После «Структуры научных революций»

Предисловие

Предисловие Тома к ранней подборке его философских статей, «The Essential Tension», опубликованной в 1977 г., – это история исследований, которые привели его к написанию «Структуры научных революций» (1962 г.) и продолжались после ее выхода в свет. Там были упомянуты некоторые детали его биографии, разъяснявшие, каким образом от физики он перешел к историографии и философии.

В данной книге внимание сосредоточено на философских и метаисторических вопросах, которые, как утверждает автор, «сегодня… интересуют меня в наибольшей степени и о которых я уже давно хотел высказаться». Во введении к этой новой книге издатели связали каждую статью с актуальными и потому непрестанно рассматриваемыми проблемами: это важный момент в непрерывном поиске решения. Книга представляет собой не цель исследований Тома, а этап, на котором эти исследования были прерваны.

Название книги опять-таки намекает на путешествие, а завершающая часть, содержащая интервью Тома Афинскому университету, есть не что иное, как более подробный рассказ о его жизни. Я чрезвычайно рада, что интервьюеры и издательский совет журнала «Neusis», где впервые появилось это интервью, разрешили опубликовать его здесь.

Я присутствовала при этом и была восхищена знаниями, чуткостью и искренностью коллег, принимавших нас в Афинах. Том чувствовал себя абсолютно непринужденно и говорил свободно, предполагая, что просмотрит интервью перед его выходом в печать. Однако время ушло, и эта задача досталась мне и другим участникам.

Я знаю, Том внес бы в текст существенные поправки – не вследствие педантичности, которая не была ему свойственна, а в силу присущей ему деликатности. В его беседе с афинскими коллегами есть выражения и оценки, которые он наверняка поправил бы или вычеркнул. Однако не думаю, что это должна сделать я или кто-то другой. По этой же причине мы не стали исправлять некоторые грамматические нестыковки устной речи и завершать незаконченные фразы.

Я должна поблагодарить за помощь коллег и друзей, в частности Карла Хафбауэра, который поправил мелкие ошибки в хронологии и помог расшифровать некоторые имена.

Обстоятельства, при которых Джим Конант и Джон Хауджиланд взялись за издание этой книги, изложены на следующих страницах. Могу лишь добавить: они сделали все, чтобы оправдать доверие Тома, и я им искренне благодарна. Столь же благодарна Сьюзен Абрамс за ее дружеские и профессиональные советы как в данном проекте, так и в прошлом. Мне также во всем и всегда оказывали помощь Сара, Лиза и Натаниел Кун.

Джехейн Р. Кун

От издателей

Изменения случаются

Почти каждый знает, что в «Структуре научных революций» Томас Кун обосновал мысль о том, что история науки не является непрерывной и кумулятивной, она часто прерывается более или менее радикальными «сменами парадигм». Менее известны собственные попытки Куна как можно лучше понять и описать эпизоды в развитии науки, которые связаны с такими важными изменениями. Труды, собранные в этой книге, представляют собой более поздние попытки переосмыслить и расширить его собственные «революционные» гипотезы.

Содержание книги мы обсуждали вместе с Куном незадолго до его смерти. Хотя он уже не мог вникать в детали, зато имел вполне определенное представление о том, чем должна стать книга. Стараясь приобщить нас к своим замыслам, он высказывал разнообразные пожелания, рассматривал доводы «за» и «против» при обсуждении каких-то случаев и ситуаций, сформулировал четыре основные идеи, которым мы должны были следовать. Для тех, кого интересует, как осуществлялся отбор статей, мы кратко изложим эти основные идеи.

Первые три идеи, которыми мы должны были руководствоваться, основывались на представлении Куна о том, что данная книга должна быть продолжением его «The Essential Tension», опубликованного в 1977 г. В тот сборник Кун включил только статьи, в которых, по его мнению, разрабатывались философски важные темы (хотя и в контексте исторических, а также историографических соображений), в отличие от вопросов, посвященных рассмотрению конкретных исторических эпизодов. Поэтому руководящие идеи были следующие: 1) отбирать статьи явно философского характера; 2) причем написанные в последние два десятилетия жизни Куна [1] ; 3) это должны быть весомые работы, а не краткие заметки или выступления.

Четвертая идея относилась к материалу, рассматриваемому Куном в качестве основы для написания книги, над которой он работал в последние годы. Поскольку мы считаем своим долгом подготовить к изданию именно данную книгу, то решили отказаться от этого материала. Под ограничение попали три важных цикла лекций: «Природа концептуальных изменений» (Перспективы философии науки, Университет Нотр-Дам, 1980), «Развитие науки и лексические изменения» (Thalheimer лекции, университет Джона Хопкинса, 1984) и «Наличие прошлой науки» (Шермановские лекции, Университетский колледж, Лондон, 1987). Хотя записи этих лекций получили распространение и порой цитировались в публикациях некоторых авторов [2] , Кун не хотел, чтобы они в таком виде вошли в эту книгу.

* * *

Статьи, вошедшие в данную книгу, посвящены четырем основным темам. Во-первых, Кун повторяет и защищает мысль, восходящую к «Структуре научных революций» (в дальнейшем просто «Структура»), что наука представляет собой когнитивное эмпирическое исследование природы, проявляющее прогресс особого рода, хотя этот прогресс нельзя мыслить как «все большее приближение к реальности». Прогресс скорее выражается в виде совершенствования технической способности решать головоломки, контролируемой строгими, хотя и всегда привязанными к традиции, стандартами успеха или неудачи. Этот вид прогресса, в своем наиболее полном выражении присущий только науке, является предпосылкой чрезвычайно тонких (и часто весьма дорогих) исследований, характерных для научного познания и для получения удивительно точного и подробного знания.

Во-вторых, Кун развивает идею, опять-таки восходящую к «Структуре», что наука, по существу, – социальное предприятие. Это отчетливо проявляется в периоды сомнений, чреватых более или менее радикальными изменениями. Только благодаря этому индивиды, работающие в рамках общей исследовательской традиции, способны приходить к разным оценкам возникающих перед ними трудностей. При этом одни склоняются к разработке альтернативных (часто кажущихся нелепыми, как любил подчеркивать Кун) возможностей, в то время как другие упорно продолжают пытаться решать проблемы в рамках признанной структуры.

Факт, что при возникновении таких затруднений последние составляют большинство, важен для многообразных научных практик. Проблемы обычно могут быть решены – и в конечном счете решаются. При отсутствии достаточного запаса настойчивости в поиске решений ученый не смог бы дойти до конца в тех редких, но определяющих случаях, когда усилия осуществить полный концептуальный переворот полностью оправдываются. С другой стороны, если бы никто не пытался разрабатывать альтернативы, крупные преобразования не смогли бы возникнуть даже тогда, когда они действительно необходимы.

Таким образом, именно социальная научная традиция способна «распределять концептуальные риски» так, как не смог бы сделать ни один индивид, что позволяет ей обеспечивать долговременную жизнеспособность науки.

В-третьих, Кун разъясняет и подчеркивает аналогию между прогрессивным развитием науки и биологической эволюцией – аналогию, которой он лишь мимоходом касается на последних страницах «Структуры». Разрабатывая эту тему, он отходит от своей первоначальной схемы, согласно которой периоды нормальной науки с единой областью исследования иногда разрываются сокрушительными революциями. Вместо этого он вводит новую схему, где периоды развития в рамках единой традиции иногда сменяются периодами «расщепления» на две различные традиции с отличающимися областями исследования. Конечно, сохраняется возможность, что одна из этих традиций постепенно ослабеет и умрет. В этом случае мы возвращаемся к прежней схеме революций и смены парадигм.

Однако в истории науки обе последующие традиции часто не вполне похожи на общую для них предшествующую традицию и развиваются как новые научные «специальности». В науке видообразование проявляется как специализация.

Наконец, что самое важное, последние десятилетия своей жизни Кун посвятил защите, прояснению и разработке идеи несоизмеримости. Эта тема также была затронута в «Структуре», но не прозвучала там достаточно отчетливо. Именно идея несоизмеримости подверглась наиболее серьезной критике в философской литературе, и Кун не был удовлетворен тем, как она была представлена в «Структуре». В своих более поздних работах Кун рассматривал соизмеримость и несоизмеримость как термины, обозначающие отношения между лингвистическими структурами.

В основе такого лингвистического истолкования понятия несоизмеримости лежат два важных момента.

Первый момент: Кун тщательно уточняет различие между разными, но соизмеримыми языками (или частями языков) и несоизмеримыми языками. Между первыми перевод вполне возможен: все, что можно высказать в одном языке, можно высказать и в другом (хотя это может потребовать значительных усилий). Однако между несоизмеримыми языками точный перевод невозможен (хотя, двигаясь шаг за шагом, можно прийти к достаточно адекватной коммуникации).

Идея несоизмеримости, представленная в «Структуре», была подвергнута критике на том основании, что она затемняет представление о том, каким образом ученые, работающие в разных парадигмах, способны общаться друг с другом (хотя бы обсуждать свои расхождения). Критике подверглись также объяснения прошлых научных парадигм, встречающиеся на страницах самой «Структуры»: не разрушает ли это доктрину несоизмеримости, когда дают объяснения (в современном английском языке) того, как употреблялись совершенно чуждые нам научные термины.

Кун отвечает на эти возражения, ссылаясь на различие между переводом языка и обучением языку. Если иностранный язык непереводим на родной язык определенного человека, это еще не означает, что человек не может изучить его. Иначе говоря, нет оснований, запрещающих индивиду изучить и понимать два языка, которые взаимно непереводимы. Процесс понимания такого чужого языка (скажем, языка исторических текстов) Кун называет интерпретацией, а также, чтобы подчеркнуть его отличие от так называемой радикальной интерпретации (в духе Дэвидсона), – герменевтикой.

Его собственные разъяснения терминологии, скажем, «физики» Аристотеля или «химии» Флогистона, дают примеры герменевтической интерпретации и в то же время помогают читателю изучить язык, несоизмеримый с его собственным языком.

Второй момент. Несоизмеримость встречается в двух видах научных контекстов. Техническая научная терминология, указывает Кун, всегда присутствует в семействах взаимосвязанных терминов. Он рассматривает две разновидности таких семейств. В первом варианте эти термины являются терминами видов, Кун называет их «таксономическими категориями». Они всегда образуют строгую иерархию и подчиняются «принципу непересекаемости»: ни одна пара таких категорий или видов не может иметь общего образца, если только одна из них полностью не подпадает под другую.

Любая таксономия, адекватная для целей научного описания и объяснения, строится на основе неявного принципа непересекаемости. Значения релевантных видовых терминов, задающие такие таксономические категории, по мнению Куна, отчасти заданы этой неявной предпосылкой: значения терминов зависят от их положения в иерархии и отношений взаимного исключения (плюс, конечно, усвоенное умение опознавать их элементы). Структура, которую Кун называет «словарем», обладает значительным эмпирическим содержанием, поскольку всегда существует множество способов («критериев») установления принадлежности объекта к любой данной категории. Иные таксономические структуры (с иными отношениями подчинения и исключения) будут неизбежно несоизмеримыми, поскольку их различия выражаются в терминах с иными значениями.

Другая разновидность терминологических семейств (также называемая «словарем») включает в себя термины, значения которых отчасти детерминированы научными законами. Наиболее понятный пример – количественные переменные, входящие в законы, имеющие форму уравнений: например, вес, сила и масса в динамике Ньютона. Хотя этот вариант не получил разработки в сохранившихся текстах Куна, он полагал, что и здесь значения релевантных фундаментальных терминов отчасти определяются их вхождением в утверждения – в данном случае в научные законы, – которые категорически запрещают определенные возможности. Следовательно, любые изменения в истолковании или в формулировке важных законов должны найти выражение, согласно мнению Куна, в фундаментальных расхождениях в истолковании (следовательно, в значениях) соответствующих терминов и, таким образом, привести к несоизмеримости.

Данная книга состоит из трех частей. Первая и вторая – это статьи, упорядоченные хронологически, третья часть – интервью. Часть первая содержит пять статей, представляющих развитие воззрений Куна от начала 1980-х до начала 1990-х гг. Две из них – краткие ответы на комментарии, высказанные в связи с их первой публикацией. Эти ответы можно оценить, конечно, только в контексте самих комментариев, однако Кун постарался в каждом случае суммировать те пункты, на которые он отвечал, поэтому его ответы добавляют ясности основному массиву статей. Шесть составляющих вторую часть книги – это отклик Куна на работы других философов, часто, хотя и не всегда, критикующих или развивающих идеи его основной работы. Наконец, часть третья – откровенное интервью, которое Кун дал в Афинах в 1995 г. Аристиду Балтасу, Костасу Гавроглу и Василике Кинди.

Часть 1. Переосмысление научных революций

В статье 1 «Что такое научные революции?» (написанной около 1981 г.) дан философский анализ трех исторических научных потрясений (связанных с теориями движения, гальваническим элементом и излучением черного тела), иллюстрирующих зарождающийся подход Куна к истолкованию таксономических структур.

Статья 2 «Соизмеримость. Сравнимость. Коммуникативность» (1982) защищает важность несоизмеримости в ответ на принципиальные упреки в том, что: 1) она невозможна, поскольку понимание требует переводимости, следовательно, соизмеримости; 2) будь она возможна, отсюда следовало бы, что важнейшие научные изменения нельзя рассматривать как реакцию на полученные эмпирические данные, поэтому их следует считать иррациональными. Различные варианты этих упреков были высказаны Дональдом Дэвидсоном, Филипом Китчером и Хилари Патнэмом, чьи имена упоминаются в статье.

В статье 3 «Возможные миры в истории науки» (1989) разрабатывается идея, высказанная, но не разъясненная в «Структуре», о том, что несоизмеримые научные языки (называемые теперь словарями) дают доступ к разным множествам возможных миров. При рассмотрении этой идеи Кун дистанцируется от семантики возможных миров и от каузальной теории референции (а также от связанных с ней форм «реализма»).

Статья 4 «Путь после “Структуры”» (1990) представляет собой краткий набросок книги, над которой Кун работал больше десяти лет (и которую так и не закончил). Хотя важнейшими темами книги должны были стать реализм и истина, главным предметом обсуждения оказывается несоизмеримость. Кун особо подчеркивает и разъясняет, почему несоизмеримость не несет угрозы научной рациональности и ее эмпирическому базису. Таким образом, эту книгу отчасти можно понять как отрицание того, что Кун считал крайностями так называемой «сильной программы» в философии (или социологии) науки. В заключительной части статьи (и более подробно в Шермановских лекциях) он характеризует свою позицию как «постдарвиновское кантианство», поскольку она предполагает существование чего-то похожего на невыразимую, но неизменную и прочную «вещь в себе». Ранее Кун не принимал понятия «вещи в себе» (см. ст. 8) и позже вновь отверг это понятие и основания, по которым его временно принял.

В статье 5 «Проблемы исторической философии науки» (1992) рассматривается традиционная философия науки и новая модная «сильная программа» в социологии науки, отмечаются ошибки в той и в другой. Кун высказывает предположение: «затруднения» социологии науки обусловлены тем, что она сохраняет традиционное понимание знания, хотя и замечает, что наука не живет согласно этому пониманию. Требуемое переосмысление, возвращающее на свое место рациональность и эмпирические данные, должно поставить в центр внимания трезвую оценку не самих убеждений, а изменений убеждений.

Часть 2. Комментарии и ответы

Статья 6 «Размышления о моих критиках» (1970) является самым старым сочинением в этом сборнике и единственной статьей, которая предшествует книге «The Essential Tension». Вопрос о ее включении в эту новую книгу мы обсуждали с самим Куном, который высказывался и «за» и «против». Решение так и повисло в воздухе. С одной стороны, она не укладывается в «третью руководящую линию», упомянутую выше. Кроме того, она содержит главным образом коррекцию разнообразных ошибочных прочтений «Структуры» – коррекцию, которая отнюдь не является необходимой. С другой стороны, многие из этих ошибочных прочтений сохраняются и нуждаются в коррекции, что и осуществлено в данной статье четко и ясно. В конечном итоге Кун оставил это на наше усмотрение. Мы решили опубликовать ее, поскольку статья все еще сохраняет актуальность и поскольку сборник, в котором она впервые появилась, «Критицизм и рост знания», давно распродан.

В статье 7 «Изменение теории как изменение структуры: комментарий к формализму Снида» (1976) содержится в высшей степени доброжелательное рассмотрение теоретико-модельного формализма, предложенного Йозефом Снидом для уточнения семантики научных теорий и усовершенствованного Вольфгангом Штегмюллером. Хотя статья представляет особый интерес для тех, кто уже знаком с подходом Снида – Штегмюллера, замечания Куна не касаются технических деталей и имеют более широкое значение. Особый интерес у него вызывает способ, благодаря которому (согласно этому подходу) основные термины теории приобретают значительную часть своего содержания из множества образцовых применений. Важно, что существуют разные применения, взаимно ограничивающие друг друга (благодаря теории), что позволяет избежать порочного круга. Важно также, что эти применения являются образцовыми, то есть такими, на рассмотрении которых приобретается мастерство, применимое к новым случаям. По поводу этого подхода Кун высказывает лишь один упрек, хотя и серьезный: он не оставляет места для теоретической несоизмеримости.

Статья 8 «Метафоры в науке» (1979) представляет собой отклик на рассуждения Ричарда Бойда об аналогиях между научной терминологией и метафорами обыденного языка. Хотя во многих важных пунктах Кун с ним согласен, он все-таки выражает сомнения по поводу специфического способа, посредством которого Бойд расширяет свой подход, чтобы включить в него каузальную теорию референции, в частности термины естественных видов. Кун называет себя, как и Бойда, «неразвитым реалистом», однако приводит существенное различие. В частности, отвергает метафору Бойда, согласно которой научные теории (все более тщательно) «разрезают природу на кусочки». Эти «кусочки» природы кажутся ему похожими на вещь в себе Канта, которую он в то время отвергал.

Статья 9 «Рациональность и выбор теории» (1983) – это доклад Куна на симпозиуме, посвященном философии Карла Гемпеля. Здесь он говорит о том, какое влияние в разных ситуациях оказал на него Гемпель: осознал ли он (Кун) различие между объяснением выбора теории и его оправданием? Если считать несомненным, что выбор одной из конкурирующих теорий в действительности опирается на их способность решать головоломки (включая точность, общность и т. п.), мы еще не получаем философского оправдания этому выбору до тех пор, пока сами эти критерии не получили оправдания как нечто, не зависящее от произвола. Кун отвечает на это, что критерии в важном отношении не являются произвольными (являются «необходимыми»), поскольку принадлежат к эмпирически содержательной таксономии дисциплин. Ориентация именно на такие критерии отличает научное исследование от иных видов профессиональной деятельности (искусства, права, техники и т. п.), поэтому «наука» есть точный видовой термин.

В статье 10 «Естественные и гуманитарные науки» (1980) рассматривается в основном получившее широкую известность сочинение Чарлза Тейлора «Интерпретация и науки о человеке», которым Кун восхищался. Он был готов согласиться с Тейлором, что естественные и гуманитарные науки различны, но расходился с ним во мнении о том, в чем состоит это различие. Обосновывая мысль, что естественные науки также имеют «герменевтическую основу», он признает, что в отличие от современных гуманитарных наук они не являются герменевтическими. Кун обсуждает вопрос о том, выражает ли это существенное различие между данными классами наук или же просто указывает на то, что большая часть гуманитарных наук все еще не достигла той стадии развития, на которой происходит утверждение одной парадигмы.

Статья 11 «Послесловия» (1993), как и статья 6, представляет собой заключительную главу в сборнике сочинений, посвященных в значительной мере обсуждению собственных идей Куна («Изменения мира»: Томас Кун и природа науки», изд. Пол Хорвич). Однако здесь Кун ведет конструктивный диалог с работами, которые сами носят прежде всего конструктивный характер. Главными темами являются таксономические структуры, несоизмеримость, социальный характер научного исследования, истина, рациональность и реализм. Рассмотрение этих тем представлено здесь в виде кратких набросков некоторых центральных идей новой книги Куна, над которой он продолжал работать до самой смерти.

Часть 3. Беседы с Томасом С. Куном

«Беседы с Томасом С. Куном» (1997) – это откровенная интеллектуальная автобиография в форме интервью, которое он дал Аристиду Балтасу, Костасу Гавроглу и Василике Кинди в Афинах в конце 1995 г. Оно приведено с небольшой редакторской правкой, чтобы сохранить авторский стиль.

Книга заканчивается библиографией опубликованных работ Куна.

Джеймс Конант и Джон Хауджиланд

Часть 1 Переосмысление научных революций

Глава 1 Что такое научные революции?

Статья «Что такое научные революции?» впервые была опубликована в «The Probabilistic Revolution», volume I: Ideas in History, edited by Lorenz Kruger, Lorraine I Daston, and Michael Heidelberger (Cambridge, MA: MIT Press, 1987). Три примера, образующие основу статьи, были представлены в первой из трех лекций, объединенных общим заглавием «Природа концептуального изменения » и прочитанных в конце ноября 1980 г. в университете «Нотр-Дам» в рамках цикла лекций «Перспективы философии науки». Почти в том же виде, но под названием «От революций к важнейшим признакам » эта статья была прочитана на ежегодной конференции Общества когнитивной науки в августе 1981 г.

Прошло почти двадцать лет с тех пор, как я впервые провел различие между двумя типами развития науки – нормальным и революционным [3] . Большая часть успешных научных исследований укладывается в изменение первого типа, которое вполне соответствует привычному образу: нормальная наука производит материал, который научное исследование добавляет к постоянно возрастающему запасу научного знания. Эта кумулятивная концепция развития науки хорошо известна, и именно она породила громадное количество методологической литературы. И она сама, и ее методологическое сопровождение применимы ко многим важным видам научной деятельности.

Однако развитие науки выказывает также признаки не-кумулятивности, эпизоды некумулятивного развития позволяют по-новому осветить важнейшие стороны научного познания. Здесь я попытаюсь выделить несколько ключевых идей, для начала дав описание трех примеров революционного изменения, а затем кратко рассмотрев три характерные черты, присущие всем этим примерам. Конечно, революционные изменения обладают и другими общими чертами, однако эти три особенности обеспечивают достаточную основу для теоретического анализа, которым я сейчас занят и которым неожиданно заинтересовался, когда заканчивал эту статью.

Прежде чем обратиться к первому примеру, позвольте мне – для тех, кто не очень хорошо знаком с моей терминологией – пояснить, что это за пример.

Революционное изменение частично определяется его отличием от нормального изменения, а нормальное изменение, как уже упомянуто, добавляет нечто к тому, что уже известно. Например, обычным результатом этого нормального процесса являются научные законы: иллюстрацией может служить закон Бойля. Его первооткрыватели предварительно имели понятие о давлении газа и его объеме, а также обладали инструментами для определения величины давления и объема. Открытие того факта, что для конкретного газа при постоянной температуре произведение давления на объем является константой, просто добавило что-то к нашему знанию о том, как ведут себя эти уже ранее известные переменные [4] . Громадное большинство научных достижений относится к этому нормальному виду развития. Но я не буду без нужды умножать примеры.

Революционные изменения являются иными и гораздо более проблематичными. Они включают в себя открытия, которые нельзя совместить с ранее используемыми понятиями. Чтобы сделать или ассимилировать такое открытие, человек должен изменить сам способ мышления и описания естественных феноменов. Открытие Ньютоном (в подобных случаях лучше говорить об «изобретении») второго закона движения принадлежит к этому типу. Понятия силы и массы, входящие в этот закон, отличаются от похожих понятий, использовавшихся до введения этого закона, и сам закон играет существенную роль в определении этих понятий.

Вторым, более развернутым, хотя и более простым примером может служить переход от астрономии Птолемея к астрономии Коперника. До этого перехода Солнце и Луна были планетами, а Земля планетой не была. После этого перехода Земля стала планетой, подобно Марсу и Юпитеру, Солнце стало звездой, а Луна превратилась в небесное тело нового вида – спутник.

Изменения подобного рода нельзя свести к исправлению чьих-то ошибок, содержащихся в системе Птолемея. Подобно переходу к законам движения Ньютона, они включают в себя изменения не только в законах природы, но также и в критериях, согласно которым термины, входящие в эти законы, применяются к природе. Более того, сами эти критерии частично зависят от теории, вместе с которой они вводятся.

Когда такие изменения в референции сопровождают изменения законов или теорий, развитие науки не может быть вполне кумулятивным. Нельзя перейти от старого к новому, просто добавив новое к уже известному. И это новое нельзя описать в словаре старого, и наоборот.

Рассмотрим составное предложение: «В системе Птолемея планеты вращались вокруг Земли; в системе Коперника они вращаются вокруг Солнца». Строго говоря, это предложение является бессвязным. Первое вхождение термина «планета» является птолемеевским, второе – коперниканским, и оба термина применяются к природе по-разному. Это составное предложение является истинным только вследствие отсутствия единого прочтения термина «планета».

Столь схематичные примеры лишь намекают на то, что происходит во время революционного изменения. Поэтому я хочу обратиться к более полным примерам, начав с того, который лет тридцать назад привел меня к осознанию революционных изменений, а именно: с перехода от физики Аристотеля к физике Ньютона. Здесь может быть рассмотрена лишь его небольшая часть, касающаяся проблем движения и механики, да и то весьма схематично. Вдобавок я переворачиваю историческую последовательность и описываю не то, что требовалось натуральному философу-аристотелианцу, чтобы прийти к ньютоновским понятиям, а то, что нужно мне, ньютонианцу, для того, чтобы прийти к понятиям философии природы Аристотеля. Я буду путешествовать в глубь веков, руководствуясь текстами, аналогично тому, как ранние ученые двигались вперед, руководствуясь не текстами, а самой природой.

Некоторые физические сочинения Аристотеля я впервые прочитал летом 1947 г. Будучи аспирантом-физиком, я хотел представить анализ конкретного случая развития механики для учебного курса по науке для неспециалистов. Неудивительно, что к текстам Аристотеля я подходил с позиций ньютоновской механики, которая казалась мне совершенно ясной. Я надеялся найти ответ на вопрос: что из механики было известно Аристотелю и что осталось открыть таким людям, как Галилей и Ньютон.

При таком подходе я быстро обнаружил, что Аристотель почти ничего не знал из механики. Практически все было сделано последующими поколениями, по большей части в XVI и XVII столетиях. Это был вполне стандартный вывод, и в принципе он мог быть справедливым. Однако он вызывал у меня беспокойство, поскольку, по мере чтения, Аристотель казался мне не только невеждой в механике, но и вообще чрезвычайно плохим ученым. В частности, его сочинения о движении казались мне наполненными ужасными ошибками – как в логике, так и в наблюдении.

Это было неправдоподобно, ибо Аристотель, в конце концов, был величайшим систематизатором античной логики. Спустя два тысячелетия после его смерти труды его играли почти такую же роль в логике, как труды Евклида в геометрии. Аристотель часто проявлял себя чрезвычайно тонким наблюдателем природы. В частности, в биологии его описания служили моделями, сыгравшими центральную роль при формировании современной биологической традиции в XVI и XVII столетиях.

Почему выдающиеся способности изменяли ему, когда он обращался к изучению движения и механики? Опять-таки если способности ему здесь изменяли, то почему его сочинения по физике привлекали столь серьезное внимание на протяжении многих столетий после смерти? Эти вопросы неотступно преследовали меня. Я мог бы легко поверить в то, что Аристотель ошибался, но казалось невероятным, что, обращаясь к физике, он вообще утрачивал разум. «Может, ошибаюсь я, а не Аристотель, – спрашивал я себя. – Возможно, для него и его современников слова означали не совсем то, что они означают для меня?»

Охваченный сомнениями, я продолжал ломать голову над его текстами, постепенно мои подозрения обрели прочную основу. Я сидел за своим письменным столом, перечитывая «Физику» Аристотеля с цветным карандашом в руке. Погруженный в размышления, я оторвался от текста и рассеянно взглянул в окно. Внезапно обрывки мыслей в моем сознании сложились в совершенно новую картину. Я вдруг понял, что Аристотель был очень хорошим физиком, но особого рода, о котором я никогда не думал. Теперь я смог понять, что он говорил, почему говорил и на чем основывался его авторитет. Утверждения, которые ранее казались мне ошибочными, теперь предстали в качестве элементов влиятельной и в целом успешной традиции.

Такого рода опыт – когда отдельные части вдруг объединяются по-новому – является первой общей чертой революционного изменения, которую я отмечу после дальнейшего рассмотрения примеров. Хотя научные революции не охватывают многих элементов, основное изменение нельзя воспринять постепенно, шаг за шагом. Оно представляет собой относительно неожиданную и цельную трансформацию, в которой некоторая часть приобретенного опыта организуется иначе и обнаруживает факты, которых не замечали раньше.

Чтобы конкретизировать все эти рассуждения, позвольте рассказать о некоторых деталях моего открытия способа чтения «Физики» Аристотеля, чтобы понимать ее смысл.

Первая иллюстрация многим известна. Когда термин «движение» встречается в физике Аристотеля, он говорит об изменении вообще, а не об изменении положения физического тела. Изменение положения, этот единственный предмет механики Галилея и Ньютона, является одним из подвидов движения для Аристотеля. Другие виды включают в себя рост (превращение желудя в дуб), изменение интенсивности (нагревание железной болванки) и многие другие более общие качественные изменения (переход от болезни к выздоровлению). Таким образом, хотя Аристотель осознает, что различные подвиды не похожи во всех отношениях, базисные характеристики, необходимые для выделения и анализа движения, должны быть применимы к изменениям всех видов. Это не просто метафора, ибо все варианты изменения рассматриваются как подобные друг другу, как образующие отдельное естественное семейство [5] .

Вторым, еще более важным, аспектом физики Аристотеля является центральная роль качеств в его концептуальной структуре. Я имею в виду не просто стремление объяснить качества и их изменения, как делают другие физики. Физика Аристотеля переворачивает онтологическую иерархию материи и качества – ту иерархию, которая стала обычной с середины XVII столетия.

В ньютоновской физике тело состоит из частиц материи, и его качества являются следствием их связи, движения и взаимодействия. С другой стороны, в физике Аристотеля материя есть нечто несущественное. Это некий нейтральный субстрат, присутствующий там, где находится тело, то есть в каком-то пространстве или месте. Конкретное тело, субстанция, существующая в каком-то месте нейтрального субстрата, отличается тем, что субстрат, подобно губке, впитывает в себя качества – теплоту, влажность, цвет и т. п. Изменения связаны с изменением качеств, а не материи: одна и та же материя теряет одни качества и приобретает другие. Здесь существуют даже некоторые неявные законы сохранения, которым должны подчиняться качества [6] .

Физике Аристотеля присущи и другие общие особенности, причем имеющие большое значение. Однако я буду говорить только об этих двух, ссылаясь на другие лишь по необходимости. Теперь я хочу начать с того, что по мере осознания тех или иных особенностей позиции Аристотеля они начинают подкреплять друг друга и соединяются в некую целостность, обладающую общим и нераздельным смыслом. В моем опыте проникновения в тексты Аристотеля новые куски сразу укладывались в возникшую целостную картину.

Начнем с понятия качественной физики. Когда конкретный объект анализируют, выявляя качества, налагаемые на вездесущую нейтральную материю, то одним из этих качеств оказывается положение объекта или, в терминологии Аристотеля, его место. Таким образом, положение объекта, подобно влажности или сухости, является его качеством, которое изменяется, когда объект движется или его двигают.

Следовательно, для Аристотеля локальное движение (движение tout court в смысле Ньютона) является изменением качества или изменением состояния, а не состоянием самим по себе, как у Ньютона. Однако именно рассмотрение движения как изменения качества позволяет объединить его с остальными видами изменения – например, с превращением желудя в дуб или болезни в здоровье. Это объединение является той стороной физики Аристотеля, с которой я начал, но я мог бы начать и с чего-то другого. Концепция движения как изменения и концепция качественной физики обнаруживают глубокую взаимную зависимость и кажутся почти эквивалентными. Это первый пример слияния разных частей в некое единство.

Как только это становится ясно, и другие стороны аристотелевской физики, которые сами по себе кажутся нелепыми, начинают приобретать смысл. По большей части качественные изменения, в частности в области органической жизни, являются асимметричными, по крайней мере когда предоставлены самим себе. Желудь естественным образом развивается в дуб, но не наоборот. Больной человек часто выздоравливает сам по себе, однако нужен некий внешний агент, или считается, что нужен, для того чтобы он заболел. Единый массив качеств, конечный пункт изменения, представляет собой естественное состояние тела, и само по себе тело остается в этом состоянии.

Такая же асимметрия должна быть присуща локальному движению, то есть изменению положения, и так оно и есть. Качество, которое стремится реализовать камень или другое тяжелое тело, есть его положение в центре универсума; естественное положение огня находится на периферии. Это объясняет, почему камень, если ему не мешают, падает к центру, а огонь стремится к небесам. Они реализуют свои естественные свойства точно так же, как реализует их желудь в процессе роста. Таким образом, становится понятной другая, ранее казавшаяся странной, часть учения Аристотеля.

Можно продолжать в том же духе, постепенно включая отдельные элементы аристотелевской физики в целостную картину. Однако я завершу рассмотрение примера иллюстрацией, а именно учением Аристотеля о пустоте, или вакууме. Оно с особой ясностью показывает, каким образом утверждения, которые сами по себе кажутся произвольными, взаимно подкрепляют друг друга.

Аристотель утверждает, что пустота невозможна. С его точки зрения, понятие пустоты внутренне противоречиво. Теперь должно быть ясно, почему это так. Если положение есть качество, а качества не могут существовать отдельно от материи, то везде, где есть положение, где может находиться тело, должна существовать и материя. Но это значит, что везде в пространстве должна существовать материя: пустота, пространство без материи, становится чем-то вроде круглого квадрата [7] .

Это хороший аргумент, однако его предпосылка кажется произвольной. Аристотелю не обязательно истолковывать положение как некое качество. Возможно, это так, но мы уже заметили выше, что эта концепция лежит в основе истолкования им движения как изменения состояния, от нее зависят и другие аспекты его физики. Если бы пустота существовала, то универсум, или космос, Аристотеля не мог быть конечным. Поскольку материя и пространство коэкстенсивны, пространство заканчивается там, где заканчивается материя, и за пределами самой далекой сферы вообще ничего нет – ни пространства, ни материи.

Это учение тоже не кажется необходимым. Однако расширение сферы звезд в бесконечность поставило бы проблемы перед астрономией, поскольку эта сфера вместе со звездами вращалась вокруг Земли.

Другое, еще более важное затруднение возникает еще раньше. В бесконечном универсуме нет центра – любая точка может считаться таким центром, поэтому нет естественного положения, в котором камни и другие тяжелые тела могли бы реализовать свое естественное качество. Иначе говоря, в пустоте тело не могло бы знать, где его естественное место. Именно благодаря контакту со всеми положениями в универсуме через посредство всепроникающей материи тело способно найти путь к тому месту, в котором полностью реализуются его естественные качества. Только наличие материи придает пространству определенную структуру [8] .

Таким образом, критика аристотелевского учения о пустоте угрожает и его теории естественного движения, и древней геоцентрической астрономии. Нет способа «исправить» взгляды Аристотеля на пустоту, не перестраивая значительной части всей его физики.

Хотя эти замечания являются упрощенными и неполными, все-таки они в достаточной мере иллюстрируют способ, с помощью которого аристотелева физика структурирует и описывает мир феноменов. Еще важнее, что они указывают, каким образом отдельные части этого описания, соединяясь вместе, образуют интегральную целостность, которая была разрушена и реформирована на пути к построению ньютоновой механики.

Теперь я сразу перейду ко второму примеру и обращусь к началу XIX столетия. 1800 год, помимо прочего, замечателен тем, что в этом году Вольта открыл электрическую батарею. Об этом открытии он сообщил в письме к сэру Джозефу Бэнксу, президенту Королевского общества [9] . Письмо предназначалось для публикации и было снабжено иллюстрацией, воспроизведенной на рис. 1.

Для современного читателя в этом рисунке есть нечто странное, хотя эту странность редко замечают даже историки. Если мы взглянем на так называемые «столбики» (из монет) в нижней части рисунка, то, двигаясь справа и снизу вверх, сначала увидим пластинку из цинка, Z, затем – пластинку из серебра, А, потом – кусочек мокрой промокательной бумаги, затем – вторую пластинку из цинка и так далее. Цикл, состоящий из цинка, серебра и промокательной бумаги, повторяется целое число раз, в оригинале – восемь. Теперь допустим, вам дали взглянуть на эту диаграмму, а затем попросили воспроизвести ее по памяти. Скорее всего тот, кто хотя бы немного знаком с физикой, поместит сначала цинк (или серебро), затем – промокательную бумагу и лишь потом – серебро (или цинк). В электрической батарее, как все мы хорошо знаем, жидкость находится между двумя разными металлами.

Приняв к сведению эту головоломку, начинаешь понимать, что для Вольты и его последователей отдельный элемент состоит из двух металлических пластинок, соединенных вместе. Источником силы является контакт металлов, в котором Вольта обнаружил источник электрического напряжения. Тогда роль жидкости состоит просто в том, чтобы связывать один элемент с другим, не создавая потенциала, способного нейтрализовать первоначальный эффект. Изучая текст Вольты дальше, приходишь к выводу, что свое новое открытие он относил к электростатике. Биметаллическое соединение оказывается конденсатором, или лейденской банкой, которая заряжает саму себя. Тогда столбик из отдельных элементов представляется как ансамбль или «батарея» самозаряжающихся лейденских банок. Вот так термин «батарея» начинает применяться к электричеству. Подтверждением может служить верхняя часть рисунка Вольты, иллюстрирующая структуру, которую он называет «связкой чашек».

Рис. 1

Хотя этот рисунок очень похож на диаграммы в современных элементарных учебниках, здесь опять-таки имеется странность. Почему чашки на двух концах диаграммы содержат только один кусок металла? Почему Вольта включает две половинки элемента? Ответ прежний. Для Вольты чашки являются не элементами, а простыми емкостями для жидкости, связывающей элементы. Сами элементы являются биметаллическими подковообразными прутиками. Незанятые места в крайних чашках мы должны представлять себе как связанные дополнительным прутом. В диаграмме Вольты нет половинок элементов.

Как и в предшествующем примере, такой взгляд на электрическую батарею приводит к разнообразным следствиям. Как показано на рис. 2, например, переход от представлений Вольты к современным сохраняет направление потока. Современное изображение элемента (рис. 2, в) можно получить из диаграммы Вольты (рис. 2, а) посредством перемещения левой пластины по кругу (рис. 2, б). При этом то, что было внутренним потоком, становится внешним, и наоборот. В диаграмме Вольты внешний поток идет от черной пластины к белой, поэтому черная пластина является положительной. В современном изображении и направление потока, и полярность противоположны.

Концептуально гораздо более важным является изменение понимания источника тока. Для Вольты существенным элементом ячейки и источником тока было соприкосновение металлических пластин. Когда ячейка была вывернута и жидкость стала соприкасаться с двумя металлическими пластинами, источником тока стал химический эффект этих взаимодействий.

Когда обе эти точки зрения были сопоставлены, то первая получила известность как контактная теория, а вторая – как химическая теория электрической батареи.

Рис. 2

Это лишь наиболее очевидные следствия электростатического понимания электрической батареи, но имеются и другие. Например, концепция Вольты не замечает концептуальной роли внешней цепи. То, что представляется нам внешней цепью, для Вольты является путем разряда, подобного разряду, который разряжает лейденскую банку. Поэтому ранние рисунки батареи не показывают внешней цепи, если нет стороннего вмешательства, например, электролиза или нагревания проволоки. Не раньше 1840-х годов в книгах по электричеству начинают появляться современные изображения электрических ячеек. На них уже можно видеть либо внешнюю цепь, либо указания на ее присутствие [10] (см. рис. 3 и 4).

Рис. 3

Рис. 4

Наконец, электростатическое истолкование электрической батареи ведет к отличному от современного пониманию электрического сопротивления. В тот период существовала электростатическая концепция сопротивления. Для изоляционного материала данного сечения сопротивление измеряли посредством толщины, которая позволяла ему не разрушаться и оставаться изолятором при данном напряжении. Для проводника определенного сечения сопротивление измеряли посредством той его длины, при которой он не расплавлялся, когда через него пропускали ток.

Сопротивление можно измерять таким способом, но результаты измерения несовместимы с законом Ома. Для получения этих результатов нужно представить электрическую батарею в виде гидродинамической модели. Здесь сопротивление становится похоже на трение протекающей воды о стенки трубы. Включение сюда закона Ома потребовало некумулятивного изменения подобного рода, поэтому для многих людей его принятие оказалось очень трудным. Это дает нам стандартный пример важного открытия, которое первоначально отвергалось или игнорировалось.

На этом я заканчиваю рассмотрение второго примера и перехожу к третьему, более современному и несколько более сложному.

До сих пор идут споры об источниках квантовой теории [11] . Главный предмет обсуждения – работа Макса Планка по проблеме черного тела – работа, ход которой можно представить следующим образом. Сначала Планк решил проблему черного тела в 1900 г., используя классический метод, разработанный австрийским физиком Людвигом Больцманом. Через шесть лет в его выводе была обнаружена небольшая, но принципиальная ошибка, затрагивающая один из важнейших элементов этого вывода. Планк исправил решение, но при этом был вынужден радикально отойти от традиции. В конечном счете этот разрыв с традицией привел к перестройке значительной части физики.

Начнем с Больцмана, который представлял себе газ как совокупность множества крохотных молекул, быстро движущихся в замкнутом сосуде и сталкивающихся друг с другом и со стенками сосуда. Из работ других физиков Больцман знал, какова средняя скорость молекул (точнее, каков в среднем квадрат их скорости). Но многие молекулы двигались, конечно, с меньшей, чем средняя, скоростью, а какие-то из них двигались быстрее. Больцман хотел установить, какая часть молекул двигалась с 1/2 от средней скорости, какая часть – с 4/3 средней скорости и так далее. Ни сам вопрос, ни ответ, который он нашел, не были открытием. Однако Больцман пришел к ответу новым путем, исходя из теории вероятностей, и этот путь имел фундаментальное значение для Планка.

Для нас здесь важен лишь один аспект метода Больцмана. Он рассматривал общую кинетическую энергию молекул Е. Чтобы использовать теорию вероятностей, он мысленно разделял эту энергию на маленькие кусочки, или элементы, величины г, как показано на рис. 5. Затем воображал случайное распределение молекул среди этих кусочков, вытаскивая пронумерованные бумажки из урны, чтобы установить место каждой молекулы, а потом исключая все распределения с общей энергией, отличной от Е . Например, если первая молекула попадала в последний отрезок (энергия Е ), то единственно приемлемым распределением оказывалось бы такое, при котором все другие молекулы попадали в первый отрезок (энергия о).

Ясно, что такое распределение молекул в высшей степени невероятно. Более правдоподобной выглядит ситуация, когда большая часть молекул обладает какой-то энергией, и с помощью теории вероятностей можно обнаружить наиболее вероятное распределение энергии среди молекул. Больцман показал, как это сделать, и его результат совпадал с тем, что было получено ранее им самим и другими физиками.

Рис. 5

Этот способ решения проблемы был изобретен в 1877 г., а через двадцать три года, в конце 1900 г., Макс Планк применил его для решения иной проблемы – проблемы излучения черного тела. С физической точки зрения проблема состояла в том, чтобы объяснить, каким образом изменяется цвет нагретого тела в зависимости от его температуры.

Представьте, например, излучение железной болванки, которая по мере повышения температуры сначала начинает исходить жаром (инфракрасное излучение), потом краснеет и в конце концов становится ослепительно белой. Для анализа ситуации Планк вообразил контейнер, наполненный разного рода излучениями, то есть светом, теплом, радиоволнами и т. п. Вдобавок предположил, что в контейнере имеется некоторое количество «резонаторов» (представляя их в виде тонких электрических камертонов, каждый из которых настроен на излучение одной определенной частоты). Эти резонаторы поглощают энергию из общего потока излучения, и Планк ставит вопрос: как энергия, отбираемая каждым резонатором, зависит от ее частоты? Каково частотное распределение энергии среди резонаторов?

В таком понимании проблема Планка становится очень близкой к проблеме Больцмана, Планк применяет для ее решения вероятностную технику Больцмана. Грубо говоря, использует теорию вероятностей для нахождения пропорций, в которых резонаторы попадают в каждую отдельную ячейку, – точно так, как Больцман находил распределение молекул.

Его ответ соответствовал экспериментальным результатам лучше, чем любой другой, однако между его проблемой и проблемой Больцмана обнаружилось неожиданное различие. Для Больцмана ячейка величины s могла иметь много разных значений, что не влияло на результат. Несмотря на то что допустимые значения были взаимосвязаны и не являлись слишком большими или слишком маленькими, могло существовать бесконечно много удовлетворительных значений.

Проблема Планка показала иное: величину ячейки s детерминировали другие стороны физики. Она могла иметь лишь единственное значение, задаваемое знаменитой формулой ? = hv, в которой v является частотным резонатором, a h представляет собой универсальную константу, впоследствии названную именем Планка.

Планк, конечно, недоумевал относительно причины ограничения величины ячейки, но твердо следовал избранному пути. За исключением этой небольшой трудности, он все-таки решил свою проблему, а его подход остался близок подходу Больцмана. В частности, что наиболее важно, в обоих решениях разделение общей энергии Е по ячейкам величины 8 было мысленным, осуществляемым статистически. Молекулы и резонаторы могли распределяться по всей линии и подчинялись стандартным законам классической физики.

Описанная выше работа была проделана в конце 1900 г. Шесть лет спустя, в середине 1906 г., два других физика показали, что результат Планка не мог быть получен тем способом, который он использовал. Требовалось небольшое, но абсолютно решающее изменение рассуждений. Резонаторы не могли располагаться по всей непрерывной линии энергии, они могли располагаться только в особых ячейках. Иначе говоря, резонатор мог обладать энергией о, ?, 2?, 3? и т. д., но не ( 1/3 )?, ( 4/5 )? и т. д. Энергия резонатора также изменяется не непрерывно, а скачками на величину ? или кратную ?.

После этого рассуждение Планка стало совершенно иным и в то же время почти не изменилось. Математически оно не изменилось, поэтому читатели видели в его статье 1900 г. изложение стандартного нового аргумента. Однако физически сущности, к которым относился математический вывод, стали совершенно иными. В частности, элемент ?, возникший из мысленного разделения общей энергии, превратился в физический атом энергии, который может быть присущ каждому резонатору только в количестве 0, 1, 2, 3 и т. д. На рис. 6 это изменение представлено так, что оно напоминает вывернутую наизнанку электрическую батарею из моего последнего примера. Опять-таки эта трансформация является настолько тонкой, что ее трудно заметить. И вновь изменение носит принципиальный характер. Уже сам резонатор из знакомой вещи, подчиняющейся обычным физическим законам, превращается в нечто странное, несовместимое с традиционными методами физики. Как известно большинству из вас, подобные изменения продолжали происходить на протяжении двадцати лет – по мере того как обнаруживались новые сходные неклассические феномены.

Рис. 6

Я не буду говорить об этих более поздних изменениях, а завершу пример указанием на изменения иного рода, сопровождающие первые. При обсуждении более ранних примеров я упоминал, что за революциями всегда следовало изменение способа, которым термины типа «движение» или «элемент» применялись к природе. В данном примере изменение реально происходило с самими словами, что по-новому освещало особенности ситуации в физике, которые революция выдвинула на передний план. Когда Планк к 1909 г. пришел к убеждению, что прерывность реальна, он обратился к словарю, который до того был стандартным. Ранее он говорил о ячейке размером s как об энергии «элемента». Теперь, с 1909 г., начал говорить об энергии «кванта», ибо в словаре немецких физиков «квант» истолковывался как отдельный элемент, как сущность, подобная атому и пребывающая сама по себе. Хотя величина s была лишь мерой мысленного разделения, она являлась не квантом, а элементом.

В 1909 г. Планк отбрасывает также и акустическую аналогию. Сущности, которые он сначала ввел в качестве «резонаторов», теперь становятся «осцилляторами». Последний термин нейтрален и относится к любой сущности, которая вибрирует. Напротив, «резонатор» говорит об акустической сущности или о таком вибраторе, колебания которого усиливаются или затухают под влиянием воздействующего стимула. Для того, кто считает изменение энергии прерывным, слово «резонатор» не является подходящим термином, Планк отказывается от него в 1909 г.

Я хочу завершить обсуждение рассмотрением вопроса о том, какие характерные особенности революционного изменения проявились в этих примерах. Мои ответы разделяются на три группы, и я кратко остановлюсь на каждой из них. Они, конечно, требуют более тщательного анализа, к которому я еще не вполне готов.

Первое множество общих характерных особенностей было упомянуто в начале статьи. Революционные изменения являются некоторым образом всеобъемлющими (holistic). Они не могут быть постепенными и тем отличаются от нормальных, или кумулятивных, изменений – таких, например, как открытие закона Бойля.

При нормальном изменении что-то исправляют или добавляют какое-то обобщение, а остальное остается тем же самым. При революционном изменении приходится либо мириться с противоречиями, либо сразу исправлять значительное число взаимосвязанных обобщений. Если бы эти изменения вводились по одному, то не было бы промежуточных остановок. Только первоначальное и финальное множества обобщений дают непротиворечивое истолкование природы.

Даже в третьем примере, близком к кумулятивизму, нельзя было просто изменить описание элемента энергии s. Нужно было также изменить понятие резонатора, ибо резонаторы (в любом нормальном смысле этого слова) не могли себя вести так, как требовалось, – для этого необходимо было изменить одновременно законы механики и электромагнитной теории.

Во втором примере нельзя было просто изменить представление о порядке элементов в электрической батарее. Нужно было изменить также представления о направлении течения тока, о роли внешнего проводника, о понятии электрического сопротивления и т. д. В случае с аристотелевой физикой нельзя было просто открыть, что вакуум возможен или что движение есть состояние, а не изменение состояния. Должна была одновременно измениться целостная картина различных сторон природы.

Вторая характерная особенность тесно связана с первой. Это то, что раньше я называл изменением значения, а здесь более точно описал как изменение способа отнесения слов и фраз к природе, как изменение способа детерминации их референтов. Однако даже это описание является слишком общим. Как показали недавние исследования референции, все, что известно о референтах некоторого термина, может быть использовано для отнесения этого термина к природе. Недавно открытые свойства электричества, излучения или воздействия силы на движение могут быть использованы (обычно другими людьми) для установления наличия электричества, излучения или силы и, таким образом, для выделения референтов соответствующих терминов. Такие открытия не являются необходимыми и обычно не носят революционного характера. Нормальная наука также изменяет способы применения терминов к природе. Следовательно, революции характеризуются не простым изменением в способах установления референтов, а изменением специфического рода.

Как лучше охарактеризовать эти специфические изменения – вот проблема, для которой у меня нет окончательного решения. Отличительная особенность революционного изменения языка заключается в том, что при этом изменяются не только критерии применения терминов к природе, но и множество объектов или ситуаций, к которым относятся эти термины. То, что было парадигмальными примерами движения для Аристотеля – превращение желудя в дуб или болезни в здоровье, – для Ньютона вообще не было движением.

В революционном переходе естественное семейство перестает быть естественным. Его члены перераспределяются среди ранее существовавших множеств, и только одно из них продолжает сохранять прежнее название. Опять-таки то, что было единицей электрического элемента в батарее Вольты, через сорок лет после открытия уже больше не было референтом ни одного термина. Хотя последователи Вольты все еще имели дело с металлами, жидкостями и потоком зарядов, единицы их анализа были совершенно иными и иначе связанными.

Таким образом, для революции характерно изменение таксономических категорий, являющихся необходимой предпосылкой научных описаний и обобщений. Кроме того, это изменение корректирует не только критерии категоризации, но и способ распределения объектов и ситуаций среди ранее существовавших категорий. Поскольку такое перераспределение всегда затрагивает не одну, а несколько категорий и поскольку эти категории участвуют в определении друг друга, то изменения такого рода всегда носят всеобъемлющий характер. Этот холизм коренится в природе самого языка, ибо критерии категоризации фактически являются критериями применения имен этих категорий к миру. Язык, как монета, имеет две стороны: одной стороной он обращен к миру, а другой – к отображению мира в референциальной структуре языка.

Посмотрим теперь на последнюю, третью черту, общую для моих трех примеров. Мне очень трудно было ее осознать, но теперь она кажется наиболее очевидной и, вероятно, наиболее важной. Поэтому она больше других заслуживает дальнейшего исследования. Все мои примеры содержали главное изменение – модели, метафоры или аналогии, то есть изменение в понимании того, что сходно, а что различно. Иногда, как в примере с Аристотелем, сходство включено в сам предмет рассмотрения. Для последователей Аристотеля движение было частным случаем изменения: падение камня было похоже на рост желудя или на переход от болезни к здоровью. Именно такое понимание сходства объединяет все эти явления в естественное семейство и помещает их в одну и ту же таксономическую категорию. От этого понимания отказались в процессе разработки ньютоновской физики.

Обычно сходство бывает чисто внешним. Так, резонаторы Планка были похожи на молекулы Больцмана, или элементы батареи Вольта – похожи на Лейденские банки. В этих случаях старые образцы сходства также были отброшены и заменены в процессе революционного изменения.

Все эти случаи демонстрируют особенности, известные тем, кто исследует метафоры. В каждом из них два объекта или две ситуации объединяются и считаются одним и тем же или сходными. (При более широком взгляде следовало бы рассмотреть также примеры несходства, поскольку часто они важны для установления таксономии.) Кроме того, каков бы ни был их источник (это отдельный вопрос, которого здесь я касаться не буду), главной функцией всех этих объединений и сопоставлений является передача и укрепление некоторой таксономии.

Сопоставляемые объекты предъявляются непросвещенной аудитории тем, кто уже осознал их сходство и стремится, чтобы и аудитория научилась его видеть. Если предъявление прошло успешно, появляются новые энтузиасты с перечнем особенностей, присущих требуемому отношению сходства. Они показывают, что сопоставляемые объекты являются примерами одной и той же вещи и отличаются от объектов или ситуаций, с которыми их могли бы спутать. Так обучение аристотелика ассоциирует полет стрелы с падением камня, а то и другое – с ростом желудя и выздоровлением. После этого все становится изменением состояния; конечные пункты и время перехода оказываются важнейшими свойствами этих процессов. С этой точки зрения движение не может быть относительным и должно быть принципиально отлично от покоя, представляющего собой состояние. Точно так же, с этой точки зрения, бесконечное движение оказывается внутренне противоречивым вследствие отсутствия конечного пункта.

Подобные метафорам объединения и сопоставления, которые изменяются в периоды научных революций, являются, таким образом, главными в процессах усвоения научного и иных языков. Лишь после того как процесс усвоения нового языка достиг определенного уровня, может начаться научная практика. Научная практика всегда включает в себя производство и объяснение обобщений, относящихся к природе, а такая деятельность предполагает наличие достаточно развитого языка, усвоение которого означает усвоение некоторого знания о природе. Когда демонстрация примеров становится частью процесса усвоения таких терминов, как «движение», «электрический элемент» или «квант энергии», при этом приобретается и знание языка, и знание мира. С одной стороны, обучаемый узнает, что означают эти термины, какие особенности важны для применения их к природе, какие вещи нельзя к ним относить, не впадая в противоречие, и т. д. С другой стороны, обучаемый узнает, какого рода вещи населяют мир, каковы их важнейшие свойства, как они могут или не могут вести себя. В большинстве языков усвоение этих двух видов знания – знания слов и знания природы – представляет собой единый процесс. Это вообще не два разных вида знания, а две стороны единого целого, представляющего язык.

Проявление двойственного характера научного языка обеспечивает данной статье подходящий конец. Если я прав, то важнейшей характеристикой научных революций является изменение знания о природе, включенного в язык, и это предшествует описаниям и обобщениям – как научным, так и повседневным. Чтобы пустоту или бесконечное прямолинейное движение сделать частью науки, требуются наблюдения, отчеты о которых можно сформулировать только после изменения языка, посредством которого описывается природа. Пока эти изменения происходят, язык сопротивляется изобретению и введению ожидаемых новых теорий. Именно это сопротивление языка, как мне кажется, объясняет переход Планка от терминов «элемент» и «резонатор» к терминам «квант» и «осциллятор». Искажение или ломка ранее принятого научного языка является важнейшим показателем научной революции.

Глава 2 Соизмеримость. Сравнимость. Коммуникативность

«Соизмеримость. Сравнимость. Коммуникативность» [12] была главной статьей симпозиума, организованного Ассоциацией философии науки в 1982 г. Комментаторами выступили Филипп Китчер (Philip Kitcher) и Мэри Хессе (Mary Hesse).

Ответ Куна на их комментарии помещен здесь как постскриптум к главе. Труды симпозиума опубликованы в PSA 1982, volume 2 (East Lansing, MI: The Philosophy of Science Association, 1983).

Прошло двадцать лет с тех пор, как Пол Фейерабенд и я впервые употребили в печати термин, позаимствованный нами из математики, для описания отношений между успешными научными теориями. Это термин «несоизмеримость». Каждый из нас пришел к нему, столкнувшись с проблемами интерпретации научных текстов [13] . Я использовал термин шире, чем он; его утверждения относительно предмета были радикальнее моих, но совпадение наших позиций тогда было значительным [14] . Каждый из нас прежде всего стремился показать, что значения научных терминов и понятий (к примеру, «сила», «масса» или «элемент» и «соединение») часто менялись вместе с теорией, из которой они были введены [15] . И каждый из нас утверждал, что, когда такие изменения происходили, невозможно было определить все термины одной теории, используя словарь другой. Последнее утверждение вылилось в отдельный разговор о несоизмеримости научных теорий.

Все это было в 1962 г. С тех пор проблемы изменения значений обсуждались очень бурно, но, в сущности, никто в полной мере не обращался к тем трудностям, которые привели нас с Фейерабендом к понятию несоизмеримости. Вне сомнения, эта невнимательность отчасти объясняется той ролью, которую играли интуиция и метафора в наших исходных представлениях. Я, к примеру, допускал много двусмысленностей в употреблении, как в визуальном, так и в концептуальном значении, глагола «видеть». Я неоднократно уподоблял теоретические изменения переключению гештальта. Но по каким бы то ни было причинам понятие несоизмеримости резко и часто отвергалось, последний раз в книге, опубликованной в конце прошлого года Хилари Патнэмом [16] . Патнэм убедительно излагает суть двух направлений критики, широко распространенных в предшествующей философской литературе. Краткое напоминание об этой критике подготовит почву для последующих обширных комментариев.

Большая часть дискуссий о несоизмеримости была обусловлена дословно корректным, но часто неправильно интерпретируемым допущением, что если две теории несоизмеримы, они должны быть сформулированы на взаимно-непереводимых языках. Если это так, утверждается первой линией критики, если нет способа сформулировать обе теории на одном языке, тогда они не могут сравниваться, и не может быть никаких очевидных аргументов, чтобы сделать выбор между ними. Разговор об отличиях и сравнении предполагает некую общую почву, которую, по всей видимости, отрицают защитники несоизмеримости, часто говорящие о сравнениях. Здесь их заявления определенно непоследовательны [17] .

Вторая линия критики заходит так же далеко. Такие люди, как Кун, утверждают ее представители, убеждают нас, что невозможно перевести старые теории на современный язык. Но потом они именно это и делают, реконструируя теории Аристотеля, Ньютона, Лавуазье или Максвелла, не выходя за пределы языка, на котором мы разговариваем каждый день. Что они при этих условиях могут подразумевать, говоря о несоизмеримости [18] ?

Проблемы, вынесенные здесь на обсуждение, поднимаются главным образом вторым направлением критики, но эти два направления взаимосвязаны, и я должен буду говорить и о первом. С него и начну, прежде всего попытавшись устранить распространенное неверное понимание по крайней мере моей собственной точки зрения. Даже при устранении этого непонимания разрушительный остаток первого направления критики все же сохранится. К нему я вернусь только в конце статьи.

Частичная несоизмеримость

Коротко напомню о происхождении термина «несоизмеримость». Гипотенуза равнобедренного прямоугольного треугольника несоизмерима с его стороной или длина окружности – с ее радиусом в том смысле, что нет единицы длины, содержащейся без остатка целое число раз в каждом члене пары. Таким образом, здесь не существует общего измерения. Но отсутствие общего измерения оставляет возможность сравнения. Напротив, несоизмеримые величины можно сравнивать с любой необходимой степенью приближения. Доказательство того, что это возможно и как это возможно, было одним из блестящих достижений греческой математики. Но это достижение стало возможным только потому прежде всего, что большая часть геометрических процедур без изменений применялась к обоим сравниваемым объектам.

В применении к понятийному словарю, используемому в научной теории, термин «несоизмеримость» функционирует метафорически. Фраза «отсутствие общей меры» превращается в «отсутствие общего языка». Утверждение, что две теории несоизмеримы, означает тогда, что нет языка, нейтрального или иного, на который обе теории, понимаемые как набор предложений, могут быть переведены без остатка и потерь. Как в метафорическом, так и в буквальном смысле несоизмеримость не влечет несравнимости. Большая часть общих для двух теорий терминов функционирует в обеих одинаково. Их значение, каким бы оно ни было, сохраняется; их перевод является простой заменой одних слов другими. Только для небольшой группы (как правило, взаимоопределяемых) терминов и для предложений, их содержащих, возникает проблема перевода. Утверждение, что две теории несоизмеримы, гораздо скромнее, чем предполагали многие его критики.

Я буду называть этот умеренный вариант несоизмеримости «частичной несоизмеримостью». В той мере, в какой несоизмеримость утверждалась относительно языка и относительно изменения значения, ее частичная форма была моей исходной точкой зрения. Если последовательно придерживаться этого, первое направление критики проваливается. Термины, сохраняющие свое значение при переходе от одной теории к другой, создают основание, достаточное для обсуждения различий и сравнений, связанных с выбором теории [19] . Они создают даже основание для анализа значений несоизмеримых терминов.

Однако не очень ясно, каким образом несоизмеримость можно ограничить отдельной областью. При современном состоянии теории значения различие между терминами, которые изменяют значение, и теми, которые его сохраняют, в лучшем случае сложно объяснить или применить. Значение – это продукт истории, и со временем оно неизбежно меняется вместе с требованиями к терминам, которые им обладают. Просто невероятно, что некоторые термины должны изменить свое значение при переходе к новой теории, не затрагивая другие термины, участвующие в переходе. Не давая никакого решения, фраза «инвариантность значения» может дать только новое пристанище проблемам, встающим в связи с понятием несоизмеримости. Это затруднение не продукт неправильного понимания, оно вполне реально. Я вернусь к нему в конце статьи, когда станет ясно, что «значение» – не самая лучшая рубрика для обсуждения несоизмеримости. Но более подходящей альтернативы под рукой пока нет. В ее поисках я сейчас обращаюсь ко второму главному направлению критики, постоянно направляемой на несоизмеримость.

Перевод versus интерпретация

Если бы какой-либо термин старой теории не поддавался переводу на язык ее преемницы, как могли бы историки и другие аналитики достигнуть успеха в реконструкции или интерпретации этой старой теории, включая употребление и функцию этих самых терминов? Историки заявляют о своей способности давать успешные интерпретации. Точно так же считают занимающиеся очень близкими исследованиями антропологи. Здесь я просто приму допущение, что их утверждения оправданны. Во всяком случае, верны они или нет, а я полагаю, что верны, эти допущения являются фундаментальными для аргументов, выдвинутых против несоизмеримости такими критиками, как Дэвидсон, Китчер и Патнэм [20] . Все трое пытаются обрисовать техники интерпретации, все считают их результатом перевод или схему перевода, и все приходят к выводу, что их успешность несовместима даже с частичной несоизмеримостью. Сейчас я покажу, в чем суть данного аргумента, и выскажусь по центральному вопросу этой главы.

Аргумент или краткий набросок аргумента, который я только что представил, в значительной степени определяется отождествлением интерпретации с переводом. Это отождествление можно проследить по крайней мере до работы Куайна «Слово и объект» [21] . Я убежден, что такое отождествление неверно и что эта ошибка серьезна. Мое утверждение состоит в том, что интерпретация, о которой я еще буду говорить, и перевод – не одно и то же, по крайней мере если принять понимание перевода представителями значительной части современной философии.

Запутаться здесь очень легко, так как реальный перевод часто, а возможно, и всегда предполагает интерпретационную составляющую. Но в этом случае реальный перевод должен рассматриваться как процесс, включающий в себя два отдельных процесса. Современная аналитическая философия сконцентрировалась только на одном из них и объединила его со вторым. Чтобы избежать путаницы, я буду придерживаться современного употребления и применять понятие «перевод» только к первому из этих процессов, а понятие «интерпретация» ко второму. Но поскольку мы признали существование двух процессов, в моих аргументах ничего не будет зависеть от того, что термин «перевод» остается за первым.

Итак, для настоящих целей, перевод – нечто, что осуществляется человеком, знающим два языка. Столкнувшись с текстом, письменным или устным, на одном из этих языков, переводчик систематически заменяет слова или группы слов текста на одном языке на слова или группы слов на другом таким образом, чтобы получить эквивалентный текст на другом языке. Что означает для текста быть «эквивалентным» может на некоторое время остаться неопределенным. Как сходство значений, так и сходство референции, очевидно, желательны, но пока я не буду этого требовать. Давайте просто будем считать, что перевод сообщает более или менее одинаковую информацию, передает более или менее одинаковые идеи или описывает более или менее одинаковые ситуации, что и текст, переводом которого он является.

Две особенности таким образом понимаемого перевода требуют особого внимания. Во-первых, язык, на который выполняется перевод, существовал до того, как начался перевод. Факт перевода, таким образом, не изменил значение слов и фраз. Он мог, конечно, умножить число известных референтов данного термина, но это не изменило того, как эти референты, как старые, так и новые, определяются. Вторая особенность тесно связана с первой. Перевод состоит исключительно из слов и фраз, которые замещают (не обязательно взаимно однозначно) оригинальные слова и фразы. Толкования и предисловие переводчика не являются частью перевода; совершенный перевод не должен в них нуждаться. Если, несмотря на это, они потребовались, мы должны спросить: почему? Несомненно, эти особенности перевода кажутся идеализацией. Они действительно таковы. Но эта идеализация принадлежит не мне. Помимо других источников, обе они непосредственно вытекают из природы и функции руководства по переводу Куайна.

Вернемся теперь к интерпретации. Это предприятие, в числе прочих, практикуется историками и антропологами. В отличие от переводчика интерпретатор исходно может распоряжаться только одним языком. Вначале текст, над которым он или она работает, состоит целиком или частично из непонятных шумов или надписей. «Радикальный переводчик» Куайна на самом деле интерпретатор, а «гавагай» представляет собой непонятный материал, с которого он начинает. Наблюдая за поведением и средой, окружающей создание текста, и предполагая в течение всего времени, что во внешних проявлениях языкового поведения есть здравый смысл, исследователь ищет этот смысл, пытается выдвигать гипотезы вроде «гавагай» означает «вот кролик», что делает произнесение или надпись понятной. Если интерпретатор достигает успеха, в первую очередь он выучивает новый язык, где «гавагай» является термином, или более ранний вариант языка самого интепретатора, в котором все еще находящиеся в употреблении термины, например, «сила» и «масса» или «элемент» и «соединение», функционировали по-другому. Можно ли перевести этот язык на тот, с которого начинал интерпретатор, остается открытым вопросом. Овладение новым языком и перевод с него на какой-либо иной язык – не одно и то же. Успех в первом не влечет за собой успех во втором.

Это говорит о систематической путанице в примерах Куайна, ввиду того что он объединяет интерпретацию и перевод. Чтобы интерпретировать произнесение слова «гавагай», воображаемый антрополог Куайна не обязан принадлежать к речевому сообществу, знакомому с кроликами и имеющему слово, которое указывает на них. Вместо того чтобы находить соответствующий «гавагаю» термин, интерпретатор/антрополог может овладеть местным термином примерно так, как на более раннем этапе овладел терминами своего собственного языка [22] . Это означает, что антрополог или интерпретатор может и часто учится узнавать объекты. Вещи, события произносятся как «гавагай» у аборигенов. Вместо того чтобы заниматься переводом, интерпретатор может просто запомнить животное и использовать для его обозначения термин аборигенов.

Существование этой альтернативы, разумеется, не препятствует переводу. Интерпретатор, по вышеупомянутым причинам, не может просто ввести термин «гавагай» в свой собственный язык, скажем, английский. Это изменило бы английский язык, и то, что мы получили бы в итоге, не было бы переводом. Интерпретатор вместо этого может попытаться описать на английском референты термина «гавагай» – они покрыты мехом, длинноухи, имеют пушистый хвост и тому подобное. Если описание успешно, если оно применимо ко всем и только этим животным, которые вызывают высказывания, содержащие «гавагай», то выражение «покрытое мехом, длинноухое, имеющее пушистый хвост… создание» – это уникальный перевод, после этого «гавагай» может быть введен в английский язык как его сокращение [23] .

В этих обстоятельствах не встает никакого вопроса о несоизмеримости.

Однако подобные обстоятельства есть далеко не всегда. Не обязательно должно существовать описание на английском языке, имеющее один и тот же референт с туземным термином «гавагай». Приобретая умение узнавать гавагаев, интерпретатор может научиться опознавать отличительные особенности, не известные англоговорящим, для которых в английском языке отсутствует описательная терминология. Возможно, аборигены по-другому структурируют животный мир, чем люди, говорящие на английском языке, используя при этом другие разграничения. При таких обстоятельствах «гавагай» остается нередуцируемым термином аборигенов, непереводимым на английский язык. Хотя говорящие на английском могут научиться использовать этот термин, например, при разговоре на языке аборигенов. Вот для таких обстоятельств я приберег понятие «несоизмеримость».

Установление референции versus перевод

Я утверждаю, таким образом, что с обстоятельствами такого рода часто сталкиваются, хотя и не всегда это признают, историки науки, пытаясь понять устаревшие научные тексты. Теория флогистона является одним из моих классических примеров, и Филип Китчер использовал его как основание для острой критики понятия несоизмеримости в целом. В чем здесь проблема, прояснится, если я вначале представлю суть этой критики, а затем укажу пункт, в котором, как мне кажется, она сбивается с пути.

Китчер утверждает, и, по-моему, справедливо, что язык химии XX века может использоваться для задания референтов терминов и выражений химии XVIII века, по крайней мере в области, к которой действительно относятся эти термины и выражения. Читая текст, скажем, Пристли и обдумывая в современных терминах описываемые им эксперименты, можно заметить, что «дефлогистированный воздух» иногда относится к самому кислороду, а иногда – к обогащенной кислородом атмосфере. «Флогистированный воздух» – разреженный воздух, в котором отсутствует кислород. Выражение «а богаче флогистоном, чем Р» имеет один и тот же референт, что и выражение «а более близок к кислороду, чем Р». В некоторых контекстах – к примеру, в выражении «при горении выделился флогистон» – термин «флогистон» вообще не имеет референта, но в других контекстах он относится к водороду [24] .

Вне сомнения, историки, занимающиеся старыми научными текстами, могут и должны использовать современный язык для задания референтов устаревших терминов. Как указание аборигенов на гавагая, такие задания референции часто дают конкретные примеры, при помощи которых историки могут узнать, что означают проблематичные выражения в этих текстах. К тому же введение новой терминологии позволяет объяснить, почему и в каких областях были успешны старые теории [25] . Однако Китчер описывает процесс задания референции как перевод, и он предполагает, что его возможность делает вопрос о несоизмеримости закрытым. Похоже, здесь он ошибается в обоих случаях.

Представим на мгновение, как будет выглядеть текст, переведенный при помощи техники Китчера. Как, например, можно перевести нереференциальные вхождения термина «флогистон»? Одна возможность (вытекающая из молчания Китчера о предмете разговора и его желания сохранить истинностные значения, что в этих случаях проблематично) – оставить соответствующие места пустыми. Однако пустые места означали бы неудачу переводчика. Если референциальные выражения имеют перевод, то никакой продукт вымысла не может быть переведен в принципе, и для настоящих целей к старым научным текстам стоит относиться по крайней мере с уважением, обычно оказываемым творениям вымысла. Они рассказывают о том, во что верили ученые прошлого, безотносительно к их истинностным значениям, и это то, что должен сообщить перевод.

Альтернативно Китчер мог бы использовать ту же самую контекстуально-зависимую стратегию, которую он разработал для таких референциальных терминов, как «дефлогистированный воздух». «Флогистон» в таком случае иногда переводился бы как «субстанция, испускаемая горящими телами», иногда как «принцип металлизации», иногда другими выражениями. Как бы то ни было, эта стратегия тоже ведет к неудачам не только с такими терминами, как «флогистон», но в том числе и с референциальными выражениями. Употребление отдельного термина «флогистон» вместе с такими образованиями, как «флогистированный воздух», получаемыми из него, является одним из способов выражения идей автора посредством оригинального текста. Замена этих взаимосвязанных выражений на несвязанные или связанные по-другому термины должна по меньшей мере скрывать эти идеи, делая полученный текст непоследовательным. Проверяя перевод Китчера, часто не удается понять, как эти предложения можно поместить рядом в одном тексте [26] .

Чтобы четче уяснить, что подразумевает работа с устаревшими текстами, стоит ознакомиться с последующим изложением ключевых аспектов теории флогистона. Для краткости и ясности я сам написал это изложение, но оно могло быть, за исключением стиля, скопированным из руководства по химии XVIII века.

Все физические тела состоят из химических элементов и начал, последние наделяют первых особыми свойствами. В числе элементов – элементы земли и элементы воздуха, в числе начал – флогистон. Один набор элементов земли, к примеру углерод и сера, в нормальном состоянии богаты флогистоном и оставляют кислотный остаток, когда его лишаются. Другой набор, известей или руд, обычно не богат флогистоном, и эти элементы становятся блестящими, эластичными, хорошо проводящими тепло – металлическими, когда им обогащаются. Превращение флогистона в воздух происходит во время горения и такими связанными с ним процессами, как обжиг и дыхание. Воздух, в котором повысилось содержание флогистона (флогистированный воздух), теряет эластичность и способность поддержания жизни. Воздух, у которого отсутствует часть стандартного компонента флогистона (дефлогистированный воздух), поддерживает жизнь особенно хорошо.

Руководство продолжается и далее, но этого отрывка будет достаточно.

Написанное мной краткое изложение состоит из предложений химии флогистона. Большая часть слов в этих предложениях встречается как в химических текстах XVIII, так и текстах XX века, и они одинаково функционируют в обоих. Некоторые же термины в таких текстах, особенно «флогистирование», «дефлогистирование» и связанные с ними, могут быть заменены фразами, в которых только термин «флогистон» окажется незнакомым современной химии. Но после того как замена завершится, останется небольшая группа терминов, для которых нет эквивалентов в современном химическом словаре.

Некоторые из них полностью исчезли из языка химии: «флогистон» сегодня тому самый очевидный пример. Другие, как термин «начала», утратили чисто химическое значение. (Требование «очистите свои реагенты» – химический принцип со смыслом, существенно отличающимся оттого, в котором им был флогистон.) Термины наподобие «элемент» остаются ключевыми для химического словаря, и они наследуют функции от своих более ранних омонимов. Но такие термины, как «принцип», которые ранее узнавались вместе с ними, исчезли из современных текстов, и с ними исчезло важное для того времени обобщение, что качества типа цвета и эластичности дают непосредственную информацию о химическом соединении. В результате референты этих сохранившихся терминов, как и критерии для их установления, сейчас кардинально и систематически изменены.

В обоих отношениях термин «элемент» в химии XVIII века функционировал в значительной мере и как современное выражение «агрегатное состояние», и как современный термин «элемент».

Имеют ли термины химии XVIII века (такие как «флогистон», «начало» и «элемент») референты или нет, они не-элиминируемы из текстов, которые могут считаться переводом флогистонного оригинала. По меньшей мере они должны служить символами-заполнителями для взаимосвязанных наборов свойств, которые делают возможным установление предполагаемых референтов этих взаимосвязанных терминов. Осмысленный текст, повествующий о теории флогистона, должен описывать вещество, испускаемое при горении, как химическое начало. То же самое начало, которое порождает воздух, непригодный для дыхания и, кроме того, при извлечении из соответствующего материала, выделяет кислотный осадок. Но если эти термины неэлиминируемы, кажется, их нельзя и по отдельности заменить на набор современных слов и фраз. Если так, тогда придуманный мной эпизод, где эти термины появлялись ранее, не может быть переводом, по крайней мере в стандартном для современной философии смысле этого слова.

Историк как интерпретатор и преподаватель языка

Правильно ли предположить, что такие химические термины XVIII века, как «флогистон», непереводимы? На современном языке я уже описал несколько случаев, когда старый термин «флогистон» имеет референт. К примеру, флогистоном будет то, что выделяется при горении; оно понижает эластичность и поддерживающие жизнь функции воздуха и т. д. Создается впечатление, что можно соединить выражения современного языка вроде этих для получения перевода термина «флогистон» на современный язык. Но это не так. Среди фраз, описывающих установление референта термина «флогистон», встречается целый ряд других непереводимых терминов, как «начало» и «элемент». Вместе с «флогистоном» они составляют взаимосвязанный набор, который должен быть усвоен сразу как целое, прежде чем можно будет употреблять какой-либо из терминов этого набора по отношению к явлениям природы [27] . Таким образом, только после овладения им можно понять, какова была химия XVIII века, дисциплина, отличающаяся от ее преемницы XX столетия не просто в том, что она говорила об отдельных субстанциях и процессах, но и в способе систематизации и подразделения значительной части химического мира.

Вот пример, проясняющий мое утверждение. При изучении механики Ньютона термины «масса» и «сила» должны усваиваться вместе, и второй закон Ньютона может способствовать этому. Это означает, что нельзя понять термины «масса» и «сила» независимо друг от друга, а впоследствии опытным путем обнаружить, что сила равна массе, умноженной на ускорение. Точно так же нельзя усвоить сначала термин «масса» (или «сила»), а затем использовать его для определения «силы» (или «массы») при помощи второго закона. Напротив, все три могут быть усвоены только вместе, как части единого нового (но не полностью нового) способа построения механики.

Этот момент, к сожалению, затемнялся в стандартной формализации. Формализуя механику, можно взять в качестве исходного термина как «массу», так и «силу», а затем ввести другой термин в качестве определяемого. Но такая формализация не дает информации о том, как исходные и определяемые термины относятся к природе, как силы и массы различаются в реальных физических ситуациях.

Хотя «сила» может быть исходным термином при определенных формализациях механики, нельзя научиться узнавать силы без того, чтобы одновременно не научиться распознавать массы и без обращения ко второму закону Вот почему ньютоновские «сила» и «масса» непереводимы на языки тех физических теорий (к примеру, Аристотеля или Эйнштейна), в которых не применяется второй закон. Чтобы научиться одному из этих способов построения механики, нужно выучить взаимосвязанные термины в определенной области языковой системы или выучить заново все вместе, а затем наложить их на природу в целом. Они не могут быть просто заменены по отдельности при переводе.

Как же тогда может историк, пишущий о теории флогистона, донести до читателя свои результаты? Что происходит, когда историк представляет читателю ряд предложений, вроде тех, что приведены выше?

Ответ на этот вопрос зависит от аудитории, к которой он обращается. Она обычно состоит из людей, не имеющих абсолютно никакого предварительного соприкосновения с теорией флогистона. Для них историк описывает мир, в который верил химик XVIII века. Одновременно он обучает языку, который химик XVIII века использовал для описания, объяснения и исследования этого мира. Большая часть в этом старом языке тождественна по форме и функциям со словами языка историка и его читателей. Но другие слова неизвестны, их нужно запомнить или выучить заново. Это непереводимые слова, для которых историк должен открыть или ввести значения, чтобы дать разумный перевод тексту, над которым он работает. Интерпретация представляет собой процесс, посредством которого открывают использование этих терминов, о чем много говорили в последнее время герменевтики [28] . Когда она завершена и слова усвоены, историк использует их в своей деятельности и обучает им других. Вопроса о переводе просто не возникает.

Все это работает, я полагаю, когда отрывки, подобные приведенному выше, преподносятся аудитории, которая ничего не знает о теории флогистона. Для такой аудитории эти отрывки являются толкованием флогистонных текстов, предназначенные для обучения языку, на котором написаны эти тексты, и способу их прочтения. Но с такими текстами сталкиваются люди, которые уже научились их читать, люди, для которых они оказываются всего лишь примером уже хорошо знакомого рода. Это люди, которым такие тексты покажутся всего лишь переводом или обычными текстами вследствие того, что они забыли, что им пришлось выучить особый язык, прежде чем они смогли прочитать их. Ошибка проста. Язык, который они выучили, в значительной мере смешался с родным языком, который они знали до этого. Но он отличается от их родного языка отчасти его обогащением (т. е. введением терминов, подобных «флогистону»), а отчасти введением систематически видоизмененного использования таких терминов, как «начало» и «элемент». В их неизмененном исходном языке эти тексты не могут быть представлены.

Хотя вопрос требует более основательного обсуждения, нежели то, которое можно представить здесь, многое из сказанного мною точно передано формой предложений Рамсея. Экзистенциально квантифицированные переменные, с которых начинаются такие предложения, могут рассматриваться как то, что я ранее называл «символом-заполнителем» для терминов, нуждающихся в интерпретации, то есть «флогистон», «начало» и «элемент». Вместе со своими логическими следствиями предложение Рамсея тогда представляет собой набор ключей, доступных интерпретатору, ключей, которые он должен найти посредством продолжительного исследования текстов. Это, мне кажется, правильный способ понимания техники, предложенной Дэвидом Льюисом для определения теоретических терминов посредством предложений Рамсея [29] . Как контекстуальные определения, к которым они близки, и как остенсивные определения, определения Рамсея у Льюиса схематизируют важную (возможно, сущностную) форму изучения языка. Однако смысл слова «определение» во всех этих случаях является метафорическим или по крайней мере очень широким. Ни один из этих трех видов определения не позволяет осуществлять замены: предложения Рамсея нельзя использовать для перевода.

С этим последним утверждением Льюис, конечно же, не согласен. Здесь не место вдаваться в детали, многие из которых имеют технический характер, но можно указать на два направления критики. Определения Рамсея у Льюиса задают референцию только в том случае, когда соответствующее предложение Рамсея реализуемо единственным образом. Выполняется ли когда-нибудь это условие, остается под вопросом, и маловероятно, что оно выполняется постоянно. Кроме того, даже если оно выполняется, возможные определения, которые оно предлагает, оказываются неинформативными. Если существует одна, и только одна, референциальная реализация данного предложения Рамсея, можно, конечно же, надеяться натолкнуться на него посредством проб или ошибок. Но то, что вы угадали референт термина, заданного Рамсей-предложением, в одном случае, никак не поможет в установлении референта этого термина при его следующем вхождении. Сила аргумента Льюиса, таким образом, зависит от дальнейшего предположения о том, что определения Рамсея задают не только референцию, но и смысл, а такое предположение встречается с трудностями более серьезными, нежели те, о которых только что было сказано.

Даже если бы определениям Рамсея удалось избежать этих трудностей, остался бы набор не менее важных. Ранее я указывал, что законы научной теории, в отличие от аксиом математической системы, являются всего лишь набросками законов, где их символьные формализации зависят от проблем, к которым ими применяются [30] . Это положение получило дальнейшее развитие у Джозефа Снида и Вольфганга Штегмюллера, которые рассмотрели предложения Рамсея и показали, что их стандартная пропозициональная формулировка изменяется при переходе от одного набора употреблений к другому [31] . Большая часть вхождений новых или проблематичных терминов в научном тексте встречается в рамках их применения, и соответствующие Рамсей-предложения просто-напросто не обладают достаточным арсеналом способов для предотвращения множества тривиальных интерпретаций. Для достижения разумной интерпретации текста, содержащего Рамсей-определения, читатель должен сначала учесть все многообразие различных применений. И даже после этого ему придется делать то, что историк/интерпретатор пытается делать в подобных ситуациях. А именно: создавать и проверять гипотезы относительно смысла терминов, вводимых определениями Рамсея.

Справочник для перевода Куайна

Большая часть затруднений, обсуждаемых мною, в той или иной мере обусловлена традицией, утверждающей, что перевод может быть построен в чисто референциальных терминах. Я продолжаю настаивать: это невозможно. Аргументирую: здесь нельзя обойтись без чего-то такого, что относится к области значений, интенсионалов, понятий. Я рассмотрел пример из истории науки – пример, который привлек мое внимание к проблеме несоизмеримости и в первую очередь к проблеме перевода. Однако то же самое можно сказать, исходя из недавних дискуссий по референциальной семантике и связанных с ними дискуссий по проблеме перевода.

Здесь я приведу пример, о котором упоминал вначале, – о концепции справочника для перевода Куайна. Такой справочник – конечный продукт усилий радикального переводчика – состоит из соответствующих листов, один из которых содержит слова и фразы на языке переводчика, а другой – на языке изучаемого им племени. Каждая единица одного листа соотносится с одной или несколькими единицами другого, каждое такое соотнесение указывает на слово или фразу в одном языке, которое может, как полагает переводчик, быть заменено в подходящих контекстах на соответствующие ему слово или фразу другого языка. Для случаев, когда одному слову соответствует несколько вариантов, в руководстве предусмотрена характеристика контекстов, для которых следует выбирать один из возможных вариантов [32] .

Система затруднений, которую я хочу выделить, имеет отношение к последнему из этих компонентов руководства – характеристике контекстов. Рассмотрим французское слово pompe. В некоторых контекстах (обычно в тех, которые касаются церемоний) его английским эквивалентом является pomp (помпа, великолепие); в других контекстах (обычно гидравлических) его эквивалентом будет слово pump (насос). Оба эквивалента точны. Слово pompe, таким образом, служит типичным примером двусмысленности, как и стандартный английский пример bank: иногда берег реки, а иногда финансовая организация.

Теперь противопоставьте ситуацию со словом pompe таким французским словам, как esprit или «doux/douce». Esprit в зависимости от контекста можно заменить на такие английские термины, как «spirit», «aptitude», «mind», «intelligence», «judgment», «wit» или «attitude». Последнее слово, прилагательное, может относиться inter alia к меду («sweet»), к шерсти («soft»), к пресному супу («bland»), к памяти («tender») или к силе ветра («gentle»).

Это не случаи двусмысленности, это факт концептуального несоответствия между французским и английским языками. «Esprit» и «doux/douce» – единые понятия для говорящих на французском, но в английском нет эквивалентов им как единым понятиям. В результате, хотя многие варианты перевода, предложенные выше, сохраняют истинностное значение в соответствующих контекстах, ни один из них не является интенсионально точным ни в одном контексте. «Esprit» и «doux/douce», таким образом, служат примером терминов, которые могут быть переведены лишь частично и посредством соглашения. Выбор переводчиком отдельной английской фразы или слова для таких терминов оказывается ipso facto выделением определенных аспектов интенсионала французского термина при потере других. Одновременно это вводит интенсионально ассоциативные характеристики английского слова, не относящиеся к переводимому французскому слову [33] . Мне кажется, куайновский анализ перевода сильно страдает от неспособности отличить случаи такого рода от непосредственной двусмысленности, от случаев с терминами вроде pompe.

Это точно такая же трудность, как и та, с которой столкнулся Китчер при переводе понятия «флогистон». Теперь ее происхождение очевидно – это теория перевода, основанная на экстенсиональной семантике и потому сведенная к сохранению истинностного значения или какого-то его эквивалента в качестве критерия адекватности. Как и «флогистон», «элемент» и т. д., как «doux»/«douce», так и «esprit» принадлежат к совокупностям взаимосвязанных терминов, которые нужно осваивать совместно (будучи усвоенными, они структурируют некоторую часть опытного мира способом, отличным от знакомого говорящим на английском языке). Такие слова иллюстрируют несоизмеримость естественных языков. В случае с «doux»/«douce» совокупность включает в себя, к примеру, «mou»/«molle», слово, более близкое к английскому soft, но которое так же применимо к теплой влажной погоде. Совокупность, включающая «esprit», подразумевает «disposition». Последнее пересекается с «esprit» в области отношений и способностей, но также применимо к состоянию здоровья или расположению слов внутри фразы. Совершенный перевод сохранил бы эти интенсионалы, вот почему не может быть совершенных переводов. Но приближение к недостижимому идеалу остается условием современных переводов, и если бы это условие приняли во внимание, аргументы о неопределенности перевода потребовали бы формы, существенно отличающейся от той, которую они сейчас имеют.

При рассмотрении взаимосвязей один – множество Куайн в своем руководстве по переводу как случаев двусмысленности отбрасывает интенсиональные ограничения адекватного перевода. Одновременно упускает путь к пониманию, каким образом осуществляется референция слов и фраз в других языках. Хотя взаимосвязи один – множество иногда возникают из-за двусмысленности, гораздо чаще они делают очевидным, какие объекты и ситуации одинаковы, а какие отличны для говорящих на разных языках. Они показывают, каким образом другой язык упорядочивает мир.

Их функция очень близка к функции многократных наблюдений при изучении первого языка. Как ребенку для усвоения слова «собака» нужно показать множество собак и, возможно, кошек, так и говорящий по-английски человек, осваивающий слово «doux»/«douce», должен наблюдать его во многих контекстах и сделать себе примечание относительно контекстов, в которых вместо него употребляется французское «mou»/«molle».

Таковы некоторые методы, посредством которых изучаются способы соотнесения слов и фраз с природой – сначала слов собственного языка индивида, а затем, возможно, других, укорененных в иных языках. Махнув на них рукой, Куайн устраняет саму возможность интерпретации, а интерпретация – это то, что должен сделать его радикальный переводчик, прежде чем может начаться перевод. Стоит ли удивляться тому, что Куайн сталкивается с непредвиденными трудностями, связанными с «переводом»?

Инварианты перевода

Наконец я обращаюсь к проблеме, которая неявно присутствовала в тексте с самого начала данной главы: что должен сохранять перевод? Не только референцию, так как сохраняющие референцию переводы могут быть непоследовательными, непригодными для понимания вследствие того, что использованные в них термины употребляются в их обычном смысле. Описание данной трудности подсказывает очевидное решение: переводы должны сохранять не только референцию, но также смысл или интенсионал. К этой позиции под названием «Инвариантность значения» я пришел в прошлом и ее я faille de mieux отстаивал во введении к данной статье. Она ни в коем случае не ложная, но в то же время и не вполне верна, что обусловлено двойственностью самого понятия значения.

Эту двойственность можно будет рассмотреть в другом контексте. Здесь я обойду ее и не буду говорить о значении самом по себе. Вместо этого я в самом общем виде рассмотрю вопрос о том, каким образом члены лингвистического сообщества выделяют референты используемых ими терминов.

Давайте проведем мысленный эксперимент (некоторые из вас знакомы с ним как с шуткой). Сначала мать рассказывает дочери историю об Адаме и Еве, затем показывает ребенку изображение пары в райском саду. Дочь смотрит, хмурится и в недоумении говорит: «Мама, скажи мне, кто есть кто. Я бы поняла, если бы на них была одежда».

Даже в такой сжатой форме история подчеркивает две очевидные характеристики языка. При соотнесении терминов с их референтами индивид может опираться на все, что знает или в чем убежден относительно этих референтов. Более того, два человека могут разговаривать на одном языке и в то же время использовать различные критерии при установлении референтов его терминов. Наблюдатель, осведомленный об этих различиях, просто-напросто решил бы, что у этих людей разные знания о рассматриваемых объектах.

Утверждение, что люди опираются на разные критерии при определении референтов используемых ими терминов, можно принимать как вполне обоснованное. В дополнение к этому я буду отстаивать широко распространенный ныне тезис, что ни один из критериев, используемых в установлении референции, не является только лишь конвенциональным, связанным с терминами лишь посредством дефиниции [34] .

Как же тогда возможно, что люди, критерии которых различны, регулярно выбирают одни и те же референты для своих терминов? Первый ответ предельно прост. Их язык приспособлен к социальному и природному миру, в котором они живут, и в этом мире мы не встречаем объектов или ситуаций, которые, вследствие различия в критериях, привели бы к установлению различных референтов. Этот ответ порождает следующий, более трудный вопрос: чем определяется адекватность набора критериев, используемых говорящим при соотнесении языка с миром? Что должно объединять людей с разными критериями определения референции, чтобы они говорили на одном языке и были членами одного языкового сообщества [35] ?

Члены одного лингвистического сообщества обладают также и общей культурой, и каждый из них, таким образом, может ожидать столкновения с одним и тем же набором объектов и ситуаций. Если они совпадают, то каждый человек должен соотносить индивидуальные термины с набором критериев, достаточным для того, чтобы отличить их референты от объектов или ситуаций иного рода, существующих в мире сообщества.

