Понять Россию. Опыт логической социологии нации

Предисловие

Среди всех разочарований и смятенных чувств, вызванных превратностями последних десятилетий одно из самых, наверное, саднящих – чувство горечи от осознания нелепости российской действительности.

Как случилось, что нынешнее состояние нашей страны (как впрочем, и на протяжении почти всей нашей истории) столь несообразно ее могучему потенциалу? Надо быть абсолютно невежественно-самодовольным или равнодушным к своей Родине человеком, чтобы хотя бы единожды не пережить чувство обидного стыда перед той же Европой за нашу неспособность столь же по-хозяйски рачительно и для общего блага распорядиться тем, что дано нам по природе и по наследию.

Я думаю, что хотя бы раз в жизни у нас возникало желание понять причины и истоки этой разительной нелепицы нашей национальной судьбы и ответить самим себе на простой вопрос: что же с нами происходит? Увы, честно ответить на него мешает немало обстоятельств, однако, пожалуй, самое существенное из них – укорененное в нас официальной идеологией мнение о себе как о народе, отмеченном особой кармой.

Одна из самых серьезных проблем российской официальной историографии заключается в том, что ее взгляд на пошлое страны всегда носил «обосновательно-оправдательный» характер. Все, что, по мнению власти, целесообразно для государственно-общественного устройства сегодня, рассматривается не только как закономерный результат происходившего с нами «вчера», но и само прошлое призывается в свидетели для подтверждения благости текущих властных установлений. А потому все, что с нами было в этом самом «вчера», но «сегодня» не вписывается в идеологию державной организации, рассматривается лишь как негативная альтернатива установленной властями прогрессивной линии развития.

В то же время официальный взгляд на историю страны был также всегда взглядом как бы из ее же прошлого. Так часто бывает именно в обществах с предначертанным будущим, в которых грядущее благо оттеняют недостатками уже пройденного1, а настоящее есть не самоценный момент жизни, но лишь переходное состояние со всеми атрибутами временности.

В России настоящее, как правило, не имеет существенного значения. Так было от Петра I с его «здесь будет город заложен», так было при Ленине с его «мы пойдем другим путем», при Советах, когда нас пытались вести походным маршем «на пути к коммунизму». Так есть и в России нынешней, в которой элиты одержимы воссозданием великодержавного мифа, хотя на самом деле былая Великая Россия – не более чем фантом ущемленного национального самосознания и отражает лишь степень амбиций элит, но отнюдь не реальное процветание нации.

А потому, собственно говоря, жизнь большинства россиян обустроена была всегда и повсеместно как разбитый в спешке походный бивак.

Я думаю, что теперь нам нужен как никогда взгляд на свою историю, не искаженный аберрацией, возникающей при рассмотрении ее через «прошлое – будущее». Не только для того, чтобы получить адекватное изображение нашего прошлого, но и чтобы день сегодняшний приобрел наконец-то для России самоценность, как невозвратный момент жизни.

Еще одна из бед, мешающих адекватно оценить свое состояние и уже относящаяся к общему свойству народа – склонность искать источник своих проблем вовне. Мы утешаем себя и оправдываем собственную неудачность, приписывая ее обычно проискам закордонных супостатов, и даже наши внутренние враги, несмотря на их очевидную доморощенность, представляются прихвостнями то злокозненных англичан, то мирового империализма – ЦРУ, США, Моссада и т. д. и т. п.

Однако ж при трезвом взгляде на нашу национальную биографию стоит все же признать нелицеприятный факт: самые страшные вредители своему Отечеству и есть мы сами. Достаточно вспомнить, что последствия опричнины Ивана Грозного и его походов по своему же царству сопоставимы с разорительным нашествием монголо-татар. А следствием сталинской коллективизации 30-х годов прошлого века стал людоедский голод в Поволжье, на Украине и всеобщая деградация продуктивности нашего сельского хозяйства.

Сказанное не есть заявка на новое изложение истории страны. Скорее это намерение перечесть ее заново, определить нашу национальную идентичность и ответить на вечные вопросы: кто мы, куда идем, и что с нами будет?

«Все познается в сравнении». Эта древняя мудрость – весьма продуктивная методология исследований. Мне представляется, что наиболее показательным и полезным было бы выбрать для сравнения нашего исторического опыта опыт США. Почему именно Соединенных Штатов, а не какой либо другой страны? Причин тому можно назвать много.

Если объяснять интерес к такому сравнительному анализу поверхностно, то, конечно же, можно отметить естественное стремление понять закономерности и особенности развития двух стран традиционно соперничающих за роль лидера мирового сообщества.

Однако все же куда более существенным является другой побудительный мотив. Он связан с тем, что Россия и США в нашем общественном сознании также традиционно представляются как страны антиподы. Но если оценивать отношение наших стран в контексте разворачивающейся конфликтности мировых цивилизаций, то мы – стратегические союзники, и относиться друг к другу как к врагу, было бы опасной ошибкой.

Ошибкой, которую, впрочем, мы делаем не без оснований. Мы действительно имеем системную несовместимость, и, входя в общий христианский мир, пока все же принадлежим к разным мирам в смысле своей системной общественно-политической организации. Однако насколько она непреодолима и может ли она быть преодолена в соответствии с интересами наших наций и благом для мирового сообщества?

Ответ на этот вопрос собственно является одним из ключевых для определения образа планетарного «завтра». Тем более что в написание своих сценариев глобального будущего уже включились такие мощные по своему потенциалу цивилизации как исламский мир и Китай, которые вступили в фазу активного подъема и для которых весь христианский мир, включая Запад и Россию, представляется культурно не совместимым.

Сотрудничество или конфронтация России и США во многом определят, будет ли христианско-иудейская цивилизация консолидирована перед лицом разворачивающегося конфликта либо расколота. Еще более будет опасным, если США и Россия продолжат игры на противоречиях с третьими сторонами, вступая с ними в тактические союзы, для того чтобы создавать взаимные зоны нестабильных отношений.

В 30-е годы XX века, разыгрывание Сталиным карты союза с нацистами для того, чтобы ослабить влияние Западных демократий, стало одним из факторов, ускоривших сползание к мировой войне.

В период холодной войны США и СССР также активно вовлекали третьи стороны в глобальный конфликт. Именно на наших странах лежит ответственность за создание мощной инфраструктуры международного, и, прежде всего, исламского терроризма, который мы пытались использовать друг против друга.

В иных формах, но эти игры продолжаются и сейчас. США пытается разыгрывать наши проблемы в отношениях с Украиной, Грузией и другими соседями, а Россия адекватно отвечает поддержкой антиамериканских настроений в Латинской Америке.

Особенно опасными для нас становятся подобные игры, когда предпринимаются попытки использовать противоречия с основными конкурирующими цивилизациями. Увы, в этом случае Россия оказывается в наиболее уязвимом положении. Мы не можем конкурировать с Западом, значительно уступая ему по военно-экономическому и технологическому потенциалу, но мы уступаем также и Китаю и Исламским странам, которые развиваются динамичней нас и более консолидированы по отношению к другим сторонам межцивилизационного конфликта.

А потому наши ресурсы становятся наиболее привлекательными для активных участников конфликта для получения решающего перевеса сил. Пожалуй, уже это одно могло быть оправдательным для замысла книги, но есть и другие причины, подтолкнувшие к этой работе.

В традиции русского национального самосознания придавать исторической судьбе нашего государства значение провиденциалистическое. Мы склонны считать себя народом особенным, стоящим на самых горних вершинах духовного развития и в этом смысле призванным дать миру образец какой-то иной, высокой жизни.

В основание своих претензий на Богоизбранность мы обычно кладем свою некую особенную нравственность, пронзительную философичность русской литературы и особую свою многострадальность.

Однако багровый отблеск нашей судьбы, обильной кровавыми переустройствами и пожарищами безумных бунтов, мешает рассмотреть главное, что составляет истинный трагизм русской доли: мы – единственная великая нация, которая являет миру такую пропасть между своей культурно-исторической потенцией и убожеством реального мира национальной жизни, такое разительное несоответствие между претензиями на общечеловеческое мессианство и беспросветной не обустроенностью собственного бытия.

Мы – единственная великая нация с такой поражающей несопоставимостью духовных вершин и срединной народной жизни, с такой совестливостью души и уничижительной пренебрежительностью к человеческому достоинству.

И если уж говорить об особом предназначении нашей судьбы, то оно именно в том особом примере, который мы являем другим народам. Примере, подчеркивающем несостоятельность мессианского подхода к определению роли той или иной нации в контексте общечеловеческой культуры.

Чтобы разобраться во всем этом, стоит все же обратиться к истокам самой нашей нации, в том числе и ответить на вопрос, который может показаться на первый взгляд довольно странным: а, собственно говоря, кто мы такие – русские?

Кто мы, русские?

Вопрос о том, «откуда есть пошла Русская земля», заданный летописцем Нестором еще в XII веке, как ни странно, дожил до самых наших дней, хотя периодически его считают окончательно закрытым.

Тем не менее, до сих пор есть немало поводов, говоря словами H. Карамзина, «любопытству историка: мы желаем знать какой народ, в особенности называясь русью, дал отечеству нашему и первых государей и самое имя…»2 Причем поводов порой даже неожиданного свойства. В свое время меня, как, наверное, и многих других пристально вглядывающихся в отечественную историю, немало озадачил подмеченный еще Ключевским факт: почему все другие нации – англичанин, грек, финн – обозначаются именем существительным, а русский – прилагательным? И если сам механизм возникновения такого этнонимического феномена вполне понятен, то все же остается до сих пор открытым вопрос: а что же это был за такой этнос «русь», который, несмотря на неясность своего происхождения, наделил своим именем целый народ, да еще и на такой «прилагательный» манер?

В предлагаемых нам до сих пор ответах остается много неясного и, как мы уже отметили, несмотря на периодические категорические утверждения различных исторических школ, вопрос этот «благополучно» не разрешен до сегодняшних дней. В том числе и даже в школьных учебниках.

Отчего же столь живучей оказалась эта проблема? Здесь сыграли роль, по крайней мере, два существенных обстоятельства:

1. Обе противоположные концепции этнической принадлежности руси имеют существенные и неразрешимые в рамках традиционных подходов противоречия (это подтверждается солидным «стажем» вопроса).

2. Эта проблема до сих пор почти всегда была скорее политической и идеологической, чем, собственно, научно-исторической проблемой.

К истории вопроса

Для летописца Нестора, который собственно и стал родоначальником нормандской теории, русь – несомненно, варяжское племя. Впрочем, забегая вперед, стоит сказать, что Нестор дал также повод для того, чтобы ссылаться на него и сторонникам славянской версии. Во всяком случае, в «Повести временных лет» говорится о тождестве русского языка со славянским. О другом поводе превратить летописца в славяниста скажем чуть позже.

Не сомневался в нормандском происхождении руси и Н.Карамзин: «по крайней мере, знаем, что какой-то народ шведский в 839 году, следственно, еще до пришествия князей варяжских в землю новгородскую и чудскую, именовался в Константинополе и в Германии россами»3. Однако эта точка зрения, хотя и являлась господствующей с несторовских времен, тем не менее, уже в XVIII веке, стала обнаруживать свое явное противоречие с утверждающимися в нашем общественном сознании началами имперской идеологии и мнением об особинности русского исторического пути. Этому способствовала и противоречивость древних исторических источников.

Апофеоз антинорманизма был достигнут в советское время и в стремлении дистанцироваться от «тлетворного запада» советская историческая наука дошла до очевидных нелепостей. Говоря языком той эпохи, стали привлекать даже «норманиста» Нестора к даче свидетельских показаний в пользу славянской версии и буквально за уши притянули к этой концепции сказанное летописцем относительно полян: «Яже ныне зовомая русь». Хотя вполне очевидно, что Нестор всего лишь зафиксировал перенос на полян этнического названия русов, отнюдь не считая последних тождественными по происхождению славянам.

Тогда же стало расхожим утверждение, что князья с явно нормандскими именами Аскольд и Дир – славянские князья, причем в понятие «славянские князья» вкладывался именно этнический, а не политический смысл. При этом ссылались на арабского автора X века Масуди, который писал: «Первый из славянских царей есть царь Дира»4.

С таким же успехом немку Екатерину II можно было бы считать русской по национальности, ссылаясь на то, что она была русской императрицей.

Увы, и сегодня спор между славянской и норманнской теориями происхождения руси не освободился от идеологической подоплеки. И он не только не затихает, но и приобретает все более четко выраженную бескомпромиссность. При этом наметился явственный возврат к норманизму.

К противоречиям нормандской версии

Одним из самых серьезных возражений, против норманнской теории можно назвать то обстоятельство, что этнос русь был известен на Днепре и в других южных славянских землях задолго до VIII века, т. е. еще до начала великого исхода викингов из Скандинавии.

Об этом мы находим и у С.Соловьева: «… название „русь“ было гораздо более распространено на юге, чем на севере, и что, по всей вероятности, русь на берегах Черного моря была известна прежде половины 9 века, прежде прибытия Рюрика с братьями»5. Конечно, ряд современных историков на первый взгляд имеют прямо противоположную точку зрения на исходную локализацию руси. Причем эта точка зрения становится как бы производной от концептуальной позиции, которая формулируется достаточно безапелляционно: «Итак, можно исходить из того, что первоначальные русы (VII–IX в.в.) были скандинавы, пришедшие в страны Восточной Европы с севера, из областей, населенных финнами. Уже в конце VIII в. они основали свои северные фактории, из которых наиболее известна Ладога (Старая). Затем эти проторусы, как их правильнее именовать, установили связи со славянскими землями»6.

Несмотря на безаппеляционность утверждения, что термин русь «пришел с севера», эти же историки не могут оспорить того обстоятельства, что на севере, в Скандинавии следов руси мы практически не находим. Зато на юге, вплоть до Крыма мы сталкиваемся с ними довольно часто, причем именно задолго до VIII–IX веков. Так у Л.Гумилева мы находим: «Как ныне установлено, славяне не были аборигенами Восточной Европы, а проникли в нее VIII в., заселив Поднепровье и бассейн озера Ильмень. До славянского вторжения эту территорию населяли русы, или росс, этнос отнюдь не славянский, „еще в X веке Лиутпранд Кремонский, писал „Греки зовут Russos тот народ, который мы зовем Nordmannos – по месту жительства“ – и помещал этот народ рядом с печенегами и хазарами на юге Руси»7. Конечно, Гумилеву тоже свойственна не всегда оправданная категоричность, однако цитируемые им свидетельства вряд ли могут быть оспорены именно в той части, о которой мы говорили: следы руси в изобилии находятся, прежде всего, в поднепровье и вообще юге, а не на севере среди собственно скандинавов.

Есть и еще несколько обстоятельств, отмеченных многими историками и которые с историко-этнографической точки зрения можно даже считать решающими: облик русов находится в вопиющем противоречии со скандинавскими обычаями. Если у русов обритые голова и подбородок были признаком знатности рода, то у скандинавов – клеймом позора и предельного унижения.

Соответственно «бабские» длинные космы и косы варягов были предметом насмешек со стороны руссов и славян.

Не менее существенным представляется различие у скандинавов «образца» пассионарного толчка VII–VIII веков и русов в религиозных представлениях. Собственно русы IX–X вв. поклонялись не Седобородому Одину или Рыжебородому Тору, как скандинавы, а Перуну, который занимает особое положение в пантеоне именно славянских богов.

Стоит подчеркнуть, что эти обстоятельства просто не могут быть проигнорированы и недвусмысленно свидетельствуют о не тождественности варягов и русов.

Противоречия славянской версии

Не меньше противоречий мы находим в версии славянского происхождения руси. Древние летописи, в том числе «ПВЛ» последовательно разделяют русь и русских славян. Причем это подчеркивается в весьма характерных деталях. Не будем перечислять все случаи, но вспомним хотя бы хрестоматийное. «И сказал Олег: „Сшейте для руси паруса из паволок, а славянам копринные“, и было так».

Любопытно, но по С.Соловьеву разделение руси и русских прослеживается в древних наших источниках вплоть до 13 века. Так говоря о борьбе князя владимирского с мордовским князем Пургасом в 1229 году, Соловьев отмечает: «в том же году сын русского присяжника Пуреша напал с половцами на Пургаса, избил всю его мордву и русь…»8.

Весьма серьезным для этнического разделения, безусловно, является и четко фиксируемое различие характерных бытовых навыков и социальных функций у славян и русов. Русы умывались пред обедом в общем тазу, а славяне – под струей. Русы брили голову, оставляя клок волос на темени, славяне стригли волосы «в кружок». Русы жили в военных поселках и «кормились» военной добычей, часть которой продавали хазарским иудеям, а славяне занимались земледелием и скотоводством9. Известно также, что славяне вышли к среднему Днепру в 5 веке10. Собственно поляне же поселились там в восьмом веке. Однако народ русь, который славянисты выводят из полян, известен в этих местах до прихода последних.

Промежуточные выводы

Таким образом, мы видим, что ни норманнская, ни славянская теории происхождения руси далеко не безупречны и не могут достаточно убедительно противостоять взаимной критике. Однако эта затянувшаяся дуэль с каждым разом дает все больше оснований вернуться к иной логике интерпретации известных фактов. И к этому нас подталкивают два несомненных вывода из этого спора, которые вполне очевидны для непредвзятого взгляда:

1. Pycы это не славяне и, собственно, не скандинавы, тем более не скандинавы образца пассионарного толчка VIII века. В связи с этим стоит напомнить, что и С.М.Соловьев приводит мнение арабских авторов о не тождестве руси, варягов и славян11.

2. Скудные остатки языка русов (россов) – имена и топонимы – указывают на их германоязычие. Названия днепровских порогов у Константина Багрянородного приведены по-русски: Ессупы, Ульворен, Геландра, Ейфар, Варуфорос, Леанты, Струвун – и по славянски Островунипрах, Неясить, Вулнипрах, Веруци, Напрези12.

Так кто же они такие, русы?

На мой взгляд, эта проблема вполне может быть непротиворечиво разрешена на основании даже широко известного материала. Однако прежде чем мы позволим себе сделать окончательный вывод, напомним все отмеченные, например, Л.Гумилевым и не оспариваемые исторической наукой факты, которые помогут нам разобраться в проблеме.

– Этноним «рос» зафиксирован еще в 4 веке Иорданом, осуждавшим «вероломный народ россомонов» за то, что те помогали гуннам победить готов.

– Немецким хронистам русы (россы) известны также как руги. На тождество этнонимов руги и русы, кроме Л.Гумилева, указывает также историк А.Г.Кузьмин. По Кузьмину руги упоминаются уже в 307 году, как федераты Римской империи.

– Родина ругов – южная Прибалтика, откуда они были вытеснены готами.

– Их причисляют к германской группе, правда по А.Кузьмину руги (русы) не германцы, а иллирийцы.

– Ареал их блуждания (именно блуждания, а не расселения) в момент фиксации историческими источниками (VI–VIII века) среднее поднепровье – Дон – Крым.

– Широкое рассеяние этого этноса привело к неустойчивости этнонима: руги, рози, русы, рутены.

– Их основное занятие – военные походы.

Исходя из этих, а также иных, накопленных нашей исторической наукой материалов, можно провести логическую реконструкцию, которая позволит получить непротиворечивую картину того, как появились на нашей исторической сцене русы, а, значит, и установить их этническую принадлежность.

Естественно при этом стоит сделать существенную оговорку, что логическая реконструкция еще не есть завершенное историческое исследование. Однако она позволяет получить обоснованную рабочую гипотезу, которая может быть подтверждена либо опровергнута в ходе конкретных исследований.

В то же время, следует подчеркнуть, что подобного рода реконструкции позволяют вести исследования более целенаправленно, а в условиях недостаточности исторического материала логика порой остается единственным реальным способом отразить истину.

Итак, мы знаем, что примерно в IV тысячелетии до нашей эры начался распад индоевропейской языковой группы. До второго тысячелетия до н. э. из нее выделились индоиранцы, до середины I тыс. до н. э. балтославяне, примерно в это же время выделились и протогерманские племена.

Примерно в IV–VI в.в. до н. э. последние разделились на западные, восточные и северные германские племена. Можно предположить, что именно в это время в Скандинавию пришло и племя, которое в последствии будет зафиксировано под именем русов, ругов, россомонов и т. д. Однако в отличие от свенов, данов и нориков, руги-русы не задержались здесь надолго.

Скорее всего, это произошло потому, что они пришли туда позже других германских племен и поэтому не смогли удержаться, отторгнутые старопришлыми, которые и так были ограничены в благоприятных для жизни территориях.

Из Скандинавии руги-русы пришли на южные берега Прибалтики. Когда это могло произойти? Зафиксировано, что во втором – начале 3 века из южной Прибалтики ушли другие германские более многочисленные племена – готы. В самой Прибалтике они по преданиям появились, придя из Скандинавии. Ушли же оттуда они в степные пространства современной Украины. Исходя из этого можно предположить, что руги-русы скорее всего пришли в Прибалтику ранее готов, которые и вытеснили их оттуда. Однако и готы вслед за русами ушли на юг, где их четко фиксируют уже в начале 4 века.

Отсюда можно сделать вывод, что русы – это, скорее всего племя, вышедшее из протогерманского этноса. Однако в силу того, что перемещение русов началось из-за каких-то не известных нам причин позже остальных протогерманских племен, они вынуждены были вести скитальческий образ жизни, практически нигде не задерживаясь настолько, чтобы оставить после себя заметный след. Они шли вслед за теми, кто начал перемещение раньше и потому всегда опаздывали к местам возможной оседлости.

Однако по не злой иронии судьбы вечность своему имени они все же обрели именно там, где им предстояло раствориться и сойти с исторической сцены окончательно – среди восточных славян.

Общими с варягами рюриковского периода у них было только этнические корни – протогерманское происхождение. Славяне естественно видели это родство варягов и руси, однако с последними у них были более длительные связи, и потому сожительство на одной территории с русами стало ко времени прихода варягов обыденным и привычным. Да и русы относились к славянам уже как к своим естественным союзникам. Варяги для них были хотя и этнически родственными, но вели себя по отношению к русам так же, как и к славянам – с высокомерием и наглостью новопришлых пассионариев.

Таким образом, в формировании русской народности и государственности принимали участие не славяне и варяги, а славяне, русь и варяги.

При этом каждый из них выполнил свою функцию в становлении Руси как государства и русских как народности. Первые были собственно народом, творившим культуру и саму жизнь будущей нации. Вторые составляли профессиональный военный элемент образованного социума, не оставивший будущей нации почти ничего, кроме названия и полностью растворившийся в славянском мире. Однако они заложили основу протогосударственных институтов Руси.

И, наконец, варяжские князья и их дружины, игравшие роль, говоря современным нам языком, нового политического менеджмента. И князь Владимир изгонял именно варяжские дружины, а не русь, которая к времени его правления уже практически ассимилировалась со славянами. Чему в немалой степени наверняка способствовала и активизация вмешательства в славянские дела новопришлых.

Русь дала нам только имя, варяги же, несомненно, в значительной степени ускорили становление нашей государственности.

Заключительные замечания

Такое объяснение происхождения руси фактически исходит из тех же фактов, которые используются сторонниками норманнской и славянских теорий. Однако, в отличие от них, эта версия достаточно непротиворечива, чтобы быть принятой не только как чисто логическая, но и историческая.

Исходя из этой версии, можно найти также вполне непротиворечивые объяснения целому ряду фактов в нашей древности, которые до сих пор вызывают спорные суждения. Возьмите, например, историю Аскольда и Дира. В различных исторических работах они предстают перед нами то дружинниками Рюрика, то славянскими (по происхождению!) князьями. При этом можно столкнуться с любопытным обстоятельством: князья с безусловно неславянскими именами в то же время имеющие весьма сомнительное отношение к Рюрику, как бы зависают в историческом пространстве: откуда они «свалились» в Киев, понять сложно. Сложно, если не предположить очевидное: Аскольд и Дир именно этническая русь которые княжили в Киеве, так же, как и многие другие русы могли княжить у разных племенных объединений славян. И появились их предки и они сами в славянских землях задолго до собственно варягов.

Становится более понятным и почему мы русские, а не русы. Применительно к славянам, которые составили ядро нашего этноса, русы были их военные и политические вожди и поэтому не удивительно, что в глазах соседей славянские племена под водительством русов называли русскими, в отличие от остальных славян.

Не противоречит эта версия и преданию о призвании варягов. Русы положили начало традиции призвания славянами на княжение инородцев и сделали его обыденным, а потому найм Рюриковичей был скорее всего первым документально зафиксированным фактом.

Здесь стоит обратить внимание на достаточно существенное для понимания нашей дальнейшей истории обстоятельство. Политические элиты на Руси были изначально инородными в буквальном смысле этого слова. Это были не выдвинувшиеся из племенной массы вожди и племенные дружинники, а, как правило, чуждый, навязавший себя элемент. Отсюда братство воинов и земледельцев, которое составляет основу устойчивости ранних политических образований, было не кровным, родовым братством, а «сводным» по принуждению.

Однако ж есть и еще одно любопытное обстоятельство, позволяющее по-новому взглянуть не только на нашу, собственно русскую историю, но и на историю наших соседей. А все же, неужели бесследно исчезла русь и мы никогда не найдем иные ее следы, кроме имени нашего? Осмелюсь предположить, что на самом деле прямых потомков русов мы хорошо знаем и можем четко выделять их из других этносов вплоть до XVIII века.

Исторические источники дают скудное описание русов, и все же мы можем выявить наиболее существенные черты их как поведения, так и облика, позволяющие провести четкую идентификацию.

Как известно, основным занятием русов было военное дело. Это обстоятельство, а также внешний вид (клок волос на темени и длинные висячие усы, широкие шаровары с поясом) и география становищ невольно вызывает в нас ассоциации с хорошо известными нам запорожскими казаками. По крайней мере, стоит попробовать по-новому взглянуть на происхождение именно этой ветви казачества. Хочешь – не хочешь, но, читая описания русов, перед глазами так и видишь то репинскую картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», то хрестоматийный образ Тараса Бульбы.

Подталкивают к этим параллелям и сравнительная лингвистика украинского языка и языков, восходящих к германской ветви индоевропейской языковой группы. Достаточно вспомнить украинское «мае бути» схожее с английским «have been» или уж совсем очевидное совпадение в том же английском слова «hut» и слова «хата» в украинском языке. И таких примеров, позволяющих при всем родстве русского и украинского языков все же проводить между ними четкую разделительную линию – множество.

Любопытно, что многие историки, отвергая теорию происхождения запорожского кошевого казачества от беглых крестьян, указывают на то, что казаки пришли на места своих дислокаций из южных территорий. Именно оттуда, откуда предположительно вышли на историческую сцену и русы.

Я думаю, что трезвой оценке этих фактов сегодня во многом мешает все же конъюнктурность, связанная с политизацией спора между российскими и украинскими историками по поводу, образно говоря, правообладания на брэнд «Киевская Русь», «Русь» и «русский».

Увы, признать в украинском казачестве потомков руси не выгодно ни тем, ни другим. Однако хочется верить, что однажды идеологические соображения все же перестанут влиять на славянских историков и, наконец, мы не только признаем за собой кровное родство в том числе и по именованию, но и будем жить как принято родичам – по братски.

Российская идентичность

Однако прояснение этнических корней нации не дает еще возможность понять, что же все-таки двигало наших предков на историческом пути, что собрало их в некое единство, которое сегодня предстает перед миром как «эти непостижимые русские» и удивляет мир разительной несообразностью своих возможностей и реальной жизни.

Впрочем, мы все же льстим самим себе, когда с упоением и многозначительно твердим известное тютчевское «Умом Россию не понять…»

Наша национальная идентичность уже давно и четко сформулирована в своих наиболее ярких чертах. И признать их как адекватно отражающие нашу национальную душу нам мешает разве что наше же самомнение.

Как же определяется наша идентичность на фоне других уже сформулированных и, прежде всего, на фоне избранной нами для сравнения национальной идентичностью США?

Проницательный американский ученый и патриот Сэмюэль Хантингтон выделял следующие ключевые элементы культуры Соединенных Штатов, которые определяют национальную идентичность ее граждан: английский язык, десять евангельских заповедей, английские же представления о главенстве закона, ответственности правителей и правах отдельных личностей, а также «раскольнические» протестантские ценности – индивидуализм, рабочая этика, убежденность в том, что люди могут и должны создать рай на земле – или «град на холме»13.

Если использовать это определение идентичности как матрицу, то ключевыми элементами нашей национальной культуры следует обозначить:

1. Русский язык.

2. Государственный патернализм, отстранение народа от государствования, чужеродность власти.

3. Православие как религиозная основа титульного народа и идеология власти.

4. Навязчивая покровительственность, как вид имперского отношения к своим соседям.

5. Роевое начало (по деликатному определению Льва Толстого) русского народа.

6. Особый вид политической и рабочей этики русского человека.

Отличие русской и американской идентичности заключается не только в различиях ключевых элементов. Оно заключается также в самом их бытовании, жизнеспособности.

Сэмюэль Хантингтон признает, что «Американская нация и отожествление американцами себя своей нации тоже не вечны. Американская нация чрезвычайно хрупка и уязвима – гораздо более, чем нации европейские, по причине своего относительно недавнего возникновения»14.

Впрочем, как показывает исследование Хантингтона, хрупкость американской идентичности связана отнюдь не только с ее относительной молодостью. Куда более существенное значение имеет мощный процесс денационализации американских элит, которые во многом являются движущей силой мирового процесса глобализации, а также тенденция превращения США в двуязычную и двукультурную страну.

Российская идентичность в отличие от американской куда более стабильна. Ее ядро было насильственно «долеплено» могучей десницей Петра I и потом ее не однажды (при Александре II, в феврале 1917 года, а также в период перестройки и послепрестроечной смуты) пытались изменить, однако ж, всегда эти попытки оказываются безуспешными.

Сегодня на развитие как американской, так и нашей идентичности оказывают определяющее влияние два развертывающихся мощных процесса – глобализация и межцивилизационный конфликт.

Влияние глобализации на национальные идентичности сегодня оценивается по-разному. Одни предрекают стремительное размывание национальных идентичностей под воздействием информационной и коммуникативной революции. Другие наоборот считают, что грядет ренессанс национальных культур, стремящихся обеспечить свою автономию в условиях интернационализации экономики и наступления глобальной масскультуры15.

Можно также отметить, что глобализация сопровождается процессами, которые, казалось бы, противоречат друг другу: усиление роли как национальных идентичностей (естественное стремление людей сохраниться в малых группах), так и цивилизационной солидарности. При этом каждый народ выступает как бы в двух ипостасях – своем уникальном национальном обличии и как принадлежащий к той или иной цивилизации, как более высокой общности.

Представляется, что, хотя и по-разному, однако и глобализация и межцивилизационная конфликтность в равной степени создают как угрозы так и новые возможности для национальных идентичностей России и СЩА. При этом существенное различие в характер изменений будет вносить специфика места и роли национальных элит.

