaspers, Karl. The Origin and Goal of History. New Haven, CT: Yale University Press, 1953. First published in German, 1949.

Ji, Junfeng, et al. “Asian Monsoon Oscillations in the Northeastern Qinghai-Tibet Plateau Since the Late Glacial as Interpreted from Visible Reflectance of Qinghai Lake Sediments.” Earth and Planetary Science Letters 233 (2005), pp. 61-70.

Ji, Xiao-bin. Politics and Conservatism in Northern Song China: The Career and Thought of Sima Guang (AD 1019-1086). Hong Kong: Chinese University Press, 2005.

Jiang, Leping. “The Shangshan Site, Pujiang County, Zhejiang.” Chinese Archaeology 8 (2008), pp. 37-43.

Jiang, Leping, and Li Liu. “New Evidence for the Origins of Sedentism and Rice Domestication in the Lower Yangzi River, China.” Antiquity 80 (2006), pp. 355-61.

Johnson, Donald, and Jean Johnson. Universal Religions in World History: The Spread of Buddhism, Christianity, and Islam to 1500. New York: McGraw-Hill, 2007.

Johnston, Alastair. Cultural Realism: Strategic Culture and Grand Strategy in Ming China. Princeton: Princeton University Press, 1995.

Jones, Eric. 1985. “‘Where is Everybody?’ An Account of Fermi’s Question.” Los Alamos Technical Report LA-10311-MS. Available at http://library.lanl.gov/infores/reports/.

Jongman, Willem. “The Early Roman Empire: Consumption.” In Walter Scheidel et al., eds., The Cambridge Economic History of the Greco-Roman World, pp. 592-618. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007a.

---. “Gibbon Was Right: The Decline and Fall of the Roman Economy.” In Olivier Hekster, Gerda de Kleijn, and Danielle Slootjes, eds., Crises and the Roman Empire, pp. 183-99. Leiden: E. J. Brill, 2007b.

Jordan, William Chester. The Great Famine. Princeton: Princeton University Press, 1996.

---. Europe in the High Middle Ages. London: Penguin, 2001.

Judt, Tony. Postwar: A History of Europe Since 1945. New York: Penguin Press, 2005.

Jungers, William, et al. “Long-Bone Geometry and Skeletal Biomechanisms in Homo floresiensis.” Paper delivered at the 79th Annual Meeting of the American Association of Physical Anthropologists, April 2010, Abstracts of AAPA Poster and Podium Presentations, pp. 143-44. http://physanth.org/annual-meeting/ 2010/79th-annual-meeting-2010/ 2010%20 AAPA%20 Abstracts.pdf.

Kaegi, Walter. Byzantium and the Early Islamic Conquests. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1992.

---. Heraclius, Emperor of Byzantium. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.

Kamen, Stanley. Philip of Spain. New Haven, CT: Yale University Press, 1999.

---. Empire: How Spain Became a World Power, 1492-1763. New York: Harper, 2003.

Kann, Robert. A History of the Habsburg Empire, 1526-1918. Berkeley: University of California Press, 1980.

Kaplan, David. “The Darker Side of the ‘Original Affluent Society.’” Journal of Anthropological Research 56 (2000), pp. 301-24.

Kaplan, Robert. “How We Would Fight China.” The Atlantic 295.5 (June 2005), pp. 49-64.

Ke, Yuehai, et al. “African Origin of Modern Humans in East Asia: A Tale of 12,000 Y Chromosomes.” Science 292 (2001), pp. 1151-53.

Keene, Donald. Emperor of Japan: Meiji and His World, 1852-1912. New York: Columbia University Press, 2002.

Keighdey, David. The Ancestral Landscape: Time, Space, and Community in Late Shang China (ca. 1200-1045 BC). Berkeley: University of California Press, 2000.

---. “Marks and Labels: Early Writing in Neolithic and Shang China.” In Stark, ed., 2006, pp. 177-201.

Kelly, Christopher. The End of Empire: Attila the Hun and the Fall of Rome. New York: Norton, 2009.

Kennedy, David. Freedom from Fear: The American People in Depression and War, 1929-1945. New York: Oxford University Press, 1999.

Kennedy, Hugh. The Prophet and the Age of the Caliphates. 2nd ed. London: Longmans, 2004a.

---. When Baghdad Ruled the Muslim World: The Rise and Fall of Islam’s Greatest Dynasty.

New York: Da Capo, 2004b.

---. The Great Arab Conquests. London: Da Capo, 2007.

Kennedy, Paul. The Rise and Fall of British Naval Mastery. London: Allen Lane, 1976.

---. The Rise and Fall of the Great Powers. New York: Vintage, 1987.

Kennedy, Robert F. Thirteen Days: The Cuban Missile Crisis. New York: Norton, 1969.

Kennett, Douglas, et al. “Nanodiamonds in the Younger Dryas Boundary Sediment Layer.” Science 323 (2009), p. 94.

Kerr, Richard, et al. “Atlantic Climate Pacemaker for Millennia Past, Decades Hence?” Science 309 (2005), pp. 41-42.

Keynes, John Maynard. A Treatise on Money. London: Macmillan, 1930.

Keys, David. Catastrophe: An Investigation into the Origins of Modern Civilization. New York: Ballantine, 2000.

Khanna, Parag. The Second World: Empires and Influence in the New Global Order. New York: Random House, 2008.

Kirchner, Julius, and Karl Morrison, eds. Medieval Europe. Chicago: University of Chicago Press, 1986.

Kiser, Edgar, and Yong Cai. “War and Bureaucratization in Qin China.” American Sociological Review 68 (2003), pp. 511-39.

---. “Early Chinese Bureaucratization in Comparative Perspective: Reply to Zhao.” American Sociological Review 69 (2004), pp. 608-12.

Kislev, Mordechai, et al. “Early Domesticated Fig in the Jordan Valley.” Science 312 (2006), pp. 1372-74.

Kitchen, Andrew. “Genetic Analysis of Human Head and Clothing Lice Indicates an Early Origin of Clothing Use in Archaic Hominins.” Paper delivered at the 79th Annual Meeting of the American Association of Physical Anthropologists, April 2010, Abstracts of AAPA Poster and Podium Presentations, p. 154. http://physanth.org/ annual-meeting/2010/79th-annualmeeting-2010/2010%20AAPA%20 Abstracts.pdf.

Kittler, Ralf, et al. “Molecular Evolution of Pediculus Humanus and the Origin of Clothing.” Current Biology 13 (2003), pp. 1414-17.

Klein, Richard. The Human Career. 3rd ed. Chicago: University of Chicago Press, 2009.

Ko, Dorothy. Cinderella’s Sisters: A Revisionist History of Footbinding. Berkeley: University of California Press, 2007.

Koepke, Nikola, and Joerg Baten. “The Biological Standard of Living in Europe During the Last Two Millennia.” European Review of Economic History 9 (2005), pp. 61-95.

---. “Agricultural Specialization and Height in Ancient and Medieval Europe.” Explorations in Economic History 45 (2008), pp. 127-46.

Kohl, Philip. The Making of Bronze Age Eurasia. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

Konner, Melvin. The Tangled Wing: Biological Constraints on the Human Spirit. 2nd ed. New York: Holt, Rein-hart, and Winston, 2002.

Koryakova, Ludmila, and Andrej Epimakhov. The Urals and Western Siberia in the Bronze and Iron Ages. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

Kracke, Edward. Civil Service in Sung China: 960-1076. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968.

Kramer, Samuel Noah. The Sumerians. Chicago: University of Chicago Press, 1963.

Krause, Johannes, et al. “Neanderthals in Central Asia and Siberia.” Nature 449 (2007a), pp. 902-904.

---. “The Derived FOXP2 Variant of Modern Humans Was Shared with Neanderthals.” Current Biology 17 (2007b), pp. 1908-12.

---. “The Complete Mitochondrial DNA Genome of an Unknown Hominin from Southern Siberia.” Nature 64 (2010), pp. 894-97.

Krepinevich, Andrew. 7 Deadly Scenarios: A Military Futurist Explores War in the 21st Century. New York: Bantam, 2009.

Krepon, Michael. Better Safe Than Sorry: The Ironies ofLiving with the Bomb. Stanford: Stanford University Press, 2008.

Krings, Matthias, et al. “Neanderthal DNA Sequences and the Origin of Modern Humans.” Cell 90 (1997), pp. 19-30.

Kristiansen, Kristian, and Thomas Larsson. The Rise of Bronze Age Society. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2005.

Kron, Geof. “Anthropometry, Physical Anthropology, and the Reconstruction of Ancient Health, Nutrition, and Living Standards.” Historia 54 (2005), pp. 68-83.

---. “The Use of Housing Evidence as a Possible Index of Social Equality and Prosperity in Classical Greece and Early Industrial England.” Forthcoming.

Kuhn, Dieter. The Age of Confucian Rule: The Song Transformation of China. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.

Kuhn, Herbert. On the Track of Prehistoric Man. New York: Random House, 1955.

Kuhn, Thomas. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago: University of Chicago Press, 1962.

Kuhrt, Amelie. The Ancient Near East. 2 vols. London: Routledge, 1995.

Kuijt, Ian, and Bill Finlayson. “Evidence for Food Storage and Predomestication Granaries 11,000 Years Ago in the Jordan Valley.” Proceedings of the National Academy of Sciences 106 (2009), doi: 10.1073/pnas.0812764106.

Kulikowski, Michael. Rome’s Gothic Wars: From the Third Century to Alaric. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2006.

Kuper, Adam. Anthropology and Anthropologists. 2nd ed. London: Rout-ledge, 1983.

Kurlantzick, Joshua. Charm Offensive: How Chinas Soft Power Is Transforming the World. New Haven, CT: Yale University Press, 2007.

Kurzweil, Ray. The Singularity Is Near: When Humans Transcend Biology. New York: Vintage, 2005.

Kuzmin, Yaroslav. “Chronology of the Earliest Pottery in East Asia.” Antiquity 80 (2006), pp. 362-71.

Kvavadze, Eliso, and Simon Connor. “Zelkova Carpinifolia (Pallas) K. Koch in Holocene Sediments of Georgia—an Indicator of Climatic Optima.” Review of Palaeobotany and Palynology 133 (2005), pp. 69-89.

Kylander, M., et al. “Refining the Pre-Industrial Atmospheric Pb Isotope Evolution Curve in Europe Using an 8000-Year-Old Peat Core from NW Spain.” Earth and Planetary Science Letters 240 (2005), pp. 467-85.

Kynge, James. China Shakes the World: A Titans Rise and Troubled Future. New York: Houghton Mifflin, 2006.

Laiou, Angeliki, and C?cile Morrisson, eds. The Byzantine Economy. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

Landes, David. Revolution in Time: Clocks and the Making of the Modern World. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1983.

---. The Wealth and Poverty of Nations: Why Some Are So Rich and Some Are So Poor. New York: Norton, 1998.

---. The Unbound Prometheus: Technological Change 1750 to the Present. Rev. ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.

Lane, Kris. Pillaging the Empire: Piracy in the Americas, 1500-1750. Armonk, NY: M. E. Sharpe, 1998.

Lane Fox, Robin. Pagans and Christians. New York: Harper and Row, 1986.

Langlois, John, ed. China Under Mongol Rule. Princeton: Princeton University Press, 1981.

Lanier, Jaron. “One Half of a Manifesto.” The Edge, 2000 (http://www.edge.org/3rd_culture/ lanier/lanierindex.html).

Lapidus, Ira. A History of Islamic Societies. 2nd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2002.

Larkin, Philip. Collected Poems. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2004.

Larsen, Clark. “Biological Changes in Human Populations with Agriculture.” Annual Review of Anthropology 24 (1995), pp. 185-213.

---. “The Agricultural Revolution as Environmental Catastrophe.” Quaternary International 150 (2006), pp. 12-20.

Larsen, Mogens, ed. Power and Propaganda: A Symposium on Ancient Empires. Copenhagen: Akademisk For-lag, 1979.

Latacz, Joachim. Troy and Homer. Oxford: Oxford University Press, 2004.

Latham, Ronald, trans. Marco Polo: The Travels. Harmondsworth, UK: Penguin, 1955.

Lattimore, Owen. Inner Asian Frontiers of China. New York: American Geographical Society, 1940.

Lau, D. C. Mencius. 2nd ed. Harmondsworth, UK: Penguin, 2003.

Leakey, Richard, and Roger Lewin. The Sixth Extinction: Patterns of Life and the Future of Mankind. New York: Doubleday, 1995.

LeBlanc, Steven, and Katherine Register. Constant Battles: Why We Fight. New York: St. Martins Press, 2003.

Lee, Gyoung-ah, et al. “Plants and People from the Early Neolithic to Shang Periods in North China.” Proceedings of the National Academy of Sciences 104 (2007), pp. 1087-92.

Lee, James and Wang Feng. One Quarter of Humanity: Malthusian Mythology and Chinese Realities. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1999.

Lee, Thomas, ed. The New and the Multiple: Sung Senses of the Past. Hong Kong: Chinese University Press, 2004.

Lee, Yun Kuan. “Special Section: The Xia-Shang- Zhou Chronology Project.” Journal of East Asian Archaeology 4 (2002), pp. 321-86.

Legge, James, ed. The Chinese Classics III: The Shoo King. London: Triibner, 1865. Repr. Hong Kong: Hong Kong University Press, 1960.

---. The Chinese Classics V: The Ch’un Tsew and the Tso Chuen. London: Triibner, 1872. Repr. Hong Kong: Hong Kong University Press, 1960.

Lehner, Mark. The Complete Pyramids. London: Thames and Hudson, 1997.

Le Roy Ladurie, Emmanuel. The Peasants of Languedoc. Trans. John Day. Urbana: University of Illinois Press, 1972.

Leslie, D. D., and K. J. H. Gardiner. The Roman Empire in Chinese Sources. Rome: Bardi, 1996. Levathes, Louise. When China Ruled the Seas: The Treasure Fleet of the Dragon Throne, 1405-1433. New York: Oxford University Press, 1994.

Lewis, Archibald. Nomads and Crusaders, A.D. 1000-1368. Blooming-ton: Indiana University Press, 1988.

Lewis, Mark. Sanctioned Violence in Early China. Albany: State University of New York Press, 1990.

---. Writing and Authority in Early China. Albany: State University of New York Press, 1999.

---. The Early Chinese Empires: Qin and Han. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2007.

---. China Between Empires: The Northern and Southern Dynasties. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009a.

---. Chinas Cosmopolitan Empire: The Tang Dynasty. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009b.

Lewis, W. S., ed. Horace Walpoles Correspondence I. New Haven, CT: Yale University Press, 1941.

Lewis-Williams, David. The Mind in the Cave. London: Thames & Hudson, 2002.

Li, Feng. “Feudalism and the Western Zhou.” Harvard Journal of Asiatic Studies 63 (2003), pp. 115-44.

---. Landscape and Power in Early China: The Crisis and Fall of the Western Zhou, 1045-771 BC. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2006.

---. Bureaucracy and the State in Early China: Governing the Western Zhou. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2009.

Li, Xueqin. Eastern Zhou and Qin Civilization. New Haven, CT: Yale University Press, 1985.

Li, Xueqin, et al. “The Earliest Writing?” Antiquity 77 (2003), pp. 31 -44.

Lichtheim, Miriam, ed. Ancient Egyptian Literature. 3 vols. Berkeley: University of California Press, 1973-80.

Lieberman, Philip. “The Evolution of Human Speech.” Current Anthropology 48 (2007), pp. 39-66.

Lieberman, Victor. Beyond Binary Histories: Re-imagining Eurasia to c. 1830. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1999.

---. Strange Parallels: Southeast Asia in Global Context, c. 800-1830. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.

Lin, Tai-yi, trans. Li Ju-chen, Flowers in the Mirror. Berkeley: University of California Press, 1965.

Lin, Yusheng. The Crisis of Chinese Consciousness: Radical Antitraditional-ism in the May Fourth Era. Madison: University of Wisconsin Press, 1979.

Little, Lester, ed. Plague and the End of Antiquity: The Pandemic of 541-750. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

Liu, Li. “Ancestor Worship: An Archaeological Investigation of Ritual Activities in Neolithic North China.” Journal ofEast Asian Archaeology 2 (2000), pp. 129-64.

---. The Chinese Neolithic. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2004.

---. “The Emergence of Sedentism in China.” In Markus Reindel et al., eds., Sedentism: Worldwide Research Perspectives for the Shift of Human Societies from Mobile to Settled Ways ofLife. Wiesbaden: Harrassowitz, 2010.

Liu, Li, and Xingcan Chen. State Formation in Early China. London: Rout-ledge, 2003.

---. The Archaeology of China. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2010.

Liu, Li, and Hong Xu. “Rethinking Erlitou: Legend, History, and Chinese Archaeology.” Antiquity 81 (2007), pp. 886-91.

Liu, Li, et al. “Evidence for the Early Beginning (c. 9000 cal. BP) of Rice Domestication in China.” The Holocene 17 (2007), pp. 1059-68.

Liu, Xiaohong, et al. “Dendroclimatic Temperature Record Derived from Tree-Ring Width and Stable Carbon Isotope Chronologies in the Middle Qilian Mountains, China.” Arctic, Antarctic, and Alpine Research 39 (2007), pp. 651-57.

Liu, Xinru. Ancient India and Ancient China: Trade and Religious Exchanges 100-600. Oxford: Oxford University Press, 1988.

Liverani, Mario, ed. Akkad, the First World Empire. Padua: Sargon, 1993.

---, ed. Neo-Assyrian Geography. Rome: Eisenbrauns, 1995.

---. International Relations in the Ancient Near East, 1600-1100 BC. New York: Palgrave, 2001.