Чтобы верно опознавать элементы одного множества, часто необходимо знание и других множеств. Несколько лет назад я пришел к мысли, что умение опознавать гусей предполагает также знакомство с такими созданиями, как утки и лебеди [36] . Совокупность критериев, адекватных для идентификации гусей, зависит, как я показал, не только от характеристик, которыми обладают реальные гуси, но и от характеристик других созданий в мире, где обитают гуси и те, кто о них говорит. Немного референциальных терминов и выражений усваивается в изоляции как от мира, так и друг от друга.

Эта крайне фрагментарная модель того, каким образом говорящие соотносят язык с миром, должна вновь напомнить о двух тесно связанных между собой темах, которые неоднократно затрагивались в этой главе. Первая, конечно же, это фундаментальная роль наборов терминов, усвоение которых возможно лишь одновременно с другими, порожденными культурой, наукой или другими сферами, и которые иностранцы, сталкиваясь с этой культурой, должны рассматривать вместе при интерпретации.

Это тот холистический элемент, который вошел в главу в самом начале вместе с частичной несоизмеримостью и основание которого теперь должно быть ясным. Если несколько говорящих, использующих различные наборы критериев, успешно устанавливают одну и ту же референцию для одинаковых терминов, то иные наборы должны участвовать в определении критериев, который каждый из них соотносит с индивидуальными терминами. Во всяком случае, они должны учитываться в тех случаях, когда эти критерии не являются необходимыми и достаточными условиями референции. Таким образом, определенный род локального холизма должен быть сущностной характеристикой языка.

Эти замечания могут послужить основанием для второй актуальной для меня темы: для утверждения, что различные языки формируют различные структуры мира. Представьте, что для каждого индивида референциальный термин является своеобразным узлом в лексической сети, из которого исходят обозначения критериев, используемых при установлении референтов узлового термина. Эти критерии свяжут некоторые термины друг с другом и изолируют от остальных, осуществляя, благодаря этому, построение многомерной структуры внутри данного словаря. Эта структура отражает те аспекты структуры мира, которые могут быть описаны при помощи словаря, и она одновременно ограничивает феномены, которые могут быть описаны этим словарем. Если аномальные феномены все же возникают, их описание (возможно, даже их опознание) потребует изменения некоторой части языка и затронет фундаментальные взаимосвязи между терминами.

Заметьте: гомологические структуры, структуры, отражающие один и тот же мир, могут быть сформированы при использовании различных наборов критериев. Что сохраняют эти освобожденные от критериев гомологические структуры, так это таксономические категории мира и отношения сходства/различия между ними. Хотя я здесь перехожу к метафоре, направление моей мысли должно быть ясным. Общим для членов языкового сообщества является гомологичность языковой структуры. Их критерии не обязательно должны быть одинаковыми, потому что они могут перенять их друг у друга, если потребуется. Но их таксономические структуры должны совпадать, так как там, где отличается структура, отличается и мир, язык становится индивидуальным, и коммуникация исчезает, пока одна группа не овладеет языком другой.

Теперь должно быть ясно, где, с моей точки зрения, нужно искать инварианты перевода. В отличие от членов сообщества одного языка люди, говорящие на взаимно переводимых языках, не обязаны иметь общих терминов: «Rad» это не «wheel». Но референциальные выражения одного языка должны соответствовать нереферентным выражениям другого, и лексические структуры, употребляемые говорящими, должны быть одинаковыми не только внутри отдельного языка, но и при переходе с одного языка на другой. Короче говоря, таксономия должна сохраняться для того, чтобы гарантировать как общие категории, так и одинаковые отношения между ними. Где этого нет – перевод невозможен. Результат ясно иллюстрируется героической попыткой Китчера вписать теорию флогистона в таксономию современной химии.

Перевод – это только первый ресурс тех, кто стремится к пониманию. Коммуникация может быть установлена и без него. Но там, где перевод невозможен, необходимы в корне отличные процессы интерпретации и овладения языком. Эти процессы не являются тайной за семью печатями. Историки, антропологи и, возможно, маленькие дети участвуют в этих процессах изо дня в день. Но их ясного понимания не существует, и, похоже, оно потребует вписывания в более широкую философскую область, чем та, где они пребывают сейчас.

От подобного расширения сферы внимания зависит понимание не только перевода и его ограничений, но и концептуальных изменений. Синхронный анализ, предпринятый Куайном в работе «Слово и объект», не случайно предваряется диахронным эпиграфом лодки Нейрата.

Постскриптум. Ответ на комментарии

Я благодарен своим комментаторам за терпимость к моему промедлению, за глубину их критики и за предложение предоставить письменный ответ. С большинством их мнений я согласен, но не со всеми. Часть наших остаточных расхождений основывается на непонимании, и именно с этого я и начну.

Китчер полагает, что его «процедура интерпретации», его «интерпретационная стратегия» терпит крах при столкновении с несоизмеримыми частями старого научного словаря [37] . Я принимаю, что под «интерпретационной стратегией» он понимает свою процедуру задания в современном языке референтов старых терминов. Но я не подразумевал, что эта стратегия должна терпеть крах когда-либо. Напротив, я отметил, что это важнейший инструмент историка/интерпретатора. Если «интерпретационная стратегия» и должна терпеть крах, в чем я сомневаюсь, так это в тех областях, где невозможна интерпретация.

Китчер может счесть предыдущее предложение тавтологией, так как он, видимо, полагает, что его процедура установления референтов и есть интерпретация, а не ее предварительное условие. Мэри Хессе видит, чего недостает, когда мы так говорим об интерпретации: «Мы должны не просто говорить , что флогистон иногда относится к водороду, а иногда к поглощению кислорода, но мы должны отразить всю онтологию флогистона, чтобы понять, почему его считали отдельной природной сущностью [38] . Процессы, о которых она ведет речь, не зависят один от другого, и старая литература по истории науки дает бесчисленное количество примеров того, как просто говорить, не понимая сути дела.

Пока я рассматривал только непонимание. По мере продолжения могут выявляться более существенные расхождения. (В этой области нет четкой границы, отделяющей непонимание от существенного расхождения.) Китчер полагает, что интерпретация делает возможной «полную коммуникацию, преодолевающую революционные разрывы», и что процесс, посредством которого она это делает, «расширяет возможности исходного языка» путем добавления таких терминов, например, как «флогистон» и связанных с ним (с. 691). В отношении второго, я полагаю, Китчер серьезно заблуждается. Хотя язык и можно обогатить, он может быть расширен только в определенном направлении. Например, язык химии XX века был обогащен путем добавления новых элементов, таких, например, как беркелий и нобелий. Но не существует последовательного или интерпретационного пути добавления качественного начала без изменения того, что является элементом, и большого количества объектов кроме этого. Такие изменения не просто обогащают, они скорее изменяют, чем добавляют к тому, что было раньше; и язык, который мы получаем в результате, уже не может непосредственно передавать все законы современной химии. В частности, законы, содержащие термин «элемент», оказываются невыразимыми.

Но возможна ли «полная коммуникация» между химией XVIII и XX веков, как полагает Китчер? Вероятно, да, но только если один выучит язык другого, становясь в этом смысле участником химической деятельности другого. Этот переход можно осуществить, но два человека, которые затем общаются между собой, уже не будут химиками разных столетий. Такая коммуникация делает возможным существенное (хотя и не полное) сравнение эффективности двух способов деятельности, но это всегда было для меня вне сомнения. Проблема не в возможности сравнения, а скорее в формировании мышления при помощи языка, а это уже эпистемологически важный вопрос.

Мое мнение заключалось в том, что ключевые утверждения старой науки, включая те, которые первоначально казались дескриптивными, не могут быть переданы на языке более новой науки и vice versa. Под языком науки я подразумеваю не только части этого языка в реальном употреблении, но и все расширения, которые могут быть включены в его состав без изменения уже существующих компонентов.

Что я имею в виду, можно пояснить, если я дам набросок ответа на призыв Мэри Хессе разработать новую теорию значения. Я разделяю ее убеждение в том, что традиционная теория значения обанкротилась и требует замены, причем не только экстенсионального типа. Подозреваю также, что Хессе и я близки в наших догадках о том, какой должна быть эта замена. Но она расходится со мной и тогда, когда предполагает, что мои краткие замечания о гомологичных таксономиях не имеют в виду теории значения, и когда описывает мое рассмотрение «doux»/«douce» и «esprit» как имеющее отношение только к определенному роду «тропа значения», а не прямо и буквально к значению (с. 709).

Возвращаясь к моей ранней метафоре, единственному, что оказывается здесь приемлемым, позвольте мне считать «doux» узловым элементом в многомерной лингвистической сети, где его положение определяется удаленностью от других таких же элементов, как «той», «sucre» и т. д. Знать, что означает «doux», значит обладать всей сетью сразу с некоторым набором техник, достаточным для того, чтобы соотносить с элементом «doux» те же самые опытные данные, объекты или ситуации, которые ассоциируют с ним другие говорящие по-французски. Пока они связывают правильные референты с правильными элементами, конкретный набор техник не вносит различий, значение «doux» состоит только из его структурных отношений с другими терминами сети.

Поскольку «doux» подразумевается значением этих других терминов, то ни один из них сам по себе не имеет независимо устанавливаемого значения. Некоторые отношения между терминами, конститутивные для значения, например «doux»/»mou», кажутся метафоричными, но они не являются метафорой. Напротив, проблемой является установление буквального значения, без которого не существовало бы ни метафоры, ни других тропов.

Тропы функционируют, предлагая альтернативные лингвистические структуры, конструируемые при помощи тех же самых элементов, и сама их возможность основывается на существовании первичной сети, которой противопоставляется или с которой находится в противоречии предложенная альтернатива. Хотя в науке существуют тропы или нечто, очень на них похожее, они не являются предметом моего обсуждения.

Заметьте, что английский термин «sweet» (сладкий) также является узловым элементом в лингвистической сети, где его положение определяется его связью с такими терминами, как «soft» (приятный) и «sugary» (приторный). Но эти связи отличаются от аналогичных во французском языке, и английские узловые элементы применимы только к некоторым подобным ситуациям и свойствам как наиболее соответствующие элементам сети французского языка.

Отсутствие структурной гомологии – вот что делает эти части французского и английского словарей несоизмеримыми. Любая попытка избавиться от несоизмеримости, скажем, при помощи вставки элемента для «sweet» во французскую сеть, изменила бы уже существующие отношения дистанции и таким образом изменила бы, а не просто расширила ранее существующую структуру. Не уверен, понравятся ли Хессе эти пока еще не разработанные замечания, но они должны обозначить область, на которую направлен мой разговор о таксономии в отношении теории значения.

Наконец о проблеме, поднятой, хотя и по-разному, обоими моими комментаторами. Хессе полагает, будто мое условие, что таксономия должна быть общей, слишком сильное, мол, достаточно «приблизительной общности» или «значительного пересечения» таксономий в «определенных ситуациях, в которых оказываются говорящие на разных языках» (с. 708, курсив оригинала). Китчер считает, что несоизмеримость – слишком общее явление, чтобы быть критерием революционного изменения, и подозревает, что я больше не забочусь о резком разделении нормального и революционного развития в науке (с. 697).

Я вижу обоснованность этих позиций, поскольку мой взгляд на революционные изменения все более смягчается, как и полагает Китчер. Тем не менее, мне кажется, он и Хессе преувеличивают плавность изменений. Позвольте мне наметить контуры позиции, которую я собираюсь отстаивать в дальнейшем.

Понятие научной революции возникло в результате открытия: чтобы понять любую часть науки прошлого, историк сначала должен освоить язык, на котором писала эта прошлая наука. Попытки перевода на более поздний язык неминуемо закончатся провалом, и процесс изучения языка окажется интерпретативным и герменевтическим. Так как успех в интерпретации, как правило, достигается в больших масштабах («попадание в герменевтический круг»), открытие прошлого историком влечет за собой осознание новых паттернов или гештальтов. Отсюда следует, что историк переживает революцию в собственном опыте. Эти тезисы находились в сердцевине моей начальной позиции, и я все еще на них настаиваю.

Вопрос о том, переживают ли революции ученые, двигаясь сквозь время в направлении, противоположном движению историков, остается открытым. Если да, то переключение гештальтов будет у них не столь резким, как у историков, ибо то, что последние переживают как отдельное революционное изменение, обычно включает в себя ряд менее значительных изменений в ходе развития науки. Более того, неясно, должны ли эти небольшие изменения носить революционный характер. Не могут ли всеобщие лингвистические изменения, которые историк переживает как революционные, фактически осуществляться посредством постепенных лингвистических сдвигов?

В принципе это возможно и в некоторых сферах дискурса: к примеру, в политической жизни, и, по всей видимости, так и происходит, но, как мне кажется, не в развивающихся науках. Здесь всеобщие изменения имеют тенденцию происходить вместе и сразу, как и переключения гештальтов, которым я уподоблял революции прежде. Часть свидетельств в пользу данной позиции остается эмпирической: сообщения о «ага»-переживаниях, случаи взаимного непонимания и т. д. Но существует и теоретический аргумент, который может способствовать пониманию затронутой мною проблемы.

Когда члены языкового сообщества принимают набор стандартных примеров (парадигм), полезности таких терминов, как «демократия», «правосудие», «справедливость», не угрожают случаи, в которых члены сообщества расходятся относительно их применимости. Слова такого рода не обязаны функционировать однозначно; размытость на границах допустима, принятие этой размытости делает возможным переход, постепенную деформацию значений совокупности взаимосвязанных терминов во времени.

В науках, с другой стороны, устойчивые разногласия относительно того, является ли субстанция х элементом или соединением, является ли небесное тело у планетой или кометой или частица z протоном или нейтроном, быстро породят сомнение в точности соответствующих терминов. В науках пограничные случаи такого рода являются источниками кризиса, поэтому постепенный сдвиг невозможен. Вместо этого напряжение нарастает до того момента, пока не будет представлена новая точка зрения, включающая новое употребление частей языка. Если бы я сегодня переписывал «Структуру научных революций», я подчеркнул бы изменение языка в большей степени, а разделение нормальное/ революционное развитие – в меньшей. Я рассмотрел бы особые трудности, испытываемые наукой при холистском изменении языка, и попытался бы объяснить эти трудности как обусловленные необходимостью с особой точностью устанавливать в науке референцию ее терминов.

Глава 3 Возможные миры в истории науки

«Возможные миры в истории науки» – опубликованный вариант статьи, представленной на 65-м Нобелевском симпозиуме в 1986 г., комментаторами которой были Артур И. Миллер (Arthur I. Miller) и Тор Фрэнгсмир (Tore Frangsmyr). Ответ Куна на их комментарии помещен в конце главы в виде постскриптума [39] . Материалы симпозиума опубликованы в Possible Worlds in Humanities, Arts and Sciences, под ред. Штура Аллена (Sture Allen) (Berlin: Walter de Gruyter, 1989).

Приглашение открыть симпозиум, посвященный возможным мирам в истории науки, было особенно заманчивым, так как некоторые вопросы, связанные с этой темой, являются центральным предметом моих текущих исследований. Их значимость, кроме того, оказывается и источником проблем. В книге, над которой я работаю, эти вопросы возникают лишь после долгого предварительного рассуждения, приведшего к выводам, которые здесь я вынужден представить как исходные посылы. Эти посылы будут снабжены небольшим набором иллюстраций и свидетельств.

Мой исходный посыл таков: чтобы понять суть какого-либо научного убеждения прошлого, историк должен овладеть словарем, который в некоторых областях отличается от современного ему Только используя старый словарь, он сможет точно перевести суть базовых для изучаемой науки предложений. Эти предложения нельзя выразить средствами перевода, использующего современный словарь, даже если набор слов, который он содержит, расширить путем добавления некоторых терминов из предшествующего словаря.

Это утверждение разрабатывается в первой из четырех частей этой статьи, а его актуальность для настоящего обсуждения семантики возможных миров коротко поясняется во второй. Третья часть, представляющая собой расширенный анализ некоторых взаимосвязанных терминов из ньютоновской механики, иллюстрирует связь словаря с базовыми утверждениями научной теории, – связь, которая делает невозможным изменение теории без параллельного изменения словаря. Наконец, завершающая часть данной статьи анализирует, каким образом эта связь ограничивает применимость к развитию науки концепции возможных миров.

Историк, читающий устаревший научный текст, обычно сталкивается с отрывками, не имеющими смысла. Я неоднократно сталкивался с этим, читая Аристотеля, Ньютона, Вольта, Бора или Планка [40] . Игнорировать эти отрывки или отбрасывать их как результаты ошибки, незнания, предрассудков было обычным делом, и эта реакция иногда оправданна. Однако гораздо чаще благожелательное прочтение проблемных отрывков заставляет поставить другой диагноз. То, что казалось текстовыми аномалиями, оказывается артефактами, результатом неправильного прочтения.

Ввиду отсутствия альтернативы историки рассматривали слова и фразы текста так, как если бы столкнулись с ними в современном дискурсе. Для большой части текста этот способ чтения не вызывает трудностей: большая часть терминов в словаре историка до сих пор используются так, как их использовал автор текста. Но для некоторых наборов взаимосвязанных терминов это не работает, и было бы ошибкой обособить эти термины и изучать их употребление, вследствие которого сегодня эти отрывки представляются аномальными. Кажущаяся аномалия – это обыкновенное свидетельство необходимости локальной корректировки словаря, и, кроме того, она часто дает ключ к сути этих корректировок [41] . Важный ключ к решению проблемы понимания аристотелевой физики дает открытие того факта, что термин, переводимый как «движение», в его тексте обозначает не просто изменение положения, но любые изменения, характеризующиеся двумя крайними точками. Такие же трудности при чтении ранних работ Планка начинают рассеиваться при осознании, что до 1907 г. для Планка «элемент энергии hv» относился не к физически невидимому атому энергии (впоследствии названному «квантом энергии»), но к мысленному делению континуума энергии, любая точка которого могла быть занята физически.

Все эти примеры обнаруживают больше, чем просто изменения в употреблении терминов, иллюстрируя, что я имел в виду годы назад, говоря о несоизмеримости успешных научных теорий [42] . Первоначально употребляемая в математике, несоизмеримость означала отсутствие общей меры: к примеру, гипотенузы и стороны равнобедренного прямоугольного треугольника. Применительно к паре теорий, сменяющих друг друга в развитии одной научной области, термин означал, что не существует общего языка, на который могли бы быть полностью переведены обе теории [43] . Некоторые базовые утверждения старой теории нельзя выразить на каком бы то ни было языке, адекватном для ее последовательницы, и vice versa.

Несоизмеримость, таким образом, приравнивается к непереводимости, однако она не парализует деятельность профессиональных переводчиков. Это квазимеханическая деятельность, полностью направляемая руководством, которое устанавливает, какая строка одного языка может, salva veritate (с сохранением истинности), быть заменена строкой другого. Перевод такого рода является куайновским. Моя позиция выражена замечанием о том, что бблыпая часть аргументов Куайна в пользу неопределенности перевода может привести к противоположному выводу: вместо существования бесконечного количества переводов, совместимых со всеми нормальными диспозициями языкового поведения, часто не существует ни одного.

С этим Куайн мог бы почти полностью согласиться. Его аргументы требуют, чтобы был сделан выбор, но они не предопределяют результат. Согласно его позиции, нужно либо полностью оставить традиционные понятия значения, смысла, или нужно отказаться от допущения, что язык является или может быть универсальным, что выразимое в одном языке или выраженное одним словарем может быть также выражено в любом другом. Его вывод о том, что нужно отказаться от значения, последователен только потому, что универсальность языка берется им в качестве допущения.

Но ведь для этого нет достаточных оснований. Владеть лексиконом, структурированным словарем означает иметь доступ к разнообразному множеству миров, для описания которых может использоваться этот словарь. Различные словари – например, словари различных культур или исторических периодов – дают доступ к различным множествам возможных миров, в значительной степени пересекающихся, но никогда не совпадающих.

Хотя можно обогатить один словарь для получения доступа к мирам, прежде доступным только другим словарям, мы получим при этом весьма специфический результат, который обсудим далее. Чтобы «обогащенный» словарь продолжал выполнять некоторые важнейшие функции, термины, добавленные при обогащении, должны быть строго изолированы и сохранены для специфических целей.

Принятие универсальной переводимости в качестве предпосылки было неизбежным из-за обманчивой близости к другому, отличному от него, допущению, которое я в данном случае разделяю: все, что может быть сказано на одном языке, может, при приложении усилий и воображения, быть понято говорящим на другом языке. Однако предпосылкой такого понимания выступает не перевод, а изучение языка. Радикальный переводчик Куайна на самом деле просто изучает язык. Если ему это удается, чему, как мне кажется, нет особых препятствий, он становится билингвистом. Но это не гарантирует, что он или кто-либо еще сможет переводить с нового приобретенного им языка на тот, который он усвоил прежде. Хотя возможность изучения в принципе подразумевает возможность перевода, утверждение о том, что это так, нуждается в аргументации. Вместо этого большая часть философских обсуждений рассматривает его несомненным. «Слово и объект» Куайна является явным свидетельством этого [44] .

Я предполагаю, что проблемы перевода научного текста на иностранный язык или на более поздний вариант языка, на котором он был написан, гораздо больше походят на проблемы перевода художественной литературы, чем это обычно предполагали. В обоих случаях переводчик многократно встречает предложения, которые можно перевести несколькими альтернативными способами, не передающими полностью их содержание. Нужно принимать непростые решения относительно того, какие аспекты оригинала наиболее важно передать. Разные переводчики могут действовать по-разному, один и тот же переводчик может принимать различные решения в различных ситуациях, даже если задействованные в тексте термины не являются двусмысленными ни в одном языке. Такого рода выбор подчиняется нормам ответственности, но не определяется ими. В подобных обстоятельствах не существует в полной мере правильного и неправильного. Сохранение истинностного значения при переводе научных сочинений такая же насущная задача, как сохранение настроения и эмоциональной окраски при переводе литературных произведений. Ни того, ни другого нельзя достичь полностью; даже достоверное приближение требует большого вкуса и деликатности. В случае с наукой эти обобщения применимы не только к отрывкам, где теория используется в явном виде, но и к тем, которые их авторы считают только описательными.

В отличие от многих людей, разделяющих мои по большей части структуралистские симпатии, я не пытаюсь уничтожить или даже уменьшить пропасть, которая, как считается, отделяет буквальное использование языка от фигурального. Напротив, я не могу вообразить теорию фигурального использования – теорию, к примеру, метафор или других тропов, – которой бы не предшествовала теория буквального значения. Точно так же, обращаясь от теории к практике, я не могу представить, как слова могут эффективно использоваться в тропах вроде метафоры, кроме как в сообществе, члены которого предварительно усвоили их буквальное значение [45] . Моя точка зрения состоит лишь в том, что буквальное и фигуральное использование терминов похоже в своей зависимости от предустановленных ассоциаций между словами.

Это замечание приводит нас к теории значения, но лишь два аспекта этой теории имеют непосредственное отношение к аргументам, которые последуют ниже, и здесь я должен ограничиться ими. Прежде всего знать значение слова – это знать, каким образом употреблять его для общения с другими членами языкового сообщества, внутри которого оно существует. Но эта способность предполагает знание чего-то, что присуще слову самому по себе, скажем, его значения или его семантических признаков. Слова, за редкими исключениями, не имеют значения по отдельности, но только через их ассоциативную связь с другими словами внутри семантического поля. Если изменяется использование какого-либо отдельного термина, тогда использование терминов, связанных с ним, как правило, также меняется.

Второй аспект развиваемого мной взгляда на значение не столь обычен и имеет больше следствий. Два человека могут использовать набор взаимосвязанных терминов одинаковым образом, но применять в своей деятельности различные (в принципе совершенно несвязанные) наборы координат поля. Примеры приведены далее, а пока можно подумать над следующей метафорой. США могут быть нанесены на карту с помощью разных систем координат. Индивиды с разными картами будут определять положение, скажем, Чикаго, посредством различных пар координат. Но все они тем не менее будут устанавливать местонахождение одного и того же города, при условии, что карты масштабированы таким образом, что сохраняют относительное расстояние между элементами, нанесенными на карту. Метрика, сопутствующая каждому из различных наборов координат, должна, таким образом, быть выбрана так, чтобы сохранять структурные геометрические отношения внутри нанесенной на карту территории [46] .

Обрисованные только что посылки имеют следствия для продолжающихся дебатов по семантике возможных миров. Ее суть я кратко изложу, прежде чем связать ее с тем, что было только что сказано. О возможном мире часто говорится как о том, каким мог бы быть наш мир, и это неформальное описание очень хорошо для наших настоящих целей [47] .

Так, в нашем мире у Земли есть только один естественный спутник (Луна), но существуют другие возможные миры, почти такие же, как наш, отличные лишь тем, что там Земля имеет два или более спутника или не имеет ни одного. («Почти» предусматривает корректировку феноменов, при которой законы природы останутся неизменными, а количество спутников может варьироваться.) Также существуют возможные миры, похожие на наш в меньшей мере: там, скажем, нет Земли или нет планет, и даже такие, где законы природы отличаются от наших.

Некоторые философы и лингвисты были вдохновлены тем, что понятие возможных миров предлагает новый путь как для логики модальных высказываний, так и для интенсиональной семантики логики и естественных языков. Например, необходимо истинные высказывания истинны во всех возможных мирах; возможно истинные высказывания истинны в некоторых; а истинное контрфактическое высказывание истинно в некоторых мирах, но не в мире произносящего его индивида.

Получив набор возможных миров для квантификации, формальная логика модальных высказываний становится богаче. Благодаря квантификации по возможным мирам можно получить интенсиональную семантику, хотя и более сложным путем. Так как значение или интенсионал высказывания – это то, по чему идет отбор возможных миров, в которых это высказывание истинно, то каждое предложение может быть истолковано как функция от возможных миров по истинностным значениям. Точно так же свойство может быть представлено как функция от возможных миров по множествам, элементы которых обнаруживают это свойство в каждом мире. Другие виды обозначающих терминов могут быть концептуально реконструированы похожими способами.

Даже такой краткий набросок семантики возможных миров говорит о важности спецификации тех возможных миров, по которым происходит квантификация, и здесь мнения расходятся. Дэвид Льюис, к примеру, осуществляет квантификацию по сплошному ряду миров, которые только можно себе представить. Сол Крипке сосредоточивает внимание на возможных мирах, которые могут быть приняты по соглашению. Возможны и средние позиции между этими двумя точками зрения [48] .

Сторонники этих позиций обсуждают множество вопросов, большая часть которых не имеет отношения к настоящему предмету Но все участники обсуждений, кажется, принимают, вместе с Куайном, что все может быть сказано на любом языке. Если, согласно моей предпосылке, это допущение неверно, требуется дополнительное обсуждение.

Вопросы, связанные с семантикой модальных высказываний или с интенсионалами слов и строк, из них состоящих, ipso facto являются вопросами о высказываниях и словах в определенном языке. Для их решения важны только те возможные миры, которые постулируются этим языком. Расширение квантификации с целью включения миров, доступных только посредством обращения к другим языкам, кажется в лучшем случае бесполезным, а в некоторых случаях это может послужить источником ошибок и путаницы. Один важный род путаницы уже был упомянут – историк, пытающийся представить старую науку в своем собственном языке.

По крайней мере в применении к историческому развитию сила и эффективность аргументов семантики возможных миров требуют их ограничения мирами, доступными посредством данного словаря, мирами, которые могут быть постулированы участниками данного языкового сообщества или культуры [49] .

* * *

До настоящего времени я занимался общими утверждениями, опуская как иллюстрации, так и аргументацию. Позвольте сейчас предоставить их, хотя я осознаю, что не решу задачу до конца. Мой аргумент будет разбит на две части. В данном разделе рассматривается часть словаря ньютоновской механики, в частности взаимосвязанные термины «сила», «масса» и «вес». Прежде всего обсуждается вопрос: что должен, а чего не должен знать индивид, чтобы быть членом сообщества, использующего эти термины? Затем дается понимание, как обладание этими знаниями ограничивает миры, которые члены сообщества могут описать без насилия над языком.

Миры, которые они не в силах описать, могут быть, конечно, описаны позже, но только после изменения словаря. Это изменение будет препятствовать последовательному описанию части миров, которые возможно было описать прежде. Об этом типе изменений подробно побеседуем в завершающем разделе статьи. В частности, сосредоточимся на так называемой каузальной теории референции, применении понятий концепции возможных миров, которая, как считается, лишает важности такие изменения.

Словарь, в котором описываются и объясняются феномены такой области, как механика, является историческим продуктом, развивающимся со временем и многократно передаваемым в его настоящем состоянии от одного поколения к другому. В случае механики Ньютона необходимая группа терминов была определенное время стабильной, и техники их передачи были относительно стандартными. Их исследование будет иметь дело с характеристиками, приобретаемыми студентом в течение курса, после которого он станет дипломированным специалистом в данной области [50] .

Прежде чем может начаться настоящее овладение ньютоновской терминологией, другие значительные части словаря уже должны быть в наличии. Студенты должны, к примеру, уже обладать словарем, адекватным для обозначения физических объектов и для их местонахождения в пространстве и времени. На это они должны наложить математический словарь, достаточно богатый, чтобы делать возможным количественное описание траекторий и анализ скоростей и ускорения тел, движущихся по ним [51] . Кроме того, по крайней мере имплицитно, они должны владеть понятием величины, значение которой для всего тела является суммой значений для его частей. Количество материи – классический пример.

Всеми этими терминами можно овладеть, не обращаясь к теории Ньютона, и студент должен знать их, прежде чем приступить к ее изучению. Другими языковыми единицами, необходимыми для этой теории – особенно терминами «сила», «масса» и «вес» в их ньютоновском смысле, – можно овладеть только вместе с теорией целиком.

Есть пять особенностей изучения ньютоновских терминов; проиллюстрируем.

Прежде всего усвоение не может начаться, когда нет достаточно большого набора слов.

Во-вторых, в процессе усвоения новых терминов дефиниция не имеет большого значения.

Вместо определения эти термины вводятся посредством прояснения примеров их употребления – примеров, приводимых тем, кто уже принадлежит к языковому сообществу, в котором они находятся в обращении. Это прояснение часто включает в себя настоящую демонстрацию, например, в студенческой лаборатории, или одну или несколько иллюстративных ситуаций, к которым, как правило, применяет эти термины тот, кто уже знает, как их использовать. Демонстрации не обязательно должны проходить реально. Иллюстративные ситуации могут быть представлены в описании, приводимом первоначально в терминах, взятых из изначально имеющегося словаря, но в этом описании то тут, то там будут появляться термины, которые предстоит выучить.

Эти два процесса по большей части взаимозаменяемы, и большинство студентов попеременно сталкивается с ними обоими. Оба обязательно включают в себя остенсивный или предустановленный элемент: терминам обучают при помощи демонстрации, непосредственной или при помощи описания, ситуаций, к которым они применяются [52] . Усвоение, которое оказывается результатом данного процесса, распространяется не только на слова, но и на мир, в котором они функционируют. Когда я использую фразу «предустановленные описания», то имею в виду, что эти установления относятся как к предмету, так и к словарю науки, как к миру, так и к языку

Третий важный аспект процесса обучения состоит в том, что предъявление одной иллюстративной ситуации редко или даже никогда не дает достаточно информации, чтобы позволить студенту использовать новый термин. Необходимо несколько примеров различного рода, часто сопровождаемых примерами внешне сходных ситуаций, к которым термин не может применяться в принципе. Более того, изучаемые термины редко применяются к этим ситуациям по отдельности, но, напротив, включаются во все предложения или утверждения, где некоторые обычно считаются выражающими законы природы.

В-четвертых, среди утверждений, используемых для усвоения одного нового термина, имеются такие, которые содержат и другие новые термины, поэтому они должны усваиваться вместе с первым. Процесс изучения, таким образом, устанавливает взаимосвязи множества новых терминов, структурируя содержащий их словарь. Наконец, обычно существует значительное пересечение между ситуациями (и между соответствующими утверждениями), к которым обращаются изучающие язык, поэтому индивиды полноценно общаются, хотя выучили термины, при помощи которых могут общаться, разными способами. Несмотря на то что описываемый процесс кажется близким к дефиниции, дефиниция не должна обязательно разделяться другими членами языкового сообщества.

В качестве примера рассмотрим термин «сила». Ситуации, экземплифицирующие наличие силы, бывают различного рода. Это мускульное напряжение; натянутая струна или пружина; тело, обладающее весом (обратите внимание на появление другого термина, который нужно выучить), или в конечном счете определенные типы движения. Последнее особенно важно и представляет большие трудности для студентов.

В соответствии с ньютонианским использованием «силы» не все типы движения демонстрируют наличие ее референта. В связи с этим необходимы примеры, отображающие разделение между вынужденным и свободным движением. Более того, их усвоение требует подавления прочно укорененных доньютоновских интуиций.

Для детей и аристотелианцев классическим примером несвободного движения служит метание снаряда. Примером свободного движения выступает падающий камень, вращающийся волчок или вращающийся маховик.

Для ньютонианца во всех этих случаях мы имеем дело с несвободным движением. Единственный пример ньютонианского свободного движения – движение по прямой при постоянной скорости, и это может быть осуществлено непосредственно только в межпланетном пространстве. Однако учителя пытаются изобрести аналоги таких примеров. (До сих пор помню, как на лекции приводили в качестве примера кусок льда, скользящий по поверхности стекла, – это помогло мне избавиться от начальных интуиций и усвоить ньютоновское понятие «силы».) Но для большинства студентов основной путь к этому ключевому аспекту использования термина лежит через усвоение последовательности слов, известной как ньютоновский первый закон движения: «при отсутствии воздействия внешней силы тело движется прямолинейно с постоянной скоростью». Он вводит тип движения, не нуждающегося в силе, посредством дескрипции [53] .

Следует сказать несколько больше о термине «сила», но позвольте мне сначала кратко упомянуть два связанных с ним термина – «вес» и «массу». Первый относится к определенному роду силы, которая заставляет физическое тело оказывать давление на свою опору в состоянии покоя или падать, оставшись без опоры. В этом качественном смысле термин «вес» известен до ньютоновской «силы» и используется при усвоении последнего термина. «Массу» обычно определяют как величину, равнозначную «количеству материи», где материя – субстанция, из которой состоят физические тела, вещество, количество которого сохраняется при изменении свойств материальных тел. Любая характеристика, которая, как и вес, присуща физическому телу, является показателем присутствия материи и массы. Как в случае с «весом» и в отличие от случая с «силой», качественные характеристики, посредством которых устанавливаются референты «массы», совпадают с использовавшимися до Ньютона.

Но ньютоновское использование всех трех терминов является количественным, и ньютоновская форма количественного описания меняет как их индивидуальное употребление, так и взаимосвязь между ними [54] . Только единицы измерения могут быть установлены конвенционально; шкала же должна быть выбрана так, чтобы вес и масса были экстенсивными величинами и чтобы силы, таким образом, могли быть векторными. (Сравните с температурой, для которой как единицы измерения, так и шкала могут быть выбраны конвенционально.) Повторюсь: процесс изучения нуждается в непосредственном сопоставлении утверждений, содержащих изучаемые термины, с ситуациями, взятыми из природы непосредственным или опосредованным образом.

Начнем с количественного описания «силы». Студенты полностью овладевают данным количественным понятием, обучаясь измерять силу безменом или другим упругим прибором. Такие инструменты появились некогда в научной теории или практике еще до Ньютона, когда они унаследовали концептуальную роль, которую ранее играли чашечные весы. С этого времени они стали главными, по причинам скорее концептуальным, нежели прагматическим.

Использование безмена для демонстрации правильного измерения силы нуждается, как бы то ни было, в обращении к двум утверждениям, обычно считающимся законами природы. Одно из них – третий закон Ньютона, который утверждает, что сила, посредством веса воздействующая на безмен, равна и противоположно направлена силе воздействия безмена на вес. Другое – закон Гука, утверждающий, что сила, прикладываемая для растягивания безмена, пропорциональна перемещению пружины.

Как и в случае первого закона Ньютона, эти термины впервые встречаются в изучении языка, когда они накладываются на примеры ситуаций, по отношению к которым используются. Эти соотнесения играют двойную роль, одновременно устанавливая, как должно употребляться слово «сила» и как ведет себя мир, наполненный силами.

Обратимся теперь к количественному описанию терминов «масса» и «вес». Оно особенно ясно иллюстрирует ключевой аспект процесса овладения словарем, который до того не был изучен. В этом отношении мое обсуждение терминологии Ньютона, вероятно, предполагает, что при наличии необходимого предварительного словаря студенты изучают термины, которые принадлежат определенному множеству примеров их употребления.

Может показаться, что эти единичные примеры создают необходимые условия для овладения этими терминами. На практике, однако, случаи такого рода очень редки. Как правило, существуют альтернативные наборы примеров, которые ведут к овладению одними и теми же терминами. И хотя обычно не имеет значения, с каким набором примеров был знаком индивид, существуют особые обстоятельства, в которых различия между этими наборами становятся очень важными.

В случае с «массой» и «весом» один из этих альтернативных наборов является стандартным. Он может возместить недостающие элементы как словаря, так и теории, и, возможно, таким образом, с него начинается процесс освоения словаря всеми студентами. Но логически могут существовать и другие примеры, и для большей части студентов они также играют роль.

Будем придерживаться стандартного пути, который сначала количественно описывает массу в виде того, что сегодня называют «инерциальной массой». Студентам представляют второй закон Ньютона – сила равна массе, умноженной на ускорение, – в качестве описания того, как в действительности ведут себя движущиеся тела, но в описании присутствует важнейшее употребление пока еще не вполне определенного термина «масса». Таким образом, этот термин и второй закон Ньютона выучиваются вместе, и закон может затем использоваться для установления недостающего измерения: масса тела пропорциональна его ускорению под воздействием известной силы. Для усвоения этого понятия аппарат центростремительной силы предоставляет определенно эффективный способ измерения.

Когда масса и второй закон введены таким образом в ньютоновский словарь, можно ввести закон гравитации как эмпирическую закономерность. Теория Ньютона применима к наблюдению неба, где проявления притяжения сравнимы с существующими между Землей и телами, находящимися на ней. Взаимное притяжение между телами, таким образом, оказывается пропорциональным их массам, и эта эмпирическая закономерность может использоваться для объяснения недостающих аспектов ньютоновского термина «вес».

«Вес», как теперь представляется, обозначает относительное свойство, которое зависит от присутствия двух или более тел. Таким образом, он может, в отличие от массы, изменяться в зависимости от местоположения, к примеру, на поверхности Земли и Луны. Это различие могут отразить только пружинные весы, но не чашечные, используемые до этого (которые показывают один и тот же результат во всех положениях). То, что измеряется чашечными весами, – это масса, количество, зависящее только от тела и от выбора единицы измерения.

Ввиду того что обозначенный процесс устанавливает как второй закон, так и употребление термина «масса», он открывает прямые пути ко многим приложениям теории Ньютона [55] . Вот почему он играет ключевую роль при представлении словаря теории. Но он, как было отмечено ранее, не является необходимым для этой цели и редко функционирует в одиночестве.

Теперь позвольте рассмотреть второй способ, каким можно ввести использование терминов «масса» и «вес». Он отталкивается от того же пункта, что и первый, – от количественного измерения понятия «силы» при помощи пружинных весов. Далее «масса» вводится в виде того, что сегодня называется «гравитационной массой». Соответствующее описание сущности мира наделяет студентов понятием «гравитации» как универсальной силы притяжения между парами материальных тел, величина которого пропорциональна массе каждого. Восполняя отсутствующий аспект «массы», вес можно объяснить как относительное свойство, силу, являющуюся результатом гравитационного притяжения.

Это второй способ введения ньютоновских терминов «масса» и «вес». При их наличии второй закон Ньютона, пока еще отсутствующий компонент ньютоновской теории, может быть введен в качестве эмпирического положения просто как результат наблюдения. С этой целью вновь используется аппарат центростремительной силы, но не для того, чтобы измерять массу, как в первом случае, а скорее для установления отношения между приложенной силой и ускорением массы, прежде измеряемой посредством гравитации.

Эти два способа, таким образом, отличаются своими допущениями относительно природы, при помощи которых происходит овладение ньютоновскими терминами и тем, что оставляется для эмпирического открытия. В первом случае второй закон вводится как допущение, а закон гравитации эмпирически. Во втором они изменяют свой эпистемологический статус. В каждом случае один из законов, но только один, является как бы изначально встроенным в словарь.

Я не хотел бы называть эти законы аналитическими, поскольку контакт с природой был необходим для их первоначальной формулировки. Но все же им присуща некоторая необходимость, предполагаемая ярлыком «аналитический». Возможно, «синтетическое априори» будет здесь точнее.

Разумеется, существуют и другие пути овладения количественными понятиями «массы» и «веса». К примеру, можно ввести закон Гука одновременно с «силой», пружинным весам будет отведено измерение веса, а масса может измеряться в терминах периода вибрации веса на конце весов. На практике данные приложения теории Ньютона, как правило, вовлечены в процесс освоения ньютоновского языка, сведений о языке и сведений о мире в неразрывной взаимосвязи.

В этих обстоятельствах какой-то из примеров, приводимый в ходе освоения языка, может при случае быть скорректирован или заменен в свете новых наблюдений. Другие примеры будут обеспечивать стабильность словаря, сохраняя набор квазинеобходимых эквивалентов для терминов, первоначально введенных при изучении языка.

Тем не менее в действительности только определенное число примеров может быть отчасти изменено таким образом. Если слишком многие примеры нуждаются в корректировке, то в опасности находятся не только единичные законы или обобщения, но и сам язык, посредством которого они утверждаются. Однако угроза для словаря является и угрозой теории или законам, необходимым для ее усвоения и применения.

Могла бы ньютоновская механика пережить пересмотр второго или третьего закона, или закона Гука, или закона гравитации? Могла бы она пережить корректировку двух из них, или трех, или всех четырех? Это не те вопросы, которые сами по себе имеют отрицательный или утвердительный ответ. Скорее подобно витгенштейновскому «Можно ли играть в шахматы без королевы?» они представляют собой вопросы, на которые их создатель – Бог или когнитивная эволюция – не считал необходимым дать ответ [56] .

Что должен сказать человек, столкнувшийся с созданием, вскармливающим молоком своих детенышей и откладывающим яйца? Млекопитающее оно или нет? Бывают обстоятельства, когда, как говорит Остин, «мы не знаем, что говорить. Слова подводят нас» [57] . Такие обстоятельства, если они длятся довольно долго, порождают новый локальный словарь, позволяющий дать ответ, но на немного иной вопрос: «Да, животное является млекопитающим» (но быть млекопитающим означает здесь не то, что означало раньше). Новый словарь открывает новые возможности, которые не допускались употреблением старого словаря.

Чтобы прояснить мысль, позвольте предположить, что существует только два пути, которыми можно освоить употребление терминов «масса» и «вес»: первый берет второй закон в качестве допущения и получает закон гравитации эмпирически; другой берет закон гравитации в качестве допущения и эмпирически открывает второй закон. Далее, предположим, эти два пути единственные; студенты идут или одним, или другим таким образом, что на каждом из них необходимые связи языка и возможности эксперимента отличаются.

Очевидно, эти два пути очень разные, но различия не будут препятствовать полноте коммуникации между употребляющими эти термины. Все они будут отбирать одни и те же объекты и ситуации в качестве референтов терминов, которые используют, и будут придерживаться одинакового мнения о законах и других обобщениях, управляющих этими объектами и ситуациями.

Все они, таким образом, являются участниками одного языкового сообщества. Говорящие, однако, могут расходиться относительно эпистемического статуса обобщений, которые разделяются членами сообщества, но такие различия обычно не важны. На самом деле в обычном научном дискурсе они не возникают вовсе. Пока мир ведет себя так, как и ожидается, эти различия между отдельными говорящими имеют небольшое значение или не имеют его вовсе.

Но изменение обстоятельств может сделать их важными. Представьте, что обнаружено несоответствие между теорией Ньютона и наблюдением (например, астрономическими наблюдениями движения лунного перигея). Ученые, которые освоили термины «масса» и «вес» посредством одного из двух моих путей овладения языком, могут свободно рассматривать изменение закона гравитации в качестве способа устранения аномалии. С другой стороны, язык будет обязывать их сохранить второй закон. Но ученые, освоившие термины «масса» и «вес» посредством моего второго пути, будут вольны предложить изменить второй закон, но язык будет обязывать их сохранить закон гравитации.

Различие в способе освоения языка, которое никак не проявлялось, пока мир вел себя предсказуемо, приведет к различиям, когда будут обнаружены аномалии.

Теперь предположим, что переработки, как сохранившие второй закон, так и сохранившие закон гравитации, не были эффективны в отношении устранения аномалии. Следующим шагом будет попытка изменения двух законов одновременно, а такая переработка не может быть допущена словарем в его настоящей форме [58] . Тем не менее такие попытки часто оказываются удачными, но они испытывают необходимость в обращении к таким приемам, как метафорическое расширение, приемам, которые изменяют значение самих элементов словаря.

После такого пересмотра – скажем, перехода к языку Эйнштейна – можно записывать ряды символов, которые выглядят как исправленные варианты второго закона и закона гравитации. Но это сходство обманчиво, потому что некоторые символы в новых строках относятся к природе иначе, чем соответствующие символы старых, таким образом различая ситуации, которые совпадали в рамках изначально доступного словаря [59] . К ним относятся символы, в овладении которыми были задействованы законы, изменившие форму вместе с изменением теории: различия между старыми и новыми законами отражены в терминах, которыми мы овладеваем одновременно с ними. Каждый из полученных в результате словарей дает доступ к собственному множеству возможных миров, и эти два множества не совпадают друг с другом. Перевод, содержащий термины, введенные посредством измененных законов, невозможен.

Невозможность перевода, безусловно, не препятствует выучиванию второго словаря пользователями первого. И совершив это, они могут использовать оба словаря сразу, обогащая свой первоначальный словарь, добавляя к нему наборы терминов из того словаря, который только что освоили.

Для некоторых задач такое обогащение очень важно. В начале данной статьи, например, я предположил, что историки часто нуждаются в обогащенном словаре для понимания прошлого, а в другом месте я утверждал, что они должны передавать этот словарь своим читателям [60] . Но смысл обогащения, о котором идет речь, специфический. Каждый словарь, формирующийся для целей историков, содержит в себе знание природы, а два рода знания, несовместимые друг с другом, не могут согласованно описывать один и тот же мир. Исключая некоторые частные обстоятельства, подобные тем, в которых оказывается работающий историк, ценой оплаты за их совмещение будет несогласованность описания феноменов, к которым может быть применен каждый из них по отдельности [61] . Даже историку удается избежать несогласованности только в том случае, когда он уверен, какой именно словарь использует и почему. В этих обстоятельствах можно справедливо задаться вопросом, относится ли термин «обогащенный» к расширенному словарю, сформированному комбинациями такого рода.

Тесно связанная с этим проблема – проблема grue изумрудов [62] – недавно активно обсуждалась в философии. Объект является grue, если его наблюдали зеленым до момента времени t, а после этого он стал голубым. Проблема заключается в том, что один и тот же набор наблюдений, сделанных до момента времени t, подтверждает два несовместимых обобщения: «все изумруды зеленые» и «все изумруды grue». (Заметьте: grue изумруд, если не был проверен до момента t, может быть только голубым.) Решение в данном случае также зависит от разграничения словарей, один из которых содержит нормальное описание цветов «голубой», «зеленый» и тому подобных, и словарь, содержащий «grue», «Ыееп» и другие названия «обитателей» соответствующего спектра. Один набор терминов является проектируемым, осуществляющим индукцию, другой нет. Один набор терминов доступен для описания мира, другой предназначается для решения философом специальных задач. Трудности возникают, только когда оба, содержащие несовместимые корпуса знаний природы, используются одновременно, так как не существует мира, к которому может применяться расширенный словарь [63] .

Изучающие литературу долгое время считали само собой разумеющимся, что метафора и сопутствующие ей средства (изменяющие взаимосвязи между словами) открывают двери в новые миры и таким образом делают невозможным перевод. Похожие черты часто приписывались языку политической жизни и целому ряду наук о человеке. Но для естественных наук, устанавливающих объективные отношения с реальным миром, это, как правило, считалось нехарактерным. Считалось, что их истина (и ложь) находятся вне границ временных, культурных и языковых изменений.

Я полагаю, они таковыми не являются. Ни описательный, ни теоретический язык естествознания не создают основы, необходимой для такой трансцендентности. Здесь я даже не буду пытаться рассматривать философские проблемы, следующие из этой точки зрения. Позвольте вместо этого попытаться заострить их.

Угроза реализму – первоочередная проблема, которая меня занимает, и она представляет здесь множество проблем [64] . Язык, осваиваемый посредством техник, подобных обсужденным в предыдущем разделе, дает членам сообщества, его использующего, концептуальный доступ к бесконечному множеству лексически доступных миров – миров, различимых с помощью языка сообщества. Только небольшие частицы этих миров совместимы с тем, что они знают о своем собственном, актуальном мире: другие исключаются требованиями внутренней согласованности или соответствия эксперименту и наблюдению.

Со временем продолжающееся исследование исключает все больше и больше возможных миров из подмножества тех, которые могли быть актуальными. Если бы все научное развитие происходило таким образом, прогресс в науке заключался бы в вечной детализации одного мира, так называемого актуального или реального.

Неоднократно заявленной темой этой статьи было, однако, то, что язык, дающий доступ к одному набору возможных миров, в то же время закрывает доступ к другим. (Вспомните неспособность ньютоновского языка к описанию мира, в котором второй закон и закон гравитации не выполняются одновременно.) Научное развитие оказывается зависящим не только от устранения кандидатов на реальность из текущего набора возможных миров, но и от случающихся время от времени переходов к другим наборам, которые оказались доступными через язык, имеющий другую структуру

Когда такой переход произошел, некоторые утверждения, прежде описывающие возможные миры, оказываются непереводимыми на язык, разработанный для последующей науки. Такими утверждениями являются те, с которыми историк первоначально сталкивается как с аномальными рядами символов; он не может понять, что пытался сказать тот, кто написал или произносил их. Они могут стать понятными, только когда будет изучен новый язык, и это понимание не обеспечивает их последующими эквивалентами. Сами по себе они не являются ни совместимыми, ни несовместимыми с утверждениями, содержащими убеждения последующих лет, и, таким образом, они нечувствительны к оценке, даваемой их концептуальным категориям.

Такие утверждения, конечно, нейтральны только в отношении оценок определенного времени, когда им присваивается истинностное значение или какой-то другой показатель эпистемического статуса. Возможен другой род оценки, который время от времени имеет место в научной практике. Столкнувшись с непереводимыми предложениями, историк становится билингвистом, сначала выучивая язык, необходимый для выражения проблематичных утверждений, а затем, если это необходимо, сравнивая всю старую систему (язык плюс науку, которая формулируется на нем) с системой, используемой его современниками.

Большая часть терминов, используемых в любой системе, является общей, и большая часть этих общих терминов занимает одинаковые позиции в обоих языках. Сравнения при употреблении этих терминов по отдельности, как правило, создают достаточное основание для оценки. Но оцениваться в данном случае будет относительная успешность двух целостных систем в стремлении к постоянному набору научных целей, а это существенно отличается от оценки отдельных утверждений внутри определенной системы.

Оценка истинностного значения утверждения является деятельностью, которая может направляться только уже имеющимся словарем, и ее результат зависит от этого словаря. Если, как предполагается классическими формами реализма, истинность или ложность утверждения зависит просто от того, соответствует оно реальности или нет – вне зависимости от времени, языка и культуры, – тогда сам мир должен каким-то образом находиться в зависимости от языка. Какую бы форму ни имела эта зависимость, она ставит перед реалистическим взглядом проблемы, которые я считаю подлинными и важными. Вместо того чтобы продолжать здесь их рассматривать – это задача уже другой статьи, – предлагаю анализ классической попытки от них избавиться.

То, что я описывал как проблему зависимости от языка, часто называют проблемой изменчивости значения. Чтобы обойти ее и связанные с ней проблемы, имеющие другие источники, многие философы в последнее время указывали, что истинностные значения зависят только от референции и что адекватная теория референции не должна предполагать способ, которым в действительности устанавливаются референты индивидуальных терминов [65] . Самая влиятельная из этих теорий – так называемая каузальная теория референции, разрабатываемая главным образом Крипке и Патнэмом. Она прочно укоренена в семантике возможных миров, а ее комментаторы вновь и вновь обращаются к примерам, взятым из истории науки. Обращение к ней должно как укрепить, так и расширить кратко описанный выше взгляд. Для этой цели я ограничусь версией, развиваемой Патнэмом, так как он более плотно использует материал из развития науки [66] .

Согласно каузальной теории, референты таких терминов естественных видов (natural kind term), как «золото», «тигр», «электричество», «ген» или «сила», устанавливаются определенным уникальным актом именования или указания на образец данного вида с целью закрепления за ним имени, которое он будет носить впоследствии. Этот акт, с которым последующие говорящие связаны исторически, – «причина» того, что термин обозначает то, что он обозначает. Так, некоторые виды встречающегося в природе желтого, мягкого металла однажды получили имя «золото» (или его эквивалент на другом языке), и с тех пор данный термин обозначает все образцы, состоящие из того же вещества, что и начальный образец, вне зависимости от того, отличаются они от него по внешним признакам или нет.

Таким образом, референцию термина устанавливает начальный образец вместе с изначальным отношением сходства. Если первоначальные образцы не относились – полностью или частично – к одному виду, тогда термин, к примеру, флогистон, ничего не обозначает.

Теории, отвечающие на вопрос: что делает образцы идентичными, согласно этому взгляду, не имеют отношения к референции, точно так же, как и способы идентификации последующих образцов. Они могут изменяться как с течением времени, так и в рамках одного временного промежутка в зависимости от конкретного индивида. Но начальные образцы и отношения видового сходства устойчивы. Если значения (meaning) относятся к тому роду понятий и терминов, которые индивид может хранить в своей голове, тогда значение не определяет референцию.

За исключением имен собственных, я сомневаюсь, что для набора терминов эта теория работает точно так, как описано, но она приближается к этому в случае с такими терминами, как «золото». Достоверность применения каузальной теории к терминам естественных видов зависит от наличия таких примеров.

Термины, которые ведут себя как «золото», обычно обозначают широко распространенные в естественной среде, функционально значимые и легко узнаваемые субстанции. Их можно встретить в языке большей части культур. Они сохраняют свое значение со временем и повсюду обозначают один и тот же род образцов. При их переводе почти не возникает проблем, так как они занимают почти одинаковые позиции во всех лексиконах. «Золото» входит в число самых тесных приближений к нейтральному, независимому от сознания словарю.

Когда мы имеем дело с такого рода термином, современную науку можно применить не только для определения общей природы его референтов, а фактически для их отбора. Так, современная теория определяет золото как субстанцию с атомным номером 79 и позволяет специалистам установить его при помощи рентгеновской спектроскопии. Ни теория, ни инструменты не были доступны семьдесят пять лет назад, но, несмотря на это, разумно предположить, что референты «золота» всегда были теми же самыми, что и референты «субстанции с атомным номером 79». Исключений из этого отношения крайне мало, и они в первую очередь являются результатом нашей возросшей способности находить примеси и подделки.

Для сторонника каузальной теории, таким образом, «иметь атомный номер 79» – необходимое свойство золота – такое единичное свойство, что если золото им обладает, то обладает необходимо. Другие свойства – желтизна и мягкость, к примеру, – только внешние и соответственно случайны. Крипке утверждает, что золото могло быть и голубым, поскольку его нынешняя желтизна – результат оптической иллюзии [67] . Хотя индивиды могут использовать цвет и другие внешние характеристики при отборе образцов золота, эта деятельность не сообщает нам ничего существенного о референтах термина.

Однако «золото» являет собой относительно особый случай, и эти особенности делают неясными необходимые ограничения на выводы, которые он подтверждает. Более репрезентативен разработанный Патнэмом пример с термином «вода», и проблемы, которые он поднимает, до сих пор серьезнее, чем проблемы, встающие с такими широко обсуждаемыми терминами, как «тепло» и «электричество» [68] .

Можно выделить два этапа обсуждения примера с термином «вода». В первом, наиболее известном, Патнэм представляет возможный мир, включающий двойника Земли, точно такую же планету, как наша, лишь с тем отличием, что вещество, которую обитатели этой планеты называют «водой», – не Н2О, а другая жидкость, имеющая длинную и сложную химическую формулу, сокращенно обозначаемую XYZ. «Неотличимое от воды при нормальной температуре и давлении», XYZ – вещество, которое на двойнике Земли утоляет жажду, льется с неба при дожде, наполняет океаны и озера, как и вода на земле. Если космический корабль с Земли когда-либо прилетит на двойник Земли, то, как пишет Патнэм, «…люди с этого корабля сначала решат, что слово «вода» на Земле и на двойнике Земли имеет одно и то же значение. Это предположение будет исправлено, когда обнаружится, что «вода» на двойнике Земли – это XYZ, и сообщение землян с корабля будет примерно таким:

«На двойнике Земли слово «вода» означает XYZ» [69] .

Как и в случае с золотом, такие внешние качества, как утоление жажды или выпадение в форме осадков с неба, не играют роли в определении субстанции, которую в действительности обозначает «вода».

Стоит отметить два аспекта истории Патнэма. Во-первых, обитатели двойника Земли называют XYZ «водой» (тот же символ, который земляне используют для обозначения вещества, находящегося в озерах, утоляющего жажду, и т. д.). Трудности, связанные с этой историей, проявятся более отчетливо, если люди, прибывшие с Земли, будут использовать свой язык. Во-вторых (и это самое важное на настоящий момент), как бы земляне ни называли вещество, наполняющее озера двойника Земли, сообщение, которое они пошлют на Землю, должно быть примерно таким: «Надо бежать! Что-то не так с химической теорией».

Термины Н2О и XYZ взяты из современной химической теории, а эта теория несовместима с существованием субстанции, обладающей почти одинаковыми свойствами с водой, но описываемой сложной химической формулой. Такая субстанция, помимо прочего, была бы слишком тяжелой для испарения при нормальных земных температурах. Ее открытие представляло бы точно такую же проблему, как одновременное нарушение второго закона Ньютона и закона тяготения. Оно, в частности, показало бы, что в химической теории, откуда берутся значения таких имен соединений, как Н2О и полное название XYZ, имеются фундаментальные ошибки.

В рамках словаря современной химии мир, содержащий как двойника Земли Патнэма, так и нашу Землю, лексически возможен, но составное утверждение, описывающее его, было бы необходимо ложным. Только со словарем, имеющим иную структуру, сформированным для описания в корне отличного мира, можно было бы без противоречий полностью описать поведение XYZ. Но в этом словаре Н2О больше не относилось бы к той сущности, которую мы называем водой.

О первой части аргумента Патнэма достаточно. Во второй он применяет его к истории референции термина «вода», предположив, что «мы перенеслись назад в 1750 г.»: «Тогда химия не была развитой наукой ни на Земле, ни на двойнике Земли. Житель Земли не знал, что вода состоит из водорода и кислорода, а житель двойника Земли не знал, что вода состоит из молекул XYZ… И тем не менее экстенсионалом термина «вода» на Земле была та же самая жидкость Н2О, как в 1750-м, так и в 1950-м г.; а экстенсионалом термина «вода» на двойнике Земли была та же самая жидкость XYZ, как в 1750 г., так и в 1950 г.».

* * *

В путешествиях во времени, точно так же как и в пространстве, по утверждению Патнэма, только химическая формула, а не внешние качества, определяет, является ли данная субстанция водой или нет.

Для настоящих целей нужно сосредоточить внимание на истории Земли. В аргументе Патнэма для воды выполняется то же самое, что и для «золота». Круг значения «воды» определяется изначальным образцом и отношением видового сходства. Эти образцы датируются периодом ранее 1750 года, и с этого времени их природа оставалась устойчивой. То же можно сказать и об отношении видового сходства, хотя объяснение, что означает для двух тел принадлежать к одному и тому же виду, может варьироваться.

Однако важно не объяснение, а отбор образцов, и лучшее на настоящий момент средство отбора образцов того же рода, что и начальные образцы, с точки зрения каузальной теории референции – это отбор образцов Н2О. С некоторыми несоответствиями, происходящими из-за усовершенствования технологии или, возможно, изменения интереса, Н2О обозначает те же образцы, которые обозначал термин «вода» в 1750-м или в 1950-м г. По всей видимости, каузальная теория представляет референты «воды» устойчивыми по отношению к изменениям в понятии воды, к теории воды и способу отбора образцов воды.

Параллелизм между рассмотрением «золота» и «воды» в каузальной теории кажется полным. Но в случае с водой возникают трудности. К Н2О относятся не только образцы воды, но льда и пара. Н2О может существовать во всех трех агрегатных состояниях – твердом, жидком и газообразном – и, таким образом, это не то же самое, что вода, по крайней мере не то, что под ней понималось в 1750-м г. И это различие не случайность.

В 1750 г. главная разница между химическими видами заключалась в агрегатных состояниях и моделях, стоящих за ними. В частности, вода была элементарным телом, жидкое состояние было ее главной характеристикой, так как для некоторых химиков термин «вода» обозначал жидкость вообще, и это распространилось на многие последующие поколения. В 1780-х, когда произошло то, что назвали «химической революцией», таксономия химии изменилась таким образом, что химические виды могли существовать во всех трех агрегатных состояниях. После этого различие между твердыми телами, жидкостями и газами стало физическим, а не химическим. Открытие, что жидкая вода являлась соединением двух газообразных субстанций, водорода и кислорода, было составной частью этого изменения и не могло произойти без него.

Это не означает, что современная наука не способна понять, какое вещество люди в 1750 г. (а большая часть людей и до сих пор) обозначали словом «вода». Этот термин относится к жидкости Н2О. Она должна описываться не просто как Н2О, а как частицы Н2О в состоянии высокой плотности и в относительно быстром движении.

Оставляя в стороне незначительные отличия, именно те образцы, которые соответствуют этому описанию, обозначались в 1750 г. и ранее термином «вода». Но это современное описание порождает очередной комплекс трудностей, которые в конечном итоге могут представлять угрозу для понятия естественных родов и которые вместе с тем могут препятствовать применению к ним каузальной теории.

С самого начала каузальная теория разрабатывалась с заметным успехом для имен собственных. Ее применение к терминам естественных видов было облегчено – или сделано возможным – тем фактом, что термины естественных видов, как и отдельные единичные существа, обозначаются короткими и, очевидно, произвольными именами, которые равнообъемны с соответствующими сущностными свойствами вида.

В качестве примера мы взяли пары «золото» и «иметь атомный номер 79», «золото» и «быть Н2О». Последний член пары обозначает свойство, а парное ему имя, разумеется, нет. Но пока каждому естественному роду соответствует только единичное главное свойство, это различие не имеет значения. Когда указывается два неравнообъемных имени, как «Н2О» и «жидкое состояние» в случае с водой, тогда каждому имени, если оно употребляется отдельно, будет соответствовать больший по объему класс, чем паре объединенных имен, и тот факт, что они обозначают свойства, становится центральным.

Если требуется два свойства, то почему не три или четыре? Разве мы не возвращаемся к стандартному набору проблем, которые намеревалась решить каузальная теория: какие свойства случайны, а какие необходимы; какие свойства принадлежат виду по определению, а какие только побочны? Был ли вообще полезен переход к развитому научному словарю?

Я считаю, что нет. Словарь, необходимый для обозначения атрибутов типа «Н2О», или «быть частицами, движущимися с высокой скоростью», является богатым и систематичным. Никто не может использовать какие-либо термины, в нем содержащиеся, не обладая способностью употреблять множество других.

По отношению к этому словарю вновь встают проблемы выбора существенных свойств. Является ли дейтерий водородом и является ли тяжелая вода водой? И что можно сказать об образце частиц в состоянии высокой плотности в относительно быстром движении в критической точке, при таких значениях температуры и давления, когда жидкое, твердое и газообразное состояние неразличимы? Действительно ли это вода?

Использование теоретических, а не внешних свойств, конечно же, дает большие преимущества. Первых гораздо меньше, отношения между ними более систематичны и они доступны более подробному и точному различению. Но они не подходят ближе к тому, чтобы быть главными или необходимыми, чем внешние свойства, которые, как кажется, они вытесняют. Проблемы значения и его варьирования остаются теми же.

Обратный аргумент оказывается даже более значительным. Так называемые внешние свойства не менее необходимы, чем их очевидно необходимые преемники. Сказать, что вода – это жидкость Н2О, означает поместить ее внутрь сложной лексической и теоретической системы. Имея в распоряжении эту систему, в принципе можно предсказать дополнительные свойства воды (точно так же можно было предсказать свойства XYZ), вычислить точки кипения и замерзания, оптические длины волн, которые она проводит, и так далее [70] . Если вода – это жидкость Н2О, то эти свойства для нее необходимы. Не будь они реализованы на практике, это было бы причиной сомневаться, что вода действительно является Н2О.

Последний аргумент применим к случаю с золотом, с которым каузальная теория, по-видимому, справилась. «Атомный номер» – это термин из лексикона атомно-молекулярной теории. Как «сила» и «масса», он должен быть усвоен вместе с другими терминами, включенными в эту теорию, а сама теория должна оказывать влияние на процесс освоения. Когда процесс окончен, можно заменить обозначение «золото» на «атомный номер 79». Но тогда можно будет заменить обозначение «водород» на «атомный номер 1», «кислород» – на «атомный номер 8» и так далее вплоть до ста.

Можно сделать и что-то более важное. Используя другие подобные теоретические свойства, такие как электрический заряд и масса, в принципе возможно предсказать внешние качества (плотность, цвет, пластичность, проводимость и т. д.), которыми образцы соответствующего вещества будут обладать при нормальной температуре. Эти свойства случайны не в большей мере, чем иметь-атомный-номер-79. То, что цвет – внешнее свойство, не делает его случайным. Более того, если сравнивать внешние и теоретические качества, то первые имеют двойное преимущество.

Если теория, устанавливающая соответствующие свойства, не могла бы предсказать эти внешние свойства или некоторые из них, не было бы смысла воспринимать ее всерьез. Будь золото голубым для нормального наблюдателя при нормальном освещении, его атомный номер был бы не 79.

К тому же внешние свойства необходимы в тех трудных случаях различения, которые, как правило, порождаются новыми теориями. Является ли дейтерий водородом, к примеру? Можно ли считать вирусы живыми [71] ?

Особенностью «золота» остается то, что в отличие от «воды» только одно из фундаментальных свойств, признаваемых современной наукой, – иметь атомный номер 79, необходимо для установления образцов, к которым этот термин на протяжении всей истории продолжает относиться [72] .

«Золото» – не единственный термин, который обладает или приближается к этой характеристике. Точно также ведут себя многие термины базового уровня, которые мы используем в обычной речи, включая обыденное употребление термина «вода». Но не все слова обыденного языка принадлежат к этому типу. Термины «планета» и «звезда» сейчас по-другому классифицируют мир небесных объектов, чем они делали это до Коперника, и различия точно не передаются фразами вроде «незначительная корректировка» или «концентрация на». Похожие изменения характеризовали историческое развитие практически всех обозначающих научных терминов, включая самые элементарные: «сила», «вид», «теплота», «элемент», «температура» и т. д.

В процессе исторического развития эти и другие научные термины иногда по нескольку раз испытывали изменения, подобные тем, которые претерпел термин «вода» в химии между 1750 и 1950 гг. Подобные трансформации словаря систематически разрывают, а затем переупорядочивают члены множества, которые обозначают термины словаря. Как правило, сами термины сохраняются при таких переходах, хотя иногда и с существенными дополнениями или изъятиями. То же самое происходит и с предметами, к которым относятся эти термины, почему эти термины и сохраняются.

Но изменения в составе множеств предметов, которые обозначаются этими сохранившимися терминами, часто огромны. Они затрагивают референты не только единичного термина, но и взаимосвязанного с ним множества терминов, между которым перераспределяется предшествующая совокупность. Предметы, которые до этого считались непохожими, после перехода попадают в одну группу, в то время как образцовые члены одной и той же группы впоследствии разделяются между систематически различными.

Именно такие лексические изменения выливаются в очевидные текстуальные аномалии, с которых начиналась эта глава. Когда историк сталкивается с ними в старых текстах, они упорно противятся устранению посредством любого перевода или перефразирования, которое использует словарь самого историка. Феномены, описываемые в этих аномальных отрывках, оказываются ни присутствующими, ни отсутствующими во всех возможных мирах, к которым этот словарь дает доступ, и, таким образом, историк не может понять, что пытался сказать автор текста.

Эти феномены принадлежат к другому множеству возможных миров, где можно встретить феномены, встречающиеся и в мире историка, но в которых происходят вещи, которые историк, пока не прошел переобучения, не может даже вообразить. В таких условиях единственным выходом оказывается переобучение: восстановление более старого словаря, его ассимиляция и исследование множества миров, к которым он дает доступ. Каузальная теория не перекидывает мост через границы, так как путешествия между мирами, которые она предусматривает, ограничены мирами в отдельном возможном с лексической точки зрения множестве. А при отсутствии моста, который пыталась построить каузальная теория, нет оснований рассуждать о постепенном устранении наукой всех миров, кроме одного реального мира. Такое рассуждение, хорошо иллюстрируемое обсуждением золота, но не воды, привело к варианту каузальной теории, который обычно описывали как постепенное приближение к истине или к реальному миру.

Таких описаний развития науки нельзя более придерживаться. Я знаю только одну стратегию, доступную для их защиты, и она кажется мне обреченной на провал хитростью, порожденной безрассудством. В случае с водой эта стратегия выглядит следующим образом: до 1750 г. химики были введены в заблуждение внешними свойствами и считали, что вода является естественным видом, но на самом деле она таковым не является. Того, что они называли «водой», не существовало, точно так же, как и флогистона: оба они были химерическими сущностями, а термины, использовавшиеся для их обозначения, не обозначали на самом деле ничего [73] .

Но это не может быть верным. Такие мнимо не-обозначающие термины, как «вода», не могут ни быть изолированы, ни заменены более простыми терминами с очевидными референтами. Если «вода» ничего не обозначает, то ничего не обозначают и другие химические термины, такие как «элемент», «принцип», «земля», «соединение» и многие другие. Но отсутствие референции не ограничилось бы только химией. Такие термины, как «тепло», «движение», «вес» и «сила», точно так же оказались бы пустыми; утверждения, в которых они встречались, не говорили бы ни о чем. С этой точки зрения история науки оказалась бы историей развития пустоты, а из пустоты нельзя никуда двигаться. Необходимо другое объяснение достижений науки.

P.S. Ответ докладчика

Прежде всего мне хотелось бы выразить благодарность профессорам Фрэнгсмиру (Frangsmyr) и Миллеру (Miller) за их замечания в адрес моей статьи. Кроме случайного недопонимания (например, мы используем фразу «возможный мир» по-разному), я полностью согласен с ними. Развитие науки имеет множество аспектов, которые не рассматриваются в моей статье. Их наблюдения дополняют мои, убедительно иллюстрируя другие вопросы, которые я мог бы рассмотреть. Только по одному пункту необходимо дать пояснение.

В начале своего комментария профессор Миллер пишет: «Принципиальная проблема анализа Куна заключается в его подчеркивании резкого перехода от одной теории (мира) к другой». Однако в моей статье не обсуждается резкий переход, тем более на этом не делается акцент. Обсуждается только различие между словарями, используемыми в обособленные друг от друга промежутки времени: о природе процесса, посредством которого происходит переход между ними, не говорится ничего. Данный вопрос нуждается в разработке: в моих прошлых работах часто говорилось о дискретности, а настоящая статья указывает направление к значительному изменению моей прошлой позиции.

В последние годы я все больше осознавал, что моя концепция процесса развития науки во многом смоделирована по образцу того, как историки изучают прошлое [74] . Для историка период борьбы с бессмысленными отрывками устаревших текстов, как правило, отмечен моментами, когда внезапное восстановление давно забытого способа употребления какого-либо термина приносит новое понимание и согласованность. В науке похожие «ага-переживания» отмечают периоды уныния и замешательства, которые часто предшествуют фундаментальным инновациям и самому пониманию инновации.

Свидетельства ученых о таком опыте вместе с моим опытом историка стали основанием для моих повторяющихся обращений к переключениям гештальтов, опыту перехода и так далее. Во многих местах, где фигурировали такие фразы, их использование было буквальным или почти буквальным. В этих местах я бы вновь их использовал, хотя и, возможно, с большим вниманием к риторическим оттенкам.

Однако в других местах специфические характеристики научного развития заставляли меня использовать эти термины метафорически, иногда без ясного осознания разницы в употреблении. Науки уникальны среди творческих дисциплин в том отношении, что они отсекают себя от своего прошлого, заменяя его систематической перестройкой. Немногие ученые читают научные книги прошлого – научные библиотеки обычно избавляются от книг и журналов, в которых находятся такие работы. Научная жизнь не знает институционального эквивалента музею искусств.

Другой признак важнее сейчас. Когда в научной области происходит смена понятий, вытесненные понятия быстро исчезают из области профессиональных интересов. Последующие практики реструктурируют работу своих предшественников посредством концептуального словаря, который сами используют, словаря, не способного передать то, что на самом деле делали эти предшественники.

Такое реструктурирование оказывается предпосылкой для кумулятивного образа научного развития, известного из научных книг, но он сильно искажает прошлое [75] . Неудивительно, что историк, пробиваясь к этому прошлому, переживает открытие как смену гештальта. И поскольку то, к чему историк прорывается, – это не просто понятия, используемые отдельным ученым, но понятия активного когда-то сообщества, естественно говорить о сообществе как пережившем смену гештальта, когда оно заменило предшествующий концептуальный словарь на новый. Поэтому соблазн использовать выражение «переключение гештальта» и связанные с ним фразы достаточно высок – как ввиду того, что промежуток, в котором концептуальный словарь меняется, обычно невелик, так и потому, что в этом промежутке отдельные ученые действительно пережили смену гештальта.

Перенос таких терминов, как «переключение гештальта», с индивидов на группы явно метафоричен, и это свидетельствует об ущербности такого переноса. Поскольку модель задается сдвигом гештальта у историка, размеры концептуальных трансформаций в процессе развития науки преувеличиваются. Историки, работающие с прошлым, регулярно переживают отдельные концептуальные сдвиги, но для такого перехода в науке требуется несколько этапов. Важнее то, что рассмотрение групп или сообществ как индивидов искажает процесс концептуального изменения.

Сообщества не имеют переживаний, еще меньше они переживают смены гештальта. Когда меняется концептуальный словарь сообщества, его члены могут пережить переключение гештальта, но его переживают только некоторые из них и не одновременно. Те, с кем этого не происходит, перестают быть членами сообщества, другие осваивают новый словарь менее драматичными способами. Между тем коммуникация продолжается, хотя и несовершенно, метафора частично служит мостом между прежним буквальным использованием и новым употреблением. Говорить, как я это неоднократно делал, о сообществе, переживающем переключение гештальта, означает сжимать растянутый во времени процесс до мгновенного, не оставляя места микропроцессам, благодаря которым происходит изменение.

Осознание этих трудностей открывает два направления для дальнейшего исследования. Первое иллюстрируется комментариями профессора Миллера: изучение микропроцессов, происходящих внутри сообщества во время периодов концептуального изменения. Кроме неоднократных упоминаний о метафорах, моя статья ничего не может сказать на этот счет, но формулировка проблемы, в отличие от моих старых работ, предназначалась, чтобы оставить место для их исследования [76] .

Второе, которое представляется более важным, заключается в систематических попытках отделить понятия, пригодные для описания групп, от понятий, которые предназначены для описания индивидов. Решение этой задачи – одна из моих важнейших целей, и один из ее результатов играет центральную, хотя и преимущественно имплицитную роль в моей статье [77] . Люди могут, как я подчеркиваю там, «использовать один и тот же словарь, обозначать одни и те же предметы при помощи его и все же выбирать эти предметы разными способами.

Референция – функция коллективной структуры словаря, а не различных наборов признаков, посредством которых индивиды отображают эту структуру» (см. сноску на с. 109). Некоторые классические проблемы значения можно рассматривать как результат отсутствия разделения между словарем как коллективной собственностью, конститутивной для сообщества, с одной стороны, и словарем как индивидуальным достоянием каждого отдельного члена сообщества – с другой.

Глава 4 После «Структуры научных революций»

Президентская речь Куна на двухгодичном собрании Ассоциации философии науки в октябре 1990 года. Опубликована в PSA 1990, т. 2 (East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, 1991).

Мне кажется, в данном случае и на такой встрече я должен – и, вероятно, от меня этого ждут – оглянуться в прошлое и посмотреть, что же произошло в философии науки с тех пор, как в середине столетия я начал впервые интересоваться этой областью. Однако, с одной стороны, я не могу считать себя специалистом в данной области, а с другой – я был слишком глубоко в нее погружен. Поэтому не буду пытаться оценивать современное состояние философии науки в отношении к ее прошлому, здесь я не слишком компетентен, а буду говорить о моем собственном положении в философии науки в связи с моим собственным прошлым. Об этом я могу судить вполне компетентно.

Некоторые из вас знают, что я работаю над книгой, и как раз здесь я намеревался дать краткий очерк ее основных идей. Свой замысел я рассматривал как возвращение к обсуждению философских проблем, возникших после выхода в свет «Структуры научных революций». Но быть может, лучше говорить о проблемах, порожденных переходом к тому, что называют «исторической» или (как говорил мне Кларк Глимаур) «мягкой» философией науки. Именно за этот переход я получил гораздо больше похвал и порицаний, чем заслуживаю. Меня представляли как инициатора этого перехода. Но в нем участвовали и другие – например, Пол Фейерабенд и Рас Хэнсон, а также Мэри Хессе, Майкл Полани, Стивен Туллин и кое-кто еще. Каким бы ни был Zeitgeist (дух времени), мы представили яркую иллюстрацию его роли в интеллектуальной жизни.

Если вернуться к задуманной мною книге, то, я думаю, вы не удивитесь, услышав, что ее главная цель – обсуждение таких проблем, как проблема рациональности, релятивизма и, самое важное, проблема реализма и истины. Конечно, книга посвящена не только этим проблемам. Основное место в ней уделено проблеме несоизмеримости. В течение тридцати лет с тех пор, как была написана «Структура научных революций», ни одна другая проблема не волновала меня так глубоко. За эти годы я пришел к твердому убеждению: несоизмеримость должна быть существенным компонентом любого исторического или эволюционного взгляда на научное познание.

Будучи правильно понятой, к чему сам я не всегда был способен, несоизмеримость не угрожает рациональной оценке истинных утверждений, как иногда считают. Скорее она является необходимым дополнением к понятию когнитивной оценки. Поэтому необходимо защитить понятия истины и знания от постмодернистских веяний, подобных, например, сильной программе (в социологии науки. – Примеч. пер.). Здесь, конечно, я не смогу этого сделать, но именно в этом замысел моей книги. Тем не менее я попытаюсь хотя бы очень кратко изложить основные элементы позиции, которую разрабатываю в книге. Начну с того, как я сегодня понимаю несоизмеримость, а затем поговорю о ее связях с проблемами релятивизма, истины и реализма. В книге будет идти речь также и о рациональности, но здесь я даже кратко не могу коснуться этого понятия.

Важность понятия несоизмеримости я осознал в ходе попыток понять кажущиеся бессмысленными некоторые отрывки из старых научных текстов. Обычно их рассматривали как свидетельство неясности или ошибочности убеждений автора. Мой опыт привел меня к предположению, что эти отрывки просто неправильно прочитывали: их кажущуюся бессмысленность можно было устранить, восстановив прежние значения терминов, которые позднее приобрели иные значения.

В течение нескольких лет после обнаружения этого обстоятельства я часто метафорически говорил о процессе возникновения новых значений из более ранних как о процессе изменения языка. Позднее я стал говорить о переоткрытии историком прежних значений как о процессе обучения языку, похожему на тот, которым занимается вымышленный антрополог, его Куайн ошибочно назвал радикальным переводчиком [78] . Способность изучить язык, считаю я, не гарантирует способности переводить с него или на него.

Однако теперь эта метафора представляется мне слишком узкой. Язык и значение интересуют меня лишь в той мере, в какой речь идет о значениях лишь небольшого класса терминов. Приблизительно говоря, это таксономические термины или группы терминов, относящиеся к естественным, искусственным, социальным видам и, возможно, к некоторым другим. В английском языке этот класс терминов приблизительно совпадает с теми словами, перед которыми в соответствующих фразах стоит неопределенный артикль. Это главным образом количественные существительные и существительные, относящиеся к множествам. Некоторые термины требуют соответствующих суффиксов.

Термины этого типа обладают двумя существенными свойствами. Во-первых, они выделяются в особый тип благодаря своим лексическим характеристикам, например, наличию неопределенного артикля. Принадлежность к особому типу терминов является частью значения этих терминов – той частью, которую должен учитывать тот, кто их использует. Во-вторых, никакие два термина такого типа не могут пересекаться в области их референции, они связаны лишь как виды одного рода.

Иногда я называл это ограничение принципом несовместимости. Нет собак, которые одновременно являлись бы кошками; нет золотых колец, которые одновременно являлись бы серебряными, и т. д. Это делает собак, кошек, серебро и золото особыми видами.

Таким образом, если члены языкового сообщества встречают собаку, которая одновременно является кошкой (или, если быть ближе к жизни, создание, подобное утконосу), они не могут просто увеличить множество своих категориальных терминов, но должны переосмыслить часть своей таксономии. Как говорят защитники каузальной теории референции, термин «вода» не всегда ссылается на Н2О [79] .

Прежде чем начать описание мира, нужно иметь лексическую таксономию. Принятые таксономические категории, по крайней мере в сфере обсуждения, являются условием непроблематичной коммуникации, включая коммуникацию, необходимую для оценки истинных утверждений. Если разные языковые сообщества имеют разные таксономии в какой-то области, то члены одного из них могут (и даже стремятся) высказывать утверждения, которые вполне осмысленны в рамках данного языкового сообщества, однако в принципе не могут быть сформулированы членами другого сообщества.

Для преодоления разрыва между такими сообществами нужно добавить к словарю одного из них такой термин, референция которого совпадает с референцией уже имеющегося термина. В этой ситуации принцип несовместимости не действует.

Таким образом, несоизмеримость оказывается некой разновидностью непереводимости, ограниченной областью, в которой две лексические таксономии различаются. Различия, порождающие непереводимость, не являются старыми. Они нарушают либо условие несовместимости, то есть условие разбиения на виды, либо ограничение иерархических отношений, о которых здесь я говорить не могу.

Такого рода нарушения не препятствуют взаимопониманию между сообществами. Члены одного языкового сообщества способны осознать таксономию, используемую членами другого сообщества, как учится историк понимать древние тексты. Однако процесс, приводящий к пониманию, создает людей, владеющих двумя языками, а не переводчиков, и за билингвизм приходится платить высокую цену. Человек, владеющий двумя языками, всегда должен помнить о том, с рассуждением какого языкового сообщества он имеет дело. Высказывать утверждение, использующее один словарь, человеку, который пользуется другим словарем, всегда рискованно.

Позвольте мне сформулировать эти положения более конкретно, а затем я выскажу о них заключительное замечание. Допустим, для некоторой лексической таксономии или, говоря проще, для некоторого словаря имеются все виды различных утверждений, которые могут быть высказаны, и все виды теорий, которые можно построить. Обычные технические средства привели бы к тому, что одни из них были бы признаны истинными, а другие были бы отвергнуты как ложные.

Однако существуют утверждения и теории, которые могут быть сформулированы с помощью другого словаря, но их нельзя сформулировать в первоначальном словаре. В первом томе «Семантики» Лайонса есть прекрасный пример, который хорошо знаком кому-то из вас: невозможно английское утверждение «кот сидел на половике» («the cat sat on the mat») перевести на французский язык вследствие несоизмеримости французской и английской таксономий для половых покрытий [80] . В каждом конкретном случае истинности английского утверждения можно отыскать соответствующее французское утверждение, использующее такие слова, как «гобелен», «тюфяк», «коврик» и т. п. Однако нет одного французского утверждения, которое относится ко всем и только тем ситуациям, в которых истинно английское утверждение. В этом смысле английское утверждение нельзя высказать по-французски.

Аналогичным образом я часто указывал [81] на то, что содержание коперниканского утверждения «Планеты вращаются вокруг Солнца» нельзя выразить утверждением, использующим словарь птолемеевского утверждения «Планеты вращаются вокруг Земли».

Различие между этими двумя утверждениями является не просто фактическим. Термин «планета» является видовым термином в обоих словарях, и подразумеваемые виды пересекаются, но не совпадают полностью. Это говорит о том, что в развитии науки встречаются эпизоды, когда происходит фундаментальное изменение некоторых таксономических категорий, и эти эпизоды ставят перед более поздними исследователями проблемы, подобные тем, с которыми сталкивается этнограф, пытающийся проникнуть в иную культуру

Заключительное замечание подводит итог моим сегодняшним воззрениям на несоизмеримость. Я говорил об этих воззрениях в связи со словами и лексической таксономией и продолжу в том же духе: виды знания, с которыми я имею дело, находят явное выражение в вербальных или символических формах. Однако правильнее было бы говорить о понятиях, а не словах. То, что я называл лексической таксономией, лучше было бы называть концептуальной схемой, причем само понятие концептуальной схемы говорит не о множестве убеждений, а о конкретных способах ментальных действий, с помощью которых формируются убеждения. Эти способы сразу ограничивают множество возможных убеждений.

Я считаю, что некоторые из таксономических схем носят долингвистический характер и присущи даже животным. Видимо, они включены в системы восприятия, что наиболее очевидно для зрения. В своей книге я привожу основания для предположения о том, что они возникли из еще более фундаментального механизма, позволяющего живым организмам отождествлять окружающие объекты по их пространственно-временным траекториям.

Я должен вернуться к несоизмеримости, но позвольте пока оставить ее в стороне и набросать структурные рамки, в которых она функционирует. Поскольку опять вынужден двигаться быстро и часто схематично, я начинаю с указания направления движения. В сущности, я попытаюсь очертить форму, которую, как мне кажется, должна иметь любая жизнеспособная эволюционная эпистемология. Таким образом, я возвращаюсь к аналогии с эволюцией, о которой шла речь на самых последних страницах первого издания «Структуры», пытаясь разъяснить ее и развить дальше.

В течение тридцати лет с тех пор, как я впервые заговорил об эволюционном подходе, теории эволюции биологических видов и познания развивались в направлениях, которые я только сейчас для себя открываю. Я должен еще многое узнать, но уже вижу, что здесь много полезного.

Я начинаю с того, что многим из вас хорошо известно. Когда целое поколение назад я впервые включился в движение, которое ныне часто называют исторической философией науки, то, как и большинство моих соратников, полагал, что история должна быть источником исторических свидетельств. Эти свидетельства мы искали в изучении конкретных исторических случаев, что заставляло нас внимательно относиться к реальной науке.

Теперь я думаю, мы переоценивали в то время эмпирическую сторону наших исследований (эволюционная эпистемология не должна быть натуралистической).

Постепенно я стал приходить к убеждению: существенны не столько подробности исторических событий, сколько связанная с ними идеология. Историк всегда рассматривает процесс, который уже идет, начало которого теряется в предшествующем времени. Убеждения уже существуют, они служат основой для исследования, результатом которого порой бывает их изменение. Без существования убеждений исследование немыслимо, хотя существует старая традиция не замечать этого.

Короче говоря, для историка нет архимедовой точки опоры при изучении науки, кроме той, что уже исторически обусловлена. Если вы рассматриваете науку как историк, то к подобному выводу вас приводит самый скромный анализ ее реальной практики.

Этот вывод теперь кажется почти общепризнанным: вряд ли я знаю хотя бы одного фундаменталиста. Однако для меня этот способ отказа от фундаментализма имел дальнейшее следствие, которое хотя и широко обсуждается, но не получило широкого признания. Дискуссии обычно проходят под знаком рациональности или относительности истинных утверждений, однако эти названия просто отвлекают внимание.

Хотя рациональность и релятивизм взаимосвязаны, речь идет, по сути, о корреспондентной теории истины, ибо именно она задает точку зрения, с которой мы оцениваем научные законы и теории: соответствуют ли они внешнему, независимому от сознания миру. Я убежден, что это понятие – в абсолютной или вероятностной форме – должно исчезнуть вместе с фундаментализмом. Ему на смену должна прийти более строгая концепция истины, но не корреспондентная теория.

Позвольте пояснить, о чем речь. Рассматриваемые в развитии, научные утверждения неизбежно оцениваются с изменяющейся, исторически-обусловленной позиции. Эта оценка не может быть индивидуальным суждением об изолированном фрагменте знания: принятие нового знания обычно требует соотнесения с другими убеждениями. Будь это суждение принято, все-таки еще нельзя было бы говорить о полном и совершенном знании. Здесь речь идет, скорее, о желательности конкретного изменения убеждений – изменения, преобразующего существующее знание таким образом, чтобы оно с минимальными потерями включило в себя новые убеждения.

Оценки такого рода по необходимости являются сравнительными: какая из двух систем знания – первоначальная или предлагаемая в качестве альтернативы – лучше подходит для деятельности ученого: занят ли он решением головоломок (моя позиция), повышает ли эмпирическую адекватность (Бас ван Фраассен) [82] или укрепляет господство правящей элиты (пародия на сильную программу). Конечно, у меня есть предпочтения в отношении этих альтернатив, что приводит к некоторым различиям в оценках [83] . Однако главное здесь отнюдь не выбор между ними.

В сравнительных оценках подобного рода общие убеждения остаются на своем месте: они служат для современных оценок, они заменяют традиционную объективистскую позицию. Тот факт, что они могут впоследствии получить – и, вероятно, получат – другую оценку, просто не имеет значения.

Рациональность современных оценок не зависит от их истинности или ложности. Они просто являются частью той исторической ситуации, в которой высказываются. Но если реальная истинность общих предпосылок, требуемых для оценки, несущественна, то не может возникнуть вопрос об истинности или ложности изменений, принимаемых или отвергаемых на основе этих оценок.

Некоторые классические проблемы философии науки, в частности холизм Дюгема, с этой точки зрения обусловлены не самой природой научного познания, а неправильным пониманием самого оправдания убеждений. Оправдание не стремится к чему-то внешнему по отношению к исторической ситуации, а просто в рамках этой ситуации апеллирует к улучшению средств деятельности.

Я стремился усилить и расширить параллель между биологическим развитием и развитием науки, намеченную на последних страницах первого издания «Структуры»: развитие науки должно рассматриваться как процесс, идущий из прошлого, а не подталкиваемый будущим, как развитие «из чего», а не «к чему». Подразумеваемая мною параллель во всей книге рассматривается как диахроническая, включающая в себя отношение между старыми и более современными научными убеждениями, относящимися к одним и тем же теориям, выводам, характеристикам, объектам и т. д. или к пересекающимся областям природных феноменов.

Теперь я хочу указать на вторую, менее широкую параллель между дарвиновской эволюцией и эволюцией познания, принимающую во внимание синхронный срез в развитии науки. Хотя в прошлом я иногда говорил о несоизмеримости между теориями современных научных дисциплин, лишь в последние несколько лет я начал осознавать ее значение с точки зрения параллели между биологической эволюцией и развитием науки. Недавно этот параллелизм был убедительно продемонстрирован в блестящей статье Марио Биаджиоли [84] . Для нас обоих этот параллелизм чрезвычайно важен, хотя и по разным причинам.

Для пояснения я должен вернуться к моему старому различию между нормальным и революционным развитием. В «Структуре» это было различие между развитием, которое просто что-то добавляет к имеющемуся знанию, и изменениями, которые требуют устранения части того, во что прежде верили.

В новой книге это различие предстает как различие между процессами, которые требуют изменений таксономии, и процессами, не требующими этого. (Такое представление позволяет дать более тщательное описание революционных изменений, нежели то, которое я мог дать ранее.) В процессах второго рода происходят вещи, которые в «Структуре» упоминаются лишь мимоходом.

После революции обычно (может быть, всегда) появляется больше научных дисциплин или областей познания, чем было до нее. Новая дисциплина либо ответвляется от родительского ствола, как неоднократно происходило в прошлом, когда от философии или медицины отделялись оформившиеся научные дисциплины, либо новая дисциплина возникает в сфере пересечения двух существовавших наук (физическая химия и молекулярная биология).

Второй способ появления новой дисциплины порой рассматривают как объединение наук, как в упомянутых случаях. Однако со временем начинают замечать, что новая наука редко ассимилирует содержание породивших ее наук. Вместо этого она постепенно становится все более специализированной, начинает издавать новые специальные журналы, образует новое профессиональное сообщество, часто получает университетские кафедры, лаборатории и даже факультеты.

