|
|
Дриблингом через границу
Польско-украинский Евро-2012
Фрагменты книги
От редакции
В 2012 году состоялся 14-й чемпионат Европы по футболу (Евро-2012). Финальные матчи проводились с 8 июня по 1 июля в восьми городах двух стран — Польши и Украины. Три с лишним недели эти города жили в особой атмосфере футбольной лихорадки. Общее число болельщиков на стадионах — примерно 1,3 миллиона — стало рекордным для европейских чемпионатов. Тема Евро-2012 появилась на страницах прессы, на телеэкранах и в интернете задолго до самого чемпионата и во время финала достигла апогея. В обеих странах-хозяйках этому горячему периоду предшествовала длительная напряженная подготовка. Когда до начала финальных игр оставалось совсем немного (в апреле 2012-го), в Польше вышла книга, которую мы сочли интересной для читателей ИЛ. По разным причинам. Потому что в ней содержится непосредственный отклик на одно из популярнейших международных событий. Потому что — повторяя вслед за известным польским лингвистом Ежи Бральчиком — «футбол может быть точкой отсчета едва ли не для всего. Он бывает любовью, религией, политикой, искусством и знанием». Потому что под одной обложкой собраны эссе выдающихся польских и украинских писателей, представляющих каждый по одному — своему, родному — городу из числа тех, в которых проходили матчи. Потому что все эти писатели — каждый на свой лад, не ограничиваясь «футбольными» рамками, — талантливо рассказывают о своих городах, своих согражданах, их ментальности и специфических чертах, о быте, нравах, истории, политике… А еще потому, что для обеих стран — как пишет в предисловии к сборнику «Дриблингом через границу» один из его авторов Сергей Жадан — «…чемпионат станет чудесной возможностью для примирения и взаимопонимания».
Если рассматривать книгу как футбольное поле, игроки на этом поле — Марек Беньчик, Наташа Гёрке, Петр Семён, Павел Хюлле (Польша) и Юрий Андрухович, Сергей Жадан, Наталка Сняданко и Олександр Ушкалов (Украина). Для публикации мы выбрали тексты пятерых из них, «выступающих» за Варшаву, Гданьск, Познань, Львов и Донецк (за неимением места остались за бортом Вроцлав, Киев и Харьков). Но и этот урезанный состав дает, как нам кажется, объемную картину, в которой есть и футбол со своими страстями, и большая политика, и повседневная жизнь…
Павел Хюлле
Пан Янек
Гданьск
© Перевод. Елена Губина
ПОРОЙ во время проведения матчей в Труймясте становилось небезопасно. Особенно на станциях, оккупированных болельщиками.
Но сначала объясню вам, что такое Труймясто. Это три совершенно разных города, расположенных рядом, у Гданьского залива, на берегу Балтийского моря, или Ostsee. Гданьск кашубы[1] называют Гдуньском, а немцы Данцигом. Сопот — бывший Цоппот. Гдыня — портовый город, построенный поляками в 20-е годы из-за неспокойной ситуации в тогдашнем Вольном городе Гданьске[2], где польские корабли не всегда чувствовали себя уютно, особенно начиная с 1933 года, когда политическая власть перешла к нацистам.
Bene. Истории достаточно. В Гдыни футбольный клуб называется «Арка». В Гданьске — «Лехия». У Сопота, который расположен между ними, никогда не было собственной хорошей футбольной команды, зато были неплохие сборные по регби и баскетболу. Поэтому когда играли гдыньская «Арка» и гданьская «Лехия» и когда от этой встречи зависело, какая из команд сохранит место в первой лиге (а такое иногда случалось), Труймясто напоминало осажденную крепость. Болельщики вели себя словно гунны, наводнившие Рим. На перронах пригородных электричек приходилось глядеть в оба. Если вы натыкались на болельщиков «Арки», надо было, услышав: «Лехия — отстой!» — усмехнуться. А если встречали группу фанатов «Лехии», не стоило кривиться при их выкриках «Арка — засранка!» Когда какой-нибудь распалившийся болельщик спрашивал пассажира: «Ты за кого, блин, болеешь?» — самым безопасным было ответить: «За сопотское ‘Огниво’», потому что у Сопота не было футбольной команды в лиге и, как я уже упоминал, там увлекались регби. Сопот, стало быть, был нейтральным и безопасным. И милиция (в коммунистические времена говорили «милиция», а не «полиция») действовала достаточно умело. Махачи на стадионах, как и перед ними, разумеется, случались, но дерущихся разгоняли быстро и решительно. А подцензурная в то время пресса далеко не всегда на следующий день сообщала о драках, ведь в «самом передовом» государстве рабочих и крестьян превыше всего ценилось спокойствие. Спокойствие ?ber alles.
— Ты только посмотри, что сейчас творится! Конец света. Никакой культуры. Драки, бейсбольные биты, бутылки, разбитые витрины, изуродованные вагоны. А власть? Демократы — слабаки, размазни, болваны, с фанатами справиться не могут, — высказался пан Янек, заказывая очередное пиво.
Мы сидели в ирландском пабе на углу Грюнвальдской и Ясековой долины и смотрели на экран большого телевизора, где показывали драку болельщиков, довольно бездарно усмиряемых полицией. Горели автомобили. Телефонная будка, вырванная с корнем, словно дерево, лежала посреди проезжей части как символическая баррикада отделяя силы полиции от обезумевших фанатов. Пули со слезоточивым газом оставляли следы в воздухе. Камни лупили по щитам полицейских. Офицер, руководящий операцией с мегафоном в руке, призывал толпу разойтись. Он сообщил, что сейчас полиция начнет стрелять резиновыми пулями.
— Конец света, конец света, — повторял пан Янек, потягивая «гиннесс». — И всё в прямом эфире!
Я любил этот паб, к тому же и жил в трех минутах от него — в самом центре Вжеща[3], который немцы называли Langfuhr. В десяти минутах ходьбы от этого паба находится дом семьи Гюнтера Грасса. Сейчас на нем памятная табличка, а рядом скамейка, на которой маленький Оскар Мацерат, отлитый из бронзы, бьет палочками в свой бессмертный барабан. Но Оскар был и остается артистом. Он не ходил на матчи, только на парад НСДАП, который срывал, колотя по своей «жести». «Ирландец» стал первым пивным заведением и местом встреч в этой части моего города после обретения Польшей независимости. Работал он до последнего клиента. Раз в неделю я устраивал там собрание «Грабаловской академии». Мои друзья и знакомые всегда усаживались за один и тот же столик. Появлялся специально приглашенный гость: он должен был рассказать какую-нибудь историю. Если «академики» признавали, что рассказ хорош, мы оплачивали счет гостя. Если история не нравилась, ему приходилось платить за себя и… за всех нас. Коррупция исключалась. Ценилось искусство повествования, чистая радость от слова реченого и услышанного. Устное творчество. Как у Гомера, когда пришедший, утолив голод и жажду, начинает свой сказ. И, о диво, мы никогда не испытывали недостатка в желающих принять участие в этом азартном действе. Но пан Янек был не в счет. Он приходил в паб прежде всего, чтобы посмотреть матч. Перед нами у него было одно огромное преимущество: пан Янек был польским гданьчанином с довоенных времен. Не то что мы, рожденные после войны, чьи родители в 1945, 1946 или 1947-м году приехали из Вильно, Варшавы, Львова и Поморья в полностью сожженный, лежащий в руинах город. Пан Янек с малых лет ходил на стадион «Гедании» — был такой польский спортивный клуб в Вольном городе Гданьске. Отец пана Янека погиб в концлагере Штуттгоф[4]. Сам он всю свою взрослую жизнь проработал на Гданьской судоверфи имени Владимира Ленина, ранее — Фердинанда Шихау, и страстно любил футбол. Конечно же, он был болельщиком «Лехии», Гданьск, и команду «Арка», Гдыня, считал величайшим кошмаром своей жизни. Если выигрывала «Арка», пан Янек утверждал, что матч куплен, а судья берет взятки. Когда побеждала «Лехия», он кивал головой, приговаривая: «Вот и хорошо! Так держать!» Пан Янек был ходячей энциклопедией, он помнил все составы «Лехии» начиная с предыстории 40 и 50-х годов, когда над стадионом реяли специальные аэростаты, несущие огромные портреты Сталина.
— Глянь, — сказал он, — да это ведь гдыньские — самые хулиганы!
Но, пожалуй, он был не прав. Даже непросвещенный наблюдатель понял бы: только что дравшиеся друг с другом болельщики «Арки» и «Лехии» сейчас сомкнули ряды и с яростью анархистов атаковали батальон полиции. Полицейские применили свое гладкоствольное оружие. Резиновые пули угодили в нескольких болельщиков. По телевизору, однако, нельзя было разобрать, были ли это фанаты «Арки», Гдыня, или «Лехии», Гданьск. Видимо, и те и другие.
— И зачем нужна была эта наша «Солидарность»? — Пан Янек закурил сигарету. — Ради такого бардака? Что ж это за страна, если даже тут не в состоянии навести порядок, все к черту развалилось, — причитал он. — Мне-то хоть повезло, я еще успел получить приличную пенсию. А те, что ушли после меня? Позже? Хрен редьки не слаще, твою мать. Мы не за такой капитализм боролись. И вообще не о капитализме думали. Нам нужен был социализм с человеческим лицом. А ты вообще знаешь, что такое социализм с человеческим лицом? Это, скажу я тебе, когда человек, ясное дело, работает без разгибу, но что-то с этого имеет. Что-то, понимаешь? Не нужно вечно брать взаймы, тонуть в долгах. А что мы получили вместо социализма с человеческим лицом? Паршивый капитализм в стиле госпожи Тэтчер. Нет, ты только посмотри, что они делают! Ну и как нам организовать все это ЕВРО?! Еще и с украинцами на пару?!
Сцена на экране телевизора прервалась в тот момент, когда полицейские тащили какого-то фаната к машине. Пан Янек продолжал свой монолог, а я вспомнил военное положение. Год 1981-й. Те же гранаты со слезоточивым газом. Те же пластиковые милицейские щиты. Только сейчас у них каски получше и палки, кажется, тоже. Но тогда не стреляли резиновыми пулями. Я помню, как на виадуке Хучиско кто-то из бойцов ЗОМО[5] выстрелил боевыми, и в толпе демонстрантов на проезжую часть упал молодой парень, упал и уже не поднялся. Погиб на месте.
Я тогда не был в первых рядах. Не был таким отважным, нет, но, как и другие, подбирал гравий с трамвайных путей и бросал в сторону кордона милиции. И кричал вместе со всеми: «Нет свободы без ‘Солидарности’! Нет свободы без ‘Солидарности’!» Демонстрация закончилась, когда появились танки. Они водили стволами, выискивая группки демонстрантов погуще. И стреляли. Правда, холостыми, но было страшно: я помню эти вспышки и раздирающий воздух грохот. Страшно. И где гарантия, что при очередном выстреле не полетит боевой снаряд? Мы не подготовились. Ни у кого с собой не было «коктейля Молотова». Но это, может, и к лучшему. Вдруг, если б хоть один танк загорелся, они бы начали стрелять из пулеметов? Военные в этих танках выполняли приказы генерала Ярузельского. А он приказал подавлять признаки сопротивления любой ценой. Ярузельский пятьдесят лет поднимался вверх по коммунистической карьерной лестнице. И с каждым новым кризисом получал повышение по службе. Например, поддерживал антисемитские чистки в польской армии в 1968 году. С пользой для государства Израиль, которое в результате этого получило прекрасно обученных офицеров высокого ранга. Что бы сегодня о нем ни говорили, помнить надо не только, кем Ярузельский был в 1980 и 1981-M. Надо помнить весь политический путь, который он прошел, начиная с молодого офицера Польской армии в СССР. Просто он всю свою жизнь, будто независимость, защищал советский коммунизм. В глазах общества старался выглядеть великим польским патриотом. Некоторые верят ему до сих пор. Но польский патриот, который приказывает стрелять в поляков на улицах боевыми патронами — по крайней мере в то время, — доверия не вызывал.
Пан Янек приуныл. На экране телевизора появились местные политики. И, конечно же, группа экспертов. Обсуждалось явление стадионного хулиганства. Рассуждали и о том, справится ли Польша с организацией чемпионата Европы по футболу. Построим ли мы вовремя эти огромные стадионы, хватит ли мест в гостиницах, отремонтируем ли дороги и железнодорожные пути, которые не ремонтировались более тридцати лет? Все это смахивало на мыльную оперу. Евроэнтузиасты говорили: конечно, сможем; сторонники братьев Качиньских утверждали, что нет. Пан Янек закурил очередную сигарету — тогда в пабах еще разрешалось курить — и сказал:
— А чтоб их! Эх, сейчас футбол уже совсем не то, что раньше! Ты знаешь, когда меня взяли в «Лехию», а был я левым защитником, то за выигранный матч мы получали по плитке шоколада? А если проигрывали, тренер нас хаял, и все. Но этого больше нет. Настоящий спорт закончился. Прекрасные были времена, но я не мог и работать, и тренироваться. Пришлось выбирать. Я остался на верфи. Может, если бы не перестал играть, не был бы сейчас простым работягой. Хотя, кто знает… В этом-то и есть красота футбола. Заранее ничего нельзя предвидеть. Ты можешь быть в слабой команде, ну, прямо скажем, в худшей, однако выигрываешь матч. Я тебе кое-что расскажу.
Он глубоко затянулся и начал свою историю:
— Играли мы как-то с варшавской «Легией». За право остаться в первой лиге. Счет был 1: 0 в пользу ловкачей варшавян. Второй тайм, пятнадцать минут до конца. Стадион битком набит. Такая поддержка наших — просто чума. Я — левый защитник. На меня летит их нападающий, Язвинский, на пол метра выше. Хотел меня обвести, но я его раскусил и отобрал мяч. Несусь, как ураган, по левому краю: обхожу одного варшавянина, другого. И что? А ничего. Передать в центр некому. В середине поля из наших никого. Где их черти носят?! Проспали. Пришлось обойти еще двух из «Легии». Все время по левому краю, как по автостраде. Обошел. И отправил мяч наудачу, вслепую, с тридцати метров, потому что меня уже обложили их защитники. И что? Можешь себе представить? Гол! Го-о-ол! Один — один. Ты знаешь, что это за чувство, когда весь стадион поднимается и все орут твое имя? За такой момент не жалко и несколько лет жизни отдать. Вообще все. Ну а потом, на последней минуте, варшавянам штрафной: свалили Чвиклинского, нашего нападающего. Тренер, видимо в награду за мой гол, поставил бить меня. Странное дело — я никогда не бил штрафных в игре. На тренировках — ясное дело. Ну и я сделал классический финт: чуток отклонил корпус влево, вроде собираюсь ударить в правый угол, но в последнюю секунду разворачиваю стопу, и мяч летит в противоположную сторону. Гол! Два — один. Мы в первой лиге! А Варшавка скатывается во вторую. Ты знаешь, в чем мы тогда играли? В шиповках? Кроссовках? Куда там! У меня были обычные кеды. Самые обычные кеды на шнурках. Как сейчас продают, китайские, по пять злотых на рынке. На следующий день газеты — «Голос Приморья», «Вечер», «Балтийский вестник» — писали об этой победе, но моей фамилии не упоминали. Почему? Да потому, что я из тех, довоенных, польских гданьчан. И семья моя тогда была у цензуры в черном списке. Почему? Ведь мой отец погиб в Штуттгофе. Но его брат, мой дядя, служил в вермахте. Он попал под призыв, и выхода у него не было. То есть был — через печь крематория. Вот он и служил в этой гитлеровской армии, хотя был поляком. Погиб под Курском за рейх и фюрера. А в сорок пятом в Гданьск пришли советские и изнасиловали мою старшую сестру. Хоть она и кричала, вроде как по-русски, что она полька, не немка, и ни в чем не виновата. Но им-то что? Свое дело знали. До смерти изнасиловали.
Пан Янек замолчал. В телевизоре начали появляться первые компьютерные анимации нового стадиона в Летнице — захолустном районе Гданьска, где будут проходить матчи чемпионата. Показали чашу стадиона, новую станцию, можно было также посмотреть проекты новых гостиниц: и очень дорогих, таких как «Хилтон», в центре города, и более дешевых, на периферии, для простых болельщиков. Я уже не сомневался, что пан Янек после четвертой кружки пива закурит последнюю сигарету, зайдет в туалет и попрощается со мной. Но нет. Он вернулся, заказал еще одно пиво и сказал:
— А ты знаешь, как было с евреями?
Я замер, не представляя, о чем он.
А он имел в виду матч между «Геданией» и какой-то командой из Дрогобыча. «Гедания», как я уже писал, — польский спортивный клуб на территории Вольного города Гданьска. До 1933 года его никто не трогал. Там была футбольная секция, секция легкой атлетики, а еще — стрельбы из лука: тут славились польские спортсменки, которые получали много наград на международных соревнованиях. После 1933-го, когда нацисты начали убеждать немецкое население Гданьска, что примерно десятипроцентное польское меньшинство в городе представляет опасность для носителей «великого немецкого духа», у этого обыкновенного польского спортивного клуба начались серьезные неприятности. Деятелей клуба и спортсменов преследовали, а потом — в 1939-м, после начала войны, — очень многих его членов расстреляли в Пяснице[6] или убили в концлагере Штуттгоф. Но не об этом хотел рассказать пан Янек. Его отец был спортивным деятелем и организовал этот матч — встречу поляков из «Гедании» и евреев из Дрогобыча. У меня, вообще-то, много чего ассоциировалось с Дрогобычем (виной тому — биография Бруно Шульца), но никак не футбольная команда. К тому же команда, мягко выражаясь, не ахти какая.
Они приехали. Гданьское шупо[7] тщательно проверяло их — польские — паспорта и багаж. Это был 1934 год. Тренера еврейской команды Шломо Минца три часа продержали на таможне, хотя никакой контрабанды он не провозил. Наконец в августовский полдень начался матч. До перерыва «Гедания» вела 3: 2, во втором тайме Дрогобыч сровнял счет — 3:3. Потом «Гедания» забила еще один гол, то есть у поляков стало четыре, у евреев — три. В конце матча Дрогобыч, однако, опять забил, и матч закончился вничью со счетом 4: 4. Пану Янеку тогда было пять или шесть лет, и он запомнил выкрики с трибун: «Покажи еврею! Забей ему гол!». Мне, впрочем, этот его рассказ кажется невероятным. Польско-еврейский футбольный матч в Вольном городе Гданьске, где уже практически всем распоряжаются нацисты? Ну да, тогда они еще не могли делать то, что делали с поляками и евреями с сентября 1939 года. Но перед стадионом «Гедании» стоял отряд активистов НСДАП с плакатом: «Евреи и поляки, вон из Гданьска!» И вот что я обо всем этом думаю: стадион в районе Летнево в Гданьске уже построен, готов принять участников Евро-2012. Немцы — как всегда — фавориты этого чемпионата. Они ведь мастера, играют виртуозно. Но я очень рад, что сейчас есть огромная разница: Германия не представляет для нас смертельной опасности. Немцы — соперники в спорте, и ничего больше. А после чемпионата я пойду на могилу к пану Янеку и расскажу ему о самых ярких моментах матчей. Пусть послушает. Пусть узнает, что происходит в городе и на траве самого красивого сейчас стадиона Гданьска. В его Данциге. В моем Гданьске. На левом краю обороны.
Наталка Сняданко
«Карпаты» снова проиграли в футбол
Львов
© Перевод. Завен Баблоян
Указывая свой адрес, устно, в электронной почте или (что случается все реже) на почтовых конвертах, я всякий раз сомневаюсь, как писать название родного города: Львiв, Львов, Leopolis, Lw?w, Lemberg? Менять его в зависимости от страны адресата или придерживаться какой-то одной версии — и которая будет более политкорректной? За кадром обычно остаются два варианта — Львов и Leopolis. Первый — по актуально-болезненным политическим соображениям, а второй — из-за полного отсутствия актуальных политических коннотаций. Возможно, именно этот последний — гарантированно нейтральный, прозрачно-античный, без неудобоваримой кириллицы и не менее напряжной диакритики, знакомый даже гугловским картам — и был бы лучшим.
За каждым из названий кроется и отдельная история города; эти истории обычно параллельны в горизонтальном временном измерении, но и жителям города очень часто удавалось — и до сих пор удается — существовать в параллельных мирах и не пересекаться, даже если они живут в одно и то же время и, сугубо теоретически, могли бы понять друг друга лучше. Возможно, прав львовский историк Ярослав Грыцак, который в своем сборнике эссе «Страсти по национализму» утверждает, что «страсти по Львову — это страсти по мифам, которые никогда не сбываются». Национализм, по мнению автора, — главный львовский миф. Но не менее активно проявляются в современной жизни города и другие мифы — мультикультурность, центральноевропейскость, метрополийность, «несоветскость», ностальгия по австрийскому Львову, по польскому Львову, по советскому Львову.