В силу того, что государству в России принадлежит ведущая роль не только в экономике, но и практически во всех остальных сферах национальной жизни, у нас отмечается большее единство национальных экономических и политических интенций 16.

Наши элиты (о них мы поговорим более подробно в отдельной главе) в силу своей зависимости от политической бюрократии и меньшей конкурентоспособности, в большей степени заинтересованы в сохранении государственной национальной идентичности. Она обеспечивает им государственный протекционизм, да и собственно говоря, само существование.

В отличие (и это убедительно показал Хантингтон) от американских элит, которые в большей степени подвержены денационализации.

Хантингтон упрекает свои элиты в деконструктивизме, однако, их позиция также как и позиция наших элит – неизбежное следствие особенностей национального развития.

Сама американская общественно политическая и экономическая система – идеальная среда для экономической инициативы, обеспечившей США гегемонию в мировом развитии. Но логика экономического роста ведет к неизбежной транснационализации частных корпораций, составляющих основу могущества Соединенных штатов. При этом национальные рамки все более сдерживают развитие корпораций. Транснациональность же становится для американских элит мощным инструментом обеспечения приоритета и конкурентоспособности в условиях глобализации экономики.

Однако именно единство элит и «срединного» народа обеспечивает большую устойчивость национальных идентичностей. И именно эта устойчивость зачастую компенсирует системные слабости национальной самоорганизации в такой степени, что позволяет стране успешно противостоять внешней экспансии.

Русский язык

Особенно интересным с точки зрения влияния взаимодействия культур представляется отношение к языку, как к ключевому элементу практически всех национальных идентичностей.

Хантингтон вполне обоснованно опасается угрозы двуязычия для США. Отмечая общую позитивную роль знания других языков в современном мире, он при этом восклицает: «Но совсем иное – изучать какой-либо язык, кроме английского, чтобы быть в состоянии общаться с представителем собственной нации!17»

Однако куда существеннее другие обстоятельства, которые обозначаются в Америке проблемой двуязычия. Вторжение испанского языка в американскую идентичность (прежде всего с мексиканскими иммигрантами) означает вторжение принципиально иной культуры, основанной на других ключевых элементах идентичности и, прежде всего, не совпадающих с теми, которые собственно и сделали Соединенные Штаты Америки страной лидером.

Тот же Хантингтон приводит мнение мексиканского философа Армандо Синтаро, который объяснил отношение американцев мексиканского происхождения к получению образования и иным социальным практикам тремя значимыми фразами, а именно: «Abi se va?» («Какая разница? И так сойдет»), «Manana se Io tengo» (Будет готово завтра), «El vale madrismo» («Дело того не стоит»)18.

А так же мнение удачливого техасского бизнесмена, американца мексиканского происхождения, который считает что ментальности латино свойственны недоверие к людям, не входящим в семейный круг; отсутствие инициативы, амбициозности, веры в себя; недооценка значимости образования; готовность смириться с бедностью как с добродетелью, необходимой для попадания на небеса19. Согласитесь, это явно не те качества, которые собственно и сделали североамериканцев теми, кто они есть.

В отличие от США, России не грозит двуязычие. Русский язык утратил свое значение как язык межнационального общения на территории большинства бывших республик СССР, уступив свою роль английскому, однако нет серьезных причин опасаться, что он будет испытывать какую-либо конкуренцию на своей территории. Скорее наоборот, русский язык все больше будет вытеснять языки малых национальностей и становиться вторым языком для все возрастающего потока иммигрантов. Тем более, что среди них нет тех, кто составлял бы доминирующую национальную группу.

Однако, как и на всем постсоветском пространстве в России сегодня все более становится востребованным для общения в сфере науки, бизнеса и даже культуры английский язык. Конечно, пока он не является необходимым для понимания представителей своей же национальности, однако владением им все более становится не только одним из признаков принадлежности к национальной элите, но и условием вхождения в нее.

Государственный патернализм

Русский человек никогда не был гражданином в своей стране, но был всегда подданным. Именно это отношение определяет наше политическое сознание. Именно потому у нас никогда не было гражданского общества, дающего народу опыт самоуправления и государствования.

У James Bryce (American Commonwealth London: Macmillan, 1890) на которого ссылается Хантингтон, политические взгляды американцев в 90-х годах XIX века включают в себя священные права личности, представление о народе как источнике политической власти, представление о подчиненности правительства народу и закону, предпочтение местных управляющих органов федеральным, принцип главенства большинства и идею о том, что «чем меньше правительство вмешивается в наш дела, тем лучше»20.

Как следует из исследования Хантингтона, принципиальных изменений они не претерпели и в наше время.

Надо признать, что именно эти взгляды стали образцом для демократических преобразований во многих странах и отражают классическое представление о либеральной демократии и федерализме.

Однако в тоже время будет сложно отрицать, что наше политическое национальное сознание фактически есть зеркальное отражение американской политической культуры. И наиболее это ярко проявляется в вопросах отношения государства и личности, а также в отношениях местных и федеральных органов власти.

Во многом эта «зеркальность» предопределена общим правилом, которое описывается Сэмюэлем Хантингтоном следующим образом:

«Процесс построения нации в Америке отличался от аналогичных процессов в Европе21, где политические лидеры сначала создавали государства, а уже затем пытались сформировать нацию из тех, кем норовили править. В Америке же коллективный опыт в сочетании с лидерством географически разобщенной элиты породил „общее сознание“ у людей, сражавшихся за свободу и победивших в этом сражении, а в последствии создавших минимум властных институтов…»22.

В западной традиции государство – главный гарант благоденствия нации лишь в том смысле, насколько оно защищает частную и общественную инициативу и создает условия для ее реализации. Т. е. главный источник благоденствия наций западной цивилизации – свободный труд и предприимчивость граждан составляющих средний класс, а не «забота партии и правительства», как это следует из патерналистских отношений.

Патернализм, свойственный российской культуре отношений между государством и обществом подразумевает сосредоточие в руках государства основных рычагов управления национальной хозяйственной, политической и культурной жизни. При этом каждая из сторон отношений вполне удовлетворяется предоставленными ей преимуществами.

Государство в полной мере использует свою роль покровителя, которая дает возможность эксплуатировать своих подданных, не особо утруждая себя заботой о качестве их жизни и общественном благе. Да и само общественное благо как цель всегда замещается целями, имеющими значение только для элит – великодержавность, экспансия, протекционизм их экономических интересов. Т. е. то, что позволяет охранить сложившуюся систему, даже не смотря на ее неэффективность и неконкурентоспособность. Для консервации сложившихся отношений и защиты от внутренней и внешней конкуренции государственные элиты практически бесконтрольно используют национальные ресурсы.

Что касается общества, то и граждане извлекают из своего подданнического положения определенные преимущества. Они избавлены от хлопот и забот самоуправлении, а значительная часть и от необходимости проявлять трудовую и экономическую инициативу, обязательную для успеха в обществах, основанных на принципах демократии. Россиян вполне устраивает, что основная часть населения вовлечена именно в государственный или подконтрольные ему сектора экономики в качестве наемной рабочей силы и полностью зависит от благорасположения государства, а не от собственных усилий. Патернализм также удобен для большинства тем, что он освобождает от ответственности за свою собственную судьбу и национальный успех или неуспешность.

Существенное следствие патерналистских отношений – отсутствие разделения властей. Оно просто излишне в сложившейся системе отношений. Государство замыкает на себе все необходимые для управления функции, само определяет правила общественного поведения, практик и санкции за нарушение этих правил.

Стоит обратить внимание на то обстоятельство, что в России Государство, олицетворяемое в разные исторические периоды царем, императором, генеральным секретарем компартии или президентом, вообще над властно. Оно воплощает в себе сверх власть, стоящую всегда над законодательной, исполнительной и судебной ветвями власти.

Эта сверх власть независима ни от кого, кроме себя самой, а потому и практически абсолютно безответственна и бесконтрольна.

Особенно ярко это проявлялось в годы коммунистического режима, когда в стране действовали организационно параллельные, но властно пересекающиеся партийные и советские органы. При этом партийный аппарат принимал ключевые решения, которые проводили в жизнь различные ведомства местной и государственной власти. И эта система «параллельно-пересекающегося» руководства воспроизводилась сверху до низу и охватывала все уровни и стороны управления, начиная от отраслевых министерств на союзном уровне и заканчивая местными отделами культуры, работу которых направляли соответствующие идеологические отделы местных партийных органов.

Сегодня эту систему воспроизводит аппарат президента России, который фактически руководит не только министрами, но и парламентом и судебными органами, сам оставаясь «в тени». Эту же практику мы можем видеть и на уровне субъектов Федерации, когда руководитель аппарата губернатора, может позволить вызвать к себе на ковер и отчитать губернских министров.

Если в США президент возглавляет исполнительную власть и несет ответственность за ее действия напрямую, то в России президентская власть и его аппарат всегда прикрыты от прямой ответственности органами государственной исполнительной власти, действующими формально как самостоятельная сила. И потому хотя все ключевые решения рождаются в недрах президентского аппарата, в случае провала всегда готовы козлы отпущения за упущения в лице формальных руководителей федеральных и местных министерств и ведомств.

Говоря о государственном патернализме, как неотъемлемой стороне нашей идентичности, необходимо отметить, что он накладывает особый отпечаток и на отношения россиян к своему Отечеству. Недавно обратил внимание, сколь глубока и принципиальна разница в трактовке понятия патриотизм у Брокгауза и Ефрона и у позднейших его истолкователей.

У Брокгауза и Ефрона в основе определения лежит «любовь к отечеству, вытекающая из сознания солидарности интересов граждан данного государства или членов данной нации» [Выделено мной].

А смысловое ядро статьи, посвященной патриотизму, в БСЭ и ряде других современных энциклопедий уже явственно разделяет любовь (как эмоцию, чувствование) и преданность Отечеству, стремление служить его интересам, как патриотический действенный акт.

При этом Отечество выступает здесь уже как сущность, которая в первую очередь требует служения, причем независимо от того, проистекает ли стремление к служению из осознания солидарности либо просто является обязательным гражданским атрибутом, который «взыскивается» с гражданина.

То бишь, по Брокгаузу и Ефрону патриотизм это органическое чувство, в советской и современной трактовке это уже долг.

Однако что более всего печально, что вместо солидарности интересов граждан во главу угла теперь ставится интерес над гражданского образования, ибо Отечество на Руси, прежде всего, не страна, не Родина, а Держава.

Впрочем, в последнем издании «Энциклопедического словаря» патриотизм определяется как любовь к Родине, месту своего рождения, месту жительства. Однако ж в том-то и вся соль, является ли любовь к месту своего рождения чувством предписываемым, либо место сие само вызывает эту любовь, как естественная, благоприятная для индивидуальной и общественной жизни среда.

Я думаю, что осознание солидарности интересов все же куда более весомое основание для любви к Отечеству, чем долг по паспортному гражданству. Тем более что человек не выбирает места своего рождения и далеко не всегда может выбрать место жительства по своему усмотрению.

Поэтому я бы не стал придавать патриотизму как любви, статус долга и обязательного атрибута гражданственности.

Любовь может быть безответной, а долг возникает из обязательств, которые носят все же взаимный характер. Наподобие брачного контракта между гражданином и государством, который как всякий брачный контракт не предполагает обязательной любви, но обязывает к исполнению соглашения.

Потому, скажем, защищать страну – долг, предписываемый гражданством. И он подразумевает ответные обязательства от государства не злоупотреблять распоряжением жизнью гражданина и не требовать от него героизма, не взирая на обстоятельства.

А вот бескорыстно жертвовать собой и своим благом во имя Отечества может побудить только любовь, но никак не сам факт рождения на данной территории.

Православие

Религиозная идентичность вообще может расцениваться как высшая форма идентичности, т. е. относящаяся к группе идентичностей, не допускающих множественности и дуализма типа советский грузин или американский ирландец. Давно уже подмечено, что человек не может быть наполовину католиком и наполовину мусульманином.

При всем многообразии религиозных культур вряд ли кто-то будет отрицать, что православие всегда было в России не только религиозной основой титульного народа, но и идеологией власти. Даже сегодня при всем стремлении к показной политкорректности в отношении к исламу, наше высшее руководство трудно представить в мечети накануне рамазана, однако же посещение им святых православных мест накануне Рождества широко транслируется и освещается в СМИ.

Сопоставление религий зачастую производится в категориях противопоставлений, когда доказываются преимущества либо недостатки того или иного вероисповедания. Однако подобные оценки религий столь же малопродуктивны, как и попытки оценочного противопоставления рас или этносов. Мы есть те, кто мы есть по происхождению и по условиям развития. Т. е. конфессиональные предпочтения отражают специфику развития и являются производным действия совокупности конкретных исторических и геополитических процессов.

В этом смысле идеология православия, католицизма, ислама не только хорошо вписывается в авторитаризм, но служит для него эффективным инструментом воздействия на людей и основой вообще всех идеологических конструкций, воздвигаемых системой. Так же как англиканская церковь и протестантизм стали основой либеральной демократии в Англии и США.

Бессмысленно спорить, что есть лучше, ибо господствующая конфессиональность есть отражение приверженности большинства в обществе тем или иным идеалам общественно-политического самообустройства.

В этом смысле православие вполне адекватно двум краеугольным камням русской политической ментальности: государственному патернализму и общинному началу, деликатно названному Львом Толстым роевым.

Для протестантизма западного образца в России просто нет почвы. Не случайно даже такие великие реформаторы как Петр I и Александр I очень быстро осознали тщетность культивации его в России, и протестантизм до сих пор остается для русского человека экзотическим плодом чуждой культуры.

Впрочем, Россия имела своих, доморощенных «протестантов». И хотя духоборы (молокане, хлысты, скопцы и пр.) и исповедовали близкую к западному протестантизму этику «добрых дел», их стремление создать общины на основе коллективной собственности все же свидетельствовало, что они – продолжатели русской общинной традиции. Индивидуалистские начала, свойственные западным протестантам были чужды русским религиозным инакомыслящим.

Однако ж, если православие есть ключевой момент нашей культуры, то какова его роль в определении национальной идентичности?

Здесь примечательно следующее обстоятельство. Для западного мира христианство по происхождению было демократичным, оно выросло в низовой народной среде и лишь затем было использовано господствующими элитами Римской империи как официальная государственная религия.

Иное дело у нас. Христианство в его византийском варианте было перенесено к нам, когда оно уже приобрело все черты идеологии власти и использовалось древнерусскими князьями как инструмент централизации государства и укрепления в нем авторитарного начала.

При этом важно подчеркнуть, что ортодоксальная церковь, в отличие от римской, не претендовала активно на власть земную и была удобна именно как вспомогательный идеологический инструмент для формирующейся абсолютной монархии.

Поэтому в некотором смысле отношение к православной церкви в сознании русского народа уже изначально несло на себе печать дуализма. С одной стороны это было естественное стремление обрести небесное покровительство и успокоение в уповании на иную жизнь хотя бы в загробном мире. С другой стороны церковь отождествлялась с властью и была ей не сторожем (в смысле обуздания государственного произвола по отношению к обществу), а ее стражем (в смысле распространения государственного влияния и на духовную сферу общественного бытия).

Иное дело североамериканские штаты, в которых основу первопереселенцев составляли именно религиозные люди, и в некотором смысле именно конфессия создала государство, а не наоборот.

В свете вышесказанного было бы преувеличением говорить о глубокой религиозности русского человека. «Русский мужик произносит имя Божие, почесывая себе кое-где», – замечал Белинский в известном письме к Гоголю. Мы скорее склонны отправлять свою религиозность так сказать «на всякий случай», как проявление лояльности не только к царствию небесному, но и земным властям.

Отсюда и отношение к церкви – заискивающе-пренебрежительное. Скорее как отношение к плутоватым посредникам, чем как отношение к непосредственным производителям небесной благодати. Не случайно русский фольклор, который весьма точно отражает характер национального сознания, изображает священников более в иронических, чем уважительных тонах.

Любопытно отметить, что схожее отношение мы можем найти и в странах с католической религиозной традицией, близкой православию своей авторитарностью. Там священник также часто становится объектом не только иронии, но и сатиры.

Народное отношение к православию в России определялось и тем, что сама власть не особенно церемонилась по отношению церкви, рассматривая ее как инструмент своей идеологической машины. Достаточно вспомнить, что при Петре I церковь вообще стала фактически департаментом госаппарата.

Показательно и то, что коммунистический режим относительно легко насаждал у нас не только равнодушие к религиозной жизни, но и атеизм.

И все же можно предполагать, что роль православия как фактора идентификации будет все более возрастать под натиском, прежде всего ислама, китайской экспансии и влияния западной культуры. Даже не смотря на то, что отправление обрядов православной церкви уже не вписывается в практику повседневной жизни россиян.

Время как бы застыло в ортодоксальной церкви и потому современный человек, даже если он действительно искренне верующий, просто вынужден отдавать дань обрядовой традиции наспех, а потому он не успевает глубоко проникнуться церковной жизнью и как следствие его вера чаще всего вырождается в бытовое суеверие.

Однако оценка влияния православия на нашу историческую судьбу была бы не полной, если не отметить, пожалуй, самое важное. То, что определяет отношение русского человека к действительности и что, собственно говоря, хотя и широко известно, но далеко еще не осознано нами в полной мере именно как существенное для нас обстоятельство.

Речь идет о том, что ортодоксальное христианство предполагает страдание в земной жизни как предуготовление к жизни вечной. Успешность или не успешность на земле не имеют никакого значения для будущей жизни. Для нее имеет значение только праведность, под которой подразумевается, прежде всего, покорность жизненным обстоятельствам, данным нам как испытание Богом.

При этом спасение обретается не преодолением этих обстоятельств, а духовной отстраненностью от них и чем более человек страдает в этой жизни, тем более он достоин райских благ в будущем.

Оценка такой установки не может быть однозначной. Мы знаем периоды нашей отечественной истории, когда именно она сыграла ключевую роль в сплочении и выживании народа, как это было, например, во времена монголо-татарского ига.

И в то же время мы не можем отрицать, что именно эта же установка убивает в нас внутреннюю потребность активного противления обстоятельствам, порождает гражданскую пассивность, смирение перед силой. И смирение это мы преодолеваем лишь под чьим либо водительством, либо когда иссякнет наше долготерпение. Но никогда это преодоление не становится повседневным естественным состоянием народной духа.

В конечном счете, мы должны отдавать себе отчет в том, что такая религиозная установка, которая уже более тысячи лет составляет одну из основ нашего национального самосознания и которой мы проникнуты до мозга костей, даже не осознавая в полной мере этого факта, принципиально отличает нас от протестантских народов. Народов, для которых земная успешность есть первый признак Божественного благорасположения и основание для возвращения после смерти в райские кущи.

Именно в этой особенности религиозного восприятия действительности лежит ключ к пониманию нашего отношения к трудовой деятельности и вообще к обустройству своего земного бытования.

Особый вид политической и рабочей этики

Француз Жюль Гере в начале прошлого века посетил Америку, что вдохновило его на любопытные «Путевые очерки». Вот как он описывал повседневный деловой энтузиазм американцев:

«В ресторане Matin за завтраком я обратил внимание на господина, который каждые две минуты поднимался, чтобы взглянуть на биржевую котировку, развертывавшуюся в автоматическом аппарате. Я высказал по этому поводу свое удивление сопровождавшему меня американцу.

– Пойдите в ресторан на Бродвее, вы там увидите нечто получше. Я последовал его совету и как-то раз утром зашел позавтракать в „Savarin“, который расположен как раз в самом центре делового квартала.

Было страшно накурено. Места свободного ни одного. Повсюду царили лихорадочная торопливость и движение. За маленьким столиком, тесно прижавшись друг к другу люди наскоро глотали свое кушанье. Но они сравнительно с другими казались сибаритами, так как большинство ело стоя, не снимая шляп и не имея возможности даже прислониться. Они лаконично отдавали приказание лакеям, и кушанья через минуту уже подвались. Здесь все приготовлено заранее. Это необходимо уже потому, что посетители здешние никогда не завтракают больше десяти минут. Мне не оставалось ничего другого, как последовать примеру остальных. В четверть часа я съел кусок ростбифа, который совершенно готовый присылается из Чикаго, пудинг, ломоть сыру и чашку кофе. Рядом со мной стоял какой-то джентльмен, правой рукой он ел, а в левой, на которой было накинуто пальто, держал какой-то список цифр и пожирал его вместе с завтраком.

– Неужели они ни одной минуты не отдохнут после завтрака? – спросил я провожатого.

– Нет, они сейчас же бегут в свою контору и, не останавливаясь ни на одну секунду, чтобы поболтать со знакомыми, яростно набрасываются на работу и трудятся часов до шести, семи вечера. После этого они идут в клуб, выпивают там стакан-два виски или идут к себе домой, берут ванну, переодеваются, обедают, может быть даже поедут в театр и, прежде чем наступит полночь, уже лежат в постели. Завтрашний день будет такой же, как сегодняшний, и так всю жизнь» 23.

Если эта картина поразила француза, то сколь далека была она от образа деловой деятельности в России! Такой деловой энтузиазм в России просто не мыслим. Я вспоминаю образы трудовой деятельности, созданные в русской литературе, и неизбежно прихожу к выводу, что собственно в большинстве своем и за редким исключением они представляют труд как тягостную повинность 24.

Причем это касается всех, кто вовлечен в трудовую деятельность, начиная от предпринимателей и до рабочих и крестьян. Вот что пишет Борис Миронов – доктор исторических наук, профессор, ведущий научный сотрудник Санкт-Петербургского филиала Института российской истории РАН, известный ученый, занимающийся исследованием трудовых отношений и рабочей этики в России:

«Трудовая этика большинства рабочих, как и крестьян, в пореформенное время была далека от протестантской. Они работали, как говорили современники, „только по понуждению голода и холода“. Труд рассматривали как тяжкую необходимость, имели весьма скромные притязания и работали ради удовлетворения своих скромных, главным образом, биологических потребностей».

«Православные российские работники, будь то крестьяне или рабочие, предпочитали умеренную работу и любили праздники не потому, что они были ленивыми или глупыми, а потому, что в их системе ценностей труд не занимал столь высокого места, как в системе ценностей работника, воспитанного в протестантской культуре. „Этика праздности“, характерная для всех традиционных обществ, больше соответствовала представлениям российского работника о хорошей жизни, чем этика напряженного труда. Российский православный народ вплоть до 1917 г. жил по принципам традиционной трудовой морали или по христианским заповедям, т. е. не превращал трудолюбие, деньги и время в фетиши, которым следует поклоняться. Время – не деньги, был он уверен, время – праздник!»

И далее: «Если бы в 1913 г. православные крестьяне имели празднично-воскресных дней столько, сколько фермеры в США (68 вместо 140), это дало бы дополнительно около 4,1 млрд человеко дней в год (72 дня умножаем на 57 млн крестьян в рабочем возрасте) и увеличило баланс рабочего времени почти на 20 %.

Если бы затраты в праздники на алкоголь употребить на улучшение сельского хозяйства, оно имело бы цветущий вид» 25.

Впрочем, дело далеко не в том, что для всех традиционных обществ этика праздности вытекает из особенностей конфессионального религиозного сознания. Скорее сам русский человек искал в православной вере то, что можно было привлечь для обоснования и оправдания сложившегося отношения к труду. А само это отношение отражало реальность жизни, в которой русский человек собственно никогда не трудился на себя, а потому ему бессмысленно было накапливать богатства и проявлять трудовой энтузиазм.

Не природная лень, а именно труд на «чужого дядю» порождал желание как можно более расширить поле праздности, которое единственно можно было употребить на себя самого.

На самом деле рабочая, да и политическая этика русского человека исторически была предопределена тем, что он всегда был а)отлучен по меткому выражению известного славянофила Аксакова от государствования; б) крепостным либо у барина, либо у государства.

Отсюда в крови русских держать «кукиш в кармане» как по отношению к власти, так и по отношению к работодателю. И обманывать их не только не зазорно, но даже приветствуется в народном обиходе. Тот же Борис Миронов отмечает, описывая отношение к труду в дореволюционной России: «Обман администрации, мелкие кражи не считались грехом, скорее – молодечеством»26.

Ничего по существу не изменилось и в советское время и даже сейчас. Любопытно, что уже в 2007 году газета «Московский комсомолец» публикует статью «Русские не идут» о проблемах, возникших на московских рынках после принятия центральной властью решения о «зачистке» торговли от приезжих с характерным высказыванием владелицы четырех торговых мест в подмосковном Новопеределкино: «А вообще, россияне – работники крайне ненадежные, вороватые, тут это каждый торговец знает, приходится следить за ними и каждые полтора-два часа забирать выручку, особенно летом. А то выйдет в туалет – и убежит. Или как у меня лично сколько раз бывало: поработает продавец пару дней и уйдет молча, даже ключи не отдаст»27.

Как во всякой вынужденной работе не на себя самого важна демонстрация рабочего процесса, а результат для работника имеет второстепенное значение. Не способствует изменению этой установки и православная трудовая этика. Как отмечает Т.Б. Коваль, кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института экономических проблем переходного периода и специалист в области сравнительного анализа социально-экономических проблем в христианских доктринах: «Профессионализм сам по себе не представлялся религиозной добродетелью в православии. Оно не призывало и к совершенствованию в рамках какой-либо одной профессии или сохранение верности ей, как то делало католическое и особенно протестантское богословие, осуждавшее труд вне профессии»28.

Не в этом ли один из секретов того, что русские товары всегда отличались худшим качеством, а импортное (прежде всего западное) остается по сей день синонимом добротности и технологического преимущества?

От этого идет и наша повсеместная гражданская безответственность как по отношению к результатам работы, так и по отношению к своей судьбе – ее мы перепоручили власти.

Но в России государственное управление всегда было самодостаточно и самоцельно. Все его движение ориентировано на самого себя, а человек как таковой с его непредсказуемыми потребностями и запросами чаще всего является лишь помехой удобству комфортного бытования власти. И она уж никак не представляет себя обслуживающей общество.

Интересы людей как таковых интересны государству лишь в той степени, насколько оно заинтересовано в расширенном воспроизводстве лояльного ему населения. При этом пренебрежение личным достоинством людей и их интересами рассматривается властью как норма отношений, неизбежно становящейся нормой всей нашей жизни. Естественно общество отвечает государству тем же, что и отражается в особой российской этике отношений.

Покровительственность в отношении к соседям

Эта навязываемая покровительственность как вид имперского сознания явно прослеживается в присущем нам русским отношении «свысока» к народам, окружающим нас. Наше собственное холопское положение по отношению к власти вырывается спесью по отношению к другим народам.

Читаю в газете: «Русская любовь крепка – не вырвешься, задушим в объятиях. Мы привыкли считать Грузию милой, теплой окраиной. Своей. В смысле – нашей. Обижаемся, если грузин не может ответить по-русски, хотя сами, кроме „гамарджоба, генацвале“, ни слова не знаем» 29.

Я думаю, что сказанное о Грузии относится и ко всем нашим соседям. Мы умиляемся тому, что болгары «совсем как русские и говорят почти по нашему» однако ж сами вряд ли снизойдем до того, чтобы узнать о Болгарии больше того, что там есть Шипка – то ли гора, то ли сигареты и известные еще с советских времен Золотые пески на черноморском побережье.

Мы до сих пор поражаемся «черной неблагодарности» прибалтов, которые воспользовались первой же возможностью ускользнуть из объятий большого брата и демонстрируют сегодня стойкую нелюбовь ко всему, что напоминало бы русскую опеку.

Мы с обидой напоминаем им, что спасли от поглощения гитлеровской Германией, однако справедливости ради стоит признать: то, что Сталин придушил Прибалтику меньше, чем Гитлер, не меняет дела в принципе. Безнравственно требовать, чтобы я уважал разбойника только за то, что он ограбил меня, но прибил не совсем, как это мог бы сделать его еще более бесчеловечный коллега.

И после войны никто не спрашивал латышей, литовцев и эстонцев хотят ли они оставаться с нами, а недовольных подвергли репрессиям и высылкам.

И то, что мы разгромили фашизм, еще не есть нравственное обоснование требования во что бы то ни стало оставаться с нами. Как не может быть нравственно обоснованным требование освобожденному из разбойничьего плена в знак благодарности навечно оставаться со своим освободителем.

Свобода по определению не может быть ценой благодарности.

То как развиваются наши отношения с соседями в последние годы ясно показывает, что у российской власти вызывает крайнее раздражение любая попытка ускользнуть от ее опеки. У нас нет реально дружественных и партнерских отношений ни с одной страной, граничащей с Россией. При этом федеральная власть выдает свои усилии по сохранению контроля над соседями за защиту интересов российского народа и устраивает циничные спектакли подобные тем, которые разыгрывались при участии органов санитарно-эпидемиологического контроля с запретом на поставки грузинских и молдавских вин, грузинской минеральной воды, молдавского мяса, украинского сала и т. д.

Парадоксально, но при всей очевидной показушности и политической подоплеке этих запретов они получали поддержку все же большинства россиян, хотя они также несли потери в результате этих запретов. Мало того, эти запреты стали поводом для вспышки ненависти и насилия к тем же грузинам.

Как-то я поделился своим удивлением с близким знакомым, посетовав, что в результате конфликта с Молдавией и Грузией большинство населения лишилось недорогих вин, которые по своим вкусовым качествам явно лучше продающихся у нас в этой ценовой нише российских, болгарских и даже тех, у которых на этикетках обозначено, что они произведены в Испании или во Франции.

– Чудак человек, – ответил мне товарищ, – большинство населения у нас пьет водку и не пьет «Цинандали», а те, кто ценит и пьет виноградные вина, как правило, люди высокого достатка и они пьют элитные вина. А если учесть нашу предрасположенность к ксенофобии, то не стоит удивляться, что мы всегда рады, когда удается насолить «черножопым». Даже себе в убыток. А что касается нашего всеобщего высокомерия по отношению к соседским малым народам, – продолжил он, так холопы на барском дворе всегда презирали простой люд со дворов, в которых господа помельче.

В свое время выдающийся русский философ Николай Бердяев эту последнюю мысль интеллигентно выражал так: «Обратной стороной русского смирения является необычайное русское самомнение»30.

Роевое начало

Такое состояние умонастроений, о котором говорил мой товарищ, вполне соответствует обществу, которое еще не доросло до состояния гражданственности. В России вообще никогда не было гражданского общества, зато всегда проявлялось по деликатному выражению Льва Толстого роевое начало русского народа. И это отнюдь не коллективизм, в котором все за одного и один за всех. У нас скорее все против одного, если этот один хотя бы чуть выделяется в толпе.

Рой, муравейник знает разделение только по функциональным группам (матка, рабочие особи, трутни и т. д.), внутри же групп любое отклонение от стандарта жестко пресекается.

Движение роя подчинено двум направляющим силам – инстинкту и пасущим рой. Чтобы эволюционизировать в гражданское общество человеческому рою нужна повседневная практика самоуправления, но именно ее не может быть в России, где власть существует сама по себе, не являясь продуктом общественной самоорганизации.