---. Israel’s History and the History of Israel. London: Equinox, 2005.

---. Uruk: The First City. London: Equinox, 2006.

Lloyd, Geoffrey. The Ambitions of Curiosity: Understanding the World in Ancient Greece and China. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2002.

---. Cognitive Variations: Reflections on the Unity and Diversity of the Human Mind. New York: Oxford University Press, 2007.

Lloyd, Geoffrey, and Nathan Sivin. The Way and the Word: Science and Medicine in Early China and Greece. New Haven, CT: Yale University Press, 2002.

Lobell, David, and Marshall Burke, eds. Climate Change and Food Security: Adapting Agriculture to a Warmer World. Amsterdam: Springer, 2010.

Loewe, Michael. The Government of the Qin and Han Empires, 221 BCE—220 CE. Indianapolis: Hackett, 2006.

Lordkipanidze, David, et al. “Postcranial Evidence from Early Homo from Dmanisi, Georgia.” Nature 449 (2007), pp. 305-10.

Lorge, Peter. War, Politics and Society in Early Modern China, 900-1795.

London: Routledge, 2005.

Loud, G. The Age of Robert Guiscard: Southern Italy and the Norman Conquest. London: Longman, 2000.

Lovell, Julia. The Great Wall: China Against the World, 1000 BC-AD 2000.

London: Atlantic Books, 2006.

Luckenbill, D. D. Ancient Records of Assyria and Babylonia I. Chicago: University of Chicago Press, 1926.

Maalouf, Amin. The Crusades Through Arab Eyes. New York: Shocken, 1984.

Maas, Michael, ed. The Cambridge Companion to the Age of Justinian. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2005.

MacCullagh, Diarmaid. The Reformation: A History. New York: Penguin, 2003.

MacFarquhar, Roderick, and Michael Schoenhals. Mao’s Last Revolution. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006.

MacKellar, Landis. “Pandemic Influenza: A Review.” Population and Development Review 33 (2007), pp. 429-51.

MacMillan, Margaret. Paris 1919: Six Months That Changed the World. New York: Random House, 2002.

---. Nixon and Mao: The Week That Changed the World. New York: Random House, 2008.

MacMullen, Ramsay. Christianizing the Roman Empire. New Haven, CT: Yale University Press, 1984.

---. Corruption and the Decline of Rome. New Haven, CT: Yale University Press, 1988.

Maddison, Angus. The World Economy: Historical Statistics. Paris: Organisation for Economic Co-operation and Development, 2003.

---. Growth and Interaction in the World Economy: The Roots of Modernity. Washington, DC: American Enterprise Institute Press, 2005.

---. Asia in the World Economy 1500-2030. Canberra: Australian National University Press, 2006.

---. Chinese Economic Performance in the Long Run: 960-2030.2nd ed. Paris: Organisation for Economic Cooperation and Development, 2007.

Madelung, Wilferd. The Succession to Muhammad: A Study in the Early Caliphate. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1997.

Mair, Victor, ed. Contact and Exchange in the Ancient World. Honolulu: University of Hawaii Press, 2006.

Major, Candace, et al. “The Co-Evolution of Black Sea Level and Composition Through Deglaciation and Its Paleoclimatic Significance.” Quaternary Science Reviews 25 (2006), pp. 2031-47.

Malinowksi, Bronislaw. A Diary in the Strict Sense of the Term. New York: Harcourt, Brace, and World, 1967.

Mandelbaum, Michael. The Case for Goliath: How America Acts as the World’s Government in the 21st Century. New York: Public Affairs, 2005.

Mangini, A., et al. “Reconstruction of Temperature in the Central Alps During the Past 2000 yr from a §180 Stalagmite Record.” Earth and Planetary Science Letters 235 (2005), pp. 741-51.

---. “Persistent Influence of the North Atlantic Hydrography on Central European Winter Temperature During the Last 9000 Years.” Geophysical Research Letters 34 (2007), pp. 10.1029/2006GL028600.

Manica, Andrea, et al. “The Effect of Ancient Population Bottlenecks on Human Phenotypic Variation.” Nature 448 (2007), pp. 346-48.

Mann, James. Rise of the Vulcans: The History of Bushs War Cabinet. New York: Penguin, 2004.

---. The China fantasy. New York: Penguin, 2008.

Manning, J. G., and Ian Morris, eds. The Ancient Economy: Evidence and Models. Stanford: Stanford University Press, 2005.

Manz, Beatrice Forbe. The Rise and Rule of Tamerlane. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1989.

Marks, Robert. Tigers, Rice, Silk, and Silt: Environment and Economy in Late Imperial South China. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1998.

Marshall, Fiona, and Elisabeth Hildebrand. “Cattle Before Crops.” Journal of World Prehistory 16 (2002), pp. 99-143.

Martin, Geoffrey. All Possible Worlds: A History of Geographical Thought. 4th ed. New York: Oxford University Press, 2005.

Martin, Thomas. Herodotus and Sima Qian: The First Great Historians of Greece and China. New York: Bedford/St. Martins, 2009.

Matthew, Donald. The Norman Kingdom of Sicily. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1992.

Matthews, John, and David Herbert, eds. Unifying Geography. London: Routledge, 2004.

Mattila, Raiji. The King’s Magnates: A Study of the Highest Officials of the Neo-Assyrian Empire. Helsinki: Neo-Assyrian Text Corpus Project, 2000.

Mattson, Ingrid. The Story of the Qur’an. Oxford: Blackwell, 2007.

Maynard-Smith, John, and Richard Dawkins. The Theory of Evolution. 3rd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2008.

Mazumdar, Sucheta. Sugar and Society in China: Peasants, Technology, and the World Market. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998.

McAnany, Patricia, and Norman Yoffee, eds. Questioning Collapse: Human Resilience, Ecological Vulnerability, and the Aftermath of Empire. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2010.

McBrearty, Sally, and Alison Brooks. “The Revolution That Wasn’t: New Interpretation of the Origin of Modern Human Behavior.” Journal of Human Evolution 39 (2000), pp. 453-563.

McClellan, Thomas. “Early Fortifications: The Missing Walls of Jericho.” Baghdader Mitteilungen 18 (2006), pp. 593-610.

McCormick, Michael. Origins of the European Economy: Communications and Commerce, AD 300-900. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2001.

McGilchrist, Iain. The Master and His Emissary: The Divided Brain and the Making of the Western World. New Haven: Yale University Press, 2009.

McGrail, Sean. Boats of the World from the Stone Age to Medieval Times. Oxford: Oxford University Press, 2004.

McKibben, Bill. Enough: Staying Human in an Engineered Age. New York: Times Books, 2003.

---. Eaarth: Making Life on a Tough New Planet. New York: Times Books 2010.

McKitterick, Rosamund. The Early Middle Ages: Europe, 400-1000. Oxford: Oxford University Press, 2001.

McMullen, David. State and Scholars in Tang China. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1988.

McNeill, William. Plagues and Peoples. New York: Viking, 1976.

---. The Pursuit of Power. Chicago: University of Chicago Press, 1982.

Mendle, Michael. The Putney Debates of 1647: The Army, the Levellers and the English State. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2001.

Menzies, Gavin. 1421: The Year China Discovered the World. New York: Bantam, 2002.

---. 1434: The Year a Magnificent Chinese Fleet Sailed to Italy and Ignited the Renaissance. New York: Bantam, 2008.

Merton, Robert. “Priorities in Scientific Discovery: A Chapter in the Sociology of Science.” American Sociological Review 22 (1957), pp. 635-59.

Meskill, John, ed. Ch’oe Pus Diary: A Record of Drifting Across the Sea. Tucson: University of Arizona Press, 1965.

Michalowski, Piotr. The Lamentation Over the Destruction of Sumer and Ur. Winona Lake, IN: Eisenbrauns, 1989.

Millett, Kate. Sexual Politics. New York: Abacus, 1970.

Mills, J. V. G., ed. Ma Huan, “Overall Survey of the Oceans Shores” [1433]. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1970.

Mills, J. V. G., and Roderich Ptak, eds. Hsing-Ch’a Sheng-Lan, The Overall Survey of the Star Raft by Fei Hsin. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 1996.

Mintz, Sidney. Sweetness and Power: The Place of Sugar in Modern History. New York: Viking, 1985.

Mithen, Steven. The Prehistory of the Mind: The Cognitive Origins of Art and Science. London: Thames & Hudson, 1996.

---. After the Ice: A Global Human History, 20,000-5000 BC. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2003.

---. The Singing Neanderthals: The Origin of Music, Language, Mind and Body. London: Weidenfeld and Nicholson, 2005.

Mokyr, Joel. The Lever of Riches: Technological Creativity and Economic Progress. New York: Oxford University Press, 1990.

---. “Editors Introduction: The New Economic History and the Industrial Revolution.” In Joel Mokyr, ed., The British Industrial Revolution: An Economic Perspective, pp. 1-127. Boulder, CO: Westview Press, 1999.

---. The Gifts of Athena: Historical Origins of the Knowledge Economy. Princeton: Princeton University Press, 2002.

---. The Enlightened Economy: An Economic History of Britain, 1700-1850. New Haven, CT: Yale University Press, 2010.

Momssen, Theodor, and Karl Morrison. Imperial Lives and Letters of the Eleventh Century. New York: Columbia University Press, 1962.

Moore, Andrew, Gordon Hillman, and A. J. Legge. Village on the Euphrates. New York: Oxford University Press, 2000.

Moore, Gordon. “Cramming More Components onto Integrated Circuits.” Electronics 38.8 (April 19, 1965), pp. 114-17. Available at ftp://download.intel.com/research/ silicon/ moorespaper.pdf.

---. “Our Revolution.” 1999. Available at http://www.sia-online.org/downloads/Moore.pdf.

---. “No Exponential Is Forever … But We Can Delay ‘Forever.’” Paper presented at the International Solid State Circuits Conference, February 10, 2003. Available at ftp:// download.intel.com/research/ silicon/Gordon_Moore_ISSCC_021003.pdf.

Moore, Robert. The Formation of a Persecuting Society: Power and Deviance in Western Europe, 950-1250. Oxford: Blackwell, 1987.

---. The First European Revolution, c. 970-1215. Oxford: Blackwell, 2000.

Morean, Curtis, et al. “Early Human Use of Marine Resources and Pigment in South Africa During the Middle Pleistocene.” Nature 449 (2007), pp. 905-908.

Morgan, David. Medieval Persia 1040-1797. London: Longman, 1988.

Morgan, Edmund. American Slavery, American Freedom. New York: Norton, 1975.

Morgan, Leah, and Paul Renne. “Diachronous Dawn of Africa’s Middle Stone Age: New 40 Ar/39Ar Ages from the Ethiopian Rift.” Geology 36 (2008), pp. 967-70.

Morishima, Michio. Why Has Japan “Succeeded”? Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1982.

Morowitz, Harold. The Emergence of Everything: How the World Became Complex. New York: Oxford University Press, 2004.

Morris, Ian. “Economic Growth in Ancient Greece.” Journal of Institutional and Theoretical Economics 160 (2004), pp. 709-48.

---. “The Athenian Empire (478-404 BC).” Princeton/Stanford Working Papers in Classics no. 120508, 2005. http://www.princeton.edu/~pswpc/index.html.

Morris, Ian, and Barry Powell. The Greeks: History, Culture, and Society. 2nd ed. Upper Saddle River, NJ: Prentice-Hall, 2009.

Morris, Ian, and Walter Scheidel, eds. The Dynamics of Ancient Empires. New York: Oxford University Press, 2009.

Morris, Ian, and Sebastiano Tusa. “Scavi sull’acropoli di Monte Polizzo, 2000-2003.” Sicilia Archeologica 38 (2004), pp. 35-90.

Morrison, Karl. Understanding Conversion. Charlottesville: University of Virginia Press, 1992.

Morris-Suzuki, Tessa. The Technological Transformation of Japan: From the Seventeenth to the Twenty-First Century. New York: Cambridge University Press, 1994.

Morton, Oliver. Eating the Sun: How Plants Power the Planet. New York: Harper, 2007.

Morwood, Mike, and Penny van Oostersee. A New Human: The Startling Discovery and Strange Story of the “Hobbits” of Flores, Indonesia. New York: Left Coast, 2007.

Mote, Frederick. Imperial China, 900-1800. Berkeley: University of California Press, 1999.

Muckle, Peter, trans. The Story of Abelard’s Adversities. Toronto: Pontifical Institute of Mediaeval Studies, 1964.

Miihlenbock, Christian. Fragments from a Mountain Society: Tradition, Innovation, and Interaction at Archaic Monte Polizzo, Sicily. Gothenburg: University of Gothenburg Press, 2008.

Murphey, Rhoads. Ottoman Warfare. London: Routledge, 1999.

Mutschler, Fritz-Heiner, and Achim Mittag, eds. Conceiving the Empire: China and Rome Compared. New York: Oxford University Press, 2009.

Naam, Ramez. More Than Human: Embracing the Promise of Biological Enhancement. New York: Broadway, 2005.

Naquin, Susan, and Evelyn Rawski. Chinese Society in the Eighteenth Century. New Haven, CT: Yale University Press, 1987.

Naroll, Raoul. “A Preliminary Index of Social Development.” American Anthropologist 58 (1956), pp. 687-715.

National Intelligence Council. Mapping the Global Future. Washington, DC: Government Printing Office, 2004. Available at http://www.foia.cia.gov/ 2020/2020.pdf.

---. Global Trends 2025: A Transformed World. Washington, DC: Government Printing Office, 2008. Available at http://www.dni.gov/nic/ NIC_2025_project.html.

Naughton, Barry. Growing Out of the Plan: Chinese Economic Reform, 1978-1993. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1995.

Needham, Joseph. Science and Civilisation in China IV: Physics and Physical Technology. Part 3: Civil Engineering and Nautics. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1971.

Needham, Joseph, Ho Ping-yii, Lu Gwei-djen, and Wang Ling. Science and Civilisation in China V. Chemistry and Chemical Technology. Part 7: Military Technology; The Gunpowder Epic. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1986.

Neisser, Ulric, ed. The Rising Curve: Long-Term Gains in IQ and Related Measures. New York: American Psychological Association, 1998.

Nelson, Sarah. The Archaeology of Korea. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1993.

Nichols, F. M. The Episdes of Erasmus II. London: Longmans, Green, 1904.

Nicolle, David, Stephen Turnbull, and John Haldon. The Fall of Constantinople: The Ottoman Conquest of Byzantium. London: Osprey, 2007.

Nienhauser, William. The Grand Scribes Records I. Bloomington: Indiana University Press, 1994.

Nisbett, Richard. The Geography of Thought: How Asians and Westerners Think Differendy … and Why. New York: Free Press, 2003.

Nixon, Richard. “Asia After Viet Nam.” Foreign Affairs 46 (1967), pp. 111-45.

Nordhaus, William. “A Review of the Stern Review on the Economics of Climate.” Journal of Economic Literature 45 (2007), pp. 686-702.

Norris, Robert, and Hans Kristensen. “Chinese Nuclear Forces, 2008.” Bulletin of the Atomic Scientists 64.2 (2008), pp. 42-45.

---. “Worldwide Deployments of Nuclear Weapons, 2009.” Bulletin of the Atomic Scientists 65.6 (2009a), pp. 74-81.

---. “US Nuclear Warheads, 1945-2009.” Bulletin of the Atomic Scientists 65.4 (2009b), pp. 72-81.

---. “Russian Nuclear Forces, 2010.” Bulletin of the Atomic Scientists 66.1 (2010) pp. 74-81.

North, Douglass. Structure and Change in Economic History. New York: Norton, 1981.

North, Douglass, John Wallis, and Barry Weingast. Violence and Social Orders: A Conceptual Framework for Interpreting Recorded Human History. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2009.

Norton, Christopher, and KidongBae. “The Movius Line Sensu Lato (Norton et al., 2006) Further Assessed and Defined.” Journal of Human Evolution 55 (2008), pp. 1148-50.

Norwich, John Julius. The Normans in Sicily. London: Penguin, 1992.

Nur, Amos, and Eric Cline. “Poseidon’s Horses: Plate Tectonics and Earthquake Storms in the Late Bronze Age Aegean and Eastern Mediterranean.” Journal of Archaeological Science 27 (2000), pp. 43-63.

Nylan, Michael, and Michael Loewe, eds. Chinas Early Empires: A Re-Appraisal. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2010.

Ober, Josiah. Political Dissent in Democratic Athens. Princeton: Princeton University Press, 1998.

O’Connell, J., and F. Allen. “Dating the Colonization ofSahul (Pleistocene Australia-New Guinea): A Review of Recent Research.” Journal of Archaeological Science 31 (2004), pp. 835-53.

Oded, B. Mass Deportations and Deportees in the Neo-Assyrian Empire. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 1979.

O’Donnell, James. The Ruin of the Roman Empire. New York: Ecco, 2008.

Oppo, Delia, et al. “2,000-Year-Long Temperature and Hydrology Reconstructions from the Indo-Pacific Warm Pool.” Nature 460 (2009), pp. 1113-16 (doi: 10.1038/nature08233).

Oren, Michael. Power, Faith, and Fantasy: America in the Middle East, 1776 to the Present. New York: Norton, 2007.

Ortner, Sherry. “Theory in Anthropology Since the Sixties.” Comparative Studies in Society and History 26 (1984), pp. 126-66.

Otterbein, Keith. How War Began. College Station: Texas A&M University Press, 2004.

Outram, Alan, et al. “The Earliest Horse Harnessing and Milking.” Science 323 (2009), pp. 1332-35.

Outram, Dorinda. The Enlightenment. 2nd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2005.

Overy, Richard. Why the Allies Won. New York: Norton, 1995.