С течением времени схема эволюции областей науки, дисциплин и их ответвлений начинает все больше походить на древо биологической эволюции. Каждая из этих областей имеет свой собственный словарь, используемый в конкретной сфере, здесь и сейчас. Нет общего языка, способного полностью выразить содержание всех этих областей или хотя бы двух из них.

С большой неохотой я постепенно убеждался, что процесс специализации, накладывающий ограничения на коммуникацию и единство научного сообщества, является неизбежным следствием первых принципов. Рост специализации и сужение сфер компетенции теперь представляются мне неизбежной платой за возрастание мощи познавательных средств. Развитие того же типа характерно и для технологической практики.

Если так, то между биологической эволюцией и эволюцией познания можно усмотреть дополнительные параллели.

Во-первых, революции в развитии науки, создающие новые разграничения между научными областями, весьма напоминают возникновение новых биологических видов. Революционное изменение есть не мутация, как я считал многие годы, а видообразование, если прибегнуть к биологической аналогии. И проблемы с видообразованием (например, трудности с отождествлением нового вида, когда он уже возник, и невозможность указать точный момент его появления) очень похожи на проблемы, возникающие в связи с революционными изменениями и появлением, а также с отождествлением новых научных дисциплин.

Вторая параллель между биологической эволюцией и развитием науки относится к единице, которая подвергается видоизменению (не путать с единицей отбора). В биологии это выделенная популяция, члены которой в совокупности служат воплощением ее генофонда, обеспечивающего ее воспроизведение и отличие от других популяций.

В науке такой единицей является сообщество коммуницирующих специалистов, пользующихся единым словарем. Этот словарь обеспечивает основу для проведения и оценки специальных исследований. Он также создает препятствия для взаимопонимания с учеными, не принадлежащими к данному сообществу, и тем самым обеспечивает его изоляцию от представителей других специальностей.

У всех, кто ценит единство знания, эта сторона специализации – лексическое или таксономическое расхождение с последующим ограничением коммуникации – вызывает сожаление. Однако такое единство может оказаться в принципе недостижимым, а стремление к нему способно подвергнуть опасности рост знания.

Лексические расхождения и обусловленные ими ограничения коммуникации могут служить механизмом, способствующим развитию познания. Возможно, что специализация и связанные с ней лексические расхождения позволяют наукам, рассматриваемым в общем, решать головоломки более широкой области естественных феноменов, чем могла бы охватить лексически однородная наука.

Хотя эта мысль вызывает у меня смешанные чувства, я продолжаю настаивать: ограничение области возможного партнерства для плодотворного общения – существенная предпосылка того, что называют прогрессом и в биологическом развитии, и в развитии познания. Ранее я предполагал, что при правильном понимании несоизмеримость могла бы раскрыть источник когнитивной силы и авторитета науки, теперь ее роль изолирующего механизма оказывается предпосылкой темы, которую я имел в виду и к которой обращаюсь сейчас.

Упоминание понятия «общение», вместо которого в дальнейшем я буду употреблять слово «дискурс», возвращает меня к проблеме истины. Выше я упоминал, что мы должны научиться обходиться без чего-то, похожего на корреспондентную теорию истины. Но ее должна заменить какая-то более слабая теория истины, которая позволила бы нам ввести минимальные законы логики (в частности, закон непротиворечия) и сделать их условием рациональных оценок [85] . С этой точки зрения существенная функция понятия истины состоит в том, что оно требует от нас осуществлять выбор между признанием и отвержением некоторого утверждения или теории перед лицом общепризнанных свидетельств. Позвольте кратко пояснить, что именно я имею в виду.

Пытаясь преодолеть релятивизм, ассоциируемый с несоизмеримостью, Ян Хакинг говорит о способах, посредством которых новые «стили» вводят в науку новых кандидатов на место истины – лжи [86] . С течением времени я постепенно осознавал, что некоторые мои собственные важнейшие утверждения гораздо лучше формулировать, не ссылаясь на истинность или ложность высказываний. Вместо этого оценку предполагаемого научного высказывания следует понимать как состоящую из двух почти нераздельных частей.

Во-первых, мы устанавливаем статус этого высказывания: можно ли его оценивать как истину или ложь? Как вы вскоре увидите, ответ на этот вопрос зависит от нашего словаря. И во-вторых, если мы положительно отвечаем на первый вопрос, то можно ли рационально утверждать это высказывание? При данном словаре ответ на вопрос дают обычные правила, относящиеся к использованию свидетельств.

При такой формулировке признание некоторого высказывания заслуживающим истинностной оценки означает включение его в языковую игру, правила которой запрещают одновременное признание некоторого высказывания и его отрицания. Человек, нарушающий это правило, исключает себя из игры. Если тем не менее кто-то пытается продолжать игру, то разрушается дискурс, подвергается опасности целостность языкового сообщества.

Это правило аналогичным образом применимо не только к противоположным, но и вообще к несовместимым высказываниям. Конечно, существуют языковые игры, не содержащие правила непротиворечия и связанные с ним, например, поэзия или мистический дискурс. И даже в рамках игры с декларативными высказываниями существуют способы нарушения этого правила и допускающие использование противоречия. Самый наглядный пример – метафора и иные тропы: для нас здесь более важны реконструкции историками убеждений прошлого. (Хотя оригинальные тексты могли оцениваться как истинные или ложные, их более поздние реконструкции историками, пытающимися передать язык одной культуры членам другой, таковыми не являются.)

Однако в науке и во многих более обыденных видах социальной деятельности такие средства являются паразитическими по отношению к нормальному дискурсу. Как раз эти виды деятельности, одна из которых предполагает нормальную приверженность правилам игры в истину и ложь, представляют собой элементы того клея, который связывает сообщества в единое целое. Поэтому правила игры в истину и ложь в той или иной форме универсальны для всех человеческих сообществ.

Однако результаты применения этих правил варьируются от одного языкового сообщества к другому. В общении между членами сообществ, обладающих по-разному структурированными лексическими схемами, утверждаем ость и свидетельство играют одну и ту же роль только в тех областях (их всегда очень много), где их словари совпадают.

В случаях, когда словари участников дискурса различаются, одна и та же последовательность слов порой способна выражать разные утверждения. Высказывание может допускать истинностную оценку в одном словаре, но не обладать этим статусом в другом словаре. И даже если оба утверждения обладают одинаковым статусом, они не будут тождественными: пусть они звучат одинаково, но свидетельство в подтверждение одного из них не обязательно будет свидетельством, подтверждающим другое утверждение. В таких случаях нарушения коммуникации неизбежны. Чтобы избежать их, говорящий на двух языках вынужден помнить обо всех периодах, когда использовался тот или иной словарь, и о сообществах, употреблявших его.

Конечно, эти нарушения коммуникации встречаются, они являются важной чертой эпизодов, о которых в «Структуре» говорится как о «кризисах». Я считаю их решающими симптомами процессов видообразования, в ходе которых возникают новые дисциплины, каждая из которых обладает собственным словарем и имеет собственную сферу познания. Рост знания осуществляется как раз благодаря этим расщеплениям, а необходим ость поддерживать дискурс, продолжать игру с декларативными высказываниями усиливает расщепление и фрагментацию знания.

Несколько кратких замечаний о той позиции по поводу отношений между словарем – общей таксономической схемой речевого сообщества – и миром, в котором живут члены этого сообщества. Ясно, что эту позицию нельзя назвать метафизическим реализмом, о котором говорит Патнэм [87] . В той мере, в какой структура мира может быть воспринята, а опыт может быть передан другим, она навязывается структурой словаря сообщества.

Некоторые стороны этой лексической структуры, несомненно, биологически обусловлены и являются результатом общего филогенеза. Однако среди достаточно развитых существ (не обязательно наделенных языком) важные ее аспекты детерминированы также обучением, процессом социализации, который включает новых членов в сообщество их родителей и соплеменников.

Существа с одинаковым биологическим оснащением могут воспринимать мир, по-разному структурированный их языками, поэтому они не смогут общаться между собой. Даже когда индивиды одновременно входят в разные языковые сообщества (то есть владеют несколькими языками), они по-разному воспринимают мир, переходя от одного языка к другому.

Эти замечания приводят к мысли: мир как-то зависит от мышления или представляет собой конструкцию населяющих его существ. Эта мысль активно разрабатывается в последние годы. Однако метафоры типа «изобретение», «конструирование» или «зависимость от мышления» неверны по крайней мере в двух отношениях.

Во-первых, мир не изобретен и не сконструирован. Существа, которым приписывают его конструирование, находят мир уже данным, они рождаются в нем. Этот мир становится все более полным по мере их социализации, в которой примеры проявления мира играют важную роль.

Кроме того, мир проявляет себя в чувственном восприятии (частью непосредственно, а частью – косвенно) благодаря наследственности, воплощающей в себе опыт предков. Он вполне устойчив и не зависит от желаний и стремлений наблюдателя. Поэтому способен предоставить решающие свидетельства против изобретаемых нами гипотез.

Рожденные в нем существа должны принимать его таким, как он есть. Конечно, они могут взаимодействовать с ним, изменяя и его, и себя в этом процессе, и новые поколения будут рождаться уже в изменившемся мире. Это похоже на природу оценок, рассматриваемых в исторической перспективе: то, что требует оценки, является не первоначальным, а измененным убеждением, хотя в нем что-то сохраняется от первоначального. Здесь же то, что люди изменяют или изобретают, является не миром самим по себе, но его изменением в некоторых отношениях, однако общее положение сохраняется.

Таким образом, в обоих случаях изменения совершаются не вполне по нашей воле. Большая часть предлагаемых изменений отвергается благодаря свидетельствам. Редко можно предвидеть, какие из них будут приемлемыми, а следствия принятых изменений могут оказаться нежелательными.

Может ли мир, изменяющийся с течением времени и от одного сообщества к другому, соответствовать тому, что обычно называют «реальным миром»? Я не вижу, как можно отвергнуть его право на это название. Он предоставляет собой окружающую среду, сцену для всякой индивидуальной и социальной жизни. Он задает для этой жизни жесткие рамки, продолжение жизни зависит от приспособления к нему. В современном мире научная деятельность стала главным средством приспособления. Что еще разумного можно сказать о реальном мире?

Слово «приспособление», употребленное в предпоследнем предложении, вызывает сомнения. Можно ли говорить, что члены определенной группы приспосабливаются к окружающей среде, если они постоянно изменяют ее для удовлетворения своих потребностей? Эти существа приспосабливаются к миру или мир приспосабливается к ним? Не вытекает ли из этой терминологии мысль о взаимной пластичности – мысль, которая несовместима с представлением о том, что жесткие ограничения, налагаемые на нас миром, делают его реальным и мы вынуждены приспосабливаться к нему?

Это действительно трудные вопросы, однако они неизбежны при попытке описания эволюционных процессов. Например, в настоящее время в эволюционной биологии оживленно обсуждается проблема идентичности. С одной стороны, эволюционные процессы порождают существа, все более адаптированные ко все более узкой биологической нише. С другой стороны, нишу, к которой они адаптированы, можно выделить только ретроспективно вместе с занимающей ее популяцией: она не существует сама по себе, без занимающей ее популяции [88] . Отсюда единство живых организмов и занимаемых ими биологических ниш. Это создает трудности в проведении разграничительной линии между живыми организмами и занимаемой ими нишей, с одной стороны, и их «внешним» окружением – с другой.

Биологические ниши можно не считать мирами, однако это зависит от точки зрения. Ниша есть то, в чем живут другие существа. Мы рассматриваем их извне и вступаем в физические взаимодействия с их обитателями. Однако сами обитатели ниши смотрят на нее изнутри, и их взаимодействие с ней интенционально опосредовано чем-то вроде ментальной репрезентации.

С биологической точки зрения ниша представляет собой мир населяющей ее группы. Обобщая, можно сказать, что мир есть наша репрезентация занимаемой нами ниши, место обитания конкретного человеческого сообщества, с членами которого мы в настоящее время вступаем во взаимодействие.

Мирообразующая роль интенциональности и ментальной репрезентации приводит нас к идее, характерной для моей позиции на протяжении долгих лет: сравните, например, мои прежние утверждения о сдвиге гештальта и т. п. Именно этот аспект моей работы внушал, будто я считаю, что мир зависит от сознания.

Однако метафора зависимого от сознания мира, как и родственная ей метафора изобретаемого или конструируемого мира, обнаружила свою полную ошибочность. Миры создаются совокупностями действующих существ (которые сами создаются мирами). И деятельность-в-мире некоторых групп есть наука. Основной единицей, развивающей науку, является группа, а группа не обладает сознанием.

Современная биологическая теория указывает на важную параллель, правда, под неудачным названием «Являются ли виды индивидами?» [89] . Производящие потомство организмы, обеспечивающие сохранение вида, в некотором смысле единицы, активность которых является предпосылкой эволюции. Но чтобы понять результаты этого процесса, нужно рассматривать единицу эволюции (не путать с единицами отбора) как общий набор генов, который изменяется благодаря бисексуальному воспроизводству.

Аналогичным образом когнитивная эволюция зависит от изменения утверждений, принимаемых сообществом. И хотя единицами, изменяющими эти утверждения, являются отдельные ученые, понимание развития познания определяется их рассмотрением как атомов, образующих некую целостность – сообщество специалистов некоторой научной дисциплины.

Первичность сообщества по отношению к его членам выражается также в концепции словаря – единицы, воплощающей в себе концептуальную или таксономическую структуру, объединяющую сообщество и одновременно изолирующую его от других групп. Представьте этот словарь в виде программы, помещенной в голову каждого члена группы. Тогда можно показать (хотя и не здесь), что члены группы отличаются не тем, что они обладают одним и тем же словарем, а тем, что их словари конгруэнтны, то есть обладают одной и той же структурой.

Лексическая структура, характерная для группы, более абстрактна, нежели индивидуальные словари или ментальные программы. Лишь эта структура, а не ее разнообразные индивидуальные воплощения, должна быть общей для всех членов сообщества. Здесь устройство структуры похоже на ее функционирование: ее нельзя понять, не включившись в сообщество, которому она служит.

Теперь, надеюсь, понятно, что моя концепция есть некая разновидность постдарвиновского кантианства.

Подобно категориям Канта, словарь служит предпосылкой возможного опыта. Однако в отличие от кантовских категорий лексические категории способны изменяться и с течением времени, и при переходе от одного сообщества к другому. Конечно, ни одно из этих изменений не является всеобъемлющим.

Независимо от того, изменяются ли рассматриваемые сообщества во времени или в концептуальном пространстве, их лексические структуры в главных своих чертах должны пересекаться, иначе не могли бы сохраняться соединительные мостки, позволяющие членам одного сообщества усваивать лексикон другого сообщества. Если бы не сохранялось значительное пересечение, то члены отдельного сообщества были бы лишены возможности оценивать новые теории в тех случаях, когда их признание требует лексического изменения. Однако к обширным следствиям могут приводить и небольшие изменения. Хорошо известный пример – коперниканская революция.

Конечно, в основе всех этих процессов дифференциации и изменения должно лежать нечто устойчивое, жесткое и неизменное. Но подобно кантовской вещи-в-себе оно недостижимо и непостижимо. Находясь вне пространства и времени, этот кантовский источник устойчивости является тем целым, из которого возникают и живые существа, и их ниши, «внутренние» и «внешние» миры.

Опыт и описание возможны только при разделении описываемого и того, кто описывает. Лексическая структура, принимающая это разделение, может по-разному проводить границу между ними, что приводит к разным, хотя не абсолютно разным, формам жизни.

Один способ разграничения лучше подходит для одних целей, другой – для других. Однако ни тот ни другой нельзя признавать истинным или отвергать как ложный, ни один из них не обладает привилегированным доступом к реальному миру. Эти способы бытия-в-мире, задаваемые лексиконом, нельзя оценивать в терминах истины и лжи.

Глава 5 Проблемы исторической философии науки

«Проблемы исторической философии науки» – это первая лекция из цикла лекций в честь Роберта и Маурины Ротшильд, прочитанная Куном в Гарвардском университете 19 ноября 1991 г. В следующем году в виде буклета была опубликована факультетом истории науки Гарвардского университета.

Приглашение выступить в цикле лекций, посвященных Роберту и Маурине Ротшильд, для меня большая честь. В первую очередь я должен поблагодарить Ротшильдов и присоединяюсь в этом к факультету и университету, ибо без этого нового примера их щедрости и великодушия цикл лекций не мог бы состояться. Но я также хочу поблагодарить факультет истории науки за приглашение открыть эту серию лекций. Участвовать в подобных мероприятиях обычно приглашают выдающихся людей, которые ранее председательствовали на них. Только тот, кто открывает этот цикл, избавлен от необходимости готовиться.

Обращаясь к моей теме, позвольте сказать о том, что я попытаюсь сделать. Как многим из вас известно, образ науки, распространенный как в академии, так и за ее пределами, за последнюю четверть века радикально изменился. Я сам внес некоторый вклад в эту трансформацию, хотя теперь испытываю по этому поводу серьезные сожаления.

Это изменение постепенно начало порождать более реалистичное понимание того, что такое наука, как она действует, что может, а чего не в силах достигнуть. Однако подобная трансформация принесла побочные явления, в основном философского характера, но имеющие следствия для исторического и социологического изучения науки.

Меня смущает не в последнюю очередь, что эти следствия первоначально разрабатывались людьми, часто называвши – ми себя кунианцами. Думаю, они ошибались, и меня чрезвычайно огорчает то обстоятельство, что в течение многих лет мое имя связывали с этими разработками. Однако недавно я начал все более отчетливо осознавать, что к новому образу науки было добавлено что-то очень важное, и сегодня я попытаюсь выступить против этого.

Мой доклад состоит из трех частей. В первой части я кратко укажу на то, что считаю ошибочным, и приведу аргументы в пользу своего мнения. Вторая часть намечает тот путь, на котором можно было бы избежать ошибок и улучшить наше понимание научной деятельности. В этой, более конструктивной, части доклада я изложу отрывки из книги, над которой сейчас работаю. Но даже эти отрывки я вынужден представлять в крайне упрощенном виде, а о наиболее существенной части книги – о теории того, что я когда-то назвал несоизмеримостью, – вообще говорить не буду. Наконец, в конце доклада я коротко скажу о том, как мои нынешние воззрения внедрены в более широкий контекст моей прошлой и будущей работы.

Новый подход, столь фундаментально изменивший признанный образ науки, по природе своей был историческим, однако ни один из тех, кто его разрабатывал, не был историком. Скорее это были философы, большей частью профессионалы, да несколько любителей, пришедших из науки.

Я сам могу служить примером. Хотя большая часть моей профессиональной деятельности посвящена истории науки, начинал я как физик-теоретик, питавший большой интерес к философии и почти никакого интереса – к истории. Философские проблемы побудили меня обратиться к истории. В последние десять или пятнадцать лет я вновь вернулся к философии и сегодня выступаю именно как философ.

Подобно многим моим коллегам-новаторам, первоначально я отталкивался от почти общепризнанных трудностей существовавшей тогда философии науки. Наиболее заметно они проявлялись в позитивизме, или логическом позитивизме, но также и в других ветвях эмпиризма. В результате нашего обращения к истории была построена философия науки, опиравшаяся на наблюдение жизни науки, выраженной в исторических источниках.

Все мы в той или иной степени разделяли веру в различные варианты традиционных убеждений, которые я хочу коротко напомнить. Наука исходит из фактов, устанавливаемых наблюдением. Эти факты объективны в том смысле, что они интерсубъективны: они доступны и несомненны для всякого нормального человека. Конечно, прежде чем они могут стать научными данными, они должны быть открыты, и их открытие часто требует изобретения новых инструментов.

Однако необходимость поиска фактов наблюдения не рассматривалась как угроза их авторитету. Их статус объективного исходного пункта, доступного всем, оставался неприкосновенным. С точки зрения еще более старого образа науки, эти факты предшествовали установлению научных законов и теорий и служили их основанием, а законы и теории, в свою очередь, базисом для объяснения естественных феноменов.

В отличие от фактов, на которые опираются законы, теории и объяснения, сами они не просто даны. Чтобы найти их, нужно интерпретировать факты и изобрести законы, теории, объяснения, которые соответствовали бы им. А интерпретация зависит от человека и не является одной и той же для всех: разные индивиды могут интерпретировать факты по-разному и изобретать разные законы и теории. Однако наблюдаемые факты представляют суд последней инстанции. Для множества законов и теорий они обычно различаются в некоторых своих следствиях. Проверка, какие из следствий наблюдаемые, устраняет по крайней мере одно из этих множеств.

Будучи упорядочены тем или иным образом, эти процессы образуют то, что называют научным методом. Иногда считают, что он изобретен в XVII столетии, и с помощью этого метода ученые открывали истинные обобщения и объяснения естественных явлений. Даже если эти обобщения не были вполне истинны, они были приближением к истине. И даже если не были приближением к истине, то приближались к высокой вероятности.

Нечто в этом роде все мы заучивали. Всем нам было известно, что попытки улучшить это понимание научного метода и его результатов наталкивались на серьезные, хотя и изолированные трудности, которые, несмотря на столетние усилия, так и не были преодолены. Именно эти трудности обратили нас к изучению жизни науки и ее истории, и мы пришли в сильное замешательство от того, что нам открылось.

Прежде всего предполагаемые твердые факты наблюдения оказались гибкими. Результаты, к которым приходят люди, наблюдающие, видимо, одни и те же явления, отличаются, хотя и не слишком сильно. Этих различий часто достаточно для того, чтобы решающим образом повлиять на интерпретацию.

К тому же так называемые факты никогда не бывают просто фактами, не зависимыми от существующих убеждений и теорий. Их производство нуждается в приборах, которые сами зависят от теории, причем часто от той теории, которую должно проверить экспериментом. Даже когда прибор мог бы использоваться для устранения или уменьшения расхождений, процесс наблюдения иногда приводит к пересмотру концепций относительно того, что наблюдалось. И даже когда расхождения уменьшены, их все-таки может быть достаточно для того, чтобы повлиять на интерпретацию.

Наблюдения, включая и те, которые осуществляются с целью проверки, всегда оставляют пространство для расхождений по вопросу о том, следует ли принимать конкретный закон или теорию. Это пространство расхождений часто использовалось: тонкие различия, казавшиеся постороннему наблюдателю несущественными, имели часто большое значение для тех, кто проводил исследование.

Третий фактор, который мы обнаруживаем в источниках, состоит в том, что в этих обстоятельствах сторонники той или иной интерпретации иногда защищают свои воззрения с помощью приемов, нарушающих каноны профессионального поведения. Я не имею в виду мошенничество, которое встречается редко. Это отказ признавать результаты противников, личные выпады в качестве аргументов и другие приемы подобного сорта были обычным делом. Столкновения по научным вопросам иногда напоминали кошачьи бои.

С философской точки зрения все это не порождало проблем. Ничто из того, о чем я говорил, не было чем-то новым. Представители традиционной философии науки все же смутно осознавали все это. Они помнили, что науку делают подверженные ошибкам люди, живущие в несовершенном мире.

Традиционная философия науки стремилась сформулировать методологические нормы и предполагала, что эти нормы достаточно эффективны, чтобы противостоять случайным нарушениям. Описанное мною выше поведение было известно, но не привлекало внимания, ибо считалось, что оно не играет позитивной роли в возникновении научных доктрин. Однако философы науки, ориентированные на ее историю, смотрели на это иначе. Мы уже разочаровались в господствующей традиции, и в поведении ученых искали ключ к ее реформированию. Именно эти аспекты жизни науки послужили для нас исходным пунктом.

Если наблюдение и эксперимент не могут привести разных людей к одинаковым решениям, то различия в том, что они считают фактами, и решения, на которые они опираются, обусловлены, полагали мы, личностными факторами, на что предшествующая философия науки не обращала внимания. Например, люди могут отличаться благодаря жизненным обстоятельствам и вкусам, диктующим выбор исследовательских задач. Другой источник расхождений – предполагаемое поощрение или наказание в виде финансовой поддержки или известности, что также влияет на выбор индивида.

Индивидуальные интересы подобного рода присутствуют в исторических описаниях, и не видно, как можно их устранить. Там, где одних наблюдений недостаточно, чтобы предопределить решение индивида, лишь подобные факторы или просто жребий способны заполнить пробел.

При таком исходном расхождении индивидов становится важным указать процесс, в ходе которого примиряются различные убеждения и члены сообщества в конечном итоге приходят к согласию. Что это за процесс, посредством которого результаты экспериментов признаются фактом, а новые обретающие авторитет убеждения – новые научные законы и теории – начинают считаться основанными на этих результатах? Этот вопрос стал центральным для того поколения, которое пришло нам на смену, и важнейший материал для решения был доставлен не философией, а историческими и социологическими исследованиями, стимул к развитию которых дала деятельность ученых моего поколения.

В ходе этих исследований подверглись тщательному изучению те процессы внутри научного сообщества или группы, благодаря которым в конечном итоге устанавливается консенсус. В литературе эти процессы часто называют «переговорами». Некоторые из этих исследований представляются мне превосходными, а в целом они раскрыли такие аспекты науки, которые нам необходимо знать. Думаю, нет сомнений ни в их новизне, ни в их значимости. Однако в общем, по крайней мере с философской точки зрения, они скорее увеличили затруднения, которые стремились преодолеть.

Так называемые переговоры стремятся установить факты, из которых должны быть выведены научные заключения, и сами эти заключения – новые законы и теории. Эти две стороны дискуссионного процесса – фактуальный и интерпретативный – слиты воедино: выводы приобретают вид описаний фактов, в то время как факты формируют заключения, полученные из них. Процесс содержит в себе круг, и чрезвычайно трудно понять, какую роль во всем этом играет эксперимент.

Данное затруднение становится еще серьезнее, если учесть, что сама дискуссия обусловлена индивидуальными расхождениями, которые выше были описаны как результат случайных биографических обстоятельств. Участников дискуссии к различным выводам приводят, как я указал, разные факты индивидуальной жизни, программы исследований, личные интересы. Расхождения подобного сорта можно устранить путем переучивания или промывки мозгов, однако на них нельзя повлиять посредством рациональных аргументов или дискуссий.

Поэтому возникает вопрос: каким образом процесс, так похожий на порочный круг и столь зависимый от индивидуальных случайностей, может привести к истинным или к вероятным выводам относительно природы реальности? Этот вопрос представляется достаточно серьезным, и мне кажется, наша неспособность ответить на него свидетельствует о значительном пробеле в нашем понимании природы научного познания.

Вопрос этот возник в 1960-е годы, когда подвергались сомнению все авторитеты, и этот недостаток рассматривался скорее как достижение. Дискуссии в науке, подобно дискуссиям в политике, дипломатии, бизнесе и многих других областях социальной жизни, направляются, что было показано, в частности, социологами и политологами, интересом, а их результат детерминируется авторитетом и властью. Таков был главный тезис тех, кто впервые применил термин «переговоры» к процессам, происходящим в науке, и этот термин несет отпечаток данного убеждения.

Я не считаю этот термин или описание подразумеваемой им деятельности ошибочными. Личные и политические интересы, власть и авторитет, несомненно, играют важную роль в жизни и развитии науки. Однако форма изучения «переговоров» не позволяет понять, что еще здесь может играть какую-то роль.

Действительно, крайняя форма направления, которое его защитники называют «сильной программой», настаивает, что все решают власть и интерес. Природа, какой бы она ни была, кажется, никак не участвует в развитии представлений о ней. Разговоры о свидетельствах, о рациональности заключений, выведенных из них, об истинности или вероятности этих заключений рассматриваются как простая риторика, которой прикрывает свою власть победившая группа. При этом научное знание становится просто убеждениями очередных победителей.

Я отношусь к тем, кто считает заявления сильной программы абсурдными, это пример неудачной деконструкции. И более мягкие социологические и исторические формулировки, предлагаемые вместо нее, едва ли, намой взгляд, улучшают дело. Эти более новые формулировки как будто соглашаются с тем, что наблюдения природы играют некоторую роль в развитии науки. Однако они почти ничего не говорят об этой роли, то есть о том, каким образом природа участвует в переговорах по поводу убеждений, относящихся к ней.

Сильная программа и ее последующие варианты часто демонстрируют враждебное отношение к авторитету вообще и к авторитету науки в частности. Когда-то я сам занимал похожую позицию. Однако теперь считаю, что такая оценка игнорирует реальный философский вызов. Существует непрерывная (или непрерывно скользящая) линия, ведущая от неизбежных исходных наблюдений, которые лежат в основе микросоциологических исследований, к их совершенно неприемлемым выводам. Большую часть того, что нельзя устранить, можно узнать, прослеживая эту линию. И остается неясным, каким образом, не отбрасывая этих уроков, можно избежать неприемлемых выводов.

Почти то же самое об этих затруднениях высказал мне недавно Марчелло Пера. Авторы микросоциологических исследований, полагает он, слишком многое из традиционного представления о научном познании считают несомненным. Видимо, они чувствуют, что традиционная философия науки была права в своем понимании того, чем должно быть знание. Сначала должны появиться факты. Неизбежные выводы, по крайней мере о вероятности, должны опираться на них. Если наука не создает знание в этом смысле, то, заключают они, она вообще не может получить никакого знания.

Возможно, однако, что традиция ошибалась не только в отношении методов получения знания, но и относительно самой природы познания. Быть может, правильно понятое знание как раз и является результатом процессов, которые описывают эти новые исследования. Мне кажется, здесь есть нечто верное, и далее я попытаюсь дать набросок некоторых сторон работы, которой занят сейчас.

Ранее я говорил о том, что мое поколение философов-историков считало, что оно строит философию, опираясь на наблюдения реального поведения ученых. Оглядываясь ныне назад, я думаю, что такое представление было ошибочным. Если имеется то, что я буду называть исторической перспективой, то главные выводы, к которым мы пришли, можно было получить при самом беглом взгляде на исторические источники.

Конечно, эта историческая перспектива первоначально была чужда всем нам. Вопросы, которые привели нас к анализу исторических источников, были порождением философской традиции, видевшей в науке устойчивый корпус знания и интересовавшейся тем, на какие рациональные соображения опиралось признание тех или иных убеждений истинными.

Лишь постепенно, в процессе изучения исторических «фактов», мы научились заменять этот статичный образ представлением о том, что наука представляет собой постоянно развивающееся предприятие. Еще дольше приходили мы к осознанию, что при историческом взгляде многие из важнейших выводов, которые мы извлекли из исторических источников, можно было получить прямо из исходных принципов.

При таком подходе исчезает их кажущаяся случайность, выводы уже нельзя игнорировать как результат исследований, враждебных науке. Подход, опирающийся на принципы, дает вдобавок совершенно иное понимание оценочных процессов, в которых происходит отказ от понятий разума, свидетельства и истины. Оба эти изменения очевидно ценны.

Историка интересует развитие во времени, и стандартный результат его работы воплощен в нарративе. О чем бы ни шла речь, нарратив всегда должен открываться описанием положения дел, которое существовало до начала серии событий, положенных в основу нарратива.

Если нарратив имеет дело с убеждениями относительно природы, он должен начинаться с описания того, во что люди верили до начала описываемых событий. Это описание должно показать, почему люди придерживались таких убеждений, а для этого оно должно дать представление о концептуальном словаре, с помощью которого описывались естественные явления и формулировались убеждения об явлениях.

После этого начинается сам нарратив, и он рассказывает о том, как со временем изменялись убеждения и контекст, в котором происходили эти изменения. К концу нарратива изменения могут стать весьма значительными, однако они должны нарастать постепенно – так чтобы духовная атмосфера каждого нового этапа лишь немногим отличалась от атмосферы предшествующего периода. И на каждом из этих этапов, за исключением самого первого, задача историка состоит не в том, чтобы понять, почему люди придерживались тех или иных убеждений, а в том, чтобы установить, почему они решили изменить их, почему произошло конкретное изменение.

Для философа, вставшего на историческую точку зрения, проблема остается той же самой: понять небольшие нарастающие изменения убеждений. Когда в этом контексте возникают вопросы о рациональности, объективности или имеющихся свидетельствах, это вопросы не к убеждениям, существовавшим до или после изменения, а к самому изменению. Если существовала некоторая совокупность убеждений, то почему члены некоторой научной группы захотели изменить ее? При этом редко речь идет о простом добавлении новых идей, обычно пересматриваются или даже устраняются некоторые из существовавших убеждений.

С философской точки зрения существует громадное различие между рациональностью убеждений и рациональностью постепенного изменения убеждений. Я коснусь лишь трех сторон этого различия, причем каждая из этих сторон требует более подробного анализа, нежели тот, на который у меня есть время.

Как я уже сказал, надежные основания для убеждений, с точки зрения традиции, могут доставить только нейтральные наблюдения, то есть наблюдения, которые одинаковы для всех наблюдателей и не зависят от других убеждений и теорий. Именно они дают устойчивую точку опоры, необходимую для установления истинности или вероятности конкретных убеждений, законов и теорий.

Однако наблюдения, удовлетворяющие этим условиям, чрезвычайно редки и немногочисленны. Архимедова точка опоры оказывается недостаточной для рациональной оценки убеждений, именно на этот факт опирается сильная программа и ее ответвления.

При историческом подходе, рассматривающем изменение убеждений, рациональность выводов требует лишь того, чтобы наблюдения были нейтральными или общими для членов группы, принимающей решения, и только в то время, когда решение принимается. Поэтому больше не требуется, чтобы наблюдения были независимы вообще от всяких убеждений, они зависят только от тех из них, которые были бы модифицированы в результате изменения.

Большой массив убеждений, не затронутых изменением, обеспечивает основу, на которую может опираться обсуждение желательности изменения. Не важно при этом, что некоторые или даже все убеждения впоследствии могут быть отброшены. Чтобы обеспечивать основу рационального обсуждения, их, как и включенные в обсуждение наблюдения, должны лишь разделять все участники обсуждения. Нет более высоких критериев рациональности дискуссий.

Таким образом, исторический подход также имеет свою архимедову точку опоры, однако она не является фиксированной. Скорее она движется вместе со временем и изменяется вместе с научным сообществом или его частью, вместе с культурой или субкультурой. Ни одно из этих изменений не мешает ей служить основой разумного обсуждения оценки предлагаемых изменений в массиве убеждений, принятых данным сообществом в данный период времени.

Второе различие между оценкой убеждений и оценкой изменения убеждений можно сформулировать короче. С исторической точки зрения оцениваемые изменения всегда небольшие. В ретроспективе некоторые из них представляются гигантскими, оказывающими влияние на большой массив убеждений. Однако все они подготавливаются постепенно, шаг за шагом, и от этого процесса остаются лишь вехи, носящие имена новаторов. Каждый шаг также невелик и подготовлен предшествующими шагами. Только в ретроспективе некоторые из них приобретают особенно большое значение. Поэтому неудивительно, что процесс оценки желательности изменения кажется содержащим в себе круг.

Многие соображения, подсказанные первооткрывателю природой изменения, дают также основание для признания предлагаемого новшества. Вопрос о том, что первично – идея или наблюдение, – подобен вопросу о курице и яйце, который никогда не вызывал сомнений: результатом процесса является курица.

Третье следствие перенесения оценки с убеждений на изменение убеждений тесно связано с предыдущим и, возможно, является более важным. В рамках предшествующей традиции в философии науки убеждения оценивались как истинные или как вероятно истинные, причем под истиной понимали что-то похожее на соответствие реальному, не зависимому от мышления внешнему миру. Существовал также второй вариант традиции, в котором убеждения оценивались с точки зрения их полезности, однако за недостатком времени я не буду останавливаться на этом. Не имеет смысла обсуждать догматическое утверждение, не учитывающее важных сторон развития науки.

Обращаясь к формулировке, провозглашающей истину в качестве цели оценки, заметим, что при этом оценка оказывается косвенной. Выдвинутый новый закон или теорию почти никогда нельзя прямо соотнести с реальностью. Для получения оценки их надо включить в соответствующий массив принятых убеждений – например, тех, на которые опирается использование инструментов в соответствующих наблюдениях, – и уже ко всему множеству применять вторичные критерии. К числу этих критериев относятся точность, совместимость с другими признанными убеждениями, величина области применения, простота и многое другое. Все эти критерии двусмысленны и редко выполняются все вместе. Точность обычно носит приблизительный характер и часто недостижима. Совместимость в лучшем случае является локальной: по крайней мере с XVII века она не охватывает науку в целом. Область применимости со временем становится все более узкой, к чему я еще вернусь. Простота зависит от того, кто смотрит и оценивает. И так далее.

Эти традиционные критерии оценки были тщательно исследованы микросоциологами, которые ставят разумный вопрос: как можно видеть в них нечто большее, чем простое украшение? Однако посмотрим на те же критерии, когда они используются для сравнительных оценок – для оценки изменения убеждений, а не для оценки самих убеждений. Вопрос о том, какое из двух множеств убеждений является более точным, обнаруживает меньше противоречий, обладает более широкой сферой применения или достигает своих целей с помощью более простых средств, хотя и не устраняет всех оснований для разногласий, однако сравнительная оценка все же более приемлема, чем традиционная. Следует к тому же учесть, что сравниваться должны только те множества убеждений, которые реально присутствуют в конкретной исторической ситуации. Даже неопределенное множество критериев при таком сравнении со временем может стать адекватным.

Я считаю, что это изменение в объекте оценки является и ясным, и важным. Однако за него приходится платить, что опять-таки помогает объяснить привлекательность микро-социологической точки зрения. Новая совокупность убеждений может быть более точной, более согласованной, иметь более широкую область применения и быть более простой, не будучи при этом истин нее (truer).

Действительно, даже сам термин «истиннее» выглядит как-то неопределенно: трудно понять, что имеют в виду, когда его используют. На место термина «истиннее» некоторые люди поставили бы термин «более вероятно», однако это приводит к затруднениям иного рода, выявленным в несколько ином контексте Хилари Патнэмом.

Все прошлые убеждения относительно природы рано или поздно оказывались ложными. Следовательно, вероятность, что какое-то из ныне высказываемых убеждений будет лучше, близка к нулю. Остается лишь принять формулировку, разработанную традицией: последовательность сменяющих друг друга законов и теорий все больше приближается к истине.

Конечно, может быть и так, однако в настоящее время неясно, что бы это значило. Только фиксированная архимедова точка опоры могла бы послужить основой для измерения расстояния между истиной и существующими убеждениями. В отсутствие такой основы трудно даже представить, чем могла бы быть эта мера и что может означать выражение «ближе к истине».

За недостатком времени я не буду развивать дальше аргументацию и просто еще раз повторю то, в чем убежден.

Во-первых, архимедова точка опоры, находящаяся вне истории, вне времени и пространства, отброшена.

Во-вторых, поскольку ее нет, все, что нам остается, это сравнительные оценки. Развитие науки похоже на эволюцию по Дарвину – процесс, движущийся из прошлого, но не направленный к фиксированной цели.

И в-третьих, если понятие истины должно играть какую-то роль в развитии науки, в чем я убежден, то истина не может быть чем-то похожим на соответствие реальности. Подчеркиваю: я не считаю, что существует реальность, до которой наука не может добраться. Мне кажется, скорее понятие реальности, которое обычно используется в философии науки, вообще не имеет смысла.

Здесь моя позиция очень близка позиции сильной программы: факты не предшествуют выводимым из них заключениям и заключения не могут претендовать на истинность. Однако я прихожу к этой позиции, исходя из принципов, управляющих всеми процессами развития, и мне не нужно обращаться к реальным примерам поведения ученых. Я не хочу вступать на путь, который ведет к замене фактов и разума властью и интересом. Конечно, в развитии науки власть и интерес играют некоторую роль, однако помимо них существуют другие важные факторы.

Для прояснения других детерминирующих факторов развития науки позвольте высказать несколько еще более кратких замечаний о втором аспекте исторической позиции. В отличие от последнего аспекта это не априорная или необходимая характеристика, а то, что подсказано наблюдениями. Эти наблюдения не ограничиваются наукой и не требуют большого труда. Я имею в виду очевидный и постоянный (хотя имеющий внутренние ограничения) рост числа различных человеческих практик и специальностей в ходе человеческой истории. Для обозначения этого аспекта развития я буду использовать термин «специализация» («видообразование»), хотя аналогия с биологической эволюцией здесь не столь точна, как в случае, упомянутом выше. В своих заключительных замечаниях я обращусь к одному особенно важному различию.

Пролиферация специальностей лучше всего мне известна в науке, где, возможно, наиболее заметна. Однако она присутствует во всех областях человеческой деятельности. Короли и вожди отправляли правосудие до появления судей и юристов. Войны велись до появления военных, а военные предшествовали появлению сухопутной армии, флота и воздушных сил. Или, если взять религиозную сферу, едва появилась церковь апостола Павла, как вскоре образовалось несколько церквей, и до сих пор возникают новые.

В науке этот процесс еще более очевиден. В античности существовала математика, включавшая в себя астрономию, оптику, механику, географию и музыку, а также медицину и философию природы. Ни одну из них сегодня мы не назвали бы наукой, это были признанные практики, позднее ставшие главными источниками наук.

Во второй половине XVII столетия разные компоненты математики отделились от общего источника и друг от друга. Одновременно с этим спекулятивная химия, бывшая частью натуральной философии, стала превращаться в самостоятельную область, включив в себя некоторые проблемы медицины и ремесла. Различные области физики начали отделяться от натуральной философии, и тот же самый процесс пролиферации привел к выделению из медицины ранних биологических наук. Все эти конкретные области, в совокупности образующие науку, в XIX веке породили собственные специальные сообщества, журналы, специальные факультеты и особые кафедры в университетах.

Те же самые процессы с еще большей скоростью происходят и в наши дни, о чем я могу судить по личному опыту. Когда в 1957 г. я покинул Гарвард, науки о жизни были сосредоточены на одном биологическом факультете. Такая институциализация соответствовала естественному разделению знания в период основания Гарварда.

Прибыв в Калифорнию, я был ошеломлен открытием, что на моем новом месте работы, в Беркли, существует три факультета для той области, которую в Кембридже охватывал лишь один факультет. Возвратившись теперь в Кембридж, я обнаружил, что сейчас здесь имеется четыре факультета для наук о жизни, и я удивился бы, если бы в Беркли сейчас их не было еще больше.

То же самое, хотя и менее драматично, происходило в моей родной области – физике. Когда я получал научную степень, лишь журнал «Physical Review» публиковал результаты, полученные физиками США. На этот журнал подписывались все профессионалы, хотя лишь немногие могли читать (и еще меньшее число действительно читало) все статьи, помещенные в каждом номере. Теперь этот журнал распался на четыре отдельных журнала, и лишь очень немногие подписываются больше чем на один или два из них. Хотя сами факультеты не были разделены, внутри их существуют специальные подструктуры и профессиональные подгруппы исследователей, образующие узкие сообщества и издающие свои собственные журналы. В итоге это породило рыхлую структуру отдельных научных областей, специальностей и подразделений, в рамках которых осуществляется производство научного знания.

Производство знания является конкретной задачей узких специальностей, представители которых борются за улучшение и увеличение точности, согласованности, области применимости и простоты того множества убеждений, которое они усвоили в процессе обучения и приобщения к специальности. Слегка модифицированные убеждения они передают своим преемникам, которые продолжают их дело, разрабатывая и изменяя знание, которое они получили. Иногда этот процесс тормозится. Тогда одним из средств исправить положение является пролиферация и реорганизация специальностей. Основная мысль, которую я хочу высказать, заключается в том, что человеческие практики вообще и научные практики в частности, существующие длительное время, развиваются так, что их развитие в общих чертах напоминает древо биологической эволюции.

Некоторые черты различных практик имелись в этом эволюционном процессе почти с самого начала и были присущи всем человеческим практикам. Я полагаю, что власть, авторитет, интерес и иные «политические» характеристики входили в это первоначальное множество. Ученые защищены от них не более, чем кто-либо другой, и это не должно вызывать удивление. Другие черты появлялись позже, в точках разветвления, и они уже были присущи только определенной группе практик, сформировавшейся в результате пролиферации одной из ветвей.

Науки образуют одну из таких групп, хотя в их развитии также встречались точки разветвлений и перекомбинации. В дополнение к занятости изучением природных явлений члены этой группы обладают другими особенностями, в частности особыми процедурами оценки, которые я описал выше, и некоторыми другими. Я опять имею в виду такие характеристики, как точность, непротиворечивость, область применимости, простоту и т. д. – характеристики, которые вместе с иллюстрациями передаются от одного поколения ученых к другому.

Иногда эти характеристики получают различные истолкования в разных научных дисциплинах. И ни одной из них они не присущи всегда. Тем не менее в областях, в которых они однажды были приняты, именно эти характеристики стимулируют постоянное порождение все более тонких и специальных средств для все более точного, последовательного, исчерпывающего и простого описания природы. Это означает, что в этих областях таких характеристик достаточно для объяснения непрерывного развития научного познания. Чем еще может быть научное познание и чего еще можно было бы ожидать от практики, опирающейся на такие оценки?

На этом я завершаю рассмотрение основной темы лекции. Хочу добавить к этому несколько кратких замечаний для тех, кто знаком с моими прежними работами. Сначала позвольте суммировать то, к чему мы пришли.

Затруднения исторической философии науки были вызваны тем, что, обратившись к анализу исторических источников, она подорвала основу, на которой базировался авторитет научного познания, но взамен ничего не предложила. Наиболее важными опорами, на мой взгляд, были две: во-первых, факты предшествуют опирающимся на них убеждениям и независимы от этих убеждений; во-вторых, благодаря практике науки возникают истины, вероятные истины или приближения к истине относительно внешнего мира, не зависимого от мышления и культуры.

После подрыва этих основ предпринимались попытки либо вновь укрепить их, либо полностью от них отказаться, показав, что даже в своей собственной области наука не обладает особым авторитетом.

Я пытался предложить другой подход. Затруднения, которые кажутся подрывающими авторитет науки, нельзя считать очевидными фактами ее практики. Их следует скорее рассматривать как необходимые черты всякого эволюционного процесса или процесса развития. Такое изменение точки зрения позволяет переосмыслить деятельность ученого и ее результаты.

В своем наброске такого переосмысления я указал на три его главных аспекта. Во-первых, ученый производит и оценивает не сами по себе убеждения, а изменение убеждений. Этот процесс содержит в себе круг, но этот круг не является порочным. Во-вторых, оценка стремится выделить не те убеждения, которые якобы соответствуют так называемому реальному внешнему миру, а просто самые лучшие из убеждений, которые реально имеются в данный момент у тех, кто осуществляет оценку. Критерии оценки образуют обычное множество, принимаемое философами: точность, размеры области применимости, непротиворечивость, простота и т. п.

Наконец, я высказал мысль о том, что приемлемость этой точки зрения предполагает отказ от истолкования науки как некого монолитного предприятия, спаянного единым методом. Науку следует рассматривать как неупорядоченный набор различных специальностей или видов. В этом наборе каждая дисциплина изучает особую область явлений и стремится изменить существующие убеждения относительно этой области таким образом, чтобы обеспечить возрастание точности и других критериев, упомянутых выше. Наука, рассматриваемая как плюралистическое предприятие, может сохранить значительную долю своего авторитета.

Теперь позвольте уделить три минуты для завершения лекции. Те из вас, кому известно мое имя, знают меня, видимо, как автора «Структуры научных революций». Центральными понятиями этой книги являются, с одной стороны, понятие «революционного изменения» и, с другой стороны, понятие «несоизмеримости». Прояснение этих понятий, в частности понятия несоизмеримости, – главная задача работы, из которой извлечены представленные здесь идеи. Однако здесь они не были упомянуты, и некоторые из вас могли бы спросить, каким образом эти понятия могут быть сюда включены. В ответе я укажу на три момента, хотя столь краткое изложение не имеет большого смысла.

Во-первых, эпизоды в развитии науки, которые когда-то я описал как научные революции, ассоциируются с теми, которые здесь я сравнил с видообразованием. Именно в этих эпизодах нарушается аналогия с биологической эволюцией, ибо революции прямо замещают некоторые фундаментальные понятия прежней практики данной области другими понятиями. Этот деструктивный элемент не так явно проявляется в биологическом видообразовании.

В дополнение к этому деструктивному элементу в революции происходит также сужение поля зрения. Практика, использующая новые понятия, никогда не покрывает область, к которой применялись прежние понятия. Всегда остается область (иногда очень большая), исследование которой ведет к росту специализации. Хотя процесс пролиферации часто сложнее, чем мое сравнение с видообразованием, после революционного изменения обычно появляется больше специальных дисциплин, чем было до революции. Прежние, более широкие формы практики просто умирают: поиском их следов занимаются историки науки.

Второй момент, на который я хочу обратить внимание, обращаясь к своему прошлому, связан с указанием на то, что именно делает специальные дисциплины различными, отделяет их друг от друга и, похоже, оставляет промежутки между ними пустыми. Ответом будет: несоизмеримость, а именно возрастающее концептуальное расхождение между средствами, разрабатываемыми двумя дисциплинами. Если две дисциплины развиваются отдельно одна от другой, их несоразмерность делает невозможным полное понимание между их представителями. И эти проблемы коммуникации уменьшают, хотя никогда полностью не исключают, надежду на то, что две дисциплины произведут на свет здорового отпрыска.

Наконец, тот большой, не зависимый от мышления мир, относительно которого ученые якобы должны открывать истины, заменяется разнообразными небольшими нишами, где трудятся представители разных специальных дисциплин. Эти ниши, которые создают и сами создаются посредством концептуальных и инструментальных средств, используемых их обитателями, столь же устойчивы, реальны и не поддаются произвольным изменениям, как внешний мир. Однако в отличие от так называемого внешнего мира они не являются независимыми от мышления и культуры и не объединяются в единое целое, обитателями которого являемся мы и все представители конкретных научных дисциплин.

Таков контекст, из которого по большей части были извлечены идеи сегодняшнего доклада. Я закончил свою арию, а для тех, кто этого желает, могу высказать стандартное пожелание: da capo alfine.

Часть 2 Комментарии и ответы

Глава 6 Размышления о моих критиках

«Размышления о моих критиках» представляют собой довольно длинный ответ на семь сочинений – Джона Уоткинса, Стивена Туллина, Л. Перси Уильямс, Карла Поппера, Маргарет Мастерман, Имре Лакатоса и Пола Фейерабенда; каждый из них более или менее критично отнесся к идеям Куна, высказанных в «Структуре научных революций».

Первые четыре отклика были представлены на симпозиуме «Критицизм и рост знания», состоявшемся в рамках 4-го Международного конгресса по философии науки в Лондоне в июле 1965 г. На этом симпозиуме Кун выступил с вводным докладом под названием «Логика открытия или психология исследования?», который подвергся критическому обсуждению. Пятый отклик был завершен несколькими годами позже, а два последних – к 1969 г. Все они затем были опубликованы в сборнике «Критицизм и рост знания», под ред. И. Лакатоса и А. Масгрейва (London Cambridge University Press, 1970). Перепечатано с разрешения издательства Кембриджского университета [90] .

* * *

Прошло уже четыре года с тех пор, как мы с проф. Уоткинсом обменялись своими несовместимыми взглядами на Международном конгрессе по философии науки, состоявшемся в Лондоне, в Бедфорд-колледже. Перечитывая наши доклады и то, что появилось с тех пор, я прихожу к выводу: существуют два Томаса Куна.

Кун-1 является автором данного сочинения и более ранней статьи, помещенной в этом томе [91] . Он также в 1962 г. опубликовал книгу «Структура научных революций», которую мисс Мастерман и он обсуждали выше.

Кун-2 является автором книги с тем же названием. Именно ее здесь постоянно цитировали сэр Карл Поппер, а также проф. Фейерабенд, Лакатос, Туллин и Уоткинс.

То, что обе книги носят одно название, не случайно, ибо представленные в них идеи часто пересекаются и выражены одними и теми же словами. Однако по своему основному замыслу, как мне кажется, они сильно различаются. Как сообщают его критики, Кун-2 порой высказывает утверждения, разрушающие существенные стороны позиции, отстаиваемой его однофамильцем.

Я не буду дальше развивать эту фантазию и попытаюсь объяснить, почему она пришла мне в голову. Большая часть содержания этого тома демонстрирует то, что я описал как переключение гештальта, разделившего читателей «Структуры» на две группы. Моя книга вместе с этими работами служит прекрасным примером частичной или неполной коммуникации, характерной для дискуссий между сторонниками несоизмеримых точек зрения.

Такое нарушение коммуникации представляется важным и заслуживает более тщательного изучения. В отличие от Пола Фейерабенда (по крайней мере насколько я и другие его понимаем) я не считаю это нарушение всеобщим и неустранимым. Там, где он утверждает полную несоизмеримость, я постоянно подчеркиваю возможность частичной коммуникации и говорю о том, что ее можно улучшить в той мере, в какой позволят обстоятельства и взаимное терпение, на чем остановлюсь ниже.

Однако я не считаю, как сэр Карл, что лишь в метафорическом смысле «мы являемся пленниками концептуального каркаса наших теорий, наших ожиданий, нашего предшествующего опыта, нашего языка». И я не уверен, что «мы можем вырваться из нашего каркаса когда угодно. Пусть даже снова очутимся внутри каркаса, но он будет лучше и просторнее, и мы в любое время можем вырваться из него снова» [92] .

Будь такая возможность обычным делом, не существовало бы весьма специфических затруднений, связанных с вхождением в чей-то каркас для его оценки. Но мой критик пытается войти в мой каркас, предполагая, что изменения каркаса, теории, языка или парадигмы ставят более глубокие проблемы и для принципов, и для практики, чем отмечено в приведенных цитатах. Это не просто проблемы обычного дискурса, и их нельзя разрешить с помощью обычных средств. Будь они таковы или если бы изменения каркаса были нормальными, происходящими по нашей воле и в какой угодно момент, то их нельзя было бы сравнивать с теми «столкновениями культур, которые служили стимулом некоторых величайших интеллектуальных революций» (с. 535). Сама возможность такого сравнения свидетельствует об их величайшей важности.

В таком случае интересной особенностью данной книги является то, что она дает пример небольшого культурного столкновения, а также трудностей коммуникации, характерных для таких столкновений, и лингвистических средств, используемых для преодоления этих трудностей. Рассматриваемая в качестве такого примера, эта книга может быть предметом изучения и анализа и должна предоставить нам конкретную информацию о том типе развития, о котором мы пока очень мало знаем.

Мне кажется, повторяющиеся неудачи авторов книги найти точки соприкосновения при обсуждении интеллектуальных вопросов придадут ей большой интерес в глазах некоторых читателей. Однако я слишком глубоко погружен в дискуссию, поэтому не смогу здесь анализировать причины нарушения коммуникации. Вместо этого я буду говорить главным образом о тех пунктах, на которых сосредоточено внимание моих критиков, хотя продолжаю оставаться в убеждении, что огонь критики часто направлен в ошибочном направлении и только отвлекает внимание от более глубоких расхождений между позициями сэра Карла и моей.

Критические замечания, за исключением высказанного мисс Мастерман в интересной статье, распадаются на три взаимосвязанные группы, каждая из них иллюстрирует то, что я назвал нарушением коммуникации. Первая связана с очевидным различием методов нашего подхода: логика против истории и социальной психологии, нормативизм против дескриптивизма. Как я попытаюсь показать, это создает дополнительные расхождения между авторами книги.

В отличие от представителей еще недавно господствовавшего направления в философии науки все мы при разработке наших идей опираемся на изучение истории науки и ее современного состояния. Кроме того, в наших воззрениях тесно переплетены нормативный и дескриптивный аспекты. Пусть мы можем расходиться в наших стандартах и, безусловно, расходимся по некоторым существенным вопросам, мы едва ли расходимся в наших методах.

Название моей более ранней статьи «Логика открытия или психология исследования?» говорит не о том, что сэр Карл должен делать, а скорее о том, что он фактически делает. Когда Лакатос пишет: «Концептуальный каркас… Куна… заимствован из социальной психологии, я же предпочитаю нормативный подход в эпистемологии» [93] , я вижу в этом лишь стремление сохранить некую философскую позу. Фейерабенд, безусловно, прав, указывая на то, что в моей работе неоднократно встречаются нормативные утверждения. И столь же несомненно, хотя и заслуживает отдельного обсуждения, что Лакатос встает на социально-психологическую позицию, ссылаясь на решения, обусловленные не правилами логики, а чутьем квалифицированных ученых. Если я и расхожусь с Лакатосом (с сэром Карлом, Фейерабендом, Туллином или Уоткинсом), то скорее в отношении предмета, а не метода.

Что касается предмета, то наши наиболее очевидные расхождения относятся к нормальной науке, к обсуждению которой я обращусь после рассмотрения метода. Непропорционально большая часть этой книги посвящена нормальной науке, причем часто обсуждение сводится к простой риторике: нормальная наука не существует и поэтому неинтересна. Здесь я не согласен, однако не по тем основаниям, о которых думают мои критики.

Когда я вводил понятие нормальной науки, я отчасти имел в виду реальные трудности извлечения из истории нормальных научных традиций, однако исходным пунктом для меня была логика. Существование нормальной науки является следствием существования революций – это подразумевается в статье сэра Карла и явно отмечено в статье Лакатоса. Если бы ее не существовало (или она была бы несущественной для науки), то это поставило бы под сомнение и революции. По поводу существования последних я и мои критики (за исключением Туллина) согласны. Революции, обусловленные критикой, требуют существования нормальной науки в той же мере, в которой ее требуют революции, обусловленные кризисом. По-видимому, слово «недоразумение» лучше выражает природу наших споров, чем слово «расхождение».

Обсуждение нормальной науки выявляет третий спорный вопрос, вокруг которого вращается критика: какова природа перехода от одной нормальной научной традиции к другой и каким образом разрешаются возникающие при этом конфликты? На мое решение этого вопроса критики реагируют обвинениями в иррациональности, релятивизме и в защите мнений толпы. Все эти ярлыки я категорически отвергаю, даже когда их использует Фейерабенд в мою защиту. Сказать, что при выборе теории логика и наблюдение в принципе не могут играть решающей роли, не значит дискредитировать логику и наблюдение и утверждать, что якобы нет хороших оснований, чтобы одну теорию предпочесть другой. Утверждать, что в этих вопросах высшим судом является суд компетентных ученых, не значит защищать власть толпы или предполагать, что ученые готовы принять любую теорию. В этом вопросе я также расхожусь со своими критиками, но пункты разногласий нужно уточнять.

Существует три группы спорных вопросов – о методе, о нормальной науке и о власти толпы, – обсуждение которых занимает большую часть данной книги и моего ответа. Однако я не могу ограничиться только этим и не рассмотреть проблемы парадигмы, которой посвящена статья мисс Мастерман. Я согласен с ней в том, что термин «парадигма» выражает центральный философский аспект моей книги, хотя его истолкование недостаточно четкое. Со времени издания книги именно эта сторона моих воззрений претерпела наибольшие изменения, и статья мисс Мастерман содействовала дальнейшей разработке понятия парадигмы. Хотя и сейчас моя позиция во многом отличается от ее, мы подходим к проблеме с единой точки зрения и признаем важность философии языка и метафор для ее рассмотрения.

Я не могу здесь подробно рассматривать все проблемы, вставшие в связи с моей первоначальной трактовкой парадигм, однако два соображения по этому поводу необходимо высказать. Даже очень краткое рассмотрение позволяет выделить два совершенно разных способа использования этого термина в моей книге и благодаря этому устранить путаницу, мешавшую как мне самому, так и моим критикам. К тому же такое прояснение позволит более четко обозначить наиболее важный пункт моих расхождений с сэром Карлом.

Сэр Карл и его последователи разделяют с традиционными философами науки предположение о том, что проблема выбора теории может быть решена семантически нейтральными средствами. Сначала с помощью общего базисного словаря (не обязательно полного или неизменного) формулируются наблюдаемые следствия обеих теорий. Затем сравнительные оценки истинности или ложности этих следствий дают основание для выбора одной из них. Как для Карнапа и Рейхенбаха, так и для сэра Карла и его школы каноны рациональности целиком извлекаются из логического и лингвистического синтаксиса. Пол Фейерабенд приводит исключения, подтверждающие это правило. Отрицая существование словаря, нейтрального по отношению к отчетам о наблюдениях, он сразу приходит к выводу о неизбежной иррациональности выбора теории.

Этот вывод нельзя понимать буквально. Ни один процесс, существенный для развития науки, нельзя назвать «иррациональным», не извращая смысла термина. Следовательно, данный вывод не является необходимым. Можно отрицать, как делаем мы с Фейерабендом, наличие языка наблюдения, общего для двух теорий, и тем не менее надеяться на существование хороших оснований, позволяющих сделать выбор.

Но чтобы найти такие основания, философы науки вместе с другими современными философами должны тщательно исследовать способы подгонки языка к миру. Они должны спросить: каким образом термины налагаются на природу, как способы такого наложения усваиваются и как они от одного поколения передаются другому?

Поскольку парадигмы – в одном из двух смыслов этого термина – играют фундаментальную роль в моих попытках ответить на эти вопросы, о них также должна идти речь в этой статье.

Методология: роль истории и социологии

Во многих статьях этого сборника высказывается сомнение в том, что мои методы соответствуют моим выводам. Для философских выводов, утверждают мои критики, история и социальная психология не образуют подходящего основания. Однако их замечания относятся к разным объектам. Поэтому я последовательно рассмотрю критические высказывания, содержащиеся в статьях сэра Карла, Уоткинса, Фейерабенда и Лакатоса.

Сэр Карл завершает свою статью указанием на то, что его «удивляет и разочаровывает, когда цели науки и ее возможный прогресс пытаются выяснить, обращаясь к социологии или к психологии (или… к истории науки)… Каким образом, – спрашивает он, – возвращение к этим наукам – которые часто оказываются лженауками – способно помочь нам в данном конкретном затруднении?» [94] .

Мне трудно понять, что означают эти замечания, поскольку в этой области, я считаю, между нами нет расхождений. Если он имеет в виду, что обобщения, образующие общепризнанные теории в социологии и психологии (и истории?), дают непрочную основу для философии науки, то с этим я бы согласился. Я опираюсь на них не больше, чем он сам. С другой стороны, если он подвергает сомнению значение, которое для философии науки имеет материал, собранный историками и социологами, тогда я не знаю, как понимать его собственные работы.

Его сочинения наполнены примерами из истории и обобщениями о поведении ученых. Некоторые из них я рассматривал в одной из своих статей. Он писал на исторические темы и цитировал эти статьи в своих главных философских работах. Неизменный интерес к проблемам истории и искренняя увлеченность оригинальными историческими исследованиями отличают его учеников от членов всех других школ в философии науки. С этой точки зрения меня самого можно назвать попперианцем.

Сомнения иного рода высказывает Джон Уоткинс. Ранее он писал, что «методология… занимается наукой в ее лучших образцах или такой наукой, какой она должна быть, а не отсталыми науками» [95] . С этим, при более точной формулировке, я согласен. Далее он утверждал, что моя нормальная наука – это просто плохая наука, и спрашивал, почему меня так «интересует низкопробная нормальная наука» (с. 31).

Что касается нормальной науки, я пока отложу свой ответ (до того момента, когда попытаюсь объяснить, почему Уоткинс столь чудовищно извращает мою позицию). Однако Уоткинс задает более общий вопрос, который тесно связан с тем, что говорит Фейерабенд. Оба допускают, что ученые ведут себя так, как я описал (ниже я рассмотрю их характеристику этого допущения). Но почему, спрашивают они затем, философ или методолог должен серьезно относиться к этому факту? В конце концов, его интересует не подробное описание науки, а обнаружение существенных черт научной деятельности, то есть рациональная реконструкция науки. По какому праву и на основании каких критериев наблюдатель-историк или наблюдатель-социолог рекомендует философу, какие факты научной жизни он должен включить в свою реконструкцию, а какие может игнорировать?

Во избежание пространных экскурсов в философию истории и социологии я ограничусь рассказом о личном опыте. Как и философов науки, меня интересуют рациональные реконструкции и обнаружение существенных черт научной деятельности. Я так же стремлюсь понять науку, причины ее особой эффективности, когнитивный статус ее теорий. Однако в отличие от большинства философов науки я начинал как историк науки, тщательно изучая факты научной жизни. И обнаружил, что в своем поведении ученые, даже самые великие, постоянно нарушали признанные методологические каноны. И я спросил себя: почему же эти нарушения никак не сказались на успешном развитии науки?

Когда позже я открыл, что изменение точки зрения на природу науки преобразует то, что ранее казалось ошибочным поведением ученых, в существенную часть объяснения успехов науки, это открытие укрепило мое доверие к новому объяснению. Следовательно, если я выделяю какие-то аспекты поведения ученых, то делаю это не потому, что они встречаются или даже встречаются часто, а потому, что они согласуются с теорией научного познания. Поэтому мое доверие к этой теории обусловлено ее способностью придать важный смысл многим фактам, которые в прежних концепциях рассматривались либо как отклонения, либо как нечто несущественное.

Читатель может заметить круг в моих рассуждениях. Однако это не порочный круг, и его наличие не является специфической чертой моих воззрений, ибо он присутствует и в концепциях моих критиков. Здесь мое поведение ничем не выделяется.

Указание на то, что мои критерии отличия существенных элементов наблюдаемого поведения ученых от несущественных являются в значительной мере теоретическими, дает ответ также на то, что Фейерабенд назвал двусмысленностью моей конструкции.

Следует ли рассматривать замечания Куна относительно развития науки, спрашивает он, как описания или как предписания [96] ? Конечно, их следует истолковывать сразу в обоих смыслах. Если у меня есть теория о том, как работает наука, то из нее следуют рекомендации, как должны действовать ученые, чтобы их исследования были успешными.

Структура моего рассуждения проста и не содержит ничего необычного: ученые действуют так-то и так; эти способы действия выполняют (и здесь включается теория) такие-то существенные функции; поскольку нет альтернативных способов, выполняющих те же самые функции, ученые обязаны действовать именно так, если хотят внести вклад в развитие познания.

Заметим, что в этом рассуждении ничего не говорится о ценности самой науки, поэтому «оправдание гедонизма», о котором говорит Фейерабенд (с. 209), не имеет к нему отношения. Отчасти именно потому, что они ошибочно истолковывают мои предписания (к этому я еще вернусь), сэр Карл и Фейерабенд усматривают опасность в той деятельности, которую я описал. Она «способна исказить наше понимание и уменьшить наше удовольствие» (Фейерабенд, с. 209); она представляет собой «опасность… для нашей цивилизации» (сэр Карл, с. 53).

Как и многие мои читатели, я не согласен с такой оценкой, и мое рассуждение не дает для нее никакого повода. Объяснить, почему некоторая деятельность успешна, не значит одобрять или, напротив, порицать ее.

Статья Лакатоса поднимает четвертую проблему относительно метода, и эта проблема является наиболее фундаментальной. Я уже признавался в своей неспособности понять, что именно он имеет в виду, когда говорит: «Концептуальная структура Куна… является социо-психологической, моя – нормативной». Если же говорить не о том, что именно он подразумевает, а о том, почему прибегает к такого рода риторике, обнаруживается важный пункт, который почти явно выражен в первом абзаце четвертого раздела его статьи.

Некоторые принципы моего объяснения науки являются неустранимо социологическими, по крайней мере в настоящее время. В частности, по проблеме выбора теории мое решение будет выглядеть приблизительно следующим образом: берем группу наиболее способных людей с подходящей мотивацией; обучаем их некоторой науке и специальностям, имеющим отношение к данному выбору; внушаем им систему ценностей и идеологию, принятую в данной дисциплине (и в значительной мере в других научных областях); наконец, предоставляем им право сделать выбор.

Если такой способ действий не подходит для развития науки, то другого просто нет. Не может существовать множество правил выбора, предписывающих желаемое индивидуальное поведение во всех конкретных случаях, с какими сталкивается ученый на протяжении своей научной деятельности. В чем бы ни заключался научный прогресс, мы можем понять его через анализ природы научной группы, раскрывая ее ценности, устанавливая, к чему она снисходительна, а что отвергает.

Такая позиция, по сути, социологична, и в этом ее главное отличие от канонов объяснения, признаваемых теми традициями, которые Лакатос именует джастификационизмом и фальсификационизмом и которые наивны и догматичны. Ниже я остановлюсь на этом подробнее. Однако в данном случае я имею в виду именно ее структуру, которую и Лакатос, и сэр Карл считают в принципе неприемлемой. Я спрашиваю: почему? Ведь оба постоянно используют аргументы аналогичного строения.

Верно, сэр Карл делает это не всегда. В некоторых своих сочинениях он говорит о поиске алгоритмадля установления степени правдоподобия. Если бы эти поиски оказались успешными, отпала бы необходимость обращаться к экспертам, к суждениям специалистов. Однако, как я упомянул в конце предыдущей статьи, в сочинениях сэра Карла имеется множество отрывков, которые можно истолковать как описания ценностей и установок, которыми должны руководствоваться ученые, если они стремятся к успеху в своей деятельности. Утонченный фальсификационизм Лакатоса идет дальше. В некоторых отношениях его позиция очень близко подходит к моей. В частности, мы оба, хотя он еще не видит этого, используем объяснительные принципы, которые в конечном счете являются социологическими и идеологическими.

Утонченный фальсификационизм Лакатоса выделяет несколько вопросов, относительно которых ученые, индивидуально или коллективно, должны принимать решения. (Мне не нравится термин «решение» в этом контексте, поскольку он создает впечатление сознательного и обдуманного выбора по поводу каждого вопроса. Однако в данном случае я буду пользоваться им, поскольку до последнего раздела настоящей статьи различие между принятием решения и осознанием положения, возникшего в результате этого решения, будет несущественным.)

Например, ученые должны решить, какие утверждения считать «нефальсифицируемыми по установлению », а какие не считать таковыми [97] . Или, имея дело с вероятностными теориями, они должны принимать решение о пороге вероятности, ниже которого статистическое свидетельство будет считаться «несовместимым» с данной теорией (с. 109). Главное, что, рассматривая теории как исследовательские программы, ученые должны решать, является ли данная программа в данный момент времени «прогрессирующей» (следовательно, научной) или «регрессирующей» (псевдонаучной) (с. 118 и далее). Если первое – ее следует поддерживать; если второе – ее следует отвергнуть.

Обращение к решениям такого рода можно истолковать двояко. Его можно рассматривать как обозначение или описание моментов выбора, для которых еще нужно указать способы действия, применяемые в конкретных случаях. При таком истолковании Лакатос обязан пояснить, каким образом ученые должны отбирать утверждения, которые считаются неопровержимыми по установлению. Он должен также уточнить критерии, позволяющие отличить прогрессирующую исследовательскую программу от регрессирующей, и так далее. В противном случае это разговор ни о чем.

Или же его высказывания о необходимости конкретных решений можно истолковать как полные описания (по крайней мере по форме, а их конкретное содержание может быть предварительным) тех указаний или принципов, которым должен следовать ученый. При такой интерпретации третье указание могло бы выглядеть так: «Будучи ученым, вы не можете уклониться отрешения вопроса о том, прогрессирует или регрессирует ваша исследовательская программа, и вы обязаны либо разрабатывать свою программу, либо отказаться от нее».

Второе указание выглядело бы так: «Разрабатывая вероятностную теорию, вы должны постоянно спрашивать себя, не является ли результат определенного эксперимента настолько невероятным, что он несовместим с вашей теорией, и, будучи ученым, вы должны отвечать на этот вопрос». Наконец, первое указание следует читать так: «Как ученый вы должны рисковать, выбирая определенные утверждения в качестве базиса своей деятельности и игнорируя – по крайней мере до тех пор, пока ваша исследовательская программа развивается, – все реальные и потенциальные нападки на них».

Второе истолкование, конечно, слабее первого. Оно требует тех же самых решений, однако не указывает правил, которым должны подчиняться эти решения. Вместо этого оно соединяет эти решения с оценочными суждениями (об этом я еще скажу), а не с измерениями или вычислениями. Тем не менее, рассматриваемые только как некие императивы, вынуждающие ученых к принятию определенных решений, эти указания способны оказать глубокое влияние на развитие науки. Группа, члены которой не хотят бороться с такими решениями (настаивая на других или вообще не принимая никаких решений), будет действовать заметным образом иначе и ее дисциплина будет развиваться иным образом.

Хотя рассуждения Лакатоса по поводу его предписаний часто выглядят двусмысленно, полагаю, его методология существенно зависит от второго их понимания. Он очень мало говорит об алгоритмах, посредством которых принимаются рекомендуемые им решения, и смысл его анализа догматического и наивного фальсификационизма в том, что он не считает возможным уточнение таких алгоритмов.

Но тогда его предписания – пусть не всегда по содержанию, но по форме – вполне тождественны моим собственным предписаниям. Они выражают те идеологические обязательства, которые должны принимать ученые для того, чтобы их деятельность была успешной. Следовательно, они социологичны в том же смысле и в той же степени, как и мои объяснительные принципы.

В таком случае я не понимаю его критики и не вижу, в чем, собственно, мы с ним расходимся. Однако одно из примечаний в конце его статьи намекает на ответ:

«Имеются две разновидности психологической философии науки. Согласно одной из них, никакой философии науки не существует, имеется лишь психология индивидуального ученого. Согласно другой, существует психология «научного», «идеального» или «нормального» мышления. Это превращает философию науки в психологию такого идеального мышления… Кун не видит этого различия» (с. 180, № 3).

Если я правильно понимаю, первый вид психологической философии науки Лакатос ассоциирует со мной, а второй приписывает себе. Однако в отношении меня он ошибается. Мы вовсе не так далеки друг от друга, как следует из его описания, а там, где действительно расходимся, его буквальная позиция потребовала бы отречения от нашей общей цели.

Лакатос отвергает объяснения, требующие обращения к факторам, которые индивидуальны для каждого ученого («психология индивидуального ученого» в противоположность «психологии… «нормального» мышления»). Однако в этом мы не расходимся. Я обращаюсь только к социальной психологии (я предпочитаю термин «социология») – области, которая вовсе не является индивидуальной психологией, повторенной п раз. Поэтому единицей моего объяснения является нормальная (то есть не патологическая) научная группа, члены которой, конечно, отличаются друг от друга, однако эти отличия не доходят до тех, которые делают каждого индивида уникальной личностью.

К тому же Лакатос склонен отвергать даже те характеристики нормального научного мышления, наличие которых делает его мышлением человека. Видимо, он просто не видит другого способа сохранить методологию идеальной науки при объяснении наблюдаемых успехов реальной науки. Однако этот способ не годится, если он хочет объяснить практическую деятельность людей. Нет идеального мышления, следовательно, «психология этого идеального мышления» не может служить основой объяснения. Способ введения Лакатосом этого идеала также не годится для достижения его целей. Общие идеалы воздействуют на поведение людей, не делая их самих идеальными.

Мой вопрос заключается в следующем: каким образом конкретная совокупность убеждений, ценностей и императивов воздействует на групповое поведение? Мои объяснения следуют из ответа на этот вопрос. Не думаю, что Лакатос имеет в виду что-то еще, но если так, то в этой области мы с ним не расходимся.

Ошибочно истолковывая социологический базис моей позиции, Лакатос и другие мои критики неизбежно не замечают характерной особенности, связанной с признанием в качестве единицы нормальной группы, а не нормального мышления. Если дан общепризнанный алгоритм, говорят нам, пригодный для выбора между конкурирующими теориями или для установления строгой аномалии, то все члены научной группы придут к одному и тому же решению. Это произойдет, даже если алгоритм является вероятностным, поскольку все те, кто его использует, одинаково оценивают данные.

Однако влияние общей идеологии гораздо менее единообразно, ибо способ ее применения иной. Если все члены группы, осуществляющей выбор между альтернативными теориями, признают такие ценности, как точность, простота, сфера применимости и т. п., то конкретные решения отдельных индивидов будут тем не менее варьироваться. Поведение группы будет определяться общими обязательствами, однако на индивидуальный выбор будут оказывать влияние особенности личности, образования и усвоенные образцы профессиональной деятельности. (Эти переменные входят в область индивидуальной психологии.)

Многие мои критики рассматривают эту вариабельность как слабость моей позиции. Но при рассмотрении проблем кризиса и выбора теории это ее усиливает. Если решение должно быть принято при таких обстоятельствах, когда даже самые осторожные и взвешенные оценки могут оказаться ошибочными, жизненную важность приобретает то обстоятельство, что разные индивиды принимают различные решения. Как еще могла бы подстраховать себя группа в качестве целого [98] ?

Нормальная наука: ее природа и функции

Что касается используемых мной методов, то они не слишком отличаются от методов моих критиков-попперианцев. Конечно, применяя эти методы, мы приходим к несколько отличным заключениям, однако не столь отличным, как полагают некоторые мои критики. В частности, все мы, за исключением Туллина, разделяем убеждение, что центральными эпизодами в развитии науки – эпизодами, придающими ценность самой научной игре и ее изучению, – являются революции. Уоткинс сооружает соломенное чучело оппонента, когда приписывает мне «низкую оценку» научных революций, «философское отвращение» к ним или утверждает, что их «едва ли вообще можно называть научными» [99] . Именно открытие сложной природы революций в первую очередь привлекло меня к истории и философии науки. Почти все, что я написал с тех пор, было связано с ними. Уоткинс упоминает об этом факте, но игнорирует его.

Если мы согласны по поводу ценности революций, мы не можем полностью расходиться в вопросе о нормальной науке – именно эта сторона моей работы сильнее всего волнует моих нынешних критиков. По своей природе революции не могут исчерпывать всю науку: между революциями должно существовать нечто совсем иное. Об этом прекрасно сказал сэр Карл. Отметив, что я уже признал областью нашего принципиального согласия, он подчеркнул, что «ученые по необходимости разрабатывают свои идеи в рамках определенной теоретической структуры» [100] . Крометого, какидляменя, революции для него нуждаются в таких структурах, ибо они всегда связаны с отбрасыванием такой структуры или с заменой ее существенной части. Поскольку наука, которую я назвал нормальной, является исследованием в рамках такой структуры, то она же является необходимым дополнением революций. Неудивительно, что сэр Карл «смутно представляет себе разницу» между нормальной наукой и революциями (с. 52). Эта неясность – следствие его посылок.

Отсюда следует еще кое-что. Если жесткие структуры необходимы для науки, если отказ от одной неизбежно связан с принятием другой, с чем сэр Карл очевидно согласен, то приверженность ученого к определенной структуре нельзя рассматривать только как результат «плохого мышления… как следствие внушения» (с. 53). И этого нельзя объяснить, как считает Уоткинс, только ссылкой на господство третьесортного мышления, пригодного лишь для «рутинной некритичной деятельности» [101] . Такая деятельность существует и по большей части приносит вред. Тем не менее, если структуры являются предварительным условием исследования, их власть над умами не является чисто внешней и никто не может сказать: «Если захотим, то в любое время можем разрушить нашу структуру» [102] . Считать структуру существенной и в то же время полагать, что ее можно свободно отбросить, – это близко к противоречию. Мои критики становятся непоследовательными, когда принимают и то и другое.

Если бы только мои критики осознавали все то, что нас объединяет! Но они не осознают. Поэтому я попытаюсь показать, в чем мы с ними расходимся. Я утверждал, что выражение сэра Карла «перманентная революция», как и выражение «круглый квадрат», не описывает реальность. Структуры должны существовать и использоваться, прежде чем их можно разрушить. Отсюда не следует, что ученые не должны стремиться к постоянному разрушению структуры, хотя и не достигают этой цели. Выражение «перманентная революция» могло бы именовать важный идеологический императив.

Если мы с сэром Карлом целиком расходимся в отношении к нормальной науке, то именно в этом пункте. Он и его группа настаивают: ученые всегда должны быть настроены критически и стремиться изобретать альтернативные теории. Я же отстаиваю иную стратегию, признающую такое поведение только в особых случаях.

Это расхождение, будучи ограниченным вопросами стратегии научного исследования, уже не столь велико, как представляется некоторым моим критикам. Его можно конкретизировать еще больше. Все, что было сказано до сих пор, хотя и относится к науке и ученым, применимо также и к другим областям. Однако мои методологические предписания относятся исключительно к науке и к тем областям, в которых мы можем говорить о прогрессе.

Сэр Карл ясно выразил различие, которое я имею в виду. В начале своей статьи он пишет: «Ученый, занятый конкретным исследованием… может сразу двигаться к центру… существующей структуры… [и] общепризнанной проблемной ситуации… предоставляя другим заботу о том, чтобы включить его результат в тело научного знания». Философ, – продолжает он, – находится в ином положении» [103] .

Указав на это различие, сэр Карл тем не менее совершенно игнорирует его, рекомендуя одинаковую стратегию поведения как ученым, так и философам. При этом он не обращает внимания на следствия, которые вытекают из этого различия для исследования конкретных деталей, и на точность, которой требует от ученых структура зрелой науки.

Если не обращать на это внимания, стратегия сэра Карла кажется вполне применимой. Она не указывает конкретных форм развития, характерных, скажем, для физики, и не предлагает каких-либо дополнительных методологических предписаний. Если же дана некоторая структура науки, служащая руководством для конкретного исследования, то мои методологические рекомендации кажутся более предпочтительными.

Рассмотрим, например, эволюцию философии или искусства с конца эпохи Возрождения. Их часто противопоставляют сформировавшейся науке как области те, в которых нет прогресса.

Разница не может быть обусловлена отсутствием революций или способов нормальной практики. Напротив, задолго до того, как были обнаружены сходные структуры научного развития, историки изображали эти области как развивающиеся в рамках успешных традиций, прерываемых революционными изменениями художественного стиля, вкуса или философских позиций.

Различие не может быть обусловлено также отсутствием в философии и в искусстве попперианской методологии. Как заметила мисс Мастерман относительно философии [104] , это как раз те области, где данная методология проявляется наиболее наглядно: представители этих областей находят господствующую традицию слишком узкой, стремятся ее разрушить и постоянно ищут собственный стиль или собственную философскую позицию.

В искусстве, в частности, работа тех, кто не внес инноваций, оценивается как «вторичная». Этот унизительный термин не встречается в науке, где, с другой стороны, часто говорят о «беспочвенных фантазиях». Ни в искусстве, ни в философии тому, кто не сумел изменить традиционную практику, не удается оказать значительное влияние на развитие своей области [105] . Короче говоря, это как раз те сферы, для которых метод сэра Карла существен, ибо без постоянной критики и изобретения новых способов практики не было бы никаких революций. Замена методологии сэра Карла моей методологией привела бы к застою – именно по тем причинам, о которых говорят мои критики. Однако вовсе не очевидно, что его методология обеспечивает прогресс. Отношение между до– и послереволюционными практиками в этих областях вовсе не таково, как в зрелой науке.

Мои критики полагают, что существуют очевидные основания для этого различия. Такие области, как философия и искусство, не претендуют на научность и не удовлетворяют критерию демаркации сэра Карла. Иначе говоря, они не производят результатов, которые в принципе можно проверить посредством тщательного сравнения с природой.

Этот аргумент представляется мне ошибочным. Эти области не могут быть науками, поскольку не удовлетворяют критерию сэра Карла, тем не менее они способны прогрессировать так, как прогрессирует наука. В античности и в период Возрождения именно искусство, а не наука, давало признанные образцы прогресса [106] .

Некоторые философы нашли принципиальные причины, почему их область не может устойчиво прогрессировать, однако многие философы выражали сожаление по этому поводу Во всяком случае, имеется множество областей – я называю их протонауками, – в которых практика способна производить проверяемые утверждения, но которые тем не менее в своем развитии больше напоминают философию и искусство, чем развитую зрелую науку.

Я имею в виду, например, химию и учение об электричестве до середины XVIII столетия, учение о наследственности и о происхождении видов до середины XIX столетия и многие социальные науки наших дней. Хотя они и выполняют критерий сэра Карла, главными побудительными силами в этих областях являются и должны быть постоянный критицизм и непрерывный поиск новых оснований. Однако они прогрессируют не в большей мере, чем философия и искусство.

В протонауках, подобных искусству и философии, отсутствуют некоторые элементы, обеспечивающие существование очевидных форм прогресса в зрелой науке. Однако это еще не все, что способны дать методологические рассуждения. В отличие от моих критиков, включая Лакатоса, я не предлагаю средства для преобразования протонауки в подлинную науку и не думаю, что они есть.

Если, как считает Фейерабенд, некоторые социальные ученые почерпнули у меня убеждение в том, что они могут повысить статус своей области исследований, сначала договорившись по фундаментальным понятиям и принципам, а затем обратившись к решению головоломок, то они совершенно не поняли моей позиции [107] . Я могу здесь повторить утверждение, которое высказал при рассмотрении эффективности математических теорий: «Как в отношении отдельных индивидов, так и в отношении научных групп можно сказать, что зрелость приходит к тем, кто умеет ждать» [108] .

К счастью, пора зрелости наступает во многих областях, и нужно ждать и бороться за это наступление, хотя никакие предписания здесь не помогают. Каждая из признанных ныне наук возникла из какой-нибудь спекулятивной ветви философии природы, медицины или ремесла в относительно определенный период времени. Другие области, несомненно, переживут такой переход в будущем. И только после этого прогресс становится очевидной характеристикой такой области. Лишь тогда вступают в игру мои предписания, осуждаемые моими критиками.

По поводу природы этого перехода я довольно много сказал в «Структуре научных революций» и кратко высказался об этом при обсуждении критериев демаркации в предыдущих статьях данного издания. Здесь я ограничусь лишь общим наброском своей точки зрения.

Обратим внимание сначала на области, которые стремятся к детальному объяснению некоторой совокупности природных явлений. (Если, как указывают мои критики, мое дальнейшее описание подходит для теологии и для ограбления банков, это не имеет значения.) Такая область сначала обретает зрелость с появлением в ней теории и техники, удовлетворяющих четырем следующим условиям.

Прежде всего – критерию демаркации сэра Карла, без выполнения которого область не является потенциально научной: для некоторого множества естественных явлений из практики данной области должны следовать конкретные предсказания.

Во-вторых, для некоторого интересного подкласса исследуемых явлений предсказания должны быть устойчиво успешными. (Птолемеевская астрономия всегда предсказывала положения планет с признанными пределами ошибки.

Сосуществующая с ней астрологическая традиция не могла бы сказать заранее, за исключением наступления приливов и менструальных циклов, какие из ее предсказаний будут успешными, а какие – нет.)

В-третьих, техника предсказаний должна определяться теорией, которая, сколь бы метафизической ни была, оправдывает эту технику, объясняет ее ограниченный успех и предлагает средства для ее улучшения в отношении точности и расширения сферы применимости.

Наконец, улучшение техники предсказаний должно рассматриваться как первоочередная задача, требующая увлеченности измерениями и таланта.

Конечно, эти условия равнозначны описанию хорошей научной теории. Но поскольку нет надежды на существование полезных методологических предписаний, то нельзя ожидать чего-то еще. Мой тезис – и мое единственное подлинное расхождение с сэром Карлом относительно нормальной науки – заключается в том, что с появлением такой теории заканчивается время непрерывной критики и изобретения альтернативных теорий. Ученые впервые получают альтернативу, которой у них не было раньше. Они могут применить свои способности в решении головоломок, лежащих в той области, которую Лакатос теперь называет «защитным поясом». Одной из их целей теперь становится расширение области применения теории и повышение точности существующих экспериментов, а также улучшение соответствия между теорией и экспериментами.

Другая задача заключается в устранении конфликтов между используемыми в их работе теориями и между способами использования отдельной теории в разных применениях. (Теперь я думаю, Уоткинс прав, утверждая, что в моей книге слишком мало говорится об этих внутри– и межтеоретических головоломках, однако попытка Лакатоса свести науку к математике, пренебрегая ролью эксперимента, идет гораздо дальше. Он не мог бы, например, так ошибиться по поводу несущественности формулы Бальмера для разработки модели атома Бором [109] .)

Решение таких и подобных им головоломок – вот основная деятельность нормальной науки. Хотя я не могу обосновывать это еще раз, они не являются, как утверждает Уоткинс, банальностями и не напоминают, как утверждает сэр Карл, проблемы прикладной науки и инженерной деятельности. Конечно, увлеченные ими люди являются особыми людьми, но таковы же и философы с художниками.

Конечно, даже если имеется теория, обеспечивающая развитие нормальной науки, ученые вовсе не обязаны заниматься решением головоломок. Вместо этого они могут вести себя как представители протонаук, то есть искать потенциально слабые места в теории, которых всегда достаточно, и стараться создавать альтернативные теории по поводу этих мест. Большая часть моих критиков полагает, что они обязаны делать это. Я не согласен, хотя только по стратегическим соображениям.

Фейерабенд искажает мою позицию, о чем я особенно сожалею, когда утверждает, например, что я «критиковал Бома за нарушение единства современной квантовой теории» [110] . Я характеризовал его как нарушителя спокойствия, а это едва ли согласуется с утверждением Фейерабенда. Я согласен с ним в том, что разделяю недовольство Бома, однако подчеркивание этого обстоятельства не достигает цели. Мне кажется, никому не удалось бы разрешить парадоксы квантовой теории до тех пор, пока их не удалось бы связать с конкретными техническими головоломками современной физики.

В отличие от философии в развитой науке именно технические задачи служат поводом и часто дают конкретный материал для революционного преобразования. Их наличие вместе с информацией, которую они поставляют, в значительной мере объясняют специальную природу научного прогресса.

Поскольку представители зрелой науки считают существующую теорию несомненной и используют ее, а не критикуют, то они имеют возможность исследовать природу с такой глубиной и тщательностью, которые в ином случае были бы недостижимы. Такое исследование в конце концов выделяет те пункты, которые порождают серьезные сомнения, поэтому ученые уверены, что развитие нормальной науки само подскажет, когда и где можно пустить в ход критицизм Поппера. Даже и в развитых науках методология сэра Карла может играть существенную роль в тех случаях, когда в нормальной науке выявляется нечто ошибочное, когда дисциплина погружается в кризис.

Все эти вопросы я достаточно подробно рассматривал и не буду останавливаться на них здесь. Поэтому данный раздел я завершаю, возвращаясь к обобщению, с которого начал. Не думаю, что позиция, набросок которой был дан выше, очень уж расходится с позицией сэра Карла, хотя мои критики много сил и места уделили именно этому. Лишь по одному вопросу наши расхождения становятся заметными. Я полагаю, что в развитых науках нет оснований для критицизма, и большая часть ученых не должна заниматься критикой. Когда такие основания появляются, первая реакция на них достаточно сдержанная.

Хотя сэр Карл и признает необходимость защищать теорию от первых атак, он в большей мере, нежели я, настаивает на поиске слабых пунктов теории. Поэтому расхождение между нами не столь велико, чтобы делать выбор.

Почему же в таком случае мои критики усматривают здесь решающее расхождение между нами? Одну причину я уже указывал: они чувствуют (я не разделяю этого чувства, да и в любом случае оно не имеет отношения к сути дела), что мои стратегические предписания нарушают принципы высокой морали. Вторая причина, о которой я буду говорить в следующем разделе, заключается в их очевидной неспособности увидеть в примерах из истории те сбои в функционировании нормальной науки, которые подготавливают революцию. В этом отношении особенно интересно использование примеров из истории Лакатосом, когда он описывает переход исследовательской программы от прогрессивного этапа к регрессивному (переход от нормальной науки к кризису), а затем отрицает важное значение этого результата.

Третью причину я должен рассмотреть здесь. Она выражена в критике, высказанной Уоткинсом, хотя в настоящем контексте он об этом не думал.

«В противоположность относительно четкому понятию проверяемости, – пишет Уоткинс, – понятие [нормальной науки], не обеспечивающей адекватной поддержки решению головоломок, является существенно неопределенным» [111] . С обвинением в неопределенности я согласен, однако ошибочно предполагать, будто это отличает мою позицию от позиции сэра Карла. В концепции сэра Карла, как говорит Уоткинс, точным является понятие принципиальной проверяемости. Я также опираюсь на это понятие, ибо ни одна теория, которая не была бы в принципе проверяема, не смогла бы функционировать или перестать функционировать в качестве основания для решения головоломок.

Хотя Уоткинс странным образом не замечает этого, я очень серьезно отношусь к тезису сэра Карла об асимметрии между опровержением и подтверждением. Однако в моей концепции действительно остается неопределенным, какие реальные критерии можно использовать при решении вопроса о том, виновата фундаментальная теория в конкретной неудаче при решении очередной головоломки или нет, и заслуживает ли этот случай более глубоких размышлений? Но это не отличается от решения вопроса о том, фальсифицирует ли результат конкретной проверки некую данную теорию или нет. И здесь решение сэра Карла столь же неопределенно. Чтобы вбить между нами клин, Уоткинс переносит четкость проверяемости в принципе в более неясную сферу проверяемости на практике без малейшего намека на то, как можно было бы осуществить такой перенос. Это не случайная ошибка, а стремление представить методологию сэра Карла как некую логику, а не идеологию.