А не имея реального опыта именно повседневного государствования и повседневной организованной гражданской активности, наше общество начинает действовать лишь тогда, когда произвол превышает предел терпения.

Давно известная особенность же нашей терпеливости такова, что этот предел обычно наступает уже на стадии кипения и все идет вразнос. А потому россияне способны, как правило, на активность стихийную, на русский бунт, который по определению, данному еще A.C.Пушкиным, «бессмысленный и беспощадный».

Можно было бы согласиться с тем, что российские демократические институты, как подчеркивают официальные российские идеологи, «должны выстраиваться с учетом особенностей социокультурного и историко-политического опыта страны». Однако как быть, если наш опыт предполагает отношения между государством и обществом только в системе подданничества, и у нас практически нет гражданского контроля над государственной бюрократией?

Исторические предпосылки складывания идентичности

Я отмечал в предисловии, что в основе этой работы лежит намерение по-новому не изложить, а взглянуть на нашу историю, обращаясь в прошлое уже из XXI века, откуда открываются перед нашим взором новые важные детали исторического ландшафта, позволяющие более полно представить общую картину.

То, что произошло в минувшем веке в понимании исторического процесса, в некотором роде напоминает колоссальный переворот в человеческом сознании, связанный с представлениями о географии Земли. Веками копившиеся знания об отдельных участках ее поверхности вдруг соединились в единый образ, и пред изумленным мысленным взором человека его родная планета предстала в своей завершенной целостности.

Для нас немаловажно то, что первоначально Земля была «схвачена» цельно именно мысленным взором и лишь затем человек рискнул охватить ее буквально, расправив над океаном паруса своих дерзновений.

То же, как мне представляется, происходит и сейчас, но уже применительно к восприятию логики не только российской, но и вообще человеческой истории. Мы стоим сейчас на пороге нового озарения, и я уверен, что уже в начале XXI века человеческое сознание сможет целостно охватить, то, что еще сегодня мы видим лишь как отдельные сцены величественной Божественной комедии.

И если ранее, поднимаясь с вершины на вершину осмысления русской истории, мы могли видеть ее лишь фрагментарно, не имея достаточно данных, чтобы соединить в целое, то теперь перед нашим взором открывается величественная панорама во всей своей перспективе. И, оглядываясь назад в наше прошлое, мы явственно видим в нем некие узловые точки, которые сформировали нас такими, какие мы есть сегодня и предопределили, что с нами будет дальше.

Именно в эти ключевые моменты русской истории сложились те или иные особые характерные черты нашей ментальности, нашей национальной идентичности, которые столь очевидны для нас и для наших соседей сегодня.

Призвание варягов

Традиционно изложение российской истории начинают с легендарного призвания варягов славянскими племенами.

В изложении этого эпизода нашей истории есть много поворотов, которые продиктованы не сколько стремлением установить истину, сколь желанием предстать перед другими народами в выгодном свете.

О чем же мы спорим, обращаясь к этой первой узловой точке нашего прошлого? В основном речь идет о двух проблемах:

– были ли варяги призваны нами добровольно, либо это покровительство было установлено над нами насильно;

– была ли государственность на Руси до призвания варягов, либо именно они создали древнерусское государство.

Конечно же, с точки зрения установления фактической стороны исторических событий эти вопросы имеют значение. Однако ж для оценки характера влияния варягов в формировании ранней государственности руси на дальнейшую логику нашего национального развития значимость этих проблем все же второстепенна.

Привнесена ли государственность извне или является автохтонной для нас не настолько важно, как важно практическое бесспорное обстоятельство: именно с варяжского периода устанавливается стабильность русской государственности и именно они определили направленность развития и сформировали ключевые институты нашей государственности.

Князь Олег своим движением на юг и овладением Киевом не только «учредил» Киевскую Русь, но и положил начало традиции экспансии. Он же начал так сказать материально-техническое обустройство государственности строительством городов и острожков, по мнению С.Соловьева «сколько для утверждения своей власти в новых областях, сколь же и для защиты со стороны степей»31. Он же в 907 году заключил первый фактически уже межгосударственный договор с греками после похода на Константинополь.

Княгиня Ольга начала административное и экономическое оформление государственной власти, упорядочив сбор дани и устанавливая четкие уставы и уроки, т. е. предписания об исполнении повинностей и обязанностей своих подданных.

Князь Владимир установил на Руси христианство, новую религию, ставшую идеологической основой развивающегося государства.

Он занялся укреплением сторожевой линии на границах своих владений и установил новый порядок заселения возводимых острожков, привлекая туда население со всех концов своей земли.

Таким образом, мы наглядно видим, что именно рюриковичи оформили ключевые институты нашей ранней государственности. И в этом бесспорном обстоятельстве нет ничего унижающего нас, как нет вообще зазорности в привлечении чужого опыта для обустройства собственной жизни. Скорее наоборот, динамизм развития любой нации зависит от готовности воспользоваться как трамплином для опережающего прыжка в будущее социальными наработками других народов.

Германцы, переняв основы греко-римской цивилизации не чувствуют себя неполноценной нацией и никогда не мучались проблемой, скажем, чужеродности римского права, лежащего в основе их общественной самоорганизации.

Мы же, увлекшись ура-патриотическим спором о «самочинности» своей государственности, упустили главное, что дал нам «варяжский эпизод» нашей истории – начало традиции чужеродности (в том числе и в этническом плане) и отчужденности государственной власти от тела народной жизни.

В дальнейшем, даже после полной ассимиляции руси и утраты варягами своего влияния на жизнь русских, эта традиция сохранила свой главный элемент – призвание князей-нарядников. Т. е. выражаясь современным языком, систему «внешнего» политического менеджмента, когда власть формируется не на родовых началах военной демократии либо по родовому наследству, а призывается извне и легитимизируется демократической процедурой вечевого решения. Ее признают, с ней мирятся, однако ж она остается чужой и, образно говоря, русская традиция «держать кукиш в кармане» по отношению к власти берет свое начало именно с этого.

Любопытно отметить, что именно в северных землях у племен, которые призвали варягов, сильнее всего сохранились демократические начала. В других же землях, которые подчинили себе Рюриковичи, вечевые начала хотя и сохранялись, но не имели такого значения как на севере Руси и все более уступали наследственному порядку формирования власти. Однако ж и эта наследственность не меняла дела в принципе – власть оставалась чужеродной. Решающе и необратимое значение для закрепления этой чужеродности имело еще одно узловое событие нашей истории – монголо-татарское иго, о чем будет идти речь далее.

Принятие Византийской ветви христианства

Мы уже отмечали, что Христианство в его византийском варианте было перенесено к нам, когда оно уже приобрело все черты идеологии власти и потому бралось древнерусскими князьями как инструмент централизации государства и укрепления в нем авторитарного начала.

При этом ортодоксальная церковь, в отличие от римской, не претендовала активно на власть земную, а потому была удобна именно как вспомогательный инструмент для формирующейся абсолютной монархии. Русская церковь изначально (по образцу греческой) зависела от великого князя и церковные иерархи были самостоятельны лишь в чисто церковных делах.

В Византии же отношения светской и духовной власти определились еще в 726 г., когда император Лев III своим эдиктом предписал удалить иконы из церквей, действуя не только как верховный покровитель церкви, но и как ее фактический глава. Против выступил только Папа Римский Григорий II, патриарх же смирился с волей императора.

Кроме того, принятие крещения от Рима обуславливалось для киевского князя признанием римского главенства не только в делах церковных, но и государственных. Это сделало бы Киевскую Русь объектом политической экспансии Рима – прецедентов такого рода в X веке уже было не мало. Можно напомнить в связи с этим, что император священной Римской империи Оттон I уже направлял в 961 году в Киев церковную миссию во главе будущим архиепископом Магдебургским Адальбертом, которая, собственно говоря, завершилась безрезультатно. Однако в ряде других славянских земель ему все же удалось создать епископства, и затем эти земли были вовлечены в состав Священной Римской империи.

Совершенно иная ситуация складывалась в случае крещения Руси при посредстве Византии. Согласно византийской традиции новообразованная церковь должна была включиться в структуру Древнерусского государства и признать власть киевского князя как богоустановленное начало, которому должны повиноваться все – в том числе и церковная иерархия. К тому же, как отмечают историки, византийский император Василий II, управлявший вместе с братом Константином IX, остро нуждался в помощи Владимира Святославовича для подавления восстания своего полководца Варды Фоки. Поэтому предложение о «крещении Руси» по византийскому обряду (равно как и обещание выдать за князя сестру императоров Анну) воспринималось не как оказание милости язычнику, а как благодарность могущественному государю соседней державы за оказанную им важную услугу.

Владимир остановил свой выбор на византийской разновидности христианства, руководствуясь, прежде всего, практическими соображениями: новую религию киевский князь принял от Византии как союзник и обращение в новую веру не ставило Киевскую Русь в прямую политическую зависимость от Византии.

Важно отметить, что Византийская церковь была куда более глубже приспособлена к утверждающемуся на Руси авторитаризму, чем Римская даже на догматическом и каноническом уровне. Так Православие утверждает, что Бог Дух Святой исходит только от Бога Отца, тогда как по католическому догмату он может исходить и от Бога Сына. В этом можно было усмотреть скрытый политический смысл, опасный для желающего властвовать безраздельно.

Важным же каноническим различием в католицизме и православии, которое, безусловно, оказало влияние на самобытность и нашего развития, стал принцип организации церкви. Православие не имеет единого мирового центра, оно разделяется на ряд самостоятельных автокефальных церквей. Католическая же церковь представляет единую мировую организацию, что создает важные культурные предпосылки для более интенсивной интеграции народов, исповедующих католицизм.

Наш религиозный «изоляционизм» фактически был идеологическим обоснованием независимой политики Руси и стремления оградить себя от влияния более развитой Европы, так как оно неизбежно оборачивалось попытками подчинения себе новообращенных варваров, к тому же с точки зрения Рима и еретиков.

Принятие Византийского религиозного наследия создало парадоксальную ситуацию. Оно отрывало Русь от магометанской Азии, но и создавало серьезный барьер между нами и христианской Европой. Особенно после разделения церквей и тем более после крушения Византийской империи.

С точки зрения православия Римская церковь была еретической (Рим отвечал нам тем же), а это предопределяло особый характер отношений Руси – России с европейскими странами. Для нас связи с ними были даже более нежелательными, чем с мусульманами. По отношению к последним мы могли ощущать свое превосходство хотя бы как над иноверцами. С еретиками же мы вообще не могли иметь никаких сношений.

Тем более, что Европа от века к веку все более демонстрировала свое превосходство над нами как в области технологической и культурной, так и в области государственного управления. А потому по отношению к Западу мы чувствовали явную ущемленность своего национального самолюбия, которую удобно было скрыть религиозной отчужденностью.

Следы явного отчуждения от всего, что шло от «латинян» мы в изобилии можем найти в нашей истории. Сохранение религиозной чистоты было предпочтительней даже очевидным выгодам нормальных торгово-экономических связей. Однако уже с XVI–XVII веков подход Московских государей к контактам с Европейскими странами будет все более прагматическим. Религиозная конфронтация все менее будет мешать установлению экономических связей и заимствованию технологий. И все же, оценивая ориентацию связей России с европейскими странами, можно сказать, что отдаваемое нами предпочтение Англии, Голландии и Швеции объясняется не только их технологической продвинутостью и удобством морских сношений, но и тем, что это были протестантские страны, находившиеся в конфронтации к Риму.

В целом же, оценивая принятие Русью православия следует отметить следующее:

Не отрицая в целом позитивного значения приобщения к христианской культуре, стоит отметит и иные важные последствия принятия именно Византийского варианта вероисповедания. И прежде всего то обстоятельство, что присоединение к ортодоксальной церкви предопределило наше культурное междометие между Востоком и Западом и четко прослеживаемое на протяжении всей нашей истории стремление оградить себя от влияния западной культуры, в том числе и политической, которая считалась чуждой, вредоносной и не приемлемой для России.

К тому же после ухода с исторической сцены Византии мы вообще остались практически единственным значимым осколком особой культуры, которая под натиском Западно-Римской империи, варваров, а затем и мусульманских завоевателей долгое время формировалась как культура «осажденной крепости» с ожесточенной подозрительностью и противостоянием любому внешнему воздействию. Со всеми вытекающими последствиями. В том числе и переданными нам по наследству.

И наконец, пожалуй, самое важное – вместе с религиозной идеологией мы приняли за основу законодательства византийское, а не римское право. И если последнее четко ориентировано на защиту человека, то в основе первого лежит, прежде всего, интерес государства.

Монголо-татарское иго

Нет нужды подробно останавливаться на описании системы подчинения, которую установили для Руси монголо-татары. Она широко известна и от нас требуется только избежать стереотипной трактовки влияния монголо-татар на развитие нашего национально-государственного обустройства и саму ментальность.

Хитрость созданной монголо-татарам и системы заключалась в том, что они управлялись с покоренным народом и обирали его, его же руками. Вернее «руками» сложившихся ранее на Руси властных институтов в виде княжеской власти. Однако теперь легитимизация этой власти все менее связывалась с традиционными демократическими процедурами. Она формализовывалась ярлыками, т. е утверждалась извне. Именно при монголо-татарах умерла древняя традиция вечевого назначения княжеской власти.

Князья были фактически наместниками хана в своих владениях, отправление ими властных функций было сопряжено со сбором дани в пользу Орды и власть их поэтому обагрялась отблесками пожаров и кровью как своих междоусобиц так и карательных набегов ордынцев.

Характерный пример. В 1305 году, когда Юрий Данилович князь московский приехал в Орду, то князья татарские сказали ему: «Если ты дашь выходу (дани) больше князя Михаила (Ярославич, князь Тверской), то мы дадим тебе великое княжение». Юрий пообещал дать больше Михаила, но тот надбавил еще больше; Юрий отказался, и Михаил получил ярлык.

При этом не стоит забывать, что торговля за право на Великое княжение собственно говоря шла русскими людишками, их достатком, судьбами и самими жизнями. А потому, наметившееся еще при варягах отчуждение власти от самого тела народной жизни, получило при монголо-татарах свое дальнейшее развитие и закрепление.

Выбор Восток – Запад

С монголо-татарским ига связано и еще одно ключевое событие, предопределившее особенности нашего развития. Именно тогда Руси, которая приняла на себя удар Степи, предстоял выбор с кем связать свою судьбу, кому отдаться под покровительство. С Западом, с которым нас роднили общие корни христианской культуры, но разъединяла непримиримость римской и византийской конфессиональной традиции? Либо с Востоком, родство с которым зачиналось в порубежных степях еще от печенегов и половцев, а теперь было насильственно навязано нам монголо-татарами?

Третьего было не дано. Обескровленная и обессиленная Русь уже не могла оставаться буфером между двумя мирами, она могла лишь оказаться по ту или иную сторону разделявшей их границы.

Историческая традиция связывает разрешение выбора с именем князя Александра Невского. Именно к нему Папа Иннокентий IV прислал в 1251 году двух кардиналов Гальда и Гальмонта с целью склонить к союзу и обещал дать помощь против монголо-татар.

Любопытно, что Н.И. Костомаров, которого вряд ли можно заподозрить в не патриотизме писал: «При малочисленности, нищете и разрозненности тогдашнего русского населения в восточных землях нельзя было и думать о том, чтобы выбиться оружием из-под власти монголов. Надобно было избрать другие пути. Руси предстояла другая историческая дорога, для русских политических людей – другие идеалы. Оставалось отдаться на великодушие победителей, кланяться, признавать себя их рабами и тем самым как для себя, так и для своих потомков усвоить рабские свойства. Это было тем легче, что монголы, безжалостно истреблявшие все, что им сопротивлялось, были довольны, великодушны и снисходительны к покорным. Александр, как передовой человек своего века понял этот путь и вступил на него»32.

Однако церковная историография, делая упор на религиозном и вообще культурном аспекте исторического выбора, не дает нам трезво оценить и чисто светский мотив, проявившийся в деятельности Александра. Который, кстати, был вполне очевиден давно для русских историков, в том числе и для Костомарова.

«Проницательный ум Александра, вероятно, понял также, что покорность завоевателю может доставить такие выгоды князьям, каких они не имели прежде.

До сих пор князья наши волей-неволей должны были разделять власть свою с народной властью веча либо подбирать себе сторонников в рядах народа. Собственно, они были только правителями, а не владельцами, не вотчинниками, не государями. Монголы, как по своим понятиям, так и по расчету, естественно, усиливали власть и значение князей за счет веча; легче и удобнее им было вести дело с покорными князьями, чем с непостоянными собраниями веч. Вот отчего все русские князья, побивши челом хану, получали тогда свои княжения в вотчину и власть их в большей части русских земель очень скоро подавила древнее вечевое право»33.

Уж кому-кому, а Александру не раз приходилось сталкиваться с вечевой демократией. Несколько раз новгородцы изгоняли его отца Ярослава за крутой нрав и насилие, и князь Александр с молодых лет подвергался тому же вместе со своим отцом. «В 1228 году, оставленный со своим братом Федором, с двумя княжескими мужами в Новгороде, он должен был бежать, не выдержав поднявшегося в то время междоусобья – явления, обычного в вольном Новгороде»34.

1255 год – изгнание сына Александра Василия из Новгорода. Александр силой заставляет вернуть его. «Это событие, несмотря на черты, слишком обычные в новгородском строе жизни, имело, однако, важное и новое значение в новгородской истории. Новгородцы выгоняли князей своих, иногда терпели от них и, забывая старое, опять приглашали, как, например, было с Ярославом, отцом Александра, но то делалось по новгородской воле, при обычном непостоянстве новгородцев. Не было еще примера, чтобы великий князь силой заставил принять только что изгнанного ими князя. Александр показал новгородцам, что над их судьбой есть внешняя сила, повыше их веча и их партий, – сила власти старейшего князя во всей Руси, поставленного волей могущественных иноземных завоевателей и владык Русской земли»35.

Когда мы говорим об историческом решении, сделанном Александром Невским, то надо все же четко отдавать себе отчет в том, что иным этот выбор быть попросту не мог. И не только потому, что де-факто этот выбор сделали за нас монголы или потому что Александр Невский осознал выгоды положения «правителя-назначенца», встроенного в монголо-татарскую властную вертикаль.

Выбор мог быть только таким, каков он представлялся естественным для русских людей. А естественным было сохранение своей идентичности, уже прочно связываемой с православием и еще одно немаловажное обстоятельство, которое, на мой взгляд, мы не незаслуженно не учитываем.

Дело в том, что по сравнению с кочевником русский человек мог осознавать свое культурное превосходство и поэтому, несмотря на подчинение силе, мы все же чувствовали себя «выше» завоевателей.

Что же касается Запада, то он как раз не мог взять нас силой, но навязывал нам свое мнимое культурное и моральное превосходство и предлагал перейти не просто в подданичество, но изменить все естество свое. В навязываемой нам системе отношений мы могли либо утратить идентичность, либо надолго стать людьми второго сорта.

Другое дело монголо-татары. Подчиниться грубой силе, еще не значит признать ее превосходство. Перед насильниками можно было раболепствовать, но само это физическое насилие давало нам основу для укрепления убежденности в нашем моральном и культурном превосходстве, вливало в нас дух противления, а значит и создавало условия для дальнейшего освобождения уже и физического.

Мы чувствовали себя выше дикого народа, а потому и нам было легче в отношениях с ним, чем со «спесивым и высокомерным» Западом.

Говоря об Александре Невском нельзя не отметить и еще одно любопытное для нас явление, характеризующее складывающиеся отношения между властью и обществом. «Митрополит Кирилл был во Владимире, когда узнал о смерти Александра; он так объявил этом народу: „Дети мои милые! Знайте, что зашло солнце земли Русской“, и все люди завопили в ответ: „Уже погибаем!“» 36

Этот вопль «Уже погибаем!» весьма характерен для политического самосознания русских людей, которые просто не мыслили себя в качестве самостоятельного субъекта при обустройстве своей жизни. Все держалось на воле князя, а потому с его уходом рушился целый мир, к которому уже приспособились и притерлись. И какой он будет после, было совершенно не ясно. И вопль сей слышится вплоть до дня сегодняшнего, когда губернские наместники раболепно несли к Кремлю прошения о продлении на еще один – третий срок правления Владимира Путина.

Вообще полемика по поводу роли Александра Невского в нашей истории имеет немало интересных поворотов. Один из них связан с оценкой состоявшегося выбора. Господствует мнение, что спасение нашей конфессиональной особинности в результате сделки церкви и Александра Невского с одним из врагов русских земель монголо-татарами (в пику другому врагу – католическому Западу) «по умолчанию» представляется как вообще наше национальное спасение и национально благо. А потому и православная церковь и ее верный слуга Александр Невский не могут оцениваться никак иначе, кроме как национальные спасители и герои.

При этом подразумевается, что не дай Бог мы бы повернулись лицом к Западу – то непременно сделались «холопами и быдлом» и наше национальное становление не состоялось бы. История действительно не терпит сослагательного наклонения, однако: как будто россияне не стали холопами и быдлом в своем собственном государстве «благодаря» именно сложившимся при монголо-татарах особенностям нашего государственного строительства!

Как будто в отличие от нас и намного раньше нас католический и протестантский Запад не создал именно гуманистическую цивилизацию, основанную на поддержании не только материального, но и духовного достоинства своих граждан. А Россия на протяжении всей своей послемонгольской истории даже в эпоху имперского величия не скрывала под блестящим имперским мундиром элементарную вшивость и беспросветную необустроенность обыденной народной жизни.

Не буду оспаривать, что оформилось Русское государство при деятельном участии Православной церкви и ее верных слуг, таких как Александр Невский. Однако не стоит обольщаться, что Россия являет миру лучший образец цивилизации и лучше воздержаться от героизации тех, кто шел «огнем и мечом» во имя того, в чем мы обретаемся по сию пору…

Мы есть, кто есть, и прошлое не выбирают. Я искренне люблю свою Родину, однако это не мешает мне видеть очевидное: беда не только российская, но и всего человечества в том, что мы и сегодня склонны делать национальными героями тех, кто уничтожал и своих и чужих исключительно по причине религиозных либо даже просто конфессиональных противоречий.

В этом смысле у человечества было бы гораздо больше оснований возводить в ранг межнациональных героев именно монгольских правителей за их веротерпимость, если бы за ней не скрывался обычный прагматизм завоевателей, которые нашли в церкви влиятельного союзника в стане врага для поддержания своей власти.

Однако, возвращаясь к сути проблемы, стоит сказать: она как раз в том и заключается, что мы должны избавиться от проклятия исключительности. Мы должны признать, что любой поход «на освобождение гроба Господнего» будь то во славу Христа, либо во славу Аллаха, в исторической перспективе ведет к Апокалписису и не может служить оправданием пролития крови и основанием для возведения в ранг национального героизма.

Не стоит забывать, что сегодня человечество уже имеет в своем распоряжении такую силу, которая возводит риск глобальной катастрофы в степень непредотвратимости.

Сознание групповой исключительности – признак духовной и интеллектуальной незрелости, признак ограниченного мировосприятия. Сама история человечества наглядно показывает, что одно из важнейших направлений духовного прогресса и движения к подлинной свободе и спасению – исключение исключительности и признание равноправия особенностей. Это в полной мере применимо и к формам реализации религиозного сознания.

Завершая размышления об историческом выборе Руси при Александре Невском отметим, что влияние монголо-татар на складывание особенностей нашей политической организации было не только существенным, но предопределило самой характер нашей государственности.

Москва – третий Рим или наследница ханов?

Стоит отметить, что складывание нового русского Московского государства проходило под определяющим влиянием монголо-татар на все стороны этого процесса и даже применительно к самим побудительным причинам начала собирания русских земель и «прибирания» власти в руки московских князей.

Каковы же причины тяги русских земель к объединению? Для западноевропейских обществ этот процесс был следствием, прежде всего, развития экономических связей, формирования единого рынка. Политическая раздробленность становится тормозом для развития экономики. Под напором экономических интересов политические границы преодолеваются, происходит объединение земель, формирование единого государства.

Но на Руси процесс объединения шел по иному сценарию. И хотя экономические связи между отдельными княжествами, без сомнения, развивались, но общий всероссийский рынок возник позже – только в XVII веке, а экономические остатки былой раздробленности – внутренние таможни – будут ликвидированы лишь в середине XVIII в. во время правления императрицы Елизаветы. Политические процессы на Руси опережали экономические.

Прежде всего, стоит отметить, что сама специфическая организация контроля монголо-татар над покоренной Русью способствовала усилению конкуренции между князьями, следствием которой стало неизбежная борьба за централизацию власти. Это потом мы присовокупили к этому процессу идею объединения во имя накопления сил для освобождения от зависимости, однако ж для того же Ивана Калиты, который положил собственно начало новому государству, куда важнее был интерес чисто прагматический, а не благородный дальновидный позыв.

Логика этого процесса была весьма проста и прозаична: пока была сильна Орда, конкуренция шла за право быть «ближайшим к раздаче». Однако чем слабее становились наши поработители, тем реальней становилась задача освобождения от зависимости, и здесь уже на первый план выдвигался тот, кому по плечу окажется ее решение и кто объединит во имя этой борьбы русские земли.

В то же время многие историки склоняются к мнению, что решающий стимул к объединению в первую очередь был связан с проблемой выживания русских государственных образований, сохранением самобытности русского народа с его культурой и верованиями. В XIV–XVn вв. Русь испытывала сильнейшее давление одновременно с двух сторон – с Востока и Запада. На Востоке на нее покушалась Золотая Орда, на Западе – молодое и агрессивное Литовское княжество. В противостоянии и победе над этими двумя силами и закладывались основы для единения русских земель. Успешное же противостояние могло осуществлять только единое крупное государство.

Однако будь явление Московского государства на исторической арене результатом конкуренции князей, либо национальной борьбы за выживание, в любом случае мы констатируем факт его возникновения под влиянием именно властных, политических усилий. Хозяйственная, экономическая жизнь мало влияла на эти процессы.

Параллельно с объединением русских земель, созданием основы национального государства, шел процесс формирования русской государственной организации, основанной на жесткой централизации. Причем вектор ее развития также определялся особенностями и характером властных отношений, сложившихся именно в монгольских ханствах.

Вследствие политической зависимости русских земель от Золотой Орды объединительный процесс протекал в экстремальных условиях. И это накладывало существенный отпечаток на характер властных отношений в складывающемся российском государстве, Процесс присоединения других государств, «княжеств-земель» к Московскому княжеству чаще всего опирался на насилие и предполагал насильственный характер власти в государстве-объединителе.

В этот период внутри страны возрастает объем и авторитет княжеской власти, княжеский аппарат подминает под себя институты народного самоуправления, и вече – древнейший орган народовластия постепенно исчезает из практики на всей территории исторического ядра будущего российского государства37.

В период татаро-монгольского ига были уничтожены городские вольности и привилегии. Отток денег в Золотую Орду препятствовал появлению «третьего сословия», опоры городской самостоятельности в странах Западной Европы.

Феодалы присоединенных территорий становились слугами Московского правителя. И если последний в отношении с собственными боярами по традиции мог сохранять какие-то договорные обязательства, идущие еще от вассальных отношений, то по отношению к господствующему классу присоединенных земель он был только господином для своих подданных. Таким образом, вследствие целого ряда исторических причин в становлении государственности Московского царства преобладают элементы восточной цивилизации. Отношения вассалитета между великим князем и удельными князьями, утвердившиеся в Киевской Руси до татаро-монгольского ига, уступают отношениям подданничества.

Уже во времена правления Ивана III в русском государстве складывается система авторитарной власти, имевшая значительные элементы восточных деспотий. «Государь всея Руси» обладал объемом власти и авторитетом, неизмеримо большим, чем у европейских монархов. Все население страны – от высшего боярства до последнего смерда – были подданными царя, его холопами.

По мнению многих историков отношения подданства ввела в закон Белозерская уставная грамота 1488 года. По этой грамоте все сословия были уравнены перед лицом государственной власти. Широкое распространение в нашей исторической науке получила точка зрения, что в это время между князем и всеми слоями общества, включая и высшие, устанавливались четкие служебно-подданнические отношения. В их основе лежали не договорные отношения, характерные для стран Западной Европы и фиксировавшие как обязанности, так и права и даже привилегии тех или иных социальных групп, а жесткое подчинение и покорность воле великого князя. Прекращаются отъезды бояр от князя. Утверждается форма обращения бояр и князей к государю: «Я есмь холоп твой», – немыслимая для отношений между сюзереном и вассалом. Посол Германской империи Сигизмунд Герберштейн в начале XVI в. отмечал: «На Руси все они называют себя холопами, т. е. рабами государя… Этот народ находит больше удовольствие в рабстве, чем в свободе»38.

Экономической основой подданнических отношений становится преобладание государственной собственности на землю. В России, отмечал В.О. Ключевский, царь являлся своего рода вотчинником. Вся страна для него – это собственность, с которой он действует как полноправный хозяин. Количество князей, бояр и других вотчинников постоянно сокращалось. Иван IV свел их удельный вес в экономических взаимоотношениях в стране до минимума.

Помимо государственной собственности в Московском царстве была довольно широко распространена корпоративная собственность церкви и монастырей. Коллективной собственностью на землю и угодья обладали свободные крестьяне-общинники (черносошные). Таким образом, в русском государстве практически отсутствовал институт частной собственности, который в Западной Европе послужил основой принципа разделения властей, создания Системы парламентаризма.

Основанные на защите и доверии взаимные отношения между властителем и вассалом, при которых властитель предоставлял защиту, а вассал обещал хранить верность, противоречили духу московского самодержавия. Московские князь и царь, хотя и требовали подчинения и клятвы в верности, но сами если и давали, то были вольны отказаться от них. Принцип взаимности, включавший в себя на Западе также и право сопротивления, не согласовывался с московским самодержавием, по представлениям которого господство исходило лишь из одного центра, поэтому и могущественные бояре оставались «холопами».

Самодержавие не терпело никакой самоорганизации аристократии на основании собственного права, не допускало и автономии городов. О правовой и политической самостоятельности городов по отношению к князю в Московском государстве не могло быть и речи, но именно она и была в старой Европе предпосылкой цивилизаторских и культурных достижений. Изначальные попытки собственного, особого развития городов были задушены Иваном III, когда он заставил Великий Новгород «бить челом своему господину, великому князю». Победитель выселил из Новгорода всех крупнейших землевладельцев.

Московское царство сформировалось как наследственное, родовое государство, как подобие громадного княжеского двора и хозяйства, в котором лишь один собственник: самодержец. В принципе, не было никакого отличия между владениями государя, государства и подданных. Собственность и власть в Московском государстве не были отделены друг от друга. Разделение публичной и частной сферы, публичного и частного права, произошедшее в старой Европе под влиянием римского права, было не известно в России вплоть до XVIII века.

