Акупунктура, Аюрведа Ароматерапия и эфирные масла, Консультации специалистов: Рэйки; Гомеопатия; Народная медицина; Йога; Лекарственные травы; Нетрадиционная медицина; Дыхательные практики; Гороскоп; Правильное питание Эзотерика

Предисловие

Интерес к вопросу об условиях и степени фактического влияния научного знания на общество уходит своими корнями в эпоху формирования научных дисциплин в Новое время. Очевидно, что этот вопрос волновал ученых не только в прошлом, но волнует и сейчас – уже хотя бы по причине необходимости легитимации науки. Утвердительный ответ на вопрос о практической пользе научного знания помог не только первым ученым в период становления научных дисциплин, но и позволил современным исследователям завоевать общественное признание и, что немаловажно, получить доступ к ресурсам, необходимым для все более дорогостоящих научных изысканий в современном мире. Поэтому до сегодняшнего дня во внутренних уставах многих научных институтов можно встретить двойное обоснование их существования: с одной стороны, речь идет о научном прогрессе, с другой – о благополучии общества. В этой связи отрицание практической значимости научного познания неизменно наносит болезненный удар по науке, снижая далеко не только символическую ценность труда ученых.

Как правило, ответ на вопрос о причинах власти научного знания сводился к краткому указанию на успехи науки и техники в преобразовании условий нашей жизни. Благодаря научным открытиям мы дольше сохраняем свое здоровье и жизнь. Научный прогресс в медицине – ярчайший пример, доказывающий неоспоримую пользу и силу научного познания^[1].

В своем исследовании условий власти научного знания мы не хотим довольствоваться простым тавтологическим ответом, согласно которому вопрос о причинах практического успеха научных изысканий можно считать решенным в силу практического успеха науки и техники.

Так, например, по мнению британского химика, лауреата Нобелевской премии Гарольда Крото, существует множество теорий, но только некоторые из них верны. Верные теории – это факты, и подтверждением им служит применение на практике:

Существует бесчисленное множество теорий, но все их однозначно можно разделить на две категории: это «истинные» научные теории, которые считаются «фактами», поскольку их функциональность была доказана экспериментально, и мы знаем, почему это доказательство удалось, и ненаучные теории, не выдержавшие аналогичных экспериментальных испытаний (Крото, дата изречения не указана [далее в тексте при отсутствии дополнительных указаний перевод с английского осуществлен Р. Г. и Н. Ш.]).

В качестве примеров истинных и функционирующих теорий Крото приводит теорию гравитации Ньютона, теорию электромагнетизма Максвелла, теорию относительности Эйнштейна, периодическую таблицу Менделеева, теорию квантовой механики и, наконец, теорию эволюции Дарвина^[2]. Это высказывание отражает мнение не только сообщества ученых-естествоиспытателей, но и в целом господствующее понимание науки, истины и фактической власти.

Мы, разумеется, не собираемся оспаривать практические успехи научного знания, однако этот ответ в лучшем случае дает ретроспективное объяснение проблемы, соотнося теории с новейшими техническими достижениями. Но дело в том, что Ньютон не стремился совершить полет на Луну, а Дарвин не давал никаких указаний на то, как можно бороться с различными заболеваниями. В том же ключе можно было бы сказать, что Маркс является идейным творцом Советского Союза, а Ницше ответственен за Холокост. Такие поверхностные, анахроничные и функционалистские объяснения встречаются очень часто, однако от постоянного повторения они не становятся более убедительными. В своей книге мы постараемся гораздо подробнее и точнее проследить взаимосвязи между развитием научного знания и его практическим влиянием, прежде всего, в сфере политической власти.

Когда исследователи ссылаются на некие события в прошлом, в результате которых знания действительно привели либо к предсказуемым, либо к неожиданным изменениям условий жизни, они ничего не говорят о том, как эти условия будут развиваться в будущем, если только не предполагается, что будущие условия в точности повторят условия прошлые. Указание на практический успех в лучшем случае дает ответ на наш вопрос лишь ex post facto, но не может служить прогнозу или выявлению «приемов», важных для производства практических знаний.

Научные знания могут стать практическими и, следовательно, обрести влияние и власть двумя способами: через применение в технической или общественной сфере. В первом случае мы имеем дело с естественными и инженерными науками и их техническими артефактами, во втором случае – с социальным и культурологическим знанием и их соотнесенностью с политическими мерами. В первом случае власть научного знания проявляется в применении машин, приборов или медикаментов, во втором случае – в социальных действиях и прежде всего в эффективном политическом вмешательстве в экономику и общество посредством принятия новых законов, постановлений и стратегий. В нашей книге мы сосредоточимся исключительно на второй категории применения научных знаний.

Процесс формирования и институционализации наук сопровождался неослабевающим интересом к техническим, социальным, политическим и экономическим последствиям научного познания. Интерес к вопросу о его влиянии и общественной полезности намного превосходит противоположный интерес к вопросу о влиянии общества на научные знания. Однако по мере утверждения интереса к проблематике укорененности научного знания в обществе стало ясно, что на вопрос о воздействии знания либо уже найдены ответы, либо эти вопросы не представляют непосредственного интереса для научного исследования. Разумеется, дискуссия о социальных последствиях научных изысканий не прекратилась полностью. Однако теперь главным стал вопрос о причинах нехватки (а не избытка) научных знаний.

В одной из новейших версий данного тезиса, казалось бы, неизменное соотношение влияния базиса и надстройки на системные трансформации в обществе (мы используем это знаменитое марксистское различение метафорически) было изменено на прямо противоположное. Все чаще можно услышать, что именно надстройка, к которой, несомненно, относится и общественное знание, является двигателем истории. Впрочем, остается ли за ней последнее слово, пока еще неясно.

Хотя мнения о том, как именно выглядят взаимосвязи между познанием, социальным действием и обществом, существенно расходятся, многие наблюдатели все же единодушны в том, что знания, производимые общепризнанными научными дисциплинами, имеют (или могут иметь) достаточно сильное воздействие на общественную практику. Если знание становится решающим фактором в производстве общественного богатства, неизбежно встает вопрос о том, куда направить эту производственную силу и как ее оптимально использовать. В обществе знания развитие производственных сил означает понимание того, каким образом знание можно применить на практике.

Упрощая и заостряя проблему, можно сказать, что в литературе встречается два подхода к анализу отношений между научными знаниями и властью. С одной стороны, утверждается, что знания вливаются в общество в виде результатов фундаментальных исследований, открытий прикладной науки и технических и прочих практических применений. Эта линейная модель использует метафору потока: обществу важно устранить барьеры и препятствия для того, чтобы знания могли свободно распространяться. В рамках другого подхода утверждается, что спрос на знание порождают те, кто его применяют, т. е. знание как бы производится по заказу и дает практическое решение насущных проблем. Этот подход представлен в различных вариантах, например, в виде тезиса о науке как об источнике легитимации политики (Habermas, 1971) или заказных исследованиях (mandated science, Salter et al., 1988). В первом подходе в центре внимания оказываются те, кто создает предложение, т. е. производители знания, во втором – те, кто создает спрос и использует произведенное знание. В обоих случаях единица анализа определена не совсем точно. Как будто бы и неважно, о чем именно идет речь – об отдельных ученых, о научных дисциплинах, о науке как социальном институте или о совокупности ученых-одиночек. В этой связи мы предлагаем ограничить анализ деятельностью акторов, производящих и внедряющих практическое научное знание. Что именно собой представляет практическое знание, и есть основной вопрос нашего исследования.

В отдельных кейс-стади, посвященных экономическому дискурсу, расологии и климатологии, а также особенностям практического контекста, в котором раскрываются эти научные дисциплины, мы попытались выделить и проанализировать те характеристики научного знания, что обеспечивают общественное влияние этой форме познания. Таким образом, в центре нашего внимания находятся те атрибуты научных знаний, в отношении которых можно сказать, что они влияют на власть научного познания в обществе. В этой связи нас не очень интересуют особенности политических процессов и анализ политических решений. Мы исследуем ситуацию с точки зрения науки и именно с этих позиций анализируем проблемы практического применения знания.

В прошлом ключ к решению этих проблем, как правило, искали и находили в теории науки. Мы, однако, считаем ответы теоретиков науки малополезными. Впрочем, анализ научного знания и власти затруднен не только их выводами. Целый ряд подходов искажает наш взгляд на связь между идеями и их практическим применением, в первую очередь, в области политики. Основная проблема заключается в том, что само понятие научного знания и, соответственно, связь между этим знанием, действиями и властью изучены недостаточно. Поэтому необходима точная спецификация и дифференциация этих понятий, а также проработка различных контекстов их применения. Это не означает, что наши изыскания начнутся и закончатся на уровне понятий. Основную часть нашей работы составляют три упомянутых выше кейс-стади и их сравнение. На конкретных примерах мы покажем, как в ходе исторического процесса утверждается взаимосвязь научного знания и власти, т. е. власть научного знания.

В трех проанализированных нами кейсах речь идет о политически значимых научных знаниях, которые были произведены в рамках как уже устоявшихся, так и новых научных дисциплин. Эти кейсы отражают ситуацию в трех областях: в естественных и социальных науках, а также в науках о культуре. Все три кейса относятся к разным историческим периодам и географическим областям. Рассмотренные нами акторы из сферы научной деятельности ориентируются, скорее, на вопросы, актуальные в их национальном контексте, при этом надеясь на резонанс в других странах. В случае климатологии, изначально ориентированной на глобальные проблемы, политическое применение научных выводов также всегда нацелено на межнациональных акторов.

«Операциональные» или «практические» познавательные цели научных акторов, как правило, формируются в тесной взаимосвязи с определенными социальными, экономическими или политическими контекстами. Ученые надеются на положительный резонанс в обществе. Не приходится сомневаться в том, что исследуемые нами научные поля населены акторами (а среди них нередко встречаются и очень известные ученые), стремящимися к славе за пределами научного сообщества. Зачастую их мотивирует вера в то, что их научные достижения поддерживают некие сильные течения в политическом противостоянии, а их внедрение может улучшить мир.

Мы не претендуем на то, что наш выбор случаев для кейс-стади отвечает требованиям классического эксперимента, в котором с определенной степенью надежности выделяются те переменные, что имеют решающее значение для практического успеха научного знания. Для этих целей наша выборка слишком мала. Тем не менее, логика сравнительного кейс-стади (Moore, 1966; Przeworski, 1970; Skocpol, 1979) позволяет нам выявить те характеристики, которые в целом позволяют знанию обрести власть.

Три выбранных нами случая соответствуют трем различным измерениям во взаимоотношениях научного знания и власти. На уровне акторов в лице Джона Мейнарда Кейнса мы видим отдельного индивида, которому, как никому другому, удалось изменить экономическую политику ведущих западных демократических государств. Хотя в период деятельности Кейнса в качестве правительственного консультанта его предложения не были приняты и воплощены в жизнь, не вызывает сомнений тот факт, что именно тогда он заложил основы новой экономической политики. Заслуживает внимания и то, что в своих рецептах в области кризисного менеджмента Кейнс использовал небольшое количество переменных. У него не было теории, которая бы отражала экономическую реальности во всей ее полноте – хотя для многих именно это является условием того, что теория в принципе может иметь практическое значение.

Применительно к проблеме изменения климата мы имеем дело с огромным числом исследователей и экспертов, организованных в межнациональные «сообщества знания» (epistemic communities) и пытающихся оказывать прямое влияние на политику. Однако, несмотря на многочисленность этого сообщества и достигнутый в нем консенсус, в климатической политике оно до сих пор не добилось каких-либо практических успехов.

В отношении расологии мы хотим обратить внимание читателей на то, как широко ученые используют культурные и политические ресурсы для обоснования своих претензий на такое знание, которое неизбежно вызывает политический резонанс. Так же, как и в области климатической политики, ученые-эксперты здесь очень близки к политическим акторам. В отличие от климатической политики, расовая политика национал-социалистического режима в Германии привела к практическому внедрению выводов расовой науки, что в конечном итоге нашло свое завершение в Холокосте. В связи с этим встает вопрос о том, насколько «нейтрально» научное знание, всегда ли его приумножение означает увеличение общественной полезности и представляет ли оно моральную ценность само по себе.

Мы очень благодарны Джею Вайнштейну за то, что он великодушно позволил нам включить в качестве одного из кейс-стади по проблеме соотношения власти и научного познания исследование, соавтором которого он является и которое посвящено теме тесной научно-политической взаимосвязи между расовой наукой и Холокостом. Мы расширили рамки этого исследования в соответствии с целями своих изысканий. Совместная статья Джея Вайнштейна и Нико Штера «Власть знания: расовая наука, расовая политика и Холокост» впервые была опубликована в журнале «Social Epistemology» (1999).

Значение кейнсианского дискурса и его социологического контекста сначала было проанализировано в книге Нико Штера «Практическое познание» (1991). Предложенную в ней аргументацию мы расширили новыми подтверждениями огромного значения Кейнса, чьи работы, вне всякого сомнения, входят в ряд самых выдающихся исследований в области социальных наук. Их беспрецедентное значение объясняется не только их влиянием на экономическую политику послевоенного периода, но и тем ренессансом, который они пережили во время недавнего финансового кризиса.

Мы хотим выразить благодарность Барбаре Штер за стилистическое и техническое редактирование нашей рукописи. Мы также благодарим Корнелию Валльнер за ее критические замечания к тексту и форматирование библиографии. Нине Хиллекум мы признательны за дополнения к библиографии.

Глава первая
Власть идей

Хотя пути к человеческому могуществу и знанию ближайшим образом сплетены один с другим и едва ли не одни и те же, однако вследствие пагубной застарелой привычки обращения к абстрактному гораздо безопаснее начинать и строить науки от тех оснований, которые связаны с действенной частью, чтобы она сама обозначила и определила созерцательную часть.

Фрэнсис Бэкон ([1620] 1972: 84)

То, что наука играет определенную роль в жизни общества в качестве производительной силы и средства производства, отнюдь не оправдывает прагматическую теорию познания.

Макс Хоркхаймер (Horkheimer, 1932:1)

Господствующая точка зрения

Различие, на которое в 1932 году в первом выпуске «Журнала социальных исследований» обратил внимание Маркс Хоркхаймер и на которое за несколько столетий до него указал Фрэнсис Бэкон в «Новом органоне», подчеркивает четкую грань между полезностью и истинностью результатов научного познания. Если быть более точным, Хоркхаймер настаивает на различении, которое признается многими другими учеными и отсылает нас к одному из атрибутов традиционной теории науки. Речь здесь идет о причинах практической эффективности результатов научного познания как, пожалуй, одного из важнейших его свойств. 1932-й год был, безусловно, крайне значимым в политическом плане, и непримиримая позиция Хоркхай-мера относительно того, что общественные интересы никоим образом не могут влиять на решение вопроса об истинности, явилось реакцией на эскалацию конфликта вокруг роли наук в обществе. Наука и производимые ею знания не должны прислуживать власти; определенная автономия науки не должна ставиться под сомнение. Однако, как подчеркивает сам Хоркхаймер (Horkheimer, 1932: 2), отстаиваемая им автономия наук не предполагает разделения теории и практики.

Хоркхаймер говорит как бы о двух кодах познания – о первичном и о вторичном. Первичный код познания представляет истину, вторичный или производный – пользу. В отличие от кода истины, код пользы связан с производством нового знания в лучшем случае опосредованно. По этой причине такая позиция предполагает, что нет ничего практичнее хорошей теории. Истина и польза оказываются отделенными друг от друга, при том что истина контролирует пользу. Поскольку только истинная теория функционирует на практике, для общества полезнее предоставить науки автономию.

Но каковы отношения между теорией и практикой, между знанием и властью? Господствующая точка зрения заключается в том, что между знаниями и властью существуют инструментальные отношения^[3]. Это означает, что, во-первых, структура и культура социальных групп как производителей знания не оказывают влияния на производство знания или на обоснование притязаний этого знания на истинность. Только «логика науки» и природы, мира объектов, движет вперед производство знания. Во-вторых, знание в общем и целом не связано с контекстом его применения. Вот почему часто можно услышать, что знание нейтрально по отношению к ценностям и не подвержено влиянию временной, пространственной или социальной среды. Подобная позиция часто встречается в виде тезиса об объективности или рациональности знания: корпус научного знания является в равной мере истинным всегда и везде.

Модель инструментального знания трактует научные теории и исследования как своего рода интеллектуальный инструмент, используемый в практических ситуациях. В той мере, в какой научное знание истинно, оно также надежно и полезно. Само по себе теоретическое знание еще не гарантирует успешной реализации желаемого социального действия. Оно также не гарантирует, что используемые при этом средства будут соответствовать этическим требованиям. Однако когда теоретическое знание находит практическое применение, перед нами открывается перспектива уменьшения технической нагрузки. Нам уже не нужно самим беспокоиться о производстве необходимого знания. Нам вполне достаточно знать условия, при которых применяется это знание. В этом случае желаемый эффект достигается как бы сам собой, благодаря истинности лежащего в его основе теоретического знания.

Насколько важен аспект практической значимости знания и для социальных наук, в 1954 году показал Льюис С. Фойер в своем эссе «Каузальность в социальных науках». Фойер показал, что лояльность ученых по отношению к определенным социально-научным теориям поддерживается их верой в некие метатеоретические представления. Эти представления он называет «интервенционистскими» (interventionist) и «детерминистскими» (necessitarian). Приверженцы детерминистской модели убеждены, что некую заранее предсказанную ситуацию невозможно предотвратить. Сторонники интервенционистской модели убеждены, что путем сознательного вмешательства можно изменить данную ситуацию или предотвратить ситуацию предсказанную. Это похоже на описанное Хоркхаймером различение между полезностью и истинностью. Фойер (Feuer, 1954: 683) подчеркивает, что социологические теории принимаются учеными не потому, что обладают эмпирической очевидностью, а потому, что открывают перед исследователем новые горизонты действий.

В этой книге мы исследуем вопрос о том, когда, как и почему знание может приобрести власть. Многие считают эти вопросы тривиальными и не заслуживающими рассмотрения, поскольку ответ на них якобы лежит на поверхности. И широкая общественность, и целый ряд ученых воспринимают понятия «знание» и «истина» как синонимичные. Однако то, что мы сегодня называем истиной, существенно менялось на протяжении столетий. Изменились и условия, при которых знание сближалось с властью. Как доказывают исследования по истории науки (Daston & Galison, 2007; Shapin, 1994), то, что считается объективным и истинным, подвержено исторической трансформации. Норберт Элиас (Elias, 1971) писал о том, что притязания знания на истинность и процедура производства и валидизации знания с течением времени были все меньше ориентированы на субъект и все больше – на объект.

Смешение понятий знания, истины и власти, которое мы наблюдаем в современном обществе, связано с нормами, доминирующими в самой современной науке. Согласно этим нормам, притязания знания на истинность наиболее оправданны тогда, когда эти знания не привязаны к определенной исторической эпохе или к определенному контексту. Освобождение от контекстов многими воспринимается как знак качества, свидетельствующий о высоком содержании истины в том или ином знании. Ситуация изменилась по сравнению, скажем, с XVII-м веком, когда джентльмены доверительно сообщали друг другу, что те или иные выводы или результаты были достигнуты благодаря правильно осуществленной процедуре (эксперименту), и для их подтверждения или проверки (virtual witnesses) в любой момент можно привлечь общественность. Гражданам современного общества не оставалось ничего иного, как делегировать процесс перехода знания во власть научному сообществу и надеяться на то, что реализуемые в нем процедуры можно считать надежными.

Мы ни в коем случае не сомневаемся в том, что знание может обладать властью. Мы не сомневаемся и в том, что источник многих притязаний со стороны знания лежит в научном сообществе. Мы согласны с большинством наблюдателей в том, что мы живем в обществе знания и обладание знанием является неотъемлемым условием завоевания и сохранения авторитета, социального неравенства и личной идентичности.

Тем не менее, для нас также очевидно, что знание зачастую остается совершенно неэффективным. Это наблюдение поражает и даже, возможно, не всеми признается, однако оно показывает нам, что разные знания совершенно по-разному воспринимаются обществом, несмотря на то, что они прошли те же процедуры производства и валидизации. Другими словами, как практически успешное, так и практически безуспешное знание удостоверяется в качестве такового внутри науки и свободно от каких бы то ни было субъективных коннотаций. В этой связи очевидно, насколько ошибочно восприятие науки в качестве ничем не ограниченной силы.

Поэтому необходимо внимательно изучить, по каким причинам знания в одних случаях становится эффективным, а в других не оказывает никакого воздействия, хотя и в тех, и других случаях его аутентичность гарантирована. Ответ, который сегодня можно услышать чаще всего и который реже всего подвергается сомнению, заключается в отождествлении знания и силы. Этот удобный ответ трактует знание как нечто необходимое, что черпает свою силу из истории возникновения (внутри науки!). Правда, в таком случае уже невозможно различить разные формы знания, с одной стороны, и объяснить причины успешного или безуспешного применения знания, с другой стороны. В первом случае, очевидно, исходят из того, что традиционное знание слишком слабое для того, чтобы выдержать конкуренцию со стороны научного знания. Во втором случае в качестве причины приводится различное содержание истины в знаниях. Соответственно, некоторые знания неэффективны потому, что неверна их теоретическая основа. Мы сознательно заостряем эти аргументы для того, чтобы предельно исчерпать их доказательный потенциал. Мы осознаем, что существуют подходы, критикующие традиционные представления о знании и силе. Однако зачастую эта критика имплицитна и высказывается, например, в исследованиях применения научных знаний, где речь идет о причинах того, почему «хорошая» теория оказалась неэффективной на практике, или же в ходе исследования организации, когда выясняется, что технические устройства функционируют несмотря на отсутствие теорий, способных дать этому исчерпывающее объяснение (Perrow, 1984). Однако во всех этих подходах отсутствует систематический анализ характеристик знания и власти.

В отличие от традиционных моделей эффективности и власти научного знания, мы хотим обратить внимание на то, что источник эффективности знания не следует искать в процедурах производства знания или в определенных нормах научного сообщества, при помощи которых оно пытается внести ясность в спорные вопросы. Гораздо более решающее значение имеет то, что знание, приобретающее практическую значимость, должно содержать варианты действия, которыми определенным образом манипулируют для того, чтобы привести реальность в соответствие с релевантным знанием. Это, с одной стороны, означает, что очень многие знания вообще не достигают той стадии, когда они могут напрямую преобразовывать действительность (и поэтому, в конечном итоге, они не в состоянии это сделать). С другой стороны, это означает, что для того, чтобы стать эффективной, теория вовсе не должна содержать в себе все аспекты или переменные той реальности, на которую она ссылается. Положение о том, что только комплексная теория может изменить комплексную реальность, должно быть отброшено как неверное.

Знание и власть

В сравнительной и исторической перспективе возникает вопрос, какое влияние достижения науки оказывают на политику и можем ли мы действительно говорить о силе знания как о его власти. На этот вопрос мы попытаемся ответить при помощи теоретических размышлений и эмпирических кейс-стади. Два выбранных нами случая относятся к началу, а один – к концу ХХ-го века. Уже в XIX веке расология была политически значимой теорий. Во время второй мировой войны она превратилась в политический инструмент, который был использован для оправдания Холокоста. Кейнсианство стало политически значимой исследовательской областью в 1920-е годы. Тогда Джон Мейнард Кейнс выступил с предложениями относительно новой экономической политики, чтобы вывести из кризиса британскую экономику. Сначала его предложения не встретили никакого отклика, однако после второй мировой войны они стали главной экономической доктриной. Сегодня кейнсианская политика реализуется во всех развитых капиталистических странах. Один из президентов Соединенных Штатов даже как-то сказал: «Все мы теперь кейнсианцы».

В конце ХХ-го века человечество обеспокоилось проблемой глобального потепления атмосферы. Изначально эту проблему подняли климатологи. В 1970-е годы небольшая группа ученых забила тревогу в связи с предстоящей глобальной экологической катастрофой – разрушением озонового слоя. После принятия в значительной мере успешных международных законодательных мер по защите озонового слоя была предпринята попытка создания параллельных институциональных структур, что, однако, не привело к желаемому результату. Сложилась двойственная ситуация: часто можно слышать о политических успехах в сфере защиты озонового слоя, но в то же время климатическая политика находится в плачевном состоянии. В нашей книги мы анализируем в первую очередь институциональные условия, созданные для того, чтобы обеспечить эффективную трансформацию результатов научного исследования в политические действия через посредничество Межправительственной группы экспертов по изменению климата (МГЭИК). Здесь, как и в случае расологии и кейнсианстсва, можно исходить из того, что научная основа везде остается одинаковой, однако политика разных стран оказывается различной.

В контексте этих трех случаев мы вводим сравнительное измерение именно для того, чтобы выявить степень вариации этой политики. В случае кейнсианства и его влияния на развитие современной экономики мы, среди прочего, рассматриваем роль понятия «комплексности» применительно к социальным феноменам и то, насколько комплексность социального мира должна отражаться в социальных науках, что нередко считается принципиальным условием их практической эффективности. Мы анализируем причины различной привлекательности кейнсианской политики в зависимости от исторического периода и страны. В случае климатических исследований мы рассматриваем роль единой международной системы научной отчетности, в связи с чем встает вопрос о том, почему климатическая политика отличается от страны к стране. Как и в случае климатологии и климатической политики, расологию мы рассматриваем в контексте культурных и политических течений эпохи. В отличие от климатологии, сегодня приумножение знаний о человеческих расах далеко не у всех заслуживает одобрение (эту же проблему можно наблюдать и на других примерах). Национальные различия и в случае расологии подводят нас к вопросу о том, почему только в Германии эти знания привели к трагедии Холокоста.

Политологические подходы: линейная модель и ее критика

Уже упомянутую инструментальную модель использовали в своих исследованиях прежде всего американские политологи. В своей знаменитой работе «Власть и общество» (1950) Гарольд Лассуэлл и Абрахам Каплан разработали линейно-рациональную модель политики^[4]. Эта модель политики опирается на традицию Просвещения и рассматривает научное знание с точки зрения помощи в решении общественных проблем. Если наука производит истинное, функционирующее знание, то оно может быть использовано в политическом процессе, где его применение ведет к «правильным» политическим решениям и эффективно в разрешении споров по политическим вопросам. Это представление разделяли многие авторы как до, так и после выхода в свет книги Лассуэлла и Каплана. Многие надеются на то, что конфликтующие группы и противоборствующие идеологические позиции можно убедить в правильности решения, основанного на знании, ибо наука в состоянии преодолеть идеологические (и метафизические) расхождения^[5].

Внутри этого течения, вероятно, имеет смысл выделить два направления – рационалистическое и прагматическое. Для рационалистического подхода цель заключается в принятии политического решения на основании наилучшего из доступного знания. Линдблом называет такой подход «синоптическим». Прагматический подход имеет своей целью договорные компромиссы, функционирующие на практике. Линдблом противопоставляет рациональный подход (основанный на большом объеме информации и требующий систематического сравнения доступных альтернатив действия) более скромному подходу, в рамках которого акторы, принимающие политические решения, учитывают лишь отдельные политические альтернативы (большинство из которых известно им из прошлых споров и конфликтов), основанные на «предыдущем опыте постепенных мер для того, чтобы иметь возможность спрогнозировать воздействие аналогичных мер в будущем» (Lindblom, 1959: 79). Опираясь на тезис Джеймса Марча и Герберта Саймона (March & Simon, 1958) об ограниченной рациональности, Линдблом утверждает, что применение синоптического подхода невозможно ввиду высокой комплексности проблем, поскольку актор никогда не располагает необходимым количеством времени, денег и информации. Он предлагает носителям решения вовсе отказаться от синоптической модели и ограничиться несколькими политическими альтернативами. У него вызывает удивление тот факт, что «в литературе по проблемам нахождения решений […] и общественного управления развивается именно первый, а не второй подход» (Lindblom, 1959: 80). Другими словами, практики знают, что они не доросли до требований рационалистической модели. Ученые же, со своей стороны, об этом стараются забыть и в теории работают именно с такой моделью.

В одной из своих более поздних статей Линдблом возвращается к этой теме и отстаивает второй подход, который он теперь называет «фрагментированным инкрементализмом» (disjointed incrementalism). Он утверждает, что мы никогда не будем иметь «полную картину» или синоптическое представление обо всех значимых составляющих (ценностях, данных, факторах, причинах и т. д.), предшествующих принятию решения. Вместо этого мы должны исходить из неполного анализа, но делать это осознанно. Нет смысла стремиться к идеалу синоптического анализа, ибо это ведет к менее удачным результатам по сравнению с решениями, принятыми теми, кто осознает ограниченность исходных данных и, так сказать, пробивается к цели с открытыми глазами. Линдблом приводит пример общественных зданий: «Традиционная синоптическая попытка выбрать место для создания нового публичного пространства и обосновать этот выбор посредством анализа всей территории города, всех возможных потребностей и сценариев развития, превращается в лучшем случае в поверхностную, формалистскую процедуру, а в худшем – в обман» (Lindblom, 1979: 519).

Другой аспект критики в адрес рациональной модели заключается в том, что политика и наука занимают противоборствующие позиции, прежде всего по причине эпистемологических и коммуникативных границ. Авторы «модели двух сообществ» (two-communities-model) и в том числе Каплан (Caplan, 1979) также сомневаются в реалистичности линейной рациональной проблемы, полагая, что отношения между наукой и политикой в принципе сложные. Эти две сферы формируются под воздействием разных логик и разных культур^[6]. В то время как ученые стремятся к истине, политики заняты проблемой власти. Луман в своей теории функциональной дифференциации (2007) рассматривает этот аспект на более общем уровне, говоря о проблематичности коммуникации между социальными системами. Коммуникация между политикой и наукой проблематична и, следовательно, «крайне маловероятна».

Когда идеи институционализируются в политике и тем самым становятся реальностью, сама собой возникает мысль о том, что произошло то, что должно было произойти. Другими словами, связь между знанием и политикой представляется непроблематичной, более того, неизбежной. Задача историка и критически настроенного социолога – разоблачить эту кажущуюся неизбежность. Мишель Фуко ввел понятие дискурса для того, чтобы описывать реальность идей и практик определенной исторической эпохи. Он использует понятие археологии для того, чтобы обратить внимание читателя на те усилия, которые необходимы для анализа и деконструкции этих дискурсов. Разумеется, исследователи в области социальных наук осознают, что социальные роли ученых и тех, кто принимает политические решения, отличаются друг от друга и что акторы из этих двух сфер, по сути, живут в разных эпистемических вселенных. Маловероятно, что эти роли пересекутся. «Маловероятно» не значит «невозможно», однако возможность такого пересечения должна быть тщательно изучена.

Те, кто активно действует в обеих сферах, говорят о том, что почти невозможно выйти из той роли, которую ты воплощаешь в данный момент – несмотря на все твои знания и сочувствие к «другим» ролям. Рассмотрим один пример из повседневной жизни: автомобилист хочет доехать до своей цели и при этом представляет угрозу для переходящего улицу пешехода. Через несколько минут тот же самый пешеход может действовать таким же образом, если он сядет в машину и поедет по улице. Автомобилист, который только что вел себя довольно бесцеремонно на дороге, тоже может оказаться в роли пешехода: вот он припарковал свою машину и идет в магазин на другой стороне улицы. Теперь он будет ругаться на безответственных автомобилистов, пытающихся его «переехать». Всем нам знакомы подобные примеры из повседневной жизни: они показывают нам, как сложно, более того, иногда невозможно быстро перенести опыт из одной роли в другую и исправить свое поведение. Скептики могли бы на это ответить, что только несчастные случаи (которых, возможно, в последний момент удалось избежать) могут спровоцировать тот шок, который необходим для пересмотра рутинных практик.

Хернс (Hernes, 2008: 258) делится своим личным опытом постоянного перехода из мира (социальной) науки в мир политики и обратно. Он отмечает, что политики и представители социальных наук относятся друг к другу с благожелательным равнодушием, что «политики хотя и финансируют исследования, не сильно заинтересованы в их результатах; исследователи же описывают мир, не надеясь на его изменение». Хернс разрабатывает типологию ролей в обоих мирах^[7]. Он полагает, что первый шаг в работе ученого всегда заключается в наблюдении некой ситуации, нуждающейся в объяснении, тогда как политик начинает свою деятельность с определения политического вопроса, нуждающегося в рассмотрении (и решении). Поэтому «цель ученых […] – объяснить действительность, а цель политиков – воплотить нечто в реальность» (Hernes, 2008: 262). Политику нужен рычаг для действия, необходимого для изменения реальности. Кроме того, опытный политик должен уметь предвидеть побочные последствия и непреднамеренные результаты. Свои наблюдения Хернс завершает замечанием о том, что задача ученых – «придумать и валидизировать объяснения», тогда как задача политиков – «придумать и реализовать меры» (Hernes, 2008: 263). Было бы интересно продолжить его аргументацию и выяснить, что происходит, когда ученые (или другие не-политики) влияют на политические решения и разбираются в политических процессах. Многие, причем не только марксисты, попытались это сделать вслед за Марксом («Философы лишь различным образом объясняют мир, но дело заключается в том, чтобы его переделать»). Представители почти всех научных дисциплин, начиная с антропологии и заканчивая зоологией, пытались повлиять на политические решения путем открытого или скрытого лоббирования. То же самое можно сказать и о неправительственных организациях, которые иногда очень тесно сотрудничают с учеными, а иногда сами занимаются распространением научного знания.

Мы видим возможность пересечения ролей ученого и политика в пересмотре роли ученого, которого Хернс воспринимал исключительно как когнитивное существо. Предположим, ученый знает, что политики хотят, чтобы их воспринимали как активную сторону. Если результаты его научных исследований способны стать «рычагом к действию» и если ему удастся представить комплексное явление как явление, поддающееся управлению, то вероятность того, что его исследования будут восприняты политиками как значимые, резко возрастет. Поэтому нам кажется, что чем больше ученые разбираются в политических процессах, тем больше у них шансов «протащить» результаты исследований в политическую практику, тем самым повысив их эффективность.

Научные данные и консенсус

Знания редко преподносятся в простой и недвусмысленной форме. Разумеется, те, кто принимает политические решения, предпочитают ясную и простую информацию, и иногда производители знания исполняют их желания. Но даже в том случае, когда знания с самого начала излагаются в виде простого набора фактов, прогнозов и рекомендаций, часто выясняется, что на более глубоком уровне все гораздо сложнее. Это легко можно увидеть, если проанализировать различные политические меры, основанные на схожих или одинаковых научных данных и оценках. Мы рассматриваем подобные случаи в наших трех кейс-стади. Применительно к расологии очевидно, что между разными нациями в отношении к этой области знания существовали большие различия, несмотря на общую научную основу. В конце концов, Холокост был осуществлен только одним национальным правительством. В случае кейнсианства мы также наблюдаем различные варианты реализации одной и той же доктрины. Можно сказать, что даже в отношении самого понятия «кейнсианство» нет единого мнения. Между тем теория всегда была связана с политическими рекомендациями, которые изначально были сформулированы одним настойчивым ученым. Наконец, изменение климата показывает, что даже транснациональная организация взаимодействия между наукой и политикой не в состоянии предотвратить фундаментальных отличий в климатической политике разных стран.

Гормли (Gormley, 2007) пишет о том, что экономисты (в отличие от представителей других социальных наук) имеют особенно сильное влияние на формирование общественной политики. В своем комментарии к государственной политике дерегуляции в США в 1980-е годы он показывает, что большая часть мер по дерегуляции была инициирована известными экономистами из элитных университетов и затем принята в широких политических кругах. Экологическая политика – наиболее показательный пример перехода от структур государственного контроля к анализу затрат и полезности и инструментам рыночного регулирования. В 1990 году в США с целью снижения выбросов двуокиси серы был принят акт «О чистом воздухе», согласно которому право на выбросы можно приобрести за деньги. Вскоре это стало главным политическим инструментом в международных переговорах об изменении климата. До этого рыночно-ориентированные подходы воспринимались крайне недоверчиво, прежде всего европейскими правительствами (Damro & Luaces-Mendez, 2003; Gilbertson & Reyes, 2009). Гормли приводит и другие примеры успешного применения рекомендаций со стороны ученых, в том числе и политологов. Впрочем, он отмечает, что многие рекомендации были проигнорированы. Этому факту он дает свое объяснение. По его мнению, для успеха или неуспеха научного знания в политике важен консенсус экспертов. Сторонники политики, вооруженной «хорошими», однозначными результатами эмпирических исследований, обладают большими преимуществами в подобных спорах. Это «позволяет представителям групп, объединенных общими интересами, разрабатывать как инструментальные, так и нормативные аргументы, в то время как их оппоненты вынуждены ограничиваться лишь нормативными аргументами» (Gormley, 2007: 310).

Неудачные попытки внедрения отдельных научных идей Гормли объясняет недостатком эмпирических данных, что, в свою очередь, приводит к отсутствию консенсуса среди экспертов, или, если использовать формулировку самого Гормли, к тому, «что любая работа одного из этих экспертов подвергается нападкам со стороны эксперта из враждебного лагеря». В этих условиях эксперты поставляют «патроны» обоим сторонам конфликта, не влияя на позицию его участников (Gormley, 2007: 310).

К аналогичным выводам приходят многие исследователи. Как мы увидим в четвертой главе, МГЭИК действовала в том же направлении. Однако независимо от того, насколько прочным был консенсус среди экспертов, МГЭИК так и не удалось примирить ключевые мировые державы в вопросах климатической политики. Изменение климата – это, возможно, самый яркий пример того, как эксперты на протяжении многих лет обеспечивали аргументами обе стороны конфликта, несмотря на наличие консенсуса в научной среде^[8]. Дан Заревиц (Sarewitz, 2004) называет эту ситуацию «избытком объективности», а Роджер Пильке мл. (Pielke jr., 2007) противопоставляет идеально-типическую логику «борьбы с абортами» «политике борьбы с торнадо». Тем самым он хочет показать, что политика в сфере климата имеет гораздо больше общего с политикой в отношении абортов (где наука, мораль и политика тесно связаны друг с другом), чем с политикой в отношении торнадо (где речь идет о сухих фактах и оценке рисков).

Наши кейс-стади свидетельствуют о том, что вопрос о компетенции политиков – играют ли они роль «дилетантов», как пишет Макс Вебер^[9], или же они фактически контролируют принимаемые решения – это вопрос эмпирический. Нас интересует, как развивалась расология, а именно можно ли говорить о том, что из престижных научных институтов ее влияние перекинулось на политических лидеров, и лишь затем – на другие научные учреждения? И можно ли проследить аналогичный тип развития применительно к проблеме изменения климата и кейнсианства?

Власть идей

Рассмотрим проблему отношений между идеями и интересами в процессе поиска политических решений, а также часто встречающееся представление о том, что идеи способны обладать особой властью. Этой проблемой занимались в том числе исследователи в области международных отношений, и различные варианты этого аргумента мы находим в понятии «фокальных точек» Томаса Шеллинга (focal points, что значит «очевидная точка конвергенции») или в концепции Джудит Голдштейн, согласно которой «согласие с [экономическими] идеями объясняется их властью» (Goldstein, 1994: 2).

Критики подобной аргументации требовали от ее сторонников объяснения того, каким образом идеи в своем каузальном воздействии на реальность могут быть независимыми от политики и от интересов акторов, их породивших (Jacobsen, 1995: 295). Голдштейн в конечном итоге отказалась от радикального варианта этого тезиса, остановившись на том, что наибольшее значение имеют выдающиеся идеи, поддержанные общественной элитой.

Но существуют и другие возможности воздействия идей на реальность и проявления их власти. В социологии и исследованиях СМИ для обозначения определения проблем и подходов к их решению утвердилось понятие фрейминга (framing; Goffman, 1974; Hajer, 1995). Как мы знаем, фреймы не только очерчивают определенные фрагменты реальности, которым затем уделяется повышенное внимание, но и предоставляют схемы интерпретации, которые используются в процессе поиска, восприятия, обозначения и оценки (Entman, 1993). При помощи фреймов акторы определяют проблемы, устанавливают причины, находят решения и дают нравственные оценки. Фреймы имеют ключевое значение для определения причин, а также содержат в себе моральные суждения. Они предоставляют и обосновывают предлагаемые решения, а также дают прогнозы относительно предполагаемых последствий. В этом смысле можно сказать, что идеи сами по себе обладают властью. Это означает, что если бы та или иная политическая тема была определена каким-то другим образом, то мы наблюдали бы иную последовательность событий, что (по всей вероятности) привело бы к другому результату. В другом варианте подобной аргументации в сфере политологии утверждается, что способ определения проблемы решающим образом влияет на ее решение (Schattschneider, 1960).

Однако в первую очередь фреймы должны быть сконструированы и внедрены в политический процесс. На этом этапе политические акторы, журналисты, политические и научные элиты могут играть решающую роль. Они должны придерживаться схожих позиций для того, чтобы фреймы были ориентированы на конкретные политические проекты и партии. Как пишет Хернс (Hernes, 2008: 263), «ты можешь выбрать противников, но не союзников, но некоторых нежелательных союзников ты можешь отпугнуть альтернативами, на которых ты остановишь свой выбор».

Петер Хаас предложил свою модель объяснения координации действий в международной политике. Эта модель, основанная на понятии «эпистемические сообщества», привлекла внимание научной общественности. Хаас утверждает, что знаниям тяжело найти отклик у власти: «Даже когда ученые думают, что они разрабатывают свои истины для власти, власть, как правило, не проявляет к этим истинам никакого интереса» (Haas, 2004: 570). Когда же власть прислушивается к истине? Такое случается редко, уверяет Хаас (впрочем, не настолько редко, чтобы можно было полностью исключить такую возможность, как это делают многие политологи). Необходимым условием здесь является трансформация результатов научных исследований в «утилитарное знание», в «точную информацию, полезную для политиков и тех, кто принимает решения». Вполне в духе линейной модели Хаас утверждает: «Наука должна производить надежное знание, которое затем через ответственных акторов должно передаваться политикам». В роли надежных трансмиссии как раз и выступают ученые со схожими убеждениями, т. е. эпистемические сообщества (Haas, 2004: 576).

Хаас дает следующее определение эпистемического сообщества: эти сообщества представляют собой «основанные на знании сети специалистов, которых объединяет общая вера в причинно-следственную связь, в проверку знания на достоверность и в основополагающие ценностные принципы, а также общие политические цели. Их позицию лучше всего, пожалуй, сформулировал один из членов такого сообщества, выразивший готовность “признать убедительность причинно-следственных взаимосвязей даже без уверенности в их наличии”» (Haas, 1992b: 187 и далее). В другом месте Хаас пишет: «По причине своей экологической сознательности члены этой группы выступают за принятие упреждающих мер, несмотря на целый ряд неопределенностей» (Haas, 1993: 176).

Хаас исходит из того, что влияние науки на политику тем сильнее, чем больше ее независимость. Сначала научное знание должно вырабатываться за защитным валом, а затем эпистемические сообщества должны передавать его тем, кто принимает решения. Далее, он исходит из того, что «те, кто принимает решения, осознают границы своих возможностей в преодолении новых обстоятельств и видят необходимость делегировать поиск решений авторитетным людям, считающимся экспертами в своей области» (Haas, 2004: 576). Это высказывание вызвало следующий комментарий: «Хааса воодушевило то, что в правительстве работает все больше научных экспертов и что власти в своих решениях все чаще учитывают технические ноу-хау. Но наиболее сильный заряд оптимизма он получил от самих ученых». К этому следовало бы добавить, что статистические данные, как правило, неоднозначны, а ученые разобщены в силу расхождения позиций по спорным общественным вопросам, как показывают примеры из области экологии и энергетики (Jacobsen, 1995: 302 и далее). Якобсен справедливо обращает внимание на то, что любые (а значит, и эпистемические) сообщества не склонны поощрять мнения, отклоняющиеся от магистральной позиции. Поэтому вера Хааса в критический потенциал сообщества экспертов-единомышленников вызывает оправданные сомнения.

При каких условиях эпистемические сообщества могут приобрести влияние в обществе? Адлер и Хаас (Adler & Haas, 1992: 380 и далее) утверждают, что «если у политиков нет заранее сформулированной позиции и рассматриваемый вопрос привлекает их внимание лишь на короткое время, то группы экспертов могут оказывать сильное влияние». Якобсен справедливо возражает: «Получается, что если проблема незначительна, значение экспертов возрастает – весьма привлекательная перспектива». В защиту Хааса и Адлера можно было бы сказать, что эксперты в подобных ситуациях выступают в качестве «составителей повестки дня» (agenda-setter). Именно они выносят определенные темы на рассмотрение политиков. Якобсен это признает, отмечая, что тот, кто «убеждает акторов принять некое “определение ситуации”, начинает до известной степени контролировать результаты […], ибо определение проблемы предопределяет способ ее решения» (Jacobsen, 1995: 292).

Итак, подход Хааса опирается на два основополагающих допущения: во-первых, те, кто принимает политические решения, обращаются к специалистам для того, чтобы снизить уровень неопределенности; во-вторых, те, кто принимает политические решения, действуют на основании консенсуса среди экспертов. Существуют и другие, более эффективные возможности управления в условиях неопределенности, однако Хаас оставляет их без внимания. Во-первых, эпистемические сообщества реагируют на возникающие проблемы через посредничество других акторов, например через НГО (см. Toke, 1999). Во-вторых, необходимость в общей научной основе не так велика, как предполагает Хаас. Мы часто наблюдаем ситуацию раскола среди экспертов. Неопределенность по определению означает, что в научном мире всегда существует, по меньшей мере, две конкурирующие теории (Elster, 1979: 384). Это говорит о том, что для тех, кто принимает решения, проблема только усложняется, но никак не упрощается. В то же время это открывает дорогу другим, некогнитивным механизмам, которые могут сыграть свою роль в борьбе за правильные политические решения. Первый аспект свидетельствует о том, что Хаас недооценивает потенциал гражданского общества в его инициативных действиях; второй аспект показывает, что он переоценивает когнитивные способности эпистемических сообществ и их влияние на общественную политику (к мнению Хааса относительно МГЭИК мы еще вернемся в заключительной главе).

Политика знания

В этом разделе мы хотим обратить внимание читателя на то, что знание не «влияет» на политику автоматически, само по себе. Для кого-то это означает, что такое влияние невозможно, для кого-то – что оно нежелательно. По мнению Линдблома, «синоптическая позиция», если она воплощается в практических действиях, не только невозможна, но и вредна.

Пильке (Pielke, 2007) и Заревиц (Sarewitz, 1998, 2004) в своих работах убедительно показали, что политики по своему разумению «выхватывают» из научных исследований те результаты, которые соответствуют их политическим задачам, и направляют внимание общественности на ту информацию, которая представляет в выгодном свете их воззрения или политику. Существует слишком много разных объективностей и слишком много разных результатов исследований, которые можно использовать для различных политических альтернатив. Большее количество исследований открывает больше возможностей. Каждый надеется решить проблему неопределенности, увеличив количество научных исследований. Однако эта надежда не оправдывается. Научные результаты в основном используются для легитимации политических опций, существовавших еще до появления новых результатов исследования. Стивен Краснер (Krasner, 1993: 238, 257) увидел в этой позиции восприятие «идей как анкера»: «Идеи не отрывают новых альтернатив, не существовавших прежде, они легитимируют политическую практику, которая уже является свершившимся фактом. Идеи – это один из нескольких инструментов, используемых акторами для отстаивания собственных интересов […]. Лишь после того, как идеи интегрируются в институциональные структуры, они начинают оказывать реальное воздействие на политическое поведение».

Коллингридж и Рив (Collingridge & Reeve, 1986) также указывают на наличие ситуаций, в которых политический консенсус имеет место до проведения научного исследования. Результаты исследования в таком случае лишь легитимируют уже предопределенные опции^[10]. Политические решения принимаются в результате переговоров и поисков компромисса. «Компромисс такого рода не требует практически никакой технической информации». Почему же тогда такое количество экспертов от науки задействованы в качестве консультантов и почему правительства стараются привлечь к процессу принятия решений как можно больше специалистов? Дело в том, что группы с различными интересами пытаются блокировать друг друга при помощи «своего» знания, претендующего на истинность:

В этом смысле научные исследования и анализ играют не героическую роль, обеспечивая политику истинным знанием, а скорее ироническую, не позволяя политике опираться главным образом на технические заключения. Исследование одной гипотезы призвано уравновесить исследование другой гипотезы, с тем чтобы дать возможность реализации политики, равнодушной ко всем научным предположениям (Collingridge & Reeve, 1986: 32)^[11].

По сути, Коллингридж и Рив (Collingridge & Reeve, 1986: 28) утверждают, что политические решения никогда не принимаются с учетом предположений научного сообщества и что те, кто принимает такие решения, и не должны прислушиваться к научным гипотезам. Это утверждение перекликается с аргументацией Линдблома, Заревица и Пильке. Правильные политические решения должны быть гибкими и допускать возможность пересмотра; кроме того, негативные последствия для здоровья населения и окружающей среды в случае ошибки должны быть минимальными.

Барри Барнс указывает на слабые места подобной аргументации. По мнению Коллингриджа и Рива, политические дебаты не зависят от научных исследований или предшествуют им. Интересы участников в этих дебатах не зависят от знания. Барнс видит в этом допущении грубое искажение действительности: «Цели и интересы формулируются в контексте имеющегося знания» (Barnes, 1987: 561). Такой же точки зрения придерживаются все те, кто исследует отношение между идеальными и материальными аспектами социального действия. Наибольшую известность приобрела теория Макса Вебера, объясняющая значение религиозных идей для научных интересов (Parsons, 1938). Фуко также указывал на роль дискурсивных формаций, включающих в себя материальные интересы и системы идей. Интересы не могут быть определены независимо от идей (Clegg, 1989). В свою очередь, Питер Холл (Hall 1989) подчеркивает, насколько важны идеи при определении собственных интересов. Проникая в политическую сферу, новое знание способно дестабилизировать существующие социальные отношения. Когда эти отношения разрушаются, возникает необходимость в новом определении интересов. Есть и еще одна причина, почему идеи играют столь важную роль: в публичном дискурсе приемлемы не все аргументы. Недостаточно сослаться на собственные корыстные интересы за исключением тех случаев, когда можно доказать, что эти интересы связаны с аспектами честности или справедливости. Если личный интерес поддерживается научными данными, то они также являются легитимным аргументом. По этой причине знание, и прежде всего научное знание, считается важным ресурсом.

Следует подчеркнуть еще один момент: хотя научные изыскания редко или даже никогда не определяют политический курс (как это постулируется в линейной модели), тем не менее, они играют важную роль при расстановке политических приоритетов. В политическом процессе имеет значение то, о чем думают люди, а также каким образом они думают о тех или иных вопросах. Здесь тоже важна формулировка проблемы в начале дискуссии, ибо она может иметь продолжительное влияние на ее ход.

Возможно, мы сможем лучше понять интересующую нас проблему, если будем различать научные исследования и экспертизу. Зачастую оба эти понятия используются как синоним (мы тоже отчасти следуем общепринятому словоупотреблению). Коллингридж и Рив правы в том, что отдают предпочтение понятию «исследование»: ученые проводят исследование, и его результаты публикуются в специальных журналах. Впрочем, как правило, они хранятся без употребления в тех или иных базах данных. Вероятность того, что они хоть как-то повлияют на политику, равна нулю. Но этот аргумент теряет свою силу, если заменить понятие «исследование» понятием «экспертиза». Эксперты как раз и переводят результаты исследований в те или иные области употребления. Они выступают в качестве маклеров: именно они доводят научные знания до своих клиентов и широкой общественности (Stehr & Grundmann, 2010). В современном обществе сложно себе представить принятие политических (или важных частных) решений без подключения экспертов.

Мы предлагаем понимать под знанием способность и возможность приводить в движение те или иные процессы^[12]. По отношению к реальности знание является моделью. Так, например, данные социальной статистики – это не только отражение общественной реальности, но и трактовка ее проблем. Они касаются того, что могло бы быть, и в этом смысле дают возможность для осуществления действий.

Результаты исследований и научных изысканий не являются сугубо пассивным знанием. Знание следует рассматривать как первый шаг на пути к практическим мерам. Знание в состоянии изменить реальность. Наш выбор понятий основывается на знаменитом высказывании Фрэнсиса Бэкона «Scientia est potentia», что часто, но не совсем верно переводят как «Знание – сила». Бэкон утверждает, что чрезвычайная полезность знания его проистекает от его способности приводить вещи в движение. В понятии potentia, что означает «способность», как раз и раскрывается «сила» знания. Знание есть созидание. Человеческое знание – это знание правил действия и, соответственно, возможность вызывать те или иные процессы или создавать те или иные вещи. Таким образом, успехи или результаты человеческих действий могут фиксироваться по тому, как меняется окружающая действительность, и, по крайней мере, в современном мире реальность все в большей мере основывается на знании. Знание не является силой в значении актуальной власти; знание есть потенциальная власть^[13]. Следовательно, мы должны различать саму способность принимать те или иные меры и применение этой способности. Рассмотрим это различение подробнее.

Знание только тогда выполняет «активную» функцию, когда принимаемые меры не укладываются в стереотипные параметры (Макс Вебер) или их реализация регулируется принципиально иным образом^[14]. Активную роль знание играет только тогда, когда по каким бы то ни было причинам присутствует свобода решений или необходимость их принятия^[15]. Поэтому для Карла Мангейма (Mannheim, 1929: 74) социальное действие имеет место только там, «где еще не началось рационализированное пространство, где нет установленных ситуаций, вынуждающих к принятию определенных решений»^[16]. Применительно к конкретным случаям это означает:

Бюрократ, расправляющийся с пачкой официальных бумаг согласно данным ему предписаниям, не совершает действия. Не совершает действия и судья, подводящий то или иное дело под соответствующий параграф, и фабричный рабочий, изготавливающий шуруп строго по инструкции, и по сути даже инженер, комбинирующий законы природы ради той или иной цели, не совершает действия.

Все эти формы поведения следует называть репродуктивными, поскольку осуществляются они в рамках рационализированной структуры, в соответствии с предписаниями, без принятия личного решения (Mannheim, 1929: 74)^[17].

Таким образом, для Мангейма проблема отношения между теорией и практикой возникает только в определенных ситуациях. Разумеется, ситуации, которые полностью рационализированы и повторяются в одном и том же виде из раза в раз, тоже не исключают некоторых «иррациональных» (т. е. открытых) моментов. Однако важно подчеркнуть, что речь здесь идет об условиях знания, причем знания в значении результата человеческих действий. Знание может привести к тем или иным социальным действиям, но в то же самое время оно само есть результат социальных действий. Среди прочего это говорит о том, что способность к действию отнюдь не тождественна фактическому действию, т. е. знание еще не есть действие^[18].

Значение научных открытий для общества заключается в первую очередь в способности использовать знание в качестве возможности действия. Знание обладает способностью изменять реальность. Действие же, как подчеркивает в том числе и Мангейм, – это не что иное, как результат сравнительно устойчивого репертуара отдельных поступков или способов поведений, возникающих при наличии определенных поводов. Это, безусловно, не относится ко всем ситуациям, с которыми мы сталкиваемся в нашей повседневной жизни или в нерутинных контекстах действия. Как подчеркивает Фридрих Тенбрук (Tenbruck, 1986: 95), все люди «время от времени оказываются в новых ситуациях, в которых неприемлемы автоматические, закрытые способы поведения и привычки. В этих случаях имеет значение, какие элементы ситуации заданы, а какие – нет». Но и стабильные элементы социальных отношений, известные как «структурные» атрибуты действии и воздействующие на действие в виде внешней «силы», могут рассматриваться как ряд допустимых опций действия, открытых для определенных групп и лиц.

Поэтому качества, которыми должны обладать результаты исследований – способность повышать спрос на новое знание, влиять на оценку полученных результатов и их реализацию на практике – решающим образом зависят от предполагаемой открытости ситуации. Вероятность реализации знания как способности к социальному действию является важным результатом соответствия (в самом широком смысле этого слова) между характером и содержанием знания и теми элементами ситуации, которые считаются открытыми, т. е. поддаются контролю или манипуляции со стороны тех или иных акторов (см. об этом подробнее Stehr, 1991).

Отсюда следует необходимость различать «знание для практики» и «практическое знание», тем более что прагматическая релевантность знания не дана a priori, т. е. знание совершенно необязательно способно воплотиться в действии или стать «естественным» практическим знанием. В этой связи мы снова хотим отослать читателя к концепции Карла Мангейма (Mannheim [1929] 1965: 143), который в своем исследовании «Идеология и утопия» попытался сформулировать проблемы и вопросы «науки политики». В этом контексте очевидно, что для успешного «применения» научных познаний в конкретных ситуациях действия необходимо, чтобы возможности действия и понимание акторов того, в какой мере они могут повлиять на ситуацию действия, были связаны между собой. Только в этом случае знание может стать практическим знанием.

Для понимания практического знания и реализации этого знания необходимы, с одной стороны, конкретные результаты исследований и, с другой стороны, возможность контроля над условиями ситуации действия. Способность применять результаты научного познания можно считать способностью изменять ситуативные условия, тогда как само знание есть способность к действию.

Таким образом, в современных обществах существует некая сфера пересечения возможностей влияния на события путем принятия тех или иных мер. Именно в этой сфере занята постоянно увеличивающаяся группа консультантов и экспертов, транслирующих научное знание (Stehr,1992; Stehr & Grundmann, 2010). Их деятельность необходима для установления связи между комплексным, постоянно меняющимся и растущим багажом научного знания и теми, кто хочет использовать этот багаж в своих действиях. Сами по себе идеи не «переходят» от одного человека к другому, подобно денежным купюрам. Знание привязано к конкретным индивидам и «социальным сетям». Различные интерпретации сначала должны прийти к некому «выводу», и только после этого они могут стать способностью к действию (Витгенштейн) и, в конечном итоге, практическим знанием.

Именно эту функцию – отсечение рефлексии или «снятие» барьеров к непосредственному применению результатов научного познания, в результате чего они могут стать основой для конкретных мер – в современном обществе знания выполняют эксперты. Социальный престиж и влияние экспертов и консультантов особенно велики, если их ноу-хау касаются доступа к результатам научного познания, которые могут быть использованы в процессе принятия решения и тем самым как-то повлиять на ситуацию^[19].

Вывод

Проведенный нами анализ существующей литературы показывает, что среди представителей социальных наук нет единого мнения в отношении возможного влияния знания на политику. С одной стороны, можно выделить сторонников рационального понимания политики, согласно которому чем больше и лучше имеющиеся знания, тем лучше результаты политических мер. Такая концепция часто подразумевает также, что консенсус в области знания упрощает политические действия. Свою интерпретацию и критику этой концепции мы провели на примере работ Ласуэлла, Каплана, Гормли и Хааса. Им противостоят представители другой концепции, согласно которой политика в целом не зависит от результатов научного познания, что, впрочем, является не недостатком, а, скорее, преимуществом. В этом ключе свою аргументацию выстраивают Линдблум, Коллингридж и Рив, а также Пильке и Заревитц.

Мы же, напротив, пытаемся показать, что знания действительно могут обладать властью, т. е. могут воздействовать на реальность разными способами. Во-первых, знания могут выступать в форме идей, предоставляющих интерпретации ситуаций (фреймы) и определяющих проблемы, тем самым влияя на их решения. Именно поэтому делегаты, «рупоры», представляющие те или иные интересы, claim makers имеют огромное влияние на политический процесс. В этой роли могут выступать эксперты или профессиональные политики. В отличие от исследователей, чья деятельность относится к сугубо научной сфере, эксперты могут иметь влияние на стыке науке и политики. В этой связи очевидно, что мы склоняемся, скорее, ко второй из приведенных выше точек зрения, когда обращаем внимание на то, что использование понятий «фрейм» и «эксперт» вносит изменение в обе концепции.

Другая возможность влияния через знания появляется тогда, когда само знание содержит в себе возможности действия в связи с конкретным проблемным случаем. Как видно из исследований, проведенных Вебером, Мангеймом и Хернсом, значимым для действия знание может стать только тогда, когда в принципе существуют различные варианты действий и можно выявить практические рычаги, с помощь которых можно дать ход тем или иным процессам. При этом остается открытым вопрос о том, насколько велик «когнитивный авторитет» тех, кого мы называем «claim makers», и насколько важен этот авторитет. В своих эмпирических исследованиях мы пытаемся найти ответ на этот вопрос.

Глава вторая
Кто спас капитализм: власть экономического мышления

Экономика – это наука, мыслящая моделями, в сочетании с искусством выбирать те модели, которые значимы для реального мира.

Джон Кейнс (Keynes, 1938: 296)

Наша цель в этой главе – проследить влияние экономических идей Кейнса на экономическую политику. При этом нас интересует не только то обстоятельство, что знания или идеи могут играть важную роль в политэкономии. Несмотря на то, что роль идей в политике часто оценивается как менее важная, чем роль так называемых структурных факторов, мы попытаемся уделить особое внимание взаимосвязи между знаниями и структурой. Знания делают действие возможным, а структура ограничивает знания в значении способности к действию.

Мы утверждаем, что экономические идеи, содержащие в себе значимые для политики знания, должны быть нацелены на те характеристики политической, социальной и экономической ситуации, которые подлежат контролю со стороны соответствующих учреждений, а не являются «внешними» параметрами, не поддающимися никакому воздействию. Иногда от влияния на такого рода «внешние» параметры, не подлежащие контролю со стороны отдельного государства, отказываются добровольно, как это происходит в случае наднациональных организаций, таких как Европейский Союз, или же они являются результатом преобразований, изначально ограничивающих суверенность национальных институтов, поскольку последние не в состоянии контролировать эти важные преобразования (cp. Dahl, 1994). В том случае, если внешние изменения, которые не может контролировать отдельно взятая страна, затрагивают внутреннюю экономическую политику, очевидно, что знания, никак не учитывающие это обстоятельство, вряд ли лягут в основу политического действия.

Будут ли знания, о которых можно сказать, что они «делают возможным» политическое действие, на самом деле восприняты «практиками», как Кейнс называет правительства, политиков и чиновников, и использованы для реализации политических целей, зависит не только от самих идей. Здесь играет роль целое множество факторов, включая представление о том, действительно ли данное знание способствует решению проблемы и может ли это решение быть реализовано при помощи уже существующих инструментов.

Вряд ли кто-нибудь станет оспаривать тот факт, что экономические идеи Джона Мейнарда Кейнса имели огромное влияние во многих странах, особенно после второй мировой войны. Нас интересует прежде всего вопрос о том, благодаря каким ключевым характеристикам кейнсианская теория в определенный период была воспринята как полезная политиками различных стран, верных капиталистическому мировоззрению. Очевидно, что времена «героического» влияния кейнсианских идей прошли. Можно ли считать утрату их влияния на политику отражением интеллектуальной «моды» (ср. Hall, 1989b: 4) – этот вопрос будет интересовать нас в рамках нашего исследования причин власти данной экономической теории.

Но для начала необходимо, по крайней мере, в общих чертах изложить суть кейнсианской теории в интеллектуальном и социальноэкономическом контексте. При этом мы, однако, не будем касаться «кейнсианства»^[20], т. е. многочисленных практических выводов из экономической модели Кейнса в разных национальных контекстах (см., например, Bombach et al, 1983) и в разные периоды, а также по существу формалистской кейнскианской экономики последних тридцати лет, разбитой на несколько «лагерей» (см., например, Davidson, 1978; Diesing, 1982: 114–119). Мы ограничимся исключительно Кейнсом и не будем рассматривать ни его эпигонов, ни дальнейших критических разработок его подхода, какими бы важными они ни были.

В своих изысканиях мы опираемся непосредственно на работы Кейнса и его деятельность в качестве консультанта, не вдаваясь в дискуссию специалистов о том, развивается ли его теория дальше или ее потенциал уже исчерпан. Интенсивный и подробный критический анализ работ Кейнса, а также детальных и не всегда очевидных интерпретаций и модификаций его идей были бы уместны в рамках дискуссии об истории экономических идей, но не в нашем исследовании практической эффективности экономического учения Кейнса.

Кейнс-экономист

Принято считать, что восприятие Джона Мейнарда Кейнса в качестве экономиста определялось прежде всего его интересом к вопросам экономической политики. Вот как сформулировал это расхожее представление Эрик Дж. Хобсбаум (Wattel, 1985: 3): «С момента своего яркого выступления перед общественностью с критикой Версальского мирного договора 1919-го года и вплоть до своей смерти Кейнс непрерывно пытался защитить капитализм от него самого» (см. также Schumpeter, 1949: 355 и далее; Robinson, 1956: 11)^[21]. Подобная оценка вполне соответствует не совсем скромной самооценке Кейнса: говоря о значении своей теории и своей теоретической альтернативы неоклассической модели, он видит в них «единственный практический способ предотвратить распад существующих экономических форм» (Keynes, 1936: 380). С другой стороны, тот факт, что экономическая теория Кейнса нашла немало сторонников среди социал-демократов и деятелей профсоюзов^[22], показывает, что теория влияния кейнсианских идей гораздо сложнее, чем можно было бы предположить, исходя из высказывания Хобсбаума. Представления Кейнса породили гораздо более широкий диапазон интерпретаций. Так, например, в консервативным лагере Кейнс был предан анафеме за то, что он-де готовил почву для социалистической системы (ср. Coddington, 1974). Это еще раз иллюстрирует тот факт, что способы проявления практического влияния кейнсовской теории действительно сложны и разнообразны. Процесс распространения кейнсианских идей и возможные практические последствия не укладываются в модель, отражающую в общих чертах политические противостояния и расхождения в современном обществе. Впрочем, возможно, способы влияния, не совпадающие с традиционным разделением на политические лагери, свидетельствуют о своеобразной произвольности идей Кейнса и, соответственно, об их открытости различным толкованиям.

Наиболее важные экономические работы Кейнса – это «Трактат о деньгах» («Treatise on Money», 1930) и «Общая теория занятости, процента и денег» («General Theory of Employment, Interest and Money», 1936). Опубликованы они были во время мирового экономического кризиса и сразу после него. Работу над «Общей теорией» Кейнс начал в 1932 году^[23]. К тому моменту уровень безработицы в Великобритании вот уже десять лет не опускался ниже уровня десяти процентов. До публикации «Общей теории» Кейнс на протяжении многих лет активно участвовал в дискуссиях о целях и мерах экономической политики (ср. Chick, 1987).

Тобин (Tobin, 1986: 15) указывает на то, что «в ”Общей теории” Кейнс преследовал очевидную цель – подвести профессиональную аналитическую основу под те политические позиции, которые он отстаивал в дискуссии». Интерпретация Тобина, безусловно, верна: сам Кейнс во введении к «Общей теории» дает понять, что в ней он обращается в первую очередь к своим коллегам-экономистам. И тут же (Keynes, 1936: v) добавляет, что главное предназначение «Общей теории» – «рассмотрение сложных теоретических вопросов, и только во вторую очередь – приложение этой теории к действительности».

В то же время можно согласиться и с Адольфом Лове (Lowe, 1977: 128), который не без основания утверждал, что «Общая теория» Кейнса знаменует собой переход от «чистой» к «политизированной» экономике, несмотря на то, что этот теоретический текст содержит всего несколько явных указаний на конкретные меры экономической политики^[24]. В любом случае сегодня в ретроспективной интерпретации «Общей теории» Кейнса господствует мнение, согласно которому данное исследование является частью практически ориентированной экономической теории.

В целом обстоятельства написания «Общей теории», на наш взгляд, подтверждают тот факт, что важные теоретические открытия и новые концепции в экономике часто возникают в результате напряженных размышлений и «интуитивных» поисков решений современных практических проблем. Во всяком случае, «Общая теория» была написана на пике интереса Кейнса к актуальным вопросам экономической политики (ср. Schumpeter, 1954: 1157; Steindl, 1985: 105–109).

Экономическая теория

«Общая теория» Кейнса знаменует собой переход к новой парадигме в современной экономической теории^[25]. Кейнс предполагает, более того, он почти уверен, что его теория носит революционный характер. Книга еще не готова, а Кейнс уже пишет в письме Джорджу Бернарду Шоу: «Я думаю, что книга по экономической теории, над которой я работаю, произведет революцию в изучении экономических проблем во всем мире – полагаю, не сразу, а в течение последующих десяти лет». Суть совершенного Кейнсом прорыва полностью соответствует современному пониманию теоретической революции, сформировавшемуся под влиянием работ Томаса Куна: это прежде всего «сдвиг»^[26] основных экономических понятий и новая понятийная классификация экономических явлений (ср. Harrod, 1951: 462 и далее; Lowe, 1977).

Тот факт, что главная работа Кейнса была написана после глобального экономического кризиса, имевшего серьезные социальноэкономические последствия, и была основана на личном опыте Кейнса как участника дискуссий об экономической политике и одновременно биржевого спекулянта, можно считать значимым во многих отношениях^[27]. Так, например, то, что свой диагноз Кейнс выстраивал с учетом депрессивной фазы экономической конъюнктуры, безусловно, имело большое значение для предложенных им политических мер.

Разумеется, эта взаимозависимость стала поводом для последующих споров среди экономистов на тему «универсальности» кейнсианского диагноза и основанных на нем задач экономической политики. С другой стороны, если говорить об условиях развития общественно-научного знания, пример Кейнса, по-видимому, позволяет сделать общий вывод о том, что значимые когнитивные инновации в социальных науках могут рассматриваться либо как реакция на сформировавшиеся внутри профессии интеллектуальные традиции, либо как результат размышлений о внешних значимых событиях и кардинальных изменениях в обществе. Если подобное разделение в принципе осуществимо и имеет смысл, то во втором случае с высокой долей вероятности можно предположить, что разрыв между новыми теоретическими изысканиями и решениями, с одной стороны, и устоявшейся профессиональной теоретической традицией, с другой стороны, будет особенно большим. Если же говорить о причинах возможности или невозможности практического применения общественно-научного знания как способности к действию, то здесь также можно предположить, что если это знание возникло как непосредственная реакция на практические проблемы, то у него больше шансов с самого начала быть ближе к «практике». Во всяком случае, это наблюдение уже говорит о том, что мы имеем дело с важным аспектом общественно-научного знания, который следует учитывать при оценке практической эффективности этого знания.

По сути, макроэкономика и, соответственно, характерный для современной экономики интерес к определенным совокупным показателям циклов развития народного хозяйства берут свое начало с работ Кейнса. Адольф Лове (Lowe, 1977: 220), сравнивая учение Кейнса с неоклассической экономической теорией, именно в этом смещении основных компонентов видит гарантию большей инструментальности кейнсианства: «за счет того, что бесчисленные микро-связи в модели Вальраса были заменены несколькими основополагающими макро-связями, Кейнс в своей “Общей теории” приходит к предложениям, которые несложно проверить статистически и которые, что не менее важно, могут служить практическим инструментом в процессе принятия политических решений».

Понимание народного хозяйства уже не зависит от решения автономных индивидуальных субъектов экономики. У народного хозяйства (как объекта познания) есть своя собственная, независимая динамика (ср. Diesing, 1982: 83). Смещение теоретического интереса с индивидуальных параметров на коллективные, безусловно, имело своих предшественников в области социологии и антропологии^[28].

Отправной точкой рассуждений Кейнса стала критика исходного допущения неоклассической экономики, согласно которому развитые капиталистические системы стремятся к равновесному состоянию при полной занятости населения. Впрочем, во многих интерпретациях и изложениях учения Кейнса упускается из виду тот факт, что Кейнс обеспокоен не только отсутствием полной занятости, но и несправедливым распределением доходов и богатства. В связи с этим Кейнс полагает, что его теория ставит под сомнение целый ряд экономических аргументов, которые часто используются для оправдания функциональности подобного распределения богатства. Он убежден, что с его теорией совместимо менее выраженное экономическое неравенство.

Кейнс выступает против ортодоксального представления о том, что механизм ценообразования автоматически обусловливает «нормальное состояние», т. е. полную занятость, что распределение доходов отражает предельную полезность отдельных факторов производства (т. е. капитала, труда и земли), а экономический рост можно считать гарантированным. Классическая теория занятости выражена в двух тезисах:

(а) Решения о накоплениях и инвестициях являются функцией процентных ставок в стадии полной занятости в состоянии равновесия;

(б) равновесие спроса и предложения на рынке труда регулируется реальными расходами по заработной плате (их номинальная изменчивость имеет нижнюю границу).

Кейнсианская концепция экономического действия и важнейших, в первую очередь психологических факторов, определяющих его ход, принципиально отличается и от неоклассического, рационалистского представления о homo oeconomicus. Кратко это отличие можно сформулировать так: Кейнс отмечает особое значение пластичности экономического действия и влияние множества не поддающихся учету факторов или «иррациональных» мотивов (ср. Schm?lders et al., 1956). В кейнсианской теории экономического действия подчеркивается контингентность ожиданий, значение обычаев и условностей, а также влияние спекулятивного поведения на экономические решения. В более подробном изложении разработанная Кейнсом макроэкономическая теория отличается от своих неоклассических предшественников прежде всего в следующих аспектах^[29]:

• В кейнсианском подходе делается акцент на особом значении инвестиционных решений для уровня занятости и экономического роста. На такого рода решения определяющее влияние оказывают недостоверные или даже спекулятивные ожидания предпринимателей относительно будущих показателей. Кроме того, за счет муль-типликаторного эффекта инвестиции стимулируют спрос. Однако для капиталистических экономик характерна внутренняя нестабильность. Соотношение инвестиций и сбережений есть проявление экономического поведения различных акторов^[30], и слишком высокая доля сбережений может оказаться препятствием в инвестиционной деятельности.

• Кейнс не считает важнейшим экономическим измерением тот аспект экономического действия, который связан с предложением. Он утверждает, что решающую роль в экономическом цикле играет спрос, и тем самым ставит под вопрос все предыдущие теоретические системы и в первую очередь закон Жана-Батиста Сэя. В теории Кейнса потребление уже не является функцией предложения; предложение не создает спрос, а само регулируется спросом. Предлагаемые услуги и товары являются функцией спроса (Keynes, 1936: 21 и далее; ср. также Drucker, [1981] 1984), и поэтому спрос может быть недостаточным. В связи с этим Кейнс, вопреки положениям неоклассической теории, как она представлена, например, в работах Фридриха Хайека и других представителей так называемой австрийской школы политической экономии, приветствовал государственные меры по поддержанию потребительского спроса в период низкой конъюнктуры.

• Деньги Кейнс уже не рассматривает как нейтральное средство взаимодействия. В своей теории он пытается соединить теорию стоимости и теорию денег. Так, например, процентные ставки национальной экономики того или государства определяется отношением денежного спроса и предложения для спекулятивных целей.

• В центре всей макроэкономики Кейнса стоит теория занятости. Полную занятость Кейнс рассматривает как особый случай и допускает равновесное развитие национальной экономики при неполной занятости. В его понимании, безработица возникает не по причине добровольного отказа от трудовой деятельности, как утверждает неоклассическая теория (часть рабочих отказываются работать по причине слишком низкой реальной заработной платы), а вследствие особого экономического статуса рабочего, который не в состоянии определять размер реальной заработной платы.

• Кейнс опровергает неоклассический тезис о том, что распределение доходов в экономической системе есть функция предельной полезности отдельных факторов производства.

Резюмируя отличия теории Кейнса от неоклассической экономики, можно сказать, что его «Общая теория» отражает кардинальные изменения в самом экономическом процессе капиталистических систем. До начала ХХ-го века взаимодействие предложения и спроса на товары и услуги, т. е. товарная экономика, являлось важнейшим элементом экономического процесса со своими собственными внутренними законами. Предложение и спрос на товары и услуги были, так сказать, независимыми переменными экономиеского цикла. Кейнс (Keynes, 1936: VII) сам указывает на это радикальное отличие. Он подчеркивает, что его теория, в отличие от неоклассической теории, изучает «монетарную» или символическую экономику, т. е. в первую очередь предложение денег, кредиты, дефициты и превышение доходов над расходами в бюджете, процентные ставки и т. д. Это дает основание утверждать, что кейнсианская интерпретация экономических фактов представляет собой новую, оригинальную точку зрения: «Вместо товаров, услуг и труда – реалий физического мира или ’’вещей” – у Кейнса в качестве экономических реалий выступают символы: деньги и доверие» (Drucker, [1981] 1984: 6).

Разумеется, подобный теоретический проект имеет смысл только тогда, когда монетарная экономика уже стала достаточно самостоятельной и, соответственно, способна оказывать существенное влияние на экономический процесс. Современные монетаристы (например, Милтон Фридман) утверждают, что со временем эта тенденция только усиливалась, и на сегодняшний день монетарная экономика является единственно реальной. Как бы то ни было, теория Кейнса отражает структурные изменения в капиталистической экономике; движение капиталов и инвестиционные решения превращаются в особый рынок, где действуют свои законы, а не законы товарной экономики (ср. Drucker, 1971: 56–59).

Политика и экономика

Некоторые наши самые талантливые экономисты, оказавшись в прошлом, не принесли бы никакой пользы правителю ни в военное, ни в мирное время, хотя политическая экономика как результат практических исследований и теоретической работы скорее способна дать необходимый совет.

Поль Э. Самуэльсон (Samuelson, 1959:188).

Чтобы оценить практическую эффективность кейнсианской теории (как в прошлом, так и в настоящем), прежде всего необходимо обозначить ключевые характеристики этой теории, чтобы затем привлечь их в качестве критериев для оценки их практической пользы. Подобное обозначение не может быть произвольным; оно должно базироваться на теории применения общественно-научного знания. Такая теория, в свою очередь, не должна ограничиваться расхожими схематичными представлениями, суть которых мы изложили в предыдущей главе. Насколько бесполезен подобный схематизм, видно уже по тому, как неумело представители такого подхода пытаются решить поставленную нами проблему. Сложно представить себе, чтобы они могли дать такой ответ о практической эффективности кейнсианской теории, который не был бы абсолютно случайным. По сути, традиционная теория способна дать только один ответ: успех кейнсианства граничит с чудом.

Для «общей» теории Кейнса характерно отсутствие частых и явных отсылок к релевантным экономическим аспектам – достаточно вспомнить о его теории занятости, универсальной по мнению самого Кейнса. С учетом наших задач кейнсианскую теорию можно свести к одному такому аспекту, а именно к открытию влияния инвестиционных решений на уровень занятости. Как мы видим, Кейнс далек от теоретического проникновения в то, что Липсет называет комплексным «общим системным поведением». Коллингридж и Рив (Collingridge & Reeve, 1986: 5) в этой связи говорят также о «дисфункциональности», о переизбытке информации, относящейся к принятию решения. Тем самым они хотят опровергнуть распространенное мнение о том, что «качество» или рациональность политических решений находятся в прямой зависимости от объема доступной релевантной информации. Кратко их позицию можно сформулировать следующим образом: «Утверждение о том, что хорошее решение может быть принято только в том случае, если неопределенности в окружающей среде будут сведены к минимуму за счет сбора максимально полной информации, просто-напросто неверно. Бывает, что очень удачные политические решения принимаются на основе очень незначительной по объему информации».

Несмотря на то, что Кейнс делает акцент всего на нескольких экономических переменных, и сегодня нередко можно услышать о том, насколько эффективной – при определенных условиях – является его теория на практике.

Экономические знания

В конечном итоге наша задача могла бы еще заключаться в отборе переменных, которые поддаются контролю или управлению в соответствии с системой, в которой мы живем.

Джон Мейнард Кейнс (Keynes, 1936: 247)

Практические уроки, извлеченные из экономической теории Кейнса, по сути превратили его теоретические размышления в «систему политического контроля над экономической жизнью» (Skidelsky, 1979: 55). Тщательный анализ «Общей теории» показывает, что Кейнс старался сформулировать практически полезные указания к действию, адресованные одному совершенно конкретному корпоративному актору – казначейству Великобритании.

Теорию Кейнса отличает в первую очередь то, что в ней внимание намеренно сосредоточено на сравнительно небольшом количестве экономических совокупных показателей, из которых можно вычленить главные детерминанты уровня занятости в национальной экономике. Так, Кейнса интересует валовой национальный продукт за год (товары и услуги), совокупный спрос на эти товары и услуги и совокупный доход, из которого вытекают совокупный спрос и совокупные инвестиции национальной экономики. На основе этих агрегатных величин определяются ключевые факторы занятости.

Кейнс устанавливает наличие связи между величиной национального дохода и степенью занятости, опираясь на пять внутренних и на один внешний индекс национальной экономики. Нередко основой его анализа служат статистические данные. При этом для кейнсианской теории характерно отсутствие исчерпывающей характеристики эмпирических параметров народного хозяйства (см., например: Schumpeter, 1954: 1175, 1183 и далее).

Если склонность к потреблению или соответствующие возможности населения, а также готовность предпринимателей к инвестициям недостаточны для того, чтобы полностью использовать ресурсы национальной экономики, а на их рост не приходится надеяться в силу господствующих экономических условий, в ситуацию с целью стимулирования экономики должно вмешаться государство, выделив дополнительные средства из бюджета. В большинстве случаев эти дополнительные средства должен обеспечиваться эмиссионным банком или заемным капиталом, поскольку повышение налогов приведет к противоположному результату, т. е. к снижению спроса. Ввиду того, что экономическая политика, прибегающая к подобным средствам, «в случае антицикличности [рынков] подразумевает выравнивание бюджета, а при постоянной компенсаторной деятельности государства ведет к перманентно растущей государственной задолженности, неудивительно, что представители “солидной” бюджетной политики долгое время упорно сопротивлялись утверждению кейнсианства» (Spahn, 1976: 216).