Кроме того, учитывая утверждение, высказанное в конце последнего раздела, оправданно поставить такой вопрос: действительно ли то, что Уоткинс называет неопределенностью, является недостатком? Все ученые в процессе подготовки усваивают убеждение в том, что нужно чрезвычайно осторожно и ответственно подходить к разрушению теории, даже если имеются серьезные аномалии или фальсификации, – это жизненно важный элемент их идеологии. Вдобавок к аномалиям должны существовать примеры, что могли бы сделать новые теории. Если все это имеется, разные ученые будут приходить к различным оценкам в тех или иных конкретных случаях: там, где один усматривает причину кризиса, другой может видеть только недостаток способности к исследованию. Именно это отсутствие единодушия спасает их сферу деятельности.

Большая часть суждений о том, что какая-то теория перестала поддерживать традицию решения головоломок, оказывается ошибочной. Если бы все ученые поддерживали такие суждения, то не осталось бы ни одного, который смог бы показать, как существующая теория может справиться с известной аномалией, но обычно так не бывает.

С другой стороны, если бы не было ни одного ученого, который рискнул бы заняться поисками альтернативной теории, то не было бы революционных преобразований, от которых зависит развитие науки. Как говорит Уоткинс, «должен существовать критический уровень, на котором терпимое количество аномалий становится нетерпимым» (с. 30). Однако этот уровень не может быть одинаков для каждого ученого, и его нельзя задать заранее. Требуется лишь одно: каждый ученый должен осознавать этот уровень и видеть трудности, которые к нему ведут.

Нормальная наука: ее связь с историей

До сих пор я говорил о том, что если существуют революции, то должна существовать нормальная наука. Здесь допустим вопрос: существует ли то и другое? Туллин задает такой вопрос, а мои критики-попперианцы затрудняются увидеть в истории нормальную науку, от существования которой зависит существование революций. Вопросы Туллина особенно ценны, и для ответа на них мне потребовалось бы привлечь некоторые подлинные трудности, представленные в «Структуре научных революций», и соответствующим образом изменить мое первоначальное изложение. К сожалению, это не те трудности, которые видит Туллин. Прежде чем выделить то, о чем он говорит, нужно подождать, пока уляжется пыль, которую он поднял.

Хотя за семь лет, прошедших после публикации «Структуры», в моей позиции произошли важные изменения, мой интерес к макрореволюциям не сменился интересом к микрореволюциям. Эту смену интересов Туллин отчасти якобы «обнаруживает», сравнивая доклад, прочитанный в 1961 году, с книгой, опубликованной в 1962 году [112] . Однако доклад был написан и опубликован после выхода книги, и первое примечание в нем конкретизирует отношение, которое Туллин извращает.

Другое свидетельство смены моих интересов Туллин обнаруживает, сравнивая книгу с рукописью моей статьи, открывающей данный том [113] . Однако никто не замечал подчеркиваемых им различий, а моя книга с полной ясностью говорит о моих интересах, которые Туллин обнаруживает только в более поздних моих сочинениях. Например, в число революций, обсуждаемых в книге, включены такие открытия, как открытие Х-лучей и планеты Уран. «По-видимому, – говорится в Предисловии, – распространение [термина «революция» на подобные эпизоды] выходит за границы обычного словоупотребления. Тем не менее я буду продолжать говорить о таких открытиях как о революционных, поскольку мне представляется важным соотнести их структуру со структурой, скажем, Коперниканской революции» [114] . Короче говоря, научные революции никогда не интересовали меня как «что-то такое, что в отдельной области науки происходит не чаще чем один раз в двести лет» [115] . Меня всегда привлекало, что Туллин находит у меня лишь в последние годы: изучение конкретных случаев концептуальных изменений того типа, который часто встречается в науке и играет фундаментальную роль в ее развитии.

Аналогия с геологией, о которой говорит Туллин, полезна, однако не в том смысле, в котором он ее использует. Он обращает внимание на ту сторону споров униформистов с катастрофистами, которая касается возможности приписать катастрофы естественным причинам, и полагает, что как только эти споры закончились, «“катастрофы” стали чем-то единообразным и закономерным – подобно другим геологическим и палеонтологическим явлениям» (с. 43, выделено мной. – Т.К.).

Однако использование им термина «единообразный» ничем не обосновано. Помимо вопроса о естественных причинах, эти споры имели вторую важную сторону – вопрос о существовании катастроф, о том, можно ли приписывать основную роль в геологической эволюции землетрясениям и извержениям вулканов, а не явлениям эрозии и осадочным отложениям.

Спор по этому вопросу униформисты проиграли. Когда дискуссии окончились, геологи признали существование двух видов геологических изменений, обусловленных естественными причинами. Одни происходят постепенно и единообразно, другие возникают внезапно и носят катастрофический характер. Даже в наши дни волны прилива не рассматриваются как конкретный случай эрозии.

Соответственно этому и мое утверждение состояло в том, что революции отнюдь не являются непостижимыми единичными событиями. Как и в геологии, в науке также существуют изменения двух видов. Нормальная наука представляет собой кумулятивный процесс, в котором убеждения, принятые научным сообществом, пополняются, уточняются и расширяют сферу своего применения. Ученые обучаются делать именно это, и главная традиция англоязычной философии науки вытекает из анализа образцовых произведений, в которых воплощено обучение такого рода.

К сожалению, как отмечено в моей предыдущей статье, представители этой философской традиции обычно черпают примеры из изменений иного вида, которые затем соответствующим образом обрабатываются. В итоге почти не осознается широкая распространенность изменений, когда отбрасываются и заменяются фундаментальные концептуальные соглашения некоторой научной области.

Конечно, как отмечает Туллин, эти два вида изменений тесно связаны между собой: в науке революции не более сокрушительны, чем в других сферах жизни, однако признание непрерывности развития, проходящего через революции, не должно побудить историков или кого бы то ни было отказаться от понятия революции.

Слабая сторона «Структуры научных революций» – в ней только названо, но не проанализировано явление «частичной коммуникации». Частичная коммуникация никогда не была, как выражается Туллин, «полным [взаимным] непониманием» (с. 43). Этот термин обозначал проблему, требующую дальнейшего рассмотрения, а не нечто непостижимое. До тех пор, пока не исследуем ее тщательнее (я выскажу некоторые соображения по этому поводу), мы будем продолжать ошибаться относительно природы научного прогресса и познания в целом.

Статья Туллина не убеждает меня в том, что все научные изменения мы должны истолковывать одинаково.

Однако фундаментальный вопрос, поставленный в его статье, остается. Можем ли мы отличить простое уточнение и обобщение признанных убеждений от таких изменений, которые включают в себя их реконструкцию? В наиболее показательных случаях ответом будет очевидное «да». Теория спектра водорода Бора была революционной, в то время как теория тонкой структуры водорода Зоммерфельда – нет; астрономическая теория Коперника была революционной, а тепловая теория адиабатического давления таковой не была.

Эти примеры слишком радикальны, чтобы быть вполне информативными: существовало слишком много различий между сопоставляемыми теориями, и революционные изменения затрагивали слишком многих. К счастью, мы можем не ограничиваться ими: теория электрической цепи Ампера была революционной (по крайней мере для французских ученых), поскольку разделила течение электричества и электростатические явления, которые до этого концептуально не различались. Опять-таки и закон Ома был революционным и вызвал сопротивление, поскольку требовал объединения понятий, которые ранее применялись отдельно для тока и заряда [116] .

С другой стороны, закон Джоуля – Ленца, связывающий тепло, генерируемое в проводнике, с сопротивлением и током, был продуктом нормальной науки, поскольку и количественные эффекты, и понятия, необходимые для их выражения, уже были известны. На уровне, который не был очевидно теоретическим, открытие кислорода Лавуазье (не Шееле и, безусловно, не Пристли) надо признать революционным, поскольку оно было неотделимо от новой теории горения и окисления. Однако открытие неона таковым нельзя считать, поскольку уже обнаружение гелия сопровождалось введением понятия инертного газа и существовала периодическая таблица.

Интересно, как далеко может быть продолжен этот процесс разделения открытий? Меня часто спрашивали, было ли то или иное изменение «нормальным или революционным», и я обычно отвечал, что не знаю. Дело не в моей или чьей-то еще способности ответить на этот вопрос в каждом возможном случае, а в том, применимо ли это подразделение к гораздо большему числу эпизодов, чем было рассмотрено до сих пор.

Затруднения с ответом отчасти объясняются тем, что отличение нормальных эпизодов от революционных требует тщательных исторических исследований, но очень немногие периоды истории науки исследованы достаточно глубоко. Должно быть известно не только обозначение изменения, но также природа и структура групповых соглашений до и после этого изменения. Для установления этого часто необходимо также знать, как было воспринято изменение, когда его предложили впервые. (Именно здесь я чувствую наиболее острую потребность в дополнительных исторических исследованиях, хотя не согласен с выводами Перси Уильямса из наличия такой потребности и сомневаюсь, что результаты таких исследований приведут к сближению моей позиции и позиции сэра Карла.)

Мои затруднения, однако, имеют более глубокий аспект. Хотя многое зависит от дальнейших исследований, требуются исследования не просто того вида, о котором говорилось выше. Кроме того, построение аргументации в «Структуре научных революций» несколько затемняет природу того, чего не хватает. Если бы я теперь переписал эту книгу, то существенно изменил бы ее построение.

Суть проблемы в том, что для ответа на вопрос «нормальное или революционное?» сначала нужно спросить: для кого? Иногда ответить легко: коперниканская астрономия была революцией для всех; открытие кислорода было революцией для химиков, но не для, скажем, математиков-астрономов, если их, в отличие от Лапласа, не интересовали вопросы химии и теплоты. Для последних кислород был просто другим газом, а его открытие лишь пополняло их знания, для астрономов принятие этого открытия не означало существенных изменений. Однако обычно нельзя выделить группы с общими когнитивными обязательствами, просто указав предметную область – астрономию, химию, математику и т. п. К сожалению, я поступал так здесь и в своей книге.

Некоторые научные области, например, изучение теплоты, исследуются разными научными сообществами в разные периоды времени, а иногда и в одно время, не выделяясь в одну область какого-то одного сообщества. К тому же, несмотря на то что ученые гораздо более единодушны в своей приверженности к общим обязательствам, чем представители, скажем, философии или искусства, в науке существует такая вещь, как школы, члены которых на один и тот же предмет смотрят с очень разных точек зрения.

В первом десятилетии XIX века французские ученые, занимавшиеся электричеством, принадлежали к научной школе, в которую не входил почти ни один английский ученый, и т. д. Поэтому если бы я писал свою книгу сегодня, я начал бы ее с рассмотрения социальной структуры науки и не опирался бы при этом исключительно на общие сферы исследования. В настоящее время у нас очень мало информации о структуре научных сообществ, однако недавно эта область стала главным предметом исследования для социологов, да и историки обращают на нее все большее внимание [117] .

Возникающие здесь проблемы отнюдь не являются тривиальными. Историки науки, обратившиеся к ним, уже не могут опираться только на технику историков мысли и должны использовать методы социальных историков и историков культуры. Хотя эта работа только началась, есть все основания надеяться, что она окажется успешной, в частности для развитых наук, исторические корни которых можно обнаружить в философских и медицинских сообществах.

Здесь можно было бы получить перечень различных групп специалистов, которые разрабатывали данную науку в разные периоды времени. Единицу анализа могли бы образовать представители некоторой специальности – люди, объединенные одинаковым образованием и ученичеством, знающие о работе друг друга и отличающиеся относительной полнотой профессиональных обязательств и относительным единодушием профессиональных оценок.

В зрелой науке члены таких сообществ рассматривали бы себя (и рассматривались другими) как тех, кто отвечает за данную область и данное множество целей, включая подготовку своих последователей.

Однако исследование обнаружит также существование конкурирующих школ. Типичное сообщество, по крайней мере в современной науке, может состоять из сотни членов, а иногда даже значительно меньше. Отдельные люди, особенно талантливые, могут входить в разные такие группы в одно время или в разные периоды жизни, и они будут изменять свое мышление, переходя из одной группы в другую.

Подобные группы следует рассматривать как единицы, производящие научное знание. Они не могут функционировать без индивидов, однако сама идея научного знания как личного продукта приводит к тем же проблемам, с какими сталкивается понятие личного языка. Ни знание, ни язык не остаются прежними, когда их мыслят как нечто такое, чем может обладать и что может развивать индивид. Поэтому именно в отношении таких групп должен ставиться вопрос: нормальное или революционное? Тогда многие эпизоды не будут революционными ни для одного сообщества; другие будут революционными только для отдельной небольшой группы; третьи – для нескольких сообществ, и очень немногие будут революционными для всей науки.

Поставленный таким образом, этот вопрос, я думаю, получит тот точный ответ, которого требует мое разграничение. Для обоснования своей надежды я применю этот подход к некоторым конкретным случаям, которые мои критики использовали для выражения сомнений в существовании и роли нормальной науки. Но сначала я должен указать на один аспект моей нынешней позиции, который гораздо более отчетливо, чем нормальная наука, выражает глубокое расхождение между моей позицией и точкой зрения сэра Карла.

Программа, набросок которой был дан выше, еще отчетливее, чем раньше, выражает социологический базис моей позиции. Еще важнее то, что она яснее говорит о том, что я рассматриваю научное знание как продукт множества профессиональных сообществ. Сэр Карл видит «величайшую опасность… специализации», и контекст, в котором высказана эта оценка, говорит о том, что такую же опасность он видит в нормальной науке [118] .

Однако в отношении первой битва была проиграна с самого начала. Дело не в том, что у кого-то могут быть хорошие основания противостоять специализации и даже достигнуть успеха, а в том, что такая попытка была бы направлена против самой науки.

Когда сэр Карл противопоставляет науку философии, что он делает в начале своей статьи, или физику – социологии, психологии и истории, о чем говорится в конце статьи, он сопоставляет эзотерические, изолированные и замкнутые дисциплины с наукой, которая обращается к аудитории, значительно превосходящей количество представителей профессии. (Наука – не единственная деятельность, участники которой разбиваются на сообщества, однако только в ней каждое сообщество является своей собственной аудиторией и своим собственным судьей [119] .)

Эта противоположность не является совершенно новой, характерной, скажем, для Большой науки и современного театра. Математики и астрономы были эзотерической группой во времена античности; механики стали такой группой после Галилея и Ньютона; учение об электричестве – после Кулона и Пуассона; и так до современной экономической теории. Чаще всего переход к замкнутым группам специалистов был частью перехода к зрелости – того перехода, который я рассматривал выше, когда говорил о возникновении решения головоломок.

Трудно считать эту особенность несущественной. Возможно, наука вновь могла бы стать похожей на философию, чего хотел бы сэр Карл, однако подозреваю, тогда он восхищался бы ею гораздо меньше.

Завершая эту часть моего рассмотрения, я обращаюсь к конкретным случаям, с помощью которых мои критики демонстрировали трудности, связанные с обнаружением нормальной науки и ее функций в истории. Сначала я остановлюсь на проблеме, поставленной сэром Карлом и Уоткинсом.

Они оба указывают на то, что не существовало никакого консенсуса по фундаментальным вопросам «в течение всей длительной истории теории материи : от досократиков до наших дней здесь велись бесконечные споры между сторонниками непрерывной и дискретной концепциями материи, между различными атомистическими теориями с одной стороны и сторонниками эфира, волновой теории и теории поля – с другой» [120] .

Фейерабенд высказывает очень похожее замечание относительно второй половины XIX века, противопоставляя механистический, феноменологический и теоретико-полевой подходы к проблемам физики [121] .

Я согласен со всеми описаниями моих критиков. Однако термин «теории материи» никогда, по крайней мере до последних тридцати лет, не обозначал предмета науки, отличного от предмета философии, и никогда не существовало научного сообщества или хотя бы небольшой группы ученых, специально занимающихся этим предметом.

Я не хочу сказать, что ученые не используют теорий материи, что на их работу такие теории не оказывают никакого влияния или что результаты их исследований не играют роли в теориях материи, которых придерживаются другие. Однако вплоть до последнего столетия теории материи были скорее средством для исследования, а не предметом изучения. Тот факт, что разные специалисты избирают различные средства и иногда критикуют друг друга за этот выбор, не означает, что они не работают в рамках нормальной науки.

Часто высказываемое общее положение о том, что физики и химики до механики пользовались типичными и противоречивыми теориями материи, слишком упрощает суть дела (отчасти потому, что его точно так же можно высказать по поводу разных химических специальностей даже в наши дни). Однако сама возможность таких обобщений указывает способ рассмотрения вопросов, поднятых Уоткинсом и сэром Карлом.

Что касается вопроса о материи, то представители определенного сообщества или школы не обязаны всегда принимать какую-то теорию материи. Примером может служить химия на протяжении первой половины XIX столетия. Хотя многие из ее важнейших результатов – постоянство пропорций, весовые соотношения и т. д. – были разработаны и получили общее признание благодаря атомной теории Дальтона, ученые, пользовавшиеся ею, после получения результата могли принимать самые разнообразные точки зрения по поводу природы и даже самого существования атомов. Их наука или по крайней мере многие ее разделы не зависели от существования общего представления о материи.

Даже там, где мои критики допускают существование нормальной науки, они постоянно испытывают затруднения, пытаясь обнаружить кризис и его роль. Уоткинс приводит пример, но его истолкование этого примера вытекает из способа анализа, упомянутого выше. Законы Кеплера, напоминает нам Уоткинс, были несовместимы с планетарной теорией Ньютона, однако астрономы не слишком беспокоились по этому поводу. Следовательно, заключает Уоткинс, революционному истолкованию планетарных движений Ньютоном вовсе не предшествовал кризис в астрономии.

Но почему должен был возникнуть кризис? Прежде всего, переход от орбит Кеплера к орбитам Ньютона не был (я опускаю обоснование) революцией для астрономов. Большинство из них следовало за Кеплером и объясняло форму планетных орбит скорее с помощью механических, а не геометрических понятий. (Иначе говоря, их объяснения не ссылались на «геометрическое совершенство» эллипса или подобные характеристики, которых орбиты лишались вследствие пертурбаций Ньютона.) Хотя переход от круга к эллипсу был для них частью революции, небольшого изменения механизма было достаточно для отхода от строгой эллиптичности.

Более важно то, что улучшение кеплеровских орбит Ньютоном было побочным продуктом его работы в области механики, на которую мимоходом ссылались астрономы-математики в предисловиях к своим работам, но которая теперь стала играть громадную роль в их деятельности. Однако в механике, где Ньютон стимулировал революцию, со времен признания коперниканства существовал широко осознаваемый кризис. Контрпример Уоткинса является лучшим свидетельством в мою пользу.

Наконец, я обращаюсь к примеру Лакатоса – к исследовательской программе Бора. Этот пример иллюстрирует мои основные затруднения в понимании его превосходной статьи и показывает, сколь глубоким может быть даже ослабленное попперианство.

Хотя он пользуется иной терминологией, его аналитический аппарат очень тесно связан с моим собственным: жесткое ядро, работа в защитном поясе гипотез и стадия регресса – все это аналогично моей парадигме, нормальной науке и кризису. Однако в некоторых важных отношениях Лакатос не способен увидеть, каким образом функционируют эти понятия, даже когда он применяет их к тому, что я считаю идеализированным случаем.

Попробую продемонстрировать часть того, что он мог бы заметить и высказать. Мой вариант – подобно его собственному или подобно любому другому отрывку исторического нарратива – представляет собой рациональную реконструкцию. Но я не буду просить читателя отнестись к моему рассказу критически и не буду добавлять примечаний, указывающих, где мое повествование ложно [122] .

Рассмотрим понимание Лакатосом источника Боровского атома. «Основной проблемой, – пишет он, – была… устойчивость атома Резерфорда, ибо, согласно хорошо подтвержденной электромагнитной теории Максвелла – Лоренца, они должны были распадаться» [123] . Это – подлинно попперианская проблема (не головоломка Куна), порожденная конфликтом между двумя хорошо подтвержденными частями физики. Вдобавок в какое-то время она могла представлять собой потенциальный пункт для критики.

Эта проблема возникла вовсе не с моделью Резерфорда 1911 года: нестабильность представляла такое же затруднение для большинства более ранних моделей атома, включая модели Томсона и Нагаоки. Кроме того, эта проблема была решена (в некотором смысле) в знаменитой, состоящей из трех частей, статье Бора 1913 г., которая и открыла революцию. Неудивительно, что Лакатосу хотелось, чтобы она стала «основной проблемой» для исследовательской программы, которая произвела революцию, однако таковой ее, очевидно, считать нельзя [124] .

На самом деле основанием послужила вполне нормальная головоломка. Бор намеревался улучшить физические аппроксимации в статье Ч.Г. Дарвина о потере энергии заряженной частицей, проходящей через материальную преграду. В процессе работы он сделал поразившее его открытие, что атом Резерфорда в отличие от других известных моделей был механически нестабилен и что планковские ad hoc средства повышения его устойчивости давали многообещающее объяснение периодичности в таблице Менделеева, о чем он совсем не думал.

В этот момент его модель еще не была чем-то особенным, Бор не предполагал применять ее к объяснению спектров атомов. Он сделал этот шаг, когда попытался совместить свою модель с моделью, разработанной Дж. Николсоном, и при этом столкнулся с формулой Бальмера.

Как это случилось со многими другими исследованиями, вызвавшими революцию, важнейшие результаты Бора 1913 года были продуктом исследовательской программы, направленной на цели, весьма далекие от того, что получилось. Несмотря на то что он не смог стабилизировать модель Резерфорда с помощью квантования, поскольку не осознавал кризиса, порожденного в физике работой Планка, его работа с особой ясностью демонстрирует революционную силу нормальных исследовательских головоломок.

Теперь посмотрим на заключительную часть истории Лакатоса, которая повествует о регрессивной фазе старой квантовой теории. В основном его рассказ верен, и я отмечу лишь некоторые пункты. С 1900 г. среди физиков все шире распространялось убеждение в том, что кванты Планка внесли в физику фундаментальное противоречие. Сначала многие физики попытались отделаться от них, однако после 1911 г. и, в частности, после появления атома Бора эти попытки постепенно прекратились.

Больше десяти лет Эйнштейн оставался единственным известным физиком, прилагавшим усилия для устранения этого противоречия. Другие физики научились жить с противоречием и пытались решать технические головоломки с помощью имеющихся средств. В области изучения спектров излучения атомов, структуры атомов и удельной теплоемкости они добились выдающихся достижений.

Хотя внутренняя противоречивость физической теории широко осознавалась, физики тем не менее продолжали пользоваться ею, и в период между 1913 и 1921 гг. сделали целый ряд выдающихся открытий.

Однако достаточно быстро, начиная с 1922 г., на фоне всех этих успехов выделились три проблемы – модель гелия, эффект Зеемана и оптическая дисперсия, – которые, в чем постепенно убедились физики, не могли быть решены имеющимися в их распоряжении средствами. В результате многие из них стали изобретать все более безумные варианты старой квантовой теории, чтобы справиться с указанными тремя проблемами.

Именно этот последний период, начавшийся в 1922 г., Лакатос называет регрессирующей стадией программы Бора. Для меня же это классический пример кризиса, нашедший отражение в публикациях, переписке и анекдотах. Мы рассматриваем его почти одинаково. Поэтому Лакатос может закончить свой рассказ.

Для тех, кто чувствовал этот кризис, две проблемы из трех, спровоцировавших его, оказались чрезвычайно информативными, а именно проблема дисперсии и эффект Зеемана. Посредством серии последовательных шагов в их решении, слишком сложных, чтобы говорить о них здесь, физики сначала в Копенгагене приняли модель атома, в которой так называемые виртуальные осцилляторы связывали дискретные квантовые состояния, затем пришли к формуле для теоретико-квантовой дисперсии и, наконец, к матричной механике, которая положила конец кризису спустя три года после его начала.

Таким образом, регрессивная фаза старой квантовой теории предоставила квантовой механике и основания, и новые технические средства. Насколько мне известно, в истории науки нет более ясного и убедительного примера, демонстрирующего креативные функции нормальной науки и кризиса.

Однако Лакатос игнорирует этот сюжет и сразу совершает прыжок к волновой механике – второй и, как кажется, совершенно иной формулировке новой квантовой теории.

Сначала он описывает регрессирующую стадию старой квантовой теории как наполненную «еще более бесплодными противоречиями и еще большим количеством гипотез ad hoc» (что касается «ad hoc » и «противоречий», то это верно, но слово «бесплодные» здесь совершенно ошибочно; эти гипотезы привели не только к матричной механике, но и к спину электрона).

Затем он разрешает кризис с помощью фокуса, похожего на извлечение кролика из шляпы: «Вскоре появилась конкурирующая исследовательская программа: волновая механика, [которая] быстро догнала, победила и вытеснила программу Бора. Статья де Бройля вышла, когда программа Бора регрессировала. Однако это была лишь случайность. Интересно, что бы произошло, если бы де Бройль опубликовал свою статью не в 1924, а в 1914 году?» [125]

Ответ на последний вопрос ясен: ничего бы не случилось. И статья де Бройля, и путь от нее к волновому уравнению Шредингера были результатом развития, которое происходило после 1914 года: результатом работы Эйнштейна и самого Шредингера, а также открытия эффекта Комптона в 1922 г. [126] . Даже если бы все это не было подробно отражено в документах, разве можно объяснить простой случайностью одновременное появление двух независимых и на первый взгляд совершенно разных теорий, способных разрешить кризис, ставший заметным лишь в последние три года?

Будем более внимательны. Хотя Лакатос не замечает существенной креативной функции кризиса старой квантовой теории, он не ошибается относительно ее значения для создания волновой механики. Волновое уравнение было ответом не на тот кризис, который начался в 1922 г., а на более ранний, порожденный работой Планка 1900 г., – кризис, на который после 1911 г. большинство физиков перестало обращать внимание.

Если бы Эйнштейн не испытывал глубокую неудовлетворенность по поводу фундаментальных противоречий старой квантовой теории (и если бы он не связал эту неудовлетворенность с решением конкретной технической головоломки, связанной с феноменом электромагнитных флуктуаций), волновое уравнение не смогло бы появиться тогда, когда оно появилось. Путь, который привел к его появлению, был иным, нежели тот, что привел к возникновению матричной механики.

Однако ни независимость этих теорий, ни их взаимосвязь не были случайностью. Среди различных результатов, которые связали их воедино, была, например, убедительная демонстрация Комптоном в 1922 г. свойств дискретности света – демонстрация, которая, в свою очередь, была побочным результатом чрезвычайно тонкого нормального исследования рассеяния Х-лучей.

Прежде чем рассматривать идею волн материи, физики должны были сначала серьезно отнестись к идее фотона, а на это до 1922 г. оказались способны лишь немногие из них. Работа де Бройля начиналась с теории фотона, главная ее цель состояла в том, чтобы примирить закон излучения Планка с дискретной структурой света. Волны материи появились в ходе этого исследования.

Сам де Бройль не нуждался в открытии Комптона, чтобы признать существование фотонов, однако с его аудиторией – как во Франции, так и за рубежом – дело обстояло иначе. Хотя волновая механика ни в каком смысле не вытекала из эффекта Комптона, между ними существовали исторические связи. На пути к матричной механике роль эффекта Комптона становится еще более ясной.

Первое применение модели виртуального осциллятора в Копенгагене должно было показать, каким образом этот эффект можно объяснить без обращения к фотону Эйнштейна, которого Бор никак не хотел признавать. Затем эта же модель была применена для объяснения дисперсии и были найдены пути к матричной механике. Таким образом, эффект Комптона был одним из мостов, переброшенных через тот разрыв, который Лакатос маскирует фразой «случайное совпадение».

Я много раз приводил и другие примеры, иллюстрирующие важную роль нормальной науки и кризиса, поэтому здесь умножать их не буду. Без дополнительных исследований их в любом случае будет недостаточно. Такие исследования не обязательно подтвердят мою точку зрения, однако имеющийся на сегодняшний день материал говорит не в пользу моих критиков. Они должны поискать другие контрпримеры.

Иррациональность и выбор теории

Теперь я хочу рассмотреть последнее возражение моих критиков, к которому присоединяются и еще некоторые философы. Это возражение вызвано главным образом моим описанием процедур, посредством которых ученые осуществляют выбор между конкурирующими теориями, и сопровождается такими характеристиками, как «иррациональность», «власть толпы» и «релятивизм». В этом разделе я намереваюсь устранить недоразумения, отчасти порожденные моей собственной риторикой. В следующем, заключительном разделе статьи я коснусь более глубоких вопросов, встающих в связи с проблемой выбора теории. Здесь к обсуждению вновь придется привлечь термины «парадигма» и «несоизмеримость», которых до сих пор я стремился избегать.

В «Структуре научных революций» нормальная наука в одном месте была охарактеризована как «упорная и увлекательная попытка втиснуть природу в концептуальные рамки, задаваемые профессиональным обучением» (с. 5). Далее, рассматривая проблемы, связанные с выбором между конкурирующими концептуальными схемами, теориями или парадигмами, я описал их следующим образом:

«В самом начале новый претендент на статус парадигмы может иметь очень небольшое число сторонников, и в отдельных случаях их мотивы могут быть сомнительными. Тем не менее если они достаточно компетентны, то будут улучшать парадигму, изучать ее возможности и показывать, во что превратится принцип принадлежности к данному научному сообществу, если оно начнет руководствоваться новой парадигмой… Постепенно число экспериментов, приборов, статей и книг, опирающихся на новую парадигму, будет становиться все больше и больше… Хотя историк всегда может найти последователей того или иного первооткрывателя, например Пристли, которые вели себя неразумно, ибо противились новому слишком долго, он не сможет указать тот рубеж, с которого сопротивление становится нелогичным или ненаучным. Самое большее, что он, возможно, скажет, – это то, что человек, который продолжает сопротивляться после того, как вся его профессиональная группа перешла к новой парадигме, ipso facto перестал быть ученым» (русский перевод, с. 205–206).

Неудивительно (хотя сам я очень удивился), что подобные отрывки некоторыми читателями были истолкованы как описание того, что можно делать в развитых науках. Члены научного сообщества могут, и я считаю – должны, верить в то, что им нравится, если только сначала они решат, в чем согласны, а затем навязывать это и природе, и своим коллегам. Факторы, детерминирующие их выбор собственных убеждений, по сути, иррациональны, зависят от случайностей и личных вкусов. Ни логика, ни наблюдение, ни здравый смысл не влияют на выбор теории. Чем бы ни была научная истина, она является целиком релятивистской.

Это ошибочная интерпретация, хотя я допускаю, что несу за нее некоторую ответственность. Пусть ее устранение не уменьшит глубоких расхождений между мной и моими критиками, но оно является предварительным условием выявления этих расхождений.

Прежде чем перейти к их рассмотрению, полезно высказать одно общее замечание. Изложенные выше ошибочные интерпретации принадлежат только философам – той группе, которая уже знакома с тем, что я хотел высказать в отрывках, подобных приведенному выше. В отличие от менее осведомленных читателей представители этой группы иногда предполагают, что я намеревался сказать больше того, что сказал. Поэтому остановлюсь на том, что же в действительности я хотел сказать.

Вот моя позиция. В спорах по поводу выбора теории ни одна из сторон не имеет аргументов, похожих на доказательство в логике или в формальной математике. В последней и посылы, и правила вывода устанавливаются заранее. Если возникают расхождения по поводу заключений, стороны могут шаг за шагом проверить всю цепь своих рассуждений. В конце концов кто-то будет вынужден согласиться с тем, что какой-то пункт в его рассуждениях содержал ошибку, возникшую вследствие нарушения или неверного применения установленного правила. После этого он будет вынужден согласиться с доказательством своего оппонента.

Только в том случае, если обнаруживается, что они расходятся относительно значения или применимости установленного правила и что их предварительное согласие не может служить достаточной основой для доказательства, их спор начинает напоминать то, что обычно происходит в науке.

Все это не говорит о том, будто наука не пользуется логикой (и математикой) в своей аргументации, включая ту, которая направлена на убеждение коллег отказаться от одной теории и принять другую. Я был ошеломлен попыткой сэра Карла убедить меня в том, будто я противоречу сам себе, когда прибегаю к логическим аргументам [127] . Точнее было бы сказать, я не ожидаю, что только вследствие того, что мои аргументы являются логическими, они должны быть убедительными. Сэр Карл подчеркивает справедливость моего, а не своего тезиса, когда описывает мои аргументы как логические, но ошибочные, а затем пытается найти ошибку или продемонстрировать ее логический характер. Он хочет сказать, что, хотя мои аргументы логические, он не согласен с моим выводом. Наше расхождение должно касаться посылок или способа их использования, а это обычная ситуация, когда ученые спорят по поводу выбора теории. Когда это случается, они обращаются к убеждению как к предварительному условию доказательства.

Говоря об убеждении как ресурсе ученого, я вовсе не хочу сказать, что не существует хороших оснований для предпочтения одной теории другой [128] . Я отнюдь не считаю, будто «принятие новой научной теории обусловлено интуицией или мистическими соображениями и предоставляет материал скорее для психологического описания, чем для логической и методологической систематизации» [129] . Напротив, глава из «Структуры научных революций», откуда я процитировал текст, очевидным образом отрицает, «что новая парадигма побеждает в конечном счете благодаря некоторым эстетическим и мистическим соображениям», а предшествующие страницы содержат некоторую предварительную классификацию здравых оснований для выбора теории [130] . Кроме того, эти основания в точности соответствуют стандартам философии науки: точность, область применения, простота, плодотворность и т. п. Для науки жизненно важно, что ученые обучаются ценить эти характеристики и имеют перед глазами примеры, иллюстрирующие их применение на практике. Если бы они не придерживались ценностей подобного рода, то их дисциплины развивались бы совершенно иначе. Можно заметить, например, что периоды, когда история искусства была историей прогресса, были также теми периодами, когда художники стремились к точности воспроизведения. С отказом художников от этой ценности характер развития искусства принципиально изменился, хотя развитие продолжалось [131] .

Таким образом, я не отрицаю ни существования серьезных оснований, ни того, что эти основания принадлежат к обычно описываемому виду. Однако я продолжаю настаивать, что такие основания задают ценности, используемые при выборе, а не правила выбора. В одной и той же ситуации ученые, принимающие одни и те же ценности, могут расходиться в своем выборе.

Здесь следует учитывать два важных фактора. Во-первых, разные ценности, хотя все они задают равно серьезные основания, во многих конкретных ситуациях приводят к разным заключениям и расхождениям в выборе. В таких случаях конфликта ценностей (например, одна теория проще, зато другая – точнее) решающую роль в индивидуальном выборе играет то, какой вес приписывают разным ценностям те или иные индивиды. Еще важнее то, что хотя все ученые принимают эти ценности, они используют их по-разному.

Простота, область применения, плодотворность и даже точность разными людьми могут оцениваться по-разному (хотя это не означает, что они оцениваются произвольно). Опять-таки ученые могут расходиться в своих заключениях, не нарушая при этом каких-либо принятых правил.

Эта вариативность оценок, как я заметил выше в связи с вопросом об осознании кризиса, может играть важную роль в развитии науки. Выбор теории или, как говорит Лакатос, исследовательской программы связан с большим риском, особенно на ранних стадиях. Некоторые ученые, благодаря системе ценностей, отличной в своем применении от общепринятой, должны выбрать ее раньше других, иначе она не смогла бы развиваться до ее принятия остальными. Однако варианты выбора, обусловленные этими нетипичными системами ценностей, обычно ошибочны. Если бы все члены научного сообщества использовали ценности столь рискованно, совместная работа оказалась бы невозможной.

Я думаю, Лакатос упустил этот момент и потому не заметил существенной роли индивидуальной вариабельности в том, что впоследствии становится общим решением группы. Как подчеркнул также Фейерабенд, придавать этим решениям «исторический характер» или предполагать, что они осуществляются лишь «задним числом», значит лишать их функций, которые они исполняют [132] . Научное сообщество не может ждать, когда история вынесет свой приговор, этого могут ожидать лишь некоторые его представители. Необходимые результаты достигаются за счет распределения рисков среди членов научного сообщества.

Можно ли сказанное истолковать так, будто решения обусловлены «психологией толпы» [133] ? Мне думается, нельзя. Напротив, одна из характерных особенностей толпы – отрицание ценностей, которые обычно принимаются ее членами. Если бы так поступали ученые, то их наука перестала бы существовать, что иллюстрируется случаем с Лысенко. Однако мой аргумент еще весомее, он подчеркивает, что, в отличие от большинства научных дисциплин, ответственность за применение общих научных ценностей должна быть возложена на группу специалистов [134] . Ее нельзя расширить так, чтобы она включала в себя всех ученых или всех образованных граждан, тем более толпу. Если группа специалистов ведет себя подобно толпе, отказываясь от своих нормальных ценностей, значит наука умерла.

Из моих рассуждений здесь или в моей книге также не следует, что ученые могут выбирать любую теорию, которая им нравится, если согласны в своем выборе и настаивают на нем [135] .

Большая часть головоломок нормальной науки обусловлена природой, а на остальные она влияет косвенно. Хотя в разные периоды времени получают признание разные решения, природу нельзя втиснуть в произвольное множество концептуальных клеток. Напротив, история протонауки показывает: нормальная наука возможна при наличии весьма специальных схем, а история развитой науки свидетельствует о том, что природу нельзя бесконечно долго удерживать в тех клетках, которые создали ученые. Если иногда я говорил о том, что любой выбор осуществляется учеными на основе их прошлого опыта и в согласии с их традиционными ценностями, я лишь занимался тавтологией. Решения, принимаемые иным образом, или те, что нельзя принять таким образом, не могут служить основой для науки и являются ненаучными.

Остаются обвинения в иррациональности и релятивизме. Что касается первого, то о нем я уже говорил, когда рассматривал источники этого обвинения (исключая несоизмеримость). Правда, я не вполне уверен в своем ответе, поскольку никогда не понимал до конца, что хотят сказать мои критики, когда при характеристике моей позиции употребляют такие термины, как «иррациональный» и «иррациональность». Эти ярлыки кажутся мне тайными метками, препятствующими совместному обсуждению или исследованию.

Еще труднее понять, когда эти термины используются не для критики моей позиции, а для ее защиты. Со многим, высказанным в последней части статьи Фейерабенда, я согласен, но квалифицировать наши аргументы как защиту иррациональности в науке кажется мне не только абсурдным, но в какой-то мере неприличным.

Я бы рассматривал эти аргументы как попытку показать, что существующие теории рациональности не вполне верны и что мы должны скорректировать или изменить их, чтобы объяснить функционирование науки. Предположить, будто мы способны сформулировать критерии рациональности, совершенно независимые от нашего понимания сущности науки, значит распахнуть дверь в страну вымысла.

Ответить на обвинение в релятивизме гораздо сложнее, чем на остальные, ибо это обвинение вызвано не только непониманием. В одном из смыслов этого термина я могу считаться релятивистом; однако в более существенном смысле я им не являюсь. Надеюсь, здесь мне удастся разделить эти два смысла.

Уже должно быть ясно, что мое понимание развития науки является, по сути дела, эволюционистским. Вообразите эволюционное древо, представляющее возникновение конкретных наук из их общего источника, скажем, из примитивной натуральной философии. Вообразите далее ветвь, отходящую от главного ствола этого дерева. Любые две теории, находящиеся на этой ветви, связаны друг с другом благодаря общему происхождению.

Теперь рассмотрим две теории, каждая из которых выбрана не слишком близко к своему источнику. Я считаю, было бы не слишком трудно задать некоторое множество критериев, включая максимальную точность предсказаний, степень профессионализации, число (но не область) решений конкретных проблем, которые позволили бы любому внешнему наблюдателю сказать, какая из этих двух теорий старше, а какая является ее наследницей. Поэтому для меня развитие науки похоже на биологическую эволюцию – однонаправленное и необратимое. Одна научная теория никогда не бывает столь же хорошей, как другая, для того, чем нормально занимаются ученые. И в этом смысле я не релятивист.

Однако имеются основания называть меня релятивистом, и они связаны с контекстами, в которых я проявляю осторожность в использовании термина «истина». В настоящем контексте его употребление в рамках одной теории кажется мне непроблематичным. Члены данного научного сообщества обычно будут согласны относительно того, какие следствия принятой теории выдержали проверку экспериментом и, следовательно, истинны, какие оказались ложными в процессе применения теории и какие еще не проверены.

Однако, имея дело со сравнением теорий, относящихся к одной и той же области явлений, я более осторожен. Если речь идет о теориях, оставшихся в прошлом, подобных тем, которые рассматривались выше, я могу вместе с сэром Карлом сказать, что каждая из них считалась истинной в свое время, однако впоследствии была устранена как ложная. Вдобавок я мог бы еще сказать, что более поздняя теория была лучше в качестве средства для практики нормальной науки и в большей мере содействовала общему развитию науки.

Будучи способным зайти столь далеко, я не считаю себя релятивистом. Тем не менее есть еще один шаг, который хотели бы сделать многие философы науки, но я его отвергаю. Они хотят сравнивать теории как репрезентации природы, как утверждения о «реальности самой по себе». Соглашаясь с тем, что ни одна из сменивших друг друга теорий прошлого не является истинной, они тем не менее ищут смысл, в котором более поздняя теория является лучшим приближением к истине. Я полагаю, что здесь ничего нельзя найти. С другой стороны, принимая эту позицию, я не ощущаю, что что-то утрачивается, по крайней мере в способности объяснить научный прогресс.

Что именно мне не нравится, можно пояснить посредством ссылки на статью сэра Карла и другие его сочинения. Он предложил критерий правдоподобия, который позволяет ему сказать, что «более поздняя теория… Т2 превзошла теорию Т1… ближе подойдя к истине, чем Т1». Рассматривая последовательность структур, он говорит о более поздних членах этой последовательности как превосходящих своих предшественников. И он полагает, что пределом этой последовательности, по крайней мере в бесконечном продолжении, является «абсолютная», или «объективная», истина в смысле Тарского [136] .

Такая точка зрения порождает две проблемы, и я не знаю, как сэр Карл относится к первой из них. Сказать, например, что теория поля «ближе подходит к истине», чем прежняя теория материи и силы, значит считать, что фундаментальные элементы природы больше похожи на поля, чем на материю и силу. В таком онтологическом контексте далеко неясно, какой смысл имеет выражение «больше похожи».

Сопоставление теорий из истории науки не дает оснований считать, что их онтологии приближаются к пределу: скажем, в некоторых фундаментальных позициях общая теория относительности Эйнштейна больше похожа на физику Аристотеля, чем на физику Ньютона. В любом случае вывод о некотором онтологическом пределе получен не из сравнения теорий в целом, а из сравнения их эмпирических следствий. И это основной недостаток, особенно если учесть теорему о том, что любое конечное множество следствий некоторой теории можно получить из другой теории, несовместимой с первой.

Другое затруднение более фундаментально и проявляется в ссылке сэра Карла на Тарского. Семантическую концепцию истины обычно кратко выражают в следующем примере: «снег бел» истинно тогда, и только тогда, когда снег бел. Чтобы применить эту концепцию к сравнению двух теорий, нужно предположить, что их защитники согласны друг с другом относительно технических эквивалентов таких положений дел, как белизна снега. Если бы такое предположение касалось только объективного наблюдения природы, оно не порождало бы неразрешимых проблем, однако оно содержит допущение, что объективные наблюдатели едины в понимании предложения «снег бел», а это отнюдь не очевидно для такого предложения, как «Элементы соединяются в постоянной пропорции по своему весу».

Сэр Карл считает несомненным, что у защитников конкурирующих теорий имеется общий язык наблюдения, позволяющий осуществлять сравнение отчетов. Я убежден, что такого языка нет. Если я прав, то «истина», подобно «доказательству», является термином, применимым только в рамках определенной теории.

До тех пор, пока проблема нейтрального языка наблюдения не решена, путаница будет сохраняться в умах тех, кто считает (как Уоткинс, когда отвечает на мои замечания об «ошибках» [137] ), что этот термин может использоваться так, как если бы не было никакой разницы в его употреблении в рамках одной теории и в интертеоретических контекстах.

Несоизмеримость и парадигмы

Наконец мы подошли к центральному набору вопросов, которые разделяют меня и большую часть моих критиков. Я сожалею, что очень долго подбирался к этому пункту, однако сам я лишь отчасти виноват в том, что нам пришлось продираться сквозь чащу других проблем.

Печально, что отнесение этих вопросов в последний раздел привело к слишком беглому и догматическому их рассмотрению. Мне хотелось бы здесь выделить лишь те аспекты моей точки зрения, которые мои критики истолковывают ошибочно, и тем самым дать повод к дальнейшим дискуссиям.

Последовательное и тщательное сравнение двух успешных теорий требует наличия языка, в который могут быть переведены по крайней мере эмпирические следствия этих теорий без потери или изменения содержания. Существование такого языка широко признавалось с XVII века, когда философы не сомневались в нейтральности чистых чувственных впечатлений и искали «универсальное свойство», которым должны были обладать все языки для их выражения. Исходный словарь такого языка в идеале должен был бы состоять из терминов, относящихся к чистым чувственным впечатлениям, плюс синтаксические связки.

Ныне философы отказались от надежды найти такой идеал, однако многие из них продолжают считать, что теории можно сравнивать с помощью базисного словаря, состоящего из слов, которые без особых проблем и независимо от теории можно соотносить с природой. Именно с помощью такого словаря формулируются базисные предложения сэра Карла. Они нужны ему для сравнения степеней правдоподобия альтернативных теорий или для выражения того, что некая теория «более вместительна», чем ее предшественница.

Фейерабенд и я неоднократно доказывали, что такого словаря не существует. При переходе от одной теории к следующей слова изменяют свои значения или условия применения [138] . Несмотря на то что большая часть терминов используется и до, и после революции, например, «сила», «масса», «элемент», «соединение», «клетка», способы их отнесения к природе несколько меняются. Таким образом, успешные теории, как мы говорим, несоизмеримы.

Наш выбор термина «несоизмеримость» вызвал беспокойство у некоторых читателей. Хотя в той области, откуда он заимствован, этот термин не означает «несравнимости», критики постоянно настаивали на том, что мы не можем использовать его в буквальном смысле, ибо люди, придерживающиеся разных теорий, общаются между собой и порой даже изменяют взгляды друг друга [139] . Еще важнее, что от наблюдаемого наличия такой коммуникации, на которую я сам обращал внимание, критики незаметно переходят к выводу о том, что она не вызывает особых проблем. Туллин согласен допустить «концептуальную несовместимость», а затем рассуждает как обычно (с. 44). Когда Лакатос говорит о том, как сравниваются успешные теории, он мимоходом бросает фразу «или из семантической переинтерпретации», а затем трактует это сравнение как чисто логическую процедуру [140] . Интересным способом изгоняет это затруднение сэр Карл: «Это догма – опасная догма, – что разные теоретические структуры подобны взаимно непереводимым языкам. Но ведь даже абсолютно разные языки, подобно английскому и языку хопи или китайскому, не являются непереводимыми, ведь многие индейцы хопи и китайцы прекрасно изучили английский язык» [141] .

Я признаю полезность и даже важность параллели с языком, поэтому вынужден на ней остановиться. Видимо, сэр Карл тоже признает это. Но если так, догма, против которой он выступает, говорит не о том, что теоретические структуры похожи на языки, а о том, что языки непереводимы. Но никто никогда не верил в то, что они переводимы! Люди верят в то (и это делает параллель важной), что трудности изучения второго языка иные и менее проблематичные, нежели трудности перевода. Несмотря на то что кто-то может прекрасно знать два языка и всегда справляться с переводом, перевод может представлять серьезные трудности даже для очень хорошего билингвиста. Он должен находить наиболее подходящие компромиссы между несовместимыми целями. Нюансы должны быть сохранены, однако не за счет смысла предложений, иначе это разрушит коммуникацию. Буквализм желателен, если не требует введения слишком большого количества чужеземных слов, нуждающихся в отдельном пояснении в глоссарии или приложении. Люди, для которых одинаково важны и точность, и красота выражений, считают перевод чрезвычайно тягостным занятием, а некоторые вообще не желают этим заниматься.

Короче говоря, перевод всегда содержит компромиссы, влияющие на коммуникацию. Переводчик вынужден решать, какие изменения приемлемы. Для этого ему необходимо знать, какие стороны оригинала наиболее важны, а также иметь представление об уровне образования и опыте тех, кто будет читать его произведение. Неудивительно, что до сих пор остается открытым вопрос, каким должен быть идеальный перевод и в какой мере существующие переводы приближаются к этому идеалу. Куайн недавно пришел к выводу, «что конкурирующие системы аналитических гипотез [для подготовки переводчиков] могут соответствовать всем речевым интенциям каждого из рассматриваемых языков и тем не менее в огромном количестве случаев навязывать совершенно разные переводы… Такие переводы могут отличаться даже своими истинностными оценками» [142] .

Нетрудно догадаться, что ссылка на перевод лишь выделяет, но не решает проблем, которые привели Фейерабенда и меня к обсуждению несоизмеримости. Для меня существование переводов свидетельствует о том, что эта возможность доступна и ученым, которые придерживаются несоизмеримых теорий. Однако для этого не обязательно существование нейтрального языка, в котором могут быть сформулированы следствия теорий. Проблема сравнения теорий остается.

Почему перевод – теорий или языков – столь труден? Как уже часто отмечали, – потому что языки по-разному расчленяют мир, и у нас нет нейтральных металингвистических средств для фиксации отчетов о наблюдениях. Куайн, в частности, указал на то, что лингвист, занятый радикальным переводом, легко может обнаружить, что его туземный информатор произносит слово «гавагай», когда видит кролика, однако труднее установить, как действительно нужно перевести это слово. Должен ли лингвист перевести это как «кролик», «кроликовидное существо», «часть кролика», «явление кролика» или каким-то иным выражением, которое даже не смогло бы ему прийти в голову?

Я могу расширить этот пример, предположив, что в изучаемом сообществе у кроликов в период дождей может изменяться окраска, длина ушей, способ передвижения, – тогда их появление обозначается термином «бавагай». Следует ли слово «бавагай» переводить как «мокрый кролик», «лохматый кролик», «хромающий кролик» или нужно все это объединить, либо лингвист должен прийти к выводу, что туземное сообщество не считает, что слова «гавагай» и «бавагай» относятся к одному и тому же животному?

Дополнительные данные для выбора из этих альтернатив требуют дальнейших исследований, результатом которых будет разумная аналитическая гипотеза, пригодная также для перевода других терминов. Однако это будет лишь гипотеза (все перечисленные выше альтернативы могут оказаться неверными). Любая ошибка впоследствии может создать трудности для коммуникации, и при этом будет неясно, связаны ли затруднения с переводом, и если так, то в чем их источник.

Эти примеры говорят о том, что руководство по переводу всегда воплощает в себе некую теорию, обладающую достоинствами, но сопряженную с теми же рисками, что и другие теории. Меня они приводят также к мысли о том, что класс переводчиков включает в себя как историков науки, так и тех ученых, которые пытаются общаться с коллегами, придерживающимися другой теории [143] . (Заметим, однако, что мотивы и соответствующая восприимчивость ученых и историков весьма сильно различаются, чем и обусловлено систематическое различие в их результатах.) Неоценимые преимущества им часто дает убеждение в том, что знаки, используемые в обоих языках, тождественны или близки к этому, что большая часть из них используется одинаково в обоих языках и что там, где их использование все-таки изменяется, есть информативные основания для сохранения одних и тех же знаков. Однако эти преимущества влекут за собой ошибки, примеры которых можно найти и в научных исследованиях, и в истории науки. Ведь при этом легко не заметить функциональных изменений, которые были бы очевидны, если бы сопровождались изменением знаков.

Параллель между задачами историка и лингвиста выявляет один из аспектов перевода, который Куайн не рассматривал (ему это было не нужно) и который доставляет беспокойство лингвистам [144] . Читая студентам лекции по физике Аристотеля, я неоднократно повторял, что материя (в «Физике», но не в «Метафизике») благодаря ее вездесущности и качественной нейтральности является, с точки зрения физики, несущественной. Аристотелевский универсум населен нематериальными «природами» или «сущностями», которыми и обусловлены его разнообразие и непрерывность. Подходящим аналогом для современной периодической таблицы элементов будут не четыре первоэлемента Аристотеля, а четырехугольник, состоящий из четырех фундаментальных форм. Точно так же, когда рассказываю о развитии атомистической теории Дальтона, я указываю на то, что она привела к новому взгляду на химические соединения, вследствие чего линия, разделяющая референты терминов «смесь» и «соединение», сдвинулась: до Дальтона сплавы признавались соединениями, после Дальтона они стали смесями [145] . Эти замечания я использую, пытаясь перевести теории прошлого на современный язык, и мои студенты, хотя и читают источники, переведенные на английский язык, воспринимают их иначе после моих замечаний. Точно так же и хорошее руководство по переводу, особенно если речь идет о языке далеких регионов и культур, должно сопровождаться вставками, поясняющими, как видят мир носители языка, онтологическими категориями какого вида они пользуются. Научиться переводить язык или теорию отчасти означает научиться описывать мир, в котором функционирует этот язык или теория.

Затронув тему перевода для пояснения проблем, возникающих когда научные сообщества рассматриваются в качестве языковых сообществ, я на некоторое время оставлю ее для анализа особенно важного аспекта этого параллелизма. При изучении науки или языка слова обычно усваиваются вместе с минимальным набором обобщений, показывающих, как они соотносятся с природой. Однако эти обобщения воплощают в себе лишь малую часть того знания о природе, которое усваивается в процессе обучения. Большая доля этого знания воплощена в механизме, каков бы он ни был, позволяющем налагать термины на природу [146] .

Но естественный и научный языки предназначены для описания мира такого, как он есть, а не любого мыслимого мира. Верно, что первый гораздо легче приспосабливается к неожиданным явлениям, чем второй, однако часто это достигается ценой удлинения предложений и сомнительного синтаксиса. Понятия, высказать которые язык не готов, это те, которые говорящие не ожидают встретить. Поскольку обратное неверно, мы часто забываем об этом обстоятельстве или недооцениваем его важность. Действительно, мы легко описываем объекты и понятия (единорогов, например), которые не ожидаем увидеть.

Тогда каким образом усваиваем мы знание о природе, встроенное в язык? По большей части в то же самое время и теми же средствами, с помощью которых мы усваиваем сам язык, будь то повседневный или научный. Отдельные составляющие этого процесса хорошо известны. Определения в словарях сообщают нам о том, что означают те или иные слова, и одновременно информируют об объектах или ситуациях, о которых мы можем говорить с помощью этих слов. О некоторых из этих слов мы узнаем больше, а о других только то, что нам откроет о них некоторое множество предложений. При этом, как показал Карнап, вместе со знанием значений мы приобретаем знание законов природы.

Если нам дано вербальное определение двух точных тестов для определения наличия электрического заряда, мы усваиваем оба вместе с термином «заряд», а также приобретаем знание о том, что если тело проходит один тест, то оно пройдет и другой.

Однако процедуры соотнесения языка с природой являются чисто лингвистическими. Они соотносят одни слова с другими и потому могут функционировать, только когда мы уже обладаем некоторым словарем, усвоенным с помощью невербального или не вполне вербального процесса. Видимо, такой словарь усваивается с помощью остенсии или ее модификации, прямо сопоставляющей с природой слова или фразы.

Если мы с сэром Карлом действительно обсуждаем фундаментальный вопрос, то это вопрос о значении для философии науки этого последнего способа соотнесения языка с природой. Хотя ему известно, что многие слова, необходимые ученому, в частности, для формулировки базисных предложений, усваиваются с помощью не вполне лингвистического процесса, он рассматривает эти термины и заключенное в них знание как непроблематичные, по крайней мере в контексте выбора теории. Мне кажется, при этом он упускает из виду центральный пункт – тот, который в «Структуре научных революций» привел меня к понятию парадигмы.

Когда я говорю о знании, воплощенном в терминах и фразах, усваиваемых в процессе обучения посредством вне-лингвистического процесса, подобного остенсии, я продолжаю мысли, высказанные в своей книге, когда ссылался на парадигмы как конкретные решения проблем, как на типичные образцы остенсии. Когда я говорил об этом знании как о базисе науки и построения теорий, я имел в виду то, что относительно парадигм выразила мисс Мастерман своим утверждением о том, что они «могут функционировать, когда теории еще нет» [147] . Однако эти связи не столь очевидны для того, кто, в отличие от мисс Мастерман, не столь серьезно относится к понятию парадигмы, ибо сам я, как она заметила, использовал этот термин многими разными способами. Чтобы пояснить, о чем речь, я должен обратить внимание на одно недоразумение, в возникновении которого повинен я сам.

Выше я заметил, что новый вариант «Структуры научных революций» должен был начинаться с рассмотрения структуры научного сообщества. Начав с изолированных отдельных групп специалистов, я затем должен был обсудить вопрос о том, что объединяет эти группы, позволяет им решать головоломки и объясняет их относительное единодушие в выборе проблем и в оценке решений этих проблем. Один из ответов, которые моя книга дает на этот вопрос, звучит так: «парадигма» или «некоторое множество парадигм». (Это социологический смысл данного термина, о котором говорит мисс Мастерман.)

Теперь для выражения этого смысла мне больше нравится другое обозначение, а именно «дисциплинарная матрица». «Дисциплинарная», поскольку она является общей для представителей конкретной дисциплины; «матрица», поскольку она состоит из упорядоченных элементов, требующих индивидуальной специализации. Все общепризнанные вещи, которые в своей книге я называл парадигмами, частями парадигм или парадигмальными, нашли бы свое место в дисциплинарной матрице, однако теперь они не были бы свалены в одну кучу. В их числе были бы: общепризнанные символические обобщения типа «f = ma» или «элементы соединяются в постоянных пропорциях согласно весу»; признанные модели – метафизические, например: атомизм, или эвристические типа гидродинамической модели электрического тока; общепринятые ценности, например, точность предсказаний; и иные элементы подобного сорта.

Среди них я бы особо выделил решения конкретных проблем, стандартные примеры решенных проблем, с которыми будущий ученый знакомится в учебных лабораториях, в научных текстах и с которыми сталкивается на экзаменах. Именно такие решения проблем я хотел бы называть парадигмами, ибо как раз они и подтолкнули меня к выбору данного термина. Однако, утратив контроль над этим словом, я впоследствии стал называть их образцами [148] .

Решения проблем такого сорта обычно рассматриваются лишь как применение уже усвоенной теории. Учащийся решает их для практики, для приобретения способности применять то, что он уже знает. Такое описание, безусловно, правильно, когда уже решено достаточное число проблем, однако оно неверно, как мне представляется, для начала обучения. Скорее в ходе решения проблем усваивается язык теории и приобретается знание природы, воплощенное в этом языке. Например, в механике решение многих проблем опирается на второй закон Ньютона, обычно формулируемый в виде «f = ma». Однако это символическое выражение дает скорее набросок закона, а не сам закон. Для решения каждой физической проблемы его приходится переписывать, придавая ему иную символическую форму, позволяющую применять его для логической и математической дедукции. Для свободного падения он приобретает такой вид:

Для маятника такой:

Для пары гармонических осцилляторов он выражается в виде двух уравнений, первое из которых может выглядеть таким образом:

И так далее.

Не имея места для более подробного развития этого аргумента, я буду просто утверждать, что физики принимают некоторые правила, явные или неявные, посредством которых осуществляют переход от наброска закона к конкретной символической форме, необходимой для решения данной конкретной проблемы. Имея перед глазами ряд образцовых решений проблем, они приучаются разные физические ситуации рассматривать как похожие одна на другую. Они видят их, если угодно, через ньютоновские очки.

Как только студент приобрел способность видеть таким образом какое-то число проблемных ситуаций, он может легко записать символические формы, требуемые другими такими ситуациями. Однако до этого второй закон Ньютона был для них не более чем строкой неинтерпретированных символов. Хотя они принимали эту строку, но не понимали, что она значит, поэтому она ничего не говорила им о природе. Однако то, что им нужно было еще усвоить, воплощалось не в дополнительных символических формулировках. Необходимое им знание приобреталось в процессах, похожих на остенсию, – в процессах непосредственного знакомства с рядом ситуаций, каждая из которых была ньютоновской.

Рассмотрение проблемных ситуаций как похожих одна на другую, как предполагающих применение сходных технических средств является также важной частью нормальной научной работы. Это можно проиллюстрировать убедительным примером.

Галилей обнаружил, что шар, скатывающийся по наклонной плоскости, приобретает такую скорость, что может достигнуть первоначальной высоты, поднимаясь по другой наклонной плоскости. Он стал рассматривать эту экспериментальную ситуацию как похожую на движение маятника с точечной массой на конце.

Затем Гюйгенс решил проблему нахождения центра качаний физического маятника, представив, что тело маятника составлено из точечных маятников Галилея, связь между которыми может исчезнуть в любой точке колебаний. После исчезновения этой связи индивидуальные точечные маятники должны были бы колебаться свободно, но когда каждый из них находился в своей высшей точке, их общий центр тяжести мог бы находиться лишь на той высоте, с которой начал движение центр тяжести всего маятника.

Наконец, Даниил Бернулли, еще не имея в виду законов Ньютона, обнаружил, каким образом истечение воды из отверстия в резервуар можно уподобить маятнику Гюйгенса. Зададим падение центра тяжести воды в резервуар, и пусть струя вытекает бесконечно долгое время. Затем вообразим, что каждая падающая частица воды движется отдельно вверх до максимальной высоты, до которой она может подняться благодаря скорости, приобретенной в конечной точке падения. Тогда подъем центра гравитации отдельной частицы должен быть равен падению центра гравитации воды в резервуаре и в струе. Такая точка зрения на проблему сразу же давала среднюю скорость истечения воды.

Эти примеры наглядно демонстрируют то, что имела в виду мисс Мастерман, когда говорила о парадигме как о фундаментальном артефакте, преобразующем проблемы в головоломки и позволяющем их решать даже в отсутствие подходящей теории.

Не ясно ли, что мы опять возвращаемся к языку и его связи с природой? Во всех приведенных выше примерах был использован лишь один закон. Известный как принцип vis viva, в общем виде он был сформулирован так: «Реальное падение равно потенциальному подъему».

Изучение этих примеров является существенной частью (но только частью) приобретения знания о том, что – по отдельности и вместе – означают слова, входящие в этот закон, или о том, как они соотносятся с природой. В равной мере это также есть часть знания о том, как ведет себя мир. Эти две части нельзя разделить.

Такую же двойную роль исполняют учебники, по которым студент обучается открывать в природе силы, массы, ускорения, узнает, что означает уравнение «f = ma» и как его можно соотносить с природой.

Конечно, ни в одном из этих случаев примеры не выступают в одиночестве. Студент должен знать математику, кое-что из логики, но прежде всего – естественный язык и мир, к которому относится этот язык. Однако последняя пара усваивается в значительной мере точно таким же способом, посредством ряда остенсий, которые приучают человека видеть мать, как всегда, подобную самой себе и отличную от отца и сестер, которые учат его видеть сходство всех собак и их отличие от кошек, и т. д.

Этими заученными отношениями сходства – несходства мы пользуемся каждый день, они не вызывают у нас проблем, хотя часто мы не способны указать характеристики, которыми пользуемся при установлении сходств и различий. Таким образом, они предшествуют тому набору критериев, который, будучи выражен в символическом обобщении, позволил бы нам дать определения нашим терминам.

Скорее всего они являются элементами обусловленного языком способа нашего видения мира. Пока мы не овладели ими, мы вообще не способны видеть мир.

За более спокойным и тщательным рассмотрением этого аспекта параллели между языком и теорий я должен отослать читателя к цитированной выше статье, из которой взята большая часть включенных сюда абзацев. Однако прежде чем возвратиться к проблеме выбора теории, я должен сформулировать тезис, для защиты которого первоначально предназначалась эта статья.

Когда я говорю о совместном изучении языка и природы посредством остенсии, в частности когда я говорю о приобретении умения объединять в группы объекты восприятия по их сходству, не отвечая при этом на вопрос: «Сходству в каком отношении?» – я не имею в виду мистический процесс, называемый «интуицией» или как-либо еще. Напротив, подразумеваемый мною процесс можно смоделировать на компьютере и благодаря этому сравнить с более известными способами обучения, использующими критерии, а не отношения сходства.

В настоящее время я нахожусь на начальной стадии такого сравнения, надеясь, помимо прочего, раскрыть обстоятельства, при которых каждая из этих двух стратегий работает эффективнее. В обеих программах компьютер будет выдавать серии стимулов (представляемые в виде упорядоченных множеств чисел) вместе с именем того класса, из которого был выбран каждый стимул. В программе обучения с помощью критериев машина запрограммирована так, чтобы выбирать критерии, позволяющие классифицировать добавочные стимулы, и впоследствии она может отбросить то первоначальное множество, на котором училась работать. В программе обучения видеть сходство машина запрограммирована сохранять все стимулы и классифицировать каждый новый стимул посредством общего сравнения его с уже сгруппированными экземплярами. Обе программы работают, хотя и не приводят к одинаковым результатам. Они различаются во многих отношениях так, как различаются прецедентное право и кодифицированное право.

Я убежден, мы слишком долго игнорировали способ, посредством которого знание о природе может неявно воплощаться в жизненном опыте без вмешательства абстрактных критериев или обобщений. Этот опыт передается нам во время обучения и приобщения к профессиональной деятельности предшествующим поколением, которому уже известно, о чем говорит этот опыт. Усваивая достаточное количество образцовых примеров, мы учимся ориентироваться и работать в мире, который наши учителя уже знают.

Это убеждение я связывал прежде всего с нормальной наукой и с ее изменениями в процессе революций, однако выскажу дополнительное замечание. Осознание когнитивной функции образцовых примеров может устранить пятно иррациональности, лежащее на моих прежних высказываниях относительно решений, которые я характеризовал как опирающиеся на идеологию. Если даны примеры успешной работы научной теории и есть общие ценности, поддерживающие деятельность науки, то не нужны особые критерии, чтобы обнаружить, что процесс идет не туда, или сделать выбор в случае конфликта. Напротив, хотя у меня еще нет убедительных подтверждений, я убежден, что одно из различий между моими программами сходств и критериев выразится в особой эффективности, с которой первая работает в ситуациях подобного рода.

Опираясь на эти соображения, я возвращаюсь наконец к проблеме выбора теории и к помощи, которую при этом может оказать перевод. Одной из основ, от которых зависит практика нормальной науки, является усвоенная способность объединять предметы и ситуации в классы сходства. Эти классы являются исходными элементами в том смысле, что объединение осуществляется без предварительного ответа на вопрос: «Сходны в отношении чего?» Тогда одна из сторон всякой революции выражается в том, что некоторые отношения сходства изменяются.

Объекты, которые до революции объединялись в одно множество, после революции могут попасть в разные множества, и наоборот. Представьте Солнце, Луну, Марс и Землю до и после Коперника; свободное падение, маятник и планетарное движение до и после Галилея; или соли, сплавы и соединение серы с железом до и после Дальтона.

Поскольку большинство объектов даже после изменения множеств продолжает группироваться вместе, обозначения этих множеств чаще всего сохраняются. Тем не менее перенос некоторого подмножества в другое множество может решающим образом повлиять на сеть взаимоотношений между множествами. Перенос металлов из множества соединений в множество элементов был частью новой теории горения, окисления и разницы между физическими и химическими комбинациями. Когда появляются такие перераспределения объектов среди множеств, основанных на сходстве, два человека, которые общались между собой с полным взаимопониманием, внезапно могут обнаружить, что на одни и те же стимулы они реагируют посредством несовместимых описаний или обобщений. Поскольку ни один из них не может сказать: «Я употребляю слово «элемент» («смесь», «планета» или «свободное движение») согласно таким-то и таким критериям», очень трудно выделить и устранить источник нарушения коммуникации.

Я не утверждаю, что в таких ситуациях ничего нельзя сделать, но прежде чем рассматривать этот вопрос, хочу обратить внимание, как далеко могут заходить подобные различия. Они относятся не только к именам или языку, но и к природе. Мы не можем с уверенностью утверждать, что два человека видят одну и ту же вещь, имеют одни и те же данные, но идентифицируют или интерпретируют их по-разному. Они различным образом реагируют на стимулы, которые предшествуют тому, что мы видим или получаем в качестве данных.

Поскольку теперь мы знаем (в отличие от Декарта), что отношения между стимулами и впечатлениями не являются однозначными и независимыми от обучения, разумно предположить, что они варьируются от сообщества к сообществу и эти вариации взаимосвязаны с соответствующими различиями в языковом взаимодействии. Теперь нарушение коммуникации можно рассматривать как свидетельство того, что люди, о которых идет речь, по-разному воспринимают определенные стимулы, получают из них разные данные, видят различные вещи или одну и ту же вещь видят по-разному.

Мне кажется, большая часть или даже всякое объединение стимулов во множества сходств включено в наш физиологический аппарат, отвечающий за реакции на стимулы. Программа обучения этого аппарата включается, когда мы сталкиваемся со стимулом, который, как нам сказали, исходит от членов одного и того же класса сходства. После того как программирование закончено, мы узнаем, скажем, кошек и собак (силы, массы и препятствия), поскольку они (или ситуации, в которых они встречаются) выглядят, по крайней мере на первый взгляд, похожими на примеры, с которыми мы встречались прежде.

Тем не менее из этой ситуации должен существовать выход. Стимулы, на которые реагируют участники прерванной коммуникации, являются (если не впадать в солипсизм) одними и теми же. Одинаковы и их физиологические системы, хотя и по-разному запрограммированные. Кроме того, за исключением небольшой, пусть даже важной, сферы опыта программирование будет одним и тем же, ибо люди включены в общую историю (исключая непосредственное прошлое), у них общий язык, повседневный мир и большая часть мира науки. Если у людей так много общего, то они могут отыскать, в чем и почему расходятся, если проявят волю, терпение и толерантность, хотя это происходит далеко не всегда. Действительно, рассуждения того вида, к которому я сейчас обращаюсь, редко встречаются в научной среде.

Первое и самое главное: люди, обнаружившие нарушение коммуникации, посредством эксперимента – иногда мысленного эксперимента – могут открыть ту область, в которой происходит это нарушение. Лингвистической основой затруднения может оказаться множество терминов, скажем, «элемент» и «соединение», которыми оба человека пользуются без проблем, но теперь можно увидеть, что они соотносятся с природой разными способами. Для каждого из них эти термины входят в базисный словарь, по крайней мере в том смысле, что нормальные группы, куда они включены, пользуются этими терминами без затруднений, уточнений и расхождений.

Обнаружив, что при межгрупповом общении эти слова вызывают специфические затруднения, наши собеседники могут обратиться к общему для них повседневному словарю, чтобы разобраться с этими затруднениями. Каждый из них может попытаться обнаружить, что видит и говорит другой, когда воспринимает тот стимул, на который сам он реагирует по-иному. Со временем они могут научиться очень хорошо предсказывать поведение друг друга. Кстати, историк постоянно учится этому (или должен учиться), когда имеет дело с научными теориями прошлого.

Тогда каждый участник нарушенной коммуникации может найти способ перевести теорию другого в свой собственный язык и одновременно описать мир, где эта теория или этот язык применимы. Без хотя бы предварительных шагов в этом направлении нельзя говорить о выборе теории. Останутся лишь произвольные замены (хотя я сомневаюсь в их существовании для любых аспектов жизни).

Замечу, что наличие возможности перевода не делает термин «замена» («conversion») ненужным. В отсутствие нейтрального языка выбор новой теории означает решение принять иной родной язык и пользоваться им в соответствующем ином мире. Однако к такого рода переходу термины «выбор» и «решение» не вполне подходят, хотя ясно, почему их употребляют после того, как переход произошел.

Изучая альтернативную теорию описанным выше образом, человек может однажды обнаружить, что уже пользуется ею (как иногда внезапно кто-то обнаруживает, что уже думает на иностранном языке, не нуждаясь в переводе). Не было момента, когда человек осознавал, что принимает решение или делает выбор. Такое изменение является превращением, и приводящую к нему процедуру можно описать как терапевтическую: человек узнает, что был болен, только после того, как станет здоров. Поэтому нет ничего удивительного, что техника перехода остается незамеченной и природа изменения искажается в последующих отчетах.

Глава 7 Смена теорий как изменение структуры: комментарии по поводу формализма Снида

Впервые эта статья появилась в журнале Erkenntnis, № 10 (1976). Перепечатана здесь с любезного разрешения издательства «Клюверт».

Прошло уже полтора года с тех пор, как профессор Штегмюллер любезно прислал мне экземпляр своей книги «Теория и опыт» [149] и тем самым привлек мое внимание к новому формализму д-ра Снида, имеющему важное отношение к моей собственной работе. Теория множеств и ее язык в то время были мне совершенно незнакомы, однако вскоре я убедился, что нужно найти время для овладения ими. Но даже теперь я не могу считать, что добился полного успеха, поэтому иногда буду ссылаться на теорию множеств, но ни в коем случае не пытаться говорить на ее языке.

Тем не менее я усвоил достаточно, чтобы с удовольствием воспринять два главных вывода из книги Штегмюллера. Во-первых, хотя новый формализм находится еще на первой стадии разработки, он уже делает доступной для аналитической философии науки новую важную территорию. Во-вторых, этот предварительный набросок очертаний новых земель чрезвычайно похож на карту, которую я ранее составил из рассеянных в разных местах отчетов историков науки.

Это сходство становится наиболее заметным в заключительной главе книги Снида [150] . Ее подробная разработка принадлежит Штегмюллеру. О том, что усматриваемое ими сходство подлинно, свидетельствует тот факт, что Штегмюллер, трактующий мою работу в духе Снида, понял ее гораздо лучше, чем многие другие философы, которые просто ограничивались ссылками на нее. Поэтому их работа была для меня большой поддержкой.

Несмотря на ограниченность (которую я считаю достаточно серьезной), формальное представление дает первоначальные технические средства для обобщения и прояснения идей. Однако традиционные формализмы, будь то теоретико-множественный или формально логический формализм, никогда не интересовали меня. Формализм д-ра Снида затрагивает меня в нескольких стратегических пунктах. Хотя ни д-р Снид, ни Штегмюллер, ни я сам не считаем, что он способен решить все важные проблемы философии науки, тем не менее мы едины в том, что усматриваем в нем важное средство, заслуживающее дальнейшей разработки.

Поскольку новый формализм проливает свет на некоторые мои еретические идеи, моя оценка его вряд ли будет беспристрастной. Но я не буду останавливаться на этом, а сразу обращусь к своей теме и начну с беглого наброска некоторых аспектов нового формализма, которые считаю наиболее привлекательными. Затем остановлюсь на двух аспектах концепции Снида – Штегмюллера, которые кажутся мне недостаточно разработанными. Наконец, рассмотрю одно важное затруднение, которое не преодолевается в рамках формализма и, по-видимому, требует обращения к философии языка.

Прежде чем приступить к осуществлению этой программы, позвольте, во избежание недоразумений, указать область, к которой моя статья не имеет отношения.

В формализме Снида меня привлекают вопросы, которые можно обсуждать строго и точно, а не сам конкретный технический аппарат. Относительно того, необходимо ли для этого использовать теорию множеств или теорию моделей, я не могу высказать мнение в силу недостаточной подготовленности. У меня есть основания высказать лишь одно соображение: тот, кто считает теорию множеств неподходящим средством для анализа логической структуры научных теорий, теперь должен предъявить аналогичные результаты, полученные иным способом.

Оценивая формализм

В формализме Снида меня с самого начала поразило то обстоятельство, что даже его элементарная структурная форма схватывает важные особенности научной теории и практики, чего не удавалось сделать более ранним формализмам, известным мне. Быть может, это неудивительно, ибо в период подготовки книги Снид неоднократно исследовал, как преподносятся научные теории студентам, а затем используются ими (например, с. 3, 28, 33,110–114). Одним из результатов стало устранение искусственных сложностей, часто присущих прежним философским формализмам и не нужных ни ученым, ни историкам науки. Один физик, с которым я обсуждал воззрения Снида, был от них в восторге.

Будучи историком, я упомяну ниже о том, как этот формализм начал уже влиять на мою работу. Хотя прогнозы относительно будущего преждевременны, рискну высказать один прогноз. Если можно будет найти более простой и приемлемый способ представления концепции Снида, то философы, ученые и историки науки впервые за долгие годы получат плодотворную основу для междисциплинарной коммуникации.

Для конкретизации этого общего утверждения рассмотрим три класса моделей, требуемых конструкцией Снида. Вторые, его потенциально частичные модели, или Мрр, являются сущностями (или включают в себя таковые), к которым данная теория может быть применима благодаря их описанию в нетеоретическом словаре этой теории. Третьи, его модели М, выводятся из подмножества Мрр, к которым после подходящих теоретических расширений реально применимы законы теории. Оба класса моделей находят очевидные параллели в традиционных формальных системах. Однако частичные модели Снида, его Мр, не имеют параллелей. Они представляют собой множество моделей, полученных посредством добавления теоретических функций ко всем подходящим членам Мрр, тем самым пополняя или расширяя их перед применением фундаментальных законов теории. Отводя им центральное место в своей реконструкции теории, Снид значительно повышает правдоподобность полученных структур.

Из-за ограниченности по времени приведу три утверждения. Во-первых, обучать студентов осуществлять переход от частичных потенциальных моделей к частичным моделям – значит давать им значительную часть того, чему обучаются ученые, по крайней мере физики. С этим студент знакомится в лабораториях и об этом говорится в конце глав учебников. Студент, способный решать проблемы, выраженные в уравнениях, однако не умеющий сформулировать уравнение для выражения проблем, встающих в лаборатории или высказанных в словесной форме, еще не овладел этой важной способностью.

Во-вторых, почти как следствие этого, творческое воображение, необходимое для нахождения Мр, соответствующей некоторой нестандартной модели Мрр (скажем, вибрирующей мембраны или струны до нормального применения механики Ньютона), является одним из критериев, посредством которых можно иногда отличить крупного ученого от посредственности [151] .

В-третьих, отсутствие внимания к способам решения этой задачи долгие годы не позволяло осознать природу проблем, возникающих в связи со значением теоретических терминов.

За исключением полностью математизированных теорий, ни Штегмюллер, ни Снид не смогли что-то сказать о том, как фактически происходит расширение Мрр до Мр. Однако позиция Снида, точно сформулированная для этого специального случая, очень похожа на ту, что я неопределенно высказал раньше относительно общей стратегии. Поэтому между нашими позициями возможно плодотворное взаимодействие.

В обоих случаях процесс расширения зависит от предположения о том, что теория была корректно использована в одном или нескольких приложениях, а затем при трансформации Мрр в Мр эти приложения были использованы для уточнения теоретических функций или понятий [152] . Для математических теорий эта рекомендация дополняется тем, что Снид называет «ограничениями», – законоподобными условиями, налагаемыми на структуру пар или множеств частичных моделей. (Например, значения, приписываемые теоретическими функциями при одном приложении, должны быть совместимы со значениями, приписываемыми в других приложениях.) Понятие ограничения вместе со связанным с ним понятием приложения я рассматриваю как главную концептуальную инновацию формализма Снида. Для него, как и для меня, адекватное определение теории должно включать в себя определение некоторого множества образцовых приложений. У Штегмюллера в разделе «Что такое парадигма?» эта позиция получила прекрасную разработку (с. 195–207).

До сих пор я говорил о тех аспектах формализма Снида, которые наиболее близки идеям, высказанным мною ранее. Вскоре я обращусь к некоторым другим его сторонам. Я не уверен, что близость наших воззрений будет для него полезна, однако есть другие основания отнестись к нему серьезно. Прежде чем вернуться к моей основной теме, хочу упомянуть некоторые из них.

Грубо говоря, Снид представляет теорию в виде множества ее приложений. В случае классической механики это могут быть проблемы планетарного движения, маятника, свободного падения, рычага и равновесия и т. п. (Нужно ли говорить, что усвоение теории есть усвоение ее успешных применений, расположенных в подходящем порядке, но ее использование осуществляется иначе?) Каждое применение отдельно может быть представлено посредством стандартной системы аксиом исчисления предикатов (и здесь встает известная проблема теоретических терминов).

Но тогда конкретные системы аксиом будут отличаться [153] . То, что в концепции Снида обеспечивает их единство и позволяет им в совокупности задать теорию, отчасти является фундаментальным законом или некоторыми общими для них законами (скажем, второй закон движения Ньютона), а отчасти – множеством ограничений, связывающих применения в пары или в цепочки.

Вместе с такой теоретико-множественной структурой конкретные приложения играют двойную роль, одна из которых нам известна из обсуждения редукционных предложений. Взятые сами по себе, конкретные приложения, подобно индивидуальным редукционным предложениям, бессодержательны либо потому, что их теоретические термины не интерпретированы, либо потому, что интерпретация этих терминов содержит порочный круг.

Но когда приложения взаимосвязаны, подобно тому как связываются редукционные предложения за счет вхождения одного теоретического термина, они способны, с одной стороны, задать способ применения теоретических понятий и терминов, с другой стороны – придать некоторое эмпирическое содержание самой теории. Вводимые, как и редукционные предложения, для решения проблемы теоретических терминов, ограничения, опять-таки подобно редукционным предложениям, оказываются средством обеспечения эмпирического содержания [154] .

Отсюда вытекает множество интересных следствий, я упомяну лишь три. Когда обнаружили, что теоретические термины нельзя устранить с помощью строгого определения, встал вопрос: как отличить конвенциональные элементы от эмпирических в процессах их введения? Формализм Снида проливает свет на это затруднение, выражая его в дополнительной структуре. Если бы теория типа ньютоновской механики имела лишь одно приложение (например, определение соотношения масс для двух тел, соединенных пружиной), то спецификация теоретических функций с ее помощью содержала бы порочный круг, а само применение было бы бессодержательным. Однако, сточки зрения Снида, единственное приложение еще не образует теории, а когда соединяются различные приложения, потенциальный круг уже не порождает бессодержательности, поскольку он распределяется на все множество приложений. В итоге проблемы либо изменяют свой вид, либо исчезают.

В рамках формализма Снида не возникает искушения задавать физикам искусственные вопросы типа следует ли «массу» или «силу» рассматривать в качестве исходного термина, через который определяются остальные термины. Для Снида оба эти термина теоретические и во многих отношениях равноправные, поскольку ни один из них нельзя усвоить и ни одному нельзя придать значения вне теории, применение которой должно предполагаться. Наконец, быть может, самое главное, состоит в том, что в формализме д-ра Снида предложение Рамсея приобретает новый вид. Благодаря тому что ограничения и законы принимаются по эмпирическим следствиям, появляется возможность сказать много нового и интересного относительно функций и устранимости теоретических терминов [155] .

Эти и другие аспекты формализма Снида еще будут привлекать к себе внимание, однако для меня наиболее важна та сторона его концепции, которую я хочу рассмотреть в заключение данного раздела статьи. В гораздо большей степени и значительно более естественно, чем предшествующие формализации, концепция Снида обращается к реконструкции динамики теорий – к реконструкции процесса изменения и роста теорий. Для меня удивительно, конечно, выглядит то, что его реконструкция требует существования (по крайней мере) двух разных видов изменения во времени. При первом, который Снид называет «сохраняющим ядро» теории, затрагиваются некоторые образцовые применения теории. Прогресс заключается либо в открытии новых применений, которые включаются во множество подразумеваемых применений I, либо в построении нового ядра теории (в прежней терминологии Снида – нового множества расширений ядра), которое более точно задает условия вхождения в I [156] . И Штегмюллер, и Снид подчеркивают, что изменения подобного рода соответствуют теоретической деятельности в рамках нормальной науки, и я вполне с ними согласен [157] . Ядро теории, в силу своей природы, не подвержено прямой фальсификации, поэтому Снид также предполагает, а Штегмюллер развивает предположение о том, что по крайней мере некоторые случаи изменения ядра соответствуют тому, что я назвал научными революциями [158] .

Хотя формализм Снида допускает существование революций, он пока не проясняет природу революционного изменения. Я попробую наметить способ продвижения к этому прояснению, поскольку препятствий не вижу. Но даже и без этого моя историографическая и моя более философская работа получают новое освещение благодаря попытке рассматривать революции как изменения ядра.

В частности, я обнаружил, что мое до сих пор не опубликованное исследование генезиса квантовой теории и ее трансформации в 1925–1926 гг. раскрывает изменения, которые вполне можно представить в виде совмещения элементов традиционного ядра с другими элементами, выведенными из его недавних расширений [159] . Такой способ рассмотрения революций кажется мне многообещающим, поскольку позволяет высказать кое-что интересное по поводу непрерывности, сохраняющейся в них [160] . Однако сначала нужно закончить работу. А теперь я обращаюсь к некоторым аспектам концепции Снида.

Две проблемы демаркации

Я уже говорил о том, что центральным новшеством подхода Снида является, вероятно, его понятие принуждения (constraint). Это понятие может оказаться даже более фундаментальным, чем считает он сам. При разработке своего формализма Снид начинает с выделения теории – например, классической механики, для которой, подчеркивает он, должны существовать четкие критерии выделения [161] . Анализируя эту теорию, он далее проводит различие между ее нетеоретическими и теоретическими функциями. К числу последних относит те, которые нельзя определить никакими применениями теории, не обращаясь к ее фундаментальным законам. Наконец, на третьем шаге, вводятся принуждения, позволяющие нам определить теоретические функции.

Этот третий шаг представляется мне совершенно верным. Однако гораздо меньше доверия вызывает второй шаг, и я хотел бы обсудить возможность изменения порядка их введения. Нельзя ли ввести применения и принуждения в качестве исходных понятий, а дальнейшее исследование покажет, в какой мере из них следуют критерии самотождественности теории и различия между теоретическим и нетеоретическим?

Рассмотрим, например, классические формулировки механики и электромагнитной теории. Большая часть применений каждой из них может быть осуществлена без обращения к другой, и это достаточное основание считать их двумя теориями, а не одной. Однако эти две теории никогда не были абсолютно разными. Обе они входят вместе и, таким образом, требуют одна другой в таких применениях, как механика эфира, звездная аберрация, электронная теория металлов, Х-лучи или фотоэлектрический эффект. Кроме того, в таких применениях ни одна из этих теорий не воспринимается как простое средство для другой. Напротив, обе теории действуют совместно почти как единая теория, у которой имеются как чисто механические применения, так и чисто электромагнитные [162] .

Думаю, мы не утратим ничего важного, если признаем, что теории, которые обычно мы рассматривали как различные, пересекаются в некоторых важных применениях. Но это мнение основывается на моей готовности отказаться от какого-либо строгого критерия, позволяющего провести различие между теоретическими и нетеоретическими функциями и понятиями.

Это можно проиллюстрировать рассмотрением анализа классической механики Снидом. Поскольку ее можно изучить только в том случае, когда предполагаются некоторые применения этой теории, масса и сила провозглашаются теоретическими понятиями классической механики и тем самым противопоставляются понятиям пространства и времени, которые усваиваются независимо от этой теории. Результат кажется мне в основном верным, однако меня беспокоит, что данный аргумент существенно зависит от усвоения статики, науки о механическом равновесии как непроблематичной части более общей теории, рассматривающей материю в движении.

Учебники по механике делают правдоподобным такое понимание этой теории, однако и история, и элементарная педагогика говорят о том, что статику можно рассматривать как особую теорию, усвоение которой предваряет знакомство с динамикой точно так же, как усвоение геометрии предшествует знакомству со статикой. Если бы, однако, механика была расщеплена таким образом, то сила оказалась бы теоретическим понятием только в статике, из которой оно вошло бы в динамику с целью вынуждения. Второй закон Ньютона был бы нужен только для определения массы, но не силы [163] .

Я не хочу сказать, что такой способ подразделения механики верен, а Снид ошибается. Можно предполагать, что значение его аргументов не зависит от выбора между двумя представлениями. Мое интуитивное представление о том, что должно считаться теоретическим, выражается предположением, что функция или понятие являются теоретическими относительно данного применения, если для их введения требуется другая теория. То, что функция, подобная силе, может также считаться теоретической для всей теории, тогда объяснялось бы способом ее вхождения в большую часть применений теории. Тогда некоторая функция или понятие могут быть теоретическими в одних применениях теории и нетеоретическими – в других. Такой результат не вызывает у меня беспокойства. Фактически к нему пришли уже давно, когда отказались от надежды найти нейтральный язык наблюдения.

К этому я добавил бы, что большую часть наиболее ценного в подходе Снида можно сохранить, не решая проблемы демаркации, поставленной современной формой его формализма. Однако другие важные использования этого формализма предполагают различия иного сорта, и критерии, необходимые для них, требуют дополнительных уточнений.

При обсуждении развития теории во времени Снид и Штегмюллер неоднократно ссылаются на различие между теорией-ядром (theory-core) и расширенной теорией-ядром (expanded-theory-core). В первую входит базисная математическая структура теории – второй закон Ньютона в случае классической механики – вместе с принуждениями, управляющими всеми применениями теории. Расширенное ядро вдобавок содержит некоторые специальные законы, нужные для специальных применений, например, закон упругости Гука, а также специальные принуждения, которые применяются только при использовании этих законов.

Два человека, принимающие различные ядра, фактически придерживаются двух разных теорий. Если же они оба верят в некоторое ядро и в его образцовые применения, они будут сторонниками одной и той же теории, даже если их убеждения относительно ее возможных расширений сильно расходятся. Те же самые критерии принятия одной и той же теории справедливы для отдельных индивидов в разные периоды времени [164] .

Короче говоря, ядро является структурой, которая, в отличие от расширенного ядра, не может быть устранена без одновременного устранения всей теории. Поскольку применения теории (возможно, кроме тех, которые появились вместе с ней) зависят от специально избранных расширений, то провал эмпирического утверждения дискредитирует только расширение, а не ядро, следовательно, не саму теорию.

Способ, посредством которого Снид и Штегмюллер применяют этот результат для экспликации моих воззрений, очевиден. Ясны также основания их утверждения о том, что некоторые изменения ядра теории соответствуют эпизодам, которые я назвал научными революциями. Как уже было сказано, я считаю, что утверждения подобного рода допустимы, однако в их современной формулировке чувствуется привкус порочного круга. Для его устранения требуется сказать гораздо больше о том, как установить, принадлежит ли конкретный элемент структуры, используемый для применения теории, ядру теории или его конкретному расширению.

Хотя я затрагиваю этот вопрос, опираясь только на свою интуицию, его важность можно обосновать рассмотрением примера, к которому обращаются Снид и Штегмюллер.

Допустим, сила тяготения изменяется обратно пропорционально кубу расстояния между телами или что сила упругости является квадратичной функцией перемещения. Тогда мир был бы иным, однако ньютоновская механика оставалась бы и механикой, и ньютоновской. Следовательно, закон упругости Гука и закон гравитации Ньютона принадлежат расширениям классической механики, а не ее ядру, определяющему самотождественность теории. С другой стороны, второй закон движения Ньютона следует отнести к ядру теории, поскольку он играет существенную роль в содержании конкретных понятий массы и силы, без которых механика не была бы механикой Ньютона. Таким образом, второй закон является существенным для всей традиции механики, восходящей к работе Ньютона.

А что можно сказать о третьем законе Ньютона – о равенстве действия и противодействия? Снид, а вслед за ним и Штегмюллер относят его к расширенному ядру, видимо, потому, что физики конца XIX столетия считали его несовместимым с электродинамическими теориями, рассматривавшими взаимодействие между заряженными частицами и полями. Однако эта причина, если я правильно ее понял, как раз иллюстрирует то, что я назвал «привкусом порочного круга».

Необходимость устранения третьего закона была одним из множества конфликтов, обнаруженных в конце XIX века между механикой и электромагнитной теорией. Тем не менее некоторые физики продолжали считать третий закон, как и второй, существенным элементом классической механики.

Нельзя сказать, что они ошибались просто потому, что релятивистская и квантовая механика еще не заняла место классической механики. Если мы так скажем и будем настаивать, что ядро классической механики должно включать в себя только элементы, которые входили во все теории, называемые ньютоновской механикой на протяжении всего периода ее существования, то приравнивание изменения ядра к изменению теории становится тривиальностью. Аналитик, который, подобно некоторым физикам, чувствует, что специальная теория относительности была высшим достижением классической механики, а не ее преодолением, может обосновать свое мнение, включив в ядро элементы, общие для обеих теорий.