В период позднего средневековья, когда в Европе пробила себе дорогу собственность на землю, московский великий князь, наоборот, упразднил вотчинное землевладение бояр и поставил владение землей в зависимость от служения государю. Лишь в 1762 году дворянство было освобождено от обязательной государственной службы, и впервые в 1785 году жалованной грамотой императрицы дворянству была предоставлена гарантия собственностина земельные владения.

Кроме того, государь был и крупнейшим предпринимателем. В XVI и XVII веках цари обладали почти полной монополией в оптовой торговле, в мануфактурном производстве и в горнодобывающей промышленности. Экономика значительно позже и в значительно меньшей степени, чем в старой Европе, освободилась от протекции государства.

Фактически русский царь перенял власть монгольского хана над русским улусом. Свержение татарского ига свелось к замене татарского хана православным царем и к переселению ханской ставки в Москву. Даже персонально значительный процент бояр и других служилых людей московского царя составляли представители татарской знати. Русская государственность в одном из своих истоков произошла из татарской, и вряд ли правы те историки, которые закрывают глаза на это обстоятельство или стараются преуменьшить его значение.

Кстати, это обстоятельство было куда понятнее российским историкам дореволюционной школы. У С.М. Соловьева можно найти интересное наблюдение, которое позволяет понять характер отношения первых московских государей к прямым наследникам монголо-татарского величия, и насколько им важно было позиционировать себя именно по отношению к ханской власти, которая им казалась куда более значительной, чем власть любого другого монарха.

Отмечая, что самый большой почет в формах дипломатических сношений при Иване III оказывался хану крымскому, Соловьев пишет: «здесь действовало кроме сознания пользы крымского союза еще предание о прежних недавних отношениях к татарским ханам; предание это было так сильно, что вело к странности: не требуя равенства в сношениях с Менги-Гиреем, московский двор требовал полного равенства в сношениях с султаном турецким, которого Менгли-Гирей был подручником. Большим почетом пользовались в Москве послы императора германского, но с соблюдением равенства; почет им оказывался на том основании, что и нашим послам при дворе австрийском оказывались большие почести»39.

Русские цари были более склонны брать за образец именно ханскую власть и стремились либо сравняться с ней, либо перехватить. «Копирование» татарской государственности было тотальным. Появившиеся в русском языке со времен татарского ига термины, отражающие государственность вроде: деньга, алтын, казна, тамга (откуда: таможня), ям (откуда: ямская гоньба, ямщина, ямской и т. д.) – татарского происхождения. Это ясно указывает на то, что в таких важных функциях государства, как организация финансов и почтовых сообщений, татарское влияние было решающим.

Перехват государственной системы неизбежно вел и к перехвату системы отношений с населением страны, которое стало рассматриваться лишь как объект поборов для кормления власти и не более того. Русские самодержцы вели себя по отношению к своим подданным практически так же как и монголо-татарские князья по отношению к подвластным территориями.

По мнению М.Н. Покровского в основу московских податных порядков легла именно татарская финансовая организация, «стершая или, по крайней мере, закрывшая все предшествовавшие», т. е. порядки, возникшие в Киевской Руси и естественные для исконно русской организации.

Татары стали для нас и родоначальниками податной статистики. Они начали с того, что переписали все податное население, показав этим, что их интересовало не только то, сколько нужно взять дани, но и сколько ее можно взять.

Именно от татар пошло накладывание податных обязательств сразу на целую область, жители которой разверстывали податную тягу между собой как хотели и умели.

Именно татары сформировали начала крестьянского прикрепления к земле, не допуская перемещений, чтобы не спутать «числа». И эта крепость впоследствии свято береглась русскими князьями и легла в основу российской системы крепостного права.

Однако для московской власти признать открыто и недвусмысленно наследие моноголо-татарской государственной организации, значит предстать перед цивилизованным миром варваром. Для московского царя куда выгодней было представить происхождение своей власти не от пугающих Европу дикарей, а как Византийское наследие.

Поэтому предложенная в начале XVI века старцем Филофеем, иноком Спасо-Елизаровского монастыря формула «Москва – третий Рим» окажется весьма лепой нашим государям, как идеологическое оформление царских претензий на вхождение в «клуб» европейских государей при сохранении варварской сути своей власти «в домашнем обиходе».

И как показывает наша история, в дальнейшем этот прием напяливания кафтана европейского покроя на ханский халат при общении власти с западным миром, найдет довольно широкое применение.

Впрочем, складывающееся Московское государство неизбежно должно было нести на себе отпечаток дуализма. Ведь сам процесс его рождения был связан с одной стороны с наследованием системы аналогичной восточному деспотизму, с другой стороны с наследием реликтовых отношений, идущих еще от традиций первых русских княжеств, которые были близки к западной культуре политических отношений. И потому в Московской Руси в течение длительного времени функционировали такие органы общественного представительства как Боярская Дума, земское самоуправление и Земские соборы.

Боярская Дума как совещательный орган управления существовала еще в Киевской Руси. Тогда она не являлась частью государственного аппарата. С образованием единого централизованного государства Боярская Дума превращается в высший государственный орган страны. В состав Боярской Думы помимо государя входили бывшие удельные князья и их бояре. В ее руках практически сосредоточиваются наиболее важные властные функции. Боярская Дума является законодательным органом государства. Без ее «приговоров» законодательные акты не могли вступать в силу, а потому в политическом отношении она была приговорена к устранению, как институт, противоречащий новым политическим веяниям, идущим от татарского начала.

Правление Ивана IV

Особая роль в формировании самобытной государственности принадлежит первому царю земли русской Ивану IV, который, венчаясь на царство, собственно говоря, и «перехватил» окончательно власть монгольских ханов над русским улусом.

Однако самодержец восточного образца не мог бы стать таковым в земледельческой Руси, если бы он последовательно не разрушал институт частного землевладения. Именно земля, которая обеспечивала воспроизводство самой жизни, могла обеспечить его подданным независимость от царского благоволения. Поэтому частная земельная собственность, освященная старинной вотчинной традицией как институт несовместный с самодержавной властью, должна была либо исчезнуть из практики организации хозяйственной жизни страны либо трансформироваться в служебное владение.

Серьезный удар по частной собственности на землю был нанесен Иваном IV с помощью опричнины. И хотя новейшие исследования показывают, что ставшие опричными земли были заселены в основном либо служилыми людьми, либо другими верными слугами государя (западные земли), либо были черносошными, а не были изъяты у традиционных собственников – это не меняет дела по существу.

Иван Грозный, вводя опричнину, хотел недвусмысленно показать «кто в доме хозяин» и что само бытие русских элит находится в полной зависимости от его личного благоволения. По мере укрепления самодержавного начала земля в Московском государстве все более становилась государевой, собственность на землю бояр и князей все более приобретала черты условно-служебного владения.

Кстати историки отмечают примечательный факт: если при Иване III знатные люди подписывались обыкновенными именами, то при Иване IV уже и люди знатные в обращении к государю используют уменьшительную, уничижительную форму имени, которую ранее использовали только люди незнатного происхождения.

Опричнина позволяла Ивану IV решить и еще одну важнейшую задачу – смену родовых, традиционных элит на новые, обязанные своим положением только ему лично. Новой социальной опорой власти должно было стать служилое дворянство, однако эта задача не была выполнена до конца в силу многих обстоятельств. Серьезнейшие неудачи в Ливонской войне, хозяйственная разруха заставила царя пойти на попятный в своих замыслах.

Задуманное оказалось ему не по плечу, однако дело было не только в самой личности царя, это было еще и несвоевременным по объективным обстоятельствам. Слишком сильны были живые традиции исконного жизненного уклада и страна должна была пройти еще немало испытаний, чтобы этот уклад настолько пошатнулся, что не смог устоять бы перед напором реформатора.

Кроме того, в XVI в. среднее и мелкое дворянство еще не обладало ни моральными, ни политическими потенциями, ни достаточным образованием и влиянием, чтобы оттеснить боярскую аристократию и занять ее место. «Худородные» дворяне не смогли стать еще по настоящему прочной опорой самодержавной власти. Предпосылки к тому окончательно сформировались только при Петре I.

И все же в результате опричнины в России был создан прецедент абсолютизма, который пока был вынужден если не отступить, то, по крайней мере, умерить свои дерзновения. В том числе и по разрушению традиционных для Руси институтов государственной власти. Боярская дума сохранялась, но стала более управляемой, потому что была подорвана экономическая независимость бояр от власти царя.

В традиции нашей официальной историографии утвердилась трактовка противостояния Боярской думы и московских царей как борьба консервативного и реформаторского начала. Однако это было борьбой «старого» и «нового» лишь в том смысле, что в ней отражалось противоречие между древнерусской традицией («генетически» близкой европейской сословно-представительной государственной системе) и недавно пришедшей к нам с Востока организации государственной власти.

Как победитель в этой схватке, новая государственная идеология «задним числом» объявляет Думские начала архаическими и консервативными, мешающими национальному развитию. Хотя на самом деле, победа «прогрессивной» царской власти над «консервативной» Боярской думой при Петре I станет последним пунктом в нашей истории, после которого Москва окончательно отвернет от европейского пути общественно-политического развития и пойдет по дороге, ведущей страну к оформлению русского самобытного варианта восточной деспотии.

Действия Ивана IV, положившие начало политике опричнины (отъезд в Александровскую слобод, послание к митрополиту со списком «измен боярских» и грамота «ко всему православному христианству») внесли особое своеобразие в способы поддержания самодержавных начал в России. Иван Грозный создает систему отношений между царем народами и элитами, в которой последние всегда будут объявляться источниками бед и страданий народных, а потому и всегда будут царскими заложниками в народной стихии.

Эта система будет развиваться и совершенствоваться, дожив до наших дней. При этом всегда в обществе будет культивироваться презрение и недоверие к интеллектуальным, экономическим и политическим элитам, которые легко можно превратить в активное недовольство, а значит в орудие давления против посягнувших на самодержавное достоинство.

Именно благодаря этому приему Ивану Грозному удалось нанести существенный удар по противникам новой власти. Поставив московскую знать в положение, когда для нее стали одинаково гибельны и опала царя и гнев народа, Иван IV выговорил себе право казнить бояр без суда и следствия.

Последствия этого не заставили себя долго ждать – первые же дни опричнины Москва стала свидетелем кровавых казней. Казнили десятками, сотнями, целыми семьями и даже родами. Сопротивление самодержавным устремлениям было фактически приравнено к государственному преступлению и стало опасным для жизни. Удар по традиционным элитам был столь ощутим, что никакие последующие амнистии и частичный возврат родовых земель опальным князьям не могли в полной мере ликвидировать всех его последствий.

Разрушение княжеских уделов привело к тому, что в Московском государстве собственно не было наследственной аристократии, высшего сословия, были чины: бояре, дети боярские, окольничьи, думные дворяне, стольники и т. д.40 Вообще, это одна из важнейших особенностей русского уклада, позволяющая понять многое в судьбе нашей страны. Без высшего сословия, подобного тем, которые сформировались в Европе, с одной стороны, не было почвы для сословного представительства, а с другой – в формирующейся системе государственного управления все более явственно проявлялись чисто бюрократическая тенденция и начала основополагающей для русской государственности идеи «вертикали власти».

Здесь стоит отметить один примечательный эпизод истории властвования Ивана Грозного, который при всей его легендарности все же предельно точно отражал и главный изначальный принцип формирования кадровой составляющей государственно-бюрократической вертикали. Царь спрашивает совета у монаха Иосифо-Волоколамского монастыря Вассиана Топоркова: «Как я должен царствовать, чтобы вельмож своих держать в послушании?» Вассиан прошептал ему на ухо такой ответ: «Если хочешь быть самодержцем, не держи при себе ни одного советника, который был бы умнее тебя, потому что ты лучше всех; если так будешь поступать, то будешь тверд на царстве и все будешь иметь в руках своих. Если же будешь иметь при себе людей умнее себя, то по необходимости будешь послушен им» 41.

Даже если этот эпизод и вымышлен для усиления критики своего царственного оппонента князем Курбским, отъехавшим от государя в Литву, то сама установка, приписываемая Вассиану, вполне реальна. И мы не раз еще увидим ее реализацию в управленческой государственной практике и результат ее действия – циклическую деградацию качества государственного управления.

Примечательно, что в предании Вассиан шепчет на ухо царю свою установку, а не провозглашает ее открыто. В последствии и до сих пор мы всегда находим, что вслух она никогда не произносится, однако «шепоту» этому и сейчас внемлют начальники всех ступенек властной вертикали. И хотя вслух они заявляют о своей неукоснительной приверженности цивилизованным основам кадровой политики, то бишь, принципам подбора и расстановки кадров по профессиональным качествам, то на практике они в точности следуют, прежде всего, завету монаха Вассиана.

И еще об одном немаловажном для дальнейшей судьбы России обстоятельстве, связанном с правлением Ивана Грозного, нельзя забыть. Именно в его царствование произошло присоединение Казанского и Астраханского ханств. Причем русский царь, в общем-то, выступает не как их завоеватель, а собственно говоря опять же как наследник-узурпатор по праву наиболее сильного преемника рассыпавшейся на отдельные улусы ханской власти. Ведь после смерти Чингис-хана практика перехвата власти по праву сильнейшего стала для монголо-татар «обыденной» и привычной. Не случайно именно после Казани Иван IV получает реальные и формальные основания для своих претензий на царский титул.

Однако все же присоединение Казани и Астрахани имело для нас куда более значимые последствия. Находим у С.М. Соловьева: «Утверждение в устьях Волги открыло Московскому государству целый мир мелких владений в Прикавказье: князья их ссорились друг с другом, терпели от крымцев и потому, как скоро увидали у себя в соседстве могущественное государство, бросились к нему с просьбами о союзе, свободной торговле в Астрахани, некоторые – с предложением подданства и таким образом незаметно, волею-неволею затягивали Московское государство все далее и далее на восток, к Кавказу и за него»42.

Отмеченное Соловьевым явление в полной мере относится и к последствиям завоевания Казани – Россия все больше втягивалась в освоение восточных земель, все более ее захватывал азарт сравнительно легкой экспансии и новых возможностей прибрать к своим рукам новые владения. Экспансия эта всегда подавалась официальной историографией как несомненное благо, которое позволило создать великую российскую Империю, однако ж у нее была и оборотная, подлинно для нас роковая сторона, о которой мы скажем еще в свое время.

Подводя итоги нашего обзора эпохи Ивана Грозного, отметим, что уже при нем самодержавие, т. е. формирование сильного центра, стоящего над обществом и вне общества и политики и считающегося неприкосновенным, становится главной характерной особенностью политической культуры Московского государства.

При этом продолжает жить и заложенная еще призванием варягов традиция даже этнического отчуждения власти от подвластного общества. Иван Грозный, первый царь русский, иногда вел свое происхождение от герцогов баварских и в этом отношении примечателен приведенный Соловьевым следующий рассказ: «…однажды царь, отдавая золотых дел мастеру, англичанину, слитки золота для сделания из нее посуды, велел хорошенько смотреть за весом, прибавя: „Русские мои всегда воры“. Англичанин улыбнулся и, спрошенный о причине улыбки, отвечал: „Ваше величество забыли, что вы сами русский“. „Я не русский, – отвечал царь, – предки мои германцы“»43. В этом эпизоде мы видим отнюдь не подчеркивание своего «права по происхождению» от Рюриковичей, а именно проявление даже на уровне личного ощущения царя своей отчужденности от своих же подданных.

Такая над общественная и над политическая власть принципиально отличала Московскую Русь от соседей на Западе и Востоке, а также от Киевской Руси. Московское самодержавие возникло задолго до европейского абсолютизма, однако европейский абсолютизм в отличие от русского не только позже возник, но и оказался менее долговечен, так как противоречил сложившейся в европейских странах общественно-политической культуре и традиции. В России же, прошедшей через монголо-татарское иго самодержавие было не только своевременным, но и отвечающим в полной мере сформировавшейся во время ига ментальности общества.

Что создал гений Петра Великого?

Не смотря на крайнюю противоречивость оценок роли Петра I в нашей истории, его образ представляют перед нами все же, как образ великого реформатора, выведшего Россию на историческую арену в качестве Великой Державы. Он давно уже стал символом российской потенции к величию, а его энергия и организаторский гений – образцом для державных властителей.

Именно потому наша официальная государственная идеология всегда с пиететом относилась к Петру I и делала все для того, чтобы эта фигура стала ключевой в нашем национальном сознании.

Однако чем далее в историю простирается временной интервал, отстоящий от первого российского императора до наших дней, тем яснее видится действительная роль Петра Великого и все последствия для нашего «сегодня» его державного выбора в нашем «вчера». Так что же было создано гением Петра I?

События и обстоятельства, связанные с началом царствования Петра I благодаря широкой популяризации этого образа, достаточно хорошо известны не только специалистам историкам.

С одной стороны – детство будущего реформатора в обстоятельствах жестокой и кровавой борьбы за реальное властвование, страх перед враждебным, но весьма влиятельным окружением царской семьи, жесткое с ним противостояние.

С другой – яркие юношеские впечатления от посещений островка далеко ушедшей вперед цивилизации немецкой слободы Кукуй и путешествие в Европу, которые резко и привлекательно контрастировали с постылой и ассоциирующейся с личными врагами молодого Петра патриархальностью существовавшего в России уклада.

Именно это во многом и предопределило его устойчивое стремление к преобразованиям на европейский лад. Однако за образец с непосредственностью и пылом юношеского восприятия брался лишь внешний яркий и впечатляющий культурный «антураж» и технологический уклад европейской жизни, а не внутренняя суть западного общественно-политического устройства, которую понять можно было только искушенному и прозорливому политику.

«По-видимому, у Петра не было ни охоты, ни досуга всматриваться в политический и общественный порядок Западной Европы, в отношения и понятия людей западного мира, – отмечал историк В. Ключевский. – Попав в Западную Европу, он, прежде всего, забежал в мастерскую ее цивилизации и не хотел идти никуда дальше, по крайней мере оставался рассеянным, безучастным зрителем, когда ему показывали другие стороны западноевропейской жизни»44.

Стремление как можно быстрее сравняться с заграницей, взяв от нее инструментарий и атрибутику для преодоления унижающей отсталости, предопределяло выбранные Петром методы и направленность действий, наиболее эффективные и действенные именно в краткосрочной перспективе, но ни в коем случае не затрагивающие принципы русского государственного устройства.

Существовало и еще одно значительное обстоятельство, предопределившее метод и направленность преобразований, а следовательно и полученный результат. Достижение поставленных Петром целей было сопряжено с неизбежным военным столкновением (Турция, Швеция), поэтому практически все реформы державного устройства были продиктованы военной обстановкой и военными задачами и потому изначально должны были иметь милитаристскую «специализацию».

Кроме того, нельзя не учитывать, что государственные начала восточно-деспотического образца, сформированные еще Иваном III, Василием III и Иваном Грозным были во многом ослаблены в смутное время и не были восстановлены в полной мере при правлении Михаила Федоровича и отца Петра – Алексея Михайловича.

Важно заметить, что ни доброта и мягкость Михаила Федоровича, ни кроткий нрав Алексея Михайловича, вошедшего в нашу историю под прозвищем «Тишайший» никак не соответствовали сложившемуся уже отношению к власти, общественной политической культуре и самой государственной организации.

Отлученный от опыта самоуправления народ был отдан целиком и полностью в руки управляющего чина. При таком состоянии и утверждении в национальном сознании холопского духа, малейшее послабление со стороны самодержца вело к росту произвола со стороны любого, облеченного хотя бы малой толикой власти и вызывало неизбежные от этого бунты. Любопытно мнение одного голландца побывавшего в России в начале правления Михаила Федоровича Романова, приведенное историком Костомаровым: «Надеюсь, что Бог откроет глаза юному царю, как то было с прежним царем Иваном Васильевичем: ибо такой царь нужен России, иначе она пропадет; народ этот благоденствует только под дланью своего владыки и только в рабстве он богат и счастлив»45.

Это мнение интересно и тем, что холопское состояние как естественное для русского человека отмечается уже тогда.

Таковы были обстоятельства, в которых начала разворачиваться деятельная натура Петра. И требованиям обстоятельств и его неуемному стремлению в сжатые сроки достигнуть поставленные цели могла отвечать лишь система, построенная на следующих принципах:

Она должна быть жестко централизована и иметь четкую иерархическую структуру, исключающую свободную волю образующих ее элементов.

Ее деятельность должна быть всецело подчинена цели, определяемой центральным звеном системы.

Система должна носить тотальный характер, т. е. охватывать все функции, включая организацию частного быта и частной деятельности, идеологию и религию.

Система должна быть экономически автономной, минимально зависящей от внешней среды и обстоятельств и должна иметь возможность полностью контролировать экономику.

Именно эти принципы устройства государства были унаследованы нами от монголо-татарского владычества, но стали ослабевать после Ивана Грозного. И именно эти принципы были гениально последовательно и энергично восстановлены Петром, но уже в модернизированном виде, чтобы не бросалось в глаза новым партнерам России ее варварское существо ее политического устройства.

Покончив с боярством и автономностью церкви, искоренив представительские и земские самоуправленческие начала и создав сословие бюрократов, Петр I не загнал нас в европейство (что ему приписывают либо как заслугу, либо как отступление от самобытного пути развития), а вернул в классическую «азиатчину», восточную деспотию. Ее же, слегка перелицевав, мы выдаем теперь за платье чисто русского покроя, за свое национальное изобретение.

От Европы Петр Великий, увы, действительно взял только внешний антураж. Все же остальное и самое существенное, создающее политико-экономическую основу процветания нации (представительский парламентаризм, буржуазную организацию производства на основе частной собственности и т. д.) отшвырнул «за ненадобностью». Зато было укреплено все, что еще на более чем полтора столетия стало главным тормозом в нашем развитии – крепостничество, абсолютизм, чиновничью номенклатуру, определяющую роль государства в промышленном секторе экономики.

Табель о рангах, упорядочивающая взаимоотношения индивидуальных составляющих и системы в целом, Генеральный регламент, определявший порядок функционирования центральных учреждений (коллегий) и духовный регламент стали апофеозом воздвигаемой системы и завершали крутую заварку смеси восточной деспотии и новейших (с точки зрения XVIII века) формальных государственных управленческих институтов.

Такая система был эффективной и действенной для решения военных задач и мобилизации экономики. Однако она же и содержала в себе коренные пороки, превращающие ее в тупиковое направление в решении задач стратегического развития нации и обеспечения ее конкурентоспособности:

– к модернизации эту систему подталкивает только внешние вызовы;

– эта система самоконтролирующаяся, а потому в ней не заложен «иммунитет» общественного контроля, не позволяющий разрастись внутрисистемным язвам и порокам;

– эта система обречена на циклическое повторение деградации и распада управления46;

– коррупция является ее органическим системным элементом, так как именно бюрократия определяет правила игры для общества и его экономической инициативы, но при этом у общества практически нет никаких рычагов влияния, чтобы процедуры принятия решений шли более эффективней, кроме прямого материального стимулирования лиц, ответственных за эти решения.

Взятка – в некотором роде попытка живой системы (общества) наладить столь же живую и действенную связь с системой «мертвой», т. е. с склонным к окостенению государственно-административным аппаратом.

Стоит сказать, что кровавая, но совершенно безуспешная борьба Петра с казнокрадством и взяточничеством позволяет нам уже на основании даже его только опыта, вывести закономерность, которая может быть принята как универсальная и относящаяся к любому обществу и времени.

Уровень коррупции находится в прямой зависимости от уровня государственного вмешательства в гражданскую экономическую и политическую инициативу.

Коррупция всегда выступает в качестве «естественной» ренты государственной бюрократии. И естественного продукта бюрократического государства. Причем эманация государством коррупции носит отнюдь не мистический характер. Не стоит объяснять причины распространенности мздоимства также испорченностью нравов. Коррупция неизбежно возникает на стыке живой экономической инициативы и мертвого бюрократического аппарата.

Ключевым же пороком созданной Петром I системы, обрекающим ее на перспективную несостоятельность, является то, что она всегда подавляет инициативу в обществе, заменяя ее директивной активностью, но директивное развитие всегда менее конкурентоспособно в сравнении с развитием на основе свободной инициативы.

Логика петровских преобразований неизбежно вела к утверждению именно такой системы. А полученный им блестящий результат – рождение великой Империи – создавал иллюзию безусловной эффективности созданного государственно-политического устройства и потому потребности в каких либо существенных ее переустройствах не могло быть. По крайней мере, до того момента, когда системные пороки не проявятся настолько, что станут угрожать самому существованию системы.

Эволюция системы от Петра I до наших дней

Однако импульс, приданный России пинком державных петровских ботфорт, стал угасать уже во время первых его преемников. И даже не менее деятельная, чем Петр, Екатерина II, которая пыталась изменить наш государственный уклад сообразно идеям европейского Просвещения, добиться радикальных перемен так и не смогла. Ведь для этого нужно было провести в жизнь противоестественные для нашей системной организации преобразования, а Екатерина понимала, сколь роковые последствия могло это иметь для ее власти.

Как поняла вскоре она и то, что все ее либеральные начинания будь то попытка отмены крепостного права либо привлечение общественности к разработке законодательных актов в Уложенной комиссии, обречены на провал ибо совершенно не найдут отклика в русской душе, никак не понимавшей вольтерианство императрицы.

И все же Екатерине удалось посеять семена цивилизованной организации национальной жизнедеятельности, которые давали России шанс не отстать от прогресса навсегда. В 1775 был издан манифест, дозволявший свободное заведение любых промышленных предприятий, без чего не возможно было развитие рыночной организации национальной экономики. В 1785 Екатерина издала свои важнейшие законодательные акты – жалованные грамоты дворянству и городам. Была подготовлена и третья грамота – государственным крестьянам, но политические обстоятельства не позволили ввести ее в действие. Эти акты создавали предпосылки для формирования в России полноценных сословий западноевропейского типа, без чего естественно не могло быть и речи об оформлении сословных интересов и идеи сословного представительства, из которых, собственно говоря, и вырос западный парламентаризм и демократия.

Но после бесспорно для России «золотого века» Екатерины II, которая как могла, пыталась облагородить европейским духом наше варварство, и внедрить начала цивилизованного управления, мы стали все более отставать от динамичного Запада. И связано это было в первую очередь с тем, что наследники Екатерины вернули развитие национальной государственной организации в традиционное русло – укрепление бюрократических начал и подавление проявлений нерегламентированной гражданской инициативы.

Так продолжалось вплоть до правления Александра II, когда позорное поражение России в Крымской войне вскрыло столь вопиющую несостоятельность существовавших у нас государственных порядков, что встал вопрос о коренной их переделке на основе западных технологий общественного управления. Для России жизненно необходимо было создать условия для модернизации отношений общественного воспроизводства – отказ от крепостничества, развитие местного самоуправления, судебная реформа и т. д. Хотя конечно это было еще не радикальной заменой петровской системы, а лишь начало движения к тому.

Александр II в отличие от Петра действительно хотел нас привести к европейской цивилизации. Однако трагическая гибель царя реформатора поставила крест на продолжении его начинаний. При этом стоит заметить, что смерть эта была вполне закономерна. Россия попросту отторгала затеянное Александром, как будет она отторгать и все, что будут пытаться делать после него другие реформаторы, пытающиеся вывести Россию из перманентного ступора, вызванного восточно-деспотической системной организацией.

Реальный поворот в Европу не был нужен российскому правящему классу, так как радикально изменял традиционные механизмы получения им управленческой ренты.

«Европейство» не было нужно и народу, так как он не приучен был к самоуправлению и потому не умел им пользоваться и не понимал всей его выгоды.

Как ни парадоксально, но действительно радикальные реформы Александра не нужны были и даже самим революционерам, организовавшим его убийство. Ибо и эти «защитники» народа на самом деле были одержимы не народовластием, а идеей смены элит, патронирующих над обществом.

И все же именно после Александра II и реформ Петра Столыпина, продолживших радикальное переустройство самой экономической нашей основы, Россия стала развиваться столь стремительно, что уже в начале XX века начинает догонять мировых лидеров.

Известный в начале прошлого века французский экономический обозреватель Эдмон Тэри, получивший от министра земледелия Клементаля и министра общественных работ Жозефа Тьерри задание изучить результаты российской аграрной реформы, в предисловии к своей книге «Россия в 1914 году» отмечал: «… ни один из европейских народов не имел подобных результатов, и… повышение сельскохозяйственной продукции, – достигнутое без содействия дорогостоящей иностранной рабочей силы, как это имеет место в Аргентине, Бразилии, Соединенных штатах и Канаде, – не только удовлетворяет растущие потребности населения, численность которого увеличивается каждый год на 2,27 процента, причем оно питается лучше, чем в прошлом, так как его доходы выше, но и позволило России значительно расширить экспорт»47

Шанс окончательно преодолеть проклятие восточного наследия страна получила в феврале 1917 года с приходом к власти временного правительства. Однако этот шанс не мог быть реализован в принципе, так как парламентская республика была противна самим основам нашего мироустройства, была чужда народным представлениям о государственном устройстве и неизбежно порождала анархию.

На фоне неудач в первой мировой войне это ускоряло национальную катастрофу, и мы просто не успевали дожить в новом состоянии до поражения Германии в результате действий наших союзников.

Поэтому, собственно говоря, большевистский переворот октября 1917 года был только взрывной мутацией системной организации, заложенной еще Петром I. Мутацией, которая означала завершение еще одного цикла деградации и распада российской системы управления и обеспечила ее перерождение в новых исторических условиях.

В советское время в наше общественное сознание жестко внедрялась догма, согласно которой события октября 1917 года трактовались как Великая Октябрьская социалистическая революция, утвердившая в нашей стране народовластие. В период перестройки к этой догме добавилось утверждение, что при Сталине власть была захвачена партийной бюрократией, произошло перерождение строя и установление диктатуры вождя, опиравшегося на мощный партийный и репрессивный аппарат.

Однако после окончательного разрушения монополии КПСС, в том числе и на социальную истину в последней инстанции, после того как в общественный оборот попали ранее неизвестные факты этого периода нашей истории, мы все больше стали осознавать, что в октябре 1917 года в стране был совершен именно переворот. Переворот, совершенный профессиональными революционерами, объединенными в достаточно хорошо структурированные, а главное готовые на действие, организации. Причем переворот, практически с самого начала нацеленный на то, чтобы привести к власти не народ как таковой, а его «передовую» часть, одержимую идеей вести за собой массы к светлому коммунистическому будущему.

Народ с самого начала выступал как революционная масса, а потому для приведения ее в движение требовалась особая организация профессиональных вождиков и вождей разного ранга. И эта организация неизбежно с самого начала своего существования и в силу вполне конкретных революционных обстоятельств стала строиться как военно-бюрократическая.

Все что делали большевики по организации «нового» государственного управления роковым образом лишь продолжало петровскую линию.