В последнее время для многих экономистов и разработчиков программ экономической политики, в первую очередь в Соединенных Штатах (ср. Ture, 1986) характерно резко отрицательное отношение к вмешательству государства, тогда как в основе предложенной Кейнсом экономической политики лежит активистское понимание экономической деятельности государства. Более того, Кейнс (Keynes, 1936: 321 и далее) считает необходимым существенно расширить традиционные функции государства ради обеспечения полной занятости. Поэтому в характерном пассаже «Общей теории» (Keynes, 1936: 271) он пишет о склонности к инвестициям следующим образом: «В условиях laissez-faire вряд ли поэтому можно избежать широких колебаний в размерах занятости без глубоких изменений в психологии рынка инвестиций […]. На этом основании я делаю вывод, что регулирование объема текущих инвестиций оставлять в частных руках небезопасно»^[31]. Другими словами, основополагающее допущение, согласно которому – вопреки и неоклассической теории, и популярному в настоящее время монетаризму – государство имеет возможность конструктивного вмешательства, в экономической политике, одобренной и вдохновленной Кейнсом, является само собой разумеющимся. Впрочем, сегодня подобная компенсаторная экономическая политика государства уже не принимается всеми безоговорочно. Сегодня все чаще – в частности, в рамках неоклассической макроэкономики – говорят о способности рынка к самовосстановлению. В этом контексте в качестве первоочередной задачи государства рассматривается поддержание и защита конкуренции в частном секторе.

Итак, в этой главе нам предстоит выяснить, когда и где положения кейнсианской экономической теории совпали с такими идеологическими и структурными условиями, при которых эти положения могли быть реализованы в виде конкретных мер экономической политики. В наши задачи не входит доказательство того, что те или иные инструменты экономической политики были изобретены Кейнсом. Разумеется, Кейнс был не единственным, кто выступал за активную роль государства в национальной экономике. До и после Кейнса, независимо от него, многие другие экономисты и политики, социалисты и другие противники доктрины laissez-faire, настаивали на сознательном интенсивном вмешательстве государства в экономику ради реализации тех или иных экономических и социальных задач^[32]. Нам, совершенно независимо от истории возникновения теорий и конфликтов за интеллектуальное первенство, важно выяснить, подразумевает ли определенное теоретическое видение определенное пространство практических действий и условий восприятия. Однако уже по этой причине положительный резонанс и совпадение взглядов, равно как и отсутствие подобного совпадения, не означают, что в этом случае имеет место нечто вроде логически необходимой или эмпирически неопровержимой ответственности определенной теории за тот или иной конкретный путь развития. Существующие в обществе причинные взаимосвязи – как правило, и, хочется добавить, к счастью – редко бывают настолько однозначными.

Государство как предприниматель

С 1919-го года уровень безработицы в Англии на протяжении десяти лет практически не опускался ниже 8 процентов (см. рис. 1). Неудивительно, что этот экономический показатель приобрел большое политическое значение и находился в центре внимания в ходе борьбы либеральной и консервативной партии на парламентских выборах 1929-го года. В своем политическом манифесте в марте 1929-го года либералы под предводительством своего кандидата в премьер-министры Ллойда Джорджа обещали в случае победы на выборах снизить показатель безработицы до «нормального уровня». Достичь этой цели предполагалось за счет государственной программы создания рабочих мест, прежде всего в сфере транспорта и жилищного строительства. Правящая консервативная партия была против такой программы. Ллойд Джордж выступал за подобную экономическую инициативу со стороны государства еще в 1924 году. С другой стороны, в то время английское правительство придерживалось очень четкой официальной позиции, которую в 1929 году в своем докладе о бюджете изложил Уинстон Черчилль, занимавший должность казначея: «Казначейство твердо и непоколебимо придерживается принципа, согласно которому, независимо от потенциальных политических или социальных преимуществ, за счет государственных займов и расходов в целом и de facto должно создаваться лишь очень незначительное количество дополнительных рабочих мест» (см. Winch, 1972: III).

Рис. 1. Показатели безработицы для Германии/ФРГ и Великобритании,1920–2007.Источник: Liesner, 1985; IMF International Financial Statistics.

Кейнс тоже принимает участие в общественных дебатах, развернувшихся вокруг этого предвыборного обещания. В полемической листовке, написанной совместно с Хьюбертом Хендерсоном (Keynes, [1929] 1984b)^[33], Кейнс вступает в дискуссию на стороне либералов. Он оправдывает предвыборные обещания Ллойда Джорджа и оспаривает аргументы его политических противников. Исход выборов, вероятно, сильно разочаровал Кейнса: либералы оказались лишь третьими по числу мест в парламенте. Тем не менее, именно они играют решающую роль в парламенте, так как ни у лейбористов, ни у консерваторов нет большинства голосов. Партия лейбористов формирует правительство меньшинства.

В выше названной работе, равно как и в других статьях 1920-х – начала 1930-х годов (Keynes, [1926] 1984, [1930a] 1984d), Кейнс разворачивает подробную, убедительную аргументацию в пользу конкретных мер экономической политики. Так, он гораздо настойчивее, чем в своих научно-академических работах, включая и «Общую теорию», призывает к принятию фискальных или монетарных мер, т. е. к увеличению государственных расходов либо за счет снижения процентных ставок, либо путем расширения инвестиций^[34].

Дон Патинкин (Patinkin, 1982: 200–220) подробно изучил историю становления кейнсианской политэкономической концепции и проанализировал кажущуюся противоречивость его рекомендаций. Его интересовал, в первую очередь, вопрос о том, когда и почему Кейнс отдает предпочтение монетарным мерам перед фискальными. В «Трактате о деньгах» и в своих журналистских публикациях этого периода Кейнс приветствует как монетарные, так и фискальные меры государства в качестве реакции на сложившуюся экономическую ситуацию. В том, что Кейнс делает акцент то на одном, то на другом инструменте экономической политики, Патинкин не видит противоречия. Акцент на снижении процентных ставок или на увеличении государственных расходов делается в зависимости от того, в каком качестве выступает в данный момент Кейнс.

В «Трактате о деньгах» он говорит как представитель «чистой» науки и пытается сформулировать положения, имеющие универсальную значимость. Участвуя в актуальной политической дискуссии, он старается дать рекомендации относительно экономической политики Англии. При этом он выступает в роли самого известного экономиста своей страны и, соответственно, реагирует прежде всего на особую внутриполитическую и экономическую ситуацию в Англии (ср. Patinkin, 1982: 208 и далее), говоря о том, что, на его взгляд, можно сделать в данных конкретных условиях в интересах страны (см. Lekachman, 1966: 65 и далее).

Таким образом, в своих полемических эссе 1920-х – начала 1930х годов Кейнс обращается к одной публике, а в своих научных работах того же периода – к другой. Тем не менее, конкретные политэко-номические рекомендации, в частности, по борьбе с безработицей, вполне согласуются с более сдержанными и более общими тезисами академических трудов. В конечном итоге, и в том, и в другом случае речь идет о повышении совокупного спроса.

Простой, прагматичный расчет Кейнса показывает, что государственные программы по созданию рабочих мест и повышение спроса отвечают интересам всех членов общества и в конечном счете влекут за собой меньшие затраты, чем постоянно высокий уровень безработицы. Либералы в своей предвыборной программе обещали создать от 400 до 500 тысяч дополнительных рабочих мест, предполагая, что 5000 рабочих мест в год будут стоить около одного миллиона фунта стерлингов. Кейнс дает понять, что такой прогноз он считает консервативным, так как опосредованный, кумулятивный эффект от государственных мер (позднее названный им эффектом мультипликатора), скорее всего, окажет гораздо большее воздействие на уровень занятости в национальной экономике (Keynes,[1929] 1984b: 106). Государственные инвестиции, о которых идет речь в политических дебатах, должны финансироваться за счет кредитов, выплата процентов вряд ли сильно обременит бюджет.

Конечно же, в данном контексте вопросы о том, почему государство вообще должно выступать в качестве предпринимателя, почему бездеятельности и способности рынка к самовосстановлению недостаточно для преодоления экономического кризиса (ср. Keynes, [1929] 1984: 117 и далее) и не подрывают ли «коллективные» экономические меры основы капиталистического строя, имеют высокую политическую значимость. Кейнс отвечает на все эти вопросы отрицательно. Капиталистическому строю ничего не угрожает, а полагаться на то, что свободное взаимодействие рыночных сил преодолеет рецессию, нельзя. В прошлом для вывода национальной экономики из кризиса была необходима война: Кейнс отчасти признает неизбежность такого положения дел, но в то же время предостерегает современников (Keynes, [1931b] 1982: 60):

Раньше доходы от займов не тратились: они целиком причитались государству, если только государство не находилось в состоянии войны. Поэтому в прошлом мы нередко ждали войны, чтобы выйти из еще большего экономического кризиса. Я надеюсь, что в будущем мы не будем придерживаться подобной пуристской финансовой политики и будем готовы инвестировать в мирные проекты, что, согласно финансовым законам прошлого, было позволительно только для возмещения ущерба от войны.

Кроме того, уже тогда в ведении государства находилась инфраструктура общества (дороги, жилой фонд, коммуникации), а ее качество является важнейшим ресурсом для частной экономики. Кейнс же обращает внимание прежде всего на то, что государственные займы не находятся в отношении конкуренции с частными инвестициями, но, когда ожидание прибыли у частных предпринимателей отсутствует, в них необходимо пробудить склонность к инвестициям путем повышения доходов населения. Впрочем, увеличение накоплений еще не означает, что частные предприниматели будут более активны в своем инвестиционном поведении. Как подчеркивает Кейнс (Keynes, [1929] 1984: 123): «Государство целенаправленно призывает население к сбережению своих средств, чтобы можно было строить дома, дороги и тому подобное. Поэтому снижение процентных ставок за счет отказа от новых инвестиций и блокирования расходования этих средств равноценно самоубийству». Кроме того, увеличение объема кредитования и инвестирование этих средств внутри страны во время рецессии совершенно не обязательно сопровождается инфляцией. Государственное участие в экономике и результаты коллективных экономических мер никак не влияют на сущностные характеристики капиталистического строя (Keynes, [1926] 1984: 292 и далее), что, в свою очередь, подталкивает Кейнса к следующему выводу (Keynes, [1926] 1984: 294): «Я полагаю, что при мудром руководстве капитализм вполне может воплощать экономические цели гораздо эффективнее любой другой известной нам системы, но и это во многих отношениях еще не идеал».

Когда в 1931 году сформированное лейбористами правительство меньшинства вместо того, чтобы пытаться повысить спрос среди населения, начинает проводить противоположную экономическую политику, у Кейнс это вызывает горькую иронию и разочарование. Правительство решило сократить государственные расходы; так, например, лейбористы урезали зарплаты учителям и повысили налоги. По мнению Кейнса, подобные меры могли лишь трагическим образом усугубить рецессию. Его призыв – «необходима любая форма деятельности, нужно делать что-нибудь, расходовать деньги, поддерживать масштабные проекты» (Keynes, [1931] 1984: 139) – не был воспринят как разумное указание к действию. Уровень безработицы продолжал расти.

Когда в начале 1930-х гг. стало ясно, что, несмотря на снижение процентных ставок, число безработных в Англии не уменьшается (см. Рисунок 1), Кейнс снова пересматривает свои экономические рекомендации английскому правительству в свете новой ситуации. Теперь он убежден, что для снижения уровня безработицы необходимы как государственные меры по созданию рабочих мест, так и низкая процентная ставка (см., например: Keynes, [1933] 1972: 353 и далее). Кроме того, путем изменения девизной политики можно позаботиться о том, чтобы согласованная мера подобного рода не привела к утечке капитала. Эту точку зрения Кейнс отстаивает и в «Общей теории» (например: Keynes, 1936: 164, 378).

Эти эпизоды из истории разработки и политической реакции на рекомендации Кейнса в отношении реализации конкретной политической цели в конце 1920-х – начале 1930-х годов недвусмысленно показывают, что разработка и публикация практического знания еще вовсе не означает его реализацию. Возможно ли вообще выделить некие общие факторы, трансцендирующие специфические национальные способы и характеристики того или иного политического контекста, которые могли бы объяснить, почему старания Кейнса, по крайней мере, в то время не увенчались успехом? Были ли рекомендации Кейнса по борьбе с массовой безработицей уже конкретной возможностью действия, или же для их воплощения в жизнь необходимо было трансформировать их в «инструменты» (как считает, например, Смит: Smith, 1987)? Можно ли назвать другие общие предпосылки, например, из области национальной экономической статистики, позволяющие заключить, что в своих требованиях Кейнс обращал внимание не на те переменные, на которые можно было воздействовать при помощи имеющихся средств, или что нельзя было сказать заранее, будут ли вообще достигнуты желаемые результаты? В любом случае неудивительно, что наблюдатели успеха и неудач Кейнс в роли экономического консультанта единодушны в вопросе о том, почему его рекомендации не вызвали непосредственного широкого резонанса среди политиков, за исключением политически мотивированной оппозиции.

Кейнс-консультант

Кенйс не только работал над новой экономической теорией, неразрывно связанной с практикой, но и принимал непосредственное участие в актуальном политическом процессе. Он писал статьи для научных журналов и газет. Как представитель культурной и политической элиты своей страны, он оказывал влияние на общественное мнение и на политику, определенным образом комбинируя в публичных высказываниях свои взгляды на жизнь, свои академические воззрения и политические идеалы. Кейнс входил в Блумсберийский кружок, интересовался изобразительным искусством (имел коллекцию современной живописи), музыкой и театром и был женат на танцовщице. Он приобрел рояль (и роллс-ройс) своего друга Самуэля Кур-то. В научной и политической среде он был знаком с такими людьми, как Людвиг Витгенштейн, Пьеро Сраффа, Бертран Рассел, Вирджиния Вульф, Ллойд Джордж и Макмиллан¹. Киршнер утверждает, что теории Кейнса, равно как и его вмешательство в практическую политику следует рассматривать как следствие его философских и нормативных принципов. Его нравственный компас показывал презрение к денежной мотивации и к сугубому экономизму, согласно которому все наши действия по сути мотивированы стремлением к увеличению собственного богатства. В статье «Экономические возможности наших внуков» мы находим его знаменитое высказывание по данному вопросу:

Когда накопление богатства перестанет считаться одной из основных задач общества, изменятся многие нормы морали. Мы сможем избавиться от терзающих нас уже две сотни лет псевдо-моральных принципов, из-за которых наиболее отвратительные черты человеческого характера были возведены в ранг высочайших добродетелей. Мы позволим себе осмелиться и установим истинную ценность стяжательства. Страсть к обладанию деньгами – в отличие от уважения к деньгам как средству достижения жизненных удовольствий и ценностей – будет считаться тем, чем она является на самом деле, – постыдным заболеванием, одной из тех полупреступных, полупатологических наклонностей, вид которых пугает и заставляет обращаться к специалистам по психическим расстройствам².

Этот почти фрейдистский комментарий является основой нормативных ориентаций и общих представлений Кейнса о цели экономической деятельности. Экономистов он воспринимал как зубных врачей, чья задача заключается в решении повседневных проблем человека и, прежде всего, в обеспечении экономической безопасности, чтобы сам человек мог сосредоточиться на более важных вещах (Kirshner, 2009: 537). ^{[35] [36]}

Теории Кейнса разрабатывались в тесном контакте и отчасти в ответ на мнения других видных комментаторов и политиков. Кейнс принадлежал к элите британского общества, включавшей в себя крупных политиков, интеллектуалов, деятелей искусства, предпринимателей, банкиров и ученых. После мирового экономического кризиса 1929-го года Кейнса пригласили в совещательные органы правительства. Он вошел в состав возглавляемой Макмилланом комиссии по финансам и промышленности, задача которой заключалась в изучении роли банковской системы в экономике, а также в состав Экономического совета (Economic Advisory Council), после чего принял участие в трех обедах, устроенных премьер-министром Рамсеем Макдональдом. Прежние попытки создания подобной комиссии по инициативе Бевериджа и Болдуина быстро потерпели неудачу. Теперь, когда во всем мире разразился экономический кризис, Макмиллан 22-го января 1930 года, наконец, учредил Совет правительства Его Величества по экономическим вопросам. В его состав входили министры и пятнадцать приглашенных экспертов, включая Кейнса (Skidelsky, 1992: 343 и далее).

Так Кейнс оказывается вовлеченным в политические баталии, к которым он не вполне готов. Как пишет Скидельски (Skidelsky, 1992: 344), Кейнс не был «человеком политики, он был политэкономом. Он придумывал теории, чтобы оправдать то, что он хотел сделать. Он понимал, что его теория должна быть полезной для политики и управления и простой в применении. Она должна приносить политические дивиденды. Но он также понимал, что для того, чтобы одержать победу в политическом споре, он должен победить в интеллектуальном противостоянии».

Кейнс был самой заметной фигурой во время дебатов комиссии Макмиллана. Его голос был решающим как при допросе свидетелей, так и при вынесении приговора (Skidelsky, 1992: 345). В ходе этих обсуждений Кейнс опробовал и оттачивал свою аргументацию относительно налоговых инструментов государственного вмешательства. Главный вопрос, вокруг которого разгорелась дискуссия, заключался в том, почему, несмотря на безработицу, не произошло массового понижения заработных плат. Кейнс не был склонен объяснять этот факт могуществом британских профсоюзов. Вместо этого он предложил сложную историческую аргументацию, построенную на понятии «негибкости» заработной платы:

Согласно моей трактовке истории, вот уже на протяжении многих столетий имеет место активное социальное сопротивление любым попыткам снижения заработной платы. Я думаю, что, за исключением отдельных попыток адаптации к конъюнктурным колебаниям, современная и античная история никогда не знала такого коллектива, который был бы готов без борьбы принять снижение общего уровня заработной платы (Keynes, 1981: 318).

Как и следовало ожидать, его позицию разделял Эрнест Бевин, генеральный секретарь профсоюза транспортников и неквалифицированных рабочих, который также входил в комиссию Макмиллана. Сам лорд Макмиллан, напротив, полагал, что именно социальные выплаты со стороны государства мешают «экономическим законам» эффективно работать. Кейнс возражал ему, указывая на то, что социальные выплаты не наносят вреда экономическому закону. «Я не думаю, что для большего соответствия экономическим законам необходимо повышать или, наоборот, снижать заработную плату. Это вопрос фактического положения дел. Экономические законы не управляют фактами, а говорят нам, какие последствия эти факты будут иметь в будущем» (Keynes, 1981: 83 и далее). В понимании Кейнса пособие по безработице не является причиной безработицы.

За время работы комиссии Кейнс внес несколько предложений по преодолению экономического кризиса. Прежде всего, он отклонил новую стратегию Банка Англии, предполагавшую возвращение к золотому стандарту и сокращение кредитований. Вместо этого он рекомендовал оказывать поддержку инвестициям внутри страны – путем снижения процентных ставок, повышения числа кредитов, контроля за иностранными инвестициями и государственных расходов на инфраструктуру. В ответ на скептические замечания по поводу центральной роли кредитов Кейнс признался, что предоставление кредитов есть лишь «уравновешивающий фактор», но он «лучше всего поддается контролю» (цит. по: Skidelsky, 1992: 358). Приведенный ниже фрагмент дискуссии между Кейнсом и экономистом Банка Англии Уолтером Стюартом иллюстрирует позицию Кейнса:

СТЮАРТ: Как экономист я не могу поверить, что все недуги делового мира можно излечить простым увеличением или уменьшением объема кредитования со стороны центрального банка.

КЕЙНС: Вполне возможно, что погода имеет гораздо большее влияние на деловой мир, чем учетная ставка; но, несмотря на это, когда речь идет о том, что делать, вряд ли имеет смысл и дальше утверждать, что на самом деле важнее всего погода. В определенном смысле это, вероятно, так и есть – не исключено, что погода является самым важным фактором.

СТЮАРТ: Возможно, это единственное, что может сделать центральный банк; но я не думаю, что это единственное, что может сделать бизнес […]. Я считаю приведение зарплат в соответствие с экономической ситуацией гораздо важнее для промышленной сферы, чем […] какие бы то ни было действия банка (цит. по: Skidelsky, 1992: 358).

Как точно заметил Кейнс, для правительства имеют значение те рычаги, которые поддаются контролю. Таким рычагом, наряду с денежно-кредитной политикой, является объем инвестиций. Если частный сектор экономики не готов инвестировать, это может – и, по твердому убеждению Кейнса, должно – делать правительство.

По мнению Скидельски (Skidelsky, 1992: 362), выступления Кейнса на заседаниях комиссии Макмиллана знаменуют собой начало кейнсианской революции в политике. Впрочем, здесь его роль сводилась к тому, чтобы подтолкнуть банкиров, политиков и экономистов к пересмотру своих принципов, тогда как в Экономическом консультативном совете (Economic Advisory Council, EAC) под председательством премьер-министра Макдональда он имел возможность напрямую влиять на государственную политику. Первоначально в рамках совета предполагались консультации экспертов и бизнесменов по широкому кругу вопросов, однако Кейнс отклонил этот вариант работы, опасаясь, что подобные консультации внесут неразбериху. Он убедил премьер-министра созвать небольшой комитет, куда бы вошли избранные экономисты, чья задача состояла бы в разработке решений выявленных проблем. Макдональд созвал такой комитет, и Кейнс стал его председателем. Кроме него в комитет вошли Хендерсон, Пигу, Стемпел и Лайонел Роббинс. Свои надежды на то, что комитет придет к общему диагнозу ситуации, Кейнс связывал с общим профессиональным языком участников дискуссии: по всей видимости, он полагал, что его коллеги в целом разделяют его подход, изложенный им в «Трактате о деньгах» (Skidelsky, 1992: 364).

Однако бывший союзник Кейнса Хендерсон, разделявший положения его статьи «Может ли Ллойд Джордж сделать это?»^[37], стал склоняться к более консервативным предложениям. Не следует делать ничего, что повлечет за собой более высокие налоги для предприятий. В разгар депрессии, по мнению Хендерсона, любые крупные государственные расходы приведут к повышению налогов. Предвосхищение подобного развития событий вызовет тревогу среди предпринимателей. Хендерсон пишет:

Эта тревога может совсем просто привести к противоположным результатам, нежели те, на которые нацелена программа занятости, и они окажутся в замкнутом круге, будучи вынужденными запустить еще одну программу большего масштаба, которая себя не оправдает, что приведет к еще большей дыре в бюджете и к еще большим опасениям, пока они либо не откажутся от всей этой политики целиком, либо столкнуться с настоящей паникой – бегством от фунта и так далее (цит. по: Skidelsky, 1992: 366).

И он тут же добавляет, что предприниматели ожидают подобных последствий: «Там, где есть веские основания для ожиданий определенного события и основания эти такого рода, что экономика способна их понять, результаты данного события проявляются еще до его фактического наступления» (цит. по: Skidelsky, 1992: 671).

Кейнс признавал, что психологические факторы важны, однако настойчиво обращал внимание на то, что процентные ставки повысились на 50 % по сравнению с довоенным периодом и что нужно изыскать средства, необходимые для ключевых инвестиций. Помимо процентных ставок и золотого стандарта, препятствующего частным инвестициям, на заседаниях комиссии обсуждались заработные платы. Почти все экономисты были единодушны в том, что при абсолютной гибкости зарплат такой проблемы, как безработица, не было бы вовсе. Однако, как отмечал Кейнс, зарплаты оставались стабильными, по крайней мере, в последнее время. Пигу пришел к тем же выводам относительно экономической политики, что и Кейнс, тогда как другие влиятельные члены комиссии не разделяли его мнения. Лайонел Роббинс, представлявший Лондонскую фондовую биржу (LSE), указывал на то, что крах экономики – это не болезнь, которую надо лечить, а исцеление от болезни: по его мнению, Великобритания жила не по средствам. Теперь англичанам придется привести уровень жизни в соответствие с новыми реалиями.

Кейнс не без сарказма похвалил Роббинса за то, что он – едва ли не единственный, по мнению Кейнса – согласовал свои политические рекомендации со своей экономической теорией. И Кейнс, и Пигу соглашались с диагнозом, а именно с фактом недостаточной гибкости зарплат, но не считали, что эту гибкость необходимо восстановить. Они искали решение, не затрагивающее заработную плату.

Даже на аналитическом уровне Кейнс, в отличие от своих оппонентов, не считал причиной сложившейся экономической ситуации слишком высокие зарплаты. И высокая безработица, и заработные платы были обусловлены снижением цен и утратой экспортных рынков вследствие переоцененности фунта стерлингов. Зарплатный фонд съедает большую часть прибыли исключительно по причине спада производства. Кейнс в своем анализе с самого начала учитывал международный аспект экономической деятельности, тогда как другие экономисты, в частности, Пигу, включили его в свои рассуждения позже (ср. Skidelsky, 1992: 370).

Комиссия так и не пришла к единому мнению относительно экономической политики. Роббинс хотел получить от правительства права составления заключительного доклада меньшинством членов, Хендерсон и Пигу обнародовали свои возражения против планов Кейнса относительно государственного вмешательства в экономику. Вероятнее всего, консенсус мог быть достигнут по вопросу пошлины на импортируемые товары. Протекционизм казался политически приемлемым даже таким людям, как Освальд Мосли, чьи взгляды на тот период были близки к взглядам Кейнса. В итоге новая версия документа, где Роббинс получил возможность выразить свою позицию в отдельной главе, представляла собой мешанину самых разных точек зрения. Комиссии не удалось достичь консенсуса относительно заработных плат, налогов, государственных расходов и налогов на импорт. Для оценки рекомендаций EAC был создан кабинетный комитет, члены которого пришли к выводу, что

комиссия не оправдала ожиданий правительства. На практике в форме закона в 1931 году была реализована лишь рекомендация по введению таможенных пошлин. Скидельски (Skidelsky, 1992: 377) так прокомментировал политическую мудрость Кейнса: «Решив отказаться от муниципального строительства и сделать ставку на импортные тарифы, Кейнс в очередной раз продемонстрировал поразительную способность предугадывать то, что в скором времени должно было стать политически приемлемым».

Теперь, на примере дискуссий вокруг идей и политический рекомендаций Кейнса в недолгой истории Веймарской республики, мы проанализируем, почему определенная форма экономической мысли, характерная, прежде всего, для академической элиты и работающих на правительство экономистов, в сочетании с идеологическими предубеждениями могла долго и успешно противостоять реализации кейнсианской экономической политики^[38].

Кейнс в Германии

Во время мирового экономического кризиса Кейнс пытался убедить в достоинствах своих политэкономических идей не только английских политиков, но и тех, кто отвечал за экономическую и финансовую политику в имперском правительстве Генриха Брюнинга (с 30-го марта 1930 г. по 30-е мая 1932 г.), которое, в свою очередь, сыграло ключевую роль в судьбе Веймарской республики. В своих мемуарах Генрих Брюнинг рассказывает^[39], как 11-го января 1932 г. во время часового визита он пытался убедить Кейнса в том, что «пропагандой инфляционистских методов он подорвет основу любой разумной финансовой политики в Германии. Слушатели его доклада в Гамбурге [доклад на тему “Экономические перспективы 1932” состоялся 8-го января 1932 года; см. Keynes, 1982: 39–48; на немецком языке: Keynes, 1932] ошибочно полагали, что английское правительство разделяет его взгляды». Приезд Кейнса в Гамбург, а затем в Берлин совпал по времени с заявлением правительства Германии от 9-го января 1932 года о прекращении репатриационных выплат в ближайшем будущем^[40].

Позиция Брюнинга^[41] и проциклическая дефляционная политика, которую последовательно проводило его правительство, отвечали и интересам промышленности, и отчасти интересам социал-демократов (Landfried, 1976), но в первую очередь отражали «экспертное» мнение большинства политэкономов на данном этапе экономического развития Веймарской республики (ср.: von Mises, 1931; R?pke, 1932; A. Weber, 1932: 169; Kroll, 1958: 131–193; Krohn, 1981: 142–149; Landmann, 1981; Balderston, 2002: 88–99)^[42].

Немецкое правительство, как и правительство Англии, делало ставку на способность рынка к самовосстановлению и надеялось, что проблема хронической безработицы, которая, согласно мнению большинства, возникла в результате завышения зарплат в ущерб образованию капитала, будет решена за счет резкого снижения зарплат и процентных ставок в соответствии с новым соотношением спроса и предложения. До мирового экономического кризиса экономисты в большинстве своем были убеждены в том, что в рыночной экономике безработица возникает лишь в связи с незначительными «потерями на трение» и случайными факторами.

Экономист Альфред Вебер (Weber, 1931: 29)^[43], который в своей речи перед Союзом социальной политики в сентябре 1930 года в Конигсберге, где он прославляет достоинства капиталистического строя, то и дело ссылается на единое мнение ведущих экономистов, также полагает, что условием «активизации потенциальной способности капитала» «никогда и ни при каких обстоятельствах не может быть потребление». Активировать капитал может только «достаточное вливание нового капитала». Повышение спроса, как говорит Вебер от имени своих коллег, не может принести ничего хорошего для экономики страны. Сторонники примитивной теории покупательской способности, в частности, профсоюзные деятели Веймарской республики или тот же Генри Форд, впадают в непростительное заблуждение, которое способно привести лишь к краху национальной экономики (Weber, 1931: 32).

По утверждению Вебера (Weber, 1931: 58), ни один политэконом, стремящийся «к истине и ясности […] независимо от каких бы то ни было партийно-политических догм и интересов, со всей мыслимой решимостью и непредвзятостью», не может, «изучив беспристрастно нынешнее бедственное положение, прийти к выводу […], что мы тоже можем восстановить экономику нашей страны без временного снижения жалований и зарплат» (Weber, 1931: 40). Такой вывод, разумеется, также подразумевает, что получение кредита для обеспечения занятости безработных является бессмысленной, если не опасной мерой экономической политики. Представители немецкой политэкономии, с гордостью заявляет Вебер, несмотря на различия в мировоззрении и методологии, в целом единодушны в отношении теоретического диагноза и политической терапии. За аутсайдерами и чудаками среди профессиональных экономистов сохраняется право нарушить этот всеобщий консенсус, что они и делают по понятным психологическим причинам. Впрочем, они не так безобидны, поскольку позволяют «не желающим думать массам, которые формируют так называемое общественное мнение», и дальше оставаться в их ленивом состоянии, как бы говоря: «Смотрите, те, кто обычно стоит выше частных интересов и чья обязанность заключается в непредвзятом научном изучении всех этих экономических взаимосвязей, они тоже расходятся во мнениях» (Weber, 1931: 56).

Подобного рода суждения, весьма характерные для экспертов-экономистов незадолго до падения Веймарской республики^[44], разумеется, поддерживали канцлера Брюнинга в его намерении проводить политику дефляции и снижения государственных расходов с целью преодоления экономического кризиса в целом и страха перед инфляцией в частности. Ради этой цели правительство повысило различные взносы, таможенные пошлины и налоги, в частности налог с оборота, подоходный налог и налог на заработную плату. Так как эти меры, ввиду общей экономической рецессии, не компенсировали спад поступлений в государственную казну, правительство также резко и значительно сократило государственные расходы с тем, чтобы обеспечить более или менее сбалансированный бюджет. Итогом этих мер экономической и фискальной политики стал кумулятивный, постоянно нарастающий процесс рецессии.

Поэтому, оглядываясь назад, можно утверждать, что Кейнс, видевший причину неэффективности государственных антикризисных мер в недостатке знаний со стороны политиков и экономистов (Keynes, 1932: 41), более адекватно оценивал ситуацию, нежели его многочисленные, скептически настроенные критики:

Если мы захотим, мы еще сможем стать хозяевами своей судьбы. Препятствия на пути к выходу из кризиса не являются материальными. Они проистекают из уровня знаний, способности суждения и воззрений тех, в чьих руках находится власть. К несчастью, традиционные, глубоко укорененные догматы ответственных правителей во всем мире берут свое начало в опыте, не имеющем параллелей в современной жизни: зачастую этот опыт прямо противоположен тому, что эти люди на самом деле должны были считать правильным (Keynes, 1934: 41).

Члены правительства и их советники не понимали, какой эффект может иметь политика форсированного оживления экономики путем повышения государственных расходов, и поэтому не уделили ей должного внимания. Занманн (Sanmann, 1965: 120) отмечает, что единодушие специалистов и политиков относительно выбранного курса в экономической и фискальной политике объясняется также тем, что

? тогда никто не осознавал, что денежная политика носит проциклический характер;

? соответственно, не было и осознания того, что именно потому, что реализуемая

? денежная политика действует проциклически, должна быть возможной и другая,

? антициклическая денежная политика – если не на практике, то, по крайней мере, в

? виде теоретической модели.

Как мы видели, модель Кейнса вовсе не была никому неизвестной. Кроме того, нет оснований утверждать, что антициклическая экономическая и денежная политика в эпоху Брюнинга была возможной только «теоретически»: на самом деле кейнсианская политика была вполне реальной альтернативой для Веймарской республики 1930-х годов, и даже «давление» внешнеполитических обстоятельств, о которых часто вспоминают в этой связи, не было бы непреодолимым препятствием^[45].

Значительное влияние экономических идей Кейнса на американскую экономическую политику, особенно после рецессии 1938 года (ср. Galbraith, 1980; Salant, 1989; Weir, 1989; Goodwin, 1995; Parker, 2005), подтверждает диагноз, поставленный Кейнсом Веймарской республике. Влияние Кейнса в США еще больше усиливается в ходе войны. В послевоенный период его идеи экспортируются во многие западные индустриальные страны как товар, доказавший свою успешность в набирающей силу мировой державе Америке. Оглядываясь на историю распространения и успешного заимствования кейнсианской экономической доктрины, Хиршман (Hirschman, 1989: 4) приходит к выводу, что вероятность эффективной диссеминации и имплементации экономических идей существенно возрастает, если соответствующие теории изначально находят поддержку у элиты того или иного государства. Если это государство к тому же играет важную роль в мире, вследствие чего его элита получает возможность эффективного распространения близких ей идей, можно исходить из того, что теории, продвигаемые подобным образом, почти наверняка будут иметь большое практическое влияние.

Предложенная Кейнсом концепция экономической политики, реализация которой, безусловно, возможна в разных конкретных программах действия, отличается простотой^[46] и гибкостью. При этом ее следует отличать от тех макроэкономических инструментов и задач, которые возникли в послевоенное время (в первую очередь в США), но при этом воспринимались и критовались как кейнсианский инструментарий. Сам Кейнс так преподносит свою теорию (Keynes, 1936: IX): «Поскольку предпосылки, на которые она опирается, не столь специфичны, как предпосылки ортодоксальной теории, ее проще приспособить к широкому полю разных условий»^[47].

Согласно теории Кейнса, нестабильность капиталистической экономики должна компенсироваться мерами государственного вмешательства: (1) необходимо создать институциональные условия, обеспечивающие относительно низкую процентную ставку и высокие ожидания экспансии, что, в свою очередь, должно стимулировать инвестиции; (2) необходимо попытаться с помощью государственных мер, в частности, программ дополнительных государственных расходов, стимулировать эффективный спрос^[48].

Важным, возможно, даже решающим условием этих мер экономической политики является принципиальная дееспособность государства (Feuer, 1954: 683 и далее; Lindblom, 1972: 3 и далее). Для экономики страны едва ли не со времен Иоганна Генриха фон Тюнинга (первого экономиста, включившего в экономическую теорию пространственное измерение) и его концепции «изолированного государства» это условие является само собой разумеющимся. Безусловно, закономерности национальной экономики проще выявить тогда, когда любые внеэкономические силы (Маркс) остаются за рамками анализа или же рассматриваются как помехи.

Вначале и экономисты, и менеджеры, и политики, и чиновники с большим недоверием отнеслись к экономическим идеям Кейнса, равно как и к его рекомендациям по экономической политике, но в конечном итоге его концепция получила признание. Взгляды политиков и экономистов – не в последнюю очередь под влиянием войны – изменились, что в конечном итоге привело к утверждению принципов кейнсианской экономики в Великобритании, США (закон «О полной занятости»), в ФРГ (закон «О стабильности и экономическом росте», 1967 г.), а потом почти во всех западных странах. Эти принципы даже вошли в хартию ООН и, таким образом, стали новой ортодоксией (ср. Kaldor, 1983: 29 и далее). Но уже через двадцать пять лет, в 1970-х, основанная на учении Кейнса политика полной занятости начинает давать сбой. Сначала экономисты сталкиваются с неизвестным им феноменом – стагфляцией, а затем с ее противоположностью. Все чаще можно услышать, что кейнсианские меры государственного регулирования уже не действуют. Экономические цели докейнсианской эпохи, например, преодоление инфляции как источника всех проблем, снова выходят на первый план, а регулирование предложения денег становится первостепенной задачей экономической политики. Даже если разграничить кейнсианский коэффициент полной занятости (термин, предложенный Джоном Хиксом и обозначающий уровень занятости, который может быть достигнут при помощи кейнсианского инструментария) и остаточную безработицу, остается непонятным, почему кейнсианский показатель полной занятости на протяжении прошедших двадцати лет неуклонно снижался.

Как видно из таблицы 1, где собраны данные для отдельных индустриальных стран, к тяжелым последствиям мирового экономического кризиса относится резкое сокращение внешней торговли. Впрочем, с 1945 года до сегодняшнего дня «экспортная квота» этих стран неуклонно растет и уже приближается к докризисному уровню.

Представленная в сокращенном виде в таблице 1 тенденция изменений в объеме национального экспорта, тем не менее, наглядно демонстрирует, как сильно за последнее время изменилась способность государства воздействовать на собственное экономическое развитие при помощи внутриэкономических мер. Чем выше индуцированный международными рынками спрос на товары и услуги той или иной страны, тем меньше вероятность того, что внутринациональные инструменты экономической политики будут иметь желаемый успех. В этой связи очевидно, что практическая эффективность кейнсианских экономических мер может варьироваться в зависимости от способности государства влиять на выделенные Кейнсом общеэкономические параметры (Feuer, 1954). Поэтому, несколько упрощая, можно сказать, что определенные меры экономической политики в стране, экономика которой зависит от высокой экспортной квоты, гораздо менее эффективны, чем те же меры, принятые в стране с низкой экспортной квотой, не говоря уже о многих других важных взаимосвязях и тенденциях развития мировой экономики^[49].

Важнейшие структурные изменения современного общества, а значит, и экономики, по словам Дэниела Белла (Bell, 1987: 2), «интегрированы в мировую экономику», тогда как «политическое управление по-прежнему осуществляется на национальном уровне». Другими словами, политическая «переработка» структурных изменений, вызванных трансформацией мировой экономики, и сегодня по большей части проходит в узких рамках национального государства^[50]. Там, где структурные изменения экономики, вызванные мировыми тенденциями развития, по крайней мере, отчасти перерабатываются согласованно в рамках международного сообщества, как, например, в случае ЕС, это, разумеется, одновременно означает уменьшение свободы действий отдельного государства в вопросах регулирования экономики и только еще раз подтверждает, насколько бессмысленно говорить об экономической теории как о политэкономии или теории народного хозяйства, хотя такое понимание и сегодня широко распространено в немецкоязычном пространстве. Оно, вне всякого сомнения, верно в отношении прошлого, когда экономическая теория в любом случае была ориентирована на экономику отдельного государства (см., например, Kuznets, 1951, 1971), однако сегодня это допущение является скорее интеллектуальным помехой для реалистичной экономической теории.

Таблица 1

Доля экспорта в ВНП с учетом рыночных цен для отдельных государств, 1928–2007

Источник: Показатели для Германии / ФРГ, Великобритании и США были рассчитаны на основе макроэкономических данных из: Liesner, 1985.

Таблица 2

Коэффициенты корреляции (очищенного от тренда) экономического роста отдельных стран в периоды 1920–1938,1948-1962, 1963–1987

Некоторые авторы придерживаются мнения, что в «Общей теории» Кейнс не ограничивается замкнутой национальной экономикой, а подразумевает мировую экономику в целом (ср. Hicks, 1983: 22). На самом деле в «Общей теории» Кейнс не интересуется непосредственно вопросами международной торговли, и вывод о том, что в своих эмпирических наблюдениях он имеет в виду мировую экономику, очевидно, ошибочен.

Усиление взаимосвязи экономического развития современных индустриальных стран можно проследить путем сравнительного трендового анализа макроэкономических показателей для периодов, интересующих нас в данном контексте. Тогда же встает вопрос о том, действительно ли наблюдаемая сегодня констелляция экономических трендов не имеет аналогов в истории. При сравнении развития этих динамических рядов в экономических показателях для разных стран, например, в показателях роста ВНП, исчисляемого в рыночных ценах, или в показателях безработицы, должна отражаться следующая тенденция: после значимых национально-специфических процессов в экономике этих стран, скажем, в период непосредственно после второй мировой войны и приблизительно до начала 1960-х годов, динамические ряды, при условии, что тезис об усилении взаимосвязи верен, должны постепенно сходиться в одном общем тренде. Статистически это сближение должно отражаться в высокой значимой корреляции изменений экономических показателей. В приведенных ниже таблицах представлен результат подобного регрессионного анализа, в котором использовались очищенные от тренда показатели экономического роста (или, точнее, роста ВНП в рыночных ценах), показатели безработицы и долгосрочной процентной ставки в период между 1920 и 1987 годами для США, Канады, Великобритании и Германии (ФРГ). В таблицах 2–4 представлены значения простой линейной корреляции.

Нас интересуют прежде всего периоды с 1948 по 1962 год и с 1963 по 1987 год: именно между ними, по мнению многих экономистов, проходит граница, разделяющая кейнсианские меры государственного регулирования экономики на успешные и менее успешные. Если сравнить коэффициенты корреляции между отдельными странами для этих периодов, то в большинстве случаев результаты будут соответствовать ожиданиям. Если не принимать во внимание те немногие исключения, которые имеют место, то можно увидеть, что конвергенция экономического развития в четырех странах – США, Канаде, Великобритании и ФРГ – в период между 1963 и 1987 годом гораздо выше, чем в период между 1948 и 1962 годом. В то же время парная корреляция ВНП, показателей безработицы и процентной ставки в довоенный период свидетельствует о том, что «большая самостоятельность» государств в послевоенные годы, по всей видимости, является результатом кардинальных перемен, связанных с войной. Такая интерпретация представляется оправданной, если учесть, что корреляция экономических показателей в период между 1920 и 1938 годом отчасти была очень высокой. Так, например, корреляция показателей безработицы в довоенной период в большинстве сравниваемых стран почти столь же высокая, как и в последний период.

Таблица 3

Коэффициенты корреляции очищенных от тренда показателей безработицы отдельных стран в периоды 1920–1938,1948-1962, 1963–1987

Таблица 4

Коэффициенты корреляции очищенных от тренда долгосрочных процентных ставок в отдельных странах в периоды 1920–1938, 1948–1962, 1963–1987

Источник: Данные по США, Великобритании и Германии для периодов между 1920 и 1983 годами взяты из: Liesner, 1985. Данные по Канаде для периодов между 1920 и 1983 годами взяты из: Parkin & Bade, 1986. Остальные данные взяты из «Ежегодника международной финансовой статистики» МВФ за 1988 год.

Впрочем, приведенные в таблицах 2–4 данные отражают лишь тот факт, что некогда очень высокий уровень «взаимозависимости» этих государств, который, кстати, был еще выше в 1913 году, лишь постепенно восстанавливался после войны. На первый взгляд, подобная тенденция допускает вывод о том, что сегодня экономики разных стран должны быть более независимыми, чем в 1920-е и 1930-е годы. Однако это ошибочная интерпретация. Взаимозависимость крупных торговых держав сегодня во многих отношениях выше, чем пятьдесят лет назад, несмотря на то, что, например, экспортные квоты в отдельных случаях еще не достигли уровня прошлых лет. Хотя в чисто «физическом» смысле экономическая зависимость отдельных государств от их торговых партнеров уменьшилась, во многих других, более значимых отношениях их взаимозависимость усилилась (см., например, Rich, 1983). Чтобы в этом убедиться, достаточно внимательно изучить фактические торговые потоки, характер импортируемых и экспортируемых товаров, услуг и капитала, потребителей и экономический уровень торговых партнеров. Вместе с тем в последнее время имеют место экономические процессы, которые, с одной стороны, ведут к уменьшению торговых потоков, а, с другой стороны, усиливают взаимосвязи между партнерами. К таким процессам относится, например, рост многонациональных концернов. Производство в разных странах уменьшает экспортные риски или полностью избавляет от необходимости экспортировать товары и услуги. Как подчеркивает, в частности, Розенкранц (Rosencrance, 1987: 163), прямые инвестиции такого рода ведут к тому, «что объединение инвестиций в индустриальных странах порождает взаимную заинтересованность в успехе каждого, чего не было в девятнадцатом веке и вплоть до первой мировой войны».

Политическое значение разветвления и усиления экономических связей и, соответственно, взаимозависимости сегодня совершенно иное, нежели в 1920-е и 1930-е годы. Взаимопроникновение экономических систем разных национальных государств вынуждает их сотрудничать друг с другом. Национальные цели если и могут быть достигнуты, то только за счет мер, согласованных с иностранными партнерами.

Мировая экономическая политика, или Кризис кейнсианской теории

Было бы неверно на основании наших рассуждений делать вывод о том, что пределы экономических мер, опирающихся на положения «Общей теории», совпадают с пределами самой «Общей теории». Такого рода пределы существуют. Однако, кроме того, эффективная экономическая политика имеет пределы, очерченные экономическими условиями и процессами их изменений. Научные и логические пределы «Общей теории» были неоднократно описаны компетентными людьми (например: Hansen, 1952; Kaldor, 1983). Нас же интересуют возможности и границы социально-научного знания в тот момент, когда оно сталкивается со специфическими социальными условиями действий со стороны определенных акторов. Нам, таким образом, интересны не логические или «научные» границы «Общей теории», а «исторические» или практические пределы сформулированного Кейнсом экономического знания.

Крах кейнсианской экономической политики в экономических и политических условиях, установившихся с 1960-х годов, – общепризнанный факт, однако на его констатации консенсус наблюдателей исчерпывается. Существует множество зачастую противоречивых объяснений, авторы которых хотя и обращаются к интересующим нас историческим фактам, но при этом надеются самыми разными способами обосновать тезис о практической иррелевантности кейнсианского инструментария. Среди объяснений звучал также упрек в том, что во многих западных странах отношение к идеям Кейнса с самого начала было скептическим, предложенные им меры экономической политики исполнялись неохотно и не до конца (см., например: Steindl, 1985 116 и далее), а в 1970-е гг. кейнсианская политика была применена не по назначению, поскольку ее реализация возможна только в определенной «кейнсианской ситуации» (ср. Schiller, 1987). Наконец, другие критики Кейнса не хотели верить в то, что в истории вообще имел место такой факт, как практически эффективная кейнсианская экономическая политика. Так, Альфред Вебер после второй мировой войны сетовал на то, что эпигоны Кейнса, пытавшиеся превратить теорию учителя «в универсальное политэконо-мическое учение», «несут значительную часть вины за те серьезные трудности, которые в настоящее время испытывает свободный мир».

Таким образом, дееспособность государства и других экономических акторов должна рассматриваться в отношении отнюдь не статистической совокупности факторов, определяющих динамику национальной экономики и, прежде всего, экономическую экспансию при изменчивых краевых условиях. Кейнс (Keynes, 1936: 1) оправдывает создание своей «общей теории» в качестве альтернативы «классической» экономической теории среди прочего тем, что теория его предшественников уже не соответствует особенностям господствующих экономических условий. Кейнс считает классическую теорию пригодной лишь для особого случая, а именно для экономики с полной занятостью. Поэтому применение ее к проблеме «вынужденной безработицы» ведет «к ошибкам и роковым последствиям» (Keynes, 1936: 14). Такое применение можно сравнить с использованием основ евклидовой математики в неевклидовом мире. Из этой дилеммы есть только один выход – создание неевклидовой математики. Кейнс проводит аналогии со своей теорией, утверждая, что в ней достигается большее соответствие идеи и практики. Впрочем, возражение относительно того, что любая теория в принципе соответствует только определенной констелляции экономических отношений, опровергается лишь применительно к данному конкретному случаю.

К факторам, которые в настоящее время играют особо важную роль, но при этом не отражены ни в классической, ни в кейнсианской экономической теории, безусловно, относятся научные и технические изобретения и открытия (Freeman, 1977). Если Шумпетер в своих работах (Schumpeter, 1951) говорит о значении инноваций^[51] для расширения экономики, то в «Общей теории» Кейнса этот фактор не упоминается, точнее говоря, больше не упоминается, потому что еще в «Трактате о деньгах» Кейнс (Keynes, 1930: 85 и далее), вслед за Шумпетером, подчеркивает универсальное значение технических трансформаций и инноваций для экономического роста и изменчивых инвестиционных решений, а в одной из статей, написанных в том же году, объясняет беспрецедентный рост общественного благосостояния в современных обществах научно-техническим прогрессом, процентной ставкой и начавшимся еще в XVI-м веке накоплением капитала (см. Keynes, [1930a], 1984).

Однако технический прогресс очень сложно, а зачастую и вовсе невозможно контролировать, планировать или сдерживать в рамках отдельно взятого национального государства. Шумпетер (Schumpeter, 1952: 283), во всяком случае, полагает, что кейнсианский анализ применим лишь к небольшим временным отрезкам. Из-за того, что Кейнс оставляет за рамками своего анализа фактор технического развития, не учитывая его даже в качестве динамической переменной,

возможности применения этого анализа ограничены в лучшем случае несколькими годами – может быть, циклом в сорок месяцев, а что касается особых проявлений, то здесь возможности данного анализа ограничены факторами, от которых зависит уровень загруженности промышленных мощностей в том случае, если они остаются неизменными. Таким образом, не учитывается ни одно из проявлений, связанных с обновлением и изменением этих мощностей, а такие проявления доминируют в капиталистическом процессе.

Недостаточная практическая эффективность кейнсианской экономической политики, безусловно, связана с приоритетными целями кейнсианской теории и, прежде всего, разумеется, с целью достижения полной занятости^[52], а также с экономическими параметрами, которые учитываются или, наоборот, не учитываются в данной теории. Акцент на определенных аспектах экономики и игнорирование других аспектов или же убежденность в том, что другие переменные можно считать граничными условиями, константными или не подлежащими анализу, разумеется, не случайны, а отражают определенные интеллектуальные, профессиональные представления о господствующих экономических условиях.

Так, например, в кейнсианской теории отсутствует анализ производительности. С одной стороны, это наверняка вызвано тем, что речь здесь идет об экономическом параметре, который в уравнении экономического процесса расположен на стороне предложения. С другой стороны, сознательное игнорирование проблематики производительности отражает те условности, которые имели место в экономической мысли того времени. Дело в том, что в период между 1900-м и 1920-м годами произошел один из мощнейших производственных сдвигов современности. Это, вне всякого сомнения, дало повод для оптимизма, и проблема ограниченности предложения, о которой неустанно твердила классическая экономика, казалась, по крайней мере, не такой актуальной. Отсюда Друкер (Drucker, [1981] 1984: 9) делает вывод о том, что «произошедший в теории производительности поворот от теории, предполагавшей заложенную в системе тенденцию к снижению доходов, к теории, предполагавшей их равномерное увеличение, является одной из главных причин кейнсианской “научной революции”». Именно этот поворот сделал возможным «смещение акцента с предложения на спрос или, другими словами, веру в то, что производительность отличает внутренне присущая ей тенденция к избыточному производству, а не тенденция к дефицитарности»^[53].

Впрочем, к факторам, оказывающим существенное влияние на экономические показатели современных обществ, относятся и социальные процессы. Их, пожалуй, можно было бы назвать дериватами тех факторов, особое значение которых подчеркивал еще Кейнс.

Пример такого фактора – ожидания участников экономической деятельности (акторов). Впрочем, сегодня реакция экономических акторов на информацию, которая может иметь влияние на экономические процессы, гораздо более непосредственная. Экономические процессы в целом стали намного гибче, чем еще несколько десятилетий назад. Другими словами, сегодня практически все убеждены в том, что будущее неопределенно, что завтрашний день не оправдает сегодняшних ожиданий и что слухи, изменчивые настроение и предвосхищение будущих тенденций существенным образом влияют на экономическую деятельность^[54]. Это распространенное мнение, в свою очередь, питает убеждение в том, что только быстрая реакция на изменение экономических показателей может быть правильной.

Наконец, говоря о причинах снижения практической значимости кейнсианской теории для экономической политики 1970-х-1980-х годов, нельзя упускать из виду тот факт, что сам по себе успех идей Кейнс, так сказать, исчерпал их потенциал. Кейнс не думал о том, что будет, если предложенные им меры станут частью общей идеологии и основным инструментом экономической политики во многих странах. Одним из условий, при которых кейнсианская политика может быть эффективной, безусловно, является то, что никакие встречные процессы не противодействуют, в частности, мерам по регулированию спроса. Однако если экономические акторы предвосхищают «регулирование спроса за счет фискальной политики с целью достижения полной занятости, то эффективность этой политики подрывается инфляцией» (Scherf, 1986: 132). Тот факт, что кейнсианская теория и экономическая политика как бы упраздняют сами себя, имеет, вероятно, и другие, более глубокие причины. Речь здесь идет не только о мысленном предвосхищении последствий экономической политики по модели Кейнса. Изменились базовые структурные характеристики мировой экономики, и эти изменения были вызваны не в последнюю очередь успехом кейнсианских идей.

Таким образом, эффективная экономическая политика в изменившихся контекстных условиях требует экономических знаний, учитывающих эти изменения. Поэтому и сегодня остается верным комментарий Альфреда Маршалла об экономических доктринах (Marshall, [1980] 1948: 30 и далее): «Несмотря на широкое применение экономического анализа и теоретических рассуждений экономистов, у каждой страны свои собственные проблемы, и любое изменение социальных условий, вероятно, требует новых экономических принципов». То, как сам Кейнс оценивал свою критику в адрес нео «классической» экономической теории, вполне согласуется с тезисом Маршалла. Так, например, Кейнс (Keynes, 1936: 319) подчеркивает, что в своей критике он хочет обратить внимание не столько на конкретные логические или методологические противоречия классической теории, сколько на ее далекие от реальности исходные предпосылки, в которых он видит причину практических неудач в реализации экономической политики, возникшей под ее влиянием. В своей «Общей теории» Кейнс старался показать, «что в условиях laissez-faire внутри страны и при наличии международного золотого стандарта, что было характерно для второй половины XIX-го века, правительства не располагали никакими другими средствами для смягчения экономических бедствий в своих странах, кроме конкурентной борьбы за рынки. Ведь все средства борьбы с хронической или перемежающейся безработицей были запрещены, кроме мер, направленных на улучшение торгового баланса за счет его поступлений»^[55]. Разумеется, идеи самого Кейнса вовсе не являются неуязвимыми для подобной критики.

Выводы

Влияние, которое Кейнс оказывал на политику, в своем роде уникально. Его личность была неразрывно связана с революцией в экономической теории и политике. И хотя при жизни Кейнса прямое влияние его идей было ограниченным, уже тогда прослеживались отдельные элементы, которые, как оказалось, имели решающее значение для его долгосрочного влияния. Кейнс был частью культурной и политической элиты централизованного – тогда, как и сейчас – государства. Его личные связи с представителями властной элиты Великобритании в период между первой и второй мировой войной простирались до самого высокого уровня, а, кроме того, Кейнс играл важную роль в должности консультанта при правительстве. Впрочем, несмотря на его присутствие во власти, его выдающиеся способности в качестве аналитика и оратора, а также его неофициальное, а иногда и официальное лидерство до кризиса 1929-го года правительство Великобритании не последовало его советам. Ему не удалось убедить правительство отказаться от валютного паритета на основе золотого стандарта, начать реализацию крупных строительных проектов, снизить процентные ставки и повысить налоги. К его рекомендациям прислушались позднее, после того, как многие страны пережили продолжительный экономический и политический кризис.

В своей книге «Политическая власть экономических идей» Питер Холл (Hall, 1989a) задается вопросом о том, почему идеи Кейнса в какой-то момент были восприняты в одних странах и не были восприняты в других. Чтобы ответить на этот вопрос, он, на основании анализа различных авторов, разрабатывает модель из трех взаимосвязанных факторов. Эти факторы – теоретическая привлекательность, а также административная и политическая возможность реализации.

Первый фактор описывает степень, в какой данная теория смогла увлечь сообщество экономистов и молодых ученых. При этом Холл имеет в виду и обещание решить важнейшие экономические проблемы страны. Для Кейнса важнейшей проблемой была безработица. Страны, которые видели главную проблему в инфляции, скорее всего, не стали проводить кейнсианскую политику. Кейнсианские идеи смогли убедить сообщество экономистов, а затем произвести впечатление и на элиту (см. Hall, 1989: 9, сноска 9). Этот аргумент предполагает, что идеи сами по себе обладают способностью убеждать и за счет этого приводят в движение общество. Холл (Hall, 1989: 10), впрочем, справедливо указывает на то, что экономические теории зачастую являются лишь одним из многих факторов, влияющих на политику. Еще один механизм влияния – это институционализация идей. Как пишет Салант (Salant, 1989), с кейнсианской парадигмой выросли целые поколения экономистов. Наиболее значимым транслятором идей Кейнса был учебник Сэмюэльсона «Экономика: вводный анализ», впервые опубликованный в 1948 году.

Другой аспект в модели Холла – административные возможности воплощения – отсылает к установкам чиновников в министерствах.

На основании своего опыта обращения с проблемами, с которыми они сталкивались в прошлом, они формируют суждение о функциональности определенной экономической политики. Госчиновники, чья главная забота – дефицит бюджета, вряд ли благосклонно отнесутся к политике кейнсианского толка. Относительная открытость политической администрации по отношению к консультантам, чьи взгляды не совпадают с представлениями традиционной экономики, является ключевой переменной в данном объяснении того, почему идеи Кейнса по-разному были восприняты в разных странах. Эта мысль получила развитие, прежде всего, в работах Маргарет Вейт и Теды Скочпол. Впрочем (по мнению Холла), в этом подходе переоценивается роль чиновников и недооценивается роль политиков. Институционально кейнсианское учение утвердилось в американском законе о занятости 1946 года, где в качестве цели заявлено достижение высокого уровня и производительности, и занятости. Салант (Salant, 1989: 51) пишет, что где-то с середины 1930-х годов до конца второй мировой войны экономисты в правительстве опережали экономистов в университетах в разработке политических аспектов кейнсианской макроэкономической теории, особенно в приложении к эмпирическим данным. Академическая элита Гарварда быстрее добилась влияния на правительство, чем другие университеты. Как показывает Салант, Кейнс не имел прямого влияния на политику в США, а до 1938-го или 1939-го года опосредованное влияние его идей тоже было незначительным. Лишь позднее его влияние распространилось на интеллектуальную атмосферу в американском обществе, но тогда уже это влияние стало огромным.

Наконец, политические возможности реализации экономических идей проявляются в момент создания коалиций. Согласно Питеру Гуревичу (Gourevitch, 1984; см. также его статью в Hall, 1989), кейнсианские идеи были воплощены в жизнь только там, где существовала достаточно большая политическая коалиция, поддерживавшая сторонников этих идей. Это еще раз напоминает нам о том, какую важную роль в политическом процессе играют группы, возникшие на основе общих интересов, и о необходимости соотносить принимаемые меры с ожидаемой реакцией таких групп. Впрочем, в данном подходе сам по себе «интерес» не рассматривается как особая теоретическая проблема, а принимается как данность. И здесь замыкается круг холловской аргументации: идеи имеют решающее значение в определении собственных интересов.

Особое значение имеет структура политического дискурса. Интересно, что в середине 1980-х годов Холл мог исходить из того, что не само финансирование дефицита государственного сектора в целом воспринималось как проблема, но что проблематичными в период между двумя мировыми войнами пока еще были отношения между государством и рынками капиталов (Hall, 1989: 380 и далее). Мы же уже пережили возвращение к установкам, которые Холл считал навсегда исчезнувшими. Политический дискурс может меняться, а вместе с ним меняются и доминирующие политические идеи, которые берут свое начало в том числе и в коллективной памяти, основанной на прошлом опыте.

Описанную выше модель Холл использует для объяснения того, почему кейнсианская политика получила различное распространение в разных странах в разные периоды времени. В результате самой важной переменной оказалась политическая ориентация правящей партии. Если правящая партия поддерживала тесную связь с рабочим классом, а высокий уровень безработицы был главной заботой правительства, тогда вероятность того, что такое правительство последует рекомендациям Кейнса, была более высокой. Применительно к 1930-м годам Холл приводит примеры социал-демократов в Швеции, Демократической партии в США и Французского народного фронта. Впрочем, были и другие правительства (в частности, немецкое и японское), которые опирались не на мобилизацию рабочего класса, а на военную мобилизацию. Возможно, это говорит о том, что использование кейнсианского инструментария зависит не только от того, к какому политическому лагерю принадлежит правящая партия^[56]. По всей видимости, кейнсианские идеи могут использовать и левые, и правые, и демократические, и авторитарные режимы. Холл, однако, старается максимально полно исчерпать объяснительный потенциал своей центральной переменной и указывает на Скандинавию, где страны с сильными социально-демократическими партиями наиболее последовательно реализовали кейнсианскую политику, в отличие от стран со слабыми социал-демократическими партиями, где эта политика была реализована в наименьшей степени (Швеция и Норвегия, в отличие от Финляндии, тогда как Дания занимает промежуточную позицию).

Как только кейнсианская политика доказала свою эффективность, ее подхватили и продолжили консервативные партии. Это можно было наблюдать в США, где президент Никсон произнес свою знаменитую фразу: «Мы теперь все кейнсианцы»^[57]. Холл не обнаруживает ни одного противоположного случая, когда бы кейнсианская политика была инициирована консервативной партией. Решающим фактором Холл также считает власть центрального банка в его взаимодействии с главными политиками, а также влияние профессиональных чиновников, в отличие от советников, назначенных правительством на временной основе. Все эти факторы играют важную роль, однако при имеющимся многообразии стран и исторических периодов для обоснования данной модели необходима исчерпывающая реконструкция и интерпретация событий. Холл же пытается решить эту задачу на нескольких страницах в самом конце заключительной главы. Здесь он упоминает еще одну переменную – внешние шоки или кризисы. В этом смысле вторая мировая война была важнее экономического кризиса 1930-х годов (Oliver & Pemberton, 2003). В связи с этим Пирсон (Pierson, 1993: 362) спрашивает:

Почему «научение» в одних случаях ведет к положительным результатам и нарастающим изменениям в политике, а в других случаях – к отрицательным результатам и реакционной политике? По верному наблюдению Холла, конечно, трудно ошибиться, сказав, что на тех, кто принимает политические решения, влияют выводы, сделанные ими из прошлого опыта, однако уроки, которые нам преподносит история, никогда не бывают однозначными. Оглядываясь назад, пожалуй, можно сказать, что успех побуждает к повторению, и в этом смысле определение успеха или неудачи неизбежно является социологическим или политическим процессом […] Холл высказывает свои предложения по поводу того, как можно определить неудавшиеся политические проекты. Опираясь на куновскую концепцию научных парадигм, он утверждает, что научение «третьей степени» (смена парадигмы) […] включает в себя аномалии […], не совсем понятные тенденции развития […] в значении [другой] парадигмы.

По мнению Пирсона, это не более, чем данное постфактум объяснение того, почему определенный политический курс потерпел неудачу. Сложность и многообразие мер государственного регулирования, а также неопределенность в отношении взаимосвязи этих мер и их результатов, как правило, открывают широкое поле для дискуссий. То обстоятельство, что часто нельзя однозначно сказать, была ли та или иная политика «успешной», указывает на высокий уровень неопределенности в процессе научения.

Свое исследование Холл (Hall, 1989: 365) заканчивает еще одним вариантом объяснения практической эффективности кейнсианской экономической теории. Он обращает внимание на то, как быстро и беспрепятственно эта теория распространилась в экономическом сообществе без какого-либо одобрения со стороны политических авторитетов, и после этого, для достижения практического влияния на экономическую политику, оставалось только перевести ее в сферу поиска политических решений. «Возрастающее значение экспертов в управлении современным государством привело ее [теорию] в самое сердце политического процесса».

Свою «Общую теорию занятости, процента и денег» Кейнс заканчивает следующим, на сегодняшний день уже ставшим классическим наблюдением:

идеи экономистов и политических мыслителей – и когда они правы, и когда ошибаются – имеют гораздо большее значение, чем принято думать. В действительности только они и правят миром. Люди практики, которые считают себя совершенно неподверженными интеллектуальным влияниям, обычно являются рабами какого-нибудь экономиста прошлого. Безумцы, стоящие у власти, которые слышат голоса с неба, извлекают свои сумасбродные идеи из творений какого-нибудь академического писаки, сочинявшего несколько лет назад. Я уверен, что сила корыстных интересов значительно преувеличивается по сравнению с постепенным усилением влияния идей. Правда, это происходит не сразу, а по истечении некоторого периода времени. В области экономической и политической философии не так уж много людей, поддающихся влиянию новых теорий, после того как они достигли 25– или 30-летнего возраста, и поэтому идеи, которые государственные служащие, политические деятели и даже агитаторы используют в текущих событиях, по большей части не являются новейшими. Но рано или поздно именно идеи, а не корыстные интересы становятся опасными и для добра, и для зла.

В этом абзаце Кейнс предсказывает и судьбу своей собственной «Общей теории». Но и помимо этого пророчества, для темы нашего исследования крайне важно высказывание Кейнса о потенциальном практическом влиянии идей, основанных на научном знании. Скорее всего, он сознательно выбрал многозначное понятие идеи, которое среди прочего означает, что наиболее важные практические воздействия знания носят культурный характер. Кейнс указывает на то, что знания косвенным образом (и с временной задержкой) способны влиять на социальные отношения.

Глава третья
Идейные вдохновители уничтожения: власть расологии^[58]

Национал-социализм есть воплощение в деле и воле знания о расах.

Рюгемер (R?gemer, 1938: 476)

В этой главе мы будем говорить о роли «расологии» (науки о расах) и Холокосте. В период своего формирования в первой половине прошлого столетия и утверждения как в научной среде, так и в обществе «расология» опиралось на знания из различных научных отраслей науки того времени – из биологии, естественной истории и особенно антропологии. Когда ставится вопрос о роли «расологии» и ученых, занимавшихся «наукой о расах», в идейной подготовке Холокоста, поднимается целый ряд тем, представляющих интерес в контексте изучения власти научного знания. Помимо краткой истории интеллектуальных истоков и природы расологии, ее успешной борьбы за авторитет в научной среде и легитимацию через связь с признанными интеллектуальными сферами и методами, нас интересует вопрос о том, какую практическую роль пыталась играть расология, какого «триумфа» она достигло и каким образом, а также какие трагические последствия этот триумф имел в Германии.

Значение расовых категорий в расоведении восходит к тому периоду, когда расология формировалось в качестве научной дисциплины с университетскими кафедрами, исследовательскими программами, институтами, учебными планами и специализированными журналами, т. е. к первой половине ХХ-го века. Этот вопрос возвращает нас к истокам социальных наук.

По мнению многих современных историков социальных наук, современный социально-научный дискурс сформировался в XVIII веке. Это была эпоха, когда во Франции, Германии и Англии образованные слои населения тратили огромное количество мыслительной энергии на обсуждение различных спорных вопросов и среди прочего вопроса о климатических факторах, влияющих на цивилизационные особенности народов (эта дискуссия прослеживается в эссе Монтеня, в «Духе закона» Монтескье, в «Заметках о влиянии климата» Уильяма Фалконера). По наблюдению современника, очень многие авторы считали климат решающим фактором. Вопрос о том, в какой мере эти идеи коррелируют с представлением о природе в различных культурах или же влияют на эти представления, еще ждет подробного изучения. Неисследованным пока остается и влияние достигнутого на основе здравого смысла консенсуса относительно научных представлений о климате и его изменениях, а также о воздействии этих процессов на отдельного индивида и общество в целом.

Кто читал «Самоубийство» Эмиля Дюркгейма (впервые оно было издано в 1897 году), тому известно его классическое, впоследствии парадигмальное для современной социологии методологическое доказательство того, что, казалось бы, совершенно идиосинкразические индивидуальные действия являются социальными феноменами и что их распределение нельзя объяснить причинами физического, а уж тем более космического характера. Разумеется, от его внимания не ускользнул тот факт, что среди его современников многие убеждены, например, в причинно-следственной взаимосвязи между климатом или погодой и количеством самоубийств. Дюркгейм решительно отвергает подобную аргументацию (Durkheim, [1897] 1983: 101 и далее):

Факты должны сложиться весьма необычным образом, чтобы можно было выдвинуть подобный тезис […] Причину того, что разные народы в разной мере склонны к самоубийству, следует искать в сущности их цивилизации и ее распространении в разных странах, а не в каких-то таинственных свойствах климата.

Там, где заканчивается природный детерминизм, начинаются социальные науки. Труды Дюркгейма оказали заметное воздействие на их становление. Дюркгейм обосновывает и всячески приветствует разделение наук естественных и социальных. С другой стороны, стремление Дюркгейма кардинальным образом опровергнуть и преодолеть ложные выводы природного детерминизма вызвало лишь крайне незначительный интеллектуальный резонанс в других социально-научных дисциплинах^[59]. Собственно, расцвет климатического детерминизма, расологии и геополитической перспективы в социальных науках приходится на начало ХХ-го века.

Оставаясь в тени научной жизни, интеллектуальный расизм, тем не менее, был значимым и уважаемым направлением мысли в Западной Европе XIX-го и начала ХХ-го веков. Теории расовых различий, биологический детерминизм и евгеника были интегрированы в мейнстрим идейных течений и воспринимались как нечто само собой разумеющееся (ср. Banton, 1998)^[60].

Расология, расовая политика и Холокост

Ни один суд никогда не вынесет решение о том, что определенные экземпляры человеческого рода обязаны чаще рожать детей, а остальное человечество должно оставаться бесплодным, хотя результат подобного эксперимента был бы, бесспорно интересным.

Эдвард М. Ист (East, 1929)

С другой стороны, моим еврейским согражданам я должен посоветовать не нервничать всякий раз, когда разговор заходит о расе. От этого сразу же возникает такое чувство, что они боятся любого объяснения расовых вопросов. Между тем спокойное, объективное рассмотрение послужило бы истинному благу обеих сторон.

Фритц Ленц (цит. по: Baur, Fischer & Lenz, [1921] 1927: 562)

Ученые, положившие начало расоведению, обнаружили новую интеллектуальную перспективу, а также значимость их работы для практической жизни, и смело заявили об этом общественности. В 1921 году Фриц Ленц, профессор кафедры расовой гигиены в Мюнхенском университете^[61], говоря о расоведении, для большей убедительности цитировал «нордического мыслителя Канта»: «Она [расология] представляет собой нечто принципиально новое, к чему просто неприложимы старые схемы и слова; и по своей сути она не пессимистична; только она указывает верный путь к оздоровлению и прогрессу человечества и его культуры» (Lenz, [1921] 1927: 583)^[62].

Проктор (Proctor, 1988a: 15) указывает на то, что «дегенерация расы, которой боялись немецкие социал-дарвинисты, имела, по их мнению, две причины: во-первых, система медицинского обслуживания “слабых” уничтожила естественную борьбу за существование; а во-вторых, бедные и не совсем нормальные люди размножаются быстрее, чем люди нормальные и одаренные».

В 1904 году Альфред Плётц, один из ведущих немецких социал-дарвинистов, основал Архив биологии рас и общества. Год спустя вместе с психиатром Эрнстом Рюдином, юристом Анастасиусом Норденгольцем и антропологом Рихардом Турнвальдом он основал Общество расовой гигиены. В последующие годы и десятилетия это общество, куда поначалу входили всего несколько человек, стремительно росло, и в 1930 году количество его членов перевалило за 1300^[63].

Причины того, почему необходимо и возможно вмешательство «цивилизованных наций» ради их же блага, перечислены во введении к книге Фишера, Баура и Ленца «Теория человеческой наследственности» (Fischer, Baur, Lenz, [1921] 1931: 19)^[64]:

Каждый народ или каждая нация претерпевают постоянные изменения в своем составе […] Эти изменения могут быть во благо народа, они могут способствовать его лучшей адаптации и подлинному прогрессу; но они могут также означать медленный или быстрый процесс упадка, дегенерации (что в большинстве случаев и происходит с цивилизованным нациями)».

Законодательное вмешательство «в вопросы населения и расовой гигиены» должно базироваться на научных знаниях, чтобы не превратиться в «опасное шарлатанство необразованных профанов» (Baur, Fischer & Lenz, [1921] 1931: 20).

Примечательно, что на ранних этапах движение за расовую гигиену не укладывается четко в разделение на «левых» и «правых». Многие социалисты считали евгенику частью государственного планирования и рационализации средств производства. Многих из них привлекала возможность «планировать генетическое будущее». […] Еще в 1925 году ведущий советский журнал, посвященной проблемам евгеники, публиковал переводы статей из Архива биологии рас и общества (Proctor, 1988a: 22).

Практическая наука, на которую ссылался Ленц и которая имела своей целью прекращение дегенеративного процесса, возникла во время первой мировой войны одновременно в Германии, других европейских странах и Соединенных Штатах^[65]. Тесное родство и взаимовлияние практически-политических и научных импульсов никогда не было секретом. На самом деле симбиоз науки и практических (политических) амбиций является тем признаком интеллектуального развития расологии, который как раз и обеспечил ее становление, а также поддержку и резонанс среди общественности. Одним из главных создателей евгеники в Германии был практикующий врач Вильгельм Шалльмайер (1857–1919). Изданная им в 1891 году брошюра носит название, которое говорит само за себя: «Об угрозе физического вырождения культурного человечества». В 1903 году Шалльмайер участвовал в конкурсе, который преследовал однозначно политическую цель и финансировался Фридрихом А. Круппом. Конкурсный вопрос звучал так: «Чему нас учат принципы теории происхождения применительно к внутриполитическому развитию и законодательству государства?» Статья Шалльмайера «Наследственность и отбор в жизни народов» заняла первое место и, по мнению Фрица Ленца (Lenz, 1924: 224), на протяжении долгих лет оставалась «лучшим изложением основ евгеники на немецком языке».

Когда в 1920-е годы формировалось международное исследовательское поле расологии, практиковавшие ее ученые находились под влиянием общего для западной культуры перехода от религиозного к псевдообъективному, расовому антисемитизму, на который они, в свою очередь, тоже оказывали влияния. Далее мы попытаемся расширить наше понимание этого процесса, рассмотрев тот его аспект, который имел наиболее ощутимые последствия, а именно взаимосвязь между расологией, расовой политикой и Холокостом. Мы кратко осветим историю понятия «раса» начиная с его появления в теории эволюции и заканчивая его тщательной проработкой в сочинениях ведущих расологов той эпохи, в первую очередь Ленца, Ойгена Фишера и их коллег. Затем мы проследим, что связывало расологические исследования и близкие к ним географические и социальнопсихологические теории о влиянии климата, возникшие в тот же период. Расширив таким образом диапазон нашего исследования, мы сможем предложить более полный обзор метода, с помощью которого формировалась нацистская политика расовой гигиены. Мы полагаем, что положения этой политики основывались не на невежественных предрассудках или параноидальных идеях шизофреника, а были результатом исследований, которые в то время воспринимались как строго научные и осуществлялись уважаемыми учеными.

Таким образом, мы попытаемся показать, что Холокост в определенном смысле был научно «оправдан»^[66]. Взаимовлияние наук о расе и расовой политики, а также то, как вместе они привели к санкционированному государством геноциду, на наш взгляд, являются недвусмысленным и вселяющим беспокойство примером того, как знания могут обернуться властью, а власть – знанием^[67]. В свете разоблачений прошлых лет, в частности о том, что шведское правительство за нескольких десятилетий стерилизовало несколько тысяч «ненужных» граждан (Balz, 1997), очевидно, что обществу очень тяжело противиться искушению использовать науку для нарушения прав человека (см. также Freiburg, 1993).

От сакрального к научному

То, что национал-социалистический режим воплотил в реальность в стерилизациях, убийстве душевнобольных и расовом безумии, задолго до этого было подготовлено неправомерным использованием науки.

Карл Ясперс (Jaspers, [1947] 1965: 43)

Глубоко укорененный антисемитизм в западной культуре во многом способствовал приходу к власти национал-социалистов в Германии периода Веймарской республики и созданию ситуации, в которой стало возможным организованное истребление евреев в период гитлеровского фашизма^[68]. Фраза историка Генриха Трейчке «Наша беда – это евреи», которая впоследствии красовалась на первой странице одиозной газеты Юлиуса Штрейхера „Der St?rmer“, четко отражает эту взаимосвязь: в ней дается (1) доступный для понимания диагноз причин материальных и духовных проблем, мучивших Германию в период после первой мировой войны, а также предлагается (2) терапия – создание нации, «свободной или чистой от евреев»; позднее эта терапия будет воплощена в жизнь.

С другой стороны, очевидно, что эффективная реализация политики чистоты нации от евреев зависела от выработки ясных, легко применимых и практических стандартов, при помощи которых отдельного индивида можно было бы с уверенностью отнести к одной из двух категорий – еврей / не еврей. Эти стандарты должны были стать своего рода рабочим определением агентов «беды» Германии. Как это было зафиксировано в «Нюрнбергских законах» 1935 года, решение было найдено в законах наследственности, разработанных в рамках биологического дискурса и разделяющих граждан на основании расовой идентичности их предков^[69].

В соответствующей литературе уже неоднократно упоминалось о том, что подобные воззрения существенным образом отличаются от традиционного антисемитизма (см., например: Katz, 1980; Gilman, 1996, глава 2)^[70]. На протяжении почти двух тысяч лет к европейским евреям относились как к «другим» – маргиналам, посторонним или даже отверженным – за то, что они отказывались признать Христа своим мессией и – согласно церковной доктрине, отмененной лишь в 1968 году – считались виновными в смерти «спасителя». Хотя эти догматы веры и основанные на них принципы исключения делали жизнь евреев непростой, они в то же время подразумевали возможность «оправдательного приговора» в случае перехода в христианскую веру. Кроме того, поскольку родители-евреи могли иметь ребенка-христианина, религия предков не была причиной для неизбежного исторжения из общества, преследования или убийства. «Мир без евреев», который грезился европейским христианам до первой мировой войны, это был мир, где все евреи, наконец, перешли в христианскую веру – или, как гласит более светская формулировка Карла Маркса (Marx, 1844), где евреи не вели себя «как евреи».

Религиозные мотивы и рациональные обоснования особого отношения к евреям отражали средневековое мировоззрение, в котором общественные отношения (равно как и природные явления) трактовались в первую очередь в духовном измерении. Еврейская проблема постулировалась как принцип неправильной веры, от которого – как и от прочих «грехов» – можно избавиться путем смены вероисповедания, раскаяния или духовных практик. Однако к началу ХХ-го века неуклонно увеличивающаяся дистанция между естественными науками и церковной доктриной, возникшая несколько веков назад и лишь недавно нашедшая выражение в биологической исследовательской дисциплине, а именно в быстро ставшей популярной дарвинистской теории эволюции, затронула и отношения между христианами и евреями. Таким образом, эти интеллектуальные изменения способствовали своего рода «обмирщению» (или, если быть еще более точным, «онаучиванию») этих отношений.

На самом деле не только в первые годы Веймарской республики, но и во всем христианском мире^[71] было принято считать евреем каждого, кто принадлежал к еврейской «расе» и, в силу неизменных биологических закономерностей, более подробно описанных, например, Менделем и Гальтоном (Mendel & Galton, [1898] 1962) мог произвести на свет только еврейское потомство. Измерение физиогномических параметров с целью классификации находило все большее признание в обществе (см. Efron, 1994), а это предполагает убежденность в том, что принадлежность к евреям можно установить при помощи антропометрических параметров, как, например, длина носа, размер ушей, форма головы, размер черепа, форма лица, изгиб бровей, прогнатизм и форма ноги (Gilman, 1991). Таким образом, расистский антисемитизм все больше и больше вытеснял религиозный, интеллектуальный или «когнитивный» антисемитизм, хотя окончательной смены одного антисемитизма другим так и не произошло^[72]. Из этой расисткой концепции следует, что «отталкивающая» сущность евреев не может быть устранена при помощи «культурной терапии», так как еврейство у евреев «в крови». Отныне разделение людей на группы происходило по «материальному», более объективному критерию, выраженному в количественных показателях. В этом контексте понятие «освобождения нации» (или континента, или мира) от евреев означало физическое устранение целого генного пула.

Это драматичное превращение религиозного антисемитизма в биологический является одним из существенных отличий Холокоста от прежних преследований евреев и случаев геноцида^[73], поскольку он автоматически обрекал на одну и ту же судьбу религиозное и нерелигиозное, ортодоксов и обращенных, мертвых, живых и еще не рожденных^[74]. Таким образом, массовые убийства, имевшие место во время Холокоста, отчасти были результатом господствовавших определений жертв, определений, которые теперь были сформулированы в категорических, безапелляционно «научных» понятиях. Впрочем, достигнутый в контексте тоталитарного режима поразительный масштаб этих убийств в определенной степени был также результатом бюрократических процедур и технологий массового производства^[75].

Поскольку «проблема» отныне считалась вопросом не веры, а наследственности – речь шла о «вырождении расы», а не о «неправильной вере», теперь можно было и с потенциальными врагами «третьего рейха» поступать так, как с представителями «выродившейся расы». Это касалось как славян, так и цыган, хотя и те, и другие официально исповедовали христианскую религию (см. Burleigh & Wippermann, 1991: Глава 5)^[76]. Приравняв понятие «народ» (которое определялось как «раса» в додарвинский период) к понятию «раса», нацисты обеспечили себе право считать «арийцев» «расой господ», несмотря на то, что они не придерживались христианской веры в традиционном понимании.