Я считаю: чтобы эффективно использовать формализм Снида для выделения и анализа случаев, когда теория изменяется вследствие замены, а не простого роста, нужно найти другие технические средства, позволяющие отличать элементы ядра от элементов расширений. Кажется, здесь нет принципиальных препятствий, тем более что обсуждение формализма Снида уже внесло важный вклад в достижение этой цели. Как мне представляется, необходима ясная и общая формулировка, в рамках формализма, некоторых широко распространенных интуитивных идей, две из которых были рассмотрены выше. Почему второй закон Ньютона является необходимым элементом механики, а закон гравитации таковым не является? На чем основывается наше убеждение в том, что релятивистская механика концептуально отличается от ньютоновской механики, а относительно механики лагранжиана и гамильтониана этого сказать нельзя [165] ?

В письме, содержащем ответ на более раннее указание этих трудностей, Штегмюллер высказал дополнительные идеи по поводу их преодоления. Быть может, полагает он, ядро нужно сделать настолько богатым, чтобы получить возможность оценивать теоретические функции. Второй закон Ньютона, продолжает он, необходим для этого, а третий закон и закон гравитации – нет.

Это именно то, что нужно, ибо идея Штегмюллера ведет к выполнению минимальных условий адекватности и полноты ядра. Кроме того, даже в таком предварительном виде она никоим образом не тривиальна, ибо ее систематическая разработка может заставить перенести третий закон Ньютона из расширения классической механики в ее ядро.

Не будучи специалистом в этих вопросах, я не вижу способа отличить инерционную массу от гравитационной (следовательно, отличить массу от веса или силы), не обращаясь к третьему закону.

Что же касается различий между классической и релятивистской механикой, замечания, содержащиеся в письме Штегмюллера, приводят меня к следующему предварительному выводу. Возможно, для этих двух теорий можно найти формально тождественные ядра, однако их тождество было бы кажущимся. Они должны были бы пользоваться разными теориями пространства – времени для спецификации своих нетеоретических функций. Идеи подобного рода должны выдвигаться, однако сама легкость их выдвижения уже внушает подозрение относительно их успешности.

Редукция и революции

Предположим теперь, что уже разработаны адекватные технические средства для отличения ядра от его расширений. Что тогда можно будет сказать об отношении между изменениями ядра и научными революциями? Ответ на этот вопрос будет зависеть в конечном счете от применения редукционного отношения Снида к парам теорий, в которых один заменяется другим в качестве признанного базиса научных исследований. Насколько мне известно, никто еще не применял новый формализм к подобным парам [166] , однако Снид предполагает, что такое применение можно попытаться осуществить. Возможно, пишет он, «новая теория должна быть такой, чтобы старая теория редуцировалась к ней (была ее частным случаем)» (с. 305).

В своей книге, гораздо яснее, чем в сообщении на данном симпозиуме, Штегмюллер четко присоединяется к этой традиционной идее и использует ее для устранения того, что он называет Rationalitatslucken (разрывами рациональности) в моей концепции. Как и многие другие, он обнаруживает разрывы рациональности в моих замечаниях о несоизмеримости двух теорий, разделенных революцией, в моем подчеркивании проблемы коммуникации, с которой сталкиваются сторонники таких теорий, и в моем утверждении о том, что эти проблемы делают невозможным какое-либо полное систематическое сравнение этих теорий [167] .

Возвращаясь к этим вопросам, я готов допустить: если бы, опираясь на отношение редукции, можно было показать, что более поздняя теория решает все проблемы, решаемые ее предшественницей, и еще многие сверх того, было бы бессмысленно говорить о технике сравнения этих теорий. В действительности формализм Снида не дает оснований для контрреволюционных утверждений Штегмюллера. Напротив, одно из главных достоинств этого формализма я усматриваю в том, что он помогает уточнить проблему несоизмеримости.

Чтобы показать это, я начну с изложения моей позиции, придав ей более точную форму Большинство читателей моей книги предполагало, что когда я говорил о несоизмеримых теориях, я имел в виду, что их нельзя сравнивать. Однако термин «несоизмеримость» заимствован из математики, и там он не имеет таких следствий. Гипотенуза прямоугольного треугольника несоизмерима с его стороной, однако их можно сравнивать и измерять с любой требуемой степенью точности. Отсутствует не сравнимость, а единица длины, с помощью которой гипотенузу и сторону треугольника можно измерить прямо и точно.

Применяя термин «несоизмеримость» к теориям, я имел в виду только то, что не существует общего языка, в котором обе теории могут быть выражены полностью и который, следовательно, может послужить базой для их последовательного сравнения [168] .

С этой точки зрения проблема сравнения теорий отчасти становится проблемой перевода, и мою позицию по отношению к ней можно кратко указать, сославшись на близкую позицию, разработанную Куайном в работе «Слово и объект» и в последующих публикациях.

В отличие от Куайна я не считаю, что референция в естественном и научном языках непостижима. Действительно, ее очень трудно открыть и никогда нельзя быть полностью уверенным в том, что это удалось. Но установление референции в иностранном языке вовсе не эквивалентно созданию руководства по переводу для этого языка. Референция и перевод – это две проблемы, а не одна, и их нельзя решить одновременно. Перевод всегда и необходимо несовершенен и опирается на компромиссы. Компромисс, подходящий для одной цели, может быть непригоден для другой. Умелый переводчик, двигаясь по тексту, действует не вполне систематично, а неоднократно изменяет выбор слов и фраз в зависимости от того, какой аспект оригинала он хочет сохранить в переводе.

Как мне представляется, перевод одной теории на язык другой включает в себя компромиссы такого же рода, что и позволяет говорить о несоизмеримости. Однако сравнение теорий требует лишь идентификации референции. Неизбежное несовершенство перевода затрудняет решение проблемы, но не делает ее принципиально неразрешимой.

Опираясь на эти соображения, я сначала хочу показать, что использование Штегмюллером отношения редукции содержит в себе порочный круг. Анализ редукции у Снида опирается на принятую без обсуждения посылку, которую я считаю эквивалентной утверждению полной переводим ости.

Необходимым условием редукции теории V к теории Т является такое же отношение редукции между соответствующими ядрами Км К’. В свою очередь, это требует отношения редуцируемости между частными потенциальными моделями, характеризующими эти ядра. Таким образом, для всего этого требуется такое отношение р, которое однозначно ассоциирует каждый элемент множества М’рр с единственным элементом меньшего множества Мрр.

Снид и Штегмюллер подчеркивают, что элементы этих двух множеств могут быть по-разному описаны и благодаря этому обладать совершенно разными структурами [169] . Тем не менее они считают гарантированным существование отношения р, способного по структуре выделить элемент Мрр, соответствующий элементу М’рр, который обладает иной структурой, да еще описанной в иных терминах.

Такое допущение я рассматриваю как равнозначное предположению о беспроблемности перевода. Конечно, оно устраняет проблемы, которые для меня связаны с несоизмеримостью. Однако можем ли мы при современном положении дел считать гарантированным наличие такого отношения?

Для качественных теорий, полагаю я, достаточно ясно, что такого рода отношения не существует. Рассмотрим, в частности, лишь один контрпример из множества примеров, приведенных мною в других местах [170] . Базисный словарь химии XVIII столетия был преимущественно словарем качеств, а центральная проблема для химиков того времени состояла в прослеживании качеств в реакциях. Тела рассматривались как земли, масла, металлы и т. п. Флогистон считался субстанцией, которая при добавлении к различным землям наделяла их жаром, ковкостью и т. п. Химики XIX века в значительной мере избавились от таких вторичных качеств, поставив на их место весовые соотношения и пропорции. Знание этих соотношений для определенного элемента или смеси не приводит к качествам, которые в предшествующем столетии считались характерными для различных химических видов. Наличие у металлов общих свойств теперь вообще нельзя было объяснить [171] . Образец, считавшийся медью в XVIII столетии, оставался медью и в следующем столетии, однако его структура в множестве М’рр была совершенно иной, нежели в множестве Мрр и не существовало способа перехода от более поздней структуры к предшествующей.

Ничего столь же определенного нельзя сказать об отношении между успешными теориями математической физики, рассмотрением которых ограничиваются Снид и Штегмюллер. Если дано релятивистское кинематическое описание движущегося стержня, всегда можно вычислить длину и местоположение этого стержня в физике Ньютона [172] . Однако особой заслугой формализма Снида можно считать то, что он позволяет выявить существенную разницу между вычислением в теории относительности и прямым вычислением в теории Ньютона. Во втором случае начинают с ньютоновского ядра и вычисляют значения непосредственно, передвигаясь от одного применения к другому с целью получить требуемое ограничение. В случае же первой теории начинают с релятивистского ядра и движутся через разные применения с целью получить требуемое ограничение (функций длины и времени), которое может отличаться от ньютоновского. Лишь на последнем шаге, полагая (?/ с)2 < 1, получают числовые значения, согласующиеся с более ранними вычислениями.

Снид подчеркивает эту разницу в предпоследнем абзаце своей книги:

«В новой теории функции приобретают иную математическую структуру и вступают в другие математические отношения друг с другом. Они задают иные возможности определения их значений по сравнению с соответствующими функциями прежней теории… Интересно то, что классическая механика находится в отношении редукции к специальной теории относительности и что функции массы в этих теориях соответствуют данному отношению. Однако это не должно скрыть того факта, что данные функции обладают разными формальными свойствами и, с этой точки зрения, ассоциируются с различными понятиями (с. 305 и далее).

Эти совершенно верные замечания [173] ставят перед нами следующие вопросы. Не предполагает ли отношение редукции р между частными потенциальными моделями наличия способности соотносить понятия, формальные свойства или математические структуры, лежащие в основе М’рр и Мрр, еще до вычисления конкретных числовых значений, которые отчасти детерминированы этими структурами? Достаточно ли того, что эти вычисления могут быть произведены, для оправдания существования отношения р между частными потенциальными моделями?

До сих пор я имел дело только с трудностями, возникающими в связи с отношением редуцируемости между ядрами.

Однако в формализме Снида спецификация теории требует не только спецификации ее ядра, но также и множества предполагаемых применений I . Следовательно, редукция теории Т к теории Т’ требует наложения некоторых ограничений на возможные отношения элементов множеств I и I’ . В частности, если Т’ решает все проблемы Т и еще другие проблемы, то множество I’ должно включать в себя множество I . Для случая качественных теорий сомнительно, чтобы это условие было выполнено. (Как показано выше в замечаниях относительно химии, Т’ не всегда решает все те проблемы, которые решала Т .)

Пока нет даже самой приблизительной формализации таких теорий, данный вопрос трудно обсуждать точно, поэтому я ограничусь предполагаемыми применениями ньютоновской и релятивистской механики, поскольку здесь мы можем в большей мере опираться на интуицию. Их рассмотрение приводит нас к наиболее интересному, с моей точки зрения, аспекту формализма Снида, который в наибольшей мере требует дальнейших исследований, причем не обязательно формальных.

Если ньютоновскую механику можно редуцировать к релятивистской механике, то предполагаемые применения первой (то есть структуры, к которым, как ожидается, применима теория Ньютона) должны быть ограничены скоростями, чрезвычайно небольшими по сравнению со скоростью света. Однако, насколько мне известно, нет свидетельств того, что до конца XIX века кто-то из физиков думал о таком ограничении. В применениях ньютоновской механики скорости были ограничены только фактически – благодаря природе изучаемых физиками явлений.

Отсюда следует, что исторически класс /, включающий подразумеваемые, а не только реальные применения, содержал в себе ситуации, в которых скорость могла быть сравнима со скоростью света. Отношение редукции требует исключения таких элементов из множества / и создает, таким образом, новое и более узкое множество подразумеваемых применений. Это множество я буду обозначать как / c .

Для традиционного формализма это ограничение подразумеваемых применений ньютоновской механики не имеет большого значения, и им обычно пренебрегали. Редуцируемая теория образована уравнениями ньютоновской механики, которые сохраняются независимо от того, были они сформулированы сами по себе или выведены в качестве предельного случая из релятивистских уравнений.

Однако в формализме Снида редуцируемая теория представляет собой упорядоченную пару (К, / c ), которая отличается от оригинала (К, I) вследствие того, что / c отличается от /. Если бы различие заключалось только в количестве элементов этих двух множеств, оно было бы несущественным, поскольку исключенные применения были бы обычно ложными. Однако более внимательный взгляд на то, как образуются множества / c и /, показывает, что здесь речь идет о чем-то более существенном.

Чтобы обосновать последнее утверждение, нужно слегка отклониться в сторону для рассмотрения последней, наиболее яркой параллели между воззрениями Снида и моими.

В его книге настойчиво подчеркивается, что элементы класса подразумеваемых применений / нельзя задать экстенсионально, посредством списка, поскольку тогда теоретические функции были бы устранимы и теории не могли бы развиваться за счет новых применений. К тому же он выражает сомнение, что принадлежность к / определяется чем-то похожим на множество необходимых и достаточных условий. На вопрос, как же оно все-таки определяется, он ссылается на витгентшейновский предикат «игра» и добавляет, что баскетбол, бейсбол, покер и т. п. «могут служить «образцовыми примерами» игр» (с. 266–288, особенно с. 269). В разделе «Что такое парадигма?» Штегмюллер обобщает эти рассуждения и прямо говорит об отношении сходства ( ?hnlichkeitsbeziehungen ) как детерминирующем вхождение в /.

Многим из вас известно: в своих недавних работах я уделял большое внимание формированию навыка видеть сходство в процессе профессиональной подготовки [174] . Теперь я попытаюсь очень кратко обобщить и применить сказанное ранее.

С моей точки зрения, одной из постоянных составляющих (быть может, единственной), которая изменяется при каждой научной революции, является часть концептуальной матрицы отношений сходства, детерминирующей структуру класса подразумеваемых применений.

Опять-таки самые ясные примеры дают качественные научные теории. Я уже говорил, например, о том, что до Дальтона растворы, сплавы и смеси обычно считались похожими, скажем, на окиси металлов или сульфаты и непохожими на такие физические смеси, как сера и железные опилки [175] . После Дальтона стандарты сходства изменились, так что растворы, сплавы и смеси из класса химических переместились в класс физических применений (из химических соединений были переведены в физические смеси).

Отсутствие какого-либо формализма для химии не дает мне возможности развивать этот пример, однако изменение почти такого же самого рода наглядно проявляется при переходе от ньютоновской к релятивистской механике. В первой ни скорость движущегося тела, ни скорость света не играли какой-либо роли в детерминации похожести между кандидатами на вхождение в I’ или другими, ранее признанными элементами этого множества. С другой стороны, в релятивистской механике обе эти скорости включаются в отношение сходства, детерминирующее вхождение уже в другой класс /. Однако именно из этого последнего множества выбираются элементы конструируемого класса/и именно это множество, а не исторически сложившееся множество /, используется для спецификации теории, которая может быть редуцирована к релятивистской механике.

Важное различие между ними, следовательно, не в том, что / содержит элементы, исключенные из / c , а в том, что даже общие элементы этих двух множеств задаются разными средствами и благодаря этому обладают разными структурами и соответствуют разным понятиям. Структурный или концептуальный сдвиг требуется для перехода от ньютоновской к релятивистской механике, и он также необходим для перехода от исторической (и в любом обычном смысле не-редуцируемой) теории (К, I) к теории (К, / c ), выполняющей отношение редукции д-ра Снида. Если этот результат воспроизводит разрыв рациональности, то в этом вина нашего понятия рациональности.

Эти заключительные замечания подчеркивают глубину моего восхищения формализмом д-ра Снида и его использования проф. Штегмюллером. Даже в вопросах, в которых я расхожусь с ними, наше общение содействовало прояснению и уточнению по крайней мере моих собственных воззрений. В конце концов, дело не в расстоянии, которое отделяет «различные математические структуры» или «различные понятия» Снида от моих рассуждений о том, что «видят вещи по-разному», или о переключении гештальта.

Словарь Снида обещает достижение точности и ясности, недостижимое для меня, и я благодарен за это обещание. Однако в отношении сравнения несовместимых теорий это пока не более чем обещание.

В первом абзаце данной статьи я утверждал, что формализм Снида делает доступной для аналитической философии науки новую важную территорию. Надеюсь, в последнем разделе я указал на часть этой территории, которая наиболее настоятельно требует изучения. Пока формализм Снида мало что дает для понимания научных революций, хотя, я надеюсь, со временем он сможет внести свой вклад в рассмотрение этой проблемы.

Глава 8 Метафора в науке

Эта статья представляет собой один из двух комментариев доклада Ричарда Бойда «Метафора и смена теорий: что такое “метафора”?», представленного на конференции «Метафора и мышление», организованной Иллинойским университетом в сентябре 1977 г. (Второй комментарий принадлежал Зенону Пилишину.) Материалы конференции были опубликованы под названием «Метафора и мышление», под ред. Эндрю Ортони (Кембриджский университет, 1979). Перепечатано с разрешения издательства Кембриджского университета.

Если бы мне нужно было готовить основной доклад о роли метафоры в науке, я исходил бы точно из тех же самых работ, которые выбрал Бойд: известная статья о метафоре Макса Блэка и недавние сочинения Крипке и Патнэма о каузальной теории референции [176] . Основания для такого выбора у меня были бы теми же самыми, что и у него, поскольку у нас с ним много общих интересов и убеждений. Однако, отталкиваясь от существующей литературы, я двинулся бы в ином направлении – по пути, который привел бы меня к главному процессу в науке, похожему на использование метафоры. Я кратко опишу этот путь как реакцию на идеи Бойда, а мои замечания будут представлять собой сжатый конспект той части моей позиции, которую можно рассматривать как ответ на его доклад. Это кажется более подходящим, чем подробный анализ конкретных утверждений Бойда, поскольку аудитория еще слишком слабо знакома с каузальной теорией референции.

Бойд соглашается с истолкованием метафоры как «взаимодействия» – истолкованием Блэка. Однако метафора не пополняет списка, в котором сходны объекты, выделяемые метафорой. Напротив, как утверждают Блэк и Бойд, иногда (возможно, всегда) метафора создает или обозначает то сходство, на которое опирается ее функционирование.

С этой точкой зрения я согласен, хотя, за отсутствием времени, не буду приводить аргументы в ее пользу. Вдобавок, что сейчас более важно, я совершенно согласен с утверждением Бойда о том, что открытость и нечеткость метафоры имеет важную (мне кажется, точную) аналогию с процессом, посредством которого вводятся и используются научные термины. Когда ученые употребляют термины «масса», «электричество», «теплота», «смесь» или «соединение» по отношению к природе, у них обычно нет списка критериев, необходимых и достаточных для детерминации референтов этих терминов.

Однако в отношении референции я хочу пойти дальше Бойда. Утверждения о параллелях с метафорой в его докладе обычно ограничиваются теоретическими терминами науки. Я полагаю, эти параллели часто верны и для терминов наблюдения, таких, например, как «расстояние», «время», «сера», «птица» или «рыба». Тот факт, что последний из этих терминов часто фигурирует в примерах Бойда, свидетельствует об отсутствии расхождений между нами.

Ему, как и мне, известно, что недавние исследования в философии науки лишили традиционной ценности дихотомию теоретического эмпирического. Вероятно, ее можно сохранить как различие между известными терминами и новым термином, введенным в конкретный момент в ответ на новые научные открытия или изобретения. Но если так, сходство с метафорой будет справедливо для тех и других.

Бойд делает меньше, чем мог бы, вследствие двусмысленности слова «введенный». Свойства метафоры часто приписываются новому термину, когда он включается в словарь науки. Но часто говорят о метафоре и в тех случаях, когда термины, недавно признанные специалистами, преподносятся новому поколению ученых теми учеными, которые уже научились их использовать. Как для каждого нового элемента словаря науки должна быть установлена референция, так для каждого нового поколения ученых должны быть заново установлены признанные образцы референции. Методы, используемые в обоих случаях, в основном одни и те же, поэтому они применимы как к «теоретическим терминам», так и к «терминам наблюдения».

Для установления и исследования параллелей между метафорой и фиксацией референции Бойд обращается к понятию естественных семейств или видов Витгенштейна и к каузальной теории референции. Я сделал бы то же самое, но иначе. Именно в этом пункте наши пути начинают расходиться. Чтобы увидеть, как это происходит, рассмотрим сначала саму каузальную теорию референции.

Как отмечает Бойд, эта теория была построена для имен собственных типа «сэр Вальтер Скотт» и до сих пор лучше всего функционирует в применении к ним. Традиционный эмпиризм утверждал, что собственное имя приобретает референцию благодаря ассоциированной с ним определенной дескрипции, которая представляет собой некую разновидность определения имени: например, «Скотт есть автор «Уэверли».

Здесь сразу возникают трудности, поскольку выбор определяющей дескрипции кажется произвольным. Почему именно авторство новелл «Уэверли» должно быть критерием применимости имени «Вальтер Скотт», а не какой-нибудь исторический факт, относящийся к индивиду, носившему это имя? Почему написание «Уэверли» должно быть необходимой характеристикой сэра Вальтера Скотта, а написание «Айвенго» – случайной?

Попытки преодолеть эти затруднения посредством использования более изощренных дескрипций или посредством ограничения характеристик, на которые могут указывать определенные дескрипции, одинаково провалились. Каузальная теория референции разрубает этот гордиев узел, просто отрицая, что собственные имена имеют определения или ассоциируются с определенными дескрипциями.

Имена типа «Вальтер Скотт» являются просто ярлыками или бирками. То, что имя дано тому, а не иному индивиду или вообще не досталось никому, определяется историей. В какой-то конкретный момент времени какой-то младенец был окрещен или назван именем «Вальтер Скотт», и это имя он пронес через всю череду событий, которые с ним произошли или были вызваны им (например, написание «Уэверли»). Чтобы обнаружить референт имени «сэр Вальтер Скотт» или «профессор Макс Блэк», мы просим кого-то, кто знает этого индивида, указать нам на него. Или же используем случайный факт, связанный с ним, например, написание «Уэверли» или статьи о метафоре, чтобы установить линию жизни индивида, о котором идет речь. Если по каким-то причинам мы сомневаемся в том, что правильно идентифицировали индивида, которому принадлежит имя, мы должны просто проследить историю его жизни до того момента, когда он был крещен или поименован.

Как и Бойд, я также считаю такой анализ референции чрезвычайно плодотворным и разделяю мнение его авторов о том, что подобное рассмотрение следует применять и к именованию естественных видов: игр Витгенштейна, птиц (или воробьев), металлов (или меди), теплоты и электричества. Есть что-то верное в утверждении Патнэма о том, что референт имени «электрический заряд» фиксируется посредством указания на стрелку гальванометра и высказывания, что «электрический заряд» есть имя физической величины, ответственной за ее отклонение. Однако, несмотря на все написанное Патнэмом и Крипке по этому поводу, до сих пор неясно, что верно в их воззрениях.

Мое указание на некого индивида, скажем, сэра Вальтера Скотта, может сообщить нам о том, как правильно использовать это имя. А вот указание на стрелку гальванометра хотя и снабжает нас именем причины ее отклонения, прикрепляет это имя лишь к причине данного конкретного отклонения (или к неопределенному подмножеству колебаний стрелки гальванометра). Оно не дает никакой информации о множестве событий иного рода, на которые однозначно ссылается имя «электрический заряд».

Когда от собственных имен переходят к именам естественных видов, при этом теряют доступ к той линии жизни, которая в случае собственных имен позволяет проверить корректность различных применений одного и того же термина. Индивиды, образующие естественное семейство, имеют линию жизни, но само естественное семейство – нет.

Пытаясь преодолеть одно из подобных затруднений, Бойд делает ход, который я считаю неудачным. Чтобы обойти его, он вводит понятие «эпистемического доступа», явно отказываясь от всякого использования «именования» и «крещения» и неявно, насколько я могу понять, устраняя обращение к остенсии.

Опираясь на понятие эпистемического доступа, Бойд сумел высказать немало убедительных суждений и по поводу оправдания использования конкретного научного языка, и по поводу отношения более позднего научного языка к более раннему, из которого он развился. К некоторым его суждениям в этой области я еще вернусь.

Несмотря на эти достоинства, теряется что-то существенное, как мне кажется, при переходе от «именования» к «эпистемическому доступу». При всем своем несовершенстве термин «именование» был введен для того, чтобы понять, каким образом при отсутствии определений можно устанавливать референты индивидуальных терминов. Когда устраняется или отбрасывается именование, исчезает связь между языком и миром.

Если я правильно понял текст Бойда, в чем не вполне уверен, проблемы, которым он посвящен, кардинально изменяются после введения понятия эпистемического доступа. С этого момента Бойд, видимо, просто предполагает, что сторонники некой теории, так или иначе, знают, на что ссылаются ее термины. Откуда они об этом знают, – их дело. Вместо того чтобы обобщить каузальную теорию референции, он попросту отказывается от нее.

Позвольте мне наметить иной подход. Хотя остенсия является базисом для установления референтов и собственных имен, и естественных видов, они различаются не только по сложности, но и по своей природе. Для собственного имени единственного акта остенсивного указания достаточно для фиксирования референции. Те из вас, кто хоть однажды видел Ричарда Бойда и сохранил хорошую память, узнают его даже спустя несколько лет. Но если я предъявлю вам колеблющуюся стрелку гальванометра и скажу, что причина колебаний называется «электрическим зарядом», вам понадобится нечто большее, чем хорошая память, чтобы правильно применять этот термин в случае грозы или для указания причины нагревания вашего электрического покрывала.

Для таких терминов, как «электрический заряд», трудно понять роль многократных остенсивных указаний, ибо в установлении их референции также участвуют законы и теории. Однако моя позиция становится ясной, когда речь идет о терминах, обычно применяемых благодаря непосредственному наблюдению.

Пример Витгенштейна с понятием «игра» подходит, как и любой другой. Человек, который видел шахматы, бридж, дартс, теннис и футбол и которому сказали, что все это – игры, без сомнения, признает, что триктрак и соккер также являются играми. Для установления референции в более сложных случаях (бокс или фехтование) требуется предъявление членов соседних семейств.

Например, войны и шайки грабителей обладают характеристиками, сходными с чертами многих игр (в частности, в них участвуют две стороны и есть потенциальный победитель), однако термин «игра» к ним не применяется. Еще утверждал, что показ лебедей и гусей играет существенную роль в приобретении умения узнавать уток [177] . Стрелка гальванометра может отклоняться как под воздействием гравитационного или магнитного притяжения, так и благодаря электрическому заряду.

Во всех этих областях установление референта термина естественного вида требует предъявления не только различных членов этого вида, но также и предъявления членов других видов, к которым этот термин может быть ошибочно отнесен. Только благодаря множеству таких примеров студент усвоит, что же именно другие авторы этой книги (например, Коэн и Ортони) [178] называют пространством свойств, и получит знание, необходимое для связи языка с миром.

Если это выглядит приемлемо (я не могу здесь говорить больше), то сходство с метафорой, на которое я хочу указать, становится очевидным. Предъявляя теннис и футбол в качестве парадигмальных случаев для термина «игра», человека, усваивающего язык, приглашают исследовать эти два примера (а вскоре также и другие) для открытия тех сходных характеристик, черт, которые делают их похожими и которые, следовательно, существенны для детерминации референции.

Как и в случае интерактивных метафор Блэка, сопоставление примеров необходимо для выявления сходства, на которое опирается метафора и от которого зависит детерминация референции. Как и в случае метафоры, конечным результатом сопоставления примеров является не определение, не перечень характеристик, присущих играм, и только играм, или черт, общих для людей и волков, и только для них.

Перечня такого рода просто не существует (не во всех играх имеется две стороны или победитель), однако сохраняется функционально-точный результат. И термины естественных видов, и метафоры выполняют свою роль, несмотря на то что они не удовлетворяют критериям осмысленности, провозглашаемым традиционными эмпириками.

Мои рассуждения о терминах естественных видов еще не имеют, конечно, прямого отношения к метафоре. Сопоставление тенниса с игрой в шахматы может быть частью процедуры установления референции термина «игра», однако нельзя сказать, что эти два примера связаны метафорически. Более того, до тех пор пока не установлены референты термина «игра» и других терминов, которые метафорически могут быть сопоставлены с игрой, сама метафора не может быть использована. Человек, еще не научившийся правильно применять термины «игра» и «война», может быть введен в заблуждение метафорой «Война есть игра» или «профессиональный футбол есть война». Тем не менее я считаю метафору вариантом более высокого уровня процесса, посредством которого остенсивное указание включается в установление референции терминов естественных видов.

Реальное сопоставление наборов игр выявляет особенности, позволяющие применять термин «игра» к жизни. Метафорическое сопоставление терминов «игра» и «война» выявляет другие особенности, необходимые для того, чтобы реальные игры и войны могли быть объединены в отдельные естественные семейства. Возможно, Бойд прав, утверждая, что природа задает «совокупности», которые должны выделить термины естественных видов, однако метафора напоминает нам о том, что другой язык может выделять иные совокупности, рассекая мир иным образом.

Последние два предложения касаются проблем, возникающих в связи с понятием природной совокупности, и я кратко остановлюсь на них в заключительных замечаниях по поводу истолкования Бойдом смены теорий. Однако сначала хочу обратить внимание еще на один момент, связанный с использованием метафоры в науке.

До сих пор я говорил о напоминающих метафору процессах, которые играют важную роль в детерминации референтов научных терминов, ибо считаю их менее ясными и более фундаментальными, нежели метафора. Однако, как совершенно справедливо утверждает Бойд, подлинные метафоры (вернее, аналогии) также играют в науке фундаментальную роль, иногда выступая в качестве «незаменимой части лингвистического багажа научной теории» – части, играющей «системообразующую роль в теории, а не просто служащую для ее понимания». Эти слова принадлежат Бойду, и он сопровождает их хорошими примерами.

Особенно привлекательным я считаю рассмотрение им тех метафор, которые связывают когнитивную психологию с компьютерными науками, теорией информации и близкими дисциплинами. К тому, что он здесь сказал, я не могу добавить ничего полезного.

Прежде чем перейти к другому вопросу, я хотел бы заметить, что сказанное Бойдом о «системообразующих» метафорах имеет более широкий смысл. Он рассматривает не только «системообразующие», но и «поясняющие и педагогические» метафоры, например, описание атома как «солнечной системы в миниатюре». Последние он считает полезными в изложении и изучении теорий, однако они используются лишь как эвристическое средство, поскольку их можно заменить неметафорическими описаниями. «Можно сказать точно, – утверждает Бойд, – не прибегая к метафорическим средствам, в каком отношении Бор считал атомы похожими на Солнечную систему. Именно так и было, когда Бор выдвинул свою теорию».

Опять-таки я согласен с Бойдом, но тем не менее хочу привлечь внимание к способу, посредством которого заменяются метафоры, подобные той, что связывает атомы и солнечные системы.

Бор и его современники создали модель, в которой электроны и ядра атомов были представлены в виде крохотных кусочков заряженной материи, взаимодействующих по законам механики и электромагнитной теории. Эта модель представляла метафору Солнечной системы посредством процесса, подобного метафоре. Модель атома Бора не воспринималась буквально: никто не считал, что электроны и ядра в точности похожи на бильярдные шары или шарики для пинг-понга, было известно, что не все законы механики и электромагнитной теории к ним применимы, исследование того, какие законы здесь применимы и где кончается сходство электронов и ядер с биллиардными шарами, было центральной задачей квантовой теории.

Кроме того, даже когда процесс использования потенциального сходства дал все, что мог (он так и не был исчерпан до конца), планетарная модель сохранила свое значение для теории. Без нее даже сегодня нельзя написать уравнение Шредингера для сложных атомов или молекул, ибо различные термины этого уравнения ссылаются на модель, а не прямо на природу.

Рискну предположить, хотя здесь и сейчас я еще не готов защищать это предположение, что те же самые процессы выявления сходства, которые Блэк ограничивает функционированием метафор, присущи также использованию моделей в науке. Однако модели служат не только педагогическим или эвристическим целям, поэтому напрасно современная философия науки пренебрегает их рассмотрением.

Теперь перехожу к той части статьи Бойда, где речь идет о выборе теории. К сожалению, для ее обсуждения у меня слишком мало времени, хотя, быть может, это и не совсем плохо, поскольку обсуждение проблемы выбора теории ничего не добавляет к рассмотрению нашей центральной темы – метафоры. Во всяком случае, что касается проблемы выбора теории, то по многим вопросам мы с Бойдом не расходимся во мнениях, а в той области, где расхождения между нами становятся очевидными, мне трудно точно сказать, в чем именно мы с ним расходимся.

Мы оба стойкие реалисты. Наши расхождения относятся к обязательствам, которые вытекают для приверженцев реалистической позиции. Однако ни один из нас еще не представил понимания этих обязательств. Истолкование Бойда воплощено в метафорах, которые мне представляются ошибочными. Однако когда он пытается заменить их, я теряюсь.

При таких обстоятельствах постараюсь лишь кратко обозначить области, в которых наши воззрения совпадают и в которых они, по-видимому, расходятся. Кроме того, в целях краткости я в дальнейшем не буду останавливаться на различии между самой метафорой и процессами, сходными с метафорой, – различии, о котором я говорил выше. В этих заключительных замечаниях слово «метафора» относится ко всем процессам, в которых сопоставление терминов или конкретных примеров привлекается для создания сети сходств, помогающих детерминировать способ связи языка с миром.

Теперь попробуем суммировать элементы моей позиции, с которыми Бойд в значительной мере согласен.

Метафора играет существенную роль в установлении связей между научным языком и миром. Эти связи, однако, не задаются раз и навсегда. В частности, смена теорий сопровождается сменой некоторых важных метафор и соответствующих частей сети сходств, посредством которой термины соотносятся с природой. После Коперника Земля стала походить на Марс (и рассматриваться как планета), а до него Земля и Марс находились в разных естественных семействах. До Дальтона раствор соли в воде принадлежал к семейству химических соединений, после Дальтона его стали относить к физическим смесям и т. д.

Я убежден также в том, хотя не знаю, согласится ли с этим Бойд, что подобные изменения в сети сходств иногда появляются в ответ на новые открытия без какого-либо изменения научной теории. Наконец, эти изменения в способах связи научных терминов с природой не являются, вопреки логическому эмпиризму, чисто формальными или чисто лингвистическими. Напротив, они происходят в ответ на давление наблюдений или экспериментов и в результате обеспечивают более эффективные способы исследования тех или иных сторон естественных явлений.

Наше согласие с Бойдом по этим вопросам не вызывает удивления, однако это согласие не является полным. Бойд неоднократно подчеркивает, что каузальная теория референции или понятие эпистемического доступа дает возможность сравнивать успешные научные теории. Противоположную точку зрения, согласно которой научные теории несравнимы, неоднократно приписывали мне, и Бойд может считать, что я разделяю эту точку зрения. Однако книга, на которой основывается эта интерпретация, содержит немало очевидных примеров сравнения успешных теорий.

Я не сомневался, что сравнение возможно и что оно играет важную роль в момент выбора теории, и старался обосновать иные положения.

Во-первых, мысль о том, что сравнение успешных теорий друге другом и с миром никогда не определяет выбора теории. В период, когда происходит реальный выбор теории, два человека, полностью согласные между собой относительно ценностей и методов науки и признающие одни и те же данные, тем не менее вполне легитимно могут расходиться в выборе теории.

Во-вторых, я утверждал, что успешные теории несоизмеримы (не путать с несравнимостью) в том смысле, что референты некоторых терминов, входящих в обе теории, зависят от содержащей их теории. Нет нейтрального языка, в который можно было бы перевести обе теории и релевантные данные с целью сравнения теорий.

Я полагал, быть может ошибочно, что со всем этим Бойд согласен. Если так, то наше согласие увеличивается еще на один шаг. В каузальной теории референции мы оба видим важное средство для выявления связей между успешными теориями и для раскрытия природы разделяющих их расхождений.

Позвольте привести чрезвычайно простой пример, показывающий, что именно я имею в виду. Техника именования или выделения линии жизни позволяет проследить за астрономическими индивидами, скажем, Землей и Луной, Марсом и Венерой, в периоды смены теорий, в частности в период коперниканской революции. Линия жизни этих четырех индивидов не прерывалась в течение перехода от геоцентрической к гелиоцентрической теории, однако в результате этого перехода все четыре объекта поменяли свои естественные семейства. До Коперника Луна принадлежала к семейству планет, но после Коперника изменила свой статус; Земля после Коперника вошла в семейство планет. Устранение Луны из семейства планет и добавление Земли к списку индивидов, которые можно представить в качестве образцов для термина «планета», изменило набор свойств, детерминирующих референты этого термина. Перемещение Луны в другое семейство уточнило эту детерминацию.

Такое перераспределение индивидов среди естественных семейств или видов и, как следствие, изменение свойств, детерминирующих референцию, является главной (возможно, единственной главной) чертой эпизодов, которые ранее я назвал научными революциями.

В заключение хочу обратиться к области, в которой метафоры Бойда намекают на то, что наши пути расходятся. Одной из этих метафор, не один раз встречающейся в его статье, является утверждение о том, что научные термины «разрезают (или могут разрезать) природу на части». Эта метафора и понятие квазиреференции Филда часто используются Бойдом при рассмотрении изменений научной терминологии во времени. Более старые языки, полагает он, достигали успеха в расчленении мира на части. Однако часто они содержали «реальные ошибки в классификации естественных явлений», многие из которых были исправлены последующим «более изощренным истолкованием этих частей». Прежний язык, например, «мог соединять какие-то вещи, сходство между которыми не было существенным, или, напротив, разводить такие объекты, которые действительно были фундаментально похожи» (курсив мой. – Г.К.).

Такой способ выражения лишь перефразирует один из вариантов классического эмпиризма, согласно которому научные теории дают все более адекватное приближение к природе. Вся статья Бойда опирается на предположение о том, что природа структурирована единственным образом, а научная терминология все более точно воспроизводит эту структуру. По крайней мере я не знаю, как иначе истолковать его утверждения, если отсутствует независимый оттеорий способ отличить фундаментальные или важные сходства от того, что является лишь случайным и несущественным [179] .

Конечно, описание смены теорий как процесса последовательного приближения к реальности не является ошибочным в качестве предположения, однако такое описание требует аргументов, которых нет в статье Бойда. Одним из таких аргументов было бы обращение к эмпирической проверке сменяющих друг друга научных теорий. Однако мы не имеем дело с парой теорий, поскольку более современная теория уже по определению провозглашается лучшим приближением. Если же дана последовательность трех или более теорий, изучающих приблизительно одни и те же аспекты природы, то можно, если Бойд прав, обнаружить процесс выделения реальных совокупностей природы.

Здесь потребовались бы более сложные и тонкие аргументы. Вопрос о них я оставляю открытым, однако глубоко убежден: эти аргументы не будут иметь успеха.

Рассматриваемая в качестве множества инструментов, используемых для решения технических головоломок в различных сферах, наука со временем становится все более точной и расширяет сферу своих исследований. В качестве инструмента наука, безусловно, прогрессирует. Однако Бойд говорит не об инструментальной эффективности науки, а о ее онтологии, о том, что реально существует в природе, о реальных совокупностях мира. А в этой сфере я не нахожу исторических свидетельств прогресса. Однако я неоднократно утверждал, что онтология релятивистской физики во многих важных отношениях лучше, чем онтология аристотелевской или ньютоновской физики. Это один пример из множества подобных примеров.

Метафора природных совокупностей Бойда тесно связана с другой, которую я хочу рассмотреть. Вновь и вновь он говорит о процессе смены теорий как о «приспособлении языка к миру». Как и раньше, эта метафора носит онтологический характер: мир, на который ссылается Бойд, является реальным миром, который еще не известен, но к познанию которого наука приближается посредством последовательных приближений.

Затруднения, связанные с последовательным продвижением этой точки зрения, были указаны выше, однако этот способ ее выражения позволяет немного иначе сформулировать мои возражения. Что собой представляет мир, спрашиваю я, если он не включает в себя те объекты, на которые в данный момент ссылается актуально используемый язык? Была ли Земля планетой в мире докойерниканских астрономов, пользующихся языком, в котором свойства, присущие референтам термина «планета», исключали отнесение этого термина к Земле? Так ли уж очевидно, что лучше говорить о приспособлении языка к миру, а не о приспособлении мира к языку? Может, существует способ выражения, который само это различие делает иллюзорным? Может быть, то, что мы называем «миром», не более чем результат взаимного приспособления опыта и языка?

Я завершаю обсуждение своей собственной метафорой. Мир Бойда с его совокупностями представляется мне, подобно кантовской «вещи в себе», в принципе непознаваемым. Позиция, к которой я постепенно приближаюсь, также является кантианской, но без его «вещи в себе» и с такими категориями мышления, которые со временем способны изменяться в результате взаимного приспособления языка и опыта. Я думаю, такая позиция не делает мир менее реальным.

Глава 9 Рациональность и выбор теории

Эта статья была представлена в виде доклада на симпозиуме, посвященном философии КГ. Гемпеля, организованном Американской философской ассоциацией в декабре 1983 г. Материалы симпозиума были опубликованы в The Journal of Philosophy 80(1983). Перепечатано с разрешения журнала [180] .

Следующие ниже заметки представляют собой краткое изложение одного из результатов моего длительного общения с К.Г. Гемпелем. Это общение началось двадцать лет назад, когда я достиг среднего возраста и прибыл в его университет.

Если в этом возрасте можно найти нового учителя, то для меня им стал Гемпель. У него я научился осознавать философские тонкости, важные для моей деятельности. В нем я увидел человека, для которого философские дистинкции служили продвижению к истине, а не были средством одержать победу в споре. Участие в симпозиуме, организованном в его честь, доставляет мне большое удовольствие.

К числу вопросов, которые мы часто и оживленно обсуждали, относятся вопросы оценки и выбора научных теорий. В отличие от других философов, придерживавшихся одинаковых с ним убеждений, Гемпель рассматривал мои воззрения в этой области с доброжелательной тщательностью: он не принадлежал к числу тех, кто утверждал, будто я пропагандирую иррациональность выбора теории. Но он понимал, почему другие философы могут придерживаться такого мнения. В своих сочинениях и в беседах он критиковал недостатки аргументации или мой переход от дескриптивных к нормативным обобщениям и неоднократно удивлялся тому, что я совершенно не вижу разницы между объяснением поведения, с одной стороны, и его оправданием – с другой [181] . К нашему длительному обсуждению этих вопросов я сейчас и обращаюсь. При каких обстоятельствах можно с уверенностью утверждать, что критерии, которыми – как можно наблюдать — руководствуются ученые при оценке теорий, действительно служат рациональным базисом для их суждений?

Я начинаю с утверждения, впервые высказанного мной в комментариях по поводу статьи Гемпеля в Чапел-Хилле в 1976 г. И он, и я предполагали, что оценка критериев выбора теории требует предварительного уточнения целей, достигаемых посредством этого выбора. Теперь допустим (ниже я покажу, что это упрощающее допущение необязательно), что цель ученого при выборе теории состоит в увеличении эффективности «решения головоломок», как я выражался. С этой точки зрения теории следует оценивать по их эффективности в производстве предсказаний, согласующихся с результатами эксперимента и наблюдения. Число таких соответствий и их точность рассматриваются как свидетельства в пользу теории.

Ясно, что ученый, преследующий такую цель, повел бы себя иррационально, если бы честно сказал: «Замена традиционной теории X новой теорией Y снижает точность решения головоломок, однако не затрагивает других критериев, посредством которых я оцениваю теории; тем не менее я выбираю теорию 7 и отбрасываю X». При данной цели такой выбор будет очевидно самоубийственным.

Аналогичные соображения справедливы для выбора такой теории, которая уменьшает число решаемых головоломок, делает их решения более сложными (следовательно, затрудняет поиск решения) или увеличивает число разных теорий (то есть повышает сложность технического аппарата), необходимых для решения головоломок в данной научной области. Любой такой выбор сразу вступает в конфликт с профессиональной целью ученого. Нет более ясного признака иррациональности. Аргументы подобного типа можно высказать и в отношении других стандартов оценки теорий. Если науку действительно можно описать как деятельность по решению головоломок, этих аргументов достаточно для обоснования рациональности существующих норм.

С момента нашей встречи в Чапел-Хилле Геми ель внушал мне, что я должен найти более глубокий вариант собственной точки зрения. В предпоследнем абзаце статьи, опубликованной в 1981 г., он указал на то, что некоторых затруднений моей концепции выбора теории можно было бы избежать, если бы желаемые свойства, скажем, точность и расширение области исследований, включаемые в оценку теорий, рассматривались не просто как средства решения головоломок, а как цели, к достижению которых стремится научное исследование [182] . Несколько позже он писал:

«Обычно считают, что наука стремится сформулировать все более широкое и систематизированное мировоззрение, дающее объяснения и предсказания. Мне представляется, что критерии (desiderata) (детерминирующие приемлемость теории) лучше всего рассматривать как попытки более полно и точно выразить это понимание. И если цели чисто научного исследования указаны посредством критериев, то при выборе между двумя конкурирующими теориями рационально отдавать предпочтение той, которая лучше удовлетворяет этим критериям… (Эти рассуждения) можно рассматривать как почти тривиальное оправдание выбора теорий в соответствии с ограничениями, налагаемыми признанными критериями» [183] .

Поскольку это ослабляет обязательства в отношении любой конкретной цели, скажем, решения головоломок, формулировка Гемпеля предпочтительнее моей, а в других отношениях наши позиции совпадают. Но если я правильно его понял, Гемпель в меньшей степени, чем я, удовлетворен этим подходом к проблеме рациональности выбора теории. В процитированном отрывке он называет его «почти тривиальным», поскольку в основе предложенного выбора лежит нечто, очень похожее на тавтологию, и обнаруживает отсутствие в нем философского элемента, который должен быть присущ удовлетворительному оправданию норм рационального выбора теории. В частности, он подчеркивает два аспекта, в которых почти тривиальное оправдание не достигает цели. «Проблему формулирования норм для критической оценки теорий, – отмечает он, – можно рассматривать как современный отросток классической проблемы индукции» – проблемы, к которой почти тривиальное оправдание «не имеет отношения» (92). В другом месте он говорит о том, что если нормы выведены из описания существенных особенностей науки (моей «деятельности по решению головоломок» или его «все более исчерпывающего, систематизированного мировоззрения»), то выбор описания, выступающего в качестве предпосылки почти тривиального подхода, сам нуждается в обосновании, которого ни один из нас не дает (86 и далее, 93). Виды активности, наблюдаемые охранителями науки, можно описывать разными способами, каждый из которых порождает свои критерии. Чем можно оправдать выбор одного из этих описаний и отбрасывание других?

Примеры недостатков почти тривиального подхода удачно подобраны, и я вскоре к ним вернусь. А сейчас выскажу аргумент, показывающий, что дескриптивная предпосылка конкретного вида не нуждается в дальнейшем оправдании, а сам почти тривиальный подход является более глубоким и фундаментальным, чем полагал Гемпель.

Здесь я вторгаюсь в область, новую для меня, и сначала хочу пояснить свой аргумент, сославшись на его связь с позицией, которую я подробно разрабатывал ранее. Если я прав, дескриптивная предпосылка почти тривиального подхода в языке, используемом для описания человеческих действий, проявляет две тесно связанные особенности, которые ранее я считал существенными свойствами языка, служащего для описания природных явлений [184] .

Прежде чем вернуться к проблеме рационального оправдания, позвольте кратко описать проявления этих характеристик в той области, где я впервые с ними столкнулся.

Первую особенность я недавно назвал «локальным холизмом». Многие из обозначающих терминов, по крайней мере научных языков, не могут быть усвоены или определены изолированно, их следует усваивать вместе с другими терминами. Кроме того, в процессе обучения существенную роль играют явные или неявные обобщения относительно членов таксономических категорий, на которые эти термины разделяют мир. Один из наиболее простых примеров – ньютоновские термины «сила» и «масса». Нельзя научиться употреблять один из них, не усваивая одновременно, как используется другой. И этой частью языка нельзя овладеть вполне, не обращаясь ко второму закону движения Ньютона. Только с его помощью можно научиться выделять ньютоновские силы и массы и соотносить эти термины с природой.

Из этого холистского истолкования процедуры обучения следует вторая особенность научных языков. Если термины взаимосвязанного множества терминов усвоены, то их можно использовать для формулировки бесконечного множества новых случайных обобщений. Однако некоторые из обобщений, причем не только первоначальных, считаются необходимыми.

Вернемся к силе и массе Ньютона. Сила гравитации может быть обратно пропорциональной кубу, а не квадрату расстояния; Гук мог бы обнаружить, что сила упругости пропорциональна квадрату перемещения. Эти законы были бы совершенно случайны. Однако никакой мыслимый эксперимент не смог бы изменить форму второго закона Ньютона. Если бы второй закон был заменен другим, это повлекло бы за собой локальное изменение языка, в котором были сформулированы законы Ньютона. И обратно: ньютоновские термины «сила» и «масса» могут успешно функционировать только в том мире, где справедлив второй закон.

Я назвал второй закон необходимым, однако смысл, в котором он необходим, требует уточнения. Этот закон не является тавтологией. Во-первых, ни термин «сила», ни термин «масса» нельзя использовать для определения друг друга. Во-вторых, в отличие от тавтологии второй закон можно проверить. Можно измерить ньютоновские силу и массу, вставить результаты во второй закон и обнаружить, что закон неверен. Тем не менее я считаю второй закон необходимым в следующем относительном смысле: если этот закон рушится, то ньютоновские термины в его утверждениях становятся необозначающими. Никакая замена второго закона не будет совместима с языком Ньютона. Важные части этого языка можно использовать без затруднений только в той мере, в какой принимается этот закон. Возможно, в такой ситуации термин «необходим» не вполне подходящий, но у меня нет лучшего. Термин «аналитический» не подходит.

Вернемся теперь к почти тривиальному оправданию норм или критериев выбора теории и начнем задавать вопросы людям, придерживающимся этих норм. Что значит быть ученым? Кого обозначает термин «ученый»?

Само это слово было введено Уильямом Уэвеллом приблизительно в 1840 г. Его распространение было обусловлено тем, что в конце предыдущего столетия термин «наука» начинает использоваться в его современном смысле – для обозначения постепенно формирующегося множества конкретных дисциплин, отличного от таких множеств, как «чистое искусство», «медицина», «право», «инженерное дело», «философия» или «теология».

Похоже, ни один из этих наборов дисциплин нельзя охарактеризовать посредством множества необходимых и достаточных условий, выполняемых их членами. Признание деятельности некоторой группы в качестве научной (художественной или медицинской) отчасти определяется знакомством с другими областями того же самого набора, а отчасти ее отличием от видов деятельности, принадлежащих к другим наборам дисциплин.

Итак, чтобы научиться использовать термин «наука», нужно научиться использовать также другие дисциплинарные термины – например, «искусство», «инженерное дело», «медицина», «философия» и даже, может быть, «теология». Возможность идентифицировать определенную деятельность как науку (искусство или медицину) дает ее положение в известном семантическом поле, содержащем и другие дисциплины. Знать положение науки среди других дисциплинарных видов деятельности – значит знать, что означает термин «наука» или, иначе говоря, что такое наука.

Таким образом, имена дисциплин отмечают таксономические категории, которые, подобно терминам «масса» и «сила», нужно изучать в совокупности. Этот локальный лингвистический холизм был первой особенностью, отмеченной выше. Вторая особенность следует вместе с ним.

Термины, обозначающие конкретные дисциплины, эффективно функционируют только в мире, где существуют дисциплины, полностью похожие на наши собственные. Сказать, например, что в античности наука и философия представляли собой одно и то же, значит сказать, что в античной Греции до кончины Аристотеля не было занятия, которое можно было бы классифицировать как философию или как науку. Конечно, современные научные дисциплины возникли из древних, но не одна из одной, не из древней предшественницы, которую можно считать (более примитивной) формой современной дисциплины.

Подлинные предшественники требуют описания в своих собственных, а не в наших терминах, и выполнение этой задачи нуждается в словаре, который подразделяет и классифицирует виды интеллектуальной деятельности совершенно иначе, чем мы. Отыскание словаря, позволяющего описывать и понимать прошлые эпохи или иные культуры, является центральной задачей историков и антропологов [185] . Если антрополог отказывается отрешения этой задачи, его называют «этноцентрическим» антропологом; историка называют «вигом».

Тезис о необходимости других языков для описания других эпох и культур опять-таки может быть обращен. Когда мы используем свой собственный язык, то любая деятельность, которую мы называем «наукой», «философией», «искусством» и т. д., обязательно должна проявлять достаточно много свойств, характерных для тех видов деятельности, к которым мы обычно относим эти термины. Как обращение ко второму закону Ньютона требуется для выделения ньютоновских сил и масс, точно так же выделение референтов современных названий конкретных дисциплин требует обращения к семантическому полю, которое объединяет деятельности, ориентируясь на такие свойства, как точность, красота, предсказательная сила, нормативность, общность и т. п.

Хотя некоторая конкретная деятельность допускает различные описания, только черты, закрепленные в словаре дисциплинарных особенностей, позволяют идентифицировать эту деятельность в качестве, скажем, научной. Только этот словарь может поместить деятельность в число научных дисциплин и отделить ее от иных видов деятельности. Это необходимое свойство всех референтов современного термина «наука».

Конечно, отдельная наука не обязательно обладает всеми характеристиками (положительными или отрицательными), которые считаются полезными при отождествлении дисциплин как научных: не все науки делают предсказания, не все науки пользуются экспериментом. И не обязательно всегда должна существовать возможность решить, опираясь на эти характеристики, является данная деятельность научной или нет. Однако человек, владеющий соответствующим дисциплинарным языком, не может, не впадая в противоречие, произнести такое, например, утверждение: «Наука X является менее точной, чем не-наука К; иначе они находились бы в одном положении относительно всех дисциплинарных характеристик». Человек, высказывающий такие утверждения, оказывается вне своего языкового сообщества. Упорное их повторение приводит к нарушению коммуникации и к обвинениям в иррациональности. Человек уже не может решить, что означает термин «наука» и что такое наука.

Теперь я возвращаюсь к тому, с чего начал. Человек, называющий Хнаукой, a Y— не-наукой, поступает так же, как человек, о котором шла речь выше, предпочитающий теорию Х теории Y. Они оба нарушают семантические правила, позволяющие языку описывать мир. Собеседник, предполагающий, что они правильно пользуются языком, обвинил бы их в противоречивости. Признав их употребление языка ошибочным, он вряд ли смог бы понять, что именно они пытаются сказать.

Однако такие утверждения нарушают не только правила языка. Правила – не просто соглашения, противоречие, возникающее в результате их нарушения, не является отрицанием тавтологии. Здесь, скорее, отбрасывается эмпирически обоснованная классификация дисциплин, воплощенная в их словаре и применяемая с опорой на дисциплинарные характеристики.

Этот словарь можно исправлять, но, как я пытался показать, не за счет замены одного термина другим. Исправление должно включать в себя одновременное изменение значительных частей дисциплинарного словаря. А до тех пор, пока такого изменения не произошло, человек, предпочитающий теорию Х теории У, просто выбывает из игры в научный язык. В этом я вижу пользу почти тривиального подхода к оправданию норм для выбора теории.

Конечно, он дает очень мало. Гемпель прав, указывая на то, что почти тривиальный подход не дает решения проблемы индукции. Однако теперь между ними установлен контакт. Подобно «массе» и «силе» или «науке» и «искусству», «рациональность» и «оправдание» являются совместно определяемыми терминами. Необходимым требованием для каждого из них является соответствие ограничениям логики, и я использовал это обстоятельство, чтобы показать: обычные нормы для выбора теории являются оправданными (излишне говорить «рационально оправданными»).

Другое требование подразумевает соответствие ограничений опыта, если нет хороших оснований для их нарушения. Оба требования выражают часть того, что считается рациональным.

Неизвестно, что пытается сказать человек, отрицающий рациональность обучения на опыте (или отрицающий, что опирающиеся на опыт выводы оправданны). Однако все, что составляет базис проблемы индукции, есть признание того, что у нас нет рациональной альтернативы обучению на опыте, и вопрос заключается в том, почему это так. Речь идет не об оправдании обучения на опыте, а об объяснении жизнеспособности всей языковой игры, включающей в себя «индукцию» и подкрепляющей форму жизни, в которой мы участвуем.

Я не пытаюсь отвечать на этот вопрос, но хотел бы. Вместе с большинством из вас я разделяю любопытство Юма. При подготовке этой статьи я понял, что любопытство может быть внутренне присуще этой игре, однако еще не готов сделать такой вывод.

Глава 10 Естественные и гуманитарные науки

Это выступление было подготовлено для панельной дискуссии в Университете Ла Салле, организованной при финансовой поддержке Большого философского консорциума Филадельфии 11 февраля 1989 г. (В дискуссии должен был принять участие Чарлз Тейлор, но в последнюю минуту отказался.) Это выступление было опубликовано в «The Interpretive Тит Phibsophy, Science, Culture», ed. by David R. Hiley, James F. Bohman, and Richard Shusterman (Ithaca: Cornell University Press, 1991). Опубликовано с разрешения издательства Корнелъского университета.

Позвольте начать с фрагмента автобиографии. Сорок лет назад, когда только начал разрабатывать неортодоксальные идеи, касающиеся природы естественных наук, в частности физики, я познакомился с некоторыми сочинениями континентальной литературы по методологии социальных наук. В частности, если память мне не изменяет, прочел пару методологических работ Макса Вебера, тогда только что переведенных Толкоттом Парсонсом и Эдвардом Шилзом, а также некоторые важные главы из сочинения Эрнста Кассирера «Очерки о человеке». То, что я в них обнаружил, взволновало и ободрило меня. Эти выдающиеся авторы описывали социальные науки очень близко к тому способу описания, который я надеялся предложить для физических наук. Возможно, я действительно занимался чем-то стоящим.

Однако мое восхищение сменялось унынием, когда я доходил до последних страниц этих сочинений, которые напоминали читателю о том, что их анализ справедлив только для Geisteswissenschaften, то есть для социальных наук. «Die Naturwissenschaften, – настойчиво повторяли авторы, – sine! ganzanders» («Естественные науки являются совершенно иными»), И за этим следовало относительно стандартное, квази-позитивистское, эмпиристское истолкование естествознания, то есть то, которое я надеялся устранить.

В этих обстоятельствах я обратился к собственному исследованию, материалом для которого служили физические науки и в области которых я получил докторскую степень. И тогда, и в более позднее время мое знакомство с социальными науками было чрезвычайно поверхностным. Тема моего сегодняшнего выступления – соотношение естественных и гуманитарных наук – не была предметом моих занятий, и у меня нет серьезных оснований для ее обсуждения. Тем не менее, хотя я всегда был далек от социальных наук, иногда мне встречались статьи, производившие на меня такое же впечатление, как работы Вебера и Кассирера. Это были прекрасные, глубокие статьи по социальным или гуманитарным наукам, однако меня всегда расстраивало, что в них присутствовал тот образ естествознания, который был для меня решительно неприемлем. Одно из таких сочинений служит причиной моего появления здесь.

Это статья Чарлза Тейлора «Интерпретация и науки о человеке» [186] . Для меня она представляет особый интерес, ибо я часто ее перечитывал, многое из нее почерпнул и часто использовал в своих лекциях. В итоге я с большим удовольствием принял приглашение летом 1988 г. участвовать вместе с ее автором в летнем Институте интерпретации NEH. До этого момента мы никогда не встречались, однако быстро вступили в оживленный диалог, который не прерывался до настоящей панельной дискуссии.

Размышляя над своим выступлением, я надеялся наживой и плодотворный обмен мнениями. Поэтому вынужденный отъезд профессора Тейлора вызывает глубокое сожаление. Хотя мне не хотелось бы говорить о профессоре Тейлоре в его отсутствие, но у меня нет другого выхода.

Во избежание недоразумений я должен начать с указания на то, по поводу чего мы с Тейлором сразу разошлись при нашей первой встрече в 1988 г. Это не вопрос о том, относятся ли гуманитарные и естественные науки к одному и тому же типу. Он настаивал на том, что это не так, а я, хотя и с долей скепсиса, склонен был с ним соглашаться. Однако мы резко расходились по вопросу о том, каким образом следует проводить разграничительную линию между этими науками. Я считал предлагаемый им способ вообще непригодным. Однако мое представление о том, чем его заменить, осталось чрезвычайно расплывчатым и неопределенным.

Чтобы сделать наши расхождения более конкретными, начну с простого варианта, который большинству из вас известен. С точки зрения Тейлора, человеческие действия представляют собой текст, написанный поведенческими знаками. Понимание деятельности, раскрытие значения поведения требует герменевтической интерпретации, а эта интерпретация, подчеркивает Тейлор, будет различной для разных культур, а иногда даже для разных индивидов. Вот эта особенность – интенциональность поведения – и отличает, по мнению Тейлора, изучение человеческой деятельности от изучения природных явлений. В своей классической статье, на которую я ссылался выше, он отмечает, например, что даже такие объекты, как горные породы или кристаллы снега, хотя и обладают упорядоченной структурой, не имеют значения и ничего не выражают. В той же статье он утверждает, что небеса являются одними и теми же для всех культур, скажем, как для японцев, так и для нас. Для изучения объектов такого рода, считает он, не требуется ничего похожего на герменевтическую интерпретацию. Если и можно сказать, что они имеют значение, то это значение будет одним и тем же для всех. Как он недавно выразился, они абсолютны и не зависят от наших интерпретаций.

Такая точка зрения ошибочна. Для обоснования своего мнения я также буду в качестве примера ссылаться на небеса. Этот пример я уже использовал для встречи в 1988 г. Возможно, он не стопроцентно убедительный, но благодаря простоте вполне подходит для краткого изложения.

Я не сравниваю и не могу сравнить наши небеса с небесами японцев, однако настаиваю: наши небеса отличаются от неба древних греков. Конкретизирую: мы и греки подразделяем небесные объекты на разные виды и разные категории. Наши классификации небесных объектов принципиально различны.

Греки подразделяли небесные объекты натри категории: звезды, планеты и метеоры. У нас есть категории с такими названиями, но то, что подразумевали под ними греки, очень сильно отличается оттого, что подразумеваем мы. Солнце и Луна входили в ту же категорию, что и Юпитер, Марс, Меркурий, Сатурн и Венера. Для них эти тела были похожи друг на друга и отличались от элементов категорий «звезда» и «метеор». С другой стороны, Млечный Путь, который для нас является совокупностью звезд, они зачисляли в ту же категорию, что и радугу, кольца вокруг Луны, звездопад и другие метеоры. Имеются и другие аналогичные классификационные различия. Объекты, похожие друг на друга в одной системе, оказываются непохожими в другой.

Со времен античной Греции классификация небесных объектов, образцы сходств и различий существенно изменились.

Я думаю, многие из вас захотят присоединиться к Чарлзу Тейлору и скажут мне, что налицо разница лишь в убеждениях относительно объектов, которые сами по себе остаются одними и теми же как для греков, так и для нас. Здесь не место серьезно рассматривать эту позицию. Но будь у меня больше времени, я, безусловно, попытался бы это сделать, и теперь хочу изложить хотя бы структуру моей аргументации.

Вот несколько пунктов, по которым мы с Чарлзом Тейлором согласны. Понятия – не важно, относятся они к природному или социальному миру, – являются достоянием сообществ (культур или субкультур). В любой данный момент времени они в значительной мере принимаются всеми членами сообщества и их передача от одного поколения следующему (иногда с некоторыми изменениями) играет ключевую роль в процессе, посредством которого сообщество готовит новых своих членов.

То, что я подразумеваю под «принятием понятия», пусть останется здесь неясным, однако я вместе с Тейлором категорически отвергаю позицию вечных стандартов. Усвоить некоторое понятие (планета, звезда, справедливость, торговля) не значит усвоить универсальное множество свойств, выражающих необходимые и достаточные условия применения этого понятия. Хотя человек, который понимает какое-то понятие, должен знать некоторые важные свойства объектов или ситуаций, подпадающих под него. Эти свойства могут варьироваться от одного индивида к другому, и ни одно из них не является необходимым для правильного применения понятия.

Таким образом, два человека могут иметь общее понятие, расходясь в убеждениях относительно свойств объектов или ситуаций, к которым оно применяется. Не думаю, что такое встречается часто, но в принципе это возможно.

Мы с Тейлором в значительной мере разделяем эти соображения. Однако начинаем расходиться во мнениях, когда он утверждает, что социальные понятия формируют мир, к которому их применяют, а естественнонаучные понятия этого не делают. Для него небеса не зависят от культуры, но я с этим не могу согласиться. Он мог бы сказать, что в то время как американец или европеец мог бы указать японцу на планеты или звезды, он не смог бы это сделать в отношении справедливости или торговли. Я возразил бы на это: указать можно только на индивидуальную экземплификацию понятия – на конкретную звезду или планету, на конкретный пример торговли или справедливости. И эти затруднения одинаковы как для природного, так и для социального мира.

Что касается социального мира, Тейлор сам привел аргументы для обоснования этих затруднений. Для природного мира основные аргументы были высказаны Дэвидом Уиггинсом в его работе «Самотождественность и субстанция» [187] . Для информативного указания на конкретную планету или звезду нужно иметь возможность указать на нее несколько раз, вновь и вновь выделяя один и тот же объект. А это нельзя сделать до тех пор, пока не усвоено видовое понятие, под которое подпадает данный объект.

Геспер и Фосфор являются одной и той же планетой (имеются в виду другие названия Венеры. – Примеч. ред.), но осознать их в качестве одного и того же объекта можно только при таком описании, только в качестве планет. До тех пор, пока не осознано тождество, ничего нельзя усвоить посредством указания. Как в случае справедливости или торговли, ни предъявление, ни изучение примеров не могут осуществиться до тех пор, пока не усвоено понятие об объекте, который предъявляют или изучают. А усвоение его, независимо от того, идет ли речь о естественных или социальных науках, обусловлено культурой, в рамках которой оно посредством примеров передается (иногда в измененном виде) от поколения к поколению.

Я действительно верю в некоторые (не все) абсурдные вещи, приписываемые мне. Небеса греков совершенно отличались от наших. По природе своей это различие такое же, как различие между социальными практиками разных культур, превосходно описанное Тейлором.

В обоих случаях различие коренится в концептуальных словарях. Нельзя установить между ними связь посредством чисто внешнего описания поведения. А при отсутствии словаря чисто внешнего описания любая попытка описать одно множество практик в концептуальном словаре другого множества практик ни к чему хорошему не приведет.

Это не означает, что при надлежащем терпении и соответствующих усилиях нельзя открыть категории другой культуры или нашего собственного прошлого. Однако это говорит о том, что здесь требуется открытие и герменевтическая интерпретация со стороны антрополога или историка.

В естественных науках, как и в гуманитарных, не существует нейтрального, не зависимого от культуры множества категорий, с помощью которого можно описывать совокупности объектов или действий.

Многие из вас уже давно поняли, что эти соображения воспроизводят то, что можно найти в «Структуре научных революций» и близких к этой работе сочинениях. Использованный мною пример – разрыв, отделяющий небеса древних греков от нашего неба – легко можно вывести из того, что раньше я назвал научной революцией. Ошибки и искажения, связанные с попытками описывать их небеса в концептуальном словаре, служащем для описания нашего неба, являются примером несоизмеримости. А потрясение, обусловленное заменой концептуальных очков, я не вполне адекватно описывал как перемещение в другой мир. Когда мы сталкиваемся с социальным миром другой культуры, подобное потрясение оказывается неизбежным. Мы можем и, по моему мнению, должны научиться точно так же относиться и к их природным мирам.

Если эти рассуждения верны, то что они могут сказать нам относительно естественных и гуманитарных наук? Не свидетельствуют ли они о том, что эти науки похожи и отличаются, возможно, лишь степенью зрелости?

Несомненно, такой вывод возможен, но вряд ли стоит на нем настаивать. Напомню: мы расходились с Тейлором не по вопросу о существовании пограничной линии между естественными и гуманитарными науками, а по вопросу о том, как нужно проводить эту линию.

Хотя классический способ разграничения неприемлем для тех, кто разделяет изложенную здесь позицию, у них появляется другой способ. Конечно, различия между естественными и гуманитарными науками есть, но я не знаю, носят ли они принципиальный характер или являются лишь следствием неравной степени зрелости этих двух областей. Поэтому свои рассуждения я завершаю несколькими предположительными замечаниями относительно этих двух способов проведения разграничительной линии.

До сих пор моя аргументация сводилась к тому, что в любой период естественные науки опирались на множество понятий, которые каждое новое поколение усваивало непосредственно от предшествующего поколения. Это множество понятий формируется исторически, оно включено в культуру, к которой новые члены приобщаются благодаря тренировке. Посторонний человек может получить доступ к этим

понятиям только благодаря герменевтической технике, с помощью которой историк или антрополог приходят к пониманию иных способов мышления.

Иногда я говорил об этом как о герменевтическом базисе науки конкретного периода, и вы можете заметить, что это весьма напоминает один из смыслов слова «парадигма». Хотя сегодня я редко употребляю этот термин вследствие расплывчатости его содержания, иногда для краткости буду использовать его.

Если принимают такую позицию по отношению к естественным наукам (удивительно, что большинство ученых ее принимает), то парадигма или герменевтический базис не будут просто герменевтическими. Тогда парадигма, полученная от учителей, будет использоваться в функции, характерной для нормальной науки, – для решения головоломок с целью улучшения и расширения соответствия между теорией и экспериментом, для расширения границ исследуемой области.

С другой стороны, таким ученым, как Тейлор, к воззрениям которых я отношусь с глубочайшим уважением, социальные науки кажутся всецело герменевтическими и интерпретативными. В них чрезвычайно мало того, что напоминало бы решение головоломок в естественных науках. Их цель состоит или должна состоять, согласно мнению Тейлора, в том, чтобы понять поведение, а не открывать законы (если таковые существуют), управляющие этим поведением.

Это различие имеет не менее важное следствие. В естественных науках исследования иногда приводят к появлению новых парадигм, новых способов понимания природы и прочтения ее текстов. Однако ученые, ответственные за эти изменения, вовсе не стремятся к ним. Изменение интерпретации, порожденное их деятельностью, является непроизвольным и часто осуществляется последующим поколением ученых. Сами творцы обычно не осознают того, что сделали. В социальных науках Тейлора дело обстоит иначе: новые и более глубокие интерпретации являются сознательной целью научной игры.

Таким образом, хотя естественные науки и могут нуждаться в том, что я назвал геременевтической базой, сами они не являются герменевтической деятельностью. С другой стороны, науки о человеке являются таковыми и быть иными не могут. Но даже если это верно, можно все-таки спросить, должны ли они ограничиваться герменевтикой и интерпретацией? Быть может, с течением времени возрастающее число специалистов найдет парадигму, способную поддержать нормальное исследование и решение головоломок?

Я не представляю, как можно ответить на этот вопрос. Однако рискну высказать два замечания, указывающие противоположные направления.

Во-первых, я не знаю принципа, который исключал бы возможность того, что те или иные гуманитарные науки однажды найдут парадигму, способную поддержать нормальное исследование по решению головоломок. Для меня вероятность такого события повышается благодаря взгляду в прошлое. Большая часть того, что обычно говорится в обоснование невозможности нормального исследования в гуманитарных науках, два столетия назад говорилась в защиту невозможности науки химии, а столетие спустя повторяли то же самое, отстаивая невозможность науки о живых организмах. Весьма вероятно, что событие, о котором я говорю, уже произошло в некоторых конкретных областях гуманитарного познания. Мне кажется, отчасти это имеет место в экономике и психологии.

С другой стороны, в некоторых важных областях гуманитарного познания имеются сильные и хорошо известные аргументы против возможности появления там нормального исследования, решающего головоломки.

Выше я отстаивал мысль, что небеса древних греков отличались от нашего неба. Теперь я должен сказать также, что переход от одной картины к другой был достаточно внезапным и стал результатом исследований, опиравшихся на старое представление о небе, причем это представление сохранялось в течение всего периода исследований.

Без такой устойчивости старого представления исследования, которые привели к его изменению, были бы невозможны. Однако такой устойчивости нельзя ожидать, когда речь идет об изучении социальных или политических систем. Для тех, кто их исследует, не может быть прочной основы, обеспечивающей нормальное исследование, нужны герменевтические переинтерпретации. Именно здесь можно провести границу между гуманитарными и естественными науками, которую ищет Чарлз Тейлор. Думаю, в некоторых областях она сохранится навсегда.

Глава 11 Послесловие

«Послесловие» представляет собой ответ Куна на девять статей, посвященных его творчеству: Дж. Эрмана, М. Фридмана, Э. Макмаллина, Дж. Л. Хайлброна, Н.М. Свердлова, Дж. 3. Бухвальда, М.Н. Вайза, Н. Картрайт и Я. Хакинга. Первоначальный вариант этих статей и ответ Куна были представлены на двухдневной конференции в честь Куна, состоявшейся в Массачусетском технологическом институте в мае 1990 г. Откорректированные материалы конференции были опубликованы под названием: World Changes: Thomas Kuhn and the Nature of Science, ed. by Paul Horwich (Cambridge, MA: Bradford/MIT Press, 1993). Когда Кун обсуждает взгляды авторов, перечисленных выше, он ссылается на их статьи, опубликованные в этом издании.

Перечитывая статьи этой книги, я вновь испытал чувства, с которыми почти два года назад принялся за написание моего первоначального ответа на них. К.Г. Гемпель, который два десятилетия был моим любимым наставником, прислал замечания, которые теперь открывают книгу. Она стала результатом полуторадневной насыщенной конференции с блестящими докладами и дружескими конструктивными дискуссиями. Лишь немногие жизненные события – смерть, рождение или что-то еще в этом роде – столь же глубоко тронули меня. Когда я вышел на трибуну, не знал, смогу ли говорить, и несколько мгновений приходил в себя. После окончания конференции жена призналась, что таким она меня еще не видела. Как тогда, так и сейчас я начинаю с выражения сердечной благодарности всем, кто сделал эту конференцию возможной, – ее организаторам, спонсорам и участникам [188] . Они сделали мне подарок, о котором я не смел и мечтать.

Принимая этот подарок, я начинаю с замечаний профессора Гемпеля. Хорошо помню нашу первую встречу: я работал в Беркли, но получил заманчивое предложение из Принстона; он жил недалеко от Центра новейших исследований в области поведенческих наук. Я навестил его, чтобы порасспросить об условиях жизни и работы в Принстоне. Если бы встреча прошла плохо, я не смог бы принять приглашение. Но все было хорошо, и я остался. Наша встреча в Пало-Альто была первой из множества теплых и плодотворных встреч. Как сказал профессор Гемпель (для меня он на долгие годы стал Петером), наши воззрения вначале отличались очень сильно, но постепенно сближались благодаря нашим встречам и беседам. Возможно, однако, они не так сильно различались, как мы оба считали, ибо я начал учиться у него почти пятьдесят лет назад.

В конце 1940-х гг. я был убежден, что распространенное истолкование значения, включая его различные позитивистские формулировки, бесплодно: ученые, казалось мне, не понимают терминов, которые используют в соответствии с предписаниями традиции, и ничто не доказывает, что они должны их понимать. Таково было мое умонастроение, когда я впервые познакомился со старой монографией Петера о формировании понятий.

Несмотря на то что текст был написан много лет назад, я увидел, что он имеет прямое отношение к моей позиции. Я сразу же был очарован этой монографией, и она сыграла значительную роль в моем интеллектуальном развитии. Во всяком случае, я обнаружил здесь четыре элемента разрабатываемой мной концепции: нужно учиться употреблению научных терминов; их использование опирается на описание того или иного парадигмального примера поведения природы; какое-то количество таких примеров требуется для процесса обучения; наконец, когда процесс завершен, учащийся усваивает не только значения понятий, но также некоторые обобщения относительно природы [189] .

Более общий и глубокий вариант этих идей через несколько лет был представлен Гемпелем в классической статье, которую он многозначительно назвал «Дилеммой теоретика» [190] .

Дилемма состояла в том, как сохранить принципиальное различие между тем, что тогда он называл «терминами наблюдения», и «теоретическими терминами». Когда, спустя еще несколько лет, он начал говорить об этом различии как о различии между «предварительно известными терминами» и терминами, которые усваиваются вместе с новой теорией, я заметил, что постепенно он начал принимать историческую точку зрения. Не знаю, изменился ли его словарь до нашей первой встречи или после нее, однако основания для сближения наших взглядов уже существовали.

После моего приезда в Принстон мы часто встречались с Петером и порой даже вместе преподавали. Когда позднее я стал читать курс, в котором был его ассистентом, то в разговорах со студентами обнаружил, что в историческом подходе к философии науки чрезвычайно полезны некоторые аналитические средства, разработанные в логико-аналитической традиции. Я размышлял об их использовании и в своей философской работе.

Существовали и другие плоды моих разговоров с Петером, к одному из которыхя обращусь далее. Однако то, чем я прежде всего обязан ему, не относится к сфере идей. Это был опыт работы с философом, который стремится к достижению истины, а не к изобретению выигрышных аргументов.

Больше всего я люблю его за доброжелательность к чужим мнениям. Как же мне было не волноваться, когда я прямо вслед за ним поднялся на трибуну?

Эти замечания должны показать, что с самого начала моего вторжения в область философии я знал, что исторический подход, разрабатываемый мной, в значительной мере был ответом на трудности, с которыми сталкивалась логико-эмпиристская традиция, обращаясь к истории науки. «Две догмы» Куайна дали мне второй пример этих трудностей [191] .

Изящный набросок Микаэла Фридмана об этом совершенно верен, и я с нетерпением ожидаю появления его более полного варианта.

В своей первоначальной статье для конференции он высказал еще одно интересное замечание, которое подробно было развито здесь Джоном Эрманом. Какую бы роль в подготовке «Структуры научных революций» ни играли проблемы, с которыми сталкивался позитивизм, мое знание литературы по этим проблемам в период написания этой работы было крайне поверхностным. В частности, я почти ничего не знал о работе Карнапа после «Логического построения мира», и знакомство с ней меня сильно огорчило. Огорчение отчасти было вызвано тем, что я слишком плохо знал тех, с кем воевал.

Когда я получил письмо Карнапа с комплиментами по поводу моего труда, я истолковал это как проявление вежливости, а не как намек на возможность плодотворного обмена мнениями. К сожалению, я так же реагировал и в других случаях.

Тем не менее отрывки, процитированные Джоном с целью показать тесный параллелизм между позицией Карнапа и моей, когда их читаешь в контексте его статьи, обнаруживают и глубокое различие между нами. Карнап говорит о непереводимости, как и я. Однако, если я правильно понимаю Карнапа, изменение языка имело для него лишь прагматическое значение. В одном языке можно сформулировать утверждения, которые нельзя перевести на другой язык, однако все, что связано с научным познанием, можно выразить и критически проанализировать в любом языке, используя один и тот же метод и получая один и тот же результат. Факторы, влияющие на выбор того или иного языка, несущественны и для получаемых результатов, и особенно для их когнитивного статуса.

Эта сторона позиции Карнапа всегда была для меня неприемлема. Занимаясь с самого начала развитием познания, я рассматривал каждую стадию в эволюции некоторой области как возникающую – не прямо, конечно, – из предшествующей, более ранней стадии развития, которая ставит проблемы, находит данные и вырабатывает понятия, позволяющие перейти на новую ступень. Вдобавок я настаивал на том, что некоторые изменения концептуального словаря необходимы для ассимиляции и развития наблюдений, законов и теорий, не вошедших в более позднюю стадию (об этом говорит выражение «не прямо»). Но если так, тогда процесс перехода от прежнего состояния к новому становится интегральной частью науки, и понять этот процесс может лишь методолог, анализирующий когнитивный базис научных убеждений. Для меня изменение языка имеет когнитивное значение, а для Карнапа – не имеет.

К сожалению, некоторые «вызывающие отрывки», как назвал их Джон, привели многих читателей «Структуры научных революций» к мысли о том, что я пытался подорвать когнитивный статус науки, а не предложить новый взгляд на ее природу. Даже для тех, кто правильно понял мои намерения, книга очень мало говорила о том, как осуществляется переход от одной стадии развития науки к другой и каково его когнитивное значение. Теперь я гораздо лучше могу сказать об этом, и книга, над которой сейчас работаю, даст более развернутый ответ на эти вопросы.

Конечно, здесь я даже кратко не могу раскрыть содержание книги, однако, пользуясь положением комментатора, попробую все-таки рассказать, какой стала моя позиция за годы, прошедшие со дня выхода «Структуры научных революций». Иначе говоря, я хочу воспользоваться статьями из данной книги как средством для изложения своих взглядов. К моему большому удовольствию, все они, так или иначе, содействуют достижению моей цели.

Начну с предварительных замечаний о теме, которая для меня является главной: несоизмеримость и природа концептуальных расхождений между этапами развития науки, разделенных тем, что я назвал «научными революциями».

Мое столкновение с несоизмеримостью было первым шагом на пути к «Структуре научных революций», и это понятие до сих пор представляется мне главной инновацией моей книги. Однако даже еще до выхода «Структуры» я осознавал, что мои попытки описать это центральное понятие весьма несовершенны.

Стремление понять и прояснить его было моей навязчивой идеей на протяжении тридцати лет. В последние пять лет я подготовил несколько небольших серий статей, выражающих результаты моих размышлений [192] . Самой первой была серия из трех неопубликованных лекций, прочитанных в 1987 г. в Университетском колледже в Лондоне. Рукопись этих лекций, как говорит Ян Хакинг, является основным источником для решения того, что он назвал проблемой нового мира. Хотя решение, которое он описывает, никогда не было моим собственным и хотя мое решение существенно изменилось со времен написания рукописи, которую он цитирует, я испытал громадное удовольствие при чтении его статьи. При изложении моей нынешней позиции я буду предполагать знакомство с этой статьей.

Во-первых, хотя естественные виды дают мне некоторый исходный пункт, они не решают (по основаниям, которые цитирует Ян) всего круга проблем, встающих в связи с несоизмеримостью. Мне нужны понятия о видах, которые выходят далеко за рамки того, что обычно называют «естественными видами». По тем же причинам не годятся и «научные виды» Яна, ибо здесь требуется общая характеристика видов и терминов, обозначающих виды.

В своей книге я высказываю предположение: эту характеристику можно извлечь из эволюции механизмов переопределения того, что Аристотель называл «субстанциями», то есть линии жизни вещей, проходящей через пространство и время [193] . Отсюда возникает некий ментальный модуль, позволяющий нам учиться опознавать не только виды физических объектов (например, элементов, полей и сил), но также и виды мебели, политических режимов, личностей и т. д. Ниже я буду часто ссылаться на это как на словарь, в котором члены языкового сообщества хранят термины видов этого сообщества.

Требуемое увеличение общности представляет собой второе различие между моей позицией и точкой зрения Яна. Его номиналистический вариант моей позиции, исходящий из того, что существуют реальные единичные объекты, а мы подразделяем их на виды, не позволяет разглядеть мои проблемы. Причин много, я упомяну лишь одну: как можно построить в качестве индивидов референты таких терминов, как «сила» или «волновой фронт» (не говоря уже о «личности»)? Мне нужно такое понятие «видов», включая социальные виды, которое относилось бы к видам, населяющим мир и одновременно подразделяющим ранее существовавшую популяцию.

Потребность в таком понятии выражает последнее важное различие между точками зрения Яна и моей. Он надеется устранить из моей позиции остатки теории значения, а я не верю, что это можно сделать. Хотя я больше уже не говорю о чем-то столь неопределенном и общем, как «изменение языка», но продолжаю обсуждать изменение понятий и их имен, изменение концептуального словаря и концептуальной структуры, содержащей и понятия видов, и их имена.

Набросок теории, способной послужить базисом для такого обсуждения, является центральной задачей задуманной мною книги. Поэтому стороны теории значения, связанные с терминами видов, продолжают оставаться существенной частью моей позиции.

Здесь я могу предложить лишь краткий набросок позиции, которая сложилась у меня после написания упомянутых выше лекций.

Понятия видов не обязательно имеют имена, однако в языковых сообществах они эти имена имеют, и я ограничусь рассмотрением лишь таких понятий. Из общего числа английских слов их можно выделить благодаря грамматическим критериям: например, большинство из них являются именами существительными, снабженными определенным артиклем либо сами по себе, либо – в случае существительных, обозначающих вещества, – в сочетании с количественным существительным – например, «золотое кольцо». Таким терминам присущи некоторые важные свойства, частично они перечислены выше, когда я говорил о том, сколь многим обязан работе Петера Гемпеля о формировании понятий.

Термины, обозначающие виды, усваиваются в процессе использования: тот, кто уже владеет их употреблением, приводит учащемуся примеры их правильного употребления. Всегда необходимо несколько таких примеров, и их результатом оказывается усвоение более чем одного понятия. Когда процесс обучения завершен, учащийся приобретает знание не только понятий, но также и свойств мира, к которому они применяются.

Отсюда второе общее свойство терминов видов. Они проецируемы: знать какой-либо общий термин значит знать некоторые обобщения, справедливые для его референтов, и быть вооруженным для поиска других таких обобщений. Некоторые из таких обобщений выражают норму, допускающую исключения [194] . Например, утверждение «жидкости при нагревании расширяются» является таким нормативным обобщением, которое иногда нарушается (скажем, водой при температуре от 0° до 4° Цельсия). Другие обобщения являются законоподобными, не допускающими исключений, хотя часто формулируются лишь как приближения. В науках, где они главным образом встречаются, эти обобщения обычно являются законами природы: например, закон Бойля для газов или законы Кеплера для движения планет.

Эти различия в природе обобщений, которые усваиваются в процессе изучения общих терминов, соответствуют необходимым различиям в способах усвоения этих терминов. Большая часть общих терминов должна усваиваться в качестве членов одного или другого различных множеств.

Чтобы овладеть термином «жидкость», например (так, как он употребляется в современном обыденном языке), нужно также усвоить термины «твердое тело» и «газ»». Способность выделять референты любого из этих терминов решающим образом зависит от характеристик, которые отделяют референты одного термина от референтов других терминов. Это объясняет, почему термины такого рода должны изучаться одновременно и почему они образуют особое множество. Когда термины изучаются совместно, каждый из них связывается с нормативным обобщением относительно тех свойств, которые, по-видимому, присущи его референтам.

Общие термины иного рода, например «сила», стоят особняком. Термины, вместе с которыми нужно усваивать такой термин, тесно с ним связаны, но не по контрасту. Подобно самому термину «сила», они обычно не входят в особое множество, отличное от других.

Термин «сила» следует усваивать вместе с терминами типа «масса» и «вес». И они усваиваются на примерах ситуаций, в которых встречаются вместе и в которых проявляются законы природы. Я уже высказывал мысль о том, что нельзя усвоить термин «сила» (следовательно, и соответствующее понятие), не обращаясь к закону Гука и либо к трем законам движения Ньютона, либо к первому и третьему законам вместе с законом гравитации [195] .

Из этих двух особенностей общих терминов с необходимостью вытекает третья, указание на которую и является целью данного наброска. В некотором смысле ожидания, сопутствующие общему термину, хотя и могут варьироваться от индивида к индивиду, задают значение этого термина [196] . Поэтому изменение ожиданий, связанных с референтами общего термина, является изменением его значения.

Таким образом, в определенном языковом сообществе допустимы лишь ограниченные вариации набора ожиданий. В той мере, в какой два представителя языкового сообщества имеют совместимые ожидания относительно референтов некоторого термина, затруднений не возникает. Каждый из них может знать что-то такое об этих референтах, чего не знает другой, однако оба они будут выделять одни и те же вещи и обмениваться знаниями об этих вещах друг с другом.

Если их ожидания несовместимы, один из них иногда будет относить термин к такому референту, к которому другой человек этот термин не применяет. В этом случае происходит нарушение коммуникации, и дело осложняется тем, что как разница в значениях, так и расхождение между людьми не допускают рациональной оценки. Один или оба индивида могут нарушать социальные стандарты употребления термина, но только в отношении этих стандартов можно говорить, что кто-то из них прав или ошибается. Здесь речь идет скорее о соглашении, чем о факте.

Это затруднение можно истолковать как пример многозначности: два человека применяют одно и то же имя к разным понятиям. Хотя такое истолкование почти корректно, оно не исчерпывает всей глубины нашего затруднения.

Есть стандартный способ устранения многозначности, широко используемый в аналитической философии: там, где было одно имя, вводится два новых имени. Если, скажем, таким многозначным термином является термин «вода», затруднения устраняются посредством замены его двумя терминами, скажем, «вода-1» и «вода-2», каждый из которых относится к одному из двух понятий, которые ранее обозначались одним именем «вода».

Несмотря на то что два новых термина имеют разные значения, большая часть референтов «воды-1» будет референтами «воды-2», и наоборот. Однако каждый из этих терминов обозначает также объекты, которых не обозначает другой, и именно в отношении таких объектов два члена языкового сообщества расходились в своем употреблении слова «вода».

Введение двух терминов вместо одного разрешает затруднение в коммуникации, позволяя собеседникам понять, что их расхождение просто семантическое. Они расходятся во мнениях относительно слов, а не вещей.

Однако такой способ преодоления расхождений лингвистически несостоятелен. И «вода-1», и «вода-2» являются общими терминами, следовательно, связанные с ними ожидания проецируемы. Некоторые из этих ожиданий будут различными, что приведет к затруднениям в области их применимости.

Обозначение объекта из общей области термином «вода-1» влечет одно множество ожиданий относительно этого объекта; обозначение того же объекта термином «вода-2» влечет другое множество ожиданий, отчасти несовместимое с первым. Оба эти имени нельзя применять одновременно, а какое из них выбрать уже не является предметом лингвистического соглашения, а зависит от свидетельств и фактов. А если к положениям дел относятся серьезно, то с течением времени лишь один из этих двух терминов может выжить в данном языковом сообществе.

Это затруднение становится наиболее очевидным, когда речь идет о таких терминах, как «сила», с которыми связаны ожидания законоподобного поведения. Если референт находится в области пересечения (скажем, аристотелевского и ньютоновского употребления термина «сила»), он попадает в область действия двух несовместимых законов природы.

Для нормативных ожиданий это запрещение можно немного ослабить: запрещается одновременно употреблять только те термины, которые принадлежат одному и тому же обособленному множеству и референты которых входят в область пересечения. «Самцы» и «лошади» могут пересекаться, но «лошадь» и «корова» не пересекаются [197] .

Периоды употребления языковым сообществом пересекающихся общих терминов заканчиваются одним из двух результатов: либо один из этих терминов полностью вытесняет другой, либо сообщество вводит новый, дополнительный термин. Последнее, как я покажу ниже, является основанием возрастающей специализации и дифференциации наук.

Это, конечно, мой вариант решения проблемы, которую Ян назвал проблемой нового мира. Термины видов обеспечивают категории, служащие для описания мира и для формулирования обобщений. Если концептуальные словари двух сообществ различаются, то члены этих сообществ будут описывать мир по-разному и формулировать разные обобщения. Иногда такие различия можно преодолеть за счет перенесения понятий одного общества в концептуальный словарь другого. Если же переносимые термины являются общими терминами, которые пересекаются с уже имеющимися общими терминами, перенесение оказывается невозможным, по крайней мере такое перенесение, которое позволяет обоим пересекающимся терминам сохранить свое значение, свою проецируемость, свой статус общих терминов. Некоторые виды объектов, существующие в мирах этих двух сообществ, оказываются тогда непреодолимо разными, и это различие уже не между описаниями, а между описываемыми мирами. Нельзя ли в таких обстоятельствах сказать, что члены двух разных языковых сообществ живут в разных мирах?

До сих пор я рассматривал то, что Ян называет научными видами или видами, которые природа демонстрирует членам некоторой культуры. К ним я вернусь, когда в следующем разделе буду обсуждать статью Джеда Бухвальда. Однако сначала полезно рассмотреть пример, обнаруживающий важность принципа непересекаемости для социальных видов. Основную иллюстрацию предоставляют статьи Джона Хейлброна и Ноэля Свердлова.

Статья Джона «Мятеж математиков» дает прекрасный пример хитрости историка. Она также имеет прямое отношение к моей старой статье, которую он использует. Хотя он ограничил свою статью очень узкими рамками, я вполне оценил и принял его более сложное и тонкое исследование развития и взаимоотношений научных областей. Его исследования в совокупности образуют крупное и все еще непревзойденное достижение. Однако методологические замечания Джона относительно словаря историка, необходимого для описания изучаемых явлений, кажутся мне ошибочными и способными принести вред историческому пониманию.

Главный продукт исторического исследования есть рассказ о развитии во времени. Каким бы ни был его предмет, рассказ всегда должен начинаться с исходного положения дел. Если предметом являются верования людей относительно природы, он должен открываться описанием убеждений, которые были признаны в то время и в том месте, с которого начинается рассказ. Это описание должно включать в себя также характеристику словаря, с помощью которого описывали естественные явления и формулировали убеждения о них.

Если же рассказ имеет дело с групповой деятельностью или практиками, он должен открываться описанием различных практик, признаваемых в период, с которого начинается рассказ, и указанием того, чего ждали от этих практик их участники и окружающие. Кроме того, начальная стадия должна вводить имена описываемых практик (предпочтительно те, которые использовались участниками) и выявлять ожидания современников: как их оправдывали и как критиковали в то время?