Октябрьский переворот привел не просто к восстановлению заложенных Петром системных принципов, но он создал условия для логического завершения их эволюции к абсолютной диктатуре госаппарата, бюрократии. При этом ликвидация царской семьи, как пресечение возможности восстановления наследуемого самодержавия была столь же логическим завершением системной самоорганизации: «геометрическая» вершина пирамиды должна возводиться самой системой, а не быть наследственной. И тот факт, что октябрь 1917 года привел к полной смене правящих элит, ничего не значил в плане сохранения самой системы – большевистская, а потом сталинская диктатура не только стопроцентно воспроизвела все ее принципиальные основы, но и довела их до «блистательного» совершенства.

И все же утверждение Советского строя было действительно революционным. Прежде всего, происходит кардинальная смена элит. Теперь сама страна становится безраздельной коллективной собственностью бюрократии, а государство становится механизмом для удержания этой собственности от посягательства, как со стороны общества, так и со стороны внешних конкурентов, которые одинаково опасны для системы. При этом собственность является производным от власти, а не власть от собственности.

Впрочем, в последнее время становится все более популярной точка зрения, которую наиболее четко и логично изложил в своей последней книге выдающийся русский философ и социолог Александр Зиновьев. В его рассуждениях идея существования в ранний период советской истории реального народовластия приобретает существенную трансформацию. Вот что он пишет:

«Сталинский период был периодом подлинного народовластия, был вершиной народовластия. Если вы не поймете эту фундаментальную истину, вы ничего не поймете в этой эпохе… Сталинский террор, массовые репрессии и все такое прочее – это суть именно признаки народовластия». И далее: «Сталинская власть была народовластием прежде всего в том смысле, что это была не профессиональная, а дилетантская власть. Подавляющее большинство постов в ней с самого низа до самого верха заняли выходцы из низших слоев населения и люди, никогда ране не помышлявшие о том, чтобы кем-то управлять».

Сообразно логике Александра Зиновьева это сталинское народовластие закончилось, когда партийно-государственная власть «приобрела более или мене приличный вид». При этом Зиновьев делает важное замечание: «взяв власть в свои руки, народ сам оказался в тенетах своего собственного народовластия. Ощутив на своей шкуре все его реальные ужасы, народ отрекся от него также добровольно, как и ухватился добровольно за нее ранее. Основу безудержной тирании образует ничем не ограниченная свобода!» 48

Однако на самом деле Александр Зиновьев прав лишь в той части, когда он говорит о дилетантизме новой власти. Что же касается того, что «народ взял власть в свои руки», то это далеко было не так. Народ как таковой никогда не стремился управлять собой. Даже так усиленно воспеваемый официальной идеологией общинный характер русского мироустройства проявлялся отнюдь не в самоуправлении, а в большей мере и чаще всего в круговой поруке, коллективной ответственности и подавлении инициатив, угрожающих устоявшемуся укладу.

Надо понимать, что реальное народовластие, т. е. демократия, предполагает народ как источник власти, его участие в реальном формировании властных структур и наличии у народа системы жесткого контроля над выборной властью. Но этого в русской традиции как раз никогда и не было. Зато было наследие монголо-татар, традиция деспотической вертикали власти.

А потому после того, как большевицкие лидеры узурпировали власть, они, создавая свою систему государственного управления, были вынуждены насильственно втягивать в нее народ. У большевиков попросту не было готовых управленческих кадров и они не могли использовать прежний аппарат. Новые кадры для управления массами рекрутировались вышестоящими вождями из самих же масс, как это делал в свое время тот же Петр I, не имевший возможности опереться на старые «кадры», и потому активно набиравший их из народа.

И этой логике отнюдь не противоречит, например, то обстоятельство, что некоторые вожди выдвигались «сами по себе», так сказать из глубин народной массы как это случилось с легендарным комдивом Василием Чапаевым, батькой Махно и тысячами других «самовыдвиженцев». Это было неизбежно в условиях, когда новая система возводилась практически с нуля и весьма спешно. Организация этой системы «сверху» просто не поспевала за потребностями в управлении, а «снизу» при общем народном равнодушии к управлению всегда находились те, в ком на генном уровне было заложено стремление к доминированию и кто стремился навстречу к власти, которую русские люди просто не могли себе представить иначе как произвол.

Все эти люди, сталкиваясь со встречным потоком властного строительства, или интегрировались в создаваемую систему или уничтожились как анархические элементы, если не подчинялись общей практике установления вертикальной иерархии именно «сверху», а не в результате свободной конкуренции управленческих способностей претендентов на участие в отправлении власти.

Поэтому назвать сталинскую эпоху эпохой реального народовластия можно только в том смысле, что сталинизм был абсолютно адекватен не только русской ментальности, но и нравственному, культурному и интеллектуальному уровню русского народа в то время. При этом спешно рекрутированная сталинская элита обладала культурой элиты «в перовом поколении» еще не отличающейся ничем от управляемой массы и не являющей собой особый именно культурный слой нации.

Однако стоит отметить, что доведение большевиками до логического конца петровских преобразований, создание «идеально-образцового» бюрократического государства предполагало и то роковое обстоятельство, что эта власть получала наследуемый врожденный системный порок, неизбежно обрекающий ее на скорое вырождение.

В «чистой» властной вертикали, освобожденной от компенсирующего влияния всех чужеродных системе элементов в виде свободного предпринимательства либо начал гражданского самоуправления, вновь и сравнительно быстро по историческим меркам, стала проявляться тенденция к деградации. А потому если от петровского времени до реформ Александра II прошло около 150 лет, то от большевистского переворота до краха СССР – всего лишь 70. Однако предпринятая в конце 80-х начале 90-х годов прошлого столетия попытка утвердить в стране демократические принципы государствования опять же пошла столь хаотично, бессистемно и с нарастающими тенденциями распада, что это вновь вызвало к жизни потребность в системе, отвечающей логике развития событий и сложившейся ментальности, т. е. антикризисной системе бюрократического единовластия.

И совсем не случайно президентом именно в этот критический момент стал человек КГБ – ФСБ, как представитель наиболее устойчивой, эффективной и сохранившей влияние структуры прежней системы. Именно эта силовая структура обеспечила преемственность «лучших» системных традиций в послеперестроечной России.

Однако главная проблема воссозданной у нас системы заключается в том, что в ней заложен уже упоминавшийся нами механизм кадрового отбора, который и ведет к неизбежной деградации качества управления.

В 1987 году публикация статьи Гавриила Попова «С точки зрения экономиста» (о романе Александра Бека «Новое назначение»49) стала для многих советских людей настоящим откровением, раскрывшим механизм эволюции административной системы, сложившейся в СССР. И хотя речь шла о сталинской эпохе, основные и принципиальные элементы этой системы определяли существо советского режима на все время его существования и успешно воссозданы в путинской вертикали власти.

Как писал Попов: «В основе этой системы – централизация решений и пунктуальное, неукоснительное, беззаветное исполнение директив Верха и особенно лично Сталина – Хозяина». Но почему же эволюция этой системы неизбежно сопряжена с деградацией качества управления? Гавриил Попов объясняет это так: «…самая сложная проблема Административной системы – поиск кандидатов на вакансии, проблема выдвижения кадров…первый же цикл кадровых перемен в Системе учитывает не только дело, но и личную исполнительность, преданность, покладистость».

В Административной системе фактор личной преданности, как и фактор личной ненависти, действует в полной мере. Если все зависит от Верха, то нельзя не упускать ни малейшей возможности укрепить свое положение. Наверху также надо полностью контролировать подчиненную себе часть системы.

В итоге эта Система не может воспроизводить нужных себе руководителей. Она обречена на то, чтобы каждое новое назначение было хоть на вершок, но хуже предыдущего решения.

В этой системе найти нужные кадры все труднее и труднее.

Надо выбирать среди кадров самой системы. А они в соответствии логикой годами приучали себя не лезть в дела Верха, делать что приказано. Чем идеальнее они были на своих местах, тем менее пригодны они для более высокого поста.

Ну как тут не вспомнить наказ Васина Топоркова, данный шепотом еще Ивану Грозному. И судя по всему, шепоту тому внимают по сей час. Для любого, кто хоть мало-мальски обращает внимание на эволюцию функционеров нынешнего режима (не важно, в президентской администрации ли, в губернаторской среде, или среди лидеров пропрезидентских партий), фактор возрастания личной преданности Президенту вполне очевиден.

И хотя во всех руководствах по менеджменту, которые усердно изучают наши управленцы в академиях государственного управления, такие деловые качества как профессионализм, «вкус» к инициативам, способность гибко реагировать на изменение ситуации, ответственность, называются в числе важнейших при отборе и расстановке кадров, на деле внутренняя логика системы вносит в эти приоритеты существенные поправки.

Все «умные» установки, которыми в теории должны руководствоваться вышестоящие чиновники, отступают перед животным инстинктом выживания в условиях вертикали власти.

При жесткой централизации управления всякий руководитель заинтересован в том, чтобы иметь в своем подчинении, прежде всего исполнительного и преданного человека. Привлечение инициативного работника, который своими деловыми качествами превосходит руководителя и тем более генерирует более продуктивные идеи, создает угрозу руководителю, порождает «управленческие завихрения», ставящие под сомнение качества вышестоящего начальника.

Таких людей либо научат правилам «хорошего тона» либо избавятся от них. Отсюда качество управления ухудшается с каждым циклом продвижения вверх. При этом идет селекция личностных характеристик, в результате которой по ступеням пирамиды поднимаются преимущественно те, чьи деловые качества заведомо хуже, чем у вышестоящего начальника.

Как результат – ниже самой вершины административной вертикали можно найти лишь опытных исполнителей, не способных ни стратегически мыслить, ни проявлять инициативу, ни гибко реагировать на изменения. Главное в чем они преуспевают – воспроизводство сложившихся отношений и методов. В конечном счете, это и ведет к деградации всей системы на очередном цикле.

Эту закономерность в развитии советской государственной системы подтверждает и Александр Зиновьев, который определял ее как «всеобщая организация населения страны в систему отношений начальствования и подчинения – отношений субординации»50.

Зиновьев отмечает, что в этой системе начальство стремится свести к минимуму риск и ответственность и «это лежит в основе сильнейшей тенденции к безответственности за ход дел, к уклонению от риска, к безынициативности». Кроме того, в такой организации действуют законы, противоположные стимулирующим законам конкуренции – законы превентации (препятствования)51.

Административная система, о которой писал Гавриил Попов (или реальный коммунизм в определении Зиновьева), сложилась в конце 20-х, начале 30-х годов и просуществовала вплоть до 90-х годов XX века, пока системный кризис не привел советскую империю к естественному развалу. Сегодня, в условиях коммуникативной революции, социально-экономические и политические процессы развиваются намного быстрее.

Усиливается воздействие внешних факторов и глобальных геополитических сдвижек. Поэтому стоит ожидать, что и деградация нашей системы будет проходить более быстрыми темпами, а потому и позитивный импульс Путина вряд ли сохранится уже при первых его преемниках.

Ускорит процесс деградации системы и еще одно немаловажное обстоятельство, которое также нашло отражение в статье Попова. Привожу строки, характеризующие главного героя романа Бека.

«Онисимов годами носил залоснившиеся до блеска темные в полоску брюки и столь же вытертый пиджак. Еще будучи начальником главка, затем и министром, он ненавидел всякие надбавки к зарплате. Не допускал ни для себя, ни для своего аппарата никаких добавочных вознаграждений».

Безусловно, такой стиль поведения не мог не повышать степень доверия к системе. По крайней мере, это создавало впечатление, что аппарат АС работал на общее благо без своекорыстия, и создавало иллюзию общей приверженности к популярной в народе идее уравнительности.

Увы, сегодня система не утруждает себя созданием даже видимости осуждения своекорыстия на поприще служения Отечеству. То, что было «прилично» номенклатурному работнику тех лет – скромность, непритязательность, не выпячивание получаемых материальных благ, – уже далеко не те добродетели для человека во власти, которых требуют от него новые правила приличия.

Сегодня статус во власти обозначается престижными машинами, особняками в престижных районах, отдыхом и лечением за границей, обучением детей в престижных учебных заведениях Запада. Этого уже не стесняются, наоборот материальная сторона принадлежности к политическим элитам подчеркивается и соперничает с бизнесом.

Мало того, номенклатурный госчиновник сегодня всеми силами стремится связать себя с бизнесом через родственников или доверенных лиц, сам участвует в советах директоров крупных компаний, является держателем крупных пакетов акций.

Как следствие – стремительное нарастание недоверия к государственному аппарату и местной власти, которые столь же стремительно теряют моральные основания для лояльного к ним отношения.

Это еще более усугубляет системные пороки нашей государственной организации и делает ее с одной стороны весьма неустойчивой, с другой – усиливает потребность в чисто силовых методах поддержания властной вертикали.

О военной истории России

Разговор о предпосылках, предопределивших особенности нашего национального бытования был бы далеко не полным, если бы мы обошли вниманием тему военной истории нашей страны. Тем более что она – давно уже предмет ожесточенных политических споров и полярных оценок. С одной стороны «Воинская слава Руси, вынужденной постоянно защищаться и быть щитом Запада от экспансии Востока», с другой – «Природная агрессивность России, которая на протяжении всей своей истории была источником проблем для соседей». К тому же, пожалуй, нет темы в нашей историографии и более мифологизированной.

Поэтому мы все более ощущаем потребность утвердить в национальном сознании трезвый подход к своей военной истории, который бы в равной степени дал возможность избавиться как от иллюзий, мешающих адекватной самооценке, так и от комплекса своей «природной» вины.

Сама логика возникновения и развития Московского централизованного государства вела Россию к неизбежным столкновениям.

На севере – со шведами, претендующими, как и мы, на финские земли и Карелию.

На западе и юго-западе – с Литвой, которая также претендовала на наследие Киевской Руси.

На востоке – с осколками Золотой орды.

На юге – опять же с осколками орды и с Турцией.

Как оценить характер этих войн? Прежде всего, надо учитывать неизбежный оценочный релятивизм, связанный с различиями в системах ценностей, характерных для того времени и современной эпохи. Поэтому их оценка по принципу «справедливая – не справедливая» явно не продуктивна, тем более в системе отношений того времени, когда отношения между этносами и их политическими союзами еще находились вне моральной сферы, позволяющей разграничить естественное, инстинктивное движение народа к самоутверждению и моральную оценку его действий в этом движении.

Еще более бессмысленно оценивать эти войны с позиций «полезности» и «не полезности». В этом случае возникает вопрос: полезности кому? Если конкретному правителю и господствующей элите, то, безусловно, полезным будет всякий результат, соответствующий их целям, которые далеко не всегда определяются как «достижение блага для своих подданных».

Что же касается общества в целом, то ответ на этот вопрос становится весьма проблематичным. Скажем применительно к новгородцам, поставленным перед непростой дилеммой, какой выбор был более «полезным»: перейти в подданство Литвы, чтобы сохранить начала гражданского самоуправления или прикрепиться к Москве, подчинившись ее стремлению установить жесткую централизацию власти? Чаще всего мы отвечаем на этот вопрос с конфессиональной точки зрения – с Литвой шла угроза православию, а потому переход к Москве трактуется не только как само собой разумеющееся, но и Богоугодное дело.

Однако ж, если не касаться теологических споров, то задайся мы вопросом, что больше в плане безопасности, благополучия и пр. естественных общественных благ добился Запад и что православная Россия, ответ будет явно не в нашу пользу.

Один из наиболее весомых аргументов заключается в том, что неблагоприятный для нас исход спора с Польшей и Литвой за контроль над территорией мог привести к утрате этно-культурной общности зарождающейся русской нации. Но историческая практика показывает, что в условиях жесткого религиозного и этнического давления сопротивляемость и стремление сохранить свою идентичность только возрастает. Это наглядно демонстрирует история многих балканских и кавказских народов, которые даже в условиях утраты своей государственности, находясь под жестким религиозным прессингом, продемонстрировали жизнестойкость и сохранили самоидентификацию.

Кстати, об отношении народа к территориальным спорам московских литовских и польских князей и государей мы знаем в основном из церковных источников и от церковных авторов, которые были заинтересованы представить любое «ускользание» от православного влияния погибельным. Светское же восприятие происходящего было куда более прагматичным и не носило столь апокалипсический характер.

Не может быть бесспорной и оценка, исходящая из потребностей сохранения жизненного пространства. Мы знаем массу малых народов (не только на Кавказе, но и в Европе) которые сохранили свою идентичность и поддерживают ее с древности до нынешних дней, не смотря на то, что они реализовались на компактной территории.

На самом деле жизненность (с т.з. сохранения этно-культурной идентичности) пространства нации в начале процесса ее формирования определяется не размером, а некими естественными границами безопасности. Т. е. всякая этно-культурная общность в период ее становления «инстинктивно» стремится занять территорию, у которой есть естественные границы безопасности (река, море, горная гряда, ущелье, пустыня и т. д.).

В этом смысле Московская Русь была обречена на экспансию, так как ее значимыми естественными защитными рубежам были: на севере – Баренцево и Белое моря; на востоке – Волга и Уральские горы; на западе – Балтийское море и система рек, текущих с севера на юг; на юге – Черное, Азовское и Каспийское море, Кавказский хребет.

Однако именно в этом ареале находилось жизненное пространство и многих других народов, что обуславливало неизбежность столкновения. Т. е. активность Москвы по расширению своих границ до естественных преград может быть объяснена, но оправдывает ли это ее как-то иначе, кроме как с позиций силы, которая «права» потому, что она – сила?

Поэтому в целом, войны, которые вела Москва от начала своего возвышения и вплоть до 1612 года, скорее можно отнести к разряду «инстинктивных», т. е. связанных с естественным стремлением этноса, находящегося в фазе активного формирования, к доминированию на территории своего жизненного пространства.

Любопытно отметить, что в этот период количество войн, военных походов и столкновений, которые можно отнести к экспансионистским и противостоящим агрессии, равно: примерно 27 на 2752.

Иное дело если мы пытаемся оценить действия уже реализовавшегося субъекта международных отношений, когда вопрос быть или не быть русской государственности был решен окончательно, т. е. с завершением смутного времени и изгнанием интервентов в начале XVII века.

О чем же свидетельствует статистика войн Русского государства после 1612 года?

Войн, вооруженных столкновений, которые мы вели для отражения агрессии – 11. Войн экспансионистского характера – уже 33. Войн, связанных с попытками освободиться от подконтрольности России, – 3 (подавление восстаний в Польше). Еще 9 войн мы вели в связи с выполнением обязательств перед союзниками, в том числе подавление восстания в Венгрии в 1849 г., войны с Францией, которые, в конечном счете, привели к столкновению в 1812 году, бессмысленная война в Пруссии 1757–1760 годов.

Оценивая характер своих войн, мы часто используем универсальную формулу-объяснение: они велись в наших национальных интересах. Однако как быть с оценкой, если походы на Восток, которые должны были обернуться прирастанием богатств России, явно не пошли впрок в смысле народного процветания? Разве что стали экономической основой поддержания господства госбюрократии, за великодержавные устремления которой народу приходится расплачиваться жертвами и страданием, великодушно объявляемыми властью «во имя Отечества». Об этом более подробно поговорим в следующей главе.

Впрочем, речь естественно идет не только о восточной политике. Надо признать простой и жесткий факт: даже обе наши Отечественные войны стали прямым следствием политики наших национальных властвующих элит. Именно политики, а не каких либо частных ошибок или неспровоцированной вражеской агрессии.

Об этом явственно говорит фактический и логический анализ развития событий, повлекших за сбой трагедию дважды с большой кровью отвоеванной страны.

Официальная историография 1812, на которой воспитаны многие поколения россиян, особо подчеркивают ее справедливый, героический характер, «стыдливо» умалчивая, в результате чего мы вынуждены были столкнуться с Наполеоном на своей территории.

Очевидно, что российский народ мужественно вел священную войну, защищая само свое бытие и совершая при этом подвиги. Но как оказался он втянутым в эту борьбу?

Начнем с того, что обеим Отечественным войнам предшествовали договоры (Тильзитский мирный договор 1807 года, секретная Эрфуртская конвенция 1808 года и Пакт Молотова – Риббентропа 1939 года), которые имели секретные положения, подразумевающие раздел сфер влияния в Европе и фактическую ликвидацию Польши как самостоятельного государства.

Но так же как императоры Наполеон и Александр I, так и в последствии Сталин и Гитлер, подписывая договора, в общем-то не верили в их исполнение в той части, которая подразумевала мирную перспективу дальнейших отношений. Логика экспансионистских устремлений обеих сторон неизбежно вела к столкновению.

И не стоит при этом представлять агрессивными только планы Наполеона и Гитлера. Россия (вернее, ее правители) с грезами о Константинополе и проливах, а затем о мировой коммунистической системе также была далеко не безгрешна.

И если уж говорить о войне 1812 года, то не стоит забывать, что прежде чем Наполеон принял роковое решение, Россия со своими войсками поучаствовала в 4 антифранцузских коалициях. Не изменили принципиально ситуации и Тильзитский мир и Эрфуртское соглашение. Они фиксировали лишь вынужденное перемирие между властителями, которые продолжали свою игру, не очень-то утруждая себя соблюдением договоренностей. Собственно говоря, накануне лета 1812 года оба императора шли навстречу друг другу не с миром, но с мечом.

Ситуация в общем-то повторилась и в 1941 году, когда раздел Гитлером и Сталиным сопредельных территорий привел двух агрессоров к непосредственному соприкосновению, неизбежно превратившемуся в столкновение.

Поэтому, оценивая характер войн 1812 года и 1941 – 45 годов, надо понимать, что они возникли как логическое и неизбежное следствие экспансионистской политики правящих элит России и стали Отечественными только в результате провала имперских устремлений, за которые вынужден был отвечать уже не правитель, а сам народ своей собственной кровью.

И что же, в конечном счете, мы получили в результате столь тяжко давшихся нам экспансионистских устремлений, которые, как мы видим, явственно прослеживаются на протяжении всей нашей истории от рождения Московского государства до начала разложения Советской империи?

Роковая территория

Я уже отмечал, что для моего поколения, которое сформировалось еще в советское время, пережило перестройку, распад СССР и рождение новой России, один из самых горьких вопросов – как получилось, что нынешнее состояние нашей страны (как впрочем, и на протяжении почти всей нашей истории) столь унизительно и стыдно несообразно ее могучему потенциалу?

Ответ на этот вопрос заключается отнюдь не в том, чем так долго была забита голова российского обывателя: что наша страна, дескать, пережила немало нашествий врагов-супостатов, что беды наши от происков «злокозненных» евреев, кавказцев и пр. или в суровых климатических условиях.

В той же благополучной Европе немало народов пережило не меньшее число нашествий и разрушений, евреев и своих горячих «кавказцев» там не меньше чем у нас, а природно-климатические условия явно более благополучной, чем мы Скандинавии, не лучше условий средней полосы России.

Расхожие у нас объяснения хронических бед наших с таким же успехом можно было отнести к любому другому народу, однако у них эти обстоятельства все же не получили столь роковых как у нас последствий.

И лишь об одном факторе, действительно отличающем условия нашего бытования от других народов и на самом деле во многом определившем нашу многострадальную судьбу, официальная российская державная идеология предпочитает не распространяться. Ибо это для нас «священная корова» и предмет национального комплекса – территория.

Справедливости ради надо сказать, что многие народы, как и мы в начале своей истории, сталкивались с общими проблемами, связанными с разобщенностью и межплеменной враждой. Однако в их и наших обстоятельствах, все же было нечто принципиально отличное, что позволило им быстрее нас научиться самоорганизации и наладить свое общежитие в широком смысле этого слова, как общее житие. И этим «нечто» была не Богоизбранность, не расовое превосходство, а опять же именно территория.

Европейским народам, которые налаживали свое хозяйство в условиях густонаселенности вольно или невольно приходилось учиться уживаться друг с другом. Кроме того, территориальная ограниченность и постоянно возрастающая ценность земли неизбежно обращали европейцев к интенсификации своей экономики.

Другое дело у нас. Изначально становление восточных славянских народов шло на территории, характеристика которой, по крайней мере, двумя главными пунктами принципиально отличалась от того, что досталось народам Центральной и Западной Европы.

Первое отличие заключалось в том, что в эпоху великого движения и становления молодых этносов в обширном регионе между Старой Европой и Азией, доставшаяся нашим предкам территория была непривлекательной для их более развитых соседей, а также для разных «пришлых» народов, которые бурным потоком устремлялись к перемене свой судьбы.

– Эта территория была более суровой по климату, чем та, в которой привыкли они обретаться.

– Эта территория, лесистая и болотистая была труднодоступна и, в общем-то, не подходила к хозяйственному укладу тех народов, которые были главной пружиной переселенческого толчка в 4–5 веке нашей эры.

– Племена, населявшие эту территорию, в те времена еще не обладали тем, что представляло бы существенную ценность для других народов. Проще говоря, они были бедны настолько, что не представляли особого интереса для других.

Вследствие этого изначальная наша территория в меньшей степени, чем это было в Европе (проходной двор!) была подвержена различного рода пришествиям, прошествиям и нашествиям других народов, вернее сказать, они проходили более «по касательной» к нам.

В традиции нашей историографии сие обстоятельство принято воспринимать как благо и предмет национальной нашей гордости. Дескать, благодаря этому обстоятельству мы сохранили свою самобытность, а это почему-то «a priori» каждый должен считать главным залогом своей счастливой жизни.

Однако трезвый подход дает нам все же основания не столь однозначно с точки зрения исторической перспективы нации, а тем более с точки зрения благополучия человека, оценивать «благость» этого обстоятельства.

Да, мы в меньшей мере были подвержены внешним влияниям, но ведь мы вследствие этого и в меньшей мере испытывали на себе стимулирующий эффект «перемешивания» культур, их взаимного обогащения и развития.

Любопытно, что исторический опыт Европы вполне наглядно подтверждает: практически ни одна более менее проявившая себя нация и народность, сварившаяся в средневековом этническом котле, не только не исчезла до нашего времени, но и сумела сохранить свою самобытность.

Тем более не осталась в накладе и отдельная личность, ни по возможностям для самореализации, ни в плане личного материального благополучия.

Второе отличие заключалось в том, что у восточных славян был относительный избыток территории. Они не были стеснены в свободе перемещения, когда в силу тех или иных причин вынуждены были покидать обжитое место. Например, если оно переставало удовлетворять с точки зрения продуктивности, то можно было найти другую приемлемую для жизни территорию, не тратя усилий на интенсификацию производства на старом месте.

Или не ужившись с соседом, более слабый мог, в конце концов, плюнуть на все и уйти. Отсюда возникающие конфликты разрешались чаще всего не вынужденным перемирием и компромиссом (без чего просто невозможна организация общего жития, да и сама устойчивая цивилизация), а уходом.

Избыток территории – благо или проклятие?

Любопытный парадокс: в России, которая всегда обладала избыточной территорией, отношение к ней куда трепетней и куда более табуировано, чем у многих других народов, страдающих от недостатка земель. Возможно от того, что те, кто обладает недостатком территории не заинтересован вообще признавать территорию священной, ибо это создает идеологические препоны для захватов у соседей.

Нам же действительно уже «чужого не надо». Нам дай Бог переварить свое. А его так много, что не только переварить не успеваем, но и даже приглядеть за тем, что имеем. А где без пригляду, там всегда охотники найдутся.

Потому в российской традиции территория – предельно фетишизирована. В народном сознании наши громадные просторы – символ нашего могущества, залог нашего благополучия и вообще физического существования. Словно на меньшей площади российская душа просто бы не поместилась. Более того, величие нашей нации, благополучие и само существование мыслится нами зачастую как прямые производные обладания большой территорией.

Однако самый обидный для нашего национального самосознания парадокс заключается в том, что могущество державы, процветание ее граждан и вообще само существование нации давно уже непосредственно не зависит от размеров территории ее проживания.

Стоит отметить, что территориальная экспансия – естественное свойство всех народов на ранних ступенях их развития. Тогда площадь территории проживания, возможность ее расширения действительно была важнейшим условием выживания человеческого племени, как любого чисто биологического вида. Однако переход от экстенсивного освоения территории к интенсивному (связанному с развитием производства, совершенствованием технологий и пр.) – один из главных признаков перехода от примитивных человеческих сообществ к цивилизации.

Впрочем, инерция экспансии, как пережитка видового примитивизма, определяла фабулу человеческой истории на протяжении многих эпох. Пик расцвета этой тенденции – держава Александра Македонского, Римская империя, арабские завоевания VII века н. э. В новое время экспансия сменилась колониализмом, в котором главную роль играло уже не прямое присоединение территории, а возможность ее экономической эксплуатации.

Тридцатые и сороковые годы прошлого века знаменовалась бурным рецидивом территориального экспансионизма, который, судя по всему, может остаться последним примером активной роли этой тенденции в развитии человечества.

Однако главный урок, который преподнесен человечеству этими примерами очевиден: после завершения эпохи первоначального накопления капитала ограничения на смену хозяйственных территорий в некотором смысле является одним из главных стимулов технологического и экономического прогресса. Правда, при условии, если хозяйственная территория не изолирована, скажем, природными условиями или идеологическими запретами от других, т. е. имеется возможность относительно свободного обмена технологическим опытом.

И наоборот большая территория и тем более избыток ее является важнейшим фактором, тормозящим развитие населяющей ее народности.

Этот тезис можно было бы представить как социально-политическую аксиому. Хотя бы потому, что такая закономерность засвидетельствована бесспорной исторической практикой.

1. Bce реально великие державы нашего времени в смысле своего влияния на мировую политику и экономику имеют относительно небольшую территорию. Причем за исключением США, эти страны существенно малы. Более-менее сопоставимый с нами и Североамериканскими штатами по территории Китай, все же в силу природно-географических условий может хозяйствовать далеко не на всей своей «жилплощади».

2. Государства, в которых самые высокие доходы на душу населения, а также самый большой уровень социальной защищенности и обеспеченности прав человека также относятся к этой категории.

3. Даже самые маленькие государства и народности не только уцелели на карте мира, но имеют сегодня реальные условия для сохранения своей самобытности. Даже в условиях глобализации экономики и чудовищной экспансии универсальной масс культуры.

Однако если аксиома – истина, не требующая доказательств, то в объяснении она все же нуждается.

Итак, почему избыток территории в исторической перспективе тормозит развитие нации?

– Экстенсивное развитие «проще» чем интенсивное и этот соблазн ведет к тому, что упор делается не на развитие продуктивности, а простое воспроизводство за счет вовлечения новых ресурсов. Основная энергия и средства общества направляются именно на вовлечение ресурсов, а не на повышение эффективности их использования.

При этом чем больше территория, тем больше непроизводительные затраты, которые вынуждено нести общество для ее освоения, а значит меньшая доля средств может направляться на повышение благосостояния. Усилия по вовлечению новых территорий в хозяйственный оборот буквально истощают нацию, не оставляя средств на продуктивное освоение новых территорий. Пример тому – печально знаменитая Байкало-Амурская железнодорожная магистраль (БАМ). Дорогу осилили, но средств на разработку прилегающих ресурсов у нас уже не хватило.