Эта ситуация точно и лаконично описана в разделе «Расизм и антисемитизм в Германии» путеводителя по Яд ва-Шем (Yad Vashem Guidebook, 1995: 13 и далее):

Расизм добавил новые, субстанциальные измерения к традиционному антисемитизму. В прошлом ненависть к евреям имела особые причины и определенные траектории развития. Ненависть, подпитываемая древнехристианскими представлениями, основывалась на отношении к евреям как к народу Израиля и народы мессии, но также как к народу, отвергшего Спасителя, Иисуса, и тем самым обрекшего себя на гонения и вечную враждебность со стороны христианского мира. Евреев полагалось держать в состоянии нищеты, рабства, деградации. Кроме того, их вечные скитания среди народов, находившихся во власти христиан, казалось, подтверждали истинность христианского учении. Позже антисемитизм усилился под давлением экономических, социальных и политических факторов. Расовый антисемитизм, связанный с неправильно истолкованным дарвинистским взглядом на общество, придал ненависти к евреям новую убедительность. Согласно теориям нацистов, опасность, возникающая при соприкосновении со злом – с развращенными евреями, проистекала не из их неправильной веры или их роли в экономики, и даже не из их склонности жить замкнутой социальной группой, а из самой их сущности, из их нечистой еврейской крови.

Разницу между расовой политикой на основании религиозных убеждений и политикой, основанной на биологическом понятии расы, можно продемонстрировать на примере событий 1941-го года в Крыму. Когда немецкие армии вторглись на территорию Польши и СССР и продвигались дальше на восток, они использовали специальные соединения, вошедшие в историю как «айнзацгруппы». Их без преувеличения можно назвать «эскадронами смерти». Они возникли в результате соглашения между Главным управлением имперской безопасности (RSHA), Верховным главнокомандованием вермахта (OKW) и Верховным командованием сухопутных войск (OKH)^[77].

Когда одна из айнзацгрупп достигла Крыма, ее командиры не знали, какую мерку они должны применять к крымчакам, чтобы определить для себя, убивать их или нет. Об этих людях знали очень мало – только то, что они когда-то перебрались в Крым из южного Средиземноморья и говорили на тюркском языке. Однако считалось, что когда-то в прошлом в кровь предков этих непонятных крымчаков попало несколько капель еврейской крови. Если это так, то должны ли они считаться евреями и быть расстреляны? В Берлин был отправлен соответствующий запрос. Ответ гласил: крымчаки – евреи и должны быть расстреляны. Их расстреляли (http://www.lawofwar.org/Einsatzgruppen%20Case.htm, последнее обращение 15.03.2010).

Другая этническая группа – караимы – избежала массового уничтожения. Было отправлено несколько запросов «экспертам», и уже в другом ведомстве было принято решение, что караимы не относятся к «еврейской расе». Очевидно, госведомства испытывали потребность объяснить, почему некая этническая группа, исповедующая один из вариантов иудаизма, не была уничтожена (см. Tyaglyy, 2004: 451 и работы, которые он цитирует).

Расология как практическое знание

Науки о расе были придуманы для того, чтобы обнаружить множество различий среди рас, помимо таких признаков, как цвет кожи и телосложение, т. е. признаков, по которым мы различаем расы.

Иэн Хэкинг (Hacking, 2005:104)

Сегодня расологии обычно отказывают в статусе науки, называя ее в лучшем случае псевдонаукой и тем самым изолируя ее от научного сообщества. Подобная дисквалификация теоретиков и исследователей рас и исключение их из числа ученых слишком упрощает ответ на вопрос о том, какую практически-политическую власть они фактически имели в Германии первой половины прошлого столетия и к какой власти сознательно стремились.

Главный вопрос расологии был и остается таким, как его сформулировал Макс Вебер (Weber, [1924] 1988: 488) в 1912 году в своей речи по поводу доклада «Об истории философии с точки зрения расовой теории», с которым Франц Оппенгеймер выступил на втором заседании Немецкого социологического общества в Берлине^[78]: «Передаются ли по наследству определенные различия, важные с точки зрения истории, политики, культуры и истории развития, и каковы эти различия?» Далее в своих комментариях к докладу Оппенгеймера Вебер, однако, говорит именно об описанных выше спорных рамках дискуссии: заслуживают ли в принципе теории и исследовательские проекты, реализуемые в рамках расологии, того, чтобы называться «научными»?

Когда Вебер открыто высказывает сомнение в том, что «расовую проблему» можно привести к по-научному точному и удовлетворительному решению, и при этом отсылает читателя к своей собственной, не удовлетворившей его попытке, предпринятой на ограниченном исследовательском поле в рамках работы по психофизике промышленного труда (Weber, [1908–1909] 1988), с его точки зрения, получается, что доказать можно все или ничего, особенно если предпосылки расовой теории применяются к более широкому комплексу проблем, например, в общественно-историческом контексте. Ретроспективные исследования, например, попытка проанализировать случай Римской империи сквозь призму расовой теории, в еще меньшей степени, чем исследования «живых объектов», способны разрешить общий вопрос о роли наследственных предрасположенностей. Произвольность, некритичное применение гипотез и использование не проясненных понятий – вот характерные признаки современной расовой теории. Одним словом, то, что делают исследователи и теоретики расологии, есть «научное преступление» (Weber, [1924] 1988: 489). Их следует исключить из научного сообщества.

Исследователь Холокоста Михаэль Беренбаум (Berenbaum, 1993: 31) утверждает, что евгеника (изучение наследственного здоровья) при нацизме была возведена в ранг государственной политики, а так называемые науки о расе преподавались в университетах. При этом медицина, биология, история, антропология и социология были низведены до областей знания, обслуживающих «псевдонаучную» расовую теорию^[79]. Всего при нацистах для изучения «расовой гигиены» было создано 33 исследовательских института, 18 профессур и четыре отдела в Имперском управлении здравоохранения^[80]. Назначенный нацистами ректор Берлинского университета (после Ойгена Фишера им был ветеринар, член штурмовой группы) ввел в учебный план 25 курсов по «расологии»^[81].

Заявленная научная легитимность концепции расы и ее использование в объяснении группового поведения и групповых ценностей были (и остаются до сих пор) важной предпосылкой легализации и продвижения евгеники и эвтаназии. Подобные практики, наряду с иерархическими принципами, выведенными непосредственно из дарвинской теории формирования вида, гласившей, что одни виды (и, соответственно, расы) являются высоко развитыми, а другие – де-генеративными^[82], превратили практику санкционированного государством геноцида в высоко технологичное предприятие (Horowitz, 1980). В этом смысле расология в нацистской Германии была в первую очередь политической наукой и особой формой практического знания (Stehr, 1992). Сьюэлл (Sewell, 2010) возводит истоки дискурса расовой гигиены напрямую к Спенсеру, Дарвину, Геккелю и Гальтону. В Англии до первой мировой войны в евгенике главенствовала семья Дарвинов:

[Это] было практически семейное предприятие Дарвинов. Сын Чарльза Дарвина Леонард в 1911 году сменил его кузена Гальтона на посту председателя Национального общества евгеники. В том же году от Общества откололась Кэмбриджская группа. В числе ее руководящих членов было еще трое сыновей Чарльза Дарвина – Гораций, Фрэнсис и Джордж. Казначеем группы был молодой преподаватель экономики Джон Мейнард Кейнс, младший брат которого Джеффри позднее женился на внучке Дарвина Маргарет. Между тем мать Кейнса Флоранс и дочь Горация Дарвина Рут совместно заседали в комитете Кембриджского общества заботы о слабоумных, которое мы сегодня склонны воспринимать не иначе, как организацию, прикрывающую занятия той же евгеникой (Sewell, 2010: 54).

Хотя Беренбаум, как уже отмечалось ранее, называет расологию псевдонаукой, у нас есть основания не принимать его позицию.

Мы не хотим тем самым сказать, что «подлинную» науку не следует отличать аналитически от псевдонауки или что истина и миф тесно взаимосвязаны. Мы скорее полагаем, что характеристика этого исследовательского поля в категориях псевдонаучности не релевантна для нашего понимания расологии и ее влияния, более того, препятствует этому пониманию. В действительности к расологии относились как к «настоящей» науке, и таковым же было ее воздействие на внешний мир.

Как верно замечает Труцци (Truzzi, 1996: 574),

настоящая опасность […] для науки исходит скорее от догмы, чем от псевдонауки. […] есть и другие причины для того, чтобы исключить понятие псевдонауки из наших рассуждений. Пожалуй, более целесообразно и менее провокационно говорить о плохих или даже глупых теориях, не рискуя запутаться в разграничении «настоящих» и «псевдо» проблем.

С другой стороны, есть хорошо известный критерий, предложенный Карлом Поппером для разграничения науки и ненауки: в автобиографической статье из книги «Предположения и опровержения» он рассказывает, как в 1919 году внезапно понял, что астрология, психоанализ Фрейда, психология Адлера и марксизм суть псевдонауки, ищущие подтверждения своей правоты, тогда как наука (Ньютон, Эйнштейн) старается выдвигать такие гипотезы, которые можно проверить.

Проктор (Proctor, 1988a: 6) убедительно доказывает, что весьма активную, если не главную роль во внедрении, администрировании и реализации расовой политики национал-социалистического режима играли представители биолого-медицинских наук. В этом смысле можно сказать, что науку (и особенно биолого-медицинскую область знаний) в период Третьего рейха нельзя рассматривать как по сути своей «пассивную» или «аполитичную» сферу, которая тем или иным образом реагировала на воздействие чисто внешних политических сил. Как раз наоборот: есть множество доказательств того, что ученые активно участвовали в создании и реализации ключевых аспектов национал-социалистической расовой политики.

В начале ХХ-го века расология – и в первую очередь ученое мнение о том, что интеллектуальные способности и поведенческие характеристики определяются расовой принадлежностью – пользовалась признанием в качестве легитимной научной дисциплины не только в Германии, но и во всей Европе и в Северной Америке. Прежнее представление о человеческой природе как о подвижной и непредопределенной уступило место новым воззрениям (Rosenberg, 1976), в которых гораздо большее значение придавалось неизменным наследственным предрасположенностям (cp. Shapin, [1982] 1986: 356 и далее). Согласно новым теориям, социальный порядок стремился повторить природный. В этом смысле сочинения Герберта Спенсера (Spencer, [1862] 1873) и особенно Артюра де Гобино (de Gobineau, 1915)^[83] оказывали влияние на мнение ученых и широкой общественности задолго до выхода в свет работы Хьюстона Чемберлена о расовых различиях (Chamberlain, 1900), которая, как принято считать, стала поворотным моментом в истории (Biddis, 1970). И хотя в целом эта концепция считается полностью дискредитированной, в некоторых сферах современного академического сообщества и сегодня в той или иной форме присутствуют попытки применения расовых теорий (см. Barkan, 1992).

Если мы включим в круг наук о расе, понимаемых нами в широком смысле слова, приверженцев климатического детерминизма того времени, станет очевидно, что в контексте этих наук в Германии и других странах было написано огромное множество работ. И хотя, с одной стороны, для определенных утверждений отсутствуют эмпирические доказательства, а, с другой стороны, в интерпретации некоторых эмпирических данных наблюдается чудовищная подмена смыслов, в целом эти работы претендовали на строгую «научность» и на критическую оценку в соответствии с исследовательскими стандартами того времени.

В своем стремлении к накоплению количественных данных для иллюстрации и обоснования своих теорий эти исследователи полагали, что их труд находится на вершине научной деятельности. На первый взгляд работы приверженцев расовой теории и климатического детерминизма действительно содержат убедительно широкий диапазон доказательств, основанных на естественнонаучных экспериментальных исследованиях. Уровень дискурса достаточно высок, в своей аргументации авторы, казалось бы, строго придерживаются научной логики, характерной для того периода, а выводы кажутся логичными и неопровержимыми. И, по-видимому, любая серьезная критика в этой области знаний должна, по меньшей мере, отвечать тем же стандартам. Здесь речь идет не о расизме и антисемитизме завсегдатаев пивных, а о настоящей науке – и многими эта наука оценивается как лучшее, что есть в современной мысли.

И все же расология – точно так же, как и современный климатический детерминизм – содержит в себе не только научный компонент. Она всегда старается не отрываться от практики. Ее развитие целиком определяется практическими проблемами эпохи и желанием влиять на общественную политику. Ее исторические и интеллектуальные корни и ее устремления восходят к прикладной науке, если мы говорим о заложенной в ней программе, касающейся серьезных социальных и политических проблем того времени. Несмотря на то, что сторонники расовой теории приписывали ей номологический характер и вели свою работу, исходя из этой характеристики, в реальности авторитет и популярность расологии объяснялись отнюдь не логической непротиворечивостью ее выводов. По этим критериям расология была не более (впрочем, что немаловажно, вероятно, и не менее) успешной, чем другие, конкурирующие с ней подходы. В какой-то мере успех расологии, особенно в Веймарской республике и нацистской Германии, объяснялся тем, что она подразумевала практическое применение, которое казалось эффективным и было созвучно наболевшим проблемам того времени – сначала на уровне повседневной жизни граждан и внешнеполитических дел правительства, затем – в качестве главного элемента внутренней и военной политики государства.

Помимо этого, в Германии практические устремления и успех расологии усиливало и поддерживало большое количество посреднических общественных организаций. Главную роль здесь играли националистические пангерманские социальные движения, которые целиком и полностью приняли расовую теорию, всячески продвигали ее в обществе и ратовали за внедрение ее политических выводов^[84].

В результате во многих случаях границы между научными и политическими программами, а также между индивидуальными научными целями и личными идеологическими амбициями расологов оказались размытыми.

С момента публикации «Неравенства рас» Гобино (1915) теория рас определялась политическими целями, и такая ситуация сохраняется до сих пор. При этом речь никогда не шла только о классификационной или объясняющей рамочной концепции, хотя, в частности, и Герберт Спенсер, и Макс Вебер всегда выступали за «нейтральную» позицию. Во время первого конгресса Немецкого социологического общества в 1910 году среди социологов, отвергавших любое упоминание расовой принадлежности или каких-либо других биологических категорий в рамках социологического дискурса, произошел спор. Расовый биолог Альфред Плётц, приглашенный на конгресс в качестве гостя, прочитал лекцию (Ploetz, 1911), в которой он рьяно доказывал значимость расовой принадлежности для исследовательских проблем социологии. В ходе жаркой дискуссии, разгоревшейся после доклада, особенно решительно подобную аргументацию отвергал Макс Вебер (Weber, 1911). В своем выступлении он постарался показать, какую опасность повлечет за собой принятие социологами расистских объяснительных подходов. Это протестное выступление Вебера – пример фундаментальных теоретических решений, принятых теми теоретиками, которые сегодня входят в круг ученых-социологов. Стоит отметить, что Вернер Зомбарт, исполнявший обязанности модератора в этой дискуссии, занял гораздо более «примиренческую» позицию по отношению к докладчику, нежели Вебер. Образно говоря, Зомбарт не стал захлопывать перед расовой теорией дверь, а высказал надежду на совместные дополнительные исследования взаимосвязи между характеристиками различных рас и социальными процессами (ср. Sombart, 1911). В начале ХХ-го века, в период господства биологической парадигмы, социология всеми способами старалась сформировать свой собственный научный профиль, сформировать свою идентичность. Чтобы достичь успеха в этом начинании, «отцы-основатели» были вынуждены проводить четкие разграничительные линии между новой научной дисциплиной и ее конкурентами. Вебер совершенно точно не исключал априори объяснение человеческого поведения или социальных структур факторами, связанными с расовой принадлежностью. Но он подчеркивает, что у подобных объяснений нет доказательств. Между строк читается его убежденность в том, что этих доказательств никогда не будет. Вебер не принимает расовую теорию по двум причинам – во-первых, из стремления придать социологии научный профиль, отличающий ее от других дисциплин, а, во-вторых, из-за своих общеполитических взглядов. Свою собственную теорию Вебер решительно противопоставлял натуралистическим или биологическим концепциям.

Согласно этим концепциям, человеческое поведение должно быть объяснено таким образом, чтобы можно было принять практические меры для контроля или «исправления» этого поведения. Поскольку расология возникла в контексте дарвинистского естествознания, ее внимание направлено на влияние биологического происхождения и взаимосвязь между наследственностью и социальным поведением. Как уверял Фриц Ленц (Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927), а вслед за ним американский генетик Турман Райс (Rice, 1929), проблема расовой принадлежности не имела бы никакого значения, если бы различия между расами ограничивались анатомическими особенностями. Поэтому решающую роль играют «духовные» характеристики расы. Ленц признает, что эти характеристики нельзя измерить теми же техническими приборами, которые используют для квантификации органических признаков^[85]. Тем не менее, Ойген Фишер следующим образом подытожил рассуждения своих единомышленников (Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 143): «Как в физическом, так и в духовном отношении отдельные человеческие расы очень сильно различаются между собой». Ленц (Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 547) также решительно подводит черту под спором о духовной предрасположенности, утверждая, что «нордическая раса находится впереди всего остального человечества по своей духовной одаренности».

Прошло некоторое время, прежде чем Фишер смог свыкнуться с представлением о превосходстве нордической расы, которое стало краеугольным камнем нацистской расологии. За день до прихода Гитлера к власти он выступил в Обществе им. кайзера Вильгельма с речью, в которой заявил, что смешение нордической расы с ненордическими народами Европы «не только не принесло вреда, но в действительности явилось причиной многих духовных достижений народов». Более того, Фишер утверждал, что там, где нордическая раса сохранилась в наиболее чистом виде, она не создала «ничего великого в культуре» (Proctor, 1988a: 40). После этой речи на Фишера был сделан донос, его сняли с поста директора Общества расовой гигиены и постепенно вытеснили из Архива биологии рас и общества. Впрочем, в том же 1933-м году ему удалось вернуть себе все эти влиятельные должности после того, как он стал ректором Берлинского университета.

Изучение взаимосвязи между наследственностью и «духовными» качествами в практических целях было обусловлено интересом к контролю за демографическим развитием, к подъему и падению цивилизации, прогрессу «человеческих качеств», здоровья и энергии, одним словом, заинтересованностью в сохранении «лучших» социальных характеристик путем «племенного отбора». «Точно так же, как научная медицина невозможна без глубокого знания анатомии человека, физиологии и патологии», – отмечает Эрвин Баур (Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: XI), – «так же и для изучения человеческой социологии, для любой целенаправленной демографической политики и для любых задач в области расовой гигиены (евгеники) необходим научный фундамент». В этом контексте неудивительно, что виднейший представитель современного климатического детерминизма, в то время профессор географии в Йельском университете Элсворт Хантингтон является также автором книги «Дети завтрашнего дня: цель евгеники» (1935), а в период с 1934 по 1938 год он занимал должность президента Американского общества евгеники (см. также: Hankins, 1926).

Интерес сторонников расовой теории к асимметрии и иерархии был среди прочего обусловлен практическими соображениями, о которых писали многие популярные писатели, например, Ганс Ф. Гюнтер, считающийся «образцовым теоретиком расы» (наприм.: G?nther, 1927; см. также Kolnai, 1977). Различия в человеческом поведении объяснялись не только разной генетической наследственностью – для расологов было также очевидно, что наследственность может меняться в зависимости от степени адаптации к окружающей среде – а к ней, коль скоро речь идет о поведении, относится и социокультурное окружения. Отсюда следовало, что в определенные моменты времени в определенных местах отдельные расы намного опережали остальные в своем развитии. Эта ситуация трактовалась в общем значении господства и подчинения; по причине естественного (т. е. расового) превосходства одна группа или нация является господствующей, более многочисленной или владеет большими богатствами.

Эру максимального распространения политической власти в Северо-западной Европе расологи, начиная с Гобино и заканчивая Фишером, объясняли и оправдывали тем, что этот регион населяли наиболее развитые расы. Когда ситуация в Германии и за ее пределами стала ухудшаться, те же самые аргументы использовались в качестве рационального объяснения (1) – неполноценные расы оказывали тлетворное влияние на общественную политику, а их гены слишком свободно смешивались с генами более развитых рас; в качестве варианта решения проблемы (2) предлагался общественный контроль, а при необходимости – эвтаназия для живущих и генетический контроль для еще не рожденных. Читательская аудитория, к которой обращались расологи, не ставила под сомнение истинность и надежность подобных воззрений. Ее потчевали обмирщенными и лишенными остроты аргументами и мнениями, к тому же облаченными в понятия научного дискурса, который в те годы пользовался наибольшим доверием.

Несмотря на, казалось бы, безупречную научность, характерную для расового дискурса, этого было явно недостаточно ни для безоговорочной легитимности расовых исследований в академической среде, ни для достижения безраздельного господства над общественным мнением и реализации расологических знаний на практике. То положение, которое расология занимала в нацистской Германии, объяснялось, скорее, другими, не релевантными для академической дисциплины особенностями: (1) Расология восстанавливала преемственность с традиционными концепциями национального характера или так называемого народного духа и в то же время признавала современные естественнонаучные теории^[86]. (2) Их аргументация была созвучна представлениям «обычного здравомыслящего человека» о различиях расовых групп в телосложении и поведении. (3) Она напрямую влекла за собой практическое применение (воплотившееся, в частности, в Нюрнбергских законах).

Холокост был результатом публичных политических решений, принятых непосредственно в интересах тоталитарного режима Германии. Эти решения имели под собой научную основу, и те, кто принимал решения, вели научный дискурс на таком серьезном научном уровне, какого в принципе очень редко достигают какие бы то ни было политические режимы^[87].

Согласно нацистской теории, человечество не является однородным сообществом, и у человеческих рас нет общего знаменателя. Те, кто говорят о единстве человеческой расы, намеренно искажают истину; они также отрицают существование рас и отказываются признавать наличие постоянных конфликтов между ним. Фразы об общей судьбе человечества нелепы и столь же абсурдны, как рассуждения о партнерстве между людьми и насекомыми (Yad Vashem, 1995: 14)^[88].

Понятие полигенетики присутствовало в лексиконе расологов, а в Германии к середине 1920-х оно стало главной категорией физической антропологии. В этом контексте концепция жизненного пространства, как никакая другая концепция, иллюстрирует тесную связь между физической антропологией, расологией и политикой в Германии.

Научные и политические значения понятия «жизненное пространство»

Подобно другим режимам с непреодолимой жаждой завоеваний, гитлеровская Германия тоже считала себя вправе претендовать на земли за пределами своей территории и колонизировать эти земли. В истории подобная политика обычно трактуется как так называемая реальная политика. Речь здесь идет об особой комбинации политических, экономических, религиозных и культурных интересов, какая, например, привела к возникновению британской империи. В конце XIX-го века империализм и колониализм в своей убежденности в том, что мировой порядок этого времени, вне всякого сомнения, есть результат эволюционного отбора, породили социал-дарвинистскую метаструктуру. В этом отношении показательна аргументация Чемберлена. Когда Германия, наконец, «пробудилась» и тоже поспешила присоединиться к всеобщей империалистической экспансии, ее политические деятели просто подняли новые представления на новый уровень. Как было заявлено, аннексия и колонизация служили расовым целям.

В случае Германии два этих принципа применялись в два четко различимых периода экспансионистской политики. До вторжения в Польшу в сентябре 1939 года любое территориальное завоевание оправдывалось нацистами как еще один шаг к объединению разрозненного немецкого народа и/или арийской расы. Официально заявлялось, что искусственные границы национальных государств «разделили» естественную общность немецкого народа, и то, что со стороны может казаться проявлением империализма, на самом деле есть восстановление жизненного пространства арийской расы.

Начало польской кампании знаменует собой существенные изменения в политике. С этого момента и до конца войны концепция жизненного пространства была идеологическим принципом, призванным оправдать экспансию за пределы существующих границ. Сначала, в «Майн кампф», Гитлер – причем, как известно, очень убедительно – писал, что если определенная раса лучше всего приспособлена к борьбе за существование и господствует над другими расами, она должна обеспечить себе соответствующую территорию для реализации задач эволюции. Следует подчеркнуть, что это утверждение, в отличие от традиционных аргументов, где делается акцент на преимуществах, связанных с внутренней структурой общества, увеличением религиозной общины и так далее, основывается на научных изысканиях. Оно апеллирует не к жадности или духовному порыву, а к разуму.

Доля истины в концепции жизненного пространства, а также ее эффективность в качестве политического принципа не были явно произвольными, как в случае других оправданий экспансионистских устремлений. Ее притягательность и эффективность зависели от того, как понятие расы определялось на практике, какие физические и духовные характеристики объяснялись расовыми различиями, что влияет на способность к выживанию, насколько большой должна быть территория, чтобы ее было достаточно, и так далее. За тридцать лет до выхода в свет «Майн кампф» (в 1924–1925 году) эти проблемы обсуждались и исследовались уважаемыми учеными, специалистами в области географии, биологии, антропологии (см. Gilman, 1996: 30–42; Lerner, 1992, в первую очередь его рассуждения о Конраде Лоренце).

Классический (т. е. в данном контексте особенно популярный) труд Эрвина Баура, Ойгена Фишера и Фрица Ленца «Теория человеческой наследственности и расовая гигиена» впервые был опубликован в 1921 году^[89]. В 1928 году Фишер был назначен директором Института антропологии, теории человеческой наследственности и евгеники им. кайзера Вильгельма^[90]. Гитлер поддерживал тесные личные отношения с немецкими расологами. Многие из них еще задолго до назначения Гитлера рейхсканцлером были членами нацистской партии, в том числе и Фишер^[91], в 1933 году назначенный ректором Берлинского университета им. Гумбольдта (Wistrich, 1988)^[92]. Таким образом, к 1935-му году, когда связка «раса – территория» впервые была зафиксирована в законах, расология уже утвердилась как научная дисциплина.

Обе крупные организации, занимающиеся проблемами расовой гигиены, летом 1933-го года были объединены в одну. Сюда же вошло и Немецкое общество расовой гигиены, которое к тому времени насчитывало 1300 членов в 20 региональных группах. Многие его члены имели высшее образование, некоторые занимали должности в Управлении по расовым вопросам НСДАП. С этого момента данная организация вместе со своим журналом под названием «Архив биологии рас и общества» служила популяризации расовой политики режима. Немецкое общество антропологии, в 1937 году переименованное в Немецкое общество расовых исследований, выполняло аналогичную функцию. Члены обеих организаций – либо в качестве частных лиц, либо как сотрудники исследовательских институтов – принимали участие в разработке и реализации мер расовой политики. При этом наиболее активным был Институт антропологии, теории человеческой наследственности и евгеники им. кайзера Вильгельма, основанный в 1928 году под покровительством Общества им. кайзера Вильгельма. Директоры этого института (Ойген Фишер, Фриц Ленц и барон Отман фон Фершуэр) были конформистами, готовыми к действию и полными энтузиазма (Burleigh & Wippermann, 1991: 52). С этого момента Германия в своей внешней политике руководствовалась принципами, подтвержденными и одобренными ведущими учеными нации^[93].

Принципы расологии

В первые дни существования Третьего рейха считалось, что расология сумела доказать следующие утверждения^[94]:

? Тысячелетиями у расовых групп формировались свойства, которые отражали разные формы адаптации к разным окружающим условиям. В этом смысле каждая раса имеет свою исконную территорию, к природным условиям которой она наилучшим образом приспособлена по своим свойствам. Как мы увидим в дальнейшем, движущим фактором в этом процессе социальные психологи и географы того времени, в частности, Гельпах и Хантингтон, считали климат.

? Смешение рас привело к возникновению значительных вариаций на уровне индивидов, однако доминантные физические и поведенческие характеристики по-прежнему прослеживались. Таким образом, индивидов, после установления соответствующих анатомических и социально-психологических характеристик, можно было с достаточной точностью причислить к той или иной расовой категории. Данные проведенных измерений и наблюдений наряду с результатами археологических исследований и историческими свидетельствами можно было также использовать для определения территории, на которой на самом деле должны проживать индивиды.

? Некоторые физические характеристики являются прогрессивными и способствуют выживанию вида, тогда как другие, регрессивные характеристики представляют угрозу для будущего человечества. Так, например, эффективная зрительно-моторная координация есть эволюционное развитие по сравнению с врожденными неврологическими нарушениями этой функции.

? Аналогичным образом со свойствами расы и, соответственно, с ее шансами на выживание связаны духовные или поведенческие характеристики.

Если рассматривать все человечество в целом, то из наличия кудрявых волос с высокой долей вероятности можно сделать вывод о темном цвете кожи их обладателя, и схожим образом из физических характеристик можно сделать выводы о вероятной душевной организации. Впрочем, определенные физические свойства расы, по всей видимости, позволяют сделать непосредственные выводы о ее духовном устройстве. Так, высота лба и размер головы в определенной степени являются расовой характеристикой, а выше мы уже говорили о том, каким образом с ними связаны умственные способности (Ленц в: Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 573 и далее)^[95].

? Далее, в существующих экономических и политических условиях расы отличаются друг от друга по своей способности поддерживать современный «цивилизованный» образ жизни (выраженный, например, в противопоставлении примитивных и культурных народов). До промышленной революции этот аспект, возможно, не имел большого значения, однако с тех пор отсутствие или наличие этой способности имело существенное влияние на международные и межгрупповые отношения. Уже то, что промышленная революция произошла в Северной Европе, свидетельствует о том, что расы, проживающие на этой территории, наиболее развитые (это прямое продолжение тезиса Гобино – Чемберлена).

? Существуют методы вмешательства в процесс естественного отбора ради максимизации положительных и минимизации отрицательных свойств населения страны. Другими словами, при помощи «племенного отбора» (и при необходимости эвтаназии) можно так «очистить» расы, что шансы конкретной нации на выживание объективным образом улучшатся. Те же самые методы могут применяться в ходе колонизации с целью удовлетворения притязаний прогрессивных рас на жизненное пространство. Этим представлением о практическом вмешательстве – т. е. применении научных принципов в демографической политике – история обязана именно расовой гигиене^[96].

Пятый и шестой принципы имели решающее значение для установления связи между научными наблюдениями расологов и государственной политикой. Представление о том, что расы и культуры Северной Европы опережают остальные расы и культуры в своем развитии, разделяли многие ученые, начиная со Спенсера и Гобино и заканчивая Элсвортом Хантингтоном, Эдвардом Истом, Гансом Ф.К. Гюнтером, Вилли Гельпахом и представителями немецкой физической антропологии периода с 1900-й по 1930-й год. Как отмечает Массин (Massin, 1996: 97-100), среди них были как моно-, так и полигенетики. Позднее эту точку зрения признали правильной Фишер и его коллеги. В целом нацистская расология уделяла все больше и больше внимания технологиям вмешательства, упомянутого в шестом принципе. В заключении к «Теории человеческой наследственности и расовой гигиене» Ленц пишет: «Если мы [представители нордической расы] и впредь будем допускать хищническое использование нашего лучшего наследственного материала, каковое происходило на протяжении последних десятилетий, то через несколько поколений мы совершенно точно будем уже не лучше монголов. Поэтому расоведение должно не рождать высокомерие, а вести к конкретным действиям, т. е. к внедрению расовой гигиены (Ленц в: Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 583).

Утверждения Ленца и его коллег кажутся убедительными прежде всего благодаря тому, что в них уже доказанные, реалистичные идеи и практический опыт в разведении животных и растений переносится на человека. Предвосхищая возражения против применения методов доместикации к человеку, Фриц Ленц (Baur, Fischer, Lenz [1921] 1927: 136, примечание 1) заявляет, что при разведении домашних животных «произвольный отбор осуществляется согласно внешней по отношению к ним воле селекционера» и что точно так же «и человека можно в биологическом смысле рассматривать как вид, подлежащий доместикации».

Для того, чтобы результаты расологических исследований были «должным образом» применены на практике, необходимо выполнение, по меньшей мере, трех условий – одного практического и двух эпистемологических. В практической сфере должна существовать профессия, представители которой занимались бы «разведением» людей. Это условие как раз и выполнялось в программах расовой гигиены, внедрением которых руководили преподаватели Берлинского университета им. Гумбольдта и сотрудники Института им. кайзера Вильгельма.

Для выполнения второго условия необходимо было утверждение идеи о том, что принцип естественного отбора опровергает ламаркизм. В гильдии расологов эта идея считалась спорной^[97]. Если бы характеристики приобретались в результате изменений географической среды или вследствие социализации, а затем генетическим путем передавались последующим поколениям, селективный отбор был бы неэффективным, а его результаты – сомнительными. Такая точка зрения – ее придерживался, в частности, Лестер Франк Уорд и другие американские ученые – в начале 1920-х годов не принималась ни одним немецким расологом (см. Massin, 1996). В 1933 году малейший намек на то, что расовые характеристики могут существенным образом меняться под влиянием окружения или образования, считался ненаучным.

Третье условие, при котором было бы возможно «очищение» той или иной национальной группы от чуждых элементов, заключалось в единодушном принятии того, что расы существуют в действительности и поддаются идентификации. Ученые должны располагать средствами и методами, чтобы классифицировать расовые признаки по четким и измеримым критериям. Для этого на достаточно высоком уровне развития должны находиться такие области знания, как антропометрия, гематология и сравнительная анатомия.

В Германии 1935-го года все эти три условия были выполнены.

Расология, текст и контекст

С конца XIX-го века исследования в области расологии проводились в целом ряде стран, в том числе в Англии и США, однако в период с 1927-й по 1933-й год расология претерпела существенные изменения. Несмотря на вклад различных научных дисциплин в эту область знания, ученые-расологи, как это ни странно, были единодушны в своем согласии с приведенными выше принципами и в понимании связанных с ними проблем. Фишеровская, на тот момент признанная окончательной классификация рас (неандертальцы, негры, монголоиды и «четыре великих европейских расы», а именно средиземноморская, восточная, переднеазиатская и нордическая)^[98] практически совпадает с классификациями Кнокса, Эдварда Иста (East, 1927: 186) и Фрэнка Хенкинса (который усовершенствовал типологизацию Гобино).

Теории расологов были хорошо известны среди образованной общественности и в целом получили признание: статьи, написанные ведущими представителями этой области знания, вошли даже в «Encyclopedia Britannica» 1920-х и начала 1930-х годов. Основные положения расовой теории стали составляющей «здравого смысла», а расологи как раз и стремились к тому, чтобы тезис о том, что расовые признаки играют важную роль в человеческой жизни, стал частью «здравого смысла».

Главная интеллектуальная проблема для расологов заключалась в объяснении определенных наблюдаемых ими вариаций так называемых «духовных характеристик». Ойген Фишер (Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 143) придерживался следующей точки зрения:

Однако из всех факторов расовый состав оказывает решающее влияние на судьбу народа, на его культурные, духовные достижения. Нельзя отрицать, что на расцвет или упадок того или иного народа в истории, […] безусловно, столь же сильно влияет целое множество внешних факторов. […] Однако наряду с ними, вне всякого сомнения, огромную роль играют способности, обусловленные расовой принадлежностью. Отдельные человеческие расы в высшей степени различны как в физическом, так и в духовном отношении. Им в самой разной степени и в самых разных комбинациях присущи наследственные и неотчуждаемые свойства – фантазия, инициативность, интеллект и так далее. Так же, как окружающая среда паратипически влияет на физические свойства, точно так же жизненная ситуация и судьба порождает разнообразные модификации наследственных духовных предрасположенностей как у отдельного индивида, так и у состоящего из тысяч таких индивидов народа. Однако сами по себе эти предрасположенности существуют, а поскольку народы принадлежат к разным расам, то и духовные способности их различны.

Цели и задачи подобных исследований существенно варьировались и обычно включали в себя изучение социо-культурных и поведенческих характеристик, как это можно видеть, например, в фишеровском отождествлении культурной и духовной «функциональной эффективности». Какой бы ни была природа этих характеристик, отныне в обыденном языке социального исследования они обозначались как зависимые переменные или рабочие признаки расы.

Если считать, что расовая принадлежность дана от природы раз и навсегда и может меняться по прошествии определенного временного периода только путем гибридизации (общий биологический термин, обозначающий смешение рас), то евгеника является адекватным средством для того, чтобы управлять изменениями зависимой переменной. Если, как утверждают современные представители климатического детерминизма, на генетические характеристики может влиять климат, то политика географического распределения рабочей силы является более эффективной альтернативой. Логическое следствие и того, и другого подхода – расовая война. Тем не менее, и сторонники климатического детерминизма, и расологи отстаивали идею жизненного пространства, тем самым обеспечивая экспансионистской политике благословение от науки.

Климат и раса

Широкие дебаты об относительном влиянии воспитания и среды нельзя рассматривать отдельно от дискуссий о воздействии климата на человеческую историю и общество. Так, например, знаменитый французский натуралист Жорж Бюффон (1707–1788) был убежден, что в основе многообразия человеческих рас лежит некое единство. Эта идея актуальна и сегодня. Однако, по мнению Бюффона, видимое многообразие выражало различия чисто физического, внешнего свойства. Различные человеческие расы он рассматривал как вариации, возникшие из одной, изначально белой расы под влиянием климата (ср. Boas, 1930).

Более поздние концепции разрабатывались под сильным влиянием дарвинистской теории, тогда как концепции, возникшие до ХХ-го века, находились еще под влиянием неоламаркистских идей. Их авторы – например, представители физической антропологии в Германии в 1880-е и 1890-е годы – считали, что физиология человека, перемещенного в другие климатические условия, на самом деле способна меняться, а органические последствия акклиматизации передаются по наследству следующим поколениям.

В конечном итоге было не так уж важно, какой именно подход использовался для биологического обоснования климатического детерминизма – дарвинистский, ламаркистский или смешанный^[99], поскольку во всех этих подходах отстаивалась идея о том, что природный климат является ключевым экологическим фактором, определяющим успешность или, наоборот, безуспешность человеческой деятельности^[100].

Врач и антрополог Рудольф Вирхов, который работал в то время, когда колониальная экспансия стояла на политической повестке дня большинства европейских стран, и придерживался неоламаркистского взгляда на климат, был убежден, что способность людей к деторождению резко снижается, если они эмигрируют в регионы, где климат отличается от климата их родины^[101]. По крайней мере, в краткосрочной перспективе численность колонизаторов неизбежно будет уменьшаться, а поддерживать ее на одном уровне можно только за счет постоянного притока новых людей^[102].

В целом неоламаркисты, разумеется, давали «оптимистичный» прогноз, так как были убеждены, что к климату можно почти идеально адаптироваться, а произошедшие изменения затем передаются по наследству. Дарвинисты же отступали перед фактом, что унаследованные климатические предрасположенности не могут меняться от одного поколения к другому, а в лучшем случае трансформируются в ходе длительного процесса естественного отбора.

Сторонники климатического детерминизма из числа дарвинистов подчеркивают, что конкретные климатические условия привлекают одних людей и отталкивают других. Климатические условия также подкрепляют их превосходство и искореняют практики, не соответствующие их сути (ср. Huntington, 1945: 610). В долгосрочной перспективе, как отмечает Хантингтон (Huntington, 1927: 165), «болезнь, неудачи и постепенное вымирание ожидают тех, кто не может или не хочет приспособиться к климату, но прежде, чем это произойдет, они могут переселиться в другие климатические зоны, которые в большей степени соответствуют их телосложению, темпераменту, профессии, привычкам, социальным институтам и уровню развития».

Ведущие представители климатического детерминизма, работавшие в начале ХХ-го века, такие как географ Элсворт Хантингтон (Huntington, [1915] 1924) в США и социальный психолог Вилли Гельпах (Hellpach, 1938) в Германии, разделяли заинтересованность расологов в том, чтобы объяснить вариации внутри вида homo sapiens эволюционными принципами. Прежде всего они старались продемонстрировать, что существуют различные региональные группы, которые часто (хотя и не систематически) называют расами и которые можно идентифицировать по физическим и «ментальным» признакам. Эти признаки, в свою очередь, представляют собой адаптивную реакцию на условия соответствующего региона. Среди этих географических условий, формирующих характер расы, климат играет особую роль. Суть теории Хантингтона лучше всего выражена в следующем его выводе (Huntington, [1915] 1924: 270): «Наивысшей ступени цивилизации нация достигает лишь там, где ее к этому стимулирует климат». В 1911 году Эллен Черчилл Семпл опубликовала свое повсеместно цитируемое исследование (Semple, 1911: 1 и далее) о влиянии природной среды на человеческие качества, где дала следующее универсальное объяснение:

Человек есть порождение земли […], земля заботилась о нем, давала ему пропитание, ставила перед ним задачи, направляла его мысль, сталкивала его с трудностями, которые закаляли его тело и обостряли ум, дала ему прочувствовать проблемы навигации и ирригации и в то же время шепнула на ухо, как эти проблемы решить […]. Наука не может исследовать человека в отрыве от почвы, которую он обрабатывает, или от угодий, по которым он путешествует, или от морских путей, по которым он везет свои товары, точно так же, как белого медведя или пустынный кактус невозможно понять в отрыве от их естественного жизненного пространства.

Для Хантингтона (Huntington, [1915] 1924: 363 и далее) так же, как и для расологов, эти идеи о глубоком воздействии условий окружающей среды на свойства человека были не просто научными наблюдениями – для них речь шла о вещах острой практической значимости.

По всей видимости, раса или нация могут формироваться путем естественного отбора. Голые цифры ни о чем не говорят: во многих случаях плотность населения оказывается величайшим злом, как это было в Ирландии, Китае, Японии и Германии. Лишь качество имеет значение, а качества можно достичь только тогда, когда сокращается количество людей с низкими наследственными моральными и умственными способностями и увеличивается количество людей с высокими наследственными способностями, ведущими к расовому господству. В прошлом естественный отбор происходил непрерывно, без осознанного вмешательства людей, меняя ситуацию иногда в лучшую, иногда в худшую сторону. Теперь вопрос лишь в том, станет ли раса или нация контролировать такого рода отбор, чтобы он имел неизменно положительное воздействие, как это было в первые, великие дни Древней Греции и Исландии, или же он и впредь будет оставлен на волю случая и, возможно, приведет к великой нищете, как это произошло в Китае или той же Греции более позднего периода^[103].

Итак, идея о взаимосвязи между климатом и расой теперь базируется не на домыслах и предположениях, как это было на протяжении многих столетия в случае аналогичной концепции влияния климата на человеческие качества. Теперь, в целях убедительной научной презентации своей теории, ученые стали привлекать множество количественных данных из области социологии, антропологии и экологии. Впрочем, по сути, представители современного климатического детерминизма, так же, как в свое время Платон, Монтескье или Гегель, утверждают, что определенный климат (например, климат современной Северной Европы) положительно влияет как на сохранение определенных генетических свойств (светлая кожа, светлые волосы, длинные ноги и так далее), так и на конкретные достижения в сфере культуры, экономики и политики. Индивиды, превосходящие по своим характеристикам представителей других рас, имеют больше шансов на выживание и воспроизводство, а, следовательно, и на закладку будущего генофонда. В конечном итоге этот процесс отбора формирует группу, в которой неблагоприятные характеристики сведены к минимуму. Таким образом, региональные и межгрупповые различия являются результатом долгосрочного взаимодействия между климатическими условиями и генетическими процессами^[104].

С этой точки зрения для эффективного выявления релевантных измерений и атрибутов существуют серьезные препятствия. В теоретических тезисах заложено множество практических сложностей (например, как определяется понятие «житель»?) Кроме того, отсутствует объяснение того, в какой мере отклонения от исходного климата могут «порождать» уже упоминавшиеся вариации познавательных и поведенческих характеристик. Это результат странного, неоднозначного смешения дарвинистских и ламаркистских эволюционных принципов (ср. Stehr, 1996).

Схожие проблемы вставали и перед расологией, в первую очередь тогда, когда ученые Гумбольдсткого университета в Берлине под руководством Ойгена Фишера пытались воплотить расологические принципы на практике. Если климатологические подходы для объяснения постоянных, передающихся от поколения к поколению духовных и поведенческих характеристик прибегают к концепции расы или к чему-то подобному, то представителям расологического подхода приходится искать причины возникновения подвидов. В силу своего влияния на репродуктивную способность эту роль играют «условия окружающей среды». У Фишера подобная аргументация особенно явно прослеживается, когда он пишет о влиянии климата (Baur, Fischeer, Lenz, [1921] 1927: 136 и далее), например, здесь:

Следует напомнить, прежде всего, о вариациях формы, длины и цвета волос, цвета глаз, роста и формы носа. В качестве примера может служить появление так называемой белой кожи и светлых волос. Очень легко найти доказательства того, что среди всех темнокожих рас иногда встречаются слабоокрашенные индивиды. Впрочем, в естественных условиях светлая кожа не смогла сохраниться в тропиках и постепенно исчезла. Тропическое солнце наносит столь сильный вред незащищенному от пигментации телу, что возникновение расы со светлой кожей и светлыми волосами было возможно только в умеренных климатических зонах. Тот факт, что у светловолосого северного европейца пигмент, в первую очередь пигмент радужной оболочки глаза, распределяется точно так же, как у светлых одомашненных животных, но совершенно иначе, чем у полярных животных, является однозначным доказательством того, что мы имеем дело с доместицированной формой, которая могла содержаться в прохладном климате, тогда как в тропиках, если подобные идиоварианты возникли или возникают, они всякий раз неизбежно вымирают. Таким образом, природа постоянно заботится о том, чтобы качество расы оставалось на высоте.

Похожую аргументацию выстраивает и Ленц (Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 549): «Северная природа не позволяла людям жить большими сообществами. В условиях нехватки пропитания северной зимой люди могли выжить только небольшими кланами. Поэтому в нордической расе сформировалась склонность к обособлению, к жизни в одиночку». С конца XIX-го века и до второй мировой войны очень многие авторы, как, к примеру, Хантингтон, который именно в связи с этим вопросом оказался под ударом сокрушительной критики П.А. Сорокина (Sorokin, 1928), в своей аргументации связывали между собой климат, расовую принадлежность, поведение и верования. Как показывает огромное множество перекрестных ссылок и цитат, параллели в этих работах не случайны. Климатический детерминизм и расология дополняли друг друга в объяснении того, почему возникновение иерархии и неравенства неизбежно и почему одни народы должны управлять другими.

Раса, коэффициент интеллекта и уровень преступности

В отличие от климатического детерминизма, расология не занималась непосредственно влиянием климата на генетические свойства или на изменения цивилизационных признаков. Расологов, скорее, интересовало влияние генетических свойств на индивидуальные «ментальные признаки», т. е., невзирая ни на что, они оставались верны дарвинистским принципам в их изначальном варианте. Центральным элементом их программы было применение результатов тестов умственного развития для демонстрации влияния расовых признаков на умственную деятельность (см. Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: раздел 3)^[105]. Идея измерения коэффициентов интеллекта и соотнесения полученных результатов с расовыми признаками до сих пор привлекает некоторых ученых и раскалывает научное сообщество на два враждующих лагеря.

В 1930-е годы расологи полагали, что анатомия и физиология нервной системы (и в особенности мозга) определяется наследственностью, а их изучение позволяет нам судить о роли расовых признаков в развитии культуры. Ленц, в частности, писал: «В самом факте существования духовных различий между расами можно не сомневаться» (Baur, Fischer, Lenz, [1921[1931: 633). «Ведь для каждой расы характерны свои конкретные средние показатели строения каждого органа; естественно, это касается и строения мозга, а значит, и духовных предрасположенностей» (Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 521). Позднее он еще раз повторит эту идею в, казалось бы, убедительной метафоре: «Мы не можем выпрыгнуть из собственной кожи, а выйти за пределы своей души мы не можем и подавно; души же различаются от расы к расе не меньше, чем цвет кожи» (ebd.: 575).

Если признать верной исходную посылку расологов о том, что результаты тестов на определение IQ отражают непосредственно работоспособность и функциональность мозга, то различия в этих результатах должны свидетельствовать о разных наследственных «умственных способностях». Итог этой аргументации подводила демонстрация того, что при измерении коэффициента интеллекта у представителей отдельных рас действительно наблюдались систематические, обусловленные расовой принадлежностью различия – Ист, Фишер и другие полагали, что им удалось это доказать (см. среди прочего статью Ленца в: Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 525–530). Стало быть, вывод, сделанный совершенно без учета влияния ламаркистских механизмов, не вызывал никаких сомнений: разные расы обладают изначально разными умственными способностями, которые можно распределить по шкале от меньшего к большему, точно так же, как разные виды животных обладают более или менее развитыми характеристиками. Ленц настойчиво подчеркивает это отличие расологии от климатического детерминизма: «Таким образом, раса в известном смысле есть продукт окружающей ее среды, однако не в ламаркистском смысле, т. е. не напрямую, а вследствие производимой этой средой селекции» (ebd.: 547 и далее).

Еще одно обстоятельство, которое, по мнению расологов, подтверждает наличие этой важной связи, – это сравнительная статистика преступности. При этом предполагается, что степень духовного развития расы напрямую связана с количеством преступлений, совершенных представителями этой расы: «На духовные различия между расами проливает свет и их вовлеченность в преступную деятельность», – утверждает Ленц (ebd.: 566). И далее: «В Северной Америки среди негров наблюдается значительно более высокий уровень преступности, чем среди населения европейского происхождения. Это, очевидно, связано с их более низкой способностью к предвидению и самообладанию при наплыве чувственных впечатлений и прямых искушений».

Современные исследователи, как правило, скептически и очень осторожно относятся к подобным резким переходам с одного дискурсного уровня на другой, т. е. от (а) генетики к (б) анатомии и физиологии мозга, а затем к (в) психологии (недостаточное самообладание) и (г) преступности. Представители расологии и климатического детерминизма не видели никаких проблем в подобном «междисциплинарном» дискурсе. В изучении этих вопросов они могли опираться на богатую литературу, посвященную «преступному типу телосложения», в том числе на классические труды Ломброзо. Если же они и выражали недовольство современными теориями отклоняющегося поведения, то только для демонстрации того, что психические характеристики, связанные с преступностью, распределены среди национальностей не случайным образом, а в зависимости от расы. Установление связи между умственными способностями, поведением и расовыми признаками отнюдь не заканчивалось объяснением уровня преступности. В литературе по расологии и климатологии, к которой мы в скором времени еще раз обратимся, приводится множество других аспектов влияния расы на ментальные предрасположенности. Однако теперь мы хотели бы перейти к рассмотрению независимой переменной в расологии, а именно к понятию расы.

Насколько реальна раса

Сегодня почти все ученые придерживаются точки зрения, согласно которой понятие расы, в том смысле, в каком его использовали сторонники расовой теории и климатического детерминизма, по сути является конструкцией post hoc^[106]. Это понятие больше соответствовало духу времени, чем представление о сравнительно изолированном круге популяций, проживающих в непосредственной географической близости друг от друга. Следует также отметить, что, согласно уже имеющимся результатам исследования генома человека, понятие расы должно быть «денатурализовано». Человеческая раса – это не биологическая, а культурная категория. С точки зрения генетики, существует только одна человеческая раса.

Отсюда следует несколько важных выводов. Во-первых, в силу того, что места проживания народностей и интерпретация понятий «сравнительно изолированный» и «непосредственная близость», как известно, могут меняться с течением времени, понятие расы – это изменчивый и спорный конструкт. Его нельзя воспринимать как неизменную категорию, не подверженную никакому влиянию. Популяция (имеется в виду человеческая популяция, возникшая естественным путем) – это скопление индивидов, для которого характерно: 1) относительная эндогамия; 2) наличие ограниченной территории и 3) социальной структуры, которая включает в себя а) правила эндогамии или экзогамии и б) определение территории этой популяции. Между членами одной популяции как в рамках одного поколения, так и между поколениями наблюдается внешнее сходство, что объясняется наличием наследственных признаков, а сравнение с представителями другой популяции выявляет систематические различия. Однако, если рассматривать население в динамике, совершенно четко прослеживается влияние двух наследственных факторов – генетического и культурного.

С этой точки зрения, наблюдения расологов по поводу того, что индивиды, схожие по антропометрическим параметрам, схожи также в мышлении и поведении, верны и совершенно объяснимы в рамках данной концепции двух факторов наследственности. Члены одной популяции наследуют физические характеристики по генетическим «каналам»; в свою очередь, духовные и поведенческие характеристики передаются от поколения к поколению под формирующим влиянием культуры. К этим, культурно-наследственным характеристикам относится и способность противостоять импульсам, вызванным непосредственными чувственными впечатлениями, что было доказано Лисгардом и Шнайдером (Lysgaard & Schneider, 1953), а также ceteris paribus^[107] вероятность участия в преступной деятельности, что хорошо известно современным криминалистам.

Расологи не видели существенных различий между эволюцией видов и эволюцией рас. «Можно прямо сказать: образование видов есть одновременно образование рас», – заявляет Ойген Фишер (Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 135). В действительности же популяцию нельзя приравнять к виду, поскольку она лишь относительно эндогамна, стало быть, ее генофонд является открытым. Кроме того, в человеческих популяциях правила эндогамии могут быть нарушены не только вследствие случайных связей, но и намеренно, что влечет за собой устойчивую модификацию генетического материала. Безусловно, подобные «нарушения» всегда так или иначе стигматизируются; табуированная экзогамия воспринимается как отклоняющееся поведение. Тем не менее, браки между членами разных популяций не только возможны, но и, как известно, практиковались всегда с момента появления вида Homo sapiens. Не говоря уже о том, что именно это обстоятельство лежит в основе формирования «рас».

Представим себе, что у некой популяции, полностью изолированной от всех других популяций, исключена всякая возможность экзогамии, а значит, и смешения видов или аккультурации, при этом члены данной популяции обладают общими ментальными и поведенческими характеристиками. У этой популяции, лишенной всяких контактов с внешней средой, есть все характерные признаки «расы»: ее члены похожи друг на друга внешне и по манере поведения и, безусловно, отличаются от членов других популяций. Вывод о том, что второе обстоятельство обусловлено первым, напрашивается сам собой. Если бы в какой-то воображаемый момент истории человечество как вид состояло бы из определенного количества (предположим, ста) подобных, полностью изолированных друг от друга популяций, то существовало бы сто «рас».

На самом же деле подобная изоляция достижима только в мысленном эксперименте, поскольку каждая человеческая популяция имела такое количество контактов с другими, географически близкими ей популяциями, что вызванной этим гибридизацией и аккультурацией вряд ли можно пренебречь. Частота подобных контактов напрямую зависит от территориальной удаленности или от того, насколько доступны территории проживания других популяций. В результате мы приходим к следующему выводу: в определенный момент истории в относительно изолированном регионе можно найти несколько популяций с явным сходством во внешнем виде и культуре, тогда как между регионами будут наблюдаться существенные различия. Эти группы популяций, объединенные одним регионом, и соответствуют тому конструкту, которому антропологи, генетики и сторонники климатического детерминизма начала ХХ-го века дали название «раса».

Количество подобных «рас» со временем меняется и зависит от того, сколько регионов могут контактировать между собой в данный конкретный момент. Согласно этому подходу, чем выше мобильность, тем меньше «чистых» рас, т. к. а) члены популяций одного региона чаще вступают в культурные и брачные связи между собой, и одновременно б) жители разных регионов также устанавливают регулярные контакты друг с другом.

В начале эпохи европейских завоеваний в начале XVI-го века, с одной стороны, океаны и горы все еще разделяли регионы, которые – что, однако, в то время не было совершенно очевидно – были изолированы друг от друга настолько, что все популяции смогли сохранить свой, четко отличимый от других генофонд и свою культуру. В этом контексте всеобщее признание получила концепция человечества, состоящего из пяти больших, четко отличимых друг от друга расовых групп. Это кавказская раса в Европе (подразделяемая на четыре «великих европейских расы», см. выше), негроидная раса в Африке, австралоидная раса в Тихоокеанском регионе, монголоидная в Азии и родственные ей американские индейцы в Новом Свете. Эта типология была принята в конце XIX-го века, когда новые открытия и исследования породили потребность в объяснении и оправдании различий. Подобные объяснения были сформулированы первыми антропологами, социологами и географами, а позднее превозносились сторонниками расовой теории как наиболее эффективные.

Археологические находки, однако, не оставляют сомнений в том, что еще до появления технологических инноваций, облегчивших общение, по крайней мере, в первых четырех из упомянутых пяти регионов доминирующая популяционная группа («раса») сформировалась в результате более ранних контактов между популяциями, проживавшими до того момента изолированно. Таким образом, весьма вероятно, что до 1500 года существовало больше пяти изолированных друг от друга регионов, а, следовательно, и «рас», а до перехода от бронзового века к ледниковому периоду вид Homo sapiens, возможно, насчитывал сотни «подвидов». Если смотреть в долгосрочной перспективе, то расовые барьеры устраняются через определенные промежутки времени (и в то же время люди могут – по крайней мере, теоретически – намеренно или по неосторожности возводить новые барьеры), поскольку на самом деле их не существует. Они, скорее, отражают определенную комбинацию демографических, исторических, юридических и технологических условий, отличающихся высоко динамичным характером и в принципе отчасти поддающихся влиянию со стороны человека.

Многое в этой аргументации подсказано простым здравым смыслом. Однако концепция расы, по-видимому, обладает некой неуловимой притягательностью, основанной на признании идеи о том, что биологические и генетические признаки определяют верования и поведение. Возможно, существующие в реальности популяции, культуры и наследственные признаки настолько сложны и запутанны, что во время борьбы за власть в сфере университетской антропологии в период Веймарской республики (однако не только в Германии) те, для кого эти характеристики были главными объясняющими переменными, были вынуждены признать победу расизма. Впрочем, вполне вероятно, что истинная причина подъема расологии заключается в совместимости ее гипотез с публичными приоритетами в политике того времени. Сложно оправдать проведение военной кампании для завоевания жизненного пространства и освобождения мира от евреев, если речь идет о «географически близких, исторически изменчивых популяционных группах». Когда же с уверенностью заявляют, что специфические свойства индивидов объясняются глубоко укорененными, неизменными генетическими факторами, то расовая гигиена неизбежно будет играть очень важную роль в государственной политике.

Функция конструкта «раса»

В этом разделе мы подробнее рассмотрим функцию расы как конструкта. Мы уже отмечали, что расологи считали «умственные способности» или «ментальные характеристики» результатом зримых вариаций наследственных физических признаков, генетической детерминации автономии мозга и влияния «внутренних секреций» (т. е. гормонов). Если смотреть под таким углом зрения, то многое из расовой теории могло бы показаться «разумным» и современным социологам и биологам. Наша нервная и эндокринная система, безусловно, точно так же подчиняется законам генетической наследственности, как вариации цвета глаз и кожи. И в той мере, в какой имеет место сохранение и изменение генофонда, о чем уже шла речь выше, вполне логично предположить, что различные «расы» (т. е. популяционные группы, проживающие вблизи друг от друга в определенный исторический момент) в этом смысле имеют четко различимые соматические предрасположенности.

Однако какие именно умственные или «духовные» способности вытекают из таких предрасположенностей? Как мы уже говорили, в первую очередь немецкие и американские расологи придавали особое значение а) коэффициенту интеллекта, измеренному при помощи соответствующего теста, и б) уровню нравственности, определяемому по данным официальной криминальной статистики. Очевидно, причина таких предпочтений кроется в том, что из количественных параметров в то время именно эти были наиболее доступными и, по стандартам того времени, считались надежными и достоверными. Сегодня мы знаем, что по своей сути эти данные весьма спорные.

Несмотря на то, что дискуссии о взаимосвязи между IQ и «расовыми признаками» продолжаются и, вполне вероятно, по-прежнему занимают в том числе современных представителей евгенической теории, данные параметры уже по своему определению должны отражать характеристики некого ограниченного типа (ограниченного тем, что обычно понимают под интеллектом), приобретенные в результате обучения. До сих пор не разработана методика, с помощью которой можно было выявить умственные способности новорожденного, но даже если бы такая методика существовала, с ее помощью вряд ли можно было бы отличить неврологические и гормональные характеристики, заданные генетически, от характеристик, зависящих от различных условий протекания беременности (питания матери, лекарств, принимаемых во время и до беременности, и так далее).

Даже если в случае коэффициента интеллекта на самом деле наблюдаются систематические «расово обусловленные» различия, то их нельзя объяснить исключительно или главным образом генетическими признаками. Знания, необходимые для того, чтобы успешно пройти тест IQ, без каких-либо сложностей можно приобрести точно так же, как можно приобрести умение читать или писать. Что касается показателей преступности, то известно, что они являются социальным конструктом – в данном случае для применения расологических объяснительных моделей возникают еще более существенные препятствия, ибо очевидно, что не только на формирование потенциальных преступных наклонностей, но и на вероятное восприятие в качестве преступника – независимо от виновности или невиновности – решающее влияние оказывает конкретный культурный и социальный контекст.

Вполне возможно, что все «расы» в одинаковой мере склонны к аморальному поведению, независимо от того, насколько адекватно эти тенденции отражены в официальной криминальной статистике. Однако в данном случае очень сложно отойти от отдельных представлений общественности и предубеждений некоторых ученых. Расологи, в частности, Ленц, противопоставляли отклоняющееся поведение «негров», якобы изначально соответствующее их характеру, «безусловно» законопослушному поведению «нордической расы». Но разве не были «негры» жертвами насильственного угона, рабства и голодной смерти в эпоху колонизации, и разве не представители «нордической расы» задумали и осуществили Холокост? И что, в конечном итоге, следует считать аморальным или преступным?

Несмотря на все сложности, возникшие в связи с использованием коэффициента интеллекта и показателей уровня преступности для выявления функции конструкта «раса», в вопросе соотнесения духовных качеств с другими характеристиками расологи без колебаний вступили на совершенно неизведанное исследовательское поле. Примечательно, что, в отличие от анализа уровня интеллекта или морали, у их гипотез относительно расовых вариаций упомянутых выше других характеристик нет никакой статистической базы. Их эмпирические «доказательства» сплошь и рядом строятся на отсылках к «здравому смыслу», путевых заметках и цитатах классических и современных писателей и философов. На самом деле для расологии характерно примечательное непостоянство, с одной стороны, в том, что касается точности и количественного выражения независимых переменных, т. е. коэффициента интеллекта и уровня преступности, а с другой стороны, в явно противоречивом и не поддающемся квантификации подходе к (ключевым) «духовным» характеристикам.

Среди этих не поддающихся измерению характеристик наиболее часто в расологии и климатическом детерминизме упоминается способность к понятийному выражению непосредственных чувственных впечатлений. Считается, что это когнитивное свойство является определяющим и тесно связано с некоторыми другими характеристиками, как, например, способность или склонность к откладыванию удовлетворения непосредственных побуждений, энергичность, усердие и (разумеется) высокий коэффициент интеллекта. Систематические вариации этого свойства интерпретируются как внутренне присущие индивидам, неизменные и иерархически упорядоченные с точки зрения уровня адаптации и шансов на выживание.

Таким образом, сторонники расовой теории соотнесли силу воображения, способность к абстрактному мышлению и к откладыванию удовлетворения желаний с иерархической классификацией живущих в настоящее время рас Homo sapiens. Австралоидные народности, которые Ленц называет «первобытными австралийцами», «особенно в духовном плане явно еще сравнительно близки» (Lenz, [1921] 1927: 523) к неандертальцам и поэтому считаются наиболее отсталой расой. «Попытки приучить их к оседлости и возделыванию почвы потерпели полное фиаско. Главная причина этой культурной неудачи примитивных первобытных рас заключается, по-видимому, в недостаточно развитом воображении […]». Далее он предупреждает: «Предвосхищая обычные в этом вопросе возражения, следует подчеркнуть, что этим исконным расам было отпущено столько же времени для создания более высокой культуры, как и всем остальным».

На противоположном конце шкалы располагается щедро одаренная от природы «нордическая раса», которая, как мы уже видели, по своим духовным способностям «находится впереди всего остального человечества» (Ленц в: Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 547). Согласно Фишеру (Fischer, 1923: 150), эти способности включают в себя «энергичность и усердие», «живое воображение» и «высокий интеллект». «С ними также связаны способность к предвидению, организаторский талант и художественная одаренность».

Ленц и его коллеги выявили множество других «духовных характеристик», якобы обусловленных расовой принадлежностью или генами (некоторые из них приведены в приложении к данной главе). Несмотря на то, что эти характеристики включали в себя все возможные «способности» и «наклонности», расологи стремились каждый признак увязать с тем, что они называли базовыми когнитивными способностями – силой воображения и тому подобным. На самом деле тот факт, что во главу угла расологи ставили именно силу воображения и способность к откладыванию удовлетворения желаний, имеет большое значение для анализа их концепции расовой иерархии в целом и той роли, которую они отводили евреям, в частности:^[108]

1. Это помогает нам понять, почему представления подобного рода были настолько привлекательными. Они были сравнительно просты для понимания в силу созвучности с личным опытом, что, в свою очередь, объяснялось «добровольной близостью» расовой теории к расовой политике нацистов. Расы в ней представлены как разные ступени развития в эволюционном смысле и жизненном цикле данного понятия. Точно так же, как новорожденные не могут противостоять сложным воздействиям окружающей среды, так же и «недоразвитые» расы неспособны справиться с вызовом, который бросает им современная цивилизация. Расы с уровнем развития маленького ребенка не могут контролировать свои действия. Как и несовершеннолетние, они полностью зависимы и в лучшем случае могут лишь развлекать взрослых (потому что сами любят играть и петь). В отличие от них, наиболее развитая из всех рас обладает способностью (и в то же время это ее «моральный долг») управлять судьбой всех остальных рас. Вооруженная прогрессивным знанием из области расовой гигиены, «нордическая раса» может рационально управлять процессом здорового созревания человечества.

Таким образом, дискурс расовой гигиены разрешает запустить процесс естественного отбора с тем, чтобы максимально развить связанную с силой воображения способность к откладыванию удовлетворения желаний и за счет этого добиться успеха в условиях современной цивилизации «Самообладание – это, пожалуй, самая характерная черта нордической расы, и в значительной мере на ней основана ее культурная одаренность. Расы, не наделенные этим качеством, не в состоянии долгое время преследовать и реализовывать разумные цели (Ленц в: Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 547).

2. Если отдельные расы, чей уровень развития соответствует уровню развития ребенка, можно контролировать так же, как взрослые контролируют маленьких детей, то для рас промежуточного уровня («подростковых» рас) характерна сложная комбинация прогрессивных и инфантильных черт характера. Несмотря на отсутствие у них рационального поведения и способности к откладыванию удовлетворения желаний, в полной мере присущих «нордической» расе, эти люди достаточно хитры для того, чтобы противостоять дисциплинарному порабощению, к которому вполне приспособились негры, представители «первобытных рас» и монголоиды. К этой категории относятся восточные расы и расы Ближнего Востока, в пограничной зоне которого располагаются евреи (а также славяне и другие). Поскольку в филогенетическом смысле это уже не «дети», но еще и не «взрослые», их необходимо подвергнуть «специальной обработке». Евреи рассматриваются расологами как ключевой пример «вырождения» расы, но не потому, что евреи находятся на неизменно «низкой» ступени развития. Их «вырождение» связано, скорее, с тем, что они отражают особо опасный момент в эволюционном процессе, когда ум смешивается с незрелостью.

Классификация евреев

Последний раздел нашего анализа расологии посвящен тому, как расологи на самом деле подходили к так называемой «еврейской проблеме». Из предшествующих наблюдений уже ясно, что объяснение высоких умственных способностей данной группы населения было делом крайней важности, но таило в себе множество проблем, которые расологи смогли решить с огромным трудом. Если официальная нацистская доктрина была четкой и однозначной (согласно этой доктрине евреи являли собой некую «вырожденческую форму», ментальные и поведенческие характеристики которой наносили вред социальному и политическому прогрессу), то представители расовой теории из академической среды не спешили с однозначными выводами.

В многостраничных комментариях Ленца, Фишера, Иста, Стоддарда и других странным образом соединяются уважение, восхищение и недоверие по отношению к особым «еврейским путям». Такая позиция сформировалась на почве обширной литературы о еврейском менталитете, написанной в предшествующие десятилетия (см. Gilman, 1996)^[109]. Расологи и их коллеги утверждали, что еврейскую расу отличает уникальное по своей разнородности смешение генетического материала и, соответственно, ментальных характеристик. Считалось, что это смешение возникло в результате легендарных скитаний евреев и, таким образом, приписывалось а) комбинации разных, зачастую противоположно направленных климатических факторов и б) частому смешению генетического материала.

Несмотря на существенную долю примесей, в окончательной концепции Фишера и Ленца евреи классифицируются как ветвь переднеазиатской расы, составляющей «существенную часть еврейского населения».

В подавляющем большинстве случаев […] еврея можно распознать уже по его внешнему облику […]. В Северной Германии распознать еврея можно с вероятностью, граничащей с достоверностью. Духовное своеобразие евреев выражено еще более ярко, нежели телесное; евреев можно было бы даже назвать душевной расой. Ядро еврейской души складывается из переднеазиатских черт характера, выраженных особенно сильно (Ленц в: Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 556).

Среди авторов цитируемого нами учебника в первую очередь Ойген Фишер в своей главе «Описание рас (антропография)» попытался на основании пространного исторического экскурса обрисовать сложную картину еврейской генетики. Подход Фишера отличает явный интерес автора к взаимодействию между восточными и переднеазиатскими компонентами, его отношение к различению сефардов и ашкенази и его уверенность в том, что, несмотря на все эти усложняющие факторы, евреи и германцы представляют собой два в корне различных человеческих типа. Здесь имеет смысл привести сравнительно большой отрывок этой главы:

Если, в силу особого интереса, мы снова выделяем из семитских народов иудеев, то, разумеется, описанное выше смешение рас имеет место и в их случае: ядро данной народности состоит из элементов переднеазиатской и восточной расы. Сегодня в еврействе различают две ветви – сефардов и ашкенази; в первой из них преобладает восточная раса, во второй – переднеазиатская. Тот факт, что европейские евреи отличаются друг от друга, объясняется их смешением с народами, среди которых они проживают. В крови южных евреях велика средиземноморская составляющая, в крови восточных евреев – альпийская и монголоидная. Уже в период возникновения диаспоры евреи из северной Палестины, сформировавшиеся под влиянием преимущественно переднеазиатского компонента, продвигались на север, тогда как южные евреи с восточной внешностью двигались морем в Южную Европу, так что эти две ветви разделились еще в те далекие времена. То, что мы видим сейчас, есть смешение рас. После всего вышесказанного едва ли не излишне еще раз обращать внимание на то, что мы в равной степени не можем говорить ни о еврейской, ни о германской расе, но, безусловно, по отдельности евреи, как и германцы, представляют собой специфическое расовое смешение. Таким образом, с полным основанием можно говорить о расовых признаках и расах евреев и германцев и четко отличать одну расу от другой [очевидно, что это очень важный проект] (Фишер в: Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 162).

Представление расологов о «расовом смешении» определяет и то, как они характеризуют функцию конструкта «раса» применительно к ментальным характеристикам евреев. В этой области подвизались многие генетики, географы и антропологи того времени; в Германии в этом вопросе, как и в вопросах расовой психологии, ведущую роль играл Фриц Ленц.

По исчислимым параметрам, таким, как коэффициент интеллекта или показатель уровня преступности, превосходство евреев было общепризнанным. «Впрочем, отдельные восточно-переднеазиатские элементы среди евреев в некоторых областях духовной жизни достигают уровня нордической расы, а в некоторых даже превосходят его» (Ленц в: Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 547). Ленц также отмечает, что «евреи выделяются среди других высоким интеллектом и предприимчивостью», что «еврейские школьники не по возрасту развиты», и что

в области физики, математики и психологии евреи подарили миру выдающихся ученых. […] их сила в этой области объясняется высокоразвитыми математическими способностями и сильной формальной логикой. Этим способностям евреи, очевидно, обязаны и своими выдающимися успехами в шахматах. Подавляющее большинство великих шахматистов – евреи (ebd.: 560 и далее).

Американский генетик Эдвард Ист (East, 1929: 212) связывает гениальность евреев, с похвалой отзываясь об их, как он это называет, селективном племенном отборе, с их наследственными задатками: «Из ста ведущих ученых [в исследовании Дж. М. Кеттела 1915-го года] семеро были еврейского происхождения, шестеро из них получили свои научные должности по приглашению [Соединенных Штатов]. Этот факт говорит за всю расу в целом». Впрочем, он допускает, что вырождение и высокий уровень интеллекта не исключают друг друга:

Вырождение как результат неудачного генетического соединения не компенсируется достижениями других представителей той же расы. Величие привязано к индивиду. Равномерно великих рас не существует. С точки зрения истории, евреи – великий народ. Они странствовали по миру и смешали свою кровь с кровью других народов. Вопреки расхожему мнению, они, как показал Фишберг, представляют собой самую неоднородную группу на земле. С самого начала они были смешанной расой и продолжали смешиваться с другими расами и дальше. В каждой стране они рождали на свет выдающихся личностей, и, как правило, эти выдающиеся личности удачно вступали в брак, будь то внутри или за пределами своей религиозной общины. Так строгий отбор породил людей, достигших славы практически во всех областях человеческой деятельности (East, 1929: 178 и далее).

Характерным для евреев высоким уровнем интеллекта объясняется их достойный восхищения трезвый и умеренный образ жизни и удивительно миролюбивый характер. «Германцы могли бы равняться на евреев в том, что касается их воздержанности в употреблении алкоголя. Это, очевидно, объясняется их душевным складом». И далее: «То, что христиане чаще наносят друг другу увечья, объясняется не их религией, а расовыми различиями» (Ленц в: Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 563, 568).

Несмотря на все эти положительные черты характера, расологи все же убеждены, что у еврейского интеллекта и еврейской морали должна быть и темная сторона и что хорошие качества не оправдывают эту нацию: «К объектам природы евреи проявляют незначительный конструктивный интерес; но их живо интересует все, что волнует человеческие души» (ebd.: 561). «В вопросах наглядной предметности и техники способности евреев ограничены» (ebd.: 561). Отсутствием интереса к конкретному и любовью к абстрактному – «абстрактной одаренностью евреев» (ebd.: 546) – объясняются и другие наследственные характеристики евреев, включая выбор профессии.

Аналогичным образом, говоря о низких, на первый взгляд, показателях преступности, нельзя забывать про склонность евреев к обману и разврату и о связанных с ней культурных и деловых практиках. Ленц (ebd.: 568, цитируя Э. Вульфена):

Чтобы иметь возможность объективно судить о преступности среди евреев, на самом деле следовало бы сравнить ее с преступностью среди той части нееврейского населения, которая находится в том же социальном положении, что и евреи. У меня такое впечатление, что в соответствующих нееврейских кругах насилие совершается не чаще, чем среди евреев, однако оскорбления и мошенничество встречаются гораздо реже. […] Как говорят, евреи очень часто бывают задействованы в распространении порнографических открыток и порнографической литературы, а также в торговле людьми.

Еще одна, похожая черта характера очень часто упоминается в расологической литературе, посвященной евреям. Разные авторы называют ее по-разному – «способность сопереживать» и «общительность». По всей видимости, она происходит также из любви евреев к абстрактному и, в свою очередь, объясняет, почему евреи ведут себя именно так, а не иначе. «Его [еврея] чаще считают навязчивым и чувствительным, чем германца; даже если он, обидевшись, уходит, он, как правило, сам же и возвращается; по своей сути он просто не может обходиться без других людей» (ebd.: 558).

Примечательно, что эту черту характера связывают с отмечаемой многими способностью евреев манипулировать людьми: «евреи отличаются не только умом и предприимчивостью, усердием и настойчивостью, но также и прежде всего поразительной способностью проникать в души других людей и по своей воле управлять ими» (ebd.: 557 и далее). Здесь же мы узнаем, почему в одних профессиях евреи доминируют, тогда как других профессий они избегают. «Любовь евреев к медицине […] связана […], по всей видимости, с тем, что еврей больше, чем германец, боится боли, телесного недуга и смерти, а успех врача в значительной мере зависит от его способности влиять на души других людей» (ebd.: 672).

Такая разборчивость в выборе профессии простирается далеко за пределы медицины, доходя до разжигания общественных революций, чего все так боятся. «Непропорционально большая часть знаменитых музыкантов – евреи» (ebd.: 539). «Способность евреев представлять себя в чисто вымышленных обстоятельствах так явно, как если бы это были обстоятельства фактические, пригождается не только актерам, но и адвокатам, торговцам и демагогам. […] В революционных движениях истеричные евреи играют большую роль, так как они тоже способны полностью погрузиться в утопичные представления и, соответственно, вполне искренне раздавать убедительные обещания массам» (ebd.: 562).

Опираясь на эти идеи, студент факультета расологии мог при помощи одной-единственной «теории» объяснить, (а) почему евреи добиваются успеха в жизни, (б) почему им нельзя доверять и (в) почему столь многие из них становятся врачами, музыкантами и революционерами. Этот подход лежит также в основе одной из главных идей расологов, объясняющей очевидную экономическую успешность немецких евреев – «знаменитую еврейскую деловитость» (ebd.: 537). Для подробного ознакомления с этой чертой характера Ленц отсылает читателя к трудам политэконома и социолога Вернера Зомбарта, который «блестяще описал деловые способности евреев» (ebd.: 558).

Важно также объяснение происхождения этого таланта: «Это свойство присуще не только евреям, но и другим восточным народам, а особенно грекам и армянам» (ebd.: 537). Речь идет об особых способностях к коммерческому и иному посредничеству и к соответствующим профессиям. Поэтому «они всегда старались добывать средства к существованию в первую очередь в торговле и в схожих сферах. По этой причине создать семью могли, как правило, только те евреи, которые были наделены способностью посредничать в обмене продуктами труда других людей, возбуждать их желания и управлять этими желаниями» (ebd.: 557).

В конечном итоге, благодаря механизму естественного отбора, эти обстоятельства породили устойчивую ассоциацию между определенными профессиями и еврейством: «Профессии, которые они предпочитают и в которых они достигают успеха, – это, прежде всего, профессия коммерсанта, торговца, заимодавца, а также журналиста, писателя, издателя, политика, актера, музыканта, юриста и врача» (ebd.: 558). И далее: «Театральной деятельностью занимаются и управляют по большей части, а в Соединенных Штатах, согласно данным Форда [приводится цитата из «Международного еврейства»^[110]], даже исключительно евреи. То же самое касается и кино. Весьма значительную часть газет и журналов выпускают евреи-издатели, подготавливают евреи-редакторы и снабжают статьями евреи-журналисты» (ebd.: 558)^[111].

Помимо «всем известной» деловой жилки, назойливый характер и стремление манипулировать людьми формируют самый неискоренимый и таинственный расовый признак евреев – их способность ассимилироваться в любой социальной среде. Это утверждение – а также представление о том, что евреи могут ассимилироваться где угодно – было воспринято расологами как общее знание, основанное на здравом смысле. Это свойство действительно было описано в ранних, донаучных работах на тему расовых различий, в частности, в исследовании французского историка Анатоля Леруа-Больё (Leroy-Beaulieu, 1895, цит. по: Gilman, 1998: 78). Согласно Леруа-Больё, поскольку евреи обладают особой «способностью ассимилироваться», «современный еврей быстрее нас реагирует на влияния своего окружения и своей эпохи». Ленц подхватывает этот тезис и, рассматривая данный талант евреев, сравнивает их с бабочкой Leminitis archippus, которая с поразительной точностью мимикрии имитирует бабочку монарха (Danaus plexippus).

Если своеобразие евреев во внешности проявляется не столь сильно, как на духовном уровня, то объясняется это, по-видимому, тем, что евреи с очень экзотической внешностью были менее успешны, чем те, кто больше похож на тип принимающей нации. Инстинктивным желанием не выделяться обусловлен также выбор такого брачного партнера, который внешне близок принимающей нации […]. В том, что многие евреи берут себе нееврейские имена, также проявляется желание еврея не быть узнанным в качестве такового. Поскольку данный тип совершенно слился со своим окружением в результате подобного отбора, мы можем говорить о настоящей мимикрии, которая имеет место тогда, когда одно живое существо получает преимущество в борьбе за выживание за счет сходства с другими живыми существами. Среди некоторых родов животных встречаются виды, внешне очень похожие и близкие по систематическим признакам, однако разительно различающиеся по своим инстинктам. Я знаю несколько подобных видов из отряда бабочки. Значительное внешнее сходство этих видов объясняется, очевидно, тем, что их внешний вид обеспечивает определенные преимущества в борьбе за выживание в общей среде (Ленц в: Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 557).

Если самим евреям это качество приносит пользу, то для принимающего населения их способность к мимикрии представляет опасность. Эта опасность особенно велика там, где талант проникать в чужую среду и манипулировать людьми сочетается со склонностью к истерии и революционной демагогии. Если раса с подобными ярко выраженными способностями к тому же занимает господствующие позиции в коммерции, науке, прессе, индустрии развлечений и других важных областях общественной жизни, то потенциальная угроза для других рас очевидна. Ленц предоставляет читателю право самому делать выводы относительно воздействия данного синдрома на расовую гигиену. Впрочем, за одно десятилетие, прошедшее после публикации результатов его «исследования», круг замкнулся: государство стало проводить политику очищения нации от евреев. Те, кто сформулировал программу этой политики, также с огромной тщательностью разработали систему надежных генеалогических, антропометрических и прочих критериев для «разоблачения» евреев с нееврейской внешностью.

Несмотря на то, что еврейский ум хорошо приспособлен для занятий в области науки, коммерции, музыки и так далее, ему присуща некоторая «замкнутость», которая, скорее всего, объясняется любовью евреев к абстрактному. Говоря о невозможности сионистского решения еврейской проблемы, Ленц (ebd.: 559) ссылается именно на это качество евреев: «В силу их недостаточной одаренности или нежелания создавать нечто новое, государство, состоящее исключительно из евреев, вряд ли возможно». В любом случае, и у еврейского ума есть четкие границы: «Тот факт, что еврейские авторы цитируют преимущественно друг друга, объясняется по большей части тем, что мысли их соплеменников лучше всего отражают их собственное своеобразие» (ebd.: 557).

В связи с этой строптивостью еврейского ума Ленц делает одно важное замечание, которое затем несколько раз повторяет в споре со своими критиками. Поскольку он, очевидно, хочет раз и навсегда убедить читателя, что расовые характеристики на самом деле генетически предопределены и неизменны, он высмеивает тех, кто утверждает, что такие качества, как настырность, деловая хватка и предпочтение определенных профессий, могут приобретаться отдельным индивидом на протяжении его жизни. С типичной для расологического подхода логикой он клеймит подобные объяснения как «ламаркистские» и «ненаучные». Впрочем, он идет еще дальше и утверждает, что даже предпочтение той или иной доктрины есть расовый признак, характерный в первую очередь для евреев!