Owen, Norman, et al. The Emergence of Modern Southeast Asia. Honolulu: University of Hawaii Press, 2005.

Paine, S. C. M. The Sino-Japanese War of 1894-1895. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.

Palmer, Martin, Elizabeth Breuilly, Chang Wei Ming, and Jay Ramsay. The Book of Chuang Tzu. Harmondsworth, UK: Penguin, 2006.

Paludan, Ann. Chronicle of the Chinese Emperors. London: Thames & Hudson, 1998.

Pamuk, Sevket. “The Black Death and the Origins of the ‘Great Divergence’ Across Europe, 1300-1600.” European Review of Economic History 11 (2007), pp. 289-317.

Papademetriou, Demetrios, and Aaron Terrazas. Immigrants and the Current Economic Crisis: Research Evidence, Policy Challenges, and Implications. Washington, DC: Migration Policy Institute, 2009. Available at www.migrationpolicy.org.

Papagrigorakis, Manolis, et al. “DNA Examination of Ancient Dental Pulp Incriminates Typhoid Fever as a Probable Cause of the Plague of Athens.” International Journal of Infectious Diseases 10 (2006), pp. 206-14.

Parker, A. J. Ancient Shipwrecks of the Mediterranean and Roman Provinces. Oxford: British Archaeological Reports, 1992.

Parker, Geoffrey. The Military Revolution: Military Innovation and the Rise of the West, 1500-1800. 2nd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1996.

---. The Thirty Years’ War. 2nd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1997.

---. The World Is Not Enough: The Imperial Vision of Philip II of Spain. Waco, TX: Baylor University Press, 2001.

---. The World Crisis, 1635-1665. New York: Basic Books, 2009.

Parpola, Simo, ed. Assyria 1995: Proceedings of the Tenth Anniversary Symposium of the Neo-Assyrian Text Corpus Project. Helsinki: Neo-Assyrian Text Corpus Project, 1997.

Parsons, Talcott. Societies: Evolutionary and Comparative Perspectives. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1966.

Patterson, James. Grand Expectations: The United States, 1945-1974. New York: Oxford University Press, 1997.

---. Restless Giant: The United States from Watergate to Bush vs. Gore. New York: Oxford University Press, 2005.

Pearce, Fred. When the Rivers Run Dry. Water—the Defining Crisis of the 21st Century. Boston: Beacon Press, 2007.

---. With Speed and Violence: Why Scientists Fear Tipping Points in Climate Change. Boston: Beacon Press, 2008.

Pearce, Scott, Audrey Spiro, and Patricia Ebrey, eds. Culture and Power in the Reconstitution of the Chinese Realm, 200-600. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2001.

Peng, Ke. “Coinage and Commercial Development in Classical China, 550-221 BC.” Unpublished PhD dissertation, University of Chicago, 1999.

Perdue, Peter. China Marches West: The Qing Conquest of Central Eurasia. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2005.

Perkins, Dwight. Agricultural Development in China 1368-1968. Chicago: Aldine, 1969.

Perkovich, George, and Dominick Zaum. Abolishing Nuclear Weapons. London: International Institute for Strategic Studies, Adelphi Paper 396, 2008.

Perrin, Noel. Giving Up the Gun: Japans Reversion to the Sword, 1543-1879. Boston: Godine, 1979.

Perry, John, and Bardwell Smith, eds. Essays on Tang Society. Leiden: E. J. Brill, 1976.

Peters, Francis. Muhammad and the Origins of Islam. Albany: State University of New York Press, 1994.

Petraglia, Michael, and Ceri Shipton. “Large Cutting Tool Variation West and East of the Movius Line.” Journal of Human Evolution 55 (2008), pp. 962-66.

Piggott, Joan. The Emergence ofjapanese Kingship. Stanford: Stanford University Press, 1997.

Pincus, Steve. 1688: The First Modern Revolution. New Haven: Yale University Press, 2009.

Pines, Yuri. Foundations of Confucian Thought: Intellectual Life in the Chunqiu Period, 722-453 BCE. Honolulu: University of Hawaii Press, 2002.

Pinker, Steven. How the Mind Works. New York: Norton, 1997.

Pluciennik, Mark. Social Evolution. London: Duckworth, 2005.

Pohl, Mary, et al. “Microfossil Evidence for Pre-Columbian Maize Dispersals in the Neotropics from San Andres, Tabasco, Mexico.” Proceedings of the National Academy of Sciences 104 (2007), pp. 6870-75.

Pollard, Helen. Tariacuris Legacy: The Prehispanic Tarascan State. Norman: University of Oklahoma Press, 1993.

Pollock, Susan. Ancient Mesopotamia. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1999.

Pomeranz, Kenneth. The Great Divergence: China, Europe, and the Making of the Modern World Economy. Princeton: Princeton University Press, 2000.

Popper, Karl. Conjectures and Refutations. London: Roudedge, 1963.

Portal, Jane, ed. The First Emperor: China’s Terracotta Army. London: British Museum, 2007.

Porter, Andrew, ed. The Oxford History of the British Empire III: The Nineteenth Century. Oxford: Oxford University Press, 2001.

Porter, Roy, ed. The Cambridge History of Science IV: The Eighteenth Century. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2003.

Postgate, Nicholas. Early Mesopotamia: Society and Economy at the Dawn of History. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1993.

Potts, Dan. The Archaeology of Elam: Formation and Transformation in an Ancient Iranian State. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1999.

Pourshariati, Parvaneh. The Decline and Fall of the Sasanian Empire. London: I. B. Tauris, 2008.

Powell, Adam, Stephen Shennan, and Mark Thomas. “Late Pleistocene Demography and the Appearance ofModern Human Behavior.” Science 324 (2009), p. 1298 (doi: 10.1126/ science.l 170165).

Powell, Barry. Writing: Theory and History of the Technology of Civilization. Oxford: Blackwell, 2009.

Preston, Diana. The Boxer Rebellion. New York: Berkley Books, 1999.

Price, Simon. Rituals and Power: The Roman Imperial Cult in Asia Minor. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1984.

Pritchard, James B., ed. Ancient Near Eastern Texts Relating to the Old Testament. 3rd ed. Princeton: Princeton University Press, 1969.

Provan, Iain, V. Philips Long, and Tremper Longman. A Biblical History of Israel. Louisville, KY: Westminster John Knox Press, 2003.

Puett, Michael. To Become a God: Cosmology, Sacrifice, and Self-Divinization in Early China. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2002.

Qian, Weihong, and Zhu, Yafen. “Little Ice Age Climate Near Beijing, China, Inferred from Historical and Stalagmite Records.” Quaternary Research 57 (2002), pp. 109-19.

Qiao, Yu. “Development of Complex Societies in the Yiluo Region: A GIS-Based Population and Agricultural Area Analysis.” Bulletin of the Indo-Pacific Prehistory Association 27 (2007), pp. 61-75.

Quattrocchi, Angelo, and Tom Nairn. The Beginning of the End: France, May 1968. London: Penguin, 1968.

Rawson, Jessica. Western Zhou Ritual Bronzes from the Arthur M. Sackler Collections. 2 vols. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1990.

Ray, Debraj. Development Economics. Princeton: Princeton University Press, 1998.

Razeto, Anna. 2008. “Life in the Ghetto: Urban Living in Han China and the Roman Mediterranean.” Unpublished paper delivered at the conference “State Power and Social Control in Ancient China and Rome,” Stanford University, March 19, 2008.

Redford, Donald. Egypt, Canaan, and Israel in Ancient Times. Princeton: Princeton University Press, 1992.

Renfrew, Colin. The Archaeology of Cult. London: British School of Athens, 1985.

Renfrew, Colin. Archaeology and Language. London: Pelican, 1987.

Renfrew, Colin, and Katie Boyle, eds. Archaeogenetics. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2000.

Renfrew, Colin, and Iain Morley, eds. Becoming Human: Innovation in Prehistoric Material and Spiritual Culture. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2009.

Reynolds, David. One World Divisible: A Global History Since 1945. New York: Norton, 2000.

Richards, Jay, et al. Are We Spiritual Machines? Ray Kurzweil vs. the Critics of Strong A.I. Seattle: Discovery Institute, 2002.

Richards, John. Unending Frontier: An Environmental History of the Early Modern World. Berkeley: University of California Press, 2003.

Richardson, Lewis Fry. Statistics of Deadly Quarrels. Pacific Grove, CA: Boxwood Press, 1960.

Richerson, Peter, Robert Boyd, and Robert Bettinger. “Was Agriculture Impossible During the Pleistocene but Mandatory During the Holocene?” American Antiquity 66 (2001), pp. 387-411.

Riesman, David. Abundance for What? Garden City, NY: Doubleday, 1964.

Rifkin, Jeremy. 1998. The Biotech Century: Harnessing the Gene and Remaking the World. New York: Tarcher, 1998.

Riley, James. Rising Life Expectancy: A Global History. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2001.

Roberts, Andrew. The Storm of War: A New History of the Second World War. London: Allen Lane, 2009.

Roberts, Neil. The Holocene. Oxford: Blackwell, 1998.

Robinson, James, ed. The Emergence of the Modern World: Comparative History and Science. New York: Cambridge University Press, 2010.

Roco, Mihail, and William Bainbridge. “Converging Technologies for Improving Human Health: Nanotechnology, Biotechnology, Information Technology, and Cognitive Science.” Washington, DC: National Science Foundation, 2002 (http://www.wtec.org/ Converging Technologies/1 /NBIC_report.pdf).

Roetz, Heiner. Confucian Ethics of the Axial Age. Albany: State University of New York Press, 1993.

Rogers, Clifford, ed. The Military Revolution Debate. Boulder, CO: Westview Press, 1995.

Rose, Steven. The Future of the Brain: The Promise and Perils of Tomorrows Neuroscience. Oxford: Oxford University Press, 2006.

Rosen, Arlene. “The Role of Environmental Change in the Development of Complex Societies in Early China.” Bulletin of the Indo-Pacific Prehistory Association 27 (2007), pp. 39-48.

Rosen, Stanley. Justinian’s Flea: Plague, Empire, and the Birth of Europe. New York: Viking, 2007.

Rosenfeld, Gavriel. The World Hitler Never Made. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2005.

Ross, James Bruce and Mary Martin McLaughlin, eds. The Portable Renaissance Reader. New York: Penguin, 1953.

Rossabi, Morris. Khubilai Khan: His Life and Times. Berkeley: University of California Press, 1988.

Rothman, Mitchell, ed. Uruk Mesopotamia and Its Neighbors. Santa Fe, NM: School of American Research, 2001.

Rowe, William. Saving the World: Chen Hongmou and Elite Consciousness in Eighteenth-Century China. Stanford: Stanford University Press, 2001.

---. Chinas Last Empire: The Great Qing. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.

Rozman, Gilbert. Urban Networks in Ching China and Tokugawa Japan. Princeton: Princeton University Press, 1973.

Runciman, Steven. The Fall of Constantinople, 1453. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1990.

Russell, Peter. Prince Henry “The Navigator”: A Life. New Haven, CT: Yale University Press, 2000.

Ryan, William, and Walter Pitman. Noah’s Flood. New York: Simon and Schuster, 1999.

Sagan, Scott, and Steven Miller, eds. The Global Nuclear Future. Daedalus 138.4 (2009), pp. 7-171, and 139.1 (2010), pp. 7-140. Cambridge, MA: MIT Press.

Sahlins, Marshall. “La premi?re soci?t? d’abondance.” Les temps modernes 268 (1968), pp. 641-80.

---. Stone Age Economies. Chicago: Aldine, 1972.

---. Culture in Practice. New York: Zone Books, 2005.

Sakharov, Andrei. “The Danger of Thermonuclear War.” Foreign Affairs 61 (1983),pp. 1001—1016.

Saliba, George. Islamic Science and the Making of the European Renaissance. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2007.

Sallares, Robert. 2007. “Ecology.” In Walter Scheidel et al„ eds., The Cambridge Economic History of the Greco-Roman World, pp. 15-37/ Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

Sailer, Richard. “Framing the Debate on the Ancient Economy.” In J. G. Manning and Ian Morris, eds., The Ancient Economy, pp. 223-38. Stanford: Stanford University Press, 2005.

Sanchez-Mazas, Alicia, ed. Past Human Migrations in East Asia: Matching Archaeology, Linguistics, and Genetics. London: Routledge, 2008.

Sandbrook, Dominic. Never Had It So Good: A History of Britain from Suez to the Beades. London: Abacus, 2005.

Sanderson, Stephen. Evolutionism and Its Critics. Boulder, CO: Westview Press, 2007.

Sarris, Peter. “The Justinianic Plague: Origins and Effects.” Continuity and Change 17 (2002), pp. 169-82.

---. Economy and Society in the Age of Justinian. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2006.

Savage-Rumbaugh, Sue, and Roger Lewin. Kanzi: The Ape at the Brink of the Human Mind. New York: Wiley, 1994.

Savolainen, Peter, et al. “Genetic Evidence for an East Asian Origin of Domestic Dogs.” Science 298 (2002), pp. 1610-13.

Saxenian, AnnaLee. Regional Advantage: Culture and Competition in Silicon Valley and Route 128. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1994.

Scheidel, Walter. Death on the Nile: Disease and the Demography of Roman Egypt. Leiden: E. J. Brill, 2001.

---. “A Model of Demographic and Economic Change in Roman Egypt After the Antonine Plague.” Journal of Roman Archaeology 15 (2002), pp. 97-114.

---. “A Model of Real Income Growth in Roman Italy.” Historia 56 (2007), pp. 322-46.

---. “Real Wages in Ancient and Medieval Economies: Evidence for Living Standards from 2000 BCE to 1300 CE to CE,” 2008. http://www.princeton.edu/~pswpc/index.html.

---, ed. Rome and China: Comparative Perspectives on Ancient World Empires. New York: Oxford University Press, 2009a.

---. “The Monetary Systems of the Han and Roman Empires.” In Walter Scheidel, ed., Rome and China, pp. 137-207. New York: Oxford University Press, 2009b.

---. “In Search of Roman Economic Growth.” Journal of Roman Archaeology 22, 2009c, pp. 46-70.

---. “Studying the State.” In Peter Bang and Walter Scheidel, eds., The Oxford Handbook to the Ancient State. Oxford: Oxford University Press, forthcoming.

Scheidel, Walter, Ian Morris, and Richard Sailer, eds. The Cambridge Economic History of the Greco-Roman World. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

Schettler, G., and R. Romer. “Atmospheric Pb-Pollution by Pre-Medieval Mining Detected in the Sediments of the Brackish Karst Lake An Loch Mor, Western Ireland.” Applied Geochemistry 21 (2006), pp. 58-82.

Schmandt-Besserat, Denise. “’Ain Ghazal ‘Monumental’ Figures.” Bulletin of the American Schools of Oriental Research 310 (1998), pp. 1-17.

Scholz, Christopher, et al. “East African Megadroughts Between 135 and 75 Thousand Years Ago and Bearing on Early-Modern Human Origins.” Proceedings of the National Academy of Sciences 104 (2007), pp. 16416-21.

Schram, Stuart. The Political Thought of Mao Tse-Tung. New York: Praeger, 1969.

Schwartz, Benjamin. The World of Thought in Ancient China. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1985.

Schwartz, Benjamin, ed. Wisdom, Revelation, and Doubt: Perspectives on the First Millennium BC. Special edition of Daedalus, spring 1975.

Schwartz, Glenn, ed. After Collapse. Tucson: University of Arizona Press, 2006.

Service, Elman. Primitive Social Organization. 1st ed. New York: Random House, 1962.

Shang, Hong, et al. “An Early Modern Human Tooth from Tianyuan Cave, Zhoukoudian, China.” Proceedings of the National Academy of Sciences 104 (2007), pp. 6573-78.

Shankman, Steven, and Stephen Durant, eds. The Siren and the Sage: Knowledge and Wisdom in Ancient Greece and China. London: Cassell, 2000.

Shanks, Michael, and Christopher Tilley. Social Theory and Archaeology. Cambridge: Polity Press, 1987.

Shapin, Steve. 1994. A Social History of Truth: Credibility and Science in Seventeenth-Century England. Chicago: University of Chicago Press, 1994.

---. The Scientific Revolution. Chicago: University of Chicago Press, 1996.

Shapiro, Judith. Mao’s War Against Nature: Politics and the Environment in Revolutionary China. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2001.

Shaughnessy, Edward. “Historical Perspectives on the Introduction of the Chariot into China.” Harvard Journal of Asiatic Studies 48 (1988), pp. 189-237.

---. Sources of Western Zhou History: Inscribed Bronze Vessels. Berkeley: University of California Press, 1991.

---. Before Confucius: Studies in the Creation of the Chinese Classics. Albany: State University of New York Press, 1997.

Shaw, Brent. “Seasons of Death: Aspects of Mortality in Imperial Rome.” Journal of Roman Studies 86 (1996), pp. 100-138.

Sheehan, James. Where Have All the Soldiers Gone? Boston: Houghton Mifflin, 2008.

Shelmerdine, Cynthia, ed. The Cambridge Companion to the Aegean Bronze Age. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2008.

Shen, Guanjen, et al. “U-Series Dating of Liujiang Hominid Site in Guangxi, Southern China.” Journal of Human Evolution 43 (2002), pp. 817-29.

---. “Mass Spectrometric U-Series Dating of Liabin Hominid Site in Guangxi, Southern China.” Journal of Archaeological Science 34 (2007), pp. 2109-14.

Shiba, Yoshinobu, and Mark Elvin. Commerce and Society in Sung China. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1970.

Shklovskii, Iosif, and Carl Sagan. Intelligent Life in the Universe. San Francisco: Holden-Day, 1966.