«‘Карпаты’ снова проиграли в футбол» — так называется песня культовой львовской группы 90-х «Брати Гадюкiни». А львовская команда до сих пор называется «Карпаты». Песню, как мне кажется, можно было бы считать своеобразным слоганом этой команды или, по крайней мере, символом футбольного самосознания Львова, который привык гордиться теми, кто «выращен Львовом для большого футбола» — такая дипломатичная терминология употребляется в спортивно-патриотической публицистике. Но это только мое, крайне непрофессиональное мнение. Потому что футбол я не люблю и, соответственно, в нем не разбираюсь. А от футбольных матчей в памяти остаются самые несущественные, с точки зрения болельщиков, детали — помню, например, усатого дядьку в трамвае, который аккуратно укладывает в пакет свой фанатский шарф. Он делает это чрезвычайно тщательно, но никак не может достичь желаемого результата: трижды вынимает шарф из пакета и заново складывает, стараясь, чтобы линии сгиба всякий раз как можно точнее совпадали. И в этом гораздо больше трогательности, чем педантизма.
Мое самое яркое футбольное воспоминание еще более стремное. Помню, как-то на Пасху пошли мы в пятницу всей семьей в церковь поклониться плащанице. Апрельский вечер, нарядно одетые львовяне перетекают по смирным, исполненным праздничного предчувствия улицам от церкви к церкви, здороваются, прощаются; нереальностью атмосферы это немного напоминает французское кино: вечерние полутени, фонари, сплошная идиллия. И вот охваченные этим французско-православным настроением, выезжаем мы из центральной части города, а навстречу нам — вспотевшая толпа в зелено-белых шарфах. Жиденькая, нужно сказать, толпа, и кое-кто в ней уже торопливо снимает шарф и приглаживает волосы. «Наверное, тоже сейчас пойдут к плащанице», — подумалось мне.
Первый гол в истории галицийского футбола
Футбол, как и всё во Львове, имеет давнюю традицию. 14 июля 1894 года здесь состоялся поединок между местной командой «Сокол» и сборной Кракова, который хозяева выиграли со счетом 1: 0. Теперь этот день — как день первого официально задокументированного матча между командами Кракова и Львова — считают датой основания галицийского футбола. Благодаря заметке на страницах популярного тогда издания «Gazeta Lwowska» о матче известно практически все. Длился он шесть минут, игра проводилась в рамках второй Галицийской общекраевой выставки (в позднейшее, советское, время написали бы: выставки достижений народного хозяйства, — но тогда хозяйство было еще нормальным, а не народным, так что не очень ясно, какие еще достижения демонстрировались). Понятно, что это была игра, совсем непохожая на то, что мы сегодня называем футболом. Ни зрители, ни сами участники матча не знали правил. Задача была простой и четкой: загнать мяч между флажками на половине поля соперника. Действия игроков были настолько смешны, что вызывали хохот болельщиков. Оцените сами драматизм описания и невероятную свободу в трактовке правил футбольной игры — а этим правилам на тот момент уже исполнился 31 год: «Я стоял слева от краковских ворот (наверняка вне игры), перед которыми бурлила толпа игроков. Вдруг из этой кучи вылетел мяч и покатился прямо мне под ноги. Не раздумывая ни секунды, я сильно закрутил его правой ногой в сторону ворот. Мяч пролетел мимо скопища игроков обеих команд и неожиданно очутился перед краковским вратарем. Он успел поднять руки, но было поздно — мяч уже был позади него. В это же мгновение я услышал громкий верезг — львовяне торжествовали, а гости выражали недовольство. Произошло это на шестой минуте от начала встречи. Несмотря на протест пана Выробека, который требовал продолжения игры, потому что его земляки жаждали реванша, нас попросили с поля, на которое уже выходила группа гимнастов, чтобы демонстрировать коллективные упражнения…»
Вот она, жестокая диктатура случая — в истории остается не тот, кто годами тренируется и упорно стремится к вожделенной цели, а тот, кто случайно оказывается в нужный момент в нужном месте: шесть минут на поле, вокруг суета, в которой ты не участвуешь, и тут вдруг мяч сам выкатывается тебе под ноги — остается просто его пнуть.
Тот единственный исторический гол забил игрок Львовской команды, шестнадцатилетний второкурсник учительской семинарии Влодзимеж Михал Хомицкий. Звездой мирового футбола он так и не стал. Потом преподавал физкультуру в 9-й городской гимназии. По окончании Второй мировой войны жил уже не во Львове, а в Хоцянове Легницкого воеводства. «Gazeta Lwowska» не сообщает, переселился ли он добровольно или так же, как большинство поляков, которых после войны насильно отправили в Силезию, на бывшие немецкие земли. Известно только, что умер Хомицкий 12 июля 1953 года, а на его могиле, на бронзовой табличке сообщается о главном достижении его жизни — участии в историческом футбольном матче и забитом в ворота противника голе.
Забавное в этой истории — традиционно непростой в польско-украинских отношениях момент, — «что было чьим» и кто у кого выиграл, поляки у украинцев, украинцы у поляков или поляки сами у себя, если учитывать, что поляк из львовской команды забил гол в ворота краковян. Украинские источники при упоминании об этом событии обычно используют такие выражения, как «первый матч на украинской земле», польские же пишут о «первом голе в истории польского футбола»; условно компромиссным можно признать вариант «галицийский футбол», если, ясное дело, не уточнять, что имеется в виду: Восточная Галиция, к которой в то время принадлежал Львов, или Западная, поскольку к ней тогда принадлежал Краков, а теперь западно-галицийским городом стал Львов. Но стал только для украинцев. Вот так региональное с течением времени превращается в международное, восточное в западное и наоборот.
Гимнастическое общество «Сокол», которое первым начало культивировать во Львове футбол, или, как тогда говорили, копаний м’яч (мяч, который пинают), было основано в 1867 году. Тогда во Львове уже существовали польские, еврейские, немецкие и украинские спортивные клубы. Преподаватель учительской семинарии Эдмунд Ценар привез из Англии первые мячи; вскоре были опубликованы правила игры и разработана программа развития футбола в учебных заведениях Львова. Для показательных гимнастических упражнений и футбольных матчей (которые тогда называли «упражнением с мячом») еще в мае 1894 года в Стрыйском парке построили стадион с полем 100 на 120 метров и трибунами на 7000 мест.
Тогда же к нему пустили трамвай. Искать этот стадион сегодняшним туристам, интересующимся футболом, вряд ли имеет смысл, музея там не сделали, но сам по себе Стрыйский парк — не худшее место для прогулок. Тем более что рядом с ним размещается одиозное польское консульство. Оно ежедневно бьет мировые рекорды как по количеству виз, которые выдает «приписанным» к нему украинцам, так и по длине очередей, победить которые не могут ни электронные системы регистрации, ни платные услуги «занимателей очереди». Нынешнее блестяще-бетонное здание этого учреждения примечательно еще и тем, что ради его строительства и сокращения очередей (как тогда наивно планировали) был разрушен чрезвычайно милый сецессионный дом конца XIX века.
Сецессия виртуальная
Существует множество способов освоиться в незнакомом городе. Самый распространенный слегка напоминает фастфуд: пробежаться по центральным улочкам, прослушать перечень дат и знаковых мест в исполнении не всегда компетентного экскурсовода, посетить туристически-ориентированное кафе, накупить сувениров, сфотографироваться на фоне ратуши, и с чистой совестью — на футбол.
Осуществить все это во Львове можно, даже несмотря на кажущуюся ненавязчивость здешнего сервиса. Популярные среди туристов кафе часто эксплуатируют самые известные львовские легенды и исторические факты. Легенды касаются прежде всего знаменитостей, которые родились или якобы родились во Львове (таких как Леопольд фон Захер-Мазох[8]: в кофейне его имени вам охотно наденут наручники), украинской национально-освободительной борьбы против советской власти, которая продолжалась в окрестных лесах еще больше десяти лет, после того как Львов стал советским (в кафе, стилизованном под партизанское укрытие, охранники в форме УПА[9] будут требовать правильного отзыва на патриотическое приветствие «Слава Украине»), или, например, изобретенной во Львове керосиновой лампы. Кроме обычных и костюмированных экскурсий, а также экскурсий по львовским подземельям, пользуются успехом полулегальные прогулки вдоль речки Полтвы, которую еще в австрийские времена заключили в довольно жуткий, но живописный подземный туннель.
Война памятников против войны памятей
Львов — это город ностальгий разного пошиба; вечнозеленая львовская ностальгия активно пускает побеги и разрастается множеством памятников самых странных архитектонических форм, все более далеких от эстетического совершенства. По количеству с памятниками во Львове могут конкурировать только церкви-новостройки разнообразнейших конфессий, способные удивить даже приученных к советскому китчу искусствоведов. Эстетика постсоветских памятников — открытая рана, которая демонстративно выставляет напоказ весь непереваренный груз тоталитарной мифологии, дешевой монументальности и соцреалистической высокохудожественности. Чтобы вытравить эту эстетику, пожалуй, не хватит и сорока библейских лет. Когда мой сын был маленьким, он боялся большинства львовских памятников. Ему казалось, что харизматический политик 90-х Вячеслав Чорновил плачет, залезши на постамент, — настолько печален с виду этот герой национально-освободительной борьбы и перестройки. Боялся мой сын и писателя Ивана Франко, именем которого назван Львовский университет, — потому что этот одноногий дядька со злобным лицом сейчас слезет и его побьет; а обелиск Шевченко — вообще язык страшной ведьмы. Львовские памятники, несмотря на свою многочисленность и схожесть, почему-то обладают особым умением будоражить чувства львовян. Открытие новых монументов обычно сопровождается скандалами, иногда, правда, негромкими, но совсем без скандалов обходится крайне редко. Всегда оказывается, что памятник поставили не так, не тому, не за те деньги и не в запланированные сроки. Гораздо реже завязываются дискуссии по поводу эстетической ценности того или иного нового памятника, хотя на самом деле только такое обсуждение имело бы смысл. Мини-дискуссия на историческую тему задела и перестроенный к Евро-2012 аэропорт. Сначала вяло спорили о том, стоит ли удлинять взлетно-посадочную полосу на 150 метров, если в реконструкцию и без того уже вложены громадные деньги. С одной стороны, удлинить стоило бы, чтобы на аэродроме могли приземляться даже очень большие самолеты. С другой стороны, вдруг самолеты и без длинной полосы обойдутся, а денег жалко. Долгое время так ничего решить и не могли. Зато гораздо живее общественность, да и правящая верхушка, отреагировали на предложение назвать аэропорт именем Степана Бандеры — пользующегося неоднозначной славой борца за независимость Украины, инициатора нескольких резонансных политических убийств в знак протеста против полонизации украинцев в довоенной Польше и голодомора на территории советской Украины, автора проекта провозглашения независимого украинского государства в 1941 году, впоследствии — заключенного концлагеря Заксенхаузен и, в конце концов, убитого в 1959 году в Мюнхене по заказу КГБ. Конкурентом, победившим Бандеру, стал первый официально коронованный в XIII веке правитель Галицко-Волынского княжества, основатель Львова Даниил Галицкий. В свое время оживленно обсуждались и памятники обоим этим историческим персонажам. Величественный рыцарь на коне на Галицкой площади настолько органично вписывается в ряд своих побратимов на таких же конях и в таких же позах, что в случае необходимости мог бы с успехом заменить как Медного всадника в Петербурге, так и Богдана Хмельницкого в Киеве, не говоря уже о менее известных, зато более многочисленных региональных монументах. Не удивительно, что искусствоведов заинтересовали лишь половые органы коня, которые скульптор отчего-то решил изваять непропорционально крупными. Возможно, в этом кроется некая непрочитанная еще историческая метафора.
Степану Бандере и тут повезло меньше, его монумент далеко не столь героичен. Без коня (о племенных признаках и говорить нечего), в плаще с кокетливо откинутой полой, в позе, знакомой по советским памятникам Ленина, — как будто только что слез с броневика и вот-вот произнесет очередную пламенную речь… Наверное, малые дети боятся и этого семиметрового монстра, кулачище которого, пафосно прижатый к груди, размерами скорее напоминает шахтерский, а не кулак сына священника с высшим политехническим образованием.
Война памятников тесно переплетена в современной Украине с войной памятей и неизменно сопровождается войной исторических подходов, кардинально разнящихся у представителей разных территориальных, возрастных и образовательных групп. Изъятая из советских школьных учебников история украинского национально-освободительного движения так и не вернулась в полноценный общественный дискурс. Оттого попытка предыдущего украинского президента Виктора Ющенко присвоить Степану Бандере звание Героя Украины вызвала бурную реакцию — Бандеру и теперь нередко считают (глядя сквозь призму сталинской историографии) «предателем». Нынешний президент отменил указ Ющенко, мотивируя свое решение тем, что такое звание могут получать только граждане Украины, то есть люди, имевшие украинское гражданство после провозглашения независимости в 1991 году. Так что если бы кто-нибудь решил отменить переименование аэропорта, то, в принципе, те же претензии можно было предъявить и Даниилу Галицкому, который умер в 1264 году.
На самом деле, пример антагонистической симметрии памятников — вовсе не фигуры Бандеры и Галицкого, а, как ни странно, Бандеры и Сталина. Памятники Сталину и Бандере становятся первыми жертвами вандалов, пытающихся таким образом выразить свое мнение по поводу второго государственного языка в Украине, которым русский все еще официально не является. А война памятей, противостояние украинского и русского языков, постсоветской и постгабсбургской ностальгий, традиций и предрассудков не менее активно используется политиками и действующей властью для отвлечения внимания от насущных экономических проблем. Ведь достаточно устроить небольшую провокацию во Львове 9 мая, и все внимание прессы сосредоточится именно на войне, в печати будут цитироваться как официально признанные ветераны Красной Армии, которые считают, что ветеранов УПА официально признавать нельзя, так и ветераны УПА, которые считают совсем иначе. Ну и политики, ясное дело, которые тоже разделятся на разные лагеря и охотно умолчат об очередном повышении цен, скрытой инфляции или мифологизированных расчетах за российский газ. В этой войне не будет победителей, а будут одни только побежденные, так что, наверное, гораздо лучше было бы сразу направить собранные на очередной памятник средства на лечение тяжелобольных детей, содержание сирот и пенсионеров, научные исследования или прочие действительно нужные вещи. На футбол, в конце концов.
Львов, в котором нас еще нет
Проходя по центру, я люблю вспоминать описания межвоенного Львова из книг историка Ивана Крипьякевича и пытаюсь представить себе несуществующее уже кладбище возле кафедрального собора недалеко от Рыночной площади и стену вокруг этого кладбища, еврейский квартал возле руин синагоги «Золотая Роза», ссоры православных с католиками из-за того, чьи колокола звучат громче и чьи вообще имеют право звонить, борьбу православных русинов за разрешение проводить похоронные процессии через заселенную католиками Рыночную площадь. Пытаюсь представить, как раскачивали несуществующий уже мостик над загнанной теперь под землю Полтвой монахи-францисканцы, чтобы шутки ради сбросить с этого мостика в грязь зазевавшегося еврейского паренька. Как горела львовская ратуша — и в первый раз, и во второй, и в третий. Как нашли гробы с костями в подвалах нынешнего муниципального драмтеатра, чем сильно напугали горожан. Как и тогда уже любили, наверное, сетовать, что «все идет к худшему» и прежнего Львова уже нет.
Но труднее всего, пожалуй, поверить в то, что граница города в XIX веке проходила так близко к центру и что район, где я сейчас живу, по тогдашним меркам был уже где-то в другом измерении и не имел ничего общего со Львовом. В принципе, и сейчас не имеет, если считать одним городом структуру, обладающую всего лишь архитектурной целостностью. Потому что центр Львова — это большая иллюзия города, который пытается справиться с наследием прошлого, освоить это прошлое, обжить, выглядеть в нем уместным. Что редко получается — ведь в домах там живут в основном не потомки тех, кто строил эти стены, отделывал фасады, заботился о чистоте и удобстве. И эти непотомки, наверное, чувствовали бы себя комфортнее в панельных коробках львовских окраин, потому зачастую и стремятся приспособить к себе стилистически если не стены, сбив с них лепнину, то хотя бы интерьеры. А Львов окраин — грустная реальность. Унылая, зато честная. И чтобы уже во всех деталях стать негативом центра, именно тут возрождается столь характерная для Львова в прошлом мультикультурность. Если раньше разные национальности — греки, поляки, немцы, армяне, татары, евреи — делили между собой узкие центральные улочки, то теперь картина живущих в городе народностей гораздо живописнее на периферии. На одной площадке со мной живет араб, женатый на украинке, этажом ниже поселилась католическая семья украинизированных поляков, в полуподвале соседнего дома нашла пристанище какая-то корейская религиозная община, а на базаре неподалеку торгуют турки, армяне, молдаване. Кое-кто из них еще не слишком хорошо владеет украинским, но и русского они, как правило, тоже не знают.
Прогуливаясь по любимым улочкам Львова, я часто захожу в бывшие «бродячие кофейни». Это совершенно свободная от туристического интереса страница истории нескольких поколений львовской богемы, которая и в советские времена собиралась в таких кофейнях — на некоторое время в одной, затем переходила в другую и так далее. Достаточно было зайти в любой день в какую-нибудь из них, чтобы наверняка встретить и Гию, то есть Григория Гонгадзе, и, тоже уже покойного, культового львовского журналиста Сашу Кривенко, и художников из андерграундного общества «Шлях», и поэтов, скажем, из группы «Бу-Ба-Бу». В студенческие годы мы часто оставляли друг для друга записки прямо на входных дверях университета: «На парах не буду. Пошла в ‘Кривую липу’». Наш тогдашний декан собирал записки и приносил их на экзамены, а когда мы не могли ответить на вопрос, ехидно осведомлялся, не рассказывали ли об этом в «Кривой липе» — была такая популярная кофейня в начале 90-х.
Туда ходили, как теперь заходят в социальные сети, ведь кафе испокон веков были обязательным и совершенно необходимым атрибутом мира искусства. Польский писатель Витольд Гомбрович в своих «Дневниках» пишет, что пребывает в состоянии абсолютного отчаяния из-за того, что в Аргентине лишен «даже литературной кофейни». Кто знает, возможно, упадок книгоиздания в какой-то мере связан с предательством богемы, ее переходом из мира реальной кофейни в виртуальную социальную сеть. В этом смысле у футбола перед литературой бесценное преимущество — его невозможно перевести в виртуальное измерение и лишить непосредственных человеческих контактов. К счастью.
Львовы частные
Мне нравится, когда журналисты, интервьюируя своих впервые приехавших в город собеседников, спрашивают: «Что вы сделаете прежде всего в этом городе?» Нравится читать ответы: пойду на танцы, поднимусь на ратушу, выпью шампанского на Высоком замке[10]. Еще больше мне нравятся туристы, которые приезжают во Львов часто и давно. Вообще-то для них надо бы придумать другое слово: какие же они туристы, если все здесь знают и видели, но продолжают приезжать. Это люди, с которыми приятно прогуливаться, потому что такие прогулки — увлекательная игра, обмен тем, что удалось заметить не поверхностному, а внимательному и острому взгляду.
То есть с туризмом тут нет ничего общего. Двое моих варшавских знакомых, отец и сын, — именно такие путешественники, они изучают транспортную сеть. То есть изучают ее дома, а приезжают проверить, действительно ли все так, как они читали, и сфотографироваться. Их снимки — сплошные метафоры: трамваи на самой короткой трамвайной линии Европы в Крыму, самые старые в Европе троллейбусы из Тернополя, уникальная троллейбусная развязка в Ровно. Они лучше любого специалиста могут проложить маршрут в любом направлении. Ко всему прочему, на этих фотографиях попадаются удачно подловленные камерой девушки на высоченных каблуках, которые героически преодолевают гору насыпанного поперек дороги гравия, или же философски настроенные бомжи, с удобством возлежащие в брендовых спальниках из секонд-хенда вблизи круглосуточного алко-маркета, потягивая пиво, срок годности которого закончился еще до того, как его успели продать. Попадаются и романтически пустынные утренние серпантины улочек, которые редко видишь такими безлюдными. Или, наоборот, непривычная и оттого больше похожая на флеш-моб огромная толпа возле витрины книжного. Прогулки с варшавянами приятны и лишены элемента одержимости, свойственного обычным туристам. Ведь главное для них всегда одно и то же: доехать вместе до некой точки на карте, установить там штатив, «поймать» кадр, сделать снимок, снова сесть в машину и отправиться назад, заполняя время дружелюбным молчанием или разговором о чем угодно. Например, о футболе. Эти мои знакомые болеют за разные варшавские команды, уже не помню, какие именно, но, точно, оба благосклонно относятся к львовским «Карпатам».
Последний пенальти
Марек Беньчик
Варшава
© Перевод. Ирина Адельгейм
(Марек — Мерседес де ла Торре Монмань)
Мерседес, ты случайно не знаешь, интересовался ли Роберто Боланьо[11] футболом? Спроси, пожалуйста, Хауме Вальробу. Он издатель — наверняка знает.
Обнимаю, Марек.
(Мерседес де ла Торре Монмань — Мареку)
Хауме не любитель футбола, я лучше спрошу Вила-Матаса, вот он — фанат (особенно «Барсы»!).