Эту часть подробного и очень показательного спора Ленца с оппонентами он завершает также весьма примечательным образом: «На упомянутую выше взаимосвязь я указал не для того, чтобы раз и навсегда опровергнуть ламаркизм, а чтобы раскрыть перед читателем психологию евреев».

Так расологи высказали свое последнее сомнение в характере евреев, что возымело роковые последствия для этой нации. Согласно расовой теории, эту, в целом высоко интеллектуальную расу отличает коварство, лживость, стремление манипулировать людьми и амбициозность, а в силу своего расового характера она неспособна признать убедительно доказанные выводы расологии. «Поэтому сразу же возникает ощущение, что у них есть причины опасаться любого объяснения расовых вопросов» (ebd.: 562).

Иудаизм, как и христианство, имел особую историческую притягательность в глазах народов, которые в конечном итоге осели в Европе. И так же, как и христианство, эта религия со временем распространилась на все континенты, где она исповедовалась меньшинством и принималась большинством. Темнобородый человек в кафтане, который, как описано в «Майн кампф», так шокировал Гитлера в период пробуждения его политического сознания и который впоследствии олицетворял «вечного жида» в идеологии антисемитизма, наверняка принадлежал к евреям-ашкенази, чьи предки жили в Центральной и Восточной Европе. Интересно было бы узнать, какой была бы реакция Гитлера, если бы он сначала увидел монголоидного китайского еврея, восточного Бней-Исраэль из Бомбея или чернокожего еврея из Эфиопии. Ему, как и всякому другому среднестатистическому гражданину Австрии, не были знакомы эти «смешанные типы»; следует также отметить, что если расологи и сторонники климатического детерминизма и знали об их существовании, то они ни разу не упомянули о них в своих работах – возможно, потому, что те представляли для них некую необъяснимую аномалию^[112].

Перечисляя физические и духовные характеристики еврейской расы, расологи на самом деле демонстрировали свою фактическую неосведомленность. Объект их исследований – до того, как он понес огромные потери в результате действий, обусловленных практическими причинами – представлял собой целое множество этнических групп внутри Германии и некоторых других европейских народов, и по существу эти этнические группы имели большее сходство со своими европейскими согражданами, нежели с евреями за пределами Европы. Однако эта категория и ее атрибуты были всем хорошо известны и вызывали благосклонную реакцию общественности в средствах массовой информации. Независимо от того, насколько тщательно была проработана данная концепция, расология все же сумела изолировать «нежелательные» общественные элементы, а также предложила средства для их уничтожения. Так же, как и в отношении других рас, оправдывая евгенику, эвтаназию и, наконец, убийство, применительно к евреям расологи использовали в качестве зависимых переменных этнические стереотипы. Независимо от, собственно, научных заслуг, эта наука, тем не менее, исправно «функционировала».

Проведенный нами анализ показывает, что Холокоста в том виде, в каком он имел место фактически, не было бы без поддержки и легитимации этой новой формы антисемитизма со стороны науки в лице Ленца и его коллег, или что, по крайней мере, без них история могла бы принять другой оборот. Это не означает, что не будь расологии, политика Гитлера не привела бы к Освенциму. Однако если бы наука отказала Гитлеру в признании его «окончательного решения», в политическом и технологическом плане это бы сильно осложнило массовое убийство евреев и представителей других «дегенеративных рас».

Знание и власть

В своем обсуждении расологии мы сосредоточились на условиях, при которых научное знание было реализовано на практике. В рамках общей теории социального действия лучшим определением знания является способность действовать. Альтернативным вариантом может быть способность анализировать то, что создается или приводится в движение^[113]. Таким образом, определение знания выводится из концепции социального действия. Это говорит о том, что знание может оставаться невостребованным и что нет абсолютно никаких гарантий того, что знание будет применено оптимальным образом.

Как мы уже видели, знание может применяться и ради в высшей степени иррациональных целей. Знание в значении способности к действию не является решающим фактором в отношении его применения. Знание – это не deus ex machina^[114]*. Цели, ради которых оно применяется, и последствия этого применения зависят от конкретных обстоятельств конкретного места и времени (ср. Stehr, 1994: 91-120).

Излагая свои наблюдения, мы снова и снова настойчиво возвращаемся к главному тезису. Как мы попытались показать, власть научного знания необязательно основывается на его истинности. Помнить об этом особенно важно именно сегодня, после того, как стало известно, что правительство Швеции многие годы финансировало евгеническую программу, а также в свете возродившегося интереса социальных наук к понятию расы (ср. Lieberman & Reynolds, 1995; McKee, 1994; Weinstein, 1997: 47, № 2–4), к наследственным основам поведения и влиянию меняющегося климата на человека и общество (см., например: Rushton, 1995; Lerner, 1992). Как это ни парадоксально, именно в наш век глобализации мы являемся свидетелями того, как понятие расы оказывается в центре культурной жизни, что видно по частоте и интенсивности дискуссий на эту тему, которые разворачиваются в СМИ, политических объединениях и академических кругах^[115]. Всегда находился ряд ученых как среди представителей социальных и естественных наук, так и в сфере самоназванной «критической» науки, которые отводили расе и/или климату центральную роль в объяснении неравенства или различий между социальными группами^[116]. Учитывая проведенный нами кейс-стади, очевидно, что такой подход может обладать значительной властью на практике, совершенно независимо от его «объективной» ценности.

Выводы

Связь между научными знаниями и политикой была обеспечена благодаря сети личностных и идеологических установок, основанных на расистской картине мира. Эта сеть простиралась от общедоступных популярных идей до научно обоснованных подходов. Расология занимала почетное место среди академических дисциплин в Веймарской республике и за пределами Германии еще до прихода Гитлера к власти. В Германии она превратилась в смертоносный инструмент легитимации, когда правящая партия стала проводить политику, в которой имперская экспансия предполагала также этнические чистки. Возможность использования расологических доктрин представляла особый интерес для власть предержащих, поскольку эти доктрины совпадали с народными представлениями, глубоко укорененными как в умах широкой общественности, так и в политической и даже научной среде. Мы попытались показать, что гитлеровский режим не извратил науку, что расология была и оставалась признанной научной дисциплиной. Сегодня мы можем удивляться тому, как общая (во многом антисемитская) картина мира могла превратиться в научное по своей видимости обоснование необходимости «улучшить» арийскую расу. При этом главные действующие лица этого процесса были уверены, что смогут использовать власть науки в своих целях. Они не уставали повторять, что их политика опирается на научную истину, а не на расхожие стереотипы.

Мы разделяем точку зрения Проктора (Proctor, 1988a: 286) относительно того, как нацистский режим использовал науку:

Нацисты взяли главные проблемы своей эпохи – расовый вопрос, половой вопрос, преступность и бедность – и превратили их в медицинские или биологические проблемы. Нацистские философы утверждали, что Германия находится на краю расовой гибели и что соблюдение расовой гигиены жизненно необходимо для того, чтобы удержать страну от «расового самоубийства». Так расовая гигиена соединила в себе философию биологического детерминизма с верой в то, что наука способна дать техническое решение существующих социальных проблем. Идеология биологического детерминизма способствовала продвижению политических программ, с которыми вошли в историю нацисты; их реализацией занималась политическая партия, перед которой стояла задача искоренить все формы расовой, социальной или духовной «болезни».

Это могло бы послужить уроком для других случаев общественной политики, не столь проблематичных в этическом плане. Однако и в этих случаях для оправдания отдельных решений часто ссылались на научную истину, несмотря на то, что определение и реализация правильных и справедливых мер во многом являются политическим решением. Другими словами, даже если бы выводы расологии были «истинными», из этого бы еще не следовало, что разные расы заслуживают разного отношения (или даже уничтожения). Если бы эта точка зрения была прочно укоренена в обществе, нацистскому режиму было бы гораздо сложнее оправдать политику расового уничтожения результатами научных изысканий.

Приложение

Функция конструкции «раса»: продолжение темы влияния расы на умственное и психическое своеобразие

Помимо синдрома «сила воображения / откладывание удовлетворения желаний» расологи выявили множество других характеристик, которые, по их мнению, отражали духовные способности той или иной расы. И здесь мы снова видим характерное для них отсутствие интереса к соответствующим количественным данным. Хотя эти характеристики изложены несистематично (что опять-таки типично для расовой теории), их можно рассматривать как своего рода «пакет стереотипов», т. е. набор общих правил относительно желаемого поведения.

Поскольку общий контекст этих объяснений устанавливает тесную и непосредственную взаимосвязь между различными основополагающими характеристиками – главным образом, между способностью откладывать удовлетворение желаний, интеллектом, зрелостью и духовным здоровьем, с одной стороны, и принадлежностью к «нордической расе», с другой стороны, комментаторы не пытаются выяснить, какие из этих характеристик вызывают другие характерные различия.

В этом контексте в центре внимания часто оказывается эмоциональность. Так, например, Ленц противопоставляет «негра», чье настроение колеблется «между беззаботной веселостью и беспомощной подавленностью» (Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 524), типичному представителю «нордической расы», который «не столь склонен к поверхностной общительности и поверхностной веселости, но зато обладает чувством юмора, исходящим из глубины». «По теплой сердечности нордическая раса превосходит все остальные» (ebd.: 551). Таким образом, то, что мы сегодня называем «биполярным расстройством психики» (маниакально-депрессивный психоз), в представлении расологов было совершенно однозначно связано с генетической расовой наследственностью, так же, как и уровень развития интеллекта и показатель преступности. Несмотря на то, что в отношении причин этого довольно частого заболевания по-прежнему нет единого мнения, расологи исходят из того, что читатель понимает, как и почему связаны между собой это удивительное многообразие и культурные характеристики отдельных личностей: причина заключается в том, что прогрессивное, нордическое и белое – это «хорошо», а регрессивное, ненордическое и черное – это «плохо».

В некоторых случаях эта предполагаемая связь проступает слишком явно. Так, например, по утверждению расологов, сексуальное поведение отражает уровень зрелости и способность откладывать удовлетворение желаний: «Ставшая притчей во языцех половая необузданность негров также объясняется, по-видимому, не столько особой силой их половых инстинктов, сколько общей детской невоздержанностью» (ebd.: 529). В отличие от негров (вполне предсказуемо), «человек нордический избирателен в своей любви, но отнюдь не холоден. Нордический поэт Френсен, который знает нордическую душу [и, соответственно, признается в качестве научного авторитета] довольно часто подчеркивает живость полового темперамента, но он, тем не менее, прав» (ebd.: 551).

Впрочем, в других случаях эта связь не столь очевидна. Способность создавать сложные организации хотя и далека от сферы биологических инстинктов, несмотря на это, тоже рассматривается как расовая характеристика. «Что касается создания организаций и построения государства, то здесь способности негров очень незначительны. Они так и не создали никаких социальных образований, сравнимых с европейскими или азиатскими» (ebd.: 529). Однако «у монголов способности, касающиеся жизни в коллективе, очень развиты» (ebd.: 635).

Где-то между этими биологическими и социальными способностями в ленцевском каталоге наследственных духовных характеристик находятся черты характера и даже особенности вкуса. Сюда относятся:

Честность: «Все китайцы врут […], причем, по-видимому, даже тогда, когда это вранье не приносит им особой пользы» (ebd.: 532, ссылаясь на врача, «который долгие годы жил среди китайцев»). И далее: «Чувство правды и честность [у южан] развиты не так сильно, как у человека нордического» (ebd.: 535). И далее: «В нордических странах работнику можно верить на слово. […] В южных странах подобная честность и порядочность, по крайней мере, не являются правилом» (ebd.: 551).

Отсутствие потребностей: «Самое сильное оружие монголоидов в борьбе с другими расами – это поразительное отсутствие потребностей» (ebd.: 532).

Любовь к музыке: «Переднеазиатская раса, безусловно, музыкальна; это, как мне кажется, вообще самая музыкальная раса из всех» (ebd.: 539). «Что касается музыки, позволяющей выразить движения души, то здесь нордическая раса кажется мне не очень одаренной» (ebd.: 552). Чтобы подобное высказывание ни в коем случае не представило нордическую расу в невыгодном свете, Ленц тут же добавляет: «И хотя многие великие композиторы принадлежат к нордической расе, своей расовой наследственности они обязаны скорее общей способностью к духовному творчеству, нежели, собственно, музыкальным талантом».

Трудоспособность, деловые качества, творческие способности и так далее: в то время как негры «демонстрируют изрядную ловкость и техническую сноровку» и, «следует признать, весьма смышленые и умелые» (ebd.: 525), «в примитивной, монотонной работе ни одна раса не сравнится […] по выдержке и терпению с монголоидной» (ebd.: 532). В отличие от этих менее развитых групп, восточная раса «отличается не только умом, но также энергичностью и предприимчивостью» (ebd.: 536). Но при этом: «Почти все великие научные открытия, изобретения и прочие интеллектуальные (sic) достижения современности были сделаны либо в северо-западной части Европы […], либо в Северной Америке» (ebd.).

Таков далеко не полный список зависимых переменных, которые использовали в своих исследованиях сторонники расовой теории и климатического детерминизма. Впрочем, и этот список позволяет выявить те черты и свойства человеческого характера, которые, по мнению расологов, можно контролировать при помощи строгой системы расовой гигиены. И здесь мы хотим еще раз подчеркнуть, что этот набор общепризнанных расовых стереотипов никогда не подвергался критической проверке, а его научная значимость и достоверность никогда не ставились под сомнение. Очевидно, содержащегося в них зернышка истины было достаточно для того, чтобы обеспечить достоверность всего проекта. Поскольку и в самом деле «каждый знал» о существовании различий между расами, никто не видел необходимости в более детальной проверке.

Практические результаты этой доктрины имели гораздо большее значение, чем ее привлекательность. И направленность этих результатов была очевидной: прикладная расология, в основе которой лежало допущение о том, что способность откладывать удовлетворение желаний – наряду с другими характеристиками – зависит от расовой принадлежности, видела свою задачу в максимизации признаков, способствующих развитию человеческой цивилизации, и минимизации антицивилизационных, дурных характеристик. Были ли они в конечном итоге правы в своей верности истине человеческого многообразия, не сильно интересовало расологов, ибо все они были уверены в том, что в конечном счете такая наука действует во благо «хорошей» расы (т. е. обеспечивает безусловную поддержку нордических качеств). Это действительно политическая наука in extremis.

Глава четвертая
Защитники природы: власть климатологии

От климатологии к климатической политике

Количество сообщений в СМИ об изменении климата в последние годы невероятно возросло. Сейчас, когда мы пишем эту книгу, не проходит ни одного дня без новостей и репортажей на эту тему. Она интересует политиков и широкую общественность и, как правило, вызывает у них обеспокоенность. Климатический дискурс ставит перед нами фундаментальные вопросы о будущем общества и его природной среды и требует адекватных политических решений.

Как и в предыдущих главах, мы сосредоточимся на роли научного знания в публичных дебатах об изменении климата. Именно ученые первыми привлекли внимание СМИ и политиков к данной проблеме, и, скорее всего, без их предостережений мы бы так и жили, не беспокоясь об изменениях в климатической системе. Проблему парниковых газов изучали еще в XIX веке. Здесь следует назвать, прежде всего, Фурье (Fourier, 1824), Тиндалла (Tyndall, 1863), Аррениуса (Arrhenius, 1896) и Чемберлена (Chamberlain, 1897). Впрочем, никто из этих исследователей не говорил о необходимости политических мер, и очень многие ранние работы на эту тему были забыты. Современный дискурс изменения климата возник не раньше середины 1960х, когда объединились две исследовательские области, до этого никак не связанные между собой: исследование круговорота углерода и моделирование атмосферы. Первым занимались такие ученые, как Роджер Ревель и Ханс Сьюсс, вторым – Джон фон Нейман и другие. В рамках новой дисциплины была предпринята попытка оценить реакцию атмосферы на увеличение концентрации углекислого газа в воздухе. Из этой попытки зародилась дисциплина, занимавшаяся (и по большому счету занимающаяся до сих пор) моделированием.

В середине 1960-х годов в исследовательском сообществе было распространено представление о том, что мы проводим широкомасштабный эксперимент с нашей планетой, но эксперимент этот не представляет никакой угрозы, и поэтому необходимости в политических действиях нет. В 1966 году Ревель писал, что «наше отношение к изменению содержания диоксида углерода в атмосфере […] выражает не столько опасение, сколько любопытство» (цит. по: Hart & Victor, 1993: 656). Если бы необходимость вмешательства все же возникла, то совещательный орган при президенте (PSAC) уже в 1965 году рассматривал возможность «размещения отражающего материала в атмосфере в качестве технологической меры противодействия увеличению концентрации CO₂» (Hart & Victor, 1993: 656)^[117]. В 1970 и в 1972 годах была опубликовано два научных доклада: в одном были изложены результаты исследования опасных экологических проблем (SCEP), в другом – результаты исследования антропогенного влияния на климат (SMIC). Эти исследования повлияли на ход конференции ООН по проблемам окружающей среды, которая состоялась в 1972 году в Стокгольме. На этой конференции было принято решение о создании всемирной сети по контролю атмосферы. Отдельным участникам конференции было ясно, что в этих вопросах необходимы долгосрочные ориентиры и лидеры. Приведенная ниже цитата разъясняет соображения этих участников: в письме к Морису Стронгу, председателю стокгольмской конференции, Кэррол Уилсон задается вопросом, «[…] как и каким именно образом мы можем создать сеть влиятельных людей, обладающих глобальным сознанием и видением, которое простирается до конца этого века и дальше, а также экологическим сознанием в самом широком смысле этого слова?» (цит. по: Hart & Victor, 1993: 664).

В США научные исследования климата получили развитие в период между 1971 и 1975 годами, когда их финансирование выросло в четыре раза. В исследовательском сообществе утвердилась мысль об острой актуальности климатических изменений. Ученые стали высказывать свои опасения – не в последнюю очередь потому, что именно в это время наблюдались сильные погодные аномалии. Министр иностранных дел Генри Киссинджер настаивал на необходимости интенсивных международных исследований климатической катастрофы, намекая на готовность США взять на себя руководящую роль. Природа тоже сказала свое слово, и исследование климата стало главным вопросом в повестке дня ведущих американских политиков (Hart & Victor, 1993: 665).

Как мы увидим далее, в последующие десятилетия этот алгоритм (в частности, использование погодных аномалий в качестве доказательства изменения климата) неоднократно повторялся. Дебаты вокруг изменения климата «стали одним из самых сложных и жарких научно-политических споров в новейшей истории» (O'Donnell, 2000). Это действительно так, ибо риск велик, велико и количество участников, а научное знание спорно (см. Funtowicz & Ravetz, 1993). Знания по этому вопросу очень разнородны и противоречивы, и вполне вероятно, что желаемое единство так и не будет достигнуто (Hulme, 2009). Большое значение здесь имеют производители и посредники знаний, и их роли могут быть разными. Есть представители чистой науки, которых не сильно волнуют политические решения (в случае климатологии это, безусловно, исключение); есть ученые, выступающие за определенную климатическую политику (так называемые «адвокаты» или «активисты»); есть ученые, выступающие в роли «честных маклеров» (см. Pielke, 2007); и, наконец, есть политические предприниматели (см. анализ этой группы в: Kingdon, 1984). Все эти роли могут исполнять ученые или так называемые эксперты (см. Grundmann & Stehr, 2010). Роль политического предпринимателя часто берут на себя менеджеры от науки, работающие на правительство и поэтому имеющие представление о том, как нужно действовать в политическом поле. Следует также отметить, что есть еще один тип научной деятельности, который обычно упускают из виду. Пильке называет его «скрытой партийностью» (stealth advocacy):

Когда ученый утверждает, что его интересы касаются «исключительно науки», на самом деле во многих случаях он действует пристрастно. Для некоторых ученых такое поведение политически выгодно, поскольку так они могут быть выше определенных споров и дискуссий (ссылаясь на исторический авторитет науки), но в то же время могут ограничивать политические опции. Эти ученые пытаются «плавать, не намокнув». Другие ученые могут и сами не замечать, как их мнимые попытки «сосредоточиться исключительно на науке» ведут к смешению научных и политических дебатов. Избежать подобного смешения можно […] только, если открыто соотносить науку с возможными политическими мерами (Pielke, 2007: 7).

В этой главе мы покажем, что в дебатах об изменении климата случаи скрытой партийности встречаются очень часто.

В своей статье о первых исследованиях климата и первых шагах климатической политики в США Харт и Виктор (Hart & Victor, 1993) выделяют аспекты, имевшие ключевое значение для последующего развития. Вначале главную роль играли политические предприниматели. Они использовали свой выход к политике, чтобы внести волнующий их вопрос на повестку дня, получить финансирование, создать сеть контактов и оказывать влияние на политику. Некоторые представители научной элиты очень успешно воспользовались возможностью привлечь общественное внимание к сфере своих исследований. На этот процесс оказывали влияние как личные, корыстные интересы, так и стремление поддержать развитие фундаментальной науки. В заказных исследованиях ученые не видели возможности продвигать собственные исследовательские интересы.

Современная климатология возникла из двух дисциплин – исследования круговорота углерода и моделирования атмосферы. В свою очередь, эти дисциплины обязаны своим возникновением обеспокоенности в связи с ядерными испытаниями. Предполагалось, что эти испытания привели к изменению погоды, которое теперь должны исследовать ученые. Впрочем, ученые не смогли подтвердить влияние облаков пыли, выброшенных ядерными взрывами, на погоду. Федеральные службы США (Комиссия по атомной энергии, Служба исследования морей и министерство экономики) подогревали интерес к круговороту углерода и других веществ в атмосфере (Hart & Victor, 1993: 648). Пионеры в области исследования круговорота углерода Ханс Сьюсс и Роджер Ревель в 1950-х годах пришли к выводу, что часть углекислого газа, выбрасываемого в атмосферу при сжигании ископаемого топлива, поглощается океанами. Это означало, что рост потребления ископаемого топлива ведет к повышению концентрации CO₂ в атмосфере. Ревель работал в Институте Скриппса – самой значимой организации в этой области исследований. Впоследствии сотрудники Института Скриппса стали измерять концентрацию углекислого газа на метеостанции Институа в Мауна-Лоа на Гавайях и доказали один из немногих неопровержимых фактов климатологии: выброс диоксида углерода постоянно увеличивается.

Второй значимой для климатологии областью было моделирование атмосферных процессов. Начало этой дисциплине положил Джон фон Нейман, который получил от военно-морских сил США финансирование для своего проекта по математической метеорологии в принстонском Институте прикладных исследований. Позднее эта исследовательская группа была преобразована в Лабораторию геофизической гидродинамики.

Встретились обе дисциплины лишь после 1965-го года. Как утверждают Харт и Виктор, это не было связано ни с накоплением новых знаний, ни с осознанием того, что изменение климата выходит из-под контроля. Просто ведущие представители этих дисциплин стали мыслить уже не как ученые, а как предприниматели. Когда перед ними открылась возможность представить свой труд широкой общественности не как тему узко ограниченного исследовательского проекта, а как фундаментальную проблему естествознания, они не преминули этой возможностью воспользоваться. Вдохновленные новым позиционированием климатологических исследований, Ревель и его коллеги стали более решительно искать средства для финансирования своей научной работы и стремиться к расширению изучения круговорота углекислого газа и моделирования атмосферных процессов (Hart & Victor, 1993: 657). Изучение этой проблемы считалось главной задачей, обеспечивающей основу для последующих действий. В 1973 году ученые исходили из того, что фундаментальные исследования будут завершены к 1980-му году (NAS, 1973, цит. по: Hart & Victor, 1993: 679). Впрочем, для многих участников политических инициатив научный прогресс был далеко не главной целью.

Харт и Виктор так описывают послевоенный период климатологических исследований:

Моделирование атмосферных процессов, возникшее из математического прогнозирования погоды и изначально финансируемое вооруженными силами США, по всей видимости, последовало примеру послевоенной физики, обретя и сохранив относительную независимость. Это позволило ученым, занимавшимся моделированием атмосферы, свободно плавать в своем «научном потоке», если использовать формулировку Кингдона. Глобальный «эксперимент» по изучению парникового эффекта был интересной научной проблемой, но не такой, которая бы требовала политического вмешательства (Hart & Victor, 1993: 654).

Кроме того, новая дисциплина – климатология – не давала однозначного ответа на актуальные вопросы, как было показано в одной из статей журнала Time в 1968 году, где освещалось противостояние между теорией глобального потепления и теорией глобального похолодания. Авторы статьи отмечают, как сложно найти такое научноэкспертное знание, которое можно было бы использовать при принятии политических решений. И приходят к следующему выводу: «Катастрофа кажется уже неминуемой, но непрофессионалам сложно понять, откуда именно ее ждать» (цит. по: Hart & Victor, 1993: 656).

В середине 1960-х годов дискуссия о парниковом эффекте как объекте фундаментального исследования велась главным образам в связи с федеральной программой модификации погоды. Эта программа свидетельствовала в пользу признания того, что в данном случае речь идет о фундаментальных исследованиях. В то же время она блокировала попытки расширить и объединить исследования круговорота углерода и моделирование атмосферных процессов. Сопротивление со стороны чиновников и Конгресса вызывало раздражение у предприимчивой академической элиты, занимавшейся исследованиями океана и атмосферы. С конца 1940-х годов, когда проводил свои эксперименты лауреат Нобелевской премии Ирвинг Лангмуир, интерес правительства в отношении меняющейся погоды ограничивался увеличением количества осадков (и в первую очередь возможностью вызвать дождь в южных штатах путем генерации облаков), что, по сути, имело мало общего с проблемой изменения климата в глобальном масштабе (Hart & Victor, 1993: 657).

Финансирование федеральной программы модификации погоды за период с 1966 по 1971 год выросло почти вдвое (с 9 млн. долларов до 16 млн.). В то же время примерно на 20 % сократилось финансирование исследований «непреднамеренных изменений погоды и климата» (с 434 000 долларов до 360 000). В эпоху технологического оптимизма проблеме «непреднамеренных изменений климата», по сравнению с модификацией погоды, недоставало «гламура» (Hart & Victor, 1993: 660). Когда начало широкомасштабным климатологическим исследованиям все же было положено, а климатическая политика была внесена на повестку дня, причиной этому послужил отнюдь не неудержимый научный прогресс. Харт и Виктор указывают на особую роль политических предпринимателей:

На наш взгляд, «вес научных доводов», без соответствующей активности научной элиты и экологического движения, которые открыли определенные возможности, вряд ли смог бы направить и политику, и науку в то русло, в котором они фактически развивались. Одно и то же научное исследование в разных условиях может иметь самые разные политические последствия (Hart & Victor, 1993: 667 и далее; курсив наш – Р. Г. и Н. Ш.).

Джеймс Хансен из НАСА относится к политическим предпринимателям от науки, которые заслуживают особого внимания. В 1981 году он связался с журналистом New York Times Уолтером Салливаном и послал ему почти готовый к публикации материал. Салливан написал об этом статью, которая была опубликована на первой странице New York Times. Хансен в своей статье предостерегает человечество от непредсказуемого повышения температуры земной атмосферы, которое повлечет за собой катастрофическое повышение уровня Мирового океана. В статье под заголовком «Исследователи зафиксировали тенденцию к потеплению, которое ведет к повышению уровня моря» приводятся шокирующие предостережения семи ученых, работающих на правительство США. По их словам, им удалось выявить «общую тенденцию к потеплению атмосферы Земли, которая простирается до 1880-го года. Они считают это доказательством существования парникового эффекта, при котором растущая концентрация углекислого газа вызывает постоянное повышение температуры». Далее в статье говорится о том, что в будущем столетии ученые прогнозируют глобальное потепление в «беспрецедентных масштабах». «Этого может быть достаточно даже для того, чтобы растопить ледяные слои западной Антарктики, вследствие чего уровень Мирового океана может подняться на 15–20 футов [5,6–6 метров]. Они утверждают, что в этом случае “25 процентов территории Луизианы и Флориды, 10 процентов территории Нью-Джерси, а также многие другие низменные участки по всему миру” могут в течение одного столетия или даже раньше оказаться под водой» (New York Times, 22-е августа 1981). Через неделю была опубликована еще одна статья, в которой говорилось о том, что, «согласно проведенным исследованиям, предсказанное на основании различных моделей потепление Земли соответствует измерениям глобальной температуры с 1880-го года, а также измерениям с Венеры и Марса. Таким образом, исследователи убедились в том, что эти эффекты реально существуют и что модели в состоянии их предсказать».

Авторы статьи оказались правы, предположив, что «другие ученые, скорее всего, поставят под вопрос эти гипотезы, методы и заключения». Правы они и в своем прогнозе относительно того, что «некоторые сочтут парниковый эффект полезным для сельского хозяйства во всем мире». Пожалуй, самым значимым был прогноз относительно того, что прежде, чем можно будет говорить об окончательных данных и выводах, пройдут многие десятилетия. Однако общественность так или иначе стояла перед важным фактом: группа уважаемых ученых предупреждала о грозящей катастрофе. Авторы New York Times пришли к следующему выводу: «Существование парникового эффекта по-прежнему находится под вопросом и поэтому не может служить обоснованием для кардинального изменения энергетической политики. Однако данное исследование, безусловно, предупреждает нас о том, что необходимость в подобном изменении может возникнуть» (New York Times, 29-е августа 1981).

В широких правительственных кругах деятельность Хансена не вызвала одобрения. Министерство энергетики попыталось отозвать финансирование, уже выделенное на проведение исследований, и Хансену пришлось уволить из института пятерых сотрудников (Weart, 2003: 144). Несмотря на это, первые предостережения Хансена не были восприняты всерьез ни американскими, ни международными СМИ. Ситуация изменилась в середине 1980-х годов, по всей видимости после того, как над Антарктикой были обнаружены участки атмосферы с необычно низким содержанием озона, впоследствии названные озоновой дырой. Озоновая дыра была обнаружена в начале 1980-х годов специалистами Британской Антарктической Службы, в 1985 году было опубликовано сообщение об этом открытии (Farman et al., 1985), а еще через год существование озоновой дыры подтвердили ученые NASA (Stolarski et al., 1986).

После этого вопросы глобальной экологии и, прежде всего, все, что касается изменения климата, стали невероятно актуальными. Не заставила себя ждать и обеспокоенность общественности в связи со сбоями в климатической системе. В августе 1986-го года на обложке немецкого еженедельника Der Spiegel можно было видеть изображение Кёльнского собора, стоящего в воде, с подзаголовком «Климатическая катастрофа» (Weingart et al., 2000).

Перед Конгрессом США в качестве эксперта в июне 1988-го года снова выступил Хансен. Ему принадлежит знаменитое высказывание, что он «на 99 процентов уверен в том, что глобальное потепление действительно существует» (O'Donnell, 2000): «По моему мнению, существование парникового эффекта доказано, и он уже сейчас изменяет климат». Еще более решительно Хансен высказался в беседе с репортером New York Times: «Сейчас пора прекратить ходить вокруг да около, а вместо этого надо прямо сказать, что доказательств более чем достаточно и что парниковый эффект уже существует» (New York Times, 24-е июня 1988). На руку сыграл и тот факт, что свое заявление Хансен сделал в засушливый период. Время его выступления перед комитетом Конгресса было выбрано неслучайно. Сенатор Том Вирт готовил слушания о глобальном потеплении (Andersen & Agrawala, 2002: 44). Ситуация благоприятствовала тому, чтобы представить проблему наиболее драматичным образом. Как и на своих прошлых (и будущих) выступлениях, Хансен, будучи публичным человеком, сразу оказался на линии огня, как показал обрушившийся на него шквал критики. Скептически настроенные «враги» видели в климатической проблеме и в высказываниях Хансена «паникерство по поводу глобального потепления». Профессор экологии Виргинского университета и сотрудник известного своим консерватизмом Института Катона Патрик Мичелс обвинил Хансена в том, что он – единственный из всех ученых, кто допускает существование причинно-следственной связи между «нынешней температурой и антропогенными изменениями в атмосфере» (Washington Post, 8-е января 1989).

Этот словесный поединок показателен в отношении того, чем рискуют ученые, оказавшиеся в роли политических предпринимателей: они стремятся произвести впечатление абсолютно объективных специалистов, на которых совершенно не влияют политические или какие-то иные мотивы. Отсюда и упрек Мичелса в том, что Хансен не вписывается в мейнстрим научного дискурса и является «единственным ученым», который соотносит нынешнюю погоду с долгосрочными тенденциями. Ученые, защищающие Хансена, наоборот, торопятся заклеймить спорщиков вроде Мичелса, называя их «кучкой» упертых индивидов. Сам Хансен пытался опровергнуть точку зрения Мичелса, утверждая, что «научное сообщество убеждено в том, что в течение будущих десятилетий нас ожидают кардинальные изменения климата, если выбросы парниковых газов будут и впредь увеличиваться, как предполагают многие специалисты Национальной академии наук и авторитетных международных организаций» (Washington Post, II. Februar 1989). И Хансена, и Мичелса мы относим к категории «активистов» от науки. Следует отметить, что свою активность они проявляют открыто.

В одном из интервью для американского журнала Discover Стив Шнайдер верно заметил:

С одной стороны, наш этический долг как ученых – последовательно придерживаться научного метода, т. е. мы обещаем человечеству говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды, что означает, что мы обязаны включать сюда все свои сомнения, все предостережения, все «если» и «но». С другой стороны, мы не только ученые, но и человеческие существа. И, подобно большинству людей, мы хотим улучшить мир, что в данном контексте означает, что мы стараемся уменьшить риск изменения климата, который может привести к катастрофе. Для этого нам нужна поддержка, нужно внимание широкой общественности. А это, разумеется, означает, что нам нужно как можно больше сообщений в СМИ. Поэтому нам приходится предлагать шокирующие сценарии, давать упрощенные драматичные объяснения и как можно меньше упоминать о своих сомнениях. Таким образом, в этическом плане мы часто оказываемся между молотом и наковальней, и никакая формула нам не может помочь. Каждый из нас должен решать сам, где достигается нужный баланс между эффективной и честной работой. Я надеюсь, что это одно и то же (Schell, 1989: 44).

За это высказывание на Шнайдера обрушился шквал критики. Однако нельзя забывать, что он как ученый высказывает свою личную точку зрения. Дело обстоит иначе, когда подобную пристрастность демонстрируют организации, в частности, Межправитель ственная группа экспертов по изменению климата (МГЭИК).

Международная климатическая политика

В 1992 году на Конференции ООН по проблемам окружающей среды и развития, известной также как «Саммит Земли», странам-участницам была предложена для подписания Рамочная Конвенция ООН по изменению климата. 154 государства подписали Рамочную Конвенцию, добровольно возложив на себя обязательство уменьшить концентрацию парниковых газов в атмосфере с целью «предотвращения опасных интерференций с климатической системой Земли» (UNO, 1992)^[118]. Цель данной Конвенции заключалась в том, чтобы к 2000-му году стабилизировать выбросы парниковых газов на уровне 1990-го года. Ее адресатами были главным образом промышленные страны. Подписанты договаривались в первую очередь о том, что они признают «общую, но дифференцированную ответственность», направленную на сокращение выбросов парниковых газов в ближайшем будущем. Эту ответственность должны были взять на себя промышленно развитые страны, перечисленные в Приложении I Рамочной Конвенции.

Рамочная Конвенция вступила в силу 21-го марта 1995-го года после того, как ее ратифицировали более пятидесяти стран. С этого момента представители стран-подписантов встречаются на соответствующих конференциях (Conference of the Parties, COP), чтобы оценить успехи в решении проблемы глобального потепления. В середине 1990-х годов начались переговоры о Киотском протоколе, в котором должны были быть закреплены обязательные к исполнению соглашения индустриальных стран о сокращении выбросов парниковых газов.

В своей книге «Открытие глобального потепления» Спенсер Вирт предпринял грандиозную попытку проследить развитие различных научных подходов, которые в конечном итоге привели к нашему нынешнему пониманию проблемы. Имеет смысл более подробно познакомиться с его взглядом на взаимосвязь между знанием и действием, а также между научным пониманием и политическими решениями. В предисловии к своей книге он пишет:

Сама постановка вопроса возникла в научном сообществе: изменение климата – это серьезная социальная, экономическая и политическая проблема. Практически все люди на земле должны будут приспосабливаться к этому изменению. Сложнее всего придется бедным людям и бедным народам, однако не будет никого, кого эта проблема обойдет стороной. Гражданам понадобится надежная информация, гибкость, необходимая для того, чтобы перестроить свою жизнь, а также эффективная и адекватная помощь правительства на всех уровнях. Стало быть, это очень важная, если не важнейшая задача – улучшить взаимодействие между носителями различного знания и повсеместно усилить демократический контроль за правительствами. Дух рациональной дискуссии, сбора фактического материала, терпимости к критике и стремления к достижению консенсуса, т. е. все то, что характерно для сообщества исследователей климата, могут служить хорошим примером (Weart, 2003: 201).

Вирт возлагает большие надежды на соединение здравого научного скептицизма и критической дискуссии в демократических обществах, что должно послужить моделью для процессов преодоления проблем, которые нас ожидают. Так, он пишет:

Мы должны принять непростые решения. […] Глобальное потепление нанесет урон нашему личному благосостоянию, развитию человеческого общества и, по сути, всей жизни на нашей планете. […] Проследив, как ученые в прошлом преодолевали неопределенность, связанную с изменениями климата, мы сможем лучше понять, почему они сегодня высказываются именно так, а не иначе. Кроме того, мы можем попытаться понять, как ученые обходятся с другими проблемами, в которых они разбираются. Как ученые приходят к достоверным выводам? (Weart, 2003: viii).

Этим небольшим абзацем автор говорит нам о том, что нам предстоит принять непростые решения и что важно понять высказывания ученых, ибо они играют важную роль. Мы должны прислушаться к ученым, так как они сообщают нам достоверные, обоснованные выводы. Пока это похоже на самую банальную историю, которую мы слышали множество раз и которая гласит, что мы можем положиться на науку с ее достоверным знанием и безо всяких сомнений можем считать это знание само собой разумеющимся. Поскольку естественные науки функционируют в практических контекстах, мы, как люди некомпетентные, не обязаны их понимать. Нас должен убеждать их инструментальный успех.

Однако аргументация Вирта развивается в другом направлении. Сразу после процитированного выше абзаца Вирт сообщает нам о том, что

привычное для нас представление о научном открытии взято из старых фундаментальных наук, таких, как физика или биология и включает в себя наблюдения, идеи и эксперименты, упорядоченные самым тщательным образом. Мы уж очень хотим верить в то, что научное открытие даст нам некий окончательный ответ, даст четкие инструкции относительно того, что надо делать. Однако этот логический вывод об окончательных результатах не верен в отношении междисциплинарных исследований, к которым относится и исследование изменения климата (вообще-то, он неверен и в отношении старых фундаментальных наук тоже).

Итак, остановившись на этом высказывании, мы можем констатировать, что, согласно Вирту, новые междисциплинарные исследования не дают четких ответов и не содержат руководства к действию. Более того, эта дилемма неоднозначных результатов и неясных рекомендаций затрагивает и фундаментальную науку. Разумеется, это известно всякому, кто хотя бы немного знаком с социологией и историей наук (Science and Technology Studies). Показательно, что в данном случае эту точку зрения отстаивает физик по образованию, прославившийся своими историческими произведениями.

Но, несмотря ни на что, Вирт (Weart, 2003: ix) полагает, что неопределенность в результатах климатологических исследований связана с их непростым объектом. Поэтому он пишет, что

история открытия глобального потепления […] напоминает не организованную процессию, а, скорее, беспорядочное блуждание ученых по огромной территории. […] Запутанность климатологических исследований отражает сложность самой природы. Климатическая система Земли неизбежно настольно сложна, что мы никогда не сможем ее понять во всей ее совокупности, в отличие от какого-нибудь физического закона.

Здесь мы снова слышим отголоски традиционной аргументации, согласно которой существует принципиальная разница между однозначными физическими законами и другими формами знания, сложными и запутанными в силу того, что они «отражают сложность самой природы» (Weart, 2003: ix)^[119].

Вирт приходит к выводу, что «эти неопределенности перекидываются и на отношения между климатологией и политикой. Дебаты об изменении климата могут в той же мере запутать наблюдателя, что и споры о том, как выплаты социальных пособий влияют на общество» (Weart, 2003: ix). И здесь мы подходим к самой сути проблемы. Мешает ли когнитивная неопределенность (в климатологии) принятию политических решений (по проблемам климата)? Станет ли проще от слов перейти к политическому действию, если его научная основа будет более определенной? Это весьма неудобные вопросы не только для политиков и граждан, но и для ученых.

Вирт говорит нам, что мы должны стремиться к однозначности результатов и стараться избегать путаных аргументов. Кто станет с этим спорить? В нашей культуре, где, безусловно, доминирует рационализм, невозможно даже аргументировать вне этих базовых предпосылок. И, тем не менее, стоит задуматься о некоторых сложностях, связанных с этим подходом, поскольку он пересекается с одним из главных вопросов нашей книги.

Различая строго научное знание и менее жесткие, менее однозначные формы познания, Вирт вынуждает нас принять следующие исходные посылки: 1. Физика в состоянии дать однозначное знание, если ученым удается ограничивать комплексность объекта; 2. Достоверные и однозначные выводы повышают нашу способность действовать; 3. Однозначность физического знания объясняется отчасти тем, что физика не отражает природу вещей (поскольку сводит их сложность к упрощенным формулам). Как уже говорилось выше, по мнению Вирта, климатология не может воспользоваться классической физической моделью. Таким образом, однозначные выводы становятся невозможными, и мы оказываемся заложниками природы, сложной по своей сути. Нам приходится принимать политические решения так же, как это происходит в области социальной и экономической политики. И в том, и в другом случае основная сложность заключается в том, чтобы, несмотря на неоднозначное знание, выявить релевантные для действия переменные.

По поводу проблемы когнитивной неопределенности Вирт полагает, что климатологи взялись за нее при помощи «интересных новых политических механизмов» (Weart, 2003: ix). Важным нововведением стало и создание в 1988 году Межправительственной группы экспертов по изменению климата (МГЭИК / IPCC) на основе двух организаций ООН – Всемирной метеорологической организации (ВМО) и Программы ООН по окружающей среде (ЮНЕП). В этом Вирт прав: МГЭИК представляет собой нечто совершенно новое и исключительное в области консультирования политиков со стороны ученых. Плохо это или хорошо, мы попытаемся понять в ходе дальнейших рассуждений.

МГЭИК: глобальная политика и наука

Задача МГЭИК заключается в том, чтобы изучить и обобщить научную литературу об изменении климата, данные о его влиянии, включая финансовые затраты, а также политические реакции на эту проблему. МГЭИК также участвует в обсуждении научных и технических вопросов для Рамочной конвенции об изменении климата. Она дает экспертную оценку имеющегося знания и следит за тем, чтобы в процессе определения состояния проблемы участвовали все важные группы, что существенно упрощает управление и администрирование в глобальном масштабе. Вот как сама МГЭИК определяет свои задачи:

Межправительственная группа экспертов по изменению климата (Intergovernmental Panel on Climate Change, IPCC) была создана с целью предоставления объективной информации об изменениях климата тем, кто принимает политические решения в этой сфере, и другим лицам и организациям, интересующимся изменением климата. МГЭИК не проводит ни научных исследований, ни мониторинга климатических данных и параметров. Ее задача заключается в обобщении имеющейся научно-технической и социально-экономической информации по проблемам климата и всесторонней оценке этой информации на объективной, открытой и транспарентной основе^[120].

Руководство осуществляет Бюро МГЭИК, состоящее из тридцати членов, включая председателя МГЭИК и вице-председателей рабочих и целевых групп. В настоящее время председателем МГЭИК является Раджендра К. Пачаури, до него этот пост занимали Берт Болин и Роберт Уотсон.

В написании оценочных докладов МГЭИК приняло участие более 2000 ученых из разных стран. МГЭИК является признанным во всем мире авторитетом в области научной экспертизы по вопросам климата. Впрочем, некоторые «противники» из числа ученых и не только полагают, что МГЭИК искажает существующие знания по проблеме и преувеличивает ее масштаб и актуальность. Скептики считают, что ученые, сотрудничающие с МГЭИК, на самом деле являются экологическими активистами, которые стараются исключить из политического процесса экспертов, представляющих иное знание (Boehmer-Christiansen, 1994a, 1994b; Miller & Edwards, 2001). После недавних скандалов эти утверждения, которым долгое время не придавали значения, считая их пропагандой со стороны нефтяной и угольной промышленности, вновь оказались в центре внимания.

В своей структуре МГЭИК имеет три рабочие группы (working groups, WGs). Рабочая группа I оценивает научные аспекты климатической системы и изменения климата. Рабочая группа II рассматривает вопросы уязвимости социально-экономических и природных систем к изменению климата и варианты адаптации к ним. Рабочая группа III оценивает варианты ограничения выбросов парниковых газов и другие способы предотвращения изменения климата. Кроме того, в состав МГЭИК на временной основе входят многочисленные целевые группы, созданные для выполнения различных конкретных задач. Доклады МГЭИК по замыслу авторов должны основываться на уже опубликованной независимой исследовательской литературе (хотя на практике неизданная литература иногда оказывает влияние на оценки экспертов, не исключено также, что отдельные исследовательские проекты проводятся исключительно ради того, чтобы повлиять на оценки МГЭИК). МГЭИК публикует свои доклады каждые пять или шесть лет.

Задачи, сферы деятельности и компетенции многочисленных отделов регулируются сложной иерархической структурой МГЭИК. «Научное ядро» рабочих групп отвечает за составление докладов, которые должны быть одобрены пленумом рабочих групп и Межправительственной группы в целом (Skodvin, 2000: 107). Доклады различаются по степени одобрения и признания: есть доклады, одобренные рабочими группами; доклады, одобренные рабочей группой и принятые МГЭИК (это резюме для политиков, а также технические документы); и доклады, принятые МГЭИК. К последней категории относятся так называемые Обобщенные доклады. «Принятый доклад тщательно, строчка за строчкой обсуждается на пленарном заседании соответствующей рабочей группы» (Skodvin, 2000: 107; курсив наш – Р. Г. и Н. Ш.).

Для написания отдельных глав докладов рабочие группы приглашают ведущих авторов, просто авторов и экспертов. Кандидатуры авторов и ведущих авторов предлагают правительства. Председатель и вице-председатель каждой рабочей группы назначают ведущих авторов из числа тех, кто был рекомендован правительством. Зачастую авторов выбирают по территориальному принципу. Со временем увеличилось число авторов из развивающихся стран.

За время работы МГЭИК правила формирования рабочих групп изменились, что привело к отказу от идеи «организационного ядра».

Изначально предполагалось, что рабочие группы будут небольшими (13–17 членов; см. Skodvin, 2000: 110). Но поскольку речь идет о структуре ООН, количество представителей в ней не может быть ограничено произвольным образом. В результате на пленарных заседаниях рабочих групп теперь присутствуют главным образом представители правительств (большая часть которых – ученые, работающие в государственных учреждениях).

Для того чтобы было принято резюме для политиков, его текст должен быть одобрен на пленарном заседании. «Обобщенный доклад всех трех рабочих групп, разработанный председателем МГЭИК, а также председателями и сопредседателями рабочих групп, также должен быть одобрен пленумом МГЭИК» (Skodvin, 2000: 111). Прежде чем одобрить текст обобщенного доклада, члены пленарного заседания обсуждают его построчно. Вот что можно об этом прочесть на официальном сайте МГЭИК:

Резюме для политиков готовятся параллельно с основными докладами и проходят одновременное экспертное и правительственное рецензирование. Они построчно одобряются на пленарном заседании с учетом мнений ведущих авторов для обеспечения того, чтобы резюме согласовывались с лежащим в их основе научно-техническим докладом^[121].

Научное сообщество на пленарных заседаниях МГЭИК представляют председатель МГЭИК и председатели рабочих групп. Тем не менее, большинство участников – это представители правительств. С течением времени деятельность МГЭИК, вне всякого сомнения, стала более формализованной и сложной.

Скодвин описал процесс составления докладов и резюме на конференциях и регулярных встречах авторов и ведущих авторов. Хотя команда ведущих авторов (ответственных за отдельные главы) в рабочей группе I назначается Бюро из числа тех, кто был рекомендован правительствами, фактическая процедура, на наш взгляд, отражает нормы обычной научной деятельности (Skodvin, 2000: 112). «Бюро» состоит из председателя, трех вице-председателей, а также сопредседателей и вице-председателей трех рабочих групп^[122]. Как только проект доклада написан, его передают на переработку «экспертам» и «правительствам». Эта система двойного рецензирования была введена в 1993 году, когда экспертов выбирали на основании их научных достижений. Однако правительства также высказывали свое мнение. Скодвин дает понять, что в данный момент политики не оказывают на МГЭИК чрезмерного давления или влияния, поскольку сложный научный материал исключает сколько-нибудь значимое участие неспециалистов. О цели консенсуса между основными мнениями ученых судить сложно. Скодвин (на основании интервью с ведущими авторами) сообщает, что большинство участников не считают консенсус необходимым для успешной деятельности МГЭИК. С другой стороны, в докладах мы не найдем вотум меньшинства, зато нередко приходится слышать о манипуляциях в процессе составления докладов (см. ниже). Впрочем, недавние скандалы говорят о том, что «оркестровка консенсуса» состоялась (Montford, 2010; Tol, 2010). Скорее всего, собеседники Скодвина склонны смотреть на реальность сквозь розовые очки.

Шекли и Винн (Shackley & Wynne, 1995) видят в структуре научной деятельности МГЭИК информационную пирамиду с Рабочей группой I на вершине. Схожего мнения придерживаются Шоу и Робинсон (Shaw & Robinson, 2004: 110). Они полагают, что в рамках МГЭИК установилась концептуальная гегемония «ядра», куда входят «разработчики моделей», и это ядро оказывает огромное влияние на то, «какая информация учитывается и считается значимой как в отношении природной среды, так и в отношении социального мира». Разработчики, как правило, создают модели общей (глобальной) циркуляции (GMCs), основанные на чисто физических переменных и параметрах. Несмотря на отдельные попытки сгладить иерархическое неравенство между рабочими группами (наиболее значимой из этих попыток была разработка интегрированных моделей оценки (IAMs)), в деятельности МГЭИК по-прежнему доминируют модели общей циркуляции, разработкой которых занимается Рабочая группа I^[123].

Со временем доклады МГЭИК становились все более драматичными по тону. Официальное объяснение этому – новые знания о климате, однако некоторые видят здесь умелую драматургию ради достижения политических целей. В своем первом докладе МГЭИК известила общественность о том, что выбросы парниковых газов усиливают природный парниковый эффект. Во втором докладе говорилось о том, что пока «недостаточно данных для того, чтобы определить, произошли ли в ХХ веке однонаправленные изменения в изменчивости глобального климата или в погодных экстремумах». Тем не менее, «фактическая ситуация в целом говорит о том, что человек оказывает ощутимое влияние на глобальный климат»¹. Вот и все доказательства глобального потепления. В третьем докладе (ТДО) отмечается, что за последние сто лет температура Земли повысилась примерно на 0,6 °C и что это повышение, по крайней мере, отчасти объясняется антропогенным увеличением выбросов парниковых газов. Имеются «новые и более надежные данные, свидетельствующие о том, что наблюдавшееся в течение последних 50 лет потепление большей частью обусловлено деятельностью человека». Вот и все объяснение причин глобального потепления. Третий доклад об оценке (ТДО) также начинается с заявления о «беспрецедентном» потеплении: «В глобальном плане можно с весьма высокой степенью уверенности утверждать, что 90-е годы были самым теплым десятилетием, а 1998 год – самым теплым годом, как об этом свидетельствуют данные регистрации, полученные с помощью приборов (1861–2000 годы). […] Повышение температуры поверхности в XX веке в северном полушарии было, скорее всего, большим, чем в течение любого другого века за последнюю тысячу лет»^[124].

В четвертом докладе об оценке (AR4) о влиянии человека на мировой климат сказано лишь, что оно является «весьма вероятным». Кроме того, констатируется, что «средние температуры в северном полушарии […] во второй половине ХХ века были, вероятно, самыми высокими, по крайней мере, за прошедшие 1300 лет». «Соответствующие будущие температуры в Гренландии сравнимы с теми, которые установлены для последнего межледникового периода 125 000 лет назад, когда, по палеоклиматическим данным, площадь полярного материкового льда уменьшилась, что привело к повышению уровня моря на 4–6 м»^[125].

Критики считают подобные высказывания пустым алармизмом, основанным на ненадежных данных. В центре внимания критиков – утверждение о том, что на Земле еще никогда не было так тепло, как в течение последних нескольких десятилетий. Доказательством при этом служит палеоклиматическая реконструкция. Поскольку данные об измерениях температуры отсутствуют, используются другие источники, например, анализ годичных колец деревьев. Вокруг этих методов разгорелся большой спор, вошедший в историю науки как спор о «хоккейной клюшке». График в виде хоккейной клюшки оказался в центре скандала вокруг электронной переписки, о котором в ноябре 2008-го года писали газеты во всем мире. Объем нашей книги не позволяет даже кратко осветить все ответвления этой дискуссии. Ниже мы затронем лишь те темы, которые напрямую связаны с нашей проблематикой, т. е. с темой взаимоотношений знания и власти.

Спор о «хоккейной клюшке»

Майкл Манн – климатолог, в то время сотрудник Массачусетского университета в Амхерсте – в 1998 году совместно с двумя коллегами опубликовал статью (Mann et al., 1998), в которой утверждалось, что среднегодовые температуры в северном полушарии за прошедшие восемь лет были выше температуры за любой другой год предшествующего периода, начиная (по меньшей мере) с 1400-го года. Это утверждение основывалось на анализе временных рядов так называемых прокси-данных, охватывающих период до 1400-го года. Еще через год те же авторы опубликовали новый анализ прокси-данных, на этот раз до 1000-го года (Mann et al., 1999). В новой статье утверждалось, что теплый период последних лет теплее, чем самый теплый год во время так называемого средневекового потепления. До сих пор в палеоклиматологии господствовало мнение, что средневековое потепление имело место с XI-го по XIV-й век, а с XVI-го по XVIII-й век продолжался малый ледниковый период. В статье Манна и его коллег был представлен график (см. Рисунок 2), получивший запоминающееся название «хоккейная клюшка» и придавший теории глобального потепления иконический характер.

Параллельно с работой Манна и его соавторов свои исследования в Восточной Англии проводили научные сотрудники Института климатических исследований (CRU), среди которых прежде всего следует назвать Фила Джонса, Кейта Бриффа и Тима Осборна. Именно Джонс и американский климатолог Кевин Тренберт являлись ведущими авторами соответствующей главы в Третьем докладе об оценках МГЭИК (TAR), опубликованном в 2001 году. В этом отчете «хоккейная клюшка» воспроизводится в шести разных местах, что свидетельствует о ее необычайной важности для всей аргументации в целом. В докладе мы читаем:

Как и в случае «малого ледникового периода», так называемый «средневековый теплый период» менее выражен на шкале полушарий, более скромен по своему масштабу и иначе распределен во времени, чем принято считать в отношении традиционно определяемой европейской эпохи. Средние температуры для северного полушария, приведенные Джонсом (Jones et al., 1998), Манном (Mann et al., 1999), а также Кроули и Лоури (Crowley & Lowery, 2000), показывают, что температуры в период с XI-го по XIV-й век были примерно на 0,2 °C выше, чем температуры в период с XV-го по XIX-й век, но скорее ниже, чем средние температуры в середине XX-го века (IPCC, 2001: 135).

Именно это заявление подверглось резкой критике со стороны ученых и в первую очередь Стива Макинтайра, который совместно с Россом Маккитриком опубликовал статью о своей неудачной попытке получить те же данные, что и Манн. Для повторного анализа результатов Манна и Джонса Макинтайр и Маккитрик обратились к ним с просьбой о предоставлении данных и программ, которые они использовали. Однако ни Манн, ни Джонс не спешили откликнуться на эту просьбу.

Рис. 2. Первая версия «хоккейной клюшки» Манна и соавторов (Mann et al., 1999)

В электронных письмах из Восточной Англии они приводят самые разные причины отказа^[126]. Активным образом во всем этом процессе участвовала «ингруппа» или «основной состав» ученых (Collins, 1985). Подобные группы формируются из сотрудников отдельных авторитетных исследовательских организаций и поддерживают контакты с другими известными институтами. Руководители этих групп контролируют доступ к таким важным ресурсам исследовательской деятельности, как лаборатории, публикации и финансирование (ср. также Hagstrom, 1965; Traweek, 1988). Они же решают, в каком направлении будет развиваться то или иное исследовательское поле и где проходит граница между наукой и не-наукой (Gieryn, 1995; Jasanoff, 1990).

Перед началом работы над четвертым докладом МГЭИК в одном из электронных писем эксперт по годичным кольцам, сотрудник Института метеорологических исследований Кейт Бриффа писал о том, что в сфере исторической документации изменений климата нет новых данных, а есть лишь давно известные «старые доказательства».

Существовало множество различных техник сбора и ранжирования данных, однако их эффективность еще далеко не доказана. Мы должны остерегаться выводов, выходящих за пределы того, что мы можем с полной уверенностью обосновать – а общие выводы TAR по сути именно такие. Мы не должны поддаваться давлению со стороны и представлять результаты таким образом, чтобы нас можно было упрекнуть в пристрастности, так что нападать на Моберга нет причин. Надо лишь продемонстрировать «наиболее вероятное» изменение температур на протяжении последних 1300 лет, что мы, на мой взгляд, вполне в состоянии сделать. Четкое подтверждение со стороны TARs – это хороший результат, учитывая то обстоятельство, что мы здесь говорим о неопределенности, которую мы обосновываем при помощи все новых данных. Давайте не будем брать на себя чрезмерных обязательств (e-mail 114 003 9406).

Удивительно, что Бриффа (и другие сомневавшиеся эксперты) ничего не сказали, когда речь шла о таком важном деле, как популяризации результатов исследований для широкой публики, в том числе в рамках МГЭИК. Когда в четвертый доклад МГЭИК были включены такие высказывания, как, например, фраза о том, что сейчас мы живем в «самое теплое время за период в 1300 лет», среди экспертов не наблюдалось ни малейшего расхождения во мнениях. Для МГЭИК представление о том, что в Средние века температура Земли была все же выше, чем в конце ХХ-го века, было бы проблематичным, тем более при весьма ограниченной информации о парниковых газах в эпоху Средневековья. По-видимому, именно групповое давление помешало отдельным ученым высказать свои сомнения.

Во время подготовки третьего доклада МГЭИК Фил Джонс работал над реконструкцией «хоккейной клюшки». Для этого ему были крайне необходимы результаты исследований Бриффы. Бриффа знал, каких именно результатов от него ждут:

Мне известно о давлении, которое оказывается для того, чтобы мы представили складную историю о, «по-видимому, беспрецедентном потеплении за период в 1000 или даже больше лет», но в реальности ситуация не так проста. У нас не так много прокси-данных, доходящих до современного периода, а в тех данных, которые доходят до сегодняшнего дня (по крайней мере, это касается значительного объема данных о годичных кольцах деревьев), можно наблюдать отдельные неожиданные изменении, не согласующиеся с тезисом о потеплении в новейший период. На мой взгляд, было бы неумно оставлять этот момент без внимания в соответствующей главе (e-mail 938 031 546).

Другие ученые были обеспокоены тем, какую информацию следует оглашать, предполагая, что открытая дискуссия о проблемах, связанных с реконструкцией температур, может исказить основные выводы. Среди участников спора Манн особенно сильно переживал из-за того, что признание в том, что имеющаяся информация недостаточно надежна, станет козырем в руках скептиков:

Скептики же сделают все для того, чтобы поставить под сомнение нашу способность понять факторы, влияющие на эти оценки, и сумеют подорвать веру [в них]. Я не думаю, что с научной точки зрения такие сомнения обоснованы, и я ни в коем случае не хочу оказаться тем, кто их подпитывает! (e-mail 938 018 124).

В конце концов, Бриффа изменил свой график и привел свои данные в соответствие с другими температурами за прошедшие века, в результате чего температуры оказались ниже, чем в первоначальной версии. Однако это повлекло за собой новые и, возможно, еще более серьезные проблемы. Теперь получалось, что после 1960-го года температура понижалась, а это не соответствовало имеющимся метеорологическим измерениям. Теперь возникал вопрос: если после 1960-го года годичные кольца не могли быть надежным источником информации, то могли ли они быть таким источником в отношении прошедших столетий? Публичное обсуждение этого вопроса могло иметь непредсказуемые последствия, и тогда эксперты МГЭИК прибегли к замечательной «хитрости». В графике в докладе МГЭИК (см. рисунок 3) «неудобная» кривая, основанная на данных о годичных кольцах после 1960-го года, просто-напросто отсутствует. Это была самая настоящая уловка в прямом смысле этого слова, поскольку на графике мы видим разноцветные, пересекающиеся линии, а кривая годичных колец, на которой отражено снижение температуры после 1960-го года, заменена прямыми замерами температуры, которые, разумеется, демонстрируют ее повышение.

Рис. 3. График из Третьего доклада МГЭИК

Существует множество примеров того, как «хоккейная команда» исключала из дискуссии критиков собственной концепции. Как было показано выше, только эта группа инсайдеров определяла, кто из ученых является экспертом, а кто – нет, кто имеет право использовать имеющиеся данные, а от кого их следует скрывать любой ценой. И нет практически ни одного примера содержательного диалога с критиками. В ответ на критику звучали лишь пустые, ничего не значащие фразы: эта газета не заслуживает доверия, эта статья – полный бред, эти люди злые и так далее.

В 2006 году в Сенате США прошло два слушания по «делу хоккейной клюшки». Доклад был подготовлен Национальным исследовательским советом по атмосферным наукам и написан группой авторов из двенадцати ученых, чья задача заключалась в анализе и оценке методологии и результатов исследований Манна и его коллег. Доклад, опубликованный в 2006 году, в целом признавал верной аргументацию Манна, в частности, соглашаясь с ним в том, что в конце ХХ-го века было гораздо теплее, чем на протяжении четырех предыдущих столетий. Авторы доклада также утверждали, что средние температуры между 900-м и 1500-м годом определить сложнее, и поэтому велика вероятность ошибок.

Второй доклад, также опубликованный в 2006 году, известен как «доклад Вегмана». Он был подготовлен Комитетом прикладной и теоретической статистики Национальной академией наук. В нем подтверждается правомерность критики Макинтайра в адрес «хоккейной клюшки» и разоблачаются ошибочные статистические методы, с помощью которых Манн строил свои температурные кривые. Поскольку доклад Вегмана был написан по поручению сенатора Бартона, члена Республиканской партии, связанной с нефтяной компанией Exxon, Манн и его сторонники отмахнулись от его доводов как от политического заказа.

В докладе Вегмана затрагивается рассмотренный выше вопрос противостояния ин– и аутсайдеров и его влияния на производство научного знания:

Когда мы внимательно изучили социальную сеть, объединяющую авторов вокруг темы температурных реконструкций, мы обнаружили, что, по меньшей мере, 43 автора напрямую связаны с д-ром Манном, т. к. он является соавтором их научных работ. Полученные результаты свидетельствуют о том, что в сфере палеоклиматических исследований все авторы тесно связаны между собой и поэтому «независимые исследования», вероятно, не столь независимы, как может показаться на первый взгляд.

Таким образом, часто используемый аргумент о научном консенсусе, в данном случае представленном МГЭИК, предстает в новом свете. Когда речь идет о том, что более 2000 ученых во всем мире разделяют одно и то же мнение, часто упускается из виду тот факт, что за главным тезисом, таким, как, например, тезис об аномально высоких температурах, стоит лишь небольшая кучка исследователей, которые, к тому же, старательно ограждают себя от любой критики. В подобных обстоятельствах не только скептики могут усомниться в надежности научного знания.

МГЭИК: наука или политика?

Что на самом деле представляет собой МГЭИК? Это научная или политическая организация? Как мы уже говорили, МГЭИК возникла из двух организаций ООН – ВМО и ЮНЕП. Соответственно, членами МГЭИК могут стать члены обеих организаций.

МГЭИК с характерной скромностью описывает свою задачу как предоставление «политически релевантной» информации:

Доклады МГЭИК должны быть политически нейтральными, несмотря на то, что в них должны объективно рассматриваться политически релевантные научные, технические и социальноэкономические факторы. Они должны соответствовать высоким научным и техническим стандартам и по возможности отражать широкий спектр мнений и экспертных знаний со всего мира^[127].

Скодвин (Skodvin, 2000: 106) отмечает, что МГЭИК «конструирует научную часть программы об изменении климата, в то время как Конференция сторон конвенции (COP) закладывает основы политической или административной организации». Не следует, однако, считать, что эти две стороны четко разделены. Скодвин поясняет, что

Исполнительный совет ВМО и Управляющий совет ЮНЕП учредили МГЭИК в качестве межправительственной организации под эгидой ООН. Будучи подразделением ООН, МГЭИК, как и большинство организаций в рамках ООН, подчиняется ее традиционным процедурам. Поэтому одна из ее главных характеристик – это то, что, действуя в научной сфере, организационно МГЭИК интегрирована в политические институциональные рамки. Разделение между наукой и политикой внутри МГЭИК следует воспринимать, скорее, как некую зону, а не как четкую границу (Skodvin, 2000: 106).

Таким образом, это уникальный в своем роде институт, учитывая тот факт, что он включает в себя и ученых, и представителей государственной власти. Это гибридная или «пограничная организация» (Miller, 2001)^[128].

Первый председатель МГЭИК Берт Болин заявлял, что цель МГЭ-ИК – способствовать усилению веры в науку во всех странах мира: «Именно сегодня многие страны, особенно развивающиеся, не доверяют научным докладам, в написании которых не участвовали их собственные ученые и политики. Разве Вы не считаете, что для того, чтобы эти доклады вызывали доверие, они должны быть репрезентативными?» (цит. по: Schneider, 1991: 25). Это мнение было одной из тех идей, которые лежали в основе международной организации МГЭИК и правительственных механизмов признания (Siebenh?ner, 2003; Skodvin, 2000).

Учредители МГЭИК пытались достичь всеобщего консенсуса в отношении научных аспектов изменения глобального климата, который, по их мнению, был необходим для принятия политических решений. Для достижения поставленной цели была определена сложная процедура, кратко описанная выше. Особое значение при этом имеют резюме для политиков, текст которых обсуждается построчно. Такая процедура – результат осмысления опыта действий в сфере решения озоновой проблемы: именно этот опыт, по-видимому, стал решающим для стремления к консенсусу ради дальнейшего международного политического сотрудничества. Разве достижение подобного консенсуса не привело к тому, что резкий всплеск многочисленных, отчасти противоречивых суждений резко прекратился? Разве этот процесс не завершился успехом – подписанием Монреальского протокола? Это международное соглашение конкретизировало цели и временные планы последовательного снижения выброса веществ, разрушающих озоновый слой. Протокол превозносился многими в качестве примера для подражания, в первую очередь в отношении климатической политики. Поэтому нам стоит более подробно ознакомиться с его историей.

Охрана озонового слоя

В июне 1974-го года два исследователя из Калифорнийского университета в Ирвайне опубликовали статью в журнале Nature, где они высказали гипотезу, согласно которой фреоны, по всей видимости, могут способствовать разрушению озонового слоя (см. об этом Grundmann, 1999). Шервуд Роуланд и Марио Молина, оба химики по профессии, утверждали, что фреоны поднимаются в стратосферу, где продукты их разложения атакуют озоновый слой.

Двух этих исследователей можно назвать адвокатами или активистами, поскольку они с самого начала связывали свою научную работу с определенной политической перспективой. Этой перспективой было ограничение производства и применения фреонов. Они не только публиковали результаты своих исследований в научной литературе, но и положили начало политическим дебатам, в ходе которых сами они выступали за ограничение выбросов фторхлоругле-родов. Вначале они не находили практически никакой поддержки в научной среде, но зато сумели убедить тех, кто принимает политические решения, в необходимости профилактических мер, так что уже в 1977 году в США было законодательно запрещено использование фреонов в спреях. Благодаря этой мере производство фреонов во всем мире сократилось примерно на четверть. Этот запрет был основан не на научном доказательстве изложенной выше гипотезы, а на общественном признании ее истинности. После того, как в 1985 году британские исследователи опубликовали данные об аномально низком содержании озона над Южным полюсом, те, кто первыми распознал опасность, получили поддержку со стороны других игроков из политической и публичной сферы. После 1987-го года было заключено несколько международных соглашений, результатом которых стало существенное снижение производства и потребления фреонов во всем мире. В 1995 году Роуланд и Молина, совместно с Паулем Крут-ценом, получили Нобелевскую премию по химии.

Открытие озоновой дыры, безусловно, было важнейшим событием, которое символизировало кризис и заставляло задуматься об остроте проблемы. Это дало возможность политическим активистам, включая и ученых, предложить решения, разработанные ими еще до кризиса.

Одним из первых противников государственного регулирования производства фреонов был Джеймс Лавлок. Оглядываясь назад, он с уважением говорит о роли ученых-активистов и в первую очередь Шервуда Роуланда.

Если бы Роуланд не действовал как миссионер, то ситуация наверняка приняла бы совершенно иной оборот. Если бы на нее смотрели объективно, по-научному, как бы мне этого хотелось, то общественность и политики не увидели бы в ней серьезной проблемы. Если бы он не задал взбучку «зеленым» и политикам. Огромную часть своего времени он, по всей видимости, потратил на разъезды и выступления с докладами. Это были настоящие предвыборные речи. Он приезжал в каждый городишко и в каждую деревню и выступал там с докладом. Я думаю, так наукой не занимаются, но, возможно, он был прав, потому что он в это верил (Grundmann, 1999: 347).

Критики часто указывают на ненаучность, характерную для деятельности ученых-активистов. Однако ни один ученый, работающий в этой сфере, не мог избежать следующих вопросов: на ком лежит бремя доказывания? Что считается научным обоснованием вреда и кто имеет право об этом судить? Каково значение самого неблагоприятного сценариея (worst-case scenario) по сравнению с остальными? Какую роль следует отводить социальной или экономической пользе при обсуждении запретов (Brooks, 1982)? Эти вопросы неизбежно вставали и при поиске политических альтернатив – причем в равной мере и перед учеными, и перед политиками.

Многие ученые, участвовавшие в обсуждении проблемы фреонов, «оказались не в состоянии дать свою – эксплицитную или имплицитную – оценку практически ни одного из этих важнейших не научных, а ценностных решений, независимо от того, насколько непримиримой была их позиция “придерживаться исключительно фактов”» (Brooks, 1982: 206). На заседании комиссии Конгресса Роуланд, когда его попросили сопоставить экологическую ситуацию и экономические интересы, отдал приоритет экологическим вопросам: «Я полагаю, что экономические перестановки имеют минимальное значение, в отличие от огромного значения возможного вреда для экологии» (цит. по: Grundmann, 1999: 137).

Политически ангажированным ученым удалось убедительно изложить проблемную ситуацию вокруг озонового слоя в ходе публичных дебатов, выступлений в образовательных учреждениях, на парламентских слушаниях и в СМИ. Была также сформулирована своего рода «политическая стратегия» по защите озонового слоя, т. е. были обозначены ключевые переменные, на которые можно было напрямую повлиять путем политического вмешательства (за запретом фреонов в производстве аэрозолей должны были последовать другие ограничения).

В виду возможных погрешностей модельных исчислений на самом деле у ученых не было чисто научного метода для того, чтобы оценить, насколько необходимо регулировать применение фреонов. В этом споре у каждой стороны было свое видение. Промышленники ссылались на презумпцию невиновности – «невиновен, пока вина не доказана», в то время как критики видели острую необходимость в особых предупредительных мерах. Один из главных вопросов заключался в том, какие выводы следует делать из погрешностей в компьютерных моделях – за или против ограничений. Коэффициент погрешности, равный двум, означал, что масштаб проблемы мог быть или вдвое меньше, или вдвое больше, на что обратил внимание исследователь атмосферы Ральф Цицерон на одном из слушаний в Конгрессе. Погрешность могла означать ошибку и в том, и в другом направлении.

Американский Закон 1977-го года о сохранении чистоты воздуха утвердил превентивный подход, запретив все формы применения фреонов (в частности, в аэрозолях), «кроме жизненно важных». Ключевое значение здесь имел принцип «уместных ожиданий вместо логичного доказательства». Этого было достаточно для оправдания политических мер. Это предопределило также политику США в международных переговорах (Betsill & Pielke, 1997).

Здесь следует обратить внимание на еще один момент. «Запрет на использование аэрозолей» вступил в силу на основании научных гипотез и модельных исчислений сокращения озонового слоя в будущем. Фактического материала об изменениях атмосферы на тот момент не было. Представители промышленности постоянно подчеркивали, что они в корне не согласны с идеей регулирования промышленного производства на основании «голой теории».

В начале 1980-х годов сокращение озонового слоя оказалось на повестке дня в международной экологической политике. До 1986-го года противники запрета обращали внимание на то, что для обоснования законодательного регулирования недостаточно фактической информации. Чтобы устранить этот пробел в знаниях, необходимы были новые исследования. Критики закона были правы в том, что атмосфера была недостаточно изучена. Это стало особенно очевидно, когда была открыта озоновая дыра, поскольку этот феномен не смогла предсказать ни одна теоретическая модель. Понадобилось несколько лет, прежде чем ученые смогли дать ему научное объяснение. Но может ли (относительное) невежество или научная погрешность служить оправданием бездействия? По сути, именно этот вопрос лежал в основе всех споров о необходимости законодательного регулирования. Показателен сам факт того, что многие ученые, занятые в исследованиях озоновой дыры, имели примерно следующее мнение о превентивной политике: «Я всегда считал, что в виду возможных погрешностей следует действовать осторожно, как бы перестраховываясь; именно так мы страхуем свое имущество от пожара, не прогнозируя его, но в случае пожара мы можем сослаться на страховку» (интервью с одним американским ученым, которое Р.Г. провел в 1995 году; необходимо учитывать, что этот ученый не был сторонником запрета на использование аэрозолей и фреонов; наоборот, он долгое время выступал против теорий антропогенных причин озоновой дыры).

Открытие озоновой дыры стала сигналом тревоги, в корне изменившим восприятие проблемы. По словам Роуланда, «резкое сокращение озонового слоя над Антарктикой проделало путь от убедительной компьютерной гипотезы относительно будущего до актуальной проблемы сегодняшнего дня» (New York Times, 7-е декабря 1986 г.). Хотя официально эта тема еще не была частью международных переговоров, итогом которых стал Монреальский протокол, фактически она существенно повлияла на эти переговоры (Grundmann, 1999; Christie, 2001). Внимание СМИ резко возросло после того, как озоновая дыра стала научно доказанным фактом. Ее цветное изображение превратилось в икону, которая символизировала угрозу для озонового слоя и жизни на Земле. Еще до появления метафоры «озоновая дыра», с середины 1970-х до середины 1980-х гг. эксперты и обыватели были обеспокоены «истончением озонового слоя». Разница между двумя этими обозначениями очевидна. Если метафора истончения вызывает в воображении представление об изношенной ткани, то метафора дыры рождает в уме образ воздушного шара с дырой или зараженного организма. Вне всякого сомнения, эта метафора использовалась для того, чтобы подчеркнуть драматизм ситуации (Benedick, 1991: 13).

Из изложенного выше понятно, что в основе подписания Монреальского протокола не было научного консенсуса. Здесь, скорее, сыграли свою роль активисты от науки, проявившие себя в сфере политики. Им удалось создать практическое знание, кульминация которого – реализуемые на практике политические рекомендации, как, например, запрет аэрозолей или постепенное сокращение производства и использования ХФУ. Разумеется, этим активистам оказался на руку подлинный кризис, которого никто не ожидал и который никто не прогнозировал. Решающим фактором, обусловившим их успех, было доверие, которое они сумели завоевать в ходе дискуссии. Когда в центре внимания оказалась никем не предсказанная озоновая дыра, они сумели представить свою позицию превентивного регулирования наиболее убедительным образом.

Перечень мер, принятый в Монреальском протоколе (МП), включал в себя замораживание показателей производства в 1990 году, сокращение производства на 20 процентов в 1994 году и последующее сокращение до 1999-го года, т. е. в итоге пятидесятипроцентное сокращение производства ХФУ по сравнению с 1986-м годом. Кроме того, протокол содержит следующие важные условия:

? недопущение переноса производства в страны, не подписавшие протокол;

? запрет на импорт из стран, не подписавших протокол;

? страны-подписанты должны представлять две трети мирового потребления ХФУ на 1986 год;

? постоянный пересмотр условий договора учеными-экспертами.

Из списка мер становится ясно, что предметом данного международного соглашения было в первую очередь ограничение производства веществ, разрушающих озоновый слой (Prins & Rayner, 2007; Grundmann, 2001). Климатической политике подобные меры недоступны. Скорее всего, МП служил примером при подписании соглашения о климате (Grundmann, 2005, 2007). Но, несмотря на множество параллелей, это различие имеет решающее значение. Производство парниковых газов теснейшим образом связано с функционированием современных обществ: чтобы они функционировали так, как сейчас, они должны располагать большим количеством легко доступной энергии. Моментальное резкое ограничение производства парниковых газов привело бы к краху экономики. Ни в одной стране невозможно себе даже представить сокращение производства парниковых газов на 50 % в ближайшие пять лет, как имело место в случае ХФУ. Самые смелые ожидания предусматривают сокращение выбросов на 80 % за период в пятьдесят лет. Но и здесь пока остается неясным, как именно следует идти к этой цели (Pielke, 2009).

Есть и еще один аспект, отличающий проблему изменения климата от проблемы разрушения озонового слоя. Это различие связано с разным уровнем драматизма. Как мы показали выше, в случае озоновой политики внезапное обнаружение озоновой дыры означало кризис, который убедил все участвующие стороны в необходимости немедленных действий. В климатической политике подобный кризис пока не наступил, и поэтому до сих пор ведутся дискуссии о том, прослеживаются ли в современной ситуации сигналы или предвестники подобного кризиса. Активисты от науки, отвечающие на этот вопрос утвердительно, нередко слышат в свой адрес упреки в нечистоплотности методов.

И с этим связано еще одно существенное различие. Если в случае озоновой политики ученые-активисты сумели убедить остальных в своей политической позиции, то в климатической политике мы сталкиваемся, прежде всего, со скрытой партийностью (см. Pielke jr., 2007: 7; Пильке использует понятие “stealth advocacy”).

Как мы увидим далее, кое-какие обстоятельства действительно указывают на то, что для деятельности отдельных климатологов характерна скрытая партийность. Это означает, что ученые намеренно ограничивают спектр возможных действий, несмотря на то, что это плохо согласуется с их официальной ролью честного посредника. Таково и расхожее мнение о МГЭИК – органе, авторитет которого основан в первую очередь на авторитете науки.

Нападки на МГЭИК

По мере возрастания роли МГЭИК получила развитие особая динамика, усложнившая простой, очевидный антагонизм в спорах вокруг озонового слоя. МГЭИК прикладывает немало усилий для того, чтобы доказать, что ее суждения и оценки основываются на максимально полной научной информации и исключают какую-либо партийность. Как заявляет бывший председатель МГЭИК Роберт Уотсон:

МГЭИК […] разработала надежную процедуру экспертной оценки и имела большое влияние на политический процесс, причем не только на правительственном уровне, но и во многих областях частного сектора. Так, например, многие транснациональные компании, такие как «Бритиш Петролеум», «Шелл», «Дюпон» и «Тойота», опираясь на заявления МГЭИК, указывали на то, что частный сектор должен всерьез воспринимать проблему изменения климата, и это как раз и есть тот способ воздействия, которое должны оказывать хорошие научные отчеты (Watson, 2005: 474).

МГЭИК, по выражению Роджера Пильке, стремится быть «честным маклером». Вопрос о том, насколько хорошо ей это удается, является предметом многочисленных дискуссий и будет рассмотрен ниже. Некоторые скептики утверждают, что наука под эгидой МГЭИК – это «мусор», в котором отражаются, скорее, махинации политиков, чем обоснованные научные данные. Другие авторы критикуют излишнюю сосредоточенность на моделях (Oreskes et al., 1994) и связанное с этим чрезмерное доверие к имеющемуся знанию (Pielke jr. 2007). Эти критики утверждают, что, несмотря на прогресс в климатологии, мы должны быть готовы к высокому уровню погрешности и ошибок, тогда как МГЭИК систематически занижает этот уровень и вместо этого «оркеструет» консенсус (Elzinga, 1995; Oppenheimer et al., 2007).

Как и в случае озоновой политики, здесь также широко распространено мнение, что наука играет роль судьи в дебатах о климате и тем самым задает направление политических решений^[129]. Критика деятельности МГЭИК воспринимается как попытка сорвать политические планы по ограничению выбросов парниковых газов. Так, многие именитые ученые выступили с критикой датского экономиста и общественного деятеля Бьерна Ломборга, обвиняя его в «нечистоплотной науке». Эта критика имела явный подтекст, указывавший на то, что главной причиной нападок на Ломборга были его политические рекомендации, отличающиеся от мнения большинства (см. Lomborg, 2001; обсуждения в: Environmental Science & Policy, 2004 – специальный выпуск, посвященный Ломборгу, а также: Scientific American, 2002, Vol. 286, No. 1). Это прямое следствие взгляда на роль науки как на роль третейского судьи – Ломборг, впрочем, разделяет эту точку зрения со своими противниками. Наивысшей точки подобные взгляды достигают в представлении о том, что активная климатическая политика (в частности, сокращение выбросов углекислого газа) оправданна только тогда, когда существуют научные доказательства ее необходимости. Если научные данные допускают вероятность ошибки, регулирование при помощи политических мер может быть проблематичным.