Для изучения природы и объектов этих убеждений и ожиданий историк обращается к тому, что я раньше называл переводом, но теперь лучше сказать, что он обращается к изучению языка. К этому различию я вернусь ниже.

Сообщая результаты своего исследования читателю, историк обучает его языку, показывает читателю, как употреблялись термины, большая часть которых принадлежит к общим терминам, в эпоху, с которой начинается рассказ, но уже не употребляются таким образом в эпоху жизни историка и его читателя.

Некоторые из этих терминов, например термины «наука» или «физика», все еще существуют в языке читателя, однако их значение изменилось, поэтому читатель должен вернуться к их прежнему употреблению.

Когда этот процесс осуществлен в достаточной степени для целей историка, требуемый исходный пункт задан, и рассказ может начаться. В его изложении используются только термины, значения которых были усвоены с самого начала, и термины, вводимые постепенно по мере развития излагаемых событий.

Лишь в самом начале, в описании исходного положения дел, историк может использовать современный язык, которым владеет читатель. (См. замечание Джона об анахронизме, допущенном мной в названии статьи «Математическая versus экспериментальная традиции в развитии физической науки».) Конечно, всегда есть искушение использовать более поздние, уже знакомые термины или термины, изменившие свое значение по сравнению с рассматриваемой эпохой. Это не обязательно должно отразиться на результате, хотя всегда сопровождается большим риском. Необходимы чуткость и сдержанность, чтобы избежать искажений.

Опыт показывает: лишь немногие историки обладают этими качествами в достаточной мере. Я сам неоднократно обманывался в своих ожиданиях.

Использование названий современных научных областей при обсуждении развития науки в прошлом столь же опасно, как и применение современной научной терминологии для описания прошлых убеждений. Термины «физика» и «астрономия», подобно терминам «сила» и «элемент», являются общими и несут в себе определенные поведенческие ожидания. Эти и другие названия конкретных наук усваиваются вместе в одном особом множестве. Ожидания, позволяющие отличить практику одной науки от практики другой, опираются на гораздо большее число характерных черт, чем черты, общие для всех наук. Это объясняет, почему человек сначала должен усвоить названия нескольких наук и лишь после этого он сможет научиться отличать практику одной науки от практики других.

Присвоение имени, не употреблявшегося в рассматриваемый период, обычно приводит к нарушению принципа непересекаемости и порождает конфликтующие ожидания. Этот урок я извлек из примеров Джона, касающихся Лавуазье и Пуассона. Три различных написания одного термина, которые он приводит, показывают, почему возникают споры, однако они не играют никакой роли в разрешении этих споров. С моей точки зрения, эти примеры не обосновывают необходимости использовать все три написания в историческом изложении, но ставят вопрос о том, как избежать употребления двух из них.

Наиболее очевидная опасность связана с тем, что Джон называет диахроническим употреблением, если прибегнуть к современной терминологии, которое он предлагает отличать с помощью курсива.

Статья Ноэля Свердлова является в высшей степени успешной и до сих пор важной попыткой анализа одного очень известного примера. Когда я начал заниматься историей науки, было принято, в значительной мере под влиянием Пьера Дюгема, говорить о «средневековой науке», и я сам употреблял это в высшей степени сомнительное выражение. Многие, в том числе я, говорят также о «средневековой физике» и даже о «средневековой химии». Некоторые специалисты употребляют выражение «средневековая динамика и кинематика», проводя между ними различие, для которого я не нахожу ни необходимости, ни оснований в текстах.

Такое введение современных концептуальных дистинкций приводит, самое меньшее, к неправильному прочтению текстов, а некоторые из них оказали влияние на понимание деятельности таких людей, как Галилео. С более широкой точки зрения такие выражения современного словаря, как «средневековая наука» или «средневековая физика», вызывают споры о роли Возрождения в происхождении современной науки, и в этих спорах значение Возрождения в развитии науки постоянно преуменьшается.

Хотя за прошедшие сорок лет ситуация значительно улучшилась, многие следы этих споров все еще сохраняются, и Ноэль справедливо настаивает на их окончательном уничтожении. И хотя я всегда стремился избегать анахронизмов, из его статьи я извлек для себя важные уроки, как, надеюсь, и многие другие.

До сих пор я рассматривал только такое использование названий научных областей, которое Джон называет «диахроническим», и ничего не сказал о «синхроническом» употреблении, когда название говорит о «науке или науках, рассматриваемых в определенный ограниченный период времени». Такое употребление ставит более тонкие проблемы, нежели диахроническое, однако это проблемы все того же общего вида.

В письме ко мне Джон объяснял введение синхронических названий наук ссылкой на то, что «современное употребление редко является единообразным даже в отдельный исторический момент и, безусловно, не является таковым в течение периода, достаточно долгого, чтобы представлять интерес для историка». Я понимаю, что он имеет в виду. Однако историку не нужно вводить специальный термин, который является чем-то средним от разнообразных вариаций, связанных с местом и временем. Как и в очень похожем случае различий в употреблении одного слова разными индивидами, процесс усреднения оказывается излишним.

Если варианты употребления, отличающиеся от индивида к индивиду или от группы к группе, не препятствовали в рассматриваемый период коммуникации относительно проблем, важных для повествования, историк может просто употребить термин, которым пользовались его герои. Если же эти вариации привели к историческому различию, историк обязан рассмотреть их. Но нигде не нужен усредненный термин.

То же самое верно относительно существования вариации во времени. Если вариация систематическая и существует достаточно долго для того, чтобы затруднить последующим поколениям понимание своих предшественников, историк должен показать, как и почему это изменение появилось. Если же понимание не затрагивается течением времени, то для введения нового термина имеется не больше оснований, чем для выбора между старым и новым вариантами употребления. В последнем случае трудно понять, в каком смысле можно говорить о двух вариантах, между которыми необходимо делать выбор.

Я вовсе не хочу сказать, что историк должен фиксировать каждое изменение в употреблении, связанное с тем или иным местом, временем или группой. Историческое повествование по своей природе избирательно. Историк должен включать в него только те стороны исторических свидетельств, которые оказывают влияние на точность и правдоподобность изложения. Если он игнорирует эти стороны, включая изменения в употреблении терминов, то рискует подвергнуться критике. Но пренебрежение изменениями и осознание связанного с этим риска – это одно, а введение нового термина – совсем другое. Как с диахроническим, так и с синхроническим употреблениями Джона: новые термины могут скрыть проблемы, с которыми историк должен встретиться лицом к лицу. Я думаю, нельзя изменять дескриптивный язык описываемого исторического периода.

Содержательная и стимулирующая статья Джеда Бухваль-да поворачивает наше обсуждение от рассмотрения социальных видов к научным, а Нортон Вайз ставит вопрос о взаимоотношениях между ними.

Наиболее очевидная и прямая связь между статьей Джеда и разрабатываемой мной проблематикой обнаруживается в его кратком анализе расхождений в понимании световых лучей и поляризации между волновой и корпускулярной теориями света [198] . (Для лучей важна также геометрическая оптика.) В своем анализе Джед не ссылается на виды и на принцип непересекаемости, да этого и не требуется. Однако его примеры легко преобразовать. Например, слово «луч» используется как общий видовой термин и волновой, и корпускулярной теориями: пересечение между референтами этого термина в обеих теориях (вместе с пересечением видов поляризации, соответствующих этим теориям) приводит к трудностям, рассматриваемым в статье Джеда.

В прекрасной статье, служащей продолжением той, что представлена на конференции, Джед системно проанализировал многочисленные аспекты перехода от корпускулярной к волновой теории света как результата изменения видовых понятий. Я считаю, его статья начинает новый этап в историческом анализе эпизодов, содержащих концептуальное изменение [199] .

Второй пункт соприкосновения статьи Джеда и моих замечаний о видах относится к переводу. В «Структуре» об изменении значения я говорил как об отличительной особенности научных революций. Позднее, по мере того как все теснее связывал несоизмеримость с разницей в значениях, я неоднократно подчеркивал трудности перевода. Однако тогда, обычно не вполне осознавая это, я разрывался между ощущением, что перевод между старой и новой теориями возможен, и противоположным ощущением невозможности этого.

Джед цитирует большой отрывок (из «Послесловия», добавленного ко второму изданию «Структуры»), в котором я принимал первую из этих альтернатив и описывал под видом перевода процесс, посредством которого «нарушение коммуникации» может быть устранено за счет того, что участники коммуникации изучают язык друг друга и в конце концов начинают понимать поведение другого.

Я полностью согласен с его выводами по поводу этого отрывка. В частности, хотя описанный процесс важен для историка, сами ученые почти никогда не прибегают к нему Важно также осознать, что я ошибался, говоря о переводе [200] . Теперь я понимаю, что описывал изучение языка, а это отнюдь не делает возможным полный перевод.

В последние годы я неоднократно повторял, что изучение языка и перевод – очень разные процессы: результатом первого является владение двумя языками, но люди, обладающие такой способностью, неоднократно говорили о том, что есть вещи, которые они могут выразить на одном языке, однако невыразимые в другом.

Такие препятствия для перевода считаются несомненными, когда речь идет о художественной литературе, в частности о поэзии. Мои замечания о видах и терминах видов подразумевали, что такие же затруднения в коммуникации возникают между членами разных научных сообществ, которых разделяет либо время, либо разная подготовка, необходимая для овладения определенной научной специальностью. Более того, и в литературе, и в науке трудности перевода обусловлены одной и той же причиной: обычной неспособностью разных языков сохранить структурные отношения между словами или, если речь идет о науке, между общими терминами.

Ассоциации и обертоны смысла, столь важные для буквального выражения, очевидно зависят от этих отношений. Но тогда встает вопрос о критериях, детерминирующих референцию научных терминов, критериях, жизненно важных для точности научных обобщений.

Третий аспект, в котором статья Джеда пересекается с моими замечаниями о видах, связан также со статьей Нортона Вайза, и в обоих случаях взаимоотношения оказываются гораздо более проблематичными и спекулятивными, нежели те, что я рассматривал до сих пор.

Статья Джеда говорит о невыраженном явно ядре или о подструктуре, которую он отличает от суперструктуры, имеющей явное выражение. Он полагает, что люди, принимающие подструктуру, могут расходиться по поводу подходящего выражения, однако те, которые принимают разные подструктуры, просто не поймут позиций друг друга, при этом обычно не осознавая этой разницы. Это свойства того ментального модуля, который я назвал «лексиконом», когда модернизировал свое решение проблемы нового мира. В этом модуле каждый член речевого сообщества хранит термины видов и понятия видов, используемых членами этого сообщества для описания и анализа природного и социального миров.

Слишком смело было бы предполагать, что Джед и я говорим об одном и том же, однако мы, безусловно, исследуем одну и ту же область, и поэтому полезно более точно очертить ее.

Для краткости я ограничусь рассмотрением наиболее насыщенной части лексикона, содержащей понятия, усваиваемые с помощью контрастных множеств и несущие в себе нормальные ожидания. Эта часть лексикона дает членам сообщества множество заученных ожиданий относительно сходств и различий объектов и ситуаций в их мире.

Столкнувшись с образцами различных видов, любой член сообщества может сказать, какие образцы к какому виду принадлежат, но характеристики, общие для членов одного вида, играют меньшую роль по сравнению с характеристиками, которые отличают объекты одного вида от объектов другого вида. Все компетентные члены сообщества будут приходить к одним и тем же результатам, однако они не обязательно опираются на одно и то же множество ожиданий. Коммуникация между членами сообщества требует только, чтобы они ссылались на одни и те же объекты и ситуации, но не требует наличия одинаковых ожиданий относительно объектов.

Длительный процесс коммуникации, в котором проявляется единодушие в идентификации, позволяет членам сообщества изучать ожидания друг друга, что приводит ко все большему совпадению их ожиданий. Но хотя ожидания членов сообщества не обязательно должны совпадать, успешная коммуникация требует, чтобы различия между ними подавлялись. Не имея возможности обсуждать природу этого подавления, я просто обозначу его. Лексиконы членов речевого сообщества могут варьироваться относительно ожиданий, которые они вызывают, однако все они должны обладать одной и той же структурой. Если этого нет, результатом будет взаимное непонимание и в конечном итоге разрушение коммуникации.

Чтобы увидеть, насколько моя позиция близка позиции Джеда, мои лексически индуцируемые «ожидания» следует истолковать как его «артикуляции» центрального ядра. Люди, принимающие общее ядро – как те, которые принимают общую лексическую структуру, – могут понимать друг друга, общаться по поводу расхождений и т. п. С другой стороны, если ядра или лексические структуры людей различны, это выразится в расхождении относительно фактов (к какому виду принадлежит конкретный объект?) и приведет к взаимному непониманию (когда два человека употребляют одно и то же имя для обозначения разных видов). Участники коммуникации столкнутся с несоизмеримостью, и коммуникация драматически разрушится. Однако поскольку речь о несоизмеримости, отсутствие базиса коммуникации – «ядра» для Джеда, «лексической структуры» для меня – может лишь проявиться, но не может быть артикулировано. То, что разделяет участников коммуникации, слишком незначительно по сравнению с общей для них культурой.

В статье Нортона также говорится о сообществах с общей научной культурой, и его опосредующие балансиры выполняют приблизительно ту же роль, что и ядро Джеда, то есть выделяют общие характеристики объектов, локализованных в узловых точках его сетки. В этом случае речь идет, скорее, о сходствах объектов, принадлежащих социальному, а не природному миру. Они верны для практик в разных научных областях, а также для практики науки и более широкой культуры (обратите внимание на обращение Нортона к образу республиканской Франции).

Многие годы я скептически относился к возможности обнаружить здесь какие-то глубокие связи, однако теперь (главным образом под влиянием работы Нортона) я изменил свое мнение, в частности об Англии XIX века [201] . Мне думается, что связи между практиками, которые рассматривает Нортон, не могут быть только случайными или воображаемыми. Они чрезвычайно важны для понимания науки. Однако на этой начальной стадии исследования этих связей я не представляю, что они могли бы означать, ибо существенная часть истории, о которой он говорит, мне почти неизвестна.

Прежде всего я не знаю, что означает «рационалистическая научная культура» Нортона, как выделяются или отбираются практики, между которыми устанавливают равновесие его посредники. Читая его статью раньше, я предполагал, что это просто науки, практикуемые в национальной культуре Франции конца XIX века, однако Нортон заверил, что он имел в виду вовсе не это. Не все научные практики Франции включаются в его сеть, подчеркнул он, но в нее включены некоторые практики, локализованные в других национальных культурах. Однако его сеть нельзя отождествить просто с соединительной связью, относительно которой его узловые точки похожи: произвольно избранные множества практик обычно будут похожи в тех или иных отношениях.

Я не считаю, что требуется определение рационалистической научной культуры, однако мне нужно какое-то описание ее наиболее характерных особенностей – особенностей, которые позволили бы мне выделить какие-то практики как принадлежащие этой культуре, а другие считать не входящими в нее.

Дело не в том, что я не доверяю истории Нортона. Он как-то распознает эти практики, и я полагаюсь на его суждения. Не сомневаюсь, что когда-нибудь он даст ответ на мой вопрос. Однако до тех пор, пока я не знаю, каким образом Нортон выделяет практики, которые являются узлами его сети, я не могу понять, что он пытается мне сказать.

Это затруднение сопровождается другим, которое, как мне кажется, едва ли можно устранить и к которому я особенно чувствителен, поскольку оно представляет пример той ловушки, куда я вновь и вновь попадал в «Структуре». Нортон иллюстрирует существование соединительных связей, дополненных его балансирами, указывая на небольшое число взаимодействовавших друг с другом индивидов: Лавуазье с Лапласом, Кондильяк с Лавуазье, Лавуазье с Кондорсе. Однако эти иллюстрации он использует, чтобы показать: соединительные связи существуют не только между людьми, но также между практиками – химией, физической астрономией, учением об электричестве, политической экономией и т. д., а это приводит к трем трудным проблемам, о которых я скажу, чтобы подчеркнуть их важность.

Первое затруднение я упоминаю только в связи с одним из его следствий. Чтобы соединительные связи между индивидами обобщить до связей между различными научными практиками, нужно показать, что они оказывают влияние на значительное число участников практики, и продемонстрировать, какое влияние эти связи оказывают на включенные в них практики.

Не хочу упрекать людей, стремящихся к слишком широким обобщениям, и говорю о другом. Нортон слишком быстро переходит от отдельных индивидов к группам, и это затушевывает другое возможное объяснение индивидуального поведения, о котором он говорит. Быть может, опосредующие связи характерны не для различных научных культур, а для всей широкой культуры, в которую включены эти практики. Тогда эти связи были бы доступны отдельным индивидам, но не оказывали бы влияния на практику группы. Такое объяснение может оказаться неверным и нуждается в дальнейшем анализе с обсуждением вопроса о том, насколько прав твердолобый консерватор, упорно настаивающий на том, например, что химия есть химия, физика есть физика, а математика есть математика независимо от того, в какой культуре они встречаются.

Третье затруднение иного и более важного сорта. Как мне кажется, переход Нортона от индивида к группе содержит чрезвычайно вредную разновидность ошибок, одну из которых я неоднократно совершал в «Структуре» и которая часто встречается в сочинениях историков, социологов, социальных психологов и т. п. Ошибка заключается в том, что группа трактуется как расширенный индивид, а индивид – как сокращенная группа. В итоге начинают говорить о групповом мышлении (или групповом интересе) и приписывать группе черты, общие для всех или для большинства ее членов.

Вопиющий пример этой ошибки в «Структуре» дают мои неоднократные утверждения о сдвиге гештальта как об опыте, переживаемом группой. Во всех этих случаях ошибка является грамматической. Группа не может испытать сдвиг гештальта даже в том неправдоподобном случае, когда этот сдвиг пережили все ее члены. Группа не обладает мышлением (или интересом), хотя каждый ее член им, по-видимому, обладает. По тем же самым причинам группа не осуществляет выбор и не принимает решений, даже если каждый ее член делает это. Исход голосования, например, может быть результатом мыслей, интересов и решений членов группы, но ни голосование, ни его исход не являются решением.

Если бы, как традиционно считают, группа представляла собой лишь совокупность ее атомарных индивидуальных членов, эта грамматическая ошибка была бы несущественной. Однако все яснее осознается то обстоятельство, что группа не является простой суммой составляющих ее элементов и что даже индивидуальное тождество отчасти заключается (нельзя сказать: детерминируется) в группах, членами которых являются он или она. Нам необходимо изучить способы понимания и описания групп, которые не опирались бы на понятия и термины, которые мы без затруднений применяем к индивидам.

У меня еще нет нужных способов понимания, но в последние годы я сделал пару шагов к их получению. Первый шаг, о котором я уже упоминал, но еще не нашел возможности объяснить, заключается в проведении различия между лексиконом и лексической структурой. Каждый член сообщества обладает лексиконом, модулем, содержащим понятия видов сообщества, и понятия видов в каждом лексиконе соединены с ожиданиями относительно свойств их различных референтов. Однако хотя виды должны быть одними и теми же в лексиконах членов сообщества, связанные с ними ожидания могут различаться. В принципе ожидания могут даже не пересекаться. Требуется только, чтобы лексиконам всех членов сообщества они задавали одну и ту же структуру, и именно эта структура, а не разнообразные ожидания членов сообщества, характеризует сообщество как нечто целое.

Мой второй шаг заключался в открытии средства, которое я еще не вполне научился использовать. Но многое стало яснее, когда я обнаружил, что головоломки, связанные с пониманием отношений между группой и ее членами, имеют точные параллели в области эволюционной биологии, когда обсуждают вопрос об отношениях между индивидуальными организмами и видами. Индивидуальный организм отличается конкретным набором генов; виды характеризуются генофондом популяции особей, скрещивающихся между собой, которая, будучи географически изолированной, образует вид.

В последние годы более тщательное изучение процессов эволюции привело к изменению взглядов на генофонд, в котором теперь видят не просто совокупность генов отдельных организмов, а некую индивидуальную целостность, частями которой являются представители вида [202] . Я убежден, что этот пример дает ключ к пониманию смысла, в котором наука представляет собой, по сути, общественную активность. Традиционный взгляд на науку как на игру отдельных личностей, этот методологический солипсизм, будет разоблачен, в чем я абсолютно уверен, как вредоносное заблуждение.

То, что статья Нортона наводит на такие размышления, говорит о глубоком впечатлении, которое она на меня произвела. Верю, что Нортон находится на пути к важным открытиям, и ожидаю их с волнением. Но этих открытий еще нужно дождаться. А пока я понимаю его с большим трудом.

Я подхожу к рассмотрению релятивизма и реализма, обсуждение которых занимает центральное место в статьях Эрнана Макмаллина и Нэнси Картрайт, но неявно затрагивается и в статьях других авторов.

Эрнан всегда принадлежал к числу моих наиболее проницательных и благожелательных критиков, поэтому я буду говорить только о вопросах, по которым мы расходимся. Наиболее важно для нас обоих, что Эрнан считает мою позицию антиреалистической и упрекает за отсутствие интереса к эпистемическим (как противоположным решению головоломок) ценностям.

Такая характеристика не вполне соответствует природе моего труда. Я преследую две цели. С одной стороны, я хочу обосновать тезис о том, что наука является когнитивным предприятием, что ее продукт – знание о природе, а критерии, которыми она пользуется при оценке убеждений, являются в этом смысле эпистемическими. С другой стороны, я полностью отвергаю мысль о том, что последующие научные убеждения становятся все более вероятными или все более совершенными приближениями к истине, а также предположение, что истинность выражает отношение между убеждениями и не зависимым от мышления, или «внешним», миром.

Оставляя в стороне вопрос о природе истины, я начинаю с вопроса о том, приближается ли наука к истине. Бессмысленность рассуждений об этом приближении – следствие несоизмеримости. Здесь не место для аргументов, однако суть их ясна из моих предшествующих замечаний о видах, принципе непересечения и о различии между переводом и изучением языка.

Например, даже в самом богатом ньютоновском словаре нет средств для выражения аристотелевских утверждений, которые обычно формулируются неправильно как говорящие о пропорциональности силы и движения или о невозможности пустоты. С помощью нашего концептуального лексикона эти утверждения Аристотеля вообще нельзя выразить, ибо они невыразимы, и принцип непересечения лишает нас понятий, необходимых для их выражения.

Отсюда следует, что нет общей меры, которая позволила бы нам сравнить наши утверждения о силе и движении с утверждениями Аристотеля и благодаря этому получить основание для суждения, что наши (а может быть, его) утверждения находятся ближе к истине [203] . Мы можем, конечно, сделать вывод, что наш лексикон позволяет более глубоко и точно рассматривать проблемы, которые для нас являются проблемами динамики, однако это не были проблемы Аристотеля, и, во всяком случае, лексиконы не являются тем, что может оцениваться как истина или ложь.

Лексикон и лексическая структура являются долговременным продуктом племенного опыта жизни в природном и социальном мирах, однако их логический статус, как и статус значений слов в общем, является конвенциональным. Каждый лексикон делает возможной соответствующую форму жизни, в рамках которой можно и утверждать, и рационально оправдывать истинность или ложность высказываний, но оправдание самих лексиконов или их изменений может быть только прагматическим. В рамках аристотелевского лексикона имеет смысл говорить об истинности или ложности его утверждений, где существенную роль играют термины «сила» или «пустота», однако полученные истинностные оценки нельзя переносить на внешне сходные утверждения, сформулированные с помощью ньютоновского лексикона.

Что бы я ни утверждал, когда писал «Коперниканскую революцию», сейчас я уже не смог бы согласиться (пусть извинит меня Эрнан) с тем, «что более простые и красивые [астрономические] модели больше похожи на истину». Хотя простота и красота – важные критерии выбора в науке, они в большей мере инструментальные, чем эпистемические, которые связаны с лексическим изменением. Их инструментальный характер я рассмотрю далее.

Это так, по крайней мере в том случае, если слову «эпистемический» придают такой смысл (что, я думаю, делает Эрнан), при котором истинность или ложность утверждения или теории является функцией их отношения к реальному миру, не зависимому от мышления и культуры. Существует, однако, иной смысл, где такие критерии, как простота, можно называть эпистемическими. Этот смысл явно или неявно используется во многих материалах, представленных на этой конференции. Его наиболее яркое выражение является одновременно наиболее кратким: это описание Майклом Фридманом различия, которое Рейхенбах проводил между двумя значениями кантовского a priori\', одно подразумевает «неизменность и… абсолютную жесткость на все времена», а другое говорит о «конструктивности понятия объекта познания». Оба значения делают мир зависимым в некотором смысле от мышления, однако если первое устраняет видимую угрозу объективности, подчеркивая абсолютную жесткость категорий, второе релятивизирует эти категории (и вместе с ними воспринимаемый мир), связывая ихс определенным местом, временем и культурой.

Хотя это более ясно выраженный источник конструктивных категорий, мой структурированный лексикон похож на кантовское a priori, когда последнее истолковывается во втором, релятивном смысле. И первое, и второй участвуют в конструировании возможного восприятия мира, однако не предписывают, каким должно быть это восприятие. Они скорее конструируют бесконечный ряд возможных восприятий в актуальном мире, к которому они дают доступ. На вопрос о том, какое из этих мыслимых восприятий встречается в актуальном мире, должен ответить повседневный опыт и более систематичный и очищенный опыт, который дает научная практика. Оба являются строгими учителями, стойко противостоящими распространению убеждений, неподходящих для формы жизни, которую допускает лексикон. Результатом внимательного отношения к ним является знание природы. Критерии для оценки вклада в это знание будут соответственно эпистемическими. Тот факт, что опыт в рамках иной формы жизни – другого времени, места или культуры – может конструировать знание иным образом, не является существенным для его статуса в качестве знания.

На последних страницах своей статьи Нортон Вайз приходит к очень близкому выводу. Правда, в большей части статьи технология (его культура, разнообразные балансы) рассматривается как культурно-обусловленный посредник между инструментами и реальностью (на одном конце его цилиндра, рис. 18) и между инструментами и теорией (на другом конце) [204] .

За исключением того, что технологии мыслятся как принадлежащие локальным культурам, ни один традиционный философ науки не смог бы придраться к этой модели. Несомненно, инструменты, включая органы чувств, необходимы в качестве посредников между реальностью и теорией. В признании этого нет ссылки на что-то, напоминающее конструируемую или зависимую от мышления реальность.

Однако затем Нортон принципиально изменяет изображение (рис. 19). Геометрия фигуры с двумя концами заменяется фигурой, разбитой на три симметричные части. Технология продолжает обеспечивать двойной путь между теориями и реальностью, но реальность порождает такой же путь между теорией и технологией, а теории предлагают третий путь между реальностью и технологией. Научная практика нуждается во всех трех видах посредничества, и ни один из них не является приоритетным. Каждая из трех частей – технология, теория и реальность – исполняет конструктивную функцию относительно двух других. И все три необходимы для деятельности, результатом которой является знание. Когда Нортон, подводя итоги, утверждает, что построил «изображение культурной эпистемологии», я думаю, он совершенно прав. Но я добавил бы: еще и «культурной онтологии».

Интересная статья Нэнси Картрайт указывает дальнейшие шаги в этом направлении, однако сначала нужно немного исправить ее вводные замечания о различии между наблюдениями и теорией. Я согласен, что их нужно различать, но это вовсе не различие между «специфическими терминами [современной науки и] и терминами, используемыми в повседневной жизни». Понятие теоретического термина должно быть релятивировано в связи с той или иной теорией. Термины являются теоретическими в отношении конкретной теории, если их содержание можно узнать только с помощью теории. Они являются терминами наблюдения, если их содержание должно быть усвоено до изучения теории [205] . Таким образом, термин «сила» является теоретическим относительно ньютоновской динамики, но будет термином наблюдения относительно электромагнитной теории.

Эта точка зрения очень близка третьей интерпретации, которую Нэнси придает выражению Петера Гемпеля «предварительно доступный». Данная интерпретация была инструменталистской, как было отмечено в моих вводных замечаниях к очень теплому обмену мнениями между мной и Петером.

Замена понятия «термин наблюдения» понятием «предварительно доступный термин» обладает тремя важными преимуществами.

Во-первых, она кладет конец отождествлению «наблюдаемого» с «нетеоретическим»: многие из малопонятных терминов современной науки являются одновременно и теоретическими, и терминами наблюдения, хотя наблюдение их референтов требует особых инструментов.

Во-вторых, различие между теоретическими и предварительно доступными терминами допускает дальнейшее развитие: предварительно доступные термины (не важно, для отдельного индивида или для культуры) являются базисом дальнейшего расширения как словаря, так и познания.

И в-третьих, рассмотрение этого различия как содействующего развитию фокусирует внимание на процессах, посредством которых концептуальный словарь передается от одного поколения к другому: сначала детям в процессе приобщения (социализации) к обществу их культуры, а затем молодым людям, когда их готовят занять определенное место в общественной деятельности.

В данном случае последний пункт является для меня решающим, поскольку вновь возвращает к реализму В теории лексикона, к которой я уже неоднократно обращался, ключевую роль играет процесс, посредством которого лексиконы передаются от одного поколения к другому – от родителей детям или от мастеров подмастерьям. Центральную роль в этом процессе играет предъявление конкретных примеров, причем «предъявление» может сопровождаться указанием на реальную жизненную ситуацию в повседневном мире, в лаборатории или хотя бы на описание потенциальных примеров – описание, формулируемое в словаре предварительно доступных студенту или новобранцу терминов. Посредством этого процесса усваиваются, конечно, видовые понятия культуры или субкультуры. Но вместе с ними появляется мир, в котором живут представители этой культуры.

Нэнси опускает контекст развития, который для меня является центральным. Но она дает две иллюстрации этого процесса: для научных видов в отрывке, говорящем о втором законе Ньютона, который она извлекает из второго издания «Структуры», для социальных видов – в своем рассмотрении басен.

Маятник, наклонная плоскость и покой являются примерами закона f = ma, и то, что они являются примерами именно этого закона, делает их похожими. Без предъявления их или эквивалентных примеров закона f = ma студент не сумел бы научиться либо видеть сходство между ними, либо выделять силу и массу, иначе говоря, не смог бы усвоить понятия силы и массы и значение обозначающих их терминов [206] .

Аналогично три примера басен – куница/куропатка, лиса/куница и волк/лиса – являются конкретными иллюстрациями того, что за отсутствием подходящего термина я буду называть «силовыми ситуациями». Это ситуации, в которых функционируют термины «сильный», «слабый», «хищник» и «жертва».

Басни иллюстрируют один и тот же аспект ситуации, что делает их похожими друг на друга и одновременно сами ситуации делает сходными. Без предъявления таких или сходных ситуаций ребенок, входящий в культуру, не смог бы усвоить социальные виды, называемые «сильный», «слабый», «хищник» и «жертва».

Хотя для овладения социальными понятиями имеются и другие средства, басни и заключенная в них мораль обладают достоинством простоты, что, похоже, и объясняет их большую роль в социализации детей. Нэнси называет их «упрощениями» и применяет этот термин также, например, к плоскости, лишенной трения, и кончику маятника. Последние представляют собой, если угодно, физические басни (моралью которых является второй закон Ньютона), и именно особая простота делает их чрезвычайно полезными для социализации будущих членов научного сообщества. Вот поэтому-то они столь часто фигурируют в учебниках.

Все это ясно высказано в статье Нэнси, за исключением того, что я сказал об обучении или о процессе социализации. Как только новые термины (или измененные варианты прежних) усвоены, уже нельзя говорить об онтологической первичности референтов ранее доступных терминов, которые были использованы в процессе обучения.

Конкретные вещи (маятник или куница) не более реальны, чем абстрактные (сила или «жертва»). Конечно, между членами этих пар можно усмотреть и логическую, и психологическую приоритетность. Нельзя усвоить ньютоновские понятия силы и массы, не будучи знакомым с такими понятиями, как «пространство», «время», «движение» и «материальное тело». Точно так же нельзя овладеть понятиями хищник и жертва, если неизвестны такие понятия, как виды животных, смерть и убийство. Однако, как указывает Нэнси, между первыми и вторыми понятиями нет отношения редукции (понятия силы и массы нельзя свести к понятиям пространства, времени и т. п., а понятия хищника и жертвы несводимы к понятиям смерти, убийства и т. п.). А если отсутствует отношение редукции, значит, нет оснований называть то или иное из этих множеств более реальным, чем другое. Это не означает ограничение понятия реальности, а скорее говорит о том, что такое реальность.

В дальнейшем анализе наши пути с Нэнси расходятся, однако это расхождение я нахожу весьма поучительным. И Нэнси, и я склоняемся к вынужденному плюрализму. Однако она приходит к этому, налагая ограничения на универсальность истинных научных утверждений. Считает, например, что истинность второго закона Ньютона не зависит от его применимости ко всем потенциальным моделям. Для нее сфера этого закона является неопределенной: в какой-то части своей области он может быть истинным, а в другой части можно получить иной закон.

Для меня такая форма плюрализма неприемлема. «Сила», «масса» и иные подобные термины являются видовыми терминами, именами видовых понятий. Охватываемая ими область ограничивается только принципом непересечения и, таким образом, является частью их значения – той частью, которая позволяет выделять их референты и узнавать их модели. Открыть, что область видового понятия ограничена чем-то внешним, чем-то иным, нежели его значение, значит открыть, что оно никогда не имело собственных применений.

Нэнси вводит ограничение области для объяснения неудач в поисках работающих моделей закона, который она считает истинным. Я же объясняю эти неудачи, вводя новые виды, заменяющие некоторые из тех, что использовались прежде. Это изменение образует изменение лексической структуры, сопровождаемое соответствующим изменением формы профессиональной практики, и вводит иной профессиональный мир, где осуществляется эта практика. Ее плюрализм областей для меня является плюрализмом профессиональных миров, плюрализмом практик.

В мире каждой практики истинные законы должны быть универсальными, однако некоторые законы, управляющие одним из этих миров, нельзя даже сформулировать в концептуальном словаре другого мира.

Тот же принцип непересекаемости, делающий необходимой универсальность истинных законов, запрещает деятелям одного мира переносить в него законы, управляющие другим миром. Дело не в том, что законы, истинные в одном мире, могут оказаться ложными в другом, а в том, что они могут быть невыразимыми, недоступными для концептуального и эмпирического анализа. Невыразимость, а не истинность релятивизируетмою позицию в отношении миров и практик. Эта позиция совместима с возможностью путешествий сквозь миры: физик XX столетия может проникнуть в мир физики XVIII века или в мир химии XX века. Однако физик не сможет действовать в этих мирах, не покинув того мира, из которого вышел. Это делает трансмировые путешествия чрезвычайно трудными и опасными, что и объясняет, как подчеркивает Джед Бухвальд, почему ученые почти никогда их не предпринимают.

Следующий шаг возвращает меня к статье Эрнана – к последней проблеме, которую он рассматривает. Эпизоды развития, вводящие новые виды взамен прежних, – это, конечно, те, которые в «Структуре» я называл «революциями». В то время я представлял их как эпизоды в развитии отдельной науки или научной специальности и связывал, не вполне верно, со сдвигом гештальта и изменением значений.

Безусловно, я и сейчас вижу в них моменты преобразований в развитии конкретной науки, однако я рассматриваю их как играющих еще одну, тесно связанную с первой и не менее важную роль: часто, а может быть, всегда, они влекут за собой увеличение числа научных специальностей, требуемых для дальнейшего получения научного знания. Это утверждение является эмпирическим и опирается на громадное число подтверждений: развитие человеческой культуры, включая развитие науки, с самого начала истории характеризуется постоянно ускоряющейся пролиферацией специальностей. Видимо, эта увеличивающаяся специализация является условием развития научного познания.

Переход к новой лексической структуре, к измененному множеству видов дает возможность решать проблемы, с которыми не справилась предшествующая структура. Однако область, охватываемая новой структурой, обычно более узка, чем у прежней, иногда значительно. То, что остается за ее пределами, становится областью другой научной специальности – специальности, в которой продолжает использоваться измененная форма прежних видов.

Пролиферация структур, практик и миров сохраняет ширину диапазона научного познания, интенсивная практика в рамках индивидуальных миров увеличивает его глубину.

В конце моих заметок о статье Яна Хакинга эта картина привела меня к рассмотрению специализации как видообразования и к развитию параллели с биологической эволюцией. Все более точное соответствие между специализированной практикой и ее миром похоже на все более точное приспособление видов к своим биологическим нишам. Подобно практике и ее миру, вид и его ниша взаимно определяют друг друга; ни одного компонента из этих пар нельзя знать, не зная другого компонента. И в обоих случаях взаимоопределимость, по-видимому, требует изоляции: с одной стороны, возрастает неспособность к скрещиванию обитателей различных биологических ниш, с другой стороны, растут трудности коммуникации между представителями разных научных специальностей.

Этот образ развития посредством пролиферации порождает проблему, которой посвящена большая часть статьи Эрнана: в каких процессах имеют место пролиферация и лексические изменения и в какой мере эти процессы можно считать подчиняющимися рациональным соображениям?

В отличие от многих вопросов, которые я рассматривал выше, ответы на эти вопросы остались почти такими же, какими были в «Структуре», хотя теперь я могу сформулировать их более полно. Имеются лишь два пункта в изложении им моей позиции, с которыми мне не хотелось бы соглашаться.

Во-первых, я не согласен с его различением поверхностных и глубоких революций: хотя революции и различаются по своим размерам и сложности, порождаемые ими эпистемические проблемы остаются одними и теми же.

Во-вторых, Эрнан неправильно понял, зачем я ссылался на проблему индукции Юма: я согласен с ним, что подход, рассматривающий развитие науки, устраняет (не решает) проблему Юма; своей случайной ссылкой на Юма я хотел показать, что не берусь за ее решение.

Что касается других вопросов, я должен разъяснить некоторые утверждения и выводы, которые Эрнан считает двусмысленностями и противоречиями моей позиции.

Я буду предполагать, хотя бы для данного случая, что вы уже отказались от понятия внешнего мира (к которому все теснее приближается наука), не зависящего от практики конкретных наук, изучающих его. Как только вы сделали это, пусть лишь в своем воображении, сразу встает вопрос: тогда что, если не состязание с внешней реальностью, является целью научного исследования? Допускаю, это требует дальнейших размышлений, однако ответ на этот вопрос, данный в «Структуре», все еще представляется мне верным: осознают или не осознают это отдельные ученые, их готовят для решения сложных головоломок – инструментальных, теоретических, логических или математических, – возникающих в процессе соотнесения их феноменального мира с убеждениями их сообщества относительно него. Именно для этого их готовят, за это их награждают и на это они тратят большую часть своей профессиональной жизни.

Огромная привлекательность такой деятельности, которая со стороны может показаться манией, достаточна, чтобы ею удовлетвориться. Для тех, кто погружен в нее, не нужны иные цели, хотя отдельные индивиды могут иметь и другие стремления.

Но если так, стандартный набор критериев рациональности для оценки научных убеждений очевиден. Тщательность, точность, сфера применимости, простота, плодотворность, непротиворечивость и т. п. как раз и есть критерии, которыми руководствуются, когда принимают решение о том, была ли решена данная головоломка, связанная с отношениями между феноменами и убеждениями. Эти критерии не обязательно должны быть удовлетворены все сразу, однако именно их выполнение определяет, решена головоломка или нет.

Ученые вознаграждаются за максимизацию точности, с какой они применяются, и за увеличение области их применения. Выбрать закон или теорию, меньше удовлетворяющие этим критериям, чем конкурент, было бы самоубийством, и такого рода действие было бы явным проявлением иррациональности [207] . Использование критериев, отказ от которых был бы иррациональным, подготовленными специалистами служит основой для оценки научной работы в течение длительных периодов лексической стабильности, а также для механизмов, которые в периоды напряжения приводят к росту специализации и лексическим изменениям.

Продолжающийся процесс развития приводит к тому, что примеры, на которых ученые учатся распознавать точность, простоту, сферу охвата и т. п., изменяются как в отдельной области, так и в отношениях между ними. Однако критерии, иллюстрируемые этими примерами, сами по себе остаются устойчивыми, поскольку их устранение привело бы к исчезновению самой науки и научного знания.

Решение головоломок постоянно сталкивает ученых с вопросами политики и власти, встающими как внутри конкретной области, так и между разными областями, а также между наукой и внешней культурой. Однако в эволюции человеческих практик взаимные интересы регулировались с самого начала. Последующее развитие привело не к субординации интересов, а к специализации функций разных практик.

Решение головоломок представляет собой одно из семейств практик, которые возникли в ходе этого развития и предназначены для производства знания о природе. Тот, кто провозглашает, что побуждаемую интересом практику нельзя считать рациональным стремлением к познанию, совершает глубокую и чреватую последствиями ошибку.

Часть 3 Беседы с Томасом С. Куном

Аристид Балтас, Костас Гавроглу, Василики Кинди

«Беседы с Томасом С. Куном» представляют собой записанные на диктофон, а затем перепечатанные беседы, продолжавшиеся три дня между Куном и Аристидом Балтасом, Костасом Гавроглу и Василики Кинди. По сути, это расширенное интервью. Встреча состоялась в Афинах 19–21 октября 1995 г. в связи с присуждением Куну степени почетного профессора факультета философии и истории науки Афинского университета и симпозиума в его честь, организованного университетом. Помимо названных выше собеседников Куна, в симпозиуме приняли участие Костас Б. Кримбас и Пантелис Николакопулос. Материалы симпозиума вместе с этой беседой были опубликованы в специальном выпуске журнала «Neusis»: Journal for the History and Philosophy of Science and Technology (1997). Интервью было отредактировано специально для данного издания.

К. Г а в р о г л у: Позвольте начать с ваших школьных дней. Какие школьные предметы вас интересовали, какие вызывали отвращение, какие учителя вам запомнились?

Т. К у н: Мое образование началось в Нью-Йорке, на Манхэттене. Из детского садая попал в прогрессивную школу, где проучился до пятого класса. В школе поощрялась независимость мышления, но не очень большое внимание уделялось изучению школьных предметов. Помню (по-моему, это случилось во втором классе), мои родители вдруг с огорчением обнаружили, что я не умею читать. Отец долго тыкал меня носом в буквы, потом наказал.

Когда я начал ходить в шестой класс, семья переехала в Кротон на Гудзоне, расположенный в сорока – пятидесяти милях от Нью-Йорка. Мне пришлось учиться уже в не столь прогрессивной школе, которая называлась школой «Гессиан-Хиллз». Теперь ее уже нет. Именно там я научился думать самостоятельно.

Школа придерживалась левых взглядов. Ее основательница Элизабет Мууз, была тещей Уильяма Ремингтона. Может, вы помните его? Он в конце концов в период маккартизма попал в тюрьму как коммунистический агент.

В школе было много учителей крайне левых убеждений, хотя все мы поддерживали пацифизм. Нас не учили марксизму или чему-то в этом роде. Родители говорили, что это очень радикальная школа, однако на нас это не отражалось. Многие учителя оказали на меня влияние, но больше всего запомнился Леон Сциаки [208] . Он был прекрасным преподавателем математики, и его все любили. Я занимался с ним главным образом элементарной алгеброй, а вот в арифметике я всегда разбирался довольно посредственно: делал слишком много ошибок, не мог толком сложить двух чисел. Я так и не смог выучить таблицу умножения. Но когда мы перешли к более абстрактным разделам математики, где уже были переменные, у меня внезапно появился интерес к этому предмету. В конце концов я полюбил математику.

Кажется, я довольно хорошо успевал и по другим предметам… В этой школе не ставили оценок, и когда оказывалось, что у меня что-то получалось очень хорошо, это всегда было для меня удивительно.

Я учился в этой школе четыре года – шестой, седьмой, восьмой и девятый классы. У меня был хороший учитель и по социальным наукам. Здесь радикализм школы почти не сказывался, мы читали наиболее важные части «Экономической интерпретации конституции Соединенных Штатов» Берда и обсуждали их. В моем классе было шесть или семь учеников, поэтому контакт с учителями был очень тесный. Мне кажется, именно здесь я получил главный импульс к независимости мышления.

А. Б а л т а с: Не могли бы вы побольше рассказать о прогрессивной школе? Что это такое?

Т. К у н: К сожалению, нет. Насколько я знаю, прогрессивное обучение появилось благодаря идеям Джона Дьюи. Его отличительная черта: внимание обращается не столько на изучение конкретных предметов, сколько на воспитание независимости мышления, на умение использовать собственный разум. Нас не учили правописанию и не заставляли делать упражнения. Когда мы начали изучать французский язык, то через три года я все еще не знал ни одного французского слова. Но я получил отличную оценку. Не сомневаюсь, что школа «Гессиан-Хиллз», оказавшая на меня большое влияние, где тщательно преподавали очень небольшое количество предметов, воспитывала умение работать самостоятельно. Когда я пришел в Массачусетский технологический институт, то обнаружил, что даже студенты-выпускники ни разу не написали даже десятистраничной статьи. По крайней мере я уже в шестом или седьмом классе написал статью в двадцать пять страниц. Вот этот интерес к самостоятельной работе оказался, я думаю, чрезвычайно важным впоследствии. В эту школу я ходил только до девятого класса. Чаще всего в ней учились только до восьмого класса, но наша группа дошла до девятого. После этого меня перевели в другую школу. Мои родители беспокоились, что переход будет для меня трудным, поэтому отправили меня в слабую школу.

К. Г а в р о г л у: В школе было очень немного людей левых взглядов. Как относились к ним другие – пренебрежительно или находили в них что-то положительное?

Т. К у н: Уверен, в некоторых кругах к ним относились пренебрежительно. Сам я был более радикален, чем родители, однако они меня ни в чем не упрекали. С другой стороны, во всем этом было нечто ценное. Это было время, когда молодежь стала объединяться в то, что позднее назвали Союзом американских студентов. Условием принятия в этот Союз была готовность подписать Оксфордскую присягу. Один из пунктов этой присяги гласил: вы не должны воевать даже за свою страну. Я помню разговор с отцом об этом, поскольку мне не нравилось, что я не могу воевать за свою страну. Я хотел стать членом Союза студентов, однако не был уверен, что смогу выполнить этот пункт. Помню, отец сказал мне: «Я принимал присягу несколько раз, а потом нарушал ее. Однако когда я принимал присягу, я вовсе не думал, что когда-то нарушу ее». Я воспринял все это очень серьезно и не вступил в Союз студентов. Мы часто встречались с учащимися прогрессивных школ, и я не помню, чтобы мы много говорили о политике. Однако я был взволнован статьей в одной из газет Нью-Йорка. Не знаю, было ли упомянуто мое имя, но это я встал и сказал: «Кто извлекает выгоду из наших национальных владений? Не вы, не я, а капиталисты. Пусть Филиппины отделяются». Вот вам одна из деталей той эпохи.

А. Б а л т а с: Когда приблизительно произошел этот случай?

Т. К у н: Я покинул школу «Гессиан-Хиллз» в девятом классе в 1937 году, а этот инцидент произошел одним или двумя годами ранее. Затем я год провел в Пенсильвании в школе «Солебари». Время было прекрасное. У меня не было особых трудностей, и я мог бы остаться там до окончания школы или перейти в какую-нибудь подготовительную школу более высокого уровня. Хотя все было хорошо, но я не чувствовал удовлетворения, не хватало взаимоотношений, которые существовали в школе «Гессиан-Хиллз». Поэтому на следующий год я перешел в другую школу, которая нравилась меньше, но она действительно была подготовительной школой – главным образом для Йельского университета. Я говорю о школе Тафта в Уотертауне, штат Коннектикут. Ничего особенного о ней сказать не могу. Были там неплохие учителя, были и не очень хорошие, в одиннадцатом классе был прекрасный учитель английского языка. Помню, как мы с ним читали Роберта Браунинга. Для меня это было очень важно. Преподавание науки было отвратительным. Помню, физику нам преподавал человек, который немного знал химию, но почти не разбирался в физике. Я никак не мог понять, что теплота является средней кинетической энергией молекул, но выдумал свою кинетическую теорию и дважды показывал ее учителю. На второй раз он сказал: «Давайте подождем, пока вы еще лучше подготовитесь!» Ясно, что это было некое поощрение, однако он и сам не знал ответа. А ведь это была относительно элементарная физика.

Обучение в этой школе было более формальным, много внимания уделялось изучению языков, хотя я так и не овладел вполне ни одним иностранным языком. Я мог читать по-французски, по-немецки, если попадал в одну из этих стран, мог кое-как объясняться, однако мое знание иностранных языков никогда не было даже сносным. Есть какая-то ирония в том, что в последние годы мои мысли заняты именно проблемами языка.

После обучения в этих двух школах, где мои дела шли хорошо и оценки были высокими, я решил, что буду поступать в Гарвард.

К. Г а в р о г л у: Кем был по профессии ваш отец?

Т. К у н: Мой отец был инженером-гидравликом, что имело для меня определенное значение. Он учился в Гарварде. Существовала совместная программа, по которой он в течение пяти лет должен был получить степени бакалавра и магистра в Гарварде и Массачусетском технологическом институте, и он выполнил эту программу. Эта программа была установлена по чьей-то воле, но затем ее вновь разделили. Он завершил эту пятилетнюю программу обучения где-то в 1916 году. Затем была потоплена «Лузитания», и отец пошел на войну Он служил в инженерных войсках, и, я думаю, это был самый счастливый и наиболее продуктивный период в его жизни. Отец его умер, когда он был на войне, поэтому после войны он вернулся в Цинциннати, чтобы помогать матери, и стал гражданским инженером, что было для него не очень интересно. Затем он женился. Он говорил, что чувствовал себя не вправе конкурировать с молодыми специалистами по инженерной гидравлике, поэтому использовал свои способности, весьма незаурядные, надо сказать, в других областях. Я родился в Цинциннати. Здесь был его дом, и сюда из Нью-Йорка он привез мою мать. Когда мне исполнилось полгода, мы с родителями переехали в Нью-Йорк. Отец начал работать в области, которую потом назвали промышленной инженерией. Некоторое время он работал в банке: изучал инвестиционные возможности и давал рекомендации банку и его клиентам. Он проявлял большую активность в то время, когда у власти была администрация национальной реконструкции, делал что-то для табачной промышленности, выступал свидетелем перед Конгрессом и занимался многим другим. Однако он так и не добился того успеха, к которому стремился и которого мог бы достигнуть при других обстоятельствах. Мне кажется, многие так считали, но лишь один человек сказал мне об этом – сказал, что отец мог сделать намного больше, чем ему удалось, что он был чрезвычайно способным человеком, впустую растратившим свои таланты. Мне кажется, это правда. Сам отец никогда об этом не говорил, однако переживал по этому поводу. Я им восхищаюсь и считаю, что, за исключением Джеймса Конанта, не встречал более яркой личности. Он не был интеллектуалом, однако обладал очень острым умом.

К. Г а в р о г л у: Проявлял ли он интерес к вашему образованию помимо того, что подыскивал для вас хорошую школу и следил за тем, как вы ее посещаете? Вникал ли он в детали вашего образования?

Т. К у н: Нет. Однажды он спросил: «Что можешь ты сказать по-французски?» Я ответил: «Гelephant»! Он испугался, когда узнал, что я не научился читать, и какое-то время пытался научить меня читать. Однако, в общем, не проявлял интереса к моей учебе.

К. Г а в р о г л у: А как относилась к вашей учебе мать?

Т. К у н: Моя мать также не проявляла к этому большого интереса. Пусть не столь яркий человек, как отец, она была более интеллектуальна, во всяком случае, читала больше книг. Мать выпустила несколько профессиональных изданий. Я был убежден, и об этом говорили все, что похож на отца. Это было прекрасно, я восхищался им и переживал за него. Мой младший брат больше походил на мать. Впоследствии я понял, что все обстояло наоборот. Брат был гораздо больше похож на отца, а я – на мать. И это проявилось следующим образом. Как вам известно, я специализировался по физике. Хотел быть физиком -теоретиком. Однако мне нравилось работать руками, я даже соорудил любительский радиоприемник из старых деталей. И я никогда не мог понять, почему решил стать физиком-теоретиком, а не экспериментатором. Наконец я догадался, что это объясняется тем, что теоретическая физика ближе к интеллектуальной деятельности, и здесь я больше похож на мать, чем на отца. Я испытал потрясение, осознав это. Для меня это была головоломка, и головоломкой было осознание того, что моя деятельность предопределена.

А. Б а л т а с: У Вас был только один младший брат?

Т. К у н: Да, только один. После того как закончил школу Тафта, я поступил в Гарвард, где учился и мой отец. С этого момента моя жизнь резко изменилась. Я не упоминал об этом, но сейчас должен признаться: в школе у меня почти не было друзей. Я жил в изоляции и очень страдал от этого. Иногда я не был членом какой-то группы, но пылко к этому стремился. Гарвард был достаточно велик, интеллектуален и полон разнообразных групп. Можно было одновременно включаться в разные группы и сообщества. Я начал чувствовать более тесную близость с другими людьми, чем раньше, у меня налаживались дружеские связи и существенно изменилось представление о себе. Летом, перед поступлением в Гарвард, мы много и тепло разговаривали с отцом. У меня были успехи в высшей математической школе. Я на целый год опережал моих сверстников и в течение последнего года обучения занимался вычислениями в подготовительной школе. Год я занимался физикой, которую преподавали очень плохо. Это не отвратило от физики, но сдерживало… – Обо всем этом я говорил с отцом. Должен ли я стать физиком или избрать математику? Сегодня вы видите, как сильно изменилась ситуация в последующие годы. Все это происходило летом 1940 года. Отец тогда сказал мне: «Смотри, если тебе нравится одна из этих дисциплин, то все силы отдай ей. Но если колеблешься между двумя дисциплинами, мне кажется, ты должен избрать физику. Если будешь математиком, то пока не закончишь очень хороший математический факультет, тебе остается только преподавание в высшей школе или работа статистика страховой компании. Если же ты физик, то, хотя разница небольшая, все-таки есть несколько мест типа лаборатории «Дженерал-электрик» или исследовательской лаборатории Военно-морского флота, где ты сможешь заниматься научными исследованиями, даже не будучи членом одного из исследовательских университетов». Так я стал физиком.

К. Г а в р о г л у: То есть в этот период вы поступили на конкретное отделение. Не означало ли это, что вы поступили на научный факультет?

Т. К у н: Нет. В конце первого курса мы изъявляли желание специализироваться по какой-то дисциплине. И эта дисциплина была доминирующей в отделении. Я был зачислен на специализацию по физике. В свой первый учебный год я пережил странный опыт, который, вероятно, и стал для меня поучительным. Мне кажется, мое внимание к решению проблем, головоломок отчасти было обусловлено именно этим опытом. Я всегда был отличником, примерным учащимся в школе. Я сомневался лишь в подготовке по физике. Я прослушал ускоренный двухгодичный курс по физике для будущих специалистов. На первом году обучения в университете я не очень хорошо справлялся с тестами; в середине первого семестра у меня было посредственное «С». Я пошел к профессору и спросил: «Можно ли стать физиком с такими оценками?» Он отнесся ко мне доброжелательно и не ответил «нет», но подсказал, как лучше подготовиться к экзаменам, и я действительно начал учиться решать проблемы. То, что обычно называют проблемами, я называю головоломками. И в середине года я получил «А с минусом» и «А» в целом. Для юноши было потрясением не получить «А». Думаю, в дальнейшем это имело для меня большое значение. Итак, в конце своего первого года обучения я выразил желание стать специалистом по физике. Однако потом…

К. Г а в р о г л у: Выбор Гарварда был предопределен потому, что там учился ваш отец, или вы подумывали и о другом университете?

Т. К у н: Гарвард был тем местом, куда я хотел попасть. Существовали и другие возможности, о которых я знал, и я имел в виду еще один или два варианта (шанс попасть туда был реален, и я даже ездил в эти учебные заведения). Однако я помню, как тотчас вернулся, когда пришло извещение о том, что я принят в Гарвард, чему я страшно обрадовался.

Первый год моего обучения пришелся на 1940–1941 гг. На втором курсе мы получили известие о Перл-Харборе, и все стали готовиться принять участие в войне. Отделение физики превратилось в значительной степени в место подготовки специалистов по электронике, и я смог больше времени уделять изучению физики, хотя довольно бессистемно. Некоторые курсы лекций были таковы, что каждый нормальный физик счел бы их подходящими только для аспирантов.

Я изо всех сил старался побыстрее пройти курс обучения и закончил его за три года вместо четырех. В результате по вненаучным дисциплинам получил гораздо меньше знаний, чем мог.

На первом курсе я избрал для изучения предмет, оказавший на меня глубокое влияние, – философию. Я не знал, что это такое, но у меня был странный дядя, последователь Спинозы. Он был домашним спинозистом: собирал труды Спинозы и писал о нем. Наша семья ему не очень нравилась, но ко мне он относился с симпатией. И мне захотелось узнать, что же такое философия.

Были курсы по философии, которые постоянно читались первокурсникам, и другие курсы под названием «история философии». На самом деле в них не было никакой истории, а подробно изучались труды Аристотеля и Платона, а также Декарта, Спинозы, Юма и Канта.

Я с большим трудом осваивал работы этих мыслителей и дважды прослушал курс лекций по философии. У меня был немного странный, но очень знающий руководитель семинарских занятий. Лекции нам читал грек, Рафаэль Демос, который писал работы об ученых греческого Просвещения. У руководителя семинаров Айзенберга я не очень хорошо отвечал на предварительных зачетах, зато донимал его вопросами об учении Платона и, в частности, о платоновской идее блага.

Не помню точно, о чем мы спорили, но, кажется, речь шла о человеке, который поступал в медицинское училище, чтобы стать врачом. Однако ночь перед экзаменом он не спал и не сдал экзамен. А если бы спокойно спал, то поступил бы в медицинское училище. Я спросил: «Допустим, он увеличил бы свои шансы на поступление в медицинское училище, но предположим, что статистически они все еще не были бы достаточно хорошими, и предположим, что он действительно хотел погулять ночью. Тогда почему его поведение было иррациональным (хотя это неподходящее слово)?» Руководитель нашел вопрос очень странным. Он его попросту не понял. На следующей неделе я вновь задал этот вопрос, но он поднял меня на смех. Это был абсурдный случай. Но вы, физики, видите, что мой вопрос не был совсем уж глупым. В середине года за этот курс я получил только «В».

Затем к нам пришел другой руководитель. Я уже сказал, что дела у меня шли не блестяще, но здесь я учился тому, как действительно нужно подходить к предмету. Я вернулся к азам, стал делать подробные заметки и начал все лучше отвечать на предварительных зачетах. Затем я попросил допустить меня к прохождению усложненного курса по философии и получил разрешение.

Философия полностью захватила меня, хотя я разбирался в ней все еще очень слабо. Однако я изучил Декарта, Спинозу, Юма и Канта. Спиноза не вызвал у меня особых затруднений, Декарта и Юма я освоил легко, Кант оказался откровением. Помню, что каждый из нас должен был выступить с докладом перед всей секцией, и я сделал доклад о Канте, о его понятии предпосылок познания. Это понятие оказалось для меня впоследствии очень важным.

К. Г а в р о г л у: Не могли бы вы рассказать об этом подробнее?

Т. К у н: Этот эпизод действительно был важен для моего развития, потому что когдая пытаюсь охарактеризовать свою позицию, то говорю, что я кантианец с подвижными категориями. Я не принимаю полностью кантовского a priori, однако этот эпизод подготовил меня к принятию кантовского синтетического a priori. Поэтому я предпочитаю говорить о синтетическом a priori.

На последнем курсе я стремился еще глубже познакомиться с философией и прочитать как можно больше философских трудов. Мне не очень нравилась английская литература, которую я изучал на первом курсе. Думаю, профессор по литературе не испытывал к нам большого уважения и часто подшучивал над нашими знаниями. Но на втором году обучения я прослушал очень хороший курс по американской литературе, который мне многое дал.

Я все сильнее хотел заниматься философией. Но шла война, я был уже на последнем курсе, и на философию не оставалось времени. Я окончил университет на год раньше срока, что не было тогда чем-то необычным.

Следует упомянуть еще об одном. В начале последнего года обучения я делил комнату со студентом, который занимался журналистикой. Под его влиянием я вошел в издательский совет и даже был его главой в последний год учебы. В то время мы участвовали в войне, и я, как редактор, обязан был писать статьи о войне, о том, что должен делать в этот период Гарвард, и т. п. Тогдая обнаружил, что пишу с большим трудом. Этот опыт навсегда внушил мне отвращение к написанию издательских статей и вообще к журналистской деятельности.

К. Г а в р о г л у: Это была сознательная позиция?

Т. К у н: Да, вполне. Были люди, которых это интересовало, и между ними существовала конкуренция. Руководитель совета выбрал меня в качестве кандидата. Меня занесли в списки. Однако имелись и другие кандидатуры. Я помню, как все мы сидели на нижнем этаже, пока наверху шло обсуждение. Многие члены совета предлагали своих кандидатов, и мы гадали, кого из нас выберут. Я получил эту работу, но это был странный опыт.

А. Б а л т а с: Вы говорили о способности писать, и вас считали одним из немногих людей в бизнесе, которые умеют писать. Но поскольку вы упоминали о трудностях письма, это вполне согласуется с моим представлением о вас. Писать действительно трудно, и я рад, что вас не увлекает журналистский стиль. Как вы вообще относитесь к написанию сочинений?

Т. К у н: Только моя мать имела с этим дело. Она издавала и читала книги. А я и будучи ребенком, и до сих пор не пишу писем. Лишь деловые письма, которые обязан писать.

Я ужасный корреспондент, и это всегда доставляло мне неприятности. Однажды мать сказала: «Ты можешь говорить все, что хочешь, но будь осторожен, когда пишешь». Она дала мне много полезных советов. Моя мать была чрезвычайно бестактной женщиной. Она могла прямо сказать о том, что у нее на уме, а это были далеко не всегда хорошие мысли. Помню, когда я впервые начал ухаживать за девушками. В то время я учился в аспирантуре, у меня совершенно не было времени, и я довольно редко встречался с одной девушкой. Однажды моя мать встретила нас на улице Нью-Йорка и несколько дней спустя сказала мне: «Я видела тебя с G… Эта девушка тебе не подходит». Ах!

К. Г а в р о г л у: Годы вашей учебы в университете пришлись на период, когда в Европе шла война. В американском обществе ощущался довольно высокий накал страстей по поводу того, как должна вести себя Америка. Каково было ваше отношение к этой ситуации и как ее воспринимали другие люди из университета? Велись ли какие-то споры? После Перл-Харбора все стало ясно, но что было до того, какой была ваша собственная позиция?

Т. К у н: Удивительно, как мало я об этом помню! Я говорил вам, что был весьма радикален в девятом классе школы. Мы участвовали в шествиях 1 мая в знак солидарности с рабочими. Но после окончания школы все осталось в прошлом. Я сохранил либеральные убеждения, но никогда с тех пор не проявлял их активно. Меня даже смущает тот факт, что я настолько ими увлекался. Что же касается моей позиции и позиции нашей семьи, то мы были очень рады, когда Рузвельт принял решение помочь Англии. Мы считали, что Америка должна вступить в войну, хотя не испытывали воодушевления по этому поводу. Подумайте, ведь это была еврейская семья, все мы были зарегистрированными евреями. Родители моей матери были верующими иудеями, хотя и не ортодоксальными. Родители отца, семейная ветвь из Цинциннати, не были верующими. Поэтому все мы были настроены против

Гитлера. Скорее всего в моем окружении встречались люди, относившиеся к вопросу о войне иначе, но я их не помню. Все мои знакомые чувствовали приблизительно то же, что и я. Правда, после Перл-Харбора все это потеряло значение.

К. Г а в р о г л у: Не было ли среди студентов тех, кто выступал против войны даже после Перл-Харбора?

Т. Ку н: Возможно, но я их не помню. Скорее всего таких среди нас вообще не было.

К. Г а в р о г л у: Не могли бы вы подробнее рассказать о курсах лекций, которые читались в Гарварде? Какие курсы вам нравились, какие преподаватели читали лекции в Гарварде? В то время там был один из лучших физических факультетов, хотя в Колумбийском университете был самый лучший.

Т. К у н: Или в Чикаго. Гарвард не славился физическим факультетом.

К. Г а в р о г л у: Даже в то время?

Т. К у н: Даже тогда. Мне кажется, уровень физики в Гарварде начал повышаться только после войны. Тогда там был Джон ван Флек, но я у него не учился и познакомился с ним только впоследствии. На первом курсе я учился у Уэнделла Ферри, о котором я уже говорил. Я ему нравился, и он был хорошим преподавателем. На втором курсе лекции по физике читал Стрит. Я не очень хорошо его знаю, но он был известным специалистом в области спектроскопии.

К. Г а в р о г л у: Вы не были знакомы со Слэйтером, он ведь работал тогда в Массачусетском технологическом институте?

Т. К у н: Нет, с ним я не был знаком. Я узнал о нем во время реализации квантового физического проекта, но никак с ним не пересекался. В основном я имел дело с теми, кто преподавал электронику. [Леон] Чеффи и некто Кинг [Рональд У.П. Кинг] очень хорошо читали теорию антенн. Однако ни один из них не оставил глубокого следа в моей памяти. Чеффи был невероятно плохим преподавателем, Кинг, напротив, читал очень хорошо. В математике я на год опережал программу, но не решился сразу изучать курс второго года по исчислениям и начал опять с первого года. Я нашел этот курс очень легким и почти не ходил на занятия, ограничиваясь тем, что с кем-нибудь посылал преподавателю решения моих старых задач. Не могу сказать, что я вообще не посещал занятия, но приходил в аудиторию очень редко после первых недель учебы, и правильно делал.

На втором году я уже не так сильно опережал курс обучения. Мне кажется, я был готов начинать изучение математики со второй половины второго курса.

На третьем году обучения в курсе математики появились темы, оказавшиеся для меня чрезвычайно трудными. Курс читал Георг Биркгоф, знаменитый математик и один из самых плохих преподавателей, каких только можно себе представить. Мы занимались сложными интегралами и частичными дифференциалами, но я никак не мог понять, что мы делаем. Я выполнял все правильно, но не чувствовал материал. У меня был очень хороший друг, которого я однажды спросил: «Как ты это делаешь?» Он рассказал. Тогда я признался, что не вполне понимаю суть операций. «Как же так? – удивился он. – Ведь все это мы делали раньше, только с большим числом переменных». – «Ох!» – воскликнул я. Что-то щелкнуло у меня в мозгу, и все встало на свои места. И хотя я не всегда мог правильно решить сложный интеграл, друг оказался прав. Вот это моя память сохранила о Биркгофе.

К. Г а в р о г л у: Вы очень мало сказали о теоретических курсах.

Т. К у н: Вспомните, что я учился только три года. На первом и втором году обучения основные курсы по физике были включены в общую двухгодичную программу, хорошую и четкую. Не помню, что еще нам читали по физике, и не помню, какая физика была на третьем курсе. Мне хотелось изучать электронику, а физика нужна была лишь как база для этого. Я познакомился с электромагнитной теорией, прослушал курсы лекций по электричеству и магнетизму Все было хорошо, но меня эти курсы не слишком заинтересовали. Все-таки это был еще не подлинный Максвелл, а книга Пейджа и Адамса. Вы ее помните [209] ? Не помню, слушал ли я курс по термодинамике [Перси У.] Бриджмена, когда учился в аспирантуре. Я мог посещать этот курс раньше. Тогда его читал нам Филипп Франк, однако я не уверен, у кого изучал этот курс. Мне всегда нравилась термодинамика. Эта дисциплина в значительной мере математическая, однако дает важные физические следствия.

К. Г а в р о г л у: А как обстояло дело с курсом по теории относительности?

Т. К у н: Теорию относительности я изучал в аспирантуре. Вы помните, что у меня на последнем курсе было очень мало физики. У меня не было курса оптики, который обычно читался. Я не уверен, что слушал курс по термодинамике. Кажется, нам давали дополнительный курс по механике.

А. Б а л т а с: Вы уже упоминали об изучении философии. А как обстояло дело с изучением истории и вообще гуманитарных дисциплин?

Т. К у н: Я прослушал один курс по истории. История меня не особенно привлекала, этот курс нам читали в летней школе, и он был посвящен истории Англии XIX века. Почему я выбрал этот курс, не знаю. Преподаватель был приятный, и я ему нравился, но содержание курса ничего не дало мне. В летней школе я прослушал также курс по политологии у Макса Лернера, старого друга нашей семьи. Я плохо воспринимал то, что не относилось к электричеству или к электронике, и теперь даже не помню, о чем шла речь в этом курсе.

С другой стороны, я был очень занят своей статьей [ Crimson ], и почти все мои друзья увлекались литературой. Большинство из них не были физиками, математиками или инженерами, хотя имелись и такие. Поэтому я очень удивился, когда на втором курсе меня избрали членом Общества печати. Это был не один из клубов Гарварда, а некое объединение, которое проводило интеллектуальные дискуссии, устраивало ленчи и т. п. А затем, уже на последнем курсе я стал президентом Общества печати.

Хотя сильно был погружен в себя и прослушал слишком мало курсов по литературе (думаю, всего два: один по английской литературе, который мне не понравился, а другой – по американской литературе. Последний курс нам читали два знаменитых гарвардских профессора Маттиссен и Медок, которыми я восхищался), я был достаточно известен. И это помогло мне в дальнейшем.

После окончания университета я поступил на работу в Лабораторию радиоисследований. Она находилась на территории Гарварда, в северном крыле здания биологического факультета, над которым надстраивались еще два деревянных этажа. Я работал в группе теоретиков, моим начальником был ван Флек. Мы разрабатывали средства против радаров. Кинг теперь работал над специальными антеннами, включая вращающуюся антенну, которую можно установить на самолет и использовать для обнаружения местонахождения радаров. Я по большей части готовил стандартные формулы (выведения которых так и не понимал и не имел времени с этим разобраться), выражающие габариты радара как функцию расстояния. Я чертил графики, показывающие, когда нужно поднимать в воздух определенный самолет, и изготавливал карты. Я прикидывал, какой радар мог охватить Камчатку, как близко могли подойти к нам японцы или мы к японцам.

А. Б а л т а с: Вам предложили эту работу?

Т. К у н: Да, меня привлекли к этой работе, поскольку требовался человек именно с такой подготовкой, как у меня. И я получил отсрочку от призыва в армию. Конечно, я занимался этой работой не для отсрочки, но потом никогда об этом не жалел.

Я начал работать в лаборатории летом 1943 года и провел там около года. Основная лаборатория находилась в Англии, и приблизительно через год я попросил, чтобы меня направили туда.

До этого я не бывал за границей, к тому же первый раз летел на самолете. Мы сели на самолет в Ла Гуардиа, сделали одну посадку в Исландии, а затем приземлились в Шотландии, в Глазго. Я никогда раньше не летал на самолете, это было здорово! На память приходили цитаты из «Ночного полета» Сент-Экзюпери.

Затем некоторое время я находился в Малверне, а потом был присоединен к технической интеллигенции при Главном управлении стратегическими военно-воздушными силами Соединенных Штатов, которое располагалось в окрестностях Лондона. Сам я жил в Лондоне. Я немного беспокоился о том, что мне здесь придется делать. Однако все оказалось хорошо и даже весело.

Здесь я ходил в военной форме и впервые побывал во Франции и на континенте. Я носил форму, поэтому если бы меня захватили в плен, я не считался бы шпионом. Я искал места для расположения радаров и сообщил об этом начальству. Это было одним из самых волнующих переживаний в моей жизни.

Однажды я прилетел в Шербур осмотреть убежище для подводных лодок в Реннесе (Rennes), где, как предполагалось, могла находиться главная немецкая радарная установка.

Это происходило как раз во время стремительного наступления генерала Паттона во Франции, и никто не знал, где в этот момент находится армия. Но я рассчитывал присоединиться к группе, которая находилась здесь. Я ехал в командирском автомобиле вместе с капитаном, который должен был доставить меня до места, а потом ехать дальше. Мы прибыли, но группу не обнаружили. Никто не знал, где она, но кто-то слышал, что группа уехала в Париж и мы можем найти ее там.

Не уверенные, что наша армия заняла Париж, мы с водителем и капитаном отправились туда. Причем оказалось, что из нас троих только я хоть что-то слышал о Франции. Мне пришлось вспоминать все, что когда-то я знал о Франции.

Мы ехали весь день, где-то переночевали и утром отправились дальше. Никогда не забуду, как мы ехали по ровной местности и вдруг вдали показались какие-то башни. Они становились все выше и выше… Шартр! Это были башни Шартрского собора. Мы объехали вокруг собора, восхищаясь его великолепием. Выехав из Шартра, вскоре догнали конвой и вместе с ним доехали до Петит-Палас, где и располагалась группа, к которой я должен был присоединиться. Она наконец нашлась.

Примерно через час конвой начал спускаться к Елисейскому дворцу. Это было вступление в Париж де Голля! Внезапно раздались выстрелы с крыши одного из зданий, а на другой стороне Парижа, в Ле-Бурже, еще шел бой. Это было удивительное время!

Мои рассказы о жизни имеют весьма отдаленное отношение к тому, что было дальше, но, может быть, позволят вам лучше понять некоторые мои поступки.

Я работал вместе с человеком из «RAF-радар», его звали Крис Палмер. Вместе с ним мы хотели подняться на Эйфелеву башню, чтобы посмотреть, какое оборудование здесь можно разместить. Но нам так и не удалось это сделать, и я до сих пор сожалею, что так и не поднялся на Эйфелеву башню!

К. Г а в р о г л у: Затем вы вернулись в Англию?

Т. К у н: Несколько недель я пробыл в Париже, потом съездил в Англию и опять вернулся во Францию. Во Франции происходили стремительные преобразования. Первое время я с трудом изъяснялся по-французски, хотя люди говорили, что у меня хороший язык. На улицах танцевали… Я пробыл в Англии не более шести недель, но за это время во Франции все изменилось.

Меня в качестве советника по радарам прикомандировали к Девятому дивизиону бомбардировщиков, размещенному в Реймсе. Здесь была… Вы сказали бы «группа промышленных инженеров», но это не вполне подходящее название. Эти люди использовали математику и науку для решения стратегических и иных проблем, но больше случайным образом. Казалось полезным иметь таких людей, которые могли бы возражать генералам, чего никто другой не мог себе позволить.

Я по-прежнему занимался поиском радарных установок и продолжал этим заниматься в Германии. Я разговаривал с немцами и пытался понять, что здесь происходило. Я видел сожженный Гамбург и никогда этого не забуду. Я видел также Сент-Луи, когда мы прибыли во Францию, и тоже этого не забуду.

Постепенно я начал осознавать, что работа с радарами мне неинтересна. Неужели это и есть физика? Некоторые мои однокурсники оказались в Лос-Аламосе. Может, если бы я попал в Лос-Аламос, я получил бы иное представление о физике? Мои сомнения возрастали. Трудно сказать, какие факторы оказали решающее влияние, но работа с радарами, несомненно, сыграла свою роль.

А. Б а л т а с: Когда у вас появились сомнения в том, что вы хотите стать физиком? Не были ли они связаны с войной?

Т. К у н: Я был «физиком». Теперь я пишу это слово в кавычках, поскольку я не был подготовлен к тому, чтобы стать физиком. То, чем мне пришлось заниматься, показалось скучным и неинтересным. Но я все еще думал о науке и помнил, как мы говорили о необходимости изменения преподавания науки. Однако теперь я начал сомневаться в необходимости моей карьеры, в частности в теоретической физике. Именно в это время, а может, несколько позже передо мной все чаще вставал вопрос: «Почему я хочу быть физиком-теоретиком?» Сомнения одолевали меня, к тому же расстраивало то, что я все дальше отходил от философии.

Итак, в 1945 году, вскоре после Дня Победы, я возвратился в Штаты и вновь оказался в Гарварде, поскольку война еще не закончилась. Обсуждался вопрос о высадке десанта в Японии. Однако и эта война вскоре миновала. Тем временем (мне кажется, я возвратился в начале лета 1945 года) я вернулся опять в лабораторию. Война с Японией продолжалась, казалось, конца ей не будет, и я получил разрешение, поскольку работа в лаборатории шла слабо, прослушать один или два курса по физике. Один из курсов, его читал ван Флек, был по теории групп. Мне он показался довольно бессвязным. Первый курс лекций по квантовой теории я прослушал на последнем году обучения, это было обязательно. Теория групп содержательно интересна, и, хотя я никогда не чувствовал, что вполне в ней разобрался, привлекало в ней то, что, будучи математической теорией, она приводила к физическим результатам. К сожалению, ван Флек был не очень хорошим преподавателем.

Война в Европе закончилась [и я готовился получить ученую степень по физике в Гарварде]. Поскольку у меня было много физики на последнем курсе и я находился в Гарварде, где не планировал поступать в аспирантуру, то решил хотя бы год заняться еще чем-нибудь. Я обратился с просьбой разрешить мне половину моего первого года заниматься не физикой, а чем-то другим. В частности, я имел в виду философию – и прослушал два философских курса.

К сожалению, философы, которые были бы мне интересны, находились в других местах и еще не вернулись в Гарвард. Я прослушал два философских курса и осознал, что есть философия, которую я не понимаю и которой не хочу заниматься. Мне было непонятно, как можно этим заниматься! Пусть меня интересует философия, но, Бог мой, я окончил университет, как-никак прошел войну и уже не могу опять сидеть на последнем курсе вместе с юнцами, чтобы потом поступать в философскую аспирантуру. И я решил получать ученую степень по физике.

Но мне было также ясно, и чем дальше, тем больше, что в аспирантуре я не получил достаточной подготовки по физике. Разница с тем, что я изучил на последнем курсе, была незначительной. Что-то не клеилось, хотя я не сомневался, что мог бы стать профессиональным физиком.

Думаю, я ошибался. Когда стал историком науки и больше узнал о работе физиков, я понял, что был бы плохим физиком, хотя мог бы делать вполне приличные работы. Я был президентом Общества печати, интересовался литературой и философией и никак не мог решить, что делать дальше. Оценки мои оставались вполне приличными, хотя иногда я получал оценку «В». Если отказаться от физики, чем тогда заниматься? Я разговаривал об этом с отцом: может, стать научным журналистом или кем-то вроде этого? И вдруг Конант предложил мне должность его ассистента, да еще попросил помогать ему читать курс лекций. Кто бы отказался от шанса поработать с Конантом?

К. Г а в р о г л у: До работы с Конантом были какие-нибудь физики, которые поощряли ваш интерес к философии и к другим наукам, лежащим вне сферы физики?

Т. К у н: Нет. Они дали мне разрешение и понимали, что я еще не выбрал окончательный путь. Однако после одного семестра я вернулся к физике.

А. Б а л т а с: Мне хотелось бы задать вам немного странный вопрос. Когда вы первоначально решили стать физиком, не было ли у вас возвышенной мечты, скажем, раскрыть секреты природы? Или это решение было связано только с характером работы?

Т. К у н: Поначалу я, безусловно, жаждал славы, я был бы страшно рад стать Нобелевским лауреатом. Не помню, о чем конкретно мечтал, но что-то в этом роде было.

К. Г а в р о г л у: Основы физики вы изучали под руководством ван Флека, который, очевидно, был не слишком склонен к преподаванию. Вас интересовал сам предмет или работа с ван Флеком?

Т. К у н: Ни то ни другое. В то время я думал о теме диссертации и при этом был абсолютно уверен, что не стану делать карьеру в физике. Мне не хотелось терять время в аспирантуре, иначе я бы имел шанс работать с Джулианом Швингером, однако существовали темы и проблемы, где я не обладал достаточным знанием и которые надо было изучить, если бы я решил идти в аспирантуру. Я хотел получить ученую степень: глупо затратить столько времени и не добиться результата. Но я не хотел тратить на это слишком много усилий. С ван Флеком получение степени заняло бы слишком много времени, я измучился бы, нажимая на кнопки вычислительной машины. Это повлияло на мое решение.

К. Г а в р о г л у: И это решение также вело вас к ван Флеку…

Т. К у н: Да. Мне кажется, я ван Флеку нравился, однако он не тот человек, с которым я бы работал, если бы не решил все бросить. Думаю, это был бы Швингер, во всяком случае, я постарался бы попасть к Швингеру.

К. Г а в р о г л у: Что собой представлял в то время Швингер? Молодой, блестящий профессор, занимающийся вопросами, которые казались вам фундаментальными?

Т. К у н: Впервые я увидел Швингера, когда работал в Лаборатории радиоисследований. Мы иногда спускались в Массачусетский технологический институт в Лабораторию радаров на лекции. Он читал лекции по интегральному исчислению вариаций и расчетам волн. Я ходил не на все его лекции и не слишком интересовался волновыми вычислениями, однако производило впечатление изящество, с каким он преподносил материал, и привлекало его абсолютное владение техническими вопросами. И тогда я подумал, что с ним было бы хорошо изучать электромагнитную теорию и как-нибудь впоследствии прослушать у него курс по квантовой теории или чему-то еще. Он, безусловно, был феноменальной личностью.

К. Г а в р о г л у: Теперь о Конанте.

Т. К у н: Конант меня пригласил.

К. Г а в р о г л у: Как он вас нашел?

Т. К у н: Помню, когда мы вступили в войну, я учился на последнем курсе и руководил изданием газеты «Кримсон» (Crimson). Я знал не Конанта, который все это время был далеко, а декана факультета. И когда появился сводный отчет об успеваемости, который Конант просматривал, декан факультета попросил меня написать краткое изложение этого отчета для бюллетеня бывших выпускников, а также комментарии к нему. Я был единственным студентом среди тех, кто писал комментарии к этому отчету. Не знаю, кто сказал обо мне Конанту, это могли сделать многие. Я имел репутацию физика, который был в то же время президентом Общества печати. Я был одним из двух человек, которых Конант попросил стать его ассистентами.

Первое время он читал свой курс по небольшой книжке под названием «О научном познании». Это был текст лекций в Йельском университете. Я воспринял его с энтузиазмом. И тут меня, не закончившего еще диссертацию по физике, Конант попросил для своего курса подробнее изучить один эпизод из истории механики. Потрясающе! Таков был Конант, он знал толк в подобных вещах.

На последнем курсе университета я посещал некоторые лекции Сартона и нашел их напыщенными и скучными. Я не собирался становиться историком, меня интересовала философия. У меня не было подлинного интереса к истории, и здесь решающую роль сыграл Аристотель [210] .

И в исследованиях по истории, и в преподавании Конант не видел необходимости говорить о том, во что люди верили прежде. У него не было стремления добраться до личности. Я всегда чувствовал: нужно нечто большее, нужно погрузиться в иную концептуальную структуру. Однако главное заключалось в том, что я не испытывал интереса к истории науки.

И находились люди, которые не без основания считали, что я никогда не буду историком.

Мне кажется, что в конце концов я стал историком, но очень специального, узкого типа. Я считал, прошу прощения, что, за исключением Койре, а может быть, и не исключая Койре, я умел читать тексты, проникая в сознание тех, кто их писал, лучше, чем кто-либо другой в целом мире. Мне это нравилось, я гордился своей работой. Быть историком такого типа – вот чего я желал.

Однако моей конечной целью была философия. Если я хотел заниматься историей, то мне нужна была более серьезная подготовка. Не хотелось возвращаться назад и пытаться изучать философию, чтобы стать философом. Если бы я это сделал, то никогда не написал бы свою книгу! Тем не менее я всегда сохранял философские амбиции. И «Структура», когда я ее наконец закончил, предназначалась именно для философов.

К. Г а в р о г л у: Итак, вы начали подготовку к курсу.

Т. К у н: Да, я начал готовиться, штудировал Аристотеля и изучал его вместе со студентами в течение семестра. В конце семестра я понял, чего хочу. Я хотел основательно изучить историю науки как материал для философских исследований. У меня с Конантом установились теплые отношения – в той мере, в какой он вообще был способен к таким отношениям. Он был чрезвычайно замкнутым, можно даже сказать, холодным человеком. Я пошел к нему и спросил, не может ли он дать мне рекомендацию для вступления в научное общество. Честно говоря, такие вопросы не задают, однако он согласился. Я должен был немного повременить со вступлением в общество, поскольку как раз в это время заканчивал работу над диссертацией.

К. Г а в р о г л у: Атомная бомба уже была сброшена на Японию. Каковы были ваши чувства в связи с этим событием и чувства людей, с которыми вы общались и которые могли работать в Лос-Аламосе? Вы сами имели отношение Лос-Аламосу?

Т. К у н: Я не имел никакого отношения к Лос-Аламосу, хотя знал людей, как-то с ним связанных. Существовал некий круг людей, не обязательно очень пожилых, которые были правительственными советниками и летали на эту базу Один из них рассказывал мне о проекте, над которым работали в Лос-Аламосе. Тогда были опасения, что немцы работают над созданием атомного оружия. Конечно, в то время они этим не занимались, но мы-то не знали, и некоторые люди испытывали страх. И кто-то, кажется Дэвид Григ, весьма известная фигура, говорил мне об атомной бомбе.

Помню, я ехал на поезде в Вашингтон для каких-то проверок, необходимых при поступлении в Военно-морскую исследовательскую лабораторию, и на станции Пенсильвания в Нью-Йорке выглянул в окно и увидел заголовок в газете. Это было сообщение об атомной бомбе. Думаю, вернее сказать, знаю, что были люди, считавшие, будто мы не должны были сбрасывать бомбу, а должны были предупредить о том, что такое оружие у нас есть, однако общее чувство было таким: мы покончили с этим! Мои симпатии были на стороне тех, кто считал, что нам, может быть, стоило использовать другую технику. Однако я знал недостаточно, чтобы прийти к каким-то твердым убеждениям. Поэтому я не был среди тех, кого огорчило и расстроило поведение нашего правительства. Я не помню кого-то, кто был бы слишком сильно расстроен, хотя множество людей были восхищены и желали еще большего. Думаю, я был ближе к последним, хотя в то время это не было для меня важной проблемой.

А. Б а л т а с: Мне хотелось бы вернуться к тому, о чем вы говорили раньше. Что для вас в то время означала философия?

Т. К у н: Расскажу вам одну историю. У меня был школьный товарищ, который вместе со мной участвовал в издании «Crimson», когда я учился в аспирантуре. Я думал, он тоже хочет получить ученую степень. Он собрался жениться и, к моему удивлению, попросил меня быть шафером на его свадьбе. Я никогда не был шафером на свадьбе, но согласился. Я встретил его невесту и эту женщину G… о которой моя мать сказала, что она мне не подходит. Она была подружкой невесты и сразу установила между нами дружеские отношения. Потом устроила коктейль-вечеринку в Нью-Йорке для меня и своих друзей. Я пошел и с удовольствием разговаривал с этой очень красивой, ну, может быть, не очень красивой, но очень эффектной, обаятельной и остроумной женщиной. Не помню, о чем шел разговор, но внезапно все голоса стихли, и я услышал, как она сказала (обращаясь ко мне): «Я хотела бы знать, что такое Истина!» Именно это меня и волновало. Все это произошло, кажется, еще до того, как я стал ассистентом Конанта. Не могу сказать точно, до или после, я уже мог быть членом научного общества, но думаю, еще не был.

А. Б а л т а с: Это очень хорошо согласуется с вашей работой над Аристотелем.

Т. К у н: Да, изучение Аристотеля сделало ответ на этот вопрос проблематичным. Я не мог еще дать ответ в терминах, выражающих развитие. Не думаю, что поиск ответа на этот вопрос был моей единственной целью, но вопрос стимулировал мое изучение философии.

К. Г а в р о г л у: Не совсем обычно начинать исследование истины с изучения физики, а затем переходить к философии.

Т. К у н: Но вспомните: я ведь не говорил, что хотел знать, что есть истина, я хотел знать, что считалось истиной. А физика об этом ничего не говорит.

К. Г а в р о г л у: Да, да, вы правы.

Т. К у н: Мы остановились на том, что я решил заниматься историей науки с целью создать нечто философское и просил президента Конанта рекомендовать меня в члены научного общества. Он дал мне рекомендацию, и я был избран на трехлетний срок. У меня имелось время закончить диссертацию и опубликовать несколько статей по теме диссертации. Но в ноябре 1948 года, насколько помню, я начал работать в научном обществе. Это было важно, поскольку освобождало от других обязанностей и содействовало моей подготовке в качестве историка науки. Нужно было много читать, но я читал не только работы по истории науки. В эти годы я прочитал диссертацию Мертона [211] , в эти же годы я открыл для себя Пиаже. Я прочитал много его работ, начиная с «Mouvementet vitesse» [212] . И у меня появилась мысль о том, что дети развивают идеи точно таким же способом, как ученые. Но есть одно отличие, которого, я чувствовал, Пиаже сам не вполне понимал, я осознал его раньше: детей обучали, они социализировались, это не было спонтанным освоением чего-то нового, их учили тому, что уже известно. Это была важная мысль.

А. Б а л т а с: Не можете ли вы сказать несколько слов о научном обществе?

Т. К у н: Само общество в те дни представляло собой группу из двадцати четырех человек, восемь из которых переизбирались каждый год. Существовала также группа старших членов, которая и осуществляла выборы. Каждый понедельник вечером вся группа собиралась на обед. Это были очень хорошие обеды, где некоторая церемонность совмещалась с дружеским общением. Дважды в неделю члены научного общества собирались также на общий ленч. Здесь было меньше церемоний, но больше интересных разговоров.

Я совершенно не помню людей, которые тогда входили в общество, но не думаю, что среди них был кто-то, кто оказал влияние на мое развитие, хотя беседы были интересными и стимулирующими. Одним из старших членов в то время был ван Орман Куайн. Не помню точно даты, но это было как раз в то время, когда вышла его статья об аналитическом и синтетическом [213] . Она произвела на меня большое впечатление, поскольку в то время я уже размышлял над проблемой значения. Чрезвычайно важно было узнать, что мне не нужно искать необходимые и достаточные условия, при которых слова имеют значение. Куайн был важен для меня еще и потому, что когда я читал его «Слово и объект» [214] , у меня все время возникало чувство, что он ошибается там, где рассуждает слишком прямолинейно. Мы можем поговорить об этом позже.

Я сумел сформулировать это достаточно убедительно лишь совсем недавно. Однако за эти три года пребывания в обществе я начал находить свой путь в области философии науки, а также делал кое-что еще, что, как я считал, должен был делать.

Кажется, вчера я говорил о том, что до поступления в Гарвард у меня было немного друзей, я был нервным, порывистым молодым человеком. Мои родители, в частности моя мать, беспокоились по этому поводу. Я не ходил на свидания, у меня почти не было отношений с девушками. Частично это объяснялось тем, что я рос среди мальчиков.

В итоге меня уговорили сходить к психоаналитику. В те годы, когда я находился в Гарварде, психоаналитик вызвал во мне отвращение, поскольку, как мне представляется, он вел себя со мной безответственно. Я уже прочел «Психопатологию повседневной жизни» Фрейда. Мне не понравились теоретические категории, которыми он оперировал, и я чувствовал, что ко мне они не имеют отношения. Техника понимания человека, позволяющая ему понять самого себя, сама по себе интересна как некая игра. Однако я не уверен, что она имела реальный лечебный эффект. Думаю, хотя едва ли смогу документально подтвердить, что мои способности как историка в значительной мере обусловлены моим опытом в области психоанализа. «Влезть в головы других людей» – вот что я повторял тогда и повторяю сейчас. И в этом смысле я многим обязан психоанализу. Очень жаль, что он заработал себе плохую репутацию, хотя, мне кажется, вполне заслуженно. Тем не менее оказалось забытым обстоятельство, что психоанализ – своего рода искусство, представляющее громадный интеллектуальный интерес.

Визиты к психоаналитику начались задолго до того, как я вступил в научное общество. Они прекратились, когда произошли два события: я женился и мой психоаналитик уехал из города. Как раз в это время я закончил диссертацию, которую на машинке перепечатала моя жена. Мы женаты вот уже около тридцати лет, у нас трое детей, доставивших мне огромное счастье.

Думаю, я ничего не сделал, когда состоял членом научного общества, я в основном читал. В первый год меня мучила необходимость закончить диссертацию. На втором году я не был ничем загружен. А затем, на третьем году, Конант решил прекратить чтение своего курса и пригласил вместо себя Леонарда Нэша, химика и знаменитого преподавателя.

До этого я не был знаком с Нэшем. Он отнесся ко мне доброжелательно, и я не смог бы отказаться работать с ним, но поскольку знал, что в следующем году у меня будет очень мало времени, мы с женой решили отправиться в Европу. Это было обычным делом для членов общества – проводить последний год в Европе для своих исследований. Мы отправились на два месяца, чтобы пообщаться с зарубежными коллегами. Я не вполне был готов к этим встречам, потому что еще не очень хорошо изучил историю науки. Мы побывали в Англии и во Франции. Не думаю, что мы ездили куда-то еще.

К. Г а в р о г л у: Позвольте спросить вас вот о чем. Вы говорили, что хотя вас притягивала философия, вы вступили в научное общество и стали заниматься историей науки. Отчасти это было связано с курсом лекций, в котором вы принимали участие, но только ли с этим?

Т. К у н: Я хотел заниматься философией сразу после возвращения с войны и поступления в аспирантуру. Но мне нужно было изучить философию, которую читали на последнем курсе. Этого я не хотел, и правильно, поскольку мне пришлось бы изучать то, что было бы мне полезно как философу, но сделало бы из меня философа совершенно иного типа. Поэтому я решил заниматься историей науки. Мне казалось, в этой области есть важные философские проблемы. Но сначала мне надо было лучше изучить историю, зарекомендовать себя профессиональным историком и лишь после этого раскрыть свой секрет.

К. Г а в р о г л у: А каковы были ваши отношения с факультетом истории науки Гарварда, который пользовался известностью?

Т. К у н: Не было никаких отношений. В Гарварде в это время не было факультета истории науки.

К. Г а в р о г л у: А как же Сартон и его группа?

Т. К у н: В действительности не существовало никакой группы. Я думаю, Сартон отпугивал тех, кто хотел учиться у него. Он им говорил: «Конечно, но вы должны сначала изучить арабский язык, латинский, греческий» и так далее, и очень немногие отваживались на это.

К. Г авроглу: А почему вы не присоединились к Сартону, ведь вы же хотели изучать историю науки?

Т. К у н: Меня привлекала та сторона истории науки, которая Сартона не интересовала. Тогда я еще не смог бы ясно выразить, что именно меня не устраивало, и я признаю: в каком-то важном смысле Сартон был великим. Однако в истории он был вигом и рассматривал науку как величайшее достижение человечества и образец для всех других сфер жизни. Я же не считал науку величайшим человеческим достижением и рассматривал ее в ряду других достижений. Я мог получить какой-то материал у Сартона, но не получил бы от него того, что меня интересовало. Любой человек, который хотел получить в то время ученую степень по истории науки, должен был идти к Сартону и следовать его указаниям (никаких общих программ не было, а это меня не устраивало). Смотрите, когда я на короткое время присоединился к Обществу истории науки, в Соединенных Штатах было меньше полудюжины людей, которые могли преподавать историю науки. Конечно, были те, что преподавали ее на том или ином научном факультете. Однако то, что они преподавали, очень часто не было историей науки, по крайней мере, с моей точки зрения, это был учебник истории. Я говорил иногда, что некоторые самые сложные проблемы, с которыми я сталкивался в своей деятельности, были связаны с учеными, которые думали, будто интересуются историей.

А. Б а л т а с: В «Структуре» есть такая фраза: «Если рассматривать историю как нечто большее, чем хранилище анекдотов и хронологий…» Не могли бы вы прокомментировать ее?

Т. К у н: Хорошо. Конечно, анекдоты и хронологии создавались как людьми, которые не были учеными, так и самими учеными. Но материал, на который я покушался, был частью идеологии ученых. Сейчас я говорю вещи, которые осознавал лишь постепенно и в течение многих лет.

Мои отношения с учеными (до выхода в свет книжки о Планке [215] ), за некоторыми исключениями, складывались хорошо. И многие из них, включая физиков, очень тепло встретили «Структуру научных революций». Конечно, не так уж много ученых ее читало. Я хочу сказать, что если вы идете к ученым и математикам, то вполне можете получить свою степень бакалавра, не имея представления о «Структуре научных революций». Но если вы идете в любую другую область, вы должны хотя бы раз ее прочитать. Это, конечно, не вполне то, чего я хотел бы.

К. Г а в р о г л у: Вы сказали, что большое значение для вас имело чтение Мертона.

Т. К у н: Я говорил здесь о Пиаже – вот это было важно. Было еще несколько столь же существенных работ… Мне кажется, в книге Рейхенбаха «Эксперимент и предсказание» [216] я встретил ссылку на книгу «Возникновение и развитие научного факта» [217] . Я подумал: «Боже мой, неужели кто-то написал книгу с таким названием? Я должен прочитать ее!» Хорошо, « возникновение» еще можно понять, но что такое « развитие» факта? Не думаю, что я многому научился из этой книги. Я мог бы извлечь из нее больше, если бы не осложнение немецко-польских отношений. Однако чтение этой книги дало мне мощный стимул. Оказывается, ее автор в некоторых отношениях мыслил так же, как и я, рассматривал исторический материал приблизительно так же, как и я. Но я не был согласен с его «коллективным мышлением». Ясно, что речь шла о группе, о коллективе, однако модель Флека говорила об индивидуальном мышлении. Поэтому я не мог воспользоваться ею. Знакомство с этой книгой было для меня чрезвычайно важно, поскольку я увидел, что не одинок, что кто-то еще мыслит аналогичным образом.

К. Г а в р о г л у: Поддерживали ли вы какие-нибудь связи с другими историками науки? Я имею в виду как европейских, так и американских.

Т. К у н: Когда я состоял в научном обществе, то, кроме его членов, больше никого не знал. Я встретил Сартона, я знал Бернарда Коэна. Бернард сделал много хорошего для истории науки, однако он не рассматривал развитие науки так, как это делал я.

На третьем году я вместе с Нэшем начал читать общеобразовательный курс лекций «Наука для неспециалистов». Это был странный опыт, и кое-что из случившегося в том году изменило мое умонастроение. Собрались какие-то люди, когда Конант объявлял об этом курсе, которые хотели просто послушать, что скажет ректор университета. Не помню, но едва ли они преисполнились уважения к этому курсу. Для них важно было слушать очень яркого человека, хотя сомневаюсь, что он их интеллектуально затронул.

Мы с Нэшем стремились интеллектуально увлечь студентов, однако (хотя на курс записались студенты не самого низкого уровня) внезапно обнаружили, что не умеем ясно изложить то, что хотим. Большинство из них действительно не понимало, чего мы хотим. Конечно, нашлось несколько заинтересованных студентов, которые слушали, понимали и выступали. Но большая часть сидела с отупелым видом. Вот тогда преподавание стало казаться мне нелегким делом.

Впервые я начал преподавать в рамках курса Конанта, когда анализировал эпизод из истории. Мне всегда было легко: я писал небольшой конспект, шел в аудиторию и читал лекцию. Не думаю, что это было плохо. Теперь я тратил слишком много времени на подготовку, нервничал и никогда не бывал доволен тем, что делаю. Кажется, я уже никогда больше не обрету прежней свободы, когда мне было достаточно беглых заметок, чтобы начать говорить. Я ценю легкость, усидчивость и умение писать, хотя для меня писать и говорить – абсолютно разные вещи.

В последний год моего пребывания в научном обществе мы с женой отправились в Европу. Там я встретил интересных людей в Университетском колледже, который в то время был одним из двух единственных во всем мире учреждений, имевших программу по истории науки. Вторым таким учреждением был университет в Висконсине.

Мы жили во Франции. Я уже встречался с Койре, думаю, он приезжал в Соединенные Штаты. Французский язык не из легких, я говорил на нем не очень хорошо, но Койре дал мне письмо к Башляру и сказал, что я должен обязательно с ним встретиться. Я передал письмо, получил приглашение и отправился к нему.

Единственная работа Башляра, которую я читал, называлась, кажется, «Esquisse d’une Probleme Physique» [218] . Но я слышал, что он также написал блестящую работу по американской литературе, о Блейке и много другого в том же духе. Я надеялся, что он будет говорить со мной по-английски.

Высокий полный человек открыл дверь и пригласил меня войти. «Я плохо говорю по-французски, не могли бы мы говорить на английском языке?» – спросил я. «Нет», – ответил он по-французски.

Наш разговор продолжался не слишком долго. Возможно, об этом стоит пожалеть. Хотя с тех пор я прочитал много важного и интересного, тем не менее он был человеком, который уже тогда видел реальные проблемы. Но он пытался формулировать их слишком жестко… У него имелись категории, методологические категории, и он слишком педантично, на мой взгляд, подгонял вещи под них. Однако он открыл какие-то проблемы, которых я не заметил или подходил к ним иначе.

Что касается связей с Англией, то это были связи в основном с группой из Университетского колледжа. Там были Мэри Хессе и Алистер Кромби, я встретил Макки, Хеткоута, Армитеджа. В основном я общался с Мэри Хессе и Алистером Кромби, а во Франции – ни с кем, за исключением, конечно, Койре, которого тогда во Франции не было.

В конце лета я вернулся в США. Как раз в этом году Америка начала войну в Корее. Все планы были подчинены военным целям. Я вернулся и начал преподавать. Вот таким было то лето.

К. Г а в р о г л у: Не помните, о чем вы говорили с Койре и Мэри Хессе?

Т. К у н: Да, да, я упустил кое-что чрезвычайно важное. Когда Конант попросил меня проанализировать эпизод из истории, что было моей первой работой в области истории науки, я начал читать Аристотеля, пытаясь понять, во что люди верили прежде. Вскоре после этого по совету Бернарда Коэна я нашел «Этюды о Галилее» [219] Александра Койре. Я влюбился в эту книгу. Думаю, именно она указала мне путь к дальнейшим исследованиям. Возможно, в этом нет ничего удивительного, поскольку я уже читал «Великую цепь бытия» [220] Лавджоя и восхищался этой книгой. Однако до сих пор мне не попадалось такого рода книг, относящихся к науке, и книга Койре была первой. Вот это важно.

Мне нравилась Мэри Хессе, и мы с ней много разговаривали. Конечно, я гораздо лучше помню общение с ней после выхода «Структуры», на которую она написала прекрасную рецензию в Isis. Когда я увидел ее в следующий раз в Англии, то, помню, мы гуляли и зашли в музей Уиппла, который остался для меня еще одним ярким воспоминанием. Она обратилась ко мне и сказала: «Том, теперь вы должны показать, в каком смысле наука является эмпирической» – или какую роль играет наблюдение. Вот на этом я споткнулся. Конечно, она была права, но я не видел, как можно ответить на ее вопрос.

Не могу забыть еще одну историю. Незадолго до смерти Александра Койре, а он умер вскоре после выхода «Структуры», я получил от него письмо. Мы с ним не так много переписывались, но он написал мне, будучи очень больным и зная, что умирает. Он написал: «Я прочитал вашу книгу», – и при этом охарактеризовал ее очень лестными словами. Еще он сказал (и когда я думаю об этом, то считаю, он был прав):

«Вы объединили внутреннюю и внешнюю истории науки, которые в прошлом были очень далеки друг от друга». Я об этом вообще не думал. Однако я понял, что он имеет в виду, и его слова были для меня чрезвычайно приятны, поскольку сам он занимался исключительно внутренней историей – анализом идей. Я был очень доволен тем, что моя книга произвела на него такое впечатление.

А. Б а л т а с: Не могли бы вы сказать, как с ним познакомились?

Т. К у н: Я долго не был знаком с ним лично. О нем я узнал из его «Этюдов о Галилее». Тогда он был в Соединенных Штатах, думаю, по приглашению Гарварда и, вероятно, Бернард меня с ним познакомил. Иногда мы с ним встречались, но никогда не беседовали вдвоем, дружески. Между нами, в сущности, не было личных взаимоотношений.

После возвращения из Европы я начал читать курс Конанта, о котором уже говорил, и здесь, помимо прочего, в Гарвард приехал прочитать лекцию Карл Поппер. У меня нет оснований думать, что в то время меня это сильно заинтересовало. Я познакомился с Поппером довольно рано, и мы не питали интереса друг к другу. Поппер постоянно говорил о том, каким образом более поздние теории включают в себя предшествующие теории, а мне казалось, дело совсем не так. С моей точки зрения, здесь слишком силен был дух позитивизма.

Однако Поппер оказал мне громадную любезность. Уже не в первый раз мне рекомендовал книгу, оказавшую на меня важное влияние, человек, от которого я этого не ожидал. Он прислал мне «Тождество и реальность» Эмиля Мейерсона [221] . Такая философия мне вообще не нравится. Но, ребята, мне понравилось, как он смотрит на исторический материал. Он касается его кратко и, я думаю, не как историк, однако рассматривает его совершенно не так, как это делалось в сочинениях по истории науки. Во время поездки во Францию я открыл еще одного человека, чья работа произвела на меня огромное впечатление. Это Элен Метцжер, которую до этого я не знал. И следует упомянуть еще Аннелизу Майер, специалиста по Средним векам, работавшую в Риме, в Ватикане. Хотя я с ней не был знаком, ее работа также имела для меня большое значение. Именно такие материалы по истории меня привлекали. Это был тот подход к истории, который я приветствовал.

К. Г а в р о г л у: Меня заинтересовала мысль, которую вы высказали раньше. Вы сказали, что Койре прислал вам письмо, где указал на то, что в «Структуре» вы объединили экстерналистский и интерналистский подходы. Вы заметили, что не осознавали этого в то время. Неужели вы действительно не видели этого?

Т. К у н: Я об этом вообще не задумывался, хотя понял, что он имел в виду. Я считал себя довольно строгим интерналистом. В Англии постоянно удивлялись тому, что я интерналист. Они не могли этого понять. Здесь следует сказать о том, о чем я забыл упомянуть. В курс лекций Конанта, в котором я начал работать, был включен важный социальный аспект. Это исходило от Конанта, и мне нравилось, хотя я никогда не разделял его позиции в целом. Он опубликовал небольшую статью о соперничестве Кембриджа с Оксфордом в период Реставрации и пытался объяснить, почему наука в Англии развивалась именно так, а не иначе. Во всяком случае, мы прочли важную работу Гессена, прочли Мертона, мы читали «Наука и общество в Англии XVII столетия» Дж. Р. Кларка. Мы читали все это и, вероятно, что-то еще, я не помню. Я читал некоторые работы Цильзеля и даже мог встречать его в то время, но не помню. Если вы посмотрите введение к книге о коперниканской революции, то увидите, что я оправдываю отсутствие в этой книге многих внешних факторов. Если бы я обращал на них внимание, то гораздо больше сказал бы о важности исправления календаря и других подобных вещах.

Должно быть ясно одно: я никогда не писал экстерналистских работ и, хотя изучал материалы и писал о технических различиях, об источниках и так далее, у меня было совершенно иное умонастроение. Я написал несколько методологических работ по отношениям внутреннего и внешнего в науке, в частности статью «История науки» для «Энциклопедии социальных наук» и что-то еще. Я всегда осознавал проблему взаимоотношений между ними и всегда хотел видеть эти две стороны развития науки объединенными. Здесь есть серьезные трудности… Работа, которая дает самый лучший пример их объединения, очень специфическая. Это «Великая контроверза» [222] , которую я нахожу превосходной. Однако трудно двигаться в обоих направлениях одновременно, да и наука такова, что серьезно можно исследовать только одну ее сторону. Яне знаю, как решить эту проблему.

Ладно, вернемся теперь назад. Я говорил о чтении курса лекций вместе с Леонардом Нэшем. После этого я год был инструктором, а затем несколько лет – ассистентом профессора в Гарварде. Моей основной обязанностью было чтение общего образовательного курса, однако постепенно я начал разбавлять курс материалами по истории науки. Я разработал собственный курс лекций, нечто вроде спецкурса для заканчивающих обучение. Это было важно для систематизации моих идей, и этот курс до сих пор является моим любимым курсом лекций, хотя я уже давно не читал его. Я не совсем помню, но, кажется, он назывался «Развитие механики от Аристотеля до Ньютона». Я собирался предлагать слушателям читать тексты Аристотеля и говорить с ними о том, что он понимал под движением, чем были так называемые законы движения и почему их нельзя было так называть. Затем я давал некоторое количество материала из Средневековья, переходил к Галилею и заканчивал Ньютоном. Первоначально я предполагал читать его в Гарварде, но начал в Беркли. У меня была группа последнего курса, которой я руководил. Это предполагало обучение студентов в маленьких группах, до этого вообще не было групп, специализирующихся по истории науки.

А. Б а л т а с: Как долго вы оставались в Гарварде после защиты диссертации?

Т. К у н: Я защитил диссертацию в тот год, когда был принят в научное общество. Это был 1949 год. Мне кажется, с Конантом я встретился в 1947 году. Я пробыл здесь приблизительно до 1956 или 1957 года. В 1957 году я переехал в Беркли [223] .

А. Б а л т а с: Какова причина вашего переезда?

Т. К у н: Ох, причина была в том, что Гарвард меня не жаловал. Здесь не хотели ничего нового. Мне это не нравилось, и я был одним из тех, над кем постоянно висела угроза увольнения, поскольку Гарварду мы были не нужны. Такое случалось с людьми, которые слишком много времени отдали Гарварду.

В то время когда я все еще был членом Общества, мне предложили прочитать Лоувелл-лекции. Это не было чем-то необычным для членов Общества. Блестящий пример подобных лекций – лекции Уайтхеда «Наука в современном мире» и некоторые другие. Эти лекции читают до сих пор, но тогда это было довольно формальное мероприятие и посещала их лишь интеллектуальная элита Бостона. Я собирался прочитать эти лекции сразу по возвращении из Европы и назвать их «Поиск физической теории». Было очень мало времени на подготовку, я был близок к провалу. Но я прошел через это. То, что я пытался сделать, – это написать «Структуру научных революций» в виде трех лекций. Были и другие попытки. Теперь в архивах можно найти копии материалов этих попыток. Конечно, они далеко не совершенны, но дают представление о том, что я пытался делать.

В рамках этого мероприятия я читал лекцию, в которой намеревался проследить роль атомизма в развитии науки. Я был убежден, что в XVII веке он оказал преобразующее влияние на науку. Я все еще так думаю. Мне представляется, что природа этого преобразования во многом недооценена, хотя с тех пор я глубже изучил этот вопрос. До сих пор не получило надлежащей оценки то, в какой мере атомизм, наряду с другими факторами, помог осознать то обстоятельство, что мы можем изучать природу не просто с помощью наблюдения за окружающими, а посредством того, что Бэкон называл «схватить льва за хвост» («twisting the lion’s tail»). Это чрезвычайно важно для развития экспериментальной традиции и естественным образом соединяется с атомизмом, но противостоит любой форме эссенциализма. Я размышлял об этом и даже кое-что писал, потому что считаю это весьма существенным. Мне кажется, это один из упущенных факторов. Как-то я написал статью о возникновении эпистемологии в XVII столетии, где рассуждал об атомизме, о Бэконе и Декарте.

В. К и н д и: В ней шла речь о влиянии философии на науку или, напротив, о влиянии науки на философию?

Т. К у н: Видите ли, в «Структуре научных революций» не нашла ясного выражения мысль, которую теперь я хочу подчеркнуть, а именно: к областям познания нельзя применять более поздние обозначения. Изменяются не только идеи, изменяется структура дисциплин, в которых мы работаем. Так, в XVII столетии вы еще не можете отделить философию от науки. Их разделение началось после Декарта, однако у раннего Декарта его еще не было, не было и у Бэкона, отчасти оно проявляется только у Лейбница… Британский эмпиризм, в частности Локк, начал увеличивать расстояние между наукой и философией. Я хотел написать об этом книгу. Но нашлись те, кто уже написал об этом, а я был слишком занят другими проблемами и теперь уж не напишу такую книгу.

А что касается атомизма… Атомизм XVII века в некоторых важных отношениях походил на атомизм Демокрита и Эпикура, однако не был похож на атомистические учения древности и Средневековья, которые считали атомы невидимыми, но строили из них качества Аристотеля или что-то похожее на эти качества. Считалось, что существуют атомы огня, воздуха, земли и воды. Нет, атомизм XVII века был атомизмом материи и движения. Если вы верите в это, то можете поверить в то, что можно все превратить во все, что угодно, – это естественная база для трансмутации. Я поделился этой идеей с Леонардом Нэшем, и он сказал: «Не знаю, вполне возможно, посмотрите с этой точки зрения на учебник Бойля».

И вот ранним утром в понедельник я стоял у дверей библиотеки ( Widener ), ожидая открытия. Ворвавшись в библиотеку, я ринулся туда, где стояли сочинения Бойля, отыскал его учебник «Химик-скептик» и начал читать. Уже в самом начале один из персонажей этой книги говорит главное, что характеризует Бойля: «Хотя вы не верите в элементы, вы сказали о них очень много» или что-то в этом роде. И сам Бойль говорит: «Это очень хороший вопрос. Я рад, что вы его задали». Затем он продолжает: «Я подразумеваю под элементами то, из чего состоят все вещи и на что они распадаются». Это считается определением элемента.

Действительно, Бойль дает первое определение элемента, но что он здесь говорит? «Я подразумеваю под элементом, как и все химики…» Когда цитируют это определение, выделенные слова заменяют точками! И дальше он высказывается так: «Я привел вам основания для убеждения в том, что таких вещей не существует». Об этом шла речь в моей первой статье [224] . Мне кажется, это очень хорошая статья, хотя читать ее невозможно, поскольку она предназначалась для специалистов по истории химии. Постепенно я обнаружил, что никто не знал об этой проблеме так много, как я. И я поступил правильно, напичкав ее таким обилием ссылок и цитат. Попутно я обнаружил также некую странность в тридцать первом вопросе Ньютона, где речь шла об aqua regia, которая иногда растворяла серебро, но не золото, а иногда растворяла золото и не растворяла серебро. Я думаю, здесь была допущена опечатка, и до сих пор убежден в этом. Это была проявившаяся аномалия, о которой я опубликовал небольшую заметку [225] . Это были мои первые две статьи.

Когда мы с Нэшем читали наш курс лекций, я начинал с лекций о коперниканской революции. Эти лекции почти полностью совпадали с опубликованной позже книгой, в сущности, это было расширенное рассмотрение одного из эпизодов в развитии науки, который иллюстрировал то, в чем я был глубоко убежден. Иногда вы можете обратиться к более раннему времени, чтобы найти исходный пункт, написать о том, насколько сильны были первоначальные убеждения и почему они сменились сомнениями. Практически я шел в глубь времен, отступал к предыстории.

В это время меня пригласил Чарлз Моррис, один из авторов «Энциклопедии унифицированной науки», который написал очень известную книгу (название, к сожалению, не могу вспомнить). Он спросил, не возьмусь ли я за подготовку одного из томов этой энциклопедии. Первоначально за этот том отвечал какой-то итальянец, удравший в Аргентину, кажется Альдо Мили.

Вначале не предполагалось посвящать отдельный том истории науки, однако план энциклопедии составлялся задолго до того, как что-то стало появляться, и был ориентирован на совершенно других авторов. Они обратились к Бернарду Коэну, который рекомендовал меня. Ая, предполагая, что мог бы воспользоваться этим предложением для написания первого краткого варианта «Структуры научных революций», согласился и послал заявку в Фонд Гугенгейма. В то время я уже писал «Коперниканскую революцию» и предполагал закончить работу и написать монографию для Энциклопедии. В итоге я не закончил «Коперниканскую революцию», а монография, подготовленная для Энциклопедии, появилась только пятнадцать лет спустя. Хотя нет, не пятнадцать лет. Пятнадцать лет прошло с той поры, когда эти идеи впервые у меня возникли, и тем моментом, когда я наконец смог написать «Структуру». Свою первую книгу я опубликовал как раз в те годы.

В. К и н д и: «Коперниканская революция» была опубликована…

Т. К у н: В 1957-м.

A. Б а л т а с: Почему вы выбрали именно коперниканскую революцию?

Т. К у н: Я уже писал о ней и рассказывал в своих лекциях. Мне нужна была книга, у меня был материал, я мог ее написать и не считаю, что это совсем уж глупая книга. Видимо, это было не то, чего я хотел, однако в некоторой степени принесло пользу. Я написал эту книгу потому, что читал лекции на эту тему.

B. К и н д и: А заявка в Фонд Гугенгейма была подана раньше?

Т. К у н: Я обратился в Фонд Гугенгейма, вероятно, в 1955–1956 гг. [на самом деле в 1954–1955 гг.]. Но мои проекты часто бывают далеки от реальности… Думаю, я никогда не мог точно сказать, сколько времени мне потребуется на какую-то работу. Мне кажется, я закончу ее в течение двух лет. Проходит время, я все еще над ней работаю и опять думаю, что через два года закончу, и так может продолжаться неизвестно сколько времени.

B. К и н д и: У вас уже были в то время ид ей по написанию «Структуры научных революций»?

Т. К у н: Эту книгу я хотел написать еще с тех времен, когда только начал изучать Аристотеля. Потому-то и пошел в историю науки. Я не знал, что она собой представляет, но был убежден в ее некумулятивности и что-то знал о научных революциях. Это было то, чем я действительно хотел заниматься. И слава Богу, что это заняло у меня столь долгое время, поскольку я успел приобрести репутацию в других областях. А идеи? Мне не хотелось говорить о них слишком рано, хотя они вышли в свет несколько преждевременно, но… слава Богу!

В. К и н д и: Некоторые из ваших идей похожи на разработанные Хэнсоном в его книге «Образцы научного открытия», в частности в главе 1 «Наблюдение».

Т. К у н: Да. Это логика открытия, в которую я все еще не верю, хотя полагаю, что вы можете говорить не о логике, а об обстоятельствах, в которых проявляется открытие.

В. К и н д и: Что вы можете сказать о видении (seeing)!

Т. К у н: Меня интересовал сдвиг гештальта как аспект изменения концептуальной структуры.

В. К и н д и: Как вы к этому пришли?

Т. К у н: Я пришел к этому благодаря изучению Аристотеля, а также отталкиваясь от других эпизодов. Когда я говорил студентам о Галилее, я преподносил его учение таким образом, чтобы важнейшие вещи в нем казались относительно аномальными. Вы помните, у Галилея есть рассуждение: тело, свободно падающее с вершины башни, движется по полуокружности с постоянной скоростью и стремится к центру Земли. Это рассуждение было для меня очень важным. Я старался понять, почему он это сказал. Имеется также аргумент, который кажется более понятным и объясняет, почему тела никогда не отклоняются от Земли независимо от того, с какой скоростью движутся. Здесь есть ошибка, и, мне кажется, я понял, в чем она состоит. Если вы знаете, как анализировала проблемы движения средневековая концепция «изменения формы», вы можете открыть эту ошибку. Это обычная ошибка истории ранней науки, поскольку люди не использовали и понятие ускоренного движения, и… Вот такие вопросы высвечивали аномалии и непосредственно относились к тому, что я пытался делать.

А. Б а л т а с: Вы остановились на том периоде, когда покинули Гарвард и переехали в Беркли. Как вас там встретили, с кем вы общались?..

Т. К у н: Расскажу интересную историю. У меня был друг, тьютор, как и я в Гарварде, который дружил с человеком по имени Стивен Пеппер. Этот человек руководил философским факультетом в Беркли. Мой друг знал, что я ушел из Гарварда и ищу работу, и сказал обо мне Стивену Пепперу, который пригласил меня. Философы Беркли хотели иметь в своей среде историка науки. Они сами не знали, чего хотят, поскольку история науки не была философской дисциплиной. Но я принял предложение, поскольку хотел заниматься философией. В последний момент они спросили, не хочу ли я также читать просто историю, и я ответил согласием. Я не знал, что из этого получится, но это было для меня лучшее место. Меня приняли одновременно на философский и исторический факультеты. Затем оказалось, что в Беркли нельзя было объявлять один и тот же курс лекций одновременно на двух факультетах, мне нужно было разделить мои курсы. Можно было читать курс по философии или курс по истории, но нельзя было читать курс истории философам. Я страшно расстроился. И я читал, как мне помнится, два курса по истории и два курса по философии. Два курса носили обзорный характер.

До этого я никогда не читал обзорных курсов по истории науки. Поэтому каждая лекция требовала от меня особого исследования, и это было мне очень полезно. Я более глубоко изучал историю науки, учился оценивать книги, которые мне не нравились, но о которых я тем не менее должен был говорить. Именно для этого обзорного курса я изучал историю биологии. Я познакомился с попытками организации развития науки. Наконец, обнаружил то, что впоследствии отразил в некоторых моих опубликованных работах и что представляется мне очень важным, а именно: обычное разделение истории науки на историю древней и средневековой науки и историю современной науки, начинающуюся с XVII века, не работает. Существует группа наук, которые возникли в античности и пережили первый взлет в своем развитии в XVI–XVII столетиях, это механика, отчасти оптика и астрономия. И есть множество таких областей исследования, которые едва ли существовали в античности и до сих пор не имеют ясных очертаний, хотя и пользуются экспериментом. Поэтому от Ньютона я предпочитаю двигаться назад, к началу XVII века, говорю о Бэконе и Бойле и о формировании экспериментального метода. Такая организация обзорного годичного курса кажется мне намного лучше, чем обычная его структура.

Об этом я написал статью «Математическая и экспериментальная традиции в развитии физической науки» [226] . Эта статья весьма схематична, однако здесь я подробно развил мысль о том, что «не нужно называть сферы исследования по их предмету, а нужно смотреть, чем они были». В «Структуре» мне не удалось выразить эту мысль достаточно четко. На философском факультете я читал этот курс от Аристотеля до Ньютона. Я каждый год вел также семинар для аспирантов.

На самом деле проводить семинары на эту тему в Беркли было чрезвычайно трудно, поскольку очень немногие из аспирантов имели достаточную подготовку. Приходилось подбирать какую-то тему и предоставлять слушателям возможность работать так, как они могут. В этом было кое-что полезное, но получило реализацию лишь в Принстоне, где у меня сложилась группа, на которую можно было надеяться, где были люди, которые могли и хотели работать…

Вскоре после того как я приехал в Беркли, меня пригласили в Центр поведенческих наук [в Стэнфорд]. Я не смог принять это приглашение, поскольку только что приступил к работе в Беркли. Однако через один или два года моего пребывания в Беркли меня пригласили снова. Я получил разрешение и отправился в Центр, чтобы посвятить этот год написанию «Структуры научных революций».

Это был невозможно трудный период в моей жизни. У меня была очень содержательная статья, которую я написал раньше. Еще в Беркли меня как-то попросили написать статью в коллективный труд по социальным наукам о «роли измерения в научном познании». Это было время, когда я познакомился с вашим премьер-министром [Андреасом Папандреу]. Он дал статью по экономике, а я – по физической науке. В конечном итоге получилась статья «Функция измерения в физической науке» [227] , которая оказалась для меня чрезвычайно важной. Там была короткая фраза об операции подчистки мелочей в науке. Я даже не помню, как она возникла, но она привела меня к понятию нормальной науки. К тому же я не считал каждое изменение революционным, понятие постоянной революции внутренне противоречиво. Так или иначе, но я рассматривал нормальную науку как решение головоломок, хотя это было еще не все. Тем не менее это помогло мне подготовиться к написанию «Структуры», что было моей задачей на следующий год.

Итак, я написал главу о революциях, в которой говорил о сдвигах гештальта… Затем попытался написать главу о нормальной науке. Поскольку я придерживался классического, общепринятого понимания научной теории, то должен был описать все виды мнений относительно теории, которые при ее аксиоматическом представлении выражаются либо в аксиомах, либо в определениях. Я в достаточной мере был историком, чтобы знать: такого согласия между учеными не существует. Это был решающий пункт, в котором в качестве модели теории появилась идея парадигмы. Как только это произошло, а год уже заканчивался, написание книги пошло быстро. Я трудился целый год, написал две главы и одну статью. Вернувшись из Центра в Беркли, я очень быстро написал всю книгу, хотя одновременно преподавал в течение двенадцати – шестнадцати месяцев.

Теперь я хочу коснуться вопроса, ответа на который не знаю: вопроса о связи моей книги с работой Поланьи. В тот год Поланьи приезжал в Центр и прочитал лекцию о неявном знании. Лекция мне понравилась и, возможно, помогла прийти к идее парадигмы, хотя я не уверен в этом. Непонятно, как она могла бы мне помочь, поскольку неявное знание также – в том или ином смысле – было пропозициональным. Теперь вы, Аристид, поймете мое замечание по поводу вашей статьи, когда я сказал, что нам нужно найти…

А. Б а л т а с: Что-то такое, что не является пропозициональным…

Т. К у н: Совершенно верно. Но я не смог бы сказать это, потому не знаю. Хотя это вполне возможно, потому что мы говорили о Поланьи в курсе Конанта. Конант включил его в свой курс, и мне он нравился. Правда, я испытывал ужас, когда он говорил, что экстрасенсорное восприятие – источник деятельности ученых. Я в это не верю. Эта черта присутствовала также и в неявном знании. Поланьи, несомненно, оказал на меня влияние, хотя, может, не очень большое, но оно мне существенно помогло.

В этой связи стоит упомянуть о двух книгах, которые вышли в то время, когда я писал «Структуру». Одна из них – книга Поланьи «Личностное знание» [228] , другая – книга Туллина «Предвидение и понимание». Что касается «Личностного знания», я посмотрел на эту книгу и сказал: «Я не должен читать ее». В противном случае мне пришлось бы возвратиться к исходным принципам и начать все снова, а я не хотел это делать. То же самое я решил относительно «Предвидения и понимания», хотя думаю, мог бы посмотреть на нее повнимательнее. Позднее, когда попытался прочитать «Личностное знание», я обнаружил, что книга мне не нравится. Я никогда не доверял статистике: мне кажется, она способна толкнуть на ошибочный путь. Впоследствии я прочитал также книгу Туллина [229] и понял, почему Туллин мог бы обидеться на меня за то, что я воспользовался его идеями, но не думаю, что он обижался. По крайней мере он никогда об этом не говорил. Туллин был одним из тех, с кем я встречался, будучи в Англии, где состоял в Научном обществе. У нас установились хорошие отношения, он даже показывал мне окрестности Оксфорда, но, в общем, близки мы не были. С тех пор как он переехал в Штаты, мы с ним почти не встречались.

A. Б а л т а с: А что можно сказать о коллегах в Беркли?

Т. К у н: Могу сказать лишь одно: здесь было много симпатичных людей, но в основном не на философском факультете. Человеком, оказавшим на меня чрезвычайно большое влияние, был Стэнли Кэвел. Беседы с ним многому научили меня, ободряли, по-новому осветили для меня мои проблемы и, в общем, дали мне очень много.

B. К и н д и: Где вы с ним познакомились?

Т. К у н: Он также был членом Научного общества. Я познакомился с ним еще до того, как он и я переехали в Беркли. Научное общество весной устраивало вечеринку, а он только что вернулся из Европы и присутствовал на этой вечеринке. Там мы и познакомились. Однако до переезда в Беркли я его почти не знал. Только здесь между нами установились очень теплые и плодотворные отношения. Мы оба были в Кембридже, но с тех пор я его не видел, о чем весьма сожалею.

В. К и н д и: Был ли там Фейерабенд?

Т. К у н: Да, Фейерабенд был здесь. Он приехал позже меня. Мои воспоминания не столь точны, как хотелось бы. Кажется, я помню разговор с Фейерабендом. Он сидел за своим столом, а я стоял в дверях его кабинета, который показался мне очень тесным. Мне подумалось, что я вполне мог бы соорудить себе такой же. Я начал рассказывать ему о своих идеях и употребил слово несоизмеримость. «Вы тоже пользуетесь этим словом!» – воскликнул он и рассказал мне о некоторых материалах, над которыми работал. «Структура» вышла в том же году, когда появилась его большая статья в «Миннесотских исследованиях». Мы говорили о чем-то, и как оказалось, об одном и том же. Неразбериха в моей голове была больше, чем у него. Я все связывал с языком и с изменением языка ассоциировал изменение ценностей. Конечно, ценности усваиваются вместе с языком, поэтому здесь не было большой ошибки, но затрудняло понимание… Я мало знал о значении, поэтому твердо держался за сдвиг гештальта. Мне казалось, что я говорил в «Структуре» об изменении значений терминов, но когда недавно попытался найти соответствующие отрывки, то удивился тому, как мало я там сказал об этом.

В. К и н д и: Как вы пришли к терминам « парадигма» и несоизмеримость ?

Т. К у н: С « несоизмеримостью» было легко.

В. К и н д и: Вы отталкивались от математики?

Т. К у н: Не помню, кому я рассказывал недавно эту историю, но, кажется, это было здесь. Когда в высшей математической школе я начал изучать исчисление, кто-то дал мне или, может быть, я сам попросил, поскольку слышал о нем, большой двухтомный учебник по исчислениям, не помню автора. На самом деле я никогда его не читал, прочел только первые части. Там было приведено доказательство иррациональности корня квадратного из числа 2. Это было прекрасно, это было захватывающе интересно, и я понял тогда, что такое «несоизмеримость». Конечно, это была метафора, но она очень хорошо подходила к тому, что я делал впоследствии. Слово парадигма было очень хорошим до тех пор, пока я его не испортил. Это было правильное слово, когда я говорил, что вы не обязаны согласиться с аксиомой. Если люди соглашаются с тем, что такое правильное применение аксиом, каковы бы они ни были, что такое модель применения, то они могут расходиться по поводу самих аксиом. Это как в логике: люди могут расходиться по поводу аксиом, совершенно свободно изменять аксиомы и определения и так далее. В физике же, если изменяете аксиомы и определения, то вы до некоторой степени изменяете природу самой области исследования. Но это понятие выражает ту мысль, что у вас есть научная традиция, представители которой соглашаются, что какая-то проблема была решена, хотя могут серьезно далеко расходиться, скажем, по вопросу о том, существуют атомы или нет. Парадигмы были традиционными моделями, в частности грамматическими моделями, предназначенными для правильного рассуждения о различных вещах.

A. Б а л т а с: Это ваше первоначальное истолкование данного слова, и оно показывает, почему вы его избрали.

Т. К у н: Совершенно верно.

B. К и н д и: Знали ли вы об употреблении слова «парадигма» Лихтенбергом или Витгенштейном?

Т. К у н: Я, безусловно, не знал ни о первом, ни о втором. На Лихтенберга я обратил внимание и был удивлен, что прошел мимо использования этого термина Витгенштейном. Однако в то время я ничего об этом не знал. Затем случилась неприятность. В первый раз я употребил это слово в статье «Существенное напряжение» [230] , содержание которой изложил на какой-то конференции. Здесь я употреблял его правильно. Однако я стремился описать, как работают ученые или некоторая традиция, в терминах консенсуса и сказать, к чему этот консенсус относится. Консенсус существует относительно моделей, но он существует также и относительно некоторых объектов, не являющихся моделями. И я начал употреблять этот термин для обозначения всего этого. Вскоре мое первоначальное употребление было забыто, возникла ужасная традиция использовать его так, как оно используется до сих пор.

В. К и н д и: А что вы можете сказать по поводу Мастерман, которая насчитала двадцать один вариант употреблений этого слова [231] ?

Т. К у н: Я расскажу. Это довольно давняя история. В Бедфорд-колледже в Лондоне состоялся Международный коллоквиум по философии науки. Материалы коллоквиума были опубликованы в томе под названием «Критицизм и рост знания». Поппер председательствовал, я выступал с докладом, Уоткинс выступил с комментариями, а дальше должна была состояться общая дискуссия. Одним из участников этой дискуссии была Маргарет Мастерман. Ее я никогда не видел, но слышал о ней, причем не всегда хорошее. Говорили, будто она слегка сумасшедшая. Маргарет поднялась со своего места у стены, прошагала на возвышение, повернулась к аудитории, засунула руки в карманы и начала говорить: «В моей науке, в социальной науке (она работала в Лаборатории языка в Кембридже) все говорят о парадигмах. Это – слово. Недавно я была в больнице, пролистала там эту книгу и обнаружила двадцать одно, может быть, даже двадцать три разных употребления этого слова». Вы знаете, это действительно так. Но она продолжала, и это мало кому известно, хотя в какой-то мере нашло выражение в ее статье: «Думаю, я знаю, что такое парадигма». И она перечислила четыре или пять характеристик парадигмы. Я сидел и думал: «Если бы мне дали час или полтора, я мог бы сказать все это сам». Но она все сказала правильно! В конце концов, я заявляю одно: парадигма – это то, чем вы пользуетесь, когда нет теории. Потом мы с Маргарет общались в последние дни моего пребывания на конференции.

A. Б а л т а с: Эта конференция в Лондоне состоялась в 1965 году, то есть через три года после выхода вашей книги. Как ее первоначально восприняли?

B. К и н д и: Она была опубликована в «Энциклопедии», верно?

Т. К у н: Да, она вышла в свет в 1962 году. Я говорил вам, что очень быстро подготовил рукопись после возращения из Стэнфордского центра. Надеялся, что она вызовет интерес, хотя не был вполне удовлетворен ею. Я не знал, как поступить с ней дальше. У меня появились серьезные опасения относительно опубликования ее в «Энциклопедии унифицированной науки». Хотя эта Энциклопедия пользовалась широкой известностью пятьдесят лет назад, ее репутация была основательно подорвана и она не привлекала к себе внимания. Но у меня был с ней договор.

Я посоветовался со своим другом из издательства Калифорнийского университета, как лучше поступить при данных обстоятельствах. Он сказал, что помощник директора издательства Чикагского университета Карли Боуэн очень милый человек. Предложил написать ему о своих проблемах и посмотреть, что он скажет. Я написал Карли Боуэну длинное письмо и выслал ему копию рукописи, в которую нужно было внести кое-какие исправления, не очень большие. Я изложил проблему или то, что казалось мне проблемой, и продолжал: «…эта рукопись в два раза больше, чем любая другая монография, и я не знаю, как ее сократить. Но если бы вы, независимо от «Энциклопедии», приняли ее к печати в более или менее полном виде, то для «Энциклопедии» я как-нибудь сократил бы ее». Я отправил все это во второй половине дня в воскресенье или в понедельник утором. В среду, когда я был дома в Калифорнии, раздался телефонный звонок. Это был Боуэн. «Ни о чем не беспокойтесь, – сказал он, – все будет хорошо». Потрясающе! Попытка удалась! С тех пор мои отношения с Чикаго всегда были прекрасными. Он продолжал: «Мы опубликуем ее целиком, не надо ничего сокращать». И они опубликовали ее, выпустив сначала вариант в твердом переплете.

Я думал, мы подошли к концу моего пребывания в Беркли. Однако в тот момент произошло чрезвычайно вредное для меня событие. Меня пригласили на работу в институт Джона Хопкинса. Работа в этом институте дала бы мне должность полного профессора, значительное повышение жалованья и, главное, возможность руководить тремя или четырьмя сотрудниками. И я сообщил руководителям обоих моих факультетов – философии и истории, – что собираюсь съездить туда и посмотреть. Не думаю, – добавил я, – что вам следует беспокоиться, я просто хочу посмотреть, как там обстоят дела.

Я поехал, и мне там понравилось. По возвращении я сходил к руководителю факультета и признался, что мне там очень понравилось. И я не знаю, что делать. Тогда он спросил, при каких условиях я остался бы в Беркли. Я ответил, что если даже при таких обстоятельствах мне не хотят дать должность полного профессора, то пусть хотя бы скажут почему. Звание для меня не имеет значения, не думаю, что дело в деньгах, и я ничего не прошу, хотя и мог бы. Но я должен расширить мою деятельность, я хочу, чтобы мне дали хотя бы одного ассистента.

Я сказал себе: «Ладно, лет через пять уеду в институт Хопкинса, ведь я пробыл здесь всего лишь два или три года». Я поговорил с руководителем исторического факультета, потом пошел к руководителю философского факультета, который сказал мне: «Не принимайте поспешных решений, потерпите!» А я уже написал в институт Хопкинса, что не приеду.

И вот я возвратился к своим лекциям и продолжал ходить в аудитории. Однажды меня попросили зайти в кабинет ректора. Ректор, мой коллега по философскому факультету, автор нескольких исторических работ, Эд Стронг, захотел поговорить со мной. Я пришел к нему, и он сказал: «У меня на столе лежат рекомендации к вашему повышению в должности. Правда, есть одно обстоятельство. Старшие философы единогласно проголосовали за ваше повышение, но… на историческом факультете». Я ответил: «Допустим, я на это не соглашусь, что тогда?» Он сказал: «Вы в любом случае получите это повышение, но… почему вы обязательно хотите пойти туда, где вас не хотят?» Он выразительно пожал плечами.

Как вы понимаете, я был страшно раздосадован и глубоко обижен, думаю, обида осталась во мне навечно. Меня сюда пригласили философы, я работал на философском факультете… Конечно, я не вполне подходил для этого факультета, но я очень хотел работать здесь. Мои самые активные студенты были философами, хотя они работали со мной над проблемами не философии, а истории.

«Я хочу подумать», – сказал я. «Да, но учтите, – ответил Стронг, – что в пятницу я должен идти к регенту с этим делом». «Я сообщу вам о своем решении до пятницы», – сказал я и ушел.

После этого у меня произошел весьма горячий разговор с руководителем философского факультета. В конце концов я сказал: «Делайте что хотите, я со всем согласен».

Я был тогда очень расстроен. Не ожидал, что коллеги с философского факультета отнесутся ко мне столь недоброжелательно. Почему они не поговорили со мной, не сказали, что именно их не устраивает? Но нет. Я остался еще на год и уехал из Беркли не из-за этой обиды. Произошло событие, которое уменьшило для меня привлекательность этого места. Я получил приглашение приехать в Принстон, а там мой старший коллега работал над новой учебной программой. Мы могли бы работать вместе и подключать к проекту других. Это выглядело весьма привлекательно. Я получил это предложение, когда находился в Дании. Я не мог ответить до возвращения, но хотел работать над этой программой и мечтал посетить Принстон. Поэтому когда мы вернулись из Дании, это было, по-видимому, в 1963 году, съездили с женой в Принстон, и я решил принять предложение.

К. Г а в р о г л у: Зачем вы ездили в Данию?

Т. К у н: Вскоре после того, как я закончил работу над рукописью «Структуры», я был приглашен Американским физическим обществом возглавить проект по истории квантовой теории. Одним из тех, кто меня пригласил, был человек, под руководством которого я писал докторскую диссертацию, ван Флек. И я согласился. Я не принял бы это предложение, если бы не закончил «Структуру». Я знал, что собираюсь делать дальше – это было моим обязательством перед собой, – работать над книгой о соотношении науки и философии в XVII веке. Однако пока я мог это отложить, что я и сделал. Я взялся за эту работу и успокоился. Ничего конкретного о ней сказать не могу, за исключением одного: вероятно, этот проект имел реальное влияние. Мы сняли несколько микрофильмов архивных материалов. Мы получили рукописи и письма, хранившиеся в разных местах. Мы составили их каталог. Вероятно, это было самое важное. Многие интервью были просто ужасными, хотя бывали и неплохие. Но физики, включая одного из спонсоров проекта, хотели получить картину развития идей. Этого, конечно, и я хотел. Будучи историком, я знал, что автобиографии ученых чаще всего неточны и полны ошибок. Но если вы садитесь за опубликованные статьи и другие доступные материалы, а затем спрашиваете, почему ученый рассказал такую, а не иную историю, вы получаете ключ к реконструкции подлинной истории.

Чего я не ожидал, так это столь большого количества людей, которые говорили: «Я не знаю, не могу вспомнить, почему вы считаете, что я должен помнить это?» Поэтому мы получили гораздо меньше, чем я надеялся. С другой стороны, ученый может свободно рассказывать о том, как хорошо ему было, скажем, в Мюнхене, у кого он учился, что он чувствовал, когда приехал в Геттинген, и так далее. Но если попробуете пойти еще дальше назад во времени и спросить его, когда он решил стать ученым, то слишком часто вы услышите: «Не помню, это не физика». Вот таким был проект по истории квантовой физики. После возвращения в Штаты я на следующий год переехал в Принстон.

В. К и н д и: Не могли бы вы что-то сказать о студентах и аспирантах, которые работали с вами?

Т. К у н: У меня никогда не было много аспирантов. Видимо, отчасти потому, что их всегда было мало, а отчасти потому, что я склонен запугивать их. Я очень требовательно к ним отношусь. Моими первыми аспирантами, хотя один официально получил степень не под моим руководством, были Джон Хейлброн и Пол Формен, который защищался под руководством Гюнтера Дюпре после моего отъезда, хотя диссертацию готовил у меня. Джон едва не защитил диссертацию по физике, однако заболел и во время болезни прочитал книгу Торндайка «История магии и экспериментальной науки». После этого он решил, что хочет стать историком науки.

Я мог бы перепутать этот случай с другим, который произошел в Беркли, когдая еще не читал учебных курсов. Зашел как-то ко мне в кабинет аспирант-философ, чтобы узнать о лекциях, и спросил: «Что вы думаете о Дампьерах?» Дампьеры – это однотомная история всех наук [232] , и я ответил примерно следующее: «Я никогда не мог осилить эту книгу и думаю, что она очень поверхностная». Он воскликнул: «О, а мне она кажется превосходной!»

Вот так я начал готовить аспирантов. Должен сказать, были и другие аспиранты, но ни один из них не приобрел такой известности, как Джон… Могу сказать и о работе Пола «Веймарская культура и квантовая теория» [233] . Ясно, что это не может быть верно в целом, однако он слишком многое оставил в стороне, чтобы избежать критики. Помню, когда я впервые прочитал его материалы. Это было в Принстоне. Я оставил записку на доске объявлений факультета: «Я только что прочитал самую поразительную работу из всех, какие читал после работ Александра Койре!» Вот такими были мои первые аспиранты. О Принстонских своих подопечных тоже с удовольствием расскажу.

Как показали Джон и Пол, я давал моим аспирантам историю науки определенного рода. Они оказались способны работать в этой области, что и доказали своими первыми сочинениями. Однако оба вскоре покинули эту область. Поэтому можно сказать, что у меня нет учеников. Правда, есть одно исключение – Джед Бухвальд, который хотя и не был моим аспирантом, но слушал мои лекции на последнем курсе обучения. Я, образно говоря, повернул его к истории науки, и он решил заняться ею. Однако меня огорчало, что темы, которые мне нравятся и которым я учу других, не получают продолжения. Конечно, тому есть причины, например такая: люди часто сворачивают с пути своих учителей. Другая причина – развитие самой области в сторону от той разновидности истории науки, которой я занимаюсь… занимался. Но я все еще не могу примириться с этим!

В. К и н д и: А были у вас аспиранты по философии науки?

Т. К у н: Нет, у меня никогда не было аспирантов-фило-софов. В Принстоне их не могло у меня быть, в Массачусетском технологическом институте это было возможно, но я настолько далек от основных мест работы в философии, что не получил бы одобрения коллег. Был один или два человека, начавших готовить со мной диссертацию, но я от них отказался. Один из них при нашем последнем разговоре спросил: «Вы действительно думаете, что у меня ничего не получится?» Я ответил: «Да, я так думаю». Он ушел, нашел себе другого руководителя и защитил диссертацию по другой проблематике. Для второго мы также нашли другого руководителя. Они оба были с философского факультета МТИ. Я вел семинар для философов – в Принстоне редко, в МТИ регулярно, и здесь иногда складывались очень хорошие отношения. Об этом еще можно будет поговорить.

Я еще не говорил о том, откуда взял картину развития науки, против которой выступал в «Структуре научных революций», а об этом надо сказать. Она сложилась довольно странным образом и не вполне хорошо. Не вполне хорошо в том смысле, что я лишь впоследствии осознал, что вел себя довольно безответственно.

В юные годы я испытывал большой интерес к философии, но не имел возможности заниматься ею. После окончания университета я пошел работать в радиоисследовательскую лабораторию, потом был в Европе… В общем, у меня не получилось изучать философию. Но вот однажды у меня появилось время для чтения. И я начал читать то, что считал работами по философии науки. Я прочел «Наше познание внешнего мира» [234] Бертрана Рассела и огромное количество других псевдопопулярных, псевдофилософских работ. Я прочитал некоторые работы фон Мизеса, «Логику современной физики» [235] Бриджмена; что-то Филиппа Франка; немного Карнапа (но не Карнап стал тем человеком, от работ которого я отталкивался).

Вы, похоже, знаете о недавно вышедшей статье на эту тему [236] . Очень хорошая статья. С большим смущением должен сознаться, что не знал Карнапа. С другой стороны, если бы я знал работы Карнапа, если бы лучше ориентировался в философской литературе, я никогда не написал бы «Структуру».

Идеи, разработанные в «Структуре», отличаются от идей Карнапа, но интересно то, что… Карнап оставался в рамках традиции, которая развивалась в том же направлении, к которому пришел я, но совершенно иным путем. Таково было мое умонастроение, когда меня пригласили работать в курсе Конанта. Когда я столкнулся с моими первыми примерами из истории, я реагировал на распространенное представление о логическом позитивизме и даже не думал о нем как о логическом эмпиризме. Ну ладно, мы дошли до моего приезда в Принстон…

А. Б а л т а с: Да, вы издали «Структуру», вы начали работу над проектом по источникам квантовой механики, вы переехали в Принстон…

Т. К у н: Верно. Я закончил работу с архивами, мы собирались составить каталог документов. Потом я приехал в Принстон и занимался всем этим в течение моего первого года пребывания там.

А. Б а л т а с: Возможно, для продолжения разговора полезно задать следующий вопрос: вы издали «Структуру» в 1962 году. У нас сложилось представление, быть может ошибочное, что взрыв интереса к «Структуре» произошел после 1965 года, когда вы выступили со своими идеями в Лондоне.

Я имею в виду симпозиум и сборник «Критицизм и рост знания», опубликованный в 1970 году Или уже ходили слухи о ваших спорах с Поппером?

Т. К у н: Не могу сказать, что вы ошибаетесь. Мне это видится иначе, но, возможно, я не прав. Все шло своим чередом, постепенно, и я не сказал бы, что произошел какой-то особый взрыв в связи с 1965 годом. С другой стороны, вероятно, именно после 1965 года философы стали проявлять к моей книге повышенное внимание. Кажется, первую аудиторию составили социальные ученые. В журнале Корнельского университета была помещена хорошая рецензия Шейпира [237] . Действительно, рецензия хорошая, за исключением нескольких некорректных оговорок. Из начальных страниц книги люди выдернули слово «парадигма», и я не думаю, что они были не правы. Мне было труднее показать, что именно я сделал сам и что мог бы сделать лучше. У меня сохранились какие-то впечатления, хотя не уверен, что они точны, но помню о чувстве разочарования. Первые реакции – это хорошие рецензии на книгу.

А. Б а л т а с: В каких журналах? Философских главным образом или…

Т. К у н: Я смотрел картотеку изданий, где были опубликованы рецензии на книгу. Это довольно широкий круг и, вероятно, по большей части не философских журналов. Однако была не только рецензия Шейпира. Помню, Мэри Хессе написала рецензию в Isis…

Постепенно я начал осознавать, что какое-то количество откликов исходило от социальных ученых, чего я никак не ожидал. Я считал, что моя книга адресована философам. Думаю, не многие из них действительно читали ее, больше было тех, которые слышали про нее и судили о ней по рецензиям. Помню разговор с Петером Гемпелем, когда мы встретились с ним на конференции, кажется, в Израиле. «Эту книгу надо сжечь! – сказал он. – Вся эта болтовня об иррациональности…»

Разговоры об иррациональности и релятивизме преследовали меня с момента появления рецензии Шейпира. Я понял, почему Гемпель выразился столь резко, но если бы он хоть немного серьезнее подумал о том, что есть релятивизм и что говорю я, он никогда не сказал бы такого. Если это был релятивизм, то такая его разновидность, которая требовала серьезных размышлений. Однако я не сказал бы, что моя книга защищала релятивизм. И хотя я первоначально не испытывал беспокойства по этому поводу, в конце книги все-таки попытался донести до читателя, в каком смысле признаю существование прогресса в развитии науки.

Длительное время я был вынужден отвечать на упреки по поводу накопления головоломок, и теперь, мне кажется, я мог бы убедительнее показать, что дарвиновская метафора в конце книги верна и заслуживает более серьезного к себе отношения. Однако никто не воспринял ее всерьез. На нее просто не обратили внимания.

Я хотел сказать, что не следует думать, будто мы все ближе подходим к чему-то, скорее мы уходим от того, что было. Это я имел в виду до того момента, когда всерьез столкнулся с проблемой релятивизма. Для меня это было важно и повлияло на мою дальнейшую работу. А что из всего этого получилось, Василики, я увидел из одной вашей статьи [238] , в которой рассказывается о том, каким образом то, что сделало меня непопулярным в 60-е годы, обеспечило мне популярность в 80-е.

Это очень верное наблюдение, хотя его нужно скорректировать: 60-е годы были годами студенческих волнений. И однажды я даже услышал такое: «Кун и Маркузе – герои университета штата Сан-Франциско». Здесь жил человек, написавший две книги о революциях… Студенты подходили ко мне и говорили: «Спасибо вам за то, что рассказали о парадигмах, теперь мы знаем, что можем обойтись без них». В них видели орудие угнетения. Я же вообще об этом не думал.

Помню, меня пригласили на семинар в Принстоне, организованный старшекурсниками. Я повторял одно и то же: «Но я этого не говорил! Я не говорил этого!» Наконец студент, который привел меня на семинар, заявил присутствующим: «Вы должны понять, что, с вашей точки зрения, эту книгу следует оценить как крайне консервативную».

Мне кажется, это верно в том смысле, что я пытался показать, как наиболее жесткие и авторитарные элементы во всех научных дисциплинах способны обеспечивать возникновение нового. Это была апория. Трудно сказать, что я чувствовал, мне казалось, что меня не понимают. Мне не нравилось, что люди извлекают из моей книги. С другой стороны, я никогда не считал, что только этим все ограничится. Были люди, которые двигались в том же направлении и с большим пониманием отнеслись к моей книге. Возможно, первыми здесь были социологи. От ученых я получил первые очень доброжелательные отклики.

А. Б а л т а с: От физиков, биологов…

Т. К у н: Да, от тех и других. Многие признавались, что это была первая книга по философии, которая говорила о том, чем они занимаются. Для меня это было очень ценно… Я хотел, чтобы моя книга вызвала интерес, и она действительно вызвала интерес, хотя и не тот, на который я рассчитывал. Если бы мне пришлось писать ее заново, я смог бы устранить некоторые недоразумения. Я испытал разочарование, но у меня не было сожалений.

А. Б а л т а с: Было ли что-то важное в ваших дискуссиях с философами, что-то затрагивающее ваше понимание собственной работы и характерное для реакции на книгу вообще? Какие-то встречи на конференциях или люди, беседы с которыми что-то осветили для вас по-новому…

Т. К у н: Первоначально ничего такого не было. Меня дважды пригласили выступить, и я был рад этому, но приняли меня не очень хорошо. Философы меня не восприняли, хотя некоторые были очень интересными. Когда приехал в Принстон, я начал сотрудничать с Петером Гемпелем. Это был первый философ, представлявший традицию логического эмпиризма, который начал вникать, и вникать серьезно, в то, что я делал. Я не принял ни его позицию, ни позицию Витгенштейна. Однако он значительно изменил мой взгляд на то, что нужно считать важным. И когда я попытался сравнить наши две традиции, я исходил из того момента, когда Геми ель стал говорить не о теоретических терминах и терминах наблюдения, а о предварительно доступных терминах. Не уверен, что это вызвано моим влиянием, хотя и такое могло быть. А такое изменение уже говорило о принятии некоторой исторической перспективы. Возможно, сам он об этом не думал, но это был очень важный шаг к нашему сближению.

В. К и н д и: А что вы можете сказать о других философах науки этого периода – о Фейерабенде или Лакатосе, с которыми вас объединяли?

А. Б а л т а с: Поворот к истории, как это называли.

Т. К у н: Мне трудно что-то сказать об этом. Несомненно, были философы, которые приняли это. Они начали говорить об исторической философии науки. Я был очень рад, но меня сильно беспокоило то обстоятельство, что все они пренебрегали проблемой значения, возникающей при таком повороте, следовательно, не видели несоизмеримости и тем самым устраняли философскую проблематику.

С Фейерабендом у нас сложились странные отношения. Он был в Беркли, и я дал ему сокращенный вариант рукописи книги, который послал в Чикаго. Я надеялся, что хоть в чем-то она ему понравится, однако он был страшно разозлен жесткостью, догматичностью, которые, конечно, прямо противоречили тому, во что он верил. Я пытался говорить с ним о чем-то другом, но он был непреклонен. Я продолжал свои попытки, мы даже как-то пообедали вместе, но он всегда возвращался к одному и тому же. Меня это все больше расстраивало и наконец я прекратил свои попытки. Так и получилось, что мы никогда серьезно не поговорили о наших проблемах. Псевдосоциологические элементы, содержащиеся в моем подходе, были далеко превзойдены его рассуждениями об идеальном обществе. На самом деле между нами никогда не было подлинного контакта.

В. Кинди: А что можно сказать о тех, кто пришел позже, например о Лаудане или ван Фраассене? Создается впечатление, что эта область задержалась на рассмотрении феномена науки в целом, на вопросах, поставленных вами, а теперь возвращается к обычным проблемам философии науки – к индукции, подтверждению, теореме Байеса…

Т. К у н: Меня удивляет, что вы включили сюда ван Фраассена.

В. К и н д и: Я не имею в виду, что он принадлежит к исторической традиции. Я упомянула о нем потому, что он занимается такими вопросами, как дихотомия «теория – наблюдение», и близкими к этому.

Т. К у н: Но это было задолго до меня.

В. К и н д и: Разве не вы содействовали ее разрушению?

Т. К у н: Дихотомия уже была разрушена. Мне кажется, ван Фраассен пытался возродить ее, чтобы показать, что она все еще может быть полезной. Не я был первым в ее разрушении. Различие между теорией и наблюдением было подвергнуто сомнению задолго до меня. Для философов Патнэм является, несомненно, гораздо более важной фигурой в критике этого различия. Он написал немало значительных статей на эту тему.

А. Б а л т а с: Мне кажется, у нас взгляд на то, о чем вы сейчас упомянули, иной, нежели в Штатах. Попробую пояснить, что я имею в виду. У нас в Греции, а также в Италии, во Франции и, возможно, в других странах сложилось такое представление об этом периоде: в Штатах был логический позитивизм с его собственными проблемами, существовала некоторая критика в рамках этой традиции, затем появились вы и, так сказать, изменили парадигму. И благодаря этому изменению люди, которые двигались в этом направлении и подвергали критике основную структуру логического эмпиризма, присоединились к вам и объединили усилия – не в смысле написания совместных статей, но вы понимаете…

В. К и н д и: Вы открыли эту область…

Т. К у н: Уверен, что так оно и есть, но тем не менее меня удивляет, что вы включаете сюда ван Фраассена и Лаудана… Лаудан сказал, что он занимался исторической философией науки. Но на счет моей книги он высказывал лживые измышления. Ему указали на это, и он стал более корректен. Он пытается защищать традиционный взгляд на научный прогресс как на все большее приближение к истине, абсолютно не учитывая указанных мною проблем. С моей точки зрения, все это полная чепуха!

Человек, который занимался и философией, и историей, который поддержал меня и которого я очень люблю, это Эрнан Макмаллин. Он действительно поддерживал меня все эти годы. Ему не нравились какие-то мои выводы, но для меня это было полезно. Новое я нахожу в том, и это меня радует, что историки науки все глубже погружаются в содержание науки, а известные философы науки все чаще обращаются к истории. И они делают это так, как мне хотелось бы. Это очень приятно видеть.

В. К и н д и: Кто из философов теперь ссылается на вас?

Т. К у н: Джон Эрман, например. Кларк Глимур иногда это делает, но я не считаю, что я его стимулировал. Джон Эрман был продуктом программы по философии и истории науки в Принстоне. Он посещал мой семинар в первый год моего пребывания в Принстоне, и после этого я с ним общался. Возможно, это сыграло какую-то роль. Еще начал работать в этом ключе Рон Гиейе. Среди философов науки постепенно возрастало влияние иного подхода к примерам из истории.

Впервые я обнаружил, насколько значительные изменения произошли в этой области, когда неожиданно был избран президентом Ассоциации философии науки пять или шесть лет назад. А ведь я даже не был членом этой Ассоциации! Атмосфера в среде философов науки очень сильно изменилась. И я, хотя не я один, кое-что для этого сделал.

Следует вспомнить Нортвуда Хэнсона, а также Поланьи, Туллина, хотя я считаю Хэнсона более значимой фигурой, чем остальные. Сюда же относится Фейерабенд и так далее. Существовала целая группа людей, двигавшихся в этом направлении. Я не думаю, что эти люди, так или иначе обращавшиеся к истории, видели в ней то, что вижу я. Они не возвращались к вопросам типа «А что это дает для понятия истины или для понятия прогресса?». А если делали это, то легко находили ответы, казавшиеся мне поверхностными.

Это не означает, что я знал ответы, но я не верил, что их ответы выдержат тщательную проверку. Меня это беспокоило, я думал, мне нужно вернуться назад и написать историю, учитывающую изменение. Я хотел прямо заняться подобными проблемами, но не знал, как к этому подступиться. Это походило на то, как если бы я шел мимо открытых дверей, а видел то изображение дверей, то реальные двери, ведущие в другие комнаты. Со временем я нашел «дверь в другую комнату» – каузальную теорию референции.

Крипке сделал очень много [239] , поскольку я абсолютно убежден, что это был подлинный прорыв в отношении собственных имен, хотя тогда это не годилось для общих имен существительных. Помогли также работы Патнэма, хотя я не мог заставить себя согласиться с утверждением: «Если теплота есть движение молекул, то она всегда была движением молекул».

Из всего этого я извлек для себя некоторые важные средства анализа и, возвратившись к коперниканской революции, внезапно понял: коперниканская революция сохраняет индивидуальные планеты, например Марс, небесные тела, но в ней не сохраняются «планеты». До и после революции планеты оказываются разными множествами. Вот этот разлом был очень важным. Некоторые люди говорят просто: «В системе Птолемея планеты вращались вокруг Земли, а в системе Коперника они вращаются вокруг Солнца». Но это же бессмысленное утверждение! Легко получить картину: существует определенное число планет, имеющих имена, и они ведут себя то так, то иначе. Это неверно. Я думаю, об этом стоит говорить.

Мне всегда было ясно, что Хилари относился к этим проблемам столь же серьезно, как и я. Когда он начал говорить о внутреннем реализме, я подумал: «Какой кошмар, теперь он говорит на моем языке!» Ладно, пусть говорит.

Теперь эти проблемы приобрели для философии такое значение, какого прежде не имели. Трудно сказать что-либо определенное относительно Патнэма, здесь всегда можно ошибиться, ибо он постоянно меняет свои взгляды и на одни и те же вещи каждый раз смотрит по-разному. Патнэм написал статью о несоизмеримости «Как нельзя говорить о значении» [240] . Он представил концепцию, где не возникают проблемы, о которых говорили мы с Фейерабендом. Это был большой шаг вперед… а затем еще внутренний реализм и его следствия…

Каузальная теория референции также показалась мне значительным достижением. Я не считал ее пригодной для общих существительных. Однако страшно интересно было посмотреть, как она могла бы работать. Стал проясняться смысл, в котором она отчасти может быть использована. Я сейчас работаю над этим.

Каузальная теория не действует в периоды революций, но она применима в периоды между революциями. Вы осознаете то, что произошло во время революции, а затем связываете это с тем, что было до нее. Я уже упоминал свою статью «Возможные миры в истории науки» [241] , в которой говорил об ошибочности утверждения Патнэма о том, что «вода есть и всегда была Н2О». Но все это как-то выпало из сферы философского обсуждения.

Возможно, это даже хорошо, ибо я больше читаю философских курсов, больше говорю об этом и пользуюсь все большим влиянием. Хотя должен сказать, никогда не находился в такой благожелательной атмосфере, которую вы создали мне здесь. И это чрезвычайно приятно.

А. Б а л т а с: А как обстоит дело с книгой о «черном теле»? После большого успеха «Научных революций» можно было ожидать, что вы пойдете дальше и разработаете свои идеи лучше, чем в «Постскриптуме» [242] .

Т. К у н: Я много раз говорил и повторю еще раз: вы не можете писать историю, просто изучая документы или опираясь на схематичную точку зрения… Я подхожу к истории иначе, опираясь на вещи, которые изучил, которые лежат в основе «Структуры научных революций» и могут быть разработаны дальше. Когда я занимаюсь историей, я двигаюсь вперед и назад, причем это можно делать в одно и то же время.

Философия для меня всегда была важнее, и если я видел возможность вернуться к ней и непосредственно заняться философскими проблемами в то время, когда писал книгу о «черном теле», я делал это.

Смотрите, как все происходило. Еще до выхода книги я согласился поговорить о ней с группой людей. Предполагалось, это будет небольшая группа, которая соберется за одним столом. Но когда я пришел, то увидел множество людей, заполнивших все помещение. Я начал читать нечто вроде импровизированной лекции. Когда я закончил, кто-то поднял руку и спросил: «Все это очень интересно, но скажите, обнаружили ли вы несоизмеримость?» «Господи, – подумал я, – мне это даже в голову не приходило!»

Теперь мне кажется, я обнаружил ее и осознал, в чем она заключается, в частности когда начал получать рецензии от таких людей, как Мартин Клейн: речь шла о кванте энергии hv.

Думаю, здесь есть один аспект, о котором идет речь в книге. Я имею в виду письмо Планка к Лоренцу, написанное в 1910 или 1911 году, в котором Планк говорит о переходе от резонаторов к осцилляторам. Он пишет: «Вы увидите, что я перестал называть их резонаторами, поскольку они являются осцилляторами». На мой взгляд, это было очень важное изменение. Резонаторы отвечают за возбуждение, а осцилляторы колеблются вперед и назад. Иначе, я думаю, «элемент» энергии Планка не был бы истолкован так, как истолковали «квант» энергии Планка. Однако я не хочу углубляться в подробности. Я рассказываю вам об этом для того, чтобы показать, до какой степени я об этом не задумывался. Вопрос о несоизмеримости был очень хорошим вопросом. Позднее я понял, как на него ответить, но в тот момент он поставил меня в тупик.

В. К и н д и: Вы не хотите применять философскую теорию к истории.

Т. К у н: Не хочу. Если у вас имеется теория, которую вы хотите подтвердить, то можете представить историю так, что она подтвердит ее. Но едва ли этим стоит заниматься.

A. Б а л т а с: Было много дискуссий по поводу отношений между историей и философией науки. С точки зрения вашего понимания этих отношений, какой совет вы могли бы дать молодым людям, желающим работать в этих дисциплинах?

B. К и н д и: Вы что-то говорили об этом в своей лекции…

Т. К у н: Да, я говорил о том, каким, по моему мнению, должен быть интеллектуальный историк. Он должен воспринять то, чем систематически занимаются философы. Излагая историю философии, скажем, рассказывая о Декарте, они поясняют, в чем он был прав, в чем заблуждался. Нужно объединить эти два способа написания истории.

Об отношении истории и философии науки я написал статью [243] , где отстаивал мысль о том, что хотя являюсь руководителем программы «История и философия науки», такой области не существует. Я пытался рассказать о моей попытке собрать в одной учебной аудитории философов, историков и ученых. Между философами и учеными большое сходство, поскольку и тех, и других интересует вопрос о том, что правильно, а что неправильно, а не вопрос о том, что происходило. Поэтому в тексте они видят только то, что правильно или ошибочно с современной точки зрения, которая им уже известна. Историк же склонен говорить: «Ведь это вполне порядочный человек, как он мог даже подумать о таком?» Замечание Василики в ее статье как раз об этом… Я понимаю, что на меня смотрели как на осла! Кто бы мог подумать, что мне может нравиться что-то в этом роде? Это действительно было вредно, и я вскоре просто перестал читать то, что обо мне пишут, в частности философы. Все это меня страшно раздражало. Я запер бы их всех в одной комнате и заставил грызться друг с другом.

Что же касается истории и философии… Это очень разные области. Я имею в виду, у них разные идеологии, различные цели, соответственно разные методы, разный смысл обязательств. Историк и философ могут сказать: «Да, это тривиально». Но они говорят это по разным поводам. С другой стороны, если удастся наладить сотрудничество между ними, то, как мне кажется, это пойдет на пользу и философу, и историку, хотя такое сотрудничество затрудняется тем, что историк не хочет иметь дело с техническими вопросами. В какой-то мере такое сотрудничество уже идет. Могу привести в пример себя: я никогда не занимался философией и историей в одно и то же время, историк и философ взаимодействовали во мне. Такое положение мне представляется идеальным.

К. Г а в р о г л у: После появления «Структуры» и не вполне независимо от нее история науки разветвилась на несколько обособленных подходов. Наибольшим вниманием пользуется тот, который называют «сильной программой». Хотя вы уже говорили об этой программе, мне кажется, было бы интересно услышать ваше мнение о научном уровне (scholarship) сильной программы.

Т. К у н: Позвольте рассказать вам две истории. После того как я прочел лекцию об отношениях между историей и философией науки, ко мне подошел некий философ и сказал: «Но ведь у нас такая глубокая эрудиция (scholarship)\ У нас в истории философии такие знатоки (scholars)]» Верно, но они не занимаются историей. Тогда я об этом подумал, но не произнес вслух. Теперь я говорю об этом, поскольку вы употребили этот термин.

Ученость (scholarship) часто заслуживает проклятия! Мы с вами обсуждаем удивительную книгу «Левиафан и воздушный насос» [244] , где очень много учености. Меня поражает, что авторы не понимают простых вещей, известных сегодня старшекласснику и даже учащемуся младших классов… Они говорят о «пустоте» диалогов между Гоббсом и Бойлем, а это абсолютно неверно.

Я уже упоминал, что речь шла о колебаниях Бойля в употреблении выражений «давление» и «упругость воздуха». Он не совсем правильно употреблял их, но это объясняется серьезными причинами. Он опирался на гидростатическую модель. Гидростатическая модель имеет дело с несжимаемой жидкостью. Воздух не является несжимаемой жидкостью. Поэтому то, что в одном случае можно получить посредством давления, в другом случае можно получить посредством сжатия. Однако он колебался между этими двумя способами… Они не являются несовместимыми, это просто два разных способа говорить об одном и том же.

Опять-таки авторы утверждают, что невозможно доказать, что объяснения барометра, говорящие о проникновении тонкого флюида в верхний конец пробирки, а мы действительно не можем показать, что это неверно, были отсталыми. Конечно, мы не можем доказать их ошибочность, но Шейпин и Шеффер не замечают их громадной объяснительной силы, стимулирующей прямой эксперимент на горе Пюи де Дом и многое другое. Поэтому существовала очень рациональная причина перейти от одного из этих способов к другому независимо оттого, верили вы в существование пустоты или нет. Подобные аргументы и выводы мне не нравятся.

Как я уже говорил вам, Костас, во всем этом меня в основном беспокоит, что студенты, специализирующиеся по истории науки, сами становятся поверхностными. Я говорил об этом Нортону, и он посоветовал мне прочитать «Левиафан и воздушный насос». Это чрезвычайно интересная и полезная книга.

Не ученость вызывает во мне беспокойство. Нортон, который сам был физиком, понял, что я прав, и поговорил об этом со своими студентами. Потом он сказал мне, что ни один из студентов не увидел в этом чего-то важного. Именно это меня беспокоит. Я не считаю, что все, кроме меня, ошибаются. Я говорил вам, что термин «общение» представляется мне вполне приемлемым, за исключением случаев, когда, скажем, говорят об «общении с природой». Ясно, что здесь он употреблен метафорически, хотя во многих других случаях может быть употреблен буквально. Но вы ничего ценного не скажете о науке, если не будете учитывать роль природы. Некоторые люди утверждают, что без этого можно обойтись… Я не читал последнюю книгу Пикеринга «Искажение практики» [245] .

В. К и н д и: Что вы можете сказать о группе Штегмюллера?

Т. К у н: Мне трудно что-либо сказать об этом, я имел дело в основном со Снидом. С его работой я познакомился благодаря Штегмюллеру. Я уже говорил Аристиду, что искал его работу, и Штегмюллер прислал мне оттиск журнала. Потом прислал свою работу «Структура и развитие теорий» [246] с прекрасной надписью и письмо, где характеризовал себя как последователя Карнапа, который постепенно становится сторонником Куна. Я начал смотреть эту книгу и понял, что мне еще нужно научиться читать ее. Это было на немецком языке, там была сплошная теория множеств, а я не знал теории множеств и не понимал, как некая функция может быть представлена в этой теории. Я все еще не разбираюсь в теории моделей и недостаточно хорошо владею немецким языком. Однако я понял, что должен прочитать эту книгу. Это заняло у меня два или три года. Я продвигался шаг за шагом, проникая в ее содержание. Это было замечательно! С одним только я не могу согласиться – с редукционистским тезисом, который в принципе равнозначен тезису одноязычия.

Мне кажется мнение Штегмюллера о парадигмах гораздо ближе моему представлению о них, нежели высказывания других философов. Он рассматривает парадигмы как примеры и выражает точку зрения, что у вас нет структуры до тех пор, пока вы не включили в нее хотя бы несколько примеров. Все это чрезвычайно важно, и, кроме того, там были идеи, к которым я пришел позже. Мне кажется, без знакомства с работами Снида – Штегмюллера я никогда бы не написал статью о значении примеров в обучении. Думаю, это первоклассные работы. Они оказали на меня несомненное влияние, и я скажу об этом в своей книге. Я говорил Сниду, что вряд ли он пришел к своим результатам благодаря мне, а он ответил: «Нет, нет, я читал ваши работы!»

Я пытался заинтересовать этими вопросами философов. Довольно длительное время мне вообще ничего не удавалось. Сегодня все говорят о семантическом истолковании теорий, но не упоминают при этом Снида и Штегмюллера. Кажется, теперь я понимаю, в чем тут дело. Я посмотрел книгу Фреда Суппеса: они не хотят возвращаться к тому, что напоминает…

А. Б а л т а с: Модели?

Т. К у н: Нет, нето. Думаю, структуры являются формальными. Они рассматривают использование Рамсей-предложений как введение заново чего-то похожего на дихотомию теория – наблюдение. И они считают, что этого нельзя делать. Я не верю в различие между теоретическим и наблюдаемым, но пока у вас нет чего-то похожего на предварительный или общепринятый словарь… Если вы рассматриваете развитие, вы должны допустить изменение терминологии и введение новой терминологии как составную часть принятия новой теории, новой структуры. Не думаю, что без этого можно обойтись, и поэтому указываю на вариант Снида – Штегмюллера как на одно из лучших выражений этой точки зрения. Они приспособили формальные структуры к историческому подходу.

К. Г а в р о г л у: У вас было по крайней мере два ученика по истории науки, но ни одного по философии науки?

Т. К у н: Я никогда не руководил работой аспирантов-философов. У меня был лишь один студент, он получил ученую степень не под моим руководством, Джед Бухвальд, который занимался историей аналитических идей так, как делаю это я. На последнем курсе я обратил его к истории науки, он получил ученую степень в Гарварде. Однако остальные мои студенты пошли дальше… Нет, не совсем верно. Они обратились к изучению социального окружения науки, научных институтов и тому подобного. Вполне естественно пойти в новую область и получить ученую степень независимо от учителя. Но я был бы рад, если бы не только Джед пошел по моим стопам.

А. Б а л т а с: У меня к вам два вопроса. Правда, первый не совсем вопрос. Вы еще не закончили рассказ о Принстоне и могли бы еще что-нибудь добавить о ваших коллегах, о настроениях студентов…

Т. К у н: Я хотел бы добавить еще лишь одно. Я любил Принстон. У меня были хорошие коллеги и хорошие студенты. Я не слишком много общался с философами, и одно из преимуществ МТИ заключается в том, что здесь философы не столь самоуверенны, как в Принстоне. Здесь с ними легче наладить контакт, хотя это не просто, потому что они действительно хорошие философы. О Принстоне я не могу сказать ничего плохого, я уехал оттуда потому, что развелся с женой. Думаю, стоит упомянуть вот еще о чем. Не уверен, когда именно это произошло, но не в самом конце моего пребывания в Принстоне. Было объявлено, что желающие могут перейти на уменьшенную нагрузку с меньшей зарплатой. В то время умерла моя мать, я хотел больше времени уделять своей собственной работе и согласился перейти на меньшую нагрузку. Затем меня пригласили стать членом не факультета, а Института передовых исследований. Здесь я получил собственный кабинет. Это позволило мне познакомиться со многими людьми, о которых иначе я бы не узнал и встречи с которыми были для меня полезны. Один из них Клиффорд Гирц, антрополог. Двумя другими, к которым я отношусь с симпатией и от которых получаю поддержку, хотя и не в смысле обмена идеями, были Квентин Скиннер – философ, политолог из Кембриджа, и молодой историк Уильям Севел, который теперь работает на факультете политологии в Чикагском университете. Работы их обоих вызывают во мне искреннюю симпатию.

К. Г а в р о г л у: Почему вы переехали в МТИ, а не в Гарвард?

Т. К у н: Гарвард меня не хотел. Когда стало известно, что я ищу место, Гарвард меня не пригласил, а МТИ пригласил. Но вы достаточно хорошо знаете Гарвард, чтобы понять, почему я там не работаю.

А. Б а л т а с: Я хочу спросить о вашем отношении к традициям в философии. В частной беседе мы с вами более-менее согласились с тем, что ваша работа пересекает границы философских традиций. Вас нельзя назвать континентальным метафизиком, но, с другой стороны, нельзя считать, что вы не знакомы с логикой, теориями объяснения и иными подобными вещами. Может быть, вам удалось перебросить мост через этот раскол?

Т. К у н: Я думал, вы собираетесь спросить меня о традициях в философии. В какой-то мере верно, что перед вами человек, который никогда специально не готовился к философской деятельности, изучал философию под влиянием личного интереса и не является философом. Физик превратился в историка под влиянием философского интереса. Философия, которую я знал и о которой говорили люди из моего окружения, это была традиция английского логического эмпиризма. Эта традиция не пользовалась признанием в континентальной и, в частности, в немецкой философии.

Я мог бы сказать, что отчасти эту традицию я изобрел сам для себя. Конечно, это не совсем верно: существует и существовало много направлений развития этой традиции. Имеется множество работ этого направления, которые мне неизвестны. Но когда люди говорят, что я перебрасываю мосты между разными традициями, мне это нравится. Мне кажется, это часть того, что я сделал. Я не говорю о философских традициях в общем виде, но нет философии без традиций.

К. Г а в р о г л у: Каким был Кун в общественной жизни?

Т. К у н: На этот вопрос, Костас, трудно ответить. Я знал кое-кого в Принстоне, кто поздравлял меня с тем, что я сумел не превратиться в гуру. Пожалуй, нельзя сказать, что я совсем этого не хотел, но это пугало меня. Я беспокойный, нервный человек, хотя, правда, не грызу ногти… Я старательно избегаю приглашений выступить на телевидении, хотя несколько раз пришлось это сделать, когда речь шла о том, чем я занимаюсь. Точно так же я отношусь к интервью. Хотя несколько раз мне приходилось давать интервью, но я ставил два условия: а) тот, кто берет у меня интервью, должен быть знаком с моими работами; б) я должен просмотреть текст интервью перед публикацией. А эти условия часто оказываются неприемлемыми для журналистов, поэтому многие попытки взять у меня интервью оказывались неудачными.

К. Г а в р о г л у: Я помню, вы говорили об обсуждении креационизма, на которое вас пригласили. Это было, кажется, в Аризоне.

Т. К у н: Да, я согласился принять в этом участие, потому что люди, пригласившие меня, были убежденными креационистами, и они мне нравились. Возможно, они использовали меня в своих целях [247] , но это не очень важно. Не думаю, что кто-либо другой, кто также не верит в Истину и в постепенное приближение к ней, кто считает важным для науки решение головоломок, мог бы сделать там больше. Я был скорее огорчен, чем доволен, и сказал им об этом.

К. Г а в р о г л у: Что вы можете сказать о времени, когда были членом Национального научного фонда и оказывали влияние на исследования в области истории и философии науки?

Т. К у н: Да, я был членом различных комитетов и считал работу в Фонде своей профессиональной обязанностью. Но я никогда не пытался играть роль лидера. Порой меня страшно раздражали какие-то вещи, но я был совершенно беспомощен.

А. Б а л т а с: Вы почти ничего не сказали о том, над чем работаете сейчас. Не могли бы вы хотя бы кратко оценить современное состояние данной области?

Т. К у н: Какой именно?

А. Б а л т а с: Я имею в виду историю и философию науки.

Т. К у н: От истории науки я несколько отошел. В последние десять – пятнадцать лет пытаюсь разрабатывать собственную философскую позицию. По истории науки я практически ничего не читаю. После того как написал «Структуру», я почти полностью перестал читать работы по истории науки. Правда, иногда возвращаюсь к истории, но количество литературы здесь чрезвычайно увеличилось. Никто не смог бы уследить за всем, что появляется в печати, я даже не пытаюсь. Иногда встречаю ссылки на работы, которые кажутся интересными, но я их не знаю. Поэтому ничего не могу сказать о состоянии данной области помимо того, что уже сказал. Хотелось, чтобы здесь больше внимания уделяли развитию идей внутри самой науки. Но я боюсь сказать больше.

A. Б а л т а с: А философия науки?

Т. К у н (заговорщицки понизив голос): Все ждут мою книгу!

B. К и н д и: Мы, безусловно, ждем. Есть ли у вас другие интересы, скажем, музыка или живопись?

К. Г а в р о г л у: Увлечения помимо увлеченности философией науки.

Т. К у н: Я люблю читать детективы.

В. К и н д и: О, это очень похоже на Витгенштейна.

Т. К у н: Я очень люблю музыку, может быть, отчасти потому, что у меня был музыкальный отец и очень музыкальный младший брат. Хотя вначале я не очень хорошо к ней относился. Они слушали симфонии в записи на магнитофоне, водили меня на симфонические концерты. Мне это не нравилось, и я испытывал настоящие мучения. Но когда открыл камерную музыку, мои чувства изменились. Я не слушал ее специально, поскольку трудно было усидеть на месте, но она мне нравилась. И нравится до сих пор, хотя мы нечасто ходим на концерты. Мне нравится театр, но в театр я тоже хожу редко. Я люблю читать, но теперь предпочитаю детективные истории. Помню, мои ребятишки подсмеивались надо мной зато, что я способен читать такое. Моя дочь, которая стала ученым, как-то сказала мне: «Это единственное, что я могу читать, и при этом не чувствую, что я работаю!» Именно так! Даже Джехейн, которая презирала детективы, когда выходила за меня замуж, теперь прочитывает их не меньше, чем я. Оказывается, я приношу вред мышлению окружающих!

Публикации Томаса С. Куна

Более ранний вариант библиографии публикаций Томаса С. Куна был подготовлен Полом Хойнайнджин-Хьюн и опубликован в его книге: P. Hoyningen-Huene, Reconstructing Scientific Revolutions: Thomas S. Kuhn’s Philosophy of Science (Chicago: University of Chicago Press, 1993). Стефано Гатти обновил и расширил эту библиографию в изданной им книге: Thomas S. Kuhn: Dogma contro critica (Milano: Rafaello Cortina Editore, 2000). Издатели и издательство приносят им благодарность за разрешение включить эту библиографию в настоящее издание.

Статьи и книги

1945 [Abstract] [on General Education in a Free Society]. Harvard Alumni Bulletin 48, no. 1, 22 September 1945, pp. 23–24.

1945 Subjective View [on General Education in a Free Society]. Harvard Alumni Bulletin 48, no. 1, 22 September 1945, pp. 29–30.

1949 The Cohesive Energy of Monovalent Metals as a Function of Their Atomic Quantum Defects. Ph. D. dissertation, Harvard University, Cambridge, MA.

1950 (with John H. Van Vleck) A Simplified Method of Computing the Cohesive Energies of Monovalent Metals. Physical Review 79: 382–388.

1950 An Application of the W.K.B. Method to the Cohesive Energy of Monovalent Metals. Physical Review 79: 515–519.

1951 A Convenient General Solution of the Confluent Hypergeometric Equation, Analytic and Numerical Development. Quarterly of Applied Mathematics 9: 1—16.

1951 Newton’s «31st Query» and the Degradation of Gold. Isis 42: 296–298.

1952 Robert Boyle and Structural Chemistry in the Seventeenth Century. Isis 43: 12–36.

1952 Reply to Marie Boas: Newton and the Theory of Chemical Solution. Isis 43: 123–124.

1952 The Independence of Density and Pore-Size in Newton’s Theory of Matter. Isis 43: 364–365.

1953 Review of Ballistics in the Seventeenth Century: A Study in the Relations of Science and War with Reference Principally to England , by A. Rupert Hall. Isis 44: 284–285.

1953 Review of The Scientific Work of Rene Descartes (1596–1650) , by Joseph F. Scott, and of Descartes and the Modern Mind , by Albert G.A. Balz. Isis 44: 285–287.

1953 Review of The Scientific Adventure: Essays in the History and Philosophy of Science , by Herbert Dingle. Speculum 28: 879–880.

1954 Review of Main Currents of Western Thought: Readings in Western European Intellectual History from the Middle Ages to the Present , edited by Franklin L. Baumer. Isis 45 : 100.

1954 Review of Galileo Galilei: Dialogue on the Great World Systems, revised and annotated by Giorgio de Santillana, and of Galileo Galilei, Dialogue Concerning the Two Chief World Systems – Ptolemaic and Copernican, translated by Stillman Drake. Science 119: 546–547.

1955 Carnot’s Version of «Carnot’s Cycle». American Journal of Physics 23: 91–95. 1955 La Mer’s Version of «Carnot’s Cycle». American Journal of Physics 23: 387–389.

1955 Review of New Studies of the Philosophy of Descartes: Descartes as Pioneer and Descartes’ Philosophical Writings , edited by Norman K. Smith, and of The Method of Descartes: A Study of the Regulae , by Leslie J. Beck. Isis 46: 377–380.

1956 History of Science Society. Minutes of Council Meeting of 15 September 1955. Isis 47: 455–457.

1956 History of Science Society. Minutes of Council Meeting of 28 December 1955. Isis 47: 457–459.

1956 Report of Secretary, 1955. Isis 47: 459.

1957 The Copernican Revolution Planetary Astronomy in the Development of Western Thought. Foreword by James B. Conant. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1957. (Successive editions, 1959, 1966, and 1985.)

1957 Review of A Documentary History of the Problem of Fall from Kepler to Newton, De Motu Gravium Naturaliter Cadentium in Hypothesi Terrae Motae , by Alexandre Koyr

. Isis 48: 91–93. 1958 The Caloric Theory of Adiabatic Compression. Isis 49: 132–140.

1958 Newton’s Optical Papers. In Isaac Newton’s Papers and Letters On Natural Philosophy, and Related Documents , edited with a general introduction by I. Bernard Cohen. Cambridge, MA: Harvard University Press, pp. 27–45.

1958 Review of From the Closed World to the Infinite Universe, by Alexandre Koyr

. Science 127: 641. 1958 Review of Copernicus: The Founder of Modern Astronomy , by Angus Armitage. Science 127: 972.

1959 The Essential Tension: Tradition and Innovation in Scientific Research. In The Third ( 1959) University of Utah Research Conference on the Identification of Creative Scientific Talent , edited by Calvin W. Taylor. Salt Lake City: University of Utah Press, 1959, pp. 162–174. Reprinted in The Essential Tension , pp. 225–239.

1959 (with Norman Kaplan) Committee Report on Environmental Conditions Affecting Creativity. The Third (1959) University of Utah Research Conference on the Identification of Creative Scientific Talent , edited by Calvin W. Taylor. Salt Lake City: University of Utah Press, pp. 313–316.

1959 Energy Conservation as an Example of Simultaneous Discovery. In Critical Problems in the History of Science , edited by Marshall Clagett. Madison: University of Wisconsin Press, pp. 321–356. Reprinted in The Essential Tension, pp. 66—104.

1959 Review of A History of Magic and Experimental Science , vols. 7 and 8, The Seventeenth Century, by Lynn Thorndike. Manuscripta 3: 53–57.

1959 Review of The Tao of Science: An Essay on Western Knowledge and Eastern Wisdom , by Ralph G.H. Siu. Journal of Asian Studies 18: 284–285.

1959 Review of Sir Christopher Wren , by John N. Summerson. Scripta Mathematica 24: 158–159.

1960 Engineering Precedent for the Work of Sadi Carnot. Archives internationales d’Histoire des Sciences , XIII ann e, nos. 52–53, December 1960, pp. 251–255. Also in Actes du IXe Congres International d’Historie des Sciences , Asociacion para la Historia de la Ciencia Espanola (Barcelona: Hermann & Cie, 1960), I, pp. 530–535.

1961 The Function of Measurement in Modern Physical Science. Isis 52: 161–193. Reprinted in The Essential Tension , pp. 178–224.

1961 Sadi Carnot and the Cagnard Engine. Isis 52: 567–574.

1962 The Structure of Scientific Revolutions . International encyclopedia of unified science: Foundations of the unity of science, vol. 2, no. 2. Chicago: University of Chicago Press, 1962.