Обнимаю, Мерседес.
(Энрике Вила-Матас — Мерседес де ла Торре Монмань)
Обожал. Широко известен следующий фрагмент интервью: «Боланьо, легкомысленный шутник, не кичится своим писательством. Он предпочитает рассказывать байки о детстве в Чили: ‘В 1961-м мы жили в Кильпуэ, в пятидесяти метрах от места дислокации сборной Бразилии. Я познакомился с Пеле, Гарринчей, Вавой[12]. Помню, например, что Вава пробил пенальти, а я его не пропустил. Считаю это самым большим своим достижением. Не пропустить пенальти, который бьет Вава!’»
Еще Боланьо говорил, что ему нравятся те, кто загоняет мяч в собственные ворота.
Энрике.
(Мерседес де ла Торре Монмань — Мареку)
Как видишь, Роберто обожал футбол. Понятия не имею, кто такой Вава. Ты когда-нибудь слышал о Ваве?
М.
Ян «Джо» Рабенда, винный бар «Мельжинский», улица Бураковская, Варшава, январь 2011
Это было, в общем, не так уж давно. Лет семь назад, может, восемь. Короче, начало ноября, почти облетевшие деревья. У футбольных ворот сохли грязно-желтые кучи листьев. Даже сетка, казалось, увядала, опадала в преддверии зимы. Мы били в «детские» ворота, то есть ставили по паре кирпичей в двух метрах от столбиков, но пенальти — после трех угловых — лупили, как положено. По обычным футбольным воротам, с одиннадцати метров, где сохранился след извести — въелся в землю, как родимое пятно. Начинало моросить, а мы, как всегда в те годы, остались вдвоем. Середина недели, время — часа два дня, вокруг в радиусе пятисот метров — ни души. Вава давал мне фору, два-три очка, он всегда играл лучше, но уже тогда все чаще проигрывал, дыхалки не хватало, я брал скоростью, более здоровым, хе-хе, питанием. Наконец мы закончили, дождь все усиливался — в студенческие годы я написал стихотворение, начинавшееся со слов: «У неба над Варшавой простатит», — и вдруг, уже садясь в машину, я понял. Понял, что мы играли в последний раз — вот-вот выпадет снег, а потом, весной, мы уже не встретимся; понял, что над стадионом «Орел», на главный газон которого я выбежал восьмилетним, в зеленой футболке, воцарилась вечная тишина, которая поглотит все забитые нами за столько — столько! — лет голы, что сегодняшняя, совершенно обычная, встреча завершает наше многолетнее пинание мяча не только здесь, на «Орле», но и везде, на всех гроховских[13] стадионах нашего детства, на газонах возле Стадиона Десятилетия[14], на спортплощадке лицея на улице Гренадеров, на поле возле улицы Вспульна Дрога, где однажды появился Дуда[15], забил мне с поворотом и исчез навсегда, на асфальтовом пятачке у Аптечной и на булыжной мостовой за рестораном «Заглоба», откуда всегда пахло жареной печенкой, на жесткой площадке при начальной школе на Сенницкой, где я учился и куда приходил играть тридцать лет спустя; понял, что со всех этих и подобных им мест в эту среду вечером дождь смывает следы нашего присутствия, тысячи часов, проведенных за пинанием мяча, что наступил неумолимый конец, обращающий весь Грохов в призрачный дождливый музей, и здесь, в этой точке, мне больше ничего не светит. А возможно, и вообще ничего не светит — в ближайшие тридцать лет. Вскоре, впрочем, я перебрался на другой берег Вислы, в центр, и никогда больше не звонил Ваве, как и он мне, и мяч тоже больше никогда не гонял.
Д-р Иоланта Янкович, Институт биологии, дворец Сташица[16], Варшава, январь 2011
Я тебя угощу странным чаем, травяным. Я экспериментирую — выращиваю разные травки, генетикой балуюсь. Этот — с примесью сэнтя, остальные — модифицированная жимолость и лекарственный подорожник. Заказ для фирмы «Гербаполь», пробная партия поступит в продажу через пару месяцев. Напишем на упаковке, что чай повышает потенцию — вмиг раскупят. Я всегда считала это своей личной миссией — улучшить нашему затраханному обществу стояк… Да, дружная была компания, только Вава держался немного особняком, он был, может, и самый умный, самый начитанный, но такой… более уличный… дворовый, обожал провокации, сразу бил в слабое место, мог любого одним словом раздавить. Однако на поле они как-то ладили: днем на них рассчитывать было нечего — неслись на свой газон возле Стадиона или на «Орел», так что провожали нас после уроков одни зубрилы-паралитики. Джо появлялся вечером, высчитывал, в какие дни моя мать работает на фабрике во вторую смену и заканчивает в десять вечера — можно было два часа пообжиматься. Собственно, я была его девушкой, хотя мы договорились это не афишировать. Я не любила привлекать к себе внимание, а он меня стеснялся: я не умела скрывать свои чувства, говорили, что у меня все на лице написано, не по возрасту, хотя ведь я девственницей оставалась чуть ли не дольше всех в классе, уж Джо-то знает. Ну а потом, в выпускном классе, я вообще была их девушкой, эдакий Шарик при танкистах, муза абсенскаристов, как они себя по-идиотски именовали. Главным был Джо, но чисто по-дружески я предпочитала Грача, его приятеля. В кино ходили втроем, Джо хватал меня за левую сиську, Грач — за правую, их лапы встречались под моей блузкой, как Герек с Хонеккером на мосту Дружбы. Но прикосновения Джо были нежнее… Ясное дело — поэт. Я в свое время тоже кое-что пописывала, раз напечаталась в «Радаре» и студенческое кабаре организовала. Но больше всего мне нравилось копаться в земле и смотреть, как что растет.
Ян «Джо» Рабенда, «Энотека», улица Длугая, Варшава, февраль 2011
«Орел» был моим любимым стадионом, так сказать, семейным, домашним. Да, пожалуй, все мы его любили. Он казался нам непорочным анклавом, не запятнанным чужаками… До «Орла» город не докатывался, словно бы иссякая на его берегу, боясь переступить границу, воздвигнуть рядом очередную высотку. Точно весь этот стадион — просто случайная, ненужная пристройка, аппендикс, в который отсеивается варшавский мусор. У каждого есть своя ментальная, эмоциональная карта, на которой обозначены главные места жизни. «Орел» располагался на самом краю, сразу за ним, в сторону Восточного вокзала, простиралась область не столько даже неведомого, сколько мне чуждого, ubi leones[17], населенная иным племенем, Зона, в самый раз для Тарковского, мы туда ходили редко. Стадион «Друкаж» возле Скарышевского парка тоже был не вполне наш, хотя сам парк относился к числу мест благодатных, обжитых. Но подлинной границей была Висла — на левом берегу мы никогда не играли. Хотя ездили туда постоянно, чаще всего на Новый Свят[18], особенно когда при Гереке в городе впервые появились картофель-фри и гамбургеры, сперва с сосисками, а потом уже только с грибами… или в кинотеатр «Скарпа», где малолеток всегда пускали на фильмы «До восемнадцати лет вход строго воспрещен»… Позже — играть в догонялки с милицией, когда Польша побеждала на чемпионате мира в семьдесят четвертом. Висла была психологической границей, она определяла нашу локальность: да, можешь посещать матчи на том берегу, смотреть на других, но сам играй здесь, ибо существуют вещи настолько интимные, что на чужом берегу их делать не принято, В журнале «Новое слово» как-то напечатали мое стихотворение — какой же это мог быть год, семьдесят третий? — начинавшееся со слов: «Никогда не переступай границ / их переход — измышление философов / чьи жены беспутствуют на парижских улочках / и покупают горькие оливки на рынке Бельвиль».
Ян Сидло, сквер на углу улиц Подскарбинской и Гроховской, Варшава, февраль 2011
Мышемауса я с тех лет полюбил, пан мобильник, и вообще картинки, чтобы двигалось, зверюшка зверюшку гоняет, а когда люди болтают — скучища. Это у вас все в такую маленькую коробочку записывается? Тогда, наверное, громче надо говорить, верно? Ну да, да, помню я стадион «Орел», пиво продавали по четыре злотых… когда продавали. Возьму бывалыча «Крулевске», сяду на травку у забора — я один любил, без дружков, да и гляжу себе на небо. Ни души, пан мобильник, как в костеле после службы. Приходили, да, несколько их было, иногда двое. Джо и Вава, эти всегда, каждый божий день, часами мяч гоняли. Я к ним спервоначалу поперся: вы, курва, куда с мячом, тут, курва, не место, тут люди отдыхают, валите отсюда, курва, в парке, что ли, не выспались, нечего мне тут, курва, солнышко застить. Но разок-другой дали пятьдесят грошей, бутербродом угостили, полегоньку и привык. Иногда с каким из них словом перекинешься, в общем, не трогал я их больше. Ну гоняли, да, гоняли как не знаю кто, Макарена — не Макарена, Орел занюханный, Пеле только не хватало. Но скажу тебе честно, пан мобильник, мне было по душе, когда они приходили, смотрел я на них — так всю молодость и пропинают, что за толк в такой жизни, дурацкий мяч, а шуму… надо с этой жизнью что-то сделать, тут собака-то гребаная и зарыта, верно? Так что мне нравилось, когда они тут бывали, на небо гляделось приятнее, облака вы мои, облака, потом-то меня, пан мобильник, на принудительный отдых отправили, надолго, без вины виноватого… без вины… сюда я уж не вернулся, получше себе местечко сыскал, а на «Орле» теперь никто уже не играет, просрали район-то.
Ян «Джо» Рабенда, винный бар «Бодега Маркес», улица Новый Свят, Варшава, февраль 2011
Все эти места, о которых я говорю: «Орел», школьные стадионы или большие газоны у Скарышевского парка на улице Вашингтона, — это были наши понедельники и вторники по сравнению со Стадионом — светлым Воскресеньем. Он был центром Вселенной, они — планетами, кружившими вокруг. Мы даже не добавляли «Десятилетия» — просто «Стадион». Сколько там до него — километр-полтора из дому, от «Орла» — не больше двух. Он всегда был где-то рядом, вроде и близкий, но как бы неприкосновенный; неприкосновенный и абсурдный, черное светило, наше, но в то же время чуть загадочное, сокровенное… Хотя никто его не охранял, на трибунах можно было сидеть сколько угодно. С пятницы до воскресенья на газонах, то есть на площадках возле Стадиона игра шла за игрой, сотни ребят, а ведь площадок было больше десятка. Иногда и в будний день, ближе к вечеру, негде пристроиться; мы там играли редко, нас было мало и настроены мы были очень радикально: играем у себя, между собой, в своем заповеднике. Но Стадион притягивал, как магнит. В общем, взяли мы как-то мячик и пошли: первый теплый весенний день, в воздухе что-то необычное, новое. Туннель был открыт, — тот туннель, по которому раз в год заезжали велосипедисты, каторжники Гонок мира, длинный и темный, — мы просто влетели туда, как сперматозоиды во тьму, вокруг ни души, охранники, видно, где-то пили. Мы хотели было повернуть назад, но Вава обозвал нас трусами, так что мы выбежали на поле, подражая Дейне и Круиффу, добрых полчаса гоняли мяч, робко, но все более вдохновенно, полчаса отплясывали на животе у нашей королевы, забивали великолепные голы, помню один — с шестнадцати метров в девятку, на зависть Левандовскому[19] и прочим сегодняшним. Я так и вижу эту зелень и греческий амфитеатр, слышу круговое эхо наших голосов, словно пение плакальщиц в Эпидавре. Но в конце концов явились сторожа и прервали сию эсхилову драму. Мы были еще сопляки, так что вызывать милицию или лупить нас они не стали, обошлось руганью. Какой сегодняшний поэт из тех, что пишут стихи, которых никто не понимает, потому что все стыдятся своих чувств и метафор, стыдятся умиления и все друг на друга косятся, как бы у кого не отказал сфинктер, так вот, какой поэт может сегодня похвастаться, что играл в самом пупе Земли?.. Еще в школе я написал об этой нашей игре стихотворение, его в «Студенте» напечатали. Начиналось так: «Вбежать в разверстую королевскую манду / ввести греческий хор / разодрать струп истории / и лизать залежи ионического мрамора».
Кшиштоф Конечный, архитектурная мастерская «Конечный & Венцек», улица Французская, Варшава, март 2011
В общем, как видите, я остался на этом берегу Вислы, на Саской Кемпе[20], и эта корзинка… это говно у меня прямо перед носом. Как решетка на тюремном окне. Съезжать отсюда надо, укрыться там, где эта пакость не будет мозолить глаза, но куда, скажите на милость, куда податься, если это говно царит над городом, как второй Дворец культуры[21]. У меня был совершенно другой проект, вписанный в ландшафт. Прошу прощения, что говорю без обиняков и не стесняюсь в выражениях, недавно вот у меня интервью для газеты брали, но не опубликовали — я, мол, неправильный настрой создаю, врежу нашему председательству в Евросоюзе. Стадион Десятилетия, между прочим, — один из лучших объектов сталинской архитектуры: оглядитесь, она была совсем не так плоха, имела свой стиль и характер. А сегодня, по прошествии двадцати лет свободы, мы живем внутри какого-то монстра, в кошмарном сне недоноска, помеси айпода с домотканым ковриком, и мутант этот зовется Варшавой, столицей Польши, а стадион именуется Национальным, гордостью страны. Стадион Десятилетия, доложу я вам, был задуман как вулкан, кратер, геологический реликт. Он рос книзу, а не кверху, не выпендривался, как шляпа Ханки Белицкой[22] или — если будете переводить на английский — шляпа принцессы на королевских скачках в Аскоте, опорой для трибун служил природный рельеф, в этом направлении и следовало мыслить, а не воздвигать над городом этот гриб, этот бело-красный рыжик, этот неудобоваримый чернобыль. Мой проект голубил это место, а не взрывал — обнимал его, гармонично связывал газоны, и, скажу без ложной скромности, комплекс в целом обладал четкими, элегантными, лаконичными очертаниями, вышедшими из-под пера человека, который понимает, что он не умнее природы. Любой швед, норвежец или швейцарец заметил бы это и оценил, но здесь — и речи быть не может, — здесь, в этой стране, надо, чтобы было броско да еще лаком сверху покрыть, чтоб непременно блестело, как яйца у кобеля, а приглашенные немецкие помощнички уважили наш божественный вкус. Приезжайте ко мне в Казимеж, увидите, по какому пути могла пойти польская архитектура, но не пошла — может, кто-нибудь наконец об этом напишет.
Павел «Грач» Голинский, поезд «Интерсити», Варшава — Краков, март, 2011
Что ж, у нас впереди почти три часа, а скорее всего даже больше, опоздает ведь, уже два года все поезда опаздывают. Простите… Можно на «ты»?.. Я тебе в отцы гожусь… Так вот, прости, что предложил встретиться в поезде, в Варшаве газету некогда полистать — звонки, мейлы, вчера вот опять весь транспорт застрял где-то в Белоруссии. Да, а все-таки прекрасные, прекрасные мгновения пережили мы с Джо и остальными, я люблю об этом вспоминать. Он о клубе рассказывал? Нет, не об «Орле» — о нашем клубе «Absens Carens». Мы у Бледного встречались, после уроков, клуб на манер английского: джентльмены, стиль, сдержанность, чтение газет, файф-о-клок, юннаньский чай, дискуссии о культуре и политике; даже удостоверения такие фасонистые сделали. Нет, Ваву Станкевича мы не звали, чересчур простоват был, что ж, absens carens, отсутствующий в ущербе… Их Джо придумал — абсенскаристов этих… Но дело довольно быстро свелось к цимбергаю, на четвертый или пятый раз уже ни газет, ни дискуссий о поэзии — сразу принимались за игру. Бледный нашел шикарную большую доску, играли итальянскими монетами — лиры лучше всего подходили. А начиная с марта все мысли уже были только о стадионе, так что весной у клуба не осталось никаких шансов. Присоединялся Вава, приходил Лех Дембский по прозвищу Интеллектуал, мы снова собирались все вместе, несмотря на внутренние противоречия. Рабенда, ясное дело, поэт, витал в облаках, принес Джойса, а перед заседаниями клуба вечно тащил нас в бар на Французскую… В общем, мы думали читать вслух «Улисса», но цимбергай победил. В утешение Рабенду прозвали Джо — по фамилии писателя, только короче. Я в какой-то момент крепко сдружился с Вавой и Интеллектуалом — знаменитая адская троица, Trio Infernal… Из-за «Легии». Не знаю, слыхал ли ты об этом, но я был одним из заводил на «Бритве»[23] — ну, скажем, одним из главных запевал. Вава и Интеллектуал вставали рядом со мной… В минуту, когда Гадоха с Дейной, Стахурским и Новаком выбегали на поле, мы поднимали трибуну к бою. Кто с нами не пел, тому на «Бритве» было не усидеть. На все матчи по всей Польше втроем ездили. Раз я свалился с тяжелым гриппом, отец запер меня в комнате, так я по водосточной трубе с пятого этажа спустился, суперприключение, я о нем недавно в интервью газете болельщиков рассказывал. И «Легия» выиграла тогда у «Гурника» со счетом 3: 0. За «Легию» я, правда, в университете уже не болел. Занимался много — философия, социология, кандидатскую начал писать. Но это для меня была слишком тихая жизнь, не хватало напряжения, спортивного азарта, так и родилась моя фирма. Сплошная нервотрепка, все время, как на матче. Пять минут до свистка, ведем 1: 0, но соперник давит. И вот весь белорусский транспорт к черту, я снова теряю преимущество.
Анета Пётрович, кафе издательства «Чительник», улица Вейская, март 2011
Я как раз сдала в издательство книгу о Варшаве того времени. Историко-социологический текст, одна глава посвящена анализу роли спорта в ПНР и тогдашним реалиям, определявшим стиль поведения на стадионах. Думаю, что и для исследователя варшавского футбола наиболее интересный период — 1946–1979. Достаточно почитать «Злого» Тырманда[24], важнейший роман того времени, изданный в пятьдесят пятом, чтобы понять, какую роль играл футбол или — шире — спорт в жизни варшавян сразу после войны. Спорт на руинах имел огромное значение, он ярче всего выражал потребность в возрождении к новой жизни после кошмара военных лет. Я пытаюсь представить себе это насыщенное, интенсивное переживание спорта, modus, который еще успела застать в детстве. Тырманд блестяще передает концентрацию человеческих эмоций перед началом матча, читатель ощущает растущее на глазах напряжение, электризующее всю Варшаву и одновременно являющееся кульминацией романа. «Меринос и Крушина прошли через кордон милиции на углу Лазенковской и влились в колышущийся поток на главной магистрали, ведущей к стадиону. Массив бетонных трибун, отсвечивающий рядом зеленоватых окошек, нависал над стадионом. Из-за трибун долетал вулканический гром необъятной толпы, пробивающейся на стадион, оглушительный грохот, как будто где-то под землей ворочались гиганты циклопы»[25]. Художественная плотность единства места и времени кристаллизует и сгущает — не без экспрессионистской гиперболизации — атмосферу того времени, в которой спортивные события становились важнейшим коллективным экзистенциальным опытом. Представьте себе: сто тысяч человек на Стадионе Десятилетия, 1958 год, легкоатлетический матч Польша-США — апогей польского спорта, победа нашей сборной, окрещенной Wunderteam[26], члены которой тремя годами ранее в рамках общественного почина принимали участие в строительстве этого самого Стадиона… Сто тысяч здесь, пятьдесят тысяч на стадионах поменьше. Не только футбол, но и все прочие спортивные соревнования — от бокса до гимнастики — привлекали толпы. Вы читали Адольфа Рудницкого[27] — нет, не романы, а «Спортивные странички», изданные в 1952-м? В записках Рудницкого, повседневных и непритязательных, сегодня в значительной степени устаревших, запечатлена специфическая надежда и общественный энтузиазм послевоенных лет, которые позже, во времена Ярузельского, и еще позже, в период либерализма, примут в отношении спорта совершенно иные формы — я бы сказала, более отстраненные, поскольку далеко не столь всеобщие, скорее сектантские (я имею в виду прежде всего фанатские субкультуры). У Рудницкого трибуны даже на незначительных матчах или соревнованиях кажутся полными; такое ощущение, что от взглядов болельщиков густеет воздух: вот спортсмен толкает ядро или совершает прыжок в длину, а вот другой — внимание, внимание! — готовится прыгнуть с шестом. Летописец подмечает массу мелочей, это писатель, тонко чувствующий деталь, но одновременно где-то на заднем плане проводящий параллель с мифическими истоками спорта, с древнегреческим этосом. Через несколько лет после величайшей в истории бойни он пытается связать разорванные нити цивилизации, увидеть в одинокой борьбе бегуна на средние дистанции или метателя, в робинзонаде вратаря приметы извечного «выше, быстрее, дальше», сверхчеловеческое усилие в стремлении победить самого себя, возвышенный, сказочно бесцельный, безыдейный героизм.