Не кто иной, как Эл Гор, резюмировал эту позицию следующим образом:

Абсолютно необходимо проведение новых исследований, лучших исследований, более целенаправленных исследований, если мы намереваемся закрыть существующие пробелы в различных областях знания и достичь более широкого и прочного политического консенсуса, который требуется для абсолютно новых, беспрецедентных мер по решению данной проблемы (цит. по: Sarewitz & Pielke jr., 2000: 58).

Позиция Эла Гора имеет два проблематичных и, возможно, даже дисфункциональных побочных эффекта. С одной стороны, в ней присутствует тенденция к маргинализации других точек зрения, отличающихся от научного мейнстрима МГЭИК или от других общепринятых взглядов. С другой стороны, она оставляет без внимания урок, который преподнесла нам озоновая политика, а именно вывод о том, что политические действия возможны и без научных доказательств. Если общественность и те, кто принимает политические решения, согласны с принципом «Всегда лучше перестраховаться», то можно действовать и без завышенных ожиданий к науке.

Задача остановить изменение климата на определенном уровне (повышение глобальной температуры максимум на 2°) имела политическую подоплеку, поскольку основывалась на сценариях, в которые изначально были включены четкие нормативные предпочтения (а кто захочет услышать в свой адрес упреки в том, что он сознательно движется в сторону «запретной зоны»?). То, что в центре внимания находятся именно парниковые газы, а среди них – именно СО₂, является решением МГЭИК, причем отнюдь не политически нейтральным. Существует множество других антропогенных причин глобального потепления, которые совершенно не учитываются в результате этого предпочтения. Пильке и его коллеги критикуют МГЭИК за подобное политически обусловленное предвосхищение возможных вариантов действия (Pielke sr. et al., 2009: 413):

К сожалению, в докладе МГЭИК за 2007 год не уделено должного внимания другим антропогенным фактором, оказывающим воздействие на региональный и глобальный климат, и никак не учтено их влияние на прогнозируемость климатических явлений на региональном уровне. Кроме того, слишком большое значение придается средней глобальной температуре при учете ограниченного количества антропогенных влияний. Помимо этого, МГЭИК разрабатывает стратегию смягчения человеческого воздействия на климат на базе глобального модельного прогнозирования.

Наряду с парниковыми газами, Пильке и его соавторы упоминают о влиянии аэрозолей на формирование облаков и осадков, о влиянии содержащихся в воздухе аэрозолей, таких как сажа, о роли реактивных форм азота и о значении меняющегося землепользования. Все эти факторы имеют большое значение для практических действий, а некоторые из них, возможно, оказывают гораздо более непосредственное влияние, чем те внушительные сокращение выбросов СО₂, к которым стремится официальная политика. Кроме того, регулируя эти факторы, человечество могло бы снизить уязвимость конкретных местностей и регионов перед лицом определенных климатических явлений, независимо от того, вызваны ли они экстремальными погодными условиями или антропогенным изменением климата.

Роль сценариев

Однако вернемся к нашему тонкому знатоку в вопросах знаний и мирового правительства – к Роберту Уотсону. Он участвовал как в дебатах об озоновом слое, так и в спорах об изменении климата, а с 1997-го по 2002-й год был председателем МГЭИК. В своей статье для журнала Королевского общества он пишет:

Чтобы влиять на поиск решений, мы должны понимать как причины изменения окружающей среды, так и процесс поиска политических решений. Хотя наука и необходима для компетентной государственной политики и поиска компетентных решений, одной науки здесь недостаточно. Мы должны не только выявить проблему, но и определить возможные в данной ситуации политические решения. Затем мы должны реализовать эти решения и оценить последствия. Далее, мы должны понимать, что на процессы поиска решений очень сильно влияют ценности, что они объединяют в себе политические и технократические элементы, что они происходят в абсолютно разных пространственных измерениях (начиная с одной деревни и заканчивая всей планетой) и что для того, чтобы вообще быть эффективными, они всегда должны быть прозрачными и открытыми для участия всех релевантных сторон (Watson, 2005: 473).

После этого очень обстоятельного и саморефлексивного описания роли знания и необходимости широкой социальной базы для поиска политических решений он снова сужает угол зрения и обращает все свое внимание на науку:

Есть неопровержимые доказательства того, что на главных лиц, принимающих решения в сфере частной экономики и политики, включая членов правительств, влияют надежные и обоснованные научные знания. Для получения надежных и обоснованных научных знаний необходимы внутри– и межнациональные, а также независимые исследовательские программы, которые – там, где это уместно – сочетают локальное знание с институциональным и обеспечивают возможность свободного и открытого обмена информацией. Эти знания должны быть переведены в формат, соответствующий процессу поиска решений.

Здесь речь идет об эффективной координации знания и его преобразовании – переформатировании – в политику. Разумеется, проблемы на этом не заканчиваются, а только начинаются. В нашей книге мы различаем «знание для практики» и «практическое знание». Это различение важно, поскольку изначально никогда нельзя исходить из того, что знание обладает прагматической релевантностью. Чтобы знание стало релевантным для практических действий, должен быть выполнен целый ряд условий. Согласно Мангейму (Mannheim, [1929] 1965: 143), для успешного применения знаний в конкретных действиях необходимо, чтобы в такого рода контекстах сочетались как возможности действия, так и понимание субъектами действия горизонта своих возможностей и своего потенциала. Только в этом случае знание может стать практическим знанием. Другими словами, во-первых, научного знания не всегда достаточно для выполнения этих условий, а, во-вторых, знание должно быть применимо к имеющимся в реальности и поддающимся воздействию рычагам. Когда Уотсон пишет о том, что «знания должны быть переведены в формат, соответствующий процессу поиска решений», он касается именно этого аспекта. По его мнению, сценарии играют особую роль в процессе поиска политических решений. Он утверждает, что знания – это один из важнейших инструментов, способствующих политическим изменениям. Сценарии – это «убедительное описание возможного будущего, отличающееся от предсказаний или проекций». Он подчеркивает их преимущества не только в сфере экологической политики, но и, например, в «проигрывании военных действий, проецировании цен на сельхозпродукцию или потребления энергии». Сценарии используют в своей деятельности и многие транснациональные компании, такие как «Ройал Дац Шелл» и «Морган Стенли». При этом, по словам Уотсона, «целью тех, кто принимает решения, является изучение возможных вариантов будущего развития, а также понимание факторов, вызывающих те или иные тенденции, с тем, чтобы с помощью принятых мер можно было достичь положительных и избежать отрицательных результатов» (Watson, 2005: 475)^[130].

Тем не менее, как показывает опыт, со сценариями нужно быть очень осторожным. Среди транснациональных компаний «Шелл» считается пионером в использовании сценариев в целях прогнозирования и подготовки к будущему. Специалисты компании заинтересовались проблемой изменения климата в начале 1980-х и 1990-х годах, и, по мнению руководства компании, именно «Шелл» является пионером и экспертом в использовании сценарного планирования (Shell, 2004)^[131]. Уже в 1971 году «Шелл» открыто заговорила о проблеме когнитивных погрешностей в своих стратегиях, основанных на сценарном планировании. В публикациях компании в отношении роли и значения сценарного планирования говорится, что «единственное конкурентное преимущество, которым будет обладать фирма будущего, будет заключаться в умении ее менеджеров обучаться быстрее конкурентов» (Shell, 2006).

Стаббс (Stubbs, 2009) сделал подробный анализ сценариев «Шелл» конца 1980-х и начала 1990-х годов. Он показал, что сценарии имели весьма ограниченное влияние на стратегическое развитие «Шелл» и даже противоречили официальным заявлениям:

В сценариях 1992-го года речь идет о растущей потребности в конечных сырьевых ресурсах и в первую очередь в ископаемом топливе, а также о необходимости глобальных соглашений. В этом не было ничего принципиально нового, если учитывать, что в докладе Брундтланда эта тема затрагивалась еще в 1987 году и что правительства ряда стран уже обсуждали возможность международных соглашений в преддверии саммита ООН в Рио-де-Жанейро в 1992 году. Особенно обращает на себя внимание тот факт, что члены правления «Шелл» практически никак не высказывались по поводу необходимости мер против изменения климата или же вопроса о том, как сама компания должна управлять своим воздействием на окружающую среду. В сценариях 1995-го года экологические проблемы, не говоря уже об изменении климата, практически не затрагиваются. Это странно, учитывая тот факт, что на тот момент уже активно действовала МГЭИК и наблюдался существенный прогресс в переговорном процессе. Так что сценарии вряд ли оказывали существенное влияние на правление компании в вопросах изменения климата (Stubbs, 2009: 120).

Другими словами, в сценариях ничто не предсказывало того, что позиция «Шелл» резко поменяется, и компания, которая до этого выступала против контроля выбросов парниковых газов, будет поддерживать Киотский протокол.

В сценариях 1998-го года рассматривается вопрос о том, что мог бы включать в себя Киотский протокол и почему на политические решения в области экологии влияют, скорее, новые кризисы и крайние формы экологического активизма, а не планомерные конструктивные действия правительств и компаний (Stubbs, 2009: 120).

Можно было бы подумать, что управление «Шелл» тем самым как бы учитывает потенциальное воздействие Киотского протокола и реакцию общественности. Однако Киотский протокол был подписан намного позже, чем «Шелл» определилась со своей позицией в отношении изменения климата, и ничто не указывает на какое-либо влияние этого события на экологический курс компании. Как уже упоминалось выше, сценарии были, скорее, реакцией на события прошлых лет, нежели провидческим анализом возможных тенденций будущего развития.

Использование сценариев опасно, в первую очередь, потому, что им обычно приписывают особый эпистемологический статус. Те, кто принимают решения, могут спутать сценарии с реальностью. И, что, пожалуй, важнее всего в данном контексте, так этот тот высокий статус, который Уотсон приписывает сценариям, видя их мнимый блеск в мире большого бизнеса.

Примечательно, что в «Шелл» сценарии ставят в зависимость от событий: «Сценарии дают нам альтернативный взгляд на будущее. Они указывают на важные события, на главных действующих лиц и на причины, побуждающие их к действию, и показывают нам, как функционирует мир» (Shell, 2010).

Этому аспекту не уделяют должного внимания ни Уотсон, ни МГЭИК. Они хотят использовать престиж, которым обладает сценарное планирование в глазах управляющих некоторых компаний. Однако сценарии создаются на основе конкретных гипотез о численности населения, экономическом росте и энергетическом балансе (в терминологии МГЭИК такие гипотезы называются «сценариями» (storylines)), а они могут меняться. МГЭИК открыто признает существование «высокого уровня погрешности». В 2000 году МГЭИК опубликовала специальный доклад о сценариях выбросов – СДСВ (SRES, IPCC, 2000), где представлены четыре группы сценариев (A1, A2, B1 и B2), цель которых – анализ альтернативных путей развития, в совокупности охватывающих широкий спектр демографических, экономических и технологических факторов и обусловленных ими выбросов парниковых газов. В одном из сценариев (А2) разработчики исходят из того, что численность населения Земли к 2100-му году достигнет 15,1 млрд. человек, что на 50 % превышает численность, прогнозируемую в остальных сценариях. Подобные тонкости скрыты в технических деталях доклада и очень редко афишируются^[132]. Мы обобщили некоторые «сюжеты» МГЭИК и их последствия в таблице 5. При этом следует иметь в виду, что в специальном докладе о сценариях содержатся лишь гипотезы о социально-демографическом развитии, так что остальные гипотезы о последствиях мы были вынуждены взять из Третьего доклада об оценках.

Таблица 5

Сюжеты МГЭИК из доклада о сценариях

(NB: Гипотезы о социально-демографическом развитии охватывают период до 2050-го года, гипотезы о последствиях – период до 2100-го года).

На основе этих четырех сюжетов (А1/2, В1/2) было разработано сорок сценариев, шесть из которых были приведены в качестве наглядных примеров. В нашей таблице на примере группы А1, можно увидеть, насколько различаются, в частности, проведенные в рамках данной группы модельные расчеты подъема уровня температуры и моря (A1T, A1B, A1F1). Жиро и его коллеги (Girod et al., 2009) сделали обзор всех опубликованных на сегодняшний день сценариев МГЭИК (1990, 1992 и 2000) и обратили внимание на увеличение числа сценариев и их авторов при одновременном сокращении конкретной информации, в частности, на отказ от описательного подзаголовка. В сценариях 1990-го года такие заголовки еще были – например, «2030: высокие выбросы» или «2060: низкие выбросы». В серии особых докладов МГЭИК о сценариях некоторые разработчики моделей предлагали описательные подзаголовки, в которых отражались главные гипотезы соответствующих сюжетов, однако в окончательной версии от них отказались. По сравнению с предыдущими сценариями, в СДСВ 2000-го года резко возросло количество доступной информации. Увеличение информации необязательно играет положительную роль в процессе принятия решений: с одной стороны, новая информация может отражать важные аспекты, с другой стороны, она может запутать тех, кто принимает политические решения. Измерение погрешности в перспективных оценках численности населения и размера доходов – безусловный плюс, поскольку влияние изменения климата сильно зависит от этих переменных, как подчеркивают в своей работе Нихоллс и Тол (Nicholls & Tol, 2006: 1073): «Будущие миры, которым больше всего угрожает повышение уровня воды в Мировом океане, похожи на сценарии А2 и В2, где главную роль играют социально-экономические различия […], а не то, на сколько метров поднимется уровень воды в Мировом океане».

Если в сценариях 1990-го и 1992-го года еще описывались последствия (в частности, повышение температуры и уровня воды в Мировом океане), то в последней версии СДСВ раздел о последствиях отсутствует. В сценарии 1990-го для предсказания климата в будущем используется сценарий «2030: высокий уровень выбросов». После 1990-го года всем сценариям приписывается одинаковая вероятность. После 1992-го года вероятность того или иного сценария вообще не указывается. В публичной дискуссии это легко может привести к путанице, и в этой связи неудивительно, что некоторые климатологи настаивают на введении соответствующих предпосылок, основанных на оценках вероятности, какими бы субъективными они ни были. Так, например, Стивен Шнайдер (Schneider, 2001: 19) пишет:

Открывающаяся перед нами перспектива вызывает еще большее беспокойство, так как теперь десятки пользователей будут выбирать произвольные сценарии и тенденции изменения климата и составлять таблицы частотности, основанные на […] неявных, молчаливо принимаемых допущениях. […] Я бы однозначно больше доверял расчетам вероятности, сделанным командой ученых в рамках работы над СДСВ, какими бы субъективными они ни были, чем расчетам множества других заинтересованных лиц, которым ситуация дает возможность сделать свой личный выбор. Поэтому, пока мы ждем решения МГЭИК относительно того, будет ли для этой непростой задачи сформирована новая команда, те, кто принимает политические решения по вопросам климата, должны быть бдительны и всякий раз настаивать на том, чтобы консультанты, устанавливающие порог «опасности» климатических изменений, обосновывали свое решение. Кроме того, они должны в отдельном отчете продемонстрировать, каким образом они выбирали сценарии выбросов и тенденций изменения климата, поскольку и те, и другие определяют вероятность будущих рисков.

Жиро и его соавторы (Girod et al., 2009: 116) придерживаются другого мнения. Они призывают не указывать вероятность сценариев, более тщательно их разрабатывать, делать их более прозрачными, а также давать оценку вариантов политического вмешательства – тоже при помощи сценарного метода.

Перед разработчиками новых сценариев МГЭИК стоят следующие задачи: (i) прийти к единому мнению относительно конкретного количества сценариев выбросов; (ii) сделать сценарии прозрачными и представить их классификацию (при условии вмешательства / невмешательства); (iii) оценить, какие политические меры необходимы для обеспечения низкого уровня выбросов – сценария RCP (Representative Concentration Pathways); и (iv) честным и прозрачным образом согласовать критические позиции со стороны науки и государства.

«Шелл» открыто заявляет о тех допущениях, на которых строятся ее сценарии. В 1992 году компания представила два сценария – «Новые горизонты» (New Frontiers) и «Баррикады» (Barricades). В «Новых горизонтах» разработчики исходили из того, что глобальное сотрудничество будет продолжено, а государства признают факт взаимозависимости глобальных финансовых и политических институтов. Возрастет использование всех энергоносителей – нефти, угля, газа, неконвенциональной нефти и значимых новых возобновляемых источников энергии, в первую очередь фотовольтаики. «Баррикады», напротив, прогнозируют усиление протекционизма и островного мышления. Опасения по поводу энергетической безопасности и разрушения окружающей среды приведут к драконовским мерам на локальном уровне. Произойдет ослабление международных институтов, а вместе с ним – снижение способности общемирового решения проблем (Stubbs, 2009: 79).

МГЭИК ссылается на эти сценарии «Шелл» (наряду с другими источниками, они использовались для создания сюжетов А1 и А2), но отстает от «Шелл» в том, что касается открытой коммуникации с общественностью.

И «Шелл», и МГЭИК при разработке данных сценариев исходят из одной базовой, но все же, вероятно, спорной предпосылки. Речь идет о том, что сценарии должны создаваться без учета рода деятельности той организации, которая их создает. Райт объясняет это следующим образом:

Терминология, которая используется в публикациях «Шелл», маркирует определенную дистанцию между сценарием и его разработчиком; она создает впечатление объективности и легитимности. […] При этом разработчики очень активно используют позитивистскую методологию, которая исходит из существования некого внешнего мира, который необходимо исследовать, а не из создаваемых человеком альтернативных реальностей. […] Интересно, что сама компания никак не фигурирует в сценарии. По всей вероятности, предполагается, что компания лишь реагирует на те или иные события, но никак на них не влияет. В соответствии с методикой планирования, «организация ни в коем случае не должна фигурировать в сценарии в качестве действующего субъекта». Если же данная конкретная организация является одним из важнейших и влиятельнейших игроков в данной сфере, такой подход означает отрицание основополагающей реальности (Wright, 2004: 10).

МГЭИК также лишь очень недолго работала с так называемыми сценариями вмешательства (IPCC, 1990). Речь идет о сценарии выбросов, в котором присутствуют гипотезы о политических мерах, направленных на сокращение выбросов парниковых газов. При этом в сценарии без вмешательства речь идет о «таком сценарии выбросов, в котором подобные гипотезы отсутствуют» (Alcamo et al., 1995: 258).

Когда мы говорим о компании «Шелл» или о МГЭИК, то в обоих случаях неправомерно было бы утверждать, что эти организации, разрабатывающие сценарии, никак не влияют на будущее мира. В отношении «Шелл» нам известно, что изменение ее позиции (а также позиции «BP» и компаний в сфере перестрахования) послужило сигналом для подписания Киотского протокола (Legget, 2000). Несмотря на это, МГЭИК в своих сценариях исходит из того, что мир будет развиваться без какой-либо климатической политики. На самом же деле мир не сможет игнорировать изменение климата, и сценарии учитывают это неявным образом, а именно в предположениях о социально-демографическом развитии и технологическом прогрессе. В СДСВ мы читаем:

В сценариях этого доклада не учитываются какие-либо дополнительные инициативы в области климатической политики; другими словами, в нем нет сценариев, в которых бы непосредственным образом учитывалась реализация положений Рамочной конвенции ООН об изменении климата (РКИК ООН) или норм выбросов из Киотского протокола. Впрочем, выбросы парниковых газов напрямую зависят от политических мер, никак не связанных с изменением климата, а касающихся широкого спектра других задач. Кроме того, государственные меры в различной степени способны влиять на такие факторы выбросов парниковых газов, как изменение демографической структуры, социальное и экономическое развитие, технологический прогресс, использование ресурсов и ограничение загрязнения окружающей среды вредными веществами. Это влияние отражено в сюжетах и в построенных на их основе сценариях (IPCC, 2000: 3).

Возможно, наиболее сильно сценарии МГЭИК и «Шелл» различаются между собой в социологическом аспекте. Если «Шелл» настаивает на необходимости понять действующих субъектов и их мотивацию, то МГЭИК выстраивает свои сценарии на основе отдельных обобщенных статистических данных, пытаясь – в духе позитивизма – выразить все в количественных показателях. Это не означает, что МГЭИК вообще не учитывает аспект мотивации действующих субъектов. Как мы покажем далее, обсуждение сценариев МГЭИК на самом деле сыграло важную роль в политическом процессе, поскольку влияние на тех, кто принимает решение, собственно и было целью этих сценариев. Тем не менее, достичь желаемого политического результата так и не удалось.

Определение проблемы

Подход, учитывающий при анализе политического процессе исключительно деятелей науки и их влияние на тех, кто принимает политические решения, представляется нам проблематичным (в данном разделе мы опираемся на работу одного из авторов: Grundmann, 2007). Столь же бесперспективным представляется нам и безусловное разделение ученых на экспертов и неэкспертов. Как показывает опыт, в реальности имеет место противостояние между двумя лагерями, которые представляют две политические позиции, основанные на разных базовых ценностях и когнитивных допущениях (Hajer, 1995). Представители науки, политики и общественности, т. е. дилетантов, есть и в том, и в другом лагере. Результаты научных исследований и их символическая репрезентация в общественном пространстве представляют собой ценные ресурсы. На карту поставлены доверие общественности и достоверность научных данных в ее глазах, так как в ходе публичных дискуссий проверке подвергаются аргументы обеих сторон. Вполне возможно, что ученые-эксперты играют главную роль в вопросах определения проблемы и формулировки символов и метафор. Однако именно ангажированные дилетанты, широкая заинтересованная общественность, включая СМИ, в конечном итоге решают, какой из многочисленных вариантов заслуживает доверия. Кардинальные изменения этого доверия со стороны общественности вряд ли можно объяснить при помощи консенсусной модели. Скорее всего, одна сторона одержит верх над другой (Hajer, 1995). Впрочем, вряд ли можно ожидать, что решающую роль в этом процессе будут играть научные доказательства. Так, например, в случае с озоновым слоем очевидно, что подписание международного соглашения в Монреале в 1987 году произошло без влияния какой-либо серьезной научной теории.

Важную роль в формировании общественного мнения играют СМИ. Английское понятие «framing» включает в себя определение проблемы, описание ее причин, варианты решений и приписывание вины (Entman, 1993; Spector & Kitsuse, 1977; Ungar, 1992; Mazur & Lee, 1993). Некоторые авторы исследовали восприятие проблемы изменения климата при помощи сформулированной Доунсом теории циклов внимания (Trumbo, 1996), в то время как другие исследователи полагали, что влияние СМИ в данном случае вторично, поскольку они «могут лишь заострять восприятия, первично сформулированные в рамках политического дискурса о глобальном потеплении. Этими первичными источниками являются ученые, правительства и компании» (Newell, 2000: 95).

Если говорить упрощенно, в климатической политике мы наблюдаем противостояние двух диаметрально противоположных идеально-типических фрейма. Согласно первому фрейму, мировая экономика понесет фатальный ущерб в том случае, если мы попытаемся резко сократить выбросы парниковых газов. Согласно второму фрейму, катастрофические последствия будет иметь как раз противоположное поведение. Эти фреймы основываются на фундаментальных ценностях, например, таких, как стремление не нанести вред (глобальной экологии или экономике). Кроме того, они опираются на выборочное знание о причинно-следственных взаимосвязях, о будущих состояниях климата, их причинах и последствиях, а также на знания из области экономики, в частности, о затратах, связанных с сокращением выбросов углекислого газа. Политика Соединенных Штатов при Джордже Буше соответствовала первому фрейму («действовать во избежание экономического вреда для США), в то время как ЕС следует второму фрейму («действовать во избежание экологической катастрофы»)^[133].

Какое влияние оказывает МГЭИК на политику

Поскольку МГЭИК является межправительственной организацией, деятельность которой строится на основе научного консенсуса, неудивительно, что многие наблюдатели (и участники этого процесса) исходят из линейности отношений между наукой и политикой, т. е. они полагают, что в рамках МГЭИК знание автоматически трансформируется в действие. Мы сначала рассмотрим эту распространенную точку зрения, прежде чем перейти к менее популярному подходу.

Во втором докладе МГЭИК, опубликованном в 1996 году, содержится следующая знаменитая фраза: «Имеющиеся доказательства свидетельствуют о существовании явного влияния человека на мировой климат». Изменения в климатической политике США ученые объясняют именно публикацией этого доклада. 17-го июля 1996-го года госсекретарь США заявил на Конференции сторон конвенции (COP-2), что отныне США будут поддерживать «реалистичные, но обязательные к исполнению задачи» в отношении выбросов. Теперь уже невозможно выяснить, в какой степени Доклад МГЭИК повлиял на это политическое решение. Если послушать Вирта, то однозначно складывается впечатление, что Доклад был непосредственной причиной изменений (Edwards & Schneider, 2001). Вирт также отмечает, что США «очень серьезно восприняли недавно изданный Доклад МГЭИК». Он подробно цитирует текст Доклада и говорит о том, что «наука убеждает; беспокойство по поводу глобального потепления имеет под собой реальные основания» (цит. по: Edwards & Schneider, 2001: 222). При этом, правда, остается без внимания тот факт, что вице-президент Эл Гор еще до доклада прислушивался к сообщениям на эту тему, о чем свидетельствует его книга 1992-го года «Земля в равновесии». Вполне вероятно, что правительство Клинтона использовало Доклад для легитимации политического курса, который в общих чертах уже был сформулирован.

Наличие прямой связи между научной экспертизой и политическим курсом опровергает еще один, более поздний эпизод. С 1996-го года общая направленность научных оценок не менялась, тогда как политика США менялась неоднократно. Буш назвал Киотский протокол «серьезной ошибкой», так как он наносит ущерб экономике, а, кроме того, его нельзя назвать честным из-за недостаточного участия развивающихся стран. Примечательно, что, отзывая подпись США под Киотским протоколом и его обязательствами, Буш обратил внимание на то, что «причины и решения проблемы изменения мирового климата недостаточно изучены» (New York Times от 17-го марта 2001-го года). 11-го марта 2003-го года Белый дом потребовал от Национальной академии наук представить обновленный, актуальный доклад о состоянии исследований в области климата. В ответ на этот запрос одиннадцать ведущих специалистов в области атмосферных исследований подтвердили господствующую точку зрения, согласно которой атмосфера Земли нагревается, и основная доля ответственности за это лежит на человеке. Несмотря на то, что позиция Национальной академии наук не подтвердила политический курс правительства, оно продолжало настаивать на том, что Киотский протокол является в корне ошибочной мерой и что мы «не должны делать ничего, что вредит американской экономике» (New York Times от 7-го июня 2001-го года). В этом эпизоде затрагиваются две проблемы – во-первых, неопределенность относительно влияния человека на климат и, во-вторых, неопределенность относительно воздействия ограничительных мер на экономику США. Очевидно, что правительство Буша придавало второй проблеме больше значения, чем первой, причем научная экспертиза, по-видимому, служила лишь легитимирующим прикрытием для его решений, принимаемых на основании совершенно других факторов. Если бы Академия наук представила Бушу устраивающую его сфабрикованную экспертизу, Буш наверняка привел бы и научные аспекты. В конечном итоге в них не было необходимости, ибо все решил экономический аргумент.

Существует и другой, менее распространенный взгляд на отношение между наукой и политикой, согласно которому консенсус среди представителей науки не является условием введения мер регулирования. Если сравнить озоновую политику и политику в отношении изменения климата, то, как отмечают Пильке и Бетсил (Pielke & Betsill, 1997), в случае озоновой политики неопределенность научных выводов способствовала принятию мер регулирования. В середине 1970-х годов в США был принят, а в середине 1980-х годов возобновлен ряд (превентивных) политических мер. В отличие от авторов, полагающихся на научную коллегиальность и консенсус среди ученых (как, например, это делает Хаас: Haas, 1992, 1993), Пильке и Бетсил подчеркивают, что «в некоторых случаях неопределенность научных выводов способствует политическому развитию больше, чем наличие консенсуса» (Pielke & Betsill, 1997: 165). Аналогично и Эдвардс (Edwards, 1999: 465 и далее) подчеркивает, что «неопределенность в научных выводах может служить риторическим средством, которое по-разному могут использовать и фактически используют самые разные игроки». Противники предупредительных мер, как правило, требует «доказательств» до того, как эти меры будут признаны легитимными. Однако и сторонники предупредительных мер говорят о том, что ввиду неопределенности научных выводов необходимо действовать немедленно, чтобы наихудшие сценарии не воплотились в жизнь. «Эти неопределенности […] не только совершенно не препятствуют принятию решений, но, более того, могут обеспечить сторонников национальной и международной [климатической] политики самыми убедительными аргументами в пользу скорейших действий» (Edwards, 1996: 155).

В центре дискуссии оказался также вопрос о том, что МГЭИК использует простые идеи и концепции для того, чтобы достичь консенсуса в научной среде и не запутать политиков. Примером здесь может служить чувствительность климата – параметр, показывающий, насколько возрастет средняя глобальная температура, если уровень углекислого газа увеличится вдвое по сравнению с доиндустриальной эпохой. По оценкам, содержащимся в докладах МГЭИК, этот показатель варьируется от 1,5 до 4,5 °C. Этот промежуток использовался в качестве «анкера», который оставался неизменным несмотря на то, что среди ученых никогда не было единого мнения относительно этого промежутка и среднего значения. Анкер оставили там, где он был, чтобы ни у кого не возникло впечатления, будто научные знания стали ненадежными (van der Sluijs et al., 1998; см. также Weart, 2003: 173)^[134].

Результаты первой экспертизы, проведенной в 1979 году американской Академией наук, были следующими: наиболее вероятное повышение температуры «равняется 3 °C, при вероятной погрешности ± 1,5 °C» (US NAS 1979, цит. по van der Sluijs, 1998: 298). Соответственно, предполагаемое глобальное потепление произойдет в диапазоне 1,5–4,5 °C. Примечательно, что этот диапазон оставался неизменным на протяжении долгого времени: он присутствует во всех значимых моделях, в частности, в тех, что были разработаны в Национальной академии наук США в 1979 и 1983 годах, в Филлахе в 1985 году, МГЭИК в 1990, 1992 и 1994 годах, Болином в 1995 году и МГЭИК в 1995 году (van der Sluijs et al., 1998)^[135]. Ван дер Слуйс очень подробно описывает, как научное сообщество и те, кто принимают политические решения^[136], вплоть до сегодняшнего дня придерживались этой концепции чувствительности климата. Разумно предположить, что ученые и те участники процесса, которые принимают политические решения, выбрали данную стратегию для того, чтобы добиться достоверности своих выводов и сохранить ее в будущем. Однако ради этого консенсуса пришлось кое-чем поступиться. Из-за «анкерных свойств» диапазона 1,5–4,5 °C без внимания со стороны политиков остались другие аспекты, как, например, региональные различия и колебания этого диапазона или же резкие климатические скачки и роль бедности, социального неравенства, глобального потребления и моделей землепользования (van der Sluijs et al., 1998: 318). Все эти аспекты можно было бы использовать в аргументации в пользу превентивной стратегии в отношении изменения климата (см. Pielke sr., 2009). Таким образом, «анкерный подход» привел к весьма спорным последствиям, вытеснив другие, не менее важные аспекты проблемы. Лишь несколько лет спустя в центре внимания оказалась одна из этих неучтенных альтернатив – показательно, что речь шла исключительно о резких изменениях климата. Переломные моменты (tipping points) способствовали дополнительной драматизации проблемы.

В Третьем докладе МГЭИК верхняя граница в прогнозе глобального потепления была поднята до 5,8 °C. По мнению Стивена Шнейдера (Schneider, 2001: 17), это изменение имеет большое значение и далеко идущие последствия. Шнайдер полагает, что причиной для него послужило два фактора, которые не относятся к ремеслу моделирования: низкий уровень выбросов аэрозолей, способствующих охлаждению климата, и прогноз предельно высокого уровня концентрации СО₂.

За последние годы изменился не только диапазон прогнозируемого глобального потепления – появилось еще и множество пугающих новостей о ее последствиях. Главный поставщик подобных новостей – МГЭИК.

В чем опасность «опасных изменений климата»?

В 2004 году ведущий научный консультант Соединенного королевства сэр Дэвид Кинг следующим образом высказался об уровне опасности климатических изменений: «Я полагаю, что на сегодняшний день изменение климата является одной из проблем, которые заслуживают самого серьезного внимания, даже большего внимания, чем угроза терроризма» (King, 2004: 176). Несколько лет спустя Министерство окружающей среды, пищевых продуктов и сельского хозяйства опубликовало на своей странице в Интернете следующее заявление:

Изменение климата – самая большая проблема, с которой столкнулся мир. В ее решении должны участвовать все страны. При этом Соединенное Королевство играет ведущую роль на международном уровне. Используя инструменты Европейского Союза, Большой восьмерки и Рамочной конвенции ООН об изменении климата (РКИК ООН), мы делаем все для достижения мирового консенсуса с целью принятия мер по предотвращению опасных изменений климата. Цель британского правительства – стабилизация уровня концентрации парниковых газов в атмосфере с целью предотвращения опасных изменений климата и адаптации к тем изменениям, которых избежать нельзя. ЕС и правительство Великобритании полагают, что если мы хотим предотвратить опасные последствия, глобальное потепление не должно превышать 2 °C по сравнению с доиндустриальной эпохой^[137].

Майк Халм (Hulme, 2009: 66 и далее) так комментирует эти риторические стратегии: «Терминология и метафорические конструкции страха и катастрофы стали особенно интенсивно применяться в отношении изменения климата после событий 11-го сентября. “Война с терроризмом” стала тем конструктом, с которым теперь можно было сравнивать угрозу грядущего изменения климата, ради чего был разработан новый репертуар понятий и метафор».

Есть и другие примеры еще более драматичных высказываний перед лицом мировой общественности. Говоря об опасных антропогенных изменениях климата (DAI), несколько авторов из числа экспертов МГЭИК сформулировали «пять причин для беспокойства» (Smith et al., 2009). Статья, в которой перечислены эти причины, была опубликована в престижном научном журнале Proceedings of the National Academy of Sciences:

Угроза для уникальных и находящихся под угрозой уничтожения экосистем, таких, как коралловые рифы, тропические глетчеры, виды растений и животных, находящиеся под угрозой вымирания, уникальные экосистемы, места с высоким уровнем биоразнообразия, небольшие островные государства и автохтонные сельские поселения.

Угроза экстремальных погодных явлений: увеличение интенсивности и частоты либо усугубление последствий периодов сильной жары, наводнений, засушливых периодов, лесных пожаров или тропических ураганов.

Распределение последствий: отдельные регионы, государства и группы населения понесут больший ущерб от изменений климата, в то время как другие регионы, государства и группы населения понесут гораздо меньший ущерб, а третьи даже извлекут из изменений климата определенную выгоду; порядок ущерба может варьироваться и внутри регионов, в зависимости от сектора и групп населения.

Общий размер ущерба: последствия, распределенные по всей планете, можно представить в виде единой матрицы, в частности, финансовый ущерб, негативное влияние на человеческие жизни или число жертв.

Угроза дискретности в огромных масштабах или, как это иногда называют, сингулярности или переломных моментов. Явления такого рода включают в себя (частичное или полное) таяние ледяных покровов Западной Антарктики или Гренландии и значительные изменения в отдельных частях климатической системы Земли, как, например, существенное сокращение или коллапс меридиональной циркуляции в Северной Атлантике (Smith et al., 2009: 2 и далее).

По сравнению с предыдущими публикациями МГЭИК и в первую очередь с Третьим докладом 2001-го года авторы переработали анализ этих пяти аспектов с учетом повышения средней глобальной температуры (GMT). Они пришли к выводу, что менее значительное повышение GMT влечет за собой угрозу большего ущерба. Этот вывод основывается на том, что, наряду с другими факторами, «растет количество доказательств того, что при незначительном повышении GMT по сравнению с приблизительными показателями 1990-го года климатическая система окажется под угрозой огромного ущерба, который может быть нанесен ей в течение нескольких столетий». По драматичности высказывания этот прогноз существенно отличается от описанного выше анализа чувствительности климата. Теперь речь идет о переломных моментах (tipping points)^[138] – либо в связи с концентрацией СО₂ (350 ppm), либо в связи с увеличением средней температуры (2 градуса), либо в отношении временного промежутка, когда еще можно что-то сделать (менее десяти лет).

В связи с этим Лентон и его соавторы (Lenton et al., 2008: 1786) пишут:

Человеческая деятельность, по всей видимости, способна привести составляющие климатической системы не только в критическое состояние, но и в качественно отличные модусы функционирования, что подразумевает серьезные последствия для человека и экологических систем. Примерами здесь […] являются потенциальный коллапс термохалинной циркуляции в Атлантике, исчезновение тропических лесов Амазонки и таяние ледяных покровов в Гренландии. Подобные явления принято называть «переломными моментами», в соответствии с популярной идеей о том, что незначительное изменение в определенный момент времени может иметь серьезные долгосрочные последствия для системы; другими словами, «даже мелочи могут повлечь за собой серьезные изменения».

Лентон совместно с коллегами изучил некоторые из этих нелинейных процессов, ведущих к катастрофическим событиям, и пришел к выводу, что общество, «пребывает в иллюзии безопасности из-за упрощенной репрезентации глобальных изменений». Наибольшую угрозу Лентон видит в таянии арктических льдов и ледяного покрова Гренландии. Политики должны были бы принять во внимание эту информацию, однако в этом и «состоит главная трудность»^[139].

Это заключительное замечание проливает свет на подход, типичный для модельного метода: «Ввиду большой неопределенности в отношении переломных моментов мы должны стараться лучше понять лежащие в их основе физические механизмы и их проявление для того, чтобы политики могли “избежать неподконтрольных ситуаций и взять под контроль ситуации неизбежные”» (Lenton et al., 2008: 1792). Другими словами, мы недостаточно знаем о причинах многих аспектов изменений климата. Но что дало бы нам более полное знание? Изменило ли бы оно качество политических решений? На эти вопросы сложно ответить. Поэтому многие ученые, убежденные в необходимости немедленных действий, так любят говорить (наряду с разговорами о том, что увеличение финансирования позволило бы укрепить научную основу политических решений) о крайне высоком уровне опасности. Нас хотят заставить поверить в то, что от переломных моментов нас отделяют всего несколько сантиметров. Два примера демонстрируют особенность подобной аргументации: один пример связан с повышением уровня воды в Мировом океане, второй – с таянием ледников в Гималаях.

Ложная тревога

Незадолго до Копенгагенского саммита по климату, которого все с нетерпением ждали, группа из 26 ученых, из которых примерно половина – эксперты МГЭИК, выступила со сборником статей под общим названием «Копенгагенский диагноз»¹. В этом сборнике встречаются заявления вроде следующего: «Повышение уровня воды в Мировом океане до 2100-го года, вероятно, будет, по крайней мере, в два раза больше повышения, прогнозируемого Рабочей группой 1 в етвертом докладе МГЭИК; если не сократить выбросы парниковых газов, уровень воды в Мировом океане может подняться более чем на один метр. Верхняя граница до 2100-го года оценивается в 2 метра».

Как утверждают авторы «Копенгагенского диагноза», из-за того, что доклады МГЭИК очень быстро сдаются в печать, а новые знания о стремительно поднимающемся уровне воды в Мировом океане продолжают поступать, на сегодняшний день ученым доступны новые результаты исследований, не включенные в доклад МГЭИК за 2007-й год. Прогнозы о значительном повышении уровня воды в Мировом океане были сделаны в 2007 году немецким океанографом Штефаном Рамшторфом в статье, которая вызвала шквал критики. Авторы «Копенгагенского диагноза» и средства массовой информации использовали именно эти прогнозы. По сути, утверждалось, что это как бы официальное заявление МГЭИК. Лишь после того, как Копенгагенский саммит провалился, в серьезных газетах стали появляться критические статьи. Так, The Sunday Times 10-го января 2010го года цитировала одного из главных специалистов Метеорологической службы Великобритании Джейсона Лоуна, который сказал следующее: «Эти прогнозы о том, что уровень воды в Мировом океане поднимется на 2 метра, вызвали большой ажиотаж, однако мы полагаем, что до 2100-го года такой существенный подъем маловероятен. Математический метод, лежащий в основе этих прогнозов, простоват и неудовлетворителен».

Пфеффер и соавторы (Pfeffer et al., 2009) опубликовали результаты исследований, на которые сегодня часто ссылаются. Вот что они пишут:

Мы считаем, что состояние ледников, необходимое для существенного повышения уровня воды в Мировом океане, будет достигнуто до 2100-го года, но вместе с тем приходим к выводу, что прогнозы о повышении уровня воды более, чем на два метра, несостоятельны. Мы думаем, что общее повышение уровня воды в Мировом океане на два метра может произойти до 2100-го года лишь в случае стремительного изменения всех переменных. Более убедительные, хотя тоже основанные на допущении ускорения прогнозы предсказывают общее повышение уровня воды в Мировом океане приблизительно на 0,8 метра до 2100-го года. Эти грубо упрощенные сценарии дают нам «наиболее вероятную» отправную точку для более точных прогнозов изменения уровня воды в Мировом океане, в которых учитываются движения ледников.

Ввиду приведенного выше пассажа из книги Пфеффера и его коллег, тем более удивительно, что авторы некоторых научных статей, которые считают вероятным подъем уровня воды в Мировом океане на 2 метра, ссылаются как раз на Пфеффера. Так, например, Оверпек и Вайс (Overpeck & Weiss, 2009) пишут, что «[…] прогнозируемый Вермеером и Рамшторфом подъем уровня воды в Мировом океане до 2100-го года удивительно точно совпадает с другой, абсолютно независимой оценкой гляциологических границ, опубликованной в прошлом году (0,8–2,0 м; сноска 3)». «Сноска 3» отсылает читателя к статье Пфеффера.

Саймон Холгейт раскритиковал статью Рамшторфа в Science за упрощение реальности. Вот что он пишет о ее влиянии на общественность: «Рамшторф обладает талантом публиковать свои статьи с радикальными тезисами перед крупными конференциями, когда внимание к ним практически гарантировано. […] Проблема в том, что методы его односторонни и автоматически ведут к высоким показателям повышения воды в Мировом океане. Эти методы невозможно обосновать, но они рождают сенсации» (The Sunday Times, 10-е января 2010).

Второй пример взят непосредственно из Четвертого оценочного доклада МГЭИК за 2007-й год. В Главе 10 мы читаем:

Ледники в Гималаях тают быстрее, чем в любом другом регионе мира, […] и если их таяние будет продолжаться с нынешней скоростью, очень велика вероятность того, что к 2035-му году или даже раньше они исчезнут при условии, что атмосфера Земли будет нагреваться такими же темпами. Общая площадь ледников к 2035-му году, вероятно, сократится с сегодняшних 500 000 до 100 000 км² (WWF, 2005).

Вопреки собственным правилам, МГЭИК почерпнула этот тезис не из специальной научной литературы, а из статьи, опубликованной годом ранее в New Scientist, автор которой ссылается на исследование WWF. Когда это неприятное обстоятельство стало известно общественности, Министерство окружающей среды и лесного хозяйства Индии в Нью-Дели подготовило доклад, в котором опровергается тезис о вероятном исчезновении ледников к 2035-му году. Автор доклада Виджай Кумар Раина проанализировал двадцать ледников и пришел к выводу, что говорить об аномальном таянии гималайских ледников преждевременно. Доклад получил поддержку индийского министра окружающей среды Джайрама Рамеша. В ответ на это председатель МГЭИК Пачаури выступил с решительной речью в защиту доклада МГЭИК и обвинил индийского министра в «дерзости». В интервью для Guardian он сказал: «Мы очень четко представляем себе, что происходит. Я не знаю, почему министр поддерживает эти неподтвержденные результаты исследований. Это крайне дерзкое заявление» (Guardian, 9-е ноября 2009). Кто прав? Манхав Хандекар, которым в прошлом занимался исследованиями для Министерства охраны окружающей среды Канады, а также был одним из экспертов, работавших над докладом МГЭИК за 2007-й год, дал свою оценку современному состоянию научных исследований в данной области, отчасти опираясь на анализ Грэхама Когли (университет Трент, Онтарио). Хандекар приходит к следующему выводу:

Площадь гималайских ледников сокращается, но не быстрее, чем площадь других леднико, например, в Арктике или где-либо еще. Два самых крупных и значимых ледника в Гималаях на данный момент уменьшаются очень незначительно. Главная причина уменьшения некоторых других ледников заключается, по-видимому, в том, что зимой на них не накапливается достаточное количество снега. Сокращение осадков в виде снега объясняется многими факторами, например, годовыми колебаниями количества осадков зимой или же смещением к югу субтропического струйного течения, простирающегося на 1500 км над Гималайскими горами (Khandekar, 2009).

Между тем Пачаури был вынужден признать свою ошибку. На него оказывалось большое давление, вероятно, в том числе из-за конфликтов интересов. Доверие к его высказываниям было подорвано, причем даже в той стране, которая ведет агрессивную климатическую политику. В феврале министр защиты окружающей среды Великобритании Эд Милибэнд написал письмо Пачаури, в котором, в частности, говорилось: «Ошибки, подобные оценкам МГЭИК в отношении гималайских ледников, неизбежно наносят ущерб. Это дает повод для беспокойства, поскольку доброе имя и доверие к МГЭИК необходимы для того, чтобы все страны признали опасность изменения климата»^[140]. Он также пишет о том, что МГЭИК должна пересмотреть принятые в ней процедуры и способы реагирования на критику со стороны общественности и СМИ. Кроме того, необходимо найти способ исправлять ошибки и избегать проблем в будущем, особенно в том, что касается докладов, опирающихся на «серую литературу». Именно это стало причиной «гималайского ляпсуса». «Разумеется, это лишь общий контур стратегии», пишет Милибэнд. «Нужно проделать гораздо большую работы, чтобы в итоге получить подробный план изменений. Британское правительство готово Вам в этом помочь». В целом по прочтении письма не складывается впечатления, что его автор хотел поддержать председателя МГЭИК.

В то время, когда писались эти строки, сообщения об ошибках, якобы допущенных в докладе МГЭИК, появлялись едва ли не ежедневно. Примечательно, что многие комментаторы либо безоговорочно вставали на защиту МГЭИК, либо огульно критиковали все ее действия. Обе позиции отражают крайне политизированную ситуацию, в которой представители обеих сторон, по-видимому, придерживаются мнения, что речь здесь идет о принципиальной границе между добром и злом, и срединного пути быть не может. Все громче звучали призывы реформировать МГЭИК, была даже проведена независимая проверка под эгидой Межакадемического совета^[141]. Быший председатель МГЭИК Роберт Уотсон четко распознал проблему: «Все ошибки, по-видимому, объясняются стремлением представить опасность изменения климата серьезнее, чем она есть в реальности, путем преувеличения ее последствий. Это настораживает. МГЭИК должна проследить эту тенденцию и задать себе вопрос о причинах ее возникновения» (Watson, 2010).

Когда ученые-активисты слишком часто бьют тревогу, которая затем оказывается ложной, это выходит боком самим ученым, ибо подрывает доверие в целом к науке и в частности к климатологии. Если нас слишком часто предупреждать «Берегитесь, волк!», мы скоро просто-напросто потеряем интерес. Один из активистов от науки извлек этот урок из озоновой политики:

Мы, ученые, «разрываемся» – с одной стороны, нужно предостеречь человечество, но в то же время не хочется всякий раз кричать «Катастрофа!». Ведь если делать это слишком часто, никто не станет тебя слушать. С другой стороны, предостерегая, мы знаем, что наверняка знаем не все. Проблемы можно переоценить, но можно и недооценить. Последнее было доказано внезапным появлением озоновой дыры. Непростая ситуация для науки (Пауль Крутцен в Die Welt, 23.10.1989, цит. в: Grundmann, 1999: 132).

Крутцен так же, как Роуланд и Молина, явно выступал в роли адвоката. Эти трое действовали за пределами того, что считалось научным консенсусом. Они предупреждали об опасности от себя лично, а не от имени организации, и открыто выступали за определенный политический курс. Тогда эту роль ценили немногие. Что касается МГЭИК, то ее эксперты, как нам представляется, поддерживают ту или иную сторону иногда открыто, а иногда скрыто (причем оба эти случая сложно однозначно разделить), а научный консенсус выдает непрерывный сигнал тревоги. Долго так продолжаться не может.

Эффект стадности

Пороговая модель Грановеттера (Granovetter, 1978) подходит для анализа социальных ситуаций, когда большое число действующих агентов ориентируется в своих действиях на действия других при практически полном отсутствии институциональных прецедентов, на которые можно было бы ориентироваться, и при высоком уровне неопределенности. В результате возникает эффект стадности. Небольшая группа с низким пороговым значением быстро берет на себя роль лидера (в данном случае – роль адвокатов) и пытается заручиться поддержкой коллег, у которых, однако, пороговое значение выше. Они, прежде чем позволить убедить себя в необходимости действий, хотят увидеть более полные данные или других значимых и заслуживающих доверия лиц (либо же заслуживающие доверия организации), которые занимают соответствующую позицию. Так, один исследователь, с которым Грундманн проводил интервью в рамках своего исследования по озоновой политике, сказал:

Многие люди ждали, чем это закончится. Потому что большинство ученых в большинстве областей не хотят подавать голос, если только они действительно тщательнейшим образом не изучили данную область, чтоб говорить о ней с полной уверенностью. Число химиков/метеорологов, разбиравшихся в химических свойствах газообразного хлора и в метеорологии, на тот момент было очень, очень незначительным. Поэтому никто и не ждал, что многие ученые выскажут свое мнение. Возможно, они говорили что-то вроде: да, это звучит очень интересно и даже убедительно, но когда в это верят – это нечто совершенно другое (Grundmann, 2001: 58).

Как мы знаем, ситуация изменилась с наступлением кризиса, т. е. с обнаружением озоновой дыры. В климатической политике мы до сих пор не пережили подобного кризиса и наблюдаем лишь попытки вызвать их, по крайней мере, символически (как показывают приведенные выше примеры). Вне зависимости от того, придумана ли ситуация или она существует в действительности, если она определяется как реальная, она имеет реальные последствия (как гласит знаменитая теорема Томаса). Ниже мы рассмотрим три арены, на которых можно наблюдать в действии эффект стадности, заставляющий релевантных действующих агентов поверить в то, что изменения климата происходят в реальности и представляют опасность.

СМИ

Как видно из рисунка 4, количество газетных статей об изменении климата непрерывно возрастало в четырех странах выборки. После 2005-го года наблюдается экспоненциальный рост, который достигает наивысшей точки в 2007 году. После этого интерес ослабевает, однако остается на более высоком уровне, чем в 2006 году. До Копенгагенского саммита по вопросам климата еще раз наблюдается повышение интереса, за которым следует стремительный спад (Grundmann & Scott, 2011; Grundmann & Krishnamurthy, 2010).

Карвальо и Берджесс (Carvalho & Burgess, 2005) проанализировали британские газеты за прошедшие двадцать лет. Ввиду авторитета МГЭИК и того обстоятельства, что речь в данном случае идет о научных вопросах, логично было бы предположить существование вполне определенного содержания, которое журналисты могли презентовать в качестве истории. Однако между так называемыми «фактами» и их презентацией для массового читателя существуют большие различия, из чего авторы делают следующий вывод:

Освещение в прессе проблемы изменения климата было очень тесно связано с политической программой по этому вопросу и особенно с публичными высказываниями премьер-министров и других высокопоставленных членов правительства. Кроме того, как уже упоминалось выше, из нашего анализа следует, что СМИ конструируют совершенно конкретные образы научного знания и его неопределенности в отношении изменений климата, акцентируют или, наоборот, преуменьшают серьезность их последствий для того, чтобы сохранить такие политические приоритеты, как регулирующая роль государства, личная свобода и в целом экономический и социальный статус-кво. В результате мы наблюдаем не только политизацию, но и идеологизацию угрозы изменения климата (Carvalho & Burgess, 2005: 1467).

В другом исследовании (Boykoff & Boykoff, 2004) утверждается, что американская пресса следует норме сбалансированного освещения проблемы. Т. е. по отводимому пространству и уделяемому вниманию МГЭИК и ее критики находятся в равном положении.

Рис. 4. Количество статей об изменениях климата в Великобритании, США, Германии и Франции.

Ключевые слова для поиска в газетных статьях: climate change, global warming, greenhouse effect; Klimawandel, globale Erw?rmung, Klimatastrophe; changement climatique, effet de serre, rechauffement de la planete, reshauffement climatique. Nexis Datenbank.

В более позднем исследовании, опубликованном в 2007 году, Бойкофф писал:

Согласно результатам данного исследования, за период исследования наблюдалось резкое увеличение количества газетных сообщений об антропогенном изменении климата как в Соединенном Королевстве, так и в США; однако в 2005 году изменилась манера освещения данной проблемы в американских газетах – произошел переход от подчеркнуто всестороннего освещения к репортажам, в которых особый акцент делался на существовании научного консенсуса относительно ответственности за изменение климата (Boykoff, 2007: 6).

Он приходит к выводу, что отныне норма «сбалансированного освещения» уже не является приоритетным методом в представлении проблемы изменения климата в серьезных американских печатных изданиях. Это означает, что с 2005-го года американские СМИ уже не уделяют так много места и внимания тем, кто сомневается в угрозе изменения климата.

Наука

Во многих заявлениях ученых, политиков и неправительственных организаций можно прочесть, что ответы на научные вопросы уже найдены, что мы уже знаем, что изменение климата вызвано деятельностью человека и причина этого изменения – парниковые газы. В ходе систематического исследования научных публикаций в области исследований климата (Oreskes, 2004) было проанализировано 928 статей из базы данных Института научной информации (ISI). По словам автора данного исследования, «доклады МГЭИК однозначно свидетельствуют о наличии консенсуса среди ученых», и это, «безусловно, еще раз подтверждает, что ученые единодушны в том, что деятельность человека влияет на глобальный климат […]». Из 928 проанализированных статей ни одна не противоречила этому консенсусному мнению.

В 2003 году, примерно в то же время, когда проводила свое исследование Орескес, Денис Брей также собирал данные путем опроса климатологов^[142]. Брей опросил 558 ученых и пришел к иному выводу, нежели Орескес^[143]. Один из вопросов звучал так: «В какой степени

Вы согласны с утверждением, что изменение климата вызвано в первую очередь антропогенными факторами?» Значение 1 соответствует высокой степени согласия, значение 7 соответствует высокой степени несогласия. Были получены следующие результаты:

1 – высокая степень согласия – 50 (9,4 % валидных ответов)

2 – 134 (25,3 %)

3 – 112 (21,1 %)

4 – 75 (14,2 %)

5 – 45 (8,5 %)

6 – 60 (10,8 %)

7 – высокая степень несогласия – 54 (9,7 % валидных ответов)

Брей попытался разместить результаты своего исследования в Science, однако журнал отказал ему в публикации^[144].

Особый интерес вызывает тот факт, что при формировании выборки Брей отчасти опирался на список Орескес и, таким образом, напрямую опросил некоторых ученых, чьи статьи анализировала Орескес. И некоторые исследователи признались, что чувствуют себя недостаточно квалифицированными, поскольку не являются специалистами в области климатологии^[145].

Отсюда напрашивается вывод, что исследование Орескес, очевидно, несвободно от методологических недостатков. По-видимому, в некоторых из 928 статей авторы ссылались на консенсус по вопросу изменения климат, не пытаясь выяснить, в чем, собственно, этот консенсус состоит и что он означает. Если отдельные авторы признаются, что не являются экспертами в вопросах изменения климата, логично предположить, что в данном случае мы наблюдаем эффект стадности.

Научные организации

Ричард Ордуэй, «публичное лицо» Национального центра атмосферных исследований (NCAR), составил список научных организаций по следующему принципу:

Все эти научные институты, пользующиеся авторитетом во всем мире, выступили с письменными заявлениями о том, что под влиянием деятельности человека повышается температура атмосферы Земли и/или меняется климат:

1) Европейская академия наук и искусств 2007;

2) Межакадемический союз 2007;

3) Международный совет академий инженерных и технологических наук 2007;

4) 32 национальные академии наук (Австралия, Бельгия, Бразилия, Гана, Германия, Замбия, Зимбабве, Индонезия, Ирландия, Италия, Индия, Камерун, Канада, Карибские острова, Кения, Китай, Мадагаскар, Малайзия, Мексика, Нигерия, Новая Зеландия, Россия, Сенегал, Соединенное Королевство, Судан, США, Танзания, Уганда, Франция, Швеция, Южная Африка Япония) 2001;

5) Национальные академии наук стран «Большой восьмерки» и пяти других государств сделали совместное заявление в 2009 году;

6) Ассоциация Академий наук африканских стран (Камерун, Гана, Кения, Мадагаскар, Нигерия, Сенегал, Южная Африка, Судан, Танзания, Уганда, Замбия, Зимбабве, а также Африканская академия наук) 2007;

7) Королевское общество Новой Зеландии 2008;

8) Польская академия наук 2007;

9) Национальный исследовательский совет США 2001;

10) Американская ассоциация содействия развитию науки 2006;

11) Европейский научный фонд 2007;

12) Федерация научных и технологических организаций Австралии 2008;

13) Американский геофизический союз 2007;

14) Европейская федерация геологов 2008;

15) Европейский союз геологических наук 2005;

16) Американское геологическое общество 2006;

17) Австралийское геологическое общество 2007;

18) Международная ассоциация геодезии и геофизики 2007;

19) Национальная ассоциация преподавателей наук о Земле 2009;

20) Американское метеорологическое общество 2003;

21) Австралийское метеорологическое и океанографическое общество (с 2009);

22) Канадский фонд наук о климате и атмосфере 2005;

23) Канадское метеорологическое и океанографическое общество 2007;

24) Английское королевское метеорологическое общество 2007;

25) Всемирная метеорологическая организация 2006;

26) Американская четвертичная ассоциация (самое позднее с 2009-го года);

27) Американская ассоциация врачей, работающих с дикими животными (самое позднее с 2009-го года);

28) Американское микробиологическое общество 2003;

29) Австралийская ассоциация по изучения коралловых рифов 2006;

30) Институт биологии в Великобритании (самое позднее с 2009-го года);

31) Американское общество лесоводов 2008;

32) Американская академия педиатрии 2007;

33) Американский институт профилактической медицины 2006;

34) Американская медицинская ассоциация 2008;

35) Американская ассоциация общественного здоровья 2007;

36) Австралийская медицинская ассоциация 2004;

37) Всемирная федерация общественного здоровья 2001;

38) Всемирная организация здравоохранения 2008;

39) Американское астрономическое общество (самое позднее с 2009-го года);

40) Американское химическое общество (самое позднее с 2009-го года);

41) Американский институт физики (самое позднее с 2009-го года);

42) Американское физическое общество 2007;

43) Американская статистическая ассоциация 2007;

44) Межправительственная группа экспертов по изменению климата (МГЭИК).

Ордуэй комментирует этот список следующим образом:

Как известно, ни одна […] научная организация национального или международного уровня […] не опровергает [базовое знание о влиянии человека на недавние изменения климата], однако заявления трех из четырех американских институтов, занимающихся науками о Земле (некоторые из них относятся к 1999му году), отражают их нейтральную позицию, […] и ни одна организация пока не оспаривает результаты МГЭИК […] относительно того, что именно мы, люди, стали причиной повышения температуры Земли.

Некоторые заявления были сделаны до 2001-го года (а в отдельных случаях даже еще раньше), однако большая их часть относятся к 2007-му (14) и к 2009-му (10) году.

По результатам исследования Бойкоффа (Boykoff, 2007: 3), наиболее значительный рост числа сообщений об изменении климата в прессе в Соединенном Королевстве наблюдался в июне-июле 2005-го года, а также в период с сентября по ноябрь 2006-го года, тогда как в США максимальное увеличение числа статей имело место в ноябре 2006-го года. В обоих случаях усиление внимания к проблеме в прессе наблюдалось до того, как на эту тему активно стали высказываться профессиональные организации.

Национальные академии наук выступали с официальными заявлениями и раньше, в частности, еще в 2001 году^[146], а в период с 2005-го по 2009-й год практически ежегодно. В заявлении 2005-го года подчеркивается, что имеющегося научного объяснения изменения климата достаточно для того, чтобы государства могли предпринять конкретные действия для его предотвращения. При этом в заявлении напрямую упоминается консенсус экспертов МГЭИК^[147].

В ходе подготовки к 33-му саммиту «Большой восьмерки» в 2007 году академии наук стран «Большой восьмерки» и еще пяти стран (Бразилии, Индии, Китая, Мексики, ЮАР) распространили заявление, в котором упоминалось заявление 2005-го года и добавлялось: «[…] безусловно, климат меняется, и очень вероятно, что это изменение вызвано главным образом усиливающимся вмешательством человека в атмосферу. Эти изменения приведут к трансформации окружающей среды, если не будут приняты соответствующие меры»^[148].

Незадолго до 34-го саммита G8 в 2008 году те же национальные академии наук стран G8+5 опубликовали заявление, в котором повторяется позиция, высказанная в заявлении 2005-го года, и обращается внимание на то, «что происходит изменение климата, и антропогенное потепление влияет на многие физические и биологические системы». Наряду с другими действиями, авторы заявления призывают правительства других стран «принять необходимые экономические и политические меры для того, чтобы ускорить переход к низкоуглеродистой энергетической системе и, создав соответствующую мотивацию, добиться изменений в поведении индивидов и государств^[149].

Перед саммитом по проблеме климата в 2009 году в Копенгагене представители тех же самых академий подчеркивали: «Изменение климата и устойчивая система энергообеспечения – вот главные проблемы человечества в будущем. Важно, чтобы главы государств достигли договоренности о сокращении выбросов, ибо это необходимо для преодоления отрицательных последствий антропогенного изменения климата». Авторы заявления ссылаются на Четвертый оценочный доклад МГЭИК за 2007 год и подчеркивают, что «изменение климата происходит даже быстрее, чем предполагалось ранее, что выбросы СО₂ с 2000-го года были выше, чем в самых негативных прогнозах, что арктические ледники таяли, а уровень воды Мирового океана поднимался гораздо быстрее, чем предполагалось»^[150].

Рис. 5. Данные опроса о глобальном потеплении в США

Считаете ли Вы, что еще при Вашей жизни глобальное потепление будет представлять серьезную угрозу для Вас или для Вашего образа жизни?

Стремление повлиять на процесс принятия политических решений особенно очевиден среди академий и других профессиональных объединений. Некоторые их заявления, безусловно, можно назвать алармистскими. Как мы уже видели в отношении СМИ, здесь 2007-й год также был годом наибольшей активности. Пока неясно, сохранится ли запал и в последующие годы или же внимание к данной проблеме будет ослабевать. Одной из причин того, почему применительно к проблеме изменения климата мы не наблюдаем циклов внимания (см. Grundmann & Krishnamurthy, 2010), является институционализированная структура общественности. В лице МГЭИК была создана организация, которая регулярно распространяет научные новости, полученные от других научных организаций и различных групп, объединенных общими политическими или иными интересами. Этим обеспечивается определенный уровень освещения проблемы. И, тем не менее, есть основания полагать, что в ближайшие годы произойдет относительный спад интереса, поскольку постоянный рост внимания со стороны СМИ невозможен.

Рис. 6. Восприятие американской общественностью сообщений СМИ о глобальном потеплении

Если вспомнить то, что говорится о глобальном потеплении в новостях, на Ваш взгляд, серьезность этой проблемы в целом переоценивается, оценивается адекватно или же недооценивается?

Кроме того, общественное мнение и освещение проблемы в прессе не развиваются синхронно. Как показывают опросы, проведенные в США, с 1998-го по 2002-й год обеспокоенность в связи с изменением климата была выше, чем в период между 2006-м и 2008-м годом, когда наблюдался повышенный интерес к этой проблеме в СМИ. После 2008-го года имело место даже некоторое уменьшение беспокойства, т. е. как раз тогда, когда количество газетных статей про изменение климата достигло своего пика. Мы приводим здесь графики Института Гэллапа (см. рисунок 5).

Опрос Гэллапа также показывает, что, согласно общественному мнению, американские СМИ преувеличивают серьезность проблемы глобального потепления – при том, что опрос проводился как раз в тот момент, когда СМИ писали на эту тему все чаще и чаще (см. Рисунок 6).

Эта обратная связь между освещением проблемы в СМИ и общественным восприятием нуждается в объяснении. Возможно, мы имеем дело со здоровым скептицизмом людей, у которых складывается впечатление, будто им пытаются что-то продать. Нордхаус и Шелленбергер (Nordhaus & Shellenberger, 2009) предлагают следующую интерпретацию:

Возможно, они не очень хорошо разбираются в климатологии, но их нельзя против воли заставить поверить в апокалиптические картины будущего нашей планеты или последовать призыву кардинально изменить «наш образ жизни» – только потому, что так им говорят экологи и климатологи. Как это часто бывает, мнению экспертов они доверяют меньше, чем образованные элиты, и было бы неплохо, если бы те из нас, кто уделяет этим вопросам больше внимания, помнили, что мнение экспертов и, кстати, их консенсус тоже на настоящий момент сделали не такую блестящую карьеру, как большинству из нас хотелось бы думать.

Возможно, именно эти попытки привлечь как можно больше внимания за счет максимально мрачных прогнозов о судьбах планеты (и человечества) как раз и подорвали доверие общественности к науке о климате. Апокалиптические картины катастроф, вызванных глобальным потеплением, привели не к требованиям сложных, масштабных мер со стороны общественности, а к тому, что многие американцы стали сомневаться в науке. После того, как было озвучено требование климатологии кардинально изменить образ жизни, многие американцы, как и следовало ожидать, пришли к выводу, что плох не их образ жизни, а то, что им рассказывали ученые. И в этом они не так уж и неправы, поскольку некоторые известные борцы против изменения климата в своем неудержимом стремлении заставить политиков действовать делали такие заявления о состоянии климатологических исследований, которые выходили далеко за рамки любого научного консенсуса по данной теме, пропагандируя самые мрачные сценарии и радикальные новейшие исследования, нередко отклоняющиеся от мнения МГЭИК.

Здесь затронут важный аспект отношений между общественным мнением, мнением экспертов и СМИ. Ошибаются те, кто считает, что общественность можно убедить, представив ей «наиболее обоснованные из имеющихся результаты научных исследований». Ошибаются и те, кто полагает, что наиболее обоснованные результаты не были восприняты потому, что скептики начали медийную войну, и чтобы ее выиграть, нужно наращивать силы. Но общество странно устроено – его не так легко соблазнить, но и измотать его тоже нелегко. Это вовсе не означает, что общественность все «знает лучше». Но у нее есть свои причины кому-то верить больше, а кому-то меньше. И есть устойчивые механизмы, выравнивающие реальную жизнь и базовые ценности с ожиданиями извне. Как объясняют Нордхаус и Шелленбергер (Nordhaus & Shellenberger, 2009):

Если сложить эти два психологических феномена – недостаточное чувство имманентной угрозы (то, что психологи называют «low-threat salience») и лояльность к системе, в результате получится общественное мнение, изо всех сил сопротивляющееся просвещению или в целом какому-либо влиянию. Большинство американцев не чувствуют опасности в той мере, которая необходима, чтобы прислушаться к сообщениям на эту тему, а попытки добавить громкость вызывают только одну реакцию – стремление сохранить статус-кво. Стало быть, тенденции последних лет учат нас, что угрозы апокалипсиса – в том случае, если его последствия относятся к далекому будущему, их сложно представить себе образно или логически и вызваны они не кознями внешнего врага, а повседневной деятельностью человека – распознаются не так легко, и большинство людей не видят в них опасности для сегодняшнего дня. И чем громче и тревожнее звучат голоса борцов против изменения климата, тем сильнее поляризация мнений по этому вопросу, а на каждого привлеченного таким образом либерала приходится один потерявший интерес консерватор или представитель умеренных взглядов.

Эти интересные и даже вполне убедительные объяснения поднимают новые вопросы, требующие изучения как с точки зрения психологии, так и в целом социальных наук.

Климатическая политика: что теперь?

Энтони Гидденс (Giddens, 2009) посвятил проблеме изменения климата целую книгу, в которой он анализирует различные современные политические дискуссии в Великобритании и в мире. В начале своего исследования он пишет: «Многие говорили, что для того, чтобы всерьез заняться проблемой изменения климата, необходимы усилия, схожие с подготовкой к войне, с той лишь разницей, что в данном случае отсутствуют враги, которых можно распознать и с которыми можно бороться» (Giddens, 2009: 2). И, говоря о том, как трудно действовать в такой ситуации, Гидденс формулирует парадокс, который он без ложной скромности называет своим именем:

Климатическая политика должна заниматься тем, что я называю «парадоксом Гидденса». Этот парадокс гласит, что, поскольку опасности, связанные с глобальным потеплением, нельзя потрогать руками, она не проявляются сегодня же и не видны в повседневной жизни, какими бы пугающими они ни казались, многие жители Земли будут сидеть сложа руки и не станут предпринимать никаких конкретных действий. И, тем не менее, ждать, пока эти опасности станут зримыми и требующими безотлагательных действий, сегодня уже нельзя (Giddens, 2009: 2).

Изложив суть некоторых, наиболее актуальных и, следует признать, амбициозных проектов, Гидденс заявляет, что «у нас нет климатической политики […], нет и анализа политических инноваций, необходимых для реализации наших устремлений в отношении ограничения глобального потепления» (Giddens, 2009: 4).

В этой связи он приводит множество аргументов, которые представляются нам весьма спорными^[151], однако их обсуждение отвлекло бы нас от основного вопроса. Тем не менее, его анализ слабых сторон политической фразеологии об изменении климата верен. Так, например, он дает понять, что звон набатного колокола вряд ли способен заставить политиков принять правильные решения и вовремя

реализовать необходимые меры климатической политики. По мнению Гидденса, страх – это не лучшая мотивация человека к действию.

Кроме того, мы разделяем его скептическое отношение к слишком сильной фиксации на целевых установках (что свидетельствует, скорее, о нежелании действовать, нежели наоборот) и его мнение о том, что адаптация к изменению климата должна быть проактивной.

Связь между общественным мнением и мерами правительства Гидденс рассматривает в контексте теории Кингдона (Kingdon, 1984) о политических течениях, окнах возможностей и политических предпринимателях. Эта теория предлагает решения возникающих проблем тем, кто ждет этих решений. В кризисных ситуациях особенно велика вероятность того, что откроются политические окна (возможности), и решающую роль может сыграть своевременная презентация убедительных решений. Гидденс, правда, использует понятие политического предпринимателя в очень узком смысле, ограничивая его лишь традиционным кругом политиков и тех, кто принимает решения. Интересно, что ни у Кингдона, ни у Гидденса мы не встретим упоминания ученых или каких-либо других экспертов. Их нет в списке тех, кто может влиять на политическое решение. В контексте нашей аргументации и проблематики данной книги этот аспект особенно важен. Гидденс упоминает о «фрейминге» и «фокусирующих событиях», тем самым отдавая должное роли СМИ. Общий настрой нации имеет огромное значение и «оказывает существенное влияние на то, где и когда сходятся в одной точке проблема, политика и политические течения» (Giddens, 2009: 112). Это действительно так, а позицию Гидденса мы разделяем и в том, что не следует слишком сильно полагаться на результаты климатологических исследований, но, несмотря на это, мы считаем, что ученые в роли политических предпринимателей все же заслуживают нашего внимания. Это не значит, что они всегда играют положительную роль. Во-первых, параллельно с ними действуют и другие участники, а во-вторых, ограничение процесса исключительно научной сферой может привести к его замедлению.

МГЭИК, бесспорно, сыграла главную роль в определении политического курса. Без ее участия изменение климата не было бы одной из важнейших глобальных проблем, каковой оно является сегодня. И все же МГЭИК демонстрирует и типичные слабые стороны традиционного модуса отношений между наукой и политикой. Считается, что правительства должны следовать рекомендациям ученых, поскольку последние производят лучшее из возможного знания за счет достижения консенсуса в своей среде. Даже если оставить в стороне вопрос о необходимости консенсуса, МГЭИК пренебрегает важным аспектом, а именно ограниченной возможностью контролировать социальные параметры действия. Возвращаясь к нашему различению, мы можем констатировать, что МГЭИК производила знание для практики, но не практическое знание. Призывая к сокращению выбросов парниковых газов во всем мире, МГЭИК, по-видимому, не учитывает того, что на выбросы влияют факторы, которые превышают возможности политического контроля со стороны правительств. Уровень выбросов парниковых газов зависит от экономической деятельности, а правительства не могут быть заинтересованы в ее сокращении. Так политика оказывается перед необходимостью предпочесть одно другому. Как показывает опыт, до сих пор экономический рост был для политики важнее, чем обеспокоенность потенциальными климатическими кризисами в будущем. Разумеется, у изложенной здесь проблемы нет простого решения. Но оставлять ее вовсе без решения и просто убеждать политиков в том, что они должны набраться духу и поставить экологию выше экономики, нам не кажется разумным. По-видимому, быстрого способа, оставляющего пространство для поиска решений, нет. Единственная реалистичная альтернатива, вероятно, заключается в долгосрочной реструктуризации экономики и общества за счет развития низкоуглеродных технологий и защиты от возможных рисков.

Альтернативой прокрустову ложу сокращения выбросов является анализ ключевых секторов экономики с высоким уровнем выбросов парниковых газов (производство стали, цемента, энергетический сектор) с помощью уравнения Кайя (названному так по имени японского ученого, специалиста в области энергетики Йоши Кайя). Оно показывает, что все антропогенные выбросы являются результатом всего четырех переменных: населения, валового национального продукта (ВНП) на душу населения, потребления энергии на единицу ВНП (энергоемкость) и выбросов на единицу потребления энергия (углеродоемкость). Мы не будем касаться демографической политики ввиду ее политической сомнительности. Кроме того, на демографический рост существенное влияние оказывают такие социальноэкономические факторы, как уровень благосостояния и образования среди женщин. Многое указывает на то, что увеличение выбросов происходит в первую очередь в связи с усилением экономической активности. И если власти не хотят тормозить экономический рост (а в ближайшей перспективе не предвидится никакого многообещающего политического проекта), получается, что климатическая политика должна быть направлена на уменьшение энергоемкости или углеродоемкости энергетики или же на обе эти задачи. Если кардинальное изменение энергоемкости производства невозможно, единственной альтернативой является снижение углеродоемкости энергии. Опираясь на данный метод, Гидденс аргументирует следующим образом (Giddens, 2009: 6):

Если предполагается, что глобальные выбросы к середине века будут сокращены на 80 % или около того, то декарбонизация экономики должна достичь такого масштаба, какого в прошедшие годы не удалось достичь ни одной крупной экономической системе. Политические меры должны быть направлены не на формулировку подобных задач и установление сроков в отношении сокращения выбросов, а на конкретные шаги к этим целям. Так, целевые и временные планы по повышению эффективности в отдельных секторах и развитие безуглеродной энергетики являются, на наш взгляд, шагом в верном направлении. Такая мера, направленная на постепенную декарбонизацию, […] является единственным эффективным способом в борьбе за митигацию последствий изменений климата.

Что нас спасет – наука или техника?

Как утверждают Заревиц и Пильке (Sarewitz & Pielke, 2000), «то, что научная неопределенность в отношении последствий глобального потепления помешала принятию конкретных мер, есть лишь видимость». Эту иллюзию они считают фатальной причиной застоя в климатической политике. Она стоит в одном ряду с традиционным взглядом на отношение между наукой и политикой, о котором мы неоднократно говорили в нашей книге. Эта иллюзия не только парализовала политическую волю, но и привела к расколу в обществе. В той мере, в какой климатическая политика определялась борьбой за ту или иную интерпретацию климатологии, у ее участников была заинтересованность использовать науку в качестве козыря. Плюсы

такого подхода для антиэкологической стратегии очевидны. До тех пор, пока наука не в состоянии дать однозначных результатов, бремя доказывания лежит на тех, кто хочет проводить превентивные меры. Такую же ситуацию мы наблюдали, когда правительство Буша-старшего «открыто оправдывало гигантские исследовательские проекты в области климатологии потребностью устранить неясности, прежде чем начать действовать». Вирт (Weart, 2003: 168) сообщает о меморандуме Белого дома, который по недосмотру стал доступен общественности в 1990 году. Авторы меморандума предлагают «рассказывать о большом количестве неясностей в ответ на обеспокоенность глобальным потеплением». В том же аспекте, но с противоположным знаком трактует эту проблему и Эл Гор, когда констатирует, что «необходимо проведение новых исследований, лучших исследований, более целенаправленных исследований, чтобы закрыть существующие пробелы в различных областях знания и достичь более широкого и прочного политического консенсуса, который требуется для абсолютно новых, беспрецедентных мер по решению данной проблемы» (цит. по: Sarewitz & Pielke jr., 2000: 58). В конечном итоге республиканское правительство и демократический конгресс все же пришли к единому мнению о необходимости новых исследований, хотя и по разным причинам: одна сторона искала оправданий для того, чтобы ничего не делать, в то время как другая сторона искала оправдания для действий.

Эти вывода верны и в отношении политики Буша-младшего, который в 2001 году объявил об одностороннем выходе из Киотского протокола, несмотря на заявления о необходимости «дальнейших исследований». Необходимость исследований – это наименьший общий знаменатель, с которым готов согласиться любой. И, тем не менее, противники широкомасштабной климатической политики по-прежнему оказываются в выигрыше, в отличие от ее сторонников, поскольку институциональное решающее правило («стандартное условие») означает бездействие. МГЭИК принимает этот наименьший общий знаменатель по двум важным причинам: во-первых, в надежде получить деньги на исследования, а во-вторых, веря в то, что когда-нибудь удастся найти неопровержимый аргумент в пользу введения строгого контроля за выбросами (Pielke & Sarewitz, 2003). Готовность поддержать развитие климатологии никак не согласуется с отсутствием инвестиций в исследования и разработку

альтернативных источников энергии и транспорта, а также в подготовку мер адаптации к последствиям изменения климата.

Чтобы реализовать амбициозные цели по сокращению выбросов, необходимо введение беспрецедентных регулятивных мер и огромные инвестиции в исследования и инновационные разработки. Подобные меры не очень популярны в США, но и в других странах они не реализуются должным образом. В соответствии с Киотским протоколом 1997-го года, пространство политических решений было сведено к применению рыночных механизмов. Этим объясняется и смещение политических опций на торговлю сертификатами на эмиссии парниковых газов. Эта идея, пропагандируемая в США и первое время отвергаемая Евросоюзом, в итоге оказалась наименьшим общим знаменателем (Damro & Luaces-Mendez, 2003; Gilbertson & Reyes, 2009). Мы здесь не будем подробно обсуждать рынок торговли эмиссиями и его эффективность для климатической политики (см. Lohmann, 2009; Storm, 2009). Следует, однако, отметить, что расцвет «углеродных рынков» связан, скорее, с увеличением уровня выбросов.

В конечном итоге мы можем констатировать, что стратегия инвестирования средств в научные исследования в качестве единственной меры для политического решения проблемы изменения климата потерпела неудачу. Эта стратегия основывалась на допущении о том, что политики получают правдивую информацию, и точно так же это должно происходить и на международном уровне. Изменение климата – это глобальная проблема, однако неясно, как найти глобальное решение в условиях отсутствия действующих структур мирового правительства. Задачей Рамочной конвенции ООН об изменении климата было решение проблемы климата во всей ее многоплановости (т. е. в научном, экономическом, социально-демографическом, технологическом аспекте) при одновременной политической сложности в контексте сообщества государств, которое на настоящий момент насчитывает уже 193 члена и внутри которого необходимо согласие каждого в отдельности. Сегодня, когда мы говорим о том, что мировое сообщество способно создать эффективные структуры мирового правительства одновременно с решением одной из самых сложных глобальных проблем нашего времени, мы выдаем желаемое за действительное.

Мы постарались показать, что знание, если оно хочет стать практическим знанием, должно быть не только релевантным для

практических решений, но и определять инструменты действия. До сих пор климатический дискурс разворачивался в основном на уровне геофизических исследований. Консенсус в отношении причин переменчивого настроя считался условием, необходимым для мотивации к действию тех, кто принимает политические решения. При этом забывали об «остальных» аспектах проблемы. Мы назовем лишь три из них:

1. Какие типы альтернативных источников энергии можно разработать, чтобы они могли составить конкуренцию традиционным источникам? За какой период?

2. Как выглядит поддержка климатической политики со стороны общественности? Насколько население готово принять новые технологии и изменить привычный стиль жизни?

3. Каким образом можно согласовать интересы национальных государств в меняющемся глобализированном мире? Как достичь баланса между «правом на развитие» и целями климатической политики?

Эти вопросы выходят далеко за рамки геофизических исследований. Их анализ требует участия инженеров, политиков, представителей социальных наук и гражданского общества. Стратегия, основанная на уверенности в том, что для поиска решения вопросов климатической политики достаточно консенсуса среди ученых, с треском провалилась.

Глава пятая
Заключительные наблюдения

Читатель, вероятно, помнит, как в первой главе мы представили несколько моделей. Проанализировав три кейса, мы снова обратимся к этим моделям и начнем с модели инструментальности, согласно которой истинное знание надежно и полезно в контексте практического применения. Эта модель, по-прежнему широко распространенная среди наблюдателей и тех, кто принимает политические решения, не может дать убедительного ответа на вопрос о том, почему наука («истинное знание») оказывается эффективной лишь в отдельных, но далеко не во всех случаях. Чтобы ответить на этот вопрос, мы выдвинули тезис, согласно которому для того, чтобы обладать практической значимостью, знание должно содержать в себе релевантные для действия инструменты, чтобы с их помощью человек мог осуществлять необходимые изменения. Для этого мы ввели различение между «знанием для практики» и «практическим знанием». «Знание для практики» транслирует информацию, которая может быть релевантной в практических контекстах (таким образом, мы обращаем внимание на то, что не всякое знание обладает этой характеристикой), а «практическое знание» указывает на рычаги реализации практических мер. Кроме того, мы выдвинули тезис о том, что практическое знание не должно отражать все переменные или все аспекты реальности. Этот тезис влечет за собой критическую переоценку традиционных моделей отношений между знанием и властью, независимо от того, основаны ли они на какой-то конкретной эпистемологической теории, на «линейной» концепции отношений между знанием и властью или на концепции, согласно которой для того, чтобы быть эффективной, теория должна в первую очередь отражать всю многоплановость окружающей нас действительности.