Shlaes, Amity. The Forgotten Man: A New History of the Great Depression. New York: HarperCollins, 2007.

Short, Philip. Mao: A Life. New York: Owl Books, 1999.

Sim, May. Remastering Morals with Aristotle and Confucius. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

Simms, Brendan. Three Victories and a Defeat: The Rise and Fall of the First British Empire. New York: Basic Books, 2008.

Sing, Chew. The Recurring Dark Ages. Walnut Creek, CA: AltaMira Press, 2007.

Singer, P. W. Wired for War: The Robotics Revolution and Conflict in the 21st Century. New York: Penguin, 2009.

Sivin, Nathan. “Why the Scientific Revolution Did Not Take Place in China—Or Didn’t It?” Chinese Science 5 (1982), pp. 45-66.

Slicher van Bath, B. H. The Agrarian History ofWestern Europe, AD 500-1850. London: Arnold, 1963.

Smelser, Neil, and Richard Swedberg, eds. The Handbook of Economic Sociology. 2nd ed. New York: Russell Sage Foundation, 2005.

Smil, Vaclav. General Energetics: Energy in the Biosphere and Civilization. New York: Wiley, 1991.

—--. Energy in World History. Boulder, CO: Westview Press, 1994.

---. Creating the Twentieth Century: Technical Innovations of 1867-1914 and Their Lasting Impact. New York: Oxford University Press, 2005.

---. Transforming the Twentieth Century: Technical Innovations and Their Consequences. New York: Oxford University Press, 2006.

---. Global Catastrophes and Trends: The Next Fifty Years. Cambridge, MA: MIT Press, 2008.

---. Why America Is Not a New Rome. Cambridge, MA: MIT Press, 2010.

Smith, Adam. “Writing at Anyang.” Unpublished PhD dissertation, University of California-Los Angeles, 2008.

Smith, Dennis. Japan Since 1945: The Rise of an Economic Superpower. London: St. Martins Press, 1995.

Smith, Grafton Elliot. The Migrations of Early Culture. Manchester, UK: Manchester University Press, 1915.

Smith, Michael. The Aztecs. 2nd ed. Oxford: Blackwell, 2003.

Smith, Paul. Taxing Heavens Storehouse: Bureaucratic Entrepreneurship and the Sichuan Tea and Horse Trade, 1074-1224. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1991.

---. “Do We Know as Much as We Need to About the Song Economy? Observations on the Economic Crisis of the Twelfth and Thirteenth Centuries.” Journal of Sung-Yuan Studies 24 (1994), pp. 327-33.

Smith, Paul, and Richard von Glahn, eds. The Song-Yuan-Ming Transition in Chinese History. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2003.

Smith, Richard. Chinese Maps: Images of “All Under Heaven.” New York: Oxford University Press, 1996.

Snell, Daniel, ed. A Companion to the Ancient Near East. Oxford: Blackwell, 2007.

So, Jenny. Eastern Zhou Ritual Bronzes from the Arthur M. Sackler Collections. Washington, DC: Smithsonian Institution, 1995.

So, Kwan-wai. Japanese Piracy in Ming China During the 16th Century. East Lansing: Michigan State University Press, 1975.

Spence, Jonathan. Emperor of China: Self-Portrait ofK’ang-hsi. New York: Vintage, 1974.

---. The Memory Palace of Matteo Ricci. New York: Penguin, 1983.

---. The Search for Modern China. New York: Norton, 1990.

---. God’s Chinese Son. New York: Norton, 1996.

Spencer, Herbert. “Progress: Its Law and Cause.” Westminster Review 67 (1857), pp. 445-85.

Stark, Miriam, ed. Archaeology of Asia. Oxford: Blackwell, 2006.

Stathakopoulos, Dionysios. Famine and Pestilence in the Late Roman and Early Byzantine Empire. Burlington, VT: Ashgate, 2004.

Steffens, Lincoln. The Letters of Lincoln Steffens I. New York: Harcourt, Brace, & Co., 1938.

Steinhardt, Paul, and Neil Turok. Endless Universe: Beyond the Big Bang. New York: Broadway Books, 2007.

Stern, Nicholas. The Economics of Climate Change: The Stern Review. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2006. Available at http://www.occ.gov.uk/activities/ stern.htm.

Stevens, Carol. Soldiers on the Steppe: Army Reform and Social Change in Early Modern Russia. DeKalb: Northern Illinois University Press, 1995.

Stevenson, David. Cataclysm: The First World War as Political Tragedy. New York: Basic Books, 2004.

Stewart, Larry. The Rise of Public Science. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1992.

Stigler, Stephen. “Stigler’s Law of Eponymy.” In Thomas Gieryn, ed., Science and Social Structure, pp. 147-57. New York: New York Academy of Sciences, 1980.

Strachan, Hew. The First World War. New York: Penguin, 2005.

Strassberg, Richard. “Trying On Glasses.” In Ronald Pittis and Susan Henders, eds., Macao: Mysterious Decay and Romance, pp. 204-205. Hong Kong: Oxford University Press, 1997.

Strauss, Barry. The Trojan War. New York: Simon and Schuster, 2006.

Struve, Lynn. Voices from the Ming-Qing Cataclysm. New Haven, CT: Yale University Press, 1993.

---, ed. The Qing Formation in World-Historical Time. Cambridge, MA: Harvard University

Press, 2004.

Subrahmanyam, Sanjay. “The Birth-Pangs of Portuguese Asia: Revisiting the Fateful ‘Long Decade,' 1498-1509.” Journal of Global History 2 (2007), pp. 261-80.

Sugihara, Kaoru. “The East Asian Path of Economic Development: A Long-Term Perspective.” In Giovanni Arrighi, Takeshi Hamashita, and Mark Seiden, eds., The Resurgence ofEast Asia: 500, 150, and 50 Year Perspectives, pp. 78-123. New York: Rout-ledge, 2003.

Sunstein, Cass. Worst-Case Scenarios. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2007.

Swain, Carol, ed. Debating Immigration. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2007.

Swope, Kenneth. “Crouching Tigers, Secret Weapons: Military Technology Employed During the Sino-Japanese-Korean War, 1592-1598.” Journal of Military History 69 (2005), pp. 11-42.

---. A Dragons Head and a Serpents Tail: Ming China and the First Great East Asian War, 1592-1598. Norman: University of Oklahoma Press, 2009.

Sypeck, Jeff. Becoming Charlemagne: Europe, Baghdad, and the Empires of A.D. 800. New York: Harper, 2006.

Tetlock, Philip, and Aaron Belkin, eds. Counterfactual Thought Experiments in World Politics. Princeton: Princeton University Press, 1996.

Tetlock, Philip, Richard Ned Lebow, and Geoffrey Parker, eds. Unmaking the West: “What-If” Scenarios That Rewrite World History. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2006.

Thomas, Chris, et al. “Extinction Risk from Climate Change.” Nature 427 (2004), pp. 145-48.

Thompson, E. P. The Making of the English Working Class. London: Penguin, 1963.

---. Customs in Common: Studies in Traditional Popular Culture. London: Merlin, 1991.

Thomson, R. W. The Armenian History Attributed to Sebeos. Liverpool, UK: Liverpool University Press, 1999.

Thorp, Robert. China in the Early Bronze Age. Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 2006.

Tillman, Hoyt, and Stephen West, eds. China Under Jurchen Rule. Albany: State University of New York Press, 1995.

Tilly, Charles. Coercion, Capital, and European States, AD 990-1990. Oxford: Blackwell, 1992.

Tocheri, Matthew, et al. “The Primitive Wrist of Homo floresiensis and Its Implications for Hominin Evolution.” Science 317 (2007), pp. 1743-45.

Toon, O., et al. “Environmental Perturbations Caused by the Impact of Asteroids and Comets.” Review of Geophysics 35 (1997), pp. 41-78.

Tooze, Adam. The Wages of Destruction: The Making and Breaking of the Nazi Economy. New York: Penguin, 2006.

Torr, Dona,ed. Marx on China, 1855-1860: Articles from the “New York Daily Tribune.” London: Lawrence & Wishart, 1951.

Totman, Conrad. Early Modern Japan. Berkeley: University of California Press, 1993.

---. A History of Japan. Oxford: Blackwell, 2000.

Tracy, James, ed. The Rise of Merchant Empires: Long-Distance Trade in the Early Modern World, 1350-1750. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1990.

---, ed. The Political Economy of Merchant Empires. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1991.

---. The Founding of the Dutch Republic: War, Finance, and Politics in Holland, 1572-1588. Oxford: Oxford University Press, 2008.

Trigger, Bruce. A History of Archaeological Thought. 2nd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1995.

---. Sociocultural Evolution. Oxford: Blackwell, 1998.

Trimble, Jennifer. Replicating Women in the Roman Empire. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2009.

Tsai, Shih-shan. Perpetual Happiness: The Ming Emperor Yongle. Seatde: University of Washington Press, 2001.

Tsunoda, Ryusaku, William de Bary, and Donald Keene, trans. Sources of Japanese Tradition. 2 vols. New York: Columbia University Press, 1964.

Tuchmann, Barbara. The Guns of August. London: Macmillan, 1962.

---. A Distant Mirror: The Calamitous Fourteenth Century. New York: Ballantine, 1978.

---. The March of Folly: From Troy to Vietnam. New York: Ballantine, 1984.

Turchin, Peter. “A Theory for Formation of Large Empires.” Journal of Global History 4 (2009), pp. 191-217.

Twain, Mark. Autobiography I. New York: Harper, 1924.

Twitchett, Denis. “Population and Pestilence in Tang China.” In Wolfgang Bauer, ed., Studia Sino-Mongolica: Festschrift fur Herbert Franke, pp. 35-68. Wiesbaden: Harrassowitz Verlag, 1979.

Twitchett, Denis, and Michael Loewe, eds. The Cambridge History of China, vol. 1. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1986.

Tyerman, Christopher. God’s War: A New History of the Crusades. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006.

Uglow, Jenny. The Lunar Men. New York: Farrar, Straus and Giroux, 2002.

Underhill, Anne, et al. “Regional Survey and the Development of Complex Societies in Southeast Shandong, China.” Antiquity 76 (2002), pp. 745-55.

Underhill, Peter, et al. “The Phylogeography of Y Chromosome Binary Haplotypes and the Origins of Modern Human Populations.” American Journal of Human Genetics 65 (2001), pp. 43-62.

United Nations Human Development Programme. Human Development Report 2009. Overcoming Barriers: Human Mobility and Development. New York: United Nations Development Programme, 2009. http://hdr.undp.org/en/.

United Nations Organization. 2003 Energy Statistics Yearbook. New York: United Nations Organization, 2006.

Upton, Anthony. Europe, 1600-1789. London: Arnold, 2001.

Ur, Jason, et al. “Early Urban Development in the Near East.” Science 317 (2007), pp. 1188-89.

Vanaeren, Marian, et al. “Middle Paleolithic Shell Beads in Israel and Algeria.” Science 312 (2006), pp. 1785-88.

van Bavel, Bas, and Jan Luiten van Zanden. “The Jump-Start of the Holland Economy During the Late-Medieval Crisis, c. 1350-c. 1500.” Economic History Review 57 (2004), pp. 502-32.

van Creveld, Martin. The Rise and Decline of the State. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1999.

van de Mieroop, Marc. A History of the Ancient Near East. 2nd ed. Oxford: Blackwell, 2007.

van Zanden, Jan Luiten. “The ‘Revolt of the Early Modernists’ and the ‘First Modern Economy’: An Assessment.” Economic History Review 55 (2002), pp. 619-41.

Verhulst, Adriaan. The Carolingian Economy. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2002.

Vermeij, Geert. Nature: An Economic History. Princeton: Princeton University Press, 2004.

Voight, Benjamin, et al. “A Map of Recent Positive Selection in the Human Genome.” Public Library of Science Biology 4 (2006), e72.

von Daniken, Erich. Chariots of the Gods? Was God an Astronaut? New York: Putnam’s, 1968.

von Falkenhausen, Lothar. Suspended Music: Chime Bells in the Culture of Bronze Age China. Berkeley: University of California Press, 1993a.

--—. “On the Historiographical Orientation of Chinese Archaeology.” Antiquity 67 (1993b), pp. 839-49.

---. Chinese Society in the Age of Confucius (1000-250 BC): The Archaeological Evidence. Los Angeles: Cotsen Institute of Archaeology, 2006.

von Glahn, Richard. The Country of Streams and Grottoes: Expansion, Settlement, and the Civilizing of the Sichuan Frontier in Song Times. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1987.

---. Fountain of Fortune: Money and Monetary Policy in China, 1000-1700. Berkeley: University of California Press, 1996.

---. “Revisiting the Song Monetary Revolution.” International Journal of Asian Studies 1 (2004), pp. 159-78.

von Verschuer, Charlotte. Across the Perilous Sea: Japanese Trade with China and Korea from the Seventh to the Sixteenth Centuries. Ithaca, NY: Cornell University Press, 2006.

Voth, Hans-Joachim. “The Longest Years: New Estimates of Labor Inputs in England, 1760-1830.” Journal of Economic History 61 (2001), pp. 1065-82.

Wagner, Donald. Iron and Steel in Ancient China. Leiden: E. J. Brill, 1993.

---. “The Administration of the Iron Industry in Eleventh-Century China.” Journal of the Economic and Social History of the Orient 44 (2001a), pp. 175-97.

---. “Blast Furnaces in Song-Yuan China.” East Asian Science, Technology, and Medicine 18 (2001b), pp. 41-74.

---. The State and the Iron Industry in Han China. Copenhagen: Nordic Institute of Asian Studies, 2001c.

---. Science and Civilisation in China

V. Chemistry and Chemical Technology. Part 11: Ferrous Metallurgy. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2008.

Walder, Andrew. Fractured Rebellion: The Beijing Red Guard Movement. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.

Waley, Arthur. The Book of Songs. New York: Houghton Mifflin, 1937.

---. “The Fall of Lo-yang.” History Today 1 (1951), pp. 7-10.

---. The Opium War Through Chinese Eyes. London: George Allen & Unwin, 1958.

---. Chinese Poems. London: Unwin, 1961.

Waley, Daniel. The Italian City-Republics. 3rd ed. London: Weidenfeld and Nicolson, 1988.

Walker, Paul. Exploring an Islamic Empire: Fatimid History and its Sources. London: I. B. Tauris, 2002.

Walmsley, Alan. Early Islamic Syria. London: Routledge, 2007.

Wang, Eric, et al. “Recent Acceleration of Human Adaptive Evolution.” Proceedings of the National Academy of Sciences 104 (2007), pp. 20753-58.

Wang, Gungwu. Divided China: Preparing for Reunification, 883-947. Singapore: National University of Singapore University, 2007.

Wang, Mingke. “From the Qiang Barbarians to the Qiang Nationality: The Making of a New Chinese Boundary.” In Shu-min Huang and Cheng-kuang Hsu, eds., Imagining China: Regional Division and National Unity, pp. 43-80. Taipei: Academica Sinica, 1999.

Wang, Xiaoqing. “The Upper Paleolithic Longwangcan Site at Yichuan in Shaanxi.” Chinese Archaeology 8 (2008), pp. 32-36.

Wang, Zhongshu. Han Civilization. New Haven, CT: Yale University Press, 1982.

Ward, Steven, and Erik Asphaug. “Asteroid Impact Tsunami: A Probabilistic Hazard Assessment.” Icarus 145 (2000), pp. 64-78.

Ward-Perkins, Bryan. The Fall of Rome and the End of Civilization. Oxford: Oxford University Press, 2005.

Watson, Andrew. Agricultural Innovation in the Early Islamic World. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 1982.

Watson, Burton. The Tso Chuan. New York: Columbia University Press, 1989.

---. Records of the Grand Historian: Han Dynasty I. Rev. ed. New York: Columbia University Press, 1993.

Webb, Stephen. If the Universe Is Teeming with Aliens … Where is Everybody? Fifty Solutions to Fermi’s Paradox and the Problem of Extraterrestrial Life. New York: Springer, 2002.

Weber, Max. The Protestant Ethic and the Spirit of Capitalism. New York: Scribners, 1958. First published in German, 1905.

Weinberg, Gerhard. A World at Arms: A Global History of World War II. 2nd ed. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2005.

Weiss, Harvey, et al. “The Genesis and Collapse of North Mesopotamian Civilization.” Science 261 (1993), pp. 995-1004.

Wells, Spencer. Pandoras Seed: The Unforeseen Cost of Civilization. New York: Random House, 2010.

Wengrow, David. The Archaeology of Early Egypt. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2006.

Wertime, Theodore, and James Muhly, eds. The Coming of the Age of Iron. New Haven, CT: Yale University Press, 1980.

Westad, Odd Arne. The Global Cold War. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2005.

Wheeler, Mortimer. Still Digging: Adventures in Archaeology. London: Pan, 1955.

White, Leslie. The Science of Culture. New York: Farrar, Straus, 1949.

White, Richard. “It’s Your Misfortune and None of My Own”: A New History of the American West. 2nd ed. Norman: University of Oklahoma Press, 1993.

Whittaker, C. R. Frontiers of the Roman Empire. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1994.

Whittow, Mark. The Making of Byzantium, 600-1025. Berkeley: University of California Press, 1996.

Wickham, Chris. Framing the Early Middle Ages: Europe and the Mediterranean 400-800. Oxford: Oxford University Press, 2005.

---. The Inheritance of Rome: Illuminating the Dark Ages, 400-1000. New York: Viking, 2009.

Wiesner-Hanks, Merry. Early Modern Europe 1450-1789. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2006.

Wilhelm, Gemot. The Hurrians. Warminster, UK: Aris and Philips, 1989.

Wilkinson, Toby. Genesis of the Pharaohs. London: Roudedge, 2003.