– В свою очередь экстенсивная экономика тормозит технологический прогресс нации. При этом надо понимать, что в условиях глобализации все большую ценность приобретают финансовые ресурсы и ноу-хау, т. е. технологии. Именно они сегодня обеспечивают устойчивость национальных экономик, а также их относительную независимость от природных обстоятельств, в том числе и от истощения внутренних минеральных ресурсов. Ярчайшая иллюстрация этого тезиса – Япония. США давно уже активно резервируют свои ресурсы, используя финансовые и технологические преимущества. А события последних лет, связанные с достаточно бесцеремонным использованием Россией преимуществ энергетической сверхдержавы, показали, что и Европа имеет возможность именно за счет технологий значительно ослабить свою привязку к нашим нефтегазовым трубам и значительно опередить нас в разработке альтернативных источников энергии.

– Связанная с «избыточным простором» возможность относительно свободного перемещения неизбежно порождает тенденцию к насильственному закреплению экономически активного населения на подконтрольных территориях. Именно поэтому в России дольше других стран продержалось малопродуктивное хозяйство, основанное на крепостничестве. Именно поэтому мы позднее наших западных соседей стали осваивать более эффективную рыночную экономику.

Не стоит забывать и о «втором издании» крепостного права в советское время, когда оседлость колхозников обеспечивалась запретом выдачи паспортов (эту советскую дикость отменил только генсек Н.Хрущев), и для всех действовал институт пресловутой прописки.

– Большие территории вплоть до 90-х годов прошлого века были практически неуправляемыми из центра в силу несовершенства коммуникаций. Только факс, Интернет и вообще начавшаяся в конце прошлого столетия коммуникативная революция позволили нивелировать разницу между компактными и обширными территориями в плане обеспечения управляемости.

– Большая территория создает условия для разобщения нации. Для нас житель Камчатки, Якутии или Сахалина даже больше чем иностранец. Он житель другой планеты. Он дальше от нас, чем европеец. И даже не в географическом смысле. Парадокс, но европейский россиянин знает больше о том, как живут французы или немцы, чем о жителях наших окраин.

– Кажущаяся неисчерпаемость и бесконечность восполняемости естественных ресурсов ведет не только к отставанию в разработке интенсивных технологий, но и к задержке актуализации экологически безопасных и природосберегающих технологий.

При этом видимые преимущества обладания большими территориями неизбежно оборачиваются для нации своими неприглядными последствиями:

бескрайность просторов и неисчерпаемость ресурсов – расточительностью, экологическим варварством;

избыток свободных территорий – неэффективностью хозяйствования и отсутствием опыта по самоорганизации общего жития.

А сформированные под влиянием обладания большой территорией качества, которыми мы так гордимся и относим к разряду наших национальных достоинств, неизбежно получают свое негативное отражение: широта души скрывает элементарную безалаберность, независимость натуры – катастрофическую неуправляемость. И прочее и прочее…

В конечном счете, именно большая территория стала для России проклятием, которое наряду с неэффективной системой государственного управления обрекло ее на отставание от тех народов, которые были лишены подобного «подарка» судьбы.

Национальная идея

В 90-х, едва развеялся прах после крушения советского мира, нам вдруг пригрезилось, что вместе с ним утрачено и то, что скрепляло нас на наших гигантских просторах хотя бы отчасти не только силой, но и верой – российская национальная идея. Как будто наше существование стало очевидно неодухотворенным. Мы идем куда-то, однако движение это мертво, как движение зомби.

Почти 70 лет нам внушали, что советский народ влечет идея коммунизма. Сама эта идея была сконструирована на Западе и под руководством наших революционных вождей наспех воплощена из подручного материала на российских просторах. Как ни странно, но она не только отвечала чаяниям нашего массового сознания, но и вполне позволяла сохранить принципиальную основу социально-политической организации, доставшейся нам в наследство от монголо-татар, ибо коммунизму, как и восточной деспотии органично свойственен вождизм, тотальная идеология и тотальная подконтрольность общества. Однако этот опытный образец, слаженный с помощью традиционных российских «молотка, зубила и какой-то там матери» продержался недолго и возведенная на его основе Советская империя рухнула практически в одночасье.

О главной причине этого мы поговорим позже, сейчас же отметим, что новые наши вожди начали спешно возводить новую идеологическую конструкцию, способную не только сохранить принципиальную основу сложившихся отношений, но и модернизировать их, чтобы «прилично выглядеть» в глазах Запада, без одобрения которого такая операция была бы весьма затруднительна, если попросту невозможна 53.

Однако ж все мы прекрасно понимаем, что истинную национальную идею нельзя «соорудить». Она складывается сама собой по мере становления нации, она проникает до самой глубины национальной души и определяет образ национального бытования при любых обстоятельствах и поворотах национального развития. Она не может быть сконструирована. Она может быть только понята, «открыта» из самого естества национальной жизни. И всякий политический режим будет настолько крепок, насколько поддерживаемая им система не противоречит этому самому естеству.

Впрочем, как показывает историческая практика, национальная идея может быть и фантомной и в национальное сознание может быть внедрена искусственно. Процесс внедрения иногда бывает даже успешным. Как в фашистской Германии, где «чистая» теория превосходства арийской расы привела к массовому психозу, давшему нации чудовищную силу и двинувшему ее на покорение мира.

Однако он может быть и совсем иллюзорным, как это было в СССР, где коммунистическая риторика о всеобщем благоденствии все больше вступала в очевидное и все более усиливающееся противоречие с реальными возможностями системы. А потому вожди хотели верить в то, что вдохновили народ великой идеей, а народ делал вид, что он вдохновлен коммунистической утопией.

Но успешность или не успешность искусственного оплодотворения национального самосознания действительно зависит, прежде всего, от того, насколько сама национальная идея совместима с естеством человека, какие инстинкты ее питают.

В этом смысле фашистская идея расового доминирования куда более созвучна реликтовому человеческому естеству, чем идея всеобщего равенства в царстве мирового коммунизма. При всей умозрительной привлекательности последней она противоречит инстинктам человека и потому всякое ее воплощение неизбежно сопряжено с общественным насилием и неизбежно кратковременно.

Об этом известно давно, но любопытно, что это не могут не признать даже такие яркие критики либерализма как известный социолог Александр Зиновьев: «Коммунистическая утопия создавалась при том условии, что многие существенные факторы человеческой жизни игнорировались, а именно – распадение человечества на расы, нации, племена, страны и другие общности, усложнение хозяйства и культуры, иерархия социальных позиций, изобилие соблазнов, власть, слава, карьера и т. п. Утопия предполагала лишь сравнительно небольшие объединения более мене однородных индивидов, со скромным бытом и потребностями, с примитивным разделением функций. Утопия создавалась для низших слоев населения и низшего уровня организации общества»54.

Я читаю у православного и национального философа Арсения Гулыги признание русской идеи утопией, и меня никак не может утешить его успокоение (или самоуспокоение?): «… утопий не надо бояться. Мы живем в эпоху, когда утопии сбываются. Не только утопии зла и насилия, но и утопии добра и мира»55.

Однако проблема как раз и заключается в том, что все утопии по замыслу «добро – мир», однако, в конечном счете, именно из-за своей утопичности все они и оборачиваются «злом – насилием». По крайней мере, история человечества подтверждала сие неоднократно до возведения факта в ранг закономерности: воплощенные утопии, будь то немецкий национал-социализм, советский коммунизм, еврейская земля обетованная, или талибский Афганистан – рождают зло, какими бы благими намерениями не руководствовались архитекторы и прорабы этих утопий.

Так все же, какова наша национальная, российская идея? Вопрос этот может показаться странным: неужели она до сих пор неизвестна? Как так может быть, если вся русская философия и теософия, можно сказать, проникнута именно русской идеей! Если по общему признанию немецкие (французские, итальянские, американские и т. д.) философы ищут универсальные законы бытия, то наши, проникнутые духом национального провиденциализма, почти всегда были заняты поиском непременно самобытной идеи, которую должно возвести в ранг общечеловеческой.

Обратившись к истории российской национальной идеи, мы увидим, что ее изначальная зафиксированная формулировка во-первых, исходила от властного аппарата и во-вторых, была подана как теологическая идея «истинной святости» с претензией на мессианство и на особую политическую роль Руси.

Еще в X веке митрополит Илларион, воздавая хвалу князю Владимиру за крещение им русской земли, подчеркивал, что с этих пор именно Русь становится хранителем Христовой истины и благодати. Впрочем, теологической эта идея была только по форме, по содержанию она была действительно «чистой политикой» и изначально создавалась как элемент официальной идеологии Власти.

В обоснование «истинной святости» православной Руси было написано не мало, как впрочем, и в обоснование истинной святости католицизма, иудейства, ислама и т. д. Но стоит все же признать, что историческая практика до сих пор не рассудила межконфессиональные претензии на истину в последней инстанции и они остаются до сих пор столь же спорными, как и в момент зарождения межконфессиональных различий.

Да и сама российская действительность явно вступает в противоречие с заявленной претензией. Хотели явить миру пример святости, а вышла бесовщина, возведенная в советские времена в ранг государственной политики, – и потерпели национальную катастрофу.

Во второй половине XIX века, на подходе к национальной зрелости, в золотой век российской культуры, когда еще не остыли и юношеские страсти, в интеллектуальной среде происходит ощутимая трансформация национальной идеи. В современной историософии символом этого времени принято считать идею Соборности – к ней мы еще вернемся. Однако справедливости ради стоит отметить, что именно тогда была «открыта» подлинная русская идея, формула которой четко прописана К.Аксаковым в «Дополнении к записке „О внутреннем состоянии России“».

«I. Русский народ, не имеющий в себе политического элемента, отделил государство от себя и государствовать не хочет.

II. Не желая государствовать, народ предоставляет правительству неограниченную власть государственную.

III. Взамен того русский народ предоставляет себе нравственную свободу, свободу жизни и духа».

О том же говорит и В.Соловьев, в статье «Когда был оставлен русский путь и как на него вернуться. (По поводу „Записки о внутреннем состоянии России“ К.С. Аксакова): „…путь этот, по нашему глубокому убеждению, так хорошо выраженному К.С. Аксаковым, состоит в том, что, не ища для себя политической власти, русский народ ищет свободы нравственной, свободы духа, свободы общественной, народной жизни внутри себя.

Предоставляя государству царство от мира сего, он, как народ христианский, избирает для себя иной путь, путь к внутренней свободе и духу – к Царству Христову.“»

В аксаковском определении «русской идеи», стоит подчеркнуть самое главное, самый ее стержень – принципиальное разделение власти правительствующей и народа, несоединимость их, практически непроницаемая разграниченность между ними56. И эта идея была отнюдь не умозрительной, она вполне адекватно отражала самобытность нашего пути развития, наш исторический опыт и это понимали многие наши выдающиеся мыслители.

При честном взгляде на русскую историю мы увидим на всем ее протяжении вплоть до наших дней вполне реальное воплощение «русского пути», по которому мы начали идти, естественно, еще до того, как он был обозначен понятийно Аксаковым и Соловьевым. И главные его черты (здесь я позволю себе уточнить славянофилов) следующие:

1. Отчуждение государственного механизма от общества, его чужеродность по отношению к телу самой народной жизни.

2. Расчленение нации на элементы правительствующие и собственно народные.

В этом определении существа воплощенной в нашей государственности русской идеи я сознательно не даю аксаковский третий ее элемент о предоставлении русским народом себе нравственной свободы, свободы жизни и духа.

Ибо этой «свободы духа» никогда и не могло быть у нас именно из-за первых двух положений аксаковской формулировки «русского пути». Славянофильская идея нравственной свободы и чистоты народа, отстраненного от самоорганизации собственной общественной жизни – идея порочная изначально и потому ее реализованное бытие возможно только в том виде, в котором и осуществилась она в нашей истории.

Однако в чем же «врожденный» порок этой идеи и почему вообще она по сути – наш крест, который мы обречены нести, а не национальное спасительное достояние?

Прежде всего, мы уже могли увидеть, что живая «русская идея» – естественный продукт нашей истории, в которой народ был в силу многих обстоятельств отлучен от политической жизни. И она столь же естественно улеглась теперь в само наше государственное основание и столь же естественно усиливает негативные стороны российской государственной организации:

– Отлученный от государствования народ, становится элементом «лишним» и даже мешающим самодвижению государственной машины. Целью управления перестает быть национальное развитие, оно (управление) становится самоцельным и самодостаточным. При этом отчужденный государственный механизм неизбежно перерождается в механизм чуждый, равнодушный к чаяниям отделенного от него народа.

– Являясь элементом самодостаточным, правительствующие структуры неизбежно стремятся к вертикальной, иерархической самоорганизации, которая наиболее рационально обеспечивает и упрощает движение властного механизма. При этом система неизбежно стремится к завершенности в форме тоталитаризма: одна власть – одна титульная идеология (в том числе и религия) – единый (так проще им управлять) народ.

– Государственный аппарат, лишенный согласно славянофильской концепции нравственной силы и, следовательно, нравственного авторитета, неизбежно осуществляет отправление своей власти через насилие.

Не менее разлагающе действует подобная система и на все общество.

Она порождает двойную мораль и полную ее «аннигиляцию» в пограничном слое соприкосновения элементов правительствующих и собственно народных. Отсюда коррупция, недоверие к чиновникам и парламентариям, признание чуть ли не за доблесть обмануть власть, обвести ее вокруг пальца.

Не менее разлагающе действует установка, убеждающая нас, что именно стоящий в центре живой «русской идеи» принцип отделения народа от политической жизни позволяет обеспечить нравственную чистоту, выделяющую, якобы, русских в кругу других наций.

Можно сколько угодно спорить о достоинствах и недостатках различных типов общественно-государственных систем, но реальная жизнь давно уже показала, что долговременный динамизм и прогресс наций обеспечивается только там, где самоорганизующая деятельность становится стержнем общественной жизни, где сформировано гражданское общество, основанное на индивидуальной ответственности.

Нет самоорганизации – и источником движения общества становится уже не внутренний, «встроенный», саморазвивающийся механизм, чутко реагирующий на малейшие изменения общественных запросов, а машина внешняя, управляющая с помощью различного рода приводных ремней, будь то партии, органы политического насилия или церковь.

В свое время Николай Бердяев несколько лирически выразил эту мысль: «Государственная власть всегда была внешним, а не внутренним принципом для безгосударственного русского народа; она не из него созидалась, а приходила как бы извне, как жених приходит к невесте»57. Здесь стоит сказать, что этот брак носил явно насильственный характер и заключался отнюдь не по взаимному чувству.

Отсюда неизбежно личная гражданская ответственность за все происходящее каждого «Я» неизбежно подменяется безответственностью стадного «Мы». Все это действует растлевающе на наше общественное сознание, предлагая всегда готовое оправдание беспросветной нищеты и необустроенности жизни ключевой формулой изнасилованного либо чисто холопского морального самосознания: «это с нами так делают, это нами так управляют».

Нравственное влияние самоорганизующей деятельности по обустройству национального общежития (а это и есть собственно политическая деятельность) стоило бы подчеркнуть и потому, что без нее не может быть народом пережита и подлинная ответственность за судьбу Отечества.

Живая русская идея определяет и состояние внутренней народной свободы. У Николая Бердяева, все мировоззрение которого зиждилось на остром переживании необходимости обретения внутренней свободы, есть блестящее определение: «Свобода есть моя независимость и определяемость моей личности изнутри, и свобода есть моя творческая сила, не выбор между поставленным передо мной добром и злом, а мое созидание добра и зла»58. И далее: «Свобода не есть самозамыкание и изоляция, свобода есть размыкание и творчество, путь к раскрытию во мне универсуума»59.

Однако в контексте воплощенной у нас «русской идеи» даже бердяевская свобода не более чем внутренняя свобода канарейки в клетке, которая упивается своей песней, не желая видеть прутьев, делающих ее свободу совершенно иллюзорной.

Давно уже подмечено, что свобода в России, до сих пор неизбежно приобретала черты либо анархизма, либо свободы внутри индивидуального самоизолированного и идеального мира.

Русская идея предполагает, что Свобода есть не овладение обстоятельствами, а отстранение от обстоятельств60.

Говоря о влиянии русской идеи на жизнь народа, нельзя не отметить и еще одно немаловажное для нашей истории и национальной перспективы обстоятельство. Отстраненность от самоорганизации общественного бытия обрекает нас на неразвитость конструктивного опыта коллективных действий по обеспечению социального партнерства и организации национального общежития.

Отсутствие такого опыта порождает тенденцию «пойти в разнос» в случае малейшей потери контроля правительствующих элементов над народными. Отсюда все наши русские страшные в своей стихии бунты, все наши революции и проклятие гражданской войны.

Конечно, может показаться, что все сказанное выше исторически запоздало и собственно «русская идея» в том виде, каком она виделась славянофилам века XIX, давно уже покоится на идеологическом кладбище, чтобы тревожить ее надгробие свежими эпитафиями.

Увы, это далеко не так. Проблема заключается в том, что генетическое «нежелание государствовать» живет в нас поныне. Оно является благодатной почвой для взращивания национал-социализма, явления разного рода «спасителей отечества». Оно выплескивается в каком-то прямо фрейдистском народном порыве отдаться сильной личности.

Тревожный симптом живучести в нас этой болезни – патологически скептическое отношение у значительной массы народа к демократическим принципам самоорганизации, изумительная расположенность отстраниться от участия в обустройстве местного и национального общежития.

Проклятие «русского пути» прослеживается также в генетической связи с абсолютизацией идеи государственности, которая является принципиальнейшей для национального обустройства в его «русском» варианте. Русский человек всегда представлялся человеком государственным, не различающим понятия Отечество, Родина и Государство.

Я думаю, что порочность реальной русской идеи при всей благообразности ее аксаковской формулировки стала пониматься уже тогда, когда она была еще только «открыта» из российской действительности. Поэтому уже следующее поколение российских философов пытается изобрести новую, более продуктивную и вдохновляющую национальное движение идею. Русская идея была сформулирована как идея Соборности.

Однако в отличие от аксаковской дефиниции, эта шла в основном уже не от рефлексии и «прочтения» сложившегося национального духа, а скорее от «приписывания» ему определенных исключительных начал.

Естественно, приписыванием собственной исключительности, грешит не только российская ученость и теософия. Однако российский вариант этого греха интересен тем, что истово от него открещиваясь, мы все же пребываем в нем и свой невроз «истинной святости» подаем как доказательство нашей же способности явить пример соборной терпимости.

Чего только стоит утверждение в нашей особой религиозности! Вот у Розанова: «Церковь есть не только корень русской культуры… она есть и вершина русской культуры». Однако что же на это скажет поляк, иранец, индиец и еще многие другие народы? Ведь Польша и католицизм, Индия и индуизм не менее нераздельны, чем Россия и православие.

И в такой же степени, как мы говорим о том, что русская нация выросла из православия и сохранилась во многом благодаря ему, мы можем отнести это к евреям, сохранившим свою национальную самобытность и добивающимся государственности благодаря иудаизму, и к полякам, которые спаслись католицизмом под натиском протестантской Германии и православной России. Просто в определенных обстоятельствах религиозное обособление есть форма самосохранения нации, и это – общая закономерность.

Однако утверждение в нашей особинной религиозности – пустое самовосхваление не только потому, что в ней нет на самом деле ничего исключительно русского. Проблема еще и в том, что мы предали свою религиозность (чего не сделали те же поляки даже в состоянии «народной демократии»), соблазнившись большевистским атеизмом, снимающим столь обременительные нравственные пределы.

Большевики вообще лучше русских философов разобрались в русской натуре. В отличие от них они не домысливали и не приукрашивали свойства русской души, а использовали ее реальное состояние. И там, где Соловьеву, Флоренскому и прочим было видение Соборности, братской любви и пр., Ленин, Троцкий и Сталин разглядели реальную стадность, идущую от общинности крестьянского бытия, или, как более благообразно выражался Лев Толстой, роевое начало русского народа.

Но что же такое Соборность и чем она отличается от стадности? В нашей философской и теософской традиции Соборность это, прежде всего, единение, основанное на равновесии общего и индивидуального.

Так у Н. Струве: «Соборность – краеугольное понятие нашего времени, живущего под знаком двух полярно противоположных систем: абсолютного индивидуализма и абсолютного коллективизма»61.

У Н.Бердяева: «Соборность противоположна и католической авторитарности и протестантскому индивидуализму, она означает комюнитарность, не знающую внешнего над собой авторитета, но не знающую и индивидуалистического уединения и замкнутости»62.

Из этих определений следует, что Соборность предполагает единение, как производное от общей воли высокоразвитых, состоявшихся индивидуальностей, «самостей» не только личностного порядка, но и национальных.

Однако идея Соборности была сформулирована философами на той стадии развития российского общества, когда говорить о развитом индивидуалистическом начале еще было рано. Индивидуалистическое начало в России в отличие от Запада проявлялось тогда еще в большей степени не в позитивной созидательности, в обустройстве своего земного бытия, а было, прежде всего, началом анархическим или Богоборческим. Этой стадии развития общества действительно более соответствует стадность, как объединение сирых против тягостных обстоятельств жизни.

Расхожее отождествление Соборности со стадностью и ведет к расхожему заблуждению, что Соборность – плод духа «всякого народа в унижении»63, либо свидетельство отсталости его самосознания. Об этом, кстати, достаточно часто говорят западные исследователи русского миросознания.

Российская же философская мысль, отнюдь не отождествляя Соборность и стадность, все же увидела в естественном состоянии российской души (в которой индивидуалистические начала действительно еще «недостаточно оформлены»), идею уже иного порядка, идею высокую, горнюю, а потому для тогдашнего, да и для нынешнего нашего состояния – утопическую.

Соборность – явление постиндивидуалистическое, потребность в соборности возникает как раз на стадии высокоразвитого индивидуализма, когда возникает осознание реальной опасности разрушения социума именно вследствие доминанты индивидуализма.

Поэтому идея Соборности (как бы странно это ни звучало) – скорее идея, опередившая реальное состояние российского общества, чем свидетельство его отсталости. Да и вообще, было бы точней сказать, что до ее реализации не доросли не только мы, но и Запад. Однако Запад все же ближе к эпохе, когда идея Соборности уже не будет утопией из-за своей несвоевременности.

Но эта идея все же начинает приобретать жизненную силу уже сейчас, в условиях идущей персоналистической революции.

Блестяще существо этой революции было выражено Бердяевым: «Моя попытка построить философию вне логической онтологической и этической власти „общего“ над личным плохо понимается и вызывает недоумение. Но я уверен, что все основы философии требуют пересмотра в этом, указанном мной направлении. Это имеет важные социальные последствия, но еще более последствия религиозные и моральные. Такой тип философии совершенно ошибочно было бы смешивать с философией прагматизма или с философией жизни. Персоналистическая революция, которой по-настоящему еще не было в мире, означает свержение власти объективации, разрушение природной необходимости, освобождение субъектов-личностей, прорыв к иному миру, к духовному миру»64.

Однако из этого отнюдь не следует, что свержение власти объективации имеет последствием подчинение ее субъективному. Замена одного другим не снимает проблему. Она должна быть решена в принципе. Принципиальное же решение лежит в уравнивании отношения «Я» = «Мы».

Сколь бы ни было сильно личностное начало в человеке, он – существо общественное и его бытие вне форм социального общебытия просто невозможно. Именно поэтому обретение гармонии сосуществования этих двух начал в человеке и есть одна из ведущих линий развития человечества. К тому же самых трагических линий.

Во всяком случае, именно за обустройство человеческого общежития (будь то созидание, разрушение, сохранение империй, государств или общественно-политических систем, религиозная борьба, национальное самоутверждение, партии, семейная жизнь и т. д.) – люди заплатили и продолжают платить самую высокую цену. Цену, в сравнении с которой все моровые язвы, эпидемии и стихийные бедствия, включая библейский потоп, по своим последствиям – не более чем легкий насморк.

Поэтому и столь велика ценность идеи Соборности, которая закладывает в основание универсальной нравственно-этической системы принцип равенства прав и взаимообязательств друг перед другом личностей, общества в целом, государства, различных корпоративных групп, семьи и, естественно, наций.

На смену традиционной формуле, которая на протяжении тысячелетий была в основании большинства общностей «Бог, Отечество, семья, личность» Соборность несет формулу не соподчиненности, а равенства:

...

Бог = Человечество = Нация = Семья = Человек

И только такая гармоническая формула, такое неиерархированное расположение универсальных (надхристианских, надисламских и пр.) ценностей может приблизить нас к гармонизации отношений «Я» – «Мы», к освобождению творческого начала человека и житии в подлинной Соборности.

Идея Соборности, хотя и сформулирована русскими философами, озабоченными поиском именно русской идеи, тем не менее, является идеей универсальной, идеей действительно способной не только консолидировать христианство, но и спасти мир от надвигающейся катастрофы противостояния двух ведущих культурно исторических типов цивилизаций – христианской и исламской.

Это противостояние – самое роковое противоречие нового века. Мы уже сегодня становимся свидетелями перерастания его в стадию реальной войны христианского и исламского миров, грозящей стать третьей мировой войной.

Однако не стоит считать, что нас ожидает неизбежность. Преодоление этого противостояния в принятии идеи Соборности как единения сложившихся культурно-исторических типов. Подлинное единство может быть только в единстве разнообразия, и принятии принципа исключения исключительности.

Нынешние же господствующие морально-этические системы фактически отказывают друг другу в праве на существование. Особенно наглядно это проявляется в противостоянии мировых религий, претендующих на всечеловечность и взаимно отрицающих право на истину у своих оппонентов, хотя все без исключения мировые религии пока в равной степени проявили свою несостоятельность обеспечить гармоническое развитие человечества.

Сегодня в общечеловеческих масштабах происходит то, что было характерно для уже пережитой человечеством кровавой эпохи классового противостояния. «Складывающаяся ситуация была в своем последовательном развертывании тупиковой: с одной стороны в обществе реально существуют различные системы моральных ценностей, которые изолируют, отчуждают определенные группы людей друг от друга, сталкивают их во взаимном отрицании, а с другой стороны, оно нуждается в некоем, хотя бы минимальном единстве моральных представлений и поведенческих установок, ибо без этого оно не может развиться в устойчиво функционирующий социальный организм»65.

Однако не с такой ли ситуацией, но только на уровне культурно-исторических типов цивилизаций мы сталкиваемся сегодня? И не горький ли опыт морального оправдания классовой взаимоисключительности, пережитый в уходящем веке, говорит нам как опасно переносить подобную мораль расколотого общества на общечеловеческие отношения?

Особенно это должно быть понятно россиянам, которые заплатили столь кровавую цену за опыт классовой борьбы и раскола нации.

Но боюсь, что конфронтация культурно-исторических типов нашей цивилизации чревата куда более серьезными последствиями: сегодня в руках у противостоящих сторон находятся средства, применение которых возводит риск глобальной катастрофы в степень непредотвратимости.

Конечно, основой планетарной консолидации могут стать сами по себе такие общечеловеческие ценности, как жизнь, свобода, достоинство и т. д. Однако в условиях цивилизации, разобщенной противостоянием различных морально-этических систем, эти ценности неизбежно подчинены самодовлеющей силе этого противостояния. А потому слишком часто Жизнь, Свобода, Достоинство приносятся на жертвенный алтарь идолам со звучными именами Долг, Нация, Национальная Идея. Идолам, так любящим человеческое мясо и даже не гнушающимся детоедством.

Для России Соборность – утопия, пока мы не развили в себе в полной мере индивидуалистические начала. Причем утопия, опасная в сегодняшней ее реализации именно стадностью и неизбежным явлением «пастухов» народа своего.

Для остального мира эта идея воспринимается либо как свидетельство нашей отсталости, либо как проявление российского имперского духа.

Я думаю, что к обвинениям в последнем надо относиться с пониманием. Во-первых потому, что как мы уже отмечали в истории России всегда ясно проявлялась доминанта экспансии. От походов Святослава «на вы», через завоевание Казани, освоение Сибири, разделы Польши, пакт Молотова-Риббентропа и вплоть до подавления восстания в Будапеште, Праге и афганской авантюры.

Во-вторых, потому что мы действительно страдаем неврозом провиденциализма, особинности и претензий на лидерство, если не на политическое, то хотя бы духовное. А потому представление рожденной у нас идеи Соборности как универсальной вполне объяснимо вызывает подозрение уже в духовном империализме, который воспринимается психологически даже острее прямой агрессии. Ибо прямая агрессия против нации сплачивает ее, а духовная – разлагает национальное самосознание.

Общности человеческие вообще всегда подозрительно относились к чужим идеям, и если уж право на «экспорт» идеологии скрепя зубы признается, то только для успешной нации, уже доказавшей реально превосходство своих принципов организации общества.

Классический пример – Соединенные Штаты Америки. Американская национальная идея – это идея успеха, преуспевания. Но и эта, казалось бы, вполне универсалистическая идея, тем не менее, не принята безоговорочно ни в Европе, у которой есть свои традиции национальных идеологий, ни в развивающемся мире, где национальная идея еще не успела сформироваться.

Впрочем, в случае с «американской идеей» дело не только в нежелании других наций принять чужую идею. Просто «American dream», как и всякая мечта – явление сугубо индивидуалистическое, а потому универсальное лишь в той степени, в какой оно в принципе приемлемо каждому сформировавшемуся индивиду. Однако она ни в коей мере не способна гармонизировать человеческие отношения и отношения человеческих общностей.

Преуспевание предполагает возвышение над кем-то, на фоне кого-то. А потому и неизбежно ведет к конфронтации, обостряет противоречия и не только с исламским миром и вообще отсталым Югом, которым идея преуспевания просто не свойственна и недостижима в обозримом будущем, но и даже с Европой, в которой укоренились эгалитарные иллюзии эпохи ранних буржуазных революций.

Что уж там говорить о «русской мечте», мечте нации, которая не только напугала мир своим большевизмом, но и не смогла как следует обустроить свою собственную соборность (Чечня, увы, не единственный пример)!

Что уж там говорить о «русской мечте», мечте нации, которая всегда слишком много уделяла внимания своим соседям «из любви и во благо ближнего», не особо задумываясь над тем, а нужно ли это им, не тягостно ли им это наше «душевное внимание».

Сегодня после того как уже стал известен результат нашего опыта переустройства Европы (хотя бы только восточной) совсем по новому прочитываются слова Федора Достоевского: «О, народы Европы и не знают, как они нам дороги! И впоследствии, я верю в это, мы, то есть, конечно, не мы, а будущие грядущие русские люди поймут уже все до единого, что стать настоящим русским и будет именно значить стремиться внести примирение в европейские противоречия»66.

Увы, теперь народы Европы знают «как они нам дороги», когда мы, освободив их от фашизма (действительный национальный подвиг), тут же принялись обустраивать ее на свой лад, под свою советскую идею, которую мы же сами и объявили всемирной.