Как наш анализ кейсов соотносится с этими рассуждениями? Каковы практические цели в каждом кейсе? Как можно концептуализировать отношения власти и знания? В расовом дискурсе цель заключалась в создании «здорового» населения путем искоренения «недостойной жизни». Эта цель достигалась за счет мер демографической

политики, начиная с принудительной стерилизации и заканчивая лагерями уничтожения. Суть экономического дискурса заключалась в том, что правительства использовали инструменты финансовой политики для компенсации сбоев рыночных механизмов и преодоления глубокого экономического кризиса. Это были меры, направленные в первую очередь на снижение уровня безработицы и стимуляцию экономической активности. В климатическом дискурсе цель состоит в предотвращении опасного изменения климата путем надлежащих превентивных мер и адаптации к неизбежным изменениям.

В дальнейшем мы рассмотрим некоторые из тех вопросов, которые возникли в связи с нашими тезисами. Проанализированные кейсы отличаются друг от друга в нескольких аспектах. Они разворачиваются в разных исторических, географических, политических и культурных условиях. Их информационная основа закладывается в разных научных дисциплинах, варьируется и круг лиц, консультирующих тех, кто принимает политические решения – это почти единоличное влияние Кейнса (экономический дискурс), научная элита, тесно переплетенная с элитой властной (расовый дискурс), и элитарная организация, связанная с национальными правительствами во всем мире (МГЭИК). И если расовый и климатический дискурс схожи в том, что в них присутствует доминирующая точка зрения, которую разделяют СМИ, организации и те, кто принимает политические решения, то по своей эффективности они сильно отличаются друг от друга. В нацистской Германии расистская политика был реализована за сравнительно небольшой промежуток времени, тогда как климатическая политика по прошествии двадцати лет так и не достигла своей цели. Ниже мы сравним три кейса и попытаемся ответить на вопрос о том, где, когда и почему появлялось знание, способное влиять на политику. Начнем мы с экономического дискурса кейнсианства.

Успех и провал

Как мы показали во второй главе, в анализе, проведенном Питером Холлом (Hall, 1989), можно почерпнуть идеи, помогающие понять причины возникновения кейнсианства. Холл выделяет три взаимосвязанных фактора – теоретическую и академическую правдоподобность, административную жизнеспособность и возможность реализации политическими методами. Холл также анализирует значение политического курса партии власти. Если партия власти была тесно связана с профсоюзами, а проблеме безработицы придавалось большое политическое значение, то вероятность реализации кейнсианской политики была высока. Кроме того, Холл обращает внимание на внешние потрясения и кризисы, такие, как экономический кризис 1930-х гг. и вторая мировая война.

Если применить эти критерии к двум другим нашим кейсам, то можно предположить, что в отношении расизма ситуация будет очень схожей, тогда как в отношении дискурса вокруг изменения климата она будет существенно отличаться. Теоретическая привлекательность расистских теорий в 1930-е годы была довольно высокой при очень слабом протесте против нее. Власть в государстве контролировалась диктаторским режимом, и со стороны чиновников не было массового неприятия или даже отдельных попыток остановить организацию массового уничтожения. Расистский дискурс пользовался широкой поддержкой общественности. Можно сказать, что имело место «спонтанное одобрение» (Gramsci, 1971: 12). История, развернувшаяся вокруг проблемы изменения климата, совершенно другая. Здесь мы видим науку под огнем критики, несмотря на существование базового минимального консенсуса среди научной элиты и алармистское освещение проблемы в СМИ на протяжении нескольких прошедших лет. Политическая ориентация правительств здесь, по-видимому, не играет хоть сколько-нибудь значимой роли. Среди тех, кто реализует климатическую политику, есть и правые, и левые. Германия приступила к реализации при канцлере Коле, а красно-зеленая коалиция продолжила этот курс. В Великобритании закон о климате приняла Лейбористская партия, но начало климатической политике в конце 1980-х положила еще Маргарет Тэтчер. В США политические партии играют более важную роль. Считается, что во время правления Клинтона-Гора (или при новом президенте Обаме) власти Соединенных Штатов действовали активнее в области климатической политики, чем при Буше-старшем и Буше-младшем. Однако во всех странах имеет место противостояние между различными министерствами и, прежде всего, между департаментом охраны окружающей среды, с одной стороны, и департаментом финансов и энергетики, с другой стороны^[152]. В некоторых крупных государствах нет и широкой политической коалиции, которая бы поддержала кардинальные меры климатической политики. Там, где такая коалиция, по общему мнению, существует (как, например, в Германии или Великобритании), тем не менее, остается открытым вопрос, следует ли видеть в факте ее существование спонтанное согласие (Gramsci, 1971) или, скорее, «разрешительный консенсус» (Key, 1961). В любом случае эта коалиция еще не подвергалась настоящей проверке. Британский Закон об изменении климата 2008-го года был в кратчайшие сроки принят парламентом без какого-либо участия оппозиции. Что касается Германии, то здесь в последнее время наблюдалось усиление скептического настроения общественности, что весьма странно, учитывая воодушевление предыдущего периода.

Имеют место и принципиальные сомнения в эффективности политических мер. Многие наблюдатели отмечают, что вряд ли можно считать эти меры чем-то само собой разумеющимся. Вмешательство в сложные системы почти всегда влечет за собой непреднамеренные побочные последствия, и поэтому неудивительно, что они не всегда эффективны. Еще Роберт Мертон (Merton, 1937) писал о трех типах непреднамеренных побочных последствий – функциональных, дисфункциональных и иррелевантных. Поэтому в каком-то смысле не будет ничего удивительного, если климатическая политика не достигнет своей цели. В связи с этим нам надо попытаться понять причины успеха евгеники и расовой политики в нацистской Германии и кейнсианства в послевоенной Европе и Америке. Мы предлагаем два варианта объяснения. В первом варианте речь идет о диктаторском характере политического режима в Германии в то время, когда там воплощалась в жизнь расистская политика. Расовая политика в Германии 1930-1940-х годов была реализована террористическими методами, с помощью которых режим запугивал своих противников. В то же время эта политика встретила молчаливое или даже открытое одобрение значительной части общества. Ведь были и те, кому расистская политика, в частности, высылка лиц не арийского происхождения из мест, где они работали и проживали, была на руку.

Что касается кейнсианства, то его успех мы связываем с другим аспектом авторитета властей, позволившего им устанавливать процентные ставки и регулировать денежное обращение. Правительства контролировали денежные рынки в 1930-х годах и позднее (вплоть до либерализации в конце 1980-х). Поэтому макроэкономические параметры можно было менять одним росчерком пера. Сложнее объяснить, каким образом кейнсианские идеи стали частью репертуара мер экономической политики в западных обществах. Идеи Кейнса постепенно завоевывали популярность и вытесняли традиционные экономические воззрения. Наиболее интенсивным этот процесс был в послевоенные годы. И, наверное, неслучайно кейнсианская макроэкономическая политика получила широкое признание именно в послевоенное время, когда у важнейших мировых держав уже был опыт широкомасштабного государственного вмешательства в жизнь общества.

Изменение климата: сложные темы, сложные переговоры

Привлекательность авторитарных решений характерна не только для расовой политики. Казалось бы, в климатической политике для обеспечения «надежности» климата диктаторские или террористические меры неприемлемы. Однако и здесь существуют сторонники реформирования демократических институтов ради преодоления глобального кризиса. По их мнению, мы должны временно отменить демократические права (как это делается при военном положении) и воплотить в жизнь агрессивные меры, необходимые для предотвращения «опасного изменения климата». Помимо политической и этической неприемлемости подобных предложений, их реализация, вполне вероятно, повлечет за собой дисфункциональные последствия. Диктаторские решения были бы еще большим злом, чем та проблема, перед которой мы оказались. Ведь сама попытка утвердить диктаторские режимы в либеральных демократических странах может стать причиной социальной и политической нестабильности, которая, если верить климатическим детерминистам, выступающим с подобными предложениями, является одним из важнейших негативных последствий миграционных потоков вследствие изменения климата.

Еще до дебатов вокруг изменения климата раздавались голоса «зеленых», требовавшие решительных мер (см. Hardin, 1974; Harich, 1975). А не так давно австралийские ученые Ширман и Смит (Shearman & Smith, 2007) настаивали на том, что для реализации научного консенсуса в отношении выбросов парниковых газов нам нужна авторитарная форма правления. Известный исследователь климата Джеймс Ханзен сетует на то, что демократический процесс неэффективен в решении проблемы изменения климата. А Джеймс Лавлок в своей книге «Исчезающее лицо Геи» призывает отказаться от демократии, чтобы напрямую заняться проблемой изменения климата. Кто-то говорит о новой войне, в которой мы должны приложить все усилия для того, чтобы вырвать мир из летаргического сна (ср. критический анализ этой позиции в: Stehr & Storch, 2009).

Подобные рекомендации предполагают, что для реализации адекватных мер климатической политики нам нужна лишь политическая воля. Но не все так просто. Опросы общественного мнения показывают, что две трети населения во всех значимых государствах обеспокоены изменением климата и в какой-то степени готовы поддержать соответствующие меры. Вопрос в том, что именно можно изменить на базе существующих технологий и стилей жизни и сколько людей готово за это заплатить. Здесь политики, от которых требуют радикальных перемен, начинают колебаться. Нордхаус и Шелленбергер (Nordhaus & Shellenberger, 2009) связывают это с презентацией климатологии в СМИ^[153].

Опросы общественного мнения также показывают, что население склонно придавать экономической ситуации больше значения, чем экологическим проблемам. В 2010 году Исследовательский центр Пью опубликовал данные исследования на тему «Главные проблемы, беспокоившие население в 2010 году: экономика, работа, терроризм». Согласно результатам исследования, «глобальное потепление находится в самом низу списка проблем, беспокоящих общественность; лишь 28 % опрошенных считают эту проблему главной, а это самый низкий показатель среди тем, о которых шла речь в опросе»^[154]. Это означает, что успешная климатическая политика должна сочетать в себе оба аспекта – экологию и экономику. Лобовая атака на эмиссии углеродов обречена на неудачу. Так какие же меры могут быть приняты, учитывая, что уровень выбросов варьируется в зависимости от экономической активности?

Правительства всех стран единодушно признают необходимость избегать резкого ухудшения рыночной конъюнктуры, даже если для этого нужно поступиться экологическими целями. Поскольку сокращение выбросов парниковых газов тесно связано с экономической деятельностью, вряд ли правительства решат принести в жертву экономический рост в своей стране ради «спасения планеты». В этом отношении очень интересна аналитическая статье в Stern, опубликованная по поручению британского правительства в октябре 2006-го года. В статье предпринимается попытка проанализировать экономику изменения климата, чтобы сформулировать аргумент с точки зрения корыстного интереса, на языке анализа затрат и полезности. Разумеется, авторы статьи не заходят настолько далеко, чтобы рекомендовать властям такие инструменты, которые бы могли обременить экономику. Из рекомендованных политических инструментов главным является торговля сертификатами на выбросы СО₂, которая пропагандируется в Великобритании и странах ЕС. Почему? Во-первых, в этих странах общественность оказывает давление на правительство, вынуждая его не снижать планку целей климатической политики. Правительства пошли на уступки экологическим организациям и «зеленым партиям» в поиске «зеленых голосов». Однако признание проблемы изменения климата политической проблемой еще не означает, что власти согласны реализовывать радикальные рекомендации «зеленых» (как, например, призывы к ограничению глобализации, переходу к возобновляемым источникам энергии без атомной энергетики, деиндустриализации и т. д.). В попытке создать политический альянс участвуют «зеленые» избиратели, предприятия с концепцией устойчивого развития, сектор возобновляемой энергии и не в последнюю очередь те, кто так или иначе участвует в торговле квотами на выбросы парниковых газов. И здесь Лондон как значимая финансовая площадка играет ключевую роль для Великобритании. Сюда же относится и тот факт, что Великобритания и ЕС, несмотря на разногласия по другим вопросам, сумели прийти к единому мнению относительно общего курса. Что касается рынка квот на выбросы углерода, то от него вряд ли можно ожидать практических результатов в отношении энерго– и углеродоемкости энергетики. Нет таких политических рычагов, которые бы могли заставить подобный инструмент работать в рыночной экономике. И, тем не менее, такие инструменты, ориентированные как раз на рынок, предоставляют широкую платформу для политического альянса, который мог бы поддержать (номинально) кардинальные сокращения выбросов углерода. Мы говорим «номинально», так как нельзя забывать, что цель Великобритании – сокращение выбросов СО₂ на 80 % к 2050-му году. Это очень долгосрочная цель, которая дает возможность незаметно переложить необходимость решительных и болезненных действий на будущие правительства. Во всяком случае, есть мнение, что все, что мы слышим сегодня, – это всего лишь дешевая риторика.

Какие же есть перспективы успешной климатической политики? Мы рассмотрим позицию Линдблома, изложенную в первой главе этой книги, и сопоставим «синоптическую точку зрения» с инкрементальным подходом, основанным на теории незатухающих колебаний. МГЭИК в своей управленческой стратегии как бы стремится регулировать функционирование системы «Земля» (Eastin et al., 2010). Это очень близко к синоптическому подходу^[155]. Эксперты МГЭИК пытаются составить полную картину всех элементов, которые могут иметь значение для принятия политического решения.

В чем же суть инкрементального подхода^[156]? Как показывает «Харту-эллский документ»^[157] (Prins et al., 2010), есть и другие, потенциально более эффективные рычаги, которые до сих пор не принимались во внимание. Авторы документа выделяют вмешательства, направленные на кратковременные и долговечные климатические факторы, и предлагают различные эффективные инструменты климатической политики, как то: устранение сажи, охрана тропических лесов и расширенное применение Монреальского протокола^[158].

Этот прагматичный подход представляется нам разумным, поскольку в нем содержится ряд так называемых беспроигрышных мер («no-regret measures»), внедрение которых желательно по иным причинам, но в то же время будет иметь позитивное воздействие на климат. Еще одно преимущество этих рекомендаций заключается в том, что следовать им можно и без заключения глобальных соглашений. Эти цели можно воплощать на региональном уровне или, как в случае Монреальского протокола, когда необходимый международный инструмент уже существует, на международном уровне.

До сих пор правительства более чем 190 стран, объединенных глобальными договоренностями, лишь блокировали друг друга, преследуя свои корыстные интересы и одновременно пытаясь прийти к единому мнению по многим непростым вопросам, упакованным в один нереалистичный пакет (Hulme, 2010). Несмотря на то, что все признают серьезность климатического кризиса, ни одна нация не хочет брать на себя обязанности других.

Знание, общество и эксперты

В период между 1920-м и 1930-м годом, а также в конце 1980-х в отношениях между наукой и политикой и – что, возможно, еще более важно в контексте нашего исследования – в социально-научной рефлексии произошел важный сдвиг. Время наивных упований на науку осталось в прошлом. После применения ядерного оружия в конце второй мировой войны и многочисленных технологических катастроф беспрецедентного масштаба западная цивилизация начала терять веру в благословенные плоды науки и техники. Сегодня гораздо более широкие слои населения осознают расхождение между научным и социальным прогрессом. В то же время общество стало более чувствительным к политическому использованию знания, особенно в тех случаях, когда научные познания служат оправданию политических решений. Доверие к науке утрачено. Все мы знаем, что ноу-хау не объективны и в политической борьбе могут использоваться враждующими лагерями. Одни сетуют на «конец эпохи достоверности», другие его приветствуют (что подтверждается постмодернистским трендом в социальных и гуманитарных науках). Тем не менее, старые взгляды не исчезли бесследно. И сегодня нам представляется разумным в спорных вопросах обращаться к науке, которая выступает в роли третейского судьи. Мы все еще надеемся на неподкупные, беспристрастные исследования вне идеологической и политической борьбы, даже если знаем, что в конечном итоге наука не может отвечать нашим ожиданиям. В этих новых условиях и возник климатологический дискурс.

Впрочем, старшее поколение ученых, кажется, не обратило внимания на произошедшие изменения. Так, например, Джим Лавлок сетует на то, что сегодня все больше людей имеют доступ к высшему образованию, и, как результат, наука уже не является делом элиты. Достается от него и современной системе исследований:

Еще не так давно, до 1960-х годов, наука была по большей части призванием. В то время, когда я еще был молод, я не хотел заниматься ничем, кроме науки. Сегодня они уже не такие. На науку им вообще наплевать. Они идут в эти гигантские университеты массового производства и сходят с них, как с конвейера. Они говорят: «Наука дает возможность хорошей карьеры. Можно получить пожизненную должность в правительстве». Так настоящей наукой не занимаются (Lovelock, 2010).

Возможно, в этой критике и есть зерно истины, однако Лавлок не учитывает тот факт, что в современном обществе в целом увеличился объем знаний, и гораздо больше людей информированы о науке и политике, чем даже в 1960-е годы.

Может ли наука помочь в деполитизации спорных вопрос и тем самым упростить поиск их решения? Это идею поддерживают многие, в том числе и Питер Хаас, предложивший понятие «эпистемического сообщества». Представление о том, что когнитивный консенсус облегчает политическое действие, для многих является само собой разумеющимся. Логично было бы предположить, что МГЭИК – наиболее показательный пример подобного эпистемического сообщества. Однако Хаас так не считает. Вот что он пишет о МГЭИК:

МГЭИК интересна тем, что на ее примере мы ясно видим, как правительства могут влиять на ход научных консультаций. Если поближе взглянуть на взаимодействие науки и власти в МГЭИК, то можно проследить, с одной стороны, эмпирически, как эта динамическая интеракция происходит в связи с главными актуальными вопросами, а, с другой стороны, теоретически, где проходят границы между автономной наукой и социальным научением. Научный консенсус еще недостаточно силен, в связи с чем имеющееся научное знание пока не может быть использовано в полной мере. Однако тот факт, что в случае изменения климата мы пока еще не располагаем знанием, которое можно было бы применить на практике, во многом связан с политической процедурой отбора, логически следующей из структуры МГЭИК, и, соответственно, указывает на политические границы готовности правительств признать за научными учреждениями определенную степень автономии и на время отложить консультации (Haas, 2004: 580).

Хаас совершенно справедливо обращает внимание на то, что в середине 1980-х годов правительства промышленных стран хотели снова взять под контроль потенциально нестабильный процесс, устав от постоянного давления в связи с многосторонними соглашениями и будучи обеспокоенными тем, что неподконтрольные научные учреждения могут дать ход политике, неоправданной с точки зрения правительства.

Различные научные конференции в период с 1985-го по 1988-й год настойчиво продвигали тему глобального потепления, и апофеозом стала конференция в 1988 году в Торонто, в резолюции которой выдвигалось требование сократить выбросы парниковых газов на 20 %. Одним словом, правительства «хотели взять под контроль любое проявление независимого политического давления, исходящего от организованного участия ученых в совместных дискуссиях об изменении климата» (Haas, 2004: 584). Но в то же время среди научного сообщества очень многие были склонны видеть явные преимущества в координации исследовательских отчетов из разных стран. Ученые, обеспокоенные проблемой глобального потепления, усматривали в этом возможность высказаться и тем самым оказать влияние на политический процесс. Казалось, что «говорить правду властям» гораздо легче, когда все придерживаются одного мнения (оценку этой ситуации см. в: Grundmann, 2006). В конечном итоге стремление правительств контролировать науку совпало с желанием некоторых ученых распространять свои идеи наиболее эффективным способом, не «вызывая путаницы в умах».

Хаас ссылается на теорию «принципиал-агент» и утверждает, что правительства («принципиал») очень тщательно и продуманно выстраивали структуру МГЭИК, чтобы защитить себя от каких бы то ни было неожиданностей. Впрочем, существуют однозначные признаки того, что отчеты МГЭИК с течением времени становились все более драматичными. Кто хотел этого избежать? США или ЕС? И здесь мы видим, что принципиал в данном случае – это не один действующий субъект, а целое множество. Для одних усиление драматизма служит политическим инструментом для продвижения конкретных мер (прежде всего внутри ЕС), для других оно становится проблемой. Но Хаас в своей концепции не учел отсутствие полезного или, если использовать нашу терминологию, практического знания в докладах МГЭИК. В отличие от Хааса, мы считаем, что проблема МГЭИК заключается не столько в отсутствии научного консенсуса по основным вопросам антропогенного потепления и его причина, а в отсутствии знания, которое бы правительства могли применить на практике.

Хаас описывает неэффективность работы МГЭИК и в качестве причины называет отсутствие научного понимания. Он пишет, что

научное понимание значимых глобальных систем, влияющих на повышение температуры Земли, по-прежнему остается сравнительно незрелым. […] Научная точность докладов МГЭИК по-прежнему недостаточная. Мы видим лишь приблизительные оценки глобального потепления и его последствий, а углеродные модели не в состоянии адекватно объяснить круговорот углерода в природе (Haas, 2004: 581 и далее).

Далее Хаас критикует МГЭИК за то, что предложенные ею сценарии настолько приблизительны, что не вызывают никакого политического интереса у стран-участниц (Haas, 2004: 581 и далее). Эта оценка отчасти верна, однако не затрагивает главного. Хаас исходит из того, что если ученые смогут лучше понять проблему, то и климатическая политика будет лучше. Такая аргументация, однако, ставит его в непростое положение. По сути, он является сторонником климатической политики, но в то же время, как и скептики, требует улучшения научных исследований, якобы необходимых для ее оправдания. Если следовать его логике, то не покидает впечатление, что провал МГЭИК является для него неожиданностью. Соответственно, МГЭИК он считает «крайним случаем» и сравнивает его с «большинством остальных транснациональных и глобальных экологических вопросов», где научный консенсус предшествовал политическим дискуссиям. Как мы показали ранее на примере ситуации вокруг озонового слоя, это не так. Здесь прогресс в научных исследованиях шел параллельно с политическим процессом, а некоторые важные научные результаты были получены уже после того, как были приняты важные политические решения. Кейнс разрабатывал свою теорию в период, когда он уже был консультантом при правительстве. Лишь евгеника уже состоялась как наука в виде дарвинской теории эволюции. Вывод Хааса о том, что климатологию нужно защищать от политики, безусловно, правильный, особенно в контексте недавнего кризиса доверия после «климатгейта»^[159]. Однако Хаас, на наш взгляд, слишком многого ждет от научного консенсуса, который, как он надеется, может решающим образом повлиять на политику.

Кризис

Остается надеяться только на то, что правительства возьмут курс на новую, радикальную климатическую политику, когда поймут, что все другие альтернативы себя не оправдали. Как пишут Оливер и Пембертон (Oliver & Pemberton, 2004: 416), «существующим на данный момент институтам нужен шок (или несколько шоков) извне, чтобы направить трансформационные силы в правильное русло, причем шок этот должен быть достаточно сильным, чтобы он навсегда смел прочно утвердившийся алгоритм принятия решений». Вот как описывают значение кризисов для реструктуризации дискурсов Джессоп и Оостерлинк (Jessop & Oosterlynk, 2008: 1158 и далее):

В настоящий момент в рутинных социальных практиках происходит непрерывный трансформационный процесс, вызванный намеренно или происходящий помимо нашего сознательного участия. В связи с этим встает вопрос о регулировании практик при нормальных условиях и о возможностях радикальной трансформации в первую очередь в условиях кризиса. Последнее, как правило, ведет к потере когнитивной и стратегической ориентации со стороны социальных сил, а одновременно с этим растет число интерпретаций и рекомендаций. Несмотря на это, одни и те же базовые механизмы, по-видимому, служат выбору и утверждению кардинально новых практик и укреплению практик рутинных.

Доббин (Dobbin, 1993: 1) сравнивает индустриальную политику 1930-х во Франции, Великобритании и США и приходит к выводу, что правительства этих стран отреагировали на экономический спад резкой сменой стратегии. Испробовав все традиционные инструменты, находившиеся в их распоряжении, власти убедились в том, что не осталось никаких других альтернатив, а кризис все усугубляется.

Если макроэкономические меры были примерно одинаковыми, то новые меры в в промышленной сфере в разных странах были самыми разными. Новые макроэкономические меры похожи, поскольку в этих странах похожи и отвергнутые макроэкономические традиции. Соединенные Штаты отказались от государственного регулирования рынка в пользу создания картелей, управляемых государством, Великобритания заменила меры по поддержке малых предприятий мерами, направленными на создание гигантских монополий, а Франция сменила этатистский курс на либералистский (Dobbin, 1993: 1).

Суть этой аргументации в том,

что мировой экономический кризис в корне изменил существовавшие индустриальные культуры и побудил правительства разных стран принять меры против последствий утвердившихся политэкономических моделей, которые, по их мнению, способствовали экономическому краху. Тезис о том, что стимулом для этих изменений стал политический конфликт, никак не согласуется с тем, что в каждой из этих стран пришедшая к власти партия проводила в жизнь новые индустриальные стратегии, которые никоим образом не совпадали с ее давно вынашиваемыми идеологическими целями, но которые, как ожидалось, должны были повернуть вспять последствия традиционной индустриальной стратегии, ускорившей, по общему мнению, крах экономики (Dobbin, 1993: 8).

Этот аргумент обращает наше внимание на возможность того, что (только) во времена тяжелого кризиса правительства готовы опробовать нечто совершенно иное, что выходит за рамки их привычного репертуара.

Некоторые полагают, что только глубокий экологический кризис может привести к радикальной декарбонизации нашей нынешней техноструктуры. Сэр Джон Хьютон в интервью Sunday Telegraph в 1995 году сказал: «Если мы в будущем хотим иметь хорошую экологическую политику, то нам нужна катастрофа». Джим Лавлок в интервью Guardian в 2010 году сказал следующее:

Сегодня много спекулируют на тему нестабильности очень крупного ледника в Антарктике [Pine Island Glacier]. Если он и дальше будет таять, он, как утверждается, отколется от материка и обрушится в океан. Этого будет достаточно, чтобы сразу вызвать повышение уровня океана на 2 м, а это гигантский скачок, плюс цунами. […] Вот это было бы событием, способным изменить общественное мнение. [.] Еще один доклад МГЭИК ничего не принесет. Мы так и будем продолжать спорить и доказывать так же, как и сейчас^[160].

И все же, если предположить, что подобная катастрофа действительно произойдет, после чего общественность поддержит реализацию радикальной стратегии предотвращения дальнейших катастроф, то, по всей вероятности, будет уже поздно. В любом случае, в подобной ситуации требуются уже меры по адаптации к случившемуся. Тогда нам уже не нужно будет убеждать общественность в необходимости строительства дамб и плотин.

Хаас также отмечает роль кризисов и объясняет, что «на полезные знания […] обращают хоть какое-то внимание только после того, как до широких масс доходят новости о шоковых событиях или кризисах» (Haas, 2004: 576). Возможно, это в целом так и есть, однако многое зависит от того, как происходит социальное конструирование кризиса. Если мы еще раз посмотрим на все три кейса, то увидим, что в Великобритании и других странах в 1920-е и 1930-е годы имело место четкое осознание экономического кризиса. Все признавали наличие кризиса, и не было никаких дискуссий об определении ситуаций (споры велись вокруг причин и решений).

Как мы видим в случае расовой гигиены, определение ситуации как кризисной было дано политическим руководством Германии, которое объединило расистский дискурс с имперской экспансией. Кроме того, мы видим очень тесную связь между основными научными экспертами и теми, кому принадлежит политическая власть. И те, и другие поддерживали пангерманские политические и военные планы, были убеждены в существовании иерархии рас и в необходимости уничтожения «недостойной жизни». Практически все меры демографического контроля были приняты политической и научной элитой (за очень немногими исключениями, как, например, протест со стороны Союза социалистических врачей, см. Proctor, 1988a). Чувство неотложной необходимости этих мер конструировалось в исторический момент, который привел ко второй мировой войне. Так, с точки зрения фашистского режима в Германии, Холокост и вторая мировая оказались неразрывно связанными. В других странах расоведение тоже имело статус легитимной научной дисциплины, а правительства тоже принимали евгенические законы. Однако там не было столь распространенного ощущения непосредственного кризиса, которое в конечном итоге привело к массовому уничтожению «недостойной жизни».

Что касается изменения климата, то здесь научные и политические дебаты вращаются главным образом вокруг вопроса о том, есть ли непосредственная угроза кризиса или нет. При этом часто приводят в пример озоновую политику, аргументируя, что, возможно, сейчас мы и не видим признаков актуального кризиса (hot crisis, Ungar, 1992), однако в итоге изменение климата может иметь гораздо более серьезные последствия, чем принято считать. Некоторые участники этих дебатов пытались спровоцировать ощущение кризиса при помощи различных средств риторики, например, при помощи графика «хоккейная клюшка», упоминания беспрецедентно высоких средних температур на Земле или переломных моментов (tipping points), задающих такую траекторию климатической системы, из которой уже нет возврата и которая в конечном итоге направляет эту систему по нисходящей спирали, которая заканчивается климатическим коллапсом. Другие опровергали подобные антиутопические сценарии и настаивали на том, что паникерство всегда контрпродуктивно.

Что касается озоновой политики, то для ученых, занимающихся исследованием атмосферы, обнаружение озоновой дыры на самом деле стало полной неожиданностью. Это явление не входило в их список возможных сценариев. Шок был настоящим и быстро распространился в сообществе экспертов, политических кругах и – через СМИ – среди широкой общественности. На тот момент было неясно, станет ли и, если да, то как быстро, стремительное сокращение озонового слоя из локального и временного глобальным и постоянным. Эксперты, пережившие этот опыт, были подготовлены к следующей глобальной экологической катастрофе – к опасному изменению климата. Опираясь на довольно безынтересные модельные проекции повышения средних температур, они стали постепенно внедрять в сознание общественности идею о том, что нас ждут и другие неожиданности (помимо озоновой дыры). В результате общественность стала жить в состоянии непрерывного оповещения о тревоге.

Впрочем, в отличие от кейнсианства или расовой политики в нацистской Германии, в климатическом дискурсе раздавались и продолжают раздаваться голоса тех, кто не поддерживает паникеров. Вначале это был довольно ограниченный и маргинальный круг скептиков, главным образом в США. Этот вид противников алармизма, по всей вероятности, вымер в период с 2005-го по 2009-й год, когда СМИ, в том числе и американские, присоединились к общему хору голосов, призывающих «предотвратить опасное изменение климата». После того, как провалился Копенгагенский политический проект, а незапятнанная репутация науки пострадала в результате скандала вокруг электронной переписки, многие акторы и наблюдатели начали по-новому позиционировать себя и по-новому определять ключевые аспекты климатического дискурса.

Насколько оправданно обращение к авторитету науки в трех наших кейсах? В случае расологии основы были заложены еще до того, как нацисты захватили власть и приступили к реализации расовой политики. Расовая гигиена (основанная на дарвинизме) воспринималась как авторитетная научная дисциплина, требовавшая исключения «ущербных» или «недостойных» человеческих существ из процесса размножения. Как мы показали выше, программа расовой гигиены объединяла философию биологического детерминизма с твердой верой в то, что наука может легитимировать решение социальных проблем тем или иным способом. Нацисты использовали эту научную легитимацию для искоренения всех форм расового, социального и духовного «нездоровья».

Это должно было бы послужить уроком для климатического дискурса. Здесь тоже выбор конкретных действий происходит со ссылкой на авторитет науки, несмотря на то, что принятие адекватных мер по существу является политическим решением. В отношении расового дискурса это означает, что даже если бы выводы евгеники были «истинными», из этого бы не следовало автоматически, что жизнь конкретных людей можно назвать «недостойной», а самих их лишить права на размножение или даже уничтожить. Если такая позиция прочно утвердилась бы на основании прав человека и солидарности, то нацистская расовая политика столкнулась бы с серьезными трудностями. В реальной истории ситуация была обратной: в условиях отсутствия дискурса о правах человека существование евгеники и ее авторитет как науки сильно упростили планирование и реализацию политики уничтожения в нацистской Германии.

Какие выводы отсюда следуют применительно к климатической политике? Могут ли те, кто принимает политические решения, апеллировать к результатам научных исследований и к авторитету науки? И какие ненаучные принципы можно использовать для того, чтобы добиться разумной политики? Безусловно, существует прочный научный консенсус в отношении признания факта антропогенного глобального потепления и его причин. Однако он не скажет нам, что делать. Некоторые именитые ученые требуют кардинально снизить уровень эмиссий углекислого газа в ближайшие десятилетия. Однако до сих пор мировое сообщество не приняло это предложение, стало быть, надо думать, какие здесь возможны альтернативы. Если бы общество было готово к принятию превентивных и/или адаптивных мер, то не было бы и необходимости в новых научных исследованиях, от которых как раз и ждут, что они создадут условия для возникновения этой готовности. А если мы видим в изменении климата угрозу, которой мы хотим избежать, то нам следовало бы попытаться уменьшить нашу уязвимость и принять адаптивные меры (как то: защита берегов и морских побережий, улучшение инфраструктуры и обеспечение стабильного сельскохозяйственного производства). Как и в других отраслях политики, нам приходится действовать на основе неполной информации, следуя принципу инкрементализма. Социальная и экономическая политика – вот наиболее характерные примеры областей, в которых политики, как правило, принимают решения, не дожидаясь новых или более полных отчетов об изученности проблемы. Такие отчеты обычно используются в качестве козырей в попытках убедить противника в правильности выбора, в остальных случаях на них просто не обращают внимания.

Логично было бы предположить, что в начале XXI-го века наши экономические модели будут гораздо эффективнее, чем модели 1930х годов, благодаря чему мы будем гораздо надежнее защищены от обвала конъюнктуры. Однако это иллюзия, и на самом деле все обстоит не так. Это, впрочем, не означает, что за прошедшие десятилетия экономическая наука не продвинулась вперед – как раз наоборот. Политические решения и меры могут разрабатываться и без научных теорий и авторитетов, а иногда и вопреки им. Точно так же увеличились и наши знания о геофизике климатической системы – и они будут продолжать увеличиваться. Но это не означает, что в то же время возросла наша способность к действию. Возрастет ли она когда-нибудь, во многом зависит от технологических инноваций и социальных практик, которые мы должны сформировать.

Есть и другое бросающееся в глаза сходство между дискурсом о расе и дискурсом о климате. И тот, и другой являются наглядным примером технократического подхода к политике, и тот, и другой не предъявляют нам некое политическое решение, а говорят, чего от нас «требует наука». Так политические решения превращаются в научные и технические вопросы. Нацисты брали главные проблемы современности – проблемы расы, пола, преступности и бедности – и превращали их в медицинские или биологические проблемы: «Они утверждали, что Германия находится на грани расового коллапса, и расовая гигиена необходима для того, чтобы защитить Германию от “расового самоубийства”» (Proctor, 1988a: 286). Климатологи говорят нам, что «ради спасения планеты» наука требует сокращения выбросов парниковых газов на 80 процентов до 2050-го года.

За несколько месяцев до саммита в Копенгагене генеральный секретарь ООН Пан Ги Мун сказал:

Переговоры о климате идут гляциальными темпами. Ледники на нашей планете тают теперь быстрее, чем предпринимаются усилия защитить их и нас. Если в Копенгагене не будет достигнута договоренность по широкому кругу вопросов, это будет непростительно с моральной точки зрения, недальновидно с точки зрения экономики и неумно с точки зрения политики. […] Этого требует наука. Это необходимо мировой экономике (№e Associated Press, 22-е сентября 2009 г.).

В заключение мы обратимся к вопросу о том, насколько оправданна надежда, выраженная Отто Нойратом и другими: можно ли объединить общество при помощи науки? Можно ли разрешить политические конфликты при помощи рациональной научной аргументации? Давайте вспомним максиму Нойрата, согласно которой «метафизические понятия разобщают, научные – объединяют». Если идеологические и политические аспекты мы причислим к метафизическим, то придем к удивительному выводу. В случае Кейнса практические политические меры основывались в первую очередь на политических решениях. Кейнс хотя и был сторонником технократического (и элитарного) мировоззрения, в решающие моменты

поступал иначе. В своих рекомендациях относительно экономической политики он учитывал социально-политическую проблему «негибкой заработной платы» и уважал власть профсоюзов. Свои рекомендации он разрабатывал в противоположность неоклассическим моделям рыночного равновесия, которые предполагали радикальное сокращение оплаты труда. В случае евгеники нацисты использовали идеологию для объединения большей части немецкого народа, а науку – для оправдания своих программ уничтожения. В климатическом дискурсе мы наблюдаем обеспокоенность общественности серьезными последствиями изменения климата (по данным социологических опросов). Однако когда дело доходит до политических мер, наука используется для разделения, а не объединения. Из-за ложного понимания отношения между авторитетным знанием и политической властью разгорелась борьба за «правильное» понимание климатической системы, которое должно было стать основой практических действий. В результате многие граждане, которые в целом были готовы обсуждать превентивные меры, вообще утратили интерес к проблеме. Многим кажется, что от них теперь ждут, чтобы они присоединились к научной платформе, которая либо выше их понимания, либо сомнительна сама по себе. Возможно, ирония как раз и заключается в том, что научный диспут об изменении климата имеет все признаки религиозной войны.

Литература

Abelshauser, Werner. 1999. ‘War Industry and ‘Wirtschaftwunder’: Germany’s Economic Mobilization for World War II and Economic Success in the Postwar Period.’ Vierteljahrshefte f?r Zeitgeschichte 47(4): 503–538.

Abrams, Philip. 1985. “The Uses of British Sociology, 1831–1932”, in: Martin Bulmer (Ed.) Essays on the History of British Sociological Research, Cambridge. P. 181–205.

Abt, Clark W. (Ed.) 1979. Perspectives on the Costs and Benefits of Applied Social Research, Cambridge, Massachusetts.

Ackerman, James S. 1949. “Ars sine scientia nihil est. Gothic Theory of Architecture at the Cathedral of Milan”, in: The Art Bulletin 31. P. 84–111.

Adams, Robert C., Smelser Neil J., Treiman Donald J. (Eds.). 1982. Behavioral and Social Science Research: A National Resource. Washington, D.C.

Adams, Walter. 1978. “tte Contribution of Economics to Public Policy Formation”, in: J. Milton Yinger, and Stephen J. Cutler (Eds.) Major Social Issues. A Multidisciplinare View. New York. P. 358–369.

Adler, Emanuel, and Peter M. Haas. 1992. “Conclusion: Epistemic Communities, World Order, and the Creation of a Reflective Research Program”. International Organization 46. P. 367–390.

Adorno, Theodor W. et al. 1969. Der Positivismusstreit in der deutschen Soziologie. Neuwied.

Albert, Ethel M. 1954. ’’Causality in the Social Science“, in: The Journal of Philosophy 51. P. 695–706.

Albert, Hans [1971] 1972. “Kritizismus und Naturalismus: Die ?berwindung des klassischen Rationalit?tsmodells und das ?berbr?ckungsproblem“, in: Hans Albert (Hg.) Konstruktion und Kritik. Aufs?tze zur Philosophie des kritischen Rationalismus. Hamburg. S. 13–38.

Alcamo, Joseph, et al. 1995. “An Evaluation of the IPCC IS92 Emission Scenarios”, in: IPCC (Eds.) Climate Change 1994. Cambridge: Cambridge University Press.

Almond, Gabriel A., Stephen J. Gencop. 1977. “Clouds, Clocks, and the Study of Politics”, in: World Politics 29. P. 489–522.

Andersen L. 2003. Research for Whom? Reconceptualizing the Relationship between Social Science and Public Policy. New York.

Andresen, Steinar, and Shardul Agrawala. 2002. “Leaders, Pushers and Laggards in the Making of the Climate Regime”, in: Global Environmental Change 12(1). P. 41–51.

Apel, Karl-Otto. 1973a. „Die Entfaltung der 'sprachanalytischen' Philosophie und das Problem der Geisteswissenschaften“, in: Karl-Otto Apel, Transformation der Philosophie. Band II: Das Apriorie der Kommunikationsgemeinschaft. Frankfurt/M. S. 28–95.

Apel, Karl-Otto. 1973b. “Die Kommunikationsgemeinschaft als transzendentale Voraussetzung der Sozialwissenschaften”, in: Karl-Otto Apel. Transformation der Philosophie. Band II: Das Apriorie der Kommunikationsgemeinschaft. Frankfurt/M. S. 220–265.

Aron, Raymond. [1960]1985. “Science and Consciousness of Society”, in: Raymond Aron. History, Truth, Liberty. Selected Writings of Raymond Aron. Chicago. P. 199–226.

Aronowitz, Stanley. 1988. Science as Power. Discourse and Idiology in Modern Society. Minneapolis, Minnesota.

Arrhenius, Svante. 1896. “On the Influence of Carbonic Acid in the Air upon the Temperature of the Ground”, in: The London, Edinburgh and Dublin Philosophical Magazine and Journal of Science 5. P. 237–276.

Ach, Mitchell G. 1999. “Kurt Gottschaldt and Psychological Research in Nazi and Socialist Germany”, in: Kristie Macrakis, Dieter Hoffmann (Eds.) Science under Socialism. East Germany in Comparative Perspective. Cambridge, Massachusetts. P. 286–301.

Ashley, David, David Michael Orenstein. 1995. Sociological Theory: Classical Statements. Boston.

Bacon, Francis. 1620. Novum Organum.

Bailey, Kenneth D. 1990. Social Entropy Theory. Albany, New York.

Baldamus, Wilhelm. 1972. “He Role of Discoveries in Science”, in: Heodor Shanin (Ed.) The Rules of the Game. London. P. 276–302.

Balderston, Theo. 2002. Economics and Politics in the Weimar Republic. Cambridge.

Balough, Thomas. 1982. The Irrelevance of Conventional Economics. London.

Balz, Dan. 1997. “Sweden Sterilized Housands of‘Useless’ Citizens for Decades”, in: The Washington Post 120 (August 29). P. A1.

Banton, Michael. 1998. Racial Theories. Second Edition. Cambridge: Cambridge University Press.

Barber, Bernard. 1987. Effective Social Science. Eight Cases in Economics, Political Science, and Sociology. New York.

Barkan, Elezar. 1992. The Retreat of Scientific Racism. Changing Concepts of Race in Britain and the United States between the World Wars. Cambridge, New York.

Barnes, Barry. 1988. The Nature of Power. Urbana and Chicago: University of Illinois Press.

Barnes, John A. 1980. Who Should Know What? Social Science, Privacy and Ethics. Cambridge.

Bates, Benjamin. 1988. “Information as an Economic Good”, in: Vincent Mosco, Jane Wasko (Eds.) The Political Economy of Information. Madison, Wisconsin. P. 76–94.

Bauman, Zygmunt. 1978. Hermeneutics and Social Science. New York.

Bauman, Zygmunt. 1990. Thinking Sociologically. Oxford.

Baur, Erwin, Eugen Fischer, Fritz Lenz [1921] 1927. Grundriss der menschlichen Erblichkeitslehre und Rassenhygiene. Band I: Menschliche Erblehre. M?nchen.

Beal, George M. Et al. (Eds.) 1986. Knowledge Generation, Exchange and Utilization. Boulder.

Beck, Ulrich, und Christoph Lau. 1982. Das Beispiel der Bildungs– und Arbeitsmarktforschung“, in: Ulrich Beck (Hg.) Soziologie und Praxis. Erfahrungen, Konflikte, Perspektiven, Sonderband I Soziale Welt. G?ttingen. S. 369–394.

Beck, Ulrich, und Wolfgang Bonss (Hg.) 1989a. Weder Sozialtechnologie noch Aufkl?rung? Analysen zur Verwendung sozialwissenschaftlichen Wissens. Frankfurt/M.

Beck, Ulrich, und Wolfgang Bonss. 1989b. „Zum Strukturwandel von Sozialwissenschaft und Praxis“, in: Soziale Welt 40. S. 196–214.

Beck, Ulrich, und Wolfgang Bonss. 1984. „Soziologie und Modernisierung: Zur Ortsbestimmung der Verwendungsforschung“, in: Soziale Welt 35. S. 381–406.

Beck, Ulrich. 1982. “Folgeprobleme der Modernisierung und die Stellung der Soziologie in der Praxis”, in: Ulrich Beck (Hg.) Soziologie und Praxis. Erfahrungen, Konflikte, Perspektiven, Sonderband I Soziale Welt. G?ttingen. S. 3-23.

Bell, Daniel, and Irving Kristol (Eds.) 1981. The Crisis in Economic Theory. New York.

Bell, Daniel. 1973. The Coming of Post-Industrial Society. A Venture in Social Forecasting. New York.

Bell, Daniel. 1987. “tte World and the United States in 2013”, in: Daedalus 116. P. 1–31.

Benedick, Richard E. 1991. Ozone Diplomacy: New Directions in Safeguarding the Planet. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Bennis, Warren G., and Kenneth D. Benne, and Robert Chin (Eds.) 1961. The Planning of Change. New York.

Berenbaum, Michael. 1993. The World Must Know: The History of the Holocaust as told in the United States Holocaust Memorial Museum. Boston: Little, Brown and Company.

Berk, Richard A. 1987. “How Applied Research Can Save Sociologists from Themselves”, in: The American Sociologist 18. P. 119–124.

Berlin, Isaiah. 2000. The Power of Ideas. Ed. by Henry Hardy. London.

Beyer, Janice M., and Harrison M. Trice. 1982. “tte Utilization Process: A Conceptual Framework and Synthesis of Empirical Findings”, in: Administrative Science Quarterly 27. P. 591–622.

Biddis, Michael Denis. 1970. Father of Racist Ideology. The Social and Political Thought of Count Gobineau. New York.

Biddle, Bruce J. 1987. “Social Research and Social Policy”, in: The American Sociologist 18. P. 158–166.

Black, Donald. 1972. “The Boundaries of Legal Sociology”, in: Yale Law Journal 81. P. 1086–1110.

Blalock, Hubert M. 1979. “Dilemmas and Strategies of Theory Construction”, in: William E. Snizek, and Elsworth R. Fuhrman, and Michael K. Miller (Eds.) Contemporary Issues in Theory and Research. A Metasociological Perspective. Westport, Connecticut.

Bleaney, Michael. 1985. The Rise and Fall of Keynesian Economics: An Investigation of its Contribution to Capitalist Development. New York: St. Martin’s Press.

Block, Fred, and Larry Hirschhorn. 1979. “New Productive Forces and the Contradictions of Contemporary Capitalism”, in: Theory and Society 7. P. 363–395.

Blume, Stuart S. 1978. “Policy as Theory: A Framework for Understanding the Contributions of Social Science to Welfare Policy”, in: Howard Freeman (Ed.) Policies Studies, Review Annual. Beverly Hills. P. 33–49.

Boas, Franz. 1934. “Race”, in: Edwin R.A. Seligman (Ed.) Encyclopedia of the Social Sciences. Band 13. New York. P. 25–36.

Boehmer-Christiansen, Sonja. 1994a. “Global Climate Protection Policy: ?e Limits of Scientific Advice”. Part 1, in: Global Environmental Change 4. P. 140–159.

Boehmer-Christiansen, Sonja. 1994b. “Global Climate Protection Policy: ?e Limits of Scientific Advice”. Part 2, in: Global Environmental Change 4. P. 185–200.

Boese, Franz. 1939. Geschichte des Vereins f?r Sozialpolitik 1872–1932.

Bohman, James. 1999. „Democracy as Inquiry, Inquiry as Democratic: Pragmatism, Social Science, and the Cognitive Devision of Labor“, in: American Journal of Political Science.

B?hme, Gernot, and Stehr, Nico (Eds.) 1986. The Knowledge Society. Dordreccht.

B?hme Gernot, and Stehr, Nico. 1990. „Wissensgesellschaften“, in: Universitetas 45. S. 225–231.

Bombach, Gottfried et al. (Eds.). 1963. Der Keynesianismus IV: Die besch?ftigungspolitische Diskussion in der Wachstumsepoche der Bunderepublik Deutschland. Dokumente und Analysen. Berlin: Springer-Verlag.

Bormann, F. von. 1937 „Ist die Gr?ndung einer europ?ischen Familie in den Tropen zul?ssig?“, in: Archiv f?r Rassen– und Gesellschafts-Biologie 32. S. 89-114.

B?s, Dieter, und Stolper, Hans-Dieter (Hg.) 1984. Schumpeter oder Keynes? Zur Wirtschaftspolitik der neunziger Jahre. Berlin.

Bosch, Aida, und Kraetsch, Clemes, und Renn, Joachim. 2001. „Paradoxien des Wissenstransfers“, in: Soziale Welt 52. S. 199–218.

Bossard, James H. S. 1932. „Applied Sociology and Major Social Problems”, in: Social Forces II. P. 188–190.

Boulding, Kenneth. 1973. “tte Shadow of the Stationary State”, in: Daedalus 102. P. 89–101.

Bourdieu, Pierre. 1980. Le sens pratique. Paris.

Boykoff, Maxwell T. 2007. “Flogging a Dead Norm? Newspaper Coverage of Anthropogenic Climate Change in the United States and United Kingdom from 2003 to 2006”, in: Area 39 (2).

Boykoff, Maxwell T., and Boykoff, Jules M. 2004. “Balance as Bias: Global Warming and the US Prestige Press”, in: Global Environmental Change 14 (2). P. 125–136.

Bressler, Marvin. 1967. “Sociology and Collegiate Education”, in: La-zarsfeld et al. (Eds.) The Uses of Sociology. New York. P. 45–77.

Brewer, Garry D. 1973. Polititcians, Bureaucrats, and the Consultant. A Critique of Urbam Problem Solving. New York.

Brooks, Harvey. 1982. “Stratospheric Ozone, the Scientific Community and Public Policy”, in: Frank A. Bower and Richard B. Ward (Eds.). Stratospheric Ozone and Man. Boca Raton: CRC Press. 201–216.

Brothwell, John. 1988. “tte General Heory after Fifty Years – Why are We not all Keynesians?”, in: Hillard, John (Ed.) J.M. Keynes in Retrospect. The Legacy of the Keynesian Revolution. Aldershot. P. 45–63.

Browning, Christopher R. 1992. Ordinary Men: Reserve Police Battalion 101 and the Final Solution in Poland. New York.

Brownlee, Elliot W. 1990. “Economists and the Formation of the Modern Tax System in the United States: He World War I Crisis”, in: Furner, Mary O., and Supple, Burry (Eds.) The State and Economic Knowledge. The American and British Experiences. Cambridge. P. 401–435.

Br?ning, Heinrich. 1970. Memoiren 1918–1934. Stuttgart: Deutsche Verlags-Anstalt.

Brunner, Karl, and Meltzer, Allan. 1977. „He Explanation of Inflation: Some International Evidence“, in: American Economic Review 67. P. 148–154.

Brunner, Ronald D. 2006. “A Paradigm for Practice”, in: Policy Sciences 39. P. 135–167.

Brunner, Ronald D. et al. 2005. “Preface”, in: Brunner, Ronald et al. Adaptive Governance. Integrating Science, Policy, and Decision Making. New York. P. VII–XIII.

Brunner, Ronald et al. 2005. Adaptive Governance. Integrating Science, Policy, and Decision Making. New York.

Bulmer, Martin (Ed.) 1985. Essays on the History of British Sociological Research. Cambridge.

Bulmer, Martin (Ed.) 1987. Social Science Research and Government. Comparative Essays on Britain and the United States. Cambridge.

Bulmer, Martin. 1978. “Social Science Research and Policy-Making in Great Britain”, in: Bulmer, Martin (Ed.) Social Political Research. London. P. 3–43.

Bulmer, Martin. 1990. “Successful Applications of Sociology”, in: Bryant, Christopher G.A., and Becker, Henk A. (Eds.) What Has Sociology Achieved? London. P. 117–142.

Bulmer, Martin. 1996. “He Sociological Contribution to Social Policy Research”, in: Clark, John (Ed.) James Coleman. London. P. 103–131. Burke, Kenneth. 1945. A Grammar of Motives. New York.

Burleigh, Michael, and Wolfgang Wippermann. 1991. The Racial State: Germany 1933–1945. Cambridge and New York: Cambridge University Press.

Bush, Vannevar. 1945. Science – The Endless Frontier: A Report to the President on a Program for Post-War Scientific Research. Washington, D.C.

Cains, Glen G., and Watts, Harold W. 1970. “Problems in Making Policy Inferences from the Coleman Report”, in: American Sociological Review 35. P. 228–242.

Calkins, Robert D. 1966. “tte Production and Use of Economic Knowledge”, in: American Economic Review 56. P. 530–537.

Cameron, Norman, and Stevens R. H. (Eds.) 1988. Hitler’s Table Talk. New York, London.

Campbell, John L. 2002. “Ideas, Politics, and Public Policy”, in: Annual Review of Sociology 28. P. 21–38.

Caplan, Nathan. 1979. “tte Two-Communities Theory and Knowledge Utilization”, in: American Behavioral Scientist 22 (3). P. 459–470.

Carnegie Commission on Science, Technology and Go, Enabling the Future. 1999. Linking Science and Technology to Societal Goals. Washington, D.C.

Carroll, James W. 1954. “Merton’s Thesis on Science”, in: American Journal of Economics and Sociology 13. P. 427–432.

Cartwright, Nancy, and Cat, Jordi, and Fleck, Lola, and Uebel, Thomas E. 1996. “Introduction”, in: Cartwright, Nancy, and Cat, Jordi, and Fleck, Lola, and Uebel, Thomas E. (Eds.) Otto Neurath. Philosophy between Science and Politics. Cambridge.

Carvalho, Anabela, and Jacquelin Burgess. 2005. “Cultural Circuits of Climate Change in UK Broadsheet Newspapers, 1985–2003”, in: Risk Analysis 25 (6). P. 1457–1469.

Cash, David W., and Clark, William. 2001. “From Science to Policy: Assessing the Assessment Process”, John F. Kennedy School of Government, Harvard University, Faculty Research Working Papers Series 2001, RWP01-045.

Cash, David W. 2001. “In Order to Aid in Diffusing Useful and Practical Information: Agricultural Extension and Boundary Organizations”, in: Science, Technology & Human Values 26. P. 431–453.

Cash, David W., and Clark, William, and Alcock, Frank, and Dickson, Nancy, and Eckley, Noell, and J?ger, Jill. 2002. “Salience, Credibility,

Legitimacy and Boundaries: Linking Research, Assessment and Decision Making”, John F. Kennedy School of Government, Harvard University, Faculty Research Working Papers Series 2002, RWP02-046.

Cavell, Stanley. 1969. Must We Mean What We Say? New York.

Chamberlain, Houston Stewart [1900] 1968. Foundations of the Nineteenth Century. New York.

Chapman, Ralph J. K. 1990. “Information Diffusion: Reconciling Scientific Knowledge and Public Policy”, in: Prometheus 8. P. 240–256.

Cherns, Albert. 1979. Using the Social Sciences. London.

Chick, Victoria. 1987. “Money Matters”, in: Times Higher Educational Supplement January 2. P. 8.

Christie, Maureen. 2001. Ozone Layer: A Philosophy of Science Perspective. Cambridge: Cambridge University Press.

Cicourel, Aaron V. 1986. “tte Reproduction of Objective Knowledge: Common Sense Reasoning in Medical Decision Making”, in: B?hme, Ger-not, and Stehr, Nico (Eds.) The Knowledge Society. Dordrecht. S. 87-122.

Claessens, Dieter. 1963. “Soziologie als Beruf und das Problem m?glicher Normativit?t angewandter Soziologie“, in: Soziale Welt 14. S. 264277.

Clerc J. O. 1942. “Walras and Pareto: Their Approach to Applied Economics and Social Economics”, in: The Canadian Journal of Economics and Political Science 8. P. 584–594.

Coddington, Alan. 1974. „What did Keynes really mean?”, in: Challenge (November-December). P. 13–19.

Cole, Stephen. 1994. “Why Sociology Doesn’t Make Progress like the Natural Sciences”, in: Sociological Forum 9. P. 133–154.

Coleman, James S. 1970. “Reply to Cain and Watts”, in: American Sociological Review 35. P. 242–249.

Coleman, James S. 1972a. “Integration of Sociology and Other Social Sciences through Policy Analysis”, in: Charlesworth, James C. (Ed.) Integration of the Social Sciences Through Policy Analysis. Monograph 14 of the American Academy of Political and Social Science. Philadelphia. P. 162174.

Coleman, James S. 1972b. Policy Research in the Social Sciences. Mor-ristowen, New Jersey.

Coleman, James S. 1978. “Sociological Analysis and Social Policy”, in: Bottomere, Tom, and Nisbet, Robert (Eds.) A History of Sociological Analysis. London. P. 677–703.

Coleman, James S. 1982. The Asymmetric Society. Syracuse, New York.

Coleman, James S. 1987. “йе Role of Social Policy Research in Society and in Sociology”, in: The American Sociologist 18. P. 127–133.

Coleman, James S. 1990. “Ue Relation of Sociology to Social Action in the New Social Structure”, in: Coleman, James S. Foundations of Social Theory. Cambridge, Massachusetts.

Collingridge, David, and Colin Reeve. 1986. Science Speaks to Power: The Role of Experts in Policymaking. London: Frances Pinter.

Collingridge, David, and Douglas, Jenny. 1984. “Uree Models of Policymaking: Expert Advice in the Control of Envireonmental Lead”, in: Social Studies of Science 14. P. 443–446.

Collins, H. M. 1985. Changing Order. London: Sage.

Collins, Michael. 1988. “Did Keynes Have the Answer to Unemployment in the 1930s?”, in: Hillard, John (Ed.) J.M. Keynes in Retrospect. The Legacy of the Keynesian Revolution. Aldershot. P. 64–87.

Collins, Randall. 1994. “Why the Social Sciences Won’t become HighConsensus, Rapid-Discovery Science”, in: Sociological Forum 9. P. 155177.

Comte, Auguste. 1975. Auguste Comte and Positivism. The Essential Writings. New York.

Connoly, William E. [1974] 1993. The Terms of Political Discourse. Princeton, New Jersey.

Converse, Philip E. 1986. “Generalization and the Social Psychology of ‘Other Worlds’”, in: Fiske, Donald E., and Shweder, Richard A. (Eds.) Metatheory in Social Science. Pluralism and Subjectivities. Chicago. P. 4260.

Cook, Thomas D. 1981. “Dilemmas in Evaluation of Social Programs”, in: Brewer, Marilynn B., and Collins, Barry E. (Eds.) Scientific Inquiry and the Social Sciences. San Francisco. P. 257–287.

Crane, Diana. 1972. Invisible Colleges. Diffusion of Knowledge in Scientific Communities. Chicago.

Crew, David F. (Ed.). 1994. Nazism and German Society. London and New York: Routledge.

Crowley, T. J., Lowery T. 2000. “How Warm Was the Medieval Warm Period?”, in: Ambio 29. P. 51–54.

Daele, Wolfgang van den. 1996. “Objektives Wissen als politische Ressource: Experten und Gegenexperten im Diskurs“, in: Daele, Wolfgang

van den, und Neidhardt, Friedhelm (Hg.) Kommunikation und Entscheidung. Politische Funktionen ?ffentlicher Meinungsbildung und diskursiver Verfahren. WZB-Jahrbuch 1996. Berlin. S. 297–326.

Dahl, Robert A. 1994. “A Democratic Dilemma: System Effectiveness versus Citizen Participation”, in: Political Science Quarterly 109. P. 23–34.

Dahrendorf Ralf. 1968 [1967]. “Sociology and the Sociologist. On the Problem of Heory and Practice”, in: Dahrendorf, Ralf. Essays in the Theory of Society. London. P. 256–278.

Dahrendorf, Ralf. 1963. Die angewandte Aufkl?rung. Gesellschaft und Soziologie in Amerika. M?nchen.

Dahrendorf, Ralf, 1989. “Einf?hrung in die Soziologie”, in: Soziale Welt 49. S. 2-10.

Damro, Chad, and Pilar Luaces-Mendez. 2003. “He Kyoto Protocol’s Emissions Trading System: An EU-US Environmental Flip-Flop”, in: Earth. P. 1–19, http://aei.pitt.edu/archive/00000874.

Dant T., Francis D. 1998. “Planning in Organizations: Rational Conduct or Contingent Activity”, in: SociologicalResearchOnlin3, http://www. socresonline.org.uk/socresonline/3/2/4.html.

Daston, Lorrain, and Galison, Peter. 2007. Objectivity. Cambridge, Massachusetts.

Davidson, Paul. 1984 [1981]. „Die Postkeynesianische Wirtschaftswissenschaft: Die L?sung der Krise in der Wirtschaftstheorie“, in: Bell, Daniel, und Kristol, Irving (Hg.) Die Krise in der Wirtschaftstheorie. Berlin. S. 190–217.

Davidson, Paul. 1978. Money and the Real World. New York: Wiley.

Davidson, Paul. 2009. He Keynes Solution: He Path to Global Economic Prosperity. New York: Palgrave MacMillan.

Davis, Howard R. 1973. “Innovation and Change”, in: Feldman, Saul (Ed.) The Administration of Mental Health Services. Springfield, Illinois. P. 289–341.

Deichmann, Ute. 1992. Biologen unter Hitler. Frankfurt/M.

Dewey, John. 1900. “Psychology and Social Practice”, in: Psychological Review 7. P. 105–124.

Dewey, John. 1931. “Social Science and Social Control”, New Republic 67. P. 276 и далее.

Dewey, John. 1970. “He Development of American Pragmatism”, in: Hayler H.S. (Ed.) Pragmatism: The Classic Writings. New York. P. 23–40.

Dibble Vernon K. 1968. “Social Science and Political Commitment in the Young Max Weber”, in: European Journal of Sociology 9. P. 92–110.

Diesing, Paul. 1982. Science and Ideology in the Policy Sciences. New York: Aldine.

Dobbin, Frank R. 1993. “tte Social Construction of the Great Depression: Industrial Policy during the 1930s in the United States, Britain, and France”, in: Theory and Society 22 (1). P. 1–56.

Drori, Gili S., and Meyer, John W., and Ramirez, Francisco O., and Schafer, Evan. 2003. Science in the Modern World Policy. Institutionalization and Globalization. Stanford, California.

Drucker, Peter F. [1980] 1981a. “Toward the Next Economics”, in: Peter F. Drucker. Toward the Next Economics and Other Essays. New York: Harper and Row. P. 1–21.

Drucker, Peter F. [1981] 1984. “Auf dem Wege zur n?chsten Wirtschaftstheorie“, in: Daniel Bell and Irving Kristol (Eds.) Die Krise in der Wirtschaftstheorie. Berlin: Springer. 1-19.

Drucker, Peter F. 1971. “tte New Markets and the New Capitalism”, in: Daniel Bell and Irving Kristol (Eds.) Capitalism Today. New York: Basic Books. P. 44–79.

Drucker, Peter F. 1981b. “Toward the Next Economics”, in: Daniel Bell and Irving Kristol (Eds.) The Crisis of Economic Theory. New York: Basic Books. P 4-18.

Drucker, Peter F. 1986. “He Changed World Economy”, in: Foreign Affairs. P. 768–791.

Dreyberg, Torben Bech. 1997. The Circular Structure of Power, Politics and Identity. London.

Dubin, Robert. 1976. “Heory Building in Applied Areas”, in: Dunnette, Marvin (Ed.) Handbook of Industrial and Organizational Psychologe. Chicago. P. 17–39.

Dunn, William N., and Holzner, Burkart. 1988. “Knowledge in Society: Anatomy of an Emergent Field”, in: Knowledge in Society I. P. 3–26.

Durkheim, Emile [1895] 1982. Rules of Sociological Method. London.

Durkheim, Emile [1897] 1952. Suicide: A Study in Sociology. London: Routledge & Kegan Paul.

Durkheim, Emile [1909] 1978. “Sociology and the Social Sciences”, in: Emile Durkheim. On Institutional Analysis. Chicago: University of Chicago Press. P. 71–87.

Durkheim, Emile [1912] 1965. The Elementary Forms of Religious Life. New York: Free Press.

Durkheim, Emile [1955] 1983. Pragmatism and Sociology. Cambridge: Cambridge University Press.

East, Edward M. 1929. Heredity and Human Affairs. New York and London: Charles Scribner’s Sons.

Eastin, Joshua, Reiner Grundmann, and Aseem Prakash. 2011. “tte Two ‘Limits’ Debates: ‘Limits to Growth’ and Climate Change”, in: Futures 43. P. 16–26.

Edwards, Paul N. 1996. “Global Comprehensive Models in Politics and Policymaking”, in: Climatic Change 32. P. 149–161.

Edwards, Paul N., and Stephen H. Schneider. 2001. “Self-governance and Peer-Review in Science-for-Policy: The Case of the IPCC Second Assessment Report”, in: C.A. Miller and P. Edwards (Eds.) Changing the Atmosphere: Expert Knowledge and Environmental Governance. Cambridge, Massachusetts. P. 219–246.

Edwards, Paul N., and Stephen H. Schneider. 1999. “Global Climate Science, Uncertainty and Politics: Data-Laden Models, Model-Filtered Data”, in: Science as Culture 8. P. 437–472.

EEA (European Environment Agency). 2005. Annual report 2004. Luxembourg: Office for Official Publications of the European Communities.

Efron, John M. 1994. Defenders of the Race: Jewish Doctors and Race Science in fin-du-siecle Europe. New Haven.

Elias, Norbert. 1989. Studien ?ber die Deutschen. Machtk?mpfe und Habitusentwicklung im 19. und 20. Jahrhundert. Frankfurt/M.

Elias, Norbert. 1974. “tte Sciences: Toward a Heory”, in: Whitley, Richard (Ed.) Social Processes of Scientific Development. London. P. 21–44.

Elias, Norbert. 1971. “Sociology of Knowledge: New Perspectives”, Sociology 5. P. 149–168 & 335–370.

Elster, Jon. 1979. “Risk, Uncertainty and Nuclear Power”, in: Social Science Information 18. P. 371–400.

Elzinga, Aant. 1995. “Shaping Worldwide Consensus: He Orchestration of Global Climate Change Research”, in: Aant Elzinga and Catharina Landstr?m (Eds.) Internationalism in Science. London: Taylor and Graham. P. 223–255.

Entman, Robert M. 1993. “Framing: Toward Clarification of a Fractured Paradigm”, in: Journal of Communication 43 (4). P. 51–58.

Eriksson, Johan. 2005. “Molding Minds Rather than Form Policy: How to Make Research Useful”, in: International Studies Perspectives 6. P. 51–71.

Eriksson, Johan. 1999. “Observers or Advocates: On the Political Role of Security Analysts”, in: Cooperation and Conflict 34. P. 311–330.

Eulau, Heinz. 1973. “Social Revolution and the Consultive Commonwealth”, in: American Political Science Review 67. P. 169–191.

Eze, Emmanuel Chukwudi. 1997. Race and the Enlightenment. A Reader. Oxford.

Ezrahi, Yaron. 1980. “Utopian and Pragmatic Rationalism: tte Political Context of Scientific Advice”, in: Minerva 18. P. 111–131.

Fairchild, Henry Pratt. 1932. “tte Possibility, Character and Functions of Applied Sociology”, in: Social Forces II. P. 182–187.

Farman, J. C., B. G. Gardiner and J. D. Shanklin. 1985. “Large Losses of Total Ozone in Antarctica Reveal Seasonal ClO /NO Interaction”, in: Nature 315. P. 207–210.

Feuer, Lewis S. 1963. The Scientific Intellectual. New York.

Feuer, Lewis S. 1954. “Causality in the Social Sciences”, in: The Journal of Philosophy 51. P. 681–695.

Finkelstein, Norman. 1997. “Daniel Jonah Goldhagen’s ‘Crazy’ tte-sis: A Critique of Hitler’s Willing Executioners”, in: New Left Review 224. P. 39–87.

Fischer, Eugen. 1913. Die Rehobother Bastards und das Bastardisierungsproblem beim Menschen. Anthropologische und ethnographische Studien am Rehobother Bastardvolk in Deutsch-S?dwestafrika. Jena.

Fischer, Frank. 1990. Technocracy and the Politics of Expertise. London: Sage.

Fiske, Donald W. 1986. “Specifity of Method and Knowledge in Social Sciences”, in: Fiske, Donald W., and Shweder, Richard A. (Eds.) Metha-theory in Social Science. Pluralism and Subjectivities. Chicago. P. 61–82.

Fitzgibbons, Athol. 1988. Keynes’ Vision. A New Political Economy. Oxford.

Flyvbjerg, Brent. 1998. Rationality and Power. Democracy in Practice. Chicago.

Flyvbjerg, Brent. 2001. Making Social Science Matter. Why Social Inquiry Fails and how it can Succeed Again. Cambridge.

F?ger, Benedikt, und Taschwer, Klaus. Die andere Seite des Spiegels. Konrad Lorenz und der Nationalsozialismus. Wien.

Freeman, Christopher. 1977. “Economics of research and development”, in: Ina Spiegel-R?sing and Derek de Solla Price (Eds.) Science, Technology and Society: A Cross-Disciplinary Perspective. Beverly Hills, CA: Sage. P. 223–275.

Freeman, Howard S. 1963. “йе Strategy of Social Policy Research”, in: Social Welfare Forum. New York.

Freiburg, Jeanne. 1993. “Counting Bodies: ?e Politics of Reproduction in the Swedish Welfare State”, in: Scandinavian Studies 65. P. 226–36.

Fourier J. B. J. 1824. “Remarques generales sur les temperatures du globe terrestre et des espaces planetaires”, in: Annales de Chimie et de Physique. Vol. 27. P. 136–167.

Fuller, Steve. 1992. “Knowledge as Product and Property”, in: Stehr, Nico, and Ericson, Richard V. (Eds.) The Culture and Power of Knowledge. Inquiries into Contemporary Societies. Berlin. P. 157–190.

Funtowicz, Silvio O. and Jerome R. Ravetz. 1993. “Science for the PostNormal Age”, in: Futures 25 (7). P. 735–755.

Funtowicz, Silvio O. and Jerome R. Ravetz. 1990. Uncertainty and Quality in Science Policy. Dordrecht.

Furner, Mary O. 1975. Advocacy and Objectivity: A Crisis in the Professionalization of American Social Science, 1865–1905. Lexington, Keng-tucky.

Furner, Mary O. 1996. “Social Scientists and the State: Constructing the Knowledge Base for Public Policy, 1880–1920”, in: Fink, Leon, and Leonard, Stephen T., and Reid, Donald M. (Eds.) Intellectuals and Public Life. Ithaca. P. 145–181.

Furner, Mary O., and Supple, Barry (Eds.) 1990a. The State and Economic Knowledge. The American and British Experiences. Cambridge.

Furner, Mary O., and Supple, Barry. 1990b. “Ideas, Institutions, and the State in the United States and Britain: An Introduction”, in: Furner, Mary O., and Supple, Barry (Eds.) The State and Economic Knowledge. The American and British Experiences. Cambridge. P. 3–39.

Galbraith, John K. 1971. A Contemporary Guide to Economics, Peace and Laughter. London.

Galbraith, John, K. 1973. “Power and the Useful Economists”, in: The American Economic Review 63. P. 1–11.

Galton, Francis [1892] 1962. Hereditary Genius: An Inquiry into Its Laws and Consequences. London.

Gans, Herbert J. 1975. “Social Science for Social Policy”, in: Horowitz, Irving L. (Ed.) The Use and Abuse of Social Science. New Brunswick, New Jersey.

Garfinkel, Harold. 1988. “Evidence for Locally Produced, Naturally Accountable Phenomena of Order”, in: Sociological Theory 6. P. 103–109.

Garver, Kenneth L., andBettylee Garver. 1991. “Historical Perspectives: Eugenics – Past, Present, and the Future”, in: American Journal of Human Genetics 49. P. 1109–1118.

Gergen, Kenneth J. 1986. “Correspondence versus Uatonomy in the Language of Understanding Human Acion”, in: Fiske, Donald W., Shweder, Richard A. (Eds.) Metatheory in Social Science. Pluralisms und Subjectivities. Chicago. P. 136–162.

Giddens, Anthony. 1984. The Constitution of Society. Outline of a Theory of Structuration. Cambridge.

Giddens, Anthony. 2009. The Politics of Climate Change. Cambridge: Polity Press.

Giddens, Anthony. 1987. “Nine Heses on the Future of Sociology”, in: Giddens, Anthony (Ed.) Social Theory and Modern Sociology. Oxford. P. 22–51.

Giersch, Herbert. 1961. Allegemeine Wirtschaftspolitik. Grundlagen. Wiesbaden.

Gieryn, Thomas F. 1995. „Boundaries of Science”, in: Sheila Jasanoff et al. (Eds.), Handbook of Science and Technology Studies. Housand Oaks, CA: Sage. P. 393–443.

Giesen, Bernd, und Schneider, Wolfgang L. 1984. „Von Missionaren, Technokraten und Politikern. Deutungsmuster als Determinanten der Interaktion von Wissenschaftlern und Praktikern“, in: Soziale Welt 35. S. 458–479.

Giesen, Bernd. 1983. “Moralische Unternehmer und ?ffentliche Diskussion: ?berlegungen zur gesellschaftlichen Hematisierung sozialer Probleme”, in: K?lner Zeitschrift f?r Soziologie und Sozialpsychologie. S. 230–254.

Gilbertson, Tamra, and Oscar Reyes. 2009. “Carbon Trading: How It Works and Why It Fails”, in: Critical Currents No.7. Uppsala: Dag Hammarskj?ld Foundation.

Gilman, Sander L. 1991. The Jew’s Body. New York: Routledge.

Gilman, Sander L. 1993. “Mark Twain and the Diseases of the Jew”, in: American Literature 65. P. 95–116.

Gilman, Sander L. 1996. Smart Jews: The Construction of the Image of Jewish Superior Intelligence. Lincoln: University of Nebraska Press.

Girod, Bastien, and Wiek, Arnim, and Mieg, Harald, and Hulme, Mike. 2009. “He Evolution of the IPCC’s Emissions Scenarios”, in: Environmental Science & Policy 12. P. 103–118.

Gobineau, Arthur de. 1915. The Inequality of Human Races. New York.

Godin, Benoit. 2006. “tte Lineas Model of Innovation”, in: Science, Technology & Human Values 31(6). P. 639–667.

Goodwin, Craufurd D. 1995. “tte Promise of Expertise: Walter Lippmann and the Policy Sciences”, in: Policy Sciences 28. P. 317–345.

Goffman, Irving. 1974. Frame Analysis. Cambridge: Harvard University Press.

Goldberg, David. 1993. Racist Culture. Philosophy and the Politics of Meaning. Oxford.

Goldhagen, Daniel Jonah. 1996. Hitler’s Willing Executioners. Ordinary Germans and the Holocaust. New York.

Goldstein, Judith. 1994. Ideas, Interests, and American Trade Policy. Ithaca: Cornell University Press.

Gormley, William T. 2007. “Public Policy Analysis: Ideas and Impacts”, in: Annual Review of Political Science 10. P. 297–313.

G?rtemaker, Manfred. 2000. “Politischer Zeitgeist und Geopolitik – ?ber die zeitbedingten Voraussetzungen anwendungsorientierter Wissenschaft”, in: Diekmann, Irene, und Kr?ger, Peter, und Schoeps, Julius H. (Hg.) Geopolitik. Grenzg?nge im Zeitgeist. Potsdam.

Gorz, Andre [1980] 1982. Farewell to the Working Class: An Essay on Post-Industrial Socialism. London: Pluto Press.

Gottweis, Herbert. 1998. Governing Molecules. The Discursive Politics of Genetic Engineering in Europe and the United States. Cambridge.

G?tz, Aly, und Heim, Susanne. 1991. Vordenker der Vernichtung. Ausschwitz und die deutschen Pl?ne f?r eine neue europ?ische Ordnung. Hamburg.

Gouldner, Alvin W. „Toward a Radical Reconstruction of Sociology”, in: Social Policy I.

Gouldner, Alvin W. 1956. “Explorations in Applied Social Science”, in: Social Problems 3. P. 169–181.

Gouldner, Alvin W. 1957. “Theoretical Requirements of the Applied Social Sciences”, in: American Sociological Review 22. P. 92–102.

Gouldner, Alvin W. 1976. The Dialectic of Ideology and Technology. The Origins, Grammar, and Future of Ideology. New York.

Gouldner, Alvin W. 1979. The Future of Intellectuals and the Rise of the New Class. A Frame of Reference, Theses, Conjectures, Arguments, and an Historical Perspective on the Role of Intellectuals and Intelligentsia in the International Class Contest in the Modern Era. New York.

Gourevitich, Peter Alexsis. 1984. “Breaking with Orthodoxy: ?e Politics of Economic Responses to the Depression of the 1930s”, in: International Organization 38. P. 95–130.

Graham, Loren R. 1977. “Science and Values: The Eugenics Movement in Germany and Russina in the 1920s”, in: American Historical Review 82. P. 1133–1164.

Gramsci, Antonio. 1971. Selections from the Prison Notebooks of Antonio Gramsci. Edited and translated by Q. Hoare and G. Smith. London: Lawrence & Wishart.

Granovetter, Mark. 1978. “Threshold Models of Collective Behavior”, in: American Journal of Sociology 83. P. 1420–1443.

Grant, Robert M. 2003. “Strategic Planning in a Turbulent Environment”, in: Strategic Management Journal 24 (6). P. 491.

Green, Warren. 1984. “tte Fate of the Jewish Comminities, Ashkenazim, Krimtchaks and Kariats”, in: Jewissh Social Studies 46. P. 169–176.

Greene, Wade. 1974. “Economists in recession”, in: New York Times Magazine May 12. P. 64.

Grice H. P. 1975. “Logic and Conversation”, in: Cole P. et al. (Eds.) Syntax and Sematics. Volume 3: Speech Acts. New York. P. 41–58.

Grubb M., Vrolijk C., Brack D. 1999. The Kyoto Protocol. A Guide and Assessment. London.

Grundmann, Reiner. 2011 ‘”Climategate” and the Scientific Ethos’, Science, Technology & Human Values (under review).

Grundmann, Reiner. 2009. “The Role of Expertise in Governance Processes”, in: Forest Policy and Economics 11. P. 398–403.

Grundmann, Reiner. 2007. “Climate change and knowledge politics”, in: Environmental Politics 16. P. 414–432.

Grundmann, Reiner. 2006. “Ozone and Climate: Scientific Consensus and Leadership”, in: Science, Technology & Human Velues 31. P. 73–101.

Grundmann, Reiner. 2001. Transnational Environmental Policy: Reconstructing Ozone. London: Routledge.

Grundmann, Reiner. 2002. “Transnational Policy Networks and the Role of Advocacy Scientists: From Ozone Layer Protection to Climate Change”, in: Brohm R., Dingwerth K. (Eds.) Global Environmental Change. Potsdam: Potsdam Institute for Climate Impact Research. P. 405–414.

Grundmann, Reiner, and Mike Scott. 2011 “Disputed climate science in the media: do countries matter?” Aston University, Manuskript.

Grundmann, Reiner, and Ramesh Krishnamurthy. 2010. “tte Discourse of Climate Change: A Corpus-Based Approach”, in: Critical Approaches to Discourse Analysis across Disciplines 4 (2). P. 125–146.

Guala, Alan. 2001. “Building Economic Machines: tte FCC Auctions”, in: Studies in History and Philosophy of Science 32. P. 453–477.

G?nther, Hans F. K. [1925] 1929. The Racial Element of European History. London.

Gusfield, Joseph R. 1975. “tte (F)utility of Knowledge? The Relation of Social Science to Public Policy toward Drugs”, in: The Annals of the American Academy of Political and Social Science 417. P. 1–15.

Haas, Peter M. 1992. “Introduction: Epistemic Communities and International Policy Coordination”, in: International Organization 46. P. 1–35.

Haas, Peter M. 2004. “When Does Power Listen to Truth? A Constructivist Approach to the Policy Process”, in: Journal of European Public Policy 11 (4). P. 569–592.

Haas, Peter M. 1993. „Stratospheric Ozone: Regime Formation in Stages“, in: Young, Oran R., and Osherenko, Gail (Eds.) Polar Politics. CreatingIntrenational Environmental Regimes. Ithaka, New York. P. 152185.

Habermas, J?rgen. 1964. „Dogmatismus, Vernunft und Entscheidung – Zur 'tteorie und Praxis in der wissenschaftlichen Zivilisation“, in: J?rgen Habermas. Theorie und Praxis. Neuwied: Luchterhand. S. 231–257.

Habermas, J?rgen. 1969. Wissenschaft und Technik als Ideologie. Frankfurt/M.

Hacking, Ian. 2005. “Why Race still Matters”, in: Daedalus 134. P. 102–116.

Hagstrom, Warren O. 1965. The Scientific Community. New York: Basic Books.

Hajer, Maarten A. 1995. The Politics of Environmental Discourse: Ecological Modernisation and the Policy Process. Oxford: Oxford University Press.

Hall, Rupert A. 1963. “Merton Revisited or Science and Society in the Seventeenth Century”, in: History of Science 2. P. 1–16.

Hall, Peter A. (Ed.) 1989a. The Political Power of Economic Ideas: Keynesianism Across Nations. Princeton, New Jersey: Princeton University Press.

Hall, Peter A. 1989b. “Introduction”, in: Peter A. Hall (Ed.) The Political Power of Economic Ideas. P. 3–26.

Hammond, Kenneth et al. 1983. “Fundamental Obstacles to the Use of Scientific Information in Public Policy Making”, in: Technological Forecasting and Social Change 24. P. 187–297.

Hankins, Frank Hamilton. 1926. The Racial Basis of Civilization. A Critique of the Nordic Dotrine. New York.

Hansen, Alvin H. 1952. A Guide to Keynes. New York: McGraw-Hill.

Hardin, Garrett. 1974. “Living on a Lifeboat”, in: Bioscience 24 (10). P. 561–568.

Harich, Wolfgang. 1975. Kommunismus ohne Wachstum? Babeuf und der ‘Club of Rome’ Sechs Interviews mit Freimut Duve und Briefe an ihn. Reinbek bei Hamburg: Rowohlt.