Willcox, George, et al. “Early Holocene Cultivation Before Domestication in Northern Syria.” Vegetation History and Archaeobotany 17 (2008), pp. 313-25.

Williams, Michael. Deforesting the Earth. Chicago: University of Chicago Press, 2003.

Wills, John. 1688: A Global History. New York: Norton, 2002.

Wilson, Andrew. “Indicators for Roman Economic Growth.” Journal of Roman Archaeology 22, 2009, pp. 46-61.

Wilson, Dominic, and Anna Stupnytska. The N-11: More Than an Acronym. Goldman Sachs Global Economics Paper no. 153, March 28, 2007. Available at https://portal. gs.com.

Wilson, Edward O. Sociobiology: The New Synthesis. 25th anniversary ed. Cambridge MA: Harvard University Press, 2000.

Wilson, Peter. The Thirty Years War: Europe’s Tragedy. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.

Winchester, Simon. The Man Who Loved China. New York: Harper, 2008.

Witakowski, Witold. Pseudo-Dionysius of Tel-Mahre, Chronicle III. Liverpool: Liverpool University Press, 1996.

Wolpoff, Milford. Human Evolution. New York: McGraw-Hill, 1996.

Wolpoff, Milford, and Rachel Caspari. Race and Human Evolution: A Fatal Attraction. New York: Simon and Schuster, 2002.

Wong, Bin. China Transformed: Historical Change and the Limits of European Experience. Ithaca, NY: Cornell University Press, 1997.

Wood, Frances. The Silk Road: Two Thousand Years in the Heart of Asia. Berkeley: University of California Press, 2002.

Wood, James. “A Theory of Preindustrial Population Dynamics.” Current Anthropology 39 (1998), pp. 99-135.

Woodhouse, A. S. P., ed. Puritanism and Liberty. Chicago: University of Chicago Press, 1938.

Wozniak, Steve, and Gina Smith. iWoz: Computer Geek to Cult Icon. New York: Norton, 2007.

Wrangham, Richard. Catching Fire: How Cooking Made Us Human. New York: Basic Books, 2009.

Wright, Arthur. The Sui Dynasty: The Unification of China, AD 581-617. New York: Knopf, 1978.

Wright, Arthur, and Denis Twitchett, eds. Perspectives on the Tang. New Haven, CT: Yale University Press, 1973.

Wrigley, E. A. Continuity, Chance, and Change: The Character of the Industrial Revolution in England. Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2000.

Wu, Hung. Monumentality in Early Chinese Art and Architecture. Stanford: Stanford University Press, 1995.

Xie, C. Z., et al. “Evidence of Ancient DNA Reveals the First European Lineage in Iron Age Central China.” Proceedings of the Royal Society B: Biological Sciences 274 (2007), pp. 1597-1601.

Xiong, Victor. Sui-Tang Chang’an: A Study in the Urban History of Medieval China. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2000.

---. Emperor Yang of the Sui Dynasty. Albany: State University of New York Press, 2006.

Yamada, Shigeo. The Construction of the Assyrian Empire. Leiden: E. J. Brill, 2000.

Yang, B., et al. “General Characteristics of Temperature Variation in China During the Last Two Millennia.” Geophysical Research Letters 29 (2002), 10.1029/2001GL014485.

Yang, Liensheng. “Notes on the Economic History of the Chin [Jin] Dynasty.” In Liensheng Yang, Studies in Chinese Institutional History, pp. 119-97. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1961.

Yang, Xiaoneng, ed. New Perspectives on Chinas Past: Chinese Archaeology in the Twentieth Century. 2 vols. New Haven, CT: Yale University Press, 2004.

Yanko-Hombach, Virginia, et al., eds. The Black Sea Flood Question: Changes in Coastline, Climate, and Human Settlement. Leiden: E. J. Brill, 2007.

Yates, Robin, et al. Military Culture in Imperial China. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2009.

Yergin, Daniel. The Prize: The Epic Quest for Oil, Money, and Power. New York: Free Press, 1992. Yergin, Daniel, and Joseph Stanislaw. The Commanding Heights: The Battle for the World Economy. Rev. ed. New York: Free Press, 2002.

Yinxu Archaeological Team. “The Shang Bronze Foundry-Site at Xiaomintun in Anyang City.” Chinese Archaeology 8 (2008), pp. 16-21.

Youlton, John, ed. The Blackwell Companion to the Enlightenment. Oxford: Blackwell, 1992.

Yuan, Jing. “The Origins and Development of Animal Domestication in China.” Chinese Archaeology 8 (2008), pp. 1-7.

Yuan, Jing, and Rowan Flad. “Pig Domestication in Ancient China.” Antiquity 76 (2002), pp. 724-32.

Zakaria, Fareed. The Post-American World. New York: Norton, 2008.

Zeman, Adam. A Portrait of the Brain. New Haven, CT: Yale University Press, 2008.

Zhang, Deer. “Evidence for the Existence of the Medieval Warm Period in China.” Climatic Change 26 (1994), pp. 289-97.

Zhang, E., et al. “Quantitative Reconstruction of the Paleosalinity at Qinghai Lake in the Past 900 Years.” Chinese Science Bulletin 49 (2004), pp. 730-34.

Zhang, Juzhong et al. “The Early Development of Music. Analysis of the Jiahu Bone Flutes.” Antiquity 78 (2004), pp. 769-78.

Zhang, Lijia. “Socialism Is Great!” A Workers Memoir of the New China. New York: Anchor, 2008.

Zhang, Xuelian, et al. “Establishing and Refining the Archaeological Chronologies of Xinzhai, Erlitou and Erligang Cultures.” Chinese Archaeology 8 (2008), pp. 197-211.

Zhao, Dingxin. “Spurious Causation in a Historical Process: War and Bureaucratization in Early China.” American Sociological Review 69 (2004), pp. 603-607.

---. The Rise of the Qin Empire and Patterns of Chinese History. Forthcoming.

Zheng, Bijian. “Chinas ‘Peaceful Rise’ to Great-Power Status.” Foreign Affairs 84.5 (2005), pp. 18-24.

Zheng, Pingzhong, et al. “A Test of Climate, Sun, and Culture Relationships from an 1810-Year Chinese Cave Record.” Science 322 (2008), pp. 940-42.

Zheng, Yongnian. Will China Become Democratic? Elite, Class and Regime Transition. Singapore: East Asian Institute, 2004.

---. The Chinese Communist Party as Organizational Emperor: Culture, Reproduction, and Transformation. London: Routledge, 2010.

Ziegler, Philip. The Black Death. New York: Harper, 1969.

Zilhao, Jo?o. “Neandertals and Modern Humans Mixed, and It Matters.” Evolutionary Anthropology 15 (2006), pp. 183-95.

Zimansky, Paul. Ecology and Empire: The Structure of the Urartian State. Chicago: University of Chicago Press, 1985.

Zong, Yeng et al. “Fire and Flood Management of Coastal Swamp Enabled First Rice Paddy Cultivation in Eastern China.” Nature 449 (2007), pp. 459-63.

Z?rcher, Erik. The Buddhist Conquest of China: The Spread and Adoption of Buddhism in Early Medieval China. 3rd ed. Leiden: E. J. Brill, 2007.

Zweig, David, and Bi Jianhai. “Chinas Global Hunt for Energy.” Foreign Affairs 84.5 (2005), pp. 25-38.

Благодарности

Как и большинство книг, эта книга не могла бы быть написана без участия многих людей, помимо автора. Вероятно, я никогда не подумал бы написать нечто подобное, если бы не провел столь долгое время в непредвзятой и открытой атмосфере Школы гуманитарных и естественных наук Стэнфордского университета, где никто не переживает чересчур много по поводу традиционных академических разграничений. Мне хотелось бы поблагодарить Стива Хабера, Иэна Ходдера, Адриенну Мэйджор, Джоша Обера, Ричарда Сэллера, Уолтера Шайделя и в особенности Кэти Ст. Джон за то, что они годами оказывали мне поддержку, поощряли, беседовали со мной и были терпеливы.

Джаред Даймонд, Константин Фасолт, Найл Фергюсон, Джек Голдстоун, Джон Халдон, Иэн Ходдер, Агнес Хсу, Марк Льюис, Барнаби Марш, Нейл Робертс и Ричард Сэллер — все они читали части книги, пока я ее писал. А Эрик Минский, Дэниэл Креве, Эл Дьен, Дора Дьен, Мартин Льюис, Адриенна Мэйджор, Джош Обер, Майкл Пьюэтт, Джим Робинсон, Кэти Ст. Джон и Уолтер Шайдель читали всю рукопись. Я чрезвычайно благодарен за их комментарии и советы и приношу свои извинения за те места в книге, где я не смог понять их или же где я оказался чересчур упрям, чтобы их принять.

Боб Белла, Франческа Брей, Марк Элвин, Иэн Ходдер, Ричард Клейн, Марк Льюис, Ли Линь, Том Мак-Клеллан, Дуглас Норс, Уолтер Шайдель, Натан Сивин, Адам Смит, Ричард Страссберг, Дональд Вагнер, Берри Вейнгаст и Чжан Сюэлянь давали мне читать неопубликованные или только что опубликованные работы. В дополнение ко всем, кого я уже упоминал, беседы с Чипом Блэккером, Дэвидом Крисченом, Полом Дэвидом, Лэнсом Дэвисом, Полом Эрлихом, Питером Гернси, Дэвидом Граффом, Дэвидом Кеннеди, Кристианом Кристиансеном, Дэвидом Лэйтином, Джефри Ллойдом, Стивом Митеном, Колином Ренфрю, Маршаллом Салинзом, Джимом Шиханом, Стивом Шеннаном, Питером Темином, Лотаром фон Фалькенхаузеном, Крисом Уикхэмом, Бинь Воном, Гэвином Райтом, Виктором Сюном, Сяонэн Яном, Динсинь Чжао и Ицюнь Чжоу помогали мне продумать до конца различные идеи в этой книге. Кроме того, участники конференций «Древнее Средиземноморье и китайские империи» и «Первая великая дивергенция» в Стэнфорде и участники бесед в Абу-Даби, Анахайме, Афинах (в Греции), Остине, Биг-Скай в Монтане, Кембридже (в Массачусетсе и Соединенном Королевстве), Лос-Анджелесе, Медфорде, Монреале, Нью-Хейвене, Сиэтле, Стэнфорде и Виктории (в Британской Колумбии) также выслушивали часть моей аргументации и вносили очень полезные предположения.

Школа гуманитарных и естественных наук Стэнфордского университета предоставила финансовую поддержку, которая дала мне возможность заниматься этой книгой. Мне хотелось бы поблагодарить Мишель Энджел за выполнение окончательных вариантов карт и графиков и Пэта Пауэлла за обеспечение получения разрешений на воспроизведение рисунков и текстов, ранее где-либо опубликованных.

И последнее, но отнюдь не самое маловажное, — эта книга никогда не была бы написана без поощрения со стороны Сэнди Дийкстра и команды Литературного агентства Сандры Дийкстра (Sandra Dijkstra Literary Agency), моих издателей — Эрика Чински (издательство Farrar, Straus and Giroux) и Дэниэла Креве (издательство Profile Books), а также Евгении Ча из FSG.

Примечания

1

Даогуан (Целенаправленное и блестящее) (??) — девиз правления императора Айсиньгёро Мяньнина. — Прим. ред.

(обратно)

2

Альберт, принц-консорт (супруг королевы без права занятия престола), был уроженцем Германии (замок Розенау близ Кобурга). — Прим. ред.

(обратно)

3

Балморал — замок в графстве Абердиншир, построен по приказу королевы Виктории. С 1852 г. официальная резиденция английских королей в Шотландии. — Прим. перев.

(обратно)

4

Игра слов: среди значений словосочетания tere apart — «разлучать» и «разгромить». — Прим. ред.

(обратно)

5

Тихуанский картель — ведущая преступная группировка Мексики. Действует на северо-западе страны и является крупнейшим поставщиком кокаина из Мексики в США. — Прим. перев.

(обратно)

6

Для сравнения: в ходе упомянутой выше Гражданской войны в США погибло порядка 700 тыс. человек. — Прим. ред.

(обратно)

7

Сяньфэн (Вселенское процветание) (??/??) — девиз правления императора Айсиньгёро Ичжу. — Прим. ред.

(обратно)

8

Речь шла о перезаключении договоров 1842-1844 гг. — Прим. перев.

(обратно)

9

Мандаринский язык — старое наименование пекинского диалекта китайского языка, наиболее распространенного из китайских диалектов. — Прим. ред.

(обратно)

10

Термин происходит от английского taikonaut. Употребляется в англоязычной печати примерно с 1998 г., предположительно образован из китайского (???) t?ik?ng r?n — космический человек, космонавт. — Прим. перев.

(обратно)

11

Тогда закончилась одна из более холодных (ледниковых) эпох и началась нынешняя, более теплая (межледниковая) эпоха, но ледниковый период в целом продолжается и поныне. — Прим. ред.

(обратно)

12

То есть коммунистические правители КНДР Ким Ир Сен, Ким Чен Ир и Ким Чен Ын. — Прим. ред.

(обратно)

13

Некоторые люди считают, что китайские моряки в XV в. даже достигли обеих Америк, но, как я попытаюсь объяснить в главе 8, такие утверждения, вероятно, являются фантастическими. Самое «убедительное» свидетельство в пользу этих воображаемых путешествий — карта мира, демонстрировавшаяся в Пекине и Лондоне в 2006 г. Считается, что это сделанная в 1763 г. копия с китайского оригинала, выполненного в 1418 г. Эта карта не только очень сильно отличается от всех подлинных китайских карт XV в. Она также поразительно напоминает французские карты мира XVIII столетия, вплоть до таких деталей, как изображение Калифорнии как острова. Скорее всего, китайский картограф XVIII в. объединил карты XV столетия с новыми имевшимися в его распоряжении французскими картами. Составитель этой карты, вероятно, не собирался никого вводить в заблуждение. Однако жаждущие сенсационных открытий коллекционеры XXI в. успешно обманули самих себя. — Здесь и далее, если не указано иного, примечания автора.

(обратно)

14

Вонг покинул Ирвин в 2005 г., но переехал лишь на 40 миль [64,36 км], в Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе. Кроме того, у Вана имелся соавтор, Джеймс Ли. Но последний также преподает всего лишь в 40 милях от Ирвина, в Калифорнийском технологическом институте в Пасадине.

(обратно)

15

Катай — старинное латинское название Китая. — Прим. ред.

(обратно)

16

То есть археологии как части антропологии (такой подход широко распространен на Западе, но при этом антропология там трактуется гораздо шире, нежели в отечественной науке). — Прим. ред.

(обратно)

17

Бирс А. Словарь Сатаны. Пер. Сергея Барсова. — Прим. ред.

(обратно)

18

Здесь автор цитирует шекспировского Макбета. — Прим. перев.

(обратно)

19

Академическая биология — весьма обширная область; я использую скорее ее экологические и/или эволюционные аспекты, нежели молекулярные и/или клеточные.

(обратно)

20

Амебы также относятся к царству животных. — Прим. ред.

(обратно)

21

Я использую слово «социология» как краткий термин для обозначения социальных наук в целом и в первую очередь — скорее тех их направлений, которые обобщают знания о том, как функционируют все сообщества, нежели тех, которые сосредотачивают внимание на различиях. Это определение идет вразрез с традиционными научными толкованиями, применяемыми в социологии, антропологии, экономике и политических науках, и прежде всего относится к тем областям, где биология и общественные науки стыкуются друг с другом. В особенности это касается демографии и психологии.

(обратно)

22

Хайнлайн Р. Э. Достаточно времени для любви. Пер. Ю. Соколова.

(обратно)

23

География, как и биология, и социология, — это огромное и не строго определяемое поле деятельности (фактически настолько не строго, что начиная с 1940-х гг. многие университеты решили, что это вообще не академическая дисциплина, и закрыли свои географические факультеты). Я по большей части обращаюсь к социально-экономической и/или экономической географии, нежели к физической.

(обратно)

24

В оригинале обыгрывается созвучие слов chaps — люди и maps — карты. — Прим. перев.

(обратно)

25

Точнее, перигляциальные (приледниковые) холодные степи. — Прим. ред.

(обратно)

26

Отечественные авторы традиционно используют для обозначения этого региона термин «Плодородный полумесяц». — Прим. ред.

(обратно)

27

Который с XIX в. люди называли Ближним и Средним Востоком (Middle East), — создавая, скорее всего, тем самым путаницу.

(обратно)

28

Австралазия — географический термин для обозначения Австралии, Новой Зеландии, Новой Гвинеи, Новой Британии и расположенных рядом с ними небольших островов. — Прим. ред.

(обратно)

29

Месопотамия — древнегреческое название (буквально означающее «Междуречье») Ирака. По традиции, историки и археологи используют слово «Месопотамия», когда речь идет о периоде до вторжения арабов в 637 г. н. э., а после этой даты пользуются названием «Ирак».

(обратно)

30

Я позаимствовал этот термин у экономиста Александра Гершренкона, хотя он использовал его немного по-другому.

(обратно)

31

Более технические подробности представлены в приложении к этой книге, а также на веб-сайте www.ianmorris.org.

(обратно)

32

Перевод цитат Смита взят из книги «Антология экономической классики». Т. 1. — Прим. перев.

(обратно)

33

В английском языке слово man обозначает и человека, и мужчину, и поэтому Homo habilis может толковаться и как «мужчина умелый» (англ. Handy Man), против чего все больше выступают феминистки. — Прим. перев.