И стоит ли удивляться тому, что сегодня мы испытываем на себе последствия этого, обидно превратившись для европейских народов из освободителей в оккупантов? «Боление за всех» (это тоже от Достоевского) – опасная и даже трагикомичная штука. Мне хорошо помнится одно детское впечатление. В древне, где я гостил у бабушки, по соседству жил именно такой «болельщик за всех». Уже с утра он слонялся по соседям, одному помогая подправить забор, другому – забить кабанчика и т. д., причем делая это бескорыстно, едва ли даже за чарку самогонки, исключительно «по движению души». Он был как-то неестественно суетлив, всегда готов на советы и поучения, только вот сам его двор был в полной разрухе, дети ходили в какой-то немыслимо драной одежке, а жена, устав от непутевости жизни, тихонько жаловалась соседям на беспросветную свою нужду.

Не столь же трагикомично выглядит и наше национальное «боление» за всех, стремление устроить дела всеевропейские и всемирные при драных штанах своих собственных детишек и всероссийском исходе наших женщин в Интернет в поисках зарубежного замужества?

В своем доме мы сможем воплотить идею Соборности, лишь пережив свободу индивидуалистической воплощенности, сосредоточенности на личном и национальном благе. Подлинная Соборность вырастает лишь из союза состоявшихся индивидуальностей. Из роевого начала «сирых» может родиться только тоталитаризм.

А потому далеко не случайно, что чисто философская идея Соборности в России неизбежно всего лишь обслуживает идеологию Великой державы, которую всегда исповедовали российские элиты и которую они всегда старались внедрить в наше массовое сознание и представить как действительной продуктивную национальную идею.

В конечном счете, попытки понять русскую идею и проследить ее бытование в нашей истории неизбежно ведут к осознанию того, что на самом деле в России всегда одновременно сосуществовали три национальные идеи.

Прежде всего, это живая, естественная народно-русская идея, предельно точно выраженная Аксаковым.

Во-вторых, это извечная мечта властных элит о Великой Державе, которая сегодня столь активно превозносится официальной нашей идеологий. Однако мечта эта не была рождена из лона народной жизни. Она вводится обществу как наркотическая инъекция, позволяющая поддерживать искусственный энтузиазм нации в достижении целей, которые на самом деле не несут ей благо, а обозначены лишь инстинктом самосохранения Власти.

И, наконец, это умозрительные и утопические конструкции либо философствующей российской интеллигенции – Соборность, либо официальных идеологов – вроде выведенной Ушаковым формулы «Православие-Самодержавие-Народность» или современной «суверенной демократии».

Смысл же этих умозрительных конструкций заключается либо в попытке (даже невольной) скрыть постыдность реального отлучения народа от политической жизни, либо, наоборот, придать этому отлучению блеск национального достоинства.

В конечном же счете, движение нашей страны практически всегда определялось именно великодержавным интересом властных элит. У наших политиков считается хорошим тоном заявить о своей приверженности идее Великой России. Сие рассматривается как непременный атрибут патриотизма.

Господа! Простите мою наивность, но именно как патриот я хотел бы задать при этом дурацкий вопрос: а зачем мне, собственно, Великая Держава?

Чисто практически. Без того, чтобы просто надувать щеки по поводу своей приобщенности к супер стране. Тем более, когда это делаешь, находясь в международной табели благополучия где-то между племенами мумбу-юмбу и бывшими народными демократиями?

Нет, я, конечно же, не против Великой России. Только у меня есть много оснований считать, что у нас величие страны и благоденствие народа, как национальный интерес явно не стыкуются. И наличие первого для России явно исключает почему-то наличие второго.

А, собственно говоря, почему? Наверное, во многом дело в том, как в нашей социально-политической традиции отвечать на интересный вопрос: что из чего проистекает, Великое государство из благополучия граждан или благополучие граждан из Великого государства?

Само собой, разумеется, говорит мне Власть, что благополучие следует из величия. А потому величие есть главнейшая и первейшая цель. И пока она не будет достигнута, не будет у нас благоденствия. Ибо процесс возвеличения весьма трудоемок есть. Соответственно народ должен быть на это должным образом мобилизован и организован.

Для этого, понятное дело, требуется сильное государство. Без него проблематично заставить народ печься о благе Отечества больше, чем о своем личном и терпеть нужды и лишения во имя светлого будущего. Понятно также, что сильное государство есть, прежде всего, сильный госаппарат, у которого в руках все державные институты (в том числе армия, милиция, суд и т. д.) и сонм кормящегося от его благоволения люда, который убеждает остальных в справедливости и острой необходимости такого порядка жизни.

При этом вполне очевидно, что ежели ставить целью Великую Державу, то ресурсы естественно мобилизуются на достижение этого статуса. А тем, чьим горбом эту великодержавность возводят, благ предоставляется обычно в количестве достаточном для пропитания и поддержания патриотического энтузиазма хотя бы с к.п.д. паровоза. Большего, собственно, государству и не надо.

Само собой разумеется, что великая цель требует великих руководящих усилий, что и дает государственным мужам основания обильно кормиться от народа как легально, так и занимаясь мздоимством.

Результат такого державостроительства для России всегда один и тот же: величие худо-бедно воздвигается, окружающие народы дивятся державным богатствам и подобающим им роскошествам мужей державных, соседи нас да убоятся! Однако ж до народного благоденствия дело обычно не доходит. По причине того, что всех плодов трудов праведных аккурат хватает только на державные атрибуты, да чтоб себе подворовать меленько, в меру возможностей. То бишь в меру доступа к закромам Родины и приближения к власть предержащему.

А потому государству лучше бы не отвлекаться от дел, ради которых оно в современном мире и существует: обеспечивать приоритет закона, безопасность, соблюдение прав и свобод граждан, социальную поддержку нетрудоспособного населения. А уж со своим благополучием народ как-нибудь сам справится. У него это лучше получается, чем у государства.

То бишь, сначала все же благополучие, а потом величие. Ибо величие из благополучия само собой складывается, а вот благополучие из величия – не всегда. И, как правило, лишь для власть предержащих.

На самом деле Великая держава, сильное государство и пр. нужны, в сложившейся у нас общественно-политической системе, прежде всего, властным элитам, тем, кто кормится от их обслуживания (в том числе идеологического), и бездельникам, которые ждут, что за ними будут с горшком ходить.

Обычный же человек вправе не стесняясь эмоций спросить: зачем мне сильное Государство и Великая Держава как цель моей личной и общественной жизни, если в реальной российской действительности (причем на всем протяжении нашей истории) между ней и личным благоденствием и достоинством нет никакой связи? Разве что для госбюрократии, для которой великодержавность – весьма плодоносящая идея. В отличие от нас, простых смертных, коим ничего кроме «счастья» жертвенности во имя Отечества великодержавность никогда не сулила.

Конкурентоспособна ли Россия как цивилизация?

И все же сколь бы с либеральной точки зрения не был плох сложившийся в нашей стране порядок, на самом деле главная проблема далеко не в том хороша или не очень та или иная организация социальной жизни. Чаще всего она совершенно адекватна сложившимся естественно-историческим обстоятельствам и соответствует ментальности народа.

Строго говоря, существующий строй замкнутой социальной системы всегда удовлетворяет основную массу населения, т. е. хорош для нее, так как является естественным продуктом общественного развития и отвечает общему характеру создавших эту систему людей.

А потому она консервативна по своей природе и внутренние мотивы к радикальным переменам весьма ограничены. Чаще всего эти мотивы связаны с системной деградацией элит и несоответствия их новым вызовам (об этом мы уже писали в соответствующем разделе) либо с серьезным отставанием экономического уклада от развивающихся производительных сил. При этом периоды динамического несоответствия, побуждающего к социально-политической модернизации, как правило, возникают через исторически относительно длительные промежутки времени и кратковременны.

Главная же проблема заключается в том, что сложившаяся общественная система может оказаться неконкурентоспособной по сравнению с другими обществами и тогда на ее развитие начинают оказывать факторы не только внутренние, но и внешние. Причем часто столь мощные, что приводят к существенным трансформациям и не редко просто противоестественным для этих систем.

Это часто случается при столкновении реликтовых цивилизаций (например, островных или африканских) с более динамичной Европой. Так стало и у нас. И именно эта причина, гораздо в большей степени, чем внутреннее разложение привела к краху Советский Союз. Советская система создавала среду бытования нашего народа в принципе адекватную его запросам, и она могла бы просуществовать еще длительный период, если бы не появление возможности сравнений.

Интересно, что тот же Александр Зиновьев в уже упоминавшейся нами книге приводит показательное суждение о самых уязвимых звеньях в советской системе: «Грубо говоря, падение нашей страны началось с туалетной бумаги. Потом пошли западные предметы одежды, питания, мебели, фильмы, книги, туристические поездки и прочее»67.

И есть немало людей, которые действительно верят в то, что СССР пал жертвой происков Запада, иезуитски развращавшего нас джинсами, рок музыкой и своей идеологией. Однако ж, заглянув правде в глаза, мы не можем не признать, что суть проблемы была отнюдь не в реализации планов Алена Даллеса либо Збигнева Бжезинского.

А в том, что наша социальная система оказалась действительно неспособна удовлетворить неизбежно возникающую у людей потребность в элементарных вещах, в том числе и в туалетной бумаге, что куда лучше нашего научились делать в западных странах, демонстрируя свое технологическое превосходство и возможности обеспечивать в целом более высокое качество жизни.

В связи с этим стоит сказать, что наше сообщество, как на уровне обыденного сознания, так и на уровне научных разработок, далеко не в полной мере осознало роль конкуренции социально-политических систем, существенно влияющей на общественную динамику и значение которой неизмеримо возрастает в условиях процесса глобализации, все больше определяющего лицо XXI века.

Отмечая общее значение глобализации в определении перспектив мирового развития, мы все более начинаем понимать, что этот процесс подразумевает и глобализацию сравнений.

По мере того, как будут возрастать коммуникативные возможности, а сам процесс перемещения граждан все более либерализован, государства и нации все ощутимей будут сталкиваться не только традиционной экономической и геополитической конкуренцией, но с конкуренцией за эмиграцию, за граждан68.

В чем ее суть? В том, что человек стремится жить в такой социокультурной среде, которая обеспечивает ему основополагающие условия выживания и развития и отвечает его основным чаяниям.

Каковы эти чаяния? Они просты и неизменны от того времени как человек осознал себя как существо общественное: безопасность; стабильный достаток; интеллектуальная, духовная, творческая и психокинетическая (стремление к доминированию, признанию, сочувствию и т. д.) самореализация; государственная власть, используемая в интересах всего общества.

Еще в XX веке, когда нации были в большей степени изолированы и разделены непреодолимыми границами и отсутствием свободных коммуникаций, для этого нужно было преобразовывать самое свое общество. Это было главной причиной наиболее жестоких и масштабных социальных потрясений.

В XXI веке процесс глобализации становится более интенсивным, он расширяет возможности выбора социума и делает необязательным для гражданского общества сосредоточиваться на внутренних социально-преобразовательных процессах. С другой стороны из этого неизбежно вытекает, что зачастую противостоящая гражданскому обществу государственная власть, чтобы сохранить конкурентоспособность все более стремиться к тому, чтобы отвечать чаяниям граждан и действовать в интересах всего общества.

Территориально-политическая интеграция, либерализация экономических систем и финансовых потоков, революция в области обмена информацией и вообще в сфере коммуникаций действительно сделали самой эффективной формой воздействия на социально-политическое устройство общества «голосование ногами».

Страну, которая оказывается неконкурентоспособной, покидают наиболее активные граждане, она лишается интеллектуальной, культурной и спортивной элиты.

Ее финансовую систему подрывает эмиграция 69 капиталов. Ее недра опустошает интенсивный вывоз сырья, неизбежный в силу дефицита современных производственных мощностей, технологий и патентных прав.

Легально и не легально люди, деньги, технологии, идеи, изобретения, сырье стремятся туда, где для них созданы наиболее благоприятные условия. И это стремление уже не сдерживается ни запретами на свободу передвижения, ни идеологическими разногласиями, ни патриотизмом.

Следует отметить, что понятие «патриотизм» чаще всего было предметом идеологических спекуляций, а отсутствие патриотизма – самое расхожее обвинение, предъявляемое оппонентам авторитарных режимов. Однако в основе патриотических интенций лежит инстинктивное стремление обеспечить сохранность среды своего выживания и реализации. Но если эта среда не обеспечивает реализации фундаментальных чаяний человека, то патриотизм превращается в идеологическую фикцию, которой неконкурентоспособный режим активно спекулирует, чтобы сохранить влияние на умонастроение своих подданных.

Однако на фоне общего процесса расширения влияния конкуренции за граждан, достаточно ясно проявляются и ограничивающие общую тенденцию факторы. Прежде всего, ограничивает и поляризует эту конкуренцию наций культурно-религиозный раскол мира, определяемый в первую очередь противостоянием западно-христианской и исламской цивилизаций.

Практически все иные культурно-исторические типы обществ, кроме китайского, оказавшиеся между этими центрами поляризации, начинают постепенно, но уже вполне заметно «размываться» и угасать, не выдерживая конкуренции.

Внутри же ведущих цивилизационных сообществ свободу выбора, а, следовательно, и конкурентность сдерживает, прежде всего, усиливающееся отторжение пришлых из-за боязни коренного населения обострения конкуренции на рынке труда, что ведет к снижению цены рабочей силы, а значит и к снижению качества жизни.

От чего зависит способность национально-культурной общности быть конкурентоспособной, т. е. обеспечивать более благоприятные, чем у других условия для человека?

Если мы проанализируем факторы, влияющие на конкурентоспособность наций западно-христианской цивилизации, мы обнаружим, что в наше время благополучие той или иной культурно-политической единицы практически не зависит ни от природных богатств, ни от климата, ни от территории.

Среди стран, которые обеспечивают своим гражданам наиболее благоприятные условия для безопасности, достатка и самореализации, есть и такие, которые находятся в суровых северных широтах, есть и страны, не имеющие существенных запасов сырья, есть и не имеющие выхода к морям и крошечные по территории.

С другой стороны, среди стран обладающих стратегическими ресурсами, благоприятным климатом, оптимальной территорией есть не мало так и не реализовавших свой конкурентный потенциал.

В конце 80-х годов американский экономист Майкл Портер провел исследования, позволившие ему разработать теорию конкурентных преимуществ нации (Competitive Advantage of Nations Theory), которая показывает взаимосвязь четырех детерминантов, от которых зависит конкурентоспособность страны на мировых рынках. Согласно данной теории, этими детерминантами являются: факторные условия, условия спроса, стратегия фирм и конкуренция, характер родственных и поддерживающих отраслей в стране. Эти перечисленные параметры образуют национальный «ромб», который представляет собой систему с взаимосвязанными и усиливающими действие друг друга компонентами.

Однако и эта теория не дает принципиального ответа, почему на фоне активного использования опыта и технологий конкурентного взаимодействия, разрыв межу определенными группами стран не только не уменьшается, но и становится все более угрожающим.

Одно из наиболее реалистических объяснений усиления этого разрыва заключается в том, что динамика развития наций и цивилизаций определяется не только экономическими факторами и конкурентными технологиями, обеспечивающими доминирование на мировых рынках, но сама способность эффективно их использовать определяется общественным устройством и системой управления обществом.

Практически у всех конкурентных лидеров мы всегда находим то общее, что позволяет им не зависимо от Богом данных природно-географических условий, поддерживать свою конкурентоспособность. Именно это общее позволяют не только эффективно использовать объективно имеющиеся конкурентные ресурсы, но и успешно компенсировать их недостаток.

Главные факторы, обеспечивающие динамическое развитие наций: свобода гражданской инициативы, сбалансированность либерального и социального начал, последовательно-демократическое обустройство общества, развитая система общественного контроля за властью, национальная идея как одухотворенная воля нации, толерантность, способность нации к восприятию других культур.

Кроме того, важное значение имеет степень использования государственной власти в интересах всего общества, а не в корпоративных интересах.

Это актуально и для демократий, которые, не смотря на высокую степень конкурентной эффективности, все же обладают и существенными недостатками, делающими не столь очевидными (особенно в краткосрочной перспективе) их преимущества.

Так уже упомянутый нами Николаус Тидеман, отмечает: «Для того чтобы создать мир, в котором государственная власть используется в интересах всего общества необходимо преодолеть слабости демократии. Полагаю, что эти слабости можно преодолеть наилучшим способом, используя конкуренцию между правительствами за граждан, т. е. конкуренцию государств за эмиграцию»70.

Поэтому конкуренция за граждан будет способствовать не только замене тоталитарных и авторитарных режимов на демократические, но и «смягчению нравов» властей и исправлению недостатков самой демократии.

И что же Россия? Мне представляется, что Россия сегодня – не конкурентоспособная цивилизация, стоящая вне сфер как западно-христианского, так и исламского мира. И, прежде всего, не потому, что мы отстаем от лидеров в области технологий, темпов экономического развития и т. д. Мы не конкурентоспособны потому, что у нас нет системной организации общественной жизнедеятельности, отвечающей наиболее эффективным моделям.

В отличие от наиболее близкой нам западно-христианской цивилизации мы не имеем гражданского общества и сбалансированности либерального и социального начал в целеполаганиях государственной власти.

Как на уровне государственной политики, так и на уровне общественного сознания мы склонны к авторитарно-бюрократическим схемам государственной власти.

У нас нет «иммунной защиты» в виде развитого института общественного контроля над действующей властью. У нас всегда существовала перевернутая с ног на голову система, в которой не общество контролирует власть, а власть контролирует общество.

В России как мы уже разобрали в предыдущем разделе, нет и никогда не было продуктивных национальных идей. У нас всегда были только доктрины политических властителей и теории духовно-интеллектуальной элиты, влияние которых не проникало вглубь всего общества. Исконная же наша национальная идея была ясно выражена Аксаковым: «Русский народ, не имеющий в себе политического элемента, отделил государство от себя, и государствовать не хочет».

Даже обширные наши просторы обернулись проклятием, ибо усилия, которые мы были вынуждены на протяжении всей нашей истории направлять на вовлечению новых территорий в хозяйственный и административный оборот лишь истощали нас, не оставляя сил и средств на продуктивное их освоение.

Проигрывая Западу, мы не можем конкурировать и с Востоком.

Для этого у нас нет духовной консолидации нации, которую обеспечивает в Азии Ислам либо традиция Китайской цивилизации. Не может обеспечить это единство и наше православие, которое всегда было, прежде всего, проводником государственного начала, но весьма редко вдохновляло гражданское самосознание нации.

В связи с этим весьма примечательно мнение Александра Владимирова, работавшего руководителем группы анализа проблем Вооруженных сил и ВПК Аналитического управления Президента РФ, в настоящее время – вице-президента Коллегии военных экспертов РФ.

«Знание действительного состояния населения России не оставляет надежд на возможность его победы, т. е. – на достижение национальных целей выживания и развития вопреки противоборству других суперэтносов, естественно-историческим путем, то есть за счет контроля исторического вмещающего и кормящего ландшафта, национальных пространств и ресурсов собственным мощным и быстрорастущим численно этносом.

Очевидно, что соперничающие с Россией суперэтносы Китая и Ислама значительно мощнее нас численно и гораздо менее прихотливы, что означает – они гораздо жизнеспособнее нас, и россияне не нужны им ни в каком качестве, и в этой борьбе суперэтносов, борьбе „не на жизнь, а на смерть“, нам никто не поможет.

Мы уверены, что основа успеха в любой сфере конкурентоспособности является только и исключительно – физическая сила нации, что значит – физическая сила ею образованного государства.

Это значит, что единственной возможностью выжить и остаться в истории человечества, российский суперэтнос может только тогда, когда его государство – Российская Федерация будет иметь подавляющее физическое превосходство над Китаем и Исламом, что позволит развиваться нам самим в состоянии достаточной и необходимой безопасности»71.

Однако возможно ли достижение такого физического превосходства? Насколько можно понять авторитетного военного эксперта, он склонен считать, что физическое превосходство ни над Китаем, ни над Исламским миром в обозримом будущем нам уже не достичь. По крайней мере, в действующих схемах нашего социально-политического и экономического развития.

Трудно представить себе, что нация достаточно быстро, чтобы успеть, будет тотально захвачена идеей обретения такого превосходства, жертвуя качеством жизни, и реализационными возможностями, т. е. тем, что очевидно привлекательно для нас и что составляет преимущества конкурирующих с нами Западных сообществ.

Вполне очевидно, что нам также не удастся воспроизвести у себя ментальные особенности и особенности общественной организации, свойственной Китаю и Исламскому сообществу, чтобы отказ от западной социо-культурной ориентации не расколол напрочь российскую цивилизацию.

Задаваясь вопросом «Так что делать, когда нас заставляют конкурировать без всякой надежды на успех?», Александр Владимиров не видит иного пути, как «отказаться от участия в конкурентной борьбе и сосредоточиться на внутреннем развитии».

Такой подход мог бы быть продуктивным, если бы не одно весьма существенное «но»: отказаться от участия в конкурентной борьбе уже не возможно.

И не только потому, что в современном мире не возможна самоизоляция, и нельзя воспрепятствовать глобализации сравнений.

Учитывая, что мы являемся объектом обладающим запасами ресурсов, что мы являемся потенциальным мощным рынком сбыта не только товаров, но и капитала, нас будут вовлекать в конкурентное взаимодействие помимо нашей воли. И это не есть «плохо», это есть «неизбежно», это есть естественная закономерность развития человеческого общества. Сетовать на это то же самое, что сетовать на дождь осенью или снег зимой. Куда практичней одеться сообразно погоде или же стремиться стать конкурентоспособным.

Сегодня один из важнейших стимуляторов экономического развития – инвестиционная деятельность, деятельность, которая требует экспансии капиталов. Чтобы выжить, капиталу и, прежде всего западному, нужно перелиться в свободные зоны. Для этого эти зоны должны быть соответствующим образом подготовлены. И западный капитал их готовит. Как это происходит в Африке, Латинской Америке. Как была предпринята попытка сделать это в Ираке. Так это происходит и с Россией, и мы должны учиться с этим жить.

Однако есть ли это повод для роста антизападных настроений? Говоря об этом, мы должны отдавать себе отчет, что, повернувшись жопой к Западу (это намеревался сделать еще Петр I), Россия останется одиноко лицом к лицу с экспансией Востока, как китайского, так и исламского образца. Мало того, мы уже стали территорией притязаний как Запада, так и Востока, каждый из которых стремится заполучить наши ресурсы для усилений своих позиций.

Но есть ли у нас шанс? И какие линии поведения, методы модернизации могут быть реализованы в России, чтобы будущее не оказалось столь мрачным?

Ловушка для Отечества

Россия находится в системной ловушке – этот факт становится сегодня все более очевидным для большинства аналитиков, хотя пессимистические оценки будущего России можно найти и у многих проницательных русских мыслителей прежних времен72. В чем же заключается безысходность нашего положения?

Понять это мы можем, задавшись, вопросом: способна ли наша страна адекватно отвечать современным вызовам и насколько ее развитие способно удовлетворить основные запросы российского общества?

В первую очередь речь идет о системной конкурентоспособности, позволяющей обеспечить высокую степень национальной безопасности и о способности социально-экономической и политической организации удовлетворить очевидные запросы россиян: благополучие, возможность свободной, а не директивной гражданской инициативы, социальная защищенность.

Актуальность этих вопросов вызвана не только настоятельностью общественных запросов. Сама логика глобальных геополитических сдвижек свидетельствует, что на решение обозначенных проблем у нас остается все менее времени. Мы можем просто не успеть сделать рывок, исключающий возможность поглощения русской цивилизации более конкурентоспособными, динамичными либо более пассионарными системами – Западом, Китаем и мусульманским миром.

Именно в силу дефицита времени логика развития выводит на первый план задачу позитивной системной модернизации российской общественно-политической и экономической организации.

Однако если цель вполне очевидна и начинает все более разделяться не только российским «срединным» обществом, но и элитами (даже не смотря на очевидную усталость от «эпохи перемен», вполне становятся ощутимыми активные протестные тенденции), то встает вопрос о методах такой модернизации.

Вот тут то мы и начинаем понимать, что Россия оказалась в системной ловушке, которая делает невозможной позитивную (т. е. отвечающую в полной мере современным вызовам и запросам) модернизацию.

Каковы вообще в принципе возможные методы решения этой задачи?

Метод антикризисного управления

Начнем с традиционного для России метода, основоположником которого по праву можно считать Петра I.

Воплощенная Петром с гениальной энергичностью и последовательностью государственно-бюрократическая система, являясь по сути классическим образцом антикризисного управления, стала для нас нормой организации и дожила в России до сегодняшних дней. После «смуты» 90-х годов XX века она сейчас активно восстанавливается в виде путинской властной вертикали, но именно этот путь и является тупиковым направлением модернизации.

Почему? Ответ прост и очевиден (к сожалению только не для правящей элиты и, увы, большинства общества) – эта система как мы уже рассмотрели выше, абсолютно неконкурентоспособна как в отношении Западной системы общественно-экономической организации, так и по отношению к другим динамичным системам (например, китайской).

По отношению к Западу, мы всегда проигрываем в силу того, что наше экономическое развитие основывается на неэффективной системе государственного капитализма, а продуктивность свободной гражданской политической и экономической инициативы западного сообщества просто несопоставима с продуктивностью, свойственной нашей системе директивной активности.

Проигрывая Западу, мы не можем конкурировать и с Востоком.

Для этого у нас нет духовной консолидации нации, которую обеспечивает в Азии Ислам либо традиция Китайской цивилизации.

Вполне также очевидно, что нам попросту не удастся воспроизвести у себя ментальные особенности и особенности общественной организации, свойственной Китаю и Исламскому сообществу.

Кроме того, говоря о восстановлении традиционной для России вертикали власти, мы уже отмечали, что эта система содержит внутренний порок, ведущий к деградации качества управления и обрекающий нас на циклическое повторение взрывных смен управленческих элит 73.

Метод демократической революций «снизу»

Опыт 90-х годов прошлого века, когда состоялась очередная попытка отрешиться от петровского наследия и направить страну по линии демократизации или Западному пути, наглядно продемонстрировали все риски этого направления применительно к России. С чем тогда столкнулось наше общество? Процесс пошел столь хаотично, бессистемно и с нарастающими тенденциями государственного распада, что это вновь вызвало к жизни потребность в системе, отвечающей логике развития событий, т. е. системе государственно-бюрократического полновластия, способной остановить кризисные тенденции в остающееся до полного распада время.

Впрочем, не менее наглядный урок мы получили еще в октябре 1917 года, когда февральская инициатива «снизу» была легко перехвачена функционерами авторитарно-бюрократической идеологии стадного коммунизма, доводящей петровскую систему до своего идеального вида.

Почему же это неизбежно происходит в нашей стране? Как раз в силу того, что традиция системной государственной самоорганизации обрекает гражданское общество на отстраненность от этого процесса и, как следствие, на неразвитость конструктивного опыта коллективных действий по обеспечению социального партнерства и организации национального общежития.

И мы уже отмечали выше, что отсутствие такого опыта порождает тенденцию «пойти в разнос» в случае малейшей потери контроля правительствующих элементов над общественными. Отсюда и все наши русские страшные в своей иррациональности бунты, все наши революции и реальная угроза гражданской войны, оборачивающиеся неизбежным возвратом к традиционному т. е. жестко вертикально организованному укладу национальной самоорганизации.

Поэтому попытка пойти по пути демократизации «снизу» обречена, как правило, на неизбежный возврат к «антикризисному» управлению.

Более того, стоит сказать, что в силу особенностей исторического развития, русский народ вообще давно уже не имеет потребности и склонности к самоуправлению. Его легко может всколыхнуть лозунг типа «Власть Советам, земля крестьянам, фабрики рабочим», но отправлять реальное самоуправление мы не можем. Поэтому даже выборные Советы, как возможная форма самоуправления весьма быстро «вписываются» в вертикальную систему и превращаются в чисто декоративное образование.

В этом смысле октябрьский переворот 1917 года и победа большевиков в гражданской войне были воистину всенародной отрыжкой на демократию.

Наша естественная самостоятельная политическая активность не носит конструктивный характер и возникает в основном в виде спонтанных протестных действий в случае чрезмерного обострения социальных раздражителей. И направлена она не на установление народовластия, а на восстановление порядка, действенной власти и привычного уровня социальной справедливости74.

Так было в феврале 1917 года, когда задержавшийся подвоз хлеба в Петроград вытолкнул на улицы женские массы. Так было в Новочеркасске в начале 60-х годов XX века, когда люди вышли на демонстрацию, протестуя против повышения цен на мясо, и были расстреляны. Это происходит и сейчас, когда в российских городах время от времени повторяются погромы, подобные кондопожскому 2006 года.

К тому же этому способствует укорененное у нас убеждение, что все наши беды от врагов наших, а не от своих собственных системных недостатков.

Альтернативные методы

Конечно же, петровская метода и демократические революции не ограничивают возможные варианты модернизации. По крайне мере теоретически для России возможен также вариант Пиночета (диктатуры во имя установления либеральных основ). Однако практическая вероятность этого пути близка к нулевой.

Подобного рода диктатуре просто не на что опереться: у нас нет развитого класса мелких собственников, потенциал которых кроется в свободной предприимчивости и независимости экономической инициативы.

Кроме того, в обществе напрочь отсутствуют и напрочь скомпрометированы либеральные традиции.

Правящие же элиты не способны к восприятию либеральных идей, так как они представляют собой продукт государственно-монополистического капитализма чисто российского образца, т. е. основанного на полном доминировании бюрократических и монополистических структур и вытекающего из этого мировоззрения.

Перманентное воспроизводство отношений такого рода определяет особый характер ресурсов России:

– население, воспитанное на государственном патернализме, а потому граждански пассивное;

– гигантская территория, требующая постоянного отвлечения ресурсов на ее освоение, в силу чего на развитие их уже попросту не хватает;

– значительные запасы сырьевых ресурсов в виде нефти, угля и руд металлов, которым органично присуща концентрации производственных структур и появление нераспределенной сверх прибыли, которая идет на поддержку монополизма, в том числе и политического.

Здесь уместно также сделать замечание, что вообще системная самоорганизация Западного сообщества на самом деле привлекательна для наших элит, как, впрочем, и для всего нашего общества, только в своем «результативном» аспекте, т. е. уровнем благ, защищенностью и т. д. В этом отношении идеал для нас – традиционная формула «работать (т. е. проявлять социально-экономическую активность в широком смысле этого слова) как в России, а жить как на Западе».

Элиты эта формула устраивает, так как не угрожает системной организации их всевластия; основную массу россиян потому, что Западные принципы самоорганизации мало их вдохновляют, так как требуют «напрягать» себя гражданскими обязанностями и не свойственной нашей ментальности ответственностью за свою собственную судьбу.

Таким образом, становятся наиболее вероятными критические сценарии развития России, предполагающие ее активное поглощение системно-несовместимыми сообществами.