Harris, Jose. 1990. „Economic Knowledge and British Social Policy“, in: Furner, Mary O., and Supple, Barry (Eds.) The State and Economic Knowledge. The American and British Experiences. Cambridge. P. 379–400.

Harrison N. E. 2000. “From the Inside Out. Domestic Influences on Global Environmental Policy”, in: Harris P.G. (Ed.) Climate Change and American Foreign Policy. New York. P. 89–109.

Harrod, Roy F. 1951. The Life of John Maynard Keynes. New York: Harcourt, Brace.

Hart, David M., and David G. Victor. 1993. “Scientific Elites and the Making of US Policy for Climate Change Research, 1957-74”, in: Social Studies of Science 23 (4). P. 643–680.

Harwood, Jonathan. 1976. „He Race-Intelligence Controversy. A Sociological Approach I: Professional Factors“, in: Social Studies of Science 6. P. 369–394.

Harwood, Jonathan. 1977. „He Race-Intelligence Controversy: A Sociological Approach II: External Factors“, in: Social Studies of Science 7. P. 1–30.

Haupt, Joachim. 1933. „Freie Forschung im Dritten Reich?“, in: Volk im Werden 1 (2). P. 1–2.

Havelock, Ronald G., and Benne, Kenneth D. [1966] 1969. “An Esploratory Study of Knowledge Unitization”, in: Bennis, Warren B., and Benne, Kenneth D., and Chin, Robert (Eds.) The Planning of Change. New York. P. 151–164.

Hayek, Friedrich A. [1974] 1975a. “He Pretence of Knowledge (Nobel Lecture)”, in: Hayerk, Friedrich. Full employment at Any Price? London.

Hayek, Friedrich A. [1974] 1975b. “Inflation, the Misdirection of Labour and Unemployment”, in: Hayerk, Friedrich. Full employment at Any Price? London. P. 15–29; 30–42.

Hayek, Friedrich A. [1945] 1969. “tte Use of Knowledge in Society”, in: Hayek, Friedrich A. Individualism and Economic Order. Chicago. P. 77–91.

Hayek, Friedrich A. 1967. Studies in Philosophy, Politics and Economics. Chicago.

Hayek, Friedrich A. 1959. Missbrauch und Verfall der Vernunft. Ein Fragment. Frankfurt/M.

Hayek, Friedrich A. 1952. The Counter-Revolution of Science: Studies on the Abuse of Reason. Glencoe, Ill: Free Press.

Heclo, Hugh. 1978. “Issue Networks and the Executive Establishments”, in: Anthony D. King (Ed.) The New American Political System. Washington: American Enterprise Institute. P. 87–124.

Hellpach, Willy H. [1911] 1939. Geopsyche. Die Menschenseele unterm Einfluss von Wetter und Klima, Boden und Landschaft. Leipzig.

Hellpach, Willy H. 1938. „Kultur und Klima“, in: Wolterek, Heinz (Hg.) Klima-Wetter-Mensch. Leipzig. S. 417–438.

Helmer, Olaf [1966] 1970. “Sozialtechnik”, in: Koch, Claus, und Senghaas, Dieter (Hg.) Texte zur Technokratiediskussion. Frankfurt/M. S. 293–329.

Henderson, Charles Richmond. 1912. “Applied Sociology (or Social Technology)”, in: American Journal of Sociology 18. P. 215–221.

Hernes, Gudmund. 2008. “tte Interface Between Social Research and Policy Making”, in: European Sociological Review 24. P. 257–265.

Herrnstein, Richard J., and Murray Charles. 1994. The Bell Curve. Intelligence and Class Structure in American Life. New York.

Hicks, John R. 1937. “Mr. Keynes and the Classics: A Suggested Interpretation”, in: Econometrica 5. P. 147–159.

Hicks, John R. 1974. The Crisis of Keynesian Economics. Oxford: Basil Blackwell.

Hicks, John R. 1985. “Keynes and the World Economy”, in: Fausto Vi-carelli (Ed.) Keynes’s Relevance Today. London: Macmillan. P. 21–27.

Hirschman, Albert O. 1989. “How Keynes Was Spread from America”, in: States and Social Structures Newsletter 10. P. 1–15.

Hirst, Paul, and Grahame Thompson. 1992. “The Problem of ‘Globalization’: International Economic Relations, National Economic

Management and the Formation of Trading Blocs”, in: Economy and Society 21. P. 357–396.

Hoffmann, Stanley. 1975. “Notes on the Elusiveness of Modern Power”, in: International Journal 30. P. 183–206.

Homans, Peter. 1989. The Ability to Mourn. Disillusionment and the Social Origins of Psychoanalysis. Chicago.

Honigsheim, Paul. 1926. “Der Max-Weber-Kreis in Heidelberg”, in: K?lner Vierteljahrshefte f?r Soziologie 5. S. 270–287.

Honneth, Axel. 1998. “Democracy as Reflexive Cooperation. John Dewey and the Theory of Democracy Today”, in: Political Theory 26. P. 763–783.

Hoos, Ida R. 1969. Systemes Analysis in Social Policy. London.

Horkheimer, Max [1932] 1972. “Notes on Science and the Crisis”, in: Max Horkheimer. Critical Theory: Selected Essays. New York: Continuum.

Horowitz, Irving L. 1980. Taking Lives. Genocide and State Power. New Brunswick, New Jersey.

Horowitz, Irving L. (Ed.) The Use and Abuse of Social Science. New Brunswick, New Jersey.

Horowitz, IrvingL. 1970. “Social Science Mandarins: Policymaking as a Political Formula”, in: Policy Sciences 1. P. 339–360.

Horowitz, IrvingL. 1965. “tte Life and Death of Project Camelot”, in: Transaction 3. P. 44–47.

Hotz-Hart, Beat. 1983. „Regierbarkeit im wirtschaftlichen Strukturwandel. Der welrwirtschaftliche Umbruch als Herausforderung wirschaftsplitischer Institutionen“, in: Schweizerisches Jahrbuch f?r politische Wissenschaft 23. S. 293–314.

Howard, Ronald L. 1981. A Social History of American Family Sociology: 1865–1940. Westport, Connecticut.

Hulme, Mike. 2009. Why We Disagree About Climate Change. Cambridge: Cambridge University Press.

Hulme, Mike. 2010. “Moving beyond climate change”, in: Environment 52 (3). P. 15–19.

Hunt, Morton. 1985. Profiles of Social Research. The Scientific Study of Human Interactions. New York.

Huntington, Ellsworth. 1945. Mainsprings of Civilization. New York.

Huntington, Ellsworth. 1935. Tomorrow’s Children. The Goal of Eugenics. New York.

Huntington, Ellsworth. 1927. The Human Habitat. New York.

Huntington, Ellsworth. 1926. The Pale of Progress. New York.

Huntington, Ellsworth. 1924. The Character of Races as Influenced by Physical Environment, Natural Selection and Historical Development. New York.

Huntington, Ellsworth. [1915] 1924. Civilization and Climate. New York.

Huntington, Ellsworth. 1907. The Pulse of Asia. Boston.

Ibarra, Andoni, and Mormann Thomas. 2003. “Engaged Scientific Inquiry in the Vienna Circle. tte Case of Otto Neurath”, in: Technology in Society 25. P. 235–247.

Inciardi, James A. 1987. “Sociology and American Drug Policy”, in: American Sociologist 18. P. 179–188.

IPCC. 2001. Third Assessment Report. Genf. http://www.ipcc.ch/ipc-creports/tar/wgI/070.htm.

IPCC. 2000. Emission Scenarios. Genf. http://www.ipcc.ch/ipccre-ports/sres/emission/index.php?idp=2.

Irwin, Alan, and Wynne, Brian (Eds.) 1996. Misunderstanding Science? The Public Reconstruction of Science and Technology. Cambridge.

Jacobsen, John Kurt. 1995. “Much Ado about Ideas: tte Cognitive Factor in Economic Policy”, in: World Politics 47. P. 283–310.

Jaensch, Ehrich. 1927. Der nordische Gedanke unter den Deutschen. M?nchen.

Jaensch, Ehrich. 1930. Rassenkunde des J?dischen Volkes. M?nchen.

James, Harold. 1989. “What is Keynesian about Deficit Financing? ?e Case of Interwar Germany”, in: Peter A. Hall (Ed.) The Political Power of Economic Ideas. P. 231–261.

J?nicke, Martin. 1986. Staatsversagen. Die Ohnmacht der Politik in der Industriegesellschaft. M?nchen.

Janowitz, Morris. 1971. Sociological Models and Social Policy. Morristown, New Jersey.

Janowitz, Morris. 1972. “Profesisonalization of Sociology”, in: American Journal of Sociology 78. P. 105–135.

Janowitz, Morris. 1978. The Last Half-Century. Societal Change and Politics in America. Chicago.

Jasanoff, Sheila. 1990. The Fifth Branch: Science Advisers as Policymakers. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Jasanoff, Sheila. 1987. “Contested Boundaries in Policy-Relevant Science”, in: Social Studies of Science 17. P. 195–230.

Jasanoff, Sheila. 1996. „Beyond Epistemology. Relativism and Engagement in the Politics of Science“, in: Social Studies of Science 26. P. 393–418.

Jaspers, Karl [1947] 1965. „Die Wissenschaft im Hitlerstaat“, in: Karl Jaspers. Hoffnung und Sorge: Schriften zur deutschen Politik 1945–1965. Munich: Piper. 41–46.

Jaspers, Karl [1945] 1965. “Erneuerung der Universit?t”, in: Karl Jaspers, Hoffnung und Sorge: Schriften zur deutschen Politik 1945–1965. Munich: Piper. S. 31–40.

Jencks, Christopher. 1985. “Methodological Problems in Studying ‘Military Keynesianism’”, in: The American Journal of Sociology 91 (2). P. 373–379.

Jens, Uwe, und Romahn, Hajo (Hg.) 2002. Der Einfluss der Wissenschaft auf die Politik. Marburg.

Jessop, Bob, and Stijn Oosterlynck. 2008. “Cultural Political Economy: On Making the Cultural Turn without Falling into Soft Economic Sociology”, in: Geoforum 39 (3). P. 1155–1169.

Johnson, Nemesis C. 2007. The Last Days of the American Republic (American Empire Project). New York.

Johnson, Elizabeth S., and Johnson, Harry G. 1978. The Shadow of Keynes. Understanding Keynes, Cambridge and Keynesian Economics. Oxford.

Joint Scientific Academies Statement. 2009. http://www.nationalacad-emies.org/includes/G8+5energy-climate09.pdf.

Joint Scientific Academies Statement. 2008. http://www.nationalacad-emies.org/includes/climatechangestatement.pdf.

Kaldor, Nicholas. 1983. Grenzen der ‘General Theory.’Berlin: Springer.

Katona, George. 1978. “Behavioral Economics”, in: Challenge 21. P. 17.

Katz, Jacob. 1980. Exclusiveness and Tolerance: Studies in Jewish-Gentile Relations in Medieval and Modern Times. Westport, CT: Greenwood Press.

Katz, James E. 1987. “Telecommunications and Compters: Whither Privacy Policy?”, in: Society 25. P. 81–86.

Katz, Steven T. 1994. The Holocaust in Historical Perspective. Volume II: The Holocaust and Mass Death before the Modern Age. New York, London.

Kaufman-Osborne, Timothy V. 1985. “John Dewey and the Liberal Science of Community”, in: The Journal of Politics 46. P. 1142–1165.

Kaufman-Osborne, Timothy V. 1985. “Pragmatism, Policy-Science and the State”, in: American Political Science Review 29. P. 827–849.

Kaufmann, Franz-Xaver. 1969. “Soziologie und praktische Wirksamkeit”, in: Sch?fers, Bernhafd (Hg.) Thesen zur Kritik der Soziologie. Frankfurt/M. S. 68–79.

Kaufmann, Franz-Xaver. 1977. “Sozialpolitisches Erkenntnisinteresse und Soziologie”, in: Ferber, Christia von, und Kaufmann, Franz-Xaver (Hg.) Soziologie und Sozialpolitik. Sonderheft 19 der K?lner Zeitschrift f?r Soziologie und Sozialpolitik. Opladen. S. 35–75.

Keane, John, and Owens, John. 1986. After Full Employment. London.

Keane, John. 1988. Democracy and Civil Society. London.

Kettler, David, and Volker, Meja, and Stehr, Nico. 1984. Karl Mannheim. London.

Kettler, David, und Volker, Meja, und Stehr, Nico. 1989. Politisches Wissen. Studien zu Karl Mannheim. Frankfurt/M.

Key, V.O., Jr. 1961. Public Opinion and American Democracy. New York: Alfred A. Knopf.

Keynes, John M. 1930. Treatise on Money. Reprinted in Keynes, Collected Writings. Vol. V.

Keynes, John M. 1981. Collectd Writings, Volume XX: Activities 19291931, ed. by Donald Moggridge. London.

Keynes, John M. [1926] 1984c. “He End of Laissez-Faire”, in: John M. Keynes. Collected Writings. Volume IX: Essays in Persuasion. Cambridge: Cambridge University Press. P. 253–271.

Keynes, John M. [1929] 1984b. “Can Lloyd George Do It?”, in: John M. Keynes. Collected Writings. Volume IX: Essays in Persuasion. Cambridge: Cambridge University Press. P. 86–125.

Keynes, John M. [1930] 1984a. “Economic Possibilities for Our Grandchildren”, in: John M. Keynes. Collected Writings. Volume IX: Essays in Persuasion. Cambridge: Cambridge University Press. P. 321–332.

Keynes, John M. [1930] 1984d. “He Great Slum of 1930”, in: John M. Keynes. Collected Writings. Volume IX: Essays in Persuasion. Cambridge: Cambridge University Press. P. 126–134.

Keynes, John M. [1931] 1963. Essays in Persuasion. New York: Norton.

Keynes, John M. [1931] 1984e. “Economy”, in: John M. Keynes. Collected Writings. Volume IX: Essays in Persuasion. Cambridge: Cambridge University Press. P. 135–149.

Keynes, John M. [1931c] 1984. “Proposals for a Revenue Tariff”, in: John M. Keynes. Collected Writings. Volume IX: Essays in Persuasion. Cambridge: Cambridge University Press. P. 231–244.

Keynes, John M. [1932b] 1982. “tte Economic Prospects 1932”, in: John M. Keynes. Collected Writings. Volume XXI: Activities 1931–1939: World Crises and Policies in Britain and America. London: Macmillan. P. 39–48.

Keynes, John M. [1932c] 1982. “tte World’s Economic Crisis and the Way of Escape” (Halley-Stewart Lecture), in: John M. Keynes. Collected Writings. Volume XXI: Activities 1931–1939: World Crises and Policies in Britain and America. London: Macmillan. P. 50–62.

Keynes, John M. [1933] 1972. “tte Means to Prosperity”, in: John M. Keynes. Collected Writings. Volume IX: Essays in Persuasion. London: Macmillan.

Keynes, John M. 1938. “Letter to Roy Harrod (July 4. 1938)”, in: Keynes, John M. Collected Writings, Volume XIV. London.

Keynes, John M. [1973] 1987. Collected Writings. Volume XIII: The General Theory and After: Part I: Preparation. Ed. Donald Moggridge. London: Macmillan.

Keynes, John M. 1932. „Die wirtschaftlichen Aussichten f?r 1932“, in: Wirtschaftsdienst Heft 5 (January): 15.

Keynes, John M. 1936. The General Theory of Employment, Interest and Money. London: Macmillan.

Keynes, John M. 1978. Collected Writings. Volume XVIII: Activities 1922–1932. Ed. Elizabeth Johnson. London: Macmillan.

Keynes, John M. 1980. Collected Writings. Volume XXVII: Activities 1940–1946. Ed. Donald Moggridge. London: Macmillan.

Keynes, John M. 1982. Collected Writings. Volume XXI: Activities 1931–1939. Ed. Donald Moggridge. London: Macmillan.

Keynes, John M. [1963] Collected Writings. Volume X: Essays in Biography. London: Macmillan.

Keynes, John M. [1930a] 1984. “tte Great Slump of 1930”, in: John M. Keynes, Collected Writings. Volume IX: Essays in Persuasion. Cambridge: Cambridge University Press. P. 126–134.

King, David A. 2004. “Climate Change Science: Adapt, Mitigate, or Ignore?”, in: Science 303 (January). P. 176–177.

King, Lauriston R., and Melanson, Philip H. 1972. “Knowledge and Politics: Some Experiences from the 1960s”, in: Public Policy 20. P. 83–101.

Kingdon, John W. 1984. Agendas, Alternatives, and Public Policies. Boston: Little Brown.

Kirshner, Jonathan. 2009. “Keynes, Legacies, and Inquiry”, in: Theory and Society 38. P. 527–541.

Klages, Helmut. 1977. „Der Beitrag der Sozialwissenschaften zur praktischen Politik“, in: Wissenschaftszentrum (Hg.) Interaktion von Wissenschaft und Plitik. Theoretische und praktische Probleme der anwendungsorientierten Sozialwissenschaften. Frankfurt/M. S. 315-320

Klemperer, Victor. 1995. Ich will Zeugnis ablegen bis zum Letzten: Tageb?cher 1933–1941. Berlin: Aufbau-Verlag.

Klitgaard, Robert. 1997. “Applying Cultural Theories to Practical Problems”, in: Ellis, Richaft J., and Tompson, Michael (Eds.) Culture Matters. Essays in Honor of Aaron Wildavsky. Boulder, Colorado. P. 191–202.

Kneen, Peter. 1984. Soviet Scientists and the State. Albany, New York.

Knorr-Cdtina, Karin D. 1977. “Policymakers, Use of Social Scence Knowledge: Symbolic of Instrumental?”, in: Weiss, Carol (Ed.) Using Social Science Research in Public Policy Making. Lexington, Massachusetts. P. 165–182.

Knox, Robert. 1862. The Races of Men: A Philosophical Inquiry into the Influence of Race in the Destinies of Nations. London.

Kocka, J?rgen. 2005. “Vermittlungsschwierigkeiten der Sozialwissenschaften”, in: Aus Politik und Zeitgeschehen 34–35. S. 17–22.

Kolnai, Aurel. 1977. Ethics, Values, and Reality. Selected Papers. London.

K?nig, Rene. [1958] 1967. „Einleitung“, in: K?nig, Rene. Soziologie. Frankfurt/M.

K?nig, Rene. 1979. „Gesellschaftliches Bewusstsein und Soziologie: Eine spekulative ?berlegung“, in: L?schen, G?nther (Hg.) Deutsche Soziologie seit 1945. Sonderheft 21 der K?lner Zeitschrift f?r Soziologie und Sozialpsychologie. Opladen. S. 358–370.

K?nig, Rene. 1987. „Vorwort: In eigener Sache“, in: K?nig, Rene. Soziologie in Deutschland. Begr?nder, Verfechter, Ver?chter. M?nchen. S. 9-20.

Konr?d, George, and Szelenyi, Ivan. 1979. The Intellectuals on the Road to Class Power. Brighton, Sussex.

Krasner, Stephen D. 1993. “Westphalia and All №at”, in: Judith Goldstein and Robert O. Keohane (Eds.) Ideas and Foreign Policy: Beliefs, Institutions and Political Change. Ithaca: Cornell University Press. P. 235–264.

Krohn, Claus-Dieter. 1981. Wirtschaftstheorien als politische Interessen: Die akademische National?konomie in Deutschland 1918–1933. Frankfurt am Main: Campus.

Krohn, Claus-Dieter. 1987. Wissenschaft im Exil: Deutsche Wirtschafts– und Sozialwissenschaftler in den USA und die New School of Social Research. Frankfurt am Main: Campus.

Krohn, Wolfgang, und Weyer, Johannes. 1989. „Gesellschaft als Labor. Die Erzeugung sozialer Resiken durch experimentelle Forscheng“, in: Soziale Welt 40. P. 349–373.

Krohn, Wolfgang, und Rammert, Werner. 1986. „Technologieentwicklung: Autonomer Prozess und Industrialisierung“, in: Lutz, Burkart (Hg.) Soziologie und gesellschaftliche Entwicklung. Verhandlungen des 22. Deutschen Soziologentages. Frankfurt/M. S. 411–433.

Krohn, Wolfgang. 1981. „'Wissen ist Macht': Zur Soziogenese eines neuzeitlichen wissenschaftlichen Geltungsanspruchs“, in: Bayertz, Kurt (Hg.) Wissenschaftsgeschichte und wissenschaftliche Revolution. K?ln. S. 29–57.

Kroll, Gerhard. 1958. Von der Weltwirtschaftskrise zur Staatskonjunktur. Berlin: Duncker & Humblot.

Kroto, Harold. (no date). http://thesciencenetwork.org/docs/BB3/ Kroto_Heories.pdf.

K?hl, Stefan. 1994. The Nazi Connection: Eugenics, American Racism, and German National Socialism. New York.

K?hl, Stefan. 1997. Die Internationale der Rassisten. Aufstieg und Niedergang der internationalen Bewegung f?r Eugenik und Rassenhygiene im 20. Jahrhundert. Frankfurt/M.

Kuhn, Thomas S. [1962] 1970. The Structure of Scientific Revolutions. Second Edition. Chicago: Chicago University Press.

Kuttner, Robert. 1985. “He Poverty of Economics”, in: Atlantic Monthly. February 1985. P. 74–84.

Kuznets, Simon. 1971. Qualitative Economic Research: Trends and Problems. New York: Columbia University Press.

Kynch, J., and Sen, Amartya. 1983. “Indian Women: Well-Being and Survival”, in: Cambridge Journal of Economics. P. 363–380.

Lammers, Cornelius J. 1974. “Mono– and Polyparadigmatic Developments in Natural and Social Sciences”, in: Whitley, Richard (Ed.) Social Processes of Scientific Development. London. P. 123–147.

Landfried, Christine. 1976. ‘Wissenschaft und Politik in der Krise um 1930 in Deutschland.’ In: Bernard Badura (ed.), Seminar: Angewandte Sozialforschung. Studien ?ber die Voraussetzungen und Bedingungen der Produktion, Diffusion und Verwertung sozialwissenschaftlichen Wissens. Frankfurt am Main: Suhrkamp. 151–183.

Landmann, Oliver. 1981. ‘ffeoretische Grundlagen f?r eine aktive Krisenbek?mpfung in Deutschland 1930–1933.’ In: Gottfried Bombach et al. (eds.), Der Keynesianismus III: Die geld– und besch?ftigungstheoretische Diskussion in Deutschland zur Zeit Keynes. Dokumente und Analysen. Berlin: Springer-Verlag. 215–420.

Landsberg, Paul Ludwig. 1993. “Rassenideologie und Rassenwissenschaft. Zur neuesten Literatur ?ber das Rassenproblem”, in: Zeitschrift f?r Sozialforschung 2. S. 388–406.

Lasswell, Harold D., and Abraham Kaplan. 1950. Power and Society: A Framework for Political Inquiry. New Haven: Yale University Press.

Lasswell, Harold D. 1951. “ffe Policy Orientation”, in: Lerner, Daniel, and Lasswell, Harold D. (Eds.) The Policy Scieces. Stanford, California. P. 3–15.

Latour, Bruno. 1993. We Have Never Been Modern. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Latour, Bruno. 1987. Science in Action: How to Follow Scientists and Engineers through Society. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Latour, Bruno. 1983. “Give Me a Laboratory and I Will Raise the World”, in: Knorr-Cetina, Karin D., and Mulkay, Michael (Eds.) Science Observed. Perspectives on the Social Study of Science. London. P. 141–170.

Lau, Christoph, und Beck, Ulrich. 1989. Definitionsmacht und Grenzen angewandter Sozialwissenschaft:. Eine Untersuchung am Beispiel der Bil-dungs– und Arbeitsmarktforschung. Opladen.

Lau, Christoph. 1984. „Soziologie im ?ffentlichen Diskurs: Voraussetzungen und Grenzen der sozialwissenschaftlichen Rationalisierung“, in: Soziale Welt 35. S. 407–428.

Law, John, and Urry John. 2004. “Enacting the Social”, in: Economy and Society 33. P. 390–410.

Lazarsfeld, Paul F., and Reitz, Jeffrey G. 1975. An Introduction to Applied Sociology. New York.

Lazarsfeld, Paul F., and Sewell, William H., and Wilensky, Harold L. (Eds.) 1967. The Uses of Sociology. New York.

Leff, Nathaniel H. 1988. “Disjunction between Policy Research and Practice: Social Benefit-Cost Analysis and Investment Policy at the World Bank”, in: Studies in Comparative International Research 23. P. 77–87.

Leggett, Jeremy K. 2001. The Carbon War. London: Routledge.

Leijonhufvud, Axel. 1968. On Keynesian Economics and the Economics of Keynes. A Study in Monetray Theory. New York.

Lekachman, Robert. 1968. The Age of Keynes. New York.

Lenger, Friedrich. 1994. Werner Sombart 1863–1941. Eine Biographie. M?nchen.

Lenton T., Held H., Kriegler E., Hall J., Lucht W., Rahmstorf S. et al. 2008. „Tipping Elements in the Earth’s Climate System“, in: Proceedings of the National Academy of Sciences 105 (6). P. 1786.

Lenz, Fritz. 1960. “Die soziologische Bedeutung der Selektion”, in: Hundert Jahre Evolutionsforschung. Stuttgart. S. 368–396.

Lenz, Fritz. 1933. Die Rasse als Wertprinzip. Zur Erneuerung der Ethik. M?nchen.

Lenz, Fritz. 1931. “Die Stellung des Nationalsozialismus zur Rassenhygiene”, in: Archiv f?r Rassen– und Gesellschafts-Biologie 25. S. 300–308.

Lenz, Fritz. 1925. “Oswald Spenglers 'Untergang des Abendlandes' im Lichte der Rassenbiologie”, in: Archiv f?r Rassen– und GesellschaftsBiologie 17. S. 223–231.

Lenz, Fritz. 1924. ‘Eugenics in Germany.’ Journal of Heredity 15: 223231.

Leontief, Wassily [1971] 1985. “Heoreticl Assumptions and

Nonobserved Facts”, in: Wassily Leontief. Essays in Economics. New Brunswick.

Leontief, Wassily. 1985. “Introduction to the Transaction Edition: Academic Economics”, in: Wassily Leontief, Essays in Economics. New Brunswick: Transaction Books. P. IX–XII.

Lerman, Nina E. 1997. “tte Uses of Useful Knowledge: Science, Technology, and Social Boundaries in an Industrializing City”, in: Osiris 12. P. 39–59.

Lerner, Daniel. 1959. “Social Science: Whence and Whither?”, in: Daniel Lerner (Ed.) The Human Meaning of the Social Sciences: Original Essays on the History and the Application of the Social Sciences. Cleveland, OH: He World Publishing Company. P. 13–39.

Lerner, Richard M. 1992. Final Solutions. Biology, Prejudice, and Genocides. University Park.

Leroy-Beaulieu, Anatole. 1895. Israel Among the Nations: A Study of the Jews and Anti-Semitism. New York.

Levy, David L., and Daniel Egan. 2003. “A Neo-Gramscian Approach to Corporate Political Strategy: Conflict and Accommodation in the Climate Change Negotiations”, in: Journal of Management Studies 40 (4). P. 803–829.

Lieberman, Leonard, and Reynolds, Larry T. 1995. “tte Future Status of the Race Concept”, in: Michigan Sociological Review 9. P. 1–18.

Liebersohn, Harry. 1986. Religion und Industrial Society: The Protestant Social Congress in Wilhelmine Germany. Transactions of the American Philosophical Society. Volume 76. Part 6. Philadelphia.

Lieberson, Stanley. 1985. Making it Count. The Improvement of Social Research and Theory. Berkeley.

Liesner, Thelma. 1985. Economic Statistics 1900–1983: United Kingdom, United States of America, France, Germany, Italy, Japan. New York: Facts on File Publications.

Lindblom, Charles E. 1959. “The Science of Muddling Hrough”, in: Public Administration Review 19. P. 79–88.

Lindblom, Charles E. 1972. “Integration of Economics and Other Social Sciences through Policy Analysis”, in: James C. Charlesworth (Ed.) Integration of the Social Sciences through Policy Analysis. Philadelphia: AAPSS. P. 1–14.

Lindblom, Charles E., and Cohen David K. 1979. Usable Knowledge: Social Science and Social Problem Solving. New Haven.

Lindenlaub, Dieter. 1967. “Richtungsk?mpfe im Verein f?r Sozialpolitik (1890–1914)”, in: Vierteljahresschrift f?r Sozial– und Wirtschaftsgeschichte. Wiesbaden.

Lingwood, David A. 1979. „Producing Usable Research: He First Step in Dissemination”, in: American Behavioral Scientist 22. P. 339–362.

Lippitt, Ronald. 1968. “Kurt Lewin”, in: Sills, David (Ed.) International Encyclopedia of the Social Sciences. Vol. 9. New York. P. 266–271.

Lipset, Seymour M. 1979. “Predicting the Future of Post-Industrial Society”, in: Seymour M. Lipset (Ed.) The Third Century: America as a Post-Industrial Society. Chicago: University of Chicago Press. P. 1–35.

Lipset, Seymour M. [1979] 1985. “Predicting the Future: He Limits of Social Science”, in: Seymour M. Lipset. Consensus and Conflict: Essays in Political Sociology. New Brunswick: Transaction Books. P. 329–360.

Lipset, Seymour M. 1994. “He State of American Sociology”, in: Sociological Forum 9. P. 199–220.

Lipsey, Richard G. 1991, “Global Change and Economic Policy”, in: Nico Stehr and Richard V. Ericson (Eds.) The Culture and Power of Knowledge: Inquiries into Contemporary Society. P. 279–300.

Lohmann, L. 2009. “Climate as Investment”, in: Development and Change 40 (6). P. 1063–1083.

Lomborg, Bjorn. 2001. The Skeptical Environmentalist. Cambridge.

L?sch, Niels C. 1997. Rasse als Konstrukt: Leben und Werk Eugen Fischers. Frankfurt am Main: Peter Lang.

Lowe, Adolph. 1977. On Economic Knowledge: Toward a Science of Political Economics. White Plains, New York.

Loyal, Steven, and Barnes, Barry. 2001 “’Agency’ as a Red Herring in Social Theory”, in: Philosophy of the Social Sciences 32. P. 507–524.

Lubasz, Heinz. 1981. “Popper in Utopia”, in: Times Higher Educational Supplement 477. P. 10.

Luckmann, Thomas. 1981. „Vor?berlegungen zum Verh?ltnis von Alltagswissen und Wissenschaft“, in: Janich, Peter (Hg.) Wissenschaftstheorie und Wissenschaftsforschung. M?nchen. S. 39–51.

Luhmann, Niklas. 1992. Beobachtungen der Moderne. Opladen.

Luhmann, Niklas. 1987. “Die gesellschaftliche Verantwortung der Sozilogie”, in: Rudder, Helmut de, und Sahner, Heinz (Hg.) Wissenschaft und gesellschaftliche Verantwortung. Berlin. S. 109–121.

Luhmann, Niklas. 1984. Soziale Systeme. Grundriss einer allgemeinen Theorie. Frankfurt/M.

Luhmann, Niklas. 1981. “Gesellschaftsstrukturelle Bedingungen und Folgerungen des naturwissenschaftlich-technischen Frotschritts”, in: L?-wet, Reinhard et al. (Hg.) Fortschritt ohne Mass? M?nchen. S. 113–134.

Luhmann, Niklas. 1977. “Theoretische und praktische probleme der anwendungsbezogenen Sozialwissenschaften”, in: Wissenschaftszentrum (Hg.) Interaktion von Wissenschaft und Politik. Theoretische und praktische Probleme der anwendungsorientierten Sozialwissenschaften. Frankfurt/M. S. 16–39.

Luhmann, Niklas. 1970. “Sziologische Aufkl?rung”, in: Luhmann, Niklas. Soziologische Aufkl?rung. Aufs?tze zur Theorie sozialer Systeme. Opladen. S. 66–92.

Lundberg, George A. [1947] 1967. Can Science Save Us? New York.

Lynd, Robert. 1940. Knowledge for What? The Place of Social Science in American Culture. Princeton.

Lyons, Andrew P. 1974. The Question of Race in Anthropology from the Time of J.F. Blumenbach to that of Franz Boas, with Particular Reverence to the Period 1830 to 1890 (approx.). Oxford University: Ph.D. Dissertation.

Lysgaard, Sverre, and Schneider Louis. 1953. „The Deferred Gratification Pattern“, in: American Sociological Review, April 18. P. 142–159.

MacIntyre, Alasdair. 1983. “tte Indispensability of Political Theory”, in: Miller, David, and Siedentop, Larry (Eds.) The Nature of Political Theory. Oxford. P. 17–33.

MacKenzie, Donald. 1981. Statistics in Britain, 1865–1930. The Social Cunstruction of Scientific Knowledge. Edinburgh.

MacKenzie, Donald. 1987. “Missile Accuracy: A Case Study in the Social Processes of Technological Change”, in: Bijker, Wiebe. E, and Hughes, Bornas P., and Pich, Trevor J. (Eds.) The Social Constructions of Technological Systems. Cambridge. P. 195–222.

MacRae, Duncan. Jun. 1976. The Social Function of Social Science. New Haven.

Macrakis, Kristie. 1993. Surviving the Swastika Scientific Research in Nazi Germany. New York.

Mann, Michael E., Raymond S. Bradley, and Malcolm K. Hughes. 1998. “Global-Scale Temperature Patterns and Climate Forcing over the Past Six Centuries”, in: Nature 392. P. 779–787.

Mann, Michael E., Raymond S. Bradley, and Malcolm K. Hughes. 1999. “Northern Hemisphere Temperatures during the Past Millennium: Inferences, Uncertainties, and Limitations”, in: Geophysical Research Letters 26 (6). P. 759–762.

Mannheim, Karl [1928] 1952. “Competition as a Cultural

Phenomenon”, in: Karl Mannheim. Essays on the Sociology of Knowledge. London: Routledge and Kegan Paul. P. 191–229.

Mannheim, Karl. 1929. Ideologie und Utopia. Bonn: Cohen.

Mannheim, Karl [1929] 1936. Ideology and Utopia: An Introduction to the Sociology of Knowledge. London: Routledge and Kegan Paul.

Mannheim, Karl. 1932. Die Gegenwartsaufgaben der Soziologie: Ihre Lehrgestalt. T?bingen: J. C. B. Mohr (Paul Siebeck).

Mannheim, Karl. 1940. Man and Society in an Age of Reconstruction. London: Routledge and Kegan Paul.

Marcuse, Herbert [1964] 1989. Der eindimensionale Mensch. Studien zur Ideologie der forgeschrittenen Industriegesellschaft, in: Marcuse, Herbert. Schriften. Band 7. Frankfurt/M.

Marks, Jonathan. 1995. Human Biodiversity: Genes, Race and History. New Jersey: Aldine Transaction.

Marsh, David, and R.A.W. Rhodes. 1992. Policy Networks in British Government. Oxford.

Marshall, Alfred [1890] 1948. Principles of Economics. New York: Macmillan.

Marx, Karl [1844] 1960. A World Without Jews. New York.

Mason, Tim. 1993. Social Policy and the Third Reich: The Working Class and the “National Community”. Oxford, Providence.

Massin, Benoit. 1996. “From Virchow to Fischer: Physical Anthropology and ‘Modern Race Heories’ in Wilhelmine Germany”, in: Stocking, George W. jun. (Ed.) Volksgeist as Method and Ethic. Essays on Boasian Ethnography and the German Antrhropological Tradition. History of Antrhropology. Vol. 8. Madison, Wisconsin. P. 79–154.

Mazur, Allan, and Jinling Lee. 1993. “Sounding the Global Alarm: Environmental Issues in the US National News”, in: Social Studies of Science 23. P. 681–720.

McIntyre, Stephen, and Ross McKitrick. 2003. “Corrections to the Mann et al. (1998) Proxy Data Base and Northern Hemispheric Average Temperature Series”, in: Energy & Environment 14 (6). P. 751–771.

McKee, Jomes. 1994. Sociology and the Race Problem. The Failure of a Perspective. Urbana.

Mead, George H. 1935. “He Philosophy of John Dewey”, in: International Journal of Ethics 46. P. 64–81.

Meehan, Eugene J. 1982. Economics and Policymaking. The Tragic Illusion. Westport.

Meja, Volker, and Nico Stehr. 1985. „Sozialwissenschaftlicher und erkentnistheoretischer Diskurs“, in: Soziale Welt 36. P. 361–380.

Meja, Volker, and Nico Stehr. 1988. “Social Science, Epistemology, and the Problem of Relativism”, in: Social Epistemology 2. P. 263–271.

Melman, Seymour. 1970. Pentagon Capitalism: The Political Economy of War. New York: McGraw-Hill Publishing Company.

Merton, Robert K. 1995.“He Homas Heorem and the Matthew Effect”, in: Social Forces 4. P. 379–424.

Merton, Robert K. 1984. “He Fallacy of the Latest Word: He Case of ‘Pietism and Science’”, in: American Journal of Sociology 89. P. 1091–1121.

Merton, Robert K. 1977. “tte Sociology of Science: An Episodic Memoir”, in: Merton, Robert K., and Gaston, Jerry (Eds.) The Sociology of Science in Europe. Carbondale, Edwardsville. P. 3–141.

Merton, Robert K. 1973. The Sociology of Science. 1973.

Merton, Robert K. 1972. “Insiders and Outsiders: A Chapter in the Sociology of Knowledge”, in: American Journal of Sociology. 78. P. 9–47.

Merton, Robert K. [1970] 1973. “Social and Cultural Contexts of Science”, in: Merton, Robert K. The Sociology of Science. Theoretical and Empirical Investigations. Chicago.

Merton, Robert K., and Lerner, Daniel. 1951. “Social Scientists and Research Policy”, in: Lerner, Daniel, and Lasswell, Harold D. (Eds.) The Policy Sciences. Stanford, California.

Merton, Robert K. [1949] 1957. Social Theory and Social Structure. Revised and Enlarged Edition. New York: Free Press.

Merton, Robert K. 1949. “tte Role of Applied Social Science in the Formation of Policy: A Research Memorandum”, in: Philosophy of Science 16. P. 161–181.

Merton, Robert K. 1963. “Basic Research and the Potentials of Relevance”, in: The American Behavioral Scientists 6. P. 86–90.

Merton, Robert K. 1975. “Social Knowledge and Public Policy: Sociological Perspectives on Four Presidential Commissions”, in: Mirra Komarovsky (Ed.) Sociology and Public Policy: The Case of Presidential Commissions. New York: Elsevier. P. 153–177.

Merton, Robert K. 1937. “tte Unanticipated Consequences of Purposive Social Action”, in: American Journal of Sociology 1. P. 894.

Mies, Thomas. 1986. Der Praxisbezug der Sozialwissenschaften. Am Beispiel der angewandten Sozialforschng in den USA 1960–1980. Frankfurt/M.

Mill, John Stuart. 1950. Philosophy of Scientific Method. New York: Hafner.

Miller, Clark A. 2001. “Hybrid Management: Boundary Organizations, Science Policy, and Environmental Governance in the Climate Regime”, in: Science, Technology & Human Values 26 (4). P. 478–500.

Miller, Clark A., and Paul N. Edwards (Eds.) 2001. Changing the Atmosphere: Expert Knowledge and Environmental Governance. Cambridge: Cambridge University Press.

Millikan, MaxF. 1959. “Inquiry and Policy: He Relation of Knowledge to Action”, in: Lerner, Daniel (Ed.) The Human Meaning of the Social Sciences. New York. P. 158–180.

Mills, C. Wright [1955] 1967. “On Knowledge and Power”, in: Mills, C. Wright. Power, Politics & Peiple. The Collected Essays by C. Wright Mills, ed. by Irving Louis Horowitz. New York. P. 599–613.

Mintz, Alex, and Alexander Hicks. 1984. “Military Keynesianism in the United States, 1949–1976: Disaggregating Military Expenditures and their Determination”, in: The American Journal of Sociology 90 (2). P. 411–417.

Mitchell, Tomithy. 2005. “He Work of Economics: How a Discipline Makes Its World”, in: European Journal of Sociology 56. P. 297–320.

Mitzman, Arthur [1969] 1985. The Iron Cage. A Historical Interpretation of Max Weber. New Brunswick.

Mommsen, Wolfgang [1974] 1984. Max Weber and German Politics, 1890–1920. Chicago.

Montford, A. W. 2010. The Hockey Stick Illusion: Climategate and the Corruption of Science. London: Stacey International.

Moore, Barrington jr. 1966. Social Origins of Dictatorship and Democracy: Lord and Peasant in the Making of the Modern World. Boston.

Morgan, M. Granger, and Peha, Jon. 2003. “Analysis, Governance, and the Need for Better Institutional Arrangements”, in: Morgan M.G., Peha J. (Eds.) Science and Technology Advice for Congress. Washington, D.C. P. 3–23.

Morris, Debra. 1999. “Now Shall We Read Hat We Call Reality? John Dewey’s New Science of Democracy”, in: American Journal of Political Science 43. P. 608–628.

Moynihan, Daniel P. 1969. Maximum Feasible Misunderstanding. Community Action in the War on Poverty. New York.

Moynihan, Daniel P. 1970. “He Role of Social Scientists in Action Research”, SSRC Newsletter.

Mulligan, Lotte. 1973. “Civil War Politics, Religion and the Royal Society”, in: Past and Present 59. P. 92–116.

Myrdal, Gunnar [1932] 1976. Das politische Element in der national?konomischen Doktrinbildung. Berlin.

Mydral, Gunnar. 1944. An American Dilemma. New York.

Mydral, Gunnar. 1972. “He Social Sciences and Heir Impact on Society”, in: Shanin, Heodor (Ed.) The Rules of the Game. Cross-Disciplinary Essays on Models in Scholarly Thought. London. P. 347–359.

National Academy of Science. 1969. The Behavioral Sciences: Outlook and Needs. Englewood Cliff, NJ: Prenctice-Hall.

Needham, Joseph. 1986. „Science, Technology, Progress and the Break-Trough: China as a Case Study in Human History“, in: Ganelius, Tord (Ed.) Progress in Science and Its Social Conditions. Nobel Symposium 58. Oxford.

Neurath, Otto. [1929] 1994. „Wege der wissenschaftlichen Weltauffassung“, in: Neurath, Paul, und Nemeth, Elisabeth (Hg.) Otto Neurath oder die Einheit von Wissenschaft und Gesellschaft. Wien. S. 351–367.

Neurath, Otto [1931] 1983. Empiricism and Sociology. Dordrecht.

Newell, Peter. 2000. Climate for Change. Non-State Actors and the Global Politics of the Greenhouse. Cambridge: Cambridge University Press.

Nicholls, Robert j., and Tol, Richard S. J. 2006. “Impacts and Responses to Sea-Level Rise: A Global Analysis of the SRES Scenarios over the Twenty-First Centure”, in: Philosophical Transactions. Series A, Mathematical, Physical, and Engineereing Sciences 364. P. 1073–1095.

Niskanen, William A. 1986. “Economists and Politicians”, in: Journal of Policy Analysis and Management 5. P. 234–244.

Noble, David. 1984. Forces of Production. A Social History of Industrial Automation. New York.

Nordhaus, Ted, and Michael Shellenberger. 2009. “Apocalypse Fatigue: Losing the Public on Climate Change”, in: Yale Environment. P. 360. <http: //e360.yale.edu/content/feature.msp?id=2210>.

Nowotny, Helga, and Lambiri-Dimaki, Jane (Eds.) 1985. The Difficult Dialogue Between Producers and Users of Social Science Research. Wien.

Nowotny, Helga. 1975. „Die gesellschaftliche Irrelevanz der Sozialwissenschaften“, in: Stehr, Nico, und K?nig, Rene (Hg.) Wissenschaftssoziologie. Studien und Materialien. Sonderheft 18 der K?lner Zeitschrift f?r Soziologie und Sozialpsychologie. Opladen. S. 445–456.

O’Connor, James. 1984. Accumulation Crisis. Oxford: Blackwell.

O’Donnel, Timothy. 2000. “Of Loaded Dice and Heated Arguments: Putting the Hansen-Michaels Global Warming Debate in Context”, in: Social Epistemology 14. P. 109–127.

Oberschall, Anthony. 1965. Empirical Social Research in Germany, 1848–1914. New York.

Offe, Claus. 1977. “Die kritische Funktion der Sozialwissenschaften”, in: Wissenschaftszentrum (Hg.) Interaktion von Wissenschaft und Politik. Theoretische und praktische Probleme der anwendungsorientierten Sozialwissenschaften. Frankfurt/M. S. 321–329.

Offe, Claus. 1981. “Sozialwissenschaften zwischen Auftragsforschung und sozialer Bewegung”, in: Greiff, Bodo von (Hg.) Das Orwellsche Jahrzehnt und die Zukunft der Wissenschaft. Hochschultage der Freien Universit?t Berlin 1980. Opladen. S. 98-108.

Oliver, Michael J., and Hugh Pemberton. 2004. “Learning and Change in 20th-Century British Economic Policy”, in: Governance 17 (3). P. 415441.

Oppenheimer, Michael, Brian C. O’Neill, Mort Webster, and Shardul Agrawala. 2007. “Climate Change: He Limits of Consensus”, in: Science 317 (5844). P. 1505–1506.

Oreskes, Naomi. 2003. “He Role of Quantitative Models in Science”, in: Charles D. Canham, Jonathan J. Cole, and William K. Lauenroth (Eds.) Models in Ecosystem Science. Princeton: Princeton University Press. P. 13–31.

Oreskes, Naomi. 2004. “Beyond the Ivory Tower: He Scientific Consensus on Climate Change”, in: Science 306 (5702). P. 1686.

Oreskes, Naomi, and Shrader-Frechette, Kristin, and Belitz, Kenneth. 1994. „Verification, Validation, and Confirmation of Numerical Models in the Earth Sciences“, in: Science 263. P. 641.

Orlans, Harold. 1976. “He Advocacy of Social Science in Europe and North America”, in: Minerva 14. P. 6–32.

Orlans, Harold. 1968. “Making Social Research More Useful to Government”, in: Social Science Information 7. P. 151–158.

Overpeck, Janathan T., and Weiss, Jeremy L. 2009. “Projections of Future Sea Level Becoming More Dire”, in: Proceedings of the Natinal Academy of Sciences of the United States of America 106. P. 21461.

Parker, Richard. 2005. John Kenneth Galbraith: His Life, His Politics, His Economics. New York; Farrar, Straus and Giroux.

Parkin, Michael, and Robin Bade. 1986. Modern Macroeconomics. Second Edition. Scarborough, Ontario: Prentice-Hall.

Parsons, Talcott. 1959. “Some Problems Confronting Sociology as a Profession”, in: American Sociological Review 24. P. 547–559.

Parsons, Talcott. 1938. “He Role of Ideas in Social Action”, in: American Sociological Review 3 (5). P. 652–664.

Patinkin, Don. 1982. Anticipations of the General Heory? And other Essays on Keynes. Chicago: University of Chicago Press.

Payne, Geoff. 1980. “Sociology and Policy Research”, in: Payne, Geoff et al. (Eds.) Sociology and Social Research. London. P. 142–159.

Peattie, Lesa. 1996. “Urban Research in the 1990s”, in: Cohne, Michael A. and Ruble, Blair, and Tulchin, Joseph, and Garland, Allison (Eds.) Preparing for the Urban Future. Global Pressures and Local Forces. Washington, D.C. P. 371–391.

Perl, Martin L. 1971. “tte Scientific Advisory System: Some Observations”, in: Science 173. P. 1211–1215.

Perrow, Charles. 1984. Normal Accidents. New York.

Pielke, Roger sr. 2009. “Climate Change: The Need to Consider Human Forcings Besides Greenhouse Gases”, in: Eos 90 (45).

Pielke, Roger A., Jr. 2007. The Honest Broker: Making Sense of Science in Policy and Politics. Cambridge: Cambridge University Press.

Pielke, Roger A. jr. 2009. “He British Climate Change Act: A Critical Evaluation and Proposed Alternative Approach”, in: Environmental Research Letters 4. P. 024010.

Pielke, Roger A. jr., and Michele M. Betsill. 1997. “Policy for Science for Policy: A Commentary on Lambright on Ozone Depletion and Acid Rain”, in: Research Policy 26 (2). P. 157–168.

Pierson, Paul. 1993. “When Effect Becomes Cause: Policy Feedback and Political Change”, in: World Politics 45. P. 595–628.

Pigou, Arthur C. 1951. Keynes’ General Theory. A Retrospective View. London.

Pilling, Geoffrey. 1986. The Crisis of Keynesian Economics. A Marxist View. London.

Platt, Jennifer. 1976. Realities of Social Research. An Empirical Study of British Sociologists. London.

Plessner, Helmut [1928] 1981. Die Stufen des Organischen und der Mensch. Eine philosophische Anthropologie. Gesammelte Schriften IV. Frankfurt/M.

Ploetz, Alfred. 1911. “Die Begriffe Rasse und Gesellschaft und einige damit zusammenh?ngende Probleme”, in: Verhandlungen des Ersten Deutschen Soziologentages vom 19–22. Oktober 1910 in Frankfurt am Main. T?gingen. S. 111–136.

Poincare, Henri. 1914. Science and Method. London.

Poliakov, Leon. 1974. The Aryan Myth: A History of Racist and Nationalist Ideas in Europe. New York: Basic Books.

Popkin, Richard H. 1974. “He Philosophical Bases of Modern Racism”, in: Walton, Craig, and Anton, John P. (Eds.) Philosophy and the Civilizing Arts: Essays Presented to Herbert W. Schneider on his Eightieth Birthday. Athens, Ohio. P. 126–165.

Popper, Karl R. 1972a. “Epistemology without a knowing subject”, in: Karl R. Popper. Objective Knowledge: An Evolutionary Approach. Oxford: Clarendon Press. P. 106–152.

Popper, Karl R. [1957] 1972. The Poverty of Historicism. London: Routledge and Kegan Paul.

Popper, Karl R. 1972b. “Of Cloud and Clocks. An Approach to the Problem of Rationality and the Freedom of Man”, in: Popper, Karl R. Objective Knowledge. An Evolutionary Approach. Oxford. P. 206–255.

Popper, Karl R. 1956. “Hree Views Concerning Human Knowledge”, in: Conjectures and Refutations. London. P. 130–160.

Prewitt, Kenneth. 2005. „Political Ideas and a Political Science for Policy“, in: The Annals of the American Academy of Political and Social Science 600. P. 14–29.

Price, Derek de Solla. 1963. Little Science, Big Science… And Beyond. New York.

Prins, Swyn, Isabel Galiana, Christopher Green, Reiner Grundmann, Mike Hulme, Atte Korhola, Frank Laird, Ted Nordhaus, Roger Pielke jr., Steve Rayner, Daniel Sarewitz, Michael Shellenberger, Nico Stehr, and Hiroyuki Tezuka. 2010. The Hartwell Paper: A New Direction for Climate Policy after the Crash of2009. Oxford, UK: Institute for Science, Innovation and Society, University of Oxford.

Proctor, Robert N. 1988a. Racial Hygiene. Medicine under the Nazis. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Proctor, Robert N. 1988b. “From Anthropologie to Rassenkunde in the German Anthropological Tradition”, in: George W. Stocking Jr. (Ed.) Bones, Bodies, Behavior. Essays on Biological Anthropology. History of Anthropology, Volume 5. Madison, WI: He University of Wisconsin Press. P. 138–179.

Przeworski, Adam, and Teune, Henry. 1970. The Logic of Comparative Social Inquiry. New York.

Radder, Hans. 1986. “Experimetn, Technology and the Intrinsic Connection Between Knowledge and Power”, in: Social Studies of Science 16. P. 663–683.

Ravetz, Jerome R. 1971. Scientific Knowledge and Its Social Problems. Oxford.

Ravetz, Jerome R. 1985. “Usable Knowledge, Usable Ignorance: Incomplete Science with Policy Implications”, in: Clark, William C., and

R. E. Munn (Eds.) Sustainable Development of the Biosphere. Cambridge. P. 415–432.

Ravetz, Jerome R. 1990. The Merger of Knowledge with Power. London.

Rehberg, Karl-Siegbert, 1986. “Deutungswissen der Moderne oder ‘administrative Hilfswissenschaft’? Konservative Schwierigkeiten mit der Soziologie“, in: Papcke, Sven (Hg.) Ordnung und Theorie. Beitr?ge zur Geschichte der Soziologie in Deutschland. Darmstadt. S. 7-47.

Rice, Thurman B. 1929. Racial Hygiene: A Practical Discussion of Eugenics and Race Culture. New York.

Rich, Georg. 1983. „Weltwirtschaftliche Verpflechtung und geldpolitische Handlungsf?higkeit der Schweiz“, in: Schweizerisches Jahrbuch f?r Politische Wissenschaft 23. P. 271–291.

Rich, Robert F. 1977. „Use of Social Science Information by Federal |Bureaucrats: Knowledge for Action vs. Knowledge for Understanding”, in: Weiss, Carol H. (Ed.) Using Social Research In Public Policy Making. Lexington. P. 199–212.

Riecken, Henry W. 1969. “Social Sciences and Social Problems”, in: Social Science Information 8. S. 101–129.

Robinson, E.A.G. 1956. “John Maynard Keynes 1883–1946“, in: John Maynard Keynes. Politik und Wirtschaft: M?nner und Probleme. Ausgew?hlte Abhandlungen. T?bingen: J.C.B. Mohr (Paul Siebeck). S. 1-69.

R?pke, Wilhelm. 1932. Krise und Konjunktur. Leipzig: Quelle & Meyer.

Rose, Nikolas. 1994. „Expertise and the Government of Conduct“, in: Studies in Law, Politics and Society 14. P. 359–397.

Rose, Nikolas. 1993. „Government, Authority and Expertise in Advanced Liberalism“, in: Economy and Society 22. P. 283–299.

Rosecrance, Richard. 1987. Der neue Handelsstaat: Herausforderungen f?r Politik und Wirtschaft. Frankfurt am Main: Campus.

Rosenberg, Charles E. 1976. No Other Gods: On Science and American Social Thought. Baltimore.

Rosenstrauch, Hazel. 1988. Aus Nachbarn werden Juden: Ausgrenzung und Selbstbehauptung 1933–1942. Berlin: Transit.

Rosenzweig, Mark, and Wolpin, Kenneth. 2000. „Natural,Natural’ Experiments“, in: Journal of Economic Literature 38. P. 827–874.

Ross, Laurence H. 1987. “Reflections on Doing Policy-Relevant Sociology: How to Cope with MADD Mothers”, in: American Sociologist 18. P. 173–178.

Rossi, Peter H. 1987. “No Good Applied Social Research Goes Unpinished”, in: Society 24. P. 73–79.

Rossi, Peter H., and Wright, James D. 1978. “tte Heory and Practice of Applied Social Research”, in: Evaluation Journal 2. P. 171–191.

Rothschild, Kurt W. 1971. Power in Economics. London.

Rouse, Joseph. 1987. Knowledge and Power. Toward a Political Philosophy of Science. Ithaca.

R?gemer, H. 1938. “Die 'Nature' einer Greuelzeitschrift“, in: Zeitschrift f?r die gesammte Staatswissenschaft 3. S. 475–479.

Rule, James B. 1994. “Dilemmas of Heoretical Progress”, in: Sociological Forum 9. S. 241–257.

Rushton, Philippe J. 1995. Race, Evolution, and Behavior. A Life History Perspective. New Brunswick, New Jersey.

Russel, Beverly, and Shore, Arnold. 1976. “Limitations on the Governmental Use of Social Science in the United States”, in: Minerva 1. P. 475–495.

Russill, Chris, and Zoe Nyssa. 2009. “tte Tipping Point Trend in Climate Change Communication”, in: Global Environmental Change 19 (3). P. 336–344.

Salais, Robert, and Villeneuve, Robert (Eds.) 2004. Europe and the Capability Approach. Cambridge.

Salant, W. 1989. “tte Spread of Keynesian Doctrines and Practices in the United States”, in: P. Hall (Ed.) The Political Power of Economic Ideas. P. 27–51.

Salter, Liora, and Levy, Edwin, and Leiss, William. 1988. Mandated Science: Science and Scientists in the Making Standards. Dordrecht.

Samuelson, Paul A. 1959. “What Economists Know”, in: Daniel Lerner (Ed.) The Human Meaning of the Social Sciences: Original Essays on the History and the Application of the Social Sciences. Cleveland: He World Publishing Company. P. 183–213.

Sanmann, Horst. 1965. „Daten und Alternativen der deutschen Wirtschafts– und Finanzpolitik in der Aera Br?ning“, in: Hamburger Jahrbuch f?r Wirtschafts– und Gesellschaftspolitik 10. S. 109–140.

Sarewitz, Daniel. 1998. “Science in Policy: An Excess of Objectivity?”, in: Geological Society of America 30 (7). P. 202.

Sarewitz, Daniel. 2004. “How Science Makes Controversies Worse”, in: Environmental Science & Policy 7. P. 385–403.

Sarewitz, Daniel, and Richard Nelson. 2008. “Three rules for technological fixes”, in: Nature 456 (18 December). P. 871–872.

Sarewitz, Daniel, and Roger Pielke, jr. 2000. “Breaking the Global-Warming Gridlock”, in: Atlantic Monthly (July). P. 54–64.

Sarewitz, Daniel, and Pielke, Roger jr. 1999. “Prediction in Science and Policy”, in: Technology in Society 21. P. 121–133.

Scharpf, Fritz W. 1997. Games Real Actors Play. Actor-Centeres Institutionalism in Policy Research. Boulder, Colorado.

Scharpf, Fritz W. 1973. Planung als politischer Prozess. Aufs?tze zur Theorie der planenden Demokratie. Frankfurt/M.

Schattschneider, E. E. 1960. The Semi-Sovereign People. Hinsdale: Dryden.

Schell, Jonathan. 1989. “Our Fragile Earth”, in: Discover 10 (10). P. 44–50.

Schelsky, Helmut. 1976. „Die metawissenschaftlichen Wirkungen der Soziologie“, in: Becker, Werner, und H?bner, Kurt (Hg.) Objektivit?t in den Natur– und Geisteswissenschaften. Hamburg. S. 171–182.

Schelsky, Helmut. 1975. Die Arbeit tun die anderen. Klassenkampfund Priesterherrschaft der Intellektuellen. Opladen.

Scherf, Harald. 1986. Marx und Keynes. Frankfurt am Main: Suhr-kamp.

Schiller, Karl. 1987. „‘Wir sollten jetzt ein Zeichen setzen.’ SpiegelGespr?ch mit Karl Schiller“, in: Der Spiegel 45. S. 40–55.

Schleiermacher, Sabine. 2005. „Rassenhygiene und Rassenanthropologie an der Universit?t Berlin“, in: Jahr, Christoph (Hg.) Die Berliner Universit?t in der NS-Zeit, Band I: Strukturen und Personen. Wiesbaden. S. 71–88.

Schleiff, Hartmut. 2009. „Der Streit um den Begriff Rasse in der fr?hen Deutschen Gesellschaft f?r Soziologie als ein Kristallisationspunkt ihrer methdologischen Konstitutiton“, in: Leviathan 27. S. 367–388.

Schm?lders, G?nter, et al. 1956. John Maynard Keynes als Psychologe. Berlin: Duncker & Humblot.

Schm?lders, G?nter. 1962. Geschichte derVolkswirtschaftslehre. Reinbek bei Hamburg: Rowohlt.

Schneider, Stephen H. 1991. “Three Reports of the Intergovernmental Panel on Climate Change”, in: Environment 33 (1). P. 25–30.

Schneider, Stephen H. 2001. “What is dangerous climate change?”, in: Nature 411 (3 May). P. 17–19.

Schon, Donald A. 1963. The Displacement of Concepts. London: Tavistock.

Schumpeter, Joseph A. 1946a. “Science and Ideology”, in: American Economic Review 34. P. 345–359.

Schumpeter, Joseph A. 1946b. ‘John Maynard Keynes 1883–1946.’ American Economic Review 34: 495–518.

Schumpeter, Joseph A. 1949. “English Economists and the State-Managed Economy”, in: Journal of Political Economy 57. P. 371–382.

Schumpeter, Joseph A. [1912] 1951. Theory of Economic Development. Cambridge, Massachusetts.

Schumpeter, Joseph A. 1952. Ten Great Economists. London: Allen and Unwin.

Schumpeter, Joseph A. 1954. History of Economic Analysis. New York: Oxford University Press.

Scott, Daryl Michal. 1997. Contempt and Pity: Social Policy and the Image of the Damaged Black Psyche, 1880–1996. Chapel Hill.

Scott, James C. 1998. Seeing Like a State. How Certain Schemes to Improve the Human Condition Have Failed. New Haven.

Scott, Robert A., and Arnold R. Shore. 1974. “Sociology and Policy Analysis”, in: American Sociologist 9. P. 51–59.

Scott, Robert A., and Arnold R. Shore. 1979. Why Sociology Does Not Apply: A Study of the Use of Sociology in Public Policy. New York: Elsevier.

Searle, John. 1969. Speech Acts. An Essay in the Philosophy of Language. London.

Semple, Ellen Churchill. 1931. The Geography of the Mediterranean Region. Its Relation to Ancient History. New York.

Sen, Amartya. 1992. “Capability and Well-Being”, in: Nussbaum, Martha, and Sen, Amartya (Eds.) The Quality of Life. Oxford. P. 30–66.

Sen, Amartya. 1983a. “Liberty and Social Choice”, in: Journal of Philosophy 80. P. 5–28.

Sen, Amartya. 1983b. “Development: Which Way Now?”, in: Economic Journal. P. 745–762.

Sewell, Dennis. 2010. He Political Gene: How Darwin’s Ideas Changed Politics. London: Picador.Shackley, Simon, and Brian Wynne. 1995. “Integrating Knowledges for Climate Change”, in: Global Environmental Change 5 (2). P. 113–126.

Shapin, Steven. 1994. A Social History of Truth. Civility and Science in Seventeenth-Century England. Chicago.

Shapin, Steven. [1982] 1986. “History of Science and Its Sociological Reconstructions”, in: Cohen, Robert S., and Schnelle, Homas (Eds.) Cognition and Fact. Materials on Ludwik Fleck. Dordrecht. P. 325–386.

Shapiro, Michael G., and Bonham, Matthew, and Heradstveit, Daniel. 1988. “A Discursive Approach to Collective Decision-Making”, in: International Studies Quarterly 32. P. 397–419.

Shaw, Alison, and John Robinson. 2004. “Relevant but Not Prescriptive? Science Policy Models within the IPCC”, in: Philosophy Today 48 (5). P. 84–95.

Shearman, David J. C. and Joseph Wayne Smith. 2007. The Climate Change Challenge and the Failure of Democracy. Westport, Conn: Praeger.

Shell. 2010. “What are Scenarios?” www.shell.com/home/content/ aboutshell/our_strategy/shell_global_scenarios/what_are_scenarios/ what_are_scenarios_30102006.html (last accessed 19 March 2010).

Shepherd, John. 2009. Geoengineering the Climate: Science, Gver-nance and Uncertainty. Workshop on the Engineering Response to Global Climate Change. RS Policy, Vol. 1. Royal Society. Retrieved from http: // royalsociety.org/geoengineeringclimate/.

Shils, Edward. 1977. “Social Science as Public Opinion”, in: Minerva 15. P. 273–285.

Siebenh?ner, Bernd. 2003. “tte changing role of nation states in international environmental assessments – the case of the IPCC”, in: Global Environmental Change 13 (2). P. 113–123.

Sieber, Sam D. 1981. Fatal Remedies. The Ironies of Social Intervention. New York.

Simmel, Georg. 1890. ?ber sociale Differenzierung: Sociologische und psychologische Untersuchungen. Leipzig: Duncker & Humblot.

Simmel, Georg. 1919. Philosophische Kultur: Gesammelte Essais. Second, Enlarged Edition. Leipzig: Alfred Kr?ner.

Simmel, Georg. [1907] 1958. Philosophie des Geldes. Berlin.

Sjoberg, Gideon. 1967. “Project Camelot: Selected Reations and Personal Reflections”, in: Sjoberg, Gideon (Hg.) Ethics, Politics, and Social Research. Cambridge, Massachusetts. P. 141–161.

Skidelsky, Robert. 1979. “He decline of Keynesian politics”, in: Colin Crouch (Ed.) State and Economy in Contemporary Capitalism. London: Croom Helm. P. 55–87.

Skildesky, Robert. 1992. John Maynard Keynes: Hopes Betrayed 18831920. London: Macmillan.

Skjxrseth, Jon Birger, and Tora Skodvin. 2001. ‘Climate Change and the Oil Industry: Common Problems, Different Strategies.’ Global Environmental Politics (November): 43–64.

Skocpol, Theda. 1987. “Governmental Structures, Social Science, and the Development of Economic and Social Policies”, in: Bulmer, Martin (Ed.) Social Science Research and Government. Comparative Essays on Britain and the United States. Cambridge. P. 40–50.

Skocpol, Theda. 1979. States and Social Revolutions: A Comparative Analysis of France, Russia, and China. Cambridge.

Skodvin, Tora. 2000. Structure and Agent in the Scientific Diplomacy of Climate Change: An Empirical Case Study of Science-Policy Interaction in the Intergovernmental Panel on Climate Change. Dordrecht: Kluwer Academic Publishers.

Smith, Cyril S. 1987. “Networks of Influence: The Social Sciences in Britain Since the War”, in: Martin Bulmer (Ed.) Social Science Research and Government: Comparative Essays on Britain and the United States. Cambridge: Cambridge University Press. P. 61–76.

Smith, David N. 1997. “Judeophobia, Myth, and Critique”, in: S. Daniel Breslauer (Ed.) The Seductiveness of Jewish Myth: Challenge or Response? Albany: State University of New York Press. P. 119–150.

Smith, James A. 1991. The Idea Brokers. New York.

Smith, Joel B. 2009. “Assessing Dangerous Climate Change through an Update of the Intergovernmental Panel on Climate Change (IPCC) ‘Reasons for Concern’”. PNAS Early edition: www.pnas.org_cgi_doi_10.1073_ pnas.0812355106.

Sombart, Werner. 1911. „Discussion“, in: Verhandlungen des Ersten Deutschen Soziologentages vom 19.-22. Oktober 1910 in Frankfurt am Main. T?bingen: J.C.B. Mohr (Paul Siebeck). S. 165.

Sorokin, Piritim A. 1928. Contemporary Sociological Theories: Through the First Quarter of the Twentieth Century. New York: Harper & Brothers.

Spahn, Heinz-Peter. 1976. „Keynes in der heutigen Wirtschaftspolitik“, in: Gottfried Bombach et al. (Hg.) Der Keynesianismus I: Theorie und Praxis keynesianischer Wirtschaftspolitik. Berlin: Springer-Verlag. S. 213292.

Spector M., and Kitsuse J. 1977. Constructing Social Problems. Menlo Park.

Spencer, Herbert. 1961. The Study of Sociology. Ann Arbor: University of Michigan Press.

Spencer, Herbert. 1887. The Factors of Organic Evolution. London.

Spencer, Herbert. [1862] 1873. First Principles. New York.

Stanfield, John H. 1985. Philanthropy and Jim Crow in American Social Science. Westport.

Starr, Kevin. 1986. Inventing the Dream: California through th Progressive Era (Americans and the California Dream). Oxford.

Strauss, Anselm L. 1978. Negotiations: Varieties, Contexts, Processes, and Social Order. San Francisco.

Stehr, Nico, und Grundmann, Reiner. 2010. Expertenwissen: Die Kultur und die Macht von Experten, Beratern und Ratgebern. Weilerswist.

Stehr, Nico. 1996. „tte Ubiquity of Nature: Climate and Culture“, in: Journal of the History of the Behavioral Sciences 32. P. 151–159.

Stehr, Nico. 1994. Knowledge Societies. London.

Stehr, Nico. 1992. Practical Knowledge: Applying the Social Sciences. London: Sage.

Stehr, Nico. 1991. Arbeit, Eigentum und Wissen. Zur Theorie von Wis-sensgesellschaten. Frankfurt/M.

Stehr, Nico. 1991. Praktische Erkenntnis. Frankfurt/M.

Stehr, Nico, and Meja, Volker. 1990. „Relativism and the Sociology of Knowledge“, in: Meja, Volker, and Stehr, Nico (Eds.) Knowledge and Politics. tte Sociology of Knowledge Dispute. London. P. 285–306.

Stehr, Nico, and Wilhelm Baldamus. 1983. “Accounts and action: the logic(s) of social science and pragmatic knowledge”, in: Burkart Holzner et al. (Eds.) Realizing Social Science Knowledge. W?rzburg: Physica. P. 73–78.

Stehr, Nico. 1981. “tte Magic Triangle: In Defens of a General Sociology of Knowledge”, in: Philosophy of the Social Sciences II. P. 225229.

Steindl, Josef. 1985. “J.M. Keynes: Society and the Economist”, in: Fau-sto Vicarelli (Ed.) Keynes’s Relevance Today. London: Macmillan. P. 99125.

Stern, Nicholas. 2007. The Economics of Climate Change. Cambridge: Cambridge University Press.

Stichweh, Rudolf. 1999. „Globalisierung von Wirtschaft und Wissenschaft: Produktion und Transfer wissenschaftlichen Wissens in zwei Funk-tionssytemen der modernen Gesellschaft“, in: Soziale Systeme 5. S. 27–39.

Stinchcombe, Arthur L. 1994. “Disintegrated Disciplines and the Future of Sociology”, in: Sociological Forum 9. P. 279–291.

Stoddard, Lothrop. 1924. Racial Realities in Europe. New York.

Stolarski, R. S. 1986. “Nimbus 7 Satellite Measurements of the Springtime Antarctic Ozone Decrease”, in: Nature 322. P. 808–811.

Storm, Servaas. 2009. “Capitalism and Climate Change: Can the Invisible Hand Adjust the Natural Thermostat?”, in: Development and Change 40 (6). P. 1011–1038.

Stubbs, Graham. 2009. “The Fossil Fuel Industry and the Challenge of Climate Change: A Study of Shell’s Position”. PhD thesis, Birmingham (UK): Aston University.

Sugden, Robert. 1993. „Welfare, Resources, and Capabilities: A Review of Inequality Reexamined be Amartya Sen“, in: Journal of Economic Literature 31. P. 1947–1962.

Sylvan, Donald A., and Goel, Ashok, and B. Chandasekaran. 1990. “Analyzing Political Decision-Making from an Information-Processing Perspective: JESSE”, in: American Journal of Political Science 34. P. 74–123.

Taylor, Charles. 1983. „Political Theory and Practice“, in: Lloyd, Christopher (Ed.) Theory and Political Practice. Oxford. P. 61–85.

Tenbruck, Friedrich H. 1986. Geschichte und Gesellschaft. Berlin: Duncker & Humblot.

Tenbruck, Friedrich H. 1984. Die unbew?ltigten Sozialwissenschaften. Graz.

Tenbruck, Friedrich H. 1977. „Grenzen der staatlichen Planung“, in: Hennis, Wilhelm, und Kielmansegg, Peter Graf, und Matz, Ulrich (Hg.) Regierbarkeit. Studien zu ihrer Problematisierung. Band I. Stuttgart. S. 134–149.

Tenbruck, Friedrich H. 1969. “Regulative Funktionen der Wissenschaft in der pluralistischen Gesellschaft”, in: Scholz, Herbert (Hg.) Die Rolle der Wissenschaft in der modernen Gesellschaft. Berlin S. 61–85.

Tenbruck, Friedrich H. [1967] 1971 „Zu einer Theorie der Planung“, in: Ronge, Volker, und Schmieg, G?nter (Hg.) Politische Planung in №eo-rie und Praxis. M?nchen. S. 91-117.

Thomas, Kenneth W., and Tymon, Walter G. jr. 1982. “Necessary Properties of Relevant Research: Lessons from Recent Criticisms of the Organizational Sciences”, in: Academy of Management Review 7. P. 345352.

Thompson, John B. 1987. “Language and Ideology: A Framework for Analysis”, in: Sociological Review 35. P. 516–536.

Tichy, Noel M. 1974. “Agents of Planned Social Change: Congruences of Values, Cognitions and Actions”, in: Administrative Science Quarterly 19. P. 164–182.

Tobin, James. 1986. “Keynes’s policies in theory and practice”, in: Harold L. Wattel (Ed.) He Policy Consequences of John Maynard Keynes. London: Macmillan. P. 13–21.

Toke, Dave. 1999. “Epistemic Communities and Environmental Groups”, in: Politics 19. P. 97–102.

Tol, Richard. 2010. “Richard Tol on Working Group 3 of IPCC”, http: //klimazwiebel.blogspot.com/2010/02/richard-tol-on-wg3-of-ipcc.html.

Traweek, Sharon. 1988. Beamtimes and Lifetimes: He World of High Energy Physicists. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Tribe, Keith. 1983. “Prussian Agriculture – German Politics: Max Weber 1892–1897”, in: Economy and Society 12. P. 181–226.

Tribe, Laurence. 1972. “Policy Science: Analysis or Ideology”, in: Philosophy & Public Affairs 2. P. 66–110.

Trumbo, Craig. 1996. “Constructing Climate Change: Claims and Frames in US News Coverage of an Environmental Issue”, in: Public Understanding of Science 5 (3). P. 269.

Truzzi, Marcello. 1996. “Pseudoscience”, in: Stein, Gordon (Ed.) He Encyclopedia of the Paranormal. Buffalo, New York. P. 560–575.

Ture, Norman B. 1982. “Supply Side Analysis and Public Policy”, in: Raboy, David G. (Ed.) Essays in Supply Side Economics. Washington, D.C.

Twain, Mark. 1985. Concerning the Jews. Philadelphia.

Tyaglyy, Mikhail I. 2004. “He Role of Antisemitic Doctrine in German Propaganda in the Crimea, 1941–1944”, in: Holocaust and Genocide Studies 18 (3). P. 421–459.

Tyndall, John. 1863. Heat as a Mode of Motion. London.

Ulrich, Peter. 1987. Transformation der ?konomischen Vernunft. Fortschrittsperspektiven der modernen Industriegesellschaft. Bern, Stuttgart.

Ungar, Sheldon. 1992. „He Rise and (Relative) Decline of Global Warming as a Social Problem”, in: He Sociological Quarterly 33. P. 483501.

Unger, Roberto M. 1984. Knowledge & Politics. New York.

van den Vall, Mark, and Bolas, Cheryl A. 1982. “Using Social Policy Research for Reducing Social Problems: An Empirical Analysis of

Structure and Functions”, in: Journal of Applied Behavioral Science

18. P. 49–67.

van den Vall, Mark, and Bolas, Cheryl A. 1981. “External vs. Internal Social Policy Researchers”, in: Knowledge: Creation, Diffusion, Utilization 2. P. 461–481.

van Der Sluijs, Jeroen, Josee van Eijondhoven, Simon Shackley, and Brian Wynne. 1998. “Anchoring Devices in Science for Policy: The Case of Consensus around Climate Sensitivity”, in: Social Studies of Science 28 (2). P. 291–323.

Verein Ernst Mach. [1929] 1981. „Wissenschaftliche Weltauffassung. Der Wiener Kreis“, in: Neurath, Otto. Gesammelte philosophische und methodologische Schriften. Band I. Wien. S. 299–316.

Virchow, Rudolf. [1885] 1922. „?ber Akklimatisation“, in: Sudhoff, Karl. Rudolf Virchow und die deutschen Naturforscherversammlungen. Leipzig. S. 214–239.

Vogel, Kathleen. 2006. „Bioweapons Proliferation: Where Science Studies and Public Policy Collide“, in: Social Studie of Science 36. P. 659690.

vom Bruch, R?diger. 1980. Wissenschaft, Politik und ?ffentliche Meinung. Gelehrtenpolitik im Wilhelminischen Deutschland (1890–1914). Historische Studien Heft 435. Husum.

von Mises, Ludwig. 1931. Die Ursachen der Wirtschaftskrise. T?bingen: J.C.B. Mohr (Paul Siebeck).

von Schelting, Alexander. 1934. Max Webers Wissenschaftslehre. T?bingen: J.C.B. Mohr (Paul Siebeck).

von Schomberg, Rene. 1993. „Controversies and Political Decision Making”, in: R. Schomberg (Ed.) Science, Politics and Morality. Dordrecht. P. 7–26.

Wagner, Adolf. 1892. „Das neue sozialdemokratische Programm“, in: Bericht ?ber die Verhandlungen des Dritten Evangelisch-sozialen Kongresses. Berlin. S. 57–99.

Wagner, Peter. 1990. Sozialwissenschaften und Staat: Frankreich, Italien und Deutschland 1870–1980. Frankfurt am Main: Campus.

Wagner, Peter, and Wittrock, Bj?rn. 1988. Social Science in Societal Context. Cambridge.

Walker, Mark, and Renneberr, Monika (Eds.) 1994. Science, Technology and National Socialism. Cambridge.

Ward, William Reginald. 1979. Theology, Sociology and Politics. The German Protestant Conscience 1890–1933. Bern.

Watson, Robert T. 2010. “UN Must Investigate Warming ‘Bias,’ Says Former Climate Chief’, in: Sunday Times (15 February).

Watson, Robert T. 2005. ‘Turning Science into Policy: Challenges and Experiences from the Science-Policy Interface.’ Philosophical Transactions of the Royal Society of London. Series B, Biological sciences 360(1454): 4717. doi: 10.1098/rstb.2004.1601.

Wattel, Harold L. 1985. “Introduction”, in: Harold L. Wattel (Ed.) The Policy Consequences of John Maynard Keynes. London: Macmillan. P. 3–12.

Weart, Spencer R. 2003. The Discovery of Global Warming. Cambridge, MA: Harvard University Press.

Weaver, Warren. 1948. „Science and Complexity“, in: American Scientist 36. P. 536–544.

Weber, Alfred. 1931. „Grundlagen und Grenzen der Sozialpolitik“, in: Schriften des Vereins f?r Sozialpolitik 182. P. 23–58.

Weber, Alfred. 1932. Volkswirtschaftslehre: Eine Einf?hrung. Vol. 2. Munich and Leipzig: Duncker & Humblot.

Weber, Alfred [1935] 1956. Kurzgefasste Volkswirtschaftslehre. Siebente, neuberabeitete Auflage. Berlin: Duncker & Humblot.

Weber, Marianne [1926] 1975. Max Weber: A Biography. New York.

Weber, Max 1936. Jugendbriefe. T?bingen.

Weber, Max [1924] 1988. „Diskussionsrede zum Vortrag von F. Oppenheimer ?ber 'Die rassentheoretische Geschichtsphilosophie'“, in: Weber M. Gesammelte Aufs?tze zur Soziologie und Sozialpolitik. T?bingen. S. 488–491.

Weber, Max [1922] 1972. Wirtschaft und Gesellschaft. T?bingen.

Weber, Max. 1911. „Discussion“, in: Verhandlungen des Ersten Deutschen Soziologentages vom 19.-22. Oktober 1910 in Frankfurt am Main. T?bingen: J.C.B. Mohr (Paul Siebeck). S. 151–164.

Weber, Max [1921] 1958. Gesammelte politische Schriften. Zweite Auflage. T?bingen: J.C.B. Mohr (Paul Siebeck).

Weber, Max [1922] 1978. “Race Relations”, in: W.G. Runciman (Ed.) Weber: Selections in Translation. Translated by Eric Matthews. Cambridge: Cambridge University Press (alternative translation). P. 359–369.

Weber, Max [1910] 1978a. „Antikritisches Schlusswort zum 'Geist des Kapitalismus'“, in: Winkelmann, Johannes (Hg.) Die Protestantische Ethik II: Kritiken und Anti-Kritiken. Hamburg. S. 283–344.

Weber, Max [1910] 1978b. „Antikritisches zum 'Geist des Kapitalismus'“, in: Winkelmann, Johannes (Hg.) Die Protestantische Ethik II: Kritiken und Anti-Kritiken. Hamburg. S. 149–187.

Weber, Max [1908–1909] 1988. “Zur Psychophysik der industriellen Arbeit“, in: Weber M. Gesammelte Aufs?tze zur Soziologie und Sozialpolitik. T?bingen. S. 61-225.

Weber, Max [1904] 1922. “Die 'Objektivit?t' sozialwissenschaftlicher und sozialpolitischer Erkenntnis“, in: Weber M. Gesammelte Aufs?tze zur Wissenschaftslehre. T?bingen. S. 146–214.

Weber, Max [1895] 1921. “Der Nationalstaat und die Volkswirtschaftspolitik“, in: Weber, Max. Gesammelte politische Schriften. M?nchen. S. 7-30.

Weber, Max. 1897. „Entwicklungstendenzen in der Lage der ostelbischen Landarbeiter“, in: Archiv f?r soziale Gesetzgebung und Statistik 7. S. 1-41.

Weber, Max. 1893. „Die Erhebung des Vereins f?r Socialpolitik ?ber die Lage der Landarbeiter“, in: Das Land I. S. 8–9, 24–26, 43–45, 58–59, 129–130, 147–148.

Weber, Max. [1892] 1984. “Die Verh?ltnisse der Landarbeiter im ostelbischen Deutshcland”, in: Weber, Max. Die Lage der Landarbeiter im ostelbischen Deutschland. T?bingen.

Weingart, Peter, Anita Engels, and Petra Pansegrau. 2000. „Risks of Communication: Discourses on Climate Change in Science, Politics, and the Mass Media”, in: Public Understanding of Science 9 (3). P. 261.

Weingart, Peter, and Nico Stehr (Eds.). 2000. Practising Interdisciplinarity. Toronto: University of Toronto Press.

Weingart, Peter, und Kroll, J?rgen, und Bayretz, Kurt. 1988. Rasse, Blut und Gene. Geschichte der Eugenik und Rassengeschichte in Deutschland. Lrankfurt/M.

Weingart, Peter. 1983. “Verwissenschaftlichung der Gesellschaft – Politisierung der Wissenschaft”, in: Zeitschrift f?r Soziologie 12. S. 225–241.