(обратно)

34

В мои юные годы слово «обезьяночеловек» со всеми его коннотациями, связанными с Тарзаном и Джейн (Здесь речь идет о множестве популярных кинофильмов о Тарзане, вышедших на экране в основном с 1930-х по 1960-е годы. — Прим. пер.), пользовалось гораздо большей популярностью в школьных учебниках, чем сейчас. В наши дни палеоантропологи обычно относятся к нему с некоторым пренебрежением, но мне кажется, оно точно передает противоречивую сущность архаичных гоминин и, несомненно, произносить его легче, чем другие варианты.

(обратно)

35

На практике они, вероятно, перемещались за раз на несколько миль, чтобы найти хорошие новые участки для кормежки, а затем оставались там на несколько лет.

(обратно)

36

Гиены рода Pachycrocuta, массой до 200 кг. — Прим. ред.

(обратно)

37

Хотя мы теперь произносим название китайской столицы как Бейджинг (Beijing), палеоантропологи договорились друг с другом по-прежнему говорить о пекинском человеке.

(обратно)

38

Утверждают, что гейдельбергский человек жил как в Европе, так и в Африке. Некоторые палеоантропологи считают, что он происходит из Европы, после чего распространился «обратно» в Африку. Однако другие предполагают, что гейдельбергский человек, подобно Homo habilis и Homo ergaster, развился в Африке в ответ на местные изменения климата, после чего распространился на север. Кости, несколько сходные с костями гейдельбергского человека, были также найдены в Китае. Но это свидетельство является более спорным.

(обратно)

39

А также, разумеется, неизвестное число видов гоминидов, вроде «хоббитов» с Флореса, которые вымерли, не оставив современных наследников. Еще один новый вид был определен в 2010 г. в горах Центральной Азии. Как и следовало ожидать, ему дали название «йети».

(обратно)

40

Это так называемая «техника леваллуа»: заготовка имеет примерно цилиндрическую форму, от нее, начиная с краев, аккуратно отщепляют ровные и острые пластины, которые можно либо использовать сразу, либо подвергнуть дальнейшей обработке. — Прим. ред.

(обратно)

41

Здесь явно имеются в виду домашние лошади. — Прим. ред.

(обратно)

42

Один антрополог из Гарвардского университета положительно отреагировал на данную публикацию о неандертальском геноме, предположив, что всего 32 млн долларов инвестиций позволили бы нам генетически модифицировать современный человеческий ДНК и поместить его в клетку шимпанзе, чтобы в итоге получить настоящего неандертальского ребенка. Необходимой для этого технологии нет в наличии — пока. Однако даже когда она появится, мы, возможно, будем колебаться насчет того, использовать ее или нет. Мой коллега из Стэнфордского университета Ричард Клайн, один из ведущих палеоантропологов мира, как-то спросил одного журналиста: «Куда вы поместите его [неандертальца] — в Гарвард или в зоопарк?⁶»

(обратно)

43

Раскопки в пещере Тешик-Таш проводила в 1938-1939 гг. советская экспедиция под руководством А.П. Окладникова. — Прим. ред.

(обратно)

44

Некоторые изолированные группы, вроде «хоббитов» с острова Флорес, возможно, выжили. Когда португальские моряки в XVI веке добрались до острова Флорес, они утверждали, что видели крошечных волосатых жителей пещер, которые едва могли говорить. С тех пор прошли сотни лет, и говорят, что похожий маленький народ по-прежнему обитает на Яве. Недавно показывали волос, который, якобы, принадлежал представителю этой группы, но при тестировании его ДНК оказалось, что этот волос является человеческим. Некоторые антропологи уверены, что мы в конце концов обнаружим последние останки этих досовременнмх людей, сокрытые в яванских лесах, площадь которых все время сокращается. Должен признаться, что лично я отношусь к этому скептически.

(обратно)

45

Однако Homo sapiens, которые остались в Африке, не спаривались с неандертальцами, и у современных африканцев нет неандертальских ДНК. Вытекающие из этого следствия все еще ждут своего изучения.

(обратно)

46

Мао Цзэдун придумал это выражение в 1957 г. для описания своего радикального эксперимента по проведению индустриализации и коллективизации в Китае. Это была одна из наихудших катастроф в мировой истории. К тому времени, когда Мао отказался от него в 1962 г., возможно, что около 30 млн человек умирали от голода (я вернусь к этому вопросу в гл. 10). Это делает «Большой скачок» довольно странным термином для описания внезапного возникновения людей полностью современного типа, однако он прижился.

(обратно)

47

Так переводится Moon-Watcher в классическом переводе этого романа на русский язык Норы Галь. — Прим. перев.

(обратно)

48

В романе Кларка для первого убийства был использован «тяжелый заостренный камень длиной в ладонь». — Прим. ред.

(обратно)

49

То есть двигаясь по тогдашней южной кромке плавучих льдов в Атлантике. — Прим. ред.

(обратно)

50

Некоторые китайские археологи полагают, что люди современного типа независимо эволюционировали в Китае. Я рассматриваю эту идею ниже.

(обратно)

51

Птица Genyornis newtoni из отряда гусеобразных и гигантский варан Varanus (Megalania) prisca. — Прим. ред.

(обратно)

52

Физическая антропология — направление антропологии, изучающее происхождение и эволюцию человека как биологического вида. — Прим. пер.

(обратно)

53

Может показаться странным, что африканский Адам жил на сотню тысяч лет позднее африканской Евы. Причина этого — в том, что данные имена ничего не означают. Это не были первый мужчина и первая женщина Homo sapiens. Это были попросту самые поздние предки, до которых каждый ныне живущий может проследить свои гены. В среднем у мужчин такое же число потомков, что и у женщин (это очевидно, так как у каждого из нас имеется один отец и одна мать). Однако число детей на одного мужчину сильнее варьирует относительно среднего, нежели число детей на одну женщину, поскольку некоторые мужчины бывают отцами десятков младенцев. Относительно большое число бездетных мужчин означает, что генетические линии мужчин вымирают более легко, нежели генетические линии женщин. Поэтому выжившие мужские линии сходятся на более позднем предке, нежели выжившие женские линии.

(обратно)

54

Эмиль Картальяк. — Прим. ред.

(обратно)

55

Но с Австралией бы так, конечно, не получилось. — Прим. ред.

(обратно)

56

В своей изданной в 1999 г. книг с Noah’s Flood («Потоп Ноя») геологи Уильям Райан и Уолтер Питмен высказали предположение, что именно этот разлив Черного моря побудил к созданию данной библейской истории. Они датировали этот потоп временем около 5600 лет до н. э., однако более поздние исследования показали, что данный бассейн, вероятно, наполнился пресной водой в период 16-14 тысяч лет до н. э. Затем он стал соленым после того, как сюда где-то за 7400 лет до н. э. прорвались воды Средиземного моря. Маловероятно, что столь ранняя катастрофа побудила к созданию истории о Ное. А вот погружение в воду того, что теперь является Персидским заливом, могло быть более правдоподобным источником для повествований о потопе в древней литературе.

(обратно)

57

Некоторые люди верят, что на этих прибрежных равнинах ледниковой эпохи процветали чудесные цивилизации, более богатые, чем Атлантида. Однако они были забыты после 12 700-х годов до н. э., когда поднявшееся море поглотило их. Археологи обычно игнорируют данную идею, но не из-за того, что пытаются скрыть эту истину, а потому, что она попросту неправдоподобна. Помимо всего прочего, эта идея требует от нас верить, что никто из внутренних высокорасположенных земель (то есть областей, которые до сих пор лежат выше уровня воды) никогда не торговал с пропавшими городами или не имитировал их достижения. Несмотря на более чем сотню лет раскопок, не обнаружилось никаких удивительных изделий, принадлежавших пропавшим цивилизациям. Траулеры регулярно вытаскивают со дна моря каменные орудия и кости мамонтов ледниковой эпохи. Однако продвинутые артефакты упрямо отказываются появляться на свет.

(обратно)

58

«Умеренная зона» в данном случае означает не умеренный пояс (климат в этих широтах всегда был в основном субтропическим или жарким), а то, что здесь даже при максимальных похолоданиях климат оставался достаточно теплым и мягким, без сильных холодов. — Прим. ред.

(обратно)

59

Трогательная сцена, если мы не зададимся вопросом, как этот щенок оказался мертвым одновременно со своей хозяйкой.

(обратно)

60

Некоторые археологи рассказывают нам иную историю. По их мнению, крошечные бусинки из стекла, углерода и иридия, найденные в некоторых североамериканских местонахождениях и датируемые временем около 11 000 лет до н. э., могли возникнуть лишь в результате сильного нагрева — нагрева того рода, который мог бы получиться, если бы обломки из хвоста кометы столкнулись бы с Землей. Эти археологи рисуют картину не постепенного таяния ледников, но некоего внезапного взрыва на Северном полюсе, который «выключил» Гольфстрим. Однако даже это не породило бы «супербури» из фильма «Послезавтра».

(обратно)

61

Это кажется очевидным делом. Однако запрягать животных так, чтобы они могли тащить повозки и при этом не задыхались и оставались под контролем возчика, — гораздо труднее, нежели это выглядит со стороны.

(обратно)

62

Ламы и альпаки произошли от диких гуанако. Киноа — родственник лебеды с крупными съедобными семенами. — Прим. ред.

(обратно)

63

Напротив, что касается непищевых культур, то изучение ДНК, проведенное в 2005 г., позволяет предположить, что первые колонисты обеих Америк принесли с собой из Азии культивированные бутылочные тыквы, которые они использовали в качестве контейнеров.

(обратно)

64

Средняя разница составляла чуть менее 1700 лет; медианная — 2250 лет.

(обратно)

65

Иными словами, представление об эволюции у Дарвина значительно отличалось от такового у Спенсера. Спенсер верил, что понятие эволюции приложимо ко всему и что эволюция является прогрессивной и приведет к улучшению Вселенной. Дарвин же ограничивал эволюцию только биологией и определял ее как «происхождение путем модификаций». И поскольку источником модификаций являются случайные генетические мутации, модификации лишены направленности. Иногда они порождают сложность из простоты, а иногда и нет.

(обратно)

66

Речовка времен движения против войны во Вьетнаме. — Прим. ред.

(обратно)

67

В 2007 г. в Стэнфордском университете признали серьезность положения и предприняли повторное «венчание под дулом пистолета», чтобы вновь объединить два направления антропологии.

(обратно)

68

Психологи используют термин «социальное развитие» в совершенно другом значении. Оно относится к научению детей нормам того общества, в котором те растут.

(обратно)

69

Когда один из членов Королевского астрономического общества в Лондоне попробовал сделать комплимент Эддингтону, назвав его одним из трех человек в мире, которые на самом деле понимают теорию Эйнштейна, Эддингтон какое-то время молчал, а затем ответил: «Я пытаюсь понять, а кто же третий?»¹¹.

(обратно)

70

Я также собрал данные о размере населения в крупнейших политических союзах, стандарты жизни, скорость перевозок и число самых крупных зданий. С каждой из этих характеристик были свои проблемы (наложение на другие характеристики, нехватка данных), из-за чего они оказались менее полезными, чем те четыре характеристики, на которых я остановился; но есть одна хорошая новость: каждая из них во многом следовала той же закономерности, что и выбранные мной четыре.

(обратно)

71

www.ianmorris.org.

(обратно)

72

Цифра в 35 млн, которую я указал для Токио в предыдущем разделе «Что измерять», относилась к 2009 г., из чего следует, что за период с 2000 по 2009 г. показатель Востока по организации/урбанизму подскочил с 250 до 327,72 пункта. Я вернусь к ускорению социального развития в XXI в. в конце этой главы и в главе 12.

(обратно)

73

Я внес в цифры Кука всего одну существенную поправку. Я полагаю, что он переоценил темпы роста количества получаемой энергии в Юго-Западной Азии после начала одомашнивания растений и что его цифра в 12 тысяч килокалорий на человека в день для «раннего сельскохозяйственного общества» лучше подходит для времени около 3000-х гг. до н. э., а не для времени около 5000-х гг. до н. э., к которому он ее отнес.

(обратно)

74

Перевод Г. Г. Кудрявцева. — Прим. перев.

(обратно)

75

Максимальное количество баллов, равное 1000, которое я задал для 2000 года н. э., конечно, не означает, что это наивысший уровень развития, который не будет далее повышаться. По моим расчетам, в период с 2000 по 2010 год (год, когда я пишу эти строки), развитие Запада возросло с приблизительно 906 баллов к 1060 баллам, а развитие Востока — с примерно 565 баллов к приблизительно 680 баллам.

(обратно)

76

Автор здесь цитирует строки из стихотворения Киплинга «Отпустительная молитва»: «Дни нашей славы далеки,/ Как Ниневия или Тир». — Прим. перев.

(обратно)

77

Здесь имеются в виду события времен Великой депрессии в США. «?ки» (Okies) — разорившиеся фермеры, преимущественно из Оклахомы, ставшие сезонными рабочими. — Прим. ред.

(обратно)

78

Новый курс — экономическая и социальная политика администрации президента Рузвельта в 1930-х гг., направленная на преодоление Великой депрессии 1929-1933 гг. — Прим. перев.

(обратно)

79

Эдвардианская эпоха — эпоха царствования короля Великобритании и Ирландии Эдуарда VII (1901-1910). — Прим. ред.

(обратно)

80

В отечественном прокате «Воспоминания о будущем». — Прим. ред.

(обратно)

81

Что вызывает путаницу у тех из нас, кто пользуются современными картами, на которых север расположен наверху. Египтяне же все рассматривали в привязке к Нилу; река текла вниз из Верхнего Египта на юге в сторону Нижнего Египта на севере.

(обратно)

82

Кинофильмы «Царь Скорпион», к сожалению, не имеют даже поверхностного сходства с тем немногим, что мы знаем о реальном царе Скорпионе.

(обратно)

83

Отчасти так получилось потому, что наши археологические данные являются очень приблизительными, и отчасти — по техническим причинам. Поскольку данные являются очень разрозненными, я измерял социальное развитие в III тысячелетии до н. э. с интервалами в четверть тысячелетия, и точки в 2250 и 2000 лет до н. э. оказались за пределами большей части времени хаоса. Кроме того, западный регион имел два отдельных центра: один в Месопотамии и один в Египте, и коллапсы в них немного не совпадали. За 2100 лет до н. э. уровень социального развития Египта был ниже, чем за 2200 лет до н. э., но Месопотамия оправилась от первоначального коллапса; когда же ко времени 2000 лет до н. э. в Месопотамии снова случился коллапс, Египет уже восстановился.

(обратно)

84

Древние историки обычно называли земли современной Турции греческим названием Анатолия (что означает «земля Востока»), поскольку турки — первоначально выходцы из Центральной Азии — поселились в Анатолии только в XI в. н. э.

(обратно)

85

Другое имя — Шан-ди. — Прим. ред.

(обратно)

86

King Cong — буквально «царский цун». — Прим. ред.

(обратно)

87

Я говорю «согласно легенде», поскольку исследования в Чжоукоудяне — важнейшем доисторическом местонахождении, которое рассматривалось в главе 1, — берут свое начало, как говорят, в том же самом году и во многом подобным же образом: один немецкий натуралист, застрявший в Пекине из-за гражданских беспорядков, определил «кость дракона» в лавке аптекаря как древний человеческий зуб. Такое совпадение несколько подозрительно.

(обратно)

88

Годы жизни около 145 или 135 — около 86 до н. э. — Прим. ред.

(обратно)

89

Предки нынешних тибето-бирманских народов. — Прим. ред.

(обратно)

90

Прежде бронзовые мечи были хрупкими, и ими можно было только колоть. — Прим. ред.

(обратно)

91

Я хотел бы еще раз поблагодарить доктора Деметриуса Шиларди из Archaeological Society of Athens за великодушное приглашение нас участвовать в раскопках в период с 1983 по 1989 г.

(обратно)

92

Единственная реальная разница — у китайских колесниц число спиц в колесах было больше, нежели у западных колесниц.

(обратно)

93

Это были лошади.

(обратно)

94

Босс главной мафиозной семьи у американской и сицилийской мафии. — Прим. ред.

(обратно)

95

Основным источником олова для западного центра была Юго-Восточная Анатолия.

(обратно)

96

Мне хотелось бы воспользоваться этой возможностью, чтобы еще раз поблагодарить за оказанную поддержку моих коллег-директоров Себастьяно Туза, в прошлом отвечавшего за археологию в провинции Трапани), Кристиана Кристиансена из Гётеборгского университета, Кристофера Прескотта из Университета Осло, Майкла Колба из Университета Северного Иллинойса и Эмму Блейк из Аризонского университета, а также суперинтендантов Росселлу Джильо и Катерину Греко и жителей Салеми (в особенности Джованни Басконе и Николу Спаньоло) и, конечно, многих спонсоров, благодаря которым стал возможным данный проект Стэнфордского университета, и всех студентов и сотрудников, принявших участие в его выполнении.

(обратно)

97

Историки договорились называть годы с 1046 по 771 до н. э. периодом Западного Чжоу. А о периоде после миграции царской семьи на восток с 771 по 481, 453 или 403 год до н. э. (разные историки выбирают разные годы его окончания) они говорят как о Восточном Чжоу. Чтобы создать еще больше путаницы, историки также регулярно называют годы с 722 по 481 до н. э. периодом Весен и Осеней, в честь главных хроник тех лет — «Весен и осеней господина Люя». А годы с 480 по 221 до н. э. историки называют периодом воюющих государств.

(обратно)

98

Здесь: титул сильнейших на каждый конкретный момент удельных князей в ту эпоху. — Прим. ред.

(обратно)

99

Осия умер в плену. — Прим. ред.

(обратно)

100

Может быть и так. Однако большинство историков подозревают, что Дарий убил настоящего Смердиса и отобрал власть у клики священников, поддерживавших Смердиса.