Насколько исчерпывающими является изложенный перечень методов модернизации нашего общества? Вопрос этот явно переходит из области теоретических рассуждений в практическую плоскость. Оттого, сумеем ли мы найти способ выбраться из ловушки, зависит выживание нашей нации.

Российские элиты как угроза национальной безопасности

Недавно в одной из интернет-дискуссий я получил пронзительный по своей искренности комментарий: «… в России у элиты всегда „всё хорошо“, она занята исключительно собой, не заботясь ни о стране, ни о народе, при этом без смущения жируя за его счет. Неужели таких проблем не было и нет на Западе? Неужели казнокрадство это свойство исключительно российских чиновников? Неужели на Западе не было своих маниловых, коробочек, ноздревых, собакевичей и им подобных? Тогда давайте внимательнее изучать Запад и учиться у него организации социальной жизни. Неужели действительно там все такие честные, а у нас все сплошь ворьё – кому какой чин ни дай, так обязательно будет воровать и ездить с мигалкой по встречной? Я никогда не поверю, что на Западе поголовно все являются честными и совестливыми людьми и соблюдают законы из любви к ближнему. Тем не менее, на Западе есть порядок, а у нас нет. Почему???»

Это самое «Почему???» волновало меня давно, но именно искренность этого недоумения заставила меня вернуться к этой теме.

Вначале определимся с понятиями. Под элитой мы понимаем тех, кто благодаря своему положению в политике, экономике, культуре, духовной сфере имеет возможность принимать решения, имеющие общенациональное (или местное значение) или оказывать реальное влияние на принятие таких решений. И как гласит энциклопедическое определение, это – «неотъемлемая и важная часть любого социума. Осуществляет функции управления, а также выработки новых моделей поведения, позволяющих социуму приспосабливаться к изменяющемуся окружению».

Чем больше вникаешь в процессы формирования наших элит, их смены, мотивации, тем больше убеждаешься, что во многом именно «благодаря» им в истории России весьма редки примеры эффективного управления и развития, но слишком часты периоды национального прозябания, несвободы и застоя.

У этой проблемы глубокие исторические корни. В начале этой книги я уже писал о том, как начиная с призвания варягов, шаг за шагом формировалась отчужденность власти и властных элит от срединного общества.

Упоминали мы и о том, что уже при Иване Грозном была создана система отношений между царем, народом и элитами, в которой последние всегда могут быть объявлены источниками народных бед и страданий. В обществе всегда будут культивировать презрение и недоверие к интеллектуальным, экономическим и политическим элитам, которое легко можно превратить в активное недовольство, а значит в орудие давления против тех, кто посягнет на самодержавность власти. Поставив московскую знать в положение, когда для нее одинаково гибельны и опала царя и гнев народа, Иван IV выговорил себе право манипулировать элитами по своему усмотрению.

Плоды заложенного Иваном IV «опускания» и отчуждения элит уже в эпоху Анны Иоанновны прибрели совершенно уродливый вид.

Вот что пишет известный историк А.Н. Боханов, рассказывая о шутовских забавах недалекой императрицы: «… таким способом она примитивно, с большим наслаждением издевалась над представителями аристократических фамилий, каковые и были не по своей воле шутами. Каждый из них в чем-то „провинился“ перед ней, этим унижением императрица наглядно напоминала всем, что знатность, богатство, почести и все-все зависят только от расположения и благосклонности самодержца.

Но парадокс в том, что назначенные в шуты родовитые дворяне не расценивали это как оскорбление дворянской чести. Они были не рыцарями, а теми же, как и все остальные, холопами царя» 75.

Менялись цари, менялись эпохи, но обстоятельства, влияющие на качество наших элит, оставались прежними.

Не изменил принципиально их положение и большевистский переворот. Самодержавие было заменено партийно-бюрократической пирамидой власти, но система отношений между новыми элитами, вершиной этой пирамиды в лице теперь уже генсека компартии и народа не менялась. Периодически на скорый суд и расправу из элиты выхватывались отдельные представители, которых власть объявляла виновными в той или иной провинности перед народом, а сами «верхи» при этом оставались как бы ни при чем.

И эта система жива по сию пору. И не важно, кто и когда будет выброшен на прямое или фигуральное растерзание толпе в качестве козла отпущения – боярин ли Морозов, Лаврентий ли Берия или Березовский с Ходорковским.

Впрочем, некоторое изменение условия функционирования наших элит произошла. Если раньше государство и подданные находились в частной собственности самодержца, то теперь они становятся безраздельной коллективной собственностью бюрократии.

При этом государство становится механизмом для удержания этой собственности от посягательства, как со стороны общества, так и со стороны внешних конкурентов, которые одинаково опасны для системы.

Не внесла существенных изменений в положение элит и перестройка и установление путинского режима. Зависимость элит от высшей государственной иерархии стала лишь более закамуфлированной, но по сути все той же.

Отсюда все особенности нашей элиты, заложенные еще во времена призвания варягов и нашествия монголо-татар, и сохранившиеся до сей поры.

– У наших элит не заложены основы ни чести, ни достоинства, ибо в холопах этих качеств не может быть по определению. Они способны лишь раболепно прислуживаться перед первым лицом государства, а досаду от своей холопской зависимости вымещают на презрении к тем, кто ниже их.

– Наши элиты склонны к тотальному воровству, ибо у них, никогда не располагавших своей собственностью, не зависящей от благоволения высшей власти, генетически не привито уважение к собственности как таковой. Они всегда склонны воспринимать все вокруг себя как предмет присвоения, ибо отождествляют себя с властью, а власти в их понимании дозволено все.

– У них веками выхолащивали вкус к инициативе, заменяя ее директивными указаниями. Отсюда хроническая неконкурентоспособность наших элит по сравнению с элитами западными, положение которых зависело всегда не столько от благоволения сюзерена, сколько от собственной предприимчивости.

– Наши элиты не служат ни государству, ни обществу, они служат только вышестоящему начальнику и себе.

– У наших элит в крови пренебрежение к народу, как бывает всегда у холопов, выбившихся в начальники и потому всем своим поведением подчеркивающих свою отдаленность от среды, их взрастившей.

– Наши элиты склонны к шутовству, причем это характерно как для политических элит (те же депутаты в Госдуме, Жириновские и пр.) так и культурных, которые прислуживают власть предержащим.

Эти изначальные качества в соединении с неизбежной деградацией управления при вертикали власти и приводит к тому, что наши элиты являются самым слабым звеном в государстве и даже представляют прямую угрозу нашей национальной безопасности.

Вот почему в критических для России ситуациях, таких как нашествие наполеоновских войск или вторжение гитлеровских захватчиков, война неизбежно становилась Отечественной, т. е. по сути народной.

Вот почему сегодня у наших элит фактически даже нет гражданской принадлежности к своему государству – их капиталы, дети, родственники, недвижимость – за границей. Они постоянно «живут на два дома», так как лицо, от которого они зависят, может поменяться, а будет ли к ним благоволить новое – неизвестно. Поэтому на всякий случай надо иметь пути к отступлению, короче говоря, слинять.

Что с этим делать? Смена элит не дает результат. Нужно менять систему. В нашем государстве вместо системы сдержек и противовесов в виде разделения властей, профсоюзов, правозащитных и других неправительственных организаций, свободной прессы существует система соглашений о лояльности между властью и элитами. А в этой системе мы никогда не получим инициативных, ответственных и перед государством и перед обществом лидеров, которые могут обеспечить эффективное управление общественными делами. Орлов в курятнике не взрастишь, разве что двухголового нелетучего мутанта.

Заключение

В процессе работы над этой книгой я как-то написал статью с длинным названием «Оппозиция предлагает народу самому заняться своей судьбой, а государство предлагает ему не беспокоиться по этому поводу»76. Позволю себе воспроизвести основные мысли, изложенные в этом материале:

Есть любопытный вопрос, на который стоит ответить самим себе: почему так удручающе мала поддержка российским обществом демократической альтернативы традиционно господствующей у нас вертикали власти?

Чего хочет оппозиция?

Она озабочена уничтожением гражданских свобод и намерена восстановить гражданский контроль над властью. Для чего предлагает вернуться к реальному федерализму и разделению властей, восстановить местное самоуправление и независимость СМИ, обеспечить безопасность граждан (в том числе и от представителей власти) и их права на судебную защиту (в первую очередь – от произвола властей).

Воплощение этой программы позволило бы в России применить принципы организации успешных наций, и мы могли бы получить благополучную жизненную среду, которая создается системами, основанными на свободной экономической и гражданской инициативе, где государство ориентировано, прежде всего, на обслуживание интересов общества.

А оно нам нужно?

Судя по всему, нет. Прежде всего, срединному российскому обществу совершенно невдомек, каким образом эти самые гражданский контроль над властью, федерализм, разделения властей, независимость СМИ и пр. способствуют общественному благополучию. Ибо прочно вдолблено нам, что оно может быть только продуктом неустанного попечительства властей.

Российский народ привык к тому, что его судьбу определяет государство и не склонен проявлять гражданскую инициативу, обеспечивающую подчиненность интересов государственной бюрократии общественному благу. Соответственно у нас не сформировалось чувство личной ответственности за свою судьбу и гражданская ответственность за судьбу нации.

Нам невдомек, что демократия – это реальное участие граждан в процессах и процедурах формирования и отправления власти и контроля над ней, а не транспарант, которым можно украсить любой забор.

В итоге мы склонны променять благо на отстраненность от ответственности, и с готовностью перекладываем ее на государство, удовлетворяясь теми возможностями, которые нам даются.

При этом пример практической эффективности Запада (плодов которой с каждым днем сподабливаются вкусить все больше и больше и наших людей) производит странный эффект: даже наши записные патриоты не прочь учить своих детей, рожать, лечиться, отдыхать, иметь недвижимость там. Но использовать западный опыт общественной организации для того, чтобы иметь все эти блага у себя в стране, мы категорически не желаем. Более того, западная система объявлена несовместимой с российским укладом и потому враждебной нам.

А если нет воли общества к повседневному и организованному самоуправлению, программа оппозиции не может быть реализована в принципе, ибо она предполагает действующее и организованное общество как непременное условие позитивных перемен.

Проще говоря, народ не поддерживает оппозицию потому, что оппозиция предлагает народу самому заняться своей судьбой, а государство предлагает народу не беспокоиться по этому поводу.

Обстоятельство, в общем-то, известное давно, однако ж, проблема в том, что сделать его признанным фактом национального самосознания нам весьма стеснительно. Причем как для общества (ну как признаться, что ты не способен к самоуправлению!), так и для власть предержащих. Еще бы, ведь тогда с нашего короля, то бишь, с госбюрократического столбняка (пардон, вертикали власти) напрочь спадут все псевдодемократические одежды, которыми она так любит драпироваться.

Как действует власть?

В отличие от демократической оппозиции государственная бюрократия куда более точно схватывает особенности нашей ментальности.

Власть поощряет пассивную лояльность общества. Она знает, что общество готово спихнуть заботы о национальном развитии отцам Отечества, уповая на то, что окончательно ободрать народ не даст какой-нибудь сердобольный царь-батюшка, который нет-нет, но иногда случается в нашей истории.

При этом власть научилась ловко выдавать интересы элит за национальные интересы, а неконкурентоспособную экономическую систему, поддерживаемую этими элитами, защищать всей мощью государственного протекционизма.

Она пренебрегает интересами и достоинством граждан и делает их полностью беззащитными перед произволом государственных и местных чиновников.

Она научилась подавлять малейшие проявления не директивной гражданской инициативы.

В конечном счете, все это и обеспечивает не шатко не валкое движение российской национальной телеги, то бишь системы государствования.

А чтобы все издержки (то, что по уровню благополучия мы до сих пор находимся в конце списка и т. д.) народ воспринимал покорно и с «пониманием», власть всегда умела убедительно объяснять, что это результат не порока системы, а происков многочисленных врагов-супостатов (демократов, либералов, международного империализма, сионизма, терроризма и прочих… изьмов).

Ну и что же с этим делать?

А хрен его знает!

Так заканчивалась эта статья и неожиданно для меня она получила довольно широкий резонанс в Интернете. Я думаю, что во многом именно из-за последней фразы. В ней, собственно говоря, и выражена предельно конкретно особенность ситуации, в которую попало российское общество. Большинство думающих людей прекрасно понимают, что сложившаяся у нас система бесперспективна и обрекает Россию либо на распад, либо на то, что она скоро станет полем межцивилизационного столкновения.

Собственно говоря, произойдет и то и другое и вопрос заключается в том, что начнется раньше.

И все же ловушка, в которой мы находимся, представляется безысходной лишь в том случае, если мы будем рассматривать наше будущее с традиционной точки зрения. Т. е. как будущее самоизолированной, самобытной до исключительности нации-цивилизации, претендующей на мировое лидерство и как будущее, рассматриваемое вне контекста глобальных тенденций и перемен.

На самом деле грядущее России тесно связано с общемировой перспективой и будет настолько успешным либо трагическим насколько наше развитие будет сообразно этой перспективе.

Какова же она? Для полного ответа на этот вопрос требуется уже другое исследование, поэтому здесь мы ограничимся только обозначением принципиальных позиций.

Во-первых, определять тенденции глобального развития будут все больше не процессы национальной самоидентификации и самоутверждения, а внутрицивилизационная интеграция, межцивилизационная конвергенция и порождаемые ими противоречия. Национальные истории все более будут поглощаться историями цивилизаций.

При этом стоит напомнить, что еще два года назад попытки напомнить о теории конфликта цивилизаций Сэмюеля Хантингтона напрочь отметались официальными политиками77. Теперь уже общепризнанно, что конкурентное системное противостояние либерально-демократического Запада и исламского теократического авторитаризма, которое сегодня находится в активной фазе, все более оформляется именно как противостояние цивилизаций и приобретает черты религиозно-этического и культурного конфликта.

При этом внутри самих конфликтующих цивилизаций будут разворачиваться внутренние конфликты, связанные с процессом консолидации.

Так развитие христианской цивилизации будет определяться развитием конфликтных отношений Запад – Россия.

Развитие исламской цивилизации будут все более определять конфликт между суннитской и шиитской ее ветвями при этом ведущая роль в консолидации мусульман будет принадлежать Ирану, уже сегодня претендующем даже на технологическое превосходство над Западом.

Третьим центром цивилизационной консолидации станет Китай, который все более будет вовлекать в орбиту своих интересов страны ЮВА, при этом Япония будет постепенно утрачивать свое влияние в этом регионе.

По мере углубления межцивилизационных противоречий перед Россией все более очевидней будет вырисовываться дилемма: четко определить свою ориентацию на развитие солидарности с Европой или оказаться в полосе мощных столкновений цивилизаций, которые значительно превосходят нас либо технологически, либо более консолидированы.

Предстоящий нам выбор далеко не прост. Хотя бы потому, что Европа – наследница традиций общественной и государственной организации идущей от демократических традиций Древней Греции и Рима. Мы же – наследники системной организации идущей от монголо-татар и фактически обрекающей нацию не на поступательное развитие, а лишь на бесконечное повторение циклов смены деградировавших элит и внешнего оформления, чтобы его архаичность не столь шокировала более продвинутые народы.

При этом парадокс заключается в том, что в сохранении нашей системной организации заинтересованы не только наши элиты но и Запад и исламский мир. И это можно видеть не только в современной истории, но и во времена нашей национальной юности.

Мы уже знакомы с мнением голландского гостя побывавшего в России во времена царствования Михаила Федоровича, который считал, что «народ этот благоденствует только под дланью своего владыки и только в рабстве он богат и счастлив».

Однако не менее примечательно следующее затем замечание Костомарова: «приговор этот, высказанный гражданином республики о необходимости сурового самодержавия для русского народа, очень знаменателен. Иностранцам, жившим в России, оно было по сердцу, потому что при безусловной силе верховного правительства им легче было добывать себе такие привилегии, каких бы им не дал никакой собор, составленный, между прочим, из лиц торговых и промышленных, чувствовавших на себе невыгоду льгот и преимуществ, даваемых иностранцам перед русскими».

Вот в чем «великий секрет» того, что западные финансовые и промышленные магнаты всегда заигрывали как с большевиками, так и с нынешней властью и готовы ей простить явное несоответствие демократическим стандартам. Ибо «при безусловной силе верховного правительства» не только проще договориться о привилегиях, но и сама система не представляет угрозу как реальный конкурент.

Право силы или моральное право

Впрочем, у России есть и другой путь стать действительно великой и влиятельной державой, даже не смотря на то, что наша системная организация делает нас экономически и технологически неконкурентоспособными.

И это может быть сделано отнюдь не за счет наращивания военной мощи. Сегодня военное превосходство не мыслимо без экономического и технологического либо без морального сплочения и готовности народа к самопожертвованию во имя Отечества. Ни того, ни другого у нас нет. Мы можем стать реально влиятельной силой только если Россия даст пример новой морали в отношениях между народами.

В основе этой новой моральной революции в области международных отношений лежит переосмысление содержания используемых в современной политической риторике, логике и практике ключевых оперант как уже не адекватных складывающимся отношениям.

Этих оперант не так уж много: национальный интерес, суверенитет, безопасность, ресурсы. Сегодня мы становимся свидетелями существенных трансформаций этих понятий.

Национальный интерес

Мы всегда склонны считать справедливым все соответствующе собственным интересам. При этом интересы других, естественно, считаются вторичными и если есть возможность, – ими «справедливо» пренебречь.

Порочность такого подхода становится все более ощутимой по мере усиления мирового разделения труда и партнерской зависимости. Пока в обществе преобладает стремление к самодостаточности, эгоцентризм национального интереса имеет хозяйственный и политический смысл. Однако по мере усиления интеграции национальных хозяйств в мировое, понятие «национальный интерес» все более замещается понятием «добросовестное партнерство». Попытки же получать одностороннюю выгоду неизбежно создают порочный круг адекватных ответов. Россия как никакая другая страна в мире могла оценить это на своем собственном примере и именно нам должно первыми дать ясный сигнал к переоценке смысла национального интереса.

Суверенитет

Классическая трактовка этого понятия – полная независимость государства в его внутренних делах и внешних отношениях.

Однако сегодня мы все более осознаем, что именно стремление к полной независимости является источником, как это не парадоксально, угроз для динамичного развития нации.

Каковы эти угрозы? Прежде всего, речь идет об использовании суверенитета для консервации несостоятельных схем общественно-экономического развития.

В связи с этим показательно отношение к суверенитету, сформулированное в программном выступлении бывшего замглавы администрации президента Владислава Суркова перед активом «Единой России»: «суверенитет – это политический синоним конкурентоспособности». Однако формула Суркова на самом деле означает не что иное, как использование суверенитета для политической компенсации издержек неконкурентоспособной социально-экономической системы. При этом суверенитет на самом деле лишь «цивилизованное» территориальное обозначение интересов определенного круга элит.

Другая серьезная угроза связана с тем, что установка на суверенность неизбежно вступает в противоречие с процессом интенсивной интеграции системно близких сообществ и внутренней консолидации разного рода системных образований, начиная от экономических и политических союзов (например, ЕС) до глобальных общностей, таких как «христианская цивилизация», «исламский мир» и т. д.

Мощный процесс системной интеграции ведет к размыванию политического смысла самого понятия суверенность и оно все более наполняется культурологическим содержанием. Отсюда доминантой политического развития становится не укрепление национальной государственности, а системная интеграция и обеспечение этнокультурной автономии.

Суверенность все более замещается системно солидарными решениями, именно они обеспечивают национальную безопасность, позволяя сообща преодолевать возникающие проблемы.

Безопасность

Кто бы знал о датских карикатурах на Пророка, если бы не коммуникативная революция? Но вызванный этими рисунками скандал вызвал судорогу всей системы мировых отношений!

Именно стремительный рост коммуникативности сообществ, находящихся не только на разных стадиях развития, но и живущих с разных системах морально-этических координат заставляет нас понять, что смысловой акцент в политике сегодня все более смещается от практики управления государством к искусству общежития. Общежития как общего мирного сожития народов и цивилизаций, находящихся в состоянии лавинообразной контактности и вызванных ими конфликтов.

А потому глобальная безопасность обеспечивается сегодня не сколько военно-техническими возможностями, но, прежде всего способностью выстраивать бесконфликтные отношения.

Особый смысл это положение приобретает теперь, когда мы все чаще сталкиваемся с асимметричным противодействием, что существенно ограничивает военно-технические методы обеспечения безопасности. В этом смысле показательна атака на США 11 сентября 2001 года, когда несколько смертников стали высокоэффективным «оружием» массового поражения, «уравновесив» потенциал сверхдержавы с возможностями «Аль-каеды».

И как показывает коллизия, развернувшаяся вокруг иранской ядерной программы, угроза «асимметричного» ответа стала реальным сдерживающим фактором для США, несмотря на их подавляющее военно-технологическое превосходство.

Ресурсы

Энергетические ресурсы из объекта экономических отношений все более превращаются в инструмент достижения политических целей и шантажа, что создает угрозу мировой стабильности.

В противовес этому все более обозначается тенденция к установлению особого порядка пользования энергетическими ресурсами, исходящего из признания как права их собственника на получение естественной ренты, так и право мирового сообщества ограничивать недобросовестное использование монополизма на основные невозобновляемые энергетические ресурсы: нефть, газ, уголь.

От мышления реликтового к адекватному

У нас есть немало причин, которые в противовес отмеченным трансформациям способствуют усилению изоляционизма и консервации мировоззрения, основанного на национальной ограниченности. Но главными среди них являются все же две:

– сохранение традиционных отраслей, основанных на вовлечении в хозяйственный оборот конкретной территории или природного источника (не индустриальное производство продуктов питания, добыча полезных ископаемых и т. д.);

– позиция национальных элит, утрачивающих возможность использовать национальную политическую обособленность для защиты своих интересов. Именно они активно внедряют свои опасения в общественное сознание, усиливая реликтовые настроения национального изоляционизма.

Но у нас есть куда более важные причины как можно скорее перейти от мышления реликтового, основанного на политических понятиях прошлого, к мышлению адекватному современной ситуации и тем самым дать миру реальный моральный пример. Это важно нам для того, чтобы сохранилась Россия.

Примечания

1 В советское время в учебниках истории достижения СССР часто сравнивали с Россией 1914 года и стыдливо умалчивали сопоставления с настоящим развитых стран, успехи которых по сравнению с тем же 14-м годом были куда фантастичней.

2 Н.М. Карамзин. История государства Российского книга первая. Ростов-на-Дону Изд-во «Феникс» 1997 г. стр. 66.

3 Н.М. Карамзин. История государства Российского. В 4-х книгах. Книга первая. Из-во «Феникс», Ростов-на-Дону, 1997 г. стр. 67-68.

4 История СССР с древнейших времен до конца 18 века. Под редакцией академика Б.А.Рыбакова. Москва, «Высшая школа», 1983 год, стр. 49.

5 С.М. Соловьев. Сочинения, книга 1. История России с древнейших времен. Тома 1–2. Москва, «Мысль», 1988 г. Стр. 119.

6 История России с древнейших времен до конца XVII века. Институт российской истории РАН Москва ACT 1997 г. стр. 60.

7 Л.Н. Гумилев Древняя Русь и великая степь. Изд-во «Мысль» 1989 г. стр. 32.

8 C.М.Соловьев История России с древнейших времен. Том 3. Москва, «Мысль», 1988 г. Стр. 123.

9 Л.Н. Гумилев Древняя Русь и великая степь. Изд-во «Мысль» 1989 г. стр. 32.

10 История России с древнейших времен до конца XVII века. Институт российской истории РАН Москва ACT 1997 г. стр. 42.

11 C.М. Соловьев. История России с древнейших времен. Тома 1–2. Москва, «Мысль», 1988 г. Стр. 118.

12 Л.H. Гумилев Древняя Русь и великая степь. Изд-во «Мысль» 1989 г. стр. 32.

13 Самюэль Хантингтон Кто мы? Изд-во Транзиткнига, М., 2004 стр. 16.

14 Там же стр. 173.

15 Наверное «Битлз» был первым серьезным ударом по национальным культурам.

16 Интенция – направленность сознания, мышления на какой-либо предмет; в основе такой направленности лежит желание, замысел.

17 Самюэль Хантингтон Кто мы? Изд-во Транзиткнига, М., 2004 стр. 501.

18 Там же стр.398-399.

19 Там же стр.399.

20 Самюэль Хантингтон Кто мы? Изд-во Транзиткнига, М., 2004 стр. 116.

21 Заметим для себя, что и от России также.

22 Самюэль Хантингтон Кто мы? Изд-во Транзиткнига, М., 2004 стр.

23 Вестник иностранной литературы. Ежемесячный литературно-исторический журнал, март 1905 стр. 122 (глава XIII)

24 Если не принимать во внимание произведения так называемого соцреализма, описывающие энтузиазм строителей гигантов коммунистической индустрии, хотя строителями на самом деле чаще всего были обычные зеки.

25 Б.Н. Миронов Отношение к труду в дореволюционной России http://socis.isras.ru/SocIsArticles/2001_10/Mironov.doc

26 Там же.

27 «MK» от 24.01.2007 http://mk.ru/numbers/2562/article90381.htm

28 Коваль Т. Этика труда православия http://ecsocman.edu.ru/imaqes/pubs/2005/02/07/0000203975/006KOVAL.pdf

29 «Известия» от 16.06.2006 статья Елены Ямпольской «Вина Грузии».

30 Бердяев H.A. Судьба России. Самосознание. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997, стр. 15.

31 С.М. Соловьев, сочинения, книга 1, тома 1–2 М. «Мысль» 1988 стр. 133.

32 Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М, Издательство «Мысль» 1993 г., стр. 82.

33 Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М, Издательство «Мысль» 1993 г., стр. 84.

34 Там же стр. 78.

35 Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. М, Издательство «Мысль» 1993 г., стр. 86.

36 Соловьев С.М. Сочинения, Книга II История России с древнейших времен тома 3–4 М, «Мысль» 1988 г. стр. 156.

37 Лютых А.А., Скобелкин О.В. Тонких В.А. История России Курс лекций. Воронеж, 1993. С. 82.

38 См. например Ф.Керов Образование московского государства (главы из учебника) http://volgota.com/lib/kerov4.html

39 Соловьев С.М. Сочинения, Книга III История России с древнейших времен том 5, М, «Мысль» 1988 г. стр. 199.

40 Замечание на эту тему можно найти у Соловьев С.М. Сочинения, Книга V История России с древнейших времен том 9 М, «Мысль» 1988 г. стр. 244.

41 Соловьев С.М. Сочинения, Книга III История России с древнейших времен тома 5–6 М, «Мысль» 1988 г. стр. 515.

42 Соловьев С.М. Сочинения, Книга III История России с древнейших времен тома 5–6 М, «Мысль» 1988 г. стр. 474.

43 Соловьев С.М. Сочинения, Книга IV История России с древнейших времен тома 7–8 М, «Мысль» 1988 г. стр. 154.

44 Князьков С. «Очерки из истории Петра Великого и его времени». Пушкино: «Культура», 1990. Репринтное воспроизведение издания 1914 г. стр. 34.

45 Костомаров Н.И. Господство дома Романовых до вступления на престол Екатерины II. Выпуск 4. Книга 1 Михаил Федорович Романов.

46 Подробно этот механизм проанализирован еще доктором экономических наук Гавриилом Поповым в его нашумевшей в свое время рецензии на роман Александра Бека «Новое назначение» и в работе доктора технических наук А. Ефимова «Элитные группы, их возникновение и эволюция».

47 Цитируется по материалам журнала «Знание – сила» № 2, 1991 год стр. 20.

48 Александр Зиновьев, «Русская трагедия», М., Эксмо, стр. 80 и 84.

49 Журнал «Наука и жизнь» 1987 г. № 4.

50 Александр Зиновьев, Русская трагедия, изд-во «Эксмо», М. 2006, стр. 172.

51 Там же, стр. 172-173.

52 Таблица, в которой автор попытался свести находящиеся в общественном обороте данные о военных столкновениях, походах и войнах России в период от 1380 года до наших дней http://kireev.info/Russian wars-add.rar

53 В конце-концов, Запад тоже понять можно: наивно ожидать, что он будет смотреть безучастно, как на смену одной тоталитарной империи идет другая, причем явно системно с ним не совместимая.

54 А. Зиновьев «Русская трагедия» М., Алгоритм, 2006, стр. 78.

55 Арсений Гулыга. Русская идея и ее творцы. М., «Алгоритм» 2003 г. стр. 431.

56 Об том же пишет в своей книге «Судьба России» Н.Бердяев: «Россия… страна чиновников, никогда не преступающих пределов замкнутого и мертвого бюрократического царства».(H.A.Бердяев Судьба России. Самосознание. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997 г. стр. 19)

57 Бердяев H.A. Судьба России. Самосознание. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997, стр. 12.

58 Бердяев H.A. Судьба России. Самопознание. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997 стр. 357.

59 Там же стр. 358.

60 Там же ст. 12: «Русская безгосударственность – не завоевание себе свободы, а отдание себя, свобода от активности».

61 Струве Н. Православие и культура. М., 1992, с. 181.

62 Бердяев Н. Русская идея. стр. 166.

63 Розанов В.В. Среди художников. М., 1994, с. 347.

64 Бердяев Н. Самопознание. Опыт философской автобиографии. М. «Книга» 1991 г. стр. 298-299.

65 А. Гусейнов. Введение в этику. Издательство Московского университета 1985 г. стр. 33.

66 Достоевский Ф.М. ПСС, т. 26, с. 144.

67 А. Зиновьев, «Русская трагедия», М., Алгоритм, 2006, стр. 25.

68 Об этой тенденции см. например статью профессора экономики Вирджинского политехнического института и государственного университета США Николауса Тидемана, «Конкуренция как принцип самоорганизации государственной власти в XXI веке».

69 Под этим я подразумеваю случаи утечки капиталов, когда их собственники теряют связь с Родиной и связывают свои деловые интересы с другими национальными системами либо становятся настолько транснациональными, что работают в основном за пределами страны происхождения.

70 Н. Тидеман «Конкуренция – принцип самоорганизации государственной власти в XXI веке».

71 А. Владимиров «Технология конкуренции» http://www.cadet.ru/lichno/vlad_v/tk.doc

72 Н. Бердяев говорит например о ослаблении и разложении Европы и России, после которых воцарится «китаизм и американизм» (Бердяев H.A. Судьба России. Самосознание. Ростов н/Д: изд-во «Феникс», 1997, стр. 5.

73 Известный журналист Дмитрий Шушарин назвал это удивительно точно: циклическая мимикрия. См. журнал «Вокруг света» № 12, 2011 г. статья «Переворот без поворота».

74 Вернее сказать «терпимого уровня не справедливости».

75 История России с древнейших времен до начала XXI века. Под редакцией А.Н.Сахарова, Москва, ACT, Астрель, 2005 г. стр. 463.

76 Адрес первой публикации http://forum.msk.ru/material/politic/12364.html

77 Справедливости ради надо сказать, что это происходило в основном по причинам не к месту примененной политкорректности. Однако ж игнорирование проблемы лишь усиливает ее.