Weinstein, Jay, and Stehr, Nico. 1999. „He Power of Knowledge: Race Science, Race Hygiene and the Holocaust“, in: Social Epistemology 13. P. 3–36.

Weinstein, Jay. 1997. Social and Cultural Change. Social Science for a Dynamic World. Boston.

Weir, Margaret, and Skocpol, Theda. 1985. “State Structures and the Possibilities for ‘Keynesian’ Responses to the Great Depression in Swe-

den, Britain, and United States”, in: Evans, Peter B, and Rueschemeyer, Dietrich, and Skocpol, Theda (Eds.) Bringin the State Back In. Cambridge. P. 107–163.

Weiss, Carol H. 1977. “Research for Policy’s Sake: tte Enlightenment Function of Social Research”, in: Policy Analysis 3. P. 531–545.

Weiss, Carol H. 1978. “Broadening the Concept of Research Utilization”, in: Sociological Symposium 21. P. 20–31.

Weiss, Carol H. 1983. “Three terms in search of reconceptualization: Knowledge, Utilization, and Decision-Making”, in: Burkart Holzner, Karin D. Knorr and Hermann Strasser (Eds.) Realizing Social Science Knowledge. W?rzburg: Physica. P. 201–219.

Weiss, Carol H., and Bucuvalas, Michael J. 1977. “The Challenge of Social Research to Decision Making”, in: Weiss, Carol H. (Ed.) Using Social Research in Public Policymaking. Toronto.

Weiss, Carol H., with Michael J. Bucuvalas. 1980. Social Science Research and Decision-Making. New York: Columbia University Press.

Weiss, Janet A., and Carol H. Weiss. 1981. “Social Scientists and Decision-Makers Look at the Usefulness of Mental Health Research”, in: American Psychologist 36. P. 837–847.

Weiss, Sheila Faith. 1987. “The Race Hygiene Movement in Germany”, in: Osiris (second series) 3. P. 193–236.

Wenger, Clare G. (Ed.) 1987. The Research Relationship. Practice and Politics in Social Research. London.

Westhoff, Laura M. 1995. “tte Popularization of Knowledge: John Dewey on Experts and American Democracy”, in: History of Education Quarterly 35. P. 27–47.

Whyte, William Foote. 1986. “On the Uses of Social Science Research”, in: American Sociological Review 51. P. 555–563.

Whyte, William Foote. 1984. Learning from the Field. Beverly Hills.

Whyte, William Foote. 1982. “Social Inventions for Solving Human Problems”, in: American Sociological Review 47. P. 1–13.

Wildavsky, Aaron. 1982. “Progress and Public Police”, in: Almond, Gabriel A., and Chodorow, Marvin, and Pearce, Roy H. (Eds.) Progress and its Discontents. Berkeley, California. 1982.

Wildavsky, Aaron [1979] 1987. Speaking Truth to Power. New Brunswick.

Wilensky, Harold L. 1971. Organizational Intelligence. Knowledge and Policy in Government and Industry. New York.

Winch, Donald. 1972. Economics and Policy: A Historical Study. London: Hodder and Stoughton.

Wingens, Matthias. 1988. Soziologisches Wissen und politische Praxis. Neuere theoretische Entwicklungen der Verwendungsforschung. Frankfurt/M.

Wingert, Lutz. 2004. „Vom Nutzen der Geisteswissenschaften. Vier polemische Bemerkungen“, in: Jahrbuch des Kulturwissenschaftlichen Instituts Essen. S. 243ff.

Winston, Kenneth. 2002. “Moral Competence in the Practice of Democratic Governance”, John F. Kennedy School of Government, Harvard University, Faculty Research Working Paper Series.

Wistrich, Robert. 1988. Who’s Who in Nazi Germany. New York.

Wollmann, Helmut. 1980. “Implementationsforschung – eine Chance f?r kritische Verwaltungsforschung?”, in: Wollmann, Helmut (Hg.) Politik im Dickicht der B?rokratie. Beitr?ge zur Implementierungsforschung. Opladen. S. 9-48.

Wood, Robert C. 1964. “Scientists and Politics: ?e Rise of an Apolitical Elite”, in: Gilprin, Robert, and Wright, Christopher (Eds.) Scientists and National Policy-Making. New York.

World Bank. 2004. Implementation Completion Report. On a Loan in the Amount of US $ 36.12 Million to the Republic of Peru for an Urban Property Rights Project. Washington, D.C.

Wright, Alex. 2004. A Social Constructionist’s Deconstruction of Royal Dutch Shell’s Scenario Planning Process. University of Wolverhampton working paper (Vol. 44). Retrieved from www.wlv.ac.uk/uwbs.

Wyn, Jones R. 1999. Security, Strategy, and Critical Theory. London.

Wynne, Brian. 2005. “Risk as Globalizing Democratic Discourse? Framing Subjects and Citizens”, in: Melissa Leach, Ian Scoones and Brian Wynne (Eds.) Science and Citizens. Globalization and the Challenge of Engagement. London: Zed Books. P. 66–82.

Wynne, Brian. 1993. “Implementation of Greenhouse Gas Emissions in the European Community: Institutional and Cultural Factors”, in: Global Environmental Change 3. P. 101–128.

Wynne, Brian. 1992. “Uncertainty and Environmental Learning: Reconceiving Science and Policy in the Preventive Paradigm”, in: Global Environmental Change 2. P. 111–127.

Yad Vashem. 1995. Yad Vashem Guidebook. Jerusalem.

Yee, Albert S. 1996. “The Causal Effects of Ideas on Policies”, in: International Organization 50. P. 69–108.

Zaltman, Gerald. 1979. “Knowledge Utilization as Planned Social Change”, in: Knowledge I. P. 81–105.

Zetterberg, Hans L. 1962. Social Theory and Social Practice. New York.

Бэкон Ф. Новый Органон // Бэкон Ф. Сочинения в 2-х томах. М.: Мысль, 1972.

Луман Н. Социальные системы. М.: Наука, 2007.

Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. М.: Эксмо, 2007.

Кейнс Дж. М. Экономические возможности наших внуков / Пер. с англ. Д. Шестакова // Вопросы экономики. № 6. 2009.

Штер Н., Шторх Х. Погода. Климат. Человек / Пер. с нем. Тимофеевой К. СПб: «Алетейя», 2011.

Примечания

1

Заревитц и Нельсон (Sarewitz & Nelson, 2008) сравнивают успехи программ по вакцинации и педагогических программ. Они приходят к выводу, что в случае вакцинаций очевиден успех, в основе которого лежит некое функционирующее техническое зерно, тогда как в вопросах воспитания такого зерна нет.

(обратно)

2

Что касается успешного применения всех этих теорий, то здесь Крото приводит следующие примеры: высадка на Луну (Ньютон); электричество, радио и телевидение (Максвелл); расщепление атома и управляемые спутники (Эйнштейн); силиконовые чипы и синтез лекарств (Менделеев); лазер и DVD (квантовая механика); борьба с опасными для жизни заболеваниями (Дарвин).

(обратно)

3

Мы осознаем, что эта терминология нуждается в объяснении. В теории науки до Поппера под «инструменталистской позицией» понималась точка зрения епископа и философа Джорджа Беркли, согласно которой научные теории могут функционировать на практике, т. е. могут быть инструментальными, однако это совершенно не обязательно делает их истинными. На заре эпохи модерна многие считали кощунством употребление понятия истины за пределами церковной схоластики. Однако именно эти точка зрения утвердилась среди практикующих ученых, которые предпочли решение философских проблем предоставить философам. Поппер (Popper, 1956), как известно, не принимал эту точку зрения, утверждая, что наука в ней уподобляется «ремеслу водопроводчика». Согласно Попперу, наука ни при каких условиях не должна отказываться от понятия истины. В связи с этим понятие «инструментализм» мы используем в значении связи между теорией и (успешным) применением, как она выражена, в частности, в цитате Крото.

(обратно)

4

Эта модель включает в себя также технологические применения результатов научного исследования. Годин (Godin, 2006) утверждает, что «линейная модель» представляет собой стилизованный артефакт, сложившийся в результате различных институциональных практик отчетности перед правительством США и статистических определений ОЭСР. Впрочем, то, что является общепринятой практикой, нельзя объяснить влиянием отдельных исторических личностей, например, президента Буша (1945).

(обратно)

5

Основатель Венского кружка Отто Нойрат выразил это в емкой формуле: «Метафизика разделяет; наука объединяет» (цит. по: Cartwright et al., 1996: 179).

(обратно)

6

Впоследствии модель двух сообществ была заменена политико-сетевыми подходами (Heclo, 1978; March & Rhodos, 1992) и концепцией дискурс-коалиций

(Hajer, 1995; Gottweis, 1998). В этих подходах на первый план выходит тесный обмен информацией между акторами из различных подсистем (представителями экономики, науки, управления и общественности). Все они участвуют в публичном дискурсе, а иногда также в менее публичных сетях с тем, чтобы повлиять на политические решения, и при этом противостоят другим группам акторов, отстаивающим другие интересы, ценности и политические цели.

(обратно)

7

Не вдаваясь в детали и границы его типологии, скажем лишь, что он несколько наивно принимает попперовское представление о том, что ученые отклоняют теоретическую модель в том случае, если ей не соответствуют эмпирические данные (Hernes, 2008: 262),

(обратно)

8

Сам Гормли указывает на границы консенсуса среди ученых в связи с проблемой контроля вооружений. В этом случае важны группы, объединенные общим интересом, поскольку «они хорошо организованы, обеспечены финансово и готовы стоять до конца» (перевод наш – Р. Г., Н. Ш.).

(обратно)

9

Согласно Веберу, бюрократии не просто собирают знания, но и пытаются это знание защитить от нападок «аутсайдоров» и используют его в инструментальных целях. Поскольку политические лидеры все чаще оказываются «дилетантами», контроль за экспертами становится задачей других экспертов. Правитель «контролирует одного специалиста при помощи других» (Weber, [1922] 1972: 574). Кто контролирует бюрократический аппарат управления и господствует над ним? Вебер (Weber, [1922] 1972: 128) считает контроль со стороны неспециалиста возможным лишь до известной степени, так как в целом «профессиональный тайный советник в должности министра, как правило, в долгосрочной перспективе превосходит […] неспециалиста в осуществлении своей воли».

(обратно)

10

Говоря о научно-консалтинговых учреждениях, они предлагают два сценария: (1) сверхкритическая политическая среда, в которой ученый и политики разобщены. В результате споры и технические дебаты не прекращаются никогда. (2) Докритическая политическая среда, в которой результаты исследований используются для оправдания существующих политических опций.

(обратно)

11

Макс Вебер был одним из первых, кто обратил внимание на роль технических экспертов в процессе принятия политических решений. В «Хозяйстве и обществе» он пишет о «легально рациональном авторитете бюрократического аппарата» и о высоком статусе технического знания. Бюрократии не только накапливают знания, но и пытаются защитить это знание от «аутсайдеров» (ср. Weber, [1922] 1972: 990–993) и стремятся избежать публичного обсуждения используемых ими техник, в то время как люди, несущие политическую ответственность, постепенно превращаются в «дилетантов». Управлять экспертами и держать их под контролем могут только другие эксперты (Weber, [1922] 1972: 994). Но кто контролирует административный аппарат? Вебер полагает, что со стороны неспециалистов подобный контроль возможен только до известной степени. В целом профессиональные чиновники умеют лучше отстаивать свою позицию, чем их номинальный начальник – министр, не являющийся специалистом (Weber [1922] 1972: 338).

(обратно)

12

Мы не утверждаем, что такое определение применимо только к знанию. В социальном контексте когнитивные содержания не обладают монополией в отношении способности человека к действию. Схожую функцию могут выполнять социальные нормы, потребности или тенденции (см. Loyal & Barnes, 2001).

(обратно)

13

Изначально слово «власть» («die Macht») обозначает способность, а одним из основополагающих определений способности является возможность проведения различия. В этом значении, а не в том, в котором власть обычно рассматривается в контексте социальных отношений, а именно как реализованная власть над чем– или кем-либо, определение власти как способности соотносится с определением знания как осуществления (cp. Dryberg, 1997: 88–89).

(обратно)

14

На основе допущения о том, что знание есть способность действовать, можно выделить несколько форм знаний в зависимости от того, какие именно способности к действию в них воплощены. Примером подобного функционального различения форм знания может служить предложенное Лиотаром (Lyotard [1979] 1983: 6) различение «знания как инвестиции» и «знания как платежа», по аналогии с финансовыми затратами на инвестиции и непосредственное потребление.

(обратно)

15

Проведенный Никласом Луманом (Luhmann 1992: 136) анализ условий принятия решений допускает еще более широкое применение знаний: «Принятие решений возможно только тогда и только в той мере, когда и в какой мере отсутствует определенность в отношении дальнейших событий». Учитывая, что будущее в высшей мере неопределенно, знания в процессе принятия решений применяются во многих социальных контекстах, включая и те, которые, как правило, подразумевают исключительно рутину и привычное поведение.

(обратно)

16

С точки зрения интеракционистов, все организации и социальные структуры представляют собой «договорные порядки» («negotiated orders») (Strauss et al., 1964: 1978). Это, однако, не означает, что всякий аспект социальной реальности той или иной организации постоянно или же с точки зрения определенных ее членов может быть определен по-новому. В действительности это касается лишь определенных и, по всей вероятности, узко ограниченных взаимосвязей, и в отношении этих контингентных условий действия знание может быть мобилизовано в форме планирования коллективных целей.

(обратно)

17

Хайек прославляет децентрализацию, подчеркивает значение локального знания (knowledge in place) для действия и системы ценообразования, которая транслирует информацию и подводит к решению вопроса об условиях координации ситуативных действий. Кроме того, Хайек (Hayek [1945] 1976: 82) обращает внимание на то, что экономические проблемы всегда «возникают только в результате тех или иных изменений. Пока все остается так, как есть, или, по крайней мере, развивается не иначе, чем ожидалось, не возникает новых проблем, требующих решения, а также не встает вопрос о необходимости нового плана действий».

(обратно)

18

В одном из недавних экономических исследований был предпринята попытка представить знание в количественном выражении и интегрировать его в экономические теории. В некоторых аспектах этого исследования обнаруживается сходство с нашим определением знания как способности действовать: «Я определяю знание как возможное наблюдаемое поведение, как способность человека или группы людей предпринимать действия, результат которых – предсказуемое изменение материальных объектов» (Howitt, [1996] 1998: 99). Даже если не принимать во внимание тяжеловесную формулировку этого определения, ограничение понятия «знание» материальными объектами – это уже шаг назад и возвращение к концепции «черного ящика», оперирующей понятиями «процедура» и «наблюдаемое поведение». В конечном итоге Хауит все же склоняется к отождествлению знания с действием.

(обратно)

19

Примечание относительно терминологии: для описания этих ролей мы используем понятия «эксперт», «консультант» и «политический предприниматель». Эти понятия не являются синонимами, а отсылают к разным аспектам одной и той же роли, охватывая широкий диапазон, начиная от более пассивной роли эксперта и заканчивая более активной ролью «провидца».

(обратно)

20

Дональд Уинч (Winch 1989) и другие аналитики неоднократно подчеркивали, что в данном контексте важно различать идеи, выдвинутые и поддержанные самим Кейнсом, и идеи его последователей.

(обратно)

21

Йозеф Шумпетер (Schumpeter, 1949: 356) утверждает, что то, что сам он называет «идеологическим элементом» в теории Кейнса, придало дополнительный импульс его идеям, поскольку без них невозможны «новые пути» в науке, а также объясняет их притягательность во времена Кейнса. Идеологические компоненты его учения Шумпетер описывает как «видение разлагающегося капитализма, который является причиной упадка целого ряда потенциальных характеристик современного общества».

(обратно)

22

Деятелей профсоюзного движения привлекали и, несомненно, привлекают до сих пор теории отставания общественного потребления от общественного производства, поскольку они могут служить убедительным аргументом в борьбе за повышение зарплат, создавая при этом видимость личной незаинтересованности. Однако делать отсюда смелый вывод, как делает его О'Коннор (O'Connor, 1984: 202), о том, что кейнсианская теория, по крайней мере, отчасти есть «непреднамеренный результат борьбы рабочего класса», а значит, не только «доктрина, обосновывающая его требования», мы считаем преувеличением.

(обратно)

23

См. письма Кейнса, а также примечания редактора Дональда Моггриджа к ним в: Keynes [1973] 1981: 172, 243, 337. Моггридж указывает еще на два «внешних» повода, которые, возможно, побудили Кейнса приступить к написанию «Общей теории»: это, с одной стороны, то, как его «Трактат о деньгах» был воспринят в научной сфере, и дискуссии, посвященные тому же трактату, в так называемом «кембриджском кружке», куда входили преимущественно молодые экономисты (cp. Keynes, [1973] 1987: 338–343).

(обратно)

24

Теперь в центре внимания экономической теории оказываются не только «те ситуации, где по сути нет необходимости в теоретической ориентации, поскольку система автоматически функционирует бесперебойно» (Lowe, 1965: 98).

(обратно)

25

Разумеется, не все профессиональные экономисты разделяют точку зрения, согласно которой теория Кейнса знаменует собой решительный разрыв со старой экономической теорией. Кто-то считает, что этот разрыв был недостаточно решительным (например, Brothwell, 1988), а кто-то не видит в нем достаточной интеллектуальной новизны, которая бы позволила назвать Кейнса революционером.

(обратно)

26

посылок и воплощения теоретической инновации и фантазии. Говоря о Кейнсе, Питер Холл (Hall, 1989: 365) (вполне в духе Шёна) отмечает, что «новые идеи особенно влиятельны […] в том случае, если они меняют основополагающие категории, сквозь которые мы наблюдаем реальность, а после Кейнса мир экономики уже никогда не был таким же, как прежде».

(обратно)

27

Доходы и потери Кейнса от спекуляций на рынке акций были огромны. В 1927 году его состояние оценивалось примерно в 44.000 фунтов стерлингов (около одного миллиона в пересчете на цены 1992 года). К концу 1929 года его состояние уменьшилось до 7.815 ? (почти 180.000 ? в пересчете на цены 1992 года). В середине 1930-х годов оно снова многократно увеличилось, а доходы Кейнса во много раз превзошли средний показатель прибыль на Уолл-стрит. У Скидельского (Skidelsky, 1992: 524) мы читаем: «До 1936 года чистая стоимость его имущества перевалила за 500.000 фунтов, что соответствует примерно тринадцати миллионам, с учетом нынешних цен. Его капитал увеличился более чем в двадцать раз, и это в то время, когда курсы акций на Уолл-стрит увеличились всего в три раза, а в Лондоне оставались практически неизменными».

(обратно)

28

Такая интерпретация и акцент на нерациональных составляющих экономических решений в теории Кейнса привели к тому, что его работу стали критиковать как «слишком социологическую» (см., например, Brunner & Meltzer, 1977)

(обратно)

29

Классическое изложение этих различий см. в: Hicks, 1937.

(обратно)

30

Ранние высказывания самого Кейнса ([1930] 1975), по крайней мере, отчасти, как, например, в его «Трактате о деньгах», перекликаются с традиционными подходами к этому вопросу: «Акт сбережения со стороны физического лица может вести либо к увеличению инвестиций, либо к увеличению потребления со стороны остальных членов данного сообщества».

(обратно)

31

Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. М.: Эксмо, 2007. С. 132.

(обратно)

32

Так, например, Вагнер (Wagner, 1990: 301) обращает внимание на то, что теоретическое понимание, побудившее элиту в континентальной Европе конца 1920-1930-х годов к более масштабному вмешательству в экономику после мирового экономического кризиса, восходило к работам «старых противников либеральной теории времен “социального вопроса” и зарождения социального государства […]. Теоретической основой программ кредитования расходов и общественных работ в континентальной Европе не было учение Кейнса». Впрочем, после войны оно стало теоретической основой политических мер в экономике.

(обратно)

33

В авторизированной версии основных изречений Кейнса по актуальным вопросам экономической политики, впервые изданной в 1931 году под названием «Эссе об убеждениях» («Essays in Persuasion») (Keynes, [1931] 1963), представленная в сокращенном виде статья, на которую мы здесь ссылаемся, еще носит программное название «Политика экспансии», тогда как полный текст в общем собрании сочинений был опубликовал под заголовком «Может ли Ллойд Джордж сделать это?» (ср. Keynes, [1929] 1984b). В этой версии Кейнс несколько расширил текст, а при составлении сборника «Эссе об убеждениях» отказался от добавленных пассажей.

(обратно)

34

В статье 1926-го года «Конец laissez-faire» (Keynes, [1926] 1984: 292), а также в «Трактате о деньгах» Кейнс высказывается в пользу конкретных монетарных мер по борьбе с безработицей в Великобритании, называя в первую очередь гибкую процентную политику центрального банка. Соединенным Штатам в конце 1920-х годов он также рекомендует снизить ставки центрального банка.

(обратно)

35

Примечательно, что по отношению к евреям в кругу знакомых Кейнса применялись негативные стереотипы. Скидельски полагает, что стереопитизация со стороны самого Кейнса имела место не на обыденном, а на философском уровне (Skidelsky, 1992: 239). Как и Зомбарт, он видел в евреях воплощение «духа» капитализма, что в его понимании означало абстрактную «любовь к деньгам».

(обратно)

36

Кейнс Дж. М. Экономические возможности наших внуков / Пер. с англ. Д. Шестакова // Вопросы экономики. № 6. 2009. С. 65.

(обратно)

37

В этой брошюре 1929 года Кейнс объяснил феномен, впоследствии получивший название «эффект мультипликатора»: первые государственные расходы влекут за собой повышение фактической покупательской способности и, следовательно, имеют кумулятивный эффект.

(обратно)

38

Обсуждение гораздо более богатой истории и проблем реализации кейнсианской экономической политики в послевоенный период в ФРГ, США и Соединенном королевстве см. в: Spahn, 1976.

(обратно)

39

Встречу Кейнса с Брюнингом, скорее всего, организовал давний друг Кейнса и советник Брюнинга Карл Мельхиор (ср. Johnson & Johnson, 1978: 59). Воспоминания Кейнса о Мельхиоре были изданы в собрании его сочинений: Keynes, [1949] 1972.

(обратно)

40

Под впечатлением от увиденного в Германии Кейнс в середине января 1932 года проанализировал проблему возложенных на Германии репатриационных обязательств в статье «Новый политик и нация» («New Statesman and Nation»). В ней он выступает за введение моратория на выплаты, тем самым поддерживая позицию Брюнинга по данному вопросу (ср. Keynes, 1978: 366–369).

(обратно)

41

Гарольд Джеймс (James, 1989: 238) отмечает, что дефляционную политику правительства Брюнинга поддерживал также «ряд высокопоставленных профессиональных чиновников, среди которых наибольшим влиянием пользовался госсекретарь (самая высокая должность в министерстве финансов) Ганс Шеффер».

(обратно)

42

Из такого сближения позиций разных групп населения историки, говоря о данном периоде, часто делают вывод, что экономическая и денежная политика Брюнинга вполне соответствовала обстоятельствам того времени, тогда как экономисты, рассматривая ситуацию с точки зрения сегодняшнего дня, считают те же экономические и финансовые меры немецкого правительства ошибочными (ср. Sanmann, 1965: 110).

(обратно)

43

Не следует путать его с братом Макса Вебера, культуролом Альфредом Вебером (1868–1958).

(обратно)

44

Не имея возможности подробно рассмотреть весь спектр конкурирующих экономических идей, мы все же хотим отметить, что в этот период в экономике имели место и другие теоретические подходы и политические рекомендации, вдохновленные, в частности, англо-саксонской теорией, где доминирующие интеллектуальные традиции подвергались критическому анализу. К этим подходам, не имевшим, впрочем, почти никакого политического влияния, относится, прежде всего, объяснение экономических кризисов молодыми экономистами Веймарской республики, которые впоследствии были вынуждены эмигрировать. Это Адольф Лёве, Герхард Кольма, Эдуард Хайманн и Эмиль Ледерер. Теоретические позиции этого периода и их практическая неэффективность подробно описаны в: Krohn, 1981.

(обратно)

45

К этому выводу приходит, в частности, Ландманн (1981: 217): «Таким образом, лишь полное отсутствие понимания циклических взаимосвязей в переживающей спад экономике Германии стало причиной того, что и Брюнинг, и репатриационные кредиторы в равной мере противостояли всему, что не соответствовало безоговорочному курсу на дефляцию» (см. также: Sanmann, 1965: 134).

(обратно)

46

«Общая теория» Кейнса – сегодня об этом можно говорить с уверенностью – вызвала столь сильный резонанс среди экономистов в первую очередь потому, что она давала относительно простое, но при этом убедительное объяснение неравновесных процессов, а, кроме того, на основании этой теории можно было сформулировать однозначные рекомендации государственной власти относительно экономической политики. К такому же выводу приходит и Блини (Bleaney, 1985: 37). Он, в частности, пишет, что теория Кейнса «была теоретически отточенным вскрытием слабых мест чистой неоклассической теории, авторы которой отбросили очень простое объяснение проблем экономического кризиса из-за того, что ввели в теорию принцип эффективного спроса» (Курсив наш – Р. Г., Н. Ш.).

(обратно)

47

Эти комментарии Кейнса можно найти в предисловии, написанном им для немецкого издания «Общей теории», которое вышло в свет в 1936 году в Берлине. Говоря о большей гибкости и более широких возможностях применения, Кейнс, очевидно, пытается убедить немецкого читателя в том, что хотя его книга ориентирована в первую очередь на экономические системы, действующие по принципу laissez-faire, тем не менее, она применима и там, где имеет место «более выраженное государственное управление».

(обратно)

48

Когда Кейнса провозглашают спасителем капитализма, то, скорее всего, имеют в виду то, что государственные расходы, в первую очередь не связанные с производством, помогли решить проблему капитализма, вызванную недостаточным спросом и/или перепроизводством. Начиная с 1920-х годов, производство неизменно расширялось, несмотря на снижение капитальных инвестиций и использования рабочей силы, и предложенные Кейнсом меры помогли взять эту тенденцию «под контроль», причем сразу в двух аспектах. С одной стороны, государственные расходы замедляют вовлечение новых эффективных средств производства, поскольку у экономики отнимаются средства, необходимые для инвестиций. С другой стороны, государственные расходы стимулируют спрос, что компенсирует избыточное предложение товаров и услуг. Впрочем, с точки зрения неомарксистов, такое кейнсианское спасение капитализма носит лишь временный характер (ср. Block & Hirschhorn, 1979: 370 и далее).

(обратно)

49

экономики отдельного государства, на которой до сих пор целиком и полностью сосредоточена большая часть экономической теории» (см. также Lipsey, 1990). Социологи, не склонные доверять тезису о том, что мы являемся современниками кардинальной глобализации национальных экономик, используют данные о доле экспорта в ВНП в начале ХХ века и о ее последующем снижении (см. Таблицу 1) в качестве доказательства того, что в первые десятилетия ХХ века глобализация играла гораздо более важную роль, чем сегодня (ср. Hirst & Tompson, 1992). В последние десятилетия рост торговли замедлился в связи с появлением международных концернов с производственными филиалами во всем мире (см. Stichweh, 1999). Экономическая глобализация не ограничивается потоком товаров и услуг, она интегрирована в стремительно нарастающий международный обмен символическими товарами.

(обратно)

50

Вопрос о том, какие последствия может иметь прогрессирующая «интеграция» национальных экономик, скажем, для возможностей управления, а также для сохранения социально-политических и культурных особенностей отдельных наций, открывает широкое поле для зачастую политически мотивированных спекуляций. Например, можно ли утверждать, что, как прогнозирует Хотц-Харт (Hotz-Hart, 1983: 313), ожесточенная международная конкуренция ведет к уменьшению возможностей обеспечения социальных гарантий в рамках отдельного государства по причине неизбежного конфликта между логикой рынка и логикой государства всеобщего благосостояния?

(обратно)

51

Впрочем, в понимании Шумпетера, инновации не ограничиваются экономической и технической сферой; это более общее понятие, с помощью которого Шумпетер обращает внимание на роль непрерывностей в экономическом процессе.

(обратно)

52

Сегодня многие полагают, что полная занятость стала недостижимой прежде всего по причине недавних изменений в области техники, а также требований к капиталу и труду как фактору производства. В этой связи, пожалуй, стоит упомянуть о том, что, в представлении Кейнса, «мир безработицы» (Keynes, 1936a: 321) гораздо теснее связан с господством «капиталистического индивидуализма». Таким образом, непродолжительные периоды оживления были для него лишь коротким перерывом в характерном для капитализма общем состоянии безработицы. Как бы то ни было, на протяжении нескольких десятилетий специалисты и на Востоке, и на Западе были единодушны в том, что полная занятость желательна и, соответственно, должна рассматриваться как цель государственной экономической политики, вне зависимости от политической идеологии. И лишь сегодня политические и экономические допущения, которые долгое время служили основой консенсуса относительно полной занятости или «права на труд», ставятся под сомнение (ср. Gorz, [1980] 1981; Keane & Owens, 1986; Keane, 1988: 69-100).

(обратно)

53

Анализ военного кейнсианства выходит за рамки нашего исследования. См. на эту тему: Melman 1970; Mintz & Hicks, 1984; Jencks, 1985; Abelshauser, 1999; Johnson, 2007.

(обратно)

54

Ответ Роберта Хейлбронера на вопрос о том, почему сегодня экономистам сложнее предугадать тенденции экономического развития, как нам кажется, указывает на схожие кардинальные изменения в структуре экономики: «Вполне вероятно, что это [предугадывание] сегодня дается сложнее, чем прежде, потому, что сама экономика теперь является скорее результатом решений, а не чистого взаимодействия объективных сил, что само по себе делает прогноз затруднительным» (цит. по: Greene, 1974: 64).

(обратно)

55

Кейнс Дж. М. Общая теория занятости, процента и денег. М.: Эксмо, 2007. С. 142.

(обратно)

56

Нам кажется немного странным утверждение Холла (Hall, 1989: 376) о том, что «из пяти случаев кейнсианских или протокейнсианских экспериментов в период между двумя мировыми войнами, в случаях, не связанных напрямую с попыткой мобилизации рабочего класса, использовалась военная мобилизация, как это было в Германии и Японии». Это, по всей видимости, означает, что два кейса в его кейс-стади не подтверждают его гипотезу, а это довольно высокий процент для выборки из пяти стран. Впрочем, он тут же добавляет, что «социал-демократию, разумеется, нельзя отождествлять с кейнсианством» (377).

(обратно)

57

То же самое можно сказать и о Новых лейбористах при Тони Блэре. Придя к власти, он продолжил неолиберальную политику Тэтчер.

(обратно)

58

Мы хотели бы поблагодарить Огустина Бренигена, Роберта Цитино, Ш. Н. Айзенштадта, Сандера Гилмана, Джеймса МакКи, Мартина Майснера, Фолькера Мейя, Джека Ньюсана Портера, Бенджамина Зингера, Герда Шрете-ра, Дэвида Н. Смита и Клауса Чвера за их конструктивные замечания к первоначальному варианту этой главы. Также мы благодарны Ирене Кнох, Сонали Тате и Амиру Алламу за обеспечение технической поддержки. Исходный английский вариант статьи, существенно переработанный и дополненный для данной книги, был написан Джеем Вайнштейном в соавторстве с Нико Штером и опубликован в журнале «Социальная эпистемология» (Social Epistemology. 1999. № 13. Р. 3–36). Мы благодарим Франка Айзенхута за перевод этой статьи с английского на немецкий язык.

(обратно)

59

Значение и легитимность понятия «раса» с давних пор вызывает оживленные споры в социологии. Особенно показательными в этом отношении стали дебаты вокруг объяснительного потенциала понятия расы на первом заседании Немецкого социологического общества в 1910 году (впрочем, эти споры продолжились и на последующих заседаниях; см. Schleiff, 2009). Также имел место спор между Максом Вебером (Weber, 1911; см. также Weber, [1922] 1978) и Вернером Зомбартом (Sombart, 1911); см. Grundmann & Stehr, 1997.

(обратно)

60

Питирим Сорокин (Sorokin, 1928: 195–356) посвятил около 250 страниц своей книги «Современные социологические теории» различным ответвлениям «биологической школы в социологии». Он приходит к выводу, что эта школа является «одним из самых сильных направлений социологической мысли». И добавляет, что, нравится нам это или нет, но «чем обширнее и точнее познания в области биологии […], тем сильнее влияние, которое эти познания будут оказывать на социологическую мысль в будущем. Любая попытка изолировать социологию от биологии вредна. Прогноз, сделанный Сорокиным в 1928 году, так же точен, как и ошибочен. Если мы сегодня возьмем наугад какую-нибудь книгу, посвященную социологическим идеям, мы в лучшем случае найдем в ней лишь самую скудную информацию по биологической школе в социологии. Тем не менее, наибольшего влияния на социальные науки биологические знания достигли всего через несколько лет после сорокинского прогноза. В современной теории общества, за исключением социобиологии, наиболее заметным отклонением от наследия Дюркгейма являются отдельные направления в феминистской социологии, учитывающие в своих исследованиях человеческое тело.

(обратно)

61

Фриц Ленц так описывает создание этой кафедры (Lenz, 1924: 227): «Бавария была первой немецкой землей, где в 1923 году была открыта университетская кафедра евгеники. Вообще-то денег на новую профессуру не было; но поскольку враги Германии захватили ее колонии в тропиках, кафедра тропической гигиены была преобразована в кафедру евгеники».

(обратно)

62

Эти и другие цитаты взяты из книги Эрвина Баура, Ойгена Фишера и Фрица Ленца «Теория человеческой наследственности и расовая гигиена», первого тома их «Теории человеческой наследственности», впервые изданной в 1921 году. Второй том Фриц Ленц писал без соавторов; он посвящен исключительно вопросам расовой гигиены (евгеники).

(обратно)

63

Анализ социального происхождения членов данного общества см. в: Weiss, 1987.

(обратно)

64

Ленц изучал медицину, в том числе у профессора Альфреда Плётца, а в своих многочисленных работах старался утвердить категорию расы в социальной жизни. 1-го октября 1933 года он был приглашен Ойгеном Фишером в Институт антропологии им. кайзера Вильгельма на должность директора отдела евгеники, который он вскоре переименовал в отдел расовой гигиены. В 1937 году он вступил в НСДАП. Ленц был одним из самых влиятельных специалистов по евгенике в Веймарской республики и оставался таковым в период господства расовой гигиены при нацистском режиме. Как пишет Шейла Фейс Вайс (Weiss, 1978: 7) в своей книге «Раса и класс в евгенике Фрица Ленца», для Ленца «раса на самом деле была не многим более, чем проекцией классовых предрассудков – предрассудков немецкой образованной буржуазии и академических бонз, к каковым принадлежал он сам».

(обратно)

65

В 1924 году Ленц пишет статью для «tte Journal of Heredity», где он описывает становление евгеники в Германии. При этом он апеллирует к международной солидарности ученых. Ленц (Lenz, 1924: 223) настаивает на том, что «сотрудничество всех народов европейской расы и цивилизации крайне необходимо. Существование лучших расовых свойств этих народов уже сегодня в большей или меньшей степени под угрозой». В четвертом издании совместного труда Баура, Фишера и Ленца (Baur, Fischer, Lenz, 1936: 766), т. е. после принятия нюрнбергских законов о расе (1935-й год), Ленц недвусмысленно заявляет: «Главную угрозу для нашего немецкого народа представляет – к счастью, сегодня уже можно сказать “представляло” – смешение с евреями».

(обратно)

66

Берли и Випперманн пишут (Burleigh & Wippermann, 1991: 56): «Вопреки представлению о том, что нацизм каким-то образом коррумпировал и испоганил священные академические залы науки (что он, разумеется, действительно сделал), можно сказать, что именно коррумпированная и сама по себе уже испоганенная наука придала нацизму “академический” и “научный” характер» (см. также Jaspers, [1945[1965: 31–40).

(обратно)

67

Мы надеемся, что нам не нужно отдельно оговаривать вопрос о том, что наш анализ наук о расе не направлен на выяснение того, является ли эта область знаний научным способом дискурса. С другой стороны, нет сомнений в том, что в рассматриваемый период расология во многих областях науки и за ее пределами считалась важным и сугубо научным начинанием.

(обратно)

68

Как отмечает Беренбаум (Berenbaum, 1995) и другие авторы, расология возникла в широко понимаемой европейско-американской культурной среде, где антисемитизм считался разумным и, более того, нормальным убеждением. Более ранние общие исследования о корнях антисемитизма в западной культуре можно найти в: Poliakov, 1974; Mosse & Lachmann, 1978.

(обратно)

69

лом эти законы считаются первыми расовыми законами национал-социалистов, ранее уже был создан прецедент в виде целого ряда аналогичных законов. Это, среди прочего, Закон о сокращении безработицы от 1-го июня 1933 года, первоначальный Закон о защите наследственного здоровья немецкого народа от 14-го июля 1933 года, Закон против опасных преступников и рецидивистов от 24-го ноября 1933 года и начало расовой регистрации в соответствии с принятым в октябре 1934 года законом о сокращении безработицы. С этого времени, как отмечают Берли и Випперман, действовал следующий принцип: «[…] Социальная политика была неразрывно связана с “сортировкой” “чуждых” и “менее ценных” рас» (Burleigh & Wippermann, 1991: 48).

(обратно)

70

Особый интерес представляют рассуждения Катца о резком переходе от религиозного к расовому антисемитизму. Его стремление к «более научному» взгляду на отношения между евреями и нееврееями в Европе подтверждает тезис о том, что академические исследования расовых вопросов были порождением эпохи.

(обратно)

71

«Расистские антисемитские теории не были исключительно немецким явлением. Впрочем, в Германии они, по-видимому, были особенно широко распространены и в достаточной мере инструментализированы для политических целей» (Burleigh & Wippermann, 1991: 36). Современное рассмотрение истории ненависти к евреям см. в: Smith, 1997.

(обратно)

72

Виктор Клемперер (Klemperer, 1995) 31-го марта 1933 года пишет в своем дневнике о том, что завтра должен начаться всеобщий бойкот еврейских лавок и магазинов, и комитет по бойкотированию заявил, что религия владельцев не имеет значение, важна только раса.

(обратно)

73

Опираясь на поразительный по своей полноте фактический материал по случаям геноцида и расовым войнам на протяжении всей истории человечества, Катц (Katz, 1994) показывает, что введение категорического подхода к определению еврея делает Холокост уникальным в еврейской истории. Об этом утверждении, как и о других аспектах книги Катца, много спорят, но, как бы то ни было, оно проясняет некоторые моменты, значимые с точки зрения влияния расологии.

(обратно)

74

Следующим логическим шагом было открытие расовых евреев. Те, кто осуществлял расовую политику на бытовом уровне, во время преследования евреев в своей ненависти необязательно задумывались о логической и концептуальной ясности. Вместо этого они часто смешивали естественно-биологические и культурные концепции идентичности. Того, кого нельзя было причислить к «расовым евреям», но кто при этом критиковал нацистский режим, называли «еврейскими большевиками» или «еврейскими приспешниками» (ср. Rosenstrauch, 1988). Многие попросту продолжали использовать традиционные религиозные антисемитские конструкты.

(обратно)

75

дания их действий. Финкельштейн опровергает это мнение, указывая на общепризнанные исследования, со всей очевидностью доказавшие, что для того, чтобы среднестатистические немцы и руководящие деятели согласились с политикой, против которой они в другом случае бы возражали, необходимы были научные и другие рациональные объяснения. Так или иначе, расология существовала и пользовалась широкой поддержкой режима. На самом деле, все не знавшие угрызений совести диктаторы ХХ-го века нуждались в идеологии, оправдывающей их действия своей «научностью».

(обратно)

76

Центр исследований вопросов расовой гигиены и наследственности Управления здравоохранения был основан в 1936 году под руководством д-ра Роберта Риттера для изучения «цыганского вопроса» (Burleigh & Wippermann, 1992: 54).

(обратно)

77

«На строго секретных встречах в Претцше и Дюбене в Саксонии в мае 1941-го года командиры айнзацгрупп и айнзацкомманд получали инструкции относительно своей миссии от Гейдриха, начальника полиции безопасности и службы безопасности, и Штрекенбаха, руководителя отдела персонала RSHA. Там их посвятили в печально известные планы фюрера, о которых идет речь в этой книге. Под предлогом обеспечения политической безопасности завоеванных территорий […] айнзацгруппы должны были беспощадно ликвидировать любое сопротивление национал-социализму, т. е. оппозицию не только настоящего, но также прошлого и будущего. Им предстояло убивать целые группы людей – без перемирия, без следствия, без жалости, слез и раскаяния. Женщины должны были быть убиты вместе со своими мужчинами, дети тоже должны были быть казнены, так как иначе они бы выросли и стали противниками национал-социализма или даже стали бы мстить за своих родителей. Позже, в Берлине, Гейдрих еще раз подчеркивает этот момент в своей речи перед некоторыми командирами айнзацгрупп» (www.lawofwar.org/Einsatzgruppen%2 °Case. htm, последнее обращение 15.03.2010).

(обратно)

78

Еще одно, более раннее выступление Вебера (Weber, 1911) на первом заседании Немецкого социологического общества в 1910 году, где речь также идет о месте понятия расы в социологии и которое явилось реакцией на доклад А. Плётца «О понятиях расы и общества», мы рассмотрим ниже.

(обратно)

79

Джон Грей пишет в Guardian (15.03.2008): «Некоторые самые страшные преступления новейшей истории были совершены режимами, ссылавшимися на санкционирование их действий со стороны науки. И “научный расизм” нацистов, и “диалектический материализм” советской власти сводили невообразимое многообразие человеческой жизни к фатальной простоте научной формулы. В обоих случаях наука была сплошным враньем, однако в то время она казалась правдивой, причем не только подданным преступного режима. Наука может использоваться для антигуманных целей точно так же, как и любое другой человеческий институт. И опасность того, что наука будет использована подобным образом, на самом деле выше ввиду ее огромного авторитета».

(обратно)

80

В начале 1930-х годов Немецкое общество расовой гигиены использовало это понятие вместо понятия «евгеника». В последние годы Веймарской республики понятие евгеники воспринималось близкими к нацизму авторами как «отклонение влево» (см. Graham, 1977: 1139). Обеспокоенная ростом расистских настроений среди исследователей вопросов человеческой наследственности и усилением их контактов с праворадикальными партиями, «группа биологов и антропологов, состоящая из сторонников партии центра, католиков и социал-демократов, попыталась заставить Немецкое общество расовой гигиены сменить название на Немецкое общество евгеники» (Graham, 1977: 1139). Их попытка на символическом уровне остановить расщепление определенных политических ценностей и целей на биологические концепции потерпела неудачу.

(обратно)

81

Эти факты, очевидно, подтолкнули к решениям, принятым в связи с организацией впечатляющей выставки, посвященной расологии, в Мемориальном музее Холокоста в США, где директором по исследовательской работе до 1997 года был Беренбаум.

(обратно)

82

«Теории Дарвина в их приложении к человеческому обществу придали различным утопиям о селективном размножении, известным еще с античных времен, среди прочего, утопиям Платона, Мора и Кампанеллы, некий налет научной обоснованности. Фрэнсис Гальтон (1822–1911) пошел еще дальше, применяя принцип отбора в интересах биологического оздоровления человеческой расы» (Burleigh & Wippermann, 1991: 29). См. также: Marks, 1995.

(обратно)

83

С наибольшим энтузиазмом идеи Гобино были восприняты в Германии. Рихард Вагнер был другом Гобино, и он же вместе со своими единомышленниками в Байройте немало способствовал популяризации расовых теорий Гобино. Отдельные, наиболее влиятельные переводчики его работ внесли в его идеи антисемитскую ноту, которой изначально в них не было (ср. Weingart, Kroll, Bay-ertz, 1988: 94).

(обратно)

84

До первой мировой войны и в период Веймарской республики многие организации в Германии включили расовые теории в свою политическую программу и решительно требовали принятия политических мер, в частности, законов, запрещающих биологическое смешение рас. В исследовании, опубликованном в 1913 году и посвященном так называемым «рехоботским бастерам» – этнической группе потомков готтентотов и буров, в то время проживавших в германской колонии в Юго-Западной Африке (современной Намибии), Ойген Фишер, без каких-либо эмпирических доказательств, приходит к выводу, что смешение рас неизбежно ведет к ухудшению здоровья потомков. Позднее эти выводы часто использовались для оправдания политики, направленной на предотвращение смешения рас. В статье, написанной для «Теории человеческой наследственности», Фишер (Fischer, [1921] 1927: 14) дает понять, что на немецкую нацию смешение рас оказывает особо вредное воздействие, так как «участь, постигшая немецкую нацию в настоящее время», вызвана и упрочена именно различными комбинациями рас и схожа с судьбой греков, «дрожавших перед римскими императорами». По прошествии всего нескольких дней после прихода к власти нацистов Фишер в своей лекции в Кёнигсбергском университете потребовал искоренить «чуждые расы вместе с их наследственными заболеваниями» (см. Weingart, Kroll, Bayertz, 1988: 385).

(обратно)

85

Неоднозначность концепции Ленца бросалась в глаза, сам он, однако, отрицал, что в какой-то момент отказался от положения о существовании «духовных» характеристик. Представление о том, что это и есть подлинные характеристики расы, тесно связано с концепцией «расы как ценностного принципа» (см. Lenz, 1933). Эти духовные свойства расы считаются безусловно существующими и утверждаются практически независимо от научного исследования той или иной расы. На самом деле принцип ценности расы оправдывает как (1) слияние идеологии и науки в данном конкретном случае (ср. Weingart, Kroll, Bayertz, 1988: 102 и далее), так и в целом (2) стратегический союз между научными и вненаучными группами, готовыми внедрять в жизнь политическую программу расологии. Авторы «Журнала социальных исследований», редакция которого к тому времени уже была изгнана за пределы Германии, продолжали выражать надежду на то, что расологию в значении полезной естественной науки можно оградить от расологии в значении чистой идеологии (ср. Landsberg, 1933: 388).

(обратно)

86

В этой связи и не только огромное значение имеет историческое исследование Бенуа Массина (Massin, 1996), в котором он пытается понять, какие интеллектуальные и общественные силы вознесли так высоко Фишера и его школу. Гилман (Gilman, 1996: 77–84) указывает на похожую работу Эндрю Лайона (Lyon, 1974), где рассматривается отчасти более ранний временной период.

(обратно)

87

Отношения взаимодополнения между наукой и политикой проявились в целом ряде аспектов. Большинство академиков были не только нацистами – многие из них, как, в частности, Фишер, были офицерами СС. Расологи работали в правительственных учреждениях в сфере образования, расовой гигиены и медицины. Предметы по расовой гигиене были включены во все гражданские и военные образовательные программы. Важные исторические подробности этой взаимосвязи между наукой и расовой политикой можно найти в: Burleigh & Wippermann, 1991; Lerner, 1992.

(обратно)

88

Некоторые расологи даже считали, что способность понять расовою теорию детерминирована генетически. В результате целый ряд научных областей (например, моногенетика) воспринимался как «еврейский» и, следовательно, «тлетворный», тогда как другие сферы считались «арийскими», антисемитскими и поэтому «истинными». Кроме того, как заметил в 1933 году немецкий расо-лог Йоахим Гаупт (Haupt, 1933: 2), «в исследованиях расовая теория и народная мысль вкладывали истинные для всех ценностные представления в руку, опиравшуюся на полученные естественнонаучными методами познания. Подобные представления вновь возводили фундамент для иерархии наук, который был утрачен в эпоху стремительного развития науки, когда ученые были заняты исключительно сбором эмпирического материла».

(обратно)

89

В этом и последующих разделах мы опираемся именно на работу Баура, Фишера и Ленца. Как видно из приведенного в ней списка литературы, она была далеко не единственным сочинением подобного рода за короткое время существования расологии. Тем не менее, именно эту книгу можно считать окончательным вариантом расового учения, вобравшим в себя идеи авторов изданных и неизданных исследований. Ленц (Lenz, 1931: 303) с радостью отмечает, что Гитлер во время своего тюремного заключения в Ландсберге прочел второе издание книги Баура, Фишера и Ленца и усвоил расологические идеи.

(обратно)

90

Насыщенное описание взлета и падения могущественного фишерского института при нацистах см. в: Weingart, Kroll, Bayertz, 1988: 413–424, а также: L?sch, 1997.

(обратно)

91

Как пишет Проктор (Proctor, 1988: 292), многие расологи хотели, чтобы их считали внепартийными, и поэтому не торопились вступать в НСДАП. Ленц, Плётц и Рюдин вступили в партию в 1937 году, Фишер и Фершуэр – в 1940-м.

(обратно)

92

Гарверы отмечают (Garver & Garver, 1991: 1112): «После 1933 года, когда нацисты захватили власть, среди молодых врачей наблюдалось такое рвение идентифицировать себя с нацизмом, что они стали самой многочисленной профессиональной группой в партии. Когда нацистская партия стала обнародовать свои идеи по поводу расовой гигиены, многие врачи с готовностью поддержали это движение и поспешили выполнить поручение партии, т. е. от лечения людей перейти к лечению нации. За годы нацистского режима установка этих врачей изменилась – они уже не считали каждую жизнь ценной, а видели и такую жизнь, которая не стоила того, чтобы быть прожитой. Раннее, вышедшее из биологии интеллектуальное движение за расовую гигиену в Германии переродилось в политически-расистское движение, целью которого было доказательство якобы различной ценности разных групп населения.

(обратно)

93

Рано возникшая тесная связь между расологами, антропологами, географами, социологами и представителями общественных наук, которые отстаивали истинность расовой доктрины в Германии и стремились к тому, чтобы сфера их знаний была преобразована в прикладную науку, свидетельствует о том, что нацистам, после того как они оказались у власти, не нужно было фальсифицировать выводы академической расологии (см. также: Weingart, Kroll, Bay-ertz, 1988: 381–389). Когда нацисты захватили власть, представители социальных наук, которые еще до этого демонстрировали близость к нацистской доктрине, начали спорить о том, чьей заслугой является разработка этой самой доктрины. Притязания Вернера Зомбарта на первенство проанализированы в: Lenger, 1994: 365; см. также: Lenz, 1933.

(обратно)

94

Шесть принципов, которые мы приводим в этом разделе, взяты из нескольких источников и среди прочего из работ Ленца и других упоминавшихся ранее расологов (Lerner, 1992; Burleigh & Wippermann, 1991; Rushton, 1995).

(обратно)

95

Когда Ленц (Lenz, 1925) рассуждает о «Закате Европы» Шпенглера с точки зрения биологии рас, особое недоумение у него вызывает то, какую важную роль, как ему кажется, Шпенглер отводит культуре. По мнению Ленца, он сосредоточен не на той переменной: вместо культуры ему следовало бы изучать расу. В расе заключена суть, культура же поверхностна. Если верить Ленцу (Lenz, 1925: 298), то дело обстоит так: «Именно на примере музыки особенно очевидно, что наследственная или, что одно и то же, расовая предрасположенность гораздо существеннее, чем принадлежность к определенной культуре, которая, по сравнению с расой, всегда остается чем-то внешним». Кроме того, Ленц не разделяет шпенглеровский пессимизм и фатализм. По его мнению (Lenz, 1925: 309), закат цивилизации не является неизбежным. Ему можно противостоять и предотвратить «смерть расы».

(обратно)

96

В общих чертах эти принципы были сформулированы еще в 1880 году Фридрихом Ницше (Nietzsche, 1988: 189): “Удовлетворение влечения не должно становится практикой, от которой страдает раса, ибо уже нет никакого отбора, а все без исключения совокупляются и рождают детей. Вымирание многих видов человека столь же желательно, как иное размножение. […] Более того: вступать в брак следует только 1) ради развития, 2) чтобы оставить после себя плоды подобной человечности. – Для всех остальных довольно сожительства, с предотвращением зачатия. – Этому бездумному легкомыслию надо положить конец. Эти бараны не должны вступать в брак! Браки должны стать гораздо более редким явлением! Пройдитесь по большим городам и спросите себя, следует ли этим людям размножаться! Пусть лучше убираются к своим блудницам!»

(обратно)

97

Несогласие с ламаркизмом имело огромное значение для расологов, оправдывавших себя тем, что все механизмы наследования, кроме тех, которые основаны на принципах дарвинизма, ненаучны. На самом же деле, как мы знаем, социо-культурные характеристики (наверное, можно даже сказать «духовные способности») приобретаются на протяжении жизни одного поколения и передаются следующему поколению. Мужчина и женщина, родившиеся, к примеру, в Италии и с раннего детства говорящие на итальянском языке, могут эмигрировать в англоязычную страну, например, в Соединенные Штаты, выучить английский язык, пожениться, родить детей и вырастить их уже в семье, где говорят только по-английски. Получается, что в социо-культурном смысле дети унаследовали приобретенное качество. Полагать, что то же самое мы наблюдаем, например, у жирафов, которые вытягивают шеи, чтобы достать листья с высоких деревьев, и передают свою «длинношеесть» своим потомкам, есть чудовищное заблуждение. Но именно такой была аргументация Фишера и его коллег, опровергавших якобы ламаркистский подход Франца Боаса (Ленц в: Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 581 и далее). Несмотря на глубокие различия в трактовке «духовных способностей» представителей разных групп, Боас вместе с марксистами-материалистами и критиковавшими Маркса идеалистами воспринимались расологами как повздорившие братья, у которых, тем не менее, общий отец – Ламарк (Ленц в: Baur, Fischer, Lenz, [1921] 1927: 582). По схожим причинам расологи отвергали также взгляды Спенсера на приобретение культурных свойств (см. Ashley & Orenstein, 1995: глава 5).

(обратно)

98

«Тевтонцы» классифицировались как одна из ветвей нордической расы (ср. Ленц в: Baur, Fischer, Lenz, [1921[1927: 523–556).

(обратно)

99

Герберт Спенсер (Spencer, [1887]: 349 и далее) разделяет эту многозначность, типичную для современного ему научного дискурса. Говоря о роли климата, он высказывает идею о том, что «люди, приспособленные к жизни в одном климате, не могут приспособиться к другим климатическим условиям, проживая в них в течение длительного времени просто потому, что они будут постепенно вымирать. Подобные изменения могут распространяться лишь медленно, благодаря размножению рас в пограничных регионах с умеренным климатом, к которому будут постепенно привыкать последующие поколения. То же самое верно и для духовной сферы. Интеллектуально и эмоционально развитые натуры, необходимые для высокой культуры, не возникнут из совершенно нецивилизованных народов – деятельность, навязанная необходимостью, приведет к постепенному упадку и вымиранию, а не к адаптации» (см. также: Huntington, 1907: 15).

(обратно)

100

См. работу о расовом мифе в Южной Калифорнии конца прошлого века: Starr, 1985: 89–93. Старр описывает убежденность многих жителей Южной Калифорнии в том, что эта земля стала «новым Эдемом» для англосаксов и англосаксонская раса, ослабленная своим долгим заточением на перенаселенных холодных Британских островах, в здоровом климате южных стран пробуждается к новой жизни.

(обратно)

101

В период колониализма в течение нескольких лет велись споры о возможностях и опасностях адаптации белых людей к «тропическому климату» и о том, что конкретно означает понятие «акклиматизация». Диапазон мнений и экспертных оценок был весьма широк. Вирхов и другие ученые предостерегали от опасностей тропиков (ср. Sapper, 1932; Ward, 1930). Их оппоненты утверждали, что нет никаких причин полагать, что «северные европейцы не в состоянии постоянно проживать в тропических регионах» (Bormann, 1937: 11). Впрочем, и они высказывали озабоченность низким культурным уровнем «европейских поселений в тропиках, который едва ли превышал уровень аборигенов» (Bormann, 1937: 112). На основе этих наблюдений Борманн в конечном итоге отказывается от положительной оценки адаптационных возможностей европейцев. Об успешной адаптации (Борманн называет это «устойчивостью расы господ») мы можем говорить в том случае, если имеет место не просто демографическое выживание, а динамическое развитие народа.

(обратно)

102

Элсворт Хантингтон (Huntington, 1915: 6) соглашается с Вирховым, и, имея в виду «бедных белых», поселившихся на Багамах, утверждает, что, «если белый человек поселяется в климатической зоне, менее благоприятной для его развития, чем климат его родины, он рискует утратить свою физическую и духовную энергию». Еще более четко эта идея выражена в учебнике по социологии, одним из авторов которых был Хантингтон (Hungtington, 1927: 257): «Если белый человек навсегда переселится на побережье экваториальной Африки и там будет пытаться работать так же, как дома, он вряд ли добьется успеха, если только его организм не устроен иначе, чем у большинства представителей его расы. Ему приходится быть несколько спокойнее, чем дома, приходится уделять больше внимания своему здоровью, его жена и дети зачастую должны проживать в более прохладном климате, если они хотят сохранить свое здоровье. Его идеалы государственной службы, социального и научного прогресса и демократической формы управления, может быть, и останутся неизменными, но поскольку у него уже не будет избыточной энергии, он и без какого-то конкретного заболевания, скорее всего, будет довольно вялым. Таким образом, несмотря на то, что внешние формы общественного устройства в тропическом климате могут оставаться такими же, как и в более прохладных регионах, стиль жизни там совсем другой».

(обратно)

103

Очевидно, что эти принципы, равно как и их воплощение на практике не ограничиваются немецкой расологией. Эти комментарии предполагают существование критического, сравнительного метода исследования, потенциал которого, впрочем, не был исчерпан. Этот метод призван раскрыть ту социальную, политическую и интеллектуальную среду, которая ограничила влияние расологии на политику в США (ввиду того факта, что принципы расовой политики включены в американскую конституцию, и такая ситуация сохраняется до сегодняшнего дня). В целом идеи Хантингтона о дальнейшем развитии не смогли перейти с уровня «научного знания» на уровень практической, т. е. политикоправовой реализации.

(обратно)

104

Характерные качества еврейского народа, например, острый ум, Хантингтон (Huntington, 1926: 76 и далее, цит. в: Gilman, 1996: 51) не объясняет влиянием климата. В довольно типичном пассаже, объясняющим расовые различия, он связывает это ментальное качество с селективным выживанием развитых в умственном отношении, но физически слабых индивидов после поражения евреев в войне с римлянами в 79 году до н. э.

(обратно)

105

В ходе спора, вызванного публикацией «Гауссовой кривой» (Herrstein & Murray, 1994), мало кто обращал внимание на то, что несколькими десятилетиями ранее расологи уже использовали тесты IQ для измерения зависимых переменных и что тогда – как и сейчас – эта практика, как правило, была связана с политикой расовой гигиены. Впрочем, и в 1920-1930-е годы, и в предшествующий период всегда находились ученые, с крайней осторожностью относившиеся к гипотезе взаимозависимости биологических и психических свойств. Например, Франц Боас (Boas, 1934: 34) в своей статье о расе в Энциклопедии социальных наук совершенно недвусмысленно заявляет, что из всех выводов, которые можно сделать из подобных исследований, достоверным является только один: существует явная зависимость психических реакций на жизненные обстоятельства, а все расовые различия, которые считаются данными от природы, очень сильно зависят от внешних обстоятельств, стало быть, «нет никаких доказательств врожденных расовых различий […]. Чтобы согласиться с утверждением о том, что расовая принадлежность влечет за собой наличие определенных духовных свойств, необходимо доказательство того, что один и тот же расовый тип неизменно демонстрирует одинаковые психические свойства, вне зависимости от культурной среды и места проживания».

(обратно)

106

Сокращенная форма фразы post hoc, ergo propter hoc (лат.) – после того, следовательно из-за того. Имеется в виду необоснованное предположение о наличии причинного влияния одного явления на другое исключительно потому, что первое явление предшествовало второму. – Прим. переводчика.

(обратно)

107

При прочих равных условиях (лат.) – Прим. переводчика.

(обратно)

108

Заслугу создания основополагающей теории еврейского образа мысли приписывают марбургскому психологу Эриху Еншу (Jaensch, 1930), хотя его главное сочинение было опубликовано через несколько лет после выхода в свет многократно цитированной нами работы Баура, Фишера и Ленца (ср. Jaensch, 1927).

(обратно)

109

Как показал Гилман, в связи с распространением дарвинистского идейного наследия в академических кругах и не только можно проследить своеобразный троякий стереотип, сформировавшийся в Европе и США: а) евреи генетически другие; б) это связано с их умственным превосходством; в) их высокая интеллектуальность может скрывать и некие темные стороны. Формальная расология Веймарской республики и нацистского режима опиралась на очень обширную литературу о евреях и еврейских «духовных характеристиках» (см. Gilman, 1996: 33–40, 53 – здесь цитируется Ленц и 211–214, примечания 1-16). Она включает в себя произведения Гальтона (Galton, 1892; 1962) и Марка Твена в США (Twain, 1985; см. также Gilman, 1993). Еврейские ученые на периферии академического истеблишмента создали даже «позитивную» расологию, где приписываемые евреям физические и духовные характеристики рассматриваются как наиболее прогрессивные (см. Ейюп, 1994; Gilman, 1996: 63–71).

(обратно)

110

Генри Форд пользовался большим уважением в нацистской Германии и играл важную роль в популяризации антисемитизма как в Германии, так и в США. Это один из немногих американцев, которых цитирует Ленц. Кроме того, он единственный американец, которого цитировал Гитлер в «Майн Кампф». Если говорить об академической расологии в США, то ее ведущими представителями были среди прочего Мэдисон Грант и Лотроп Стоддард (см., например: Grant, 1918; Stoddard, 1924). Небольшое, но глубокое исследование о связи между американской расологией и расовой политикой немецких нацистов см. в: K?hl, 1994. Гилман (Gilman, 1998: 285, примечание 1) констатирует: «Ассоциация евреев с “высоким интеллектом” относится к старым топосам американской нации».

(обратно)

111

Гитлер, как обычно, высказал то же самое мнение гораздо более откровенно. В беседе с Гиммлером в 1942-м году он констатировал: «Открытие еврейской бациллы есть одна из величайших революций, которые имели место в мире. Борьбу, которую мы ведем сегодня, можно сравнить с борьбой, которую в прошлом веке вели Пастер и Кох. Как много болезней происходит от еврейской бациллы! Мы выздоровеем только тогда, когда уничтожим евреев. Все имеет свою причину, ничто не происходит случайно» (Cameron & Stevens, 1988: 332; цит. по: Burleigh & Wippermann, 1991: 107).

(обратно)

112

В Еврейском музее в Амстердаме выставлены фотографии еврейских женщин со всего мира, и эта выставка наглядно демонстрирует «расовое» многообразие еврейских народов. Особенно поражает контраст между первой фотографией рожденной в Польше израильской девушки в голубых джинсах и футболке и последней фотографией, на которой мы видим темнокожую девушку из Черной Африки в традиционной африканской одежде с символом «хай» на шее.

(обратно)

113

Когда речь заходит о подобной концепции, разумеется, сразу же вспоминается знаменитое высказывание Фрэнсиса Бэкона о власти знания над природой или, в самом общем смысле, о власти знания (хотя такой формулировки в сочинениях Бэкона нет). В этой связи Бэкон использует выражение scientia est potentia; при этом для описания власти знания используется слово potentia, т. е. «возможность».

(обратно)

114

Бог из машины (лат.) – Прим. переводчика.

(обратно)

115

Дарил Михаэль Скотт (Scott, 1997) сделал хороший обзор истории понятия расы и расовой политики в США. Кроме того, здесь следует упомянуть две исторические работы, посвященные нацистской Германии: Mason, 1993; Crew, 1994.

(обратно)

116

В современной Германии расология вовсе не исчезла из учебных планов университетов и из исследовательских программ. Der Spiegel (от 12.05.1997) сообщает о непрекращающихся спорах в Гамбургском университете и в Институте антропологии, где главную роль играют как раз расологи. Кроме того, сотрудники отделений антропологии в университетах Майнца и Киля также работают над темами, близкими к кругу тем расологии. Это и неудивительно, если вспомнить, с какой легкостью расологи периода нацистской власти сохранили свои кафедры в послевоенной Германии или же были вновь приглашены на профессорские должности через некоторое время (включая и Фрица Ленца, приглашенного в 1947 году в Гёттингенский университет) – в том числе и в качестве директоров исследовательских институтов по проблемам генетики человека, антропологии, демографии и психиатрии (см. K?hl, 1997: 176–181; Ash, 1999).

Критический анализ новой версии климатического детерминизма см. в: Штер Н., Шторх Х. Погода. Климат. Человек / Пер. с нем. Тимофеевой К. СПб: «Алетейя», 2011.

(обратно)

117

Как отмечают Харт и Виктор (Hart & Victor, 1993: 656), подобные картины будущего «отражают оптимизм других обсуждавшихся в то время “мегапроектов” (например инженерных планов употребления ядерных взрывчатых веществ), появление которых стимулировалось гонкой вооружений в период холодной войны. Подобные предложения постепенно сошли на нет в конце 1960-х, когда изменился интеллектуальный климат за пределами естественных наук, и парниковый эффект стал важным научным приоритетом». Сегодня обсуждение подобных предложений возобновилось с прежней силой. В 2009 году Королевское общество по развитию знаний о природе в Великобритании опубликовало доклад, в котором обсуждаются различные возможности решения проблемы (Shepherd, 2009).

(обратно)

118

Во второй статье Конвенции ее цели определены следующим образом: «Конечная цель настоящей Конвенции и всех связанных с ней правовых документов, которые может принять Конференция Сторон, заключается в том, чтобы добиться во исполнение соответствующих положений Конвенции стабилизации концентраций парниковых газов в атмосфере на таком уровне, который не допускал бы опасного антропогенного воздействия на климатическую систему. Такой уровень должен быть достигнут в сроки, достаточные для естественной адаптации экосистем к изменению климата, позволяющие не ставить под угрозу производство продовольствия и обеспечивающие дальнейшее экономическое развитие на устойчивой основе» (http://unfccc.int/resource/docs/convkp/ convru.pdf, последнее обращение 27.11.2013, курсив наш – Р. Г. и Н. Ш.)

(обратно)

119

Социальные науки традиционно противопоставляются наукам естественным. Предполагается, что объект их исследований – общество – настолько сложный, что производство достоверного знания невозможно, равно как и обоснование ориентиров для практического действия через полученные знания. Вирт применяет эту аргументацию к естественным наукам, коль скоро и они сталкиваются с объектами высокой степени сложности. Во второй главе мы постарались показать, что данный аргумент строится на ошибочном заключении: Кейнс сумел выделить несколько релевантных переменных, несмотря на то, что экономика и общество представляют собой крайне сложные объекты исследования.

(обратно)

120

www.de-ipcc.de/de/119.php, последнее обращение 20.04.2010.

(обратно)

121

http://ipcc.ch/pdf7ipcc-faq/ipcc-introduction-ru.pdf, последнее обращение 8.12.13.

(обратно)

122

http://ipcc.ch/pdf7ipcc-faq/ipcc-who-is-who-ru.pdf, последнее обращение 10.12.13.

(обратно)

123

Шекли и Винн (Shackley & Wynne, 1995: 122 и далее) так описывают интегрированные модели оценки: «Интегрированные модели оценки – это первый

шаг к исследовательской деятельности на самом высоком уровне. Несмотря на то, что их успех не был полным, они обещают нам надежные методы изучения и формирования будущего. Политические, культурные и институциональные условия, как правило, очень изменчивы и неопределенны, или же они не поддаются определению и прогнозированию. Их сложно перевести в числовые параметры для интегрированных моделей. Возможно, именно поэтому разработчики пока не пытались включить их в качестве переменных – вместо этого они используют концепции, техники и методы, аналогичные тем, что используются разработчиками моделей в области биологии, национальной экономики или атмосферной химии (единственная группа, которая пытается учитывать культурный фактор в разрабатываемой интегрированной модели оценки, использует крайне детерминистскую теорию культурного многообразия)».

¹ Перевод наш – Р. Г., Н. Ш. На немецком сайте IPCC можно найти немецкоязычные версии докладов, начиная с третьего доклада.

(обратно)

124

http://ipcc.ch/pdf/climate-changes-2001/synthesissyr/russian/summarypolicymakers.pdf.

(обратно)

125

http://www.ipcc.ch/pdf/assessment-report/ar4/syr/ar4_syr_ru.pdf.

(обратно)

126

Группу ученых вокруг Манна и Джонса блоггеры называют по-разному: «клан», «трайб», «хоккейная команда» (или просто «команда»), «клика», «заговорщики» или «банда». Раньше социологи науки (Crane, 1972; Price, 1963) использовали понятие «невидимый колледж», которое восходит к ученому XVIIго века Роберну Бойлю и описывается следующим образом: «существовавшие ранее и существующие сейчас неформальные объединения ученых, постоянно обменивающихся между собой идеями, при неизменной численности группы, что обеспечивает возможность личных взаимоотношений» (цит. по: Merton, 1995: 407). Х.М. Коллинз (Collins, 1985) в этой связи говорит об «основном составе» в науке («core sets»).

(обратно)

127

http://www.de-ipcc.de/de/119.php.

(обратно)

128

Представление о МГЭИК как о гибриде отсылает нас к латуровскому анализу (Latour, 1993) двух комплементарных процессов – гибридизации и очищения. Чем больше ученые вмешиваются в политику, тем больше они подчеркивают чисто научный характер своей деятельности. С другой стороны, политики, вмешивающиеся в научные дебаты, подчеркивают, что они принимают решения на основании наилучшего из доступного знания. Таким образом, знание оказывается центральным ориентиром для игроков из обеих сфер жизни. Это, впрочем, не означает, что знание можно непосредственным образом перевести в политические решения или что ученые обладают властью. Скорее, наоборот: правительство решает, какой политический курс будет принят и какое знание необходимо для его легитимации (см. Grundmann, 2009).

(обратно)

129

МГЭИК, напротив, подчеркивает свою политическую нейтральность: в силу своей научной и международной ориентации МГЭИК воплощает в себе уникальную возможность обеспечивать точной и взвешенной научной информацией тех, кто принимает политические решения. Поддерживая отчеты МГЭИК, правительства тем самым признают авторитет их научного содержания. В этом смысле деятельность данной организации играет свою роль при утверждении политических мер, но она никогда не дает прямых указаний, оставаясь политически нейтральной (<http: www.ipcc.ch/organization/organization.htm>).

(обратно)

130

В терминологии, принятой в МГЭИК, климатические прогнозы (climate predictions) отличают от климатических проекций (climate projections), а последние, в свою очередь, отличают от сценариев. Климатический прогноз (climate forecast) – это результат попытки оценить наиболее вероятные тенденции развития климата в будущем, например, в сезонном, годовом или долгосрочном временном масштабе. Климатические проекции «зависят от применяемого в данном случае сценария развития выбросов, концентрации или излучения». Сценарии же «основываются на гипотезах о будущих тенденциях социальноэкономического и технологического развития, которые могут реализоваться, но могут и остаться нереализованными, в связи с чем для сценариев характерен высокий уровень погрешности» (http://www.ipcc.ch/pdf/glossary/ar4-wgI.pdf).

(обратно)

131

«Использование сценария дает возможность непрерывного измерения трендов и тенденций развития, которые могут оказаться важными в будущем» (Skjsrseth & Skodvin, 2001: 53). Райт утверждает, что сценарии привели к тому, что «Шелл» «учитывала реакцию на нефтяной кризис 1972-го года и падение цен в 1981 году еще до этих событий» (Wright, 2004: 6). А Грант заявляет, что «хотя все [крупные нефтяные] компании в известной мере применяли сценарный анализ, только у „Шелл“ он составлял основу и ядро ее стратегии планирования. Другие компании используют сценарии как стимул или противовес для своих прогнозов или для изучения особых ситуаций» (Grant, 2003: 17).

(обратно)

132

В своем докладе (Stern Review, 2007), написанном по поручению британского правительства, лорд Стерн, оценивая ущерб от изменения климата, опирался в основном на сценарий А2.

(обратно)

133

Было бы преувеличением считать, что Европа пыталась резко сократить выбросы углекислого газа на своей территории; она пыталась сделать первый скромный шаг. Фактически выбросы во многих странах Евросоюза только возросли (ЕЕА, 2005).

(обратно)

134

Примечательно, что со временем изменился эпистемологический статус чувствительности климата. В ранних подходах увеличение концентрации СО₂ вдвое использовалось как инструмент для сопоставления моделей, а в 1980-х гг. чувствительность климата превратилась в измеримый, объективный индикатор климатической системы (van der Sluijs et al., 1998: 307).

(обратно)

135

Лишь после публикации Третьего доклада этот диапазон был расширен до 1,4–5,8 °C (www.ipcc.ch/pub/spm22-0I.pdf, последнее обращение 05.08.2010).

(обратно)

136

Здесь имеется в виду, прежде всего, «эпистемическое сообщество», которое Хаас (Haas, 1992: 187 и далее) описывает как «основанную на знании социальную сеть специалистов, убежденных в наличии связей между причиной и следствием, в проверках обоснованности и лежащих в их основе принципиальных ценностях, а, кроме того, преследующих общие политические цели». Как мы покажем далее, Хаас (как ни странно?) отказывается применять понятие epistemic community к МГЭИК.

(обратно)

137

http://defra.gov.uk/sustainable/government/publications/uk-strategy/docu-ments/Chap4.pdf, последнее обращение в сентябре 2009-го года.

(обратно)

138

Это понятие стало популярным после выхода в свет одноименной книги Малкольма Глэдвелла; в 2006 году его стали использовать ведущие политики. Тони Блэр и премьер-министр Нидерландов Ян Петер Балкененде в письме к одному из политиков Евросоюза сообщают, что «у нас в распоряжении лишь небольшой промежуток времени от десяти до пятнадцати лет для того, чтобы предотвратить катастрофические переломные моменты» (цит. по: Hulme, 2009:

333).

(обратно)

139

Впервые понятие «переломный момент» (tipping point) появилось в 2003 году, когда The Chronicle of Higher Education опубликовала статью, в которой это понятие упоминалось в связи с вероятным ослаблением Гольфстрима («Hot Air and Cold Fear: Scientists Debate Whether Global Warming Can Cause a Big Chill») – еще до того, как соответствующие дебаты были отражены в научной литературе по изменению климата. Первая публикация имела место в ноябре 2005 года. Рассил и Нисса анализируют проникновение этого понятия из ненаучной литературы в климатологию.

http://www.copenhagendiagnosis.org/.

(обратно)

140

http://www.decc.gov.uk/en/content/cms/what_we_do/change_energy/ tackling_clima/intl_strat/ipcc/ipcc.aspx.

(обратно)

141

<http: www.interacademycouncil.net/?id=12852>.

(обратно)

142

Результаты доступны в Интернете: http://coast.gkss.de/staff7bray/

surveyintro.html.

(обратно)

143

В упоминавшемся выше исследования Грундманна мы встречаем аналогичное высказывание одного из разработчиков модели атмосферы о том, насколько сами разработчики доверяют своим моделям: «Я вспоминаю встречу в 78-м году, когда собралось несколько разработчиков […]. Каждый высказывался по очереди, а вопрос был о том, как же мы должны представлять себе изменение озонового слоя в реальности, а не в соответствии с тем, что утверждалось в наших моделях, потому что мы знали, что сами наши модели весьма спорны. Было несколько человек, которые считали, что в конечном итоге реальных изменений, включая увеличение, нет вовсе. Однако большинство из нас полагали, что в ближайшие 30–40 лет изменения будут значительными. И они были даже более значительными, чем мы ожидали, так как нам тогда не хватало необходимых знаний в области химии и физики» (цит. по: Grundmann, 2001: 59).

(обратно)

144

Письмо Брея в редакцию Science под заголовком «Не такой уж однозначный консенсус по вопросу изменения климата» выложено в Интернете: http:// www.sepp.org/Archive/NewSEPP/Bray.htm.

(обратно)

145

http://klimazwiebel.blogspot.cOm/2010/o1/tale-of-two-consensus.html#more (комментарий 19).

(обратно)

146

В 2001 году с заявлениями выступили академии наук Австралии, Бельгии, Бразилии, Камеруна, Канады, Карибских островов, Китая, Франции, Ганы, Германии, Индонезии, Ирландии, Италии, Японии, Кении, Мадагаскара, Малайзии, Мексики, Нигерии, Новой Зеландии, России, Сенегала, Южной Африки, Судана, Швеции, Танзании, Уганды, Соединенного Королевства, США, Замбии и Зимбабве.

(обратно)

147

Декларацию 2005-го года подписали национальные академии одиннадцати стран: Бразилии, Канады, Китая, Франции, Германии, Индии, Италии, Японии, России, Соединенного Королевства и Соединенных Штатов Америки.

(обратно)

148

Совместное заявление академий наук цитируется на сайте: http:// en.wikipedia.org/wiki/Scientific_opinion_on_climate_change.

(обратно)

149

Совместное заявление академий наук 2008-го года.

(обратно)

150

Совместное заявление академий наук 2009-го года.

(обратно)

151

В первую очередь мы имеем в виду несогласие Гидденса с принципом предупреждения неблагоприятных последствий и с концепцией устойчивого развития.

(обратно)

152

«Внутренние расхождения во мнениях относительно экономических последствий сокращения выбросов едва не парализовали деятельность правительства Клинтона, причем министерство энергетики в целом единодушно поддержало точку зрения представителей промышленности, тогда как внутри служба защиты окружающей среды и министерства торговли мнения разошлись» (Levy & Egan, 2003: 818).

(обратно)

153

Они обращают внимание также на следующее обстоятельство: «Когда респондентов в открытых вопросах просили назвать самые серьезные проблемы, которые стоят перед страной, практически ни один американец не назвал глобальное потепление. Другие экологические проблемы, например, загрязнение воздуха и воды, часто оцениваются жителями США как более серьезные, чем потепление Земли, которое нельзя увидеть и которое, в отличие от других проблем, не воспринимается как личная проблема. Пожалуй, самым примечательным в мнении американской общественности о потеплении климата является его непоколебимость и бескомпромиссность, когда речь заходит о последних тенденциях, о более глубоком научном понимании проблемы и о повышенном внимании к ней со стороны СМИ и политиков. По большому счету общественное мнение о потеплении атмосферы Земли оставалось неизменным как в период активного освещения этой проблемы в прессе, так и во время затишья, как при хорошем, так и при плохом состоянии экономики, как в относительно деятельные годы при Клинтоне, так и в полный скептицизма период правления Буша» (Nordhaus & Shellenberger, 2009).

(обратно)

154

http://people-press.org/report/584/policy-priorities-2010.

(обратно)

155

Одновременное, сводное изложение информации. – Прим. переводчика.

(обратно)

156

Инкрементальный – пошаговый, раскрывающийся постепенно. – Прим. переводчика.

(обратно)

157

Документ, опубликованный Лондонской школой экономики совместно с Оксфордским университетом. Назван так по месту встрече («Дом Хартуэлла») ученых, работавших над документом. – Прим. переводчика.

(обратно)

158

Сажа представляет угрозу для здоровья населения и крайне негативно влияет на полярные льды, способствуя их таянию. Тропические леса – это богатство, невероятно важное для будущего человечества не только потому, что они накапливают углерод, но и в силу их биологического многообразия, производства древесины, а также их функций в жизни коренных народов. Некоторые долгоживущие газы, такие, как гексафторид серы и галогены, оказывают влияние на климат, не разрушая при этом озоновый слой. Чтобы контролировать их выбросы, можно было бы внести изменения в Монреальский протокол (cp. Hulme, 2010).

(обратно)

159

Климатгейт (от англ. Climategate, назван по аналогии с Уотергейт) – скандал, связанный с утечкой архива с электронной перепиской, файлами данных и программами их обработки из отделения климатологии университета Восточной Англии в Норидже. – Прим. переводчика.

(обратно)

160

http://www.guardian.co.uk/environment/blog/2010/mar/29/james-lovelock.

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Глава первая Власть идей

  Господствующая точка зрения

  Знание и власть

  Политологические подходы: линейная модель и ее критика

  Научные данные и консенсус

  Власть идей

  Политика знания

  Вывод

Глава вторая Кто спас капитализм: власть экономического мышления

  Кейнс-экономист

  Экономическая теория

  Политика и экономика

  Экономические знания

  Государство как предприниматель

  Кейнс-консультант

  Кейнс в Германии

  Мировая экономическая политика, или Кризис кейнсианской теории

  Выводы

Глава третья Идейные вдохновители уничтожения: власть расологии[58]

  Расология, расовая политика и Холокост

  От сакрального к научному

  Расология как практическое знание

  Научные и политические значения понятия «жизненное пространство»

  Принципы расологии

  Расология, текст и контекст

  Климат и раса

  Раса, коэффициент интеллекта и уровень преступности

  Насколько реальна раса

  Функция конструкта «раса»

  Классификация евреев

  Знание и власть

  Выводы

Глава четвертая Защитники природы: власть климатологии

  От климатологии к климатической политике

  Международная климатическая политика

  МГЭИК: глобальная политика и наука

  Спор о «хоккейной клюшке»

  МГЭИК: наука или политика?

  Охрана озонового слоя

  Нападки на МГЭИК

  Роль сценариев

  Определение проблемы

  Какое влияние оказывает МГЭИК на политику

  В чем опасность «опасных изменений климата»?

  Ложная тревога

  Эффект стадности

  СМИ

  Наука

  Научные организации

  Климатическая политика: что теперь?

  Что нас спасет – наука или техника?

Глава пятая Заключительные наблюдения

  Успех и провал

  Изменение климата: сложные темы, сложные переговоры

  Знание, общество и эксперты

  Кризис

Литература

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg

Наш сайт является помещением библиотеки. На основании Федерального закона Российской федерации "Об авторском и смежных правах" (в ред. Федеральных законов от 19.07.1995 N 110-ФЗ, от 20.07.2004 N 72-ФЗ) копирование, сохранение на жестком диске или иной способ сохранения произведений размещенных на данной библиотеке категорически запрешен. Все материалы представлены исключительно в ознакомительных целях.

Copyright © читать книги бесплатно