(обратно)

101

К I в. до н. э. чугун уже был обычен в Китае; а вот на Западе единственной технологией, известной до XIV в. н. э., было получение кованого железа путем нагрева руды до 1650°F [около 899°С] и последующего неоднократного проковывания ударами молотов мягкой крицы.

(обратно)

102

Город Линьцзы был столицей царства Ци. — Прим. ред.

(обратно)

103

Здесь есть одна неувязка: в рассказе о Чжаодуне события происходят около 610 года до н. э., но подобные луки стали широко использоваться только в середине V века. Поэтому некоторые историки делают вывод, что «Цзо-Чжуань» это на самом деле сборник фольклорных рассказов, наслоенных друг на друга и пересказываемых на протяжении веков, в котором выражены обобщенные идеалы, но о реальных советниках и правителях он сообщает немного. Скорее всего, такой подход к этому произведению является слишком скептическим. Хотя многое в истории о Чжаодуне, несомненно, является выдумкой, составители текста «Цзо-Чжуань», очевидно, имели доступ к хорошим источникам и, по-видимому, дают нам общее представление об институциональных и интеллектуальных изменениях, происходивших в описываемые там времена.

(обратно)

104

Впрочем, не все. Так, Махавира (годы жизни приблизительно 497-425 до н. э.), отец-основатель джайнизма, был родом из Магадхи — самого мощного государства в Индии. Зороастр, которого некоторые историки относят к учителям «Осевого времени», был иранцем. Правда, он жил, — вероятно, в какое-то время между 1400 и 600 гг. до н. э., — тогда, когда Персия еще была окраиной по отношению к западному центру. (Я не обсуждаю здесь Зороастра, потому что свидетельства о нем очень противоречивы.)

(обратно)

105

Раввинистические школы особенно процветали в I в. до н. э. и в первые несколько столетий н. э.

(обратно)

106

Некоторые историки-интеллектуалы и многие приверженцы нью-эйдж поставили все это с ног на голову. Придерживаясь идеи о наличии различий между Востоком и Западом, они при этом утверждают, что мысль Востока и Южной Азии освобождает человеческий дух, в то время как абстракция Запада надела на него смирительную рубашку.

(обратно)

107

То есть весь мир, о котором знал Полибий. Он понятия не имел о том, что происходило в Цинь.

(обратно)

108

В VI в. до н. э. было четыре главных государства (Цзинь, Ци, Чу и Цинь). Затем, когда Цзинь после гражданской войны раскололось на три отдельных государства (Хань, Вэй и Чжао), их стало шесть. Некоторые историки включали сюда также и государство Янь в районе нынешнего Пекина в качестве седьмого из главных государств.

(обратно)

109

В буквальном смысле, так как Александр был на фут ниже персидского царя, и первый раз, когда он уселся на трон, его ноги не касались пола. Они болтались так, что он совершенно не напоминал бога-человека, и так продолжалось до тех пор, пока один из придворных поспешно не принес подставку для ног.

(обратно)

110

Бригадир — воинское звание в Великобритании. — Прим. перев.

(обратно)

111

Так в Англии стали называть помпезных ретроградов, представителей высших военных чинов, после выхода в 1943 г. фильма «Жизнь и смерть полковника Блимпа». — Прим. перев.

(обратно)

112

Та стена, которую туристы ездят смотреть из Пекина, не является той Великой стеной, которую создали в эпоху Цинь (участок недалеко от нынешней китайской столицы датируют в основном XVI столетием н. э.). Не является верным и утверждение, что эту гигантскую стену можно увидеть из космического корабля, находящегося на орбите вокруг Земли, не говоря уже о том, что это можно сделать с Луны.

(обратно)

113

По крайней мере, так утверждали конфуцианские ученые. Многие нынешние историки подозревают, что эти представители знати приукрашивали реальное положение дел. Однако разрубание крестьян напополам, похоже, никем не оспаривается.

(обратно)

114

Китайских императоров можно называть по-разному. У каждого из них было одно или несколько собственных имен (Лю Бан был также известен и как Лю Цзи). Кроме того, каждый из них также получал по крайней мере одно «храмовое имя» (Лю стал Гао-ди, но также был известен и как Гао-цзу — «Великий основатель»). Чтобы избежать путаницы, я буду называть всех императоров по их храмовым именам, как это сделано в полезной книге Энн Палудан «Хроника китайских императоров». В тех случаях, когда встречаются многочисленные императоры с одинаковыми именами, я добавляю название их династии (ханьский У-ди, лянский У-ди и т. д.).

(обратно)

115

До появления мыла люди, которые могли себе это позволить, добивались чистоты, обмазываясь оливковым маслом, а затем соскребая его с себя. Может быть, это не всем нравилось, но по сравнению с использованием мочи в качестве зубной пасты (о чем упоминает один из римских поэтов, — если только это не издевка с его стороны) это было, безусловно, гигиенично. Настоящее мыло и зубная паста были изобретены в Китае на тысячу лет позже.

(обратно)

116

Так китайский поэт Чу-цы описывал роскошь дворцов в Чанъане в 208 г. до н. э., хотя именно эти предметы в ходе раскопок пока не были обнаружены.

(обратно)

117

Историки часто называют период с 202 г. до н. э. по 9 г. н. э. Западной Хань, поскольку столица была на западе, в Чанъане, а период с 25 по 220 г. н. э. — Восточной Хань, поскольку столицей был Лоян на востоке. Другие ученые предпочитают говорить о Ранней и Поздней Хань.

(обратно)

118

Цзинь — это наименование одного из главных государств эпохи воюющих государств, существовавшего с VIII по V в. до н. э. Большинство новых государств, созданных в период разъединения в 220-589 гг. н. э., заново воспользовались старыми названиями, чтобы их правление выглядело законным, — явно не заботясь о том, что это запутает нынешних студентов.

(обратно)

119

Так назвали его, чтобы отличить от Западной Цзинь, которая правила всем Китаем из Чанъаня между 280 и 316 гг. н. э.

(обратно)

120

Впрочем, вечерами он писал свой труд «Наедине с собой» — одно из классических произведений философии стоиков.

(обратно)

121

Это предполагает, конечно, что Василиск действительно был идиотом, завалившим дело. Римляне же предпочитали теории заговора, обвиняя Василиска в том, что он получил взятку, и почти что линчевали его.

(обратно)

122

От лат. Millennium — «тысячелетие» — культы, провозглашающие наступление того или иного «тысячелетнего царства», лучшего, чем нынешнее положение вещей. — Прим. ред.

(обратно)

123

Опять-таки данная терминология чревата путаницей. Сяньби заимствовали название своего государства у древнего царства Вэй (445-225 до н. э.), упоминаемого в главе 5. Чтобы отличить государство сяньби от этого более раннего царства, некоторые историки называют его Тоба Вэй (называя его в честь клана сяньби, который правил этим государством); другие предпочитают употреблять название Северная Вэй, которым здесь пользуюсь и я.

(обратно)

124

Слова «бумажная работа» в данном случае являются вполне подходящими. Настоящая бумага, изобретенная в Китае в эпоху династии Хань, в VII в. была уже широко распространена.

(обратно)

125

Когда британцы в 1880-х гг. проводили реорганизацию своей государственной службы, они сознательно внедрили у себя подобного рода экзамены и проверяли толковых молодых людей на знание греческих и латинских классических работ, прежде чем послать их управлять Индией. И даже теперь британские государственные служащие все еще известны как «мандарины». Однако консерваторы XIX в. считали экзамены частью зловещего заговора, имевшего целью «китаизировать» Британию.

(обратно)

126

Чуму распространяли не крысы, а люди. На своих ногах средняя крыса за два года — средний срок ее жизни — перемещается едва лишь на четверть мили [402,5 м]; будь все дело в крысах — чума за столетие продвинулась бы только на 12 миль [19,3 км].

(обратно)

127

Историки используют термин «тюрки» для описания степных кочевников — сородичей современных турок, — которые мигрировали на территорию, которую мы теперь называем Турцией, только в XI в.

(обратно)

128

Специальный термин для их обозначения — монофизиты (от древнегреческих слов ????? — «один, единственный» и ????? — «природа, естество»).

(обратно)

129

Дальние родственники тех тюрок на другом конце «степной магистрали», которых Ираклий в 620-х гг. нанимал для вторжения в Месопотамию.

(обратно)

130

Гуйфэй на самом деле означает «супруга». Собственное имя Ян было Юйхуань. Но наименование Гуйфэй закрепилось.

(обратно)

131

Как уже упоминалось выше, историки обычно переходят от использования греческого названия Месопотамия к арабскому названию Ирак в отношении земель между реками Тигр и Евфрат начиная с мусульманского завоевания этих мест в VII в.

(обратно)

132

Халифы продолжали оставаться в Багдаде до 1258 г. (а «теневые халифы» еще дольше в Каире), но, подобно царям в чжоуском Китае после 771 г. до н. э., они были лишь номинальными фигурами. Эмиры обычно упоминали халифов в своих пятничных молитвах, но в остальном их игнорировали.

(обратно)

133

Настоящее имя Шарлеманя — Carolus (Карл). Шарлемань — это галлицизм, французская версия латинского имени Carolus Magnus («Карл Великий»).

(обратно)

134

Ирина была достойной соперницей Феодоры и У Цзэтянь. Она захватила трон в 797 г. после того, как выколола глаза собственному сыну, чтобы лишить его права править.

(обратно)

135

В английском языке пони традиционно именуются все породы лошадей ростом в холке ниже 140 см (то есть абсолютное большинство пород). — Прим. ред.

(обратно)

136

Ифрикия — арабизированная версия названия Африка (римское наименование Туниса).

(обратно)

137

Радикальные в том смысле, что они принадлежали к шиитской секте исмаилитов, которые часто прибегали к насилию в отношении суннитских режимов, которые они считали незаконными, — в отличие от шиитов-«двунадесятников», которые более мирно ожидали возвращения скрытого двенадцатого имама.

(обратно)

138

Я хотел бы поблагодарить доктора Ханса Петера Штику за его анализ этих находок.

(обратно)

139

На протяжении большей части своего правления империя Сун выпустила около миллиарда бронзовых монет, а также выпустила банкноты общей стоимостью в 1,25 миллиарда монет. Эти банкноты были полностью конвертируемы обратно в бронзовые монеты, гарантией чего служил резерв в 360 миллионов монет.

(обратно)

140

Катти — мера веса в Китае, равная 604,8 г. — Прим. пер.

(обратно)

141

Ровница — один из промежуточных продуктов при производстве пряжи. Получается путем небольшого скручивания или сучения волокнистой ленты. — Прим. пер.

(обратно)

142

Записи о налогах XI в. чрезвычайно трудно интерпретировать, и некоторые историки полагают, что этот рост был не столь большим. Однако никто из них не отрицает, что производство железа существенно возросло, и не оспаривает последствий этого в отношении использования энергии.

(обратно)

143

После того как в 1063 г. был отменен комендантский час.

(обратно)

144

Потребление энергии в расчете на человека на Востоке возросло от примерно 4000 килокалорий в среднем в день на человека (для всех целей) около 14 000 лет до н. э. (4,29 балла индекса социального развития) до 27 000 килокалорий в 1 году до н. э. — 1 году н. э. (29,35 балла). На Западе оно возросло с примерно того же самого уровня около 14 000 лет до н. э. до около 31 000 килокалорий (33,70 балла) в 1 году до н. э. — 1 году н. э.

(обратно)

145

Эвфемизм для обозначения проституции.

(обратно)

146

Так поэт представляет звуки, издаваемые воздуходувными мехами.

(обратно)

147

Даже сегодня некоторые историки все еще задаются вопросом — а путешествовал ли Марко в Китай на самом деле.

(обратно)

148

Историки обычно подразделяют эпоху правления династии Сун на фазу Северной Сун (960-1127), когда династия правила большей частью Китая из Кайфына, и фазу Южной Сун (1127-1279), когда она правила только Южным Китаем из Ханчжоу.

(обратно)

149

Перед этим он жил в семье невесты. Охотился он, скорее всего, на сусликов и сурков. — Прим. ред.

(обратно)

150

Однако, согласно легенде, это произошло лишь после того, как Джамуха предал его, и, когда его поймали, он сам попросил Темучина его казнить.

(обратно)

151

Монголы считали это почетным видом смерти, поскольку при этом не проливалась кровь.

(обратно)

152

Это знаменитое название на самом деле является искаженным китайским названием города, обычная транслитерация которого — Шанду. В настоящее время на месте дворца Хубилая проводятся раскопки.

(обратно)

153

Перевод Дмитрия Н. Смирнова. — Прим. пер.

(обратно)

154

Это название было придумано лишь в 1832 г. Европейцы XIV в. говорили о «высокой смертности», а в китайских и арабских источниках использовалось по полдюжине названий.

(обратно)

155

Хронист Габриель де Мюсси (который был в это время в Италии), настаивал на том, что монголы использовали катапульты, дабы забрасывать в Каффу трупы, зараженные чумой. Большинство историков, настроенные более прозаически, подозревают, что крысы переносили блох — носителей чумы из лагеря осаждавших в этот город.

(обратно)

156

Буквоеды могут доказывать, что это событие на самом деле не было концом Римской империи: последний византийский аванпост в Трабзоне продолжал свое существование вплоть до 1461 г., а Священная Римская империя, основанная Карлом Великим, продержалась — по крайней мере, в теории, — пока Наполеон не расформировал ее в 1806 г. Однако большинство историков, вслед за Гиббоном, ограничивают время существования Римской империи 1453 г.

(обратно)

157

Чжэн был родом из дальнего юго-запада Китая, где арабские купцы обратили многих людей в ислам. Во время войн, которые вела династия Мин с целью умиротворения этого региона, он был еще мальчиком в 1381 году захвачен в плен, взят на императорскую службу и кастрирован. Похоже, что он стойко перенес все это.

(обратно)

158

Месоамерика — исторический регион, включающий нынешние Южную Мексику, Гватемалу, Гондурас, Белиз и Сальвадор. Был одним из главных очагов цивилизации в доколумбовой Америке. — Прим. ред.

(обратно)

159

Экипаж судна выжил, хотя людей пришлось госпитализировать из-за гипотермии после нескольких часов в воде.

(обратно)

160

Известного в Британии как Джон Кабот.

(обратно)

161

Эразму было тогда пятьдесят один год, — в XVI столетии это был весьма преклонный возраст.

(обратно)

162

С этим не все согласны. В своей самой недавней книге «1434: год, когда великолепный китайский флот отправился в Италию и зажег там пламя Ренессанса» Гэвин Мензис утверждает, что часть флота Чжэн Хэ в 1434 г. посетила Венецию и породила итальянский Ренессанс, обучив Альберти и других людей секретам более раннего китайского Ренессанса. Причина, по которой изобретательность Леонардо так похожа на изобретательность Шень Ко, доказывает Мензис, состоит в том, что итальянцы работали с китайскими прототипами, в особенности с трактатом «О сельском хозяйстве» Ван Чжэня, о котором упоминалось в главе 7. Это также объясняет и то, почему европейские прядильные машины XVIII века выглядят столь похожими на более ранние китайские! Эта книга Мензиса вызвала еще более сильное недоверие, нежели его книга «1421: год, когда Китай открыл мир» (нам следует задаться вопросом, почему в обильных источниках итальянского XV века нет никаких упоминаний о великолепном китайском флоте). И я еще раз должен признать, что эта работа вызывает у меня больше подозрений, чем я могу переварить.

(обратно)

163

Некоторые историки полагают, что Сюй Фу — эмиссар, посланный Первым императором Цинь на поиски трав бессмертия. — достиг западного побережья Америки в 210 г. до н. э. Однако никаких действительных доказательств этому не имеется, а смелая попытка Тима Северина повторить путешествие Сюй Фу в 1993 г. не внушила оптимизма: невзирая на многие преимущества современности, которые имелись у Тима Северина, ему пришлось покинуть корабль, не дойдя добрых тысячу миль [около 1600 км] до Америки. Не внушает уверенности также и знаменитый бальсовый плот Тура Хейердала «Кон-Тики». Хейердал пересек лишь половину Тихого океана — от Перу до Полинезии, — причем только в одном направлении, влекомый Экваториальным [Южным пассатным] течением. Путешествие из Азии в Перу было бы более долгим и более тяжким.

(обратно)

164

Мао Цзэдун, при всех своих недостатках, как только пришел к власти в 1949 году, немедленно запретил бинтование ног.

(обратно)

165

Даже в отсталой Европе начиная с XII в. признавалось, что мир является круглым. (Греки классического периода знали об этом.)

(обратно)

166

Все перечисленное является фоном в классическом фильме Акиро Куросавы «Семь самураев» (1954) и в почти столь же классическом (с небольшими историческими и географическими вольностями) переложении этого фильма — фильме «Великолепная семерка» (1960) Джона Стерджеса.

(обратно)

167

Массивный каменный панцирь на Великой стене, что змеится через горы близ Пекина, который вы увидите, если не боитесь толп и торговцев вразнос и посетите стену в наши дни, — это по большей части работа Ци и его современников.

(обратно)

168

Их назвали так за высокие красные головные уборы с 12 витками, которые символизировали 12 имамов, чье царствование завершится по истечении данного тысячелетия.

(обратно)

169

Если опустить некоторые сложные моменты, то можно сказать, что совместно Карл и Филипп правили с 1516 по 1598 г.

(обратно)

170

Они хорошо выполнили свою работу. Данная граница все еще проходит гам, где они ее установили, — по реке Амур. В результате самых последних переговоров в июле 2008 г. эта линия была передвинута лишь на милю или две на одном из островов на этой реке.