1962 Comment [on Intellect and Motive in Scientific Inventors: Implications for Supply, by Donald W. MacKinnon]. In The Rate and Direction of Inventive Activity: Economic and Social Factors. National Bureau of Economic Research, Special Conference Series

13. Princeton: Princeton University Press, pp. 379–384.

1962 Comment [on Scientific Discovery and the Rate of Invention , by Irving H. Siegel]. In The Rate and Direction of Inventive Activity:

Economic and Social Factors. National Bureau of Economic Research, Special Conference Series 13. Princeton: Princeton University Press, pp. 4504–4557.

1962 Historical Structure of Scientific Discovery. Science 136: 760–764. Reprinted in The Essential Tension , pp. 165–177.

1962 Review of Forces and Fields: The Concept of Action at a Distance in the History of Physics, by Mary B. Hesse. American Scientist 50: 442A—443A.

1963 The Function of Dogma in Scientific Research. In Scientific Change: Historical Studies in the Intellectual, Social and Technical Conditions for Scientific Discovery and Technical Invention, from Antiquity to the Present , edited by Alistair C. Crombie. London: Heinemann Educational Books, pp. 347–369.

1963 Discussion [on the Function of Dogma in Scientific Research]. In Scientific Change: Historical Studies in the Intellectual, Social and Technical Conditions for Scientific Discovery and Technical Invention, from Antiquity to the Present, edited by Alistair C. Crombie. London: Heinemann Educational Books, pp. 386–395. pp. 307–334. Reprinted in The Essential Tension , pp. 240–265.

1966 Review of Towards an Historiography of Science, History and Theory , Beiheft 2, by Joseph Agassi. British Journal for the Philosophy of Science 17: 256–258.

1967 (with John L. Heilbron, Paul Forman, and Lini Allen)

Sources for History of Quantum Physics: An Inventory and Report.

Memoirs of the American Philosophical Society, 68. Philadelphia: The American Philosophical Society.

1967 The Turn to Recent Science: Review of The Questioners: Physicists and the Quantum Theory, by Barbara L. Cline; Thirty Years that Shook Physics: The Story of Quantum Theory, by George Gamow; The Conceptual Development of Quantum Mechanics, by Max Jammer; Korrespondenz, Individualit

t, und Komplementarit t: eine Studie zur Geistesgeschichte der Quantentheorie in den Beitr gen Niels Bohrs, by Klaus M. Meyer-Abich; Niels Bohr: The Man, His Science, and the World They Changed, by Ruth E. Moore; and Sources of Quantum Mechanics, edited by Bartel L. van der Waerden. Isis 58: 409–419.

1967 Review of The Discovery of Time , by Stephen E. Toulmin and June Goodfield. American Historical Review 72: 925–926.

1967 Review of Michael Faraday: A Biography, by Leslie Pearce Williams. British Journal for the Philosophy of Science 18: 148—

154. 1967 Reply to Leslie Pearce Williams. British Journal for the Philosophy of Science 18: 233.

1967 Review of Niels Bohr: His Life and Work As Seen By His Friends and Colleagues , edited by Stefan Rozental. American Scientist 55: 339A—340A.

1968 The History of Science. In International Encyclopedia of the Social Sciences , vol. 14, edited by David L. Sills. New York: The Macmillan Company & The Free Press, pp. 74–83. Reprinted in The Essential Tension , pp. 105–126.

1968 Review of The Old Quantum Theory , edited by D. ter Haar. British Journal for the History of Science 98: 80–81.

1969 (with J.L. Heilbron) The Genesis of the Bohr Atom. Historical Studies in the Physical Sciences 1: 211–290.

1969 Contributions [to the discussion of New Trends in History]. Daedalus 98: 896–897, 928, 943, 944, 969, 971–972, 973, 975, 976.

1969 Comment [on the Relations of Science and Art]. Comparative Studies in Society and History II: 403–412. Reprinted as Comment on the Relations of Science and Art in The Essential Tension , pp. 340–351.

1969 Comment [on The Principle of Acceleration: A Non-dialectical Theory of Progress , by Folke Dovring]. Comparative Studies in Society and History II: 426–430.

1970 Logic of Discovery or Psychology of Research? In Criticism and the Growth of Knowledge: Proceedings of the International

Colloquium in the Philosophy of Science, London 1965 , vol. 4, edited by Imre Lakatos and Alan E. Musgrave. Cambridge: Cambridge University Press, pp. 1—23. Reprinted in The Essential Tension, pp. 266–292.

1970 Reflections on My Critics. In Criticism and the Growth of Knowledge: Proceedings of the International Colloquium in the Philosophy of Science, London 1965 , vol. 4, edited by Imre Lakatos and Alan E. Musgrave. Cambridge: Cambridge University Press, pp. 231–278. См. Настоящее издание, гл. 6.

1970 The Structure of Scientific Revolutions . 2d revised edition. International Encyclopedia of Unified Science: Foundations of the Unity of Science, vol. 2, no. 2. Chicago and London: The University of Chicago Press.

197 °Comment [on Uneasily Fitful Reflections on Fits of Easy Transmission, by Richard S. Westfall]. In The Annus Mirabilis of Sir Isaac Newton 1666–1966 , edited by Robert Palter. Cambridge, MA: MIT Press, pp. 105–108.

1970 Alexandre Koyr & the History of Science: On an Intellectual Revolution. Encounter 34: 67–69.

1971 Notes on Lakatos. In PSA 1970: In Memory of Rudolf Carnap, Proceedings of the 1970 Biennial Meeting, Philosophy of Science Association , edited by Roger C. Buck and Robert S. Cohen. Boston Studies in the Philosophy of Science, 8. Dordrecht and Boston: D. Reidel, pp. 137–146.

1971 Les notions de causalit

dans le d veloppement de la physique. Translated by Gilbert Voyat. In Mario Bunge, Francis Halbwachs, Thomas S. Kuhn, Jean Piaget and Leon Rosenfeld, Les th ories de la causalit . Bibliotheque Scientifique Internationale, Etudes d’epist mologie g n tique, 25. Paris: Presses Universitaires de France, 1971, pp. 7—18. Reprinted in The Essential Tension, pp. 21–30.

1971 The Relations between History and History of Science. Daedalus 100: 271–304. Reprinted as The Relations between History and the History of Science in The Essential Tension , pp. 127–161.

1972 Scientific Growth: Reflections on Ben David’s «Scientific Role». Minerva 10: 166–178.

1972 Review of Paul Ehrenfest 1: The Making of a Theoretical Physicist , by Martin J. Klein. American Scientist 60: 98.

1973 Historical Structure of Scientific Discovery. In Historical Conceptions of Psychology , edited by Mary Henle, Julian Jaynes and John J. Sullivan. New York: Springer, pp. 3—12.

1973 (editor, with Theodore M. Brown) Index to the Bobbs-Merrill History of Science Reprint Series. Indianapolis, IN: Bobbs-Merrill.

1974 Discussion [on The Structure of Theories and the Analysis of Data, by Patrick Suppes]. In The Structure of Scientific Theories, edited by Frederick Suppe. Urbana: University of Illinois Press, pp. 295–297.

1974 Discussion [on History and the Philosopher of Science, by I. Bernard Cohen]. In The Structure of Scientific Theories , edited by Frederick Suppe. Urbana: University of Illinois Press, pp. 369–370, 373.

1974 Discussion [on Science as Perception-Communication, by David Bohm, and Professor Bohm’s View of the Structure and Development of Theories, by Robert L. Causey]. In The Structure of Scientific Theories , edited by Frederick Suppe. Urbana: University of Illinois Press, pp. 409–412.

1974 Discussion [on Hilary Putnam’s Scientific Explanation: An Editorial Summary-Abstract, by Frederick Suppe, and Putnam on the Corroboration of Theories, by Bas C. van Fraassen]. In The Structure of Scientific Theories , edited by Frederick Suppe. Urbana: University of Illinois Press, pp. 454–455.

1974 Second Thoughts on Paradigms. In The Structure of Scientific Theories, edited by Frederick Suppe. Urbana: University of Illinois Press, pp. 459–482. Reprinted in The Essential Tension, pp. 293–319.

1974 Discussion [on Second Thoughts on Paradigms]. In The Structure of Scientific Theories, edited by Frederick Suppe. Urbana: University of Illinois Press, pp. 500–506, 507–509, 510–511, 998.

1975 The Quantum Theory of Specific Heats: A Problem in Professional Recognition. In Proceedings of the XIV International Congress for the History of Science 1974, vol. 1. Tokyo: Science Council of Japan, pp. 17–82.

1975 Addendum to «The Quantum Theory of Specific Heats». In Proceedings of the XIV International Congress for the History of Science 1974 , vol. 4. Tokyo: Science Council of Japan, p. 207.

1976 Mathematical vs. Experimental Traditions in the Development of Physical Science. Journal of Interdisciplinary History 7: 1—31. Reprinted in The Essential Tension , pp. 31–65.

1976 Theory-Change as Structure-Change: Comments on the Sneed Formalism. Erkenntnis 10: 179–199. См. настоящее издание, гл. 7.

1976 Review of The Compton Effect: Turning Point in Physics , by Roger H. Stuewer. American Journal of Physics 44: 1231–1232.

1977 Die Entstehung des Neuen: Studien zur Struktur der Wissenschaftsgeschichte . Edited by Lorenz Kr ger, translated by Hermann Vetter. Frankfurt am Main: Suhrkamp.

1977 The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change . Chicago: University of Chicago Press.

1977 The Relations between the History and the Philosophy of Science. In The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change. Chicago: University of Chicago Press, pp. 3—20.

1977 Objectivity, Value Judgment, and Theory Choice. In The Essential Tension , pp. 320–339.

1978 Black-Body Theory and the Quantum Discontinuity 1894–1912. Oxford: Oxford University Press.

1978 Newton’s Optical Papers. In Isaac Newton’s Papers and Letters On Natural Philosophy, and Related Documents, 2d ed., edited with a general introduction by I. Bernard Cohen. Cambridge, MA: Harvard University Press.

1979 History of Science. In Current Research in Philosophy of Science, edited by Peter D. Asquith and Henry E. Kyburg. East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, pp. 121–128.

1979 Metaphor in Science. In Metaphor and Thought , edited by Andrew Ortony. Cambridge: Cambridge University Press, pp. 409–419. См. настоящее издание, гл. 8.

1979 Foreword to Ludwik Fleck, Genesis and Development of a Scientific Fact , edited by Thaddeus J. Trenn and Robert K. Merton, translated by Fred Bradley and Thaddeus J. Trenn. Chicago: University of Chicago Press, pp. vii – xi.

1980 The Halt and the Blind: Philosophy and History of Science. British Journal for the Philosophy of Science 31: 181–192.

1980 Einstein’s Critique of Planck. In Some Strangeness in the Proportion: A Centennial Symposium to Celebrate the Achievements of Albert Einstein , edited by Harry Woolf. Reading, MA: Addison-Wesley, pp. 186–191.

1980 Open Discussion Following Papers by J. Klein and T.S. Kuhn. In Some Strangeness in the Proportion: A Centennial Symposium to Celebrate the Achievements of Albert Einstein, edited by Harry Woolf. Reading, MA: Addison-Wesley, p. 194.

1981 What Are Scientific Revolutions? Occasional Paper #18, Center for Cognitive Science, MIT. Reprinted in The Probabilistic Revolution, vol. 1, Ideas in History, edited by Lorenz Kr ger, Lorraine J. Daston and Michael Heidel-berger. Cambridge, MA: MIT Press, pp. 7—22; см. настоящее издание, гл. 1.

1983 Commensurability, Comparability, Communicability. In PSA 1982: Proceedings of the 1982 Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association , vol. 2, edited by Peter D. Asquith and Thomas Nickles. East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, pp. 669–688. См. настоящее издание, гл. 2.

1983 Response to Commentaries [on Commensurability, Comparability, Communicability]. In PSA 1982. Proceedings of the 1982 Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association , vol. 2, edited by Peter D. Asquith and Thomas Nickles. East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, pp. 712–716.

1983 Reflections on Receiving the John Desmond Bernal Award. 4S Review: Journal of the Society for Social Studies of Science

1: 26–30. 1983 Rationality and Theory Choice. Journal of Philosophy 80: 563–570. См. настоящее издание, гл. 9.

1983 Foreword to Bruce R. Wheaton, The Tiger and the Shark: Empirical Roots of Wave-Particle Dualism . Cambridge: Cambridge University Press, pp. ix – xiii.

1984 Revisiting Planck. Historical Studies in the Physical Sciences 14: 231–252. 1984 Black-Body Theory and the Quantum Discontinuity 1894–1912 . Reprinted with an Afterword, «Revisiting Planck» pp. 349—

370. Chicago: University of Chicago Press, 1987. 1984 Professionalization Recollected in Tranquillity. Isis 75: 29–32.

1985 Specialization and Professionalism within the University [panel discussion with Margaret L. King and Karl J. Weintraub]. American Council of Learned Societies Newsletter 36 (nos. 3–4): 23–27.

1986 The Histories of Science: Diverse Worlds for Diverse Audiences. Academe 72(4): 29–33.

1986 Rekishi Shosan toshite no Kagaku Chishiki [Scientific Knowledge as Historical Product], translated by Chikara Sasaki and Toshio Hakata. Shis

8(746): 4—18.

1989 Possible Worlds in History of Science. In Possible Worlds in Humanities, Arts and Sciences: Proceedings of Nobel Symposium 65, edited by Sture All n. Research in Text Theory, 14. Berlin: Walter de Gruyter, pp. 9—32. См. настоящее издание, гл. 3.

1989 Speaker’s Reply [on Possible Worlds in History of Science]. In Possible Worlds in Humanities, Arts and Sciences: Proceedings of Nobel Symposium 65, edited by Sture All n. Research in Text Theory, 14. Berlin: Walter de Gruyter, pp. 49–51.

1989 Preface to Paul Hoyningen-Huene, Die Wissenschaftsphilosophie Thomas S. Kuhns: Rekonstruktion und Grundlagenprobleme . Braunschweig, Wiesbaden: Friedrich Vieweg & Sohn, pp. 1–3.

1990 Dubbing and Redubbing: The Vulnerability of Rigid Designation. In Scientific Theories, edited by C. Wade Savage. Minnesota Studies in the Philosophy of Science, 14. Minneapolis: University of Minnesota Press, pp. 298–318.

1991 The Road since Structure. In PSA 1990: Proceedings of the 1990 Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association, vol. 2, edited by Arthur Fine, Micky Forbes, and Linda Wessels. East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, pp. 3—13. См. настоящее издание, гл. 4.

1991 The Natural and the Human Sciences. In The Interpretive Turn: Philosophy, Science, Culture, edited by David R. Hiley, James

F. Bohman, and Richard Shusterman. Ithaca, NY: Cornell University Press, pp. 17–24. См. настоящее издание, гл. 10.

1992 The Trouble with the Historical Philosophy of Science. Robert and Maurine Rothschild Distinguished Lecture, 19 November 1991, Occasional Publications of the Department of the History of Science. Cambridge, MA: Harvard University, 1992. См. настоящее издание, гл. 5.

1993 Afterwords. In World Changes: Thomas Kuhn and the Nature of Science , edited by Paul Horwich. Cambridge, MA: MIT Press, pp. 311–341. См. настоящее издание, гл. 11.

1993 Introduction to Bas С. van Fraassen, From Vicious Circle to Infinite Regress, and Back Again, in PSA 1992: Proceedings of the 1992 Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association, vol. 2., edited by David Hull, Micky Forbes, and Kathleen Okruhlik. East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, pp. 3–5.

1993 Foreword to Paul Hoyningen-Huene, Reconstructing Scientific Revolutions: Thomas S. Kuhn’s Philosophy of Science, translated by Alexander T. Levine. Chicago: University of Chicago Press, pp. xi – xiii.

1995 Remarks on Receiving the Laurea of the University of Padua. In L’anno Galileiano, 7 dicembre 1991–1997 dicembre 1992, Atti delle celebrazioni galileiane (1592–1992). Trieste: Edizioni Lint, I, pp. 103–106.

1996 The Structure of Scientific Revolutions. 3d ed. Chicago: University of Chicago Press.

Spring-Summer 1997, pp. 13–17.

1997 Paratirissis ke sch lia [Concluding Remarks, at the end of a symposium in honor of Thomas S. Kuhn], translated by Varvara Spirop lu. Neusis, no. 6, Spring-Summer 1997, pp. 63–71.

1999 Remarks on Incommensurability and Translation. In Incommensurability and Translation: Kuhnian Perspectives on Scientific Communication and Theory Change , edited by Rema Rossini Favretti, Giorgio Sandri, and Roberto Scazzieri. Cheltenham, U.K. and Northampton, MA: Edward Elgar, pp. 33–37.

Интервью

Paradigmi dell’evoluzione scientifica. In Giovanna Borradori, Conversazioni americane, con W.O. Quine, D. Davidson, H. Putnam, R. Nozick, A.C. Danto, R. Rorty, S. Cavell, A. MacIntyre, Th. S. Kuhn. Roma-Bari: Laterza, 1991, pp. 189–206.

Profile: Reluctant Revolutionary. Thomas S. Kuhn unleashed «paradigm» on the world. Edited by John Horgan. Scientific American 264 (May 1991): 14–15.

Paradigms of Scientific Evolution. In Giovanna Borradori, The American Philosopher: Conversations with Quine, Davidson, Putnam,

Nozick, Danto, Rorty, Cavell, MacIntyre, and Kuhn, translated by Rosanna Crocitto. Chicago: University of Chicago Press, 1994, pp. 153–167.

Un entretien avec Thomas S. Kuhn. Edited and translated by

Thomas Kuhn: Le rivoluzioni prese sul serio. Edited and translated by Armando Massarenti. Il Sole -24 Ore, anno CXXXI, no. 324, domenica 3 dicem-bre 1995, p. 27.

A Physicist Who Became a Historian for Philosophical Purposes: A Discussion between Thomas S. Kuhn and Aristides Baltas, Kostas Gavroglu, and Vassiliki Kindi, Neusis, no. 6, Spring-Summer 1997, pp. 145–200. Перепечатано в настоящем томе, часть 3.

Note sull’incommensurabilita. Edited by Mario Quaranta, translated by Stefano Gattei, Pluriverso , anno II, n. 4, dicembre 1997, pp. 108–114.

Видеозапись

The crisis of the old quantum theory, 1922–1925. Science Center, Harvard University, Cambridge, MA, 5 November 1980. 120 minutes.

Примечания

Кун пояснил, что философские работы, которые он не включил в «The Essential Tension», его не удовлетворяли и он не хотел бы их публиковать в настоящей книге. В частности, он твердо решил не включать сюда статью «Функция догмы в научном исследовании» (1963), несмотря на то что многие читали и цитировали ее.

Одна из наиболее известных – статья Яна Хакинга «Работа в новом мире: таксономическое решение» (World Changes: «Thomas Kuhn and the Nature of Science», ed. Paul Horwich [Cambridge, MA: Bradford/ MIT Press, 1993]), где он уточняет и расширяет основную идею Шермановских лекций Куна.

T.S. Kuhn, «The Structure of Scientific Revolutions» (Chicago: University of Chicago Press, 1962).

Русский перевод: Кун Томас. Структура научных революций. М., ACi; 2001. – Примеч. пер.

Выражение «ранее известные» ввел К. Гемпель, показавший, что во многих случаях оно может заменять понятие «наблюдаемые» при рассмотрении разницы между терминами наблюдения и теоретическими терминами (см., в частности, его работу «Aspects of Scientific Explanation». New York: Free Press, 1965, pp. 208ff. – Русский перевод: Гемпель К.Г. Логика объяснения. М., 1998). Я заимствовал у него это выражение, потому что понятие ранее известного термина, по сути, является историческим и его употребление в рамках логического эмпиризма указывает на важную область пересечения между традиционным подходом в философии науки и более новым историческим подходом. В частности, тонкий аппарат, разработанный логическим эмпиризмом для формирования и определения теоретических терминов, часто можно целиком перенести в рамки исторического подхода и использовать при анализе образования новых понятий и определения новых терминов, что обычно происходит при введении новой теории. Более систематическая процедура частичного сохранения различия между эмпирическим и теоретическим посредством включения его в исторический подход была разработана Й.Д. Снидом («The Logical Structure of Mathematical Physics». Dordrecht: Reidel, 1971, pp. 1—64, 249–307). Вольфганг Штегмюллер уточнил и расширил подход Снида, предложив иерархию теоретических терминов, в которой каждый уровень вводится конкретной теорией, возникавшей в истории науки («The Structure and Dynamics of Theories». New York: Springer, 1976, pp. 40–67, 196–231). Общая картина лингвистических напластований обнаруживает интересные параллели с концепцией Мишеля Фуко, представленной им в: «The Archeology of Knowledge», trans. A.M. Sheridan Smith (New York: Pantheon, 1972). – Русский перевод: Фуко M. Археология знания. Киев, 1996.

Обо всем этом см. «Физику» Аристотеля, книга V, гл. 1–2 (224а21—226b16). У Аристотеля не было понятия изменения более широкого, чем понятие движения. Движение есть изменение субстанции, изменение из чего-то во что-то (225а1). Но изменение включает в себя также возникновение и уничтожение, то есть изменение из ничего во что-то и из чего-то в ничто (225а34—225b9), а это не является движением.

См. «Физику» Аристотеля, книга I, а также «О возникновении и уничтожении», книга II, гл. 1–4.

Здесь отсутствует один «ингредиент»: учение Аристотеля о месте, изложенное в «Физике», книга IV, как раз перед рассмотрением вопроса о вакууме. Место, по Аристотелю, всегда есть место тела или, точнее, внутренняя поверхность, содержащая или окружающая тело (212а2—7). Переходя к следующей теме, Аристотель говорит: «После того как место нами определено, а пустота необходимо должна быть местом, если она есть нечто лишенное тела, а в каком смысле место существует, в каком нет, нами сказано, [нам должно быть] ясно, что пустота так не существует – ни как нечто неотделимое, ни как отделимое» (214а16—214а20). (Цит. по: Аристотель. Соч. в 4-х томах. Т 3. М., Мысль, 1981. С. 137.) В заключительной части следующего абзаца говорится о том, что замена слова «место» словом «положение» не является просто ошибкой.

См. об этом и других аргументах в «Физике» Аристотеля, книга IV, глава 8 (в частности, 214b27—215а24).

Alessandro Volta. «On the Electricity Excited by the mere Contact of Conducting Substances of Different Kinds», Philosophical Transactions, 90 (1800): 403–431. См. об этом: T.M. Brown. «The Electric Current in Early Nineteenth-Century French Physics». Historical Studies in the Physical Sciences I (1969): 61-103.

Иллюстрации взяты из книги: A. de la Rive, «Traite d’electricite theorique et appliquee», vol. 2 (Paris: J.B. Bailiere, 1856), pp. 600, 656. Структурно похожие, но схематичные рисунки встречаются в экспериментальных исследованиях Фарадея с начала 1830-х гг. Мой выбор 1840-х годов в качестве периода, когда такие диаграммы стали стандартными, объясняется случайным подбором текстов по теории электричества, имевшихся у меня в руках. Во всяком случае, любое систематическое исследование должно было отметить разницу в английской, французской и немецкой реакциях на химическую теорию электрических батарей.

Более полный вариант с подтверждающими фактами см. в моей работе: «Black-Body Theory and the Quantum Discontinuity», 1984–1912 (Oxford and New York: Clarendon and Oxford University Presses, 1978).

Улучшению статьи способствовали многие люди. Среди них коллеги из Массачусетского технологического института, участники встречи Ассоциации философии науки и семинара по истории и философии науки в Колумбийском университете, где была опробована предварительная версия. Я благодарен им всем, особенно Неду Блоку (Ned Block), Полу Хорвичу (Paul Horwich), Натаниелу Куну (Nathaniel Kuhn), Стивену Стичу (Stephen Stich), и моим официальным комментаторам.

Р.К. Feyerabend. «Explanation, Reduction and Empiricism» in «Scientific Explanation, Space, and Time», ed. H. FeiglandG. Maxwell, Minnesota Studies in the Philosophy of Science, vol. 3 (Minneapolis: University of Chicago Press, 1962), pp. 28–97; T.S. Kuhn, «The Structure of Scientific Revolutions» (Chicago: University of Chicago Press, 1962). Я убежден, что наше с Фейерабендом обращение к «несоизмеримости» было независимым. Смутно припоминаю, как Пол наткнулся на этот термин в черновике моей рукописи и сказал мне, что он тоже его использовал. Эти первые употребления можно найти в отрывках: Kuhn, «The Structure of Scientific Revolutions», 2d ed., rev. (Chicago: University of Chicago Press, 1970), pp. 102 f., 112, 128f, 148–151, оставшиеся неизменными с первого издания, и Feyerabend, рр. 56–59, 74–76, 81.

Мы с Фейерабендом писали о невозможности определения терминов одной теории в базовых терминах другой. Он ограничился несоизмеримостью в языке. Я же говорил и о различиях в «методах, проблемном поле и критериях решения проблем» («Structure», 2d ed., р. 103), чего я больше уже бы не сделал, за исключением важной области: последующие отличия – это необходимые следствия процесса изучения языка. Фейерабенд (с. 59), с другой стороны, писал, что «нельзя ни определить простейшие термины Т’ на основе простейших терминов Т, ни установить корректные эмпирические связи, относящиеся и к тем, и к другим терминам». Я не употреблял понятие простейших терминов и ограничил несоизмеримость несколькими специальными терминами.

Этот моментранее подчеркивался в работе: N.R. Hanson. «Patterns of Discovery» (Cambridge: Cambridge University Press, 1958).

H. Putnam. «Reason, Truth and History» (Cambridge: Cambridge University Press, 1981), pp. 113–124.

По этому направлению критики см. D. Davidson, «The Very Idea of a Conceptual Scheme», в «Proceedings and Adresses of the American Philosophical Association» 47 (1974): 5—20; D. Shapere. «Meaning and Scientific Change» in «Mind and Cosmos: Essays in Contemporary Science and Philosophy», University of Pittsburgh Series in the Philosophy of Science, vol. 3, ed. R.G. Colodny (Pittsburgh: University of Pittsburg Press, 1966), pp. 41–85; I. Sheffler. «Science and Subjectivity» (Indianapolis: Bobbs-Merrill, 1967), p. 81–83.

Об этом направлении критики см. D. Davidson «The Very Idea», pp. 17–20; P. Kitcher, «Theories, Theorists, and Theoretical Change». «Philosophical Review 87» (1978): 519–547; Putnam. «Reason, Truth, and History».

Обратите внимание: эти термины не являются независимыми от теорий, но просто употребляются одинаково в двух теориях одновременно. Отсюда следует, что проверка – это процесс сравнения двух теорий, а не их оценка.

Davidson. «The Very Idea», p. 19; Kitcher. «Theories, Theorists, and Theoretical Change», pp. 519–529; Putnam. «Reason, Truth, and History», pp. 116 f.

W.V.O. Quine. «Word and Object» (Cambridge, MA: Technology Press of the Massachusetts Institute of Technology, 1960).

Русский перевод: Куайн У В.О. Слово и объект. Новосибирск, 2005. – Примеч. пер.

Куайн в работе «Слово и объект» отмечает, что его радикальный переводчик должен выбрать «дорогостоящий» путь и «выучить язык непосредственно, как должен был бы это сделать ребенок». Но он считает этот процесс альтернативным путем к тому же самому результату, что и тот, который достигается стандартными средствами, этот результат – руководство по переводу.

Некоторые могут возразить, что такие словосочетания, как «покрытое мехом, длинноухое, имеющее пушистый хвост… существо», слишком длинны и сложны, чтобы считаться переводом отдельного термина на другой язык. Но я склоняюсь к мнению, что любой термин, который можно ввести при помощи такого ряда слов, может быть усвоен так, что его референты будут опознаваться непосредственно. Меня больше беспокоит более сильный вариант непереводимости, где недопустимы даже длинные цепочки слов.

Kitcher. «Theories, Theorists, and Theoretical Change», pp. 531–536.

Китчер полагает, что его техника перевода позволяет определить, какие утверждения старой теории были истинными, а какие ложными. Так, утверждения о субстанции, выделяемой при горении, ложны, а утверждения об эффекте флогистированного воздуха в проявлениях жизни истинны, поскольку в этих утверждениях «дефлогистированный воздух» относится к кислороду. Тем не менее мне представляется, что Китчер только использует современную теорию для объяснения, почему одни утверждения, которые высказывали использовавшие старую теорию ученые, подтвердились опытом, а другие нет. Способность объяснения таких успехов и неудач – основа любой интерпретации текста в истории науки. Если интерпретация приписывает автору текста многочисленные утверждения, которые опровергаются легко доступными наблюдениями, тогда интерпретация определенно неправильна и историку придется возобновить свою работу. Пример, который, возможно, понадобится, см. в моей статье «А Function for Thought Experiments», in «Melanges Alexandre Koyre», vol. 2, L’aventure de la science, ed. LB. Cohen and R. Taton [Paris: Hermann, 1964], pp. 307–334; переиздано в «The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change» [Chicago: University of Chicago Press, 1977], pp. 240–265. Но ни интерпретация, ни переводческая техника Китчера не позволяют говорить об истинности или ложности предложений, содержащих термины старой теории. Теории, я убежден, это структуры, которые можно оценивать лишь в целом.

Китчер, разумеется, объясняет это соседство ссылкой на взгляды автора текста и на современную теорию. Но отрывки, где он это делает, – не часть его перевода, а интерпретация.

Возможно, только «элемент» и «начало» должны быть выучены вместе. Когда они будут усвоены, можно ввести «флогистон» как начало, действующее определенным специфическим образом.

Наиболее полезное представление того смысла «герменевтики», о котором я говорю, дано в работе: С. Taylor. «Interpretation and the Sciences of Man». «Rewiew of Metaphysics 25» (1971): 3—51; переиздано в «Understanding and Social Inquiry», ред. F.A. Dallmayr и T.A. McCarthy (Notre Dame, IN: University of Notre Dame Press, 1977), pp. 101–131. Однако Тейлор считает, что дескриптивный язык естествознания (и бихевиористский язык социальных наук) является фиксированным и нейтральным. Полезная поправка изнутри герменевтической традиции представлена в работе: Karl-Otto Apel, «The A Priori of Communication and the Foundation of the Humanities». «Man and World 5» (1972): 3—37, переиздано в «Dallmayr and McCarthy», «Understanding and Social Inquiry», pp. 292–315.

D. Lewis, «Howto Define Theoretical Terms». Journal of Philosophy 67 (1970): 427–446; Ixwis, «Psychophysical and Theoretical Identifications». «Australasian Journal of Philosophy 50» (1972): 249–258.

«Structure», 2-е изд., рр. 188 f.

J.D. Sneed, «The Logical Structure of Mathematical Physics» (Dordrecht, Boston: D. Reidel), 1971; W. Stegmiiller, «Probleme und Resultate der Wissenschaftstheorie und analytischen Philosophic», vol. 2, «Theorieu nd Erfahrung», часть 2, «Theorienstructuren und Theoriendynamik» (Berlin: Springer – Verlag, 1973); переиздано как «The Structure and Dynamics of Theories», nep. W. Wohlhueter (New York: Springer – Verlag, 1976).

Quine. «Word and Object», pp. 27, 68–82.

Подстрочники, описывающие, как французы смотрят на физический (или чувственно воспринимаемый) мир, могут значительно помочь в решении проблемы. Учебники французского языка обычно содержат материал о культурных различиях. Но примечания, описывающие культурные особенности, не являются частью перевода. Длинные пересказы французских терминов по-английски – это не замена, отчасти вследствие их громоздкости, но большей частью потому, что такие термины, как esprit или doux/douce, являются единицами словаря, отдельные части которого должны усваиваться целиком. Аргументация точно такая же, как и в описанном ранее случае с «элементом» и «началом» или «силой» и «массой».

Стоит сделать акцент на двух положениях. Во-первых, я не отождествляю значение с набором критериев. Во-вторых, критерии должны пониматься в очень широком смысле, включающем любые техники, причем сознательными, посредством которых люди скрепляют слова с миром, будут далеко не все. В частности, критерии безусловно могут содержать сходство с парадигмальными примерами (но тогда должно быть известно соответствующее отношение сходства) или обращение к экспертам (но тогда говорящие должны знать, как найти соответствующих экспертов).

Я не нашел способа кратко обсудить эту тему без упоминания о том, что критерии каким-то образом логически и психологически первичны по отношению к объектам и ситуациям, где они выступают критериями. Но в действительности, мне кажется, необходимо изучить как одно, так и другое и что часто они усваиваются вместе. К примеру, наличие сил и масс является критерием того, что я мог бы назвать «ситуацией механики Ньютона», к которой применяется его второй закон. Но кто-то может научиться опознавать силу и массу только в рамках «ситуации механики Ньютона», и наоборот.

T.S. Kuhn. «Second Thoughts on Paradigms» in «The Structure of Scientific Theories», ed. F. Suppe (Urbana: University of Illinois Press, 1974), pp. 459–482; переиздано в «The Essential Tension», pp. 293–319.

Р. Kitcher. «Implications of Incommensurability». PSA, 1982: Proceedings of the 1982 Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association, vol. 2, ed. P.D. Asquith and T. Nickles (East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, 1983), pp. 692–693.

M. Hesse. «Comment on Kuhn’s “Commensurability, Comparability, Communicability”», PSA 1982: Proceedings of the 1982 Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association, vol. 2, ed. P.D. Asquith and T. Nickles (East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, 1983), pp. 707–711; курсив оригинала.

Эта статья была значительно переработана со времени симпозиума. За большую часть важной критики и советов в ходе этого процесса я благодарен Барбаре Парти (Barbara Partee) и моим коллегам по MIT Неду Блоку (Ned Block), Сильвиану Бромбергеру (Sylvain Bromberger), Дику Картврайту (Dick Cartwright), Джиму Хигинботему (Jim Higginbotham), Джуди Томсон (Judy Thomson) и Полу Хорвичу (Paul Horwich).

Что касается Ньютона, см. «Newton’s «31st Query» и Degradation of Gold, Isis 42 (1951): 296–298. По поводу Бора см. J.L. Heilbron and T.S. Kuhn. «The Genesis of the Bohr Atom», Historical Studies in the Physical Sciences I (1969): 211–290, где на с. 271 приведены бессмысленные отрывки, которые дали начало проекту. В качестве введения к остальным упомянутым примерам см. «What are Scientific Revolutions?» Occasional Paper 18, Center for Cognitive Science (Cambridge, MA: Massachusetts Institute of Technology, 1981); переиздано в The Probabilistic Revolution, vol. 1, Ideas in History, ред. T. Kruger, T.J. Daston и M. Heidelberger (Cambridge, MA: MIT Press, 1987), pp. 7—22; также перепечатано в этой книге в качестве первой главы.

В статье я постоянно буду говорить о словаре, о терминах и об утверждениях. Однако в данном случае меня интересуют более широкие концептуальные или интенсиональные категории, которые разумно приписывать животным или перцептивным системам. О поддержке, которую эта область получает от семантики возможных миров, см. в В.Н. Partee. «Possible Worlds in Model-Theoretic Semantics: A Linguistic Perspective», в «Possible Worlds in Humanities, Arts and Sciences: Proceedings of Nobel Simposium 65», ред. Sture Allen, Research in Text Theory, vol. 14 (Berlin: Walter de Gruyter, 1989), pp. 93—123.

Для ознакомления с более полным и точным обсуждением этого вопроса и того, что последует далее, см. «Commensurability, Comparability, Communicability», в PSA 1982: Proceedings of the 1982 Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association, vol. 2, ред. P.D. Asquith и T Nickles (East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, 1983), pp. 669–688; переиздано в этой книге в качестве главы 2.

Первоначально мое рассуждение затрагивало какязыковые, так и неязыковые формы несоизмеримости. Теперь я считаю такое расширение излишним, обусловленным непониманием того, что большая часть внеязыковых компонентов приобретается вместе с языком в процессе его изучения. Усвоение того, что я когда-то принял за несоизмеримость в отношении оборудования, иллюстрируется, например, рассмотрением пружинных весов в этой статье.

W.V.O. Quine. «Word and Object» (Cambridge, MA: Technology Press of the Massachusetts Institute of Technology, 1960), pp. 47, 70 f.

См. мою статью «Metaphor in Science» в Metaphor and Thought, ред. Andrew Ortony (Cambridge: Cambridge University Press, 1979), pp. 409–419; перепечатано в настоящей книге как гл. 8.

Некоторые вводные пояснения в отношении того, что имеется в виду в этих беглых замечаниях, приведены в моей статье «Соизмеримость. Сравнимость. Коммуникативность».

Статья Барбары Парти (Barbara Partee) предоставляет изящное обобщение норм и техник семантики возможных миров в ее рассмотрении как лингвистами, так и философами. Читателям, не знакомым с темой, стоит прочитать ее в первую очередь.

Парти предоставляет как более полное описание этих различий, так и полезную библиографию. Более аналитическое рассмотрение содержится в работе: R.C. Stalnaker. «Inquiry» (Cambridge, МА: MIT Press, 1984). В центре обсуждения находится онтологический статус возможных миров, то есть их реальность: различия в области квантификации, присущие теориям возможных миров, указаны тут же.

Парти подчеркивает, что возможные миры не являются воображаемыми мирами, указывает, «что мы можем вообразить существование возможностей, которые мы не можем вообразить», и утверждает, что ограничение возможных миров воображаемыми мирами может сделать невозможным рассмотрение таких случаев. Разговор с ней после симпозиума привел меня к мысли о необходимости еще и другого разделения. Не все миры, доступные или предусмотренные данным словарем, мыслимы: мир, содержащий квадратные круги, может быть предусмотрен словарем, но не мыслим; к другим примерам я прибегну ниже. Я считаю нужным исключить при квантификации по возможным мирам только те миры, доступ к которым требует реорганизации словаря. Заметьте также: говорить о различных словарях как о дающих доступ к различным множествам возможных миров не означает просто добавить еще одно к стандартному набору отношений доступа, обсуждаемых в начале статьи Парти. Не существует рода необходимости, соответствующей словарной доступности. Исключая предложения, предусматривающие мир, который нельзя мыслить, никакое предложение, встраиваемое в данный словарь, не является необходимо истинным или ложным просто потому, что оно доступно в данном лексиконе. Вообще вопрос лексической доступности, видимо, должен вставать для всех применений аргументов возможных миров, таким образом охватывая стандартный набор отношений доступа.

Я рассматриваю овладение словарем, поскольку это – ключ к тому, что влечет за собой обладание индивида каким-либо словарем. Однако конечный продукт не зависит от того, что словарь передается от поколения к поколению. Следствия будут теми же самыми, как если бы, к примеру, словарь являлся генетически заложенной способностью или был бы имплантирован квалифицированным нейрохирургом. Например, передача словаря требует многократного обращения к конкретным примерам. Имплантирование того же самого словаря, как я полагаю, должно включать имплантирование в память отпечатков от прояснения этих примеров.

На практике техники описания скоростей и ускорений по траекториям обычно выучиваются в рамках того же курса, на котором усваивают последующие термины. Но первое множество может быть усвоено без второго, тогда как второе нельзя усвоить без первого.

Термины «остенсивность» и «остенсивный», кажется, имеют различные употребления, которые для настоящих целей должны быть разделены. В одном случае эти термины подразумевают, что только демонстрация референта слова необходима для его выучивания или определения. В другом случае они подразумевают, что демонстрации в процессе изучения необходимы только в некоторых случаях. Я, конечно же, использую эти термины во втором смысле. Насколько правильно расширить их до случаев, когда описание на языке начального словаря заменяет реальную демонстрацию, зависит от понимания, что описание не делает ряд слов эквивалентным утверждениям, включающим слова, которые должны быть выучены. Скорее оно позволяет студентам представить ситуацию и применить к этому представлению такие же ментальные процессы (какими бы они ни были), которые в другом случае были бы применены к реально воспринимаемой ситуации.

Первый закон Ньютона является логическим следствием второго закона, и причины, по которым он сформулировал их как отдельные законы, долго были загадкой. Ответ может лежать в образовательной стратегии. Если бы Ньютон позволил второму закону включить в себя первый, читателям пришлось бы разбираться в его употреблении терминов «масса» и «сила», что в действительности оказывалось трудной задачей, усложняемой еще и тем, что эти термины ранее имели не только иное индивидуальное использование, но и взаимосвязь между ними была иной.

Хотя мое исследование расходится с их исследованиями, многие последующие соображения (точно так же, как и те, о которых шла речь выше) были навеяны размышлениями над техниками, развиваемыми Дж. Д. Снидом (J.D. Sneed) и Вольфгангом Штегмюллером (Wolfgang Stegmiiller) для формализации физических теорий, особенно в отношении способа введения ими теоретических терминов. Обратите внимание и на то, что эти соображения намечают путь к решению центральной проблемы их подхода: как отделить ядро теории от ее расширений? По поводу этой проблемы см. мою статью «Theory Change as Structure Change: Comments on the Sneed Formalism», Erkenntnis, 10 (1976): 179–199; переиздано как гл. 7 настоящей книги.

Все приложения теории Ньютона зависят от понимания «массы», но для многих из них «вес» является несущественным.

Двадцать пять лет назад эта цитата была общепринятой частью того, что, как теперь оказывается, было только устной традицией, хотя ее нельзя найти ни в одной из опубликованных работ Витгенштейна. Я сохранил ее здесь ввиду ее роли в моем собственном философском развитии и потому, что не нашел ей опубликованной замены, которая бы так явно говорила о невозможности того, что дополнительная информация позволит ответить на эти вопросы.

J. L. Austin. «Other Minds» in Philosophical Papers (Oxford: Clarendon Press, 1961), pp. 44–84. Цитируемый отрывок встречается на стр. 56, курсив Остина. См. примеры того, как слова подводят нас в литературе, в работе: J.B. White. «When Words Lose Their Meaning: Constitutions and Reconstitutions of Language, Character, and Community» (Chicago: University of Chicago Press, 1984). Я сравнил пример из науки с примером из психологии развития в статье «А Function for Thought Experiments» в «Melanges Alexander Коуге», vol. 2, L’aventure de la science, ред. I.B. Cohen и R.Taton (Paris: Hermann, 1964), pp. 307–334; переиздано в «The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change» (Chicago: University of Chicago Press, 1977), pp. 240–265.

Здесь может показаться, что я вновь ввожу прежде устраненное понятие аналитичности. Возможно, это и так. В словаре Ньютона утверждение «второй закон Ньютона и закон гравитации ложны» само является ложным. Более того, оно является ложным вследствие значения ньютоновских терминов «сила» и «масса». Но оно не является ложным – в отличие от утверждения «Некоторые холостяки женаты» – вследствие дефиниции этих терминов. Значения «силы» и «массы» содержатся скорее не в дефиниции, но в их отношении к миру. Необходимость, к которой я сейчас апеллирую, оказывается не столько аналитической, сколько синтетической априори.

Фактически в случае перехода от Ньютона к Эйнштейну наиболее значительное изменение языка претерпевает начальный словарь кинематики пространства и времени, а отсюда оно распространяется на словарь механики.

«Соизмеримость. Сравнимость. Коммуникативность», гл. 2 настоящей книги.

При описании расширенного словаря лучше использовать такие термины, как «несовместимый» и «непоследовательный», а не «противоречивый» и «ложный». Два последних термина можно было бы применять, только если возможен перевод.

Grue (зелубой) – слово, составленное из green (зеленый) и blue (голубой). Придумано Нельсоном Гудменом для иллюстрации одного из мысленных экспериментов. – Примеч. пер.

Для знакомства с оригинальным парадоксом см. N. Goodman. «Fact, Fiction and Forecast», 4th ed. (Cambridge, MA: Flarvard University Press, 1983), главы 3 и 4. Заметьте: только что подчеркнутое сходство оказывается неполным в одном очень важном отношении. И ньютоновские термины, и термины словаря цветов были взяты из взаимосвязанного множества. Flo в последнем случае различие между словарями не влияет на структуру словаря, и таким образом оказывается возможным перевод между терминами проецируемого словаря «зеленый/голубой» и непроецируемого словаря, содержащего «Ыееп» (голузелый) и «grue» (зелубой).

В противовес широко распространенному мнению описанная здесь позиция не поднимает проблему релятивизма, во всяком случае, если использовать релятивизм в любом стандартном смысле этого слова. Существуют общепринятые и оправданные, хотя и не обязательно неизменные, стандарты, используемые научными сообществами при выборе между теориями. По этому поводу см. мои статьи «Objectivity, Value Judgement, and Theory Choice», в «The Essential Tension», pp. 320–339, и «Rationality and Theory Choice», «Journal of Philosophy 80» (1983): 563–570; переиздано в настоящей книге, гл. 9.

Защитников взглядов, которые, подобно моим собственным, зависят от рассмотрения того, как на самом деле используются слова и каковы ситуации, к которым они применяются, часто обвиняют в использовании «верификационной теории значения», которая сейчас непопулярна. Но в отношении меня это обвинение несправедливо. Верификационные теории приписывают значения индивидуальным предложениям, а через них индивидуальным терминам, которые в этих предложениях содержатся. Каждый термин имеет значение, определяемое тем способом, которым верифицируются содержащие его предложения. Я же предполагал, что, кроме исключительных случаев, термины сами по себе вовсе не имеют значения. Важнее то, что, согласно взгляду, описанному выше, люди могут использовать один и тот же словарь, обозначать им одни и те же предметы и все же по-разному идентифицировать эти предметы. Референция является функцией общей структуры словаря, но не различных совокупностей признаков, посредством которых индивиды представляют эту структуру. Существует тем не менее второе предписание, тесно связанное с верификационизмом, за которое я несу ответственность. Тот, кто отстаивает независимость референции и значения, также отстаивает и независимость метафизики от эпистемологии. Ни один взгляд, близкий к моему (в отношении тех аспектов, которые сейчас обсуждались, таких взглядов несколько), несовместим с этим разделением. Разделение метафизики и эпистемологии может возникнуть только в концепции разрабатывающей и то и другое.

S. Kripke. «Naming and Necessity» (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1972) и H. Putnam, «The Meaning of “Meaning”» в «Mind, Language and Reality, Philosophical Papers», vol. 2 (Cambridge: Cambridge University Press, 1975). Патнэм, по моему мнению, отказался от большей части компонентов теории, перейдя от нее ко взгляду («внутренний реализм»), который очень близок моему. Но за ним последовало не так много философов. Взгляды, описанные ниже, до сих пор актуальны.

Kripke. «Naming and Necessity», p. 118.

Правильность понимания Патнэма отчасти зависит от неясности, которую необходимо устранить. В рамках обыденного и непрофессионального употребления слово «вода» на протяжении истории вело себя точно так же, как и «золото». Но это не относится к сообществу ученых и философов, к которым направлен аргумент Патнэма.

Цитируется по: Патнэм X. Философия Сознания. Дом Интеллектуальной книги, 1999, Значение «значения», с. 174–175. – Примем. пер.

Непрофессионалы могут, разумеется, сказать, что вода – это Н2О, не проверяя весь словарь или теорию, которая на нем основывается. Но когда они так поступают, их способность к коммуникации зависит от наличия экспертов в их обществе. Непрофессионалы должны быть в состоянии определить экспертов и высказать что-либо о сути соответствующей экспертизы. А эксперты, в свою очередь, должны контролировать словарь, теорию и вычисления.

Вопрос заключается в том, где провести границу, которая отделяет референты «вода», «живая сущность» и т. д. Проблема порождается самим понятием естественного вида. Это понятие тесно связано с понятием биологического вида, и обсуждение каузальной теории часто обращается к отношению между генотипом и соответствующим видом (часто говорят о тиграх), чтобы проиллюстрировать отношение между естественным видом и его сущностью, между Н2О и водой, к примеру, или между атомным номером 79 и золотом. Но даже индивиды, которые, вне всякого сомнения, принадлежат к одному виду, имеют разные наборы генов. Какие наборы совместимы с принадлежностью к данному виду – предмет продолжающихся дискуссий, как в принципе, так и на практике, и предметом спора всегда оказывается то, какие внешние свойства (например, возможность скрещивания) должны быть присущи представителям вида.

Даже для золота это обобщение не полностью верно. Научный прогресс выражается в незначительных исправлениях начальных образцов золота посредством «нашей возросшей возможности фиксировать загрязнения». Но что означает для золота быть чистым, частично определяется теорией. Если золото – субстанция с атомным номером 79, тогда даже отдельный атом с другим атомным номером создает примесь. Но если золото, как это было в древности, – металл, который естественным образом образуется в земле, последовательно превращаясь из свинца через железо и серебро в золото, то не существует отдельной формы материи, которая была бы только золотом. Когда древние называли «золотом» образцы, из которых мы могли бы его получить, они не всегда ошибались.

Я рассматриваю это как ответ, который мог бы дать Патнэм на тот момент, когда была написана статья.

Пример подобной модели см. в моей статье «Что такое научные революции?».

По этому поводу см. гл. 11 «Неразличимость революций» в моей «Структуре научных революций», 2-е изд., доп. (Chicago: University of Chicago Press, 1970), c. 136–143; «Comment» [по поводу отношений науки и искусства], Comparative Studies in Society and History II (1969): 403–412; переиздано как «Comment on the Relations of Science and Art», в «The Essential Tension», pp. 340–351; и «Revisiting Planck», «Historical Studies in the Physical Sciences 14» (1984): 231–252; переиздано как новое заключительное слово в «Black-Body Theory and the Quantum Discontinuity 1894–1912» (1978; переиздание, Chicago: University of Chicago Press, 1987, pp. 349–370), особенно ч. 4.

Противопоставление относится только к моим старым метаисторическим работам. Как историк я часто имел дело с процессом перехода. См. Black-Body Theory.

Другие указаны в моей статье «Scientific Knowledge as Historical Product», готовящейся к изданию в «Synthese». [Замечание ред.: статья так и не вышла.]

T.S. Kuhn. «Commensurability, Comparability, Communicability» in PSA 1982: «Proceedings of the 1982 Biennial Meeting of the Philosophy of Science Association», vol. 2, ed. P.D. Asquith and T. Nickles (East Lansing, MI: Philosophy of Science Association, 1983), pp. 669–688; см. настоящий том, гл. 2.

T.S. Kuhn. «What Are Scientific Revolutions?», «Occasional Paper 18, Center for Cognitive Science» (Cambridge, MA: Massachusetts Institute ofTechnology, 1981); перепечатано в: «The Probabilistic Revolution», vol. 1, «Ideas in History», ed. L. Kriiger, L.J. Daston and M. Heidelberger (Cambridge, MA: MIT Press, 1987), pp. 7—22; перепечатано также в настоящем томе, гл. 1; T.S. Kuhn. «Dubbing and Redubbing: The Vulnerability of Rigid Designation» in «Scientific Theories», ed. C.W Savage, «Minnesota Studies in the Philosophy of Science», vol. 14 (Minneapolis: University of Minnesota Press, 1990), pp. 309–314.

J. Lyons. «Semantics», vol. 1 (Cambridge: Cambridge University Press, 1977), pp. 237–238.

Кун. «Что такое научные революции?» – наст, том, с. 11.

В. van Fraassen. «The Scientific Image» (Oxford: Clarendon, 1980).

T Кун. «Рациональность и выбор теории». «Journal of Philosophy 80» (1983): 563–570; перепечатано также в настоящем томе, гл. 9.

М. Biagioli. «The Anthropology of Incommensurability», «Studies in History and Philosophy of Science 21» (1990): 183–209.

Р. Horwich. «Truth» (Oxford: Blackwell, 1990).

I. Hacking. «Language, Truth, and Reason», in «Rationality and Relativism», ed. M. Hollis and S. Lukes (Cambridge, MA: MIT Press, 1982), pp. 49–66.

Н. Putnam. «Meaning and the Moral Sciences» (London: Routledge, 1978), pp. 123–138.

R.C. Lewontin, «Adaptation», «Scientific American 239» (1978): 212–230.

Д. Дж. Халл дает полезное введение в соответствующую литературу в статье «Ате Species Really Individual?» Systematic Zoology 25 (1976): 174–191.

Я выношу глубокую признательность своим коллегам К.Г. Гемпелю и Р.Е. Гранди. Несмотря на жесткие издательские сроки, они все-таки успели прочитать мою рукопись и внесли в нее очень дельные поправки – как стилистические, так и концептуальные. Тем не менее ответственность за высказанные в этой книге взгляды несу только я один.

T.S. Kuhn. «Logic of Discovery or Psychology of Research?» in «Criticism and the Growth of Knowledge: Proceedings of the International Colloquiumin the Philosophy of Science», London 1965, vol. 4, ed. I. Lakatos and A. Musgrave (Cambridge: Cambridge University Press, 1970), pp. 1-23.

Русский перевод: Кун T. Логика открытия или психология исследования? – Кун Т Структура научных революций. М., АСф 2001, с. 539–576. – Примеч. пер.

K.R. Popper. «Normal Science and Its Dangers» in «Criticism and the Growth of Knowledge», p. 56.

Русский перевод: Поппер K.P Нормальная наука и опасности, связанные с ней; Кун Т Структура научных революций. М., ACT, 2001. С. 534. – Примеч. пер.

Лакатос И. Фальсификация и методология научно-исследовательских программ; Кун Т. Структура научных революций. М., ACT, 2001. С. 372.

Поппер. «Нормальная наука и опасности, связанные с ней». – Там же, с. 536.

Уоткинс Дж. «Против “нормальной науки”». Criticism and the Growth of Knowledge, p. 27.

Фейерабенд П.К. «Утешения для специалиста». Criticism and the Growth of Knowledge, p. 198. Более глубокий и тщательный анализ некоторых текстов, где дескриптивное и нормативное объединяются, см. в: S. Cavell. «Must We Mean What We Say?» in «Must We Mean What We Say? A Book of Essays» (New York: Scribner, 1969), pp. 1—42.

Лакатос. «Фальсификация», с. 106.

Если бы человеческие мотивы не были предметом рассмотрения, такой же результат мог быть получен сначала вычислением вероятности, а затем приписыванием определенной доли каждой из конкурирующих теорий.

Уоткинс. «Против “нормальной науки”», с. 31, 32 и 29.

100

Поппер. «Нормальная наука», с. 51 (курсив мой. – Т.К.). Если специально не оговорено, все выделения в приводимых ниже цитатах даны в оригинале.

101

Уоткинс. «Против “нормальной науки”», с. 32.

102

Поппер. «Нормальная наука», с. 56.

103

Поппер. «Нормальная наука», с. 51. Читатель, знакомый с моей «Структурой научных революций» (Чикаго, 1962), поймет, насколько близко фраза сэра Карла «предоставляя другим заботу о том, чтобы включить его результат в тело научного знания», подходит к моему описанию нормальной науки.

104

М. Мастерман, «Природа парадигмы», в работе «Критицизм и рост знания», с. 69 и далее.

105

Более полное рассмотрение различий между сообществами ученых и художников и между соответствующими образцами развития см. в моем «Комментарии» [об отношениях между наукой и искусством], «Comparative Studies in Society and History II» (1969), 403–412; перепечатано под названием «Комментарий об отношениях между наукой и искусством» в «The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change» (Chicago: University of Chicago Press, 1977), 340–351.

106

E. H. Gombrich. «Art and Illusion: A Study in the Psychology of Pictorial Representation» (New York: Pantheon, 1960), pp. II ff.

107

Фейерабенд. «Утешение для специалиста», с. 198. Заметим, однако, что отрывок, который Фейерабенд цитирует в примечании 3, вообще ничего не говорит об этом.

108

См.: T.S. Kuhn. «The Function of Measurement in Modern Physical Science», Isis 52 (1962), p. 190.

109

Лакатос. «Фальсификация», с. 147. Это отношение кроли эксперимента характерно для всей статьи Лакатоса. О реальной роли формулы Бальмера в работе Бора см.: J.L. Heilbron and T.S. Kuhn, «The Genesis of the Bohr Atom», «Historical Studies in the Physical Sciences I» (1969): 211–290.

110

Фейерабенд. «Утешение для специалиста», с. 206. Неявный ответ на то различие, которое Фейерабенд усматривает между моим отношением к Бому и отношением к нему Эйнштейна, можно найти ниже.

111

Уоткинс. «Против “нормальной науки”», с. 30.

112

S.E. Toulmin. «Does the Distinction between Normal and Revolutionary Science Hold Water?» in «Criticism and the Growth of Knowledge», pp. 39 ff.

113

См. также: S.E. Toulmin. «The Evolutionary Development of Natural Science» in «American Scientist 55» (1967): 456–471, esp. p. 471, n. 8. Публикация этой биографической сплетни вызывает у меня большое беспокойство.

114

«Структура научных революций», с. 7 и далее. На с. 6 возможность расширения концепции на микрореволюции названа «фундаментальным тезисом» всей книги.

115

Toulmin. «Does the Distinction», p. 44.

116

См. об этом: ТМ. Brown. «The Electric Current in Early Nineteenth-Century French Physics», «Eiistorical Studies in the Physical Sciences 1» (1969): 61—103; M.L. Schagrin. «Resistance to Ohm’s Law», «American Journal of Physics 31» (1963): 536–537.

117

Более подробное рассмотрение этого поворота и предварительную библиографию см. в моей статье: «Second Thoughts on Paradigms», in «The Structure of Scientific Theories», ed. E Suppe (Urbana: University of Illinois Press, 1974), pp. 459–482; перепечатано в «The Essential Tension», pp. 293–319.

118

Поппер. «Нормальная наука», с. 53.

119

См. мой комментарий (об отношениях науки и искусства).

120

Уоткинс. «Против “нормальной науки”», с. 34 и далее, 54–55. Уоткинс замечает, что Дадли Шейпир высказал аналогичное соображение в своей рецензии на «Структуру научных революций» (Philosophical Review 73 (1964): 383–394) в связи с ролью атомизма в химии в первой половине XIX столетия. Я обращусь к этому соображению ниже.

121

Фейерабенд. «Утешение для специалиста», с. 207.

122

Лакатос. «Фальсификация», с. 138, 140, 146 и в других местах. Разумно поставить вопрос о подтверждающей силе примеров, требующих такого рода оговорок (будет ли еще слово «оговорки» достаточно подходящим?). Однако в ином контексте я очень благодарен Лакатосу за его «примеры из истории». Они четко обнаруживают различие в подходе к истории со стороны философа и историка. Дело не в том, что философы допускают ошибки в своих изложениях. Лакатос знает факты лучше, чем многие историки, писавшие на эти темы, и историки также часто совершают ошибки. Однако историк не включит в свой рассказ свидетельство, которое, как ему известно, является ложным. Иначе он подвергся бы такой реакции, что ему было бы уже не до примечаний. Обе группы добросовестны и щепетильны, отличие в том, по отношению к чему они щепетильны. Некоторые различия между историками и философами я рассмотрел в статье: «Отношения между историей и философией науки». – Essential Tension, рр. 1—20.

123

Лакатос. «Фальсификация», с. 141.

124

В связи с последующим изложением см.: Heilbron and Kuhn. «The Genesis of the Bohr Atom».

125

Лакатос. «Фальсификация», с. 154 (подчеркнуто мной. – Т.К.).

126

См.: M.J. Klein. «Einstein and the Wave-Particle Duality», «The Natural Philosopher 3» (1964): 1—49; V.V. Raman and P. Forman. «Why Was It Schrodinger Who Developed de Broglie’s Ideas?», «Historical Studies in the Physical Sciences 1» (1969): 291–314.

127

Поппер. «Нормальная наука», с. 55, 57.

128

Один из вариантов мнения о том, будто Кун считает, что «решение научной группы принять новую парадигму не может опираться на какие-то здравые основания – фактуальные или иного рода», см. в: D. Shapere. «Meaning and Scientific Change» («Mind and Cosmos: Essays in Contemporary Science and Philosophy»), ed. R.G. Colodny, University of Pittsburgh Series in the Philosophy of Science, vol. 3 (Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 1966), pp. 41–85, esp. p. 67.

129

См.: I. Scheffler. «Science and Subjectivity» (Indianapolis: Bobbs-Merrill, 1967), p. 18.

130

См.: «Структура научных революций», с. 157.

131

Gombrich. «Art and Illusion», p. Ilf.

132

Лакатос. «Фальсификация», с. 120; Фейерабенд. «Утешение для специалиста», рр. 215 и далее.

133

Лакатос. «Фальсификация», с. 140, и. 3 и с. 178.

134

См. «Структура научных революций», с. 167.

135

Некоторое представление о моем удивлении и огорчении таким прочтением моей книги может дать такой эпизод. Во время одной встречи я разговаривал с другом и коллегой, живущей далеко от меня, которая, как мне было известно из ее рецензии, с энтузиазмом восприняла мою книгу. Обратившись ко мне, она сказала: «Хорошо, Том, теперь мне кажется, что главная проблема для тебя показать, в каком смысле наука может быть эмпирической». Челюсть у меня отвисла и лицо слегка перекосилось. Эта сцена до сих пор стоит у меня перед глазами.

136

К.Р. Поппер. «Предположения и опровержения: рост научного знания»; Поппер. «Нормальная наука», с. 56.

137

Watkins, «Against «Normal Science»», p. 26, n. 3.

138

В рецензии на «Структуру научных революций» Шэйпир критикует, отчасти справедливо, то, каким образом я рассматриваю изменение значений в своей книге. При этом он призывает меня уточнить «ценное различие» между изменением значений и изменением в использовании терминов. При современном состоянии теории значения здесь нет никакой разницы. Утверждения сохраняют свой смысл независимо от того, какое изменение мы имеем в виду.

139

См., например: Toulmin. «Does the Distinction», pp. 43–44.

140

Лакатос. «Фальсификация», с. 118. Возможно, лишь в силу своей чрезвычайной краткости другое упоминание Лакатосом той же проблемы (на с. 179) дает столь же мало.

141

Поппер. «Нормальная наука», с. 56.

142

У. Куайн. «Слово и объект», с. 73 и далее.

143

Некоторые из этих идей относительно перевода были развиты на моем семинаре в Принстоне. Сейчас я не могу отделить свой вклад в разработку этих идей от вклада моих студентов и коллег. Однако статья Тайлера Беджи (Burge) оказалась особенно полезной.

144

См. в частности: Е.А. Nida. «Linguistics and Ethnology in Translation-Problems» in «Language and Culture in Society: A Reader in Linguistics and Anthropology», ed. D.H. Hymes (New York: Harper and Row, 1964), pp. 90–97. На эту статью мое внимание обратила Сара Кун.

145

Этот пример делает особенно ясной неадекватность предположения Шеффлера о том, что проблемы, поднимаемые Фейерабендом и мной, исчезнут, если тождество референтов заменить на тождество значений («Science and Subjectivity», ch. 3). Каким бы ни был референт термина «соединение», в данном примере он изменился. Как покажет последующее рассмотрение, тождество референтов в любом использовании, интересующем Фейерабенда и меня, столь же несвободно от трудностей, как и тождество значений. Является ли референт слова «кролик» тем же самым, что референт слова «кроликовидный» или «явление кролика»? Подумайте над критериями индивидуации и самотождественности, подходящими для каждого из этих терминов.

146

Подробности см. в моей статье: «А Function for Thought Experiments» in «Melanges Alexandre Koyrd», vol. 2, L’aventure de l’esprit, ed. LB. Cohen and R. Taton (Paris: Hermann, 1964), pp. 307–334; перепечатано в: «The Essential Tension», pp. 240–265. Более тщательное рассмотрение можно найти в моей статье: «Second Thoughts on Paradigms».

147

Мастерман. «Природа парадигм», с. 66.

148

Это изменение и почти все остальное, о чем будет сказано в дальнейшем, более подробно рассмотрено мною в статье «Second Thoughts on Paradigms». Я отсылаю читателя к ней также и за библиографическими ссылками. Однако здесь можно высказать одно дополнительное замечание. Описанное в тексте изменение лишает меня возможности говорить о «допарадигмальном» и «постпарадигмальном» периодах в развитии конкретной науки. При ретроспективном взгляде мне кажется, что ничего страшного не произошло, ибо при обоих смыслах этого термина парадигмами обладает любое научное сообщество, включая и научные школы, которые ранее я относил к «допарадигмальному» периоду. Моя неспособность заметить это раньше привела к тому, что парадигма стала казаться квазимистической сущностью или свойством, которое, подобно харизме, преобразует всех, кто им заразился. Замечу, однако, что это изменение терминологии не оказывает большого влияния на мое описание формирования конкретной науки. Ранние стадии в развитии большинства наук характеризуются наличием нескольких конкурирующих школ. Позднее, обычно вследствие крупного научного достижения, все или большая часть этих школ исчезает, и это изменение приводит к более тесному объединению членов научного сообщества. Обо всей этой проблеме очень выразительно говорит мисс Мастерман («Природа парадигм», с. 70–72).

149

W Stegmiiller. «Probleme und Resultate der Wissenschaftstheorie und analytischen Philosophie», vol. 2, «Theorie und Erfahrung», part 2, «TheorienstrakturenundTheoriendynamik» (Berlin: Springer-Verlag, 1973); перепечатано в виде: «The Structure and Dynamics of Theories», trans. W Wohlhueter (New York: Springer-Verlag, 1976).

150

J.D. Sneed. «The Togical Structure of Mathematical Physics» (Dordrecht, Boston: D. Reidel, 1971), esp. pp. 288–307.

151

Отсутствие в традиционных реконструкциях чего-то похожего на переход от Мрр к ее расширению – к соответствующей модели Мр — помогает объяснить мою неудачу убедить философов в том, что нормальная наука, в общем, представляет собой довольно-таки рутинное занятие.

152

Снид и Штегмюллер рассматривают только теории математической физики (лучше было бы сказать: только математические части теорий математической физики). Поэтому при спецификации теоретических функций они ссылаются только на роль ограничений. В предвидении необходимого обобщения формализма Снида я добавляю сюда «или понятий». Ниже будет показано, что Снид сам признает, что, по крайней мере отчасти, понятия также специфицируются математическими структурами.

153

См.: Кун. Структура научных революций, гл. 12.

154

Третий пример этого процесса (работы с терминами наблюдения), вводящий язык с эмпирическим содержанием в неразрывную связь, приведен на заключительных страницах статьи: Т. Кун, «Вторичные размышления о парадигмах» в «The Structure of Scientific Theories», ed. F. Suppe (Urbana: University of Illinois Press, 1974), pp. 459–482. Обращение ко всем традиционным уровням (терминов наблюдения, теоретических терминов и теорий в целом) представляется мне чрезвычайно важным.

155

См. об этом: Снид. «Логическая структура», с. 31–37, 48–51, 65–86, 117–138, 150–151; Штегмюллер «Структура и динамика теорий», 45—103.

156

Штегмюллер, отвергающий то, что он называет «платонизмом Снида», формулирует этот пункт иначе, и его подход нравится мне больше. Однако его изложение здесь потребовало бы введения дополнительных формальных средств, которые несущественны для целей настоящей статьи.

157

Снид, «Логическая структура», с. 284–288; Штегмюллер, «Структура и динамика теорий», с. 219–231.

158

Снид, «Логическая структура», с. 296–306; Штегмюллер, «Структура и динамика теорий», с. 231–247.

159

Центральную тему моей готовящейся к печати книги по истории проблемы черного тела я мог бы теперь сформулировать следующим образом. С 1900 г. и в работе «Warmestrahlung» Планка, опубликованной в 1906 г., фундаментальные уравнения механики и электромагнитной теории находились в ядре теории черного тела Планка; уравнение для элемента энергии, S =hv было частью его расширения. Однако в 1908 г. уравнение, определяющее элемент энергии, стало частью нового ядра; уравнения, специально выбранные из механики и электромагнитной теории, были отнесены к его расширениям. Несмотря на заметное пересечение уравнений, включенных в два расширенных ядра (вот она, непрерывность), структуры теорий, задаваемых этими двумя ядрами, радикально различались.

160

Штегмюллер (с. 14, 182) полагает, что моя неспособность преодолеть затруднения, связанные с моей позицией, обусловлена тем, что я принимаю традиционное истолкование теории как некоторого множества утверждений. Замечания по поводу его иллюстраций я выскажу ниже, однако это важно для решения проблемы непрерывности. Замечание о том, что какое-то уравнение или утверждение существенно для успеха теории в данном применении, не связано с тем, что структура теории позволяет сказать гораздо больше о том, каким образом новые теории могут создаваться из элементов, разработанных несовместимыми с ними предшественницами.

161

Снид. «Логическая структура», с. 35; Штегмюллер. «Структура и динамика теорий», с. 50.

162

Дополнительный смысл, в котором одна теория принуждает другую, задается традиционным пониманием того, что совместимость новой теории с существующими признанными теориями является одним из критериев ее оценки.

163

Тот факт, что рычажные весы можно использовать для измерения (инерционной) массы, можно обосновать только с помощью теории Ньютона. Видимо, именно это имел в виду Снид, утверждая (с. 117), что масса должна быть теоретическим понятием, поскольку теорию Ньютона можно использовать для вывода: являются ли показания весов подходящими для определения массы. Я думаю, этот критерий (обоснование измерительного инструмента теорией) важен для оценки теоретичности, однако он иллюстрирует и трудности, связанные с такой оценкой. Конечно, ньютоновская механика использовалась для контроля инструментов, измеряющих время, и итогом было принятие более точных стандартов, нежели суточное движение звезд. Я не считаю неубедительными аргументы Снида в пользу отнесения времени к нетеоретическим понятиям. Напротив, они вполне согласуются с моей интуицией. Но я считаю, что усилия сохранить четкое различие между теоретическими и нетеоретическими терминами теперь можно рассматривать как утратившую свое значение сторону традиционного способа анализа.

Мои оговорки относительно полной ненужности различия между теоретическим и нетеоретическим у Снида появились и приобрели ненужный размах из бесед с моим коллегой К.Г. Гемпелем. Однако первоначально они были стимулированы неоднократными указаниями Штегмюллера (с. 60, 231–243) на то, что такое различие потребовало бы построения строгой иерархии теорий. Тогда термины и функции, обоснованные теорией одного уровня, были бы нетеоретическими на более высоком уровне. Эта интуиция кажется мне полезной, однако я не вижу оснований для ее уточнения.

164

Снид. «Логическая структура», с. 171–184, 266 и далее, 292 и далее; Штегмюллер. «Структура», с. 120–134, 189–195.

165

Для дальнейшего обсуждения можно указать на то, что проблема установления различия между ядром и расширенным ядром имеет аналог в моей собственной работе, а именно в проблеме установления различия между нормальным и революционным изменением. При обсуждении этой проблемы я использовал термин «конститутивный», предполагая, что в революционном изменении отбрасывается конститутивная, а не просто случайная часть предшествующей теории. Тогда трудность заключается в расшифровке термина «конститутивный». Самое большее, что я могу сказать: конститутивные элементы являются в некотором смысле квазианалитическими, то есть отчасти детерминированными языком, а не природой (Кун. «Структура», с. 183 и далее; «Вторичные размышления», с. 469).

166

В качестве примеров Снид приводит редукцию механики твердого тела к классической механике частиц, а также отношения (скорее эквивалентности, чем редукции) между формулировками механики частиц Ньютоном, Лагранжем и Гамильтоном. Обо всем этом он сказал много интересного. Однако с точки зрения истории механика твердого тела появилась позже, чем та теория, к которой она редуцируется, поэтому ее концептуальная структура непосредственно связана со структурой редуцирующей теории. Отношения между тремя формулировками классической механики являются более сложными, однако они сосуществовали, не порождая чувства их взаимной несовместимости. Нет видимых оснований считать, что введение какой-либо из них было революцией.

167

Stegmiiller, Theorienstrukturen, рр. 14, 24,165–169,182 f., 247–252. См. также: W Stegmiiller, «Accidental («Non-substantial») Theory Change and Theory Dislodgement», Erkenntnis 10 (1976): 147–178.

168

Когда я впервые использовал термин «несоизмеримость», я воображал гипотетический нейтральный язык, в котором можно описать вообще любую теорию. Затем я осознал, что сравнение требует наличия языка, нейтрального лишь по отношению к двум сравниваемым теориям, однако я сомневаюсь в том, что даже такая ограниченная нейтральность может быть достигнута. Обмен мнениями показал, что именно это является тем центральным пунктом, по которому мы со Штегмюллером наиболее явно расходимся. Рассмотрим, например, сравнение классической механики с релятивистской. Он полагает, что когда мы поднимаемся по иерархии теорий от классической (релятивистской) механики к более общей механике, в которой отсутствует второй закон Ньютона, затем – к кинематике и так далее, то в конце концов мы достигнем такого уровня, на котором нетеоретические термины окажутся нейтральными по отношению к классической и релятивистской теориям. Я сомневаюсь в достижимости такого уровня, и его «так далее» кажется мне весьма примечательным. Мне представляется, что систематическая теория сравнения требует установления референтов несоизмеримых терминов.

169

Sneed. «Logical Structure», р. 219 и далее.; Stegmiiller. «Theorien-structuren». Р. 145.

170

Kuhn. «Structure», 2ded., p. 107. – КунТ. Структура научных революций. М., ACT, 2001. С. 173.

171

Было бы ошибкой не обращать внимания на эту утрату объяснительной силы и считать, что успех теории флогистона был простой случайностью, не связанной с особенностями природы. Металлы обладают общими чертами, которые теперь можно объяснить указанием на сходную упорядоченность их валентных электронов. Их соединения имеют между собой меньше общего, поскольку комбинации разных атомов приводят к большему разнообразию в расположении электронов и к ослаблению их связей в образующихся молекулах. Если в теории флогистона не было структуры современного объяснения, то это было обусловлено главным образом предположением о том, что при получении металлов к разным рудам скорее добавлялся источник сходства, а не устранялся источник их различия.

172

В реконструкции Снида кинематика является теорией низкого уровня, дополняющей множества Мрр, необходимые для формализации всех вариантов механики (разница между которыми обусловлена разными способами добавления функций силы и массы к множествам Мрр). Классическая механика образуется лишь при задании подмножества М (принадлежащего Мр), удовлетворяющего второму закону Ньютона. Однако такой способ подразделения, как мне кажется, не годится, когда ньютоновскую механику мы сравниваем с релятивистской механикой, поскольку они должны строиться из разных пространственно-временных систем, следовательно, из множеств Мрр, структурированных по-разному. Поэтому пока нет разработанного формализма для специальной теории относительности, я могу продолжать трактовать кинематику достаточно широко – как часть механики.

173

Кун. «Структура», 2-е изд., с. 100–102.

174

Кун. «Структура», 2-еизд., с. 187–191, 200 и далее; Кун. «Second Thoughts». Следует заметить, что ни д-р Снид, ни проф. Штегмюллер не читали этих отрывков, когда разрабатывали собственные очень близкие к этому идеи.

175

Кун. «Структура», 2-е изд., с. 130–135. Следует обратить внимание на то, что мое отношение сходства зависит не только от похожести друг на друга членов одного класса, но также и от их отличия от членов других классов (см.: Кун, «Second Thoughts»). Как мне представляется, неспособность заметить, что отношение сходства, требуемое для детерминации принадлежности к естественным семействам, должно быть не двучленным, а трехчленным, породила некоторые излишние философские проблемы, которые я надеюсь рассмотреть в дальнейшем.

176

М. Black, «Metaphor», in Models and Metaphors (Ithaca, NY Cornell University Press, 1962); S.A. Kripke, «Naming and Necessity», in The Semantics of Natural Language, ed. D. Davidson and G. Harman (Dordrecht: D. Reidel, 1972); H. Putnam, «The Meaning of Meaning» and «Explanation and Reference», in Mind, Language, and Reality (Cambridge: Cambridge University Press, 1975).

177

T.S. Kuhn. «Second Thoughts on Paradigms», in «The Structure of Scientific Theories», ed. F. Suppe (Urbana: University of Illinois Press, 1974), pp. 459–482; перепечатано в: «The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change» (Chicago: University of Chicago Press, 1977), pp. 293–319.

178

L.J. Cohen. «The Semantics of Metaphor», in «Metaphor and Thought», ed. A. Ortony (Cambridge: Cambridge University Press, 1979), pp. 64–77; A. Ortony. «The Role of Similarity in Similes and Metaphors», in «Metaphor and Thought», pp. 186–201.

179

Исправляя рукопись, к которой относятся этот и следующие абзацы, Бойд указал на то, что естественные виды и природные объединения могут зависеть от контекста, дисциплины или от интереса. Но как отмечено в примечании 2 его статьи, эта уступка не приводит к сближению наших позиций. Однако это может произойти в будущем, поскольку примечание вступает в противоречие с его собственной позицией. Бойд допускает (я думаю, ошибочно), что видявляется «необъективным”» в той мере, в какой зависит от контекста или дисциплины. Однако такое построение «объективности» требует уточнения независимых от контекста границ для зависимости от контекста. Если любые два объекта можно в принципе объявить похожими посредством подбора подходящего контекста, то объективности в смысле Бойда не существует. Это та же самая проблема, о которой говорится в упомянутом примечании.

180

В подготовке окончательного варианта этой статьи мне оказывал помощь Нед Блок.

181

См., например, его статью «Scientific Rationality: Analytic vs. Pragmatic Perspectives» в «Rationality Today», ed. Theodore F. Geraets (Ottawa: University of Ottawa Press, 1979), pp. 46–58.

182

«Turns in the Evolution of the Problem of Induction», «Synthese 46» (1981): 389–404. Эта позиция предварительно была высказана на с. 42 статьи, цитированной выше. Здесь Гемпель говорит о трудностях в решении вопроса о том, следует ли конкретный критерий, например простоту, рассматривать как цель или как средство достижения цели.

183

«Valuation and Objectivity in Science», in «Physics, Philosophy and Psychoanalysis: Essays in Honor of Adolf Griinbaum», ed. R.S. Cohen and L. Laudan (Boston: Reidel, 1983), pp. 73—100; цитируется c. 91 и далее. Последующие ссылки на эту статью даются в тексте с указанием страницы в скобках.

184

Наиболее ясно и подробно это высказано в моих статьях: «Что такое научные революции?», см. настоящее издание, гл. 1; «Соизмеримость. Сравнимость. Коммуникативность», наст, издание, гл. 2. В менее явном виде эти идеи представлены в моей старой статье «Функция мысленного эксперимента», перепечатанной в: «The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change» (Chicago: University of Chicago Press, 1977), pp. 240–265.

185

Убедительность этого утверждения решающим образом зависит от признания идеи, разработанной и обоснованной в статье «Соизмеримость. Сравнимость. Коммуникативность», согласно которой язык, пригодный для описания аспектов прошлого (или другой культуры), непереводим в родной язык того, кто осуществляет описание. Пример затруднения, к которым приводит стремление наложить на прошлое современную дисциплинарную таксономию, я привел в статье «Математическая и экспериментальная традиции в развитии физической науки», перепечатанной в «The Essential Tension», рр. 31–65.

186

С. Taylor. «Interpretation and the Sciences of Man», in «Philosophy and the Human Sciences» (Cambridge: Cambridge University Press, 1985).

187

D. Wiggins. «Sameness and Substance» (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1980).

188

Особую благодарность хочу выразить Джуди Томсон, которая предложила это путешествие; Полу Хорвичу – командовавшему судном, и моему секретарю Кэролайн Фэрроу, сумевшей справиться с ролью первого помощника.

189

C.G. Hempel. «Fundamentals of Concept Formation in Empirical Science», International Encyclopedia of Unified Science, vol. 2, no. 7 (Chicago: University of Chicago Press, 1952). Похожие мысли я мог бы найти в анализе сентенций Рамсея в книге: R.B. Braithwaite, «Scientific Explanation» (Cambridge: Cambridge University Press, 1953), однако c этой книгой я познакомился позже.

190

Первоначально опубликованная в 1958 г., эта статья в качестве гл. 8 перепечатана в книге: C.G. Hempel, «Aspects of Scientific Explanation and Other Essays in the Philosophy of Science» (New York: Free Press, 1965); (русский перевод: K.E Гемпель. «Логика объяснения». М., Дом интеллектуальной книги, 1998). Я до сих пор использую это выражение в процессе преподавания. Более подробный вариант сходной позиции с ориентацией на мои взгляды можно найти в книге: W Stegmiiller, «The Structure and Dynamics of Theories, trans. W. Wohlhueter» (New York: Springer-Verlag, 1976). Эта книга также оказала влияние на мои последние работы, в частности на статью «Возможные миры в истории науки» (гл. 6 наст. изд.).

191

W.V.O. Quine. «Two Dogmas of Empiricism», in «From a Logical Point of View», 2d ed. (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1961).

Русский перевод: Куайн У.В.О. С точки зрения логики. Томск, 2003. – Примеч. пер.

192

Прекрасный анализ этих первых попыток представлен в работе: Р. Hoyningen-Huene, «Reconstructing Scientific Revolutions: Thomas S. Kuhn’s Philosophy of Science», trans. A.T. Levine (Chicago: University of Chicago Press, 1993).

193

Как свидетельствует это предложение, важную роль в развитии моих современных идей сыграла работа: D. Wiggins. «Sameness and Substance» (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1980).

194

О «нормативных обобщениях» см. статью, на которую, к сожалению, мало обращают внимание: М. Scriven. «Truisms as the Ground for Historical Explanations», in «Theories of History», ed. P. Gardiner (New York: Free Press, 1959).

195

О проблеме усвоения понятия «сила» см. мою статью «Возможные миры в истории науки». В этой статье также рассматривается, хотя скорее в контексте развития, а не обучения, значение множества, содержащего понятия «жидкости», для задания референта термина «вода».

196

Уточнение этого смысла слова «значение» потребовало бы обосновать утверждение о том, что термины видов не имеют значения сами по себе, а приобретают его только в отношениях с другими терминами в конкретной области структурированного словаря. Тождество структуры делает значения одинаковыми для тех, кто приобрел разные ожидания в процессе обучения.

197

Указание на контрастные множества, содержащие «самцов» и «самок», говорит и о трудности, и о важности разработки более тонких вариантов этого принципа «непересечения». Мне кажется, ни один индивидуальный организм не может быть одновременно самцом и самкой, хотя может проявлять мужские и женские признаки. Вероятно, при некотором употреблении некий индивид можно описать как мужской и женский, когда эти слова используются в качестве прилагательных, но это представляется мне неестественным.

198

Более единообразное и ясное представление этих понятий можно найти во введении к книге Джеда: J. Buchwald, «The Rise of the Wave Theory of Tight» (Chicago: University of Chicago Press, 1989), pp. xiii – xx.

199

См. его статью «Kinds and the Wave Theory of Light», Studies in the History and Philosophy of Sciences 23 (1992): 39–74. Главная диаграмма из этой статьи первоначально предназначалась для приложения к статье, представленной на данной конференции.

200

Такое же употребление слова «перевод» приводит Эрнан Макмаллин из другого места. С тем, что он сказал по поводу феномена, на который я ссылаюсь, я полностью согласен, но я не имел в виду перевод.

201

См., в частности: С. Smith and М. Norton Wise, «Energy and Empire. A Biographical Study of Lord Kelvin» (Cambridge: Cambridge University Press, 1989) и более ранние статьи Нортона.

202

См.: David Hull. «Are Species Really Individuals?» in «Systematic Zoology 25» (1976): 174–191.

203

Конечно, рассуждения Аристотеля о силе и движении содержат утверждения, которые мы можем сформулировать в ньютоновском словаре и, следовательно, подвергнуть критике. Хорошо известный пример – его объяснение движения камня после того, как тот оторвался от бросившей его руки. Но основанием нашей критики являются наблюдения, которые во многих случаях могли быть осуществлены Аристотелем (их осознали его последователи, они привели к разработке так называемой теории импетуса – теории, избегающей затруднений, с которыми столкнулся Аристотель, и не затрагивающей аристотелевских понятий силы и движения). Этот пример рассмотрен в моей статье «Что такое научные революции?» (см. гл. 1 настоящей книги).

204

Вместо термина «теория» Нортон использовал бы, вероятно, термин «идеология», однако он постоянно смешивает их, как на рис. 18, иллюстрирующем этот пункт. Основания, по которым мы расходимся в нашем выборе терминов, вполне очевидны.

205

См. об этом в: «Stegmuller, «Structure and Dynamics of Theories», pp. 40–57. Эта работа восходит к книге: J.D. Sneed. «The Logical Structure of Mathematical Physics» (Dordrecht: Reidel, 1971), представление которой здесь займет слишком много места.

206

Об этом более точно сказано в моей статье «Возможные миры в истории науки». Понятие «силы» можно усвоить без понятия «массы» посредством обращения к примерам закона Гука. Затем к концептуальному словарю можно добавить понятие «массы», представив иллюстрации либо второго закона Ньютона, либо его закона тяготения.

207

Этот вопрос был рассмотрен мной в двух статьях, цитируемых Эрнаном: «Objectivity, Value Judgement, and Theory Choice». – «Essential Tension» (Chicago: University of Chicago Press, 1977), pp. 320–329, и «Рациональность и выбор теории», гл. 9 данной книги. Темы, разработайные во второй статье, являются еще одним результатом моих взаимоотношений с К.Г. Гемпелем – результатом, к которому я обещал вернуться в последнем разделе этой статьи.

208

Леон Сциаки родился в Салониках; он написал мемуары: Leon Sciaky. «Farewell to Salonica: Portrait of an Era» (New York: Current Books, 1946).

209

L. Page and N.I. Adams, Jr. «Principles of Electricity: An Intermediate Text in Electricity and Magnetism» (New York: Van Nostrand, 1931).

210

См. главу 1 «Что такое научные революции?»

211

R.K. Merton. «Science, Technology, and Society in Seventeenth Century England» in «Osiris 4» (1938): 360–632; перепечатано с новым введением автора (New York Harper & Row, 1970).

212

J. Piaget. «Les notions de mouvement et de vitesse chez l’enfant» (Paris: Presses Universitaires de France, 1946).

213

W.V.O. Quine. «Two Dogmas of Empiricism» (1951). Перепечатано в: «From a Logical Point ofView: 9 Logico-Philosophical Essays» (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1953).

214

W.V.O. Quine. «Word and Object» (Cambridge, MA: Technology Press of the Massachusetts Institute of Technology, 1960).

215

T.S. Kuhn. «Black-Body Theory and the Quantum Discontinuity 1894–1912» (1978; reprint, Chicago: University of Chicago Press, 1987).

216

Н. Reichenbach. «Experience and Prediction» (Chicago: University of Chicago Press, 1938).

217

L. Fleck. «Entstehung und Entwicklung einer wissenschaftlichen Tatsache» (1939); перевод на английский язык: «Genesis and Development of a Scientific Fact», ed. TJ. Trenn and R.K. Merton; trans. F. Bradley and T.J. Trenn; предисловие T. Куна (Чикаго, 1979).

218

«La Philosophie du non: Essai d’une philosophie du nouvel esprit scientifique» (Paris: Presses Universitaires de France, 1940).

219

А. Коугё. «Etudes Galil6ennes» (Paris: Hermann, 1939–1940).

220

A.O. Lovejoy. «The Great Chain of Being» (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1936).

221

Е. Meyerson. «Identity and Reality» (1908), trans. Kate Loenwenberg (London: Allen and Unwin, 1930).

222

M.J.S. Rudwick. «The Great Devonian Controversy». «The Shaping of Scientific Knowledge among Gentlemanly Specialists» (Chicago: University of Chicago Press, 1985).

223

На самом деле это был 1956 г.

224

T.S. Kuhn. «Robert Boyle and Structural Chemistry in the Seventeenth Century», «Isis 43» (1952): 12–36.

225

T.S. Kuhn. «Newton’s 31st Query and the Degradation of Gold», «Isis 42» (1951): 296–298.

226

T.S. Kuhn. «Mathematical versus Experimental Traditions in the Development of Physical Science», «Journal of Interdisciplinary History 7» (1976): 1—31; перепечатано в: «The Essential Tension», 31–65.

227

T.S. Kuhn. «The Function of Measurement in Modern Physical Science», «Isis 52» (1961): 161–193; перепечатано в: «The Essential Tension», 178–224.

228

М. Polanyi. «Personal Knowledge» (London: Routledge & Kegan Paul, 1958).

229

S. Toulmin. «Foresight and Understanding» (Bloomington: Indiana University Press, 1961).

230

T.S. Kuhn. «The Essential Tension: Tradition and Innovation in Scientific Research», in «The Third (1959) University of Utah Research Conference on the Identification of Creative Scientific Talent», ed. Calvin W. Taylor (Salt Take City: University of Utah Press, 1959), pp. 162–174; перепечатано в: «The Essential Tension: Selected Studies in Scientific Tradition and Change» (Chicago: University of Chicago Press, 1977), pp. 225–239.

231

M. Masterman. «The Nature of a Paradigm», in «Criticism and the Growth of Knowledge: Proceedings of the International Colloquium in the Philosophy of Science», Tondon 1965, vol. 4, ed. I. Takatos and A. Musgrave (Cambridge: Cambridge University Press, 1970), pp. 59–89.

232

W.C. DampierandWM. Dampier. «Cambridge Readings in the Literature of Science: Being Extracts from the Writings of Men of Science to Illustrate the Development of Scientific Thought» (Cambridge: Cambridge University Press, 1924).

233

P. Forman. «Weimar Culture, Causality, and Quantum Theory, 1918–1927: Adaptation by German Physicists and Mathematicians to a Fiostile Intellectual Environment», «Historical Studies in the Physical Sciences 3» (1971) 1-115.

234

В. Russell. «Our Knowledge of the External World», 2d ed. (London: Allen & Unwin, 1926).

235

P.W. Bridgman. «The Logic of Modern Physics» (New York: Macmillan, 1927).

236

G. Irzik and T. Granberg. «Carnap and Kuhn: Arch Enemies or Close Allies?», «British Journal for the Philosophy of Science 46» (1995): 285–307.

237

«Philosophical Review 73» (1964): 383–394.

238

V. Kindi. «Kuhn’s “The Structure of Scientific Revolutions” Revisited», «Journal for General Philosophy of Science 26» (1995): 75–92.

239

S. Kripke. «Naming and Necessity» (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1980).

240

Н. Putnam. «How Not to Talk about Meaning», in «Boston Studies in the Philosophy of Science», vol. 2, «In honor of Philipp Frank», ed. R. Cohen and M. Wartofsky (New York: Humanities Press, 1965); reprinted in «Mind, Language and Reality», Philosophical Papers, vol. 2 (Cambridge: Cambridge University Press, 1975).

241

T.S. Kuhn. «PossibleWorlds in History of Science», in «Possible Wo rids in Humanities, Arts and Sciences: Proceedings of Nobel Symposium 65», ed. Sture Allen, «Research in Text Theory, vol. 14» (Berlin: Walter de Gruyter, 1989), pp. 9—32; перепечатана в настоящем томе, гл. 6.

242

Т S. Kuhn. «Postscript», in «The Structure of Scientific Revolutions», 2d ed., rev. (Chicago: University of Chicago Press, 1970), pp. 174–210.

В русском переводе этот «Постскриптум» носит название «Дополнение 1969 года». – Томас Кун, Структура научных революций. М., ACT, 2001. С. 224–268. – Примеч. пер.

243

T.S. Kuhn. «The Halt and the Blind: Philosophy and History of Science», «British Journal for the Philosophy of Science 31» (1980): 181–192.

244

S. Shapin and S. Schaffer. «Leviathan and the Air Pump: Hobbes, Boyle, and the Experimental Life» (Princeton: Princeton University Press, 1985).

245

A. Pickering. «The Mangle of Practice: Time, Agency, and Science» (Chicago: University of Chicago Press, 1995).

246

W Stegmiiller. «Probleme und Resultate der Wissenschaftstheorie und analytischen Philosophic», vol. 2, «Theorie und Erfahrang», part 2, «TheorienstrukturenundTheoriendynamik» (Berlin: Springer-Verlag, 1973); английский перевод: «The Structure and Dynamics of Theories», trans. W Wohlhueter (New York: Springer-Verlag, 1976).

247

Они цитировали Куна в поддержку своей антисциентистской позиции.

Предисловие

От издателей

* * *

Часть 1 Переосмысление научных революций

Глава 1 Что такое научные революции?

Глава 2 Соизмеримость. Сравнимость. Коммуникативность

Глава 3 Возможные миры в истории науки

* * *

* * *

Глава 4 После «Структуры научных революций»

Глава 5 Проблемы исторической философии науки

Часть 2 Комментарии и ответы

Глава 6 Размышления о моих критиках

* * *

Глава 7 Смена теорий как изменение структуры: комментарии по поводу формализма Снида

Глава 8 Метафора в науке

Глава 9 Рациональность и выбор теории

Глава 10 Естественные и гуманитарные науки

Глава 11 Послесловие

Часть 3 Беседы с Томасом С. Куном

Публикации Томаса С. Куна

Статьи и книги

Интервью

Видеозапись

Оглавление