Вальдемар «Вава» Станкевич, начальная школа им. Иоанна Павла II, улица Армии Крайовой, Сулеювек под Варшавой, март 2011
Футбол? В Варшаве? Сегодня есть матчи, есть стадионы, но футбола больше нет. Детвора играет в интернете с мегабайтами, а опустевшие стадионы умирают. Каких-то «орликов», блин, понастроили[28], а сопляков туда силком приходится загонять. Урок физры закончился — и только их и видели, а нас сторож вечером за ворота выставлял. Когда физруком пришел Мулярчик и во дворе лицея появились настоящие ворота с сеткой — вы даже себе не представляете, что это была тогда за роскошь — сетки! — с площадки никто не уходил, пока не стемнеет. Мужику хотелось что-то для нас сделать. Позже я узнал, что он девчонок из выпускного трахал, а нам, блин, новые ворота поставил, может, компенсировать хотел, кесарю — богово. Когда дир велел эти ворота убрать, я такой шухер поднял, что они в штаны наложили: я одного придурка из «Спортивного обозрения» в школу привел. Но все равно однажды ночью столбики выкопали, Мулярчик ушел… Ну, я их вел, блин, все я — играющий тренер. Тот еще был футбол: Грач — смех один, кулёма Джо… Вы читали его стихи? Фигня какая-то, «Новое слово», обоссаться со смеху, как он нас увековечил… «Слово» новое, пердун старый… Джо как-то премию получил, конкурс молодых авторов в Мухосранске… Позорище… Я тогда Витгенштейна читал, так что знал — языком трепать не стоит… Но с ними играл, мы держались друг за друга, вот знаете, честно вам скажу, желание у них было, упорство, в этом им не откажешь. Мазали, но не сдавались. Потом, через много лет, я позвал их сыграть в любительском матче. Собрались в последний раз: 1989 год, всем уже здорово за тридцать. Шансов ноль — эти мозгляки свои диссертации писали, стихи всякие, мышцы дряблые, а против них — качки с фабрики. Но, надо признать, они просто землю грызли. До перерыва 0: 0, осада Ченстоховы, оборона задницы alia polacca, и все же устояли, ни одного мяча не пропустили, колени и локти буквально в кровь. В перерыве я заменил Джо с Грачом и Бледного, каких-то своих дружков поставил, вроде бы посильнее, ребят с нашего района, у них и финты, и удары — и ни хрена: закончили 0: 5. Короче, после игры я подошел к ним, к Джо и Грачу, и сказал: простите, не надо было вас менять — это моя ментальная ошибка как тренера. В Фермопилах, блин, никто никого не менял, а долго держались… Ну вот такие мои дела, мальцов тут тренирую, физра плюс спортивный кружок, может, они и лучше играют, чем мы в их годы, быстрее, техничнее, но сердце отдано фейсбуку.
Я тогда тоже тренировал — вторую команду «Легии», но как-то все сошло на нет, я читать любил… Джо?.. А что Джо? Я же говорю, мяч вместе гоняли, потом, после тридцати, уже вдвоем только, двадцать лет на «Орле», один на один. Почему? Что почему? А вы вообще кто такой, частный детектив, что ли?
Анджей Домбровский, улица Гренадеров, Варшава, март 2011
Как видите, я один на старом месте остался, не переехал, из моего окна по-прежнему видна та школа. Я уже не работаю, пенсионер с минимальной пенсией, иногда рецензию какую-нибудь напишу или, реже, эссе — так, для себя, ну, бывает, по большим праздникам, в «Твурчость»[29]. Когда возьмут, когда не возьмут, годик-другой полежит — рано или поздно напечатают. Глазею вот на эти стены из своей квартирки, кусок жизни, что и говорить. Я работал только в классах с гуманитарным уклоном, пара часов в неделю, остальное время — на том, лучшем, берегу, редакции, газеты, неоконченная диссертация, какие-то занятия в универе. Абсенскаристы, как вы говорите, да, мне иногда казалось, что у них мяч вместо головы, за футбол бы родную мать продали, к счастью, они много читали, чем-то интересовались, сочинения неплохие писали… Грач мог университетскую карьеру сделать, собранный и мозги хорошие, Элиота уже читал, стихи Кавафиса вышивал на спортивной блузе, можете себе представить такого запевалу на «Легии»? Главаря фанатов? Будь он на тридцать лет старше и не такой патлатый, был бы похож на Курца у Конрада[30], подчинившего себе племена аборигенов. Вава разыгрывал простачка, дворового хулигана; он лучше других понимал, что школа — это оковы; если какой бунт или драка, так он первый, в этом смысле был для меня серьезным противником. Изображал тупицу, двоечника, а у самого в сумке под гетрами книги лежали. Джо — совсем другой, сложно описать, немного сентиментальный, высокопарный, довольно сдержанный, вежливый и неприступный одновременно. Знаете, когда я готовил антологию молодой поэзии, подумывал, не включить ли его стихи, но не стал, ничего там особенного не было, да и футбола перебор. Единственный опубликованный сборник он назвал «Последний пенальти», сами понимаете… И все же, по прошествии лет, я его зауважал, да, он не реализовался, но, глядя на теперешних поэтов, я начинаю его ценить. Сегодня вся серьезная поэзия автореферентна. Выблядыши Фуко, если вы читали «Слова и вещи»[31]… Литература становится полностью собой, только когда замкнута в крайней невыразимости, когда ее содержание составляет форма и так далее. Наши поэты глядятся в собственные зеркала, наперебой друг друга цитируют, а Рабенду это не интересовало, его не привлекал подобный нарциссизм языка, литературной рефлексии и сверхначитанности, он ведь, как-никак, — дитя этого района, то есть вопиющей действительности.
Ян «Джо» Рабенда, «Винный склад братьев Гесслер», улица Краковское Предместье, Варшава, апрель 2011
Стадион… Десятилетия, ну что делать, никогда я не привыкну называть его Национальным, это была наша королева, наша Титька, наша молочная Волчица, наша символическая жизнетворная пища. Наш римский холм, заменяющий все семь. На этом, худшем, берегу Вислы он один олицетворял Силу, он один творил Место, вся прочая Прага[32] с Гроховом были провинцией, окраиной, пространством для столицы второстепенным, здесь даже чертового Варшавского восстания не было, но он стоял, точно монолит в пустыне — именно такая картина приходит мне на ум, начальные кадры «Космической одиссеи», стальной монолит, вырастающий из пустынной беспредельности. Словно последний КПП нашего Грохова, словно мы выставили его в дозор как самое лучшее, что у нас есть. Воплощение нашего аутсайдерства, легкой ущербности и при этом гордого одиночества. В свое время, сразу после открытия, что-то на нем происходило, даже много всего происходило, wunderteam’ы приезжали, янки-легкоатлеты. Потом все заглохло, Стадион превращался в заброшенный храм, куда дары несли только на Праздник урожая, на заключительном этапе Гонок мира и во время молодежных манифестаций при Гереке. Словно он заключал в себе некую погрешность, духовную ошибку, заставившую мир отвернуться; словно эта реинкарнация оказалась неудачной, и Стадион излучал гностическое беспокойство… Да-а, было в нем, пожалуй, что-то от катарского замка[33]… или крепости из «Татарской пустыни»[34], он готовился к осаде, но так никто и не появился… Настоящим стадионом в те годы была для варшавян «Легия» на Лазенковской, поменьше размером и скромнее с точки зрения архитектуры, но расположенная в правильном месте, подобно сердцу. Вокруг — площадки для юных спортсменов, рядом «Агрикола», где нам ни разу не пришло в голову поиграть, помериться силами. По отношению к «Легии» и «Аргиколе» мы страдали комплексом провинциалов, жителей худшего берега: от рождения не тот акцент, манерам и языкам не обучены и мяч пинаем по-нашенски. «Легия» — команда и стадион — только они шли в счет; стадионы хилой «Полонии» на Конвикторской и «Гвардии» на Рацлавицкой были для нас чистой воды призраками, духовной заграницей. «Гвардия» одно время даже пользовалась нашим Стадионом, вела на нем свои безнадежные битвы во второй лиге, в пустых трибунах под распахнутым небом было что-то щемящее, и я, сопляк, любил туда приходить — больше глотать голубизну, чем глазеть на убогие финты на газоне. Потом этому пришел конец, «Гвардия» перебралась на Рацлавицкую — у нашего Грохова отобрали последний официальный футбол, осталось пустое Место, стадион-призрак, как его называли, но разве Место не есть негатив содержания, безграничный потенциал преображения? Я уже писал об этом в одном из ранних лицейских стихов: «Не спрашивай, где находишься / Место придет к тебе / Когда ты пристанешь к нужному берегу».
Анета Пётрович, кафе издательства «Чительник», улица Вейская, апрель 2011
Я уже говорила вам о спортивных летописях Рудницкого… Видите ли, самое слабое их место — общий оптимизм, гуманизм и задушевный тон — и есть, по-своему, самое интересное. Порой Рудницкий описывает «коллективные приступы безумия на трибунах» — какой-нибудь болельщик вскакивает и ни с того ни с сего «издает нечеловеческий крик: судью на мыло!» Право, согласитесь, что за вульгарность! В «страничках» Рудницкого, у Тырманда или в романах Дыгата[35] меня интересует проблема золотого века спорта, красоты эпохи, безжалостно требующей расправы над судьей. Того, насколько утопической представляется нам картина «до» — до рождения фанатов, до убийств на стадионах и возле стадионов, до физической агрессии и безграничной агрессии словесной, до прихода большого капитала, до новых технологий и биодобавок, до появления приза «fair play». Да был ли он вообще — этот золотой век? У Хемингуэя, у Лондона и многих других — возможно, и не было. Но записки Рудницкого, когда читаешь их спустя столько лет, возрождают иллюзию чистоты спорта, обращенную в прошлое, раз уж сегодня, увы, невозможно проецировать ее в будущее… Когда все это, этот гуманизм спорта стал угасать? На Западе — после 1968 года, вместе с либеральным ускорением семидесятых. Во Франции мои взгляды сочли бы реакционными. В Польше симптомы этого явления наиболее ярко проявились при Гереке, который приоткрыл дверь на Запад, окончательно же гуманизм в спорте уничтожила смена режима после 1989-го. Конечно, при коммунизме спорт, в общем, играл компенсаторную роль — это была непосредственная реакция на биологическое поражение в войне и символический ответ на поражение идеологическое. Международные встречи футболистов или боксеров, особенно если соперником Польши оказывался СССР, — это наши восстания, перенесенные на поле или ринг, всегда с политическим подтекстом, вплоть до знаменитого жеста Козакевича на московской Олимпиаде в 1980 году[36]. Тем не менее послевоенный спорт еще некоторое время держался на волне подлинного энтузиазма, веры в жизнь, в человеческое усилие, не запятнанное ни деньгами, ни историей. Постепенно спорт для коммунистических властей все больше превращался в опиум, скармливаемый народу вместо хлеба и свободы. Чемпионат мира 1974 года стал для Герека манной небесной. Но уже тогда перепуганные власти пытались забаррикадироваться в своей крепости. Помню, как люди вышли на улицы, чтобы выразить свою радость после матча Польша — Англия на Уэмбли и во время уже упоминавшегося чемпионата мира в Германии. Спонтанные, ничего не декларирующие, ни против чего не протестующие манифестации молодежи встретили резкий отпор милиции, которая разгоняла их без стыда и совести, однако и юные демонстранты, тогда еще робкие и целомудренные, предчувствовали, что аккумулируют в себе общественную антикоммунистическую агрессию. Всего лишь два года спустя начались настоящие демонстрации и забастовки в Радоме и Урсусе[37], через шесть лет после бронзовой медали в Германии родилась «Солидарность», пятнадцатью годами позже закончился коммунизм.
Анджей Домбровский, улица Гренадеров, Варшава, май 2011
Пинание мяча, сочинительство, забивание голов, литературные опусы — все это сплелось в кусок жизни, их, моей. Теперь-то я вижу. Глазею из окна на пустой школьный стадион, ставлю рядом стаканчик бренди или непастеризованного пива — да вы себе наливайте! — для подъема тонуса и… нет, я не вспоминаю, я вижу. Для них это была молодость, почти детство, но и я тогда еще земную жизнь не прошел до половины. Бывало, спускался к ним на пару минут поиграть — ничего не могу сказать, они меня любили. Мне казалось, что мое место совсем не здесь, а там — в университете, в кафе «Чительника», за одним столиком с Конвицким или Березой[38], тут-то я просто служу, на чернила зарабатываю. Я много писал, в том числе прозу, рассказы, издал два сборника, испытывал прилив творческих сил, уроки меня раздражали, казались зря потраченным временем. Потом абсенскаристы закончили школу, пошли дальше, в другую жизнь, и во мне — не скажу, чтобы прямо так сразу, постепенно, — что-то стало угасать. Тогда, при них, часто случались всплески энергии, горения… Вот вы спрашиваете, а я вижу, так и вижу их на этой спортивной площадке, угол Мендзыборской и Гренадеров, и порой у меня мелькает высокопарная мысль, будто я, как Последний из могикан, стерегу эти образы, эту тишину и пустоту, которую когда-то заполняли их возгласы и мои тексты… Да, пожалуй, я относился к этому чересчур легкомысленно… А теперь вижу, что футбол и литература шли тогда рука об руку, служили друг для друга допингом, это были их ковры-самолеты, не побоюсь громкого слова, сказочные машины, позволявшие воспарить над бардаком коммунизма, а то и жизни tout court[39].
Д-р Иоланта Янкович, Институт биологии, Варшава, дворец Сташица, май 2011
Ну что, понравился чаек? Так вот, мы пошли тогда на Саскую Кемпу. Тогда… когда у нас с Джо все начиналось. Июнь, длинный вечер, помню закат над Вислой. Джо вообще любил пошляться, а мне гулять не хотелось — зачем? — надо, чтобы что-то происходило, кино или концерт, или хоть пообжиматься немного, а не просто топать под голым небом. Но это было время эмоциональной голодухи, первой озими. На Французской я получила мороженое, и Джо взял меня за руку — впервые, твердо, словно вдруг решился. Вел, точно ребенка, которому собирался что-то показать — разноцветного воздушного змея или там замки из песка. Потащил в Скарышевский парк, на теннисные корты, знаете, рядом со Стадионом. Было уже пусто — ни огородников, ни партийных деятелей с ракеткой, — мы устроились в центре маленькой трибуны и начали целоваться, в первый раз. Всегда где-то бывает первый раз. И всегда, молодой человек, получается по-дурацки. А потом мы сидели, всматриваясь в сумерки. И я сразу поняла: началось, у меня теперь есть парень. И уже тогда, глядя на него, замершего на скамейке, знала, что никогда мы не будем вместе всерьез, что мне нужна настоящая жизнь, здесь и сейчас, а он свою проведет на пустых стадионах или кортах, где-нибудь между строк. Сейчас примется меня целовать, за титьки хватать, нетерпеливо выяснять, что у меня между ногами, крахмалить себе брюки made in «инвалидная артель ‘Охота’», но на самом деле будет по-прежнему сидеть на пустой трибуне, глядя вниз, где ничего не происходит, ничего, кроме незримой игры ни во что… в стихоплетство… в высокое бла-бла-бла. Джо был рядом, обнимал меня, но я чувствовала, что он весь в себе, слишком в себе, что привел меня в гости и я здесь не особенно нужна; чувствовала, что это его место, его сокровенный призрачный дом, пустынь, куда никому нет доступа. Я немножко влюбилась и немножко взгрустнула. Ну а назавтра мы стали встречаться.
Вальдемар «Вава» Станкевич, начальная школа им. Иоанна Павла II, улица Армии Крайовой, Сулеювек под Варшавой, май 2011
Да какие там воспоминания — я себе билет на матч открытия купил. Ну нет, не так, чтобы просто, по-человечески — думаете, если капитализм, блин, так все теперь иначе? Но, во всяком случае, билет я достал — приятели, с которыми мы в девяностые вместе торговали с раскладушек у Дворца культуры[40], сегодня получше устроились… Вы только подумайте, за двадцать с лишним лет после падения коммунизма бюрократы сумели только два несчастных стадиона в городе построить. Нет, конечно, смотрится, крыша приличная, шикарно, культурненько, дождь за шиворот не льется, говорят, бутерброды с аргентинской говядиной будут продавать. А для интеллигентов — они теперь, вроде, станут матчи посещать — суши, чтобы у них, блин, холестерин после игры не подскочил, все теперь хотят вести здоровый образ жизни. Так что пойду поглазеть на первый матч чемпионата — как нам вломят, Смоленск номер два устроят, никаких шансов, даже самых дохлых, даже набери мы в команду одних черных, евреев да швабов. А знаете почему? Если не знаете, прогуляйтесь по Варшаве. Прислушайтесь. Ну и что вы, блин, слышите? Удары мяча? Об стенку, во дворах, где ковры выбивают, в скверах? Фиг вы чего услышите. Дворы загорожены решетками, ребятню гулять не пускают, все боятся, повсюду охранники, а если кому охота, изволь с родителями в клуб, негативный отбор. Теперь во дворе мячик не погоняешь, теперь только настоящий футбол. Хочется сопляку играть — отдать в секцию. А какие у нас секции? Нам с Западом и тягаться нечего, Запад ушел слишком далеко вперед и останавливаться не собирается. Вы слыхали о «Ла Масии»[41] в Барселоне? Раньше футбол рождался во дворе, и мы еще могли на что-то рассчитывать, потому что там воспитывался характер, компенсировавший недостаток мастерства, но в эпоху всеобщей специализации во имя бабла, то есть при всех этих трансферах, дело труба, так что на чемпионате — этом, следующем и всех прочих — из нас сделают кровяную колбасу, наше подлинно национальное блюдо.
Павел «Грач» Голинский, поезд «Интерсити», Варшава — Гданьск, март 2011
На этот раз, друг мой, у нас семь часов, жаль, что ты только о футболе пишешь, я бы тебе про всю свою жизнь порассказал, про то, как торговал с Востоком — начиная с поездки в Казахстан, еще в 89-м. У меня была печать «Солидарности», я в свое время в оппозиции подвизался, раздобыл себе фирменный бланк, так вот, стоило помахать этой бумажкой — и меня немедленно принял министр промышленности. Я был первым европейцем, явившимся в новую страну с конкретным предложением в кармане — не помню уж, что я там собирался покупать: танки, ковры или кабардинских коней. Как-то раз — в Азербайджане, что ли, — мне подводную лодку предлагали… Начинать было тяжело, знаешь эти байки — цент к центу… Я торговал всем подряд, скупал лом — краденый или вывезенный из армии, частный минибанк держал для своих, брал доллары под высокий процент, даже мать Джо вложила деньги и, надо сказать, не прогадала. В Москву баннеры возил, грузинская мафия для меня долги выбивала, пока там все не рухнуло… по сей день раны зализываю. Снимал комнату в квартире, нас таких было несколько: парень из Катовице, продавал духи собственного производства, аромат, как в гардеробе Дворца культуры, но расходились, как горячие пирожки, чех какой-то — презервативы возил, словак с париками. Обалденный материал для социолога, а в стоимость комнаты входил чай из самовара и по вечерам концерты хозяйки с дочкой, обе — чревовещательницы, декламировали для прикола ленинские речи, а голос раздавался неизвестно откуда, словно из водопроводных труб. Были у меня монгольские поставщики на Стадионе, на этой Ярмарке Европы, величайшем, надо сказать, достижении либеральной Польши… Вот ведь смотри: ничто не могло вдохнуть в него жизнь — ни спорт, ни демонстрации, — только торговля его возродила, двадцать лет с гаком это продолжалось и, кабы не Евро-2012, продолжалось бы вечно, потому что такой аккумулированной в одном месте энергии нигде больше было не найти. Да, Стадион обрел себя, бессмертный топос обмена, несколько десятков тысяч человек с шести утра до темноты, разгоряченные — так действуют деньги, уж я-то знаю, в буквальном смысле температура подскакивает… Два раза в неделю контрабанду получал, икра — понятно, фальшивая, ясное дело, что фальшивая, в фирменной упаковке… Было время, когда я Ярмарку знал, как собственную квартиру, с главным монголом мы всегда встречались на третьей от главного входа трибуне. У него было все, от иголок до рефрижераторов, но портки я брал, конечно, у вьетнамцев, с другой стороны, восточной, у них там был целый невидимый город, только для своих, — нигде так вкусно не кормили. Я тогда еще надеялся стать актером и зрителем одновременно: думал — сначала бизнес, а потом все опишу и прокомментирую, всю невероятную историю этой громадины, которая наконец нашла себя в фальшивых «ролексах» и раскрашенной вручную черной икре. Спустя десять лет моя фирма все же встала на ноги, я построил производственные цеха, поднялся на другой уровень, перерос дружбанов с Ярмарки. Так ничего и не написал, зато у меня лучшая в городе личная библиотека социологической и философской литературы.
Анджей Домбровский, улица Гренадеров, Варшава, июнь 2011
Да, я его часто вижу. У меня есть любимый маршрут для прогулок, с Гренадеров на Вашингтона, дальше я сворачиваю к скверу с футбольной площадкой, там редко кто играет, посмотрю немного — и в парк, иду не спеша, каждый шаг — ода медлительности в суетливой толпе. Даже здесь все спешат, неуклюже отталкиваются палками, прямо пингвины на ходулях… Выхожу на площадь Вашингтона, слева Французская, мой бар «Пиккола Италия», пицца и пиво, справа — купол строящегося Стадиона. НЛО, это уже не для меня, а для какого-то гребаного будущего, которое мне, честно говоря, до лампочки. Мне все равно. Не могу сказать, что нравится, не могу сказать, что не нравится. Ни красивый ни уродливый. Для меня этот новый Стадион — конец и венец чего-то, для других — естественное начало. Выпиваю пиво, съедаю пиццу «Четыре сыра», смотрю на него и порой думаю, что это символ завершения. Consumatum est[42], этим бело-красным колпаком прикрыли ту историю. Каждая история, каждая судьба, заканчиваясь, обращается в китч, эстетический и метафизический одновременно, и этот колпак призван подвести черту под прошлым, символизировать китч любого бытия. Но пройдет сотня лет и, возможно, сверху наденут новый колпак, который тоже кому-то покажется китчем, символическим концом чего-нибудь. Знаете, я люблю рассматривать гномов в палисадниках. Палисадник — планета Земля, а каждый гном — отдельная судьба, неизбежно превращающаяся в китч.
Ян «Джо» Рабенда, винный бар «Ля пассьон дю вэн», ТЦ «Золотые террасы», Варшава, июнь 2011
Порой, все реже, я возвращаюсь на тот берег Вислы… словно Малиновский[43] к папуасам… Иностранцы не поймут? Черт, ну напишите — как Леви-Стросс к индейцам. Так вот, я езжу туда, потому что предпочитаю базар на площади Шембека, верю, как идиот, что огурцы там более хрустящие и сыр от здоровой козы. По дороге смотрю на Стадион — его трудно не заметить. На Грохове перед моим домом рос клен, мой ровесник; почти пятьдесят лет, пока я не переехал, мы вместе тянули лямку. Он поднялся выше дома, я полысел. Так и Стадион рос вместе со мной. Когда в пятьдесят пятом заканчивалось его строительство, я уже вертелся в животе у матери, пищал внутри. Все ему дано было пережить, все он в себя принял. Отдавался всем по очереди, точно древнеримская куртизанка. Или марсельская шлюха. Не знаю, почему марсельская, так как-то вышло, не вычеркивайте. Это было место всех празднеств. Коммунизм выставлял напоказ свой мощный член, товарищ Веслав (Гомулка) на Праздник урожая целовал каравай, Герек любовался парадами молодых гимнастов под красным флагом, перформансами по-корейски, а потом к нему на трибуну приводили активистов, и они вместе осуждали антисоциалистические выступления в Радоме и Урсусе, а еще раньше здесь совершил самосожжение, так и напишите, через запятую, здесь совершил самосожжение Рышард Сивец в знак протеста против вторжения в Чехословакию в шестьдесят восьмом, здесь, на газонах, у ворот, служил мессу Папа римский, потом — долгие годы индоевропейского жульничества, величайшая со времен Карфагена ярмарка, и, наконец, как я написал недавно в стихотворении «Achtung, Achtung! Город превращается в абортарий», выскоблили мою королеву и нахлобучили бело-красный колпак. Нет, меня это не трогает, ностальгией я не увлекаюсь, не люблю приторные вина. Это место выдержит все. Оно пережило русских, коммуняк, героев, пережило святых и торговцев в храме — переживет и Евро. Его история не закончена, и моя лучшая книга впереди. Закажем еще что-нибудь?
Михал Барецкий, редакция журнала «Политика», улица Слупецкая, Варшава, июнь 2011
Лично я жду не дождусь мгновения, когда отзвучат два гимна и на газоне Национального стадиона начнется инаугурационный матч Евро-2012. В редакции я уже много лет руковожу спортивным отделом, но такой ажиотаж наблюдаю в первый и, наверное, последний раз. Дополнительные и специальные выпуски, в том числе один на английском и один на немецком, а может, еще и на испанском будет, в общем, всестороннее освещение Чемпионата. Наконец-то, после всех этих олимпиад и футбольных мундиалей у «антиподов», хозяева — мы. И скажу вам откровенно (сегодня, похоже, об этом не стоит кричать на каждом углу): мне этот Стадион нравится, и я изо дня в день с радостью наблюдаю, как он растет, словно сам его поливаю. Поляку непременно надо поплакаться, всегда найдутся недовольные, критиканы: это не так и то не эдак. Феминистки уже назвали его символом мужского доминирования над городом, ведущий Замойский талдычит по радио о деньгах, которые лучше бы отдали больницам, в одной передаче осуждает и блокаду Газы, и защитников Романа Полански и в придачу смешивает с грязью Стадион и Чемпионат. Это наглость, но, как говаривал товарищ Гомулка, собака лает, караван идет: первый раз в жизни наш караван — красивый, спокойный и современный! Я немного играю на акциях, даже в кризис устоял, и из здания биржи, с последнего этажа — вы еще молоды, небось не знаете, что это было здание ЦК партии? — наблюдаю за тем, как продвигается строительство на том берегу Вислы. В пятницу я удачно продал акции ПКО[44], а Стадион — так, на глазок — подрос на полметра. Поди пойми эту историю, поди пойми ее логику: в детстве я приезжал сюда к отцу, пообедать в столовой ЦК, Грохов с последнего этажа напоминал деревню, а сейчас взгляните — самый настоящий город, а Стадион, который тогда отсюда было почти не разглядеть, сегодня триумфально венчает картину.
Ян «Джо» Рабенда, винный бар «Юнг & Лекер», улица Эмилии Плятер, Варшава, июль 2011
Сажусь за столик в самом углу, прячусь за ноутбуком, порой накатывает сонливость, и я прикрываю глаза. На мгновение снова вижу нас на футбольном поле. Безветренно, небо неподвижное, все еще пасмурное, но вот-вот распогодится. Газон ровный, необязательно зеленый, столбики ворот с настоящими, хорошо натянутыми сетками зажигаются под первыми лучами солнца. Мы бегаем, пинаем мяч, я атакую с фланга, обхожу двоих, пасую в центр… или сам делаю финт… выбегаю на середину поля, пасую кому-нибудь подоспевшему… возвращаюсь, на миг оказываюсь далеко от центра событий, отдыхаю, вижу деревья за беговой дорожкой… за ними бесконечная пустота, которой ничто не коснулось, в которую ничто не прорвалось, ни события, ни факты, ни история, Атлантида не затонула, младенцы уцелели, Варфоломеевская ночь не опустилась, Треблинки не было… Не знаю, сколько нам лет: десять, сорок, восемьдесят, а может, все это вместе, — мы стары и молоды, мяч возвращается, я секунду удерживаю его, он напоминает теплую верную дворнягу, и подаю дальше, Ваве, мы с Грачом мчимся в штрафную площадку, чтобы попытаться принять пас на голову, до перерыва далеко и столько еще впереди, получаю отличный пас, удар с лету, вратарь — а может, это тоже я — с трудом отбивает… Хорошо, все хорошо, и ничего больше… Не пейте, юноша, залпом, это же рислинг, черт возьми, а не лимонад.
Футбол и польский вопрос (unplugged[45])
Наташа Гёрке
Познань
© Перевод. Денис Вирен
Вступление
Чтобы ни у кого не возникло сомнений, сразу же предупреждаю, что в футболе я разбираюсь весьма относительно: путаю премьер-лигу с первой, не понимаю сути офсайда, не знаю, что такое дубль и хет-трик, и т. п. Так что писать о футболе для меня примерно то же самое, что для Бастиана Швайнштайгера сыграть матч, скажем, в шекспировском духе. Тем не менее я берусь за эту задачу, а поскольку по случаю чемпионата Европы в Польшу и в Познань приедет множество гостей, пользуясь случаем, расскажу немного о моей стране, моем городе и моих земляках. Дело в том, что я не просто полька, но также познанянка.
Этот текст адресован не только польским читателям, поэтому вначале я объясню происхождение заглавия. То есть начну со слона, ибо название отсылает к анекдоту XIX века из книги Стефана Жеромского: поляк, которого попросили высказать профессиональное мнение об этих животных, охотно сочинил научный труд «Слон и Польша».
Впрочем, обещаю: о футболе тоже кое-что будет.
Получилось
Все маленькое красиво, зато все большое обладает силой, поэтому несколько лет назад Старая Европа стиснула зубы и решила ценой красоты увеличить свою территорию. Естественно, не за счет кого попало — чтобы вступить в почтенный Европейский союз, выбранные страны должны были сначала похвалиться своим потенциалом (спеть, станцевать, показать чистые ногти и рассказать, кем они хотят стать, когда вырастут), потом выполнить домашние задания, а под конец пообещать Старой Европе, что будут систематически улучшаться и не заставят ее краснеть от стыда.
Вера в чудеса творит чудеса, и у Польши получилось. Весной 2004 года.
Мало того, три года спустя произошло еще одно чудо, и моя страна, в которой практически нет больших стадионов и автострад, была объявлена одной из хозяек Евро-2012. Одной из — потому что второй хозяйкой стала наша симпатичная соседка Украина. Украина — единоутробная сестра Польши; хотя в ЕС она и не входит, но, возможно, когда-нибудь ее примут в рамках воссоединения семей.
А тем временем становилось по-настоящему весело. Обе наши страны, несмотря на многочисленные недостатки, одним богаты точно — визионерами. Министры спорта и инфраструктуры расцвели, как тюльпаны по весне, и начали рисовать фантастические образы: картины стадионов, превосходящих «Уэмбли» и «Сан-Сиро», сетей автострад, затмевающих немецкие, вокзалов, на которых не пахнет мочой и есть эскалаторы, и статных гостиниц, которые со скоростью бамбука выстреливают в небо.
Польский премьер-министр — тоже визионер, поэтому, несмотря на отсутствие денег, инфраструктуры и других логических предпосылок, вышеупомянутые картины одобрил и с мечтательной улыбкой пообещал, что случится чудо и все будет хорошо. Ведь вера в чудеса творит чудеса, а поляки — народ глубоко верующий. Лишь скептически настроенное меньшинство прятало за пазухой рациональный план Б: если с картинами не выйдет, мероприятие всегда можно перепродать итальянцам, да еще и заработать на этом.
К счастью, план Б не пригодился.
Царапины на самосознании
Ich sag es immer, Polen sind begabt.Sind zu begabt, wozu begabt,begabt mit H?nden, K?ssen mit dem Mund,begabt auch darin: Schwermut, Kavallerie[46].
Польша — страна людей не только веселых, но и открытых, а вместе с отменой границ она открылась для представителей других культур. Меня это очень радует, так как я считаю, что традиции должны перемешиваться; кровь, кстати, тоже, хотя смешению кровей — место в плане, обозначающемся буквой из второй половины алфавита. Но, все равно, пока стало многокультурнее, чем было когда-то, короче говоря, для начала — совсем неплохо.
Тем не менее настоящее испытание еще впереди: в июне 2012-го к нам из-за границы съедутся тысячи чужаков, и на сей раз это будут не только фанаты польского пива из Великобритании и Швеции. Но поскольку мы в равной степени мало друг о друге знаем, то и испытание будет двусторонним.
Начну с нескольких разрозненных замечаний о хозяевах.
В приведенной выше строфе мнение о моем народе выразил стихотворением «Пан Кихот» Гюнтер Грасс, знаменитый полу-поляк. Мнение это, мягко говоря, весьма своеобразно, и я привожу его в оригинале, по-немецки, ибо при переводе исчезают нюансы и двусмысленности. Из высказывания Грасса следует, что поляки не только сверх меры талантливы в том, что касается хандры и кавалерии, но также обладают чрезмерно способными руками и целуют губами. Предпочитаю не представлять себе, чем целуют другие народы, но факт, что у поляков это получается весьма недурно, могу подтвердить лично. Талант, таящийся в польских руках, также подтверждаю, хотя и не считаю его чрезмерным. С кавалерией есть небольшая проблема, так как нет уже ни лошадей, ни сабель, ведь Польша входит в НАТО, а там велят вооружаться иначе. Зато подтверждаю, что для моего народа не утратила актуальности удаль, зовущаяся уланской, которую символизирует размахивание сабелькой перед танком. Когда я пишу эти слова, над Познанью как раз летают F-16, которые Польша в порыве все той же уланской удали купила у Америки и, хотя они были слегка неисправны, все равно полюбила как свои собственные. С полной уверенностью подтверждаю также, что никто в мире не умеет так великолепно хандрить, как мы, веселые поляки. Это парадокс клоуна. Хандра — наше естественное богатство, которым мы наделены с лихвой, и, будь хандра нефтью, мы были бы богаты, как Объединенные Арабские Эмираты.
В следующей строфе своего стихотворения Грасе раскрыл истинное лицо Дон Кихота: как выясняется, тот был совсем не испанцем, а поляком, причем необыкновенно одаренным! Более того, обнажив нашу национальную склонность к борьбе с ветряными мельницами, поэт оказался пророком и предсказал, какие формы эта борьба приобретет через полвека.
Ветряные мельницы пришли из Дании, а сегодняшняя борьба с ними — пережиток двух веков польской франкофилии: к Дании поляки равнодушны, а вот Францию полюбили всерьез и надолго. Польская любовь к Франции была прекрасна, как Мария Валевская, и безумна, как Наполеон, но, к сожалению, взаимности не дождалась. И потому умерла; сантимент к Франции тем не менее, судя по всему, остался, ибо поляки сражаются сегодня с датскими мельницами, а энергию упорно черпают из атомных электростанций, в согласии с французской моделью.
Недостатки со знаком качества
В мире о поляках говорят разное. На самом деле, в мире так говорят обо всех, но мало кто столь чувствителен к этим разговорам, как мы. И мало кто столь часто требует пояснений и извинений, что, вероятно, является следствием нашей гипертрофированной жадности к похвале, которая, в свою очередь, берется от нехватки любви к себе. Но раз нам самим не нравится себя хвалить, то как нас могут хвалить другие?
Недавно, например, некий однокрылый политик из Голландии заявил, что все поляки — безграмотные пьяницы, и, хотя известно, что крыло политика растет из крайне правого бока, у меня на родине немедленно повеяло священной войной. Но мы не станем объявлять Голландии священную войну, потому что, во-первых, мы не Иран, а во-вторых, заняты мытьем вокзалов и строительством стадионов и автострад. В конечном счете мы, по крайней мере, добились извинений, а я считаю себя обязанной пояснить, что голландец преувеличил: большинство поляков умеет читать и писать, доказательством чему является хотя бы бешеная популярность эсэмэсок. С более крупными формами все тоже не так трагично: первенство, по правде говоря, принадлежит фэнзинам, артзинам, комиксам и Пауло Коэльо, но, хотя «Алхимик» и не выходил из списка бестселлеров, Герту Мюллер мы издали полностью, причем еще до того, как она получила Нобелевскую премию. Кстати, наша собственная литература тоже породила нобелевских лауреатов, причем целых четырех, а если бы Исаак Б. Зингер не покинул берегов Вислы, их у нас было бы пятеро. Но более всего мы гордимся поэтами. Они определенно плодовитее прозаиков и реже эмигрируют, по крайней мере в последнее время. Быть может, потому, что осень в Польше долгая и дождливая, вино подешевело, а слово «проклятый» лучше сочетается со словом «поэт». Что ни говори, почти все молодые поляки пишут стихи. У кого-то это проходит с возрастом, у кого-то остается до самой смерти, а некоторые при этом не пьют.
Кто много пьет, тот много ест, и свойство, которым поляки славятся испокон веков, — это гостеприимство. Польское гостеприимство порой приобретает патологические черты и проявляется главным образом в стремлении перекормить гостей. А проще говоря, в любви к добавкам. Гость не поднимется из-за польского стола, пока не съест всего, что положили ему на тарелку, а потом подложили, и еще раз подложили, и еще. Добавки — железный репертуар большинства польских домов, и не стоит ждать пощады. Отказ от добавки оскорбителен для хозяина, а кроме того, не приносит эффекта. Традиция польского гостеприимства уходит корнями в сарматские времена, когда ради принципа «хоть все заложи, да себя покажи» устроитель пира отдавал все до последней нитки.
Склонность к чрезмерности — это, можно сказать, материнская черта, одарившая своим геном многие другие польские качества. Мы бываем не только слишком впечатлительны и чересчур гостеприимны, но также чрезмерно легковерны или чрезмерно недоверчивы. А если уж кому-нибудь доверимся, то верны тоже бываем до последнего — ну, может быть, не столько в любви, сколько в дружбе. Особенно между народами, поэтому дружественные государства мы не предаем никогда. Как тонко подметил наш культовый поэт: «нелюбимый не изменяет»[47].
Польская инфраструктура
Признаю, солидной инфраструктуры на уровне, скажем, какой-нибудь Германии в Польше нет. Это очевидно. Польша начала вставать на ноги лишь два десятилетия назад, а за двадцать лет невозможно выстроить то, что другие строят шаг за шагом и уже давно. Когда-нибудь мы обязательно наверстаем. Конечно, на свой лад, ибо польская ментальность специфична (см. уланская удаль), и достигать своих целей мы предпочитаем нестандартными способами. И, случается, действительно их достигаем.
Одной из наших сильнейших сторон является (подсознательная) любовь к абсурду, какой даже не снился Ионеско и Беккету вместе взятым. На практике это заключается, к примеру, в том, что мы строим авиабазу на окраине большого города и потом, дабы отвлечь внимание жителей от гула в небе, в центре этого города сооружаем футбольный стадион. Или большой мост, на который два года никто не может въехать, потому что в строительной лихорадке мы упустили такую мелочь, как подъездные дороги. Или же, очарованные, вероятно, красивым названием, покупаем у итальянцев двадцать скоростных поездов «Пендолино», только вот без pendolino[48], потому что на польских поворотах суперскоростной «Пендолино» не может наклоняться, в связи с чем поедет для своих возможностей супермедленно.
Когда едешь супермедленно, можно любоваться видами, и все было бы даже не так плохо, если бы не факт, что польские города в последнее время начали путешествовать. В этом убедился пассажир с годовым билетом по маршруту Познань-Краков. Этот билет вдруг стал недействительным, и пассажиру пришлось доплатить, так как, по подсчетам компьютера, города за одну только ночь отдалились друг от друга на целых пятнадцать километров. Если города никто не остановит, то «Пендолино» без pendolino будет ехать к цели все дольше. Трудно предсказать, где во время чемпионата окажется Познань — может, под Щецином, а возможно, и на Хеле. Но где-нибудь она точно будет, так что матчи, скорее всего, состоятся. Только бы Краков не оказался по соседству с Веной.
Знаменитые польские дороги и польские вокзалы в контексте абсурда, конечно же, заслуживают отдельных абзацев.
По поводу вокзалов: я не до конца согласна с редактором одной берлинской газеты, который недавно без обиняков заявил, что от польских вокзалов несет за километр. Это неправда: зона распространения вони меньше, а тенденция — понижающая. Вонь обладает тем свойством, что впитывается в стены и постепенно исчезает. Таким образом, мы избавляемся от нее проверенным методом мастеров дзен: без паники, терпеливо и ловко. Туалетов на вокзалах, честно говоря, не прибавляется, зато растет количество вокзальных камер наблюдения, которых у нас теперь больше, чем в Великобритании. Влияние видеокамер на борьбу с вокзальным смрадом трудно переоценить: перед объективом камеры гражданин, даже выпивший несколько кружек пива, прежде чем пописать на стену, дважды подумает.
Тему польских дорог начну с памятников. Памятников у нас в Польше больше, чем автострад, среди них — огромная статуя Христа в Свебодзине. Наш Христос обогнал Христа-Искупителя из Бразилии, и некоторое время мы были лучшими в мире, но, к сожалению, немного погодя нас опередило Перу. Поскольку Giant Jesus Competition[49] продолжается до сих пор и в бой рвется Хорватия, титул вице-чемпионов мы тоже наверняка вскоре утратим. Но все и без того хорошо; а насчет строительства автострад скажу по-английски: is in progress[50] — звучит как-то международное и оптимистичнее. А если в итоге что-то не выйдет, то — как разумно заметил один пользователь интернета — в утешение мы возведем памятник Непостроенных Автострад.
Конечно, кроме автострад, которых, если честно, пока еще нет, у нас есть классические двухполосные дороги: извилистые, как польская история, хмурые, как серпантины в Гватемале, и дырявые, как бабкины кружева. Дыр в асфальте действительно много. И они на самом деле иногда напоминают кратеры, однако, назвав их «метровыми», уже упоминавшийся берлинский редактор вновь вознесся на вершины гротеска, что делает его в моих глазах почти симпатичным.
Наши польские дороги не только окрыляют журналистов, но также являются любимой темой народных шуток и математических парадоксов. Недавно, например, я вычитала, что число колдобин на дорогах все стремительнее уменьшается, причем происходит это само по себе, без постороннего вмешательства. На одной дороге их количество сократилось вдвое, а глава администрации объяснил это явление следующим образом: «В текущем году на местной дороге стало вполовину меньше ухабов, чем в прошлом, поскольку выбоины малых размеров начали объединяться».
На этой интеграционной ноте я закрою тему польской инфраструктуры и польской логики.
Великопольша
В Польше живет тридцать восемь миллионов поляков; если судить по национальности и вере, то мы образуем довольно сплоченный монолит, однако наша ментальность меняется от региона к региону.
Великопольша — это пространная область в центральной части Западной Польши, в бассейне реки Варты. История Великопольши богата и в минувшие столетия исключительно печальна. А поскольку чемпионат Европы — событие радостное, я не стану распространяться о прошлом, упомяну лишь, пожалуй, что в мрачные времена разделов великопольские земли были захвачены Пруссией, а Отто фон Бисмарк еще больше закрутил гайки и в рамках заботы о чистоте немецкой культуры пытался полностью задавить польскость. Тем не менее поляки мужественно сопротивлялись, лучезарным примером чему служит Михал Джимала — крестьянин, который, не имея возможности построить дом на захваченной земле, воспользовался лазейкой в прусском законодательстве и назло захватчикам поселился в фургоне бродячего цирка. Общая атмосфера тех времен, надо сказать, не очень способствовала развитию спорта в регионе.
Название Великопольши происходит от латинского Polonia Maior, а ее жители — не великополяки, а великополяне. Великополяне — люди славные, хотя и немного замкнутые и недоверчивые. Пародируя фразу несостоявшегося нобелевского лауреата из Аргентины: сто двадцать пять лет партизанской борьбы несколько усложнили здесь церемониал гостеприимства.
Однако прусское влияние имеет и свои положительные стороны. Великополяне бережливы и хозяйственны, их юмор незамысловат, дорогу на красный они не переходят даже ночью, а их любимый овощ — картошка, которая у них зовется «пыра». Великопольские деревни славятся чистотой дворов, симметричностью полей и приглушенностью красок, а гордостью великопольских городов являются их опрятные парки, клумбы с анютиными глазками и уличные кафешки, где охотно и смело ставят мраморные столики среди пластиковых стульев. И еще ночная тишина, всегда воцаряющаяся до наступления ночи.
Историческая столица Великопольши — Познань.
Познань (исторический очерк)
Первые следы, указывающие на присутствие людей на территории сегодняшней Познани, оставили около десяти тысяч лет назад, на исходе ледникового периода, охотники на оленей. Славянские поселенцы прибыли сюда в V веке нашей эры, а зачатки самого града стали возникать в VIII веке, вместе с появлением племени полян. Два столетия спустя, град оказался во власти исторической династии Пястов и стал одной из четырех столиц их государства. Городской статус Познань получила лишь в XIII веке, однако принято считать, что именно в познаньском кафедральном соборе на Тумском острове князь Мешко I, правитель полян, в 966 году принял крещение, называемое Крещением Польши'.
История города, как это часто бывает, знала годы достатка и бедности, и, если изобразить ее одной линией, несомненно получилась бы синусоида. На протяжении своей богатой истории Познань была резиденцией королей, переживала упадки и почти погибала, но даже в «Шведском потопе» не утонула, а мужественно пришла в себя и снова обрела жизнеспособность. В период разделов Познань вместе со всей Великопольшей досталась Пруссии, и, наверное, единственным приятным воспоминанием о тех временах остается уникальная модель «мерседеса». Этот «мерседес», называвшийся 10/20 HP Posen, был собран в 1912 году по заказу некоего князя Гешке из Познани и несколько лет назад продан на аукционе старинных автомобилей почти за миллион евро.
Свободе после разделов Познань радовалась недолго, ибо сразу после начала Второй мировой войны на основании двух декретов ее присоединили к рейху. Наступили трагические времена акции с прелестным названием Generalsiedlungsplan[51], в рамках которой происходили массовые депортации, переселения, облавы и вывоз на так называемые принудительные работы в Германию. В конце концов, в 1945 году город был освобожден Красной армией, попав из огня да в полымя.
Зализав раны, которые нанесла война, Познань до сих пор очищает свой пейзаж от архитектурных реликтов невеселого полувека коммунизма. Тем не менее все меняется к лучшему: сегодня город насчитывает более полумиллиона жителей и лидирует в рейтинге польских городов по уровню жизни. А хорошо живется там, где каждому найдется место, и поэтому в 2005 году во время Марша равенства, который был запрещен мэром города, познанцы толпами высыпали на улицы и, защищая Равенство, смело столкнулись с полицией. Столкновение это они в конечном счете выиграли, поскольку вскоре суд признал запрет мэра незаконным.
Что ж, какой-нибудь Амстердам тоже не сразу строился. Времена, по счастью, меняются, а вместе с ними и люди, и флора, и фауна. Четыре оленя, которые недавно приехали из Ганновера, топчут сегодня вольер познаньского зоопарка, и никто на них не охотится.
Познань (интересные факты)
Исторических памятников в Познани множество, что исчерпывающе описано в путеводителях. Поэтому упомяну лишь часы, которые установили в эпоху Возрождения на ратушной башне и снабдили, как записано в хрониках, «шутовским устройством, а именно козликами». Их там двое; вместе с картофелем они являются символом Познани. Каждый день, ровно в полдень, козлики вылезают из окошка над циферблатом и бодаются в такт хейналу; хейнал похож на тот, что звучит на Мариацкой башне в Кракове, только в Познани трубач не обрывает мелодию внезапно[52].
Познань — город не только старинный и исторический, но также открытый миру, и уже на протяжении девяноста лет здесь проходит Международная познаньская ярмарка. Международность ярмарки украсила мое познаньское детство: я носилась среди торговых павильонов и собирала в пластиковый пакет все попадавшиеся под руку цветные проспекты и фотографии строительных машин, мебельных стенок и тракторов.
Современность проникает в Познань с достоинством и ненавязчиво, и лучший тому пример — торговый центр «Старая пивоварня», внушительное здание, построенное на месте бывших пивоваренных заводов Амвросия Хуггера, пивовара, который в 1844 году приехал в Познань из Вюртемберга. Если смотреть снаружи, здание ничем не напоминает классический торговый центр и выглядит как смелое сочетание океанского лайнера «Куин Мэри 2» и Красного форта в Дели. В 2005 году «Старая пивоварня» получила от Международного совета торговых центров награду как лучший торговый центр в мире в категории объектов среднего размера, а в 2008-м тот же совет признал ее лучшим торговым центром Европы.
Хотя Познань потерпела неудачу в гонке на звание европейской столицы культуры, с культурой здесь все очень хорошо. Мое любимое мероприятие, вот уже двадцать лет подряд проходящее летом на берегу Мальтанского озера, — Malta Festival Pozna?. На этот фестиваль съезжаются лучшие независимые, экспериментальные, немейнстримные и нерепертуарные театры, а также музыканты, танцовщики, представители изящных искусств и цирковые артисты со всего мира. В этом году стражи порядка привлекли дополнительное внимание к одному театру из Франции, влепив актерам мандат за непристойное поведение, ибо те играли голышом. Хэппенинг познаньской полиции пошел лишь на пользу мероприятию, ибо за голых французов стеной встала вся Польша, а о познаньском фестивале написали все газеты.
Как любой уважающий себя город, Познань гордится не только ретивыми полицейскими, но и теми людьми, которые тут родились и потом стали знамениты. Хотя и не все об этом помнят, но, наверное, самый известный в мире познанец — Кшиштоф Тшчинский, отоларинголог, которому предрекали блестящую карьеру и который вошел в историю — но не медицины, а джазовой музыки и кино. Польская молодость Тшчинского пришлась на времена, когда джаз искореняли, как колорадского жука, а так сложилось, что Тшчинский в свободное от врачебной практики время основал джазовый секстет. Поэтому для отвода глаз он взял псевдоним и позже прославился как гений современного джаза и автор музыки почти к шестидесяти фильмам. Первый из них — «Двое со шкафом», а один из последних — «Ребенок Розмари»[53]. Год назад в саду одного из корпусов Медицинского университета в Познани был поставлен памятник Кшиштофу Комеде-Тшчинскому, ибо речь, естественно, о нем.
Если же говорить о знаменитых польских спортсменах из Познани, то здесь родился популярный четверть века назад теннисист Войтек Фибак. Другие известные спортсмены, такие как Ирена Киршенштейн-Шевинская, Збигнев Бонек, Адам Малыш, Роберт Кубица, Дариуш Михальчевский, Анджей Голота, Агнешка Радванская, Мирослав Клозе, Артур Боруц, Эузебиуш Смолярек и Лукаш Подольский родились, к сожалению, в других местах.
Познань (футбольные клубы и команды)
Старейший польский футбольный клуб в Познани — «Варта Познань». Его основала в 1912 году группа подростков. В то время и в том месте (территория, аннексированная Пруссией) польская молодежь могла гонять мяч только в немецких клубах, так что название имеет двоякий смысл: оно происходит от названия реки Варты, которая протекает через Познань, и от немецкого слова «Warte» — сторожевая башня. Уже в первом официальном матче футболисты «Варты» не только грудью встали на стражу своих ворот, но и победили с разгромным счетом 9: 2 другую познаньскую, полностью состоящую из немцев, команду клуба «Герта» — сейчас при воспоминании об этом на глаза у нас наворачивается ностальгическая слеза. Полосу удач «Варты» прервала сначала Первая, а потом Вторая мировая война, во время которых клуб по понятным причинам приостанавливал свою деятельность. Однако в 1945 году он опять возродился и снова добивался одной победы за другой. Счастливая эпоха «Варты» окончательно завершилась в сталинские годы, и, хотя после многочисленных пертурбаций клуб вновь ожил, ему до сих пор не удается достичь прежнего блестящего уровня. Впрочем, кто знает, как все может повернуться — с недавних пор за штурвалом клуба стоит креативная красавица Изабелла Лукомская-Пыжальская. Когда-то она прославилась двумя фото-сессиями в «Плейбое», но этот факт бледнеет на фоне ее нынешних достижений в области спорта. Как президент клуба она печется обо всем: от формы футболистов до бесплатных билетов на воскресные матчи для болельщиков и их семей. Мало того, она не только яростно поддерживает свою команду с трибуны, но также, если возникает необходимость, на показательном матче сама может прекрасно сыграть в нападении. При госпоже президенте популярность «Варты» резко возросла, и, хотя сейчас команда играет в первой лиге, судьба клуба обещает быть интересной.
Тут необходимо разъяснить некую путаницу, связанную с классовым характером футбола, то есть с делением на лиги. Так вот, нынешняя первая лига в польском футболе на самом деле является второй, а причина в том, что в 2008 году в оборот было официально введено гордое понятие «экстракласс». «Экстракласс» — это лига лиг, она не нуждается в номере и вобрала в себя команды, которые раньше входили в первую лигу. А раз первая лига стала «экстра», то вторая автоматически оказалась на верхушке подиума и превратилась в первую. Лига третья, в свою очередь, стала второй, а лига четвертая — третьей. Это начинание, если присмотреться поближе, очень социально значимо, а если бы над «экстраклассом» надстроили еще лиги ультра- и супер-ультракласса, шанс взойти на футбольный подиум наконец получили бы менее состоятельные клубы из шестой лиги.
Гордость Познани, «Лех Познань», сейчас играет в «экстраклассе». «Лех» на десять лет моложе «Варты», а его родословная связана с историей организации, возможно, не совсем спортивной — Католического союза молодежи. Разница темпераментов привела к тому, что группка подростков вышла из рядов Союза и создала независимую футбольную команду. Как спортивный клуб она была зарегистрирована 19 марта 1922 года, и этот день считается официальной датой рождения познаньского «Леха».
Таким образом, «Лех Познань» по знаку зодиака — Рыбы, а по китайскому календарю — Собака. Люди, рожденные в этом сочетании знаков, впечатлительны и легко ранимы, упрямы и вспыльчивы, они излучают сексапильность, своих целей достигают вопреки логике и нередко имеют пристрастие к энергетикам. Кроме того, им свойственно непостоянство, они производят впечатление потерянных, однако это ошибочно. Партнеров меняют часто, но, если найдут подходящего, долго хранят ему верность.
До настоящего времени «Лех» менял название двенадцать раз и поначалу выступал как «Лютня Дембец[54]». В 1957 году, на волне оттепели после смерти Сталина, клуб переименовался в восьмой раз — чтобы подчеркнуть свою польскость. Несмотря на то что среди вариантов названия был даже великий праполяк Пяст, окончательный выбор пал на рыцаря Леха. Согласно средневековой легенде, Лех был одним из трех братьев, стоявших у истоков возникновения трех славянских стран: Чехии на юге, Руси на востоке и Польши на севере.
Этот север, а если точнее, сегодняшняя территория Великопольши, настолько очаровал Леха, что он решил остаться там навсегда и основал с этой целью город Гнезно.
От Гнезно до Познани рукой подать, так что выбор для познаньского клуба имени Лех был правильным. В 20-е годы легендарному рыцарю повезло меньше: в конкурсе на название польской денежной единицы он с треском проиграл злотому. Да и хорошо, наверное, что проиграл, а то глупо было бы сегодня платить лехами за билет на матч с какой-нибудь «Вислой Краков». Как и название, так и судьба познаньского «Леха» чуть ли не с момента его основания неразрывно связаны с польскими железными дорогами. Уже в 1930 году, в результате третьего переименования, в названии клуба появилось слово «железнодорожный», и железные дороги стали его главным спонсором на последующие шестьдесят четыре года. В 1994 году слово это выпало из названия, но двенадцать лет спустя вернулось. Сегодня официальное название клуба довольно длинное и звучит так: «АО ‘Железнодорожный спортивный клуб Лех Познань’», при этом — как поясняют профессионалы — ЖСК теперь не более чем сочетание букв и уже не значит того, что раньше.
Что бы, однако, ни означала эта аббревиатура, «Лех Познань» практически всегда называли «Колейожем», что заодно подчеркивает колорит познаньского диалекта[55]. Эта команда — всеобщая любимица, а участники ее огромного фан-клуба даже основали официальное объединение болельщиков под названием «Ребята Леха». Будучи шестикратным чемпионом Польши, клуб не может пожаловаться на недостаток спонсоров. Его генеральный спонсор — фирма «s.Oliver», производящая одежду и когда-то финансировавшая немецкую «Боруссию Дортмунд». К сожалению, «s.Oliver» не одевает своих спортсменов, поэтому мой фаворит — технический спонсор «PUMA». Эта фирма одевает своих с ног до головы, причем даже таких требовательных, как Серена Уильямс или Пеле. А поскольку вот уже несколько лет «PUMA» одевает и «Лех», футболисты, даже если и проигрывают матчи, выглядят красиво.
В качестве интересного факта добавлю еще, что «Лех Познань» все больше открывается миру: в нынешнем составе команды я насчитала одиннадцать непольских фамилий, а до недавнего времени тренером был бывший игрок ФК «Барселона» Хосе Мария Бакеро.
Стадион-лотос
В связи с Евро-2012 Польша обогатится четырьмя очень большими и современными стадионами. Городской стадион в Познани — единственный, который не понадобилось строить с нуля: его строительство началось еще в 60-е годы прошлого века. Конечно, с тех пор его несколько раз модернизировали, нынешняя же метаморфоза — на этот раз в макромасштабе — заключается в смелом расширении того, что несмело расширяли ранее.
Все строительные перипетии я обойду за километр — просто потому, что их слишком много, да и нет в них ничего исключительного (достаточно вспомнить хотя бы болезненные переживания лондонцев по случаю строительства нового «Уэмбли»). Так что упомяну лишь несколько особенностей познаньской стройки.
Познаньский стадион, словно цветок лотоса, в известном смысле вырос в мутной воде. Точнее, его спроектировали на болотах, которые по случаю строительства необходимо было осушить. Осушение территории проходило успешно, вот только в процессе неожиданно были обнаружены два прусских бункера. Поскольку с бункерами связаны нехорошие ассоциации, первым делом вознамерились просто-напросто с грохотом их взорвать. Однако, немного подумав, признали памятниками истории, а памятники, как известно, нужно охранять. Так что бункеры засыпали землей и все о них забыли, а несколько лет спустя, в 1980-м, познаньский «Лех» с достоинством отыграл на старом Городском стадионе свой первый матч.
История эта получила непредвиденное продолжение. В ходе теперешних модернизационных работ в очередной раз были неожиданно обнаружены те же самые бункеры, которые когда-то пощадили. Так история сделала круг и проблема повторилась: бункеры ведь не перестали быть памятниками, и Общество охраны памятников снова не дало согласия ни на их уничтожение, ни даже на тихий разбор. В результате, в рамках компромисса, бункеры окружили трибунами: они должны стать дополнительной приманкой для фанатов.
Не менее интересен факт, что познаньский стадион — единственный среди всех предназначенных для игр Евро-2012 стадионов, строительство которого завершили до того, как оно было завершено. Официальное открытие ознаменовали осенью 2010-го концертом Стинга, но, хотя акустика заслужила твердую пятерку, устраивать там большие матчи еще нельзя, и в тот момент, когда я пишу эти слова, строительство законченного стадиона продолжается.
За всеми этими начинаниями бдительно наблюдает УЕФА, используя проверенный метод кнута и пряника: то припугнет, то похвалит; но что они там думают на самом деле, сказать трудно. Зато одному из заграничных наблюдателей строительная площадка вокруг стадиона однозначно напомнила фильмы ужасов. Эта ассоциация, несомненно, справедлива, не хватает только паутины, все же остальное совпадает: в конце концов, классический хоррор любит скелеты мостов, когти кранов, а также бетономешалки, куда в любую минуту могут кого-то скинуть, причем живьем. Впрочем, строительной площадкой являются не только прилегающие к стадиону территории, но и весь город, отчего Познань, честно говоря, поразительно напоминает Берлин.
Жители Познани испытывают смешанные чувства к своему стадиону. Скептики утверждают, что это самая большая и самая дорогая мыльница в мире, а четыре его трибуны совершенно не сочетаются друг с другом. Обитатели соседних домов, в свою очередь, жалуются, что, когда фанаты подпрыгивают, в квартирах дрожат стекла и вибрируют стаканы. Эту дрожь, впрочем, измерили при помощи сейсмографов, которые не показали серьезных отклонений от нормы.
И так далее, и так далее; в брюзжании — сила, но сила деструктивная. Сегодня, например, все как один восхищаются пирамидами, однако кто знает, как с этим восхищением обстояли дела при жизни фараонов. Что же касается меня, то я предпочитаю говорить о вещах хороших и удавшихся. К примеру, о местах для физически неполноценных болельщиков, — познаньский стадион подготовил таких мест в два раза больше, чем требовала УЕФА, — а также о специальных устройствах, которые помогут смотреть матч людям с нарушениями слуха и зрения. И уже хотя бы по этой причине, наперекор всему плохому, познаньский стадион вызывает мою симпатию.
Last but not least[56] (альтернативная инфраструктура)
Недавно наше телевидение забило тревогу: до начала чемпионата Европы остался всего год, а в Польше ничего не делается в области сексуального просвещения. В этой сфере у нас вообще мало что происходит, но на сей раз проблема приобрела международный размах. Так уж сложилось, что футбольные фанаты — в основном мужчины, а раз на чемпионат в Польшу съедется очень много мужчин, то пропорционально их количеству возрастет спрос на секс. А следовательно, и спрос на презервативы.
Во время последних зимних Олимпийских игр в Ванкувере для одних только спортсменов было приготовлено сто тысяч презервативов, и запас этот исчерпался задолго до конца олимпиады. Во время чемпионата мира по футболу в ЮАР в 2010 году спрос на презервативы был оценен в миллиард штук.
Мне страшновато думать, как с этим будет в Польше, ибо сейчас, как обычно, абсурднее быть не может. Два года назад в одном из познаньских магазинов от молодого клиента требовали, чтобы перед покупкой презерватива он доказал, что достиг совершеннолетия, и, хотя это произошло во времена курьезной деятельности той же уполномоченной по правам ребенка, которая усмотрела в «Телепузиках» скрытую пропаганду гомосексуализма, сегодня ситуация не сильно улучшилась. Естественно, в контексте Украины и Польши миллиард презервативов — число завышенное; тем не менее насчет реально необходимого количества по-прежнему особо не с кем поговорить, а на все вопросы журналистов наши министерства образования и здравоохранения реагируют хихиканьем.
Это тем более странно, потому что, словно по иронии судьбы, изобретателем классического презерватива является польский химик из Конина Юлиус Фромм. Этот самый Фромм в XIX веке заменил бараньи кишки и рыбьи жабры, использовавшиеся в производстве презервативов, спасительным латексом. А чтобы было еще смешнее, немецкая фамилия изобретателя по-польски означает «благочестивый».
Однако презервативы — не единственная проблема. Не менее важен вопрос секс-туризма. К счастью, польская полиция пользуется советами коллег из стран, имеющих больший опыт в организации спортивных турниров, а специалисты по противодействию торговле живым товаром учат нас, как бороться с секс-мафией.
У меня же есть желание присоединиться к акциям наших украинских соседок, объединившихся в организацию «Femen»: члены этой организации обещают, что, если УЕФА не осудит секс-туризм столь же решительно, как осуждает расизм на стадионах, они «будут появляться и раздеваться на каждой футбольной вечеринке и на каждом матче». В Польше женские протесты менее эффектны, однако в рамках акции «Не превращайте Украину и Польшу в бордель» женские сборные наших стран провели символический футбольный матч со сборной «проституток». Главным лозунгом матча был вопрос: «Кто победит — сексапильность или секс-бизнес?» «Проститутки» проиграли.
Хеппи-энд
Нет ничего хуже, чем слушать музыку с музыкантами, говорить о книгах с писателями и смотреть в будущее с пессимистами.
Поэтому буду лаконична: чемпионат Европы — это огромный вызов, так что нам нелегко и легко не будет. Но совершенно точно все будет хорошо или даже слишком хорошо: в конце концов, поляки — нация людей чрезмерно одаренных.
Черное золото надежды
Сергiй Жадан
© Перевод. Мадина Алексеева
1
Август 2011-го. Только что начался очередной чемпионат Украины по футболу. Всё как всегда — сумбур первых встреч, необъяснимые неудачи фаворитов, случайные победы середняков. Болельщики изо всех сил пытаются разглядеть в игре своих клубов намеки на будущие победы. Однако разглядеть хоть что-то в первых матчах не так уж и просто. Тем более что на старте кто-нибудь обязательно выстрелит и попробует смешать карты. Позже, ближе к завершению первого круга, все встанет на свои места, а пока все ждут сенсаций и сюрпризов. Разумеется, в свою пользу.
Еще до начала сезона специалисты почти хором утверждали, что золото возьмет донецкий «Шахтер» — уж очень мощно выглядит «восточноевропейская Барселона» по сравнению со своими главными конкурентами — Киевом и Харьковом. «Шахтер» сразу же вырывается вперед, подтверждая, казалось бы, прогнозы знатоков и убивая интригу чемпионата. Между тем все только начинается — любовь к футболу часто заключается в любви к непредсказуемому.
Я созвонился со своими донецкими знакомыми и попросил мне помочь, сказал, что давно мечтаю попасть на «Донбасс Арену» — жемчужину Донбасса, как ее пафосно называют в Донецке, — новый стадион ФК «Шахтер». «Без проблем, — сказали они, — приезжай». Я дождался ближайшей домашней игры «горняков» и купил билет до Донецка. К тому же неожиданно нарисовался прекрасный повод. «Шахтер» принимал «Кривбас» из Кривого Рога — клуб, который обычно болтался в нижней части турнирной таблицы, а тут, после трех туров, неожиданно для себя (и, пожалуй, для своих болельщиков) взял низкий старт и оказался на третьем месте. Получилось, что играют лидеры — первая команда против третьей. Завязалась какая-никакая интрига, что на украинских чемпионатах случается не так уж и часто.
2
Суббота, 6 августа. Железнодорожный вокзал Донецка разбит ремонтными работами. Поезда опаздывают, на платформах не протолкнуться. Вокзал готовят к Евро-2012. Совсем скоро здесь все будет по-другому. Впрочем, в остальных городах, которые готовятся принимать Евро, происходит нечто подобное: власти лихорадочно вылизывают стратегические объекты и центральные улицы, красят фасады и ремонтируют дороги. Доминирует лозунг «В рамках подготовки к Евро», им прикрываются, с ним связывают надежды. Часть населения воспринимает подобную риторику с энтузиазмом, часть скептически, но отступать некуда — Украина выходит на финишную прямую. Чемпионат неумолимо приближается, хочешь не хочешь — нужно что-то делать. И раз уж всего не успеть, можно ограничиться вокзалами, аэропортами и гостиницами. Донецк в этом смысле всегда был этаким украинским локомотивом — со своим суперклубом и собственным суперстадионом, со своей партией власти и стремлением этой власти довести все до победного конца. Проигрывать не хочет никто.
3
Болеть за футбол — дело, напрямую связанное с фортуной и случаем. От тебя мало что зависит. Если ты человек порядочный, должен болеть за своих. И хорошо еще, если тебе довелось родиться и вырасти где-нибудь в Барселоне. В противном случае придется всю свою фанатскую жизнь не столько гордиться достижениями любимой команды, сколько оплакивать ее незавидную карму. Футбольные боги славятся своими шутками и частенько наделяют наши города не самыми лучшими клубами, за которые нам волей-неволей приходится болеть. Существует, конечно, категория болельщиков, которые сразу же выбирают себе объектами симпатии каких-нибудь британских или итальянских грандов и болеют за них со всем своим малодушием и беспомощностью. Однако даже подобный конформизм не в силах лишить тебя чувства принадлежности к клубным цветам родного города, и как ни крути — гений места витает над каждым из нас, независимо от того, огни каких стадионов светят с телеэкрана. Нельзя быть настоящим болельщиком и не поддерживать команду своего города. Иначе окончательно теряется драматизм и героика, необходимые профессиональному спорту. Даже если за эту героику платят круглые суммы. Нельзя быть настоящим болельщиком, поддерживая лишь вечных чемпионов. Тем более что футбольные боги способны на великодушные поступки, порой ведут себя непредсказуемо и легкомысленно, кардинально меняя судьбу целых спортивных обществ, благословляя целые города, направляя невидимые финансовые потоки в сторону наших любимцев и выводя их тем самым из тени и мрака на свет софитов и к вершинам турнирных таблиц. Вполне возможно, что в этом мире ничто не происходит просто так, у всего есть свое объяснение и внутренняя логика. Вполне возможно и то, что все зависит от веры и терпения болельщиков, за которые нам и воздается. А может быть и так, что всякие изменения случайны и непоследовательны и зависят — как и все в нашей насквозь продажной цивилизации — исключительно от инвесторов и кредиторов. Современный футбол давно и надежно завязан на капиталовложениях и успешной селекционной работе, в один прекрасный день все может измениться, и боги могут повернуться к нам лицом, и любые победы, которые еще вчера казались недостижимыми и заоблачными, уже через сезон-другой становятся чем-то обычным и прогнозируемым. В футболе все меньше футбола и все больше прагматизма, продуманности и финансовых факторов. Возможно, за это его так любят сегодняшние дети.
4
К чему я клоню? Донецкий «Шахтер» — команда с давней и славной историей. У «Шахтера» свой багаж побед и поражений еще со времен чемпионатов СССР. Его всегда любили у себя, в Донбассе. У него всегда были свои амбиции. Но что было бы сегодня с «Шахтером», если бы не Ринат Ахметов, если бы донецкий мультимиллионер не стал собственником команды и не задался целью сделать из нее свою личную «Барселону»? Кто вообще мог поверить, скажем, пятнадцать лет назад, что на Украине может быть другой чемпион, а не киевское «Динамо»? Ведь украинские футбольные 90-е — это бесспорное лидерство киевлян, за которыми стояли экономический, политический и административный ресурс братьев Суркисов, фактически подмявших под себя футбол в стране на целых десять лет, за что их так люто ненавидят все, кто не болел и не болеет за «Динамо». Но вот, оказывается, на каждый криминальный миллион баксов можно найти два других миллиона. И каждого арбитра можно не только купить, но и перекупить. А судьбу чемпионства, оказывается, решают не только традиция и моральная поддержка, но и финансы. Возможно, финансы прежде всего. И кого теперь должны благодарить болельщики «Шахтера» за сладкие минуты триумфа и эйфории — абстрактных футбольных богов или вполне реального олигарха, не пожалевшего «своих» миллионов на создание новой команды? Все произошло именно так, все изменилось быстро и кардинально, и стоило, пожалуй, болеть за тот, прежний, «Шахтер», «Шахтер» начала 90-х, который торчал в середине турнирной таблицы, ни на что особо не претендуя. Стоило его поддерживать, чтобы дождаться-таки сегодняшнего упоительного вкуса золота и шампанского. С настоящими болельщиками все вышло по справедливости — они просто поддерживали клуб своего города, поскольку именно в этом городе родились и выросли. Кто же знал, что вместе с ними здесь будут жить мультимиллионеры.
5
Игра должна состояться только завтра. По телефону мы договариваемся с Лерой, журналисткой и болельщицей, сходить сначала на «Донбасс Арену», а потом посмотреть матч дублеров. Лера обещает познакомить с ультрас. Хотя, говорит она, они не очень любят про себя рассказывать. Договариваемся встретиться у памятника Ленину. Донецк выжжен солнцем и почти безлюден — студенты на каникулах, у клерков и рабочих законный выходной, на улицах пусто и жарко. Ленин вызывает желание полить его холодной водой. С Лерой приходят два болельщика, на них футболки «Шахтера» старого образца, в которых «горняки» играли еще в 30-е годы. Сразу сообщают, что никакие они не «ультрас», а так, «кузьмичи» (ну, то есть с противниками не дерутся, сидят не в фанатском секторе), хотя за «Шахтер» болеют с детства. Один из них, Саша, рассказывает, что даже свою будущую жену приглашал на романтические свидания — посмотреть футбол с террикона (старый стадион часто не вмещал всех желающих, поэтому шахтеры просто залезали на окрестные терриконы и болели оттуда; на старых фотографиях это выглядит фантастически). Мы стараемся говорить про футбол и не трогать политику.
6
Что на самом деле производит сильное впечатление, так это новый донецкий стадион. Построенный на окраине парка имени Ленинского комсомола, он выглядит не то чтобы неестественно, но весьма экзотично. Сюда до сих пор приезжают жители окрестных городков, чтобы поглядеть на это чудо архитектуры. В Донецке не так уж и много достопримечательностей (хотя, возможно, жители Донецка со мной не согласятся), поэтому стадион выполняет функцию огромного релакс-центра; попадая туда, сразу забываешь об окружающем постсоветском бэкграунде. Для большинства жителей Донбасса посещение навороченной «Донбасс Арены» едва ли не единственная возможность побывать в другой реальности — на абсолютно «европейском» стадионе с абсолютно «европейским» сервисом. Это вообще одна из примет сегодняшних украинских мегаполисов: попытки создать некие оазисы отдыха, уюта и комфорта. За неимением достаточного количества музеев, театров и книжных магазинов (и, в общем-то, при отсутствии достаточного к ним интереса) граждане массово посещают огромные торгово-развлекательные центры или, как вариант, новые стадионы. И дело тут даже не в футболе. «Шахтер» и так всегда был любимым клубом местного населения — новая арена, словно перенесенная в реалии Донбасса из рекламных роликов, лишь добавила ему болельщиков. К тому же дирекция клуба действительно заинтересована, чтобы трибуны «жемчужины Донбасса» не пустовали, а посему билеты на матчи стоят очень дешево (полтора евро в фанатский сектор на внутренние игры), и даже во время встреч с аутсайдерами команда чувствует настоящую поддержку.
Знакомый из пресс-службы достает нам билеты на экскурсию со скидкой, и мы бредем за двумя десятками молодых людей, для которых посещение стадиона — неподдельная радость и главное событие летнего уик-энда. Мои знакомцы-«кузьмичи», хоть и были на новом стадионе много раз, рассматривают все с нескрываемой гордостью за родной клуб. На стадионе удивительная атмосфера и хорошая акустика. В раздевалке «Шахтера» рядом с майками игроков большая икона — клубный талисман. Рассказывают, что она всегда стоит в раздевалке, отсюда ее вывозили лишь раз — в Стамбул, на финал Кубка УЕФА, который «Шахтер», кстати, выиграл. В помещениях под трибунами — клубный музей. Подозреваю, что по уровню технического оборудования и материального обеспечения это вообще лучший музей в стране. Ну а главное, все сделано с любовью. А этого уже никаким баблом не добиться. В приподнятом настроении мы отправляемся на матч дублеров «Шахтера» и «Кривбаса».
7
Дублеры играют на «Олимпийском» — бывшей домашней арене «горняков». Находится она рядом с новым стадионом, и это соседство явно не в пользу старого спортивного объекта. «Олимпийский» смотрится сиротливо. Зрителей мало — впрочем, кому интересны дублеры. При входе на трибуны стоит группка недовольных шахтерских болельщиков, что-то возбужденно обсуждая. Неподалеку милицейские патрули. Выясняется, что несколько минут назад к стадиону подъехал автобус с фанатами запорожского «Металлурга» (местные называют их «бомжами», даже объясняли почему, но я так и не понял). Так вот, «бомжи» приехали в Донецк поддержать «Металлург», который играет в первой лиге, но вместо того чтобы отправиться на матч своей команды, где их поджидали шахтерские ультрас, воспользовались эффектом неожиданности и совершили дерзкое нападение на немногочисленных болельщиков «Шахтера». С донецкими они давние враги, а тут такая легкая добыча. Народу на трибунах оказалось немного, так что победа осталась за «бомжами». Досталось и нескольким случайным любителям спорта, которых занесло на фанатскую трибуну. Нам повезло — мы опоздали. Неподалеку под трибуной стоит «скорая». Донецкие мрачно обсуждают план дальнейших действий: где и когда можно будет перехватить подлых «бомжей», которые так бесцеремонно выбили их с их же трибуны. Во время нападения запорожцы сорвали один из донецких баннеров. Среди болельщиков это считается самым большим оскорблением. Хорошо, что баннер «бомжи» вернули.
Про баннеры ультрас «Шахтера» рассказали такую историю. Как-то раз, когда горняки играли в Риме в Лиге чемпионов, на трибунах неожиданно появились фанаты киевского «Динамо» и захватили несколько донецких баннеров. После чего «кроты» забили врагам стрелку, чтобы отвоевать трофей. Бой снова выиграли динамовские, и баннеры остались у них. Впрочем, отношения между фанатами — отдельная тема. Она касается не столько футбола, сколько метафизики. Что тут скажешь — доброе имя клуба всегда нуждается в защите.
8
В советском чемпионате за «Шахтером» закрепилась слава кубкового бойца — отчаянного и бескомпромиссного. Возможно, сказывались пролетарские корни донецкого футбола: первыми здесь начали гонять мяч валлийцы, работавшие на металлургических заводах Джона Юза[57]. Дальнейшее развитие футбола в Донбассе также связано с металлургическим комбинатом — именно при нем в 1911 году была создана команда, которая до самой гражданской войны была футбольной визитной карточкой Юзовки. Впрочем, и в советское время местные команды создавались преимущественно на базе промышленных предприятий. А уже в 1936 году в Сталино (как стала называться бывшая Юзовка, будущий Донецк) возник клуб «Стахановец» (в 1946 году переименованный в «Шахтер»). Уровень футбольного чемпионата в СССР был довольно серьезный, его даже близко нельзя сравнивать с сегодняшними чемпионатами Украины или России. До 1970-х победить в нем команде не из Москвы или Киева было почти нереально. Шахтерам это так и не удалось, хотя они вплотную приближались к цели, по два раза взяв «серебро» и «бронзу» советской «вышки». Однако даже финансовой и административной мощи Донбасса было недостаточно, чтобы вывести «Шахтер» на первое место в Союзе.
В чемпионате Украины донецкий клуб с самого начала входил в группу лидеров, не претендуя при этом всерьез на верхнюю ступень пьедестала почета. Новая история клуба начинается осенью 1996 года, когда президентом «Шахтера» становится Ринат Ахметов, и с тех пор клуб ниже второго места уже не опускается.
9
Украинский футбол 90-х достоин отдельного рассказа. Постсоветское безвременье ударило по отечественному футболу конкретно и больно. Долго, до самого конца 90-х, вся интрига сводилась к тому, кто займет второе место в высшей украинской лиге. На чемпионство, как уже говорилось, могло рассчитывать только киевское «Динамо», жившее, казалось, отдельной жизнью. Динамовцы уверенно выигрывали каждое первенство, представляли Украину на международной арене и составляли костяк национальной сборной. Другим командам оставалось разве что жаловаться на несправедливое судейство. Все попытки тех или иных «провинциальных выскочек» бросить вызов «главной» команде страны терпели фиаско. Между тем времена менялись, а с ними менялись и обстоятельства. Ахметов доказал это более чем убедительно, за несколько сезонов создав абсолютно конкурентноспособный клуб, который вырвал-таки у динамовцев в сезоне 2001/2002 золото. Вершиной новой шахтерской истории была победа в Кубке УЕФА весной 2009 года. После чего стало понятно, что времена на самом деле изменились и что в современном футболе нет ничего невозможного (ясное дело, при соответствующем финансировании и грамотном менеджменте). Инопланетная «Донбасс Арена» лишь подтвердила это неожиданное открытие.
Футбольные боги пересмотрели свои планы на нашу страну, это уж точно. Сейчас глядишь и удивляешься — где то «Динамо»? Где та игра? Украинский футбол изменился — изменились фавориты, изменились аутсайдеры, изменился чемпионат. «Динамо» последние десять лет отчаянно борется с «Шахтером» за золото (все чаще ему проигрывая) и чувствует за спиной дыхание «новых разгневанных» — «Металлиста» и «Днепра». Из футбола окончательно исчезают любительство и непредсказуемость, а на трибунах появились настоящие ультрас.
10
Войны фанатов, возможно, самые справедливые. Для каждой из них можно отыскать причины и сложно прогнозировать последствия. Эти войны не предусматривают тотального уничтожения соперника, скорее предполагают его ситуативное унижение; каждая внутренне мотивирована и оттого неизбежна. Хотя со стороны, со спокойных соседних трибун, иногда нелегко понять причины боевого противостояния и героического натиска оппонентов. Нужно быть в системе, чтобы замечать все подводные течения.
Мы договариваемся встретиться за пару часов до игры в одном из фаст-фудов. Сначала приходит кто-то один, потом — еще двое, вскоре собирается уже человек двадцать. Разговор, похоже, никого из них особо не увлекает, но все равно рассказывают много интересного. Говорят, что их постоянно пасет милиция. Показывают, кто именно в зале за ними наблюдает. Предсказывают, что на матчи Евро-2012 никого из них не пустят, они в этом уверены. Их пытаются контролировать, прослушивают телефонные разговоры, вызывают на профилактические беседы. Так что во время матчей Евро можно будет расслабиться и просто посмотреть все по телевизору. Это касается, конечно, не только ультрас «Шахтера». Отечественные СМИ привыкли изображать футбольных фанатов постоянным источником агрессии и дестабилизации. Особенно рьяно за болельщиков взялись после того, как с украинских стадионов исчезла милиция. Похоже, кому-то очень важно и выгодно показать, что отсутствие на трибунах работников правоохранительных органов — прямой и короткий путь к хаосу и насилию. Телевидение демонстрирует, как львовские и киевские фанаты бьют стюарда, попытавшегося сорвать их баннер, в Харькове на трибуне гибнет болельщик, украинские стадионы накануне Евро становятся все более опасными и политически ангажированными. Сами ультрас относятся к этому весьма философски — у них своя идеология. Было бы странно, если бы она совпадала с идеологией работников милиции.
Интересно, что они — ультрас «Шахтера» — очень разные. Почти всем уже за двадцать, то есть это не пацаны, которым нечем заняться субботним вечером. Они различаются по социальному статусу: сами рассказывают, что в сектор приходят как вполне успешные клерки, врачи и менеджеры, так и рабочие, мелкие торговцы, безработные. Многие из них придерживаются правых взглядов, не впадая при этом в радикализм, многие называют себя украинскими патриотами, кто-то сразу же переходит на украинский язык. Говорят, что хотели даже перевести все свои «кричалки» на украинский, но решили этого не делать — все же единство на трибунах важнее, чем идеологические убеждения. Рисуют мне схему фанатского движения: с кем мир, с кем война, а с кем перемирие. Картинка получается пестрая, но четкая — с Полтавой, скажем, дружат, а вот с соседним Харьковом — нет: поссорились как раз из-за Полтавы. Со Львовом отношения нейтральные, а вот с Киевом — вообще отдельная война на уровне кровной вражды. Говорят, что не болеют за «Динамо» даже в еврокубках, где, казалось бы, все должны болеть за своих. «Черта с два, — говорят ультрас. — Мы наоборот радуемся, когда ‘Динамо’ проигрывает в Европе. Какого рожна нам за них болеть?» Рассказывают также о своем отношении к сборной страны. На мой вопрос, ходили ли они на матчи сборной, когда та играла на «Донбасс Арене», отвечают, что нет, не ходили, мол, во-первых, федерация (во главе которой стоит один из выше упомянутых братьев Суркисов — главный враг всех некиевлян) установила нереально высокие цены на билеты, а во-вторых, на кого там смотреть? На киевских дублеров, которые даже в составе своей команды редко появляются на поле? Что касается билетов, то история действительно не очень красивая. На решающий матч плей-офф отборочного тура чемпионата мира 2010 со сборной Греции, который нашей команде необходимо было выиграть, федерация выбросила в продажу неадекватно дорогие билеты. Матч должен был состояться в Донецке, на новом стадионе. Президент «Шахтера» предложил федерации выкупить все билеты и перепродать их желающим по более низкой цене. Этакий благородный, хотя и довольно популистский, если вдуматься, жест. Но федерация отказалась, трибуны на решающей игре пустовали, сборная Украины бездарно проиграла и в Южную Африку не поехала. Так что когда ультрас говорят про жлобство федерации и нежелание болеть за такую сборную, звучит это весьма аргументированно.
Они вообще держатся уверенно и просто, на публику не работают. Да и какая уж тут публика. Просят только не перевирать их слова. В разгар беседы с улицы вбегает кто-то из их людей, говорит, что неподалеку видел четырех «кривых» (фанатов «Кривбаса»). Все резко подрываются, несутся к выходу. Меня кто-то придерживает, говорит, не ходи туда — там точно кто-то с камерой стоит, от ментов, зачем оно тебе. И все же мы выходим за остальными на улицу. Те, кто выбежали первыми, уже разочарованно возвращаются — «кривые» то ли исчезли, то ли их вообще не было. А вот немного в стороне и правда стоят двое молодых людей с профессионально внимательными взглядами — пасут, запоминают. Возвращаемся. Я спрашиваю, как ультрас относятся к засилью бразильцев в клубе. «Шахтер», пожалуй, самая «бразильская» команда Восточной Европы — именно латиноамериканцы определяют тут рисунок игры, формируют стиль и обеспечивают результат. Ультрас отвечают, что особой любви к наймитам не испытывают, относятся к ним исключительно как к легионерам, которые делают свою работу, получая за это хорошие деньги. В любом случае — никакого расизма, никакой политики. Хотя футбол, по большому счету, тоже политика. Особенно в стране с таким судейством.
11
О политике все равно заходит речь. Даже если разговор о футболе. Ведь успехи «Шахтера» совпали с приходом во власть донецкой политической элиты, финансируемой главным образом все тем же Ахметовым. Фактически, в то время когда «Шахтер» рвался на футбольный Олимп, на Олимп политический рвалась Партия регионов, которая в сознании большинства украинцев ассоциируется с Донбассом. Футбол в лице Ахметова так тесно сплелся с политикой, что это не могло не сказаться на отношении многих болельщиков к самому клубу. И если в случае с жителями Донбасса, как правило, нет разноречий («это наш клуб и наша партия»), то в других регионах отношение к донецкой суперкоманде часто определяется отношением к личности Ахметова. Соответственно, многие противники нынешней власти видят в «горняках» неотъемлемую составляющую донецкого политикума. Более того, изредка встречаются жители самого Донбасса, которые придерживаются, так сказать, «национально-демократических» взглядов (то есть не голосуют за Партию регионов) и в свое время просто перестали болеть за «Шахтер» по причине политической ориентации президента клуба. Хотя, справедливости ради, нужно отметить, что таких здесь немного. Так или иначе, этот политический подтекст сохраняется в Донбассе уже добрый десяток лет, и, если вы, скажем, надумаете приехать на Евро-2012 и посетить Донецк, будьте готовы увидеть несколько иную Украину, чем, скажем, Львов или Ивано-Франковск. Иную, но не менее интересную, неожиданную и полную социально-культурных парадоксов.
Поскольку Донецк, несомненно, город парадоксов. Промышленный гигант, который в последние годы благодаря мощному политическому лобби — фактически один из векторов развития страны, он стремится соответствовать статусу родины сегодняшней украинской власти. Гостиницы, магазины и ночные клубы в центре города резко контрастируют с базарчиками, пивными барами и спальными районами на окраине. Внешний вид довольно точно отражает и социальный характер Донбасса: отсутствие развитого среднего класса, всесильный олигархический капитал и беззащитные «нижние» слои. Подобное расслоение отнюдь не приводит к нарастанию социального напряжения или «классовой борьбы» — регион весьма однообразен в своих политических симпатиях, с чем должны считаться все без исключения игроки украинской политики. Даже сегодня, когда рейтинги власти рекордно низки и в своих вчерашних симпатиях разочаровываются даже самые ярые ее сторонники, в разговорах с «донецкими» постоянно слышишь, что, хоть новая власть тут мало кого устраивает, голосовать они и дальше будут, скорее всего, за нее. Есть вещи, которые невозможно объяснить. К ним нужно просто относиться как к данности.
12.
Я не случайно отхожу от темы футбола. И нынешняя украинская власть, и власть предыдущая прекрасно понимали, каков идеологический и пропагандистский потенциал Евро-2012. И если «оранжевые» полностью использовать этот потенциал не успели (по причине своего непрофессионализма и недальновидности), то нынешним властям деваться просто некуда — они должны провести Евро и потому стремятся выжать из этого факта максимум дивидендов. Всем понятно, что от того, как пройдет в будущем году Чемпионат Европы, действительно многое зависит. Речь здесь опять-таки не только про футбол. Ведь лишь слепому не видно, какие задействованы суммы при подготовке к турниру, какие коррупционные механизмы и подпольные схемы запускаются, сколько на этом «празднике спорта» зарабатывают соответствующие структуры. Поэтому можно уже сегодня сказать, что, если случится провал Евро (и спортивный, и финансовый), это может стать той каплей, которая переполнит наконец чашу общественного терпения и нарушит шаткое и ненадежное украинское равновесие. И тогда про футбол никто и не вспомнит.
Донбасс довольно неоднозначно воспринимают в других регионах. То, что жители двух областей — Донецкой и Луганской — фактически определили направление развития страны, по крайней мере, на ближайшие пять лет, многих раздражает и вызывает нездоровую ответную реакцию. Это касается и футбола — скажем, на одном из матчей нынешнего сезона фанаты киевского «Динамо» долго и дружно скандировали «Спасибо жителям Донбасса за президента-пидараса», что, впрочем, довольно показательно: политика все очевиднее проникает на трибуны, футбол давно и эффективно используется как средство пропаганды и манипуляции, болеть за тот или иной клуб уже почти невозможно без усвоения определенной идеологии. И то, что киевские болельщики переводят свою ненависть к вечным врагам — «кротам» — в политическую плоскость, хорошо передает общую ситуацию в стране: так или иначе, каждый клуб является представителем целого региона, так или иначе, за каждым стоит капитал его владельца, тоже в той или иной степени присутствующего в политической и социальной жизни. В общем, вся жизнь на Украине напоминает футбольное противостояние, с его яростью и нетерпимостью, с его ребячьими претензиями («Спасибо жителям Донбасса!») и вполне серьезными угрозами, с его постоянными конфликтами и тотальной коррумпированностью. А потому, если заговоришь на Украине про футбол, обязательно придется говорить про политику.
13
На фан-секторе «Донбасс Арены» сидячих мест нет. При входе даже висит предупреждение: мол, не хочешь петь — не заходи. Первые несколько минут трибуна молчит — ультрас отдают дань памяти погибшего товарища. Вскоре сектор оживает, звучат первые «заряды»[58]. «Дирижеры» пытаются вовлечь стадион, благо акустика позволяет. Среди ультрас стоит кто-то из запасного состава «Шахтера», такое вообще-то редко увидишь. На секторе вывешивают баннер «Нет — натурализации», направленный против привлечения в национальную сборную иностранцев (откровенный камень в наш, харьковский, огород — именно «Металлист» делегировал в сборную натурализованных серба Девича и бразильца Эдмара). В середине первого тайма «Кривбас» проводит опасную атаку, мяч в пределах штрафной площадки попадает в руку капитана «Шахтера». Судья не стал назначать одиннадцатиметровый. «Умышленной игры рукой не было, — считают ультрас, — все справедливо». В конце тайма «Шахтер» открывает счет, во втором тайме его удваивает. Все становится на свои места. Довольные дончане собирают флаги и направляются к выходу.
После игры мы сидим возле стадиона с Андреем — он у них один из главных. Андрей рассказывает про их планы, говорит, что ультрас стараются установить нормальные отношения с руководством клуба, хотят в будущем получить целую выделенную трибуну. Вспоминает, что, когда в прошлом году между ультрас и игроками клуба произошел конфликт (футболисты даже не подошли к трибуне поблагодарить за поддержку), Ахметов лично надавил на команду, и конфликт был улажен. Про президента Андрей отзывается очень хорошо — говорит, что политика здесь ни при чем, что, когда на трибунах появляется тот же Янукович, это мало кого интересует, поскольку всем понятно, что футбол ему до фонаря. А вот «папа» футбол любит по-настоящему и о своем клубе заботится. Андрей рассказывает также про бразильцев, говорит, что с ними нет никакого контакта, что они просто игнорируют болельщиков. В отличие от украинских игроков или легионеров из Польши и с Балкан — с этими всегда можно было нормально пообщаться. Еще он подтверждает, что матчи Евро будет смотреть на даче, потому что уверен: на трибуны их просто не пустят. Не похоже, чтобы он сильно переживал по этому поводу.
Вокруг вечернего стадиона еще долго толпятся люди — место популярное. Надеюсь, в будущем году здесь и вправду будут переполненные трибуны и толпы туристов, которые приедут открывать для себя экзотичную страну контрастов и парадоксов. Жаль, если на трибунах не будет донецких ультрас — футбол они любят и чувствуют. Возможно, потому и не идут на компромисс с милицией.
14
Ходить по вечернему вокзалу еще сложнее из-за темноты — трудно предугадать, в какую яму упадешь. «Ничего-ничего, — успокаиваю я себя, — все пройдет, власть поменяется, а вокзалы останутся». Нахожу свое место в ночном экспрессе; вагон полупустой, редкие пассажиры отправляются из Донецка куда-то на север, их мало заботят результаты матча и перспективы команды в этом сезоне. Футбол все же интересует не всех, он вряд ли может заменить национальную идею, он вообще ничего не может заменить. Поскольку футбол — вещь самодостаточная, он приносит радость и разочарование, только пока ты воспринимаешь его всерьез, пока веришь в свою команду и не разочаровываешься в ней даже после самых постыдных поражений. Все прочее — лишь попытка сыграть на наших чувствах, на нашей вере и любви.
Я не знаю, собираетесь ли вы в будущем году на матчи в Донецк. И если да, то успеете ли увидеть и почувствовать что-нибудь еще, кроме футбола. Впрочем, вряд ли вы здесь задержитесь надолго и вряд ли вас озаботят проблемы этого странного места. Главное — чтобы ими, этими проблемами, озаботились те, кто тут остается, кто тут живет и регулярно ходит на здешние стадионы. Ведь это их шахты и комбинаты, их история и будущее, их уголь — «черное золото», как его тут называют, которое лежит под городами и футбольными газонами, последняя надежда, ради которой они кладут жизнь и теряют здоровье. Поэтому кто я такой, чтобы кого-то чему-то учить — нам всем вместе довелось жить в это время и в этой стране, мы все вместе делали эту страну такой, какая она сегодня есть, и нам всем вместе приходится за это отвечать. Вы, по большому счету, здесь ни при чем, это наши внутренние дела, наслаждайтесь игрой.
15
Сквозь сон, когда в окнах вспыхивает свет фонарей очередной безымянной станции, я пытаюсь всех их вспомнить и пересчитать, чтобы ничего не потерять и ни про кого не забыть. Сижу и считаю всех этих валлийских рабочих, которые гоняли по пустырям допотопный мяч, всех этих беженцев и переселенцев, которые застревали на местных предприятиях, физкультурников и комсомольцев, активистов и стахановцев, заезжих тренеров и страстных любителей, которые, как могли, развивали футбол в этом прожженном солнцем регионе. Я считаю всех шахтеров на терриконах и женщин на трибунах, всех звезд и неудачников на поле, всех бойцов и дублеров, всех бразильцев и татар, всех «кривых» и «бомжей», всех пацанов, которые завороженно смотрят на зеленое поле, мечтая вырасти и заменить этих старперов. Считаю всех депутатов и клерков, всех безработных и пьяниц, всех неуверенных и убежденных, всех, кто находит время, чтобы прийти на трибуны поддержать своих. Все мы тут разные, и у каждого из нас свое понимание игры и свои размышления о смерти. И нельзя никого пропустить. Главная задача: помнить обо всех. А пересчитав тех, кого я смог вспомнить, я прячу всю эту информацию куда-то в карман куртки, на дно сумки, в самые надежные сейфы памяти. Прячу так тщательно и глубоко, что, когда рано утром на харьковском вокзале милиция пытается меня обыскать, она ничего не находит. Совсем-совсем ничего.
Примечания
1
Кашубы — западнославянская этническая группа, проживающая на севере Польши. (Здесь и далее — прим. перев.)
(обратно)2
Вольный город Гданьск — город-государство под протекторатом Лиги Наций, образованный 10 января 1920 г. согласно Версальскому договору 1919 г. В его состав входили собственно Гданьск и свыше 200 более мелких населенных пунктов бывшей Германской империи. Польша имела особые права в городе, но большую часть его населения составляли немцы.
(обратно)3
Вжещ — один из районов Гданьска.
(обратно)4
Нацистский концлагерь, созданный в 1939 г. на оккупированной территории Польши вблизи г. Штуттгофа.
(обратно)5
Моторизированные резервы гражданской милиции — отряды милиции, сформированные в середине 60-х гг. для ликвидации массовых нарушений общественного правопорядка, а также для оказания помощи населению во время стихийных бедствий и охраны массовых мероприятий.
(обратно)6
В Пясницких лесах (Гданьское Поморье) с октября 1939 г. по апрель 1940 г. нацисты расстреляли около 14 тысяч мирных жителей.
(обратно)7
Шупо (от нем. Schutzpolizei) — сокращенное название немецкой полиции, отряды которой были сформированы после окончания Первой мировой войны для обеспечения безопасности жителей Вольного города Гданьска. Просуществовала до 1 сентября 1939 г.
(обратно)8
Леопольд Риттер фон Захер-Мазох (1836–1895) — австрийский писатель, которому обязан своим названием психологический термин «мазохизм». (Здесь и далее — прим. перев.)
(обратно)9
Украинская повстанческая армия.
(обратно)10
Высокий замок — гора в центральной части Львова (413 м), на которой сейчас разбит парк и устроена смотровая площадка.
(обратно)11
Роберто Боланьо (1953–2003) — чилийский поэт и прозаик. (Здесь и далее — прим. перев.)
(обратно)12
Гарринча (наст. имя Мануэл Франсиско дос Сантос; 1933–1983) и Вава (наст. имя Эдвалду Изидиу Нетту; 1934–2002) — знаменитые бразильские футболисты.
(обратно)13
Грохов — район Варшавы на правом берегу Вислы.
(обратно)14
Стадион Десятилетия — открыт 22 июля 1955 г., в годовщину так называемого «Июльского манифеста» 1944 г., определившего «социалистический путь развития» Польши; после 1989 г. использовался в качестве вещевого рынка («Ярмарка Европы»); в 2007 г. был снесен, а на его месте построен новый Национальный стадион, ставший одной из площадок Чемпионата Европы 2012 г.
(обратно)15
Дуда (наст. имя Сержиу Паулу Барбоса Валенте; р. 1980) — португальский футболист.
(обратно)16
Дворец Сташица — здание Польской академии наук, построено по заказу философа, ученого, писателя, мецената Станислава Сташица в 1820–1823 гг. и передано варшавскому Обществу друзей науки.
(обратно)17
Ubi leones (лат.) — земля, где есть львы, т. е. опасный участок.
(обратно)18
Одна из центральных улиц Варшавы.
(обратно)19
Казимеж Дейна (1947–1989) и Роберт Левандовский (р. 1988) — польские футболисты, Йохан Круифф (р. 1947) — тренер и бывший футболист сборной Нидерландов, «Аякса» и «Барселоны».
(обратно)20
Район Варшавы на правом берегу Вислы.
(обратно)21
Дворец культуры и науки — выстроен в Варшаве по образцу «сталинских высоток» в качестве подарка СССР польскому народу; с 1955 по 1957 гг. был самым высоким зданием в Европе, сейчас входит в десятку высочайших небоскребов Евросоюза.
(обратно)22
Ханка Белицкая (1915–2006) — актриса театра, кино и кабаре.
(обратно)23
Разговорное название (с 1970-х гг.) северной трибуны Стадиона «Легии Варшава», на которой сидели самые яростные фанаты клуба.
(обратно)24
Леопольд Тырманд (1920–1985) — писатель и журналист.
(обратно)25
Перевод И. Л. Базилянской.
(обратно)26
«Чудо-команда» (нем.) — название легендарной сборной команды Австрии по футболу 1930-х гг.; в 1956–1966 гг. так называли польскую сборную по легкой атлетике, регулярно показывавшую высокие спортивные достижения — в тот период легкая атлетика стала в Польше национальным спортом.
(обратно)27
Адольф Рудницкий (1912–1990) — писатель, участник Варшавского восстания 1944 г., автор психологической прозы, эссе, воспоминаний, фельетонов.
(обратно)28
Государственная программа строительства комплекса спортивных сооружений («Орлики») в каждой польской гмине; там, как заявил премьер-министр Д. Туск, должны воспитываться будущие составы спортивных клубов и национальной сборной.
(обратно)29
Один из наиболее значимых «толстых» литературных журналов.
(обратно)30
Курц — герой повести Джозефа Конрада (1857–1924) «Сердце тьмы» (1902).
(обратно)31
«Слова и вещи. Археология гуманитарных наук» (1966) — один из самых известных трудов французского философа, историка и теоретика культуры Мишеля Фуко (1926–1984).
(обратно)32
Район Варшавы на правом берегу Вислы.
(обратно)33
Катары — христианское религиозное движение, распространенное в XI–XIV вв. в ряде стран и областей Западной Европы.
(обратно)34
«Татарская пустыня» (1976) — фильм Валерио Дзурлини по одноименному роману Дино Буццати.
(обратно)35
Станислав Дыгат (1914–1978) — прозаик, фельетонист, драматург, киносценарист.
(обратно)36
Владислав Козакевич (р. 1953) — польский прыгун с шестом, чемпион Олимпиады 1980 г. После своей победы на стадионе «Лужники» показал освиставшим его болельщикам советского прыгуна Константина Волкова жест, известный как «полруки». Посол СССР в Польше Б. Аристов требовал официально лишить его медали, однако польские власти заявили, что рука Козакевича согнулась непроизвольно, из-за мышечного спазма.
(обратно)37
Волна забастовок и протестов в июне 1976 г. после объявления правительством ПНР о резком повышении цен на некоторые потребительские товары.
(обратно)38
Тадеуш Конвицкий (р. 1926) — писатель, кинорежиссер, киносценарист. Хенрик Береза (1926–2012) — литературный критик, эссеист, главный редактор журнала «Твурчость». Оба регулярно бывали в кафе при издательстве «Чительник».
(обратно)39
Tout court — просто (франц.).
(обратно)40
В 1990-е гг. на площади Парадов у Дворца культуры и науки был вещевой и продуктовый рынок.
(обратно)41
Школа футбола при клубе «Барса», воспитавшая много талантливых футболистов.
(обратно)42
Свершилось (лат.).
(обратно)43
Бронислав Малиновский (1884–1942) — британский антрополог польского происхождения.
(обратно)44
Крупнейший польский банк.
(обратно)45
Без фанатизма (англ.) — (Здесь и далее — прим. перев.).
(обратно)46
Я повторяю вновь: поляки одаренны.Чрезмерно одаренны, чересчур,какие руки, поцелуи уст,ну а хандра, а кавалерия — слов нету!Гюнтер Грасс Пан Кихот
(обратно)47
Имеется в виду песня Мартина Светлицкого (р. 1961) — писателя, журналиста и певца.
(обратно)48
Технология «Pendolino» (от итальянского слова «pendolo» — маятник), давшая название поездам, позволяет вагонам наклоняться на повороте, благодаря чему скорость не снижается.
(обратно)49
Конкурс гигантских Иисусов (англ.).
(обратно)50
В процессе (англ.).
(обратно)51
Генеральная схема районной планировки (нем.).
(обратно)52
Хейнал — сигнал точного времени, раздающийся каждый час с башни Мариацкого костела в Кракове; по легенде трубач был сражен вражеской стрелой.
(обратно)53
«Двое со шкафом» (1958, Польша) и «Ребенок Розмари» (1968, США) — фильмы Романа Полански.
(обратно)54
Дембец — сейчас один из районов Познани.
(обратно)55
Kolejorz — искаженное слово «kolejarz», т. е. железнодорожник.
(обратно)56
Последнее по счету, но не по значению (англ.).
(обратно)57
Джон Джеймс Юз (Хьюз) (1814–1889) — валлийский промышленник, основатель Донецка, в честь которого город до 1924 г. назывался Юзовка. (Здесь и далее — прим. перев.).
(обратно)58
Речевки.
(обратно)Оглавление
Дриблингом через границу Польско-украинский Евро-2012 Фрагменты книги От редакции Павел Хюлле Пан Янек Гданьск © Перевод. Елена Губина Наталка Сняданко «Карпаты» снова проиграли в футбол Львов © Перевод. Завен Баблоян Последний пенальти Марек Беньчик Варшава © Перевод. Ирина Адельгейм Футбол и польский вопрос (unplugged[45]) Наташа Гёрке Познань © Перевод. Денис Вирен Черное золото надежды Сергiй Жадан © Перевод. Мадина Алексеева