(обратно)

171

Описанная ситуация имела место значительно раньше, в XIII-XIV в. В 1500 г. уже довольно давно существовало крупное и независимое Русское централизованное государство. Неграмотными никто из московских князей не был, они получали неплохое по тому времени образование. «Царем» стал впервые титуловаться Иван IV с 1547 г. (Прим. ред.)

(обратно)

172

Имеется в виду поход отряда Ермака Тимофеевича против хана Кучума. — Прим. ред.

(обратно)

173

Норки (европейская норка) тогда водились лишь на крайнем западе Сибири, до Оби. — Прим. ред.

(обратно)

174

См. об этом выше.

(обратно)

175

Ранним колонистам и Сибири, и Америки крайне редко присылали европейских женщин. Обычно их женами или наложницами становились местные женщины. — Прим. ред.

(обратно)

176

Если не считать того, что немецкий мыслитель Готфрид Лейбниц, который работал над похожими математическими методами в 1670-х гг., фактически первым разработал данное исчисление, но Ньютон попросту воровски присвоил его себе. Скорее всего, эти два мыслителя открыли исчисление независимо друг от друга, но взаимные обвинения в плагиате в конце концов отравили их отношения.

(обратно)

177

Перевод С. Маршака. — Прим. пер.

(обратно)

178

Автор намекает на Лигу плюща, объединение восьми старейших и привилегированных высших учебных заведений на северо-востоке США. — Прим. перев.

(обратно)

179

В 1707 г. в результате принятия Закона об унии Англия, Уэльс и Шотландия объединились в единое королевство — Великобританию. В результате отдельного акта, принятого в 1800 г., к ним добавилась Ирландия.

(обратно)

180

Директор академии Чэнь Цзылун вдохновлялся доводами Ван Янмина, упомянутыми выше.

(обратно)

181

Преемник этой энциклопедии — Полная библиотека четырех сокровищ, законченная в 1782 году, содержала потрясающее число — 36 тысяч — томов.

(обратно)

182

На Востоке в Пекине в 1722 г. было примерно 650 тысяч жителей, а в Эдо (современный Токио), вероятно, чуть больше. На Западе в Лондоне могло быть 600 тысяч человек, а в Стамбуле/Константинополе, возможно, 700 тысяч человек.

(обратно)

183

«Веселый Роджер» — пиратский черный флаг с черепом человека и костями; «пройти по доске» — известная казнь у пиратов. — Прим. перев.

(обратно)

184

Мидлендс — центральная равнина в Англии. — Прим. ред.

(обратно)

185

Австрийская империя. Она преобразовалась в Австро-Венгрию в 1866 г. (См. рис. 10.1) — Прим. ред.

(обратно)

186

Прялки достигли Европы в XII в.; без прядильного колеса одной женщине для получения одного фунта пряжи требовалось около пятисот часов труда.

(обратно)

187

На протяжении большей части XVIII и XIX столетий работники в Токио, Сучжоу, Шанхае и Гуанчжоу зарабатывали немного меньше, нежели работники в Пекине.

(обратно)

188

Джеймстаун — первое британское поселение в Северной Америке. — Прим. ред.

(обратно)

189

Маркс и Энгельс, конечно, использовали для этого иную терминологию, а именно что переход от феодального способа производства к капиталистическому привел к росту прибавочного труда, но при этом усилил противоречия между базисом и надстройкой.

(обратно)

190

Имеется в виду антиутопический, сатирический роман Олдоса Хаксли с аналогичным названием, опубликованный в 1932 году. — Прим. перев.

(обратно)

191

Но, однако, не воздушными шарами. Эта подробность была добавлена только в 1956 г. для чудесной кинематографической версии книги, с Дэвидом Нивеном в главной роли.

(обратно)

192

Ныне — Мумбай и К?лката.

(обратно)

193

Правда, так было, когда поезд двигался порожняком; с полной нагрузкой в 13 тонн он смог достичь также довольно приличной скорости в 12 миль в час [около 19,3 км/ч].

(обратно)

194

То есть военно-морской министр Великобритании. — Прим. перев.

(обратно)

195

Коммодор — командующий эскадрой в военно-морском флоте США; бухта Эдо — ныне Токийский залив. — Прим. ред.

(обратно)

196

В настоящее время, вероятно, вышеописанное более всего известно в исполнении Марлона Брандо из фильма «Апокалипсис сегодня», в котором Фрэнсис Форд Коппола воссоздал события книги «Сердце тьмы», перенеся их во Вьетнам 1960-х гг.

(обратно)

197

Стеффенс посещал Советский Союз в 1919 г., но, по-видимому, сочинил это высказывание еще до своей поездки. Не беспокоясь по поводу такой детали, в 1930-х гг. коммунисты в Европе и Америке сделали его своей мантрой.

(обратно)

198

Имеется в виду эвакуация промышленных предприятий на восток СССР и новое промышленное строительство там же в ходе войны. — Прим. ред.

(обратно)

199

Помимо нападения на Перл-Харбор, разрушения на американской земле имели место только один раз. Их причинил одиночный японский самолет (запущенный с подводной лодки), который в 1942 г. бомбил Брукингз в штате Орегон.

(обратно)

200

Начало этому положило основание в 1948 г. Организации европейского экономического сотрудничества и создание в 1952 г. Европейского объединения угля и стали. Эти организации в 1958 г. были реорганизованы как Европейское экономическое сообщество, которое в 1993 г. в результате заключения Маастрихтских соглашений было трансформировано в Европейский союз.

(обратно)

201

Мороженое на палочке с фруктовыми вкусовыми добавками. Первоначально товарный знак компании Popsicle Industries Со. — Прим. перев.

(обратно)

202

?ки — сезонные сельскохозяйственные работники. Первоначально это название относилось только к людям из штата Оклахома, но затем стало применяться более широко. — Прим. перев.

(обратно)

203

«Синие воротнички» — промышленные рабочие; «розовые воротнички» — работники, не обладающие высокой квалификацией и занятые на невысоких должностях в сфере услуг, торговле, образовании, управлении и т. п. — Прим. перев.

(обратно)

204

В отечественной литературе обычно используется их исходное китайское наименование — хунвейбины. — Прим. ред.

(обратно)

205

Неясно, насколько сильное воздействие это оказало на самом деле. В 1974 г. средний коэффициент рождаемости составлял 4,2 ребенка на женщину. К 1980 г., когда данная политика «одного ребенка» уже активно проводилась, этот коэффициент снизился до 2,2. Затем его снижение замедлилось, и потребовалось еще пятнадцать лет, чтобы коэффициент снизился до 1,0 ребенка на женщину. Численность населения Китая достигнет пика, вероятно, около 2015 г.

(обратно)

206

«Лада» — один из советских автомобилей.

(обратно)

207

Доктрина Синатры — шутливое название внешнеполитического курса, официально взятого Советским Союзом осенью 1989 г. и характеризующегося отказом от удержания любой ценой в сфере своего влияния восточноевропейских и иных зависимых от СССР стран. Это название вошло в оборот после выступления представителя МИД СССР Геннадия Герасимова в популярной американской телевизионной программе «Доброе утро, Америка», в ходе которого он сослался на знаменитую песню Синатры «Я это делал на свой лад» [I Did It My Way], подчеркнув, что теперь другие страны будут жить каждая на свой лад. — Прим. перев.

(обратно)

208

Декларация о государственном суверенитете РСФСР была принята 12 июня 1990 года. — Прим. перев.

(обратно)

209

Точнее, на Новый год. — Прим. ред.

(обратно)

210

Горбачев был вынужден объявить о прекращении своей деятельности на посту Президента СССР, подписал указ о сложении с себя полномочий Верховного главнокомандующего Советскими Вооруженными силами и передал управление стратегическим ядерным оружием Президенту России Ельцину. — Прим. перев.

(обратно)

211

Гольфомобиль — небольшой электромобиль для перевозки игроков по полю для гольфа во время игры. — Прим. перев.

(обратно)

212

Арабы именовали его «Джибрил» или «Джабраил». — Прим. ред.

(обратно)

213

То есть Мухаммед мог ограничиться ролью создателя еще одного направления христианства. — Прим. ред.

(обратно)

214

Город на холме», точнее, «сияющий город на холме» — популярный образ, взятый из Нагорной проповеди (Матф., 5: 14), символизирующий новый мир, который намеревались строить пуритане-переселенцы в Америке. — Прим. ред.

(обратно)

215

«Тьма внешняя» — библейское выражение, то же самое, что и «тьма кромешная»: олицетворение чего-то наихудшего. — Прим. ред.

(обратно)

216

Кафедра категории Regius (Regius Chair) — в Великобритании кафедра в университете, учрежденная одним из английских королей. — Прим. перев.

(обратно)

217

Все приведенные цифры пересчитаны в доллары США 2000 г. и скорректированы с учетом паритета покупательной способности.

(обратно)

218

В Японии это произошло намного раньше. — Прим. ред.

(обратно)

219

А если мы вместо этого предположим, что соотношение между указанными характеристиками изменится, — то есть будем полагать, что одна из этих характеристик изменится не столь резко, — это, разумеется, означает лишь то, что надо будет представить себе даже еще более радикальные трансформации остальных характеристик.

(обратно)

220

В конце концов Писториус не прошел квалификационный отбор, так как показанное им время оказалось на семь десятых секунды больше установленной нормы.

(обратно)

221

Kitty hawk (Китти-Хок) — наименование в честь городка в США, где братья Райт совершили свой первый полет. — Прим. ред.

(обратно)

222

По аналогии с Франкенштейном, персонажем романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей», который создает живое существо из неживой материи. Cell — по-английски «клетка». — Прим. перев.

(обратно)

223

JCVI — сокращенное название института, syn означает, что бактерия синтетическая, 1.0 — первая версия. — Прим. перев.

(обратно)

224

Эта кривая названа в честь генетика Роберта Карлсона.

(обратно)

225

Очевидный пример — рост мощи Соединенных Штатов, которому способствовало перемещение через Атлантику миллионов европейцев и порабощенных африканцев и перемещение меньшего, но тоже значительного числа китайцев и японцев через Тихий океан.

(обратно)

226

Нативизм — политическая позиция, требующая благоприятствования и особого статуса для коренных жителей страны, по сравнению с претензиями приезжих или иммигрантов. — Прим. ред.

(обратно)

227

В данном случае газетчики обыграли похожесть написания и звучания слов drain — канализация и train — поезд. В свое время большой популярностью пользовались роман и фильм Great train robbery — «Великое ограбление поезда», хотя в России фильм шел под более скромным названием — «Большое ограбление поезда». — Прим. перев.

(обратно)

228

Скорее всего, это будут Египет, Ливия, Саудовская Аравия, Сирия, Турция и Объединенные Арабские Эмираты.

(обратно)

229

Образована Китаем, Казахстаном, Киргизстаном, Россией, Таджикистаном и Узбекистаном в 2001 г. на основе «Шанхайской пятерки», появившейся в 1996 г., в которую входили все перечисленные страны, кроме Узбекистана. Свой интерес к присоединению к этой организации также выражает и Пакистан.

(обратно)

230

Если исходить из допущения, что российские ракеты находятся все еще в рабочем состоянии. В 2009 г. после серии неудачных запусков ракет при испытаниях главнокомандующий стратегическими ракетными войсками России был уволен.

(обратно)

231

Эти часы публикуются на обложке этого бюллетеня и символизируют степень напряженности международной ситуации. На протяжении нескольких десятилетий до 12-часовой отметки — Судного дня — эта стрелка устанавливалась, в зависимости от международной обстановки, на отметке 3—12 минут до 12 часов, то есть от высокого до среднего уровня напряженности. После распада СССР стрелки установили на отметке без 17 минут 12 часов, то есть на уровне незначительной международной напряженности, не угрожающей миру. — Прим. перев.

(обратно)

232

В августе 2009 г. Международный астрономический союз сообщил, что после первого открытия этого рода, сделанного в 1995 г., за пределами нашей Солнечной системы было обнаружено 360 планет. По-видимому, условия ни на одной из них не способствуют поддержанию жизни, но директор программы поиска планет, реализуемой Французским космическим агентством, сообщил представителям Союза следующее: «Я совершенно уверен, что в ближайшие два года мы отыщем планету, похожую на Землю».

(обратно)

233

При рассмотрении парадокса Ферми, конечно, предполагается, что ни космические пришельцы фон Деникена, ни наблюдаемые НЛО, ни похищения людей инопланетянами, ни другие подобные «факты», публикуемые некоторыми газетами, не имеют никакого отношения к реальности.

(обратно)

234

N = R x fp x ne x fl x fi x fc x L, где

N — число цивилизаций в Галактике, с которыми возможно установление коммуникаций;

R — средняя скорость формирования звезд в Галактике;

fp — доля звезд, у которых имеются планеты;

ne — среднее число обитаемых планет в расчете на звезду, имеющую планеты;

fl — доля планет, где жизнь на самом деле развивается;

fi — доля форм жизни, на которых развивается разум;

fc — доля цивилизаций, где создаются технологии, которые могут генерировать различаемые сигналы, свидетельствующие об их существовании;

L — период времени, на протяжении которого такие цивилизации испускают различимые сигналы в космос.

(обратно)

235

Вот пять крупных событий, приводивших к массовым вымираниям: окончание ордовикского периода (случившееся приблизительно 440 миллионов лет назад), поздний девон (365 миллионов лет назад), конец пермского периода (225 миллионов лет назад), конец триаса (210 миллионов лет назад) и конец мелового периода (65 миллионов лет назад). Каждое из них приводило к уничтожению более 65 процентов видов, обитавших в каждую из указанных эпох на Земле.

(обратно)

236

Под «Востоком» в этой поэме Киплинг на самом деле понимал Индию, причем он не проводил резкой границы между Южной Азией и Восточной Азией. Тогда все эти территории принадлежали Англии.

(обратно)

237

Здесь и ниже приведены цитаты из версии Е. Полонской. — Прим. перев.

(обратно)

238

Волнующее произведение, но уже первую строку этого стихотворения (О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут) часто приводят как пример ненасытности Запада XIX в. Однако Киплинг в своем произведении подчеркивал совсем не это. Вот как меняется смысл, если цитату взять более широко.

(обратно)

239

Полукочевые завоеватели — такие, как парфяне, сяньби, османские турки и маньчжуры, — с успехом правили империями, но этого нельзя сказать о в полном смысле кочевниках — таких, как сюнну, гунны и тюрки-сельджуки. Ближе всего к тому, чтобы являть собой исключение, считаются вполне кочевые монголы. Однако даже их рекорд в качестве правителей империи определенно является случайностью.

(обратно)

240

Для медиевистов, возможно, будет сюрпризом узнать, что балл для Запада, приведенный в табл. П.1, находился на уровне 26 000 ккал в день на человека в период с 1000 по 1400 г. — тогда, когда (как хорошо известно) западноевропейское общество переживало период энергичной экспансии. Однако показатели для Запада за этот период на самом деле относятся к его центру в мусульманском Восточном Средиземноморье, который переживал тогда период стагнации (что было описано в главе 7). На протяжении всех этих столетий получение энергии в Западной Европе оставалось ниже 25 000 ккал в день и сравнялось с миром Средиземноморья лишь в XV в.

(обратно)

241

В английском языке слово dreadnought означает «неустрашимый». — Прим. пер.

(обратно)

242

Я должен опять-таки подчеркнуть, что выбранные мною категории базовой, средней и полной грамотности были установлены на гораздо более низких уровнях, нежели это бы сделали те, кто распространяет грамотность в XXI в. Любой человек, в настоящее время способный заполнить заявление о принятии на работу или налоговую декларацию, будет, разумеется, отнесен к категории полной грамотности.

(обратно)

Why the West Rules - for Now: The Pattern of History and What they Reveal About the Future Ian Matthew Morris

* * *

* * *

Введение

Альберт в Пекине

Лути в Балморале[3]

Предопределенность

Везение

Картина истории

Лень, страх и жадность

Три условия: место, место и место

План

ЧАСТЬ I

1. Времена, когда не было ни Востока, ни Запада

Что такое Запад?

В самом начале

Начало Востока и Запада?

Первые люди Востока: синантроп (пекинский человек)

Первые люди Запада: неандертальцы

Первые шаги

И снова из Африки

Доисторические Пикассо

2. Запад вырывается вперед

Глобальное потепление

Райский сад

Хлеб насущный

Потерянный рай

Преображенный рай

Вперед и вширь

Предопределение

Восток Эдема

Варка и жарка, черепа и могилы

3. Измерение прошлого

Эволюционирующая археология

Антропология передает часть своих полномочий

Что измерять?

Как измерять?

Когда и где измерять?

Закономерности прошлого

Вопрос Скруджа

ЧАСТЬ II

4. Восток догоняет

Слон в помещении

Горячие линии для связи с богами

Боги обретают плоть

Дикий Запад

Группа братьев

Десять тысяч го в поднебесной

Распорядитель предков

Дела идут вразнос

Колесницы, но не богов

Всадники Апокалипсиса

5. Вровень

Преимущества скучного

Царство по дешевке

Ветры перемен

В направлении «дорогостоящего» варианта

Классика

Окраинные империи

Первый контакт

6. Замедление и снижение

Все к лучшему

Новый мировой порядок

«Обмен в Старом Свете»

Утрата мандата Неба

Переворот

Миры, ставшие меньше

Терпение и малодушие

7. Эпоха Востока

Восток перехватывает лидерство

Война и рис

Мир у Цзэтянь

Последний из своего рода

Слово пророка

Центры остаются слабыми

Под давлением

Темные сатанинские заводы

8. На пути к глобальным масштабам

Три важных обстоятельства

Сатанинская раса

Why the West Rules - for Now: The Pattern of History and What they Reveal About the Future
Ian Matthew Morris

Лути в Балморале^